«Институты благородных девиц в мемуарах воспитанниц»

Институты благородных девиц в мемуарах воспитанниц (fb2) - Институты благородных девиц в мемуарах воспитанниц 2402K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Коллектив авторов

Институты благородных девиц в мемуарах воспитанниц

Составление, подготовка текста и примечания Г.Г. Мартынова

От составителя

Система женского образования в России начала складываться во второй половине XVIII века после того, как 24 апреля (5 мая) 1764 года недавно взошедшая на престол императрица Екатерина II, придерживавшаяся идей европейского Просвещения, подписала указ об основании в Петербурге Императорского Воспитательного общества благородных девиц — Смольного института. Идея воспитания всесторонне развитой и облагороженной девушки (отнюдь не только дворянского сословия) для пользы и «смягчения нравов» общества впервые была высказана личным секретарем императрицы Иваном Ивановичем Бецким — одним из крупнейших деятелей русского Просвещения.

Первый выпуск «смолянок» состоялся в 1776 году — их образы, очень живые и непосредственные, запечатлены в известной серии живописных портретов Д.Г. Левицкого. Но грань между показной образованностью и настоящим просвещением на самом деле очень тонка, а система воспитания и образования в то время была еще слишком неразвита... Поначалу из первого российского женского института выходили не столько добродетельные жены и матери, «полезные члены семьи и общества», сколько женщины, едва умевшие читать и писать по-русски, но зато прекрасно говорившие по-французски и в совершенстве владевшие утонченным искусством великосветского обращения.

Тем не менее идея оказалась жизнеспособной и постепенно совершенствовалась, к концу XVIII века обретя вполне ясную форму. Помимо иностранных языков (в стенах Смольного воспитанницам по-русски говорить запрещалось), танцев, музыки, рукоделия и по-прежнему с трудом дававшихся многим чистописания и рисования, девицы стали изучать: Закон Божий, русскую и иностранную словесность, математику, физику, географию, минералогию, историю... Преподавание же всех этих предметов все больше и больше переходило от заезжих французов сомнительной образованности к подлинным ученым, имена многих из которых навечно начертаны в анналах науки.

Традиции XIX века, ставшего «золотым» для российского женского образования, были заложены императрицей Марией Федоровной, супругой ставшего в 1796 году императором Павла I. В то время, когда она приняла заведование Смольным институтом, в ведении ее канцелярии находились еще только Коммерческое училище, Воспитательный дом и Опекунский совет. Но вскоре, в 1798 году, по образцу Смольного в Петербурге открылись Екатерининский и Павловский институты — и это было только начало учебной и благотворительной деятельности, широко развернувшейся уже в царствование ее старшего сына, императора Александра!.

В результате появилось государственное Ведомство учреждений Императрицы Марии, учебная и благотворительная деятельность которого приняла невиданные масштабы: в его ведении находились институты благородных девиц и женские (так называемые Мариинские) училища и гимназии, сиротские приюты и учебные заведения для слепых и глухонемых, богадельни и больницы...

При Марии Федоровне получило окончательное оформление и намерение Екатерины II об образовании не только дворянок, но и представительниц других неподатных сословий—дочерей купцов 1-й и 2-й гильдий, крупных чиновников, священнослужителей. Со временем в женские учебные заведения стали принимать дочерей разночинцев и лиц свободных профессий...

Путь к образованности был нелегок. В институтах для потомственных дворянок воспитанницы вставали в 6 часов и, с перерывами, занимались «науками» с 8 утра до 8 вечера. В так называемых «мещанских» учебных заведениях занятия, как правило, начинались в 9 часов утра и продолжались до 5 часов пополудни. И так почти ежедневно, на протяжении всех девяти лет в Смольном институте и шести — во всех остальных. До реформы 1861 года не было отпуска к родным даже в каникулярное время.

Не всем воспитанницам удавалось закончить институт и получить аттестат, но затраченные усилия для многих из тех, кто прилежно учился, вполне оправдывались. «Воспитание — кусок хлеба», — так написала одна из институток, чьи воспоминания вошли в этот сборник. Особенно это было важно в том случае, если родители ничего, кроме дворянского звания, в наследство своей дочери оставить не могли.

Постепенно женские учебные заведения были открыты по всей стране. К 1917 году в Ведомстве учреждений Императрицы Марии только институтов благородных девиц и приравненных к ним заведений насчитывалось 30, не говоря уже о нескольких десятках училищ и гимназий.

Революционные события положили конец этому типу учебных заведений — уже в 1918 году почти все институты были закрыты, оставив по себе память только в мемуарах. Тем не менее применявшиеся в них методики передовых педагогов своего времени (особенно К.Д. Ушинского) актуальны и до сих пор, а сами воспоминания бывших «благородных девиц», в мельчайших деталях описавших быт, занятия и традиции своих «alma mater», не утратили присущих им свежести и достоверности и по-прежнему читаются с неподдельным интересом.

Популярны и не раз переиздавались воспоминания «смолянок» Глафиры Ивановны Ржевской (1758—1826) — той самой арфистки Алымовой с портрета Д.Г. Левицкого, и Елизаветы Николаевны Водовозовой (1844—1923), урожденной Цевловской, выпускниц Петербургского Екатерининского института Александры Осиповны Россет, по мужу Смирновой (1809—1882), и Московского Елизаветинского института Анны Николаевны Энгельгардт, урожденной Макаровой (1838-1903).

Разумеется, перечисленными фамилиями круг бывших институток-мемуаристок далеко не исчерпывается. Настоящее издание представляет собой антологию наиболее интересных мемуарных свидетельств «институток» XIX века — времени расцвета женского образования в дореволюционной России. Среди мемуаристок есть как достаточно громкие имена, вошедшие в историю российской культуры, так и совершенно не знаменитые, о которых известно только то, что сказано о себе ими самими.

В свое время одна часть этих текстов была напечатана отдельными изданиями, в основном за счет самих авторов — по сути, только для распространения в кругу своих родственников и друзей. Другая часть появилась на страницах периодических изданий. В любом случае с момента первой публикации подавляющего большинства воспоминаний, вошедших в этот сборник, прошло более ста лет и с тех пор они никогда более не перепечатывались, тем более не собирались под одной обложкой.

Г.Г. Мартынов

Дом трудолюбия

Е. В. Аладьина Воспоминания институтки

...Все родители воспитывают детей своих, воспитывают в буквальном смысле сего слова; немногие, однако же, понимают истинное его значение, весьма немногие, и понимая оное, имеют средства не ограничить одним упитанием всего воспитания детей. Эта аксиома давно известна всем тем, кому угодно — и кому возможно было поразмыслить о сем предмете.

Пусть умствуют и рассуждают о нем педагоги; я обращаюсь к самой себе: я благодарю и не престану благодарить Провидение, судившее мне завидную участь возрасти под покровом двух порфироносных благотворительниц. Им обязана я моим воспитанием, им обязана я моей духовной жизнью!

Местом рождения моего была столица древней Ливонии, Рига, сначала разгромленная русскими бомбами[1], потом облагодетельствованная русскими государями! Отец мой переселился на берега Невы. Многочисленное семейство и недостатки были его уделом. Тягостно, даже мучительно желать воспитать детей, как должно, — и не иметь возможности воспитать их! К счастью, в России люди не умирают с голоду, — к счастью, в России за Богом молитва, а за царем служба не пропадают! Отец мой молился Богу и служил царю!..

Судьба послала мне в восприемники вельможу, знаменитого не только заслугами своих предков, но и собственными доблестями снискавшего славу и уважение в мире. Я не называю здесь по имени сего благотворителя человечества; кому из русских, кому даже из чужеземцев неизвестно это священное имя?.. Восприемницей моей была незабвенная старица графиня Е<лизавета> К<ирилловна> А<праксина>[2].

В доме родителей моих протекли для меня годы раннего детства. Знакомство с одною dame de classe[3] Екатерининского института дало первоначальное образование моим способностям; но отец мой желал сделать более: он желал дать мне воспитание, приличное благородной девице; но у него не было тысяч, чтобы платить за меня тем добрым образовательницам юношества, которые, оставляя свою теплую и веселую родину, переселяются в наш холодный и угрюмый Север для того только, чтобы поделиться с нами своими обширными познаниями!.. Отцу моему не на что было купить для меня этих познаний; он обратился с просьбой к графине Е<лизавете> К<ирилловне>. Она обещала определить меня в одно из заведений, под августейшим покровительством государыни императрицы Елисаветы Алексеевны состоявших. Графине не трудно было исполнить это обещание, потому что блаженной памяти императрица <Екатерина II> нередко навещала добродетельную старицу; но болезнь помешала графине вспомнить обо мне.

Я начинала терять надежду быть помещенной в какой-либо институт; тем более что во всех заведениях не было ни одной вакансии. Попечительный родитель мой смело объяснил свои нужды моему parrain[4] князю А<лександру> Н<иколаевичу> Г<олицыну>.

― Хорошо! — отвечал князь. — Я помню обязанности крестного отца и позабочусь о моей крестнице.

Через несколько времени папенька представил меня князю. Всем нуждающимся всегда свободен доступ к нему, невзирая на обширность важных занятий его.

Благодетельный parrain обласкал меня.

― Я не забыл своего обещания! — сказал он. — Поздравляю вас пансионеркою императрицы Елисаветы Алексеевны.

Кто опишет восторг наш при этих словах? Я плакала от радости, и слезы сердечной благодарности текли по лицу моего доброго папеньки. И было чему радоваться, было благодарить за что: я пробыла восемь лет в институте; нетрудно расчесть, чего стоила я моим царственным благотворительницам. Где взять столь большую сумму бедному, обремененному семейством чиновнику? Его жалованье едва ли превышало мой ежегодный расход...

Кто из петербургских жителей не бывал на Васильевском славном острове?[5] Кто из петербургских и не петербургских жителей, по крайней мере, не слыхал о нем? На этом-то острове, в 13-й линии, стоит Дом трудолюбия. В назначенный день я вступила в этот дом, воздвигнутый добродетелью, и ровно на восемь лет простилась с домом моих родителей. Таков порядок во всех институтах: каждая девица, вступая в заведение, до окончания курса своего воспитания прощается с родимым кровом. Кто не провидит в этом постановлении мудрой цели попечительного о благе юношества правительства?.. Бывают, впрочем, исключения из этого, по- видимому, строгого правила; но от подобных исключений да избавит Господь всех православных! (Только в случае смерти кого-либо из родителей или других ближайших родственников позволяется институтке отлучиться на один день или даже на несколько часов из заведения, и то не иначе, как в сопровождении dame de classe.)

Добрая начальница института Д<арья> М<артемьянов- на> Р<ебиндер> приняла нас ласково — потрепала меня по щеке, посадила к себе на колени и сказала находившимся у нее в комнате девицам: «Das ist ein schones Madchen!»[6] — я помню, что эти слова, сказанные почтенной дамою от души, были приятны и моему детскому самолюбию; невзирая на то, что взрослое чувство светского самолюбия было вовсе чуждо моему неопытному сердцу!

Когда уехал папенька, добрая начальница, напоив меня чаем, призвала к себе старшую девицу из 1-го класса Б..., приказала ей отвести меня в залу и отрекомендовать прочим воспитанницам.

Мы входим, вожатая моя говорит: «Mesdames, вот новинькая» — и вдруг, по заведенному обычаю, сотни две милых подруг моих обступили меня и, осыпая меня непритворными детскими ласками, осыпали бесчисленными вопросами и расспросами — о том и о сем. Эти вопросы и расспросы были произносимы на всех употребительнейших европейских языках: «Как вас зовут-с?» — «Parlez vous français?»[7] — «Sprechen Sie deutsch?»[8] — и проч. и проч., чего я уже и не упомню.

Я забыла сказать, что грозный бухгалтер Кронид только девять лет скинул тогда со счета ассигнованного мне судьбой века[9]; вдень моего рождения всещедрая природа подарила меня веселым, резвым характером, — и, признаюсь, если бы в наш утонченный век дамы и девицы, толстея от фижм и робронов, носили еще карманы, я не полезла бы в карман за словом... Я отвечала если не всем, то по крайней мере отвечала многим...

Напоследок беспрерывно повторяемые вопросы мне надоели, и я начала отделываться стародавними, старомодными, но всегда употребительными детскими фарсами: «Parlez vous français?» — А были ли вы во дворце? — «Sprechen Sie deutsch?» — Jа, Иван Андреич!— «Was?» — Кислый квас!— и т. п.

Смех, игры и шутки скоро ознакомили и сблизили меня с моими новыми подругами: через несколько часов — что я говорю: часов? — через несколько минут я подружилась, я сроднилась со всеми!

Еще в тот же вечер начальница посетила нас. Мои новые подруги хвалили меня: «Какая милая эта новинькая! Мы ее очень полюбили!» — говорили они, и эти слова детей снова польстили моему детскому самолюбию. Почтенная начальница, побеседовав с нами, опять поцеловала меня и, взяв меня за руку, отвела в спальню одной из dame de classe и сказала ей:

— Эта малютка ночует с вами! Завтра вы отдадите ее на руки старшей девице В...

Здесь должно объяснить значение технических институтских слов: отдать на руки и старшая девица; без объяснения они многим покажутся не только темными, но даже странными.

Каждая из девиц, оканчивавшая курс учения в институте и отличившаяся своими успехами в науках, имела неоспоримое право на титло старшей девицы. Ей отдавали новиньких на руки, то есть поручали непосредственный надзор за этими новенькими. Невзирая, однако же, на сей порядок, я около месяца нежилась и роскошничала в комнате доброй начальницы, полюбившей меня как родную дочь: я ночевала, обедала и пила чай у нее!..

Однообразны мирные дни институтки: они, как семь Симеонов в известной русской сказке, сходны между собой. Изредка особенные случаи светлыми или мрачными тенями ложатся на чистой, прелестной картине детской жизни воспитанниц: об этих-то особенных случаях скажу я несколько слов моим читательницам.

Недели через две по вступлении моем в институт блаженной памяти императрица Елисавета Алексеевна посетила нас. По заведенному обычаю, мы стали в ряды, императрица вошла в залу, приветствовала всех ласково и спросила начальницу: «Где новенькая?» Я выступила вперед, поклонилась государыне и по приказанию начальницы облобызала руку моей августейшей благотворительницы. «Schones Kind!»[11] — сказала императрица с ангельской улыбкою, потрепав меня по щеке, и потом расспрашивала меня о моем имени, о моих летах, советовала мне учиться хорошо и на прощанье с нами, повторив свои кроткие наставления, примолвила снова:

― Учись и веди себя хорошо: я не оставлю тебя!

В следующие разы императрица, приезжая к нам, всегда спрашивала обо мне; и это внимание благодетельной монархини поощряло меня к трудам детства: я успевала в науках и рукоделии, — и за это все любили и хвалили меня. Добрая начальница в свободные часы нередко брала меня к себе в комнату, потчевала чаем и другими лакомствами...

Наступил Великий пост. Мы продолжали учиться и молились Богу. Незабвенная императрица весьма часто присылала нам запасы дорогой рыбы и свежей икры. В подобных случаях начальница всегда получала от государыни краткую записку, заключавшуюся в следующих, достойных внимания словах: «Это я посылаю моим детям».

В первый день праздника Светлого Христова Воскресения, после заутрени, мы христосовались с нашей начальницею. Она снова отличила меня своими ласками и подарила мне сахарную корзиночку. Часу в десятом утра явился в институт ездовой от государыни. Начальница прочла привезенную записку. Императрица поздравляла всех с праздником и прислала нам целую корзинку дорогих фарфоровых яиц.

Еще минуло несколько месяцев; болезнь постигла меня: я лишилась употребления ног и могла ходить только на костылях. О больных каждонедельно доносили императрице. Вскоре она приехала сама и, войдя в лазарет, спросила обо мне. Ее подвели к моей кровати.

― Покажи мне твои ноги, — сказала государыня.

Застенчивость и нерешимость препятствовали мне исполнить волю монархини. У кровати моей находился сундучок: Ее величество стала на этом сундучке на колени и, открыв своими царственными руками мои распухшие ноги, сказала начальнице:

― Armes Madchen!..[12]— потом, обратись ко мне, продолжала: — Успокойся, мой друг, и не скучай! Я пришлю к тебе своего доктора.

На другой день действительно явился к нам в лазарет лейб-медик Штофреген, он начал меня пользовать, и здоровье мое мало-помалу поправлялось. Императрица еще несколько раз навещала меня и каждый раз осыпала больную ласками и утешениями, повторяя свое желание, чтобы я скорее выздоровела. Незадолго перед выходом моим из лазарета монархиня, уезжая от нас, сказала мне:

― Прощай, надеюсь, что в следующий приезд мой я уже найду тебя в числе здоровых!

Искренние чувства ангельской души выразились при этих словах на лице и в голосе императрицы.

Здесь мне кажется уместным сказать, что в последовавшие за сим годы моей институтской жизни я еще дважды была на краю гроба и только родительским попечением августейшей благотворительницы обязана моим спасением. Искусство знаменитейших врачей столицы Штофрегена, Буша и Миллера исторгло меня из челюстей смерти; по приказанию государыни для меня не щадили ничего, удовлетворяли даже моим детским прихотям. В одну из этих горестных и вместе сладостных для меня эпох я выздоравливала слишком медленно: тогда наступило светлое лето. Доктора советовали мне пользоваться воздухом — я не могла ходить, и вдруг волею всемилостивейшей нашей покровительницы у меня явились вольтеровские кресла на колесцах; каждый день, когда позволяла погода, меня выносили в институтский сад, катали по аллеям как малютку, старались развлекать, веселить меня, и это возвратило мне напоследок мои силы. <...>

За успехи в науках меня постепенно переводили в высшие классы, я обжилась в институте, я сроднилась с моими подругами; я не была больше новинькою, и других новиньких уже отдавали мне на руки. О! каким восторгом пламенела юная душа моя, какое чистое чувство благородной гордости волновало грудь мою при этом отличии! Я радовалась, важничала и даже осмеливалась покрикивать на ту или другую новинькую, разумеется, только тогда, когда они учились дурно или резвились чересчур. <...>

В чем обвиняем мы других, в том нередко провиняемся сами. Такой грех случился и со мною: ведь и я была внучкой моей бабушки! По праву начальства я бранила других за резвость; но сама не переставала резвиться: за то, в свою очередь, доставалось и мне. Я расскажу здесь один случай.

В институте воспитывалась дочь нашего учителя С..., — когда он приходил в класс, малютка всегда вставала со скамьи и целовала у своего папеньки руку. Это дало мне мысль подшутить над одною из моих новиньких, голова которой была свободна от постоя. Обязанность моя была представить в первый раз новинькую учителю: он приходит, дочь целует у него руку.

― Что же ты не подходишь к руке? — говорю я моей питомице.

― Как же подойти мне? — отвечает малютка.

― Да так просто, подойди и целуй руку! — повторила я.

Она слушается, подходит к учителю, хватает его за руку, тот конфузится, прячет руки то в тот, то в другой карман, повторяет несколько раз: «Это лишнее! это лишнее!» Прочие девицы смеются, а моя новинькая, будто лихой партизан, преследует ретирующиеся руки учителя, врасплох схватывает одну из них, чмок ее, и потом как ни в чем не бывало плюх на свое место.

Я радовалась моей удаче и смеялась вместе с другими девицами; но этот смех скоро обратился для меня в слезы — признаюсь, я заслужила их!

Dame de classe была свидетельницей этого забавного происшествия: она если не смеялась вместе с нами, то по крайней мере улыбка ее доказывала, что и ей казалась смешной эта детская шалость. Но по выходе из класса мою новинькую расспросили — она рассказала все. За неуместную шутку меня поставили на колени — я скучала и плакала; но скучала и плакала только до тех пор, пока <не> простили меня. Не так ли всегда бывает на белом свете?.. Радость сменяется горем, и вслед за горем идет нежданная радость!..

Если б можно было изменять и коверкать старинные русские пословицы, я непременно исковеркала бы одну из них по-своему. У нас обыкновенно говорят: Он (она) надоел (надоела) мне, как горькая редька! Вместо этого я говорила бы: он (она) надоел (надоела) мне как черствая математика*... Я не любила этой головоломной науки и, не быв от природы ленивой, ленилась и плохо подвигалась на поприще минусов и плюсов.

В один день — день, памятный северной столице России (это было 7 ноября 1824 года), — я не знала урока из математики, со страхом и трепетом ожидала роковой минуты, в которую позовут меня к доске и оштрафуют за незнание урока. Делать было нечего, я сидела у окна и булавочкой отцарапывала зеленую краску со стекол.

Вдруг как грозный звук трубы ангела, зовущий на суд живых и мертвых, голос dame de classe зовет меня к грозной математической доске; я встаю, механически заглядываю в окно и кричу моей dame de classe:

— Посмотрите, посмотрите — у нас на улице речка!

 Dame de classe бежит к окошку, выглядывает на улицу... Математика забыта! И я не на коленях!

Стихии бушевали — память всемирного потопа осуществлялась пред нами. Все засуетилось, забегало — таскают то и се снизу наверх: кастрюльки, белье плавают в воде. Ай!Ах! и Ох! раздаются всюду. Мы смеемся и плачем, плачем и смеемся.

Начальница унимает нас, говоря: «Бог посетил нас бедствием: надобно молиться Ему!» — и мы молились Богу от души. Все институтки пали на колени, старшая дама, держа молитвенник в руках, читала вслух каноны и стихиры; когда уставала она, то продолжали читать старшие девицы попеременно. Так прошло несколько часов; напоследок Господь внял усердным мольбам, воссылаемым к Нему из глубины сердец чистых и невинных: буря затихала, и вода начала убывать.

Мы проголодались — хотелось есть, а есть было нечего, кроме хлеба с маслом, сохраненных от потопления. Ах! если бы в это время приплыл к нам знаменитый горшок с картофелем, который, по свидетельству «Отечественных записок» 1824 года, не хуже иного линейного корабля боролся с волнами, не претерпев горшкокрушения, и со всем грузом благополучно достиг пристани[13], мы приняли бы этот горшок с распростертыми объятиями, мы приветствовали бы этого гостя всевозможными приветами аппетитной радости!

К вечеру успели сварить ячневую кашицу — это простое блюдо показалось нам вкуснее всех блюд вычурной гастрономики. После вечерней молитвы нас уложили спать; но мы не могли сомкнуть глаз: шумные порывы ветра, мрак осенней ночи, когда небо — как черный гробовой покров — тяготело над Петрополем, пугали нас!..

— Ах, какой ветер! Какой ветер! — повторяли мы беспрестанно.

На другой день, чего никогда не бывало, мы встали в десять часов утра: кто ищет своей тетради; кто не знает, куда девалась ее книга; там куль муки; там куча белья; там посуда; там опрокинутая мебель — все в беспорядке, и все приводится в прежний порядок. Императрица прислала спросить, не перепугались ли мы накануне и все ли мы здоровы?

Скоро восстановился прежний порядок; все пошло по-старому, и ужасы грозного наводнения изгладились из нашей памяти. 12 декабря мы праздновали храмовый институтский праздник, как говорится в простонародье, Спиридона на повороте — в этот день всегда давали для нас детский бал: нанимали музыкантов, мы резвились, танцевали — и кто был тогда счастливее нас!

Прошло несколько месяцев. Императрица навещала нас чаще обыкновенного, но мы не могли наглядеться на нее, не могли нарадоваться ее ангельской приветливости. Однажды, я не упомню которого месяца и числа был этот роковой день, — государыня приезжает к нам и говорит:

― Дети! Я приехала проститься с вами; я уезжаю в Таганрог для поправления здоровья!

Эти слова, как внезапный удар грома, поразили нас; мы зарыдали и пали на колени пред монархиней. Государыня плакала вместе с нами. Подняв начальницу с колен, она обратилась к нам и сказала:

― Дети! Молитесь за меня Богу; молитесь, чтоб я выздоровела, и я скоро возвращуся к вам! Тогда все будет иначе: я перестрою дом, вы все станете учиться по-французски[14]; я велю вам сделать новые переднички; не плачьте, дети, и молитесь за меня Богу!.. Sehen Sie nach die Kinder recht gut nach![15] — говорила императрица начальнице, поцеловав ее. — Прощайте, дети! — продолжала она, обращаясь к нам снова. — Прощайте и не забывайте меня!

― Прощайте, Ваше величество! — отвечали мы сквозь слезы и проводили государыню до самых ворот института. Она уехала, но еще несколько раз выглядывала к нам из кареты и повторяла роковое: «Прощайте!» Нам было грустно, очень грустно, — когда мы прощались с нашей благотворительницей, мы простились с нею до свиданья в Небе! <...>

4 мая <1826 года> в стенах Белева солнце впоследние взошло для Елисаветы: она скончалась, и кончина ее была для нас источником новых слез. Как потерю любимой матери оплакивали мы потерю матери императрицы! Трудно выразить те чувства, кои, как вековой гранит, бременили единосущную душу институток в то время, когда мы должны были облечься в одежду скорби и плача: мрачен, тягостен для взора черный цвет траура, но еще мрачнее, еще тягостнее для нас были тогда чувства наши!

Мы постигали великость потери, понесенной нами: жало клеветы не дерзало коснуться добродетельной монархини, кто же не знал ангельских свойств ее?.. Кроткая царица, добродетельная супруга великого императора <Александра 1> последовала за ним в селения Небесные, куда со времени кончины его неслись все ее мысли и желания! Охладело сердце, бившееся любовью к человечеству, опустилась рука, изливавшая втайно бесчисленные благотворения; сомкнулись уста, дышавшие любовью, надеждой и утешением; душа праведная вознеслась к источнику благости, да приимет мзду по делам своим; осталась в мире память ее в благословениях, и священная память сия не прейдет, доколе будут чтимы вера, милосердие, кротость, благотворительность и все христианския добродетели! <...>

Императрица Александра Федоровна благоизволила принять на себя обязанности почившей в Бозе императрицы Елисаветы Алексеевны — и мы с нетерпением ожидали первого посещения любимой всеми государыни. Желание наше исполнилось вскоре, и вскоре мы насладились лицезрением новой нашей покровительницы!.. Солнце наше озарило нас: мы пали на колени пред монархиней и просили ее не оставить нас!..

― Успокойтесь, милые дети! Я хочу быть вашей матерью; я не оставлю вас! — отвечала государыня, и действительно, как мать она вошла во все подробности нашей институтской жизни...

Обозревая, между прочим, наше вышиванье, императрица спросила одну из dame de classe:

― Вы сами рисуете детям узоры?

Эта dame de classe была тугонька на ухо и отвечала государыне:

― Нет, Ваше величество, рисовальный учитель учит их!

― Я спрашиваю вас не о том, — возразила монархиня. — Я хочу знать, кто задает девицам уроки в вышиванье?

― Я, Ваше величество! — отвечала dame de classe...

Все, что ни обещала нам добродетельная Елисавета, все исполнила для нас добродетельная Александра! При ней французский язык, музыка и танцы вошли в курс учения всех институток; при ней мы впервые насладились удовольствием кататься в придворных экипажах около гор и качелей о Святой и о Масленице. Как изумляла нас пестрая смесь веселящегося народа! Как забавляли нас фарсы и кривлянья балаганных фигляров!

Когда императрица вторично посетила нас, император <Николай 1> был в Морском кадетском корпусе; оттуда он заехал к нам.

― Bonjour, Votre Majesté Imperiale![16] — вскричали мы в один голос.

― Bonjour, mesdemoiselles! — отвечал государь ласково.

В это время императрица стояла у окна; император подошел к ней, потрепал ее по плечу, обнял, поцеловал ее и сказал:

― Que fais tu de bon[17].

Осмотрев институтский дом, император сказал:

― Здесь надобно все перестроить, а девиц перевести покамест в Чесму[18].

Слово монарха было исполнено вскоре — нас поместили в Чесменском дворце. Какое прелестное место! Какие очаровательные виды! Против дворца стояла церковь; несколько далее виднелись два красивых домика; там возвышалась зеленая горка, на которой нередко мы резвились и проводили время в детских играх; здесь дремала роскошная роща, где в часы досуга мы собирали грибы или ягоды и отдавали их нашим dames de classes.

Всегда прелестна, всегда величественна природа; но все ли могут постигать прелесть и величие природы!..

Перепадал дождик; императрица ехала в Царское Село и — по пути — посетила нас на новоселье. Поздоровавшись с нами, она спросила нас:

― Весело ли вам здесь, милые дети?

― Весело, Ваше императорское величество! — отвечали мы, и государыня была весела нашим весельем.

Часа через два прибыл в Чесму император с наследником престола — великим князем Александром Николаевичем. Царственным гостям отвели особые комнаты во дворце. Император вместе с наследником пошли прямо в покои императрицы, и потом все трое вошли к нам. Добрый царь расспрашивал нас о нашем житье-бытье, расспрашивал, нравится ли нам Чесма и часто ли мы гуляем... Потом, подведя к нам будущего владыку России, сказал:

― Mesdemoiselles! Рекомендую вам второй нумер самого себя!

Мы поклонились великому князю. Он сконфузился и не знал, что делать.

― Ах, как же ты неучтив! — подхватил император, улыбаясь. — Тебе кланяются девицы, а ты не отвечаешь!

Его высочество поклонился нам, и мы снова поклонились ему.

Во время обеденного стола императрица сидела на табурете; император и наследник престола прохаживались по столовой. За горячим нам подали бифштекс. Государь, взяв тарелку, положил себе кусок, покушал и сказал:

― Это блюдо хорошо!

После обеда императрица выслала нам из своих покоев корзину конфектов; потом вышла к нам сама и спросила нас: вкусен ли был десерт наш?

― Очень, очень вкусен, Ваше величество! — отвечали мы. <...>

В продолжение лета августейшая благотворительница наша часто, весьма часто присылала к нам из Царского Села персики, абрикосы и другие лакомства.

В один из последних дней августа, около шести часов пополудни, императрица Мария Федоровна вместе с великой княгинею Еленой Павловною нечаянно осчастливила нас своим посещением.

Мы засуетились.

― Становитесь по рядам! Становитесь по рядам! — кричим одна другой, а императрица вошла уже в залу.

― Bonjour, Votre Majesté imperial! — крикнули мы дружно.

― Bonjour mes enfans![19] — отвечала незабвенная покровительница сирот.

Великая княгиня Елена Павловна обошла все наши комнаты. Императрица между тем разговаривала о чем-то с начальницей института; потом, обратясь к нам, Ее величество изволила спросить:

― Quel dinée avez vous eues aujourd'hui?[20]

Никто не отвечал на этот вопрос; я стояла в первом ряду, была посмелее прочих девиц и, не робея, сказала государыне:

― La soupe aux choux, le roti avec des concombres, et le paté[21].

― Oh! — подхватила императрица: — c'etait un bon dinée![22] — спросила о моей фамилии, потрепала меня по щеке и дозволила мне облобызать свою царственную десницу. <...>

Здание института было перестроено, и мы возвратились в город. Императрица не умедлила посетить нас. Она приехала в обеденное время и вместе с нами вошла в столовую. Подали щи, государыня приказала налить себе тарелку, покушала и сказала потом:

― Я люблю щи!

Этот день был ознаменован особенной милостью монархини к одной из подруг наших: старшая девица Б... имела счастье понравиться государыне, и государыня взяла ее к себе в камер-юнгферы.

Через неделю императрица приехала к нам вместе с императором. Его величество, осмотрев все перестройки и поправки, посетил новую нашу церковь, обошел комнаты институток и был доволен найденным везде порядком...

― Merci! — сказал государь великой покровительнице нашей: — tout est en ordre![23]

Распростившись с нами, августейшие супруги уехали из института.

Мы так свыклись с доброю царицей, мы так полюбили ее, что нам бывало скучно, когда она несколько дней сряду не навещала нас. Императрица, как бы прозрев чистейшую привязанность к ней нашу, радовала и счастливила нас своими частыми посещениями.

Иногда приезжала с государыней та или другая из ее царственных дщерей: не блеск и величие, но простота и непринужденность сопутствовали им в вертоград призренной невинности; дщери императора России обходились с нами как с родными. Они принимали участие в наших детских играх и забавах; они делили с нами простой, но здоровый обед наш. Сама императрица, бывая у нас во время обеда, любила кушать наш институтский суп с перловой крупою и капустный соус.

В один прекрасный летний день императрица приехала к нам с великими княжнами Мариею и Ольгой. Институтский сад был одет в это время роскошной зеленью; наступил час досуга, и мы гуляли в саду. Императрица с обеими княжнами вошла к нам, поздоровалась с нами и с нами же прогуливалась по саду. Солнце горело на небосклоне, день был довольно жарок. Императрица скинула с себя шаль, и мы по переменкам носили ее за государыней.

Выйдя на одну из площадок, императрица села на скамью и сказала нам:

― Ну, теперь поиграйте в мышки и кошки!

Мы стали в кружок и взялись за руки. Великие княжны играли с нами. Марии Николаевне досталось быть мышкой; мы должны были ловить ее; но она бегала так скоро и увертывалась от мнимых кошек так ловко, что было трудно поймать ее. Игра наша забавляла императрицу; она смеялась и говорила Марии Николаевне:

― Что, Marie, девицы не могут поймать тебя?

Напоследок великая княжна устала, ее поймали. Государыня поцеловала ее и сказала ей:

― C'est assez Marie, ne courez pas plus[24].

Ольга Николаевна заступила место сестры своей; мы продолжали играть, и эта игра наша унесла с собою с лишком час времени. Вдруг звонкий голос колокольчика возвестил нам, что пора садиться за вышиванье: мы должны были идти на зов сей. Императрица и великие княжны, простя- ся с нами, уехали.

Описание всех мирных подвигов благотворительной монархини, всех очаровательных черт истинного величия ее характера, ознаменованного простотою и радушием, могло бы составить огромные тома <...>.

Как-то осенью мы сидели за пяльцами; в это время, вовсе неожиданно, посетила нас императрица; мы встали и поклонились ей.

― Садитесь, дети! — сказала государыня, — садитесь, продолжайте свою работу!

Обозрев все и найдя во всем порядок, монархиня захотела видеть наше вышиванье и подошла к пяльцам; я между тем встала с своего места, чтобы взять у другой девицы пендель[25]. Государыня, спросив, кого и зачем нет на месте, села на мой стул, вышила листочек, и, когда я подошла снова к пяльцам, Ее величество, встав, сказала мне:

― Посмотри, я вышила тебе листочек!

Я поклонилась монархине и облобызала ее руку.

На другой день императрица прислала нам перламутровый пендель, приказав сказать, что этот пендель на те пяльцы, где она вышивала.

Царственный подарок и фалбора[26], на коей рукою благотворительной Александры вышит незабвенный листочек, как святыня хранятся в институте...

Воспоминания институтки. Сочинение Ел.... СтСПб., 1834.

Петербургский Екатерининский институт

Н.М. Ковалевская Воспоминания старой институтки

25 мая сего 1898 года исполнилось 100 лет со дня основания училища ордена Св. Екатерины. Получив воспитание в нем в 40-х годах, с лишком полстолетия тому назад, я хочу сказать несколько слов о годах, проведенных мною в милом мне и до сих пор институте, прося снисхождения к слабому труду 70-летней старухи, имевшей счастье дожить до такого торжественного дня.

В продолжение ста лет воспитывалось и выпущено из стен института несколько тысяч юных существ в бурное житейское море. В прежние годы, а быть может, и теперь, покидая этот мирный приют, ни одна из нас не знала, что такое жизнь и что она даст - радость или горе? А каждая мечтала, сидя на классной скамейке, только об удовольствиях, радостях и развлечениях ― не ожидая, что в жизни чаще встречаются горе и неудачи.

Теперь институтки имеют возможность ближе знакомиться с жизнью, проводя каникулы и праздники в родной семье, а в то время, о котором я, старая институтка, вспоминаю, мы были совершенно отчуждены от родных; хорошо еще, если родители или близкие родственники жили в Петербурге, могли раз в неделю навещать девочку; а бывало и так: родители привезут 8—9-летнюю дочь, и уезжают обратно к себе за тысячу или более верст (тогда еще железных дорог не было, существовала одна Царскосельская), и только по окончании шести лет являются взять из института уже взрослую девушку. При мне были такие случаи, что ни дочь, ни мать с отцом не узнавали друг друга.

Девочки не развлекались вне института, учились, занимались науками, искусствами, жили замкнутой институтской жизнью, не ведая, что творится за его стенами, чем и как живет родная семья — это представлялось узнать только по выходе. Вот и говорили, что тогдашняя институтка — не хозяйка, не сведущая в практической жизни, только куколка, хорошо танцующая, прекрасно знающая музыку, пение, рукоделие и болтающая по-французски. Что делать? Таков был режим тогдашнего воспитания в закрытых заведениях. Одаренные от природы сметливостью и умением применяться к жизни, мы легко пополняли этот недостаток воспитания и делались прекрасными женами, матерями и хозяйками.

Нам внушали быть кроткими, правдивыми, невзыскательными в семейной жизни: довольствоваться тем, что Господь пошлет, и если не все усваивали эти правила, то лишь по пословице: «В семье не без урода!»

То, что не отпускали нас из института ни при каких семейных обстоятельствах, я, пишущая эти воспоминания, испытала на себе: за четыре месяца до выпуска я имела несчастье потерять отца, жившего в окрестностях Петербурга, и меня не отпустили отдать последний долг горячо любимому отцу, обнять, утешить больную, сраженную горем мать! Вот как строго относились к правилу не выпускать ни на шаг из института!

Прошло уже 60 лет, как я в первый раз переступила институтский порог, но до сей поры помню тот день, когда отец с матерью привезли меня в это заведение. Это было 16 августа 1838 года. День был великолепный, солнышко радостно освещало высокие здания Петербурга и стены института — только приемная комната начальницы, помещавшаяся внизу, направо от швейцарской, смотрела как-то угрюмо и неприветливо; в ней было не так светло, потому что окна выходили на подъезд, над которым по сие время красуется огромный балкон, поддерживаемый колоннами. Будто сейчас вижу, как начальница института m-me Кремпин, худенькая старушка, вышла к нам из своих комнат, любезно поздоровалась с папой и мамой и, потрепав меня по щеке, сказала, обращаясь к родителям:

― Привезли вашу дочь? Очень рада... Вам будет здесь хорошо, mon enfant, — обратилась она ко мне, — много подруг; учитесь, будьте прилежны, ведите себя хорошо, и вас все полюбят. А теперь не скучайте, надо проститься с папой и мамой, — и, повернувшись к пепиньерке[27], приказала ей отвести меня в класс.

Пока говорила начальница, сердце у меня так и замирало и слезы были готовы брызнуть из глаз, но я их глотала, а когда она вышла из комнаты и пепиньерка подошла ко мне, чтобы разлучить с родителями, тут уж я не выдержала и, горько рыдая, бросилась им на шею. Долго ли я плакала на плече матери — я не помню! Не помню, как и простилась с ними!

Дав мне вдоволь выплакаться, добрая m-me Кот... взяла меня за руку и повела в класс — длинную, большую комнату в нижнем этаже. Здесь стояли скамейки с пюпитрами одна задругой, в два ряда, с широким проходом между ними; против — черная классная доска, столик возле нее для учителя и большой стол у первой скамейки для классной дамы, а далее — столик со стулом для пепиньерки. Слезы еще туманили мои глаза, и я едва различала девиц, сидевших за пюпитрами. Время было между уроками, так что можно было болтать между собою.

― Mesdames, новенькая! новенькая! — слышу я со всех сторон. — Какая маленькая, некрасивая! дурнышка!!

― Нет, ничего; хорошо одета! Какая нарядная... comme il faut![28] — доносится до моего слуха.

Пепиньерка представляет меня классной даме m-me Л<алаево>й, молодой, хорошенькой, но очень маленького роста даме (скажу мимоходом, что в конце года она вышла замуж и венчалась в нашей церкви). Она обласкала меня и тотчас же познакомила с девицами; надо заметить, что я не была застенчива, а потому живо сошлась с теми, с которыми меня посадили рядом. Когда нас повели в дортуар[29] спать и я должна была после обшей молитвы раздеться сама, чего я, конечно, не делала дома, и меня на сон грядущий никто не перекрестил, как делали это дорогой папа и милая мама, мне сделалось очень грустно, слезы душили меня, но я не смела громко плакать, и только моя подушка вся была омочена слезами. И вот теперь, после шестидесяти лет, я живо представляю себе эту первую проведенную ночь в институте, и у меня, 70-летней старухи, навертываются и теперь слезы при этом воспоминании.

Несколько дней я ходила в своем платье и долго не могла сообразить — где я? и что со мною? Не могу умолчать и о том, как я долго не могла привыкнуть к институтскому столу: все мне казалось невкусным и я ничего не ела; особенно утром была неприятна подававшаяся нам какая-то бурда, называемая чаем или сбитнем, с молоком и половиною французской булки; а по средам и пятницам нам давали по кружке кипяченого молока с такой же булкой. В пять часов вечера, после классов, приносили большую корзину с ломтями черного хлеба с солью и бутыль квасу. Трудно себе представить, с какой поспешностью набрасывались девицы на этот хлеб!

Наконец приехали ко мне мама с папой. Боже! Сколько было радости, сколько объятий, слез, поцелуев; успокоившись, я, между прочим, рассказала, каким чаем нас угощают, что дают по вечерам и что при желании родителей за особую плату, 30 рублей в год классной даме, можно пить у нее чай утром и вечером. Папа, разумеется, тотчас же внес в канцелярию института чайные деньги и за музыку.

Накануне моего свидания с родителями я уже была одета в казенное платье: зеленое камлотовое с белым передником, пелеринкой и белыми же рукавчиками, и таким образом встретила моих дорогих папу с мамой настоящей институткой младшего класса. В старшем же классе, то есть последние три года, институтки носили платья коричневого цвета. Родители мои приезжали ко мне по воскресеньям очень редко, в будни же принимали их всегда в приемной у начальницы или у той классной дамы, у которой я пила чай.

Все институтки с большим нетерпением ожидали воскресенья, дня приема родных в большом зале. Опишу одно из воскресений, так как в продолжение шестилетнего моего пребывания в институте все воскресные дни походили один на другой.

Утром колокол будил нас в 7 часов (в будни мы вставали в 6 часов утра). После первого удара звонка дежурная дама в своем утреннем костюме являлась в дортуар посмотреть, встаем ли мы; обойдя комнату, она оставляла нас умываться и заниматься туалетом, по окончании которого каждая девица должна была убрать сама свою постель, ночной столик и ждать звонка к молитве. Классная дама в своем форменном синем шерстяном платье ставила нас на молитву; по очереди одна из нас читала громко главу из Евангелия и утренние молитвы, по окончании которых мы делали реверанс даме, становились попарно и шли в столовую пить нечто похожее на чай. Кто пил свой чай, уходил к «своим» дамам, а от них — в большой зал занимать свое место. Затем всех институток старшего и младшего классов вели в зал, где дозволялось как были, попарно, сесть по-турецки на пол в ожидании церковного колокольного звона к обедне. Это были самые приятные минуты для болтовни и смеха; сюда сходились воспитанницы всех восьми отделений — «четвертушки», то есть самые маленькие девочки шести-семи лет, 3-го отделения младшего возраста, 3-го отделения старшего класса и одно параллельное. Мы жужжали как пчелы, оставленные на это время классными дамами, которые уходили рядом, в физический зал — верно, тоже поболтать между собой. Обедню стояли все вместе; старший класс налево, младший — направо, по росту; у каждого отделения сбоку находилась своя дежурная дама. <...> Начальница института, m-me Родзянко, каждое воскресенье присутствовала при богослужении. Кстати, упомяну здесь, что добрая старушка m-me Кремпин, при которой я поступила в институт, вскоре умерла и ее заменила чудная, добрейшая Екатерина Владимировна Родзянко.

После обедни нас приводили в дортуар, где мы надевали лучшие коленкоровые передники, пелеринки, рукавчики, поправляли прическу и получали кокарды: красные — за хорошее поведение и науки и черные — за леность и дурное поведение; их мы должны были приколоть к плечу или рукаву платья. Господи! сколько было горя, когда за какую-нибудь шалость, непослушание, например, вроде разговора в классе по-русски или за обедом, передачи тетради при учителе с одной скамьи на другую, незнание урока... словом, все провинности за неделю отмечались черной кокардой. Надо, однако же, отдать справедливость нашим классным дамам: редкая из них была неумолима и не прощала шалунью, особенно тогда, когда к ней приходили родные или вызывали в зал; прилежные и смирные девицы круглый год каждое воскресенье получали свои красные кокарды и гордились ими; лишиться таковой считалось великим срамом.

В праздники нас кормили лучше, чем в будни, а 24 ноября, в день нашего орденского праздника , давали даже шампанское и играл за столом наш институтский оркестр. После обеда нас опять вели в дортуары, где классная дама отделяла девиц, питающих надежду на то, что к ним придут родные; этих девиц попарно вводили в зал, где за балюстрадой, на скамейках, устроенных одна выше другой, уже сидели обыкновенно приехавшие родные и ждали своих дочурок. Вот заслуженный инвалид[30] распахивает широко высокие двери, ведущие из физической комнаты в большой зал; впереди чинно выступают две-три дежурные дамы в нарядных шелковых синих платьях, за ними, попарно, девицы (50 и более), конечно, под рост, маленькие впереди. Войдя в зал, девицы останавливаются посредине, становятся dos-a-dos[31] и делают реверанс присутствующим родителям, после чего одна колонна идет в этом, так сказать, заколдованном круге направо, а другая — налево, и, приблизившись к сидящим у балюстрады родным, счастливая и радостная девочка подходит к балюстраде и здоровается со своими папой, мамой, сестрами, братьями или кузенами, места которых на самой задней скамейке.

Прием продолжается с часу до половины четвертого; тогда удар колокола заставляет родных покинуть зал, а девочки, поцеловав их наскоро, уходят из зала.

Так проходили наши воскресенья и праздники; будни были полны занятий. С 9 часов до 12 две смены учителей; в 12 — обед и рекреация; с 2 часов опять уроки — до 5, у двух учителей. В 5 — чай, то есть хлеб с квасом; до 6 — свободны поболтать часок, с 6 до 8 вечера — приготовление уроков, в 8 — ужин и спать; и так изо дня в день — одно и то же.

За шалости нас строго наказывали, а случалось, что и за них не взыскивали.

Расскажу один случай: в какой-то праздник некоторые из нас, купив мелкого сахару и яиц, сидели в сборном дортуаре, бывшем рядом с комнатами нашей доброй и симпатичной инспектрисы m-elle Гогель, и сбивали сахар с яйцами в стаканах, заранее припасенных в столовой. Беседа шла оживленная. Катя К..., общая любимица, передавала нам в лицах случившийся вчера скандал с неуклюжей толстухой Лизой К-й.

— Представьте себе, mesdames, — рассказывала она, — вчера вечером, после урока, очаровательный батюшка пожелал пройтись с нами по саду. Толпа стремглав бросилась за ним; кто попроворнее, заняли места возле, а вот Лиза, она ведь обожает батюшку, по обыкновению, опоздала, переваливаясь шла впереди его, задом, и... о, ужас! несчастная спотыкается и теряет башмак с ноги, как раз против батюшки. Бессердечная Наташа О... подхватывает башмак, и он высоко летит в сторону, так что батюшка и вся компания видели этот скандал. Бедняжка Лиза К — а, красная, как зарево, убежала от стыда, спряталась в кусты крыжовника и там, не чувствуя боли от шипов, горько плакала. Ведь срам, как оскандалилась! Смотрите, mesdames, как летел башмак Лизы, — и с этими словами шалунья Катя стаскивает свой и высоко, как мячик, подбрасывает его вверх.

― Tres bien, mademoiselle, tres bien, continuez votre recit en action; et votre ouvrage, mademoiselle, que faites vous?[32] — вдруг раздался за нами голос инспектрисы.

Опять Катя К... выручила; не задумываясь нимало, она бойко ответила за сконфузившуюся подругу, сбивавшую яйца:

― Гогель-могель, m-elle Гогель!

Ну, думаем, достанется же нам! Но видимо, m-elle Гогель была в прекрасном расположении духа и, улыбаясь, сказала:

― Прошу вас в другой раз не заниматься такой стряпней, — и вышла из дортуара.

Слава Богу, миновала гроза; и тут мы дали слово вперед быть осторожнее и в сборном дортуаре не сбивать гоголь-моголь! В самом деле, не глупо ли забраться в дортуар по соседству с инспектрисой, когда у нас есть такое укромное местечко (умывальня), где происходят наши совещания и где даются поручения. Приведу образчик записок на покупки, дававшихся воспитанницам (прислуживавшие нам девушки назывались обыкновенно «воспитанницами», потому что были из Воспитательного дома). На хорошенькой бумажке обыкновенно писалось: «Г-н лавочник, просим вас, отпустите, пожалуйста, толокна на 10 к., мелкого сахару на 10 к., яиц на 15 к., клюквы на з к.; пожалуйста, всего побольше и 10 к. за работу». Записку и деньги даем воспитаннице и бегаем осведомляться, скоро ли принесут провизию? Подобного рода отступления от дисциплины доставляли нам большое удовольствие и развлечение; все это нисколько не было направлено во вред нравственности, и, что всего важнее, — лжи у нас не было; когда попадешься, бывало, сама лично, чистосердечно покаешься классной даме (выдавать подруг, Боже сохрани, — это преступление против чести!), хотя бы за это сняли передник, поставили в классе к доске или в столовой за черный стол.

Помню я, как нас водили каждую среду после обеда в дортуар, где для каждой были приготовлены деревянные дощечки вроде линеек, шириной в два вершка. Становили нас в один ряд с этими линейками, и мы, закинув их назад, за спину, должны были крепко держать их обеими руками за концы и делать па то одной, то другой ногой. Мы спрашивали классную даму, зачем проделываем все это? Нам отвечали: «Чтобы вы держались прямо, приучались не горбиться, что бывает с детьми, долго сидящими на месте». Тогда ведь не было моды на гимнастические упражнения, и вся гимнастика заменялась таким первобытным способом.

Я мало сохранила в памяти время, проведенное в младших классах; но не забыла и никогда не забуду один важный для меня эпизод, случившийся на втором году моего пребывания в институте. Расскажу его, как доказательство милостивого внимания нашей царственной покровительницы и благодетельницы в Бозе почивающей императрицы Александры Федоровны. В 1830-х-1840-х годах не было в Петербурге таких окулистов и глазных операторов, как в настоящее время, и вот в 1839 году приезжает из-за границы какая-то знаменитость по глазным болезням, фамилии не помню. Ее величество прислала сказать начальнице, чтобы она выбрала девиц, имеющих какой-либо физический глазной недостаток, и особенно тех, которые косили глаза, и что приезжий окулист будет в институте делать операции. В назначенный день действительно является к нам эта знаменитость. Мадам Родзянко ведет в лазарет тех, кому нужна операция, в том числе и меня, получившую от испуга с пяти лет этот неприятный физический недостаток. Сама не знаю почему, вероятно, от страха, но я наотрез отказалась от операции, и начальница оставила меня в покое. После много раз в моей жизни я сожалела, что не послушалась совета maman и не решилась на операцию, хотя у девиц, которым операция глаз была сделана, всегда при огне глаза краснели, иногда и слезились, особенно при усиленных занятиях.

По прошествии некоторого времени императрица Александра Федоровна, удостоив институт своим посещением, изъявила желание узнать результат сделанных операций и видеть больных лично. Когда начальница доложила о моем отказе, то Ее величество милостиво обратилась ко мне с вопросом:

― Pourquoi, n'as tu pas voulu faire Popperation?[33]

Этого вопроса я не ожидала, а потому очень испугалась и, сама не знаю отчего и почему, ответила, сделав глубокий реверанс:

― Je suis une pauvre personne, Votre Majeste Impdriale, je tiens plus a ma bonne vue qu'a ma beauti![34]

― Tu a raison, mon enfant![35] — были милостивые слова Ее величества.

Вообще мы, воспитанные в институте, как теперь, так и тогда, можем похвалиться и гордиться милостивым вниманием и попечением всей царской фамилии. Нередко посещал институт и император Николай Павлович, а императрица Александра Федоровна с великими княжнами довольно часто. Раз, я помню, Ее величество приехала со своей любимой фрейлиной m-elle Бартеньевой, замечательной певицей, которую государыня заставила нам спеть несколько прелестных романсов. Когда к нам в класс вошла императрица, Ее величество села в поданное ей кресло и стала слушать ответ ученицы, вызванной к доске, — это была я! Сильно забилось мое сердце от такой неожиданности, скажу откровенно, и от страха. Но я быстро овладела собой и, как после мне сказала классная дама и девицы, отвечала бойко и толково, как теперь помню, о Ломоносове.

Государыне угодно было спросить у начальницы фамилию учителя (в то время был нашим преподавателем русской словесности г-н Эрнст) и заметила:

― Как странно, по фамилии немец, а дает уроки русского языка?

― Я немец, Ваше императорское величество, — отвечал учитель, — но ем русский хлеб и обязан знать русский язык наравне с моим родным.

Принц Петр Георгиевич Ольденбургский посещал институт почти каждую неделю! Сперва давали звонок, когда он приезжал, после же, конечно по его желанию, отменили эту церемонию, и он бывал у нас во всякое время дня; почти всех девиц знал по фамилии, и мы обожали его.

Раз у меня заболела голова во время ужина, я попросила классную даму позволить мне уйти из столовой ранее других в дортуар и лечь спать. Иду я по коридору, вдруг вижу: идет мне навстречу принц Петр Георгиевич Ольденбургский. Я с криком: «Его высочество принц!» — бросилась назад, а он мне кричит: «Ковалевская, вернитесь, идите, куда шли, не надо говорить обо мне». Не тут-то было! И боль головы прошла, и я, как бомба, влетела в столовую с радостным известием. За мной вошел принц и, улыбнувшись, погрозил мне пальцем.

Хотя нас не отпускали домой <...> на каникулы и праздники, но мы не скучали в институте. Бывали и балы. Летом, 1 июля, вдень рождения императрицы Александры Федоровны, танцевали в саду на площадке, перед террасой, шерочка с машерочкой, и было очень весело; оркестр музыки был свой. Потом бывали балы: 24 ноября — в наш институтский праздник, и день ангела m-me Родзянко; в этот день танцы оживленнее: бывали и кавалеры, учителя и целый класс правоведов* со своим воспитателем, принц Петр Георгиевич с супругой <Терезией>, знакомые начальницы и некоторые из родных девиц. Угощали нас яблоками, конфектами, аршадом , лимонадом, а за ужином подавались тартинки с маслом и сыром; девиц маленького класса уводили спать в 12 часов, старшие же танцевали до часу. Третий бал бывал 1 января — самый веселый, любили его больше всех, потому что нам было позволено костюмироваться. За месяц и более мечтали мы, а после хлопотали о костюмах; можно сказать, что костюмы были великолепные: турчанки, гречанки, тирольки, словом, всех наций, какие нам были известны, являлись в зал пестрой толпой, сияя молодостью, красотой и красивым нарядом. Добрые родители не жалели денег, чтобы побаловать своих дочерей, особенно богатые, которых было много в нашем институте. Помню, однажды Иловайская, дочь донского казацкого атамана, раз была так богато костюмирована турчанкой, что начальница заметила ее матери и просила на будущее время не делать такого роскошного костюма и тут же сняла с Мани все брильянты, изумруды и отдала их m-me Иловайской. Последний год перед выпуском наш костюмированный бал был самый удачный и веселый, потому что мы — девицы старшего класса вздумали устроить сюрприз начальнице; подготовлением и разработкой этого сюрприза мы занимались задолго до Святок.

Было 7 часов вечера; большой зал был освещен светло и красиво. Его высочество принц Ольденбургский, начальница со своими знакомыми, родные уже заняли свои места; попарно ввели девиц в казенных платьях, за ними шли костюмированные — тоже парами, в порядке надетых национальных костюмов. Когда все заняли свои места, начались танцы. Вдруг музыканты заиграли какой-то веселый вальс, дверь из физической комнаты с шумом широко распахнулась, и в зал стала катиться со звоном и треском огнедышащая гора, выбрасывавшая из своего жерла не лаву, а конфекты, фрукты и разные сласти, которые ловко подхватывали девицы. За горою появились верстовой столб и ветряная мельница, махая своими крыльями, она захватили ими столб и стала вертеться в бешеном вальсе. Все это очень понравилось начальнице, но больше всего — показавшаяся затем цыганская палатка с группой цыганок в самых разнообразных костюмах, которые под звуки музыки плясали по-цыгански, а кончив танцы, запели песню.

Описанный сюрприз, благодаря неожиданности своей, доставил всем большое удовольствие. M-me Родзянко очень благодарила учениц, удивлялась, как все было хорошо придумано и исполнено.

Вспоминая о развлечениях, доставлявшихся нам начальством, не умолчу об одном. Как-то в воскресенье, после приема родных, гуляли мы по коридору, толковали о выпуске, высчитывали в сотый раз дни и часы, передавали одна другой свои желания насчет туалета, делали разные предположения и мечтали о будущем в незнакомой нам жизни, вдруг видим: вдали идет к нам начальница. Все бросились к ней, обступили ее со всех сторон, целовали ее руки и плечи.

― Я пришла к вам, mes enfants, сообщить большую новость, — сказала Екатерина Владимировна. — Ее величество императрица желает доставить вам удовольствие, познакомить вас с игрою знаменитого виртуоза Листа. По ее приглашению он будет завтра к нам в институт. J'esrèге, que vous êtes contèntes d'entendre се célèbre pianiste[36]*.

― Да, да, maman, какой ангел — императрица, как она заботится о нас! — кричали мы в порыве восторга.

Проводив начальницу до дверей ее комнаты, мы принялись болтать о завтрашнем дне.

― Знаете, mesdames, я непременно буду обожать Листа! Верно, он божественно играет, если императрица пожелала чтобы мы его слышали, — говорила наша первая музыкантша, хорошенькая Китя М...

― Уж не думаешь ли ты, Китя, что Лист попросит тебя играть? — с насмешкой кто-то поддразнил ее.

― А почему же нет? Я ему сыграю; ну что бы сыграть? Пусть он видит, с каким успехом мы здесь занимаемся музыкой с такими преподавателями, как Гензельт и Адам! — с задором ответила она.

― Мы ему споем что-нибудь; верно, maman захочет похвастать нашими талантами, — заметила первая солистка Катя К..., и она звонко пропела какую-то руладу чистым серебристым сопрано, сделав грациозный пируэт.

Вечером нам сообщила классная дама, что начальница думает отблагодарить Листа подарком из наших работ; стали соображать, какие есть готовые вещи, кто поднесет; и еще много, много болтали, когда пришли в дортуар из столовой, и долго не могли заснуть в ожидании завтрашнего дня.

Наконец он настал: было светлое, морозное утро, солнышко весело играло в окнах, отражаясь во множестве радужных теней на стеклянных подвесках люстр и канделябрах большого зала. Утро смотрело таким же радостным, как были радостны наши юные сердца. Посредине зала стояли два рояля, кресла, стулья — и зал вмиг превратился в концертный, только еще артиста нет. Ждем, горим нетерпением!

В 11 часов мы уже сидели по местам. Вот является m-me Родзянко и с ней — высокий, худощавый господин с черными, длинными волосами, которыми он встряхивал при своих быстрых движениях.

― II n'est pasjoli...[37]— слышится шепот девиц.

Все мы стояли, когда вошли начальница с Листом; сделав им глубокий реверанс, мы заняли свои места; поклонясь нам очень грациозно и поговорив о чем-то немного с начальницей, Лист сел за рояль. Тогда в зале водворилась полнейшая тишина, и этот дивный виртуоз стал играть. Звуки так и лились из-под его рук, то страстно замирая, то громко и сильно, fortissimo. Играл он увлекательно; пальцы его так и прыгали по клавишам, мы были, как очарованные, боялись проронить хотя бы малейший звук. Но вот во время исполнения им какого-то бравурного места лопается в его рояле струна, и Лист, как бы по волшебству, не прерывая звука, очутился уже за другим роялем. Это был такой фокус, так моментально, что мы остолбенели! Наконец музыка смолкла; Лист встал, кланяется нам в ответ на наши поклоны. Начальница благодарит его от себя и от всех нас за доставленное громадное удовольствие и просит его принять на память от благодарных институток безделицу — их работу! Тогда наши три красавицы: Саша Р — ч подносит ему прелестную вышитую подушку, а две другие — Соня К — ва и Маша С — ва — большой ковер. Боже, как сконфузились наши девицы и покраснели, как пионы, когда Лист, став на одно колено, принял подарки из их рук!

― Бедные, бедные! — шептали одни.

― Счастливицы, les heureuses[38], — говорили другие, и все были в восторге от любезности Листа.

Весь день мы находились под чарами прелестной музыки; все говорили, делились своими впечатлениями, даже классные дамы стали добрее — они дали нам полную свободу высказывать громко свои мысли, болтать без умолка...

Так летели дни и годы в милом институте, и быстро приближалось время экзаменов и выпуска. Но прежде, чем описывать это, я расскажу один случай, бывший со мною летом в последнем классе. Надо сказать, что в то время наша постоянная классная дама хворала и, чтобы поправиться, взяла отпуск на два месяца, и класс наш передала m-elle Ав — й. Это была в высшей степени несимпатичная, до педантизма взыскательная старая дева; носила она три фальшивых локона с каждой стороны своего длинного, худощавого лица, которые тряслись и подпрыгивали, когда она сердилась, а сердилась она ежеминутно за всякий пустяк.

Додо М..., самая отчаянная, но милая шалунья, вздумала подшутить над придирчивой m-elle Ав — ой. Написав что-то на клочке бумажки, она передала записку на заднюю скамейку, но так, чтобы это видно было зоркому глазу нашего аргуса[39]. Девица, получившая записку, отправила ее на следующую скамейку, и записка эта гуляла из рук в руки, пока m-elle Ав—а не увидала. Как вихрь налетела она на меня и вырвала бумажку. «Вот, — думаем, — слава Богу, поймала!»

Быстро развертывает и читает: «Любопытство бывает наказано!» Побагровела, как вареный рак, — пейсики ее затряслись. «Кто писал записку?» — допрашивает она. Меня, бедную, поставила на колени посреди класса. На допрос m-elle Ав—а: «Кто писал?» — все молчат. Додо М... уже хотела сознаться, как все знаками молили не говорить, предчувствуя, что от мстительной классной дамы не будет пощады.

Не добившись признания, она придумала наказать нас после обеда, когда все будут гулять в саду. Она заперла нас всех в большую беседку так, чтобы весь институт видел, как отличилось наше отделение; просить прощения мы не стали и смиренно все отправились в импровизированный каземат. Заперев на ключ и спрятав его в карман, она ушла в свою комнату, уверенная, что никто не уйдет из этой темницы.

Не тут-то было! Я, пишущая эти воспоминания, ушла из-под замка!

― Надя Ковалевская, к тебе приехал папа, — подбежав к окну, сказала мне Соня X...

― Как быть? Как уйти тебе, бедная? — говорили мне девицы. — А вот как: мы тебе пособим, вылезай из окна.

И несколько девиц помогли мне выбраться в окно. Я стремглав, задними аллеями, через черный ход пробралась в комнату m-me Sarge, куда всегда приезжали мои родители, так как она была знакома с ними и меня очень любила. Кажется, только один раз в моей институтской жизни я не умоляла отца посидеть подольше и даже была рада проститься с ним, чтобы скорее попасть на назначенное мне мегерой место. Папа был очень удивлен, видя мою рассеянность, но мне было стыдно сознаться в нашем наказании, и я смолчала.

Простясь и не проводив отца до швейцарской, как я это делывала всегда, я через несколько секунд тем же путем и способом, с помощью карауливших меня подруг, сидела в беседке как ни в чем не бывало. В два часа m-elle Ав—а отворила нашу тюрьму и повела в класс на занятия; о моем путешествии так она и не узнала, как не удалось никогда узнать, кто писал злосчастную записку...

Наконец настало тревожное время приготовления к выпускным экзаменам! Занимались усидчиво, целый день, даже вставали в 4 часа ночи; выпросив огарок у нашей «воспитанницы» Маши, очень доброй девушки, мы по кучкам, то есть несколько дружных между собою девиц, садились долбить уроки к экзамену. У меня экзамены прошли вполне удачно, так что я была назначена отвечать на царских и публичных экзаменах. Надо пояснить, что на эти последние вызывались не все, а только лучшие ученицы, иначе было бы утомительно выслушивать 200 с лишком девиц; на эти экзамены полагалось только два дня. Каждая из нас, разумеется, прекрасно знала заранее назначенный для нее билет, и кажется: чего бояться? Ан нет! Как вызовут, бывало, к доске, сердце готово точно выскочить. А начнешь отвечать, страха как будто и не бывало! То же самое, даже еще более, мы испытывали и на главных инспекторских экзаменах, решавших участь наших занятий за все шесть лет, так как по отметкам на них выдавались нам награды и аттестаты. Экзамены происходили в присутствии начальницы, попечителей, инспектора, учителей, <принца> Петра Георгиевича Ольденбургского.

Царские экзамены обыкновенно происходили в институте, но в год моего выпуска в Бозе почивающая императрица Александра Федоровна, будучи больной и чувствуя себя не в силах ехать в институт, соизволила приказать привозить нас во дворец. В назначенный день нас повезли в Зимний дворец в придворных каретах. В 11 часов утра мы уже сидели в большой зале дворца. Не знаю, как называется этот зал, только помню в нем большие, под самый потолок, шкафы с серебряными блюдами, а возле коридор с часовыми, из которого дверь вела в Зимний сад.

Ее величество, поздоровавшись с нами, заняла свое кресло и, слушая нас, вязала чулок; возле нее поместились: начальница, инспектор, члены Совета, то есть попечитель принц Ольденбургский, учителя, фрейлины (классные дамы сидели возле нас). Потом вошли в ту же залу Их высочества великие княжны и великие князья. Экзамен наш продолжался часов около трех; вызванная по фамилии девица становилась против государыни. Мне пришлось отвечать из Закона Божьего, потом по географии, всеобщей истории и русской литературе. Для экзамена по географии были привезены классные доски с картами моей работы.

Император Николай Павлович также осчастливил экзамен своим присутствием, постоял несколько минут сзади императрицы, задал ученицам два-три вопроса и удалился в свои апартаменты. По окончании экзамена Ее величество в сопровождении начальницы и своих фрейлин оставила зал, сказав нам:

― Идите, дети, посмотрите, где я живу; княжны вам покажут.

― Nous Vous remercions, Votre Majesté Imperiale[40], — весело и радостно отвечали мы.

Как мы были счастливы и благодарны, видя такое милостивое внимание царя и царицы и их царственных детей!

С какой любовью и радушием показывали они, объясняли нам доселе невиданные редкости. Прежде всего повели нас в Зимний сад, потом через кабинет, где императрица сидела с начальницей, в ее опочивальню; заставили обратить внимание на великолепнейшие брильянты в коронах и парюрах[41] в стоящих по углам витринах; затем спустились в нижний Зимний сад, где порхали птички на свободе с одной пальмы на другую, а в клетках кричали пестрые попугаи; из ванной комнаты повели нас по широкому коридору, украшенному великолепными картинами знаменитых художников. Тут присоединился к нам император Николай Павлович; встретив нас здесь, он сам лично показал нам Георгиевскую, Белую и другие залы, милостиво шутил с девицами, смеясь над их удивлением и наивностью.

Из комнат великих князей нас провели в круглый концертный зал, столовую, где уже были сервированы длинный стол и несколько маленьких столиков; столы были все убраны цветами, вазами с фруктами и конфектами, с бутылками вина и меда. Их императорские величества император, императрица, великие князья и княгини, фрейлины, начальница, классные дамы, за этим же столом заняли места и некоторые из институток; кому не достало здесь места, сели за маленькими столиками; мне пришлось сидеть за одним из последних. Какое было меню, я уже не помню; конечно, такое, которого мы, институтки, и во сне не видали; фрукты и конфекты нам приказали взять с собой. Садясь за стол, начальница, по желанию государя и государыни, приказала нам спеть концертное «Отче наш», какое мы пели в институте. По окончании обеда, поблагодарив царственных хозяев за высокую милость и внимание, оказанные нам, мы откланялись и уехали в придворных каретах домой. Боже мой! Воспоминание об этом дне никогда не изгладится из моей памяти! Весь вечер мы только и говорили, что о милостях государя и государыни, передавали друг другу слова, с которыми они обращались к нам. Не знаю, как другие, а я всю ночь не спала от пережитого в этот незабвенный день.

Неделю спустя нас возили опять — в Аничкин дворец, сдавать последний экзамен по математике, французскому и немецкому языкам, физике и естественной истории. После экзамена мы завтракали и также осматривали царские комнаты. Описывать этот день не стану, так как он будет повторением предыдущего, с маленькими лишь изменениями.

Царский акт был в институте. Не знаю, бывает ли такой праздник теперь, а в мое время тот акт был очень интересен! Постараюсь описать его, как помню.

Вечер. Наш огромный зал сияет тысячами огней; в углублении стоят кресла для царской фамилии и стулья для прочих жителей, в стороне — два рояля; наш оркестр музыки расположен за колоннами, в углу зала. Дверь отворяется, и классные дамы вводят девиц младшего возраста; помещают их на скамейках за балюстрадой; вот из физической комнаты раздаются торопливые шаги нашего полицмейстера, который спешит сказать музыкантам, чтобы играли марш, под звуки которого входят в зал Их высочества великая княгиня Александра Николаевна, великая княжна Ольга Николаевна, великие князья, Его высочество принц Оль- денбургский с супругой, фрейлины, начальница, попечители института, инспектор, учителя и масса приглашенных. Государя и государыни не было — Ее величество была не совсем здорова. За гостями идем мы, попарно, в белых муслиновых платьях: декольте и manches courtes[42]; из широкой атласной ленты кушак с длинными концами красного цвета — ордена Св. Екатерины; расходимся по обеим сторонам зала, где составляем большое каре. Между тем приготовленные рояли выдвигают на середину, и наши лучшие музыкантши садятся играть на двух роялях пьесу в восемь рук, потом на одном рояле — в четыре руки, и наконец одна с аккомпанементом оркестра.

Помню, как все исполнительницы кланялись и благодарили за похвалы.

Затем выходят на средину три девицы с первой солисткой, а хор становится по сторонам их. Сначала пели трио по-итальянски, а затем хор прекрасно исполнил русскую песню из оперы <М. И. Глинки> «Жизнь за Царя». Вокальный экзамен закончился прощальной песней к институту, слова которой были сочинены нашим инспектором классов П.Г. Ободовским. Всей песни не помню, но вот ее начало:

Здесь, подруги, к светлой цели Все мы шли одной стезей, Здесь, как в мирной колыбели, Детства дни от нас летели И — умчалися стрелой! В разлуке кто из нас забудет Невинных радостей приют? Нам бурный свет чужбиной будет, Отчизной — мирный институт!..[43]

Тогда мы еще не знали, а только чувствовали правдивость этих последних строк, и только после многие испытали жизнь, полную бурь, волнений и всяких невзгод; живя же под попечением доброго начальства, мы не имели никаких забот, кроме уроков. Хорошее было, славное время, и я, на закате дней моих, вспоминаю, прославляя царя, царицу и все начальство за шесть лет, проведенных в милом институте...

Ковалевская Н. Воспоминания старой институтки // Русская старина. 1898. Т. 95. №9. С. 611-626.

Патриотический институт

А.В. Лазарева Воспоминания воспитанницы дореформенного времени

...Невольно мысль моя перенеслась в то далекое прошлое, и в памяти восстали давно забытые образы. Во имя этих последних хочу сказать несколько слов о Патриотическом институте, в котором я пробыла с 1852 по 1858 год <...>. С теплым чувством вспоминаю <...> о всех лицах, с которыми пришлось соприкасаться в продолжение шести лет.

Вероятно, благодаря тому, что институт наш был небольшой, начальницы его могли уделять более времени как на надзор за порядком в нем, так и на более близкое знакомство с воспитанницами. К тому же традиции института не требовали от них чрезмерной важности, вот почему они все были доступны. А личные свойства: сердечная доброта и мягкость характера ― давали тон всему институту.

Как просто и сердечно относились начальницы к воспитанницам института, видно из рассказа г-жи Яковлевой о Л.Ф. Вистингаузен[44], бывшей 30 лет начальницею Патриотического института (с 1818 по 1847 год). Опытная воспитательница, женщина редкой души, она не жалела себя в своих заботах о вверенных ей воспитанницах. Она была с ними беспрестанно в дортуарах, и классах, и за столом. Однажды государь Николай Павлович, неожиданно посетив институт в обеденное время, застал Луизу Федоровну, обедающую с детьми. Это очень понравилось государю, и он, вернувшись во дворец, сообщил о том императрице. Луиза Федоровна знала лично каждую воспитанницу, следила за всеми и всем. Бледное личико, скучное или грустное выражение лица останавливали на себе ее внимание и вызывали желание узнать, в чем дело, чтобы помочь. При трудно больных она проводила ночи, ухаживая за ними, как за собственными любимыми детьми. Никакие родства и связи не имели влияния на ее отношение к детям.

В Смольном было другое дело. <...> Говорю это по личному опыту.

В 1880 году, желая дополнить образование дочери моей, я решила поместить ее в один из петербургских институтов. К сожалению, по некоторым, не зависевшим от меня обстоятельствам выбор мой остановился на Николаевской половине Смольного. Тринадцатилетняя, хорошо приготовленная девочка была принята в 3-й класс, где большинство подруг ее были 15-17 лет.

Тихая, застенчивая, впечатлительная и нервная, она терялась при каждом окрике. А с поступления в институт она ничего, кроме крика, брани, толчков, не слыхала и не видела. Никто не сказал ей доброго слова, никто же не принял участия, никто не помог ей. Все, на себе испытавшие, знают, какое тяжелое время переживают вновь поступающие, особенно если они попадают в класс, прошедший уже несколько лет институтской жизни. Ежедневные крики, брань, издевательства над новенькой, вроде обливания холодной водой, когда она засыпала; одно: «Пошла прочь», когда больная от непривычного света глазами, с расширенными от атропина зрачками она умоляла по очереди всех воспитанниц разрешить ей послушать, как они приготовляют урок, иначе ее ожидает наказание за незнание его; крики классной дамы за все и про все, когда, отвечая урок французской литературы, девочка, прекрасно зная язык, осмеливалась заменить одно слово другим, а требовалось отвечать «в зубряшку», то есть слово в слово ; крики инспектрисы, чуть не каждый день отчитывавшей класс, и т.д. — все это не могло не подействовать на девочку. Она не выдержала, и я через три месяца вынуждена была взять ее совсем из института по совету профессора Мержеевского, предупредившего меня, что девочку ожидает столбняк, если я ее не возьму немедленно.

И долго потом я ничем не могла вызвать улыбки на ее лице. Когда же в разговоре с инспектрисою (до начальницы меня не допустили) я высказала ей, что сама воспитанница института, о котором вспоминаю с удовольствием и благодарностью, я менее, чем кто-либо, могла ожидать такое бессердечное отношение, такую грубость и такие беспорядки, то в извинение получила в ответ: действительно, класс невозможный, он за четыре года выжил семь немецких классных дам.

Время, конечно, берет свое, все, <...> упомянутое мною, нужно думать, отошло в область преданий. Теперь, как я слышала, в Смольном другие порядки, и одна из моих внучек, недавно вышедшая из него, добром поминает и крепко стоит за свой институт.

Но вернусь к Патриотическому институту. Я в нем была при двух начальницах: Засс и Безобразовой, и обе были так ласковы с нами, что мы безбоязненно обращались к ним с нашими маленькими горестями, что было со мною не однажды.

Характера я была очень живого и хотя имела прекрасные баллы не только за учение, но и за поведение, тем не менее очень часто попадалась в разных погрешностях. Так, однажды священник на уроке Закона Божия советовал нам: «Если кто обидит тебя и явится желание ответить на обиду каким-нибудь резким словом, то возьми в рот воды и держи ее, пока не успокоишься». Вслед за уроком нас повели в рукодельный класс, которым заведовала несимпатичная немка Беккер. Говорила она с каким-то акцентом, и ее грубый, трескучий голос делал ее непрерывную воркотню особенно неприятной. На этот раз не угодила ей работою я, и когда она стала грубо выговаривать мне, то я, чтобы смолчать, сделала вид, что беру воду в рот, а затем на все ее причитания только махала головой и указывала на рот. Конечно, это вызвало смех подруг, что окончательно взбесило Беккер, и она поспешила к классной даме с жалобой на меня. И как я ни старалась уверить последнюю, что всему виною батюшка со своим советом, тем не менее за мой haut-fait[45] приходилось платиться приемом, то есть в первый приемный день я лишалась свидания с родными, кто бы ни приехал навестить меня. День был субботний, и такое наказание, всегда неприятное и конфузное, было мне тем больней, что назавтра, в воскресенье, я ожидала приезда родителей, редко посещавших Петербург. Долго не думая, я в первую свободную минуту отправилась к maman и поведала ей и мое преступление, и раскаяние, и горе и получила отпущение греха своего. И мое обращение к ней не вызвало осуждения ни со стороны подруг, ни классной дамы, так <как> оно считалось обыденным делом. Вообще, у нас не существовало неприязни к хорошим воспитанницам. Не было у нас и «отчаянных».

Поступила я в институт месяца за два до <очередного> выпуска и попала в класс, три года проведший в институте[46] . Естественно было ожидать целый ряд экспериментов над «новенькою», но класс принял меня самым симпатичным образом. Правда, вышучивали меня иногда, задавая, например, вопрос: «Ела ли я физику с молоком?» — вопрос, на котором часто попадались новенькие, желавшие показать, что дома они пользовались всеми без исключения деликатесами. Но все шутки были так добродушны, что я с удовольствием поддавалась им. А когда в числе фамилий воспитанниц класса я услышала знакомые мне по Курску, <...> то скоро установились добрые отношения, которые продолжались и когда этот класс перешел в старший.

Классными дамами того отделения, куда я временно попала, были m-me Липранди и m-lle Розен. Последней я обязана первым большим удовольствием, испытанным в институте.

Как-то вечером, сидя в рекреационном голубом зале, следила я за играми подруг. Вдруг стремительно входит Розен, берет меня за руку и, ни слова не говоря, так же стремительно ведет меня с собой. Не успела я оглянуться, как очутилась в белом зале на коленях среди выпускных, репетировавших к акту балет pas de chales[47]. Оказалось, что кроме восьми—десяти воспитанниц младшего класса, уже принимавших участие в этом балете, нужна еще одна маленькая девочка, чтобы держать конец голубой шали, долженствовавший изображать «А» — вензель государыни, вот Розен и вспомнила меня. Много приятных минут доставило мне это, особенно же счастлива я была, когда стало известным, что акт будет во дворце ввиду легкого нездоровья императрицы. Быть во дворце, видеть царскую семью, любоваться всеми чудесами, которые моя детская фантазия облекала в волшебные образы, казалось маленькой провинциалке недосягаемым блаженством!

С понятным нетерпением ожидала я это радостное событие. Уже с утра в день акта весь институт был в волнении. Наконец настал момент — все готовы, юные личики так веселы, белые воздушные платья так нарядны. Придворные кареты доставили нас во дворец. Акт начался, как всегда, музыкою, затем шло пение, характерные танцы с pas de chales в конце. По окончании этого последнего государыня Александра Федоровна подошла к нам и со словами: «Ты не заснула, крошка?» — подала руку маленькой Березовской (круглой сироте, привезенной шести лет в институт), сидевшей в середине вензеля со сложенными ручонками.

Затем начался бал. Государыня удалилась во внутренние покои, предоставив молодежи веселиться без стеснения. Наследник Александр Николаевич и все великие князья танцевали с выпускными, мы же, маленькие, сгруппировались в конце зала, любуясь танцами.

Вдруг подходит к нам государь Николай Павлович со словами:

― Не скучно вам, детки? Нравится вам у меня? Хотите видеть всю мою хатку?

На наше повторенное: «Да, да, Ваше величество», — государь повел нас по всем залам дворца, Зимнему саду, и наконец мы пришли в комнату, вероятно, кабинет государыни, где она сидела в кресле возле стола. Государь быстро подошел к ней и, став на колени, поцеловал ее руку, а свои обе заложил за спину. Этим примером воспользовались мы, став кругом государя на колени, старались целовать его руки, но он отбивался, говоря:

― Не кусаться, дети! Не кусаться!

По возвращении в зал нас напоили чаем, оделили сладостями, которые разрешено было взять с собой.

Об этой поездке долго вспоминали, много было рассказов о тех и других подробностях. Так, между прочим, рассказывали о комическом инциденте с одной из выпускных, так волновавшейся, что забыла снять большие калоши, в которых и танцевала весь вечер.

Наступил выпуск, мои временные подруги перешли в старший класс, а я попала в 1-е отделение младшего, классными дамами которого были Гаген и Бюсси де Рабютен. Первая простенькая, и не могу сказать, чтобы очень развитая, но добрая, незлобивая, старалась по силе уменья помогать воспитанницам и своим мягким обращением если не заслужила горячей любви всех, но и не возбуждала неприязни.

Что же касается Бюсси де Рабютен, то это была выдающаяся личность. Хорошей фамилии, прекрасно образованная, всегда спокойная и ровная в обращении, религиозная без ханжества, в высшей степени выдержанная, она имела громадное, благотворное влияние на воспитанниц. Внимательно следя за классом, она вела его твердой рукою и в конце концов вполне овладела им. Ее слово неодобрения имело гораздо более значения, чем десять наказаний. Огорчить ее считалось преступлением, и класс берег ее. Конечно, случались и шалости и недоразумения между детьми, но она умела дать всему верную оценку и своим влиянием облагородить понятия детей и взаимные их отношения.

В рекреационное и свободное от занятий время лучшим нашим удовольствием была беседа с нею. Она умела и заинтересовать рассказом, и остро пошутить, и незаметно навести на добрую мысль, и преподать урок нравственности. Враг шпионства, наушничества и всяких низменных побуждений, она умела и нам внушить это. Трудно поверить, но за четыре-пять лет ее пребывания в классе ни одна воспитанница не была ею наказана. Класс гордился этим и считал бы себя обесчещенным, если бы кто заслужил наказание. Всегда при более крупных проступках (как, например, помню раз при потере из кармана одной из воспитанниц куска сладкого пирога, поданного за обедом) весь класс чуть не со слезами умолял не наказывать виновной.

Много с детства испытавшая в жизни, m-lle Бюсси (она была дочь эмигрантов, все потерявших во время <Французской> революции) не придавала значения ни знатности, ни богатству, тому же учила нас.

К большому нашему горю m-lle Бюсси не довела класс до выпуска. Застарелая, многолетняя болезнь вдруг обострилась, и ей пришлось покинуть институт. Но добрые семена, посеянные ею, дали такие крепкие ростки, которых никакие дальнейшие превратности не могли уничтожить. Класс продолжал жить дружно без всяких разделений на богатых, и бедных, и «отчаянных» и сам уже следил и наказывал за всякий недостойный поступок.

Я не называю и ничего не говорю о дамах других отделений и классов, потому что менее знала их; но и между ними были достойные личности. Одни пользовались большей симпатиею, другие меньшей; были и такие, которых не любили, но <...> все классные дамы без исключения заботились о вверенных им воспитанницах, старались выдвинуть их, обижались при случае за своих и принимали к сердцу интересы класса.

Для облегчения менее способным во всех отделениях младшего класса выбирались лучшие по успехам и способностям девочки, и им поручали по две-три ученицы, за успехами которых они обязаны были следить.

Часто даже классные дамы обращались к воспитанницам старшего класса, прося их в каникулярное время подвинуть хороших учениц, которым почему-либо не давался тот или другой предмет. Так, одно лето я занималась математикой с несколькими ученицами 2-го отделения младшего класса.

Очень многие классные дамы летом помогали детям составлять подвижные игры. Вообще, не только летом, но и всегда во внеклассное время не запрещались и не преследовались ни игры, ни шум, ни танцы, ни беготня. И нужно признаться, что мы пользовались ими с наслаждением. Пробегаться хорошо, после многих часов сидения на месте — какое удовольствие!

В моем отделении, когда мы уже были в старшем классе, образовалось нечто вроде кружка любительниц подвижных игр, к которому, конечно, принадлежала и я. Классы наши помещались в среднем этаже институтского здания, в верхнем же были дортуары[48], и вот любительницы игр в праздники, а иногда и в будни, когда уроков для приготовления было меньше, отправлялись в свой дортуар и там по дортуару и прилегающему коридору безустанно бегали и играли, пока звонок не напоминал об ужине. Розовые, довольные, спешили мы в класс.

И так бы долго продолжалось, если бы не несчастный случай. Однажды, заснув блаженным сном после такого приятного времяпрепровождения, я и моя соседка были разбужены одною из участниц игр (кажется, по фамилии Булгаковой), сказавшей, что она не знает, почему у нее кровь идет горлом. Мы по неопытности не придали этому должного значения и только утром заявили о том классной даме, которая сейчас же отправила больную в лазарет. Месяц проболела бедная девушка, и так серьезно, что, несмотря на наши усиленные просьбы, нас ни разу к ней не допустили, и мы увидели ее только... на столе.

Тут, кстати, скажу, что наш институт эпидемические болезни редко посещали и смертность была очень небольшая. За шесть лет пребывания моего в институте я кроме Булгаковой помню только еще о смерти Барышевой (выпуска 1855 года). Это была красивая, стройная, грациозная девушка, отлично училась, прекрасно танцевала. Вдруг за год до выпуска у нее стали болеть глаза очень сильно, потом заболели ноги, и она с трудом ходила. Раз даже упала с лестницы, но не соглашалась идти в лазарет, боясь отстать в занятиях, пока наконец болезнь не сломила ее. Что у нее было, не знаю, но, раз попав в лазарет, она из него не вышла. Особенно тяжело ей стало, когда наступил выпуск, все подруги разъехались и она осталась одна. Только я с несколькими приятельницами навещала бедную больную. Родные Барышевой жили где-то на юге и, за отсутствием железных дорог, не могли приехать к ней. Институтское начальство сделало для нее все, что было возможно, и очень баловало ее. Отдельная комнатка ее казалась такой светленькой, стол заставлен был всякими лакомствами, все желания ее исполнялись, но ничто спасти бедняжку не могло.

Вообще, уход за больными в институте был прекрасный. И доктор, и лазаретная дама были добры, ласковы, начальница часто навещала лазарет. Мне все это пришлось испытать на себе много раз, так как я часто болела, а последние годы каждую весну проводила приблизительно по шести недель в лазарете.

Мои родители даже одно время хотели взять меня совсем из института, но я со слезами умоляла оставить меня, говоря, что мне так хорошо живется.

Говорят, что институтки много сами вредили своему здоровью, считая, что «бледность» и «эфирность» — необходимые качества молодой девушки, а потому ели мел, грифель и т.д. Может быть, так было раньше, но в мое время эти дикие понятия уже не существовали.

Мы, правда, любили покушать, но все более существенное и питательное. Мысленно возвращаясь к прошлому, я задаю себе вопрос: действительно ли нас плохо кормили? И мне кажется, что не так качеством страдал наш стол, как малым количеством выдаваемого, что наблюдается и теперь в институтах. Голодом, как и холодом, мы не страдали, как смолянки, но здоровые, молодые организмы требовали лучшего питания, и нет ничего удивительного, что каждый лишний перепадавший нам кусочек доставлял большее удовольствие. С каким наслаждением некоторые, придя в дортуар после ужина, находили у себя под подушкой огромные ломти черного хлеба, которыми добрые феи в лице дортуарной прислуги оделяли счастливиц.

Не имея, вероятно, возможности обильней кормить нас, начальство разрешало нам на наши деньги, хранившиеся у классных дам, покупать булки, сладости и все другое. Должна признаться, что в младшем классе бывали случаи незаконной покупки ситников, маковников, паточных леденцов и т.д. — но кто же без греха?

По обычаю институтскому многие именинницы угощали класс шоколадом. Заказывали мы иногда в складчину пироги и другие вещи, подгоняя обыкновенно заказ ко дню именин общего предмета «обожания» (и, вероятно, М.М. Стасюлевич и другие преподаватели не знали и не подозревали то количество вкусных вещей, которое съедалось почитательницами во здравие их).

Родным и знакомым не запрещалось приносить в приемные дни и передавать воспитанницам на руки всякого рода гостинцы. Мы же предпочитали хоть попроще, да всего побольше и посытнее. Помню, как за месяц приблизительно до выпуска, по окончании инспекторского экзамена, мы просили maman разрешить нам отпраздновать это событие танцами между собой. Maman охотно согласилась и обещала нам музыку, но угощенье должно было быть наше. Мы разделились на кружки в шесть—восемь воспитанниц, и каждая должна была внести в кружок что-нибудь по силе возможности. Меня родители очень баловали, а потому мне подруги назначили доставить что-нибудь особо хорошее.

В первый приемный день, когда ко мне съехалось много родных и родственников, я, радостная, оживленная, рассказывала и об счастливо окончившихся экзаменах, и о предполагаемом вечере и просила мать мою прислать мне что-нибудь из ряда вон вкусное.

― Хочешь особых каких конфект, пирожков?

― Нет, мамочка, дорогая.

― Фруктов, винограду, ананасов?

― Нет... нет.

― Может быть, свежей клубники? (Время было зимнее.)

― Ах, нет, мамочка, что-нибудь получше.

― Да что же наконец?

―Ну вот, например — курицу жареную.

Общий взрыв хохота, и затем эта несчастная курица долго служила поводом подразнить меня.

Действительно, институтками того времени жареная курица или утка считались самыми тонкими изысканными деликатесами, и от кусочка того или другого никогда не отказывались даже классные дамы.

Упомянув выше об «обожании», не хочу пройти молчанием этого вопроса. Естественная потребность в сердечной привязанности заставляла девочек, на долгие годы оторванных от семьи и лишенных ласк, внимания и забот родных, искать, на ком сосредоточить свою нежность, кому проявлять участие и от кого ждать доброго чувства. И вот в результате:

1) Дружба воспитанниц между собой.

2) Обожание.

Кроме дружеских отношений между несколькими подругами, очень часто две соседки, или случайно сошедшиеся во вкусах и понятиях воспитанницы, заключали между собой нечто вроде обета дружбы.

Существовавший для этого кодекс обязывал друзей во всем помогать одна другой, беречь и в случае нужды защищать друг друга, а также делиться всем, что выпадет на долю той или другой. Преступлением считалось даже съесть конфетку, не уделив другу половины. Если один из друзей по болезни вынужден был пойти в лазарет, то оставшийся обязан был навещать его, и не с пустыми руками. Если же никто к этому последнему на прием не приходил, а следовательно, нечем было побаловать больную, то другу вменялось в обязанность просить более счастливых подруг уделить что-нибудь из лакомств для больной — и никогда отказа не было, живо наполнялся мешочек к радости просившей.

Такие дружбы длились годами и много скрашивали институтскую жизнь и не давали заглохнуть светлым чувствам в юных душах.

Что же касается «обожания», то прежде всего нужно задать себе вопрос, что такое обожание?

Взгляните, вот у одной из стен рекреационного зала неподвижно сидит маленькая девочка. Выражение лица ее такое грустное, жалкое. О чем тоскует она? Или вспомнился ей родной дом, который она только что покинула? Обидел ли ее кто? А может, заданный урок ей не удалось хорошо приготовить? Но видно, сильно болит ее сердечко. Случайно проходит мимо нее воспитанница старшего класса. Грустное личико обратило на себя ее внимание, и невольно рука протянулась, чтобы приласкать девочку, и тихий голос шептал слова ободрения — ведь и она, старшая, когда-то прошла через то же. И личико маленькой озарилось радостной улыбкой, кто-то пожалел ее, ей легче, она уже не одна.

И вот начинается «обожание». При всяком случае маленькая старается увидать ту, которая пожалела ее. К ней обращается она со своими затруднениями, к ней робко ласкается она, и всегда личико ее сияет при этом. Проходит год, другой — маленькая уже привыкла к институту, подружилась с подругами и не тоскует более, но доброе чувство к той первой, приласкавшей ее, остается навсегда. Воспитанницы младшего класса обожали только воспитанниц старшего.

Теперь зайдем на первый урок только что перешедших в первый класс воспитанниц. Как оживленны лица этих 13- 14-летних подросточек! Как весело они оглядывают друг друга — ведь они уже не в зеленых платьях, а в коричневых; они уже большие, с ними иначе обращаются! Вот сейчас войдет новый учитель!

Какие-то учителя в старшем классе и что дадут они своим ученицам? Ведь мысль их просыпается, умишки начинают работать, им уже нужно чего-то большего! Да что же нужно, спрашивается, этим подросточкам от учителя? Всего две вещи: умственной пищи и вежливого обращения. И если преподаватель с первого же урока сумел заинтересовать своей лекциею слушательниц, да при этом не груб, то «обожание» готово. Правильнее было бы назвать почитанием, уважением, но институтки не знают для определения своих чувств другого слова, как обожание. И как невинны эти «обожания»! Ничего не требуя взамен, выражалось оно лучшим приготовлением уроков, тщательнее записанной лекцией, чище переписанной тетрадкой, лучше очинённым для предмета пером, да еще разве съеденным в честь его пирогом. Все это смешно и наивно, но все-таки что-то неясное, милое оставляли в душе девушек эти детские увлечения. <...>

О преподавателях и преподавательницах младшего класса я ничего сказать не могу — мало сохранила их в памяти. Помню только учительницу русского языка Никифорову, очень толково и понятно преподававшую русский язык. Ей мы обязаны тем, что наша орфография не хромала.

На иностранные языки уже с младшего класса было обращено особое внимание. Кроме уроков нам иначе не позволяли говорить — и между собой, и с классными дамами — как по-французски в дежурство m-lle Бюсси, и по-немецки — в дежурство m-lle Гаген. Благодаря этому приобрели практическое знание языков не только знавшие их до поступления, но и начавшие изучать их в институте. Ко времени выпуска почти все свободно и бегло говорили по-французски и очень порядочно по-немецки. Меньшим успехом немецкий язык обязан тому, что мы его не любили.

Для поощрения каждое воскресенье и праздник девочкам младшего класса раздавали ленточки или, верней, тоненькие шнурочки с кисточками на конце — голубой за хорошее поведение, а красный — за успехи в науках. Не помню, продолжалось ли это и в старшем классе. <...>

Вдруг разнеслась весть о болезни, а затем — о кончине 18 марта 1855 года императора Николая Павловича. Горько плакали воспитанницы. Все члены царской семьи, часто посещая нас, очень баловали нас вниманием, но ни от кого институтки не видели столько ласк и забот, как от государя Николая Павловича. Всегда у него находилась милая шутка, доброе слово для них, а потому больно было думать, что его уже нет.

Последний раз мы видели государя на пожаре у нас. Загорелся Белый зал. Он соединялся с главным зданием института не очень широким проходом. Это бы, кажется, должно было дать надежду, что пожар далеко не пойдет, но огонь могло перекинуть, а потому начальница приказала всем институткам надеть, на всякий случай, салопы (известные под названием «клоки»), безобразные капора и идти в церковь, самое отдаленное от зала место, имевшее отдельный выход на улицу. Как только пожар был замечен, о нем немедленно дано было знать государю, и он тотчас же приехал и оставался на пожаре, пока не удалось отстоять все постройки и пожар не стал затихать.

Желая успокоить институток, государь пришел в церковь. Мы его обступили, и он шутил с нами, говоря, что мы совсем не храбрые, так как испугались такого маленького пожара.

Весь институт оделся в траур по случаю кончины государя.

Она совпала с переходом нашим в старший класс. Как всегда, были экзамены, по окончании которых 26 апреля лучшим ученицам были розданы награды — книги. Мы сбросили зеленые платья и надели коричневые и с того времени формально считались состоящими уже в старшем классе. Какую радость испытали мы! С нами стали обращаться как со взрослыми, допускали пользоваться большей свободой, стали вывозить нас, хотя очень редко, но и это было большим развлечением. Так, возили нас: смотреть панораму въезда государя императора Александра Николаевича в Москву на коронацию[49]; в Эрмитаж, где мы осматривали все редкости; каждую Масленицу ездили мы в придворных каретах под балаганы; наконец, лучших воспитанниц возили на акты: одних в Смольный, других в Екатерининский институт. К последним принадлежала и я[50].

С переходом в старший класс стали изменяться методы преподавания. Так, при изучении как иностранной, так и отечественной литературы нас стали знакомить с произведениями их. Господа Миналь, Розе и учитель русской словесности (фамилии его не помню) стали устраивать вечерние чтения. Эти чтения мы очень любили.

Преподавали у нас естественную историю и физику на русском языке. Был у нас физический кабинет, и мы с большим интересом присутствовали на опытах. <...> Недурно знали мы и математику, в пределах тогдашних требований. <...>

Но самым любимым нашим предметом была история, благодаря талантливому лектору Михаилу Матвеевичу Стасюлевичу. Молодой тогда адъюнкт-профессор, он, увлекательно читая, умел сосредоточить внимание воспитанниц и глубоко заинтересовать их. А тонкая ирония, в случае незнания урока или неудачного ответа, заставляла всех без исключения готовиться к классу. Лекции Михаила Матвеевича приходилось записывать и составлять для класса, который их переписывал, по исправлении Михаилом Матвеевичем. <...> У меня до сих пор хранится объемистая тетрадь с собственноручной надписью Михаила Матвеевича на заглавном листе: «Исторический сборник отдельных рассказов, анекдотов, характеристик и объяснений к общему курсу всемирной истории». Хорошей поверкою наших знаний была предложенная им работа составить «Реку времени» как по древней, так и по средней истории, с чем нам удалось удачно справиться.

Так как одновременно с нами Михаил Матвеевич преподавал историю и великим княжнам Лейхтенбергским — дочерям великой княгини Марии Николаевны, то очень часто составленные нами исторические карты, а также и «Река времен» служили Их высочествам на уроках. <...>

Но не в одном умении заинтересовать слушательниц лекциями заслуга Михаила Матвеевича, главное то, что ему удалось внушить нам, что труд и полезное общественное дело дают смысл жизни, что можно не задаваться чрезмерными задачами, так как всякое даже самое маленькое дело почтенно и достойно подражания. Он советовал нам и на институтских скамьях приучаться к работе и не терять время, особенно летом, когда у нас так много свободных часов. <...>

Закон Божий у нас проходили довольно подробно, но не очень мучили заучиванием текстов. Священника своего (кажется, по фамилии Макиевский) мы любили и уважали. Постились мы не так много, посещение церкви нас не утомляло, и наше религиозное чувство не утрачивалось. Напротив, я лично никогда не говела с таким благоговением, как в институте. Был у нас хороший хор церковный из воспитанниц.

Рукоделием нас тоже не обременяли. В младшем классе учили шить, а в старшем — вышивать (по канве, гладью, золотом). И знание, вынесенное в этой отрасли, вполне было достаточным для домашнего обихода. Не помню, чтобы мы много готовили подарков.

Пенью, кроме церковного, и музыке обучали за отдельную плату желающих.

Танцам нас учила какая-то дама, но раз великая княгиня Мария Николаевна, застав нас за уроком, осталась недовольна нашей мазуркою, вследствие чего был приглашен Стуколкин.

Рисование шло не особенно успешно, да и трудно было ожидать успехов при одном уроке в неделю.

Что касается кулинарного искусства, то нужно сознаться, что его каждой из нас пришлось изучать уже дома.

Незаметно пролетели последние три года, и вот настали экзамены. Первые и самые серьезные назывались инспекторскими. Это была настоящая проверка знаний, решавшая вопросы о наградах и аттестатах. Длились они довольно долго, так как на каждый предмет давалось по три-четыре дня для приготовления. <...>

По окончании этих экзаменов мы просили maman разрешить нам отпраздновать это знаменательное событие вечером с танцами. Очень весело прошел этот наш последний семейный институтский вечер.

Затем было еще два экзамена: публичный, на который приглашались все родные, и царский — специально для членов царской семьи. Каждый из этих экзаменов кончался одним днем, и на тот и другой назначались лучшие ученицы, причем на каждый предмет выбиралось по восемь— десять воспитанниц. Выбор предметов, по которым нужно было отвечать на этих экзаменах, предоставлялся воспитанницам, и можно было ограничиться одним предметом, но дозволялось отвечать по двум-трем; билеты заранее никому не назначались, а их приходилось выбирать из кучи, лежавшей перед начальницею, и потому нам очень рекомендовалось не растеряться, если бы попался билет менее знакомый.

Благополучно окончились и эти экзамены, и настал день акта, который в том году был в институте. Ни государя, ни государыни не было, но были великие княгини Мария Николаевна, Александра Иосифовна и другие, великие князья, принц Ольденбургский, начальница со своими гостями, попечители института, инспектор, учителя, родственники воспитанниц, смолянки и екатерининки. Программа вечера была обычная: музыка, пение и танцы.

Награды же раздавала нам во дворце государыня Мария Александровна, после чего нам был предложен завтрак, сервированный на маленьких столиках, причем за каждым из них присутствовал кто-нибудь из членов царской семьи.

Еще несколько дней, и мы покинули наш милый институт, где жилось так покойно и весело, покинули, не зная, что ждет каждую в дальнейшей жизни. <...>

Все общественные явления подчинены законам эволюции. Развитие общественной мысли повело в 1860-х годах к новым запросам, новым требованиям и стремлениям. Понятно, выяснилась необходимость изменения устарелых педагогических форм и приемов. Но очень возможно, что институты еще долго бы ждали так необходимых им преобразований, если бы не явилось такой энергичной, талантливой и душу в дело положившей личности, как К.Д. Ушинский. <...>

Но и дореформенный Патриотический институт, несмотря на все несовершенства своего строя, много давал своим воспитанницам. Конечно, институт не выпускал и не мог выпускать из стен своих вполне умственно развитых и готовых к жизненной борьбе членов общества. После шестилетнего затворничества в 16—17-летних девушках оставалось много юной наивности, мечтательности, безоблачной веры в жизнь, но большинство из них выходили вполне готовыми к дальнейшему развитию, выходили с жаждой знания, с стремлениями к возможно полезной деятельности. Привычка в продолжение многих лет надеяться главным образом на себя вырабатывала характер, самостоятельность, умение найтись во всех случаях и положениях жизни и приучала к чувству общественности.

К сожалению, служба моего мужа прошла почти вся на разных окраинах, а потому я редко бывала в Петербурге, и мне мало пришлось встречаться со своими однокурсницами. Ввиду этого я не могу сказать, что сделала жизнь, к чему привела она большинство из них. Но о тех, с которыми мне пришлось свидеться, могу сказать, что они вполне исполнили свое назначение, одни как прекрасные жены и матери, другие как незаменимые труженицы на педагогическом поприще, третьи как общественные деятельницы. <...>

Что касается меня, то все то, что мне удалось сделать, когда благодаря жизненным удачам я имела возможность приложить свои силы на служение обществу, — все это я всецело отношу влиянию института, тому, что он дал, чему научил меня...

Лазарева А. Воспоминания воспитанницы Патриотического института дореформенного времени // Русская старина. 1914. Т. 159. №8. С. 229-248.

Смольный институт

М.С. Угличанинова Воспоминания воспитанницы сороковых годов

...Мы жили в Галиче Костромской губернии, где отец мой служил по выборам дворянства, на лето уезжая в усадьбу в трех верстах от города. <...> Он был, как говорили знавшие его люди, от природы человек очень умный, но не получивший никакого образования, о чем всегда скорбел, и, как он сам сказывал, поступив в 1799 году юнкером в полк, только там научился читать и писать, но писал правильно, как я могла судить по его ко мне письмам в Смольный. Он сделал кампании 1806, 1807, 1812, 1814 гг., был во многих сражениях и, как сказано в его формулярном списке, своей храбростью и отвагою служил примером воинам, за что награжден был орденом. Он вышел в отставку в 1815 году, женившись сорока лет на маме, когда ей было семнадцать <...>.

Приехал как-то к нам родственник моей мамы, С.Ф. К<уп- реянов>, бывший тогда губернским предводителем. В разговоре с отцом он спросил, почему тот не подал прошения о принятии меня в Смольный монастырь, где в этот год должна была быть баллотировка на прием воспитанниц.

На это отец ответил, что о старшей дочери он подавал во все институты, и все безуспешно.

― Одной счастье, другой другое, — сказал С<ергей> Ф<едорович> и советовал сейчас же написать прошение и послать с эстафетой в Кострому.

Так и сделали. И какова же была радость моего отца, когда через несколько времени пришла бумага о принятии меня в Смольный монастырь, куда я должна была быть представлена не позднее 1 сентября. Это было в 1839 году. Говоря о радости отца, я уверена, что мама ее не разделяла. Не проходило дня после этого известия, чтоб она не плакала.

― Ну как она может вынести тысячеверстную дорогу, — говорила она, с сокрушением качая головой и ломая руки, — да ее туда и живую не довезут.

Она тем более сокрушалась, что самой ей нельзя было меня провожать, так как находилась на последнем периоде беременности, отцу же нельзя было уехать от службы, и вот, посоветовавшись между собою, решились отправить меня с сестрой моего отца, которую мы все, дети, очень любили и звали ее тетей Верой. <...> Выдвинули из сарая зеленую бричку, осмотрели ее и нашли годною сделать тысячеверстную дорогу, подобрали тройку лошадей, могущих выдержать этот путь, и отец назначил день выезда 2 августа. <...> Прощай, Галич! Прощай, все родное, ставшее с этих пор таким дорогим.

Я не помню первых впечатлений в дороге, не помню городов, какими мы ехали, но знаю, что ехали не на Москву. Экипаж наш не ломался, и лошади шли хорошо. <...> Но вот мы уже въезжаем в Петербург. <...>

По приказанию отца мы остановились у нашего крепостного крестьянина, какого-то подрядчика. Помню, мы вошли в комнату с грязными стенами и таким же полом, из щелей которого страшно дуло.

― Вы бы, Вера Филипповна, свезли маленькую барышню в баню, — говорит наш хозяин, видя, что я вся дрожу, — здесь недалеко есть отличные нумера в две комнаты с коврами, и даже, если захочется пить, можно спросить меду.

Тетя Вера послушалась и не поскупилась взять хороший нумер, и, когда меня вымыли, мне очень захотелось пить, и я напомнила ей о меде, который она и велела нам подать, и вот мы с ней порядочно попили холодненького медку.

Как доехали из бани и что со мною было, я уже узнала после из рассказов тети Веры, которая страшно перепугалась, видя меня в жару и без памяти, и бросилась к знакомым моего отца, Адамс, усадьба которых была недалеко от нашей, и так как они жили в Петербурге, то отец как сосед делал им разные услуги по управлению имением. Когда мы поехали в Петербург, он дал тете Вере их адрес с наказом обращаться к Амалии Петровне Адамс во всех затруднениях по моему определению в Смольный.

Это были очень богатые люди, имели собственный большой дом, кажется, на Владимирской улице, и держали своих лошадей.

Она сейчас же с тетей Верой приехала в карете и увезла меня к себе. Когда я несколько пришла в себя, то вижу, что лежу в чистой кровати с кисейными занавесками и возле нее сидит мальчик, который, увидев, что я открыла глаза, сейчас же закричал:

― Бабушка, она очнулась!

Ко мне подошла пожилая хорошо одетая дама.

― Ах! матинька моя, ведь надо тебя везти в Смольный, — говорит она, — а то, пожалуй, пропустим срок, и тебя могут не принять.

И вот они с тетей Верой, которая была тут же и заливалась слезами, начали меня одевать, но я и с их помощью едва держалась на ногах.

По выражению Амалии Петровны, у меня были только кости, обтянутые кожей, и до меня страшно было дотронуться, как б я вся не развалилась.

Когда меня одели и тепло закутали, мы все втроем отправились в Смольный.

Помню, что меня ввели или скорее втащили в большую комнату, куда вышла очень дряхлая старушка в белом капоте и в белом чепчике с оборкой. Это была начальница Адлерберг в последний год ее жизни.

Меня подвели к ней, и, как мне после рассказывали, я упала к ногам ее без чувств, а она сказала: «Armes Kind»[51], — велела тотчас же унести меня в лазарет. <...> Я пробыла в лазарете, как мне сказали, ровно два месяца.

Надо сказать, что в то время лазарет был очень далеко от классов и обыкновенно больных сажали завернутыми в одеяло в особо устроенное кресло без ножек, по бокам с длинными палками, за концы которых брались два служители и несли, а впереди шла классная дама. Несли долго, поднимались и опускались по каким-то лесенкам; но выздоравливающие уходили сами в сопровождении женской прислуги, которой было по две на каждый дортуар. Меня же <главный доктор> Романус и из лазарета велел таким же образом, завернутою в одеяло и в больничном белом балахоне, отнести в дортуар, наказав еще раз, чтобы две недели продержали меня в маленьком лазарете, в то время как другие пойдут в класс учиться.

Когда меня принесли, служащая девушка ввела меня в огромную комнату, по обеим сторонам которой, с проходом посередине, стояли кровати, возле каждой из них по столику, а в конце по табуретке. На обоих концах этой комнаты стояло по большому столу, за которым, когда я вошла, сидело много девочек. Был какой-то праздник, и классов не было. Меня подводят к одному из них, все смотрят с любопытством <...>. Классной дамы в это время не было за столом.

Начинается разговор. С—ва спрашивает меня:

Ты ела жирандольки?

― Я отвечаю, что не знаю, что такое жирандольки. Она меня толкает больно локтем в бок, так что у меня навертываются слезы.

― Mesdames, она не знает, что такое жирандольки! — а сама опять толкает в бок.

Одна из девочек поддерживает С—ву и говорит, что она ела жирандольки и что они очень вкусны. Все смеются. Продолжается допрос моей мучительницы.

― Ты кого обожаешь?

И на мой ответ, что не знаю, что такое «обожать», она меня больно щиплет, и я готова разрыдаться <...>. Но тут за меня вступились, закричали на С—ву, говоря, что пойдут жаловаться m-me Ma—вой[52], и начали мне рассказывать, что такое «обожать». Это стараться видеть обожаемый предмет, который был обыкновенно из девиц старшего класса, и когда она мимо проходит, то кричать ей вслед: ange, beauté, incomparable, céleste, divine et adorable[53], разумеется, не при классной даме, потом писать обожаемое имя на книгах и тетрадях с восклицательными знаками и с прибавлением тех же самых слов.

Но я иначе поняла это «обожание» и подумала, что, верно, няню обожала, но не смела сказать. Тогда вспомнила, что перед моим отъездом из дома старшая сестра моя, которую только за неделю перед этим привезли из пансиона, говорила мне, что в Смольном воспитывается одна из ее подруг Машенька Перелешина, которая вместе с ней одно время была в пансионе и которой она велела мне передать поклон, вот я и сказала, что обожаю ее, но предмет, выбранный мною для «обожания», я только увидела через две недели, так как должна была пробыть это время в маленьком лазарете, и оно было самое тоскливое для меня. <...>

Наконец прошли эти две недели. Мне принесли коричневое камлотовое платье, белый полотняный передник, пелеринку и рукавчики и поставили в пару, чтобы идти в класс.

Поместили меня с самыми слабыми ученицами, так как я и читать еще не умела, но после перенесенной мною болезни у меня оказались очень хорошие способности и отличная память, так что я скоро догнала и перегнала моих подруг и через год была переведена в 1-е отделение, где были лучшие ученицы.

Кроме того, из болезненного хилого ребенка я превратилась в здоровую краснощекую девочку и во все почти девять лет ни разу не была в лазарете; даже во время эпидемических болезней, например кори, скарлатины и прочего, была в числе немногих незараженных.

Когда я отправилась вместе со всеми в столовую, то просила показать мне Перелешину, которая в это время была в «голубом» классе; после объясню эти названия. У каждого класса были совершенно отдельные столы, и я могла только издали на нее глядеть, и вот внезапно у меня загорелась сильная к ней привязанность: ведь одно ее имя мне напоминало далекое родное! Я не кричала ей, когда она мимо меня проходила: ange, beauté и так далее, но когда ее видела, то темнело в глазах и билось сильно сердце.

Помню, что я просила одну из подруг передать ей поклон от сестры и, когда она подошла ко мне и стала расспрашивать о ней, я была в большом восторге и долго жила этим, вспоминая каждое ее слово.

Эта привязанность, единственная не давшая мне никакого горя, продолжалась четыре года. Ее взяли из Смольного раньше выпуска.

Теперь буду говорить о своей классной даме Ма—вой, от которой была в зависимости все 8 лет и 9 месяцев, находясь в ее дортуаре. Когда я поступила, это была старая девица лет под шестьдесят. Лицо у нее было смуглое, испорченное оспой, с длинным носом и широким ртом с большими желтыми зубами, волосы были черные с проседью; носила она всегда чепчики с яркими лентами, синее платье и красную турецкую шаль. На третьем пальце у ней было надето черное эмалевое кольцо с золотыми словами, и если которая из девочек досаждала ей, то, сгибая этот палец, <она> старалась кольцом ударить прямо в темя провинившейся.

Она внушала нам, что мы не должны любить родителей, а любить только их, так как те только дали нам жизнь. Но эти внушения производили совершенно обратное действие; чувствовалась обида в сердце за своих родных, которые еще с большей любовью вспоминались, а к ней накипала в сердце ненависть.

Кроме того, она часто заставляла нас писать домой о присылке денег, на которые ничего почти не покупала, и они у нее бесследно исчезали.

Как вообще она к нам относилась, приведу следующий рассказ.

В маленьком классе, то есть в «кофейном», классные дамы по вечерам помогали нам приготовлять уроки к следующему дню. И вот однажды, года через два после моего поступления, сидим мы все за столом в дортуаре, я — по правую руку от Ма—вой. Приготовляли уроки из Закона Божия, и Ма—ва рассказывала, как Дух Святой снисшел на Деву Марию, и, желая объяснить это наглядным образом, нагнулась ко мне, открыв широко свой рот, и дохнула прямо мне в лицо. Я невольно отшатнулась, а глядя на меня, сидевшие напротив две девочки не могли удержаться от смеха. И вот она с силою вытаскивает нас всех трех из-за стола, толкает к стене и, грозя каждой перед носом пальцем, кричит с пеной у рта:

— Я лев, я зверь! Я мстительница! Не любите меня, но бойтесь хуже зверя! Я вам дам дурной аттестат, и вас никто замуж не возьмет!

Во время своего дежурства в классе она, постоянно дремавшая, вдруг проснется, и беда той, с которой она встретится глазами, сейчас же ей закричит: «Встань и стой!» — или вытащит ее за рукав и поставит среди класса, то есть накажет совершенно неповинную, и мы должны были молча сносить. Протест с нашей стороны сочли бы за дерзость. Конечно, это приучало нас к терпению, и в жизни, может быть, некоторым оно и пригодилось, и если бы практиковалось ею собственно для этой цели, можно было бы и извинить, но ведь мы чувствовали, что она нас всех за что-то ненавидит, и платили ей тем же.

Особенно она преследовала одну славную добрую девочку, которую мы все очень любили за ее кротость и, переделав фамилию, звали Курочкой.

И вот от этой-то особы мы должны были зависеть все девять лет, особенно те, которые были в ее дортуаре, так как под ее наблюдением вставали и ложились спать, а также, как я уже говорила, приготовляли с ней уроки. <...>

Говоря <...> о Ма—вой, не могу не вспомнить добром других классных дам, которые относились к нам справедливо, внушая хорошие и честные правила.

Особенно из них была прекрасная личность Радищева, которая обращалась с нами как мать с детьми, а потом сменившая ее Дитмар; классная дама Самсонова была очень строгая, но справедливая, мы уважали и боялись ее. Конечно, они все были большие формалистки и до нашего внутреннего мира им никакого не было дела, да и не было никакой возможности проникнуть в него. Ведь у каждой из них нас было по двадцати человек и более.

Свой внутренний мир мы открывали друг другу. От этой замкнутости получалось особенное единение и дружба. Мы интересовались всем, что касалось каждой из нас, и это была как будто одна дружная семья, состоящая из полутораста человек.

Тогда, как я поступила, в одном здании Смольного были две половины: одна, на которую я была принята, называлась «благородной» и там воспитывались дети дворянского происхождения, учение которых продолжалось 8 лет и 9 месяцев. Туда принимались девочки с восьмилетнего возраста.

Другая половина называлась «мещанской», хотя, кажется, мещанских детей там не было, а больше дети чиновников не дворянского происхождения. Учение здесь продолжалось 6 лет. Воспитанницы обеих половин виделись только в церкви, хотя ухитрялись между собою ссориться. Так, я помню, под запертую садовую калитку подсунута была к нам с той половины записка в стихах, где нас упрекали в гордости, советуя чаще читать басню о гусях, и кончалась эта записка словами басни: «Да, наши предки Рим спасли»[54].

При нас произошло переименование обеих половин. Нашу стали звать Николаевской, а «мещанскую» — Александровской.

На нашей половине было три класса.

Младшие назывались «кофейными» и носили коричневого цвета платья. Средний класс назывался «голубым», и платья были голубого цвета, а старший, выходной, почему-то назывался «белым», хотя платья носили зеленого цвета. В «кофейном» и «голубом» должны были пробыть по три года, в «белом» — 2 года и 9 месяцев.

Переходили из класса в класс не по учению, а обязательно по истечении определенного срока. Так, в нашем классе были две воспитанницы, которые при выпуске едва умели написать свои фамилии, их учителя уже и не вызывали к ответу уроков, а только ставили в книге «нули», но они были смирные, и их держали, тогда как С—ву (которая спрашивала меня про жирандольки) исключили из Смольного, главное за то, что не могли отучить ее от постыдной привычки тащить все чужое.

При переходе из класса в класс мы меняли и помещение, но классные дамы оставались при нас те же и переходили вместе с нами.

Их было по восьми на каждый класс, состоящий из полутораста человек, значит, во всех трех классах было приблизительно 450 воспитанниц; некоторых брали раньше выпуска, и число это уменьшалось.

Обедали все в одной столовой, громадной зале, разделенной двумя рядами колонн, посредине их помещались «белые», а за ними с одной стороны «голубые», а с другой — «кофейные».

При каждом классе было по одной инспектрисе. В то время, как я поступила, в старшем классе была Денисьева, в «голубом» — Панчулидзева, а в нашем, то есть в «кофейном», инспектрисой была Бельгард, мать кавказских героев Карла и Валериана Александровичей, и я помню, как государь, приехавший к нам и которому начальница ее представила, хвалил их, назвав молодцами.

Начальницей на нашей половине, то есть на Николаевской, была Адлерберг, которая вскоре умерла, и место ее заступила Марья Павловна Леонтьева, урожденная Шилова, остававшаяся на этой должности до глубокой старости.

На Александровской половине была своя начальница, фамилия ее была Кассель.

Главный же начальник надо всеми был принц Петр Георгиевич Ольденбургский, приезжавший к нам каждую неделю.

В каждом классе было четыре отделения: два первые, где были лучшие ученицы, и два вторые, с более слабыми. Отделения эти назывались «городскими» и «невскими», по окнам, выходящим на улицу и на Неву. Нам преподавали: Закон Божий, историю, географию, математику, русскую словесность, французский и немецкий языки.

В «кофейном» классе все это преподавалось в сжатом виде, в «голубом» — в более обширном, а в «белом» — еще обширнее, и, кроме того, в этом последнем классе преподавали на французском языке ботанику, минералогию, зоологию и физику: все это, конечно, в сжатом виде. <...>

За преподаванием зорко следили, чтобы не было какого опасного веяния и чтобы хотя кончик не был приподнят той завесы, которая отделяла нас от того таинственного, волшебного и прекрасного по нашим понятиям мира, который был за нашими стенами.

Нас никуда не выпускали; даже если кто из родителей воспитанницы, живущий в Петербурге, опасно занемогал и желал видеть ее, то она отпускалась на несколько часов в сопровождении классной дамы и не иначе как с разрешения императрицы, которое испрашивала начальница.

Лето мы проводили в нашем огромном саду, с широкими симметрически расположенными и усыпанными песком аллеями, обнесенном со стороны Невы высокой каменною стеной, а с другой стороны — зданиями Смольного.

Здесь с самого утра, если дождя не было, собирались все три класса, и я, бывало, выбирала и садилась на скамейку поблизости от того места, где читала или занималась Машенька Перелешина, и была совершенно счастлива, хотя она и не подозревала этого.

Один раз в лето нас водили попарно в Таврический сад, отстоящий, как известно, недалеко от Смольного, по улицам тогда еще плохо застроенным и пустынным, так что мы почти никого не встречали, но все-таки в ограждение нас по бокам шли полицейские, и в это время в Таврический сад никого из посторонних не пускали.

Придя туда, мы большей частью ходили попарно, разве на какой лужайке позволят нам побегать, зорко следя, чтобы не убежал кто в сторону. Потом опять собирали нас в пары, и мы возвращались в Смольный в таком же порядке и в сопровождении тех же полицейских.

Зимой в хорошую погоду водили попарно гулять в сад, а в дурную, также попарно, через холодные, светлые с каменным полом коридоры — в громаднейшую в два света пустую и холодную залу, кругом которой обводили нас раз пять также по парам, после чего и возвращались в классы. Зала эта, как говорили, при Екатерине II служила местом для спектаклей из воспитанниц, куда приезжала императрица со своим двором, но при нас эта зала стояла в запустении и не имела никакого назначения. <...>

На второй год моего пребывания в «голубом» классе Машеньку Перелешину взяли из Смольного домой, и я почувствовала себя совсем одинокой. Ведь так скучно жить для себя и одной своею жизнью.

И вот является у меня новая привязанность в лице подруги одного со мной класса Д. Стра<тано>вич. Это была такая сильная, чистая и возвышенная привязанность, наполнившая и скрасившая всю остальную серую, будничную институтскую жизнь, что я не могу обойти ее в своих воспоминаниях, хотя, может, и вызову у некоторых насмешливую улыбку; но, так же как и первая привязанность, она дала мне немало страданий. <...>

Главным страданием в этой привязанности был страх за ее здоровье. Она часто хворала и, вспоминая свою умершую чахоткой мать, говорила, что, вероятно, и она тем же кончит, и этими словами надрывала мое сердце. Не нахожу слов описать мое мучение, которое испытывала, когда ее уносили в лазарет и большей частью от какой-нибудь грудной болезни.

Навещать лазарет было невозможно. Нам было это строго запрещено и считалось «уголовным» преступлением, грозящим исключением из Смольного.

Впоследствии я поняла, почему так строго на это смотрели. Смольный монастырь такое громадное здание и в нем было столько жителей из разных служащих, что пуститься одной по этим пустынным коридорам, как бы по безлюдным улицам, было опасно, да и к тому же надо было знать туда хорошо дорогу; я ведь говорила, что лазарет был очень далек от классов.

Сообщение у больных со здоровыми было письменное через женскую прислугу. <...>

Но зато сколько было радости, когда она поправлялась и выходила из лазарета. Мы были с ней в одном отделении, в 1-м, уроки у нас были общие, и мы приготовляли их вместе. Это время было самым лучшим для меня. Занятия наши иногда прерывались, она метко и остроумно говорила о какой-нибудь институтской злобе дня, и я так любила ее слушать. Память у меня была лучше, но она никогда не узнала этого. Я притворялась, что не могу запомнить то, что давно уже знала, щадя ее самолюбие и давая ей возможность тверже заучивать урок; зная иногда его лучше, отвечала учителю на тот бал, который она должна была бы получить, если бы ее вызвали. Письменные же занятия, которых все больше и больше прибавлялось, всегда делала за двоих. У нее, как она говорила, от них болела грудь. Иногда, не успевая кончить их днем, вставала часа в три ночи, запасаясь накануне свечкой из ночника, и отправлялась в класс, спеша приготовить уроки до утреннего звонка, то есть до 6 часов.

Я не считала это для себя трудом, а скорее наслаждением, помогая ей, и скажу, что эта привязанность действовала на меня благотворно, приучая к труду и отгоняя скуку, которой никогда не знала, будучи постоянно занята, а если когда выпадало свободное время, то у меня всегда была в запасе для чтения книга, к которому имела пристрастие с тех пор, как научилась читать, но книги эти было довольно трудно доставать, хотя у нас и была своя библиотека. В «голубом» классе мы пробавлялись детским журналом «Звездочка»[55], и если по каталогу спрашивали какую другую книгу, то большей частью получали в ответ, что нам еще этого читать нельзя, а потому те, которые имели родных в Петербурге, запасались от них этою контрабандой и, одолжая подруг, просили не попадаться классным дамам.

Помню, как однажды, заручившись «Пиковой дамой» Пушкина, данной мне на срок, спешила кончить ее в урок чистописания. Совершенно углубившись в чтение, вдруг чувствую, что у меня эту книгу тащат, и, взглянув, вижу классную даму Самсонову, о которой говорила раньше. Книга была конфискована, а меня поставили среди класса, что считалось большим наказанием. Но этим не кончилось. После урока началось следствие, кто дал книгу, и так как я упорно молчала, то была опять наказана с угрозой довести мой поступок до сведения инспектрисы.

Эти наказания были для меня ничто в сравнении с тем нравственным наказанием, которое <я> испытывала, слушая справедливые упреки подруги, давшей книгу, и не имея средств купить и отдать ей взамен новую, так как у меня в руках никогда не бывало денег, их присылали на имя Ма—вой, а это значило совсем их не иметь. <...>

Император Николай Павлович бывал редко, но, когда приезжал, был милостив и прост в обхождении с нами, также и императрица Александра Федоровна, приезжавшая чаще и всегда в сопровождении своих дочерей, тогда еще великих княжон Ольги Николаевны и Александры Николаевны.

Княжны были в высшей степени обаятельные особы, и, мне кажется, будь они и не царские дочери, обаяние их было бы не меньше.

Немало тогда говорилось об уме и красоте великой княжны Ольги Николаевны, но кто ее не видал, тот и понять не может, какое это было совершенство. Оставя уже правильность линий ее лица, напоминавшего черты лица государя, ее нежную белизну с легким румянцем, надо было видеть выражение ее прелестных несколько грустных голубых глаз, ее очаровательную улыбку, видеть эту царственность, соединенную с простотой. При этом она была высока ростом и стройна, и походка ее была полна величия и грации. Я так и вижу ее в белом легком платье в нашем саду, стоящею с некоторыми старшими воспитанницами в кругу за веревочкой.

Игра эта состояла в том, что одна из «белых», стоящая вне круга, должна была прикоснуться к плечу которой-нибудь и они бегут в разные стороны, стараясь занять место в кругу. Когда же участвовала в этой игре великая княжна, то ее всегда выбирали, заменяя прикосновение рукой поцелуем в плечо. И вот она грациозно скользит, спеша занять оставленное ею место, и ей это всегда удается, и ее выбирают снова и снова. Румянец ее усиливается и придает особенный блеск и без того прелестным глазам, и, глядя на нее, кажется, и не налюбуешься. <...>

Великая княжна Александра Николаевна была также хороша, но рядом с сестрою красота ее, конечно, теряла, но обаяние ее было в фации, жизнерадостности и веселье. Она, бывало, как птичка порхает между нами.

Надо сказать, что, когда приезжал кто из царской фамилии, нас ставили в зале линиями, и так как императрица Александра Федоровна любила видеть красивые лица[56], то в первые ряды выбирали самых хорошеньких, пряча в середину дурных, хотя бы они были и из первых учениц. И вот она, как будто зная это, летит в эту середину, раздвигая ряды своими прелестными ручками, а там уже их ловят и целуют, а она сквозь улыбку, стараясь сделать серьезное лицо, так мило погрозит пальчиком и скажет: «Я этого не позволяю», — что тем так и захочется, как они потом говорили, не послушаться ее и расцеловать этот прелестный грозящий пальчик. <...>

Теперь скажу о принце Петре Георгиевиче Ольденбургском, посещавшем нас каждую неделю, в заведывании которого состоял Смольный монастырь.

Многие еще, вероятно, помнят, какой это был превосходный, полный доброты человек.

Он был большой любитель музыки, и ему мы были обязаны, что слышали всех выдающихся артистов того времени, приезжавших в Петербург.

Так, помню, у нас пела Росси, два раза играл Лист, большей частью сочинения Шопена, играла Клара Вик, вышедшая замуж за Шумана, с которым вместе и приезжала к нам. Слышали очаровательное пение Тамбурини. Особенно запомнилось трио из «Лючии»[57], исполненное им с сыном и дочерью, но не могу не остановиться на воспоминании об игре на скрипке Эрнста. Впечатление этой игры и самая его фигура так и врезались в моей памяти. Высокого роста, очень худой, бледный, с головой и лицом, обросшими черными волосами и с печально-строгими глазами.

Но вот он заиграл свою элегию, и, Боже мой, сколько было тут тоски и муки и как рыдала его скрипка! Даже наши юные сердца невольно сжались от непонятной нам печали, и у многих были на глазах слезы.

Но нет, он не захотел оставить нас под этим впечатлением и, кончив элегию, не отнимая скрипки от плеча, заиграл «Carnavale de Venise»[58], и сразу вся зала наполнилась весельем. Тут слышен был и шум, и визг, и хохот, и мы, с восторгом улыбаясь, поглядывали друг на друга. Аплодировать нам не позволялось. Это был чарующий и блистательный апофеоз его игры, которым он и закончил.

Хочу еще <...> поместить два воспоминания.

Первое — о наших казенных балах, бывавших в именины государя, государыни и в Новый год. С самого утра в этот день мы уже несколько волновались, а с шести часов вечера начинали причесываться.

Были между нами особые мастерицы, заменявшие парикмахеров, и тем всегда было много работы. <...> В этот день нам приносили вместо полотняных передников с лифчиками тонкие коленкоровые; пелеринок и рукавчиков на бал не надевали, а у некоторых на шее был черный узкий бархатец. Вот и весь наш бальный туалет.

В восемь часов вечера классные дамы вели нас чинно, попарно в ярко освещенную громадную залу, по обеим сторонам которой были белые колонны, а между ними невысокая балюстрада того же цвета, за которой, возвышаясь несколько амфитеатром, были прикрепленные к полу лавки белого же цвета. На них помещались с одной стороны «голубой», а с другой — «кофейный» классы, а «белые» были посередине залы. Они танцевали между собой за кавалера и за даму: кадриль, вальс, польку, приглашая на танцы некоторых «голубых» и очень редко «кофейных», которые были только зрительницами.

В конце залы поставлены были кресла для начальницы с некоторыми приглашенными ею гостями, большей частью дамами почтенного возраста. <...>

Танцующих кавалеров не было, за исключением старичка генерала с сильно трясущейся головой Бунина, две дочери которого были одного со мною класса, а старшая — в «белом» классе. Мы все его очень любили и звали дедушкою.

Оркестр музыкантов у нас был свой, и в этот вечер он весь был в сборе. Нам давали оржад и что-то из лакомств. Потом служащие при дортуарах девушки приносили в корзинах бутерброды из черного хлеба с маслом и куском телятины сверху, а в 12 часов был ужин. В эти дни мы были сыты.

Второе воспоминание относится к обеду с выигрышами.

В Крещение на каждый класс запекались в пироги вроде бемских по три боба. Пироги эти резались на 12 кусков на каждое блюдо, и прислуга, разносившая их, не знала, в котором они запечены. На каждом из этих трех бобов была особенная отметка. Один назывался «царицей», и выигравшая его получала бонбоньерку с конфектами, наверху которой была прикреплена небольшая бронзовая корона. Второй боб был «фрейлина» с выигрышем тоже бонбоньерки с конфектами и с воткнутою розой вверху ее, а третий, о котором я мечтала целые шесть лет и, будучи в «белом» классе, его выиграла, назывался «секретарем». Выигрыш этот состоял из небольшого тисненой кожи портфеля со всеми письменными принадлежностями.

Раздача этих выигрышей была очень торжественна. Присутствовали: начальница, инспектрисы, инспектор и эконом, в руках которого и были все эти выигрыши.

Надо было видеть, с каким старанием и волнением каждая, получившая свой кусок пирога, расщипывала его на мелкие кусочки, надеясь найти который-нибудь боб; воцарялась даже на несколько секунд тишина.

Помню, в каком я была восторге, найдя своего боба «секретаря», и не верила даже глазам своим. Мы, выигравшие, все девять человек, по три из каждого класса, вышли из-за стола, провожаемые завистливыми взглядами подруг и восклицаниями: «Счастливицы!» — и подошли к начальнице, которая, взяв выигрыш из рук эконома и передавая его воспитаннице, поздравляла ее. Помню, как, получив свой портфель и прижав его к сердцу, не чувствовала от радости ног под собой, возвращаясь на место.

Когда пришли в дортуар, я стала рассматривать свое сокровище. Он запирался хорошеньким ключиком. В нем было несколько отделений с почтовою бумагой и конвертами, а в середине были: дюжина стальных перьев с ручкой, перочинный ножик, карандаш, сургуч и маленькая линейка.

Я сейчас же переложила туда из сшитой мною картонной сумочки письма отца и записки из лазарета Д. Ст<рата- но>вич и была в этот день так счастлива. Это ведь была моя первая собственность.

Мне казалось, что те, у которых были родные в Петербурге, не могли ощущать такой радости, имея и шкатулки и портфели, а также и бывшие в дортуарах других классных дам, а не Ма — вой, покупавших на их деньги все для них необходимое.

Долго и после выпуска хранился у меня этот портфель, и только при переезде из одного места в другое он был в числе прочих вещей затерян. <...>

Первое, что при переходе в «белый» класс заставляло радостно биться наши сердца, — это предстоящее на Святой катанье <...>.

Нам велено было к этому времени связать из пунцовой шерсти шапочки вроде маленьких капоров, и, помню, мне его связала Д. Ст<ратано>вич. Наступил давно желанный день.

Приехали дворцовые кареты, запряженные четверней с форейторами. Мы надели наши красные шапочки и зеленые камлотовые салопы, и в этом одеянии все казались страшно бледными. В каждую карету посадили пять воспитанниц. Шестое место занимала классная дама, и так как их не хватало, то должность их заменяли воспитанницы, старшие годами.

Меня назначили в числе других пяти из нашего дортуара в карету Ма—вой, напротив которой заняла место Д. Ст<ра- тано>вич.

Мы тронулись, сопровождаемые по бокам карет жандармами верхами.

Наша Ма—ва надела на себя какой-то невозможный черный капор, делавший ее похожею на воронье пугало, и сейчас же задремала, качаясь из стороны в сторону, а мы и рады были этому, передавая вполголоса свои впечатления, любуясь не виданными нами новыми предметами, великолепными домами и этою повсюду снующею толпой.

Но вот мы подъехали к самому месту катанья. Кареты почему-то остановились, и наша Ма — ва просыпается.

Вдруг мы видим и слышим, как один господин из публики, стоявшей к нам очень близко, показывая в упор на нашу карету, говорит другому, стоящему с ним рядом:

— Посмотри, какая у этого окошка сидит хорошенькая, а классная-то дама, напротив, как чучело.

И оба смеются.

Конечно, это не делало чести их воспитанию, хотя, судя по одежде, они были из интеллигентов, и нам следовало бы, соблюдая законы приличия, и вида не показать, что мы слышим их слова, но нас одолел молодой смех, от которого мы все тряслись, стараясь от него удержаться и глядя в противоположное окошко.

К довершению всего одна из нас, желая толкнуть ногой другую, толкает нечаянно ею Ма—ву, и та, обводя нас всех убийственным взглядом Медузы, шепчет:

— Негодяйки! Негодяйки!

Каждый раз, как, делая круг, мы приближались к тому месту, где стояли эти господа, мы хотя и старались всеми силами сделать серьезное лицо, не могли не видеть, как они, смеясь, показывали нам головою и глазами на названное ими чучело.

В этом не могли им помешать и жандармы, нас охранявшие.

По окончании катания сколько было рассказов, сколько было смеха при рассказах об этих двух господах и Ма—вой. Ее ведь решительно никто не любил, и даже прочие классные дамы сторонились, глядя на нее как бы с презрением.

Следующее катанье на Масленице хотя и радовало нас не меньше, но не произвело на нас такого впечатления, как первое. Оно было уже не ново для нас.

В «белом» классе, кроме прибавившихся учебных занятий и церковного пения, стали обучать итальянскому языку, учителем которого был Кавос. Прибавлялись также уроки рукоделья, и мы по очереди должны были, не ходя в класс, заниматься им, хотя учителя и протестовали, так как это отвлекало воспитанниц от учения и большая часть из нас стала наверстывать время, вставая по ночам, а я не знала, что и делать, не успевая писать за двоих и опасаясь за здоровье Д. Ст<ратано>вич, которая также стала вставать задолго до звонка.

С первого же года поставили в двух огромных рукодельных комнатах по громадным пяльцам для вышивки ковра, предназначавшегося для дворца.

Ковер этот длиною в 16 аршин должен был, как нам передавала учительница рукоделия, сшиваться вместе, что она впоследствии так искусно исполнила, что при самом тщательном осмотре никому и в голову не могло прийти, что он сшивной. <...>

Стали также приготовляться разные работы гладью.

Учительница танцев Кузьмина стала также требовать лишних занятий. Мы должны были протанцевать на публичном и императорском экзаменах менуэт, гавот и какой-то фантастический танец с шарфами.

Танцевальные уроки были после классов вечером и опять отрывали нас от учебных занятий, и те, которые хотели добросовестно заниматься, не имели решительно отдыха. Некоторые же, хотя их было немного, философски рассуждали, что не стоит беспокоиться и мучить себя, ведь всё равно всех выпустят и в наказание не оставят в стенах Смольного, не подозревая того, что то, что казалось теперь наказанием, для иных впоследствии было бы величайшим благом, если бы эти стены опять их к себе приняли.

А время идет да идет, и мы приближаемся к последнему году. Учителя уже нового ничего не задают, заставляя повторять все пройденное, и уже многие сделали из сшивной бумаги ленты с обозначением месяцев и чисел, отрывая каждый прошедший день.

Наконец наступил этот желанный и так долго ожидаемый 1848 год.

Не заря уже, а яркое солнышко нашей свободы показалось на горизонте!

Иногда среди занятий я вдруг останавливаюсь, и сердце трепетно, как птица в клетке, забьется. «Да неужели, — думаю, — я скоро увижу моих далеких дорогих мне существ, к которым стремилась все девять лет; нет, — думаю, — это невозможно, чтобы я могла существовать без этих стен и чтоб они могли существовать без меня; непременно должно что-нибудь случиться, что не даст мне испытать этого счастья», — и становится страшно за это счастье.

После Нового года и Крещенья сейчас же начались инспекторские экзамены, по которым назначались награды. Они были строги, но справедливы.

Принимались во внимание и баллы, получаемые воспитанницами в «белом» классе; главный балл был 12.

На этих экзаменах присутствовали: принц Ольденбургский, министр народного просвещения Уваров, начальница, инспектриса и инспектор, и по окончании их мы уже знали, кто и какие получит награды.

Нас выходило всех 140 человек, и из 1-го отделения должны были получить: 10 воспитанниц — шифры[59], 10 — золотые медали, из них три большие, три средние и четыре маленькие, величиной с целковый, и 15 — серебряных медалей, пять больших, пять средних и пять маленьких. На этих медалях вверху было изображено солнце с лучами на лозы виноградника и со словами внизу: «Посети виноград сей», — а на другой изображение императора Николая Павловича, внизу которого стояли слова: «За отличие», и выставлен 1848 год.

Во 2-м отделении, где были ученицы более слабые, 10 из них получали книги.

Награды эти должны были раздаваться уже по окончании публичных и императорских экзаменов.

Кроме того, каждой из воспитанниц, в том числе и не получившим награды, предназначалась небольшая сумма денег; тем, кто получали награды, — больше, остальным — меньше; на мою долю приходилось 137 рублей, и каждая из нас получала Евангелие с русским и славянским текстом.

Нам заказали белые из самой тонкой кисеи со многими складочками платья на юбках белого гласе коленкора; лифы были открытые с тюлевыми вышитыми нами самими бертами. Наряд этот заканчивался очень широкою белой атласною лентой, бант и концы которой были назади.

И вот, когда на генеральную репетицию танцев нам велели надеть эти платья, дав в руки по легкому розовому шарфу, мы с удивлением, не узнавая, глядели друг на друга и иные казавшиеся дурнушками вдруг превращались в хорошеньких, чему способствовало, кроме платьев, и возбужденное радостное настроение. Из дальних мест за многими уже стали приезжать родные, а я получила письмо от сестры, которая после смерти отца, чтобы не утруждать маму, взяла на себя эту обязанность.

Она писала, что все с нетерпением меня ждут, о маме и говорить уже нечего, но приехать ей за мною по слабости здоровья никак нельзя, ей же, сестре, оставить ее одну с маленькими детьми было невозможно и были другие домашние обстоятельства, по которым ей нельзя было отлучиться из дома, но что сестра моей мамы (я буду называть ее Марьей Петровной) выехала по своим делам в Петербург и обещалась взять меня из Смольного и привезти в Галич.

Это уже несколько умаляло мою радость. Оставя то счастье, которое дало бы мне свидание с ними, мне так хотелось, чтобы которая-нибудь из них была на наших публичных экзаменах; и потом, эта Марья Петровна еще с детства была мне не симпатична.

По окончании инспекторских экзаменов начались публичные, сначала учебные, на которых экзаменовались только получающие награды, и большая часть публики, пускаемая по билетам, состояла из родителей и родственников воспитанниц. Потом началась музыка. Две воспитанницы играли соло на рояли, а после этого исполнили на 16 роялях, по две за каждым, в числе которых была и я, оперу <Д. Россини> «Севильский цирюльник». Рояли поставлены были полукругом, в средине которого стоял дирижер, кажется, Кавос. <...>

По окончании пения рояли были убраны и начались танцы. Мы встали длинными рядами и начали менуэт и гавот, равномерно и грациозно приседая, подавая друг другу руки, делая глиссе, чрез что и получалась очень стройная движущаяся картина.

Вслед за менуэтом и гавотом начался танец с шарфами. В первой паре были две красавицы сестры, по матери грузинки, графини Симонич, и мы с розовыми шарфами вслед за ними проносились мимо публики, и вид этих молодых, воодушевленных радостью лиц был прелестен, как говорили присутствовавшие тут родственники.

Когда кончился этот танец, публика отправилась смотреть наши работы, помещенные в одной из зал, на одной стене которой висел громадный ковер, а на других стенах — рисунки воспитанниц. Были тут головки, пейзажи, цветы. На столах разложены работы: капот для императрицы Александры Федоровны, вышитый гладью по тончайшей кисее, мантилья для супруги государя наследника цесаревича великой княгини Марии Александровны из белой материи, выложенная лиловым шнурком; вышитые для ее детей гладью платьица и много других работ, отличавшихся вкусом и изяществом.

На императорские учебные экзамены, следовавшие вслед за публичными, государыня императрица велела нас привезти во дворец, и мы отправились в тех же каретах и в таком же порядке, как на катанье.

Помню, когда поднимались по лестнице, то я чувствовала себя как бы подавленной и уничтоженной грандиозностью и великолепием этой лестницы.

Нас ввели в огромную залу, где было поставлено несколько рядов кресел. Чрез некоторое время вышла государыня императрица и заняла место в середине первого ряда, назади поместились несколько фрейлин. Государя не было, но приходил ненадолго великий князь Константин Николаевич, бывший тогда женихом, невеста же его Александра Иосифовна, как говорили, в это время брала уроки музыки у Гензельта.

При экзаменах присутствовали наша начальница Марья Павловна Леонтьева и инспектор Тимаев. Последний раздавал билеты, по которым мы должны были отвечать. Экзаменовались так же, как и на публичном, только получающие награды 1-го отделения.

Императрица, кажется, внимательно нас слушала, часто поднимая глаза на отвечавшую воспитанницу. <...> После экзамена нас повели в другую залу, где были накрыты столы, и мы сели обедать. Хозяйкой была великая княгиня Мария Александровна, но входили туда ненадолго государь и государыня. За столом прислуживали бесшумно ходившие арабы в чалмах и сандалиях, что нас очень занимало, мы их видали только на картинках. После обеда мы были отвезены обратно в Смольный. После учебного экзамена настал и последний, так называемый императорский вечер, на котором присутствовали государь с государыней и вся царская фамилия, в том числе и невеста великого князя Константина Николаевича, Александра Иосифовна. <...> Недоставало только наших очаровательных великих княгинь Ольги Николаевны и Александры Николаевны. <...> Музыка, пение и танцы были те же самые, как и на публичном экзамене, и мы исполняли все это в тех же белых кисейных платьях, как и на том, а под конец вечера была кадриль, в которой принимали участие и некоторые члены царской фамилии. Торжество это закончилось ужином. Накрыты были столы в этой же зале, за которые сели государь, государыня и прочие члены царской фамилии. Государь в этот вечер был очень весел и со всеми шутил, особенно помню, как он, шутя, обходил со всех сторон принца Ольденбургского, нашего главного начальника, и все ему раскланивался, отчего тот казался совсем сконфуженным.

Императрица, уезжая, назначила день своего приезда для раздачи наград. У нас после этого было несколько репетиций, как для получения их мы должны были подходить к государыне, делая через каждые три шага по реверансу, который должен был быть глубок и грациозен.

В назначенный день нас всех, получивших награды (я получила большую серебряную медаль), повели в залу, где сидела императрица и тут же были принц Ольденбургский, начальница и инспектор.

Получавшие шифры, подойдя, как их учили, опускались пред государыней на одно колено, и она сама пришпиливала к левому плечу шифр и целовала в щеку воспитанницу, а та целовала ее руку. Первый шифр получила Обручева. Получавшие медали, подходя, держали руки одна в другую, ладонями вверх, куда и клала императрица медаль, взяв ее с блюда от инспектора, и каждой сказала несколько слов. Когда я подошла, она спросила мою фамилию и из какого я города, и, услышав, что из Галича, сказала, что знает его, это в Галиции, но я ответила, что этот Галич в России, в Костромской губернии.

Наконец все это было кончено, но мы должны были пробыть еще несколько дней в Смольном, ожидая числа, назначенного для выпуска.

Какое это было чудное время! Мы пользовались уже совершенно свободой. Беспрестанно приезжали родители и родственники выпускаемых воспитанниц; приходили модистки с примерками платьев, и тут уже сказалась горечь разницы общественного положения и состояния. Некоторые, у которых родители были очень бедны, требовали от них, не понимая этого, таких же дорогих платьев, какие видели у своих богатых подруг, и, когда те отказывали, они огорчались и плакали.

Про себя же скажу, что я вся была поглощена радостной мыслью свидания с моими далекими и дорогими существами, и радость эта вытеснила все прочие чувства, померкла даже и привязанность моя к Д.Ст<ратано>вич; пропала и ненависть к Ма—вой, кончавшей вместе с нами для блага будущих воспитанниц свою двадцатипятилетнюю службу, она заменилась равнодушием и как будто жалостью, что ее никто не любил и никто о ней не сожалел.

Приехала, наконец, и Марья Петровна, сказавшая мне, что дома все здоровы и с нетерпением меня ждут, но что мне придется с ней прожить в Петербурге месяца два; во-первых, невозможно по бездорожице пуститься в путь (нас выпускали в половине марта), а во-вторых, дела ее еще не будут кончены. <...>

Наконец наступил последний день нашего почти девятилетнего пребывания в Смольном! Не сумею рассказать, что я перечувствовала в этот день. Радость сменялась грустью и какой-то жалостью ко всем остающимся за этими стенами и даже к этим стенам, которые, казалось, без нас должны осиротеть.

В последний раз мы получили приказание надеть наши белые платья, чтобы в день выпуска быть всем одинаково одетыми; вручили каждой деньги и Евангелие и повели в церковь. В последний раз мы встали на клиросы и пропели молебен, после которого наш священник, он же и законоучитель, сказал нам трогательное напутственное слово, и мы, слушая его, все плакали. Наконец началось прощание с начальницей, инспектрисой, учителями, классными дамами. Прощаясь друг с другом, мы обнимались, крепко целуясь, обещаясь никогда не забывать друг друга, и многие горько рыдали.

И вот широко распахнулась дверь нашего монастыря, чтобы навсегда за нами затвориться, и мы, неразумные дети для жизни, очутились на той свободе, о которой мечтали все девять лет, и похожи были на птичек, вылетевших в первый раз из гнезда, радостно и доверчиво глядящих на

Божий свет и с неокрепшими еще крыльями готовых в него ринуться, не подозревая, что при первом же полете можно упасть и, может быть, насмерть разбиться, не подозревая и того, что в этом манящем их свете много хищных коршунов, подстерегающих подобных бедных, неопытных птичек. Счастье было тем из нас, у кого была любящая, руководящая и поддерживающая первые шаги рука, и горе тем, кто ее не имел...

М. С. Угличанинова. Воспоминания воспитанницы Смольного монастыря сороковых годов // Русский вестник. 1900. Т. 269. №9. С. 142-174; №10. С. 437- 446.

А.И. Соколова Из воспоминаний смолянки

Я поступила в Смольный монастырь в тот класс, где моя тетка была инспектрисой, и хотя я была приведена годом позднее общего приема (прием был в 1842 году, а я была приведена в 1843-м), но мне удалось сразу занять первенствующее место в силу той серьезной подготовки, которая заботливо дана была мне дома.

В то время весь курс учения в Смольном монастыре делился на 3 класса, и воспитанницы оставались по 3 года в каждом классе. Ни отпусков, ни выездов не полагалось, и двери Смольного, затворявшиеся при поступлении за маленькой девочкой, вновь отворялись по прошествии 9 лет уже перед взрослой девушкой, окончившей полный курс наук.

В каждом из трех классов было по восьми классных дам при одной инспектрисе, и классная дама, приняв воспитанницу на свое личное попечение в день поступления ее в институт, неуклонно заботилась о ней затем в течение всех девяти лет. Группа воспитанниц, отданная под покровительство и управление одной классной дамы, образовывала из себя дортуар. Эти девочки спали в одной комнате и значились под последовательной серией нумеров.

В классах воспитанницы размещались уже по степени своих познаний, и там классные дамы дежурили поочередно, через день, так как всех классных отделений было по четыре на каждый класс. В смысле преподавания все девочки сразу поступали в ведение учителей и профессоров; учительницы полагались только для музыки. Положение профессоров в первые два года поступления воспитанниц было более нежели затруднительное. Большинство детей не знало ровно ничего; было даже много таких, которые и русской азбуки не знали.

Состав институток был самый разнообразный.

Тут были и дочери богатых степных помещиков, откромленные и избалованные на обильных хлебах, среди раболепного угождения бесчисленной крепостной дворни... Рядом с этими рыхлыми продуктами русского чернозема находились чопорные и гордые отпрыски феодальных остзейских баронов с их строгой выдержкой, с их холодно-презрительным тоном... Тут же были и бледные, анемичные маленькие петербургские аристократки, которых навещали великосветские маменьки, братья кавалергарды и сестры фрейлины, и рядом с этим блеском галунов, аксельбантов и сиятельных титулов внезапно вырастала неуклюжая и полудикая девочка, словно волшебством занесенная сюда из глухого захолустья и поступившая в число воспитанниц аристократического института единственно в силу того только, что ее дед и отец — чуть не однодворцы — значились записанными в 6-ю, или так называемую «Бархатную книгу»[60].

Чтобы дать понятие о том резком различии, какое царило в рядах одновременно и на равных правах воспитывавшихся девочек, достаточно будет сказать, что ко дню выпуска того класса, в котором я воспитывалась и в списках которого значилось много громких и блестящих имен, — за одной из воспитанниц, уроженкой южных губерний, отец-старик пришел в Петербург из Чернигова пешком, вместе с вожаком-мальчиком, который за руку вел его всю дорогу, так как нищий старик ослеп за три года до выпуска дочери!..

На меня, воспитанную в строгих приличиях дворянского дома того времени, произвела удручающее впечатление та грубость обращения, которая царила между девочками и выражалась в постоянных перебранках и диких, бестолково-грубых выражениях. Самым грубым и оскорбительным словом между детьми было слово «зверь», а прибавление к нему прилагательного «пушной» удваивало оскорбления, грубые, наступательные жесты — все это дышало чем-то вульгарным и пошлым.

Классные дамы в сущность этих споров и ссор входили редко и унимали ссорившихся тогда только, когда возгласы их делались слишком громки и резки и нарушали тишину. Если же эти междоусобные войны разгорались во время рекреационных часов, когда кричать и шуметь разрешалось, то воюющие стороны могли выкрикивать все, что им угодно и как им угодно... За ними никто не следил, и их никто не останавливал.

Несравненно более строгое внимание ближайшего начальства обращено было на внешний вид детей и на тщательное исполнение форменных причесок, избиравшихся по распоряжению ближайшего начальства. Так, меньшой класс должен был обязательно завивать волосы, средний — заплетать их в косы, подкалываемые густыми бантами из лент, а старший, или так называемый «белый», класс, нося обязательно высокие черепаховые гребенки, причесывался «по-большому», в одну косу, спуская ее как-то особенно низко, согласно воцарившейся в то время моде. В общем, как это ни странно покажется, но взыскивалось за неряшливую прическу несравненно строже, нежели за плохо выученный урок, и несвоевременно развившиеся букли доставляли ребенку несравненно больше неприятностей, нежели полученный в классе «нуль».

За ученьем же классные дамы следили мало, и учиться можно было по личному усмотрению, более или менее тщательно и усердно. Наглядным доказательством может служить то, что многие воспитанницы так и оставили стены Смольного монастыря, ровно-таки ничего не зная. <...>

Правда, профессора были прекрасные, преподавание было дельное и умелое, но научиться чему-нибудь можно было только при настойчивом желании и при настоятельной жажде знания... А часто ли жажда эта встречается в детском возрасте, и в особенности между девочками? <...>

Институтская жизнь, сухая, форменная, как-то по-солдатски аккуратная, так сильно шла в разрыв со всем тем, к чему я привыкла до тех пор, что втянуться в нее я не могла никак, и с каждым днем мне становилось все скучнее, неприветнее и даже как будто физически холоднее.

И не на меня одну эта жизнь производила такое жуткое, такое неприятное впечатление. Весь маленький класс, поголовно, грустил и плакал по дому, за что получал, при редких встречах в столовой и в саду, название «нюней» и «плакс» от среднего класса, облеченного в голубые платья и потому носившего общее название «голубых».

Этот класс, составлявший переходную ступень от младших к старшим, был в постоянном разладе сам с собой и в открытой вражде со всеми. «Голубые» бранились со старшим классом; дразнили маленьких, дерзили классным дамам и, появляясь в столовой или в саду, вносили с собой какой-то особый задорный шум, какую-то резкую, неугомонную браваду...

Старший класс, или «белые» (носившие темно-зеленые платья), относились к «голубым» с высокомерным презрением, маленькие, или «кофейные» (одетые в платья кофейного цвета), хором кричали им: «Звери голубые!..» — а те победоносно шествовали между этими двумя враждебными им лагерями и задирали всех, ловко отстреливаясь от всевозможных нападок.

Это было что-то бурное, вольное, неукротимое... Какая-то особенная стихийная сила среди нашего детского населения... И все это как-то фантастически связано было с голубым цветом детских платьев. Стоило пройти трем очередным годам, и те же девочки, сбросив с себя задорный голубой мундир, делались внимательней к маленьким, уступчивы с классными дамами и только с заменившими их «голубыми» слегка воевали, потому что, в сущности, с ними нельзя было не воевать.

Я, в силу своей исключительной научной подготовки, сделалась объектом особо усердных преследований «голубых». Они прозвали меня «восьмым чудом» и при встрече посылали мне вдогонку этот эпитет, изредка изменяя его на эпитет «кометы», значение и смысл которого так и остались мне непонятными. <...>

Возвращаюсь к своему «кофейному» классу, или к «кафулькам», как нас дразнили «голубые».

Это оригинальное прозвище существовало уже в стенах Смольного монастыря задолго до моего поступления туда и приобрело такую широкую известность, что император Николай, всегда удивительно ласковый и приветливый к детям, как-то сказал, глядя попеременно то на нас, то на «голубых»:

― Ну охота вам, mesdames, связываться с «кафульками»!.. Fi done![61] <...>

Я уже говорила, что поступила годом позже назначенного срока, так что остальные «кофейные» имели уже случай видеть императрицу Александру Федоровну неоднократно, я же еще ни разу ее не видала.

Несмотря на сравнительное развитие мое, я все-таки была восьмилетним ребенком. Детское воображение работало во мне живо, и я особенно склонная была к фантастическим представлениям о том, чего я сама не видала. Так, об особах царской фамилии я только слышала, живя в провинции, не видала их никогда, и представление мое о них носило печать чего-то чудесного.

И вот однажды перед обедом по классам «кофейных» молнией пронеслась весть: «Государыня приехала с одною из дочерей своих, и мы увидим их в столовой!..» Прибежали пепиньерки и классные дамы, стали обдергивать и поправлять «кафулек». В коридоре показался унтер-офицер Андрей Иванов с маленькой раскаленной плиткой, на которую он лил какое-то куренье... Куда-то вихрем пронесся наш эконом Гартенберг. Сторож Никифор появился в коридоре в новом мундире... Словом, вся праздничная обстановка была налицо...

Нас собрали в рекреационную залу и стали устанавливать по парам.

― Государыня уже в столовой! — торопливо говорит вошедшая в залу тетка моя, инспектриса. — Ведите скорее детей!..

И мы торопливо строимся и ускоренным шагом направляемся в столовую.

Я почти бегу... В моем сильно возбужденном воображении видением встают и корона, и порфира, и блеск каких-то фантастических лучей...

Но вот мы и в столовой.

― Nous avons l'honneur de saluer Votre Majesté!..[62]— кричим мы все заученным хором.

Но где же императрица?.. К нам с приветливой улыбкой подходит худенькая, идеально грациозная женщина в шелковом клетчатом платье, желтом с лиловым, и в небольшой шляпе с фиалками и высокой желтой страусовой эгреткой. Ни диадемы, ни порфиры... ни даже самого крошечного бриллиантика!.. Я разочарована...

Рядом с императрицей стояла высокая и стройная блондинка идеальной красоты, с строгим профилем камеи и большими голубыми глазами. Это была средняя дочь государыни великая княжна Ольга Николаевна, впоследствии королева Вюртембергская, одна из самых красивых женщин современной ей Европы.

Тетка моя доложила государыне о моем поступлении в институт, и она милостиво пожелала меня видеть.

― Mais c'est une grande demoiselle, toute raisonnable![63] — улыбнулась она своей обаятельной улыбкой на мой низкий реверанс, отвешенный по всем законам этикета.

Насчет реверансов у нас тоже было гораздо строже, нежели насчет уроков!

Императрица милостиво потрепала меня по щеке и сказала, что она передаст государю, какую «petite merveille»[64] привезли ему в пансионерки.

Тетка моя была очень довольна этим и очень ласково обошлась со мной, что, кстати сказать, случалось с ней нечасто.

Я не одна из ее родственниц воспитывалась в Смольном; во внимание к ее личным заслугам этому учреждению, кроме меня воспитывались еще четыре ее племянницы, дочери ее другого родного же брата, и она нас всех, по-видимому, не особенно горячо любила, вымещая на нас этим недружелюбным чувством то, что даваемое нам воспитание служило ей как бы наградой за ее долголетнюю и ревностную службу, тогда как в душе она, наверное, предпочла бы этому всякую другую награду. <...>

Я уже сказала выше, что каждая из нас, на все 9 лет, поступала в исключительное распоряжение той классной дамы, в дортуаре которой она числилась. Это была ее прямая наставница, ее гувернантка, женщина, призванная заменить ей отсутствующую мать.

Конечно, трудно было бы требовать, чтобы каждая из классных дам проникалась пламенной, чисто материнской любовью к двадцати пяти приемным дочерям, — но во всяком случае можно было бы вносить во взаимные отношения и больше душевности, и более сознания известного долга.

Ни того, ни другого налицо не было.

Дети прямо-таки ненавидели своих классных дам, классные дамы обижали и угнетали детей, пока те были маленькими, и жестоко платились за это впоследствии, когда эти многострадальные девочки вырастали и, в свою очередь, вымещали на классных дамах все вынесенные им в детстве мучения.

Отрадным исключением из числа всех классных дам того класса, в который я поступила, была Лопатинская, прекрасная семьянинка, мать и бабушка многочисленного семейства, сумевшая внести и в судьбою посланное ей семейство чисто материнские заботы. Она заботилась о них с утра до ночи, гордилась примерными ученицами своего дортуара, подбодряла ленивых, отстаивала их интересы перед всеми учителями, заступалась за них перед дежурными классными дамами, жила их детскими радостями, горевала вместе с ними в их детских невзгодах и, по возможности, заменяла им их отсутствующие семьи.

Дети, по глупости, иногда тяготились ее заботами, остальные классные дамы смеялись над нею и прозвали ее «наседкой», но все, кто близко знал эту достойную женщину, рано или поздно отдали ей, наверное, полную справедливость и оценили ее по достоинству.

Я, к сожалению, в ее дортуар не попала; тетушка моя выбрала мне классной дамой Волкову, пожилую 50-летнюю девицу, несомненно, особу очень достойную, но дослуживавшую уже в то время последние годы свои до полной пенсии (25-летней службы) и, видимо, озабоченную только тем, чтобы дотянуть лямку.

Она не обижала детей, не притесняла их, не оскорбляла никогда их детского самолюбия, но она не любила их, и чуткое детское сердце это прекрасно понимало.

Вообще нигде и никогда сиротская детская душа так не требует ласки и так отзывчиво не откликается на нее, как в стенах закрытого заведения, при том робком сознании «вечности заточения», которое встает в детском уме при мысли о 9-летнем сроке пребывания в институте. Девять лет — это вечность в глазах ребенка!

А тут еще бестолковые окрики, вздорные придирки и, что хуже всего, обидные прозвища и клички, которыми классные дамы награждали воспитанниц и на которые дети отвечали, в свою очередь, такими же прозвищами и кличками.

Особенно резка и груба была с детьми классная дама Павлова, резкая особа, замечательно некрасивая собой, с грубым, почти мужским голосом и манерами рыночной торговки. Он топала на детей ногами, драла их за уши, бранилась как кухарка и вносила в безотрадную и так уже детскую жизнь целый ад новых терзаний. Дети платили ей за это полнейшей ненавистью и так вымещали на ней все это позднее, по переходе в «голубой» и в особенности в старший класс, что даже ее подчас жалко становилось.

Прямую противоположность Павловой в смысле вежливости и мягкости обращения представляла собой другая классная дама, Кривцова, довольно элегантная блондинка лет 40-45, всегда ровная и почти ласковая в обращении с детьми; но ласка ее дышала таким равнодушием, ей так мало было дела до вверенных ее надзору детей, она так всецело игнорировала и их самих, и их детские интересы, и весь склад их детских жизней, что даже от криков и брани Павловой веяло большей жизнью, нежели от этого мертвого, могильного равнодушия.

Павлова кричала, неистовствовала, дергала во все стороны девочку и сама держалась как припадочная, но, злясь и бранясь, она видела перед собою живого человека, тогда как Кривцова и до этого не снисходила. Она прямо игнорировала окружавший ее детский мир и вряд ли даже хорошо знала в лицо даже своих воспитанниц. <...>.

О том, что личные отношения классных дам к вверенным им детям значительно влияли на успехи девочек в науках, — говорить, конечно, излишне; это ясно доказал исход всего учебного курса, и в то время, как личные воспитанницы Павловой занимали самые последние места в списках воспитанниц по учению, — два первых шифра в нашем выпуске получили воспитанницы Фредерике и Распопова, обе из дортуара Лопатинской.

Система глубокого равнодушия Кривцовой вызвала другие результаты, а именно отразилась на одной из воспитанниц так необычайно, что до сих пор, припоминая это страшное, вполне ненормальное явление нашей институтской жизни, останавливаешься в недоумении, не зная, чему его приписать.

Дело в том, что в дортуаре Кривцовой объявилась странная, до дикости невозможная девочка, которая довела свои шалости до того, что вовсе перестала учиться. Она не приготовляла ни одного урока, не брала в руки ни одной книги и постоянно занималась только тем, что или тараканов впрягала в бумажные тележки, или разводила чернилами узоры на своем белом фартуке, или приставала к подругам, к нянькам, к классным дамам, всех выводя окончательно из терпения. У товарок своих она разбрасывала тетради, у нянек выдергивала спицы из чулок, которые они вязали, из-под классных дам выдергивала стулья, у звонившего на уроки и рекреации солдата уносила колокол и звонила им, бегая по коридорам в неурочные часы; одним словом, наполняла весь институт своими шалостями и со всех сторон возбуждала ропот неудовольствия.

Катя С<аблина> (так звали маленькую шалунью) была миловидная белокуренькая девочка с живым лицом и ясными голубыми глазками. Она была очень общительна, чрезвычайно добра, всегда готова поделиться со всеми последним, и если на такой благодарной почве развился такой необычайный характер, то вина в этом всецело падает на невнимание и неумелость ее воспитателей.

Началось с того, что маленькой Кате отец привез много всевозможных гостинцев, а классная дама, за что-то ею недовольная, сначала спрятала от нее все лакомства, а затем, желая глубже поразить ее детское сердце, на ее глазах раздала все ее гостинцы другим.

Это возмутило девочку. Она нашла это несправедливым, и с целью восстановить, по своему рассуждению, нарушенное право она пошла и тихонько съела конфеты, ей не принадлежавшие.

В поступке этом она чистосердечно созналась, но не ощутила при этом ни тени раскаяния, и тогда находчивая Кривцова, вместо того чтобы объяснить ребенку его ошибку, нашла более целесообразным наклеить на картон громадный билет с надписью крупными буквами: «Воровка», и, надев билет этот на шнурке на шею маленькой Кате, выставить ее с этим позорным украшением в дверях дортуара, предварительно сняв с нее фартук, что считалось у нас в Смольном величайшим наказанием.

С этого дня участь маленькой Кати была решена. Воровкой она себя не считала, чужие конфеты она, по ее мнению, имела полное право съесть с той минуты, как ее собственные конфеты были съедены другими, — а горевать над незаслуженным наказанием она не хотела, считая это для себя унизительным.

Равнодушие С<аблиной> к такому, из ряда вон выходящему наказанию убедило наше недальновидное начальство в том, что девочка «погибла», что она «неисправима», что она за свою порочность должна быть торжественно выделена из среды подруг, которых она может заразить своим примером. <...>

И вот ее сажают одну, на стуле, впереди всего класса, и для вящего ее посрамления изобретают для нее особый костюм.

Из ее несложного форменного туалета навсегда исчезает фартук, волосы ее, среди завитых голов подруг, заплетаются в две косы, которые и распускаются по ее плечам.

В этом совершенно оригинальном виде маленькая Катя фигурирует и на уроках, и в столовой, на глазах 450 учениц всех трех классов, и торжественно шествует по коридорам на глазах у бесчисленной прислуги. Девочка теряется окончательно; самолюбие ее притупляется, детское сердце ее ожесточается.

Девочка растет как трава в поле, имя ее делается синонимом всего дурного, бестолкового, ни к чему не пригодного. <...>

Между тем неисправимость Кати и ее настойчивые шалости навели мудрое начальство на мысль исключить ее из числа воспитанниц Смольного монастыря. К счастью, такая решительная мера ни от кого из начальствующих лиц не зависела. Для этой крайней и беспощадной меры нужна была санкция самой императрицы, которой при этом должны были докладываться и мотивы самого изгнания. Подобный доклад мог идти только от лица директрисы заведения, которая, по раз навсегда заведенному порядку, еженедельно особыми рапортами докладывала государыне обо всем, что происходило в стенах института.

И вот после долгого и усердного совещания рапорт составлен и отправлен, причем злополучной С<аблиной> — которой в то время минуло 11 лет, — поставлена на вид та крайняя и позорная мера, которая принята против нее.

— Ну вот еще! — пожимая плечами, отвечала она собравшемуся синклиту. — Мало ли, что вы тут выдумаете!.. Станет императрица вас слушать!!

Это смелое восклицание переполнило чашу. Все заволновались и закаркали с единодушием, достойным лучшей участи и совершенно иного применения. Мы все, узнав о посланном во дворец рапорте, тревожились и волновались невыразимо и при этом краснели, сознавая, что и на нас всех косвенно падает стыд и позор ожидаемой крупной и выдающейся кары. <...>

Государыня, сильно взволнованная испрашиваемым разрешением на «изгнание» воспитанницы, и притом такого маленького ребенка, каким была С<аблина>, — отказала директрисе в испрашиваемой Высочайшей санкции и повелела отложить всякое решение до личного ее приезда. <...>

Весь эпизод этот произошел ранней весною, но наступили и каникулы (начинавшиеся у нас 24 июня и продолжавшиеся до 1 августа), а государыня все еще не приезжала. Это огорчало всех нас, а больше всего С<аблину>. Она даже шалить перестала, и относительно нее признано было возможным ввести несколько льготных мер. Ей возвратили фартук и разрешили завивать волосы, которые она, на досуге, коротко остригла, никому об этом не сказавши.

Начальство укоризненно покачало головами, но не могло не сознаться при этом, что эта белокурая, кудрявая головка с задорным, веселым личиком, с ясными, смело и прямо смотрящими глазами подкупаюше действовала на всякого постороннего зрителя.

— Вот, С<аблина>, всегда бы так!.. — укоризненно замечали ей и классные дамы, и моя тетка инспектриса, между прочим, со стороны всех уже возведенная в общий титул «тетки».

Наконец в один из ясных и теплых летних дней по саду, где мы гуляли, молнией пронеслась весть, что императрица приехала. Все забегали, засуетились...

Нам велено было строиться попарно, чтобы идти в большую мраморную залу... Мы уже двинулись дружным строем, когда навстречу нам бегом пронеслась одна из пепиньерок, посланная предупредить нас, что государыня придет в сад. Нас тут же выстроили колонной по 10 человек в ряд и, наскоро осмотрев наши руки, фартуки и порядком-таки растрепанные головы, сдвинули в задние ряды тех, которые выглядели особенно неряшливо.

С<аблина>, которая всегда была растрепаннее всех, на этот раз выглядела совсем элегантно. К ее довольно оригинальной удаче, она целых два часа перед тем простояла наказанная у дерева, и как туалет ее, так и мелкие букли ее белокурых волос сохранились в полной и небывалой симметрии.

Тем не менее она запрятана была, по обыкновению, в задние ряды обширной колонны, где она стояла всегда, при всех торжественных случаях, из опасения, чтобы она не выкинула какой-нибудь фокус.

Государыня показалась в конце аллеи, окруженная воспитанницами старшего класса, пользовавшимися привилегией сопровождать Ее величество свободно, без всякого фронта. Императрицу на этот раз, кроме двух дочерей (Марии и Ольги), сопровождала еще довольно многочисленная свита. <...>

Императрица подошла к нам и со своей ласковой, обаятельной улыбкой сказала по-русски, слегка останавливаясь перед каждым словом, что с ней бывало всегда, когда она говорила на русском языке:

― Здравствуйте, мои «кафульки»!

Мы ответили хором французским приветствием.

Она улыбнулась и, окинув зорким взглядом нашу колонну, для чего поднесла даже к глазам лорнет, тихо сказала что-то директрисе.

― Oui, Votre Majesté!..[65] — громко ответила Леонтьева.

Тетка подскочила и тоже что-то торопливо заговорила.

Императрица сделала головой утвердительный знак.

― Mademoiselles., avancez!..[66] — подходя к нам, сказала директриса.

С<аблина> вышла из рядов смелая, бойкая и жизнерадостная... Государыня пристально взглянула на нее в лорнет... С<аблина> сделала несколько шагов по направлению к императрице... Глаза их встретились... и вдруг С<аблина>, не в силах удержаться от шалости, дурашливо закачала отрицательно головой и, не дожидаясь со стороны государыни никакого вопроса и никакого замечания, торопливо заговорила:

― Се n'est pas vrai... Се n'est pas vrai!..[67]

Это вышло так глупо и смешно, этот смелый протест против никем не формулированного обвинения прозвучал такой веселой, забавной нотой, что государыня громко рассмеялась, а за нею неудержимо расхохотались и все посвященные в смысл и значение этой немой сцены.

― Ты... все шалишь?.. — с ласковой улыбкой проговорила императрица. — Шалить... не надо... это не хорошо!..

С<аблина> стояла сконфуженная и улыбалась. <...>

Надо совсем не понимать детей, — с несвойственною ей строгостью обратилась императрица к наличному составу нашего начальства, — для того, чтобы нарисовать такими мрачными красками такую светлую детскую головку.

Пожалуйста, chére[68] Марья Павловна, не пугайте меня больше такими грозными призраками, — обратилась она к Леонтьевой, — я от этого почти занемогла! <...>

Обе эти фразы сказаны были государыней по-французски. Русский язык ей до самой кончины не давался вполне.

По отъезде императрицы ожесточенным толкам и пересудам нашего начальства не было конца.

Сильнее всего волновалась тетка.

— С ними (то есть с нами) таким образом сладу не будет!.. — громко роптала она. — Я не понимаю императрицу!.. Ведь все это падает на нас!.. Нам с ними нянчиться приходится!.. А ежели им открыто дается балбесничать, так чего же от них ждать?!

В выражениях тетушка не стеснялась, и любимое ею выражение «балбесничать» было одним из самых мягких и нежных выражений ее лексикона.

Леонтьева волновалась меньше. Методическая и крайне спокойная от природы, она почти рада была такому мирному исходу дела и, поднимая глаза к небу, высказывала надежду, что этот урок послужит С<аблиной> ко благу.

К сожалению, это благое пожелание не оправдалось. С С<аблиной> в оправдание слов тетушки действительно никакого сладу не было. Она опять перестала и причесываться, и одеваться, остриглась в один прекрасный день «в кружок», как стригутся мужики, и снова воссела одна на стул, впереди всего класса, без фартука и с гладко распущенными, прямо лежащими волосами, придававшими ей вид какой-то юродивой.

Окончилась ее карьера в Смольном монастыре самым неутешительным образом. Перед последними «инспекторскими экзаменами» она, по единодушному настоянию всех профессоров, отправлена была в лазарет, откуда уже взял ее отец, не дожидаясь дня общего выпуска. Все боялись, что она и на торжестве последних экзаменов выкинет какой-нибудь «артикул». <...>

Много лет спустя, лет двадцать, коли не более, я близко познакомилась в Москве с родственником Кати С<абли- ной>, М. А. С<аблиным>, пользовавшимся в Москве большим уважением <...>.

От него я узнала, что Катенька С<аблина> (его дальняя родственница) вышла замуж и оказалась прекрасной семьянинкой и очень счастливо жила в провинции, окруженная родными и друзьями.

Тут же вместе с этим мне пришлось выслушать от этого почтенного общественного деятеля и образцового педагога и горькое слово укора по адресу Смольного монастыря, «изуродовавшего», по его убеждению, прекрасную и богато одаренную натуру.

Хотя и грустно мне было его слушать, но согласиться с ним пришлось! <...>

Но я опять забежала вперед и не остановилась на том моменте нашей институтской жизни, который для всех нас имел серьезное значение, а именно на переходе из младшего класса в средний, или «голубой».

Переход этот был для каждой из нас решающим моментом нашей ученической жизни. До перехода в «голубые» можно было почти не учиться, в особенности если девочка была достаточно приготовлена в научном смысле до поступления своего в институт. Проходились в маленьком, или «кофейном», классе самые элементарные вещи, и не знать того, что там задавалось, было почти невозможно; но с переходом в средний класс начиналось уже серьезное, ответственное учение, и тут раз навсегда выяснялось, кто с успехом окончит курс наук и кто оставит гостеприимные стены института, не вынеся с собой никаких познаний, кроме уменья сделать достаточно низкий и почтительный реверанс по всем законам этикета. Этому, повторяю еще раз, учили зорко и внимательно; все остальное отходило на второй план.

Были даже науки, самим начальством признававшиеся бесполезными и преподававшиеся, как говорится, «спустя рукава». Во главе таких наук стояла физика, которая преподавалась только в старшем классе и притом сначала на французском языке, так как читал этот предмет природный француз и даже парижанин Помье, быстро уловивший суть нашего довольно эфемерного воспитания и сумевший сделать из своих лекций нечто вроде интересного и отчасти таинственного спектакля.

То он все окна в физическом кабинете завешивал и показывал нам китайские тени, то посредством камеры-обскуры знакомил нас с новым в то время искусством световой фотографии, то телеграфы нам из одной комнаты в другую проводил, так что даже наш сторож Никифор, на которого вместе с обязанностью чередовых звонков возложена была и обязанность присмотра за физическим кабинетом, конфиденциально сообщал нам в ответ на наши заботливые расспросы об уроках: «Не извольте беспокоиться, сегодня француз спрашивать не станет!.. Сегодня страшное представление готовится!..»

Но Помье учил нас недолго. Болтливый француз под впечатлением прочитанных им газет сболтнул что-то недолжное[69], и ему пришлось не только Петербург оставить, но и с Россией распрощаться навсегда, и притом довольно стремительно.

Мы все от души пожалели об его отъезде, и сожаление это приняло особо сильный и откровенный характер, когда нам пришлось познакомиться с заменившим его профессором Лавониусом, сразу почти испугавшимся тех бессодержательных пустяков, с которыми он встретился под громким названием «курса физических наук».

Так, для знакомства с силой и происхождением грома и молнии в нашем физическом кабинете имелся какой-то злополучный красный домик, который моментально разрушался от привода ремня электрической машины, чтобы вновь создаться под умелыми руками нашего вечно хмурого Никифора. Имелись приспособленные к той же многострадальной машине крошечные качели, на которых, грациозно развалясь и ухватившись руками за веревки, качалась какая-то глупая кукла в розовом платье. Имелся стеклянный бассейн с плавающими по нем уточками и рыбками, которые шли за магнитом <...>. Словом, имелся целый арсенал вздора, при осмотре которого серьезный и глубоко ученый Лавониус почувствовал себя как бы обиженным и пристыженным...

— Что ж это... такое?.. — беспомощно повторял он, разводя руками. — Какое же это ученье?.. Как же и что преподавать в этом игрушечном магазине?

Но мы все к «игрушечному магазину» привыкли, некоторые из наших классных дам, при нас еще бывшие пансионерками, сами выросли на этих «игрушечках», и потому дельный протест серьезного профессора произвел на всех впечатление придирчивого требования, а сам Лавониус сразу был причислен к «беспокойным людям» и «противным».

Тем не менее, раз поступив в ряды наших преподавателей и заранее представленный министру народного просвещения <графу С.С. Уварову>, принцу Ольденбургскому и членам Совета, Лавониус уже не захотел портить себе карьеры и, скрепя сердце, остался в рядах наших профессоров.

Нам всем это оказалось совсем не по душе. Вместо веселой французской болтовни мы услыхали серьезную русскую речь, пересыпанную «мудреными» словами и выражениями, нам дотоле неведомым; вместо прежних «страшных представлений» начались серьезные и правильные лекции, а главное, уроки пришлось учить и готовить, так как Лавониус спрашивал всех, не соблюдая даже очереди, а по вдохновению вызывая, кого ему вздумается, и словно чутьем угадывая, кто именно на этот раз вовсе не готовил урока. Отсюда вечная борьба между профессором и ученицами, борьба ожесточенная и полная непримиримой злобы с нашей стороны и как-то особо холодно презрительная со стороны старого профессора.

О том, что приглашенный к нам вновь Лавониус был стар и некрасив, я считаю излишним распространяться. Все наши учителя и профессора были как на подбор стары и некрасивы, за весьма редким исключением. Даже в преподаватели искусств нам выбирали все стариков и уродов <...>.

В то время, так же как и теперь, Смольный монастырь представлял собою два различных учебных заведения, или, по местному выражению, делился на две «половины» — на Николаевскую и Александровскую. Последняя с основания носила название «мещанской» половины и только по воле наследника цесаревича Александра Николаевича переименована была в «Александровскую». Хотя переименование это и состоялось много раньше моего поступления в Смольный, но я застала все-таки в полном ходу не только прежнее наименование, но и множество сопряженных с ним неприятностей для воспитанниц Александровской половины.

Несмотря на то, что там воспитывались тоже дочери дворян (а иногда и родные сестры наших воспитанниц), между обоими заведениями существовала масса обидных различий, отчасти поддерживаемых самим начальством, а затем перенимавшихся и детьми, всегда падкими на подражание.

Так, например, в то время, как воспитанницы нашей Николаевской половины два раза в год ездили кататься в придворных каретах с парадным эскортом офицеров и пикеров придворной конюшни, — воспитанницам Александровской половины придворных экипажей никогда не присылали и кататься их никогда и никуда не возили.

Точно так же не возили их и во дворец для раздачи наград, и ни императорских экзаменов им не полагалось, ни так называемого императорского бала, на котором с нами танцевали великие князья, иностранные принцы и особы Высочайшей свиты.

То же обидное для детского самолюбия различие наблюдалось и при встрече нашей с воспитанницами Александровской половины, с которыми, кстати сказать, нам приходилось встречаться только в апартаментах начальницы, причем наш институтский этикет требовал, чтобы они первые отвешивали нам почтительный реверанс, а затем уже мы отвечали им на их поклон.

Все это несообразное чинопочитание порождало и отношения, совершенно ни с чем несообразные, и вовсе неудивительно, что дети, ничему не способные дать настоящей и правильной оценки, гордились и важничали перед своими сверстницами и что между нами, в нашем глупом детском лексиконе, по адресу воспитанниц Александровской половины не было другого наименования, как «мещанки». Никакой «Александровской половины» мы признавать не хотели, а называли ее «Мещанской половиной», в чем находили себе усердную поддержку и в наших классных дамах, тоже почему-то всем ареопагом враждебно относившихся к воспитанницам непривилегированного заведения.

Все это порождало вражду тем более нелепую, что она была совершенно беспричинна, так как мы, повторяю, даже в глаза своих маленьких врагов не видали, встречаясь с ними только в церкви, где они стояли совершенно отдельно от нас. Тем не менее вражда эта росла вместе с нами и довела однажды обе враждующие стороны до столкновения, равно неприятно отразившегося как на той, так и на другой половине Смольного. Это было в то время, когда мы были во втором классе.

Мы лично участие в этой сословной вражде принимали всегда минимальное, так как на Александровской половине было всего только два класса, параллельных нашим «кофейным» и «белым», и воспитанницы этих классов носили так же, как и у нас, коричневые и зеленые платья. Среднего класса там не полагалось вовсе, так что нам оппонентов не находилось, но в силу того присущего «голубому» классу воинственного духа, о котором мне уже приходилось упоминать, мы воевали по принципу «из любви к искусству» и ужасно волновались по поводу того эпизода, который я сейчас передам.

В то время в классе, только что перешедшем в «белые», случилось какое-то таинственное происшествие, о котором я не считаю себя вправе здесь говорить, не уверенная в том, не жив ли еще кто-нибудь из актеров этой таинственной и горькой житейской драмы.

Результатом этой истории было то, что одна из очень милых и симпатичных воспитанниц старшего класса должна была быть взята домой значительно раньше выпуска, по причинам, от нас в то время тщательно скрытым, но до которых мы пытливым детским умом добирались, конечно, не без благосклонного участия наших нянюшек, кстати сказать, вносивших по временам своим крайне фамильярным обращением значительный диссонанс в общую систему нашего институтского воспитания.

Воспитанница, о которой идет речь, принадлежавшая к очень хорошей и зажиточной семье и впоследствии сделавшая очень хорошую партию, оставила Смольный при очень умелой обстановке: она не была исключена, а уезжала только по расстроенному здоровью, по свидетельству наших докторов, и пришла проститься со всеми нами в столовую, при полном собрании всех трех классов.

Она была очень весела, очень нарядна, обещала ко всем писать, и, кроме того, среди нас оставалась ее родная сестра, красавица Ольга У..., вовсе не имевшая вида огорченной. Казалось бы, ничего дальше и требовать было нельзя и всякое злословие должно было бы умолкнуть, но... не надо упускать из вида, что Смольный был все-таки в принципе женским монастырем и что ему присущи были все крупные недостатки этого рода учреждений, как-то: болтовство, вражда, сплетни... и тому подобное, и неудивительно, что при таких условиях и упоминаемый мною эпизод нашел себе самых неблагоприятных комментаторов... По всему монастырю пошли ходить всевозможные басни, сплетни, легенды... Толки эти перешли за пределы монастырских стен и, разрастаясь, пошли по городу.

В это самое время кто-то из воспитанниц Александровской половины чем-то не угодил одной из наших, и та, ничтоже сумняся, через высокий забор, отделявший их сад от нашего, громко крикнула столь обидное для них слово «мещанки», глупо прибавив к нему кем-то придуманную неделикатную рифму «наши служанки».

Те услыхали, обиделись, и дня через два через тот же забор перелетел к нам запечатанный конверт со вложенным в нем стихотворением, посвященным «Потомству римских гусей».

Всего стихотворения я теперь не припомню, но помню, что оно было написано очень недурно и очень умело и отличалось очень едким остроумием. Вот его начало:

Нам стало стыдно... Перед вами Нам слов не хочется терять, Борьба неравная меж нами... И мы решились к вам писать! <...> Не презирайте наш совет: Читайте более Крылова, В «Гусях» найдете свой портрет... И доказательство простое, Что вы... лишь годны на жаркое!..

Переброшенное стихотворение произвело целый переполох. Наш старший класс заволновался, тем более что далее в том же стихотворении сделан был довольно прозрачный намек на причину недавнего удаления воспитанницы старшего класса (о чем я говорила выше) — и упрек по адресу болтливых «вестовщиц», благодаря которым этот горький эпизод сделался якобы достоянием всего города. Точных слов этого намека я не припомню, в моей памяти удержались только слова:

Вы стыд ее всем рассказали... Она была подругой вам!!

Благодаря последним словам, вероятно, вся эта история получила далеко нежелательную огласку, и даровитый автор стихов К—ева чуть не была исключена из заведения, состоя уже в старшем классе и числясь первою по наукам.

Нашим «благородным» — как мы сами себя называли в отличие от «мещанок» — не досталось нисколько, и вся вина была признана за ними, осмелившимися так непочтительно отнестись к воспитанницам Николаевской половины и к их «родословной»!

Большой справедливости во всем этом, конечно, не было, да об этом у нас и не заботились. Воспитывали «дворянок» и последовательно воспитывали в них и непоколебимое уважение к их дворянским гербам. Все это имело свою хорошую сторону, но... не лишено было и обратной, дурной стороны.

Впоследствии, в жизни, мне неоднократно приходилось встречаться со многими бывшими воспитанницами Александровской половины Смольного монастыря, и я должна сознаться, что данное им образование во многом оказывалось и глубже и основательнее того, какое дано было нам.

Начальницей[70] на Александровской половине в мое время были сначала г-жа Кассель, а за нею г-жа <...> Сент-Илер, обе очень образованные и милые особы, служебное положение которых стояло, несмотря на занимаемое ими место, несравненно ниже того, которым пользовалась наша начальница Марья Павловна Леонтьева, выезжавшая не иначе как в придворном экипаже четвернею с форейтором, с двумя придворными лакеями на запятках. <...>

Я хорошо помню императрицу Александру Федоровну. Я поступила в Смольный еще в то время, когда она сама занималась институтами и не передала еще этих близких и дорогих ей забот своей преемнице, императрице Марии Александровне, и я хорошо помню, с каким восторгом встречалось каждое посещение императрицы, как все спешили ей навстречу, как она умела каждого обласкать, каждому сказать доброе, приветливое слово.

Все мало-мальски хорошо исполненное давало императрице предлог для того, чтобы милостивым словом поощрить и ребенка, и классную даму, и преподавателя. Сочиненье ли было удачно написано, урок ли бойко отвечен в ее присутствии, рисунок ли по-детски удачно исполнен — на все она ласково откликалась, все встречала искренним радушным приветом, и промолчит она, бывало, тогда только, когда уж решительно похвалить не за что. <...>

Императора Николая Павловича мы, само собою разумеется, знали и видели несравненно меньше, нежели государыню, но и он в свои не особенно частые посещения Смольного был всегда очень милостив и приветлив с детьми и всегда подолгу шутил и разговаривал с нами.

Помню я, между прочим, очень забавный эпизод из жизни меньшего класса, когда мы лично были уже в старшем, или «белом», классе.

Маленькие воспитанницы, как и все дети в этом возрасте, очень много и охотно играли в куклы, и так как, согласно желанию императрицы, игра в куклы не только не преследовалась, но, напротив, очень поощрялась нашими классными дамами, то «кафульки» обыкновенно и в классы приносили с собой своих кукол и, пряча их во время уроков в пюпитры, в обеденные часы освобождали их из заключения и приносили с собой в общую столовую, где и рассаживали их на окна, так как за стол с собой сажать кукол не разрешалось.

Таким образом вдоль всех окон, по которым стояли столы меньшего класса, образовывалась обыкновенно целая галерея кукол во всевозможных нарядах, нечто вроде импровизированного игрушечного магазина.

Не надо забывать, что детей в классе было до 150 человек и кукол, таким образом, набиралась пропасть.

Старшие классы ворчали за это на маленьких, смеялись над ними, дразнили их... забывая, что недавно и сами с такой же ношей являлись к столу.

Однажды государь приехал к самому обеду и, осведомившись, где дети, прошел прямо в столовую.

Дети только что сели за стол, и окна маленького класса, как на грех, пестрели особенно нарядным и разнообразным кукольным маскарадом.

Государь сначала поздоровался со старшими классами и, перейдя затем к столам, занятым «кафульками», прямо наткнулся на кукольную галерею.

― Ах, mesdames!.. Что за прелесть!.. — смеясь, воскликнул он и, взяв в руки какую-то особенно пестро разодетую куклу, спросил: — Чья это такая франтиха?

В ответ на это с места поднялась маленькая девочка и на вопрос, как зовут ее куклу, пресерьезно объявила, что ее зовут Катей.

Тем бы и окончился милостивый обзор императора, если бы в числе рассаженных по окнам кукол ему не бросился в глаза гусар в ярко-синем мундире, весь расшитый золотой канителью.

Государь прямо направился к этому фарфоровому воину и, взяв его в руки, смеясь, спросил:

― Ба, ба, ба!.. Ты сюда как попал?..

— Я принесла!.. — храбро объявила маленькая белокуренькая девочка, вся в завитках, видимо решившаяся грудью отстоять права своего мишурного любимца.

Государь много смеялся и прозвал малютку «барышня с гусаром». Это название так и осталось за нею до самого выпуска, и это тем забавнее, что прозвище это оказалось как бы пророческим и не прошло года после ее выпуска, как она уехала в Варшаву и там вышла замуж за блестящего офицера Павлоградского гусарского полка.

Мишурного гусара своего она тщательно сохраняла на память, и куклу эту, за которой укрепилось название «царского гусара», знали все современные нам классы, от мала до велика. <...>

Все эти визиты царской фамилии, занимая нас и наполняя наши детские сердца восторгом, слегка кружили нам головы, и уже со второго класса в нас развивалось тщеславие и чувство едкой и горькой зависти к тем из подруг, которых, заведомо всем, ожидал тотчас после выпуска фрейлинский шифр.

Таких было сравнительно не особенно много, и как это ни странно покажется, но и вообще бедных девочек было среди нас больше, нежели даже просто достаточных, а между тем нас воспитывали так, что зимою нам в саду настилали доски для гулянья по аллеям и ступать на снег нам запрещалось под страхом строгого взыскания.

Предоставляю судить, насколько все это оказалось практичным впоследствии, когда большинству из нас пришлось не только довольствоваться самыми обыкновенными и невзыскательными извозчичьими экипажами, но и пешком ходить чуть не половину всей долгой жизни.

Не менее излишним было и то, что, имея при институте свой собственный оркестр музыки, нас приучали даже за уроками танцев не иначе вальсировать и танцевать все бальные танцы вообще, как под звуки оркестра в 25 человек. Этим путем многих из нас навсегда лишили удовольствия танцевать на простых вечеринках, на которых о многочисленном оркестре, само собой разумеется, и помину быть не могло.

А между тем во всех этих поблажках не было и тени особой заботы о детях или особого желания сделать им приятное или полезное; все это делалось как-то машинально, по инерции и шло по раз заведенному, шаблонному порядку.

Всюду, где интересы детей соприкасались с интересами кого-нибудь из протежируемого побочного начальства, о детях забывали и детские интересы шли сзади всего.

Так, например, несмотря на то, что даже наименее богатые из нас все-таки успели дома привыкнуть к обильному и хорошему столу, что при крепостном праве и при прежних барских имениях являлось существенной необходимостью каждого мало-мальски зажиточного дома, — в институте нас кормили до невозможности плохо, что дало возможность нашему тогдашнему эконому Г<артенберг>у нажить очень крупное состояние и дать за каждой из своих трех или четырех дочерей по 100 тысяч наличных денег в приданое.

Наш исключительно скверный стол дал повод к эпизоду, хорошо памятному всем нам и оставившему, вероятно, и в памяти нашего эконома неизгладимый след.

Кто-то из бывших воспитанниц Смольного, попав ко двору, вероятно, рассказал государыне, а может быть, и самому государю о том, как неудовлетворителен наш институтский стол, и вот император Николай, не предупредив никого, приехал в Смольный в обеденное время и прошел прямо в институтскую кухню.

Государя, конечно, никто не ожидал, и быстро разнесшаяся по всему Смольному весть о том, что он приехал с внутреннего или, лучше сказать, с черного крыльца и прошел прямо в кухню, повергла всех в крайнее недоумение или, точнее, в крайний испуг.

Никто не мог предвидеть этого и не мог предупредить того, что случилось, а случилась крайне неприятная вещь.

Государь, подойдя к котлу, в котором варился суп для детей, и опустив туда суповую ложку, попробовал суп и громко сказал:

— Какая гадость!.. Моих солдат лучше этого кормят...

Нет сомнения в том, что когда все это совершалось и произносилось, наш эконом уже знал о приезде государя, но идти навстречу к собравшейся над ним грозе он не хотел, да, правду сказать, вряд ли даже он в эту минуту обладал физической возможностью свободного передвижения... Кто не знал императора Николая и того, каков он был в минуты гнева...

Растерялась вконец и оповещенная о приезде государя Леонтьева, которой этикет тем не менее не позволял идти навстречу государю в кухню...

Не потерялась только тетка, к которой, как потом говорили, тихонько бросился злосчастный эконом, моля ее о спасении, так как находчивость тетки и ее умение ладить со всеми были хорошо известны всем в Смольном монастыре, точно так же как и ее привычка ко всем лицам царской фамилии. Тетка, как и всегда, одна оставалась совершенно спокойна. <...>

Событие, о котором идет речь, совпало с нашей поездкой в Екатерининский институт на выпуск воспитанниц, куда обыкновенно возили 30 или 40 смолянок из старшего класса, выбираемых начальством, как это обыкновенно у нас делалось, не столько из числа самых прилежных и благонравных, сколько из числа самых красивых.

В силу особенных забот о внешней «приятности во всех отношениях»[71] выбранных для поездки воспитанниц нам заказаны были к этому дню белые кисейные платья, выбрана была модная в то время очень красивая прическа и куплены были для всех, на казенный счет, большие серьги из белых бус в золотой оправе.

Легко понять, что такой сравнительно изысканный туалет очень шел к молодым и красивым лицам и что цветник молодых девушек, из которых старшей не было 17 лет, одетых в бальные туалеты, представлял собой очень красивую картину.

Надобно заметить, что и платья были давным-давно примерены, и прическа была устроена, и в новой примерке не было ровно никакой надобности, но в расчеты тетки входило показать товар лицом, и вот, откуда ни возьмись, явились и портнихи, и швеи, и даже куаферы... Загнали нас в рекреационную залу, и всех назначенных на поездку в институт начали торопливо наряжать в бальный туалет.

Мы все, не зная ничего о приезде государя, пришли в крайнее недоумение, но явилась тетка, пресерьезно принялась одергивать и поправлять на нас наш наряд, и, когда мы в невинности души, убежденные в том, что «примерка» окончена, собирались сбросить с себя неподобающий наряд, чтобы бежать в столовую на раздавшийся звонок, — тетка объявила нам, что в столовую сейчас придет государь и что переодеваться некогда, а надо бежать в том, в чем нас застал неожиданный визит государя.

Возражать было нельзя... Пришлось «парадировать» и среди насмешливых улыбок подруг нарядной толпою лететь, среди холодного зимнего дня в совершенно холодную столовую в белых кисейных платьях, с открытыми воротами и короткими рукавами. Всех нас, «парадных», поставили вперед, нарушив этим обычный порядок занимаемых нами в столовой мест, и мы, не садясь за стол, ожидали появления государя.

Он вошел мрачнее тучи и, холодно поздоровавшись с наскоро приехавшим и почти вбежавшим в столовую принцем Петром Георгиевичем Ольденбургским, — в третий уже раз спросил:

― Где эконом?.. Позвать ко мне эконома!..

В те времена такой вопрос равнялся современному вердикту присяжных: «Виновен и не заслуживает снисхождения», — но тут подвернулась тетка и, отвешивая придворный реверанс, ловким образом обратила внимание государя на наш «парад».

Император взглянул, улыбнулся и, обращаясь ко мне, как к ближе всех стоявшей из «парадных», милостиво сказал:

― Боже мой!.. Что это вы так разрядились?..

Тетка впилась в меня глазами...

Я поклонилась и ответила:

― Мы примеривали платья... Не хотели лишиться счастия видеть Ваше императорское величество и прибежали, как были!..

Государь улыбнулся, низко поклонился и сказал:

― Нижайшее вам за это спасибо!..

Затем он стал шутить с нами, спрашивал, кто из нас его «обожает»... и на наше молчание, смеясь, заметил:

― Что это?.. Неужели никто?.. Как вам не стыдно, mesdames... Ведь даже дьячка обожаете... а меня никто?..

В эту минуту, когда государь уже значительно успокоился от гнева, дано было знать злосчастному эконому Г<артенберг>у, что он может появиться. Тот вошел бледный и трепещущий... Принц Ольденбургский гневно указал ему на государя и дал знак приблизиться к Его величеству. Г<артенбе>р<г> еще сильнее побледнел и ни с места.

Засуетилась тетка. Она и государю продолжала улыбаться... и эконому делала какие-то таинственные знаки... Государь заметил все эти маневры и повернулся в ту сторону.

Г<артенбе>р<г>а почти вытолкнули вперед.

Государь взглянул на него и сдвинул брови. Кто когда-нибудь видал императора Николая в минуты гнева, тот, конечно, знает силу и мощь этого исторического взгляда.

Г<артенбе>р<г>, встретившись глазами с государем, почти на пол присел от испуга.

― Ты эконом?! — громко прозвучал голос императора.

Никто не слыхал ответа на этот вопрос, да вряд ли злосчастный эконом и отвечал что-нибудь...

― Хорошо!.. — сказал государь, но тут опять подоспела <тетка> Анна Дмитриевна и начала что-то сладко напевать относительно нашего восхищения бальным туалетом и приготовлений наших к предстоящему балу.

Государь вновь занялся «парадными» воспитанницами, и... эконом был спасен.

Нарушены были на этот раз все обычные порядки детских обедов, старший класс вместо того, чтобы следовать из столовой первым, пропустил оба меньшие класса... «Парадные» остались сзади всех и допущены были в швейцарскую провожать государя...

Он уехал довольный, обещав прислать нам всем конфект... Тут нам разрешено было переодеться, а на следующий день действительно роздали всем нам присланные государем бонбоньерки с конфектами...

Эконом остался на месте, и только кормить нас стали несколько сноснее, потому что надзор за этим, к крайнему конфузу нашего доброго, но несколько слабого принца, поручен был камергеру Вонлярлярскому, который и приезжал раза по два в неделю к нам в столовую в обеденное время. <...>

Выпуск приближался, а с ним надвигалась и новая жизнь, к которой немногие из нас относились вполне сознательно и серьезно.

Иные ждали выпуска с горячим и совершенно понятным нетерпением, другие втайне боялись грядущей, неведомой свободы... Я говорю — втайне, потому что явно сознаться в нежелании расставаться с институтом считалось и странным, и как бы даже предосудительным.

Каждой из нас хотелось представить перед подругами грядущую жизнь раем и далекий, почти забытый «дом» — идеалом благополучия.

Подходили к развязке и многие из детских невинных романов наших, и хорошенькая Патти Ко—на, например, с маленького класса «обожавшая» Андрюшу Б—ва, брата одной из наших воспитанниц и с первых дней своего «обожания» встретившая в Андрюше полное сочувствие, — вышла за него замуж в первый же год после выпуска, несмотря на то, что и сам Андрюша в то время был почти мальчиком, так как только за год до нашего выпуска окончил курс в Училище правоведения. <...>

Так называемые «инспекторские экзамены» прошли тревожно. Наш класс, отличавшийся очень блестящими особами в смысле внешней красоты, а равно и в смысле светскости и талантов, насчитывавший несколько прекрасных певиц и очень хороших музыкантш, — особенной ученостью не отличался, и наши преподаватели танцев и прочих art d'agrément[72] были несравненно спокойнее за исход экзаменов, нежели наши профессора.

В общем, все сошло относительно благополучно, и с окончанием инспекторских экзаменов фактически окончился и весь наш курс наук.

Оставались только публичные императорские экзамены, к которым и готовиться почти не приходилось, так как почти все заранее знали, что именно они будут говорить и на какие вопросы им придется отвечать.

С окончанием инспекторских экзаменов началась относительно и наша свободная жизнь, до некоторой степени вне строгих законов, которым нам до того дня приходилось обязательно подчиняться.

Мы вставали несколько позднее, имели право опаздывать к общей молитве, классов для нас уже не полагалось, и, проведя день в свободном чтении книг с почти бесконтрольным личным выбором, мы ложились значительно позднее, нежели полагалось по строгим, до того дня обязательным для нас правилам.

Костюм наш иллюстрировался «своими» платками и шалями, цвет которых нами самими выбирался, и здесь впервые, в этой крошечной подробности туалета, проявилась уже и суетность, и разница средств, и почти разница общественных положений девочек. Являлось уже неравенство, а с ним и неизбежная, еще детская, но уже едкая зависть и почти ненависть бедных к богатым.

Здесь же, в эту пору первой в жизни относительной свободы, проявлялось и затаенное долгие годы чувство неприязни нашей к бывшим нашим мучительницам, классным дамам, от которых нам в детстве приходилось так много терпеть и которым теперь, по закону возмездия, приходилось немало переносить от нас.

При выпуске от казны выдавалась каждой из нас известная сумма денег на первоначальное обзаведение и на экипировку, и деньги эти, по очень странному распоряжению, выдавались не родным нашим, а нам самим, причем цифра, назначенная к выдаче, была заранее известна каждой из нас.

Денежные выдачи были неравные: они варьировали между 150 и 700 рублями, смотря по степени успешного учения, а главное, смотря по тому, на чей счет воспитывалась награждаемая институтка. Те, которые были своекоштными воспитанницами, не получали, само собою разумеется, никакой награды; тем, которые состояли пансионерками кого-либо из членов императорской фамилии, выдавались награды от тех, на чье иждивение они учились, причем все-таки совершенно изъяты были из числа награждаемых денежно все те, родственники которых могли считаться совершенно обеспеченными людьми. <...>

День выпуска нашего был назначен на 4 или 5 марта, в точности не припомню. Этому должны были предшествовать публичные и императорские экзамены.

Первые прошли обычным порядком, не оставив ни в ком из нас никаких особых воспоминаний или впечатлений, что же касается вторых, то, конечно, из памяти всех смолянок не изгладится никогда ни чудный вечер, проведенный нами во дворце, ни ласковое обращение с нами императрицы, ни минута прощания нашего с нею, минута до того горькая для всех нас, что, видя наши непритворные слезы, императрица сама заплакала и обещала нам приехать еще раз проститься с нами на другой день после нашего выпуска, когда мы, по раз навсегда принятому обыкновению, съезжаемся в Смольный, чтобы в последний раз поблагодарить наше бывшее начальство за данное нам воспитание, в сущности же для того, чтобы прихвастнуть друг перед другом и нашими туалетами и экипажами, в которых мы приехали, и несколько преувеличенными рассказами о проведенном накануне первом вечере «дома».

Наш императорский экзамен, за которым обыкновенно следовал форменный бал, где с нами танцевали и великие князья, и иностранные принцы, и лица свиты, — на этот раз назначен был не в Зимнем дворце, а в Аничковском, потому что в Смольном в маленьком классе в это время ходила корь и императрица боялась близости нашей в Зимнем дворце к августейшим детям наследника.

Экзамен сошел очень удачно, солисты пели очень мило, хор тоже мастерски справился со своим делом, а относительно танцев за нас не боялся никто... В этом отношении воспитание наше шло совершенно успешно.

По окончании характерных танцев последовала раздача наград, которые императрица сама вручала воспитанницам, и затем, удалившись ненадолго и предоставив нам в ее отсутствие напиться чаю, императрица вернулась сама в бальном туалете и в бриллиантах и разрешила великим князьям открыть бал. <...>

После императорского экзамена до выпуска оставалось только два или три дня... Всем привозили уже наряды... дортуары наши с утра до ночи были переполнены модистками и портнихами... Жизнь вступала в свои, покуда еще только суетные права...

Соколова А. Из воспоминаний смолянки // Вестник всемирной истории. 1901. №5. С. 44— 68; №6. С. 141—143;

№7. С. 158-161, 164, 170-171; №8. С. 42-51.

Московский Екатерининский институт

С.Д. Хвощинская Воспоминания институтской жизни

...Недавно случилось мне встретиться с тремя бывшими сверстницами по м<осковскому> Е<катерининскому> институту. Мы не видались с самого выпуска, и теперь, вместе, как-то живее припоминалось старое время.

Это старое время ушло очень далеко. Мы кончили курс около шестнадцати лет тому назад. С тех пор уже всеми нами прожита лучшая часть жизни, и у каждой из нас она вышла такая особенная, такая непохожая на жизнь другой, и так мы стали несходны ни в характерах, ни в образе мыслей, ни в малейшем движении, — что невольно обратились к прошлому. Казалось, каждая, не узнавая друг друга, хотела допроситься у этого прошлого, почему ж не осталось между нами хоть тени, хоть самой маленькой тени сходства?

Шесть лет под одною кровлей, единственно отданных воспитанию, совершенное равенство этого воспитания, глубоко обдуманного, строго выполненного, и с такою определенной целью — приготовить будущих членов семейства,общества... Казалось, как бы не уцелеть хоть общим чертам этого приготовления? Если не из чего другого, то мы должны были бы сохранить их из гордости.

Институт наш — заведение первоклассное, стоит выше всех частных пансионов, выше других институтов. У нас допускаются только самые благородные девицы, только одной шестой дворянской книги. Ясно, что это правило всегда имело целью украшать верхушки общества такими представительницами, которые могли бы служить примером женщинам более смиренного круга. Ясно, что для выполнения этой цели были потрачены на нас всевозможные заботы. Мы, конечно, должны были оправдать их, выйти тем, чем в институте желали, чтобы мы вышли. Институтские правила и склад должны были сберечься в нас как неоцененный дар, чрез все житейские перевороты. Нам следовало бы узнавать друг друга с полуслова. Но вышло иначе. Встретясь, мы заметили, что стали так разнохарактерны, как будто учились на противоположных концах земного шара.

Странно, эта встреча была похожа на первую, когда нас, «новеньких», только что свозили учиться тоже с разных концов родины... Из глубины пустынных деревень, из уездных городов и губернских, и тут же из переулков и аристократических улиц самой Москвы родители привозили девочек. Святилище знания гостеприимно растворяло пред ними двери. <...>

Я была своекоштная, или, как говорят у нас, «своя». Своекоштные съезжались раньше казенных; те должны были поступать по баллотировке в августе, после летней вакации. Некоторых «своих» отдавали еще в феврале и марте, то есть в самое время выпуска кончивших курс и перемещения меньшего класса на их место в старшие отделения.

В то время институтский курс разделялся таким образом: два класса, меньшой и старший; в каждом ученицы должны были пробыть по три года; в классах по три отделения, 1-е, 2-е и 3-е — в старшем, 4-е, 5-е и 6-е — в меньшем.

Приемной программы для поступления не было. Если «новенькая» девочка, казалось, знала что-нибудь, особливо если говорила порядочно по-французски или по-немецки и к тому же имела выдержанные манеры, ее сажали в 4-е отделение. Минут пять экзамена решали дело. Из этого 4-го отделения, высшего по наукам в маленьком классе, девицы прямо переходили в 1-е отделение старшего. Туда же они уводили с собой и своих классных дам на все остальные три года. Девочек, смотревших робко, с намеками на знание Священной истории и французских слов, с физиономиями, обещавшими почему-то исправиться, сажали в 5-е отделение, откуда они шли во 2-е. Девочек с физиономиями совсем тусклыми или уже некстати острыми, когда все их познания заключались в одной грамоте, — таких девочек отводили в 6-е отделение. Оттуда все они, с редкими исключениями, переселялись в 3-е отделение и клеймились грустным прозвищем «дритток»[73]. Там программа учения едва равнялась с программой высшего отделения маленького класса. Было еще в институте крошечное отделение, 7-е, куда помещали совсем безграмотных или крошек, которым суждено было пробыть девять и больше лет вместо шести. <...>

Институт вполне брал на себя обязанность выучить нас так, как лучше уже не могут быть выучены женщины в России...

Я попала в 4-е. Первое мое впечатление было ужасно смутно. Определить его едва ли не труднее, чем вспомнить первые сознательные минуты раннего детства... Длиннейшие коридоры, огромнейшие залы, бесконечные дортуары, лестницы и лестницы — простор и неуют после домашней тесноты; запах курения уксусом, и с ним еще другой, кислый с сыростью, от мокрых полов, вымытых шваброй, — запах, который с первой минуты навеки остался у меня в памяти и почему-то стал неразлучен с мыслью обо всем казенном... Я убедилась, что я в другом мире, а о том, где жила прежде, уже и думать нельзя, да его уже и вовсе нет; я даже ни о чем не жалела.

Покуда меня вели к директрисе <С.К. Певцовой>, я оглядывалась на однообразную, беспредельную желтую краску стен, и (как теперь помню) мне вообразилось, что это должно быть такое место, где ничего не едят. Лицо директрисы мне очень понравилось. Я никогда, ни прежде, ни после, не встречала почтенной женщины прекраснее ее. У нее был гордый вид, но он не отталкивал, а, напротив, подчинял себе невольно. Она очень мило сморщила на меня брови, улыбнулась покровительственно и ласково и, кликнув какую-то пепиньерку, игравшую в ее зале на фортепьяно, велела отвести меня в класс. Мать моя оторопела за меня. Это была минута разлуки. Мать робко заплакала, я ее целовала почти равнодушно. От взгляда ли чужого лица, от чужих ли комнат кругом, только во мне не осталось никакого чувства. Я даже не заметила, как уехала моя мать. Директриса сама подала ей знак прощанья.

Меня увели в 4-е отделение. Мой приход прервал на минуту урок; сделалось маленькое замешательство. Солнечный свет ударил мне в глаза — я ничего не могла разобрать. Пепиньерка сказала что-то кому-то сидевшему в простенке; оттуда вышла дама и взяла меня за руку. Она стала тихонько протискивать меня между сидевшими девицами и их пюпитрами и наконец сказала: «Ici»[74].

Я села. С обеих сторон на меня глядели соседки — беленькие, в беленьких фартуках и с голыми шейками. Мое пестрое платьице, казалось, им не понравилось. Помню, однако, что оно было сшито по моде, а зеленые камлотовые платья на девицах были вовсе немодны...

Кое-как я осмотрелась. Классная комната была далеко не нарядна; желтые штукатурные стены, обвешанные плохими ландкартами; две черные доски на станках, исчерченные мелом, и ряды скамеек с пюпитрами, горой возвышавшиеся от середины комнаты до стены. Скамейки, выкрашенные темно-зеленою краской, смотрели немного мрачно... В простенке был такой же крашеный столик, и за ним сидела классная дама; другой столик стоял посреди комнаты; и за ним сидел учитель. Девицы, на скамейках впереди меня, смотрели, не шевелясь, на учителя. Я вглядывалась, как искусно были они причесаны в две косички, когда над моим ухом произнесли: «Ecoutez le maitre, mademoiselle...»[75] Классная дама воздушно проходила между рядами.

Я начала слушать. Шел урок русского языка. Учитель, краснощекий, плотный старик с черными бровями, объяснял что-то <...>.

Я обернулась и чуть не ахнула. Рядом с девицей, ставшею на самой высокой скамейке, чтобы отвечать, сидело маленькое существо, от которого была видна одна голова. Это была моя кузина Варенька Г<рибкова>.

Мы жили в одном губернском городе, и я знала, что Вареньку тоже отдают в институт; но ее родные прежде нас уехали в Москву. Варенька, как она сказала мне потом, поступила только часом раньше меня. С высоты своей скамейки она увидала мой взгляд и весело кивнула мне головой. Затем она не глядела на меня больше, навострив глаза и уши на учителя. <...>

Пробило двенадцать часов, в коридоре зазвонили к обеду, учитель встал, и все за скамейками ему присели. Классная дама скомандовала: «Par paires»[76]. Мне продели руку под руку моей соседки. <...>

За обедом нас посадили возле классной дамы. Я ничего не ела; Варенька кушала с аппетитом. Она бойко рассказывала классной даме о своих родных, хотя ее не расспрашивали. Дама только слушала снисходительно, а Варенька смотрела ей в глаза, будто ожидая, что вот ее сейчас уже чему-нибудь научат.

После обеда нас повели в рекреационную залу. Это была огромная комната, совсем пустая, с двумя-тремя скамейками, к которым допускались только не совсем здоровые девицы. Вареньку обступили. Она была такая хорошенькая и любопытная, что к кружку подошли и другие классные дамы. Они смотрели на Вареньку, на эту невоспитанную юность со сдержанною ужимкой, которую я поняла только впоследствии, когда у меня самой явилась такая же ужимка, когда я оценила превосходство институтской manière d'être[77] и совершенства автоматической выправки. <...>

Улучив минуту в вечернюю рекреацию, я шепнула Вареньке, как я рада, что мы вместе и ни с кем не будем связываться. Она меня немножко задушила (целуя, она имела привычку немножко душить), но сказала с восхищением: «Зачем же нам сидеть одним? Я хочу быть со всеми, это будут все мои друзья, непременно...» И когда мы пришли спать в дортуар, помолились и разделись, Варенька пошла с поцелуями ко всем девицам по очереди. Дортуарная служанка отдала Вареньке ее пирожки и пряники; она разложила их по табуретам всех девиц. Девицы тихонько засмеялись, поблагодарили и съели. Эта гастрономическая нежность ко всем, без исключения, и душевные излияния, казалось, были не совсем в нравах жителей... Варенька все просила о дружбе.

— Но ведь вы останетесь в маленьком классе, какая же дружба? — сказала ей наконец одна девица тоном неопровержимого отказа.

С Вареньки вообще скоро сбили спесь и веселье. На другой день нас повели в закройную и одели в камлотовые платья. Маленькая оригинальная личность моей кузиночки стала стираться в одну общую форменную краску. <...>

Помню, что об эту самую пору совершила я свой первый подвиг, или, вернее, вдруг показала неожиданную прыть. Сама не понимаю, как это со мной случилось. Две недели я была как сонная, двигалась и раскрывала рот только по неизбежности и не чувствовала никаких самолюбивых поползновений явить перед институтом черты моего характера. Несмотря на то, в мою голову села дурь. Она села с первого дня и мучила меня. Мне было досадно, зачем кругом такая тишина. Тихо так, что душно, что почти физически тошно... Когда же будет шум? Утром встанем — говори тихо; помолимся Богу, позавтракаем — тихо; там учитель — опять тишина. Парами ведут к обеду — молчи; за обедом говорят вполголоса. После обеда, положим, рекреация, но не кричат, не хохочут, а более идет шуршанье ногами; там опять учитель до пяти часов; с пяти до шести хотя и рекреация, но, должно быть, тоже нельзя шуметь слишком много, пепиньерка напоминает: «Pas autant de bruit, mesdemoiselles...»[78] С шести до ужина приготовление уроков, и больше шепотом; в восемь ужин, и поведут безмолвными парами. А там и спать ложись, и наступит тишина мертвая.

Я думала, думала и вдруг протестовала. Нас вели спать, мы выступали на цыпочках. Классная дама была сердита и шикала. В дверях дортуара сделалось маленькое замешательство. На нас еще шикнули. Тогда я опустила голову и стукнула в пол ногой, что было мочи. Эхо прокатилось по коридору...

После молитвы начался разбор... Никто не заметил, что козья выходка была моя, никто меня не выдал. Все отпирались, и я отперлась. Классная дама грозила поставить нас на колени до полуночи. Она ушла к себе, а мы ждали приговора. Я начала дремать стоя, и совесть не мучила меня за безвинных. Должно быть, классной даме самой наконец захотелось спать. Не добившись правды, она выслала нам приказ, чтоб и мы ложились. Я заснула приятнее всех дней, будто сделала доброе дело.

Припоминаю этот случай, образчик того, как мои душевные побуждения сбились с толку. Позднее таких случаев было много. <...>

Передо мной, как в тумане, проходят наши маленькие лица... Вот и моя скамейка, и мои соседки...

Вот дочка непременно рачительных, зажиточных, но строгих родителей; она причесана волосок к волоску. Платьице темненькое, под душку, приседает хоть неловко, но почтительно, смотрит если не со смыслом, то послушно. Родители передали классной даме денег на непредвиденные расходы девочки. Девочка знает, сколько их, до копейки, и будет тратить немного и аккуратно — тратить покуда не на лакомства, а на покупку носового платка, если случится насморк и казенного полотна будет недостаточно. У нее есть и сундучок, прочный, с крепким замком и ключиком. Там щетки, гребенки, мыло, все нероскошное, там наперсток, нитки, иголки, чтобы не сметь одолжаться пустяками, потому что стыдно. Девочка так сначала и смотрит, что не одолжится.

Вот уроженки Москвы, но у них непременно есть сытная, степная деревня, они не из «тонного» семейства; все это видно с первого взгляда: барышни полные, высокие, краснощекие, одеты по замоскворецкой моде. Маменька их такая же, только покрупнее; манеры у нее размашистые. Дома у них, верно, много шуму и даже крупной брани, но семейство от этого только здоровеет. Маменька будет ездить часто и в залу и к классной даме, и в не приемные дни; дочки не будут ее стыдиться (как это зачастую бывает в институте); маменька так непоколебимо и независимо смотрит с своими манерами, не признает необходимости быть потише, что покорит даже деликатные нервы классной дамы. Здоровье и безмятежность еще долго продержатся на лицах барышень.

Вот еще здоровая и богатая, но это уже совсем степная. Она из многочисленного семейства, где предположили сбыть с рук одну и чтобы в семье была одна воспитанная. Она смотрит так, что долго не поймет никакой науки. После обеда она грустно обводит глазами стол, будто ищет пирожного или лакомства, но не изящного. Корсет вызовет ее первые горькие слезы; назидания классной дамы покуда отскакивают от нее, как от стены горох.

Но вот зато сейчас привезли двух очень воспитанных девочек; классная дама даже засуетилась и выговаривает их имена Adele и Zina с особенною изысканностью. Это две аристократки; фамилия громкая. Девочки вялые, болезненные; покуда нам будет с ними, наверное, скучно; они станут втихомолку кривляться или сидеть вдвоем, подняв носики... Но это только покуда... Им позволят обедать за лазаретным (хорошим) столом и во время уроков не снимать пелеринки. Маменька их будет видаться с ними у директрисы, а не в приемной; у них знакомые и родственники между членами Совета, сенаторами. Сенаторы, приезжая (всегда в обеденное время), потреплют Зину и Адель по плечу, спросят, здорова ли маменька и хороши ли кушанья. Вот и сама маменька входит с директрисой в классную комнату. Дама худая, в шали, гордо-кислая, разоренная аристократка... Богатых аристократических детей в московском институте почти не бывает (при мне, по крайней мере, не было). Такие отдаются в петербургский институт, особенно в Смольный, из честолюбивых или блестящих видов. Шестнадцать лет тому назад Москва не была сцеплена с Петербургом железною дорогой, и высокие посетители приезжали к нам очень редко... Аристократка-маменька обводит нас тусклым взглядом. Вот она прошла мимо лавки, уронила тетради и даже не сказала pardon... Впоследствии Адель и Зина будут немножко стыдиться своей маменьки... Года через полтора им будет особенно неприятно, когда маменька, узнав, что лучший друг Адели и Зины какая-нибудь «m-lle Кривухина из Сувалок», сделает дочерям кислую гримасу...

Рядом с Зиной и Аделью сидит девочка. Она красавица, одета от m-me Рене и в прелестных ботиночках. На первых порах кажется, нам не будет от нее житья. Она капризница, избалованная, у нее нет старших, кроме молодой замужней сестры, она выгнала из дома десяток гувернанток, институт она уже бранит, она брезглива, у нее все одно слово: detestable[79]. Она не проживет у нас долго, а если проживет, то до конца останется сама собой; ее уже не переделаешь. Это будет наша мучительница, она притягивает к себе, потому что она прелесть, мы будем искать ее дружбы, дрожать ее гнева, обожать ее, даром что она маленькая. У нее все каприз: и ее благородное заступничество в общей беде, и презрение к маленьким низостям, и желание учиться, все на минуту, все, покуда не наскучит... Вот она поглядывает на свою соседку слева, поглядывает, как на маленькое животное. Недаром: та всю рекреацию не перестает жевать яблоки, варенные в меду. Можно поручиться, что эта девочка — единственная внучка у богатой бабушки, сирота и жила под бабушкиною кацавейкой. Старуху едва не стукнул паралич в день отправления внучки. Она с своею Алефтиночкой снарядила в институт и няньку, а в комнату классной дамы снесли целые кульки съестного и вручили ей письмо старухи, писанное крючками, чтобы при Алефтиночке оставили няню и больше кормили ее, сироту Божию. Алефтиночка ест и плачет; она выйдет из института, не смекнув, зачем ее отдавали. А покуда ее отведут в 7-е отделение, начинать азбуку.

Вот еще две-три генеральские дочки, еще несколько дочек богатых помещиков и значительных чиновников. Их будут часто навещать, у них не прервется связь с родным гнездом. То дяденька и тетенька, то кузены и кузины, то посторонние привезут конфект, изредка даже светских новостей, рассказов о театрах и т.п. (Светские новости, впрочем, мало нас интересуют.) Любезность этих посетителей к классным дамам смягчает иногда отношения классной дамы к посещаемой институтке и умиротворяет многое. Такие институтки большей частью «обожают» не институтку, а какого-нибудь далекого, редко видаемого кузена или никогда не виданного актера и актрису. Это, может быть, единственные головы у нас, мечтающие (и то весьма слабо) о будущих балах, нарядах, любви и замужестве...

Но вот целые ряды других маленьких личностей... Это существенная часть институтского населения. Родные этих детей — губернские и департаментские чиновники, гнущие спину за делом или перед начальником, берущие взятки, чтобы воспитать семейство, или откладывающие честную, трудовую копейку; помещики ста душ, а если более, то душ запутанных, заложенных или разоренных; господа в отставке или вдовы с пенсией, учителя гимназий, профессора университетов, обремененные семействами. Все люди то с колеблющимися средствами к жизни, то хотя прочно, но зато скудно обеспеченные... Эта категория небогатых и скромного происхождения девиц в сравнении с первою категорией богатых и знатных — многочисленна.

Большая часть небогатых родителей редко навещает дочерей. Из губерний далеко; хорошо, если случатся дела в Москве, так заодно. Московским дорого: институт не ближний свет кому, например, из Замоскворечья; в ростепель не выдержит не только карета, но и все выдерживающий «ванька». Некоторые же родители просто побаиваются института. Иным помещикам, зажившимся на деревенском просторе, от всего жутко: и швейцар слишком важный барин, и залы такие прибранные, и классная дама будто косится... Другого отца запугает сама дочка: на второй год своего курса она придет в немой ужас, если ее на всю залу назовут «дочуркой» и раскроют для нее широкие объятья. Отцы вообще ездят в институт редко и сидят недолго. Кому некогда, кого (приезжего) затянет Опекунский совет и московские веселости, да и вообще, сколько я заметила, отцы у нас не охотники вести беседы с десятилетними или даже пятнадцатилетними «дочурками». Больше ездят матери и родственницы. Но эти дамы (если они не богатые или не знатные или не были знакомы прежде с институтскими властями) часто совершают эти поездки как подвиг: величие института внушает им робость. В приемные часы они тихонько наговорятся с дочерьми, отклоняют возможность знакомиться с директрисой и с затруднением приступают к знакомству с классными дамами. Очень, очень немногие родители любят институт искренно. От многих после выпуска случалось мне слышать другое...

Но покуда мы, небогатые девочки, вступаем в первый период нашего воспитания; еще не стушевалось влияние дома, особенности привычек, миниатюрная свобода мнений. Из этой категории небогатых девочек выйдут самые прилежные, едва ли не самые способные к труду; между ними надо искать и самые лучшие характеры. В младенчестве они испытали лишения, но не горькую нужду, убивающую детские силы; они видели нравственные страдания, вытерпели и свою долю страданий. Эти девочки будут у нас самые честные в дружбе, более других самоотверженные; они же сумеют придать нашей жизни разнообразие и прелесть. Это не дело богатых: те большей частью монотонны, тяготятся институтом, это не дело и беднейших.

Вот передо мной и маленькие лица этих беднейших... И сколько, сколько их! Что было исписано просьб под бедными кровлями, что было страха, примут или не примут девочку? Она лишняя; под этой дворянскою кровлей тесно; там, право, нечем жить. Надо выучить дочь; воспитание — кусок хлеба. Вот здесь эти девочки на всевозможных иждивениях... Идет баллотировка, билет не вынулся, мать упала сенатору в ноги. Он принял ее дочь на свой счет. Прелестная крошка крестится и смеется; за ней идет другая, тоже крестится и вынимает счастливый билетик... Дома, верно, отслужат молебен. Дом опустел, но зато на шесть лет какая экономия в расходе! Удастся ли в эти шесть лет хоть раз увидать ребенка?.. Иному вряд ли. Иная мать не соберется приехать и к выпуску; благотворители доставят дочь, а Бог милостив, и совсем не привезут: дочери посчастливится остаться в пепиньерках...

Нечего делать себе иллюзий; между дворянскими семьями даже 6-й книги, этими «сливками» общества, встречается страшнейшая бедность.

Из этого последнего отдела вспоминаются мне оригинальные личности...

Какие уморительные девочки! Вот две сестры — они выросли в походах своих отцов, пехотинцев-майоров; в их приемах есть что-то военное. Вот сибирячка — у нее дикая фамилия, недаром же она из дальних-дальних тундр; она молча дивуется на все: и на себя, что она тут, и на науку, особенно на немецкого учителя и танцевальную учительницу; она долго будет дивиться и, сидя за черным столом (стол ленивиц), может быть, не раз вспомянет свои тундры.

Вот дочери привольных садов Малороссии: одна — это ясно! — ничего не видала дальше огорода; она, кажется, глазами ищет огорода в классной комнате; ей душно, перо не хочет выводить французских каракуль; лучше бы полазить по лавкам, как, бывало, по деревьям за грушами... Другая — из тихого Конотопа; она — глупенькое, но добросердечное дитя; она будет осклабляться, когда мы, злые, подскажем ей в классе вздор; она будет нашей маленькою шутихой, и мы будем ее любить.

Вот какая-то грузинская княжна: крошечная, черненькая, коротко остриженная, волосы торчком стоят на маковке; она ничего не смыслит.

Но эта девочка откуда? Неужели тоже из «сливок» общества? Нет, невозможно — это из какой-то такой глуши, где живут первобытные люди, где плохо учит сама мать-природа. У нее привычки великороссийских дикарей... Институт может прийти в ужас. Но зачем отчаиваться? Все пройдет, и даже лоск наведется. Вот ее слушают две-три бойкие девочки и смеются. Эти смотрят так независимо, так свободно, что на их упрямые натуры потратится много труда...

О бедные наши будущие «дриттки», бедные mauvais sujets![80] Где вы теперь? Сколько из вас теперь на свете хороших женщин! Добрые существа, как кротко и беспечно простили вы вашему прошлому!..

В одно утро к нам влетели две «бабочки», прелестные, в беленьких платьицах, в розовых газовых шарфиках. Они влетели в один особенно пасмурный день: класс смотрел угрюмо, шла арифметика; у черной доски стояли две несчастные, без передников в наказание; они омывали слезами ряды неправильно изображенных триллионов. Под пером раздраженного учителя выводился «нуль»; классная дама бранилась. «Бабочки» присели на скамье. Они говорили на неведомом языке (английскому не учили у нас в то время). Взросшие в холе родного дома, «бабочки» ничего не знали. Бедненькие! Наука показалась им чудовищем, прикосновение грубых одежд помяло им крылышки. Вместо запаха цветов в столовой (время было постное) встретила их атмосфера копченой селедки. Не прошло и полугода, как наши «бабочки» улетели обратно. Их взяли потому, что они буквально ничего не могли есть...

Впрочем, такие эфемериды бывали у нас редки. Вообще двенадцатилетним детям, избалованным в кружевах и бархате и уже светским от пеленок, не место в казенных заведениях; хотя бы даже роскошных; они не выживут. Наш же институт, шестнадцать лет тому назад, был далеко не роскошен. Он был даже беден в сравнении с другими заведениями. Александринский (впоследствии Николаевский при Воспитательном доме) был перед нашим настоящий дворец — и отделкой помещения, и хозяйственной частью. <...>

У нас могла бы быть другая роскошь, недорогая, но необходимая: библиотека, о которой не было у нас и намека, и хотя бы небольшая коллекция гравюр по стенам. В дортуаре могли бы быть допущены зеркала; мы причесывались перед осколками, привезенными из дома. Наконец — но, быть может, такая мысль преступна — если бы решились отступить хоть немножко от идеала казенной форменное™, институт, быть может, оправдал бы для нас название «родного приюта». Не будь этого моря желтой штукатурки, — если бы были стены зеленые, голубые, хоть полосатые, какие угодно, нам было бы как-то теплее, уютнее, глазам нашим было бы веселее. Это, быть может, глупо, но дети — птицы; птицам недаром втыкают в клетку зеленые ветки или красный лоскут. <...>

Но если чем был точно плох институт, так это пищей. «Бабочки» наши улетели недаром. Будь мы все «бабочки», мы бы также разлетелись. Не то чтобы порции были малы, не то чтобы стол был слишком прост, — у нас готовили скверно. Часто и сама провизия никуда не годилась.

Бывали, конечно, исключения, но редко. Я даже радовалась посту, потому что на столе не являлось мясо. Исключая невыразимых груздей, остальное в постные дни было кое-как съедобно. Можно было по крайней мере вдоволь начиниться снетками и клюквенным киселем или киселем черничным. Зато скоромный стол! Мясо синеватое, жесткое, скорее рваное, чем резаное, печенка под рубленым легким, такого вида на блюде, что и помыслить невозможно; какой-то крупеник, твердо сваренный, часто с горьким маслом; летом — творог, редко не горький; каша с рубленым яйцом, холодная, без признаков масла, какую дают индейкам... Стол наш был чрезвычайно разнообразен. Мы не понимали, зачем это разнообразие. Школьный желудок неприхотлив, предпочитает пищу несложную, простую, лишь было бы вдоволь и вкусно. Этого-то и не было. Часто мы вставали из-за стола, съевши только кусок хлеба; оловянные, тусклые и уже слишком некрасивые блюда относились нетронутыми. Впрочем, иные воспитанницы ели даже всласть и просили прибавки. Они, казалось, никогда не едали подобных прелестей. Мы удивлялись им, а потом, с горя, приступали к тому же... Иногда голод наталкивал нас на поступки не совсем дворянские. Мы крали. За нашим столом (1-го отделения старшего класса), на конце, ставили пробную порцию кушанья, на случай приезда членов Совета. Девицы вольнодумно начали находить, что образчики лучше. И если член не приезжал, образчик съедался, подмененный на собственную порцию...

Вообще мы были весьма кротки, не приносили жалоб и даже любили своего эконома. Этот эконом был веселый старик и, что называется, балагур. Приходя в столовую, он садился с нами, называл всех столбовыми барышнями, помещицами и сам расхваливал свои блюда. Мы у него просили пирожков и картофеля. Пирожки являлись, но скверные (кроме слоеных по воскресеньям), и картофель. Картофель мы ели, остальным нагружали наши громадные, классным дамам неведомые карманы. Туда же присоединялся черный хлеб, намазанный маслом. Это масло мы сбивали на тарелках из распущенного, подбавив квасу. Черные тартинки тайком подсушивались в дортуарной печке (что иногда сопровождалось угарным чадом), и полдник или таинственный ужин выходил чудесный.

Полдника мы буквально алкали. С утренней булки и чая, то есть с восьми часов, иногда не пообедав или проглотив что-нибудь противное, что еще хуже, мы не знали, как дожить до пяти часов вечера. Тут, едва выходил учитель, мы стаей налетали на классную служанку. Она вносила булки. Эти булки (половина хлеба в 5 копеек серебром) съедались мгновенно. Горе той, которая имела неосторожность спросить всю свою булку в утренний завтрак! Она не находила сострадания. Известно, что такое эгоизм голодного <...>.

Таковы были печали (печали желудка, конечно, но все же уважительные), которые встретили нас при начале нашего поприща. <...>

Эта беда чуялась нам как-то грозно и неумолимо. Она должна была прийти к нам скоро, в образе нашей классной дамы, Анны Степановны.

Анна Степановна была больна; она заболела еще до выпуска своего старшего отделения, после которого по очереди должна была достаться нам, 4-му отделению. Покуда ее заменяла у нас пепиньерка, дежуря поденно с другой нашею классной дамой, Вильгельминой Ивановной. Я была в дортуаре Вильгельмины Ивановны. Дортуар Анны Степановны ожидал своей начальницы.

Дортуар — это половина отделения, и заведующая им классная дама имеет над ним непосредственную власть. Нравственность девиц, их занятия, их здоровье состоят на особой ответственности дамы дортуара. Можно сказать, что от этой ближайшей начальницы зависит вся судьба девочки.

Нам много шептали об Анне Степановне. Нельзя вообразить, какой сердечный трепет навели эти рассказы на тех особенно, кто должен был поступить в ее дортуар. Варенька попала туда. Она очень приуныла. Вообще, выражение ее лица неузнаваемо изменилось в короткое время...

Наконец в одно утро нам объявили, что Анна Степановна вступает в должность. Она заняла свою комнату подле дортуара, до тех пор пустую, и запертая дверь ее внушала нам таинственный ужас...

После вечерней молитвы эта дверь отворилась. Там видна была синенькая мебель, стол да этажерки — ничего особенного, ничего страшного, но у многих девиц побелели губы. Мы ждали, стоя в рядах. Из комнаты приносился острый запах какого-то лекарства. Что-то шевельнулось... и, наконец, тихо на пороге показалась фигура в темном капоте. Лицо ее мы не могли, не смели еще рассмотреть.

Фигура подошла. В руках ее был список ее дортуара. Она вызывала поименно своих, взглядывала им в глаза, потом наклонением головы возвращала каждую девицу на ее место. Губы ее были сжаты, щеки желчного цвета, блестящие карие глаза смотрели исподлобья, хотя были посажены так, что могли смотреть прямо. Кончив, она отошла на два шага с неудавшимся величием и произнесла: «Je verrai voire conduite»[81].

Общий книксен, и двери затворились.

Впечатление было произведено...

Не могу иначе назвать это время, как «похоронным». Выражение неверно, но оно явилось тогда в уме и удержалось в нем навеки. Точно мы кого-то похоронили или нас похоронили... В глубине прошедшего мелькают мрачные дни и наши убитые страхом лица. Страх напал на богатых и бедных, на робких и строптивых, он уравнял всех, и в общем бедствии мы стали подавать друг другу руку. Вот начало нашей дружбы: она расцвела среди гонений...

Детство все преувеличивает, но тут желание гнать нас было очевидно. Мы видели, что Анна Степановна торжествовала, когда весь класс сидел, не смея возвесть очи; она, конечно, должна была понимать, что делалось в это время с нашими сердцами и внутренностями...

Она, конечно, нас не била и не Бог весть как бранила. Но ее физиономия и тон имели способность уничтожающую. Довольно было этой физиономии, чтоб убить в зародыше самое малое покушение на шалость. Мы и не шалили. Не помню, чтобы в продолжение этих первых месяцев в институте кто-нибудь у нас точно провинился. Тем не менее Анна Степановна так и сыпала наказаниями.

Мы думали, нет злее женщины в мире. Позднее мы поняли ее иначе, но еще хуже. Приговоры наши были страшны...

Анна Степановна доводила нас в особенности «тишиной». Чуть шорох или смех в классе — и виновная уже у черной доски; слово в оправдание — и она без передника; шепот неудовольствия — и весь класс debout[82] или без обеда. Начинается грозный разбор; Анна Степановна не возвышает голоса; она больше глядит и ждет... о, лучше бы, кажется, умереть!..

Чтобы соблюсти ту тишину, которой хотелось Анне Степановне, надо было родиться истуканом. Особенно было тяжко, когда мы ложились спать: тут-то бы и хотелось поговорить друг с другом, на просторе. Рекреаций мы не любили; во время рекреации надо непременно ходить, и все спешат выучить урок к послеобеденным или завтрашним «переменам»; да тут же и она, сама Анна Степановна; не побранишь ее, не облегчишь сердца. Но в дортуаре ужасно... Рядом она отворила свою дверь и ждет, чтобы в секунду водворилось гробовое безмолвие. Раз мы засмеялись, раздевая друг друга... Тогда как стоял ряд, так его и повалили на колени, как карточных солдатиков. На коленях простояли до полуночи. <...>

Другие отделения нам не завидовали, конечно. У них житье было гораздо лучше, и если подчас недоставало справедливости и толку, зато не было такого удушья. Их классные дамы ставили нас в пример своим, но не пускались в рабское подражание. Быть может, сердца их были даже тронуты зрелищем наших бедствий, но ни одна не решилась на дружеский совет Анне Степановне. Дружбы между нашими классными дамами не было; случалась скорее вражда. В свободные от дежурства дни они не собирались между собою потолковать о живом мире, который не совсем был заперт от их глаз. Дежуря через день, каждая дама половину года была почти свободна. У иных было даже большое знакомство, а молодые не лишались удовольствия поплясать где-нибудь на бале... Но ни внешний мир, ни институтские интересы, ничто не сближало наших дам; большая часть их предпочитала жить особняком, избегая интимности, держалась как-то странно настороже и будто сберегая друг против друга камень за пазухой. <...>

Наша неприязнь, должно быть, мало их огорчала. Наши классные дамы были только институтские дамы, а не воспитательницы. Ни одна, сколько я помню их теперь, не поступила к нам по призванию. С небольшими исключениями все даже были очень плохо образованны; были даже крайне тупоумные дамы. Такие ломили, как говорится, зря, наказывали нынче за то, что спустили вчера, сбивали с толку и получали название «индюшек» за выражение, которое принимали их лица в минуту гнева. Детство чутко; их мало боялись, и под надзором этих дам выросли более независимые характеры.

В 5-м отделении была классная дама кислейшей наружности и кислейшего характера. Пятнадцать лет она подвизалась на своем поприще. Быть может, когда-нибудь она была образованна, но с тех пор как выучилась, не сочла нужным идти вперед ни для себя, ни для своих учениц, которым помощь классных дам при повторении или приготовлении уроков была бы необходима. Может быть, прежде она усердно исполняла свою обязанность; умная и справедливая, может быть, сформировала несколько твердых и честных характеров, и наказания ее точно приносили пользу. И теперь еще можно было видеть, что она бывала когда-то справедлива. Но дама соскучилась. За стенами института у нее не было знакомой души. Она обленилась и устала. Она, видимо, только дотягивала до полного пансиона, чтоб уйти, может быть, в монастырь и доживать на покое. Лицо ее наводило скуку. Она не придиралась к пустякам, но дежурила как-то нетерпеливо, чтобы поскорее отделаться от дневной работы. Ее уважали, но и только. <...>

А наша Анна Степановна? А другие и еще другие?..

Да что же было с них и взыскивать? Разве добрая воля привела их под институтскую кровлю? Всех привела нужда. Конечно, очень многие свыклись потом с своею профессией, даже привязались к ней, но все равно исполняли ее дурно. Трудно было и выполнять ее иначе. Двадцать лет назад не очень многие понимали, что такое должно быть воспитание... В казенных заведениях отсталые понятия передавались из рода в род; вновь поступавшие классные дамы принимали эти понятия совсем готовыми и усваивали их легко, потому что они были удобны. Чинность, безгласие, наружная добропорядочность и повиновение во что бы то ни стало — вот качества, которых можно добиться от подчиненных только вооруженною силой. Быть вооруженным очень приятно, и к тому же, добиваясь таких результатов, власть остается спокойна и умом и сердцем.

Не думаю, чтоб учредители института имели цель образовать в нас только эти качества. Отчасти, может быть, но не в такой уродливой мере. Классные дамы злоупотребляли, директриса недоглядывала. Никто не чувствовал потребности изменений в этой мертвой среде, никто не искал лучшего.

Одна любовь творит чудеса, живит то, что ее окружает; она одна, лучше всякого мудреца, умеет найти, чтб нужно: то простое слово, тот склад отношений, которые воспитывают молодую душу в добре и свободе. Но требовать любви от классных дам было бы нелепо. Где эти обширные сердца с запасом любви на шестьдесят человек или по меньшей мере на тридцать (то есть на воспитанниц своего дортуара)? За неимением таких в природе институтское начальство, конечно, их не ищет. <...>

Но где же двадцать лет тому назад были у нас такие женщины-воспитательницы по праву и по призванию? Много ли их и теперь?

Черты женщин любящих и женщин умных попадались и между нашими классными дамами, но только черты микроскопические. У них недоставало главного: чувства долга, который сказал бы им, что пора оставить заведение, когда ослабели нравственные и физические силы или когда каждый собственный шаг ясно говорит им, что они не способны занимать свое место.

Но до такого самопознания, до такого самоотвержения общество не доросло и теперь. Классные дамы наши были не виноваты. <...>

Первый Светлый праздник в институте я провела очень скучно. Родные мои были далеко, Варенькины — тоже. И другим, сколько я помню, было не веселее. Все смотрели какими-то одичалыми птицами, еще не спевшимися друг с другом, сидели по дортуарам и ничего не делали. В дортуаре Анны Степановны было несносно. Хотя по закону была позволена полная свобода, но там никто ею не пользовался. Двери Анны Степановны стояли настежь, и она слышала все, до невинного желания яйца вкрутую. Зная это, воспитанницы ее предпочитали сидеть тихонько, каждая на своем табурете у кровати, и рыться в каких-нибудь пустячках, то есть лентах, коробочках и перстеньках, привезенных из дому и грустно ненужных теперь.

У нас, то есть у Вильгельмины Ивановны, сравнительно было гораздо веселее. Она затворяла свои двери, и мы праздновали в покое. Всякий делал, что хотел. Иные, находя, что лучшее дело — сон, спали целый день без просыпу. Другие, усевшись по окнам, глазели на двор, пустой, облитый весенним солнцем, и слушали далекий праздничный трезвон; третьи от нечего делать только ели. Многие счастливицы ждали, что к вечеру придут их родные. В ожидании шли кое-какие разговоры. <...>

Наши праздничные заседания прерывались прогулками. Так как в начале апреля в саду было еще сыро, то нас водили гулять по двору. Это делалось иногда и зимою, в теплые дни. Кругом двора был узкий деревянный тротуар, по которому можно было идти только парами. Мы этого гулянья терпеть не могли, по крайней мере большинство из нас. <...>

Костюм наш во время этих гуляний был уморительный. Кожаные ботинки невероятной толщины, величины и вида; темные салопчики солдатского сукна и фасона как у богаделенок; коленкоровые шляпки в виде гриба, с огромным коленкоровым махром на маковке. Если бы не этот махор, мы были бы совсем галки. Потом нам сшили что-то поизящнее. И вообще, год от году при мне все наши туалеты стали заметно улучшаться — и будничные, и праздничные, и бальные... Ведь у нас тоже бывали балы!

Оркестр, всегда великолепный, и ни одного кавалера, раз- ве-разве два-три кадета из неранжированной роты[83]. Перед выпуском, впрочем, появилось несколько кадетов постарше, из семейства, коротко знакомого директрисе. Мы «обожали» их всех без исключения. Протанцевать с этой редкостью было счастьем великим. Нетанцуюшие посетители — три- четыре маменьки, изредка учитель со своими детьми, родственники директрисы — вот и все.

Бальные угощения открывались шоколадом. Два служителя несли его в ведрах, продетых на палки, и в боковой зале шоколад разливался по чашкам. Он был скверный; немногие пили с удовольствием. Пило особенно маленькое 6-е отделение, скакавшее всегда свои кадрили в дальнем уголку залы. <...>

В резвых танцах и изящных телодвижениях с венками и шалью мы сделали успехи позднее, уже в большом классе; в маленьком многие из нас были порядочные увальни.

Класс танцевания в первое время имел весьма унылую физиономию. В огромной зале зажигались лампочки, приезжал учитель и с ним музыкант с самой плачевною скрипицей, какую я когда-либо слыхала. Нас строили в шеренгу, и в полумраке начинали производиться бесконечные jetés assemblés[84]. Сначала мы страшно шуршали ногами, но наконец, после долгих стараний, учитель добился от нас некоторой воздушности, и мы приступили к какому-то pas de basque[85]*. В этом па есть особенное движение ногой назад и нечто волнообразное. Которая из нас была пожирнее, та выплывала в этом па как утка. Учитель бил в ладони, скакал сам, выходил из себя. Тернистым путем добрались мы до кадрили.

Одно время, для большей выправки и практики в изящных манерах, кто-то из наших властей придумал следующее. После танцев маленький класс оставляли в зале. Нас ставили одну за другой вдоль балюстрады. На балюстраду мы клали книжку, по которой твердили урок, и в то же время, легонько придерживая платья, делали ногой battement*. После четверти часа, по команде, мы поворачивались другим плечом и делали battement другою ногой — сто человек разом, в совершенном безмолвии. Кто бы посмотрел со стороны, тот подумал бы, что это дом сумасшедших. <...>

Известие, что будет царская фамилия, встречалось общей радостью. Мы ждали посещения как праздника, но особенно было это весело уже в большом классе; в маленьком ожидания омрачались приготовительной выправкой и усиленным внушением морали. Помню, как в первый год курса, осенью, у нас готовились к подобному посещению. Большие разучивали какую-то итальянскую кантату, а танцевальная учительница придумала особенный польский с фигурами, в котором должны были участвовать и маленькие. В число избранных попала и я, и нас всех велено было завить в кудри. Анна Степановна, как мастерица, взялась завивать избранных из нашего отделения. <...> Она напомадила мою голову и разделила ее на пятьдесят квадратиков. <...> Я утупилась, вся пунцовая от сдержанного дыхания, и только смотрела на тень свою. Каждая минута, покуда на моем затылке прибавлялся новый рожок, казалась мне вечностью. Вдруг Анна Степановна взяла меня за подбородок, повернула к себе и сказала:

— Tenez, je fais bien les boucles; dites moi merci[86]. <...>

Я вскочила, потому что дело было кончено, официально приложилась к плечу и была уже за дверью. В коридоре шла уже суматоха. Директрисе доложили, что высокие посетители будут сейчас, ко всенощной. Неожиданность подняла тревогу по всему институту. «А папильотки!» — вскричала Анна Степановна. Бумажки полетели с моей головы, но уже было поздно: по двору прогремели кареты. Анна Степановна заключила меня в своей комнате, где я плакала и ничего не видала. Наши между тем опрометью бежали в церковь, завитые рвали папильотки; те, которые были уже в церкви, наскоро поправляли волосы, не успевших прятали в ряды, классные дамы бросались к полу, сгребали бумажки в карманы, волновались ужасно; их волнение сбило с толку диакона, говорившего ектению... Кое-как наконец все пришло в надлежащий порядок...

На другой день царская фамилия была опять и было торжество. Кузина Варенька не участвовала в танцах. Она стояла в своем ряду, очень грустная; ее не мог развеселить и праздник. Она знала, что завтра, когда он кончится и занятия войдут в свою будничную колею, ей опять будет плохо.

На Вареньку было воздвигнуто гонение. Анна Степановна знала, за что гонит, и Варенька хорошо знала, за что ее гонят; но дело началось безмолвно, и обе партии не объяснились никогда. Через полгода после того, как Варенька сообщила родным об Анне Степановне, что она «ведьма», Анна Степановна это узнала. Это случилось таким образом. Родные Вареньки рассказали о письме одному родственнику, москвичу; он, в свою очередь, рассказал своему родственнику, тоже москвичу. Этот последний родственник был лицо богатое, когда-то сановитое, но теперь уже на покое. Этого старого вельможу почитала вся Москва. Старик позволял себе говорить в глаза всякому, что заблагорассудится. Не знаю, каким образом, но от сановника зависела и семья Анны Степановны, и ее положение в институте. Один раз Анна Степановна была у него. Старик без дальних околичностей сказал ей о «ведьме». «Вот, матушка, — прибавил он, — как Грибкова тебя называет; держись получше, не то может быть худо». Потом, при случае, сановник передал родственнику, как он пугнул Анну Степановну. Родственник, навещая Вареньку, передал ей все. Таким образом дело, описав огромный круг, пришло к своему началу. Родственник, не знакомый с нравами казенных заведений, наивно радовался «острастке». Варенька была в ужасе. Что делать теперь с Анной Степановной? Объясниться?.. — нет! На это никогда недостанет духу! Товарищи потерялись тоже...

Только теперь, пожив на свете, можно беспристрастно судить о прошлом. Что должна была чувствовать Анна Степановна, выслушав хоть и заслуженный, но грубый выговор от постороннего человека, и могла ли она простить той, которая вызвала его? И пословица гласит, что «виновный не прощает». Наша Анна Степановна стала поступать только как существо неисключительное. Думаю даже, что, если бы Варенька просто, в пылу увлечения, выговорила ей эту «ведьму» вслух, было бы лучше. Поднялся бы спор, шум, история, мы все бы увлеклись и высказали бы, что было на душе у каждой. Первую минуту мы потерпели бы страшно, но наконец Анна Степановна почувствовала бы, что правда на нашей стороне. В детстве столько добрых инстинктов — только сознайся она немножко, мы бы ей простили, посовестились бы даже своего торжества и, каясь в нем, немножко полюбили бы Анну Степановну, потому что она от нас потерпела. Но мы не умели даже шуметь. Нечего и говорить после того, как мы были неспособны на мужественное и спокойное слово. <...>

Анна Степановна преследовала ее убийственными взглядами. Мы смотрели, втихомолку выходили из себя, но не заступались за Вареньку ни одним словом. Правда, мы делали гримасы Анне Степановне, даже грубили ей страшно, но только совсем не из-за дела. Из числа таких задорных была и я. Однажды учитель поставил мне «нуль», и Анна Степановна приступила к моим «косичкам». Я наговорила ей ужасов.

― Demandez pardon![87] — вскричала она в гневе.

Ни за какие блага!.. Она билась надо мною два дня, подняла и Вильгельмину Ивановну, и та уже кое-как со мною сладила. Это я будто бы мстила за Вареньку.

Придирки длились очень долго, целые месяцы. Варенька бледнела и худела.

― Как же я буду жить так несколько лет? — повторяла она, заливаясь слезами.

Но вдруг все кончилось самым неожиданным образом, без всякой видимой причины. В одно утро в класс вошла директриса. Она просидела долго, урок французского языка шел превосходно, директриса была особенно приветлива и весела.

― Eh bien, etes vous contente des votres?[88] — обратилась она к Анне Степановне, а между тем улыбнулась первой скамейке самой милою улыбкой.

― Parfaitement, — отвечала Анна Степановна, — j'ai des eleves si distinguées dans mon dortoir, mademoisselle Gribcoff par exemple...[89]

К вечеру Варенька заболела. Анна Степановна ухаживала за ней, освободила от класса чистописания и в пять часов повела к себе в комнату пить чай.

— Куда ты? В пасть ко льву! — шептали мы, а сами крестились, что прошла беда.

Почувствовала ли Анна Степановна свою несправедливость, утомило ли ее тщетное преследование — но только она стала совсем другая с Варенькой. Она отличала ее перед всеми при каждом удобном случае, делала ей маленькие подарки, покупала помаду, перчатки и прочее, когда родители Вареньки опаздывали высылкою денег. Эти отношения установились прочно и не прерывались до самого выпуска. Варенька страдала ужасно, но не имела силы ни противиться ласкам, ни объясниться. Она была недовольна собою в высшей степени, но и только. Недовольство изменило ее характер в какой-то унылый и преждевременно старый.

Годы бегут быстро, и вот мы уже сами в большом классе...

Путь пройден до половины. Остальная половина уйдет еще скорее, и нам заранее грустно.

Мы уже любим институт. Кто не бывал в казенном заведении, тот никак не поймет этой странной привязанности к какому-то общему, отвлеченному представлению места, где живешь, между тем как в частностях многое в этом месте по-прежнему не мило. Конечно, мы втянулись в институтскую жизнь, и привычка освятила то, что сначала казалось диким; потом, с течением лет, немного изменились наши отношения к классным дамам; наконец, нам минуло четырнадцать лет, наступил возраст, в котором столько беспричинного веселья, что против него нет возможности устоять даже самому угрюмому блюстителю порядка. Но не в этих причинах был источник нашей любви к институту. Его надо искать в нашей дружбе...

Какими словами помянуть эту дружбу?.. Но для нее нет слов. Пусть та из нас, у которой сохранились хотя клочки записок, которые мы тогда писали друг к другу, взглянет на них теперь...

Над этим невозвратимым чувством можно заплакать. Никогда ничего подобного не давала нам светская жизнь и не могла дать. Самое нежное внимание, святость клятв, жертва имуществом в пользу друга, слезы ревности, когда чужая завладеет сердцем друга, бесконечные ласки, маленькие тайны...

Откуда бралось это, на чем держалось? Клятва — это какое-нибудь обещание подсказать урок; жертва — это домашнее лакомство, уступленное голодному другу; внимание — это бирюзовое колечко, подаренное другу в день именин; тайна — это имя «objet»[90] или вместе задуманная шалость... Серьезный человек захохочет. Но напрасно. Наша дружба тем и была хороша, что умела держаться на немногом...

В большом классе она обрисовалась вполне. Все, что когда-то было в нас враждебно институтскому складу и занесенного из дому, все давно исчезло. Выше институтских интересов мы уже не видали ничего; никто нам и не указывал, что впереди будут другие интересы. Вот почему и все наши радости сосредоточились в тесном мирке дружбы. Здесь, к чести классных дам, надо сказать, что они держались между собой полною свободой и выбора, и действий.

Кружки друзей образовывались, смотря по характерам. Тот, в котором считалась я, был самый веселый. Мы были то, что называется «из отъявленных», то есть насколько это возможно при почетном названии девицы 1-го отделения. Это отделение должно было служить светилом для всех прочих. Здесь «будущие бессмертные» в институтских летописях, будущие шифры и прочие награды...

Не без некоторого чувства гордости перешагнули мы через порог святилища. Нам приятно было взглянуть друг на друга. Мы очень подросли и были такие выправленные. Исключая немногих, все в нашем отделении выработали себе в манере держать ту институтскую складку, которая уже считалась нами высшей степенью женского существа. Маленькие, наполнившие оставленный нами класс, и посетители института, если хотя немного отступали от нашего идеала или походили на институток, уже казались нам смешными и странными. У нас был тихий и осторожный голос, воздушная и вместе торопливая походка, движения и спокойные, и робкие. Яркая краска беспрестанно разливалась на наших щеках, а приседая, мы наклоняли голову с неподражаемой скромностью. Сколько я помню, в этих приемах была точно своего рода прелесть какая-то монастырская. Но натура часто брала свое, и на просторе, когда мы были не на глазах у старших, на нас нападала отвага, мы вдруг становились не те. Вместо грациозно-запуганных созданий мы просто делались неудержимыми ребятами. Избыток жизни так и просился излиться в шуме, хохоте на весь институт, в проказах над чем ни попало... о, если бы только дали волю! <...>

Свободу свою мы пробовали беспрестанно. Сбегать в дортуар между переменами учителей и вообще в неположенное время было у нас первым удовольствием. Иногда так, ни за чем, лишь бы сбёгать. Шестьдесят ступеней по чугунной лестнице были нам нипочем. Помню, однажды я провела критические минуты. Трое нас забрались и еще в дортуар Анны Степановны. Она была не дежурная. Вдруг совсем неожиданно скрипнула ее дверь. Мы юркнули под постель. Рядом со мной очутилась моя приятельница Олимпиада Митева. Она была огромного роста и прозывалась Большою Липой. Юркнув, она забыла о своих длинных ногах, которые остались наружи. Анна Степановна вошла, и как она нас не приметила, не понимаю. Она открыла дортуарный комод с бельем и стала считать его. Мы лежали. С невероятным усилием, чтобы не изменить себе, Липа подобрала наконец свои ноги. Три четверти часа прошли таким образом. Мы задыхались.

― Липа, я умру, — прошептала я в ужасе.

― А разве я на розах лежу? — отвечала она, и чуть мы обе не покатились со смеху...

Но, слава Богу, Анна Степановна в эту минуту удалилась. <...>

Наконец вот подкрался и он, последний год курса. Задумавшись над учебником, мы выводим его цифру... На душе все сильнее растет и радость, и печаль... Мы учимся очень прилежно; каждая спешит наверстать потерянное время. Дружба наша пылает до того ярко, до того восторженно, что нам кажется, будто мы развели ее неугасимый огонь... А между тем это ее последние вспышки...

Мы не предчувствуем этого, как и не замечаем многого, хотя бы того, например, что мы стали несравненно хуже... Нам кажется, что в нас выросли прекрасные силы, энергия, стойкость мнения... Ничего этого нет; мы только стали несправедливы <...> — и странно, именно к концу институтской жизни, когда классные дамы смягчили свое обращение. Может быть, эта самая милость, вместе с памятью гонений и изредка еще воздвигаемыми гонениями, произвели наше новое чувство. Стыдно сказать, мы почти не выносили даже дельного замечания. Наконец, мы мстили — глупо, недостойно, но как было в наших средствах. Раз, шестнадцатилетние девушки, мы высыпали целую солонку в суп Вильгельмины Ивановны, кажется, только за то, что она лишний раз сказала «tenez-vous droite»[91]. Вильгельмина Ивановна съела, мужественно съела, глядя нам в глаза. Ей не хотелось лишней ссоры. Из нас никто не попросил прощенья. <...>

Ходишь, ходишь... Но вдруг книга забыта, глаза смотрят в другую сторону... Со стороны мелькает наша тень... такая тоненькая, грациозная. Как бы повернуться так, чтобы она стала еще грациознее?.. Как бы убавить корсет, чтобы в талии было девять вершков? Очаровательные девять вершков! Только у Фанни во всем институте такая фигурка! <...> А личико? Как бы так похорошеть!.. Говорят, сок из бузины хорош от загара; чернильные пятна он выводит, правда, но это что-то скверно...

Буало и Массильон, патриарх Никон и десятичные дроби, конституция Англии и papaveracées[92] — все вылетело из головы, как птички из клетки...

Нам шестнадцать лет: кажется, этим все сказано. Хочется нравиться кому-то — нужды нет, что кругом нет никого... Кого-то даже любишь... У него будут огненные глаза и кудрявые волосы...

Из боковой аллеи летит записка... Там занимаются тем же. <...>

― Mesdames, куда девать логику? — спросил кто-то однажды в аллеях.

Но прежде чем мы успели отвечать, одна книжка уже летела в пруд, за нею несколько других...

― Браво! Браво, пусть учатся лягушки! Утопленница! Кто вытащит?.. Тащите, mesdames!

И веселые крики огласили воздух...

Если бы только не эта логика, наш русский учитель имел бы в это время много обожательниц. <...>

Противного мы не желали, — но где было взять разительную истину к концу листочка? Бог всемогущ — превосходно. Утренняя молитва окончена и подписана. <...> Вот последний экзамен в классах. <...> Какое чудесное время!

...Ночь. Но в дортуаре не спит никто; никто даже и не лежит в постели, разве какая-нибудь безмятежная душа, не помышляющая об утре. На дворе так поздно, что ночник, висящий посреди потолка, вспыхивает и потухает: в нем скоро недостанет масла. Но пусть себе гаснет: в дортуаре не будет темно. По всем концам огромной комнаты, на полу, таинственно мерцают огоньки, рисуя по стенам уродливые тени кроватей. Кругом огоньков что-то шевелится. Это мы — тут все наше население. Бивак разбит по разным концам на полу; стеариновые огарки горят посередине (свечи и спички — дань наших fideles adoratrices[93] маленького класса). Заседание окружено грудою книг, прочитанные тетради служат изголовьем той, которая на минуту позволяет себе опочить на лаврах. Назавтра Закон Божий, а там другой предмет, третий, и таким образом пять дней тревоги, пять ночей приготовления.

Прелестные ночи! Только и слышится сперва, что тихий, монотонный говор, отрывочные фразы. Из груды билетов рука наудачу вынимает один, другой. «Какие суть преимущественные выражения истинной любви к Богу?» — «Что такое суеверная надежда?» <...> — «Хронологический взгляд на историю Англии от основания королевства до дома Тюдоров».

— Тюдоры? Но когда это было? Что это такое? <...>

Кружок делается огромный. Вдруг в коридоре шорох. Тревога, тревога! Классная дама проснулась. И вмиг погашены огоньки, стихи юркнули в тетрадь, в дортуаре все тихо.

Прелестные ночи! Пора последних волнений! Экзамены сданы, и с ними кончен шестилетний труд. Еще, еще немножко, и мы будем дома. Отовсюду веет воздухом близкого родного берега. И этот воздух туманит нас; мы от него отвыкли. Каждая почта привозит в институт множество писем; в семьях поднялись хлопоты: скоро воротится дочь. Эти хлопоты, радостные и печальные, досадные и затруднительные, может быть, в первый только раз поверяются дочери. Мы смущены, и письмо прячется от друга: первое недоверие, первая тайна с тех пор, как мы надели институтское платье.

Но раздумывать еще некогда. Идут приготовления к акту. Это почти праздник, маленькая суматоха. Учитель чистописания составил великолепный альбом из образчиков нашей каллиграфии; учителя рисования окончательно перерисовали наши рисунки, забрав их предварительно на дом; русские и французские сочинения переписываются набело для публики; каждый день в приемной зале идет репетиция итальянского пения и танцев. <...>

Но публика... Вся Москва будет на акте; сконфузиться недолго!

Вот, наконец, и эта публика. Она наполняет залу сверху донизу. Она смотрит на полукруг стульев, на которых сидит юное, готовое выпорхнуть население института. Не знаю, слушает ли она экзамен. Речь идет о бессмертии души, о пользе термометра, об «Уложении» царя Алексея Михайловича. Но вот, впрочем, внимание возбуждено: шляпки заколыхались в дальних рядах, мужчины привстали на месте. Настенька громким и уверенным голосом читает свое стихотворение «Последний привет подругам». Она кончила. Говор похвал слышится в первых рядах, присутствующие умилены, русский учитель в полной радости; он подходит к столу, покрытому красным сукном, и раздает почетным посетителям и любителям просвещения экземпляры «Привета». Публика сейчас развезет их по Москве. И там, на досуге, может быть, какой-нибудь критик разберет, что это новое, отрекомендованное свету дарование. <...>

Еще несколько дней, и мы совсем свободны. С разных концов России скачут на почтовых и плетутся на долгих разнородные экипажи с родителями и родственниками. В институтских стенах беспрепятственно ходят модистки, разные посланные со свертками покупок, с записками и деньгами. В дортуарах рядом с казенным камлотом лежат белый газ, кружева, великолепные вышивки. Тут же рядом есть и скромный mousseline suisse[94] на коленкоре. Над этим коленкором льются чьи-то слезы.

― Ради Бога, маменька, сшейте другое; в этом на выпуске показаться нельзя... Что это за гадость! Купите хоть пу-де-суа[95].

― Сударыня, да ты вспомни, мне и перчаток-то тебе не на что купить!..

И многое в этом роде... Домашняя жизнь уже столкнулась с институтской жизнью и вытесняет ее с неудержимой силой.

Подошли наконец и последние минуты... Шифры, медали, аттестаты розданы, пропет благодарственный молебен... Толпа родных выходит из церкви, торопят экипажи, дочерей... Пора!

По всему институту раздаются плач и рыдание. С третьего этажа до нижнего, от классов до каморок служанок, везде положено по земному поклону, везде пролетают слова: «Прощай, прощай...»

Мы ловим друг друга, мы падаем без чувств в объятиях. Мы обнимаем директрису, классных дам, опять бежим по коридору в пустой лазарет... Со всеми ли простились? О, будут ли нас помнить?!

И клятвы в неизменной любви, клятвы остаться институткой до гроба уже оглашают растворенные сени... Еще слезы, еще несколько секунд, и все кончено...

Лошади тронули. На сумрачном мартовском небе рисуется громадный профиль институтского здания... Вот он уходит все дальше и дальше... Там пусто теперь. Но чтб нужды? Скоро жизнь пойдет там своей обычною колеей, и двери, растворенные для нас сегодня, затворятся завтра, приняв новое поколение... еще и еще... и неизменно, как самая вечность...

С тех пор прошло пятнадцать лет. Что же в этот огромный период жизни уцелело в нас от института?

Если вглядеться в сотню женщин, в одно время со мною сошедших со школьной скамейки, то придется сказать, что институтская жизнь дала нам очень, очень немного, чтобы не сказать ничего. Семейные и общественные наши добродетели и пороки во всех возможных проявлениях, наш характер, образ мыслей, наши страсти, наши вкусы и привычки — все это дело нашего детства до института и той среды, где каждая из нас очутилась после выпуска. Эти шесть лет были только какой-то неопределенный промежуток времени, почти без связи с прошедшим, без влияния на будущее. <...>

В самом деле, что из этих шести лет могло пригодиться нам для света?

Сейчас только они прошли перед моими глазами... Жизнь однообразная, лишенная всякого интереса для постороннего зрителя! <...> Дурные стороны нашего характера, приобретенные во время воспитания, хитрость, скрытность, рабское безгласие и т. п. должны были или исчезнуть от соприкосновения с жизнью свободной, или принять совсем другую форму, смотря по тому, что нас встретило в семье и обществе.

Самое лучшее, что было в прошлом, — это наша дружба. Она выросла из равенства наших тогдашних понятий, из наших общих маленьких страданий. Вылетев из заперти, она не уцелела и на десятую долю. И характеры наши, которые выглянули с их настоящей стороны, и разница положений в свете, и новые понятия о людях, и тысячи других причин убили эту дружбу... Конечно, между многими из нас еще сохранилась приязнь; но в том виде, в каком она была в институте, продолжаться она уже не могла; а чтобы переработать ее в новую, крепкую форму, мы не нашли в себе никакой самобытной силы. Мы стали поступать так, как повелевали законы света, и от прежней, восторженной любви осталось одно вялое, пассивное чувство...

За дружбой надо помянуть наше знание... Но им воспользовалась горсть избранных, то есть те, у кого были богатые способности или кто был приготовлен дома. Несчастное распределение наших классов сделало свое зло. В свете не прибавилось воспитанных женщин; а недоучившиеся бедные девушки лишились возможности добывать кусок хлеба...

Что же еще пригодилось нам из прошлого?.. Не знаю.

Может быть, найдут, что этот приговор слишком строг. Скажут: «Шесть лет — так немного! Дай Бог в этот короткий срок успеть приучить нас хоть к чистоте, аккуратности и порядочным манерам, дай Бог хоть чем ни попало удержать нас чинно на лавках, покуда наши головы наполняются бедными клочками науки...»

Неужели ничего больше... Нет, мы могли вынести из наших стен драгоценнейшее сокровище, которым только может обладать человек, — мы могли вынести понятие о справедливости, любви к правде.

Как бы потом ни встретила нас извращенная среда, энергическое желание правды было бы в ней опорой и средством действовать на окружающее. Как бы ни ломала, ни портила нас жизнь, все же от этого благотворного задатка уцелело бы в душе хоть что-нибудь, выросло бы скорее и крепче и не привело бы многих из нас, оглянувшихся, к печальной необходимости нравственного перевоспитания...

Пусть бы тогда институт наш и гордился своим первенством... Он дал бы свету поколение женщин, на руках которых с доверием и надеждой можно было бы видеть новое, подрастающее поколение...

N. Воспоминания институтской жизни // Русский вестник. 1861. Т. 35. №9. С. 264-298; №10. С. 512-568.

Ермоловское училище

С.Ф.[96]* Воспоминания

Мне было около одиннадцати лет, когда мои воспитательницы-тетки решились наконец поместить меня в одно из самых небогатых московских училищ[97], в котором, по дошедшим до них слухам, девочкам давалось не только «прекрасное образование», но и полное содержание (какое это было «прекрасное образование» и «полное содержание» — читатель увидит далее) за самую сходную плату — до полутораста рублей в год и менее. А совсем бедных девочек принимали, по протекции, и бесплатно.

Я поступила в училище за год до так называемой нами «новой эры», которая началась для нас в 1857 году, то есть с того времени, когда нашим инспектором сделался Ф.И. Буслаев. Это был особенно памятный для нас год, потому что с него начался целый ряд преобразований в нашем училище. Но о деятельности Ф<едора> И<вановича> в качестве нашего инспектора и о его энергических усилиях сделать из нас, неразвитых девочек, более или менее образованных и мыслящих девушек я поговорю подробно <...>. Теперь же попытаюсь выяснить, в каком положении находилась учебная часть училища в предыдущий период его существования, когда в нем хозяйничала, как хотела и как умела, наша попечительница, одна из великосветских княгинь, княгиня С.С. Щербатова, не без славы и успеха подвизавшаяся во время оно на филантропическом поприще.

Главным просветителем нашим в то дореформенное время был наш учитель B.C.Шахов, обучавший нас почти всем учебным предметам, как-то: русскому языку, всеобщей истории, географии и арифметике. Изучали мы все эти предметы, разумеется, в зубрежку, и насколько успешен был такой метод преподавания, можно судить по тому, что воспитанницы среднего класса, выучив от доски до доски курс грамматики <...>, едва умели отличать существительные от прилагательных; глаголы же, местоимения, наречия и проч., определения которых мы могли проговорить без запинки, при разборе казались нам чем-то вроде знакомых незнакомцев. Точно такие же познания мы выказывали и в других предметах. Я хорошо помню, что, пройдя весь учебник географии <...> (книжонка страниц в сто) и вызубрив, почти как «Отче наш», названия городов, рек, заливов, проливов и проч., я решительно не знала, где что находится, и, вероятно, затруднилась бы ответить даже на такой вопрос: на какой реке стоит Париж или Лондон? А между тем я была не из тупиц и принадлежала к числу скорее хороших, чем плохих учениц.

В довершение всего наш почтенный педагог от времени до времени запивал и в подобных случаях не показывался в классы по целой неделе, а иногда и долее. Случалось это всегда в первых числах месяца, тотчас после получки жалованья. Мы уж так и знали, что в начале месяца нам можно будет отдохнуть немного и освежить наши мозги, засорившиеся от зубрения учебников <...>. Но зато и доставалось же нам в первый урок, следовавший после таких гулянок! Наш отрезвившийся наконец педагог являлся к нам в таком лютом настроении, что просто рычал на всех и всем, без исключения, «закатывал единицы да нули», что влекло за собой известные уже нам последствия — ужин или обед за черным столом или же наказание без передников. Но так как засадить за черный стол целых два класса не было никакой возможности — недостало бы места, то классные дамы ограничивались тем, что отбирали у нас передники без всяких выговоров и попыток устыдить нас, а так — только для выполнения одной обрядности. Но подобные наказания «вкупе и в любе» скорее развлекали нас, чем устрашали и способствовали только к укреплению нашего братского союза и подъему духа товарищества.

В старшем классе, впрочем, разбушевавшийся Шахов только рычал, но не позволял себе слишком «вольничать» и «забываться», потому что старшие воспитанницы постояли бы за себя и подняли настоящий бунт, если бы он вздумал «разукрасить» их журнал «нулями» и «единицами». <...> И такой-то педагог целые годы процветал у нас в дореформенную эпоху, и никого из наших властей и попечителей не шокировал, по-видимому, тот факт, что у нас был учитель «из запивающих»! Может быть, они думали, что для бедных девочек годится всякий учитель, но никак нельзя допустить, чтоб они рассуждали в этом случае, как одно из действующих лиц крыловской басни: «А ты хоть пей, да дело разумей»[98], — так как наш ментор и пил, и своего дела не разумел.

Закону Божию нас учил батюшка П.В. Богословский, по прозвищу Петел. Прозвище это произошло от церковнославянского слова «петел» — петух. Да не подумает читатель, чтобы оно хоть сколько-нибудь характеризовало нашего солидного и почтенного законоучителя. Нет, мы прозвали его так просто потому, что, рассказывая нам историю отречения апостола Петра от Спасителя, он с каким-то особенным пафосом произнес фразу: «Но вдруг запел петел». И этого для нас, легкомысленных школьниц, было совершенно достаточно, чтобы дать ему ни с чем не сообразную кличку. Батюшка умел отлично ладить с нами и всех награждал по заслугам — кого «четверками» и «пятерками», а кого и «единицами», и за последние никто не бывал на него в претензии, потому что он сумел внушить всем нам уважение к себе и все были убеждены, что уж он никого не обидит понапрасну. <...>

Француз Круаза был, так сказать, учитель средней руки, скорее, впрочем, плохой, чем хороший. <...> Он, весьма плохо владея русским языком, очень бойко и энергично бранился по-русски, чем приводил нас в крайнее недоумение, и мы не раз задавались вопросом: где он мог так напрактиковаться в сквернословии?.. Кроме изучения грамматики и отрывков из французской хрестоматии, мы упражнялись также в диктовках и в переводах. В старшем классе к тем же упражнениям прибавлялся курс французской литературы, который мы проходили по запискам, составленным неизвестно кем и никогда не изменявшимся и не дополнявшимся. <...>

В младшем классе французскому языку учила некая m-me Визар, очень свирепая на вид особа, которая в вопросах педагогии не мудрствовала лукаво, а старалась только нагнать панику на своих несчастных учениц и с этой целью без умолку кричала на них по целым часам. Цель, разумеется, достигалась: ученицы были запуганы, но кроме отвращения как к самой учительнице, так и к преподаваемому ею предмету ничего не выносили из ее уроков. В сравнении с этой мегерой наш взбалмошный Круаза мог считаться ангелом кротости и образцовым педагогом. Эта воинственная особа была заменена Н.Ф. Бородиной, впоследствии Конивец- кой, очень толковой и опытной учительницей, которая не только сумела установить совершенно иные отношения со своими ученицами, но и приохотить их к занятиям.

Что же касается до Мансфельда, учителя немецкого языка, то это была такая бесцветная личность, что о нем только и можно сказать, что он был смазливый и смирный немчик, хлопотавший, по-видимому, гораздо более о том, чтобы угодить начальству, нежели о том, чтобы научить нас чему-нибудь. Он учил нас, впрочем, недолго и был уволен впоследствии как крайне плохой учитель.

Вот и весь запас умственной и духовной пищи, имевшийся в нашем распоряжении в дореформенный период нашей школьной жизни. Ближайшее начальство, за исключением нашей добрейшей и всеми искренно любимой начальницы А.Г. Свечиной, о которой я скажу несколько слов далее, скорее тормозило своей бестактностью и косностью процесс нашего духовного развития, нежели подвигало его вперед. В наших отношениях к классным дамам замечалось полнейшее равнодушие с обеих сторон. Большинство из них, как русские, так и немки (француженок у нас не было ни одной), казались такими апатичными и бесцветными, что мы смотрели на них не как на живые существа, а как надвигающиеся мумии, на обязанности которых лежало отбирать у нас передники за единицы, передавать марку за русский язык и выполнять разные другие обрядности. И надо отдать им справедливость: эти обязанности они выполняли добросовестно и неукоснительно, что, впрочем, нимало не способствовало ни к уменьшению числа получаемых нами единиц, ни к изгнанию родного языка из нашей речи, а только ухудшало взаимные отношения между нами, «дерзкими девчонками», и нашими «классными мумиями». <...>

Перейду теперь к описанию внешней стороны нашего быта и условий нашего физического развития. Содержали нас, бедных девушек, не роскошно, одевали и в особенности кормили из рук вон плохо. И зиму, и лето мы щеголяли в одних и тех же грубых камлотовых платьях какого-то некрасивого темно-кирпичного цвета. Юбки у этих платьев кроились, из экономии, до того узкими, что походили на какие-то неуклюжие дуды, топорщившиеся кверху и придававшие нам чрезвычайно оригинальный вид движущихся тумб или деревянных колод, что крайне смущало старших воспитанниц и подчас приводило их просто в отчаяние.

Эта особенность покроя наших платьев больше всего бросалась в глаза, когда они были новые и не успели еще обноситься; поэтому мы старались как можно скорее обмять наши «новые дуды» и придать им если не изящную, то по крайней мере и не такую топорную форму, какую они имели, когда мы облеклись в них первое время. Воспитанницы младших классов, впрочем, были совершенно равнодушны к тому, во что их наряжали, и чувствовали неудобства платья «дуды» только в рекреационные часы, когда им хотелось побегать или потанцевать, а несносная «дуда» ежеминутно сдерживала их удаль.

Прочие статьи нашего туалета по неизяществу и своеобразию покроя вполне гармонировали с нашими платьями. Но особенно памятны мне наши коленкоровые летние шляпы, по форме и даже по своему песочно-желтому цвету больше всего походившие на лубочные лукошки, продолбленные сбоку и надетые на голову так, чтобы дно приходилось на затылке. <...>

Но насколько малодушно и даже комично было наше негодование по поводу того, что нас, «благородных девиц», одевают как каких-нибудь «жалких приюток», настолько же действительно были достойны сожаления и всякого сочувствия наши жалобы на то, что нас кормили впроголодь. Это было уже скорее трагично, чем комично — тем более что положение наше в этом отношении было совершенно безнадежное и мы хорошо знали, что голодовке нашей не будет и конца, потому что наше училище было так бедно, что нас, в сущности, и не могли кормить лучше.

Сумма, которую наше начальство могло расходовать на наше пропитание, была так ничтожна (на продовольствие каждой воспитанницы по отдельности приходилось чуть ли не 7 копеек в сутки), что можно только удивляться, как оно ухитрялось кормить нас не одной только «манной кашицей», которою должны были довольствоваться несчастные дети в одном из английских приютов, описанных Диккенсом в романе «Оливер Твист». Нет, справедливость требует сказать, что нам все-таки жилось привольнее наших английских собратьев по несчастью и мы не только не выскабливали ложками оловянных тарелок, в которых нам подавалась гречневая каша и другая снедь, но были так «набалованы» и подчас до того доводили свою предерзость, что наотрез отказывались есть прелую-перепрелую «прошлогоднюю кашу» без малейших признаков масла. <...>

Привожу здесь, кстати, подробное описание наших трапез.

В 8 часов утра мы пили чай — чуть тепленькую желтоватую водицу, — к которому прилагался микроскопический кусочек сахара и половина полуторакопеечного розана[99] (в первый день Пасхи, Рождества и вдень причастия нам выдавали по целому розанчику). В 12 часов раздавался звонок к обеду, состоявшему из трех блюд: во-первых, из «супа брандахлыста», приправленного манной или перловой крупой; во-вторых, из тончайших ломтиков вареной говядины какого-то подозрительного синеватого цвета, которую мы хотя и называли «мертвечиной», но все-таки ели и сожалели только о том, что она всегда была нарезана так артистически тонко, что наши сквозные ломтики «даже муха могла бы пробить крылом на лету». Третьим блюдом почти неизменно служила достопамятная «прошлогодняя каша». В пятом часу дня мы получали такие же порции чая, как и утром, а в девятом ужинали остатками супа и каши. Воскресные дни ознаменовывались тем, что к нашему обыкновенному menu прибавлялся пирог с капустой или с морковью, а каша заменялась клюквенным киселем с патокой.

Яйца нам давали только на Пасхе, но в каком количестве — этого я не помню. Точно так же и молоком нам удавалось полакомиться всего один раз в год, в Черемушках, <...> где наш общий друг батюшка П. В. Богословский устраивал для нас обильное угощение из свежего молока и булок.

Привожу здесь в виде иллюстрации того, как «вкусны» были наши обеды и ужины, следующий факт. Однажды наш директор А. М. К..., войдя к нам в столовую во время обеда, вздумал было отведать наших постных щей со снетками, — дело было, кажется, Великим постом. Но должно быть, щи показались нашему директору до такой степени недоброкачественными, что он не рискнул проглотить даже и одной ложки, а тут же выплюнул их в носовой платок, что, впрочем, нисколько не помешало ему сказать с самым невозмутимым видом, что «щи очень, очень вкусны». Но с тех пор наш почтенный директор уже не решался пробовать наших кушаний.

Голод так одолевал нас подчас, что мы целыми толпами убегали в дортуары, чтобы потуже затянуться в корсеты, так как мы уже по опыту знали, что это самое лучшее средство парализовать действия нашего злейшего врага — голода. Этим способом достигалась двоякая цель: и мучения голода как будто ослабевали, и наши талии становились тоньше и изящнее.

Но по временам и на нашей улице бывали праздники. Случалось иногда, что кому-нибудь из нас присылали из деревни «при оказии» целые ящики с провизией — слоеными лепешками, паштетами, яйцами, пастилой, вареньем и другими прелестями. Вся эта благодать делалась достоянием всего класса и в тот же день истреблялась. Приберегать на завтра у нас считалось крайне предосудительным <...>. Но такие пирушки на весь класс устраивались, разумеется, только тогда, когда гостинцев присылали вволю — сколько душа просит. Если же той или другой из нас перепадала какая-нибудь малость, то угощались только самые любимые подруги. И за это никто не бывал в претензии, потому что каждая из нас была того мнения, что лучше угостить как следует двух- трех подруг, нежели «помазать по губам весь класс».

Зимой, насколько я помню, нас никогда не водили гулять. С конца осени, то есть с октября месяца, нас запирали в комнатах, как какие-нибудь тепличные растения, и не выпускали на свежий воздух чуть ли не до самого мая. Летом же мы могли гулять только в своем садике, где было так мало тени, что днем многие предпочитали оставаться в классах, и только вечером все гурьбой высыпали в сад. Но бегали и играли только маленькие, старшие же воспитанницы, считавшие ниже своего достоинства «повесничать и школьничать», чинно прогуливались группами по дорожкам, разговаривая об училищных делах вообще, но чаще всего, разумеется, об учителях или мечтая вслух о том, что ожидало их за стенами училища, из которого они так страстно порывались на волю.

Как видите, мы росли при крайне неблагоприятных условиях для нашего физического развития: с одной стороны, голодовка, а с другой — полное отсутствие свежего, здорового воздуха в продолжение более полугода. По-настоящему мы непременно должны были бы зачахнуть при таком ненормальном образе жизни. На самом же деле мы совсем не казались ни болезненными, ни изнуренными. Чем объяснить это странное явление — я, право, не знаю, но думаю, что всего вероятнее будет предположить, что мы являлись в училище из наших родных пепелищ с таким солидным запасом здоровья и физических сил, который не могли истощить окончательно даже и неблагоприятные условия нашей жизни, хотя они и умаляли этот запас.

Это предположение мне кажется тем более правдоподобным, что в наше училище очень часто поступали совсем уже большие девочки, которых, по причине их «великовозрастия», не принимали в институты. А что недостаток здоровой пищи и свежего воздуха влиял на нас крайне вредно — это я испытала на себе. Я поступила в училище 11-летней девочкой, но судя по моему росту и физическому развитию многие давали мне 13 лет. После же трехлетнего моего пребывания в училище я не только не возмужала, но, напротив, сделалась так миниатюрна и бесплотна, что в 14 лет походила на 12-летнюю девочку, хотя в то время я была настолько здорова, что не хворала даже от заразных болезней.

Хорошо еще, что у нас не было принято, как в тогдашних институтах, есть мел, уголь, глину и прочую дрянь. Благодаря влиянию нашего просвещенного инспектора Ф.И. Буслаева, из всех сил старавшегося пробудить в нас мысль и сознание, мы все-таки были развитее современных нам институток (чем мы немало гордились), поэтому и в наших нравах и обычаях замечалось более осмысленности и менее карикатуры.

В заключение <...> скажу несколько слов о мании «обожания» — этой пародии на чувство, от которой и мы тоже не были изъяты совершенно, хотя она и не проявлялась у нас в такой уродливой форме, как в других закрытых и полузакрытых учебных заведениях. А впрочем, и у нас были такие самоотверженные «жрицы любви», которые, в доказательство пылкости своих чувств, съедали по целой столовой ложке соли и при виде предмета своей «страсти» приходили в такой экстаз, что щипали себя до синяков. А одна из девочек—лет 10-ти или 11-ти, не более, объелась даже беленой, росшей у нас в саду, чтобы доказать свою любовь к одной из старших воспитанниц, и в последовавшую затем ночь чуть не умерла от отравления. Но большинство из нас смотрело на такие дикие выходки скорее с насмешкой, чем с одобрением, и даже само «божество» взирало не совсем благосклонно на подобного рода поклонение и явно предпочитало, чтобы ему приносились хотя и не столь самоотверженные, но зато более полезные жертвы в виде оказания маленьких услуг — переписки черновых тетрадей, разглаживания смявшегося передника, пелеринки и т. п.

Вообще, мания «обожания», свирепствовавшая в то время почти во всех училищах, по своей заразительности походила на современную инфлюэнцу. Бороться как против этого, так и против многих других ненормальных явлений, порождаемых затхлой школьной атмосферой, можно было только с помощью поднятия уровня умственного развития подраставшего поколения, которое совершенно дичало в своем затворничестве и не только не приобретало в училище никаких полезных знаний, но скорее тупело под влиянием своих менторов <...>.

Вероятно, мы долго еще пробыли бы в состоянии умственного оцепенения и продолжали бы из года в год зубрить свои уроки по одним и тем же опротивевшим нам учебникам, если бы, по какому-то поистине счастливому для нас стечению обстоятельств, нашим инспектором не сделался Ф.И. Буслаев[100], который очень скоро оценил по достоинству практиковавшийся у нас метод преподавания.

Как опытный педагог и весьма энергичный человек, Ф<едор> И<ванович>, приняв на себя задачу нашего образования, решился повести это дело совершенно иначе, чем оно велось до него. Но обставить училище лучшими педагогическими силами при тех ограниченных средствах, которыми оно располагало, было нелегко, и выполнить эту новую задачу мог только Ф<едор> И<ванович> как один из самых популярных московских профессоров того времени.

Надо думать, что наша попечительница, приглашая Ф.И. <Буслаева> к нам инспектором, имела в виду и то практическое соображение, что он мог доставить училищу лучших учителей за самое скромное вознаграждение. Как видно, княгиня была особа весьма дальновидная, и расчет ее оказался вполне верным. Ф.И. <Буслаев> действительно сумел прилечь в наше училище самых выдающихся преподавателей того времени, которые согласились давать у нас уроки, разумеется, не столько из материальных расчетов, сколько из бескорыстного желания трудиться вместе с Ф<едором> И<вановичем> на пользу просвещения.

Ф.И. Буслаев начал свои преобразования в нашем училище с увольнения Шахова, который был заменен двумя учителями — П.В. Евстафьевым по истории и географии и г-ном Лепешовым по русскому языку.

Наш новый учитель истории и географии с первых же уроков сумел так заинтересовать нас преподаваемыми им предметами, что часы его занятий казались нам похожими скорее на занимательные беседы, чем на настоящие классные занятия, с представлением о которых у нас неизбежно являлось представление об утомлении и скуке. П.В. Евстафьев был действительно превосходный учитель, по сравнению же с Шаховым он показался нам просто феноменом, совмещавшим в себе и необыкновенные познания, и еще более необыкновенный дар передавать эти познания в самой простой и удобопонятной для нас форме. Не знаю, какое впечатление мы произвели на нашего нового учителя, но думаю, что он вынес не совсем лестное о нас мнение, когда после проверки наших познаний в истории и географии увидал, что они равняются нулю. Но зато впечатление, произведенное им на нас, было самое благоприятное и настолько сильное, что перешло даже в крайность, которая выразилась эпидемией обожания, охватившей не только два старшие класса, в которых он учил, но даже и маленький класс, мимо которого он только проходил. <...>

Что же касается до г-на Лепешова, нашего нового учителя русского языка, то он принадлежал к числу скорее добросовестных, чем выдающихся преподавателей и, по-видимому, был приглашен к нам Ф.И. <Буслаевым> лишь на время, до приискания более подходящего учителя. Тем не менее он усердно упражнял нас в грамматическом разборе, в диктовках и в письменном изложении прочитанного. <...>

В то же время как к нам были приглашены почти по всем предметам новые преподаватели, и в их числе А.Н. Бекетов, теперь заслуженный профессор ботаники в Петербургском университете <...>.

Мне было бы крайне трудно, почти невозможно очертить в подробности деятельность А.Н. Бекетова в нашем училище за те два года, в которые мы пользовались его уроками. Скажу только, что он занимался с нами не как учитель, задающий уроки и требующий более или менее основательного приготовления их, а скорее как молодой профессор-энтузиаст, хотя и сознающий всю умственную неразвитость своей аудитории, но твердо верящий в то, что труды его не пропадут даром и что в конце концов ему удастся заинтересовать своих учениц преподаваемой им наукой, пробудив их от умственной спячки, в которую они были погружены.

А пробудить нас от усыпления и если не заинтересовать наукой, то по крайней мере заставить заниматься ею — было нелегко. В особенности это было трудно для такого педагога-идеалиста, каким был А<ндрей> Н<иколаевич>, который считал предосудительным внушать любовь к науке с помощью нулей и единиц, но руководствовался в отношении нас совершенно иными аргументами, всячески стараясь примениться к уровню нашего умственного развития, чтобы приохотить нас к занятиям его предметом и развить в нас не поверхностное только, но вполне осязаемое отношение к ним. Терпению его во время занятий с нами, ленивыми и тупыми школьницами, которые и с нравственной стороны были еще так неразвиты, что скорее злоупотребляли его снисходительностью, чем ценили ее, не было конца. Я не помню ни одного случая, когда А<ндрей> Н<иколаевич> хотя на минуту вышел бы из роли самого гуманного и терпеливого педагога и сделал бы замечание и поставил единицу какой-нибудь тупице и вдобавок лентяйке, сто раз заслужившей, чтоб ее беспощадно покарали.

Однако как ни был терпелив и энергичен А.Н. <Бекетов>, но борьба против нашей умственной апатии, кажется, подчас порядочно утомляла его и приводила в уныние. Это заметно было из того, что он уходил иногда из класса далеко не с таким бодрым и оживленным видом, с каким входил в него. Разумеется, мы не все были такими отчаянными школьницами и записными лентяйками, которых можно было вразумлять только с помощью единиц. Нет, не только в нашем — теперь третьем — классе, но даже и во втором были настолько любознательные девочки, для которых интересные занятия естественной историей представляли двойной интерес под руководством такого преподавателя, каким был А<ндрей> Н<иколаевич>, и приносили им громадную пользу.

Что же касается до воспитанниц старшего класса, то они не только не подвергали терпение А.Н. <Бекетова> такому тяжкому испытанию, какому подчас подвергали его мы, неразумные третьеклассницы и второклассницы, но, напротив, занимались у него, по-видимому, с самым похвальным усердием и добросовестностью. <...>

Укажу здесь еще на одно обстоятельство, чрезвычайно благотворно влиявшее на наше умственное развитие. С тех пор, как учебная часть нашего училища перешла в руки Ф.И. Буслаева, мы получили возможность удовлетворять нашу страсть к чтению уже не тайком, а совершенно открыто, и притом совсем не такими произведениями, какими нам приходилось довольствоваться в дореформенное время и каковые очень скоро утратили всякую прелесть в наших глазах.

Ф<едор> И<ванович> начал развивать наши литературные вкусы с помощью произведений английских романистов — Вальтера Скотта, Диккенса и Теккерея, которыми он снабжал нас при всяком удобном случае и нередко вступал с нами в рассуждения по поводу прочитанных нами романов, причем мы наперерыв старались выказать перед Ф<едором> И<вановичем> и современность, и даже глубину наших воззрений, что, по всей вероятности, казалось чрезвычайно комичным нашему уважаемому инспектору.

Случалось иногда — и даже очень часто, что мы возвращали Ф<едору> И<вановичу> его книги в таком истрепанном виде, что нам самим становилось совестно за нашу крайнюю неряшливость. Когда же мы начинали извиняться и уверять Ф<едора> И<вановича>, что в другой раз мы не позволим себе такого варварского обращения с его книгами, то он добродушно успокаивал нас, утверждая, что он предпочитает даже, чтобы книги возвращались ему потрепанными, так как это служит для него несомненным доказательством того, что они нам понравились и прошли через все руки; если же они возвращаются ему чистенькими, то у него возникает предположение, что они не имели большого успеха «в среде нашей читающей публики». <...>

Как энергично отстаивал Ф<едор> И<ванови^> неприкосновенность наших прав на чтение от покушений нашей попечительницы лишить нас этих прав, можно видеть из следующего случая, происшедшего уже в то время, когда мы были почти совсем взрослыми девушками, чуть не за год до нашего выпуска.

Начальницей нашей была тогда Е. И.О..., смотревшая на все литературные произведения вообще как на ядовитые плоды от древа познания добра и зла, а на развивавшуюся в нас страсть к чтению как на бесовское наваждение, угрожавшее нам неизбежной гибелью как в сей жизни, так и в будущей. Разумеется, эта особа считала своим священным долгом неукоснительно следить за тем, какими зловредными книжицами снабжал нас <...> Ф. И. <Буслаев>, <...> и своевременно докладывать о том нашей попечительнице, присовокупляя к этим докладам приличные случаю комментарии и умозаключения.

Как-то раз Ф<едор> И<ванович> дал нам прочесть «Айвенго» Вальтера Скотта и «Ярмарку тщеславия» Теккерея, носившую заглавие «Базар житейской суеты» в том переводе, который попал к нам в руки[101]. Взглянув на заглавия книг и многозначительно покачав головой, наша начальница молча возвратила их нам, но тотчас же отправилась с донесением кому следует. Попечительница, разумеется, пришла в ужас и явилась самолично спасть нас от заразы, так неосторожно занесенной к нам Ф.И. Буслаевым.

Покажите мне последние книги, которые дал вам Ф<едор> И<ванович>! — вскричала взволнованная попечительница, позабыв даже кивнуть нам головой, когда мы встали при ее появлении в классе.

Мы молча подали две названные книги.

― «Айвенго»... Qu'est-ce-que c'est qu'Aivengo... A coup sur des betises, des aventures d'amour[102], — с авторитетным видом решила попечительница, откладывая в сторону роман Вальтера Скотта, в который она даже не дала себе труда заглянуть, и переходя к Теккерею: — «Базар житейской суеты», — громко прочла она и в негодовании пожала плечами. — И вы прочли уже этот «Базар житейских... треволнений...» или как там... «приключений»? — спросила она, пронизывая нас своими холодными, прищуренными глазками.

Мы молча и с недоумением смотрели на нее, решительно не понимая, из-за чего она так волнуется.

― Mais c'est affreux! C'est inoui![103] — восклицала между тем попечительница, обращаясь уже к нашей начальнице, тоже присутствовавшей в классе. — Нет, этому надо положить конец, пока еще не поздно, — решительным тоном прибавила она. — Отберите у них эти книги...

― Но, ваше сиятельство, Ф<едор> И<ванович> желал... — послышался чей-то робкий голос.

― Прошу не рассуждать, а слушаться тех, кто умнее вас, — строго прервала попечительница и удалилась из класса, повергнув нас в неописуемое волнение.

― Что ж это такое, mesdames? Ведь это просто безобразие! Неужели нам опять придется пробавляться «Парижскими тайнами»[104], как в допотопные времена? — в негодовании повторяли мы. — Нет, мы должны постоять за себя... должны доказать, что мы не стадо баранов... Нужно сейчас же довести все дело до Ф<едора> И<вановича>, и самое лучшее — написать об этом Леночке Мешковой (племяннице Ф.И. <Буслаева>, приходящей воспитаннице нашего класса, которая не явилась в училище в описываемый день по случаю праздника). <...>

Послание это было вручено нашей верной союзнице, дортуарной горничной Дуняше, которая не замедлила доставить его по назначению.

Письмо наше, как рассказывала потом Леночка, застало ее за обедом, и когда она прочла его Ф<едору> И<вановичу>, то он торопливо встал из-за стола и объявил, что тотчас же отправится к нам на выручку.

Явившись к нам в класс, Ф<едор> И<ванович> прежде всего вручил каждой из нас на память по экземпляру «Всеобщей истории» <В.Я.> Шульгина и как ни в чем ре бывало завел с нами речь об этой книге. Наконец вошла и начальница, заметно взволнованная.

― А как вам понравился «Базар житейской суеты»? — вдруг спросил нас Ф<едор> И<ванович>. — Не правда ли, превосходная вещь? Это одно из лучших произведений Теккерея.

― Мы не читали его, Ф<едор> И<ванович>, — ответили мы.

― Отчего же? Разве вам некогда было?

― Нет, не то что некогда, но у нас отняли ваши книги. Говорят, что нам неприлично читать их.

― Что?.. Что такое вы сказали? Мне послышалось что-то странное... невероятное, — проговорил Ф<едор> И<вано- вич> с неподражаемо разыгранным удивлением.

― Maman и попечительница находят, что нам неприлично читать Вальтера Скотта и Теккерея, — повторили мы. — Вот, спросите у нее сами.

― Что это значит, Е.И.? — спросил Ф<едор> И<вано- вич>, обращаясь к начальнице, которая казалась сильно смущенной, хотя и старалась придать себе непринужденный вид. — Неужели княгиня в самом деле нашла неприличными книги, которые я дал воспитанницам?

― О, нет... напротив, Ф<едор> И<ванович>, — ответила начальница заискивающим тоном и беспокойно озираясь по сторонам, причем все лицо ее покрылось багровыми пятнами, — только... только ее сиятельство желает, чтобы я просматривала все, что читают воспитанницы.

― О, если так, — вскричал Ф<едор> И<ванович>, — то я прошу вас сегодня же... сейчас же съездить к княгине и передать ей, что я ни минуты не останусь инспектором училища, если она решилась так бесцеремонно контролировать мои поступки!

Дело приняло крайне неприятный для нас оборот, и мы совсем приуныли. Но на следующий день Леночка Мешкова привезла нам радостную весть о том, что «враг побежден» и что попечительница прислала Ф<едору> И<вановичу> письмо, в котором дала ему торжественное обещание не вмешиваться более в его распоряжения.

Попечительница пыталась также вторгаться и в учебную область и не раз обращалась к учителям с разными благими советами относительно преподавания. <...> А.Н. Бекетов с самым хладнокровным видом делал ей возражения приблизительно такого рода:

― Что же об этом толковать, княгиня! В вопросах, касающихся учебной части, только Ф<едор> И<ванович> и может иметь голос, как опытный педагог и как человек компетентный в деле преподавания. А мы с вами что же тут смыслим?..

Только одного француза Круаза наша попечительница и считала стоящим на высоте занимаемого им положения и только ему одному, как образцовому учителю, она не находила нужным делать внушений и руководить в учебных занятиях.

Экзамены у нас происходили не каждый год, а через два года, то есть по окончании двухгодового курса и при переходе воспитанниц в следующие классы. Эти переходные экзамены были очень торжественны, так как на них, кроме наших властей и многочисленной почтенной публики, присутствовали также и профессора университета <...>.

Дни экзаменов были для нас, как и для нынешнего молодого поколения, днями страшного суда. Но для нас это время все-таки было не так тяжко, во-первых, потому, что наши экзамены происходили не летом, а зимою, перед Рождеством, и нам не приходилось усиленно заниматься в летнюю жару, а во-вторых, потому, что у нас экзаменационные баллы не имели решающего значения на переход воспитанниц из класса в класс. Наш педагогический совет принимал к сведению то обстоятельство, что воспитанницы большей частью являлись на экзамен в ненормальном состоянии—донельзя взволнованные и смущенные, поэтому меркой наших познаний служили не поверхностные отметки на экзаменах, а более верная оценка наших занятий за весь двухгодовой курс.

И, несмотря на это, мы невообразимо боялись экзаменов, вследствие чего иногда до такой степени терялись, что срезывались именно на тех предметах, которые мы надеялись сдать вполне удовлетворительно. Да, все-таки время экзаменов и для нас было поистине критическим временем, но*зато какое оживление они вносили в нашу однообразную жизнь и какую массу впечатлений они оставляли нам после себя! Мы долго потом припоминали, обсуждали и взвешивали все события, которыми сопровождались минувшие экзамены, казавшиеся уже нам теперь «только интересными и ничуть не страшными».

Оглядываясь теперь назад и мысленно переносясь к тому отдаленному времени, когда мы из своенравных и подчас несносных школьниц начали превращаться в наивных и мечтательных молодых девушек, я с каким-то особенно отрадным чувством вспоминаю о наших отношениях друг к другу, которые скрашивали для нас все неприглядные стороны нашей совместной жизни. У нас не было никакой неприкосновенной собственности — все делилось пополам. Правда, нам почти нечего было делить, но то немногое, что мы имели, считалось общим достоянием. Мы, не стесняясь, брали в столах своих соседок все, что нам было нужно, — бумагу, перья, карандаши и прочее, и им предоставляли широкое право хозяйничать в наших столах, как им вздумается. Даже и те из нас, которые выказывали поползновение завести какую-нибудь собственность, заражались общим настроением и в конце концов предоставляли в распоряжение общины свои чистенькие и старательно переписанные тетрадки. И это делалось не в силу давления «общественного мнения», но совершенно свободно, так как «общественное мнение» карало только тех, которые выказывали некоторую меркантильность при дележе гостинцев; хозяйничать же в своем столе можно было и не позволить, нимало не рискуя заслужить кличку скряги или сквалыги.

Но в некоторых случаях в наших нравах и обычаях замечались какие-то несуразности. Так, например, не поделиться с подругами гостинцами, по нашему мнению, было очень нехорошо, продать же свое право на полчаса музыкальных упражнений за полрозанчика, то есть за скудную порцию булки к чаю, нисколько не считалось предосудительным.

Счет деньгам мы вели тоже по-своему, совершенно упуская из виду то обстоятельство, что из копеек составляются гривенники, а из гривенников — рубли, и принимая в соображение только пятачки, гривенники, пятиалтынные и прочее. Поэтому пятачок считался у нас если и не очень большой, то все-таки изрядной суммой, на которую счастливая обладательница ее могла приобрести целых четыре розанчика, или кринку молока, или же, наконец, сверточек карамелек. А составные части этой суммы — копейка, две, три и даже четыре — совсем не принимались в расчет. Точно так же в сумме, состоящей, например, из девяти копеек, деньгами опять-таки считался только пятачок, а на остальные четыре копейки мы смотрели как на мелочь, не заслуживающую никакого внимания.

Ссоры хотя и нередко бывали между нами, но не оставляли в нас никакого раздражения друг против друга. Но бывали и такие случаи, что две повздорившие приятельницы подолгу дулись одна на другую и этим добровольно казнили самих же себя, потому что каждая в душе жаждала примирения, но из какого-то ложного самолюбия не решалась первая сделать шаг к возобновлению прежних отношений. Но, вообще говоря, мы были очень дружны между собою, тем более что нас связывало все — и общие интересы, и одни и те же симпатии и антипатии, и более или менее одинаковые мечты и стремления. Благодаря этому нам как-то особенно легко дышалось и хорошо жилось в нашей милой общине. <...>

Попробую теперь провести параллель между нашими двумя начальницами, А.Г. С... и ее племянницей — Е.И. О..., которые обе оставили нам о себе воспоминания, одна — светлые и ничем не омраченные, а другая тоже не менее яркие, но совершенно в ином роде.

А.Г. только в самых крайних случаях делала нам внушения, и уже по одному этому они производили на нас особенно сильное впечатление и повергали в невыразимое смущение. Мы хорошо знали, что наша добрейшая начальница не любит нас распекать. Мало того, мы замечали даже, что она просто страдала, когда мы вынуждали ее принимать с нами строгий и суровый тон, поэтому мы чувствовали себя просто преступницами в подобные критические минуты и приносили сердечное покаяние в своих провинностях. Вообще, в своих отношениях к нам А. Г. выказывала столько такта и в то же время столько сердечной теплоты и участия к нам, что мы все искренно уважали ее и еще более любили. Даже самые строптивые из нас — и те признавали ее авторитет над собою, хотя и роптали подчас на то, что она будто бы отличает некоторых из старших воспитанниц, что, с нашей точки зрения, было уже слабостью. Но так как отличаемым не делалось никаких послаблений, то мы совсем не чувствовали против них раздражения, и наше уважение к любимой начальнице нисколько не умалялось. <...>

Вторая наша начальница, Е.И. О..., <...> не имела ничего общего с своей предшественницей. Прежде всего она потребовала, чтобы мы называли ее не иначе как maman, чему мы хотя и повиновались, но не совсем охотно, потому что усмотрели в этом новшестве подражание институтским обычаям, а подражать мы вообще были не охотницы и всякое подражание презрительно называли «обезьянством». К тому же, считая наши порядки более разумными, чем институтские, мы полагали, что скорее институтки могли позаимствовать- ся кое-чем у нас, нежели мы у них.

Желая расположить нас в свою пользу, наша новая maman в первое время ни в чем не стесняла нас, и мы начали уже думать, что она если не лучше, то и не хуже нашей прежней начальницы, а пожалуй, даже и снисходительнее ее. Но не прошло и двух месяцев, как мы стали замечать в нашей maman некоторые странности: нам начало казаться, что она как-то особенно враждебно относится к тем из воспитанниц, которых посещали по воскресеньям братья, кузены, дяди и вообще особы мужского пола, не походившие на дряхлых старцев. Потом до нас стали доходить слухи, что она выпытывает у классных дам и даже у младших воспитанниц, в каком родстве состоит та или другая из нас с нашими воскресными посетителями. <...>

Наконец нам официально было заявлено, что нам разрешается принимать по воскресеньям только отцов и родных братьев, кузенам же и дядям вход в нашу обитель навсегда воспрещается. Разумеется, это странное распоряжение привело нас в сильнейшее негодование, но, по зрелом размышлении, мы решились игнорировать его, будучи вполне уверены, что наши родственники не подчинятся такой деспотической мере и не допустят, чтобы их так бесцеремонно выпроваживали из училища в приемные дни. Предположение наше вполне оправдалось, и Е.И. очень скоро убедилась, что ей придется отказаться от излюбленной мечты — изгнать зловредный мужской элемент из нашего училища и устроить в нем нечто вроде женского монастыря.

Потерпев поражение в борьбе с внешними врагами и нарушителями нашего спокойствия, то есть с нашими кузенами и дядями, наша добродетельная начальница обратила все свое внимание на врагов внутренних — наших учителей, общение с которыми, по ее мнению, было для нас не менее вредоносно. Прежде всего она воздвигла гонение на нашего учителя географии Мусатовского, которого она возненавидела, во-первых, зато, что он был молод, а во-вторых, за то, что он осмеливался подходить к нашим лавкам, когда рассматривал наши географические чертежи, и при этом — представьте себе — даже... дышал, объясняя что-нибудь воспитанницам. Почтенная матрона так и выразилась: «Зачем он подходит к вам и даже дышит?»

― Но, maman, ведь г-н Мусатовский задохнется, если не будет дышать, — возразили мы, с непритворным удивлением глядя на нее.

― Ах, перестаньте! Что с вами толковать — вы ничего не понимаете! — сердито сказала начальница и, вся раскрасневшись, ушла из класса.

― Какова? Хочет запретить Мусатовскому даже дышать в классе... Пусть бы сама попробовала не дышать! — со смехом заговорили мы, оставшись одни. <...>

Однако гонение, воздвигнутое на нашего бедного учителя географии, не прекратилось и довело его наконец до такого озлобления, что он потерял всякое терпение и, наговорив начальнице грубостей, отказался давать у нас уроки.

Мы, разумеется, очень сожалели о такой развязке и чуть не возвели г-на Мусатовского на пьедестал героя, пострадавшего за свои убеждения. При чем тут были его убеждения — я теперь, право, не знаю, но в то время для нас было несомненно, что «он выдержал характер», «не смалодушничал» и не подчинился требованию не дышать в классе.

Осилив одного противника, Е.И. не удовлетворилась, но тотчас же повела атаку против другого, не менее опасного врага — нашего учителя русского языка А.Е. Викторова, смущавшего наш мир душевный, или, вернее, нарушавшего наше блаженное усыпление — и своими вольными речами, в которых беспрестанно слышались слова «любовь (?!) к труду», «стремление к идеалу (?)», «увлечение (!?) идеей» и прочее, и с помощью разных подозрительных книжек, вроде сочинений Гоголя, Пушкина, Гончарова, Тургенева и даже Белинского и Добролюбова, в которых тоже беспрестанно встречались слова: любовь, чувство, увлечение, идеалы и даже — свобода!!!

Такого учителя-вольнодумца, разумеется, следовало устранить, а для этого необходимо было зорко следить за каждым его шагом и прислушиваться к каждому его слову. Но как ни следила почтенная дама за подозрительным учителем, как ни старалась ловить каждое его слово — ни выследить, ни уловить решительно ничего не могла. Тогда она перешла к наступательным действиям и начала одолевать его разными мелочными придирками. Но и это ни к чему не привело: враг оказался донельзя хладнокровным (по наружности, по крайней мере) и решительно неуязвимым.

Эта борьба происходила у нас на виду и продолжалась очень долго — не только в течение тех двух лет, которые мы пробыли в старшем классе, но, насколько мне известно, и в последовавшие затем два года.

Что касается до обращения Е.И. с нами, то насчет этого можно только сказать, что она совсем не обладала даром привлекать к себе юные сердца и поставила себя с нами в совершенно невозможные отношения. Мы обходились с нею так непочтительно, как самые неблаговоспитанные школьницы, что, конечно, было очень непохвально, но, пожалуй, нисколько не удивительно, ввиду того, что она назойливо преследовала нас разными придирками, касавшимися или наших воскресных посетителей, или наших разговоров с учителями и выражавшимися иногда в такой вульгарной форме, что мы считали себя совершенно вправе хохотать ей в лицо. Да и можно ли было ожидать от нас почтительного обращения с такой особой, которая приводила все к одному знаменателю и, делая нам выговоры за непринужденное обращение с учителями, с досадой восклицала:

— И что вы воображаете? Ведь они вам только головы кружат, а ни один не женится!

Да, наша maman была особа с весьма странными, можно даже сказать — дикими понятиями. Если бы она была настоятельницей какой-нибудь иезуитской общины или вообще какого-нибудь рассадника интриг, сплетен и козней, то там она, конечно, была бы на своем месте, но как начальница училища, где ничего подобного не требовалось, она никуда не годилась. Замечательно также и то, что она нисколько не претендовала за наше непочтительное отношение к ней, но, вызвав нас на какую-нибудь непозволительную грубость, тотчас же пасовала и делала нам уступки, чем мы, разумеется, всегда пользовались.

Несмотря, однако, на неприятные столкновения с начальницей и некоторые другие невзгоды, последние два года училищной жизни как-то особенно быстро промелькнули для нас посреди классных занятий, чтения и радужных мечтаний о будущем, и наконец настало время сначала наших выпускных, а потом и университетских экзаменов, которые для нас были обязательны для получения дипломов на звание домашних учительниц.

Как памятны мне эти университетские экзамены и какое это было страшное и вместе с тем веселое для нас время! Несмотря на наше самомнение и твердую уверенность, что мы были как по познаниям, так и по развитию не только не ниже других молодых девушек, успешно сдававших экзамены в университете, «но, пожалуй, даже и повыше их», — в глубине души мы все-таки ужасно боялись этих экзаменов. А что, если срежемся и экзаменатор публично скажет: «Г-жа такая-то, возьмите ваш протокол и поучитесь еще недельки две, а потом пожалуйте ко мне опять...» Ведь это будет неслыханный позор! Но нет, этого не случится, мы не посрамим репутации нашего училища. Ведь выдержали же экзамены воспитанницы прежнего выпуска — и даже очень хорошо выдержали, а они только два года пользовались уроками хороших учителей, тогда как над нами они трудились целых четыре года, да еще как трудились! Нет, мы должны блистательно выдержать экзамены и хотя этим вознаградить наших наставников за все их труды и заботы о нас. <...>

В первую же среду после Святок, в назначенный час, мы облеклись в свои зимние мантии с капюшонами, заменявшими нам шляпы, и в сопровождении своей классной дамы гурьбой направились к подъезду, где нас уже ожидали наемные кареты, которые должны были доставить нас в университет. Профессора, кажется, еще не было, когда мы вошли в экзаменационный зал, но экзаменующихся собралось довольно много. Все держались как-то особенно чинно, говорили шепотом и вообще старались производить как можно меньше шума. Мы молча расположились возле двух ближайших столов у стены и с томительной тревогой начали ожидать прихода профессора истории Вызинского, у которого мы должны были экзаменоваться. Долго ли продолжалось это напряженное состояние и о чем спрашивал нас профессор — я теперь не помню, знаю только, что экзамен сошел благополучно и мы вернулись домой веселые и торжествующие и в этот день сочли уже себя вправе не заглядывать в учебники.

Следующих экзаменов мы уже не так страшились, убедясь, что профессора совсем не такие жестокосердые люди, которые ждут только случая, чтобы погубить экзаменующихся одним взмахом пера. <...>

Настал наконец и роковой экзамен арифметики. Я отправилась экзаменоваться в самом удрученном состоянии, будучи вполне уверена, что никакие силы — ни земные, ни небесные — не спасут меня и что я жестоко осрамлюсь. Профессор Давидов, без всяких предварительных вопросов, прямо задал мне какую-то задачу, к разрешению которой я тотчас же и приступила и разрешила ее так, что экзаменатор только иронически улыбнулся и слегка пожал плечами, потом взял в руки мой протокол и, просмотрев отметки других профессоров, к величайшей моей радости написал мне «удовлетворительно». Также блистательно выдержали экзамен арифметики и некоторые из моих подруг, но были, впрочем, и такие, которые вполне заслуженно получили хорошие отметки.

Вечером, накануне выхода из училища, мы устроили вскладчину прощальную пирушку с чаепитием и обильным угощением, состоявшим, во-первых, из карамелек и пряников, а во-вторых, из сыра, копчушек и даже сардинок. Очень веселая это была пирушка! Хотя мы чувствовали себя совсем уже взрослыми девицами, но еще не прочь были «тряхнуть стариной» и пошкольничать и никому из пирующих не давали задумываться.

Наше прощание с Ф.И. Буслаевым и с учителями было самое задушевное. Мы были уже не дети и хорошо сознавали, как много было сделано для нас. Большинство из нас тоже намеревались посвятить себя педагогической деятельности, и мы давали себе слово употребить все зависящее от нас к тому, чтобы оправдать надежды, возлагавшиеся на нас нашими наставниками, и в свою очередь принести посильную пользу нашим будущим воспитанникам и воспитанницам. Только этим путем мы и могли вознаградить наших наставников за все труды, потраченные ими на нас.

Училище дало нам все, что оно могло нам дать. Конечно, запас наших познаний был очень незначителен, но он служил для нас достаточной подготовкой для приобретения дальнейших познаний, что вменялось нам в долг первой важности нашими наставниками, которые всегда доказывали, что нам необходимо учиться и по выходе из школы, если мы желаем добросовестно выполнять наши будущие обязанности воспитательниц. Перед нами открывалась новая жизнь, о которой мы так много мечтали, но перед вступлением в нее училище сделалось нам как-то особенно мило и дорого: забыты были все наши и действительные, и мнимые горести, помнилось только хорошее — только то, что пробуждало в нас лучшие чувства и лучшие стремления.

Последовавшее затем расставанье с подругами, разумеется, не обошлось без слез, хотя мы и считали такое проявление чувства «постыдным малодушием» и «институтским миндальничаньем», но... человек слаб, и наши искренние слезы, сопровождавшиеся не менее искренними уверениями никогда, никогда не забывать друг друга, доказали нам, что мы не сильнее других смертных. Глубоко взволнованные, с грустными и радостными ощущениями, мы разъехались наконец по домам.

С.Ф. Воспоминания о женском Ермоловском училище в Москве // Русская школа. 1892. №5/6. С. 55-67; № 7/8. С. 62-84.

Николаевский сиротский институт

А. Васильева Из воспоминаний «Дома и в институте»

Отец мой служил почтмейстером в одном из маленьких захолустных городков Средней России. Нас было у него одиннадцать человек. Не имея средств давать нам необходимое образование, он по мере того, как подрастали дети, усердно хлопотал об определении их в среднеучебные заведения на казенный счет. Таким образом старший брат определен был в кадетский корпус, а две старшие сестры — в Петербург, одна в Елизаветинский, а другая в Александровский институт. 

Когда мне исполнилось девять лет, отец принялся хлопотать и о моем определении в институт. Меня, как и сестер, допустили до баллотировки, но я не была так счастлива, как они: счастливый жребий выпал той и другой при первой баллотировке, и обе они, одна за другой, поступили в седьмой младший класс; меня же несколько раз безуспешно баллотировали в разных институтах.

Тем временем годы шли; я была уже слишком велика для седьмого класса, а для поступления в один из средних мне недоставало необходимых познаний. Пока сестры жили дома, у нас была гувернантка, окончившая курс в Патриотическом институте и взятая отцом из соседнего уезда, где она временно проживала у матери, лишившись незадолго перед тем места. Маленькая, грациозная, лет двадцати шести, она прелестно танцевала и бойко говорила по-французски. Она и нас научила танцевать и говорить по-французски с теми ошибками, с какими говорила и сама, но собственно познаний нам не дала почти никаких. <...>

Года через полтора после поступления второй сестры в институт гувернантка вышла замуж и уехала из города. Мне было тогда двенадцать лет. Так как поступление мое в институт казалось маловероятным, а братья и сестры были еще малы, то на домашнем совете, на котором присутствовали бабушка и ближайшие родственники, решено было не брать другой гувернантки и предоставить мне готовиться к институту самой.

Поступить в институт хотелось мне страстно. Еще из рассказов гувернантки я составила себе о нем представление, как о каком-то сказочном царстве фей, не имевшем ничего общего с условиями и законами обыденной жизни: рассказы матери по возвращении ее из Петербурга, куда она отвозила вторую сестру, облекли это представление в еще более поэтические формы. «Такие миленькие, все в белых фартучках, в белых пелериночках и рукавчиках, сходят они, пара за парой, по лестнице, словно ангельчики», — рассказывала она об институтках. Я слушала мамашу с жадностью и с трудом сдерживала слезы зависти к счастливицам, попавшим в институт, и горечи — за свою несчастливую судьбу.

Получив свободу готовиться, как знаю, и жить, как хочу, я отстранилась от выездов, а по возможности и от знакомств, собрала все оставшиеся от сестер истрепанные учебники, затворилась в своей маленькой комнатке и с величайшим усердием засела за зубрежку. Ученье, однако, давалось мне трудно и подвигалось ужасно медленно. Программы у меня не было; что нужно было мне пройти, не знал никто <...>.

Однажды родители получили из Петербурга письмо от начальницы Елизаветинского института, в котором училась старшая сестра. Она уведомляла, что сестра больна скарлатиной, что здоровья она вообще слабого и подвержена постоянным горловым заболеваниям. Находя петербургский климат безусловно вредным для сестры, начальница советовала взять ее из института совсем.

Мамаша быстро собралась в Петербург. Питая надежду заместить мной вакансию сестры, она захватила на всякий случай и меня. Приехав в Петербург, мы нашли сестру уже выздоровевшей. Она шла все время первой ученицей, и до окончания курса ей оставалось года полтора.

Сестра и слышать не хотела о том, чтобы ее взяли из института, и институтскому начальству и мамаше пришлось покориться ее желанию. Таким образом, я осталась ни при чем. Мамаша, однако, решила воспользоваться своим пребыванием в Петербурге, чтобы испробовать все возможные попытки пристроить меня в институт. По совету и указанию своей двоюродной сестры и ее мужа, служившего в одном из департаментов, она объездила всех влиятельных лиц, от которых могла зависеть моя судьба, всех княгинь и графинь, которые по своему общественному положению могли так или иначе содействовать успеху. Везде принимали ее с самой утонченной вежливостью, выслушивали с ласковым вниманием и обнадеживали обещаниями сделать все возможное. Очарованная приемом, радостная и улыбающаяся возвращалась мамаша в нашу холодную комнату в шестом этаже и наполняла мое сердце мечтами и розовыми надеждами.

Мы прожили, однако, целый месяц в Петербурге, а дело о моем определении не подвинулось ни на шаг: мать принимали все так же изысканно-любезно и так же многозначительно-ласково продолжали говорить: «Я вас попрошу наведаться через недельку».

Между тем от отца, на руках которого и бабушки осталась куча детей, получалось письмо за письмом с требованием немедленного возвращения мамаши, да и деньги, отпущенные ей на дорогу и на расходы, подходили к концу. Она и сама престала уже верить в возможность добиться чего-нибудь в Петербурге, и только ужасно огорчавшая ее мысль о бесплодно потраченных времени и деньгах толкала ее на новые попытки.

Утомленная и измученная, она махнула наконец на все рукой и назначила день выезда. Отдавая хозяйке деньги за квартиру, мать разговорилась с нею о своих неудачных хлопотах и расплакалась.

Да вы совсем не так хлопочете, — сказа хозяйка, узнав о том, как и где хлопотала мать, — в Петербурге всегда обещают и никогда не отказывают... Хлопотать здесь надо не у высших, а через низших. Ваш муж служит по почтовому ведомству — вам и надо обратиться к его прямому начальству, к Прянишникову.

― Да я и пробовала, — сказала мать, — но не могла добиться аудиенции.

― И не добьетесь никогда, — усмехнулась хозяйка. — Вам надо действовать не так. Вы отправляйтесь к Прянишникову, но спросите не его, а его главную горничную. Она вам и устроит все. Иначе никогда не добьетесь ничего, хоть два года живите в Петербурге. <...>

Горничная, оказавшаяся вполне приличной особою, приняла ее в своей комнате, где занята была починкою красных шерстяных генеральских носков. Она была польщена посещением матери, приняла ее очень любезно и напоила кофеем. <...>

В тот же день мы простились с сестрами и уложили свои чемоданы, а на следующий день выехали из Петербурга. Покидали мы его без сожаления: после месячного пребывания «столица царственной Невы» показалась нам такою же холодной, как и ее прелестные каменные громады. <...>

О моем поступлении в институт уже никто не думал, не думала о нем и я, как вдруг в ноябре получена была из Петербурга бумага о зачислении меня собственной Его императорского величества пансионеркой в московский Н<икола- ев>ский институт. Это неожиданное известие вызвало такую бурную радость, что все мы в продолжение нескольких дней ходили, как в чаду. <...>

В Москве нас ожидало новое непредвиденное препятствие: в институте отказывались принять меня, потому что бумага о моем зачислении не была еще там получена. В ожидании ее нам пришлось прожить еще некоторое время в Москве.

Прошла неделя, а бумага все еще не была получена в институте. Между тем до Рождества оставалось так мало времени, что мать, выехав даже немедленно, могла попасть домой только к самому празднику. Не ожидая никаких препятствий, она и денег захватила с собою немного, а между тем жизнь в меблированных комнатах обходилась недешево; оставшись еще на некоторое время в Москве, она принуждена была бы жить на деньги, отложенные на обратную дорогу. Сообразив все это, мамаша отправилась к начальнице, откровенно объяснила ей свои затруднения и просила о немедленном принятии меня в институт. Начальница вошла в положение матери и разрешила ей привезти меня в институт на следующий день утром. <...>

Ночью я спала плохо: меня страшила предстоявшая мне новая жизнь, жаль было себя, матери, прошлой жизни, которой я не могла уже вернуть и которая теперь показалась мне такой дорогой <...>. Уткнувшись в подушку, чтобы не разбудить мать, я не раз принималась плакать.

Утром я встала бледная и с головной болью. Хотя мать сама должна была отвезти меня в институт, мы простились с нею в нумере. Она благословляла меня со слезами, а я целовала ее и ее руки и горько плакала. В институт мы приехали в двенадцатом часу. Здесь явилось новое затруднение: начальница не знала, как быть с моими экзаменами; выпускные и приемные экзамены были уже закончены, был последний день ученья перед рождественскими каникулами, и в институте не было налицо почти никого из учителей. Не желая, однако, задерживать мать, она после некоторого колебания сказала ей, что она может оставить меня и уехать немедленно, так как до возобновления учения меня проэкзаменует пока инспектриса.

Простившись с начальницей, мать торопливо перекрестила и поцеловала меня, улыбнулась сквозь слезы, обернувшись последний раз, и скрылась за дверью. Следом за нею вышла и начальница. Я осталась одна в ее парадной приемной, убранной мягкой мебелью и тропическими растениями и с горшками прелестных цветов на окнах. У одной из стен стояли два поставленных рядом рояля, а из промежутков окон глядели два трюмо.

Я стояла у окна, провожая глазами громыхавшую по двору пролетку, в которой уезжала моя мать, когда раздался звонкий и длительный звук колокольчика. Тишина, царившая до тех пор в институте, внезапно сменилась непрерывным глухим шумом, напоминавшим гул моря. От этого шума у меня с непривычки кружилась голова. Когда все затихло в коридоре, дверь залы отворилась и в нее вошла, неслышно ступая по паркету, пожилая, худощавая, некрасивая особа в синем платье, с большими ничего не выражавшими светлыми глазами и несколько жеманными, некогда модными манерами. Это была инспектриса.

― Ну, ma chère[105], я проэкзаменую вас, — сказала она, отвечая на мой реверанс.

Она позвала меня к столику, стоявшему у стены ближе к печи, положила передо мной лист бумаги, подвинула перо и развернула какую-то книгу. Экзамен начался с французского языка и продолжался по всем предметам не более часа. Аграфена Петровна была вполне удовлетворена свободою, с которой я читала, переводила и даже писала по-французски; не менее довольна она была и русским объяснительным чтением и письмом. <...>

― А главные города в Европе вы знаете? Какой, например, главный город в Англии, в Испании, в Турции?

Благодаря газетам я назвала сразу и Лондон, и Мадрид, и Константинополь.

Из Закона Божия она меня не экзаменовала, только спросила, что я знаю, и поверила на слово, что я хорошо знаю и Ветхий, и Новый Завет.

Пришла maman, подошла к столу, спросила о результатах экзамена. Аграфена Петровна в общем отозвалась обо мне очень благосклонно, но указала на пробелы в моих познаниях. Пробелы эти были такого рода, что начальница и инспектриса оказались в большом затруднении при выборе подходящего для меня класса: по возрасту и умственному и физическому развитию я не годилась в младшие классы, а для более старших у меня не было соответствующих познаний по некоторым предметам. Наконец, после краткого совещания, решено было поместить меня в 4-й класс.

Милостиво кивнув мне головой и сказав, что теперь я не должна говорить по-русски, maman велела мне следовать за Аграфеной Петровной. Мы прошли вдоль широкого и светлого коридора и повернули в самый последний класс направо. Класс был тесен и битком набит почти вплотную сдвинутыми скамейками, на которых сидели по трое воспитанниц всевозможных возрастов, судя по более или менее возвышавшимся головам.

― Ольга Ивановна, вот вам новенькая, — сказала инспектриса по-французски, входя со мною в класс.

Средних лет особа, с большими глазами навыкат и светлыми волосами, спущенными на некрасивый лоб, поспешно двинувшаяся навстречу инспектрисе, нисколько не походила на классную даму. Если бы не синее форменное платье, по наружности, лишенной ума и благородства, и по размашистым манерам, в которых не было ничего женственного, ее можно было бы принять скорее за нянюшку из небогатой семьи. Она сердито взглянула на меня и показала на единственное свободное место на последней скамейке у печки. Все головы разом обернулись на меня, послышались смех и замечания.

― Ш-ш! — грозно окрикнула Ольга Ивановна, проводив инспектрису и направляясь к своему столику, откуда были у нее перед глазами весь класс и учительский стол.

Дверь отворилась. Быстрыми и твердыми шагами, кланяясь на ходу вставшим на своих местах, приседавшим воспитанницам, вошел учитель, молодой рыжеватый немец. Он сел за свой столик и развернул журнал. Подошедшая к нему дежурная воспитанница, указывая на последнюю строку, где была уже вписана моя фамилия, сообщила ему, что к ним в класс поступила новенькая.^

― Fraulein Wassilieff...[106]— обратился ко мне немец с каким-то вопросом.

Я вообще плохо понимала по-немецки и не сразу поняла громко и быстро говорившего немца.

― Je ne parle pas allemande, monsieur[107], — отвечала я, приподнявшись, не зная, говорит ли немец по-русски.

― Sie verstehen aber deutsch?[108] — так же громко спрашивает немец. Его молодое красноватое лицо кажется мне ужасно свирепым, может быть, благодаря топырящимся рыжим усам.

― Très peu[109].

Он по-немецки, прибегая при моем затруднении к французскому языку, продолжает задавать мне вопросы, стараясь выяснить мои познания. Я выбиваюсь из сил, чтобы понять, что он спрашивает, и отвечаю ему по-французски.

Затем он встает и начинает спрашивать других воспитанниц <...>. Я ничего не понимаю и сижу, как дурочка; его быстрый немецкий говор и сердитый вид наводят на меня ужас, а затем я начинаю чувствовать скуку и голод и жду с нетерпением окончания томительного урока; от непривычного напряжения, духоты в классе и жары от печки голова у меня разбаливается сильнее.

Раздается наконец звонок. Эйлер уходит, провожаемый реверансами вставших воспитанниц, а нас ставят в пары и ведут обедать в столовую, которая помещается в нижнем этаже. Я стою в самой последней паре, с самой высокой в классе, рыженькой голубоглазой Косаревой, розовое лицо которой, покрытое веснушками, дышит задором, умом и насмешкой.

После обеда нас приводят опять в класс. Желающие идут в ярко освещенный коридор и прохаживаются там парами. Косарева берет меня под руку и увлекает в коридор. Она показывает меня, как диковинку, прохаживающимся воспитанницам четырех старших классов. Медленно двигаясь рука об руку, мы поминутно останавливаемся, чтобы удовлетворить чье-нибудь любопытство.

Время от времени к нам подходит какая-нибудь воспитанница. Ласково заглядывая мне в глаза и улыбаясь, она кладет свою руку мне на руку около локтя, спрашивает, сколько мне лет, как меня зовут, откуда я, и в то же время крепко впивается двумя пальцами в мякоть моей руки и щиплет изо всех сил. Я коротко отвечаю на ее вопросы, не делаю ни малейшего движения, не отнимаю руки и только злыми, полными презрения и негодования глазами гляжу в ее ласково улыбающееся лицо и думаю: «Вот они — ангелы».

Исщипав до синяков мне руку, меня оставляют наконец в покое. Мне и в голову не приходит, что я одержала в некотором роде победу, и только позже я узнала, что, следуя институтскому обычаю, воспитанницы испытывали меня щипками и что я заслужила их уважение, потому что не взвизгнула, не заплакала и не побежала жаловаться классной даме.

К вечеру я чувствовала себя совсем разбитой впечатлениями пережитого дня; от непривычного сидения навытяжку и корсета, который дома я надевала только в исключительных случаях, у меня болели грудь и спина. Поэтому, лишь только привели нас в дортуар, помещавшийся в верхнем этаже, я поспешила раздеться и лечь на указанную мне постель.

Уснуть, однако, мне не удалось: на соседних кроватях поднялась возня, послышался визг и смех. Больше всех визжала и дурила Косарева, оказавшаяся моей соседкой слева, — присутствие новенькой, очевидно, действовало на нее возбуждающим образом. Скоро она принялась тормошить и меня; когда же я попросила ее оставить меня в покое, потому что у меня болит голова, она перепрыгнула на мою постель и принялась сдергивать одеяло с другой моей соседки и тащить ее за ноги.

Возня эта раздражала меня, и я была очень рада, когда на пороге своей комнаты появилась Ольга Ивановна и грозно крикнула:

— Silence![110]

Косарева угомонилась, однако, не сразу: время от времени, тихонько смеясь и фыркая, она пробовала дергать меня за одеяло, но я притворилась спящею и не шевелилась.

Наконец в дортуаре, слабо освещенном одной лампою, все мало-помалу затихло; ровное дыхание доносилось и с кровати Косаревой, но я не могла заснуть: нервы у меня были взбудоражены, и мне захотелось плакать. <...>

На другой день, когда после утреннего чая мы сидели в классе под строгим и неусыпным надзором другой классной дамы, довольно еще молодой, но еще менее симпатичной, нежели Ольга Ивановна, к нам вошла maman. Она объявила, что находит более соответственным перевести меня в 3-й класс, и велела мне следовать за собой.

Вся взволнованная и радостная, что покидаю ненавистный мне 4-й класс, шла я за худощавой, невысокой, горделиво и властно выпрямленной фигурой maman, легко и уверенно двигавшейся по коридору. Мы повернули в первый класс направо. У меня сразу повеселело на сердце, когда я вступила в него, — так не похож он был на темный ящик 4-го класса и так много было здесь света и простора; скамейки, расставленные в два ряда и оставлявшие со всех сторон широкие промежутки, занимали не более половины помещения, большие окна которого выходили в сад. Чистота везде была безукоризненная.

— Вот вам новенькая, — сказала maman по-французски, обращаясь к приседавшим на своих местах воспитанницам и к поднявшейся ей навстречу классной даме.

Екатерина Дмитриевна Боброва не походила на классных дам 4-го класса. Она была несколько полна и уже не первой молодости, но казалась очень моложавой благодаря белизне шеи и круглого румяного лица и тяжелым волосам, гладко причесанным за уши и скрученным на затылке в косу. Руки у нее были маленькие, полные, тщательно выхоленные, движения быстрые и уверенные. Живые карие глаза глядели умно и открыто; когда она смеялась, — а это случалось довольно часто, — около них собирались маленькие мелкие морщинки.

Она окинула меня веселым ласковым взглядом и указала место у окна, на первой скамейке во втором ряду. Так же ласково и приветливо приняли меня и новые мои подруги. Их было немного, всего 17 человек; девушки почти уже взрослые, они держали себя сдержанно и мило прилично. Попав в их среду, я почувствовала себя гораздо более на своем месте. Я не знаю, что было причиною моего внезапного перевода, но это решило мою судьбу: вряд вышло бы что хорошее, если бы я осталась в 4-м классе, где классные дамы были грубы и невежественны, а подруги — ребята, среди которых я всегда оставалась бы совсем одинокой и всем чужой. Третий класс примирил меня с институтом и предоставил все способы отдаться ученью.

Шли рождественские каникулы. Я постепенно втягивалась в институтскую жизнь, свыкалась с новыми порядками. После домашней распущенности это давалось мне не только с большим трудом, но и болезненно. <...>

В институте везде и во всем царили строгий порядок и дисциплина. В шесть часов утра будил нас первый звонок. Все поднимались тотчас же, кроме немногих, любивших поспать подольше и получавших нередко дурной балл за поведение, за опоздание к чаю. Накинув капоты, мы шли в большую, светлую и чистую умывальню, где было несколько кранов над обитыми медью ящиками, шедшими вдоль двух стен. Почти все воспитанницы трех старших классов мыли каждый день шею холодной водой. Не будучи знакома с порядками жизни в младших классах, я не знаю, с каких пор приобрели они эту привычку, но не думаю, чтобы это входило в число обязательных институтских правил: в умывальной никогда не присутствовали классные дамы и воспитанницы, не любившие мыть шею холодной водой, мыли ее не часто; но требовалось, чтобы шея и уши были всегда чисты, и немецкая классная дама часто осматривала их по утрам. Мыть шею холодной водой я привыкла скоро и находила в этом большое удовольствие. За все время пребывания моего в институте горло не болело ни разу ни у меня, ни у других мывшихся подруг.

Умывшись, бежали причесываться перед небольшими складными зеркальцами, бывшими у большинства воспитанниц, так как казенных зеркал не было нигде, кроме парадной приемной maman. Для всех воспитанниц старших и средних классов полагалась одна и та же прическа: две косы, переплетенные на затылке наискосок и подколотые так низко, что спускались на шею и обрамляли переднюю часть лица ниже уха. Воспитанницы сами разнообразили прическу, взбивая более или менее волнисто и высоко волосы спереди и заплетая косы не в три пряди, а в четыре, шесть и более. Некоторые воспитанницы отличались большим искусством причесывать и плести замысловато косы. По правде сказать, просто заплетенные косы шли гораздо более к молоденьким лицам институток; но воспитанницы были уверены, что они много выигрывают от замысловатых причесок, и плели себе таким образом косы именно в те дни, когда должны были прийти их любимые учителя.

В младших классах носили волосы, остриженные по ухо и подобранные спереди под гребенку. Стричь волосы по ухо разрешалось и в старших классах, если волосы были так плохи, что не из чего было плести кос; в нашем классе были две стриженые.

В семь часов в верхнем коридоре раздавался звонок, а вслед за ним на пороге дортуара появлялась не вполне еще одетая дежурная классная дама и слышался грозный окрик по адресу спавших, которых тщетно пытались будить несколько раз подруги, успевшие уже затянуться более или менее туго в корсет и одеться в форменные коричневые платья. Необходимую принадлежность этих платьев составляли белые полотняные фартуки, пелерины и рукавчики, тщательно обрызганные и выкатанные накануне вечером самими воспитанницами в умывальной.

В восемь часов при третьем звонке появлялась в синем форменном платье классная дама и выстраивала нас в коридоре парами по росту. Если дежурство было немецкое, классная дама тщательно осматривала, не слишком ли взбиты волосы, не смяты ли рукавчики, фартуки и пелерины, не оторваны ли у кого сборки, тесемки, крючки и не подколото ли где булавками, затем вела нас в столовую, помещавшуюся в нижнем этаже и разделенную аркой на два отделения, для старших и младших классов.

Здесь мы выстраивались на молитву, а дежурная при maman, кокетливо шевеля голубым бантом на плече, шла докладывать maman, что воспитанницы собрались в столовой. Появлялась maman, становилась на своем месте. Очередная воспитанница старших классов выходила вперед и по молитвеннику громко читала утренние молитвы. <...>

По окончании молитвы воспитанницы оборачивались лицом к maman и приседали со словами: «Bonjour, maman», затем пробирались одна за другой в узком промежутке между столом и лавками и бесшумно опускали откидывавшуюся половину скамейки. Тем, у которых скамейка падала вдруг, со стуком, классная дама громко делала строгий выговор, а иногда сбавляла и балл за поведение. С непривычки я вначале попадалась несколько раз со скамейкой.

Перед каждым прибором стояла белая довольно большая кружка с блюдечком и лежали три куска сахару и половина французской булки. Девушка приносила кипяток и чай, а одна из воспитанниц, сидящих посредине, разливала чай по кружкам. Чай пили жиденький и вприкуску, а кипятку давали сколько хотели, поэтому любительницы чая, которых было большинство, пили кружки по три. Позже, к великому огорчению воспитанниц, сахар заменили песком, насыпанным в кружки; это лишило нас возможности пить более одной кружки, не говоря уже о том, что не всем нравился сладкий чай <...>.

После чая нас разводили по классам, где мы немедленно принимались за повторение уроков. Немногие повторяли их молча, большинство, заткнув уши руками, повторяли их вслух; одни сидели на своих местах, другие <...> ходили из угла в угол по классу, уткнувшись в раскрытую книгу и поминутно на что-нибудь натыкаясь. <...> В классной комнате стоял гул от голосов.

Занятия начинались в девять часов и продолжались до двенадцати, когда нас вели завтракать, затем возобновлялись от часу до четырех. Каждый урок продолжался по часу.

В четыре часа нас опять выстраивали парами и вели обедать. Пока певчие пели «Отче наш», мы стояли, каждая на своем месте, в узком промежутке между столами и лавками. В продолжение всего обеда присутствовала в столовой maman, прохаживаясь взад и вперед по зале и разговаривая то с той, то с другой классной дамой. По лицу maman, серьезному и суровому или ясному и довольному, всегда легко было узнать, хорошие или дурные сведения сообщали ей о нас классные дамы. Иногда maman мимоходом делала кому-нибудь из воспитанниц коротенькое замечание по поводу манеры сидеть; проходя мимо нашего стола, она нередко постукивала легонько мне пальцами в спину, потому что я имела привычку сутулиться. Первое время и классные дамы постоянно постукивали мне в спину за обедом и чаем.

Обед состоял из трех блюд: горячего, жареного и пирожного. Некоторые находили его не только плохим, но и отвратительным и нередко отказывались от того или иного блюда, уступая свою долю менее требовательным подругам, но на самом деле тут была немалая доля преувеличения: провизия была свежая и обед приготовлен достаточно хорошо и чисто, и в недовольстве воспитанниц обедом, несомненно, играла немалую роль традиционная привычка пренебрегать казенщиной. Но обед был голоден: мы были во цвете лет и обладали прекрасным аппетитом, а порции были малы, и сплошь и рядом мы выходили из-за стола если не голодными, то, во всяком случае, с большим желанием съесть еще хороший кусок мяса и другую порцию пирожного.

Дочери более богатых родителей, имевшие постоянно при себе некоторую сумму денег (по правилу деньги отдавались на сохранение классной даме, но некоторую сумму воспитанницы всегда оставляли при себе), восполняли недостаток казенного питания, добывая себе при посредстве девушки молока и черного хлеба или покупая в образцовой кухне румяные горячие булки, смазанные в середине сливочным маслом. За известную плату они пили также два раза в день чай с булками и вареньем в комнате у классной дамы. Тем воспитанницам, семьи которых жили в Москве, родные приносили каждое воскресенье булок, закусок и гостинцев, а на Масленице даже икры, сметаны и блинов; всем этим они щедро делились с наиболее близкими подругами.

Те же, у которых, как и у меня, не было близко родных и не было денег, голодали ужасно. Случалось, что после обеда мы забирались украдкой в чердачное помещение нашей дортуарной няньки и с жадностью поедали у нее черствые куски черного хлеба и холодные застывшие картошки, обжаренные на сале. Голод особенно мучил меня первое время; позже, привыкнув к институтскому воздержному режиму, я уже почти не чувствовала его.

После обеда нас приводили в класс. Немногие принимались тотчас же готовить уроки на завтра, большинство отправлялось в коридор, наполненный прогуливающимися парами. Когда после прогулки воспитанницы собирались в классы для приготовления уроков, большая часть классных дам расходилась по своим комнатам пить чай. В маленьких классах их заменяли постоянно состоявшие при них и во всем им помогавшие пепиньерки; надзор же над старшими поручался какой-нибудь дружественной даме других классов и выражался в том, что она садилась с работою в коридоре у дверей своего отворенного класса и следила за открытыми дверями вверенных ее надзору классов.

Первое время после моего поступления в восемь часов вечера горничная приносила нам в класс по миниатюрному блинчатому пирожку с мясом на ужин. Пирожки были вкусны, но так малы, что исчезали при одном глотке. Они возбуждали аппетит, не удовлетворяя его, дразнили нас и приводили в дурное расположение духа. Мы чувствовали такой голод, что готовы были плакать. По счастью, пирожки были скоро заменены чаем с половиной французской булки, что было для нас гораздо сытнее и приятнее.

Кроме голода, первое время страдала я ужасно и от холода. И в дортуарах, и в классах температура никогда не превышала 14 градусов. После домашнего тепла, валенок и бумазейного платья я первое время положительно замерзала в тонких башмачках и платье с открытыми плечами и руками, чуть прикрытыми полотном пелерины и рукавчиков. Ужасно зябла я и по ночам и долго не могла заснуть от холода, хотя зимою, сверх тонкого покрывала, нам давали еще теплое шерстяное одеяло. Но и к холоду привыкла я постепенно, и привыкла до такой степени, что, выйдя из института, никогда не могла носить зимою дома шерстяных кофт, а носила только легонькие, летние.

Но всего труднее давалась мне привычка к дисциплине, исключавшей всякую свободу воли. Прислоняться спиной к задней скамейке не позволялось; от сидения в продолжение целого дня с выпрямленной спиной и грудью, с руками и ногами, положенными в известном положении, у меня болели грудь, спина и все тело, так что в течение первого месяца я ложилась вечером в постель совсем разбитой.

Дисциплина была ужасно строга. Грубость и упорное ослушание классной даме вели к исключению из института. Что бы она ни говорила, как бы несправедливо ни было ее взыскание, мы не только не могли выражать неудовольствия, не только должны были выслушивать все молча и вежливо, но не должны были показывать неудовольствия и в лице. Поднимавшееся в нас раздражение вспыхивало только густой краской на лице да загоралось злыми огоньками в глазах, которые мы старались опустить. Если же надо было смотреть в лицо классной даме, мы глядели кротко, что бы ни чувствовали.

Разговор воспитанниц между собою на русском языке преследовался строго. <...> Пойманным в разговоре на русском языке сбавлялся балл за поведение, или классная дама вписывала их в собственный журнал maman. К тому, что воспитанницы не говорили по-немецки, maman относилась довольно равнодушно: она не любила немецкого языка и не говорила по-немецки, но строго следила за тем, чтобы говорили по-французски, и сама ни к кому не обращалась иначе, как на французском языке. За немецкий язык, соблюдая свой интерес и оберегая свою репутацию, взыскивали сами классные дамы. Но если разговоры были интересны и оживленны, а классная дама далеко, мы всегда говорили по-русски, вставляя французские или немецкие фразы только при ее приближении; всегда говорили по-русски и в ее отсутствие, и тогда, когда являлась возможность говорить полушепотом. Говорили мы по-русски вовсе не потому, чтобы не любили языков: <...> дело в том, что свои французские и немецкие фразы мы привыкли обдумывать, а тогда пропадал весь животрепещущий интерес разговора.

Балл за поведение уменьшался за стук при передвига- нии вещей, за нахождение в коридоре не в урочное время, за неряшество. В чем-либо серьезно провинившихся воспитанниц, особенно не исполнивших какого-нибудь приказания классной дамы или ответивших ей грубо, она записывала в собственный журнал maman. Смотря по важности проступка, maman приглашала к себе или записанных воспитанниц, чтобы сделать им внушение, или классных дам, чтобы обдумать поступок и решить наказание. Вообще же maman бывала часто снисходительна к провинившимся воспитанницам, не всегда становясь на точку зрения классной дамы; неумолимо строго относилась она лишь к грубому нарушению дисциплины.

Отношения maman к классным дамам были вообще холодны; исключение составляли только две, которым она доверяла безусловно и которые пользовались этим, чтобы сплетничать и доносить ей обо всем. Их ненавидели воспитанницы старших классов, а большинство классных дам держались от них в стороне и не скрывали своего нерасположения к ним.

Maman поступила к нам незадолго до меня <...>. Деятельная и энергичная по природе, она весь день отдавала институту, присутствовала в столовой на утренней молитве воспитанниц и во все время обеда и завтрака, посещала ежедневно лазарет, нередко сидела на уроках, особенно в старших классах, и во время богослужений неизменно стояла на своем месте в церкви, позади воспитанниц. Дверь ее комнат никогда не запиралась днем, и все, кому нужно, могли входить к ней во всякое время без доклада.

Нередко часов в 12 ночи, а иногда и позже в дальнем конце верхнего коридора появлялась неожиданно maman в сопровождении горничной, шедшей с зажженной свечой впереди. Заглянув во все дортуары, maman особенно долго и внимательно осматривала дортуары старших классов. Говорили, что эти ночные осмотры вызваны слухами о том, что в некоторых заведениях были случаи, когда воспитанницы старших классов, переодетые в платье горничной, уезжали по ночам из института и кутили в ресторанах с знакомыми офицерами. Насколько верны были эти слухи, я не могу, разумеется, знать, но между институтками они ходили упорно. <...>

Понятно, что при начальнице, лично входившей во все подробности институтской жизни, роль инспектрисы сводилась к нулю. На нее никто не обращал внимания; между воспитанницами она была известна под именем «ma chère», потому что каждую из нас называла не иначе как «ma chère».

Я не знаю, в чем состояли ее обязанности, — может быть, она наблюдала за низшими классами так, как наблюдала за старшими maman, — но мы видели ее редко, и все наши сношения с нею ограничивались лишь тем, что она выдавала нам для чтения книги из библиотечного шкапа. Некоторую видимую деятельность проявляла она только летом.

Отпускать воспитанниц на каникулы домой стали только тогда, когда мы были уже в выпускном классе. Замкнутые в стенах института, мы проводили целое лето в саду, размещаясь по классам в определенных аллеях под надзором классных дам, и изнывали от однообразия жизни, тоски и скуки, которые появлялись тотчас же, как только прекращались учебные занятия, вносившие в нашу жизнь интерес и разнообразие и наполнявшие наш день. Нам позволялось удаляться от своей дорожки и ходить по всему саду, кроме крайней, очень густой аллеи, которая прилегала к забору, выходившему на пустынную улицу. Рассказывали, что раньше воспитанницы свободно гуляли по этой аллее и даже пользовались ею, чтобы покупать тихонько мороженое, и что входить в нее запретили только с тех пор, как однажды вошедшие в аллею под вечер воспитанницы увидали там мужика в красной рубашке и выбежали оттуда, страшно перепуганные.

Эта-то аллея и привлекала наше внимание. Каждая воспитанница, не считавшая себя трусихой или не желавшая, чтобы ее считали такою подруги, ставила себе долгом заглянуть хоть раз в аллею. Улучив удобную минуту, она пробиралась туда украдкой, с замирающим сердцем проходила ее до конца и заглядывала в щели забора. Но вообще толпились около нее постоянно, заглядывали с любопытством, но ходили туда редко: длинная аллея была темна, мрачна и выходила на пустырь; в ней не было ничего интересного, кроме риска и легенды о красной рубашке, и забегали в нее только отчаянные от скуки или из озорства.

Летом нас выводили в сад и в учебное время после обеда; мы захватывали с собой книги и тетради и готовили там уроки.

Время от времени на одной из садовых дорожек появлялась бесцветная, некрасивая, как-то неестественно выгнутая назад фигура Аграфены Петровны, жеманно выступавшей неслышными, словно крадущимися шагами, и вырастала перед глазами воспитанниц, приютившихся в каком-нибудь тенистом уголке. Большими тусклыми глазами она зорко вглядывалась в воспитанниц и, так же неестественно выгибаясь и жеманно передвигая ногами, шла далее. <...>

Гораздо большее значение, чем maman и инспектриса, имели для нас классные дамы вообще и главным образом наша.

Подбор классных дам был неудачен. Это были, за очень немногими исключениями, старые девы, давно оторванные от семьи, не знавшие ласки, не понимавшие детей, иссушенные и озлобленные мелочной борьбой и делом, требующим постоянного напряжения сил, обезличенные суровой дисциплиной и притом невежественные. Общий склад жизни, отсутствие умственных интересов и теплых привязанностей клали на самую их наружность и манеры отпечаток тупости и грубости, переходивших в льстивость перед начальницею. Одна напоминала грубую неряшливую няньку, другая — сытую самодовольную экономку, третья — солдата в юбке <...>. Была только одна молодая, беленькая, розовая и недурненькая немка, но у этой один глаз был не то крив, не то меньше другого. Ее, между прочим, терпеть не могли воспитанницы и некоторые классные дамы, не без основания подозревая, что тихая и корректная немочка обо всем доносит и наговаривает на всех maman.

Классные дамы жили небольшими кружками по две и по три, непрерывно враждовавшими между собою тайно и явно, и вечно следили друг за другом и за другими классами. Враждебны были и отношения между французской и немецкой дамой одного и того же класса; каждая из них старалась привлечь на свою сторону воспитанниц и вооружить против другой.

Умные и хорошо воспитанные классные дамы были наперечет; к их числу принадлежали и две наших дамы: Екатерина Дмитриевна Боброва — немецкая, и Антонина Александровна Дементьева — французская.

Две дамы, состоявшие при каждом классе, пользовались неодинаковым значением: одна из них была главная и занимала комнату рядом с дортуаром, сообщавшуюся с ним дверью. Она следила за дортуаром, за бельем и платьем воспитанниц и была обязана знать свой класс и все, касающееся воспитанниц. Главной дамою обыкновенно была немецкая — очень часто русская по национальности, хотя в исключительных случаях, когда немецкая дама почему-либо не возбуждала доверия, главной дамою могла быть и французская, как это было, например, в 4-м классе. Французские дамы, между которыми были польки, русские, но никогда не француженки, помещались, так же как инспектриса, в отдельных комнатах в нижнем этаже и как у начальницы, так и у воспитанниц авторитетом не пользовались.

Главной дамой была у нас Боброва. Она отличалась прямым и открытым характером, чрезвычайно дорожила репутацией класса, стояла за него горой и твердо держала бразды своего правления; но большая часть воспитанниц не любила ее за педантичную требовательность в чистоте и порядке и за страшно вспыльчивый нрав. Когда она была не в духе — а это случалось довольно часто, — она начинала придираться ко всем с утра, и угодить ей не было никакой возможности. Лицо ее становилось красным, движения порывистыми, ласковый и приветливый голос звучал резко и раздражительно, и заметно дрожали пальцы рук. Когда в такие дни кончалось ее дежурство, мы вздыхали с облегченным чувством.

Она была хорошею музыкантшей и в свободные дни и вечера нередко играла на принадлежавшем ей рояле, затворившись одна в своей комнате. Немецкий язык она знала прекрасно. <...>

По средам и субботам мы меняли белье. Дежурная по белью приносила его накануне после обеда в класс и раздавала для починки и метки воспитанницам. Метить без канвы через две ниточки я научилась скоро, но искусство штопать чулки досталось мне ценою немалого труда и мук, чуть не доведших меня до слез. Когда при мне принесли первый раз белье для починки, Екатерина Дмитриевна посадила меня около своего стола и показала, как надо штопать чулки. Когда дыра была зашита и я принесла показать ей свою работу, она, не говоря ни слова, вырезала все заштопанное место, увеличив тем бывшую дыру, и велела мне починить снова. Вновь заштопанное место было опять вырезано, дыра снова увеличена и отдана мне для нового штопанья; так продолжалось до тех пор, пока я не заштопала дыры так, как того требовала Екатерина Дмитриевна.

Воспитанниц, к которым она была расположена, Боброва называла обыкновенно не по фамилии, а ласкательным именем; меня она скоро стала называть «Анни», переделав мое имя на немецкий лад. <...>

Прошли Святки, возобновились учебные занятия. Никакого экзамена мне не было; каждый учитель, придя в класс, ограничивался только тем, что спрашивал текущий урок. Курс 3-го класса представлял уже переход к двум старшим и не был непосредственно связан с предыдущими. Это значительно облегчало мне учение, и очень скоро выяснилось, что, несмотря на значительные пробелы в познаниях, я могу идти вровень с классом по всем предметам, кроме немецкого языка и арифметики. <...>

Так прошел весь год, самый счастливый для меня из трех, проведенных в институте <...>. Ни тосковать, ни скучать я не имела времени и не заметила, как наступили экзамены и мы перешли во 2-й класс. На красной доске рядом с фамилиями трех первых учениц красовалась и моя фамилия, написанная крупными, красиво выведенными белыми буквами. <...> Во второй класс перешли мы не все: две из наших подруг, Леночка Воротилова и Геничка Красницкая, еще до экзаменов были взяты родителями домой — первая, кажется, по слабости здоровья, а вторая по предложению начальства за положительной неспособностью к ученью. <...>

Второй класс был так же длинен и узок, как и 4-й, но казался еще темнее, потому что выходил не на двор, а в сад, в ту именно его часть, где росли наиболее высокие деревья, затемнявшие два единственных окна класса. Но зато не было тесноты, потому что нас было немного, всего 16 человек.

Первый и второй классы считались уже «большими» классами и были предметом почитания и зависти для остальных. Классные дамы обращались с воспитанницами этих классов как с взрослыми девушками, уходя пить чай, оставляли их в классе без надзора, менее с них взыскивали, на многое глядели сквозь пальцы, и второклассницы могли ложиться спать позже десяти и с разрешения классной дамы или по молчаливому ее невмешательству, не всегда посещать уроки танцев и гимнастики и употреблять это время на приготовление уроков.

Начиная со второго класса на воспитанниц возлагалась обязанность дежурить при maman; правом этим пользовались только лучшие по поведению. Обязанности дежурной были немногосложны: утром она докладывала maman, когда воспитанницы собирались в столовой на молитву, а вечером разносила по классам собственный журнал maman, в котором классные дамы записывали на французском языке, довольны они или нет своим классом. Возвращая журнал maman, дежурная должна была сказать maman по-французски, какие кушанья были за завтраком и обедом. Если maman нужно было отдать какое-нибудь экстренное приказание по институту, она звала дежурную, вписывала приказ в журнал и посылала ее разносить его по классам дежурным дамам. Дежурили при maman охотно: воспитанницам доставляло большое удовольствие сидеть во время уроков с кокетливо приколотым широким голубым бантом на руке.

Со второго класса начиналось и обучение воспитанниц домашнему хозяйству: все без исключения ходили по очереди в образцовую кухню, помещавшуюся внизу. Кухней заведовала немка. Она продавала обеды классным дамам и горячие булки воспитанницам, имевшим деньги, и не имела ни малейшего желания рисковать стряпней. Она сама возилась у плиты, рубила и жарила мясо, готовила суп, а нас сажала к столу, стоявшему у окна, и заставляла чистить и рубить коренья и крошить фасоль. Это было нашим единственным делом на кухне. Покончив с ним, воспитанница, обязанная оставаться в кухне от 9 до 12 <часов>, садилась к окну учить захваченные с собою уроки или выбегала в столовую, окна которой выходили на дверь, и глядела на подъезжавших и отъезжавших от парадного крыльца учителей. Съев в 12 часов прекрасный обед, который, по правилу, она обязана была приготовить сама и который сначала до конца был приготовлен немкой, воспитанница отправлялась в дортуар причесываться и умываться и к часу являлась в класс с лицом, пылающим от кухонного жара и сильным запахом чада от волос и платья.

Хорошие ученицы не любили ходить на кухню: пропускались три урока, и самое главное — все необходимые к ним разъяснения, замечания и дополнения преподавателей, заменить которых не мог ни один учебник. Если была возможность, они так менялись очередью с лентяйками, чтобы попадать на кухню в дни наименее важных уроков или таких учителей, у которых приходилось только зубрить по книге.

Перейдя во 2-й класс, мы не замедлили войти в свою роль «больших», несколько важничали перед младшими классами и находили удовольствие проявлять на их глазах свою свободу. <...>

Во 2-м классе мне уже не приходилось учиться так усиленно, как в 3-м: по всем предметам я шла наравне с подругами и немецкие уроки готовила самостоятельно. Шла я прекрасно, училась все так же усердно и серьезно, но страстного увлечения, с каким я занималась в 3-м классе, у меня уже не было; напротив, глухо, неясно еще для меня самой поднималось внутри меня какое-то раздражение.

Когда в 3-м классе я вся ушла в ученье, я не думала о наградах и не гордилась своими успехами. Честолюбия во мне не было никакого. Ответив урок, услышав ласково сказанное учителем «садитесь» и получив 12 или 12+, я шла к своему месту, счастливая не полученным высшим баллом, а сознанием, что я действительно ответила хорошо, и чувством радостного удовлетворения, которое так ясно выражалось на лице и в голосе учителя. Слава, ходившая обо мне в институте, меня не волновала; встречаясь в коридоре с воспитанницами других классов, я совершенно забывала о ней и не любила, когда меня шумно поздравляли с блестящей отметкой. Меня радовало, что maman, единовластно распоряжавшаяся моей судьбой при поступлении, не имеет повода сожалеть о том, что она сделала; я понимала, что ей приятно гордиться моими успехами, но ее постоянные громкие похвалы, похвалы классных дам, разговоры, шум, дрязги в институте по поводу моего необыкновенного прилежания и блестящих успехов раздражали и озлобляли меня. Я училась не для них, не ради чести института, а для себя; училась потому, что ученье было для меня наслаждением, наполняло всю мою жизнь. Касаясь моих занятий, гладя меня по головке, мне портили наслаждение, словно забрызгивали его постепенно грязью. <...>

Имея больше досуга во 2-м классе, я стала внимательнее приглядываться к учителям и главным образом к Лобанову, которого мы редко видали в 3-м классе и знали мало. Независимой и несколько гордой манерой держаться и холодно-вежливым обращением с нами он не походил на других учителей, и первый год мы несколько робели перед ним. Лобанов считался у нас одним из самых умных учителей; все воспитанницы старших классов «обожали» его почти поголовно. Я тоже ставила Лобанова очень высоко; мне казалось, что вечно преподавать один и тот же курс истории, географии и других тому подобных предметов может и человек обыкновенного ума и способностей, но что такой предмет, как физика, требует от преподавателя недюжинного ума и таланта.

Перейдя во 2-й класс, мы стали чаще видать Лобанова, ставшего у нас и преподавателем математики. Робевшие перед ним в 3-м и выражавшие благоговейное почтение к нему только особенно старательными реверансами, во втором <мы> стали его «обожательницами». Дружелюбнее и проще стал относиться к нам и Лобанов.

Чем внимательнее, однако, приглядывалась я к Лобанову, тем более разочаровывалась в нем постепенно. Первое, что неприятно поразило меня в нем, было то, что он стал являться к нам то черноволосый, то седой. Значит, он красится?.. Зачем?.. Чтобы казаться моложе и нравиться нам?.. Но длинные серебристые волосы шли к нему, смягчали некоторую резкость умного, насмешливого лица; да и искусственная красота и молодость, неприятные в женщине, отвратительны в мужчине. Когда Лобанов являлся на урок черноволосым, я всегда испытывала брезгливое чувство; мне казалось, что, если провести рукой по его волосам, рука будет липкая и черная, как от ваксы.

Не нравилось мне и его отношение к воспитанницам. Нам было известно, что он женат и что у него есть дети; зачем же допускает он обожание воспитанниц?.. Стоят они перед ним молоденькие, хорошенькие, возбужденные, разгоревшиеся; он видит их волнение, знает, что они волнуются из-за него. Зачем же, говоря им привычное «садитесь, довольно», он вкладывает в звуки голоса, в наклонение головы, в выражение глаз и лица что-то такое, от чего сердце их трепещет от счастья? Что ему, женатому и имеющему детей, в девочках- институтках?..

Но более всего возмущало меня его отношение к нам как к ученицам. Несмотря на чрезвычайное старание, с каким мы учили физику, Лобанов не мог гордиться нашими успехами: физический кабинет института был небогат, времени для опытов при одном часе в неделю не было; благодаря этому физика проходилась слишком теоретически и многое, особенно в области электричества, оставалось для нас неясным и непонятным, затрудняя учение и подрывая и самый интерес к науке.

Еще хуже было дело с математикой. Лобанов считал нас неспособными к изучению математики и презрительно-небрежно относился к нашим ответам, ставя хорошие баллы за такое решение арифметических задач и за такие ответы по геометрии, которые сплошь и рядом доказывали и незнание арифметики, и полное отсутствие логики. Арифметику знали мы действительно плохо — ее проходили в средних классах слишком поверхностно, в каком-то специально девичьем курсе, — но зачем он относился к нам так презрительно? Почему, став нашим преподавателем, не приложил стараний, чтобы мы лучше узнали арифметику и научились говорить логичнее и точнее? Пробьет, бывало, звонок, пройдет полчаса, все учителя давно разошлись по классам, а он все прохаживается взад и вперед по коридору, решив, очевидно, раз навсегда, что решительно все равно, будем ли мы толочь воду час или 15 минут.

А между тем Лобанов более, чем кто другой, мог влиять на нас и учить нас. Помню, как однажды он вызвал одну из плохоньких учениц. Речь шла об амальгаме. «...И покрывают амальгамою заднюю часть его» (то есть зеркала), — говорит воспитанница. Лобанов откидывается на спинку стула, насмешливо прищуривает глаза и спрашивает: «Заднюю часть кого?» У всех нас стояло в тетрадях то именно выражение, которое употребила воспитанница, но никто не заметил его нелогичности. Насмешливый вопрос Лобанова заставил нас обдумывать слова и выражения и повлиял на нас гораздо быстрее, чем могли бы повлиять несколько уроков русского языка, где все замыкалось в известные рамки и вертелось на одних и тех же классических выражениях.

Чувство раздражения, поднявшееся у меня против Лобанова, с течением времени усиливалось все более и более; чем выше ставила я его прежде, тем суровее относилась к нему теперь. Он был приятелем с <учителем георгафии> Кейзером, и в перемену они, обыкновенно, прохаживались вместе, один — шагая медленно и небрежно, равнодушный, по-видимому, ко всему, другой — все зорко окидывая быстрым взглядом живых глаз и сейчас же безошибочно уясняя себе положение.

Я никогда не ставила Кейзера на одинаковую высоту с Лобановым, почему и не чувствовала к нему раздражения, но то, что он видел в каждой из нас не только ученицу, но и молодую девушку, возмущало меня. Во мне пробудилось желание осмеять Лобанова и Кейзера, сыграть с ними злую шутку. О своих планах я сообщила одной из наиболее близких мне подруг, умненькой и насмешливой Кате Быстрицкой, решительной и смелой во всем. Она была одной из «обожательниц» Лобанова, кокетничала немножко и с Кейзером, но с удовольствием ухватилась за идею посмеяться над ними. С нею вместе мы составили два письма одного и того же содержания, одно к Кейзеру, другое к Лобанову: «Мужа нет дома. Жду тебя в 6 часов вечера. Вся твоя З. Дмитровка, дом Егорова».

Лобанов, которому я часто подавала лекции, знал мой почерк; поэтому переписать письма взялась Катя, удачно изменившая на всякий случай почерк, мало, впрочем, известный Лобанову и совсем незнакомый Кейзеру.

Трудность теперь была в том, как опустить письма в почтовый ящик, так как ни одна воспитанница не решилась бы просить об этом родных, чтобы не возбудить их подозрений. Оставалось одно — обратиться к истопнику, который исполнял все секретные поручения воспитанниц, покупал для них в известных фотографиях карточки учителей, отправлял письма, которые не должны были попасть на глаза классной даме, и т.п., и которому, если бы это открылось, грозила потеря места, — но устроить это было далеко не легко. <...> Истопник, лохматый мужик громадного роста, попадался нам на глаза очень редко; жил он в каморке внизу, у самого конца лестницы, ведшей в столовую. Чтобы застать его наверняка дома и передать письма, не попавшись при этом никому, надо было спуститься в его конуру часов в пять утра. <...>

У истопника я не была еще ни разу и вообще не имела с ним никаких дел, но, получив от воспитанниц все нужные указания и сведения, решила на другой день утром спуститься в его каморку сама. А пока вечером все мы были очень возбуждены и весело хохотали, рисуя себе, как неприятно будут удивлены и сконфужены Лобанов и Кейзер, когда столкнутся у указанного дома и узнают, что каждый из них получил письмо такого же содержания. Мысль о том, что письмо может попасть в руки жены Лобанова, взволновать ее и вызвать историю, не приходила нам в голову; не приходило в голову и того, что ни один из них не покажет такого письма другому и не пойдет по совершенно неизвестному адресу, названному нам одной из воспитанниц, родители которой жили в Москве.

На другой день я проспала: было уже без четверти шесть, когда я проснулась. Накинув поспешно блузу, я быстро спустилась с лестницы, проскользнула к истопнику и отдала ему письма и двугривенный на чай за хлопоты. Я уже вышла из его темной, сплошь заваленной дровами каморки и поднялась почти до первой площадки, откуда оставался только один подъем до классного коридора, попасться в котором в неурочное время хотя и считалось преступлением, но не особенно важным, когда из-за заворота лестницы навстречу мне появилась с подносом в руках и графином воды на нем фигура девушки, прислуживавшей Антонине Александровне, дежурившей у нас в тот день. Она пристально посмотрела на меня, но не сказала ни слова. Встреча эта была мне неприятна. Скажет она или не скажет Антонине Александровне? И если скажет, как распорядится Дементьева, всегда еле заметная и бесхарактерная?

Вернувшись в дортуар, я рассказала подругам о случившемся. С угрюмыми лицами все спешили одеваться, не ожидая ничего хорошего. Задолго до последнего звонка в дортуаре появилась Антонина Александровна. Лицо ее было строго, и от нее веяло холодом и величием.

― Васильева, — спросила она, — зачем вы были внизу?

Я потеряла французскую грамматику и искала ее в столовой, — отвечала я с развязным спокойствием. — Я была вчера дежурной по кухне и думала, что забыла книгу на окне в зале.

Не сказав ни слова, Антонина Александровна вышла из дортуара и пошла докладывать maman.

Погодя немного меня позвали к maman.

― Зачем ходили вы вниз? — спросила она меня.

Я сказала опять, что ходила искать книгу.

― Неправда, — возразила maman, — вы ходили отправлять письмо.

Я молчала.

― Кому отправили вы письмо? — спросила она погодя.

Я сказала, что родным.

Письма родным отправлялись не иначе как через классную даму, причем подавались ей незапечатанными; тайная отправка писем наказывалась строго. Я не знаю, поверила ли maman, что я писала родным, или письма мои успели перехватить у истопника, но по ее распоряжению на меня надели затрапезный фартук — самое высшее наказание, кроме исключения из института, — и повели вместе с классом в столовую, где я должна была пить чай и обедать за отдельным столом, поставленным на виду у всех. Фартук я носила в течение нескольких дней и сидела в нем на уроках, в том числе и на уроке Кейзера. Учителя, казалось, не обращали на него никакого внимания и в обращении со мной не выказывали ни малейшей разницы, но вызывать меня избегали. Я смотрела всем прямо в глаза и всеми силами старалась не выказать ни малейшего смущения, но внутри меня все клокотало, и я чувствовала, как холодели у меня руки и мрачно загорались глаза.

Особенно трудно было мне скрывать свое волнение на уроке Кейзера, не потому, что бы я стыдилась того, что он видит меня в затрапезном фартуке, — нет, за тем, что клокотало во мне, я уже не чувствовала стыда, — но я думала все время: «Получил Кейзер письмо!» — и мучилась мыслью о том, что он тотчас же догадается по клейму ближайшего к институту почтового отделения на письме и по затрапезному фартуку, надетому на меня, что письмо написала я. Мысль об этом не покидала меня в продолжение всего урока и наполняла мучительным стыдом.

Видя меня в затрапезном фартуке, классные дамы, враждебные Бобровой, торжествовали: они получили удовлетворение за упреки, которые некогда делала их классам maman, всегда приводившая в пример меня. Насмешливо и с нескрываемым злорадством смотрели они на меня, а на другой день и на Екатерину Дмитриевну. Вступив на дежурство, она не сказала мне ни слова по поводу затрапезного фартука, но лицо ее, когда быстрым и нервным шагом она вела нас в столовую, было серьезнее и бледнее обыкновенного, да видно было, как гневно раздувались ее ноздри.

После истории с затрапезным фартуком во время пребывания моего во 2-м классе не произошло более ничего особенного. Мы благополучно перешли в 1-й класс и были огорчены только тем, что лишились одной из своих подруг: Оля Зеленецкая, одна из очень хороших учениц, была оставлена по молодости лет во 2-м классе, несмотря на горькие ее слезы. Здесь, впрочем, она скоро стала второю ученицей и окончила курс с золотой медалью.

Первый класс простором и обилием света напоминал 3-й, но носил более серьезный характер, так как здесь помещался физический кабинет, то есть большой шкап с физическими приборами. С этими приборами знакомы мы были плохо, потому что видали их мельком только во время уроков физики, но обладание физическим кабинетом составляло тем не менее большую гордость первоклассниц и было предметом зависти других классов. Окна класса выходили в сад; летом рамы, защищенные до половины железными решетками, оставались в тихую погоду открытыми в течение всего урока.

Шалости, беспокойное брожение, замечавшиеся во 2-м классе, где то, что мы большие, мы видели главным образом только в присвоении себе больше свободы и в стремлении на глазах у младших нарушать, где можно, дисциплину, — исчезли почти совсем. Мы стали действительно большими девушками, держали себя солидно и серьезно и усердно учились, готовясь весь год к ожидавшим нас в декабре выпускным экзаменам. <...>

Я училась все так же хорошо и вела себя безукоризненно. Maman, безразличная ко мне во 2-м классе, в 1-м стала относиться ко мне с прежней благосклонностью. <...>

Летом стали первый раз отпускать из института на каникулы. Право это не распространялось на выпускных: мы должны были готовиться к экзаменам и по некоторым предметам ученье продолжалось и летом, причем учителя занимались с нами то в саду, то в классе. К концу лета занятия прекратились, и те воспитанницы, родители которых жили в Москве, были отпущены до возобновления учения домой.

Оставшиеся в институте проводили время томительно и скучно. Лето, однообразно и монотонно тянувшееся день заднем, надоело нам порядком; опостылел и сад, в котором мы знали каждое дерево, каждый кустик и уголок. Листья этих кустиков и деревьев, зеленые и сочные в начале лета, теперь потемнели от пыли, огрубели, состарились. Ходить по дорожкам не было тоже охоты: почти на каждой из них виднелись большие столы с сидевшими вокруг них воспитанницами и классной дамой во главе и слышались почти одни и те же слова и фразы.

Мы с нетерпением ждали августа. Он наступил наконец, наступил в день, когда стали съезжаться воспитанницы с каникул. Мы сидели у открытых окон дортуара, в обычное время всегда запертого в течение целого дня, и весело глядели, как, громыхая колесами по мощеному двору, подъезжали к парадному подъезду пролетки, из которых весело выпрыгивали сопровождаемые родными воспитанницы, наряженные в хорошенькие летние платья и соломенные шляпки. <...>

В декабре начались у нас выпускные экзамены. Обставлены они были с большой торжественностью и сошли прекрасно. На экзамене Закона Божия присутствовал викарный преосвященный Л. По окончании экзамена одна из воспитанниц поднесла ему атласную вышитую подушку, прося его преосвященство удостоить принять в дар нашу работу. Преосвященный принял из ее рук подушку, наклонил, благодаря, голову и сказал тихим и приятным голосом, медленно выговаривая слова: «Когда после трудов я буду преклонять голову на вашу подушку, я буду вспоминать, что над нею склонялись и ваши головки». Мы были очарованы преосвященным и манерой, в которую он облек свою благодарность, но в то же время улыбались чуть-чуть: наши головки не склонялись, к сожалению, над подушкой — ее купила maman, сама ездила по магазинам и была очень озабочена ее выбором.

По окончании экзаменов в приемной зале собрался педагогический совет. Он был обставлен с большими предосторожностями: наш класс заперли, а нас отвели в дортуар и строго следили за тем, чтобы мы не спускались в средний коридор. На совете присутствовали обе наши классные дамы, оставив нас под надзором дамы другого класса. Мы узнали впоследствии, что совет был очень бурен. Речь шла главным образом обо мне: учителя стояли за то, чтобы мне дана была золотая медаль; настойчиво сопротивлялась этому maman, ссылаясь главным образом на то место моего дневника, где я говорила, что учусь не ради золотой медали, которая мне и не нужна. Голос maman одержал верх: золотые медали были присуждены трем первым ученицам (я была четвертая) и четыре серебряных — лучшим за ними.

Награды раздавались в день выпуска в присутствии <...> инспектора, начальницы и родных. Никто из учителей не присутствовал на акте, кроме батюшки. Мы были уже в своих платьях, и разные оттенки цветов странно пестрели на фоне коричневых платьев стоявших рядами воспитанниц других классов. <...>

Получив аттестат, я заглянула в него. Там стояло: «При очень хорошем поведении оказала успехи отличные» — по всем предметам. <...>

К шести часам приехал мой отец; и вслед за другими и я покинула институт навсегда. Усаживаясь в сани рядом с отцом и бросая последний взгляд на желтые стены института, я не чувствовала к нему ненависти и ценила в нем многое и многое, вынесенное из него, сохранила на всю жизнь.

Лишение золотой медали не повлияло на мою судьбу: я имела два хороших места гувернантки, а затем была учительницей в прогимназии. Ревизовавший ее директор сказал, чтобы я представила попечителю округа свой аттестат и просила о выдаче диплома. Диплом был выдан, очень хорошее поведение заменено отличным, и мне дано звание домашней наставницы и право преподавать все предметы, кроме Закона Божия...

N-Дома и в институте (Из воспоминании конца 50-х и начала 60-х годов) // Русская школа. 1903. № 7/8. С. 144— 178;

№9. С. 61-88.

Московское Александровское училище

Ф. Левицкая Из воспоминаний

Мы были в выпускном, 1-м классе, когда <в 1865 г.> умер наследник Николай Александрович. По рукам первоклассниц ходили французские письма какой-то фрейлины из-за границы, в которых она трогательно описывала последние дни, часы и последние слова покойного цесаревича, а также фотографическая карточка, изображавшая его, больного и худого, сидящим на стуле, за спинкой которого, положив на нее руку, стояла его августейшая невеста, молодая и очаровательная <датская> принцесса Дагмара. Каким образом попали в институт письма фрейлины, написанные к кому-то из родных или знакомых, и фотография — я не знаю хорошенько: кажется, через одну из наших классных дам, но мы читали их с жадностью и горько плакали. Горько плакали и на панихидах, которые служились в нашей домовой церкви: такая глубокая жалость охватывала сердце при мысли о безвременной кончине наследника, которому судьба сулила, казалось, столько счастья: один из самых могущественных престолов и прелестную юную невесту.

Великим постом в институте разнеслась молва, что государя <Александра Николаевича> ожидают весною в Москву, которой он хочет показать своего нового наследника, великого князя Александра Александровича. Из французских писем мы знали кое-что и о нем: говорилось о том, какое совершенно неожиданное счастье выпало на его долю и как он вполне достоин его по своим высоким нравственным качествам. «Он достойнее меня», — сказал будто бы умирающий наследник, указывая на него глубоко огорченному отцу.

В институте начались приготовления к приезду государя, старательнее обыкновенного делались спевки, причем особенное внимание обращали на «Боже, царя храни!» и «Славься»[111], разучивали пьесы на нескольких роялях, шили нам новые зеленые платья и тонкие белые передники.

В течение всего Великого поста нас, по обыкновению, водили по средам и пятницам в церковь на преждеосвящен- ные обедни. После обедни институток собирали в зал, воспитанниц трех старших классов ставили лицом ко входной двери, по одну сторону от них певчих, по другую, за колоннами, разделявшими зал на две части, выстраивали рядами воспитанниц остальных классов, после чего дежурная, с голубым бантом на плече, бежала докладывать maman, что все готово. Как всегда бесшумно, появлялась невысокая, худощавая, прямая и властная фигура maman с бледным, строгим, никогда не улыбавшимся лицом и голубыми холодными глазами. С левой рукой, прижатой у груди поверх накинутой на плечи кружевной косынки, она останавливалась у входной двери, чуть-чуть наклоняла голову, глядела еще строже и холоднее обыкновенного и говорила медленно и важно, изображая государя: «Bonjour, enfants!» Со словами: «Bonjour, Votre Majesté Imperiale!» — мы должны были отставить одну ногу и плавно присесть на нее до земли — медленно, все ниже и ниже, и наклоняя голову. Но maman пришлось провозиться с нами немало, прежде чем мы научились приседать, как следует: одни качались, делая реверанс, другие сутулились или слишком быстро опускали голову, третьи приседали недостаточно низко, и при этом все опускались и наклоняли голову не разом и говорили в розницу или недостаточно громко. Начальница делала замечания, давала объяснения, заставляла повторять несколько раз реверанс и приветствие. Репетиции эти повторялись ежедневно до прибытия государя в Москву.

Наконец наступил день, когда в институте ожидали приезда государя. В каком это было месяце — не помню, по всей вероятности, в апреле или мае, потому что у нас шли еще занятия (у выпускных, впрочем, занятия с некоторыми учителями продолжались все лето ввиду предстоящих экзаменов в декабре); во всяком случае, день был солнечный, жаркий. Должно быть, было воскресенье или праздник, так как нам объявили, что приема родных по случаю посещения государя не будет. Помню об этом потому, что за завтраком мне принесли коробку конфект и объявили, что ко мне пришел какой-то молодой человек, двоюродный брат, но что принять его нельзя. Я чрезвычайно удивилась, потому что взрослых двоюродных братьев у меня не было ни одного и никакие молодые люди не посещали меня под этим именем, как это практиковалось в институте, так как я была издалека и не имела знакомых в Москве.

Кто был этот «двоюродный брат», я не узнала никогда, но много позже, после нескольких покушений на жизнь императора Александра Николаевича, задавалась вопросом: зачем был этот «двоюродный брат» за несколько минут до приезда государя? Хотелось ли ему воспользоваться случаем взглянуть на него поближе, или у него были дурные цели?

С утра мы были одеты по-парадному, в новые зеленые камлотовые платья и тонкие белые передники. Платья обыкновенно у воспитанниц всех классов шились до полу, но франтихи из старших классов просили закройщиц пускать их несколько длиннее, так что сзади юбка слегка ложилась на пол и шуршала. Франтовство, впрочем, у нас строго преследовалось: прямые камлотовые юбки, полотняные фартуки и пелерины были совсем гладкие, без складок и оборок; узенькие полотняные рукавчики спускались до кисти и привязывались к коротким рукавам открытого лифа при помощи тесемок. Носить своих ботинок не дозволялось никому; у всех были туфельки или башмачки из тонкой кожи, с тесемками, завязывавшимися крест-накрест, и без каблуков. Так как шаркать ногами не позволяли, да и среди институток шарканье считалось ужасным mauvais genre[112], мы приучались ходить легко и беззвучно. Всякие серьги, кроме простых колечек, а также кольца были строго запрещены. Богатые, бедные, знатные — все сливались в одну толпу, все были совершенно равны. Слияние это было настолько полно, что никто из нас не знал, кто родители подруги и какие у них средства, и в этом одна из величайших заслуг Московского Александровского института моего времени.

В день приезда государя нам не велели подвязывать рукавчиков и надевать пелерин. Те и другие составляли необходимую принадлежность нашего форменного платья и отсутствовали у нас только при парадах, например на балах, которые в мое время бывали не более раза в год, и с непривычки мы чувствовали себя неловко на уроках, сидя перед учителями с обнаженными плечами и руками.

После обычного завтрака в 12 часов нас собрали в зал для встречи государя, который должен был приехать к нам из Екатерининского института. Пришла maman в парадном шелковом платье, с озабоченным, но слегка порозовевшим от волнения лицом, в сопровождении инспектрисы; приехал генерал Лужин, заведовавший у нас хозяйственной частью, явился батюшка, живший при институте и известный у воспитанниц за свою массивную фигуру и стремительную походку под именем «бури».

Двери церкви, выходившей на парадную лестницу, покрытую по случаю ожидания государя сукном, были отворены настежь.

Начальница стала обходить выстроенные в ряды классы, бегло и озабоченно осматривая платья, передники, прически.

Из-за прически у нее шла непрерывная борьба с воспитанницами трех старших классов. Она требовала, чтобы мы причесывали волосы гладко, не взбивали их надо лбом и не делали вихров, но ни «двойки» за поведение, ни стояние во время урока в классе не могли заставить воспитанниц ходить, говоря институтским жаргоном, «прилизанными, как корова». Случалось, что по строгому настоянию начальницы раздраженная классная дама распускала с утра пышные прически и заставляла всех спустить волосы на лоб, так что в течение одного дня мы сидели за уроками скромными, молодыми и несколько опечаленными старушками, но на другой день волосы взбивались еще пышнее, а вихры торчали еще задорнее.

И теперь, в ожидании государя и строгого осмотра maman, мы не «прилизались, как коровы», и если не взбили волос так, как взбивали их для любимых учителей, то все же зачесали их более или менее волнисто надо лбом.

Подойдя к нам, где была собрана «главная армия», то есть воспитанницы трех старших классов, выстроенные по классам и по росту, как ходили парами в церковь и в столовую, maman остановилась, осмотрела нас и осталась недовольна.

— Слишком много бледных, — проговорила она, — это может произвести неприятное впечатление на государя.

Действительно, зеленые платья, недавно заменившие у нас коричневые, зеленили и не бледных, а бледным придавали положительно зловещий вид. Смешали все ряды, бледненьких передвинули назад, вглубь, а впереди поставили цветущих, в том числе и меня. Я рада была, что стою в первом ряду, на том месте, на котором стояла и ранее, но мне жаль было бледненьких, очутившихся назади, и я не могла понять, зачем нужно прятать их от государя, показывать ему только одно хорошее.

Вскоре раздался стук колес по двору, и поднялось движение: приехал государь. Мы стояли близко к окнам, выходившим на двор, и, подойдя к ним, могли бы видеть подъезжающего государя, но это нарушило бы торжественный порядок встречи, и мы стояли неподвижно с глазами, устремленными на дверь, и сильно бьющимся сердцем.

Государь поднялся по парадной лестнице и прошел в церковь, в дверях которой встретил его с крестом в руках батюшка. Немного погодя он вошел в зал в сопровождении наследника цесаревича Александра Александровича, великой княжны Марии Александровны и совсем маленького великого князя, Сергея или Павла Александровича. Дружно ли мы присели, ровна ли была линия рядов — я думаю, не заметил никто из нас, все смотрели только на августейших гостей.

Но приветствие вышло не совсем так, как предполагала maman. Государь не сказал: «Bonjour, enfants!»; он сказал совсем просто и ласково: «Здравствуйте, дети!» — и мы отвечали громко и радостно: «Здравствуйте, Ваше императорское величество!» Затем пели «Боже, царя храни!» и «Славься», после чего государь с княжной и князьями пошел осматривать классы, рукодельную, дортуары и пригласил нас следовать за собой. Тут мы забыли всю дисциплину, все начальство, все приказы. Где шли великие князья и княжна, где были maman, классные дамы, генерал Лужин — я не знаю; государь шел впереди крупным неторопливым шагом, заложив руки за спину и немного согнувшись; за ним, степенно выступая шаг за шагом, не бывший в зале, но откуда-то появившийся в коридоре черный водолаз, и сейчас же мы, выпускные, толпой.

― Со мной делайте, что хотите, но Милорда моего не трогайте, — говорил государь (то есть не вздумайте стричь у него шерсть на память, как это было, говорят, в некоторых заведениях).

Государь прошел в наш первый класс. Посередине его стояла большая черная доска, сплошь изрисованная мелом. Мы проходили Европейскую Россию. Чтобы облегчить изучение губерний и наглядно показать в одной общей картине ее промышленность в связи с климатом, флорой и фауной, учитель наш разделил доску сообразно числу пространства на клетки и в каждой из них нарисовал в виде мелких, но совершенно отчетливых рисунков все, что было наиболее типичного в данном пространстве. Миниатюрные фигурки были прекрасно сделаны, подчас комичны и живы.

― Что это? — с удивлением спросил государь, остановившись перед доской.

Мы объяснили, что это рисунок учителя, изображающий промышленность Европейской России по пространствам.

Вошли в рукодельную. У окон стояли пяльца, на которых нас учили вышивать, а на большом столе лежали кучи сшитого и скроенного белья. Государь не взглянул в пяльца, но подошел к столу, спросил, наша ли это работа, выдернул одну вещь из кучи сложенного белья и встряхнул ее. Оказалась одна из принадлежностей нижнего белья.

― Что это? — спросил он, держа белье в левой руке, наполовину обернувшись к нам и улыбаясь.

Мы тоже улыбались и молчали.

― А чулки вязать вы умеете? — спросил он дальше. — Женщине необходимо уметь шить, кроить и вязать.

Стали подниматься по широкой чугунной лестнице наверх, в дортуары. Тут я увидала рядом с собою великую княжну и шедшую позади ее начальницу.

― Mademoiselle N., proposez donс votre main à son Altesse la Princesse[113], — сказала maman.

Я поспешила подставить княжне руку.

― Я не старушка, — сказала она, улыбаясь, однако просунула свою руку и, легко опираясь, взошла со мной на лестницу.

Из дортуаров государь и его семья прошли с нами в сад. Сад был не особенно велик, но зелен и чист, с широкими аллеями и высокими деревьями, дававшими хорошую тень в жаркие дни. Цветов в нем не было, и это делало его несколько мрачным, лишало жизни. Во время каникул институтки проводили целый день в саду, причем каждый класс помещался с своей классною дамой в отдельной определенной аллее. Это непрерывное сидение в саду утомляло нас своим чинным однообразием — сад становился нам постылым, — но некоторое здоровье давало нам несомненно.

Возвращаясь из сада и подходя к крыльцу, государь спросил нас:

― А какие платья вам больше нравятся, коричневые или зеленые?

― Коричневые, Ваше императорское величество, — отвечали мы.

― И мне коричневые, — сказал он.

«И государю не нравятся зеленые... Зачем же их ввели? — думала я. — И разве не в его власти их отменить? Достаточно одного его слова, чтобы зеленые заменить коричневыми!» И то представление о царе как о грозном, всемогущем и недоступном властелине, которое жило у меня раньше и поддерживалось всеми институтскими торжественными и трепетными приготовлениями, постепенно уничтожалось, а вместо него глубоко на сердце пробуждалось к нему что-то хорошее, теплое, проникнутое жалостью.

Было четыре часа — час нашего обеда. Государь в сопровождении семьи и начальствующих лиц прошел в лазарет, помещавшийся в нижнем этаже, как и столовая, и отделявшийся от нее высокими и просторными парадными сенями. Мы прошли в столовую и сели обедать. Погодя немного явился государь и стал прохаживаться по зале с наследником и великой княжной. Теперь я имела возможность разглядеть великого князя и княжну.

Наследник был очень молод. Лицо его нельзя было назвать красивым, но это было чисто русское лицо, умное, открытое, веселое и чуть-чуть насмешливое. Коротко остриженные волосы, крайняя простота и уверенность движений производили впечатление независимости и твердости. «Александр Александрович!» — кричали иногда вполголоса выпускные. Он не оборачивался, не глядел, не смущался, а только посмеивался весело и добродушно-насмешливо. Совсем молоденькая княжна (судя по не совсем длинному платью, ей могло быть лет 15—16) была высока и хорошо сложена. Ее цветущее лицо с ясными голубыми глазами дышало добротой и здоровьем, а толстая светло-русая коса спускалась чуть не до колен. Одета она была в простенькое траурное платье и держала себя совсем просто и непринужденно.

Проходя мимо нашего стола, государь остановился на минуту, обнял одной рукою княжну за талию, приблизил ее к себе и говорит:

— Вот какая большая у меня дочь.

У русского царя и дочь была совсем русская, и, когда они стояли так, парочка была славная.

Государь не был весел; он был серьезен и как будто несколько печален. Но главное, что поражало в нем, это необычайная, какая-то кроткая простота. Наш генерал Лужин, который следовал за государем, подняв голову и плечи и молодцевато выставив грудь, казался гораздо важнее и величественнее его, и сравнение это невольно бросалось в глаза. Государь, спокойно и неторопливо прохаживаясь взад и вперед по зале, словно отдыхал у нас, был сам собою, и на его благородном и кротком лице отражалось, очевидно, то, что он переживал в данную минуту и чего не старался скрывать: много пережитой печали и спокойная покорность перед чем-то, с чем он не хотел бороться.

Пока мы обедали, а государь с наследником и великой княжною ходили по зале, маленький князь остановился у края нашего стола, протянул ручку, взял ломоть черного хлеба, посолил его и стал кушать. Мы до того ушли в созерцание государя, так непохожего на того, каким мы представляли его себе ранее, и приковавшего все наши сердца, что проглядели и маленького князя. Детей в институте мы любили ужасно, и в другое время осыпали бы его поцелуями и ласками.

Когда обед кончился и мы пропели молитву, государь двинулся к выходу, в переднюю. Мы хотели подать ему шинель — государь рыцарски отстранил; нагнулись поцеловать ему руку — он не допустил и до этого. Мы одели великую княжну, крикнули еще раз: «Очаровательный Александр Александрович!» весело посмеивавшемуся наследнику и высыпали на крыльцо провожать своих дорогих гостей. У подъезда стояла поданная коляска. Откуда-то появившийся Милорд, исчезавший во время обеда, вскочил в нее первый. Через минуту при криках «ура!» коляска скрылась за углом ворот, и двор опустел.

Посещение это осталось у нас в памяти до малейших подробностей.

Мы были взволнованны, и ночью нам не спалось. В отворенные окна дортуара виднелись яркие огни Москвы и ясно доносились звуки полковой музыки. Москва праздновала пребывание царя. Я завидовала Москве, что государь находится теперь среди нее, и в то же время что-то чрезвычайно грустное пробуждалось у меня на сердце, глубокая жалость к царю. «Ему все льстят; его все обманывают; он один, нет никого, кому бы он мог поверить во всем, кто сказал бы ему всю правду. Он самый одинокий и самый несчастный человек», — вот что я думала, слушая веселые звуки и глядя на ярко выделявшиеся в темноте огни Москвы, и теплые, крупные слезы катились у меня по щекам одна за другой. <...>

В восемь часов вечера мы обыкновенно пили чай, а в 10-м расходились по дортуарам, помещавшимся в верхнем этаже. Здесь мы снимали форменные платья, надевали капо- тики и отправлялись в умывальную катать фартуки и пелерины, а затем воспитанницам старших классов позволялось не ложиться в постель до 11-ти и делать, что хотят. Меньшинство присаживалось к большому, тускло освещенному свечой столу с работой или уроками, а большинство прохаживалось по длинному и широкому коридору. Такой же коридор находился и во втором этаже, где были классы, но тот освещался ярко; здесь же царствовал полумрак. Апартаменты maman помещались во втором этаже, поэтому тот коридор находился под непрерывным строгим присмотром семи классных дам, инспектрисы, приближенных maman и самой maman. Здесь, наверху, классные дамы, утомленные дневным напряжением, отдыхали, сходились по две и по три в комнату одной из них, находившуюся при дортуаре, пили чай, разговаривали, смеялись, становились добрее, маленьких укладывали спать под надзором спавшей с ними в дортуаре пепиньерки, а старшим предоставляли свободу.

Воспитанницы трех старших классов в коротеньких капо- тиках и с распущенными, кокетливо причесанными волосами сходились группами, ходили по коридору, сообщали друг другу дневные новости по классу или оживленно разговаривали, смеялись, мечтали, строили планы на будущее.

Вечером, на другой день после посещения государя, нас увели наверх раньше обыкновенного, так как все были несколько утомлены дневным напряжением (пока государь был в Москве, все в институте было так, словно он мог приехать каждую минуту), и уроков назавтра не полагалось. Только что скинули мы платья и надели капотики, а классные дамы собрались в комнате у нашей дамы и оживленно и шумно разговаривали, пронеслась весть, что государь находится в Екатерининском институте и, по всей вероятности, будет сейчас и у нас. Откуда взялась эта весть — Бог знает, но она мгновенно облетела верхний коридор и дортуары. Волнение поднялось невообразимое. Мы стали спешно причесываться и одеваться, но классная дама, переговорившая с начальницей, объявила нам приказ maman: ложиться сейчас в постель, потому что парадные платья заперты в рукодельной, ключ от которой унесен рукодельною дамой; а государю доложат, что воспитанницы уже спят.

― Но мы не спим и не будем спать, а хотим видеть государя! — кричали мы, все красные от волнения. — Мы выйдем и в старых платьях.

(Обыкновенно, чтобы мы ни чувствовали, мы всегда были очень сдержанны в обращении с классными дамами и никогда не позволяли себе возвышать голоса; также и говорили мы с ними, и они с нами не иначе как по-французски или по-немецки, но на этот раз все кричали по-русски.)

Maman велела ложиться немедленно; раздевайтесь и ложитесь сейчас же! — кричала также по-русски не менее нас взволнованная классная дама.

― Не ляжем! — кричали мы. — Никогда не ляжем. Государь будет тут, а мы будем спать... Мы хотим видеть государя. Мы выбежим в старых платьях, в блузах, — он не рассердится.

Мы стояли толпой у двери, готовые броситься бежать и в блузах, если приедет государь, а классная дама, захлопнув дверь и загородив ее спиной, стояла в коридоре.

Бунтовали все — и первые ученицы, и самые смирненькие. Доложили начальнице, что воспитанницы 1-го класса не ложатся и «бунтуют». Через несколько минут послышался за дверью твердый и громкий голос maman:

― Запереть дверь.

И мы услышали звон и щелканье ключа.

Трудно передать наше отчаяние. Мы стучали в дверь кулаками и кричали:

― Отоприте! Все одно, если государь приедет, мы отворим окна, встанем на них и будем кричать, что нас заперли, что мы не спим и хотим видеть его, чтобы он велел отпереть.

Но за дверью было тихо, и ее не отпирали. Тогда мы распахнули окна и сели на них, напряженно прислушиваясь к каждому стуку колес и зорко всматриваясь в полутемный двор. Прождав таким образом до 12 часов ночи, чуть было не приняв за государя подъехавшего к парадному крыльцу эконома, прозябнув порядком и утомившись, мы молча и невесело разделись и улеглись в постели, опечаленные, что государь не приехал.

На другой день ни от maman, ни от классных дам мы не получили никаких внушений и замечаний; о «бунте» ни тогда, ни впоследствии не было сказано ни одного слова. Они выглядели только суровее обыкновенного, да в журнале за поведение мы увидали у всего класса по двойке. Обыкновенно хорошие по поведению и успехам ученицы огорчались и плакали, если получали случайно двойку, но на этот раз ни одна не обратила на нее внимания: самые хорошие не попросили классную даму переправить ее, и самые смирненькие не попросили у нее прощения.

В мое время воспитанниц первого класса выпускали перед Рождеством, почему и выпускные экзамены производились всегда в декабре. Экзамены были трудны: по всем предметам спрашивалось все, пройденное в течение всех семи лет. Всего труднее было готовиться к экзамену по истории, потому что в 4—5 дней надо было основательно повторить древнюю, среднюю, новую и русскую историю и подробнейшую к каждой из них хронологию. Выпускных не стесняли: они покупали стеариновых свечей, усаживались группами по две, по три и четыре где-нибудь в коридоре, прилегающем к дортуарам, и просиживали ночи напролет, читая вслух данный предмет и спрашивая друг друга. У каждой лучшей ученицы была своя группа слабых, не по принуждению, а по доброй воле.

Нет ничего удивительного, что на экзамен воспитанницы являлись одна бледнее другой, а только позже от волнения краска бросалась им в лицо и ярко горела до конца. Случалось иногда, что с воспитанницей, вызванной к экзаменационному столу, делалось дурно, и ждали, чтобы она успокоилась, а одна из самых прилежных, хотя и не блестящих учениц, Маша Р..., на одном из экзаменов упала в обморок, и ее унесли в лазарет.

Замечательно, что лентяйки, ничего не делавшие весь год, списывавшие переводы, задачи и сочинения, написанные для них другими, и готовившие уроки только к тому дню, когда их должны были спросить, а у учителей, которые имели обыкновение вызывать по алфавиту, только свой, безошибочно рассчитанный кусочек, — переносили бессонные ночи (к экзаменам они зубрили усердно) гораздо бодрее и безнаказаннее, нежели хорошие ученицы. Происходило это, по всей вероятности, оттого, что они не успели утомиться за год, что подготовка к экзамену давала им массу нового и интересного в своем роде, которое легко усваивалось их свежей головой и памятью, а также и потому, что они привыкли к плохим отметкам и не страшились их, тогда как хорошие ученицы не могли без ужаса думать о том, что они срежутся на экзамене и обманут надежды уважаемого, любимого и крепко полагающегося на них учителя.

Я тоже пробовала готовиться по ночам, но скоро бросила. После одной бессонной ночи, проведенной за историей, я стала рассказывать подруге о каком-то князе из времен Удельного периода и вдруг остановилась посреди фразы на одном имени. Как я ни билась, я не могла вспомнить ничего далее, оборвалась всякая связь, появилась абсолютная пустота. Я мучительно повторяла одно и то же слово, пока со мной не сделалась истерика; а между тем я была одною из лучших учениц, училась охотно и знала хорошо историю <...>. После этого я не только перестала заниматься по ночам, но и вообще совсем перестала готовиться к экзаменам.

Одним из последних экзаменов был у нас экзамен географии. Обновлять весь семилетний курс в памяти не приходилось много, потому что учитель наш И.А. Зенгбуш не давал забывать пройденного: спросив новый урок, он «сыпал» вопросами из старого, гонял по немым картам всех частей света, не выносил, когда коверкали иностранные названия, и терпеть не мог, когда показывали неточно и отвечали не сразу. Благодаря этому самые плохие ученицы кое-что знали и помнили. Но экзамен все-таки страшил нас, потому что главным образом должны были спрашивать географию Российской империи, которую учили очень подробно и спрашивали строго, а присутствовать на экзамене должен был генерал Менде, недавно назначенный к нам заведовать учебной частью на место старого князя Лобанова-Ростовского.

Присутствие важных особ на экзаменах обыкновенно не страшило нас нисколько: и генералы, и инспектор, если не желали подвести учителя, старались не допустить ученицу до плохого ответа, помогая ей проскользнуть на нетвердых местах, а князь на экзамене Закона Божия всегда громко и усердно подсказывал нам тексты, пока не начинал дремать, причем голова его наклонялась, а рыжий парик съезжал набок. Но иное дело был Менде: суровый генерал из военных, говорили, что он не только образованный, но и ученый, что его назначили на смену старевшего князя, чтобы подтянуть порядки и поднять учебную часть на более соответствующую духу времени высоту. Он принялся задело настолько энергично и сурово, что нагнал страх на нас и на учителей. Экзамен географии страшил нас, так как нас предупредили, что генерал Менде знаток по географии и что ни одна из наших ошибок не ускользнет от него.

Экзамен, однако, шел прекрасно. Оставалось спросить немногих, когда вызвали Ч—ю, маленькую, миловидную, с румяными щеками, покрытыми пушком, как персик, голубоглазую и черноволосую. Она была не из первых, но хорошая ученица, всегда готовившая добросовестно уроки, тихая, скромная и веселая. Ей достался один из самых трудных и сбивчивых билетов: искусственные водные системы России. С этими системами Зенгбуш водил нас немало по карте, заставляя проезжать и из Белого моря в Черное, и из Балтийского в Каспийское. Ч — я знала хорошо билет, но несколько растерялась и кое-что спутала, ответив, впрочем, удовлетворительно на весь билет.

— Садитесь, — отпустили ее.

Покраснев еще более, она присела низко и пошла на свое место. Должны были вызывать следующую, но ее не вызывали: Менде сидел, наклонившись над журналом, над которым нагнулся и подошедший к нему Зенгбуш. Заглянув в журнал, он быстро выпрямился, весь красный и чрезвычайно взволнованный.

― Я не могу допустить, чтобы m-lle Ч—ой поставлено было «шесть», — послышался его твердый и громкий голос.

― Вы не имеете права не допустить, — отвечал спокойно Менде, бледневший тем более, чем более краснел Зенгбуш. — Я нахожу ответ ее неудовлетворительным и более «шести» поставить ей не могу.

― Но она отвечала хорошо, только растерялась и спуталась несколько вначале.

― Нет, она ошиблась тут и тут, — подробно доказывал Менде.

― Даже если бы и так, она хорошая ученица, всегда училась хорошо, и я прошу поставить ей «восемь» — балл, который она получала постоянно.

― Более «шести» я ей поставить не могу, — твердил Менде.

― Так ваше превосходительство не согласны переправить ей на «восемь»? — спросил Зенгбуш.

― Не согласен.

― В таком случае мне остается уйти, потому что после этого я нахожу невозможным оставаться на экзамене.

Он круто повернулся к двери и вышел быстрыми шагами из класса, ни на кого не глядя. Экзамен докончили без него.

С той минуты мы не видали более Зенгбуша: Александровский институт он покинул навсегда.

Ф. Л. Из воспоминаний о Московском Александровском институте // Исторический вестник. 1900. Т. 81. №9. С. 894- 906.

Родионовский институт благородных девиц

В.Н.Фигнер Из воспоминаний «Запечатленный труд»

...Я поступила в институт в 1863 году. Разлука с родными, с деревней <...> мне не была тягостна, и, попав в целый рой девочек, я быстро освоилась с новой средой и новым порядком дисциплинированной жизни.

Моими первыми классными дамами были Марья Степановна Чернявская и m-lle Фурнье, совершенно непохожие друг на друга. Марья Степановна была прелестна. Некрасивая лицом, скроенным по-мужски, изуродованная большим горбом на спине, она была очаровательна в обращении; ее низкий грудной голос просился в душу, а ласковый взгляд серых глаз и улыбка сразу вызывали доверие. Она была молодая, румяная шатенка, довольно полная, имела пухлые теплые ручки и вся была какая-то мягкая и теплая: в ней было что-то материнское, вероятно, это и влекло к ней всех нас. По характеру она не была рыхлой, бесцветной; за ее мягкостью чувствовалась и твердость, когда нужно было проявить ее, — без этого она не пользовалась бы уважением, а мы не только любили, но и уважали ее. Этому способствовало и то, что она обладала знаниями и в затруднительных случаях у нее всегда можно было найти нужную помощь. Классных дам, у которых в этом отношении не было отчетливости, в институте обыкновенно презирали.

Совершенно иной тип представляла из себя другая дама — Фурнье, или Фурка, как в детской злобе мы звали ее между собой. Старая, высохшая дева, черноглазая, с желтым, мертвенно-неподвижным лицом иностранного типа, она была противна со своими прилизанными начесами черных волос и ревматическими, узловатыми пальцами некрасивых рук, всегда вымазанных йодом. И голос соответственно фигуре этой мумии был у нее сухой, лишенный гармоничности и интонаций. Казалось, не только тело, но и душа ее высохла и превратилась в пергамент. Кроме формализма, от этой педантки мы ничего не видали и не могли ждать. В учебных занятиях помощи от нее мы не получали, но ущерб, и очень большой, она нам наносила, потому что все часы, свободные от уроков, заполняла французской диктовкой, в которой мы не видали никакого смысла.

Как внешние, так и внутренние качества делали Фурнье для нас неприемлемой, и когда мы перешли в 5-й класс, то стали думать, как бы от нее избавиться. Первая попытка в этом направлении была довольно наивного свойства. Кто-то из воспитанниц написал на классной доске лаконическое воззвание: «Просим вас оставить нас». Мы надеялись, что Фурка обратит внимание на надпись, прочтет и поймет, к кому относится обращение. Но она и не подумала посмотреть на доску.

Тогда одна из девочек, Иконникова, написала ту же фразу на клочке бумаги и, поставив подпись: «Весь V класс», положила на стол, у которого сидела Фурнье. Долгое время бумажка, обошедшая раньше все скамьи и нигде не встретившая протеста, оставалась незамеченной. Наконец Фурнье увидала ее и прочла.

— Что это значит? — спросила она, поднимаясь с места. — Кто положил эту записку? — раза два повторила она вопрос.

Мы молчали. Тогда она вышла из класса с запиской в руках и отнесла ее начальнице.

Начальницей института была Сусанна Александровна Мертваго, старая, серьезная и добрая дама, ценившая в воспитанницах только ум и способности. При ней институтские нравы совершенно изменились: ложный светский блеск, господствовавший при ее предшественнице Загоскиной, исчез. Та отличала хорошеньких, имела фавориток и держала салон, в котором ее любимицы из старших классов обучались на практике «хорошим манерам» и светской болтовне. При Сусанне Александровне культ красоты и грации прекратился; институтки перестали заниматься наружностью и выходили из учебного заведения почти пуританками.

Сусанна Александровна вошла красная, с головой, трясущейся от волнения.

― Кто написал и положил записку на стол? — повторила она вопрос Фурнье. Но мы продолжали упорно молчать. — Чем же вы недовольны? — спросила она наконец.

Мы, 12-летние девочки, не знали, что сказать, не умели формулировать то гнетущее настроение, которое вызывала сухость Фурнье, и едва могли пролепетать, что Фурнье мучает нас диктантом.

― Кто же написал записку? — продолжала настаивать Мертваго.

Мы не сговорились, как вести себя. Все произошло экспромтом, и теперь мы осрамились. В задних рядах сгрудившейся толпы произошло замешательство, послышался шепот: «Скажи!.. Скажи!..» Иконникова выступила вперед и заявила, что записку написала и положила она.

― Пойдем, — сказала Сусанна Александровна и увела ее с собой.

«Что будет?! — перепугались мы. — Иконникову исключат!» — было общей мыслью, и было стыдно, что пострадает одна она.

Однако дело кончилось благополучно. Иконникову, которая, говоря вообще, ничем не выдавалась и училась плохо, продержали в больнице три дня и затем, к облегчению нашей совести, вернули в класс. Но за поведение ей поставили «ноль», а всем остальным вместо 12 — по «девятке».

О Фурнье нам сказали, что она заболела; временно ее заместила другая классная дама, а потом ее перевели в младший, 7-й класс и прикрепили к нему навсегда, тогда как обыкновенно классные дамы вели свой класс от начала и до выпуска.

Я была в последнем, «голубом» классе, когда память об изгнании Фурнье была еще жива и маленькие «корешки», так же искренне ненавидевшие Фурку, как в свое время не терпели ее мы, приставали к нам, прося научить, как избавиться от нее.

Мы смеялись и замалчивали свой секрет.

Что мы избавились от Фурнье, было хорошо, но велико было горе, что наряду с этим мы потеряли и любимую Марью Степановну. Ее уволили из института: мы любили ее, и этого было достаточно, чтоб Фурнье изобразила ее как вдохновительницу нашего протеста, хотя она и не подозревала о нашем замысле.

После временных заместительниц с начала следующего учебного года, когда по цвету платья мы стали называться «зелеными», нашими классными дамами стали Анна Ивановна Бравина и Прасковья Александровна Черноусова. Они, подобно Чернявской и Фурнье, были совершенно не похожи друг на друга. Бравина, девушка лет 30, высокая, очень близорукая, некрасивая блондинка, потерявшая свежесть молодости, была добрая, но неумная и бесхарактерная. Ее знания были сомнительны, так что и с этой стороны она не была в наших глазах авторитетна; мы в грош не ставили ее, не слушались, и вне уроков в ее дежурство в классе царили шум и беспорядок.

В противоположность ей Черноусова, старше ее годами, была изящная в своей болезненной худобе, умная, энергичная брюнетка с правильными чертами лица и маленькими тонкими руками; она прекрасно владела языками, особенно немецким. Ими занималась она с нами помимо учителей, очень бездарных, и была очень полезна, тогда как занятия с Бравиной только тяготили нас. Мы сразу поняли и сделали расценку их обеих, и Черноусова с начала и до конца пользовалась нашим полным уважением.

С 4-го класса я потеряла первенство: привыкнув, что все дается мне легко, я перестала учиться и спустилась на 3-е, а в следующем году, кажется, даже на 4-е место. После, когда мне минуло 15 лет, я опомнилась: до выпуска оставалось два года. Если б я осталась по-прежнему небрежной, то не получила бы шифра. В то время я уж не думала о том, чтоб попасть в придворные фрейлины, но учителя, в особенности преподаватели литературы, истории и географии, так отличили меня, что я прекрасно понимала, что первое место должно принадлежать мне, и если шифр дается первой, то он должен быть дан мне.

Ни дома на каникулах, ни в институте никто никогда мне не внушал, что надо быть прилежной. Только раз, когда в 5-м классе я получила по русскому языку единицу, Сусанна Александровна подошла ко мне, взяла за руку и со словами: «Ты получила единицу — значит, больна», — отвела меня на сутки в больницу. Там меня уложили в постель, и смотрительница Аносова с громадным носом, за который мы ее не любили, держала меня на диете и отпаивала липовым цветом, который с тех пор я возненавидела.

Обдумав ввиду приближения выпуска свое положение, я решила учиться. Но тут явилось осложнение — Черноусова постоянно сбавляла мне баллы за поведение, а в институтах, известное дело, поведение ценится выше всего: если в течение двух последних лет ученица не имеет за все месяцы 12, при выпуске она лишается какой бы то ни было награды, а у меня постоянно было 11. Это происходило оттого, что между Черноусовой и мной беспрестанно происходили мелкие недоразумения.

Сначала она ко мне благоволила, выказывала даже пристрастие, которое коробило меня, так как было несправедливостью по отношению к другим, а дома благодаря отношению родителей к детям во мне развилось чувство равенства и потребность в нем. Когда я шалила, все сходило мне с рук. «Фигнер — живая девочка, — оправдывала меня Черноусова. — Она настоящая ртуть!» — говорила она, и этим дело кончалось. Но я была не только шалунья, но и задира, легко подмечавшая слабые стороны других. Жертвой моих насмешек бывала моя соседка по парте — добрая, хорошо учившаяся Рудановская, с которой я дружила. Тем не менее случалось, я доводила ее до слез. Тогда Черноусова, вместо того чтоб пристыдить меня, говорила ей в утешение:

— Ну, что тут обижаться! Фигнер — прямая девочка: у нее что на уме, то и на языке!

Однако добрые отношения с Черноусовой с течением времени прекратились: начались придирки с ее стороны и столкновения. За два года до выпуска случилось, что Черноусова по совершенно непонятному поводу сказала: «Фигнер служит и нашим, и вашим». Я рассердилась и ответила такой же необоснованной и несправедливой фразой: «Вы судите по себе». Это был полный разрыв: она пожаловалась, и в присутствии всех учениц я получила от Сусанны Александровны выговор за дерзость.

Смешно сказать, но при институтских нравах, быть может, в этом была и правда — подруги уверяли, что Черноусова меня ревнует к воспитаннице старших классов Ольге Сидоровой, которую, по институтскому выражению, я «обожала». Сидорова, дочь знакомого и сослуживца моего отца, отличалась замечательной красотой и феноменальной памятью. Она училась превосходно, но хотя целой головой была выше своих одноклассниц, первых наград ей не давали. Она была на дурном счету у начальства, потому что во всем заведении одна была затронута новыми веяниями. Начитавшись Писарева, о котором никто из нас не слыхал, она увлекалась естествознанием и после смерти Писарева говорила, что он умер не случайно, а правительство утопило его за его сочинения[114]. На вакатах она читала «Колокол»[115], который получал ее отец, хранивший, как она говорила, это издание под тюфяком, а батюшке на исповеди — неслыханное дело! — напрямик заявила, что в Бога не верит.

Сидорова была на два класса старше меня, и то, что она говорила мне о Герцене, Писареве и правительстве, было выше моего понимания, нисколько не затрагивало и не интересовало. Но мне нравилось ходить с ней вечером по коридору, угождать ей, любоваться ею. Из ревности ко всем, кому она оказывала внимание, я делала много глупостей и неприятностей самой Сидоровой, но в моем отношении к ней было и серьезное чувство, влечение к оригинальной и выдающейся личности. Когда она вышла из института, два года мы переписывались. Быть может, ей не с кем было поделиться мыслями, и в письмах она поверяла мне интимные подробности своей жизни. Она хотела учиться; изучение природы влекло ее, а родители втягивали ее в светскую жизнь. Недовольная окружающей средой, она блистала в Самаре на балах и не могла, не решалась порвать с родными и перестроить свою жизнь. За ней ухаживал между другими один из Жемчужниковых, не знаю, поэт или его брат. Нисколько не увлекаясь им, она все же дала согласие выйти за него замуж.

Брак, однако, не состоялся: Сидорова простудилась на балу, быть может умышленно, схватила воспаление легких и умерла, когда ей было 19 лет. Ее интересные письма и фотографии затерялись в деревне во время моего заключения в Шлиссельбурге.

Так или иначе, за увлечение личностью Сидоровой или по другой причине, но почти три года Черноусова ссорилась со мной, а потом совершенно неожиданно однажды пригласила к себе и сказала:

— Я устала бороться с вами за влияние на класс. Будем жить в мире.

Эти слова так удивили меня, что я не нашлась, что отвечать: я не сознавала, что между нами идет борьба, да еще за влияние на класс! И это говорила умная, твердая Черноусова мне, которая была девчонкой в сравнении с ней.

После этого объяснения Черноусова переправила мне баллы за все истекшее время и потом, хотя мое поведение ничуть не изменилось, всегда ставила 12. Исполняя свое решение, последние два года я относилась внимательно к урокам, опять стала первой и при выпуске получила золотой шифр, о котором мечтала в детстве.

На совете, когда присуждались награды, Черноусова настаивала, однако, чтоб шифр был присужден не мне, а Кротковой, моей большой приятельнице, хорошей, тихой девушке, фамилия которой соответствовала ее характеру. Но учителя отстояли мое первенство.

Что дало мне шестилетнее пребывание в институте? Культурную выправку, и, как во всяком закрытом учебном заведении, совместная жизнь со многими, находящимися в одинаковом положении, развила во мне чувство товарищества, потребность в нем, а правильный ход учения и твердый распорядок дня приучили к известного рода дисциплине. Если до школы я училась охотно, то институт воспитал вдобавок привычку к умственной работе. Но в смысле научного знания и в особенности умственного развития эти учебные годы не только дали очень мало, они задерживали мой духовный рост, не говоря уже о том вреде, который приносила неестественная изоляция от жизни и людей.

В общем, состав институтских учителей был неудовлетворителен. Лучшим был профессор Духовной академии Порфирьев, читавший русскую словесность и иностранную литературу. Курс литературы Порфирьева был очень хорош, но доходил лишь до <18>40-х годов. По русской литературе нам не говорили ни о Белинском, ни тем более о последующих критиках, не говорили даже и о современных беллетристах. С Тургеневым мы были знакомы только по рассказу «Муму», который был дан однажды для разбора.

По истории профессор той же Духовной академии Знаменский целый год держал нас на сухой мифологии греков и римлян и на истории Персии и Вавилона. <...>

В старших классах хорошим преподавателем географии был Книзе; о других учителях не стоит упоминать. Достаточно сказать, что Левандовский, читавший зоологию и ботанику, не показал нам ни скелета, ни хотя бы чучела какого-нибудь животного и ни одного растения. Ни разу мы не заглянули в микроскоп и не имели ни малейшего понятия о клетке и тканях.

Правда, Чернявский и Сапожников, преподававшие первый физику, второй минералогию, могли бы научить нас кое-чему, но в их распоряжении в течение года был один час в неделю, и курс был до смешного мал.

Зато четыре года нас морили над чистописанием. Семь лет учили рисованию, причем за все время никто не обнаружил намека хотя бы на крошечное дарование; учителя рисования мы не уважали: он не умел приохотить к занятиям; на уроке у него никто ничего не делал, но все получали 12.

Пение и музыка были необязательны, за них была особая плата, и занятия ими зависели от воли родителей.

По окончании классов вечером шло приготовление уроков на завтра, и много времени уходило у одних на составление, а у других на переписывание записок по разным предметам. Учебников <...> совсем не было. Мы учились со слов учителей, но каким образом? Две-три лучшие ученицы были обязаны поспешно, со всевозможными сокращениями записывать то, что рассказывает учитель. Потом, сравнивая записи, дополняя пропуски, мы сидели, недоумевая над тем, что означают те или другие первые буквы недописанного слова, и с великим напряжением памяти и соображения составляли общий текст, который остальные девочки должны были каждая для себя переписать в тетрадь.

Прибавьте, что священник давал толстую тетрадь «Литургия» и другую — «Христианские обязанности», которые тоже мы должны были переписывать.

История, русская и иностранная литература, ботаника, зоология, физика, минералогия, педагогика — все было писанное и большей частью составленное самими ученицами.

Можно себе представить, как мы были перегружены этим совершенно ненужным писанием и переписыванием. Мы имели роздых только во время перемен, из которых одна продолжалась час, другая — два часа. Признаться, нам и шалить было некогда.

Летом мы иногда гуляли в институтском саду со старой липовой аллеей и оврагом, в который боялись заглянуть, а зимой нас выводили на воздух раза два: для зимы не существовало теплой одежды, и мы надевали довольно легкие капотики на вате. Физических упражнений — если не считать одного часа танцев в неделю — мы совсем не имели и росли хрупкими, малокровными созданиями.

Но если о физическом развитии девочек в институте не заботились, то что сказать о моральном воспитании, о приготовлении к жизни? Этого воспитания совсем не было. Ни о каких обязанностях по отношению к себе, к семье, к обществу и родине мы не слыхивали — никто нам никогда не говорил о них.

Чтение в институте не поощрялось. О необходимости его во все годы никто не обмолвился ни единым словом. Из моих одноклассниц, кроме меня и трех-четырех девочек, никто не брал в руки ничего, кроме учебных тетрадей.

Вечером, когда очередная работа была сделана, украдкой я поднимала доску пюпитра: за ней от глаз классной дамы скрывалась книга.

Не удовлетворяясь этим, я читала ночью и в этом во всем институте была единственной. Свеч не полагалось; в обширном дортуаре теплился скудный ночник — сальная свечка, опущенная в высокий медный сосуд с водой. Но в углу комнаты, где спали три старших класса, стоял столик с образом Христа, и перед ним нашим усердием зажигалась лампада; масло для нее мы покупали на свои гроши, а когда их не хватало, я заменяла его касторкой.

По ночам дежурила сердитая-пресердитая Мария Григорьевна, маленькая, худенькая старушка в черном чепце и платье, с огненными, черными глазами и следами большой красоты на правильном лице. Замаливала ли она грехи молодости или от роду была набожная, только по целым часам она молилась в комнате, где стояла ее кровать дежурной. Пользуясь религиозностью маленькой мегеры, я отправлялась к нашему угловому столику и, став на колени, погружалась в чтение.

Время от времени Мария Григорьевна прерывала моление и делала обход всех дортуаров. Заслышав ее кошачьи шаги, я принималась класть земные поклоны и не переставала, пока чувствовала, что она стоит за моей спиной. А она постоит- постоит и уйдет, видя, что поклонам конца нет; тогда я вновь принимаюсь за книгу, спрятанную под стол.

Читала я большею частью английские романы, которые добывали мои лучшие подруги Рудановская и Кроткова от родных, которые жили в Казани.

В институте существовала, однако, библиотека, но книг из нее мы в глаза не видали: они хранились в шкафу, ключ от которого был у инспектора Ковальского, декана <Казанского> университета, который редко заглядывал в институт. Лишь раз Черноусова дала мне том Белинского, взятый из этого книгохранилища. Но я совершенно не привыкла к серьезному чтению; к тому же этот том заключал статьи о театре, об игре Мочалова в роли Гамлета, а я вплоть до выпуска не бывала в театре. Не удивительно, что статьи не заинтересовали меня; я читала только романы и повести, и за все шесть лет института ни одна серьезная книга не попадала мне в руки, кроме этого тома Белинского. <...>

В 1869 годуя вышла из института, вышла живой, веселой, шаловливой девушкой, хрупкой с виду, но здоровой духовно и физически, не заморенной затворничеством, в котором провела шесть лет, но с знанием жизни и людей только по романам и повестям, которые читала...

В.Н. Фигнер. Запечатленный труд. Воспоминания. Т. 1.

М., 1964. С. 78-88, 92.

Киевский институт благородных девиц

М.М. Воропанова Институтские воспоминания

...Хотя жизнь моя в Киевском институте ушла уже в прошедшее, но некоторые стороны институтской жизни остались у меня живы в памяти; я довольно ясно себе представляю ту духовную атмосферу, в которой я росла и воспитывалась. Некоторые лица, близко стоявшие ко мне, врезались в моей памяти своими хорошими и дурными сторонами.

Особенность прежних женских институтов главным образом состояла в том, что дети, поступившие туда, действительно отрывались от семьи и разрывали с нею, и это была одна из самых грустных сторон нашей жизни. Нас отпускали только на каникулы; но Рождество и Пасху мы сидели в институтах; посещение нас родными обставлено было разными формальностями. Многие из моих подруг и я жили в семье далеко от института. Меня, например, привезли из Подольской губернии, за 300 верст. При первобытных тогда путях сообщения нечего и думать было часто навещать детей. Оставались каникулы, которые были самыми светлыми днями в нашей институтской жизни. Не будь этих отрадных дней в нашей жизни, наших путешествий среди чудной южной природы, у многих из нас убита была бы живая душа и уничтожена сердечная теплота, угасла бы любовь к природе, которая поддерживалась в особенности нашими путешествиями, хотя обставленными крайне неудобно, но имевшими такие типичные особенности, что до сих пор они составляют одну из самых ярких страниц в моих воспоминаниях. <...>

Благодаря этим путешествиям и жизни летом в тихом провинциальном городке, раскинувшемся живописно по берегу Днестра, у нас с сестрой не пропала любовь к природе и вечно тлел этот огонек.

Но беда была тем, кто жил безвыездно в институте. Зимой приходилось все время сидеть среди четырех стен; правда, весной нас отпускали в прекрасный институтский сад, но эти прогулки были обставлены так, что мы свободно не могли предаваться радостям и шалостям детской беззаботной жизни. Мы не играли в саду, не бегали, большей частью чинно гуляли, вечно опасаясь провиниться в чем-нибудь перед нашей классной дамой.

Чтобы дать некоторое наглядное представление о том, как мы жили в институте, что делали, как учились и воспитывались, какие впечатления нас встречали при первых шагах нашего поступления, нарисую несколько более памятных картин из нашей жизни.

Когда меня привезли в институт, провели через красивый вымощенный двор, мимо находящейся посредине беседки, так называемой bosquet, когда передо мной раскрылась массивная и громадная дверь и возле нее добродушно улыбался и с любопытством осматривал меня наш вечный швейцар Илья, я почувствовала с жгучей болью, что для меня нет больше возврата к моему родному гнезду и что какая-то ужасно крепкая и непреодолимая стена отделяет меня от него. Я почувствовала, что ни слезы, ни жалобы мне не помогут и что я больше не принадлежу своей старушке тетке, которая тоже сразу впала в грусть и в смущение.

Не помню, как я очутилась в апартаментах начальницы, в ее обширной комнате, в которой стояли раскрытые пяльцы и диван со стульями. Помню, как начальница вышла скоро к нам. Вероятно, я очень была сконфужена и смущена, потому что, тихо разговаривая с теткой, она постоянно на меня ласково взглядывала и несколько раз приласкала.

― Такая маленькая, не бойтесь, charmante enfant[116], — долетало до моего слуха. — Будьте покойны, все пойдет хорошо; надеюсь, ничем не огорчим родителей, — утешала добрая начальница мою старушку тетку.

Мне не пришлось долго быть у начальницы. Документы были все раньше присланы, и аудиенция скоро кончилась. Острый момент прошел благополучно и не особенно запечатлелся. Я робко попрощалась с теткой, глотая слезы, и вместе с пепиньеркой пошла в класс.

Маленькая, подвижная пепиньерка взяла меня за руку. Она была одета в серое платье с кисейной с гофрированными оборками пелеринкой, сколотой цветным бантом, и в изящном шелковом переднике с кокетливо сделанными карманами. Своими более изящными костюмами пепиньерка выделялась среди институток и пользовалась всеобщим обожанием маленьких. Пепиньерка своей воздушной легкой походкой увлекла меня наверх в класс, открыла дверь и, сделав реверанс даме, сказала:

― Voila une nouvelle m-elle![117]

Пока шла в класс, я со страхом думала: «Там, наверное, страшнее, чем у начальницы. Кого увижу там? Как меня встретят? Сумею ли я отвечать, как следует? Что-то будет?..»

К счастью, я вошла в класс, когда ждали появления первого учителя и была абсолютная тишина. Меня подвели к даме в сером платье. Я сделала глубокий реверанс и с робостью остановилась. Классная дама взглянула на меня слезливым и холодно-проницательным взглядом, надела пенсне и затем, точно ободряя, кивнула головой.

― Климова, — сказала она повелительно и отчеканивая каждое слово сидящей против нее ученице, — поведите новенькую на место, рядом с собой посадите.

Усевшись на место и почувствовав, что я не в пустом пространстве, а как бы защищена сзади, спереди и сбоку сидящими, точно закованными человеческими фигурами, я с меньшим страхом стала оглядываться кругом.

Не так страшно здесь, если все сидят так тихо и спокойно, не слышно ни слез, ни плача — все только чего-то шевелят губами и то закрывают глаза, то опять раскрывают и смотрят мимоходом в раскрытые книжки. Но я не знала, зачем все это нужно было, и никто мне ничего не говорит. Здесь я не чужая, должны меня научить тому, что я должна делать.

Здесь я еще внимательнее стала рассматривать соседок, класс и сидящую передо мной даму. Прямо за маленьким столом сидела дама в сером платье с золотым пенсне в одной руке и с толстым карандашом в другой. Поминутно пенсне направлялось то в ту, то в другую сторону; другая же рука отбарабанивала по столу массивным карандашом. Институтки вытягивались при этом, застывали в своих неподвижных позах и пугливо смотрели на свою классную даму. Другой стол, стоящий недалеко от классной дамы, был пустой, предназначенный для учителя, — такой же небольшой, желтый и стоял в уровень с классом; сбоку находилась черная доска. Скамейки с высокими пюпитрами в три ряда, на скамейках заранее приготовленные тетради и перья с карандашами.

Я взглянула опять на своих соседок. Они сидели все так же неподвижно, но в то же время шевелили губами и поминутно глядели в раскрытые книги, осторожно их раскрывая. Я дернула свою соседку, желая узнать от нее, чем следует мне теперь заниматься. Соседка недовольно отодвинулась, мне не ответила и взглянула вопросительно на других, которые также упорно молчали. Я покраснела и пришла в смущение. Тогда подошла ко мне дама в сером платье и довольно внушительно заметила, что теперь ожидают учителя и должны повторять урок и не имеют права разговаривать, шевелиться, оборачиваться, глазеть по сторонам, а должны, уставив свои глаза в одну точку, повторять про себя урок. Притом, строго посмотрев на меня, она прибавила, что ее может только радовать то обстоятельство, что мое обращение к ученицам не вызвало нарушения раз заведенного порядка и что подобное нарушение не прошло бы безнаказанно для них. И дама отошла от меня.

Когда звонок пробил, ученицы моментально заколыхались и при входе священника вскочили на ноги и медленным, низким поклоном встретили его. Последний, усевшись за стол, раскрыл журнал и протяжным, медленным голосом вызвал одну из учениц.

Та пугливо и застенчиво приступила к столу. Ее глаза как-то неопределенно глядели вперед.

― Что задано на урок?

― Рождение, смерть и подвиги Иисуса Навина, — проговорила она скороговоркой, точно желая сбросить с себя какое-то бремя.

― Повторите, да помедленнее, — сказал священник.

― Рождение, смерть... — заикаясь, начала она, — рождение...

― Что?

― Подвиги, смерть и рождение...

― Кого?

― Рождение, смерть и подвиги... — зарядила она.

― А Иисус Навин куда девался?

― Ах да! Рождение, смерть и подвиги Иисуса Навина, — с конфузливой, растерянной улыбкой произнесла она.

Затем проговорила свой урок без запинки, в зубрежку, не переводя дыхания, одним тоном, скороговоркой, опасаясь, как бы кто-нибудь не прервал ее, под конец встряхнула головой и замолчала.

― Садитесь, хорошо!

Она энергично сделала книксен и с довольным видом отошла.

Затем он вызвал еще одну ученицу, считавшуюся, как оказалось, одной из первых.

Та отвечала, как говорится, с чувством, с толком[118].

― Великолепно, великолепно. Вы заслуживаете не только благословения на Небе, но и восхваления в этом журнале, — и он с особенным удовольствием поставил ей высший балл.

Когда ученица уселась на свое место, законоучитель принялся нараспев что-то рассказывать; ученицы, по-видимому, напряженно слушали, но еще напряженнее смотрели на ноги и со вниманием следили за всеми его жестами и движениями, очевидно мало вникая в то, что он говорит.

Звонок прервал чтение. После звонка ученицы сделали мимовольно облегченные жесты и повеселели; когда же за вышедшим учителем стремительно вышла дама в сером платье, «кофушки» — так мы будем называть воспитанниц 1-го класса — отовсюду сбежались ко мне, окружили и стали рассматривать и расспрашивать: «Откуда?.. Как зовут?.. Что привезла с собой?.. С кем будешь дружить?..»

Не припомню всех разнородных вопросов, с которыми накинулись на меня, а также тех ответов, которые я спешила предупредительно давать, дрожа внутренне почему-то от страха, но к счастью для меня вдруг «кофушки» как ошеломленные разбежались вследствие того, что караульные, сторожившие по распоряжению класса приход классной дамы, закричали:

― M-lle идет! M-lle идет!

При этих словах все стремглав бросаются к своим местам, с поспешностью вскакивают на свои места, выпрямляются, руки складывают вперед; все принимают сосредоточенный вид.

За дамой вошел учитель французского языка. Это был худощавый, с поблекшим лицом старик. Он говорил вкрадчивым, тихим голосом, смотрел всегда ласково, добродушно, с какой-то необыкновенною детской предупредительностью отвечал на все вопросы, к нему обращаемые. Объясняя урок, он как бы боялся обременить слушательниц трудностью его понимания и пересыпал его разными шутливыми замечаниями, анекдотами. <...> Воспитанницы любили этого учителя за добродушие и снисходительность. Когда он делал выговор, он старался его облечь в какой-нибудь аллегорический рассказ.

Едва только он вошел и уселся за стол, как кивнул головой сидевшей против него; та, вытащив какие-то тетради, медленно и лениво поплелась к большой черной доске. Тогда две из моих соседок, а также сидевшие со мною, принялись меня толкать то в ту, то в другую сторону; одна из них, щипнув меня, сказала:

― Сиди же, воробей, так, чтобы нас не видела m-lle М.

Но m-lle М. скоро задремала, и соседки перестали меня

дергать. Стоявшая же у доски ученица медленно что-то чертила мелом, каждое написанное слово перемарывала, перечеркивала; учитель, углубившись в свои мысли или в лежащую перед ним книгу, не смотрел ни на доску, ни на ученицу; наконец ученица, после получасовой стоянки, сказала озабоченно:

— Я кончила.

Учитель подошел к доске, простоял молча несколько минут, ничего не сказав, исправил сам ошибки и заставил переводить написанное. Едва ученица кончила переводить, он одобрительно кивнул головой, затем киванием же вызвал другую и заставил произнести на память несколько предложений, написанных первою на доске. Когда это было выполнено, учитель стал медленно повторять сказанное ученицею, а она отмечала на доске слова <...>. Во время его урока ученицы все были точно в оцепенении и оживились только тогда, когда учитель, г-н В..., просил класс обратить внимание на задаваемый им урок.

Наступил перерыв, нас повели к завтраку и затем повели в рекреационный зал. Я убежала от своих подруг и, прижавшись к роялю в углу, ждала окончания рекреации. Но подруги как бы забыли мое присутствие. Институтки в этот день ожидали появления нового учителя и, столпившись по разным дверям, с любопытством выглядывали из-за них, чтобы посмотреть на учителя.

Наконец раздался дребезжащий звонок, и нас опять повели в класс. На этот раз был урок чистописания. Когда вошел учитель чистописания, пугало и гроза маленьких «кофушек», ученицы стали креститься и вздыхать. Действительно, фигура его ничего утешительного не представляла: его длинная, пальмообразная фигура, согнутая шея, сгибавшаяся точно под бременем большой мохнатой головы, огромные челюсти, выдвигавшиеся вперед, оглушительный кашель, желтовато-серые глаза, глядевшие проницательно и сердито, могли только пугать нас.

Он шумно сел за стол. Ученицы, точно по мановению, старательно, сосредоточенно и при абсолютной тишине стали писать. Слышен только скрип гусиных перьев, каждая старается скорее написать и подать тетрадь пораньше, чтобы угодить учителю. Пока все идет хорошо и для меня успокоительно. С невозмутимым спокойствием берет он в руки одну тетрадь за другою из кучи, лежащей перед ним, тщательно просматривает, перелистывает, как какую-нибудь драгоценность, а затем складывает в кучу с особенной аккуратностью; ученицы внимательно и пугливо смотрят на него. Из кучи тетрадей нервно выдергиваются несколько тетрадей, которые летят кверху, подхватываются рукой учителя, затем он мнет их, яростно бросает на пол, плюет, топчет. Весь класс дрожит, не зная, чьи тетради подвергаются такой участи. Учитель в исступлении оставляет класс и воспитанниц, продолжающих дрожать от страха, хотя и привыкших к подобного рода сценкам, но всегда нервно возбужденных после них.

После чистописания был урок русского языка. Этот проходил весело и забавно. Слышался поминутно подавленный смех, веселый шепот, тишина поддерживалась только многозначительными и грозными взглядами классной дамы.

«Кофушки» называли учителя русского языка «странствующим комиком». Впечатление всей его фигуры говорило о чем-то мифическом. Он изображал собой цветок, чашечка которого образовалась краями его огромного стоячего воротничка, а пестик — его остроконечной головой. Говорил он в такт, ходил в такт, качался в такт. Голос его, когда он скандировал стихи, переходил от самых низких до самых высоких тонов. Он старался с непобедимой настойчивостью развить в нас музыкальный слух и способность восхищаться стихотворными размерами речи.

Урок его составлялся из чтения всевозможных стихов: каждый стих читался нами нараспев, с разделением на стопы, с соблюдением возвышений и повышений тона, с различными ударениями на словах. <...> Каждому времени года, каждому дню недели принадлежали специальные стихотворения. В торжественный дни читались оды, в день Варвары, Екатерины и других святых — именинные стихи, в дождливые дни — соответствующего содержания стихотворения. Читались стихи с пафосом, в каком-то экстазе, с увлечением, причем ученицы перемигивались, тихонько смеялись, передразнивали жесты, мимику. Но учитель этого не замечал и по окончании своего урока благодарил класс за внимание к нему и его уроку.

В первый день моего пребывания в институте урок русского языка был четвертый, то есть последний по счету. Первые два урока начинались с девяти с половиною утра и кончались в 12; в 12 завтракали, после завтрака наступал отдых до часа с половиною; за ним следовали два остальные урока, которые оканчивались в четыре часа; в четыре часа обед, с отдыхом до шести часов, с шести часов до восьми приготовление уроков к следующему дню, в восемь часов чай, а затем мы отправлялись в дортуар спать.

День прошел, и я очень мало познакомилась и мало говорила со своими подругами. Кроме вышеупомянутых мимолетных набегов со стороны класса, когда все говорили зараз и в один голос и мои волосы, руки, платье подвергались тщательной инспекции класса, не было других продолжительных разговоров. В этот день все институтки были заняты появлением нового учителя, и затем очень много времени уходило на установку пар.

Искусство ходить в паре нам нелегко давалось. До завтрака продолжительная установка пар, после завтрака то же, перед обедом, после обеда, перед сном и т.д. Выйти хоть на йоту из ряда — и остановка всем; одна пара немножко отстанет от другой — опять продолжительная остановка. Кто-то заговорит в парах — опять приведение в порядок. В конце концов мы достигали в хождении парами совершенства, но я, по крайней мере, и многие другие разучивались одни ходить. Идешь одна по коридору — идешь неуверенно и робко, жмешься к стенке и ищешь в ней опоры.

Когда нас повели парами в первый день моего пребывания в столовую, я больше со вниманием, чем с жадностью осматривала длинные столы, там находившиеся. Нас провели через всю столовую и разместили у последнего стола.

Обед наш состоял из трех жиденьких блюд, завтрак — из двух холодных. Все, что нам ни подавали, мне показалось несытно и невкусно.

И неудивительно. Суп всегда холодный и мутный, тонкие ломтики мяса с застывшим жиром или котлеты со смесью жил, жира, размякшего хлеба и, наконец, третье блюдо, не помню что, но, вероятно, или четырехугольные куски красного киселя, или пирог из смоленской крупы, которою начиняли тягучее, липкое и холодное тесто. Это блюдо в особенности нами не почиталось. В начинке не раз находили запекшихся мух, их ножки, крылья и т.д.

Чай, рассиропленный мелким сахаром, нам давали утром и вечером в белых глиняных кружках, и он всегда был холодный. К чаю подавали четвертушку холодной булки и кусочек хлеба. Получались строго размеренные порции.

Через несколько дней, когда израсходовались домашние запасы, я с нетерпением и даже каким-то болезненным чувством ждала часы завтрака и обеда, но, к большому удивлению и огорчению, скоро увидела, что одна из неизбежных сторон жизни в институте — это вечное недоедание и голодание всех маленьких «кофушек», которое, кстати сказать, усиливалось для так называемых плохих учениц и наказанных за что-нибудь. Таких лишали очень часто третьего блюда и булки к чаю. Это наказание практиковалось в особенности в маленьком классе. Отнятые булки и порции отдавались хорошим ученицам, и они не смели отказываться. Постоянно голодая, мы до того жадно ели за столом, что не оставляли ни одной крошки, все старательно прибирали. В старшем классе было меньше этого хронического голодания, было больше свободы в приобретении съестного, затем было очевидно стыдно обнаруживать и не скрывать чувство голода.

Мы же, маленькие, с жадностью и с завистью осматривали столы старших учениц, уходивших раньше нас. На их столах валялись ломтики хлеба, и мы наскоро убирали эти ломтики, делая это искусно, чтобы классная дама не заметила.

Порции блюд были настолько миниатюрные, что только при той неподвижной сидячей жизни, которую мы вели, можно было не чувствовать себя обессиленными. Лучше еще было тем, родители которых жили в городе и кто был в старшем классе, но беда нам, маленьким, кому только изредка пришлют несколько рублей.

Вообще маленькие были везде более загнаны и несчастны, и они с нетерпением ждали поступления в старшие классы, чтобы лучше поесть. В последнем классе как будто меньше голодали, как я упомянула выше, в особенности в те дни, когда дежурили по кухне. В выпускном классе нас якобы обучали кулинарному искусству. Мы поочередно раз в три недели дежурили, но кто был побойчее и храбрее, те выпрашивали дежурства не в очередь; я, по крайней мере, за все время своего пребывания дежурила не более трех раз. Но если мы ничего не извлекали из наших дежурств по части кулинарных знаний, зато эти дни были для нас самыми веселыми и праздничными. Мы ели хорошо, кормили и своих друзей, классных дам, готовили с радостью песочные пирожные, так называемые «шмандкухен», считая для себя особенным счастьем иметь возможность их есть. Мы готовили так называемые образцовые обеды, и каждый раз в числе блюд были «шмандкухен».

В столовой царила тишина, все сосредоточенно ели и среди еды осматривали с любопытством стол и заднюю стенку у входной двери, интересуясь тем, кто стоял за черным столом без передника у стенки, и тем, кто стоял просто за столом. За одну из наказанных мои подруги очень конфузились: дело в том, что для нас, маленьких, было одно позорное наказание, практиковавшееся в столовой. Кто не умел хорошо носить туфли и стаптывал их, ту ставили за черный стол в чулках, а стоптанные туфли ставили перед наказанной на всеобщее обозрение. В день моего поступления была такая наказанная, и это меня страшно напугало. Я весь день ходила на цыпочках, постоянно смотрела на свои ноги, — оказалось, что стоящая без туфель была из нашего класса, и наш стол был особенно сконфужен в этот день.

После обеда нам дали отдых на полтора часа, затем с шести-восьми <часов> нас опять засадили неподвижно сидеть и зубрить.

При свете тусклых ламп, вечно коптящих и издающих запах масла, и в присутствии вечно шмыгающего ламповщика мы готовили уроки на следующий день, причем поочередно с трепетом подходили маленькие к классной даме и отвечали свой урок, опасаясь больше ее гнева, чем неодобрения учителя.

После вечернего чая и продолжительных молитв, причем читающая прочла с большим чувством 50-й псалом Давида, нас повели в третий этаж, в дортуары с зелеными жалюзи, которые мне показались очень большими и зловещими; таких дортуаров на 300 человек было три. На этот раз я пошла охотно туда, так как чувствовала большую усталость и подавленность от обилия разнообразных впечатлений; на следующие дни я со страхом всегда думала о приближении вечера и о часе сна.

Дело в том, что наша жизнь сосредотачивалась прежде всего во втором этаже, где были классы, столовая, рекреационный зал, актовый и православная церковь. Там жили по отделениям, были под постоянным контролем; в третьем же этаже, в дортуарах, нас очень скоро оставляли одних. Хотя была у нас дортуарная ночная дама — роли ее мы даже хорошенько не знали, — но она спала совершенно отдельно от нас. (Мы ее боялись, и в нашем представлении она казалась чем-то вроде ведьмы с Лысой горы. Ей посвящали стихи, разные анекдоты. Проходя мимо ее дверей, почти каждая делала гримасу и, указывая на дверь, приговаривала: «Silence, m-me Haquet dance!»)

В нижний этаж мы никогда не ходили, и он был для нас terra incognita. Там были апартаменты начальницы, склад нашего белья, помещения кастелянши, эконома, католическая церковь и больница.

Мы страстно желали бы проникнуть туда, но приходилось быть там только в редких случаях. Изредка нас водили в баню в подвальное помещение и весною гулять в сад. Были еще знаменательные дни, когда мы контрабандой осмеливались ходить вниз, а именно в дни экзаменов. Мы питали глубокую веру, что для успешной сдачи экзаменов обязательно надо пойти помолиться в костел. Православная церковь была всегда заперта. В костел мы ходили поодиночке и там горячо молились, держа в руках тот билет, который желали вынуть.

Своим безмолвием, таинственностью этот нижний этаж производил на нас подавляющее впечатление; он внушал нам суеверный страх, и мы, маленькие, населяли его разными страхами и таинственными призраками. <...>

Поднявшись в третий этаж после утомительного и загроможденного уроками дня, мы, вступив в наши большие и просторные дортуары, стряхивали с себя все заботы дневные и давали волю нашему воображению. Забытые сказки, рассказы нянь оживали в нашем воображении, и к ужасам прошедших детских сновидений присоединялись ужасы настоящего.

После ухода дежурной дамы мы занимались рассказами о совершающихся ужасах внизу; мелькнет ли тень в отдаленном углу дортуара, заскрипит ли дверь, зашевелится ли кто на кровати, заслышатся ли в коридоре чьи-нибудь шаги — и наше напуганное воображение рисует нам ночных призраков, зашедших к нам снизу. Мы плотно закрывались одеялами, прятали головы, не смели дышать и в таком мучительном состоянии не спали ночи. Но изредка мы переживали еще более мучительные ночи. Достаточно было одной из неспавших институток издать какой-нибудь испуганный звук, как всех охватывал панический ужас; поднимался общий стихийный крик, от чего дрожали и дребезжали стекла. Этот стихийный ужас заражал другие дортуары, поднималось неописанное смятение.

Кто бросался инстинктивно к двери и кричал, другие на кроватях кричали. Вдруг, точно пугаясь звуков собственного голоса, все замирали и как окаменелые чего-то ждали. Зато сколько стыда, какая виноватость чувствовались всеми на следующий день. Каждая боялась, что ее сделают виновницей общего смятения, и всеми овладевала робость. Что может быть позорнее, постыднее для благонравной bonne enfant, парфетки, <чем> быть причиной какой-нибудь истории и скандала. Казалось, что весь мир узнает об этом и никогда никому в жизни нельзя будет смотреть в глаза спокойно и с чистой совестью.

Но были и спокойные дни, и тогда жизнь шла своим нормальным порядком в дортуарах. После прихода в дортуар каждая из нашего класса прежде всего тщательно смачивала пелеринку и белый передник и складывала их под подушками, как под прессом. Это делалось ввиду требования классной дамы, чтобы передники и пелеринки были не смяты; затем некоторые ложились на пол с целью придать прямоту своей спине, в иных местах слышалась горячая молитва и стук от бесконечного числа поклонов. Самые храбрые и enfants terribles подходили к еле мерцающему ночнику и там читали или учились, пока не заслышат чьих-нибудь шагов.

После таких спокойных ночей институтки просыпались на следующий день веселыми и бодрыми. Каждая бежала впопыхах к огромному резервуару с множеством кранов и старалась захватить место за умывальником, чтобы тщательнее вымыться, так как каждый день осматривали наши руки и ногти. Иные, более вялые, доходили до слез, видя, что время идет, а им приходится все выжидать очереди, стоять около медного резервуара, перебросив полотенце через плечо.

В первый день моего пребывания ночь прошла благополучно. На следующий день утро было солнечное, радостное.

Была ранняя осень, и нам объявили в классе, что нас поведут гулять в сад.

После различных назиданий и 10-минутной стоянки в парах нас повели наконец в сад после 12 часов. Я опять прошла через парадную дверь, у которой стоял и улыбался одинаково добродушно наш Илья. Видна была какая-то особенная близость его к институткам и их к нему. Ему улыбались, молча как бы о чем-то вопрошали, некоторые тихонько спрашивали: «Есть ли мне письмо?.. Будет ли скоро письмо?.. Дайте мне письмо... Достаньте мне письмо... Когда я получу письмо?..» и т.д.

Мы прошли парадную дверь, вошли во двор, а оттуда в сад. Как ни грустно мне было на душе и ни тяжело <видеть> опять дверь во дворе, где недавно еще я шла со своей теткой и где бессознательно я прощалась со всем своим детством и со всеми близкими сердцу, но все-таки я не могла не полюбоваться зданием института, не почувствовать, что я попала в какой-то величественный, таинственный и заколдованный замок.

И действительно, вид института один из самых красивых в Киеве <...>. Еще подъезжая к нему, я любовалась его живописным видом, любовалась белизной его стен, таинственно выглядывавших из кружевной и яркой зелени. Грандиозно поднимаясь на вершины большого подъема, он господствовал над окружающей местностью своими белыми стенами и золотым крестом. Здание института замыкалось со всех сторон садом и большим двором; с фасадной стороны красовалась золотая надпись: Институт благородных девиц.

Вместе с зданием поразил меня и восхитил институтский сад, и именно потому, что в нем были уголки, которые манили своей таинственностью и недоступностью, он был тенист и холмист, круто спускался ко рву. За рвом шел высокий забор, скрывавшийся за целым рядом густо разросшихся кустов, и вот нас томительно дразнил и постоянно горячил наши головы вопрос: а что делается за этой глухой стеной, как живет и дышит этот чудный, фантастический город? Мы забегали быстро в самые отдаленные уголки и выжидали разгадки; но в саду все так же было безмолвно и пустынно, до нас доносились неопределенные глухие звуки, которые, точно волны, не доходили до берега и опять исчезали.

Город оставался для нас, пока мы жили в институте, чужд и мало известен. Изредка, в очень редких случаях, нас водили в Киево-Печерскую лавру, в Михайловский собор; но эти путешествия совершались, как в тумане. Мы быстро проходили улицы, с поспешностью возвращались, и затем все быстро забывалось, точно показывали нам китайские тени. Такие исключительные прогулки совершались в старших классах. Весною и летом нас водили купаться по безлюдным улицам, в пять часов утра, чтобы мы никого не встретили.

Со двора тоже ничего не было видно, так как он обнесен был с одной стороны высоким дощатым забором, с другой — решеткой, наглухо забитой железными досками...

Возвращаясь в классы, мы опять встретили у дверей предупредительно и добродушно-фамильярно улыбавшегося нам швейцара. Этот добродушно-ворчливый, самоуверенно, лукавый Илья был настолько типичнейшим представителем институтского жизненного строя, его роль в нашей жизни была настолько велика, что в ряду моих воспоминаний он не может быть забыт.

При нашей оторванности от всего мира он был звеном, соединяющим нас с дорогими нам существами. Что бы мы ни делали, чем бы ни занимались, Илья был всегда у нас в думах. Гуляем ли мы по коридору в рекреацию, мы с напряженным вниманием смотрим на стеклянную дверь, из которой мог бы показаться Илья. Вот он показался; бежишь к нему навстречу, пытливо глядишь ему в лицо, в руки, жадно ловишь надпись на конверте письма, которым он небрежно машет: «Вот письмо от родителей m-lle...» Вот он, вестник радости и счастья! Или сидишь в классе, повторяешь урок, вдруг слышишь выкрик Ильи: «Приехали к m-me...» — причем он, зная свою силу и чару своих слов, не сразу называл фамилию, а еще медлил и, лукавя, оглядывался, улыбался. При звуке его голоса лихорадочно и с волнением выскакивали и бежали ему навстречу. Бывало, даже знаешь, что недавно было письмо, что еще не время ехать на каникулы, но при его появлении усиленно бьется сердце, и бежишь к нему, точно он чудодей. Он, можно сказать, был центром, около которого вертелись наши радости и горести; но чаще всего он был невидимой и недоступной для нас силой. Идти к нему, в силу институтских обычаев, мы не смели; как я уже сказала, забираться в нижний этаж нам было строго запрещено...

Мы вернулись в классы и опять принялись за занятия. Строго, до мельчайших подробностей определившийся режим нашей жизни, точно правильное движение часового механизма, дал мне возможность скоро познакомиться с порядками и правилами институтской жизни; через несколько дней я стала свыкаться с своим положением, но не могла отделаться от чувства страха и угнетенности, которое я почувствовала, вступив в институт.

Прежде всего я перестала быть в собственных глазах определенным лицом. Я стала для всех «кофушкой»: бесправным, мизерным и вредным существом — и должна была быть с этой кличкой два года, а это — вечность для впечатлительного существа. «Кофушка, иди сюда!» — командовали старшие. «Кофушки шумят, что за безобразие! Silence!» — грозно кричит классная дама. «Кто упал?» — спрашивает «зеленая» свою подругу. «Кофушка!» — презрительно отвечает та. «Кто заглядывает в класс?» — «Кофушка», — пренебрежительно отвечают. «Бегите скорее, кофушка!» — торопит старшая с поручением. «Не шаркайте так ногами, кофушка!. » О, это ужасное слово преследовало нас повсюду и везде. Сделаться «серенькой» — это значит из бесправных попасть в принцы, а сделаться «зелененькими» — попасть в короли, и мы денно и нощно думали, как бы попасть из одного разряда в другой.

Прохождение всего нашего курса совершалось в шесть лет, но классов было три, с двумя отделениями каждый и с определенным цветом платьев для каждого класса, откуда и получались названия: «кофушки», «серенькие» и «зеленые». Из одного разряда попадали в другой через два года.

Итак, я прежде всего почувствовала какую-то беспомощность, заброшенность, загнанность, и источником этого был весь строй нашей институтской жизни; чувство страха и безотчетного гнета преследовало меня постоянно. Атмосфера официальности, чинности, холодности, мне кажется, сильнее ощущалась именно в нашем классе, так как я попала к одной из самых суровых классных дам, старой девице, богомолке, неуклонной и требовательной в самых мельчайших и тяжелых своих распоряжениях. Она не только нас преследовала за то, что мы делали, но и за то, что мы думали.

Мы точно затаили в себе какие-то злые, преступные мысли относительно всего того, что она говорит, требует; мы — дети, Бог знает откуда пришедшие и приехавшие, — в ее глазах были олицетворением какого-то прирожденного зла. Когда мы целовали ее в плечо или целовали руки, мы делали это не от души; мы с фальшивой покорностью выслушивали ее выговоры и т.д.

Перешагнув двери института, мы должны были забыть нашу семью, родину, обстановку нашей жизни, наши бывшие радости и жить главным образом тем чувством, что мы нехорошие дети, испорченные, обязанные любить и уважать только классных дам и свое начальство. Даже тогда, когда мы становились старше и должны были готовиться к выпуску, наша жизнь замыкалась только в узком круге институтских интересов. Последний год нас не пускали на каникулы, и мы еще больше отдалялись от дома. Хотя нам жилось легче, но нам не позволяли думать о будущем, и мы никогда не думали о нем.

Внутренняя жизнь все время подавлялась какой-то тяжелой, неизбежной рукой, по крайней мере, из своего институтского детства я не помню ни одной шалости, ни одной ласки, ни беззаботного смеха; не пришлось слышать ни одного слова от классной дамы, которое вызывало бы на откровенность, непринужденную сердечность.

Одно только удовольствие мне было доступно и памятно — это по вечерам в праздничное время идти наверх в третий этаж, садиться на ступеньках, ведущих на хоры, вместе с сестрой; к нам присоединялись еще три наши землячки, и мы образовали так называемую «могилевскую кучку», занятую только семейными разговорами, воспоминаниями о проведенных каникулах, о будущих наших поездках. Мы хорошо учились, вели себя как bonnes enfants, и нам позволяли таинственно перешептываться. Эта кучка так прочно сплотилась, так редко разъединялась, что даже классные дамы своим молчанием узаконивали ее существование. Часы, проведенные на этих ступеньках, были лучшими для меня в нашей институтской жизни; в этой кучке я свободно дышала и забы<ва>ла свою вечную угнетенность и отчужденность от своей семьи и от света.

Теперь, когда всякое воспоминание детства и молодости дорого, когда так хочется побывать там, где вы учились и проводили детство, трудно себе представить то безотчетное чувство страха и какой-то грозящей опасности, которое внушал мне вид института. Я это чувство испытывала всякий раз, когда возвращалась с каникул.

Вступая в здание института, мне казалось, что после ощущения света и теплоты я вступала в какую-то леденящую, могильную атмосферу. После скромной, уютной домашней обстановки мы думали, что попали в мир каких-то недоступных, но враждебных для нас и таинственных существ.

Изо дня в день проходили наши монотонные дни, чередуясь, в общем, одними и теми же впечатлениями. Не касаясь всех деталей моей жизни, которые и трудно было бы теперь вспомнить, я охарактеризую в общих чертах принципиальную сторону институтского образования и воспитания.

Как сказано было выше, общий дух институтского воспитания крайне подавлял нашу душевную жизнь. Это отчасти объясняется отсутствием широкой осмысленной воспитательной задачи, с другой стороны — большим произволом классных дам, при котором каждая вносила свой особый дух и свое особое направление.

Между всеми классными дамами был какой-то антагонизм. Допустим, одна задалась целью, чтобы ее воспитанницы образцово держались в классе, в шеренгу ходили, старательно кланялись, одним словом, по струнке были, тихо говорили, неслышно ходили. Эта цель преследовалась тогда настойчиво, твердо; выполнение этой цели должно было отличаться виртуозностью, совершенством, превосходящим те же качества у воспитанниц других классов. При этом всякая погрешность в этом отношении со стороны других воспитанниц отмечалась со злорадством: «Воспитанница m-lle Нивинской не хорошо мне поклонилась — нечего сказать, хорош класс!» — «Воспитанницы m-lle Брилкен шумели, когда шли в столовую — вот что значит распустить класс!» и т.д. Одним словом, каждая подсиживала другую, и таким образом велась глухая борьба между классными дамами разных классов, и мало-мальски снисходительная и мягкосердечная классная дама делалась предметом разных пересудов.

Наш класс в особенности отличался строгостью внешнего поведения, и у нас внешняя дрессировка делалась одной из главных целей нашего воспитания. Не было времени ни заниматься нашими характерами, ни изучением наших индивидуальностей, да и умения не было. <...> У нас очень часто зимой открывали форточки; рукава у нас были короткие, и мы вечно мерзли и сидели в классе, согревая себя тем, что руки прятали под передник.

Вторым недостатком нашего институтского воспитания, в особенности ощущаемым в нашем классе, было отсутствие солидарности, крепкой нравственной связи между ученицами; вследствие этого класс был крайне неровный, хорошие ученицы держались отдельно от средних, средние — от худых и т.д. Хотя в маленьких классах каждая из хороших учениц должна была репетировать с плохими ученицами и более слабыми, но это не связывало между собою учениц, а скорее разъединяло, так как в таких случаях хорошие ученицы ставились в особенно привилегированное положение. За ними должны были ухаживать, их угощали, перед ними заискивали, но и все-таки нередко и они тяготились своим положением. Если они были фаворитками классных дам, к ним не придирались за их учениц, за их дурное учение, за их неумелые ответы; если же не фаворитка получала дурных учениц, то ей была в тягость, была обузой для нее ее новая обязанность, так как ей часто тогда доставалось. Плохонькая ученица была тоже нередко страдательным лицом, в особенности тогда, когда ей нельзя было угощать и награждать лакомствами свою менторшу. Все это не способствовало водворению искренности между ученицами. <...>

Рознь и разобщенность учениц между собой поддерживались еще тем, что в каждом классе было несколько или одна опальная, в чем-нибудь раз сильно провинившаяся, общение с которыми считалось признаком большой испорченности. Такую ученицу все третировали, при каждом удобном случае упрекали, чему представлялся всегда случай, так как она сидела вместе с нами; с ней позорно было ходить в паре, сидеть рядом за столом, брать от нее что-нибудь. Как все это отражалось на ее душе, что она переживала — мало кому было дела до этого. Ее называли «гангреной» и «наростом», и с этой кличкой она целые годы жила. Неудивительно, если в конце концов она оставалась равнодушна ко всему, самолюбие притуплялось и она даже бравировала своим положением.

Указывая на недостатки институтского воспитания, я должна все-таки подчеркнуть и заметить, что для образования действительно кое-что делали и давали нам пример культурности. Нас подчиняли рутине, обезличивали, но в отношениях начальства к нам не было грубости, не было резкой брани, не было телесных наказаний, что испытывали некоторые из моих подруг в своей домашней обстановке.

Во главе нашего заведения стояла в то время одна из гуманнейших личностей — Голубцова, крайне мягкая, деликатная, добрая и гуманная; она была всегда ровна, обходительна со всеми, сдержанна. <...>

Наша начальница была женщина типичного французского воспитания; она не говорила свободно по-русски; письма по-русски писала под ее диктовку пепиньерка, и надо было постоянно замечать chère maman, что так не выражаются по-русски. Самые простые слова она коверкала и вместо «теперь» говорила «топерича». Мы охотно целовали ее в плечо и говорили chère maman. По окончании курса мне пришлось быть пепиньеркой и по очереди с другими дежурить при chère maman, то есть водить ее в столовую, ожидать в ее комнатах какого-нибудь поручения, вышивая бесконечный ковер в пяльцах. Этот год был самый приятный для меня в институте. Доброта, сердечность и заботливость начальницы были действительно трогательны и заставляли забыть сухость и холодность классных дам, хотя само по себе положение пепиньерки было ненормальное и требовало изменения...

Делая беспристрастную характеристику институтского воспитания и образования, нельзя голословно порицать весь строй институтской жизни, институтского образования и воспитания. Не надо верить тем, кто уверяет, что институтки выходили испорченными, знавшими втайне все. Будучи бесхарактерными, без твердых выработанных основ, в нравственном отношении они были невинными, несведущими и чистыми, восприимчивыми ко всему доброму и светлому. Многие из нас, проходя более или менее хаотическую программу знаний, в конце концов воодушевлялись необыкновенной любовью к книге, к чтению, и к серьезному чтению, и эта любовь побуждала дальше идти к самоусовершенствованию. <...> Я прочитывала с жадностью Белинского, Добролюбова, Вальтера Скотта.

Были у нас в последнем классе несколько выдающихся лекторов, они-то и будили в нас жажду знаний и любознательность. Они вносили жизнь и вызывали работу ума среди сонного нашего обучения. В их лекциях было столько осмысленности, захватывающего интереса, это вызывало в нас такой энтузиазм, что мы точно воскресали от какой-то умственной дремоты, предавались шумному восторгу, ходили точно в блаженном чаду. В числе этих лекторов был высокоталантливый профессор Шульгин, читавший нам курс всеобщей истории[119]. Затем преподаватель русского языка

и русской литературы, который везде умел оттенить нравственную сторону исследуемого предмета. Он поднимал наш дух, нравственно нас просветлял своими рассказами об идеалах высокой героической жизни. Все, что он говорил, глубоко западало нам в душу. Но к несчастью, такие лекторы были исключениями. Мы проходили русскую историю, географию, изучали минералогию и т.д., но все это мы учили в зубрежку, не отдавая себе отчета в том, что мы учили. Изучая подробно водные системы, великий <балтийско-волжский> водный путь, мы не имели ни малейшего понятия о математической и физической географии. Отчеканивая точно молитву свой урок и нанизывая одно географическое название на другое, мы затруднились бы нанести их географическую сетку, с определением долготы и широты. <...>

Хотя классные дамы в маленьких классах принимали большое участие в наших занятиях, но часто их требования не сходились с требованиями учителей, и это нередко мешало нашим успехам.

Вообще в старших классах мы были более заинтересованы учением, не выжидали с таким болезненным чувством окончания всякого урока и не прислушивались напряженно, с бьющимся сердцем, к тому, скоро ли раздастся звонок. В маленьких же классах учение шло плохо, нам не давалось, и все, что мы делали, делали с мучительным чувством.

Что касается практического образования, то есть такого, которое по теории должно быть принадлежностью каждой девушки, то кроме изучения кулинарного искусства по вышеназванной системе изучалось еще рукоделие, но мало кто в нем успевал. Я, по крайней мере, вышла из института, не умея как следует взяться за иголку, не могла сделать даже простого шва. Мы на уроках рукоделия что-то якобы шили, опять распарывали, переделывали, но ни одной цельной вещи не выходило из наших рук. Кто не хотел шить, мог только держать иголку в руках и ничего не делать.

Зато у нас вне классных уроков занимались деланием разных изящных мячей, которые обматывали разноцветными шелками, придавая мячам самые замысловатые и красивые узоры. Всевозможные комбинации геометрических фигур выходили на этих мячах. Ученицы конкурировали между собой в придании мячам изящества теней и рисунков. Приготовлялись они для поднесения учителям и классным дамам на праздниках. Кто помилее был сердцу, тому старались дать красивее и лучше. Ничего подобного по красоте форм я потом не видела. Искусство это так и ограничивалось стенами института.

Успешнее у нас шли гимнастика и танцы. Хотя нас в течение шести лет не возили на балы и у нас не устраивалось вечеров с гостями, но каждое воскресенье под звуки рояля и игры одной из старших учениц происходили в большом зале танцы. Старшим ученицам позволяли принарядиться в этих случаях. Некоторые надевали цветные бантики на волосы, снимали пелеринки и надевали на шею бархатки с концами сзади — suivez-tout; что касается причесок, то они оставались неизменными, в особенности в нашем классе преследовались «городки, пирамиды и башни». Танцы составляли для нас вполне дозволенное и законное развлечение, и мы в них преуспевали; такие домашние вечера были для нас праздником. Лично меня не занимали эти танцы, и я предпочитала сидеть в классе и в одиночестве читать.

Кроме этого развлечения и удовольствия, для институток существовало одно крайне дорогое удовольствие — возможность принять в красивом актовом зале с громадным портретом Марии Федоровны родных и знакомых по воскресеньям. Недалеко от стены вдоль всего зала была расположена низенькая и изящная решетка, за которой стояли посетители; ученицы, стоя, принимали их по ту сторону решетки.

Прием посетителей происходил следующим образом: вошедших гостей встречали по парам дежурные ученицы, которые расхаживали по зале под надзором сидящей классной дамы. Дежурили только старшие ученицы. Они подходили то к одному, то к другому из посетителей, стоявших у решетки, и спрашивали: кого вам угодно? Затем уходили за стеклянную дверь и вызывали требуемую ученицу. Этот день был праздником как для дежурных, так и для посещаемых. Здесь завязывались те неуловимые отношения молчаливых симпатий между дежурными и посетителями, братьями подруг, их кузенов, которые являлись намеками на будущее реальное счастье. Сколько было тайных волнений, тревог, мучительных ожиданий при наступлении этих радостных дней, и сколько потом интимных разговоров о посетителях, сколько счастливых догадок...

Кроме этих дней, нарушавших обычную монотонность институтской жизни, были еще торжественные дни, но очень редко, когда ждали кого-нибудь из высоких посетителей. Так, например, при мне ожидали принца Ольденбургского, что вызвало много интересных для нас эпизодов. Нас не вовремя собирали в актовом зале, освобождали от уроков, делали, одним словом, репетиции нашей встречи ожидаемому высокому гостю. Начальница изображала ожидаемого гостя. Мы выстраивались в ряды, дверь в зал быстро распахивалась, начальница стремительно входила, и мы должны были при глубоких реверансах в унисон и без запинки вскрикивать: «Nous avons l'honneur de Vous saluer, Votre Altesse Imperiale!»[120] Мы дождались после многих репетиций благополучного окончания ожидаемого посещения и долго потом жили воспоминаниями о нем.

Самые торжественные дни были, конечно, для нас выпускные. Но перед тем мы испытывали столько мучительных тревог по поводу экзаменов, столько ночей недосыпали, такую физическую усталость ощущали, что являлись мы на акт с истрепанными и притуплёнными нервами и не могли, мне кажется, даже понять всей важности и необычайности этих дней, по крайней мере, этот день не запечатлелся для меня ярко, рельефно, и вся обстановка торжественного дня покрывается какой-то дымкой, каким-то флером, из-за которого все лица выступают тусклыми и нехарактерными.

В 16 лет я окончила свое учение, на седьмой год осталась пепиньеркой. В 17 лет я была выпущена в свет с полным багажом знаний крайне хаотических и отрывочных и с крайне мягким и детским характером. Я чувствовала, что у меня не было никаких привычек, не было никакой устойчивости, никакой самостоятельности, твердости. Отсутствие определенной воспитательной системы дало очевидные и тяжелые

для нас плоды. Мы скоро поняли, что если что делалось для нашего образования, для нашей внешней дрессировки, то в смысле образования характера мы оставались беспомощными и крайне чувствительными и жалкими детьми. До конца институтской жизни мы не знали даже, что значит быть доброй, энергичной, стойкой. Готовясь к воспитанию детей, мы не имели даже основных понятий о психологии души человеческой. При мягкости нашей, сильной восприимчивости, на первых же порах в жизни нас ожидало недовольство собой. Нерешительность, запуганность сопровождали каждый новый и трудный шаг в жизни. Хотя школа жизни была для нас коррективом, но ее уроки нам давались тяжело, надламывали силы и колебали остаток веры в себя. А сколько труда нужно было, чтобы постепенно, шаг за шагом привести в систему свои отрывочные знания!..

М. Воропанова. Институтские воспоминания // Русская школа. 1902. № 10/11. С. 35-60.

Краткие сведения об учебных заведениях

Дом трудолюбия — основан в 1806 г. в Петербурге по инициативе камергера А. А. Витовта женой полковника Гаврилова для обучения рукоделию девушек 12-20 лет, которые родились в семьях младших офицеров и рано осиротели. С 1808 г. — казенное учебное заведение, которое в 1813 г. императрица Елизавета Алексеевна взяла под личную опеку, а затем с 1816 по 1829 г. оно существовало под патронажем Императорского женского патриотического общества. Собственное здание для его размещения было приобретено на 13-й линии Васильевского острова и перестроено (1827-1828, архитектор А. Е. Штауберт) на средства, завещанные Елизаветой Алексеевной. С 1847 г. — Елизаветинское училище; с 1892 г. — Елизаветинский институт. Обучение в нем продолжалось шесть лет, и помимо девочек дворянского происхождения сюда также принимались, преимущественно своекоштными, дочери иностранных и русских купцов и других неподатных сословий. Закрыт в 1918 г.

Ермоловское училище — основано в 1845 г. при Московском дамском попечительстве о бедных с целью обучения девиц благородного происхождения, имеющих недостаточное состояние. Размещалось недалеко от Донского монастыря в доме, пожертвованном для него Анастасией Николаевной Ермоловой, урожд. княжной Щербатовой. В 1856 г. было объединено с аналогичным ему Талызинским, или Хамовническим, учебным заведением для

благородных девиц, основанным в 1851 г. Марьей Васильевной Талызиной, урожд. княжной Голицыной, и передано в Ведомство учреждений Императрицы Марии, после чего стало именоваться Мариинско-Ермоловским. С 1869 г. — Мариинское училище; занимало собственное здание на Якиманке. На обучение, полный курс которого составлял шесть лет, принимались преимущественно дочери крупных чиновников и купцов 1-й и 2-й гильдий. В 1918 г. было преобразовано в советскую трудовую школу.

Киевский институт благородных девиц — учрежден в 1834 г., открыт в 1838 г., но собственное здание для него на Ивановской (ныне Институтской) улице было готово на несколько лет позже (18381843, архитектор В. И. Беретти). Первоначально в институт принимались только девочки дворянского происхождения и дочери чиновников не ниже VIII класса, с 1852 г. — также дочери почетных граждан, купцов 1-й гильдии, священнослужителей и иностранцев. Полный курс обучения составлял шесть лет. Казна содержала только половину воспитанниц, за остальных родители или благотворители должны были вносить плату от 800 до 1000 рублей в год. На особенной высоте в институте находилось музыкальное образование, поэтому некоторые его выпускницы снискали себе славу как оперные певицы, среди них — Надежда Ивановна Забела (1868—1913), ставшая женой и «музой» художника М. А. Врубеля. Закрыт после революционных событий 1917 г.

Московский Екатерининский институт (официально — Московское училище ордена Св. Екатерины) — основан в 1802 г. по повелению императрицы Марии Федоровны. Первоначально по уставу должен был принимать на обучение девочек из малообеспеченных семей потомственных дворян (по аналогии с Петербургским Екатерининским институтом, см. ниже). Однако уже в 1804 г. при нем открылось и «мещанское» отделение — для девиц прочих неподатных сословий (впоследствии стало самостоятельным Александровским училищем, см. ниже). Пребывание в институте продолжалось шесть лет, а для его постоянного размещения был перестроен взятый в казну еще в 1777 г. «загородный двор» графа В.С.Салтыкова (1802—1807, архитектор И.Д.Жилярди, и 1826—1827 гг., архитекторы Д. И.Жилярди и А. Г. Григорьев). Среди воспитанниц выделяется Вера Михайловна фон Дер- виз (1878—1951), одна из первых в России женщин-геологов. В 1918 г. институт был закрыт.

Московское Александровское училище — первоначально «мещанское» отделение Московского Екатерининского института (см. выше), с 1807 г. получившее название Александровского. С 1842 г. — самостоятельное учебное заведение; в 1891 г. преобразовано в Московский Александровский институт. Размещалось на Новой Божедомке, в здании бывшего Вдовьего дома (1809-1811, архитектор Д. И.Жилярди). Обучение продолжалось шесть лет. Принимались дочери лиц, имевших придворные, военные и статские чины, но по правилам не имеющие возможности быть зачисленными в Екатерининский институт, а также дочери мещан, священнослужителей и разночинцев, «наименее обеспеченные в материальном отношении». При этом все места строго делились между круглыми сиротами, полусиротами и не сиротами. Среди воспитанниц, получивших известность, — поэтесса Мария Александровна Лохвицкая (1869—1905). Институт упразднен в 1918 г.

Николаевский сиротский институт — основан в 1837 г. в Москве по повелению императора Николая I для обучения сирот обоих полов — детей потомственных дворян, офицеров, чиновников, — но с самого начала это правило не всегда соблюдалось. С 1844 г. стал только женским. Помещения института находились на Солянке в комплексе зданий Воспитательного дома (1764-1770, архитекторы К. И. Бланк, при участии М.Ф. Казакова). Курс обучения составлял шесть лет. Воспитанницы содержались как за счет казны, так и за счет благотворителей, в том числе самих императора и императрицы. С 1896 г. — Московский сиротский институт императора Николая I. Закрыт в 1918 г.

Патриотический институт — учрежден в 1813 г. в Петербурге императрицей Елизаветой Алексеевной как Училище женских сирот 1812 года при Обществе патриотических дам (позже Императорское женское патриотическое общество). Первоначально сюда принимались только осиротившие дочери штаб- и обер-офицеров. В связи с преобразованием в 1822 г. училища в институт для обучения дочерей потомственных дворян для него были реконструированы купленные казной старые и построены новые здания на 10-й линии Васильевского острова (1827-1828, архитектор А. Е. Штауберт, при участии А.Ф. Щедрина). Среди прочих в институте учились сестры Н. В. Гоголя, который преподавал здесь историю в 1831 — 1834 гг. Ликвидирован в 1918 г.

Петербургский Екатерининский институт (официально — Петербургское училище ордена Св. Екатерины) — основан в 1798 г. кавалерственными дамами ордена Св. Екатерины для обучения дочерей потомственных, но незнатных и небогатых дворян. С 1800 г. располагался в обветшавшем Итальянском дворце на Фонтанке, на месте которого под наблюдением А. Бернардац- ци было вскоре построено новое здание (1804-1807, архитектор Дж. Кваренги). Полный курс обучения составлял шесть лет. Пансион оплачивали родители или состоятельные покровители, в числе которых обязательно находились члены царской семьи; осиротевшие дворянки учились за казенный счет. Одной из наиболее известных воспитанниц института является близкая знакомая А. С. Пушкина, мемуаристка Александра Осиповна Россет, по мужу Смирнова (1809— 1882). В 1918г. закрыт.

Родионовский институт — первое провинциальное учреждение подобного типа в России. Действия к его основанию в Казани были предприняты императрицей Марией Федоровной еще в 1805 г., но окончательное Высочайшее утверждение последовало только в 1828 г. после того, как местная помещица Анна Петровна Родионова, урожд. Нестерова, овдовевшая в 1774 г. в результате разгрома Казани пугачевцами, оставила на обзаведение института все свое состояние. Открыт в 1841 г. в собственном здании (1838—1842, архитекторы М. П. Коринфский, Ф. И. Петонди, А. И. Песке). Принимались девочки из семей дворян, духовенства и купцов 1-й и 2-й гильдий. Срок обучения составлял сначала три года, затем — шесть, с 1862 г. — восемь, с 1911 г. — 10 лет. Помимо революционерки В. Н.Фигнер, в числе воспитанниц института была младшая сестра Л. Н.Толстого Мария (1830—1912) — монахиня Шамординского монастыря. В 1918 г. институт был реорганизован в советскую трудовую школу.

Смольный институт — старейшее женское учебное заведение в России. Основан в 1764 г. в Петербурге по инициативе И. И. Бецкого указом императрицы Екатерины II для того, чтобы «дать государству образованных женщин, хороших матерей, полезных членов семьи и общества». С самого начала был размещен в Смольном монастыре (1748-1764, архитектор Б.Ф. Растрелли), откуда и получил свое название. Изначально сюда предполагалось принимать только дочерей дворян, но уже в 1765 г. появилось отделение и для «мещанских девиц», для которого было возведено особое здание (1765—1775, архитектор Ю. М.Фельтен). Собственное здание для основной части Смольного появилось позднее (1806-1808, архитектор Дж. Кваренги). С 1842 г. институт был окончательно разделен на «Николаевскую половину», куда принимались дочери потомственных дворян и лиц чинов не ниже полковника или действительного статского советника, и «Александровскую половину», или Александровское училише (с 1891 г. — Александровский институт), предназначенную для дочерей личных дворян и крупных чиновников. В действительности это разделение в приеме соблюдалось далеко не всегда. Первоначально в XVIII в. воспитанницы находились в институте двенадцать лет, затем срок обучения был сокращен до девяти лет на «Николаевской половине» и до шести лет — на «Александровской». В октябре 1917 г. Смольный институт сначала переехал в Новочеркасск (последний российский выпуск состоялся в 1919 г.), а затем под названием Первой русско-сербской девичьей гимназии существовал до 1931 г. в городе Велика-Ки- кинда (Сербия).

Аннотированный указатель имен

[121]

Адам, или Адан Адольф Шарль (1803—1856), французский композитор, автор опер и балетов; работал в России в 1830-е гг. — 38 Адаме Амалия Петровна, костромская помещица, петербургская домовладельца в 1830-е — 1840-е гг. — 66

Адлерберг Юлия Федоровна, урожд. Анна Шарлотта Юлиана Багговвут (1760—1839), статс-дама, начальница Смольного института с 1802 г. до конца жизни — 66, 72

Аладьина (девичья фамилия не установлена) Елизавета Васильевна (1812 или 1813 — после 1867), воспитанница петербургского Дома трудолюбия в 1820-е гг.; вторая жена литератора и издателя Е. В Аладьина, знакомого А. С. Пушкина — 9—25

Александр I Благословенный, Александр Павлович (1777—1825), российский император с 1801 г. — 6, 20

Александр II, Александр Николаевич (1818—1881), российский император c 1855 г.- 22, 51,59, 76, 105,212-222

Александр III, Александр Александрович (1845—1894), второй сын императора Александра II, цесаревич с 1865 г., российский император c 1881 г. - 212, 216, 218, 219

Александра Иосифовна, урожд. Александра, принцесса Саксен-Альтенбургская (1830—1911), великая княгиня, супруга великого князя Константина Николаевича с 1848 г. — 62, 85

Александра Николаевна (1825—1844), великая княжна, дочь императора Николая I; супруга Фридриха-Вильгельма, принца Гес- сен-Кассельского с 1844 г. — 44, 75, 76, 85

Александра Федоровна, урожд. Фредерика-Луиза-Шарлотта-Вильгельмина, принцесса Прусская (1798—1860), императрица, супруга императора Николая 1 с 1817 г. — 19-25, 34—36, 42, 47, 50,51,75,76, 84-86,92,93,98-101, 109, 110, 112, 118, 119

Алексей Михайлович (1629—1676), русский царь с 1645 г. — 149

Анна Степановна, классная дама в Московском Екатерининском институте в 1840-е гг. — 134-137, 139, 141-144, 146 Аносова, смотрительница лазарета в Родионовском институте в 1860-е гг.-230

Апраксина (урожд. Разумовская) Елизавета Кирилловна (1749— 1813), графиня, фрейлина императрицы Екатерины II — 10

Бартеньева Прасковья (Полина) Арсеньевна (1811 — 1872), камер- фрейлина императрицы Александры Федоровны, салонная певица — 35

Барышева (? — 1855), воспитанница Патриотического института с 1849 г. до конца жизни — 54

Безобразова (урожд. Хилкова) Любовь Александровна (1811 — 1859), фрейлина, начальница Елизаветинского института в 1852— 1856 гг., затем начальница Патриотического института — 48

 Бекетов Андрей Николаевич (1825—1902), ботаник, преподаватель естественных наук в Ермоловском училище в 1857-1858 гг.; профессор Санкт-Петербургского университета в 1861 — 1897 гг., почетный член Петербургской академии наук с 1895 г. — 154, 164, 165,169

Беккер, рукодельная дама в Патриотическом институте в 1850-е гг.- 49

Белинский Виссарион Григорьевич (1811 — 1848), литературный критик, революционный демократ — 174, 233, 236, 257

Бельгард Валериан Александрович (1810—1897), сын Н.К. Бельгард, участник войны за покорение Кавказа 1817-1864 гг. и Крымской войны 1853—1856 гг.; генерал от инфантерии с 1878 г. — 72

Бельгард Карл Александрович (1807—1868), сын Н.К. Бельгард, участник войны за покорение Кавказа 1817-1864 гг. и Крымской войны 1853—1856 гг., генерал-лейтенанте 1854 г. — 72

 Бельгард (урожд. Свенсон, или Швенцон) Наталия Карловна (1789—1862), вдова генерал-майора, инспектриса Смольного института в 1823-1848 гг. — 72

Березовская, воспитанница Патриотического института в 1850-е гг.-50

Беретти Савелий Иосиф Антоний, или Викентий Иванович (1781—1842), российский архитектор итальянского происхождения — 263

Бернардацци А., архитектор — 265

Бецкой Иван Иванович (1704—1795), один из крупнейших деятелей русского Просвещения, личный секретарь императрицы Екатерины II в 1762-1779 гг.-5, 265

Бланк Карл Иванович (1728—1793), архитектор и инженер — 264

Боброва Екатерина Дмитриевна, классная дама в Николаевском сиротском институте в 1850-х- 1860-х гг. — 188, 197-199, 207

Богословский П. В., священник, законоучитель в Ермоловском училище в 1850-е гг. — 156, 160

Бородина (в замужестве Конивецкая) Н.Ф., учительница французского языка и словесности в Ермоловском училище в 1850-е гг. - 157

Бравина Анна Ивановна, классная дама в Родионовском институте в 1860-е гг.-229

Брилкен, классная дама в Киевском институте благородных девиц в 1860-е гг.- 254

Буало, или Буало-Депрео Никола (1636—1711), французский поэт и критик, автор трактата «Поэтическое искусство», ставшего основой классических принципов литературы — 147

Булгакова, воспитанница Патриотического института в 1850-е гг. — 53, 54

Бунин Иван Петрович (1773—1859), капитан-лейтенант, учредитель Кронштадтского морского собрания — 78

Бунина (в замужестве Павлова) Вера Ивановна (1830—1896), дочь И.П. Бунина, воспитанница Смольного института в 1840-е гг. — 78

Бунина Надежда Ивановна (1827—1902), дочь И.П. Бунина, воспитанница Смольного института в 1840-е гг. — 78

Буслаев Федор Иванович (1818—1897), филолог и искусствовед, преподаватель русского языка и словесности в различных московских учебных заведениях с 1839 г.; профессор Московского университета с 1850 г., инспектор Ермоловского училища в 1855—1860 гг., действительный член Санкт-Петербургской академии науке 1860 г. - 154, 161-164, 166-169, 177

Буш Иоганн-Петер-Фридрих, или Иван Федорович (1771 — 1843), доктор медицины и хирургии, профессор Медико-хирургической академии, основоположник петербургской хирургической школы — 15

Быстрицкая Екатерина, воспитанница Николаевского сиротского института в конце 1850-х — 1-й половине 1860-х гг. — 204

Бюсси де Рабютен, классная дама в Патриотическом институте в 1850-е гг. - 51, 52, 58

Васильевна Анна, воспитанница Николаевского сиротского института в 1858-1864 гг. - 179-210

 Введенский Иринарх Иванович (1813—1855), переводчик, литературный критик, педагог — 167

Визар, учительница французского языка и словесности в Ермоловском училище в 1850-е гг. — 157

Вик Клара Жозефина (1819—1896), немецкая пианистка, композитор и педагог; жена композитора Р. Шумана с 1840 г., вместе с которым выступала в России в 1844 г. — 77

Викторов Алексей Егорович (1827—1883), археолог и библиограф; служащий Московского архива иностранных дел в 1850—1860 гг., учитель русского языка в Ермоловском училище в 1850-е гг.; член-корреспондент Петербургскй Академии наук с 1879 г. — 154,174

Вильгельмина Ивановна, классная дама в Московском Екатерининском институте в 1840-е гг. — 134, 139, 143, 147

Вистингаузен Луиза Федоровна или Антоновна (? — 1847), начальница Патриотического института с 1818 г. до конца жизни — 47

Витовт, или Витовтов Александр Александрович (1770—1840), статс-секретарь; камергер с 1802 г. — 262

Водовозова (урожд. Цевловская) Елизавета Николаевна (1844— 1923), воспитанница Смольного института в 1853-1862 гг., детская писательница, педагог, мемуаристка — 8

Волкова Ульяна Васильевна, дочь коллежского секретаря, окончила Смольный институт в 1815 г., затем служила в нем классной дамой в 1818-1846 гг. - 95

Вонлярлярский Евгений Петрович (1812—1881), действительный тайный советник, камергер, почетный опекун — 116

Воронова Вера Филипповна, тетка М.С.Угличаниновой — 65, 66  Воропанова М.М., воспитанница Киевского института благородных девиц в 1860-е гг. — 237-261

Воротилова Елена, воспитанница Николаевского сиротского института 1850-е гг. — 199

Врубель Михаил Александрович (1856—1910), живописец-монументалист, художник театра, скульптор, график — 263

Вызинский Генрих Викентьевич (1834—1879), экстраординарный профессор всеобщей истории Московского университета в 1859-1862 гг. - 177

Гаврилова, полковница, основательница Дома трудолюбия в Петербурге — 262

Гаген, классная дама в Патриотическом институте в 1850-е гг. — 51, 58

Гаттенберг (в тексте воспоминаний Гартенберг) Константин, правитель хозяйственной части (эконом) Смольного института в 1840-1865 гг.-92, 112, 113, 115

Гензельт Адольф фон (Адольф Львович) (1814—1889), немецкий композитор и пианист, с 1838 г. придворный пианист императрицы Александры Федоровны и генеральный инспектор петербургских воспитательных заведений для благородных девиц — 38, 85

Герцен Александр Иванович (1812—1870), публицист, писатель, философ, революционный демократ — 231

Глинка Михаил Иванович (1804—1857), композитор, основоположник русской классической музыки — 45, 212

Гогель Александра Ивановна (1804 —?), выпускница Петербургского Екатерининского института, затем инспектриса в том же институте, позже начальница Харьковского института благородных девиц— 32, 33

Гоголь Николай Васильевич (1809—1852), писатель — 113, 174, 264

Голицын Александр Николаевич (1773—1844), князь, член Государственного совета, министр народного просвещения и духовных дел в 1816-1824 гг. - 11

Голубцова (урожд. графиня Толстая) Екатерина Дмитриевна (? — 1871), вдова генерал-майора, начальница Киевского института благородных девиц с 1851 г. до конца жизни — 256

Гончаров Иван Александрович (1812—1891), писатель — 174

Грибоедов Александр Сергеевич (1795—1829), драматург; дипломат — 241

Грибкова Варвара, воспитанница Московского Екатерининского института в 1840-е гг. - 124, 125, 134, 141-144

Григорьев Афанасий Григорьевич (1782—1868), архитектор — 263

Дагмара, датская принцесса см. Мария Федоровна, императрица

Давидов Август Юльевич (1823—1885), математик и механик, профессор Московского университета в 1853—1880 гг., член Попечительского совета Московского учебного округа с 1862 г. — 177

Дементьева Антонина Александровна, классная дама в Николаевском сиротском институте в 1850-х— 1860-х гг. — 197, 205, 206

Денисьева Анна Дмитриевна, окончила Смольный институт в 1806 г. (с шифром), с 1807 г. служила в нем классной дамой, в 1819-1851 гг. - инспектрисой - 72, 92-94, 99, 100, 101, 113-115

Дервиз фон Вера Михайловна (1878—1951), воспитанница Московского Екатерининского института, одна из первых в России женщин-геологов — 263

Диккенс Чарльз (1812—1870), английский писатель — 159, 166 Дитмар Наталья Егоровна, дочь генерал-майора, классная дама в Смольном институте в 1832-1853 гг. — 70

Добролюбов Николай Александрович (1836—1861), литературный критик, революционный демократ — 174, 257

Доницетти Гаэтано (1797—1848), итальянский композитор — 77

Евстафьев, или Евстафиев Петр Васильевич (1831 — 1914), педагог; учитель истории и географии в Ермоловском училище в 1850-е гг.; инспектор Смольного института с 1881 г. — 163, 164

Екатерина II, Екатерина Алексеевна, урожд. София-Фредерика-Августа, принцесса Ангальт-Цербтская (1729—1796), российская императрица с 1762 г. — 5, 7, 10, 73, 83, 265

Елена Павловна, урожд. Фредерика Шарлотта Мария, принцесса Вюртембергская (1806—1873), великая княгиня, супруга великого князя Михаила Павловича с 1824 г. — 23

Елизавета (Елисавета) Алексеевна, урожд. Луиза Мария Августа, принцесса Баден-Дурлахская (1779—1826), императрица, супруга императора Александра I с 1793 г. — 10, 11, 13-15, 18—21, 262, 264

Ермолова (урожд. княжна Щербатова) Анастасия Николаевна, основательница Ермоловского училища в Москве — 262

Жемчужниковы, братья; литераторы — 232

Жилярди Доменико, или Дементий Иванович (1788—1845), сын Д. Б.Жилярди, архитектор, работал в России в 1810—1832 гг. — 263,264

Жилярди Джованни Батиста, или Иван Дементьевич (1759—1819), итальянский архитектор, работал в России в 1787 (или 1789) — 1817 гг.-263

Забела (в замужестве Врубель) Надежда Ивановна (1868—1913), воспитанница Киевского института благородных девиц, жена и «муза» художника М. А. Врубеля — 263

Загоскина (урожд. Мертваго) Екатерина Дмитриевна (1807—1885), начальница Родионовского института в 1841 — 1861 гг. — 228

Засс Софья Ивановна, вдова майора, первая начальница Полтавского института благородных девиц с 1840 г., начальница петербургского Патриотического института в 1847-1856 гг. — 48

Захарченко Михаил Моисеевич, инспектор классов Киевского института благородных девиц в 1880-е гг. — 257

Зенгбуш фон Иван Александрович, учитель географии в Московском Александровском училище в 1860-е гг., составитель школьных учебников географии и истории — 223—225

Зичи Михай, или Михаил Александрович (1827—1906), российский художник и рисовальщик венгерского происхождения — 59

Зеленецкая Ольга, воспитанница Николаевского сиротского института в конце 1850-х— 1-й половине 1860-х гг. — 207

Знаменский Петр Васильевич (1836—1917), учитель всеобщей истории в Родионовском институте в 1860-е гг., профессор Казанской духовной академии с 1866 г., почетный член Императорской Академии наук с 1892 г. — 233

Иванов Андрей, унтер-офицер, служитель Смольного монастыря в 1840-е гг.-92

Иконникова, воспитанница Родионовского института в 1860-е гг. — 227,228

Иловайские — 37

Илья, швейцар в Киевском институте благородных девиц в 1860-е гг.- 238, 250, 251

Ишимова Александра Осиповна (1804—1881), детская писательница и переводчица — 75

Кавос Альберт Катеринович (1800—1863), российский архитектор итальянского происхождения; архитектор Общества благородных девиц (Смольного института) и Петербургского Екатерининского института с 1832 г. — 81, 84

Казаков Матвей Федорович (1738—1812), архитектор — 264

Кассель (урожд. Фогель) Роза Федоровна (? — 1877), помощница инспектрисы (начальницы) «Александровской половины» Смольного института в 1805—1810 гг., инспектриса (начальница) Александровской половины в 1824—1846 гг. — 72, 109

Кваренги Джакомо (1744—1817), российский архитектор итальянского происхождения — 265, 266

Кейзер, учитель географии в Николаевском сиротском институте в 1860-х гг.- 204, 206, 207

Климова, воспитанница Киевского института благородных девиц в 1860-е гг.-239

Книзе, учитель географии в Родионовском институте в 1860-е гг. — 233

Ковалевская Надеждам, (ок. 1828 — после 1898), воспитанница Петербургского Екатерининского института в 1838—1844 гг. — 26—45

Ковальский Мариан Альбертович (1821 — 1884), российский астроном польского происхождения, профессор Казанского университета с 1852 г., инспектор Родионовского института — 235

Константин Николаевич (1827—1892), великий князь, второй сын императора Николая I — 85

Коринфский (настоящая фамилия Варенцов) Михаил Петрович (1788-1851), архитектор - 265

Косарева, воспитанница Николаевского сиротского института в 1850-е гг. - 186, 187, 188 

Красницкая Геничка, воспитанница Николаевского сиротского института в 1850-е гг. — 199

Кремпин, или Кремпен (урожд. Шредер) Амалия Яковлевна (1778— 1839), инспектриса Смольного института в 1822 г., начальница Петербургского Екатерининского института с 1823 г. до конца жизни — 28, 30

Кривцова Вера Дмитриевна, дочь чиновника IV класса, классная дама в Смольном институте в 1839— 1854 гг. — 95-97 Кроткова, воспитанница Родионовского института в 1863-1869 гг.- 232, 235

Круаза, учитель французского языка и словесности в Ермоловском училище в 1850-е гг. — 156, 157, 170

Крылов Иван Андреевич (1769, по другим данным 1768—1844), писатель, журналист, баснописец — 71, 108, 156

Кузьмина Анастасия, учительница танцев в Смольном институте в 1839-1850 гг.-82

Купреянов Сергей Федорович (1769—1854), действительный статский советник, костромской губернский предводитель дворянства в 1831-1845 гг.-64, 65

Лавониус Василий Иванович, преподаватель физики Смольного института в 1849-1861 гг. - 103, 104

Лазарева (урожд. Студзинская) А.В., воспитанница Патриотического института в 1852-1858 гг.; жена генерал-лейтенанта И. Д.Лазарева — 46—63

Лалаева Анна Матвеевна, рукодельная и классная дама в Петербургском Екатерининском институте в 1830-1840-е гг. — 28

Левандовский, учитель естественной истории в Родионовском институте в 1860-е гг. — 233

Левицкая Ф., воспитанница Московского Александровского училища в 1859-1865 гг.-211-225

Левицкий Дмитрий Григорьевич (ок. 1735-1822), живописец, мастер парадного портрета — 6, 8

Лейхтенбергские, герцогини, дочери великой княгини Марии Николаевны — 60

Леонтьева (урожд. Шилова) Мария Павловна (1792—1874), дочь надворного советника, воспитанница Смольного института в 1800—1809 гг. (окончила с шифром); статс-дама, начальница Смольного института с 1839 г. до конца жизни — 72, 85, 100, 101, 109, 113

Лепешов, учитель русского языка в Ермоловском училище в 1850-е гг. - 163, 164

Липранди Екатерина Петровна, воспитанница Петербургского Екатерининского института, затем классная дама в Патриотическом институте; начальница Иркутского института благородных девиц в 1854-1858 гг.-50

Лист Ференц или Франц (1811 — 1886), венгерский композитор и пианист-виртуоз — 38, 39, 77

Лобанов, учитель физики и математики в Николаевском сиротском институте в 1860-х гг. — 202-204

Лобанов-Ростовский, князь, заведующий учебной частью Московского Александровского училища в 1860-е гг. — 224

Ломоносов Михаил Васильевич (1711 — 1765), первый русский ученый-естествоиспытатель мирового значения, энциклопедист, химик и физик, поэт, историк — 35

Лопатинская Каролина Осиповна, вдова коллежского советника, классная дама в Смольном институте в 1828—1858 гг. — 94, 96

Лохвицкая Мария Александровна (1869—1905), воспитанница Московского Александровского училища, поэтесса — 264

Лужин Иван Дмитриевич (1802—1868), генерал-лейтенант в отставке; почетный опекун Московского опекунского совета с 1860 г. до конца жизни — 214, 216, 219

Макиевский, священник, учитель Закона Божия в Патриотическом институте в 1850-е гг. — 61

Мансфельд, учитель немецкого языка и словесности в Ермоловском училище в 1850-е гг. — 157

Мария Александровна, урожд. Максимилиана-Вильгельмина-Ав-густа-София-Мария, принцесса Гессенская (1824—1880), императрица, супруга императора Александра II с 1841 г. — 62, 84, 85, 109

Мария Александровна (1853—1920), великая княжна, дочь императора Александра II; впоследствии герцогиня Эдинбургская и герцогиня Саксен-Кобург-Готская — 216-219

Мария Николаевна (1819—1876), великая княгиня, дочь императора Николая I; супруга герцога Максимилиана Лейхтенбергского с 1839 г.- 24, 25,61,62,99

Мария Федоровна, урожд. София-Мария-Доротея-Августа-Луиза, принцесса Вюртембергская (1759—1828), императрица, вторая супруга императора Павла I с 1776 г. — 6, 7, 22, 23, 259, 263, 265

Мария Федоровна, урожд. Мария-София-Фредерика-Дагмара, принцесса Датская (1847—1928), невеста цесаревича Николая Александровича; императрица, супруга императора Александра III с 1866 г.- 211

Массильон (Масийон) Жан Батист (1663—1742), французский проповедник, в произведениях которого содержится яркое изображение обязанностей, лежащих на сильных мира сего и властях — 147

Менде Александр Иванович (1800—1868), картограф, генерал-лейтенанте 1856 г., управляющий учебной частью московских воспитательных заведений для благородных девиц — 224, 225

Мержеевский Иван Павлович (1838—1908), профессор Медико-хирургической академии, один из основоположников русской психиатрии — 48

Мертваго (урожд. Соймонова) Сусанна Александровна (1815— 1879), дочь гвардии сержанта, инспектриса (с 1859 г.) и начальница (с 1861 г. до конца жизни) Родионовского института — 228, 230,231

Мешкова Елена, племянница Ф. И. Буслаева, воспитанница Ермоловского училища в 1850-е гг. — 168, 169

Миллер Карл Вильгельм Давид, или Карл Яковлевич (1779—1828), доктор медицины, лейб-медик — 15

Миналь, учитель иностранной словесности в Патриотическом институте в 1850-е гг. — 60

Митева Олимпиада, воспитанница Московского Екатерининского института в 1840-е гг. — 146

Мочалов Павел Степанович (1800—1848), актер московского Малого театра — 236

Мусатовский Павел Акимович (ок. 1836 — ок. 1878), окончил Московский университет в 1858 г., преподавал географию в Ермоловском училище в конце 1850-е гг.; служил в Московской казенной палате, откуда в 1865 г. был уволен за революционную деятельность — 174

Нивинская, классная дама в Киевском институте благородных девиц в 1860-е гг. — 254

Никифор, сторож в Смольном монастыре в 1840-е гг. — 92, 103

Никифорова, учительница русского языка в Патриотическом институте в 1850-е гг. — 58

Николай I, Николай Павлович (1796—1855), третий сын императора Павла I, российский император с 1825 г. — 21, 23, 24, 35, 42, 43, 47, 51, 58, 59, 72, 75, 76, 83, 85, 86, 92, 93, 109-115, 264

Николай Александрович (1843—1865), цесаревич, старший сын императора Александра II — 211

Никон, в миру Никита Минин или Минов (1605—1681), патриарх Московский и вся Руси в 1652—1666 гг. — 147

Ободовский Платон Григорьевич (1803-1861 или 1864), писатель, драматург, педагог, автор первого русского учебника педагогики; инспектор классов Петербургского Екатерининского института с 1839 г. до конца жизни — 45

Обручева Анна Николаевна (1828—1903), дочь полковника, воспитанница Смольного института в 1838-1848 гг. (окончила с шифром); вышла замуж за академика А.Ф. Бычкова, директора Императорской публичной библиотеки — 86

Огарев Николай Платонович (1813—1877), поэт, публицист, революционный демократ; ближайший друг А.И. Герцена — 231

Ольга Николаевна (1822—1892), великая княжна, дочь императора Николая I; супруга короля Вюртембергского Карла I с 1846 г. — 24, 25, 44, 75, 76, 85, 93, 99

Ольденбургский Петр Георгиевич, или Константин Фридрих Петр (1812—1881), принц, внук императора Павла I, генерал от инфантерии, член Государственного совета, главный начальник женских учебных заведений — 35, 36, 42, 44, 62, 72, 77, 82, 86, 104, 114, 115, 260

Павел I, Павел Петрович (1754—1801), сын императрицы Екатерины II, российский император с 1796 г. — 6

Павел Александрович (1860—1919), великий князь, сын императора Александра II — 216

Павлова Елизавета Васильевна, дочь титулярного советника, окончила Смольный институт в 1833 г., затем служила в нем классной дамой в 1842-1855 гг. - 95, 96

Панчулидзева Александра, классная дама и инспектриса в Смольном институте в 1828-1841 гг. — 72

Певцова (урожд. Модерах) Софья Карловна (1768—1857), жена генерал-лейтенанта А.С.Певцова, начальница Московского Екатерининского института в 1826—1852 гг. — 122

Перелешина Мария Александровна, дочь унтер-лейтенанта, воспитанница Смольного института в 1836—1845 гг. (взята раньше выпуска) — 68, 73

Песке Александр Иванович (1810 —?), архитектор, академик архитектуры с 1841 г. — 265

Петонди Фома Иванович (1797—1874), архитектор — 265

Петр I Великий, Петр Алексеевич (1672—1725), царь с 1682 г. (единолично с 1689 г.), первый российский император с 1721 г. — 11

Писарев Дмитрий Иванович (1840—1868), публицист и литературный критик, революционный демократ — 231

Помье Эдмунд, учитель французской словесности и физики в Смольном институте в 1842-1848 гг. — 102, 103

Порфирьев Иван Яковлевич (1823—1890), профессор Казанской духовной академии с 1859 г., учитель русской словесности и иностранной литературы в Родионовском институте в 1862-1869 гг.-233

Прянишников Федор Иванович (1793—1867), состоял на службе по почтовому ведомству с 1826 г., директор Почтового департамента с 1841 г. до конца жизни — 182

Пушкин Александр Сергеевич (1799— 1837), поэт — 75, 174, 265

Радищева Анна Александровна (1792 — после 1870), дочь писателя- революционера А.Н. Радищева, окончила Смольный институт в 1812 г., затем служила в нем классной дамой в 1814— 1841 гг. — 70

Распопова Неонила Николаевна (? — 1865), дочь коллежского советника, воспитанница Смольного института в 1842—1851 гг. (окончила с шифром); была воспитательницей при великих княжнах Ольге Константиновне и Вере Константиновне — 96

Растрелли Бартоломео Франческо, или Варфоломей Варфоломеевич (1700—1771), российский архитектор итальянского происхождения — 265

Ребиндер Дарья Мартьяновна, вдова полковника, начальница Дома трудолюбия (Елизаветинского училища) в Петербурге в 1822-1828 гг. - 12

Рене, владелица модного магазина в Москве — 128

Родзянко (урожд. Квашнина-Самарина) Екатерина Владимировна (1794—1877), вдова генерал-майора, начальница Петербургского Екатерининского института в 1839—1877 гг. — 30, 34, 36—39

Родионова (урожд. Нестерова) Анна Петровна, казанская помещица, оставившая капитал на обзаведение в Казани института благородных девиц, в честь нее получившего название Родионов- ского — 265

Розе, учитель иностранной словесности в Патриотическом институте в 1950-е гг. — 60

Розен, классная дама в Патриотическом институте в 1850-е гг. — 50

Романус Василий Иванович (? — 1844), воспитанник Медико-хирургической академии; статский советник, доктор в Смольном институте с 1812 г. до конца жизни — 67

Росси (урожд. Зонтаг) Генриетта Гертруда (1806—1854), немецкая графиня, оперная певица, выступала в России в 1838-1843 гг. — 77

Россини Джоаккино Антонио (1792—1868), итальянский композитор - 84

Ржевская (урожд. Алымова) Глафира Ивановна (1758—1826), воспитанница Смольного института первого выпуска (1764—1776), одна из первых русских арфисток — 8

Россет (урожд. Смирнова) Александра Осиповна (1809—1882), воспитанница Петербургского Екатерининского института в 1820-е гг., фрейлина императриц Марии Федоровны и Александры Федоровны, близкая знакомая А.С. Пушкина — 8, 265

Рудановская, воспитанница Родионовского института в 1860-е гг. — 230,235

С.Ф. (1845 —?), воспитанница Ермоловского училища в 1856-1862 гг. - 153-178

Саблин Михаил Алексеевич (1842—1898), статистик и общественный деятель, преподаватель географии в гимназиях и других учебных заведениях Москвы; многолетний гласный Московской городской думы — 102

Саблина Екатерина Николаевна, дочь титулярного советника, воспитанница Смольного института в 1840-е гг. — 96-102

Салтыков В. С., граф — 263

Самсонова Елена Ивановна, дочь подпоручика, классная дама в Смольном институте в 1833—1864 гг. — 70, 75

Сапожников, учитель минералогии в Родионовском институте в 1860-е гг.-233

СвечинаА. Г., начальница Ермоловского училища — 157

Сент-Иллер (урожд. Тилло) Аделаида Карловна, воспитанница Смольного института; вдова коллежского советника, помощница инспектрисы (начальницы) «Александровской половины» Смольного института с 1846 г., инспектриса (начальница) Александровской половины в 1848—1865 гг. — 109

Сергей Александрович (1857—1905), великий князь, сын императора Александра 11 — 216

Сидорова Ольга, воспитанница Родионовского института в 1860-е гг.- 231, 232

Симонич, графини — 84

Скотт Вальтер (1771 —1832), британский писатель, поэт, историк — 166, 167, 169,257

Соколова Александра Ивановна (урожд. Денисьева Александра Урвановна)(1833—1914), дочь полковника, воспитанница Смольного института в 1843—1851 гг.; писательница, известная под псевдонимом Синее Домино — 88-119

Стасюлевич Михаил Матвеевич (1826—1911), историк и публицист, профессор Петербургского университета и преподаватель истории в Патриотическом институте — 55, 60

Стратанович Евдокия Григорьевна, дочь чиновника VII класса, воспитанница Смольного института в 1839-1848 гг. — 73, 79, 80, 81, 87

Стуколкин Тимофей Алексеевич (1829—1894), артист балета и педагог, с 1854 г. преподаватель бальных танцев в воспитательных заведениях для благородных девиц в Петербурге — 61

Сю Эжен (1804—1857), французский писатель, один из основоположников массовой литературы — 168

Талызина (урожд. княжна Голицына) Марья Васильевна, основательница Талызинского училища в Москве — 263

Тамбурини Антонио (1800—1876), итальянский оперный певец; выступал в России в 1842-1852 гг. — 77

Теккерей Уильям Мейкпис (1811 — 1863), английский писатель-сатирик, мастер реалистического романа — 166-169

Терезия-Вильгельмина-Фредерика-Изабелла-Шарлотта, урожд. принцесса Нассауская (1815—1871), супруга принца П.Г.Оль- денбургского с 1837 г. — 36

Тимаев Матвей Максимович (1796—1858), окончил Санкт-Петербургский педагогический институт, стажировался в педагогике за границей; учитель русской словесности в Смольном институте с 1823 г., помощник инспектора классов в том же институте с 1828 г., инспектор классов там же с 1839 г. до конца жизни — 85

Толстая Мария Николаевна (1830—1912), графиня, сестра Л.Н.Толстого, воспитанница Родионовского института, монахиня Шамординского монастыря — 265

Толстой Лев Николаевич (1828—1910), граф, писатель — 265 Тулуб Мария, воспитанница Киевского института благородных девиц во 2-й половине 1850-х гг. — 257

Тургенев Иван Сергеевич (1818—1883), писатель — 174, 233

Тюдоры, английская королевская династия в 1485-1603 гг. — 148, 149

Тютчева Анна Федоровна (1829—1889), дочь поэта и государственного деятеля Ф. И.Тютчева, жена писателя И.С.Аксакова; фрейлина Высочайшего двора в 1853-1866 гг., мемуаристка — 76

Уваров Сергей Семенович (1786—1855), президент Петербургской академии наук в 1818—1855 гг., одновременно министр народного просвещения в 1833-1849 гг.; графе 1846 г. — 82, 104

Угличанинова (урожд. Воронова) Мария Сергеевна,воспитанница Смольного института в 1839-1848 гг. — 64—88

Ушинский Константин Дмитриевич (1824—1870), основоположник научной педагогики в России, инспектор классов Смольного института в 1859-1862 гг. — 7, 62

Фельтен Юрий Матвеевич (1730 или 1732—1801), архитектор — 21, 266 Фигнер (по мужу Филиппова) Вера Николаевна (1852—1942), воспитанница Родионовского института в 1863—1869 гг. (окончила с шифром); революционерка, член исполкома партии «Народная воля», находилась в заключении в Шлиссельбургской крепости в 1884-1904 гг. - 226-236, 265

Фредерике Эрмиона Александровна, баронесса, дочь отставного полковника, воспитанница Смольного института в 1842-1851 гг. (окончила с шифром) — 96

Фурнье, классная дама в Родионовском институте в 1860-е гг. — 226, 227, 228,229

Хвощинская Софья Дмитриевна (1828, по другим данным 1824 или 1826—1865), воспитанница Московского Екатерининского института в 1840-е гг., писательница, известная под псевдонимом Ив. Весеньев— 120—152

Черноусова Прасковья Александровна, классная дама в Родионовском институте в 1860-е гг. — 229-232, 236 Чернявская Марья Степановна, классная дама в Родионовском институте в 1860-е гг. — 226, 229

Чернявский, учитель физики в Родионовском институте в 1860-е гг.-233

Шахов В. С., учитель в Ермоловском училище в 1850-е гг. —

154-156, 163, 164 Шопен Фредерик (1810—1849), польский композитор и пианист- виртуоз — 77

Штауберт Александр Егорович (1780—1843), архитектор и военный инженер — 262, 264

Штофреген фон Конрад Конрадович (1767—1841), доктор медицины, лейб-медик, личный врач императрицы Елизаветы Алексеевны — 15

Шульгин Виталий Яковлевич (1822—1877), адъюнкт Киевского университета Св. Владимира в 1849-1862 гг., учитель всеобщей истории Киевского института благородных девиц, автор нового типа учебников по всеобщей истории — 168, 257

Шуман Роберт (1810—1856), немецкий композитор, дирижер, музыкальный критик и педагог; выступал в России в 1844 г. — 77

Щедрин Аполлон Федосеевич (1796—1847), архитектор — 264 Щербатова (урожд. Апраксина) Софья Степановна (1798—1885), княгиня, основательница и председательница в 1844—1876 гг. Московского дамского попечительства о бедных общества — 154, 163, 167-169

Эйлер, учитель немецкого языка в Николаевском сиротском институте в 1850-е гг. - 186

Энгельгардт (урожд. Макарова) Анна Николаевна (1838—1903), воспитанница Московского Елизаветинского института в 1850-е гг., писательница, переводчица — 8

Эрнст, учитель русской словесности в Петербургском Екатерининском институте в 1830-е -1840-е гг. — 35

Эрнст Генрих Вильгельм (1814—1865), австрийский композитор и скрипач-виртуоз чешского происхождения; выступал в России в 1840-х гг.-77

Яковлева П. К., воспитанница Патриотического института в 1820-е гг., мемуаристка — 46, 47

Содержание

От составителя. Г.Г. Мартынов 5

Дом трудолюбия

Е.В. Аладьина. Воспоминания институтки 9

Петербургский Екатерининский институт

Н.М. Ковалевская. Воспоминания старой институтки 26

Патриотический институт

А.В.Лазарева. Воспоминания воспитанницы дореформенного

времени 48

Смольный институт

М.С. Угличанинова. Воспоминания воспитанницы

сороковых годов 64

А.И. Соколова. Из воспоминаний смолянки 88

Московский Екатерининский институт

С.Д.Хвощинская. Воспоминания институтской жизни 120

Ермоловское училище

С. Ф. Воспоминания 153

Николаевский сиротский институт

Васильева. Из воспоминаний «Дома и в институте»179

Московское Александровское училище

Ф.Левицкая. Из воспоминаний 211

Родионовский институт благородных девиц

Н. Фигнер. Из воспоминаний «Запечатленный труд» 226

Киевский институт благородных девиц

М.М. Воропанова. Институтские воспоминания 237

Краткие сведения об учебных заведениях262

Аннотированныи указатель имен267

И 71 Институты благородных девиц в мемуарах воспитанниц / Составление, подготовка текста и примечания Г.Г. Мартынова. — М.: Ломоносовъ. — 2013. — 288 с. — (История. География. Этнография). ISBN 978-5-91678-185-4

Об Институтах благородных девиц ходит много небылиц. Волею современных авторов институтки то и дело оказываются в эпицентре интриг, их похищают гусары, из-за них стреляются на дуэлях и кончают жизнь самоубийством. Действительность же была совершенно иной — но не менее интересной. В этой книге слово предоставлено самим «благородным девицам»: здесь собраны наиболее интересные мемуарные свидетельства — подлинные истории женских институтов, существовавших в разных городах России на протяжении более 250 лет. Среди их авторов как достаточно громкие имена, так и совершенно безвестные, о которых, по сути, мы знаем только то, что сказано о себе ими самими. Институтки в деталях описывают быт, занятия и традиции своих «alma mater». С момента первой публикации подавляющего большинства воспоминаний, вошедших в книгу, прошло более ста лет. С тех пор они никогда более не перепечатывались, тем более не собирались под одной обложкой.

УДК 376 ББК 74.03(2)

история/география/этнография

В СЕРИИ ВЫШЛИ:

Лев Минц. Котелок дядюшки Ляо Виталий Бабенко. Земля — вид сверху Ольга Семенова-Тян-Шанская. Жизнь «Ивана» Владислав Петров. Три карты усатой княгини Свен Хедин. В сердце Азии

Геннадий Коваленко. Русские и шведы от Рюрика до Ленина

Лев Минц. Придуманные люди с острова Минданао

Бенгт Янгфельдт. От варягов до Нобеля

Олег Ивик. История человеческих жертвоприношений

Анна Мурадова. Кельты анфас и в профиль

Даниэль Клугер. Тайна капитана Немо

Валерий Гуляев. Доколумбовы плавания в Америку

Светлана Плетнева. ПОЛОВЦЫ

Ким Малаховский. Пираты британской короны Фрэнсис Дрейк

и Уильям Дампир Алексис Трубецкой. Крымская война Валерий Гуляев. Загадки индейских цивилизаций Олег Ивик. Женщины-воины: от амазонок до куноити Виолен Вануайек. Великие загадки Древнего Египта Яков Свет. За кормой стотысяч ли Лев Минц. Блистательный Химьяр и плиссировка юбок Аксель Одельберг. Невыдуманные приключения Свена Хедина Гомбожаб Цыбиков. Буддист-паломник у святынь Тибета Никита Кривцов. Сейшелы — осколки трех континентов Олег Ивик. История сексуальных запретов и предписаний Виктор Берлинских. Речи немых

Светлана Федорова. Русская Америка: от первых поселений

до продажиАляски Стаффан Скотт. Династия Бернадотов: короли, принцы и прочие... Геннадий Левицкий. Самые богатые люди Древнего мира Георгий Вернадский. монголы и русь

Наталья Пушкарева. Частная жизнь женщины в Древней Руси и Московии: невеста, жена, любовница

Виталий Белявский. Вавилон легендарный и Вавилон исторический

Олег Ивик. История и зоология мифических животных

Лев Карсавин. монашество в средние века

Владислав Петров. древняя история смерти

Олег Ивик. Еда Древнего мира

Стефан Цвейг. Подвиг Магеллана

Вашингтон Ирвинг. Жизнь пророка Мухаммеда

Владимир Новиков. русская литературная усадьба

Отечественная война 1812 года глазами современников

Наталья Пушкарева. Частная жизнь русской женщины XVIII века

Сергей Ольденбург. конфуций. Будда Шакьямуни

Фаина Османова, Дмитрий Стахов. Истории простых вещей

Генрих Бёмер. История ордена иезуитов

Алексей Смирнов. СкиФЫ

Андрей Снесарев. невероятная Индия: религии, касты, обычаи

Генри Чарлз Ли. Возникновение и устройство инквизиции

Олег Ивик, Владимир Ключников. Хазары

Вячеслав Шпаковский. история рыцарского вооружения

Лев ЕЛЬНИЦКИЙ. Великие путешествия античного мира

Виктор Берлинских. русская деревня! быт и нравы

Сергей Макеев. Дело о Синей Бороде

Борис Романов. Люди и нравы Древней Руси

Печенеги

Генрих Вильгельм Штоль. Древний Рим в биографиях

Алексей Смирнов. Несостоявшийся русский царь Карл Филипп, или Шведская интрига Смутного времени

Александр Куланов. обнаженная япония

Валерий Ярхо. Из варяг в Индию

*** Фалбора — полоса материи, собранная в складки, из которой затем можно сделать оборки на платья или чепчики.

* 24 ноября (7 декабря) — память святой великомученицы Екатерины.

** Аршад (правильно: оржад; фр. orgeat) — прохладительный напиток различных способов приготовления.

* Две последних строки этого стихотворения — аллюзия пушкинских строк из стихотворения «19 октября» (1825): «...Нам целый мир чужбина, / Отечество нам Царское Село».

* Подвиг (фр.).

** В то время все воспитанницы делились на два класса с трехгодичным курсом в каждом. Каждый же класс делился на три отделения. Каждое отделение имело свой дортуар и по две классных дамы, дежуривших по очереди через день. — Примеч. А. В. Лазаревой.

* О личности автора можно сказать только то, что, как следует из ее воспоминаний, она родилась в 1845 году.

* Дурным тоном (фр.).

Примечания

1

Речь идет о событиях Северной войны 1700—1721 гг. — Здесь и далее примеч. сост., если иное не оговорено особо.

(обратно)

2

Момент сомнительный; возможно, здесь мемуаристке изменила память.

(обратно)

3

Классной дамой (фр.).

(обратно)

4

Крестному отцу (фр.).

(обратно)

5

Слова из народной солдатской песни «Как на матушке на Реке- Неве...», автором которой, по преданию, является Петр!.

(обратно)

6

Это очень прелестная девочка! (нем.)

(обратно)

7

Вы говорите по-французски? (фр.)

(обратно)

8

Вы говорите по-немецки? (нем.)

(обратно)

9

То есть в год поступления в Дом трудолюбия Е. В. Аладьиной исполнилось девять лет.

(обратно)

10

Что? {нем.)

(обратно)

11

Прелестное дитя! (нем.)

(обратно)

12

Бедная девочка!., (нем.)

(обратно)

13

«Один бедный чиновник, живший в Галерной гавани, оставил хворую жену свою с многочисленным семейством в низменной хижине и отправился весьма рано на службу, приказав для плотников, кои должны были прийти в тот день для настилки кровати, поставить в печь горшок с картофелем. Печь еще не истопилась, как вода влилась в их хижину и заставила все семейство перебраться на печь. Здесь бедная мать видела с ужасом возвышающуюся ежеминутно воду и готовящую неизбежную смерть ее детям, кои с воплем требовали от нее пиши; это еще более терзало ее душу — как усматривает она горшок с картофелем, плавающим по горнице. С большою трудностью она достала его и утолила голод малюток, кои спокойно после того заснули на краю своей погибели! Но к счастью, вода не дошла на полвершка до печи, скоро сбыла, настало утро, но никто не приходил освободить их из заточения, тщетно они кричали и просили помощи, никто их не слыхал; так прошел еще целый день и ночь. На третий день вопли их услышаны, и они спасены обрадованным отцом, не ожидавшим найти их в живых, ибо он полагал, что они раздавлены вместе с хижиною гальотом, остановившимся на крышке, к коему принесло еще баню и множество разного рода хламу, так что не видно было следов домику и он с большим усилием через двое суток мог добраться до него. Жена же и дети питались в сие время картофелем» ([Без подписи]. О наводнении, бывшем 7 числа текущего ноября // Отечественные записки. 1824. Ч. 20. №55. Ноябрь. С. 369-370).

(обратно)

14

До 1826 года французскому языку в Доме трудолюбия обучались только пансионерки. Императрице Александре Федоровне институт сей обязан своим преобразованием и тем, что он сравнен с прочими заведениями для воспитания благородных девиц. — Примеч. Е. В. Аладьиной.

(обратно)

15

Присматривайте за детьми хорошо! (нем.)

(обратно)

16

Здравствуйте, Ваше императорское величество! (фр.)

(обратно)

17

Как много хорошего ты делаешь (фр.).

(обратно)

18

Ансамбль Чесменского путевого дворца, названный в честь победы русского флота над турецким в Чесменской бухте (1770), построен в 1774—1780 годах в псевдоготическом стиле по проекту Ю. М.Фельтена. Находится близ Средней Рогатки (современная площадь Победы) в Санкт-Петербурге.

(обратно)

19

Здравствуйте, дети! (фр.)

(обратно)

20

Какой обед был у вас сегодня? (фр.)

(обратно)

21

Щи, жаркое с огурцами и пирог (фр.).

(обратно)

22

О!., это был прекрасный обед (фр.).

(обратно)

23

Благодарю!., все в порядке! (фр.)

(обратно)

24

Довольно, Мари, не бегай больше {фр.).

(обратно)

25

Пендель — заостренная палочка, предназначенная для прокола дырочек в ткани при вышивании.

(обратно)

26

Воспоминания старой институтки

25 мая сего 1898 года исполнилось 100 лет со дня основания училища ордена Св. Екатерины. Получив воспитание в нем в 40-х годах, с лишком полстолетия тому назад, я хочу сказать несколько слов о годах, проведенных мною в милом мне и до сих пор институте, прося снисхождения к слабому труду 70-летней старухи, имевшей счастье дожить до такого торжественного дня.

В продолжение ста лет воспитывалось и выпущено из стен института несколько тысяч юных существ в бурное житейское море. В прежние годы, а быть может, и теперь, покидая этот мирный приют, ни одна из нас не знала, что такое жизнь и что она даст — радость или горе? А каждая мечтала, сидя на классной скамейке, только об удовольствиях, радостях и развлечениях — не ожидая, что в жизни чаще встречаются горе и неудачи.

Теперь институтки имеют возможность ближе знакомиться с жизнью, проводя каникулы и праздники в родной семье, а в то время, о котором я, старая институтка, вспоминаю, мы

(обратно)

27

Пепиньерка — воспитанница закрытого женского учебного заведения, окончившая его и готовящаяся к педагогической карьере.

(обратно)

28

Комильфо {фр.) — выражение, означающее «всё как следует».

(обратно)

29

Дортуар (от фр. dortoir — спальня) — общая спальня для воспитанников закрытых учебных заведений.

(обратно)

30

Инвалидные солдаты (инвалиды) — служащие особых инвалидных команд для исполнения внутренней стражи, в которые назначались нижние чины, сделавшиеся неспособными к строевой службе. В закрытые учебные заведения, как мужские, так и женские, могли быть назначены только заслуженные инвалиды — георгиевские кавалеры.

(обратно)

31

Спина к спине (фр.).

(обратно)

32

Очень хорошо, мадемуазель, очень хорошо, продолжайте ваш рассказ с демонстрацией; а ваше занятие, мадемуазель, что вы делаете? {фр.)

(обратно)

33

Почему ты не захотела делать операцию? (фр.)

(обратно)

34

Я бедная девушка, Ваше императорское величество, и я дорожу своим хорошим зрением больше, чем внешним видом! (фр.)

(обратно)

35

Ты права, дитя мое! (фр.)

Воспитанники Императорского училища правоведения — привилегированного высшего юридического закрытого учебного заведения, размешавшегося в Санкт-Петербурге вблизи Екатерининского института, а также на Фонтанке, напротив Летнего сада.

(обратно)

36

*Я уверена, что вы будете рады услышать этого знаменитого пианиста (фр.).

(обратно)

37

Какой некрасивый... (фр.)

(обратно)

38

Счастливицы (фр.).

(обратно)

39

Аргус (греч. миф.) — многоглазый великан, часть глаз которого видела даже тогда, когда он спал. Нарицательное обозначение всевидящего ока.

(обратно)

40

Благодарим Вас, Ваше императорское величество (фр.).

(обратно)

41

Парюра (от фр. parure — убор, украшение) — набор ювелирных украшений, подобранных по качеству и виду камней, по материалу или по единству художественного решения. Включала от 2 до 15 различных предметов — диадему, ожерелье, брошь, серьги, браслеты, кольца, пуговицы, застежки, шпильки и т.д.

(обратно)

42

Короткие рукава {фр.).

(обратно)

43

Воспоминания воспитанницы дореформенного времени

...Невольно мысль моя перенеслась в то далекое прошлое, и в памяти восстали давно забытые образы. Во имя этих последних хочу сказать несколько слов о Патриотическом институте, в котором я пробыла с 1852 по 1858 год <...>. С теплым чувством вспоминаю <...> о всех лицах, с которыми пришлось соприкасаться в продолжение шести лет.

Вероятно, благодаря тому, что институт наш был небольшой, начальницы его могли уделять более времени как на надзор за порядком в нем, так и на более близкое знакомство с воспитанницами. К тому же традиции института не требовали от них чрезмерной важности, вот почему они все были доступны. А личные свойства: сердечная доброта и мягкость характера — давали тон всему институту.

Как просто и сердечно относились начальницы к воспитанницам института, видно из рассказа г-жи Яковлевой

(обратно)

44

Луиза Федоровна Вистингаузен / Сообщ. П. К. Яковлевой // Русская старина. 1871. Т. 3. №3. С. 386-391.

(обратно)

45

За старостью учителя французского языка решено было дать ему дослужить до пенсии, но преподавание литературы было возложено на классную даму. — Примеч. А. В. Лазаревой.

(обратно)

46

В то время все воспитанницы делились на два класса с трехгодичным

курсом в каждом. Каждый же класс делился на три отделения. Каждое

отделение имело свой дортуар и по две классных дамы, дежуривших

по очереди через день.

(обратно)

47

Танец с шарфами (фр.).

В дортуарах мы бывали только во время сна, рекреационные же часы проводили в залах, а уроки готовили в классах, в них же проводили все праздники. — Примеч. А. В.Лазаревой.

(обратно)

48

В дортуарах мы бывали только во время сна, рекреационные же часы

проводили в залах, а уроки готовили в классах, в них же проводили

все праздники.

(обратно)

49

Выполнена в 1856 году группой художников под руководством М. Зичи.

(обратно)

50

В дореформенное время выпуски в институтах чередовались: один год выпускали воспитанниц в Смольном, другой — в Екатерининском, третий — в Патриотическом.

(обратно)

51

Бедное дитя (нем.).

(обратно)

52

Подлинную фамилию этой классной дамы М.С. Угличанинова не захотела раскрыть, по-видимому, из личных соображений.

(обратно)

53

Ангел, красавица, неподражаемая, небесная, божественная и очаровательная (фр.).

(обратно)

54

Имеется в виду басня И. А. Крылова «Гуси» (1811).

(обратно)

55

Ежемесячный журнал «Звездочка» издавался в Петербурге с 1842 по 1863 г. А.О. Ишимовой специально для воспитанниц институтов благородных девиц.

(обратно)

56

Ср.: «Александра Федоровна любила, чтобы вокруг нее все были веселы и счастливы, любила окружать себя всем, что было молодо, оживленно и блестяще, она хотела, чтобы все женщины были красивы и нарядны, как она сама...» (ТютчеваА. Ф. При дворе двух императоров: Воспоминания и фрагменты дневников фрейлины двора Николая I и Александра II. М., 1990. С. 41).

(обратно)

57

Опера Г. Доницетти «Лючия ли Ламмермур», первое представление

которой состоялось в 1835 г. в Неаполе.

(обратно)

58

«Венецианский карнавал», пьеса Г. В. Эрнста.

(обратно)

59

В Смольном институте шифр представлял собой золотой вензель в виде инициала императрицы Екатерины II, который носили на белом банте с золотыми полосками.

(обратно)

60

Родословная книга наиболее знатных дворянских фамилий России.

(обратно)

61

Нехорошо! (фр.)

(обратно)

62

Имеем честь приветствовать Ваше величество!., {фр.)

(обратно)

63

Эта большая девочка очень разумна! (фр.)

(обратно)

64

Маленькое чудо (фр.).

(обратно)

65

Да, Ваше величество!., {фр.)

(обратно)

66

Мадемуазель С<аблина>, выйдите!., (фр.)

(обратно)

67

Это не правда... Это не правда!., (фр.)

(обратно)

68

Дорогая (фр.).

(обратно)

69

Возможно, рассказал о революции 1848 года во Франции, приведшей к либеральным восстаниям во многих государствах Европы, особенно в странах Германского союза.

(обратно)

70

Начальницы Александровской половины Смольного института официально назывались инспектрисами.

(обратно)

71

Аллюзия на поэму Н. В. Гоголя «Мертвые души», том первый, глава девятая (1842), в которой действует «дама, приятная во всех отношениях».

(обратно)

72

Изящных искусств {фр.).

(обратно)

73

От нем. dritte — третий.

(обратно)

74

Сюда (фр.).

(обратно)

75

Слушайте учителя, мадемуазель (фр.).

(обратно)

76

Парами (фр.).

(обратно)

77

Манеры (фр.).

(обратно)

78

Не шумите, барышни... (фр.)

(обратно)

79

Отвратительно (фр.).

(обратно)

80

Озорницы (фр.).

(обратно)

81

Я буду следить за вашим поведением (фр.).

(обратно)

82

Стоит (фр.).

(обратно)

83

Неранжированная (резервная) рота — младшая рота военно-учебного заведения (кадетского корпуса).

(обратно)

84

Название па в танцах {фр.).

(обратно)

85

Шаги в танце

(обратно)

86

Смотрите, как хорошо я сделала локоны, скажите мне спасибо (фр.).

(обратно)

87

Извинитесь! (фр.)

(обратно)

88

Как вы довольны своими? (фр.)

(обратно)

89

Совершенно, в моем дортуаре есть очень способные ученицы, например мадемуазель Грибкова... (фр.)

(обратно)

90

Предмет (фр.).

(обратно)

91

Держитесь прямо (фр.).

(обратно)

92

Семейство маковых (фр.).

(обратно)

93

Верных обожательниц (фр.).

(обратно)

94

Швейцарский муслин (фр.).

(обратно)

95

Pou-de-soie — гладкая шелковая материя без блеска (фр.).

(обратно)

96

О личности автора можно сказать только то, что, как следует из ее воспоминаний, она родилась в 1845 году.

(обратно)

97

Описываемое здесь Ермоловское училище представляло нечто среднее между тогдашними закрытыми московскими училищами, или институтами, и тогдашними открытыми частными учебными заведениями, так как ермоловские воспитанницы хотя и жили в училище, но имели право проводить дома не только летние вакации, Рождество и Святую, но и все праздники. Название свое училище получило от имени лица, на средство которого оно было основано, и до 1857 г. оно находилось на Донской, состоя под ведением Московского дамского попечительного о бедных общества. Затем, по соединении его с однородным ему Талызинским училищем, оно было переведено на Пречистенку, причислено к учреждениям <ведомства> Императрицы Марии (без предоставления особых прав), оставлено в ведении Московского дамского попечительного о бедных общества и переименовано — сначала в Ермоло-Мариинское училище, а затем в Московское Мариинское заведение. Главная задача его, как в описываемый период его существования, так и в предыдущий, состояла в подготовлении бедных девушек, преимущественно дворянского звания, к профессии гувернанток и домашних учительниц. Но в прежнее время дело преподавания было обставлено крайне неудовлетворительно, и только впоследствии — благодаря соединенным усилиям Ф. И. Буслаева, как инспектора училища, А. Е. Викторова, как преподавателя русского языка, А. Н. Бекетова, как преподавателя естественных наук, и других наших просвещенных наставников, — училище быстро выдвинулось вперед и по справедливости заняло весьма выдающееся место между современными ему московскими учебными заведениями — как пансионами, так и институтами. — Примеч. С. Ф.

(обратно)

98

Точнее: «По мне уж лучше пей, / Да дело разумей» — строка из басни И. А. Крылова «Музыканты» (1808).

(обратно)

99

Кекс.

(обратно)

100

Ср. в воспоминаниях самого Ф.И.Буслаева: «В конце пятидесятых годов и в начале шестидесятых, — говорит он, — я был, между прочим, заинтересован женским образованием и без всяких служебных обязательств и награждений взялся инспектировать в одном из женских училищ, состоявших под попечительством княгини С.С.Щербатовой, именно в Мариинско-Ермоловском. В качестве профессора я мог дать этому заведению самых лучших учителей из моих университетских слушателей...» и т.д. (Вестник Европы // 1891. Т. 6 (152). № 11. С. 151-153).

(обратно)

101

Базар житейской суеты Вильяма Теккерея. Перевод И. И. Введенского.

Части 1-4. СПб., 1853.

(обратно)

102

Что это такое, Айвенго... Наверное глупости, любовные похождения (фр.).

(обратно)

103

Но это ужасно! Это неслыханно! (фр.)

(обратно)

104

Роман Э. Сю.

(обратно)

105

Моя дорогая (фр.).

(обратно)

106

Фройляйн Васильефф... (нем.)

(обратно)

107

Я не говорю по-немецки, месье (фр.).

(обратно)

108

Но вы понимаете по-немецки? (нем.)

(обратно)

109

Немного (фр.).

(обратно)

110

Тихо! (фр.)

(обратно)

111

«Славься» — хор из оперы М. И. Глинки «Жизнь за Царя» («Иван Сусанин»).

(обратно)

112

Дурным тоном (фр.)

(обратно)

113

МадемуазельN., предложите вашу руку Ее высочеству княжне (фр.).

(обратно)

114

Д.И. Писарев утонул в море во время пребывания в Дуббельне, близ Риги.

(обратно)

115

«Колокол» — первая русская революционная газета, издававшаяся А.И. Герценом и Н.П.Огаревым в Лондоне в 1857-1867 гг.

(обратно)

116

Очаровательное дитя (фр.).

(обратно)

117

Вот новенькая! (фр.)

(обратно)

118

Аллюзия на строки «Читай не так, как пономарь; /А с чувством, с толком, с расстановкой» из комедии А.С. Грибоедова «Горе от ума» (действие 2, явление 1).

(обратно)

119

См. в воспоминаниях другой воспитанницы Киевского института благородных девиц, Марии Тулуб: «Хочется убедить, как сумею, что хороший педагог всегда овладевает симпатиями детей. Теперь я, мать взрослых детей, способная отличать добро от зла, помню то нравственное влияние, которое имел на нас Виталий Яковлевич, и сознаю, что я у него почерпнула многое, что пригодилось мне в жизни; и всякий раз, когда я сумела найтись, дать отпор, достигнуть того, к чему стремилась, — мне всегда казалось, что я обязана этим ему — Виталию Яковлевичу. Я слушала В.Я. в первом классе, — он читал нам древнюю историю, — и нужно было видеть, как мы — дети 10—11 лет — проникались уважением ко всякому слову, замечанию, которое делал он нам. Не подготовить урока, молчать, когда В. Я. требовал ответа — считалось позором, и лучшие ученицы подготовляли к его уроку ленивых, чтобы поддержать честь класса: нам казалось, что мы можем его лишиться, что он не захочет заниматься с ленивым классом...

Таким образом, умелое, разумное преподавание мы чутко признавали в первом классе и были очень огорчены, когда в среднем классе В. Я. отказался от преподавания за массою занятий. Мы снова стали его ученицами в последнем классе, и там-то мы сумели насладиться уже сознательно его лекциями. В.Я. отличался редким даром выражать всю суть в сжатой и вместе эффектной форме, симпатичностью голоса, способностью изобразить целую картину предмета, о котором идет речь в классе, и закончить урок так, что последнее слово буквально сопровождалось звонком. Такого умения выпустить нас — учениц из класса под сильным впечатлением, такой преподавательский талант трудно встретить — и потому-то мы благоговели перед В.Я.» (ЗахарченкоМ. М. История Киевского института благородных девиц. 1838-1888. Киев, 1889. С. 43).

(обратно)

120

Имеем честь приветствовать Вас, Ваше императорское высочество!

(Фр.)

(обратно)

121

Полужирным выделены фамилии авторов мемуаров, вошедших в настоящее издание.

(обратно)

Оглавление

Институты благородных девиц в мемуарах воспитанниц

От составителя

Дом трудолюбия

  Е. В. Аладьина Воспоминания институтки

Петербургский Екатерининский институт

  Н.М. Ковалевская Воспоминания старой институтки

Патриотический институт

  А.В. Лазарева Воспоминания воспитанницы дореформенного времени

Смольный институт

  М.С. Угличанинова Воспоминания воспитанницы сороковых годов

  А.И. Соколова Из воспоминаний смолянки

Московский Екатерининский институт

  С.Д. Хвощинская Воспоминания институтской жизни

Ермоловское училище

  С.Ф.[96]* Воспоминания

Николаевский сиротский институт

  А. Васильева Из воспоминаний «Дома и в институте»

Московское Александровское училище

  Ф. Левицкая Из воспоминаний

Родионовский институт благородных девиц

  В.Н.Фигнер Из воспоминаний «Запечатленный труд»

Киевский институт благородных девиц

  М.М. Воропанова Институтские воспоминания

Краткие сведения об учебных заведениях

Аннотированный указатель имен Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg