Леонид Аринштейн С секундантами и без… Убийства, которые потрясли Россию: Грибоедов, Пушкин, Лермонтов
© Грифон, 2010
© Аринштейн Л. М., 2010
© Голубев B. C., оформление, 2010
* * *
Автор выражает искреннюю благодарность:
Елене Эдуардовне Будыгиной за оригинальную идею объединить в одной книге трагические судьбы трех великих русских поэтов;
Художнику Владимиру Сергеевичу Голубеву за оригинальное решение дизайна книги;
Ирине Юрьевне Юрьевой за неоценимую помощь при подготовке рукописи;
Дмитрию Николаевичу Бакуну за внимательное прочтение текста и постоянное внимание к его редактированию и корректировке;
Екатерине Мягковой за быструю и четкую техническую подготовку текста;
Елене Геннадьевне Щербаковой за четкую и великолепную работу при создании оригинал-макета
От автора. Случайность или закономерность?
Племя, которое не страшится умирать…
ПетраркаМежду 1829 и 1841 годами – всего за двенадцать лет – Россия потеряла трех самых замечательных своих поэтов.
30 января 1829 года трагически погиб Александр Сергеевич Грибоедов. Он был зверски растерзан толпой, напавшей на русское посольство в Тегеране. Грибоедову было всего 33 года.
27 января 1837 года был смертельно ранен на дуэли Александр Сергеевич Пушкин. Он скончался через два дня – 29 января в возрасте 37 лет.
15 июля 1841 года был застрелен на дуэли под Пятигорском 27-летний Михаил Юрьевич Лермонтов. Причем, была ли это хотя бы дуэль или просто убийство, до сих пор не вполне ясно.
Невольно приходит в голову банальная истина. Если что-то произошло один раз – это случайность, если два – совпадение, если три – закономерность.
Но вот что удивительно: незадолго до всех этих трагических событий в России завершился столь же печальный цикл в Англии.
За три года здесь погибли три романтических поэта. В Англии, как известно, все происходит быстрее и раньше, чем у нас. «Что впору Лондону, то рано для Москвы» (Пушкин).
Так вот, за пять лет до гибели Грибоедова 19 апреля 1824 года погиб, сражаясь за свободу Греции, Джордж Гордон Байрон. Ему было 36 лет.
За два года до него, 8 июля 1822 года, утонул его друг, второй романтический поэт Англии Перси Биши Шелли. Не умея плавать, он отправился в морской переход на небольшой парусной лодке из Ливорно в приморский городок Леричче и был застигнут штормом. Ему было 29 лет.
Еще годом ранее 23 февраля 1821 года скончался на руках у Шелли третий поэт-романтик Джон Ките. Ему было всего 25 лет.
Я был в доме на площади Испании в Риме, где провел последние годы и скончался Ките. Меня поразило сходство с последней квартирой Пушкина на Мойке, 12 в Петербурге. Та же круговая планировка, небольшие комнаты, по стенам, в шкафах и на полках – множество книг, чернильница, гусиное перо, безделушки… Только Пушкин скончался на диване, а Ките – на деревянной кровати, непомерно большой для его роста.
Так что все-таки закономерность. И даже понятно какая. Но об этом лучше всего поговорить после того, как будут рассмотрены конкретные обстоятельства и, по возможности, выявлены причины ранней гибели великих русских поэтов.
Первым по времени был Грибоедов.
Кем и почему был убит Грибоедов?
Ты обойдён наградой? Позабудь! Дни мчатся чередою? Позабудь! Неверен ветер: в вечной книге жизни Мог и не той страницей шевельнуть. Омар ХайямИз «Путешествия в Арзрум…» А. С. Пушкина
Отдохнув несколько минут, я пустился далее и на высоком берегу реки увидел против себя крепость Гергеры. Три потока с шумом и пеной низвергались с высокого берега. Я переехал через реку. Два вола, впряженные в арбу, подымались по крутой дороге. Несколько грузин сопровождали арбу. «Откуда вы?» – спросил я их. «Из Тегерана». – «Что вы везете?» – «Грибоеда». Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис.
Не думал я встретить уже когда-нибудь нашего Грибоедова! Я расстался с ним в прошлом году в Петербурге пред отъездом его в Персию. Он был печален и имел странные предчувствия. Я было хотел его успокоить; он мне сказал: «Vous ne connaissez pas ces gens-la: vous verrez qu'il faudra jouer des couteaux»[1]. Он полагал, что причиною кровопролития будет смерть Шаха и междуусобица его семидесяти сыновей. Но престарелый Шах еще жив, а пророческие слова Грибоедова сбылись. Он погиб под кинжалами персиян, жертвой невежества и вероломства. Обезображенный труп его, бывший три дня игралищем тегеранской черни, узнан был только по руке, некогда простреленной пистолетною пулею.
Я познакомился с Грибоедовым в 1817 году. Его меланхолический характер, его озлобленный ум, его добродушие, самые слабости и пороки, неизбежные спутники человечества, – все в нем было необыкновенно привлекательно. Рожденный с честолюбием, равным его дарованиям, долго был он опутан сетями мелочных нужд и неизвестности. Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан; даже его холодная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении. Несколько друзей знали ему цену и видели улыбку недоверчивости, эту глупую, несносную улыбку, когда случалось им говорить о нем как о человеке необыкновенном. Люди верят только славе и не понимают, что между ими может находиться какой-нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одною егерскою ротою, или другой Декарт, не напечатавший ни одной строчки в «Московском телеграфе». Впрочем, уважение наше к славе происходит, может быть, от самолюбия: в состав славы входит ведь и наш голос.
Жизнь Грибоедова была затемнена некоторыми облаками: следствие пылких страстей и могучих обстоятельств. Он почувствовал необходимость расчесться единожды навсегда со своею молодостью и круто поворотить свою жизнь. Он простился с Петербургом и с праздной рассеянностью, уехал в Грузию, где пробыл осемь лет в уединенных, неусыпных занятиях. Возвращение его в Москву в 1824 году было переворотом в его судьбе и началом беспрерывных успехов. Его рукописная комедия «Горе от ума» произвела неописанное действие и вдруг поставила его наряду с первыми нашими поэтами. Несколько времени потом совершенное знание того края, где начиналась война, открыло ему новое поприще; он назначен был посланником. Приехав в Грузию, женился он на той, которую любил… Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни. Самая смерть, постигшая его посреди смелого, не ровного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна.
Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок! Написать его биографию было бы делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны…
«Голубая родина Фирдуси…»
180 лет назад, в среду 11 февраля (6 шаабана) 1829 года фанатически настроенная толпа персиян напала на особняк Моххамед-хана-Замбор-Экчи-баши в Тегеране, где расположился прибывший из Тебриза для переговоров с Шахом русский посланник Александр Сергеевич Грибоедов и его свита. В ходе завязавшейся ожесточенной, но неравной схватки Грибоедов и вместе с ним почти все члены посольства, обслуживающий персонал и охрана были зверски убиты.
Независимых свидетельств того, что происходило в те дни в Тегеране, не сохранилось. Единственный уцелевший представитель русского посольства Иван Сергеевич Мальцов был так напуган случившимся, что, по его собственному признанию, находясь в Персии, говорил лишь то, что хотел бы услышать от него Шах. К сожалению, и в России поведением Мальцева управлял все тот же страх: он частью повторял то, что уже рассказывал в Персии, частью говорил вещи совершенно противоположные, создавая версию, которую, по его разумению, хотел бы услышать от него генерал Паскевич; свои показания Мальцов сопровождал тайными письмами к Паскевичу, умоляя ни под каким видом не посылать его обратно в Персию, где, как он считал, его непременно убьют за откровенность…
Остальные свидетельства так или иначе восходят к персидским источникам, причем ни имена очевидцев, ни показания лиц, имевших непосредственное отношение к трагическим событиям, до нас не дошли: всё, что они говорили или писали, пришло к нам лишь из вторых рук.
Вот почему так важно тщательное критическое исследование каждого документа, имеющего отношение к этим событиям.
«Вам не простят Туркманчайского мира»
Ты сказала, что в Коране Говорится: «Смерть врагу». Ну, а я-то из Рязани — Знать той строчки не могу… С. Есенин. «Персидские мотивы»16 июля 1826 г. персидская армия без объявления войны вторглась в пределы Российской империи.
Персидское правительство сочло для себя выгодным напасть на своего северного соседа именно в это время. Русская армия уже несколько десятилетий была сосредоточена на границах Оттоманской империи – попросту говоря, Турции, – где то затухали, то вспыхивали с новой силой боевые действия. Летом 1826 г. вдоль всей линии соприкосновения русских и турецких войск – от Закавказья до Бессарабии – сложилась напряженная военно-политическая обстановка: самое время для Персии нанести России внезапный удар…
Очень скоро, однако, выяснилось, что персидское правительство переоценило свои силы. Перейдя в контрнаступление, русские войска разгромили персидскую армию, взяли в плен ее главнокомандующего Алла Яр-хана и заняли древнюю столицу Азербайджана Тебриз – тогда второй по значению город Персии.
Путь на Тегеран был открыт.
Персия запросила мира.
Номинально главным представителем России на мирных переговорах был командующий отдельным Кавказским корпусом генерал Иван Федорович Паскевич. Фактически же «мозговым центром» русской делегации на переговорах был его близкий родственник и дипломатический советник Александр Сергеевич Грибоедов. Именно ему принадлежит политическая концепция Туркманчайского мирного договора, заложившего основу будущих добрососедских отношений между Россией и Персией.
Отказавшись от соблазнительных территориальных приобретений, которые неизбежно породили бы семена реваншизма в Персии, Грибоедов сумел убедить партнеров по переговорам в великодушии, сдержанности и справедливости русского правительства. На этой основе персидское правительство приняло обязательства возместить ущерб, причиненный вероломным нападением на Россию, в размере восьми куруров туманов (16 миллионов рублей) серебром.
Особое значение имела статья XVII договора, предусматривавшая право подданных Российской империи (в основном это касалось армян и грузин, насильственно уведенных в Персию в ходе предыдущих войн) беспрепятственно вернуться на Родину.
10 февраля 1828 г. договор был подписан, и Паскевич, как бы подчеркивая авторство Грибоедова, поручил ему доставить договор в Петербург на утверждение Императору Николаю I.
Договор прошел тщательную апробацию в Министерстве иностранных дел. Ни эксперты, ни сам министр Нессельроде не изменили в нем ни единой буквы. Остался доволен договором и Николай, наградив Грибоедова истинно по-царски: орденом Св. Анны с алмазными знаками, четырьмя тысячами червонцев и чином статского советника.
А еще через месяц Грибоедов был назначен Чрезвычайным Посланником и Полномочным министром России при Персидском Дворе.
К весне 1828 г. относятся частые встречи Грибоедова с Пушкиным, Вяземским, Олениными. 26 мая – в день рождения Пушкина – вся компания совершила морскую прогулку в Кронштадт, о чем сохранились воспоминания Вяземского, Пушкина, Анны Олениной. Здесь, между прочим, Грибоедов встретил своего коллегу – Джона Кэмпбелла с супругой, прибывших кораблем из Великобритании и следовавших через Петербург в Персию. Дж. Кэмпбелл был одним из посредников на русско-персидских переговорах в Туркманчае и подружился с Грибоедовым, который даже ходатайствовал перед Императором о награждении молодого английского дипломата российским орденом.
Пушкин с завистью смотрел на молодую супругу Кэмпбелла – красавицу Грейс-Элизабет, а Грибоедов и английский дипломат о чем-то шептались.
Между 26 мая и 6 июня Грибоедов несколько раз встречался с Кэмпбеллом и тот, пренебрегая дипломатической тайной, предупредил Грибоедова: «Берегитесь! Вам не простят Туркманчайского мира!»
6 июня Грибоедов выехал из Петербурга в Тифлис.
Здесь 22 августа в Сионском соборе состоялось его венчание с княжной Ниной Чавчавадзе.
10 сентября Грибоедов вместе с молодой женой отбыл к месту службы в Персию, в Тебриз: там при Дворе наследного принца Аббас-Мирзы имели свое постоянное пребывание русская и английская дипломатические миссии.
Вскоре выяснилось, что ряд важных вопросов, связанных с реализацией Туркманчайского мирного договора, требовал решения на уровне Шаха.
Грибоедову предстояло выехать в Тегеран для переговоров.
10 декабря 1828 г. – 14 джумади аль-авваль 1244 года хиджры – Грибоедов в сопровождении свиты и внушительной охраны выехал в Тегеран…
5 раджаба (29 декабря 1828 г. по старому стилю) Грибоедов прибыл ко двору Фатх-Али-шаха в Тегеран.
Радужные дни месяца раджаба
Из «Изложения фактов, относящихся к деятельности Русской миссии со дня ее отъезда из Тебриза в Тегеран 12-го джумади до ее гибели в среду 6-го шаабана 1244 года»:
«Посланник остановился в роскошном особняке покойного Моххамед-хана Замбор-экчи-баши, великолепно приготовленного для приема…
На следующий день после прибытия Посланник нанес первые официальные визиты: Абул Хассан-хану, министру иностранных дел, одному из важнейших сановников государства, затем другим видным сановникам…
В среду 8-го раджаба состоялось представление Шаху, согласно совместно разработанному церемониалу. Около полудня к дому Посланника прибыл обер-церемониймейстер Двора Махмуд-хан во главе почетного эскорта, предназначенного для сопровождения Посланника к шахскому дворцу. Придворный конюх подвел Грибоедову коня из шахских конюшен. Все то время, что процессия медленно следовала по бесконечным торговым рядам столицы, владельцы многочисленных лавок приветствовали Посланника стоя, обнажив голову на европейский манер. Когда же он вступил во внутренние дворы шахской резиденции, направляясь к Зеркальному залу, где Шах ожидал его на троне во всем блеске своего величия, сановники Его Величества пребывали в почтительном благоговении. Грибоедов… вручил Шаху свои верительные грамоты. Церемония вызвала общее удовлетворение.
Правда, некоторые шептались, что Грибоедов слишком долго оставался перед Его Величеством сидя. Шах был в короне, на нем были самые прекрасные его драгоценности; тяжесть их до того утомила Его Величество, что по окончании приема он поспешил освободиться от этих блестящих атрибутов шахского величия…»
Сообщив далее о нескольких деловых визитах Грибоедова министрам шахского правительства, автор летописи продолжает:
«До второго приема у Шаха, состоявшегося через 12–14 дней после приезда, весь Двор только и был занят тем, чтобы доставить удовольствие Посланнику. Аммин-эд-даулэ, Абул Хассан-хан, Мирза Моххамед Али-хан старались превзойти друг друга в блестящих празднествах и угощениях Посланнику и его свите. Тут было какое-то соревнование, воодушевлявшее и занимавшее этих знатных особ; всюду были пиры, иллюминации, фейерверк»[2].
Как все, однако, быстро меняется!
Шесть дней зимнего месяца шаабана
Жизнь я сравнил бы с шахматной доской:
То свет, то тень… А пешки мы с тобой —
Расставили, подвигали, смахнули
И в деревянный ящик – на покой.
Омар ХайямИз доклада о расследовании обстоятельств убийства Грибоедова и его свиты, предпринятом по распоряжению британского Посланника в Персии подполковника Джона Макдональда его братом, начальником охраны британской миссии капитаном Рональдом Макдональдом:
«Казалось, все шло хорошо и Его Превосходительство Посланник уже готовился к отъезду, как вдруг за шесть или около шести дней до того, как он встретил свою безвременную кончину, произошло следующее: мирза Якуб, второй евнух шахского гарема, личность очень влиятельная, пришел к русскому Посланнику и потребовал его покровительства как уроженец Эривани и русский подданный, воспользовавшись статьей Договора с Персией, дающей право русским подданным, проживающим в Персии, возвращаться на родину…
Г-н Грибоедов, говорят, употребил все свое влияние, чтобы отговорить мирзу… Видя, однако, что мирза Якуб упорствует, г-н Грибоедов не мог, без того чтобы публично не подорвать к себе доверия, отказать ему в убежище и в возвращении на родину. В конце концов мирза был принят в дом Посланника.
Этот случай из-за исключительного положения, которое занимало вышеупомянутое лицо, привел г-на Грибоедова к немедленному столкновению с персидским правительством. Каждый день порождал поводы для судебных разбирательств и споров. Жалобы предъявлялись в огромном количестве одной стороной и отвергались противоположной, это вело к жарким дебатам, в которых евнуха обвиняли, будто он вымещал свою злобу в грубых оскорблениях религии и обычаев Персии и что его поддерживали в этом одно или два лица из свиты Его Превосходительства»[3].
За «жаркими спорами» последовали не менее «жаркие» действия. Утром 6 шаабана (30 января / 11 февраля 1829 г.) к особняку Моххамед-хана стала собираться толпа, громко выражавшая намерение расправиться с Якубом. Грибоедов распорядился запереть ворота и выставить усиленную охрану. Это не помогло. Толпа продолжала наседать… Раздались первые выстрелы…
В ходе последовавшей ожесточенной схватки Грибоедов и почти все находившиеся в посольстве были убиты.
К настоящему времени известно более тридцати источников, освещающих это трагическое событие. Все они совпадают или почти совпадают в изложении внешней канвы событий: от первых признаков напряженности, связанной с появлением в резиденции Грибоедова евнуха шахского гарема мирзы Якуба (в некоторых документах «ходжа Якуб» или «Якуб-хан»), до деталей кровавой резни 6 шаабана. Все они (или почти все) коренным образом расходятся в объяснении причин и мотивов этой преступной акции.
Если отвлечься от частностей, то можно выделить следующие восемь версий, объясняющих причины и мотивы нападения на русское посольство и соответственно указывающих на виновников кровавой резни. Первая из них строится на том, что инициатива антирусских действий исходила от персидского правительства, т. е. шахского Двора; вторая – виновником событий был один из наиболее могущественных феодалов Алла Яр-хан, имевший особые счеты как с русскими вообще, так и с Грибоедовым в частности. Во время боевых действий он был главнокомандующим Персидской армией и после ее разгрома и панического бегства был захвачен в плен разъездом кубанских казаков: дюжий казак приторочил его в перемет к крупу своего коня и привез в штаб Паскевича. Согласно третьей – вина возлагается на духовные власти Тегерана, в частности на Месих-мирзу – наиболее авторитетного представителя руководства мусульманской общины в Тегеране; четвертая версия – нападение тегеранцев на русское посольство носило сугубо стихийный характер; пятая – виновником событий был сам Грибоедов, якобы восстановивший против себя население Тегерана; шестая – виновато окружение Грибоедова, в особенности христиане-армяне (у которых в то время действительно накопилось немало горечи в отношении мусульман Турции и Персии, отторгнувших от Армении значительные территории и нещадно эксплуатировавших ее коренных жителей); седьмая версия (довольно абсурдная, но и она высказывалась в советское время) – тайные импульсы, направленные против Грибоедова, исходили из Петербурга (имеются в виду Император Николай I и его министр иностранных дел К. В. Нессельроде). Наконец, последняя, восьмая версия возлагает ответственность за нападение на Грибоедова на подстрекательские действия со стороны англичан.
Конечно, все эти версии (разумеется, кроме советской – о причастности Императора Николая) возникли не на пустом месте. Каждая из них – одна глубже, другая поверхностнее – отражает какую-то сторону крайне запутанной обстановки, сложившейся тогда и в самой Персии, и в Средневосточном регионе в целом.
Самодержавным главою персидского государства в то время был Фатх-Али-шах из династии Каджаров. Власть его была фактически невелика, да и она постоянно подтачивалась борьбой крупных феодалов – в основном многочисленных сыновей и племянников Шаха – за земли, положение, влияние, богатство. Впрочем, влияние и независимость даже самых могущественных феодалов были крайне ограничены. И в этом смысле версия о том, что инициатором нападения на русское посольство был Алла Яр-хан, не выдерживает критики. Как ни своевольны были крупные феодалы, ни один из них не рискнул бы вмешиваться таким образом во взаимоотношения Шаха с иностранной державой. За это легко было поплатиться головой. Самое большее, на что Алла Яр-хан мог отважиться, – это подогревать страсти, когда волнение уже началось, что он, вероятно, и делал.
Если феодалы и армия еще как-то подчинялись власти Шаха, то народные массы, особенно в крупных городах – Тегеране, Тебризе, Ширазе, – находились в состоянии постоянного отчуждения и конфронтации с шахским Двором, феодалами и их вооруженными формированиями. Реальной властью в городах обладало лишь магометанское духовенство. Влияние его среди городского населения было огромно, причем духовное влияние поддерживалось еще и тем, что духовенству принадлежала и судебная власть.
Любые массовые движения того времени – будь то народные волнения или празднества – так или иначе направлялись духовенством, широко использовавшим религиозный фанатизм масс в своих интересах. Стихийные волнения в собственном смысле, т. е. не вызванные духовенством или, по крайней мере, не санкционированные им, в истории шиитского мусульманства тех лет практически неизвестны. Едва ли правомерно полагать, что нападение на русское посольство в Тегеране было исключением (мы имеем в виду версию о стихийном характере нападения). С самого начала волнения оно направлялось духовными пастырями ислама. В этом смысле версия об определенной доле ответственности муджахеда Месих-мирзы и других руководителей мусульманской общины в Тегеране за нападение на русское посольство соответствует истине. Однако эта версия не раскрывает причин нападения по существу и не отвечает на вопрос, действовали ли муджахеды по собственной инициативе или были лишь исполнителями чужой воли.
Бо́льшая часть исследователей склоняются к тому, что либо муджахедов силой или хитростью, подкупом или посулами вынудили так поступить, либо они сами стали жертвами хорошо организованной провокации. Сделать это могли только две силы – шахский Двор, т. е. собственно персидское правительство, или англичане, позиции которых в Персии были тогда очень сильны.
Шахский Двор и тегеранское духовенство находились в довольно прохладных отношениях; тем не менее правительство располагало достаточными средствами, чтобы побудить муджахедов действовать в нужном ему направлении. Вопрос, однако, состоит в том, нужно ли было Шаху нападение на русское посольство, заинтересовано ли было его правительство в гибели Грибоедова. И если не оно, то кто был в этом заинтересован?
Персидские письма
Чем больше изучаешь относящиеся к рассматриваемому вопросу документы, тем яснее становится, что Шах не был заинтересован в действиях против русского посольства и, более того, был в высшей степени заинтересован, чтобы такие действия не предпринимались.
В этой связи я хотел бы сослаться на следующие четыре документа. Это письмо британского посланника Джона Макдональда от 19 февраля 1829 г. своему правительству, в котором зафиксировано переданное ему первоначально в устной форме сообщение о нападении на русское посольство и гибели Грибоедова. Далее, личное письмо (фирман) Шаха к Макдональду с объяснениями по поводу трагических событий, а также письма главы персидского правительства Абул Вахаб-мирзы и министра иностранных дел Абул Хассан-хана по тому же вопросу – также адресованные Макдональду.
Три последних письма представляют собой обстоятельные ответы на протест, заявленный британским посланником по получении им сообщения об убийстве Грибоедова. Одно из них имеет дату «1 рамазана 1224 года хиджры» (что соответствует 5 марта 1829 г. по европейскому календарю); на двух других дата не обозначена, но имеются достаточные основания датировать их тем же числом.
Тексты писем были тогда же переведены с персидского на английский язык ответственными работниками британской миссии Джоном Макнилом и Джоном Кэмпбеллом. Владение персидским языком этими лицами и ситуация, в которой осуществлялся перевод, не вызывают сомнений в его адекватности. Переводы были размножены в четырех экземплярах и направлены Макдональдом в три адреса: политическому секретарю правительства Ост-Индской компании, председателю Совета директоров Ост-Индской компании и главнокомандующему русскими войсками в Закавказье генералу Паскевичу.
Комплекты, направленные в первые два адреса, сохранились и находятся в настоящее время в библиотеках Лондона (Public Record Office. Foreign Office, 249/27; Indian Office Library). Комплект, направленный генералу Паскевичу, попал в архив Наместника Кавказа (входивший до последнего времени в общий архив Министерства иностранных дел). В 1910 г. с комплекта этих писем были сняты копии, которые хранятся в Институте русской литературы РАН.
Публикуемые ниже русские переводы всех названных документов сделаны автором книги[4].
1
Первое по времени сообщение о гибели Грибоедова, исходящее от персидских властей, было сделано в Тебризе 6/18 февраля 1829 г., то есть неделю спустя после разыгравшейся в Тегеране трагедии, наследным принцем Аббас-мирзой британскому посланнику Джону Макдональду. Сообщение, как упоминалось, было сделано в устной форме.
Для понимания последующего необходимо представлять некоторые особенности взаимоотношений персидского правительства с иностранными державами. Персия в те годы стремилась по возможности отгородиться от внешнего мира, полагая, что таким образом она обеспечит себе независимое и самобытное развитие. Ограничив до предела внешнеполитические связи, персидское правительство поддерживало дипломатические отношения только с Оттоманской империей, Великобританией и Россией. Существовавшие ранее дипломатические отношения с Францией были упразднены. Мало того, дипломатические представительства, согласно воле Шаха, размещались не при шахском Дворе в Тегеране, а при Дворе наследного принца Аббас-мирзы в Тебризе – примерно в неделе пути от Тегерана. Приезд иностранных дипломатов в Тегеран (в особенности из немусульманских стран) допускался лишь в особых случаях, как исключение. Именно таким особым случаем была поездка в Тегеран русского посольства во главе с Грибоедовым, начавшаяся 8/20 декабря 1828 г. и трагически завершившаяся 30 января / 11 февраля следующего – 1829 года.
В действительности изоляционистский курс персидского правительства был малоэффективен. Персия уже давно попала в зависимость от Великобритании, и англичане, хотя внешне и соблюдали предписанную Шахом регламентацию, чувствовали себя в стране полными хозяевами. Они систематически субсидировали Шаха и его Двор и таким образом контролировали финансы страны; английские офицеры руководили боевой подготовкой персидской армии и отлично знали все ее уязвимые стороны; английские врачи лечили Шаха и его приближенных; английские консулы-резиденты имелись во всех крупных городах Персии и т. д. Устраивала англичан и изоляционистская политика персидского правительства: устраняя конкурентов, изоляционизм способствовал монопольному влиянию англичан в Персии. Правда, британскому посланнику Макдональду приходилось вследствие этого жить в Тебризе, но атташе британской миссии – он же личный врач Шаха – Макнил жил в Тегеране и даже имел собственные апартаменты в шахском дворце.
Любопытная деталь: находившийся в Тебризе Макдональд узнал о гибели Грибоедова не от Макнила, находившегося в Тегеране и обязанного по долгу службы найти способ уведомить своего шефа о случившемся чрезвычайном происшествии, а от наследного принца Аббас-мирзы.
Вот что мы узнаем на этот счет из доклада Макдональда политическому секретарю (министру иностранных дел) правительства Ост-Индской компании Джорджу Суинтону, датированного 19 февраля 1829 г.:
«Сэр, 18-го сего месяца поздно вечером я получил от одного из доверенных служителей гарема уведомление, что Его Королевское Высочество принц Аббас-мирза желает безотлагательно переговорить со мной по делу исключительной важности.
Я тотчас же отправился во дворец, где застал Его Высочество уединившимся с Каим-Макамом и нетерпеливо ожидавшим моего прихода. Оба, казалось, находились в состоянии крайне подавленном. Принц был в слезах, лицо его выражало глубокую скорбь. И действительно, он был так сильно чем-то взволнован, что еще несколько минут после того, как я вошел, только и твердил: "Ла-Ила-Ила-Аллах, нет Бога, кроме Бога, горе мне, обречен я никогда больше не знать ни минуты покоя! Водам Дуная не смыть наших грехов, не стереть водам Евфрата безумия, которое мы совершили!"
Продолжая горько причитать по поводу собственных несчастий и несказанных бедствий, грозящих обрушиться на его дом, принц был некоторое время или не в состоянии, или умышленно не хотел сообщить мне о случившемся; не мог и я отгадать причину его отчаяния. Наконец он пожелал или, вернее, сделал знак своему министру прочесть вслух письма, которые только что пришли из Тегерана и которые, я говорю об этом с величайшей скорбью, содержали ужасное известие, что г-н Грибоедов, Чрезвычайный Посланник и Полномочный Министр Его Величества, Императора России, почти со всей своей свитой убит жителями столицы во время народного возмущения, вспыхнувшего утром 8-го сего месяца.
Подробности этого ужасного события – самого страшного, которое только могло сейчас обрушиться на эту злосчастную страну, – сообщены в упомянутых мною документах, которые были переданы мне Его Королевским Высочеством и переводы которых я направляю для представления Его Светлости Лорду – председателю Совета. Других сведений насчет этого, из ряда вон выходящего и зверского нарушения международного права, у меня пока нет. Но, хотя все это еще темно и неясно, мне представляется, что общественное мнение было сильно возбуждено еще до ухода женщин из дома Алла Яр-хана (бывшего премьер-министра) поведением ходжи Якуба, одного из главных шахских евнухов, который бежал из дворца, где он состоял в очень конфиденциальной должности, и нашел убежище в русской миссии, предоставить которое было обязанностью г-на Грибоедова, согласно условиям Туркманчайского договора.
У меня нет оснований полагать, что Шах или кто-либо из членов его правительства были хотя бы в малейшей степени причастны к этой жуткой катастрофе. Последняя – насколько я могу судить по тому, что сейчас известно, – объясняется исключительно внезапной и непреодолимой вспышкой массового исступления, вызванного обращением с магометанскими женщинами, заносчивым поведением лиц, принадлежащих к русской миссии, смертью нескольких горожан и, наконец, нарушением таких нравственных норм, которые более, чем что-либо другое, затрагивают предрассудки и воспламеняют дикие и необузданные страсти магометанской толпы, нетерпимой ко всякому вмешательству в их религиозные обычаи и особенно ревнивой – до какого-то сумасшествия – к святости гарема.
Уже одно то обстоятельство, что мехмандар Посланника (персидский придворный Назар-Али-хан. – Л. А.) был тяжело ранен, защищая Его Превосходительство, и то, что Шах направил ему на помощь гвардейцев, отчаянно рвавшихся к посольству, причем многие из них, пытаясь противостоять буйству и натиску толпы, были убиты, – уже это должно послужить как бы смягчающим обстоятельством в этом деле и, как я надеюсь, ослабит справедливый гнев и, может быть, даже отвратит вполне предсказуемое возмездие со стороны Императора. Действительно, какие мотивы, спросил бы я, могли бы быть у персидского правительства, чтобы подстрекать к преступлению, из которого оно не только не могло рассчитывать извлечь какую-либо выгоду, но, напротив, неминуемо подвергло бы свое государство неотвратимой опасности, вплоть до риска быть полностью уничтоженным?
Невинность принца (Аббас-мирзы. – Л. А.) и его полнейшее неведение обо всех событиях, которые прямо или косвенно вели к этому прискорбному происшествию, лично для меня вне всякого сомнения. Расстояние, которое отделяло принца от места действия, его отчаяние, искреннее изумление и непритворное горе; его готовность на любое, какое только было бы в его силах, искупление и вознаграждение оскорбленному Монарху – всё это веские свидетельства в пользу того, что принц никоим образом не замешан в преступлении, которое заклеймило его соотечественников печатью позора. Преступление это должно было бы навсегда остаться для принца печальным примером идиотского бессилия администрации его отца, оказавшейся не в состоянии призвать к порядку население города, который является его резиденцией.
Его Высочество объявил всеобщий траур, распорядился покрыть барабан сукном, чтоб заглушить звук, закрыть зал Аудиенции и запретил общественный Салам. Он также направляет своего старшего сына вместе с министром Каим-Макамом в С.-Петербург, чтобы представить Императору подробный отчет о происшедшем, и уполномочивает сына передать в распоряжение Его Императорского Величества некоторых зачинщиков и подстрекателей мятежа.
Более всего я опасаюсь, как бы Эриванский двор (т. е. окружение главнокомандующего русскими войсками в Закавказье генерала Паскевича. – Л. А.) не заподозрил Персию в попытке воспользоваться неудачей, неожиданно постигшей русскую армию на Дунае, и вновь повторить ту вероломную и дерзкую роль, которую она уже однажды сыграла в начале войны. Никаких признаков такого рода намерения со стороны Шаха или его сына я не вижу, да если бы оно и возникло, то разве они в состоянии пойти на новую войну, когда их средства не только истощены, но когда в королевстве, во многих провинциях обнаружились самые явные признаки беспорядка, неповиновения и возмущения?
Я горько сожалею, что не сопровождал г-на Грибоедова в Тегеран, так как склонен думать, что мое присутствие и посредничество сыграло бы положительную роль и, во всяком случае, предотвратило то, что произошло. Но так как Его Превосходительство отправился ко Двору собственно только для того, чтобы вручить верительные грамоты, и намеревался тотчас же вернуться в Тебриз, как только он повидает Шаха, – мне не хотелось покидать Аббас-мирзу накануне его отъезда в чужеземную миссию.
В усугублении несчастья, к которому привело это ужасное происшествие, замечу еще, что г-н Грибоедов недавно женился на молодой, прелестной и обаятельной княжне Чавчавадзе, которая теперь, находясь в последней стадии беременности, оплакивает потерю дорогого и любящего мужа. Сейчас она временно (до тех пор, пока мы не будем иметь благоприятного случая снестись с ее родителями) находится в моем доме, где я и моя жена стараемся утешить ее.
Более, чем кто-либо другой, я могу засвидетельствовать благородный, смелый, хотя, быть может, несколько непреклонный характер покойного. Будучи долгое время с ним в искренней дружбе и постоянно сталкиваясь в делах служебных и частных, я имел немало возможностей по достоинству оценить многие замечательные качества, которые украшали его душу и ум, и убедиться, что высокое чувство чести руководило им во всех его поступках и составляло его правило во всех случаях жизни.
Я намерен заявить решительный протест по поводу этого грубейшего попрания священных прав и неприкосновенности Посланника дружественной нам державы. Но я не хочу задерживать отправку этих писем ни на один день – и буду иметь честь подробно докладывать Его Светлости Лорду – председателю Совета о моем образе действий и о мерах, которые будут предприняты двумя Дворами, опять, к несчастью, вставшими во враждебные отношения друг к другу.
Д. Макдональд, посланник
Тебриз, 19-ое февраля, 1829 г.»
* * *
Донесение Макдональда, которое приведено выше, содержит два слоя информации. Во-первых, зафиксированное британским посланником устное сообщение персидских властей о гибели Грибоедова и, во-вторых, комментарий, включающий в себя юридическую и политическую оценку происшествия, принадлежащий самому Макдональду.
Донесение – наиболее ранний из известных документов, относящихся к гибели Грибоедова. В нем впервые – со слов наследного принца Аббас-мирзы – сообщается как о самом факте убийства русского посланника, так и о целом ряде обстоятельств, предшествовавших и сопутствовавших преступлению. Впервые, как упоминалось, дается здесь и оценка событий. В этой его первозданности, незамутненности – особая ценность документа.
Внешняя канва событий, сообщенная Аббас-мирзой Макдональду, в общем совпадает с тем, что содержится по этому поводу в более поздних источниках, и поэтому в специальном комментарии не нуждается. Значительно интереснее подробно описанное Макдональдом поведение Аббас-мирзы до того и во время того, как он делал свое сообщение. Не говоря уже об очевидном стремлении Аббас-мирзы внушить своему собеседнику мысль, что Шах и его правительство ни в коей мере не причастны к преступлению и глубоко скорбят о случившемся, из описания понятно, что вся беседа наследного принца с посланником была своего рода пробным шаром: и Аббас-мирзе, и присутствующему при разговоре его министру было необходимо выяснить, как отреагирует Макдональд на то, что он услышит, – степень его гнева и степень его доверия к их словам.
Сегодня мы знаем то, чего ни Аббас-мирза, ни Каим-Макам еще не могли знать: Макдональд поверил в непричастность Шаха и его правительства к преступлению 6 шаабана – этому, собственно, посвящена добрая половина его донесения. Не был он и так уж сильно разгневан. В донесении об этом можно судить по фразе о «смягчающих обстоятельствах», которые, как надеется британский посланник, «ослабят справедливый гнев и, может быть, даже отвратят вполне предсказуемое возмездие со стороны Императора (Николая I. – Л. А.)». В еще большей степени об этом можно судить по тексту протеста, направленного Макдональдом шахскому правительству, – резкому, но вместе с тем, учитывая беспрецедентно тяжелые последствия преступления, сдержанному и вполне лояльному по отношению к Персии. Аббас-мирза и его министр были достаточно тонкими политиками, чтобы от них не укрылись эти акценты в настроении британского посланника.
Наибольший интерес представляет политическая часть комментария Макдональда. Анализируя вероятные политические мотивы преступления, Макдональд совершенно ясно видит, что таких мотивов у персидского правительства быть не могло: «Оно не только не могло рассчитывать извлечь какую-либо выгоду (из нападения на русское посольство. – Л. А.), но, напротив, неминуемо подвергло бы свое государство неотвратимой опасности вплоть до риска быть полностью уничтоженным».
Следует иметь в виду, что краеугольным камнем политики Макдональда было сохранение мира на Среднем Востоке. Он не сомневался, что новая война между Персией и Россией резко ослабила бы персидское государство или даже привела к его полному развалу. Последнее, как он вполне справедливо считал, коренным образом подорвало бы позиции Великобритании во всем Средневосточном регионе. Преступление же в Тегеране вновь отбрасывало Персию и Россию на грань войны.
В своем донесении Макдональд прямо упоминает о возможности нового военного столкновения между Персией и Россией и видит свою задачу в том, чтобы такое столкновение предотвратить: «Более всего я опасаюсь, как бы Эриванский двор не заподозрил Персию в попытке воспользоваться неудачей, неожиданно постигшей русскую армию на Дунае, и вновь повторить ту вероломную и дерзкую роль, которую она уже однажды сыграла в начале войны».
Макдональду было отлично известно, кто хотел осложнить отношения России с Персией и развязать войну между ними. Прекрасно понимал он и то, каким английским кругам в Персии были выгодны политические последствия совершенного в Тегеране преступления. Однако он не торопится с окончательными выводами, не сообщает о своих подозрениях. Для этого у него пока слишком мало материала. Вместе с тем, всячески акцентируя непричастность персидского правительства к нападению на русское посольство, он тем самым резко сужает круг поиска виновных и как бы подспудно указывает на организаторов преступной акции, о которых он уже, вероятно, догадывался.
Так или иначе, но, отправив первые сообщения о гибели Грибоедова политическому секретарю правительства, Совету директоров Ост-Индской компании и генералу Паскевичу, он направил своего брата – начальника охраны британской миссии в Тебризе капитана Рональда Макдональда в Тегеран с поручением выяснить все, что удастся, об обстоятельствах нападения на русское посольство. Капитан Макдональд должен был также вручить письменный протест британского посланника Шаху и его министрам. Отбыв 20 февраля из Тебриза, посланный прибыл 3 марта в Тегеран, где провел два дня, был принят Шахом и министрами и уже 6 марта отправился в обратный путь.
По возвращении в Тебриз он представил британскому посланнику подробный доклад о проведенном им расследовании, а также доставил три письма – лично от Шаха, от премьер-министра и министра иностранных дел, содержащие ответ на протест британской миссии.
2
Фатх-Али, Шах-ин-шах Персии, не часто, может быть, считанные разы писал личные письма. Но на сей раз ему пришлось поступиться своими привычками. Слишком серьезен был повод.
«Фирман (личное письмо. – Л. А.) Его Величества Шаха полковнику Макдональду, Посланнику в Персии.
(После приветствий): Да будет известно полковнику Макдональду, Посланнику британского правительства, что у нас нет сомнений в том, что он уже частично осведомлен о происшедшем с генералом Грибоедовым, русским Посланником. Случилось поистине необычайное, непостижимое происшествие.
С момента прибытия Посланника в Тегеран при приеме его во дворце и все то время, что он здесь находился, ему оказывалось самое утонченное внимание, продиктованное нашим дружественным отношением к великой России и ее правительству. Мы проявили к нему всю нашу доброжелательность и дали указание нашим министрам предупреждать каждое его желание и удовлетворять все его просьбы в той мере, в какой это только возможно. Но предначертания Неба неотвратимы – никому не дано избежать своей судьбы: в сложной обстановке, возникшей вследствие отказа удовлетворить требование о возвращении пленных, Посланник оказался предрасположенным прислушаться к злонамеренным советам и преступил черту благоразумия.
Тем не менее, руководствуясь нашими предписаниями, ни один из министров не совершил по отношению к нему ни одного недружественного поступка. Причиной несчастья и позора были жители Города, оказавшиеся не в состоянии владеть собою. Вы прекрасно понимаете, сколь болезненно для нас это несчастье.
Во всех тревожных ситуациях мы всегда получали от представителей британского правительства дружеский совет и поддержку, в особенности в прошлом году, когда Ваше Превосходительство выступил посредником в заключении мира с Россией и так много сделал для заключения счастливого (мирного. – Л. А.) договора.
И теперь, когда случилось то, что случилось, мы, уповая на дружеское расположение Вашего Превосходительства, надеемся, что Вы сделаете все, что в Ваших силах, и что Вы научите нас и наставите наследного принца, нашего сына, что следует предпринять в соответствии с нормами международного права. Мы считаем необходимым предпринять любые шаги, чтобы искупить свершившееся зло, и не откажемся удовлетворить в мельчайших деталях все претензии, вытекающие из случившегося. Ваше Превосходительство, надеюсь, сделает все то, что предполагается истинно дружескими отношениями, чтобы смыть пятно позора с нашего правительства.
Фатх-Али шах».
* * *
Письмо Шаха к Макдональду – искусный дипломатический документ, политические цели которого вместе с тем предельно прозрачны. Главная из них – любой ценой сохранить нормальные отношения с Россией. Ради этого Шах готов пойти на любые моральные и материальные издержки, о чем он пишет совершенно открыто. Таким образом, опасения Макдональда, что обострившаяся ситуация может толкнуть Персию на превентивную войну с Россией, оказались необоснованными. Шах проявил в этом вопросе и государственную мудрость, и политическую гибкость.
Более того. Из письма видно, что Шах стремится привлечь к осуществлению этой политики и Макдональда, справедливо полагая, что в сложившейся ситуации именно британский посланник является той дипломатической фигурой, которая может наилучшим образом способствовать нормализации русско-персидских отношений. Похоже, для персидского правительства не было тайной, что у англичан не было единства в вопросе о том, какие отношения между Россией и Персией им наиболее выгодны, и, обращаясь к Макдональду, Шах знал, что не встретит отказа.
Вопросу о том, кто виноват в преступлении 6 шаабана, Шах уделяет сравнительно мало внимания: подробно об этом пишут его министры (их письма приведены несколько ниже). Его как главу государства интересует не то, что было, а то, что будет. Тем не менее, поскольку полностью обойти вопрос о виновниках он тоже не может, он глухо упоминает о «предначертаниях Неба», о недостаточной, с его точки зрения, гибкости самого Грибоедова, о необузданности толпы.
Впрочем, вполне вероятно, что Шах знал гораздо больше, чем писал. Не исключено, что он знал или догадывался об истинных виновниках. В пользу последнего предположения свидетельствует та смелая уверенность, с которой Шах обращается к Макдональду за поддержкой, как бы твердо зная, что цели Макдональда и тех, кому хотелось бы развязать очередной русско-персидский конфликт, прямо противоположны. Но обвинять в письме к британскому посланнику его соотечественников (даже если Шаху было известно о разногласиях между ними) он, понятно, не мог.
Наконец, последнее замечание: политическая линия Шаха и его правительства – сохранить нормальные отношения с Россией во что бы то ни стало – слабо согласуется с версией о причастности Шаха к нападению на русскую миссию 6 шаабана, разрушительные политические последствия которого (как это видно из письма) были ему абсолютно ясны.
3
Как упоминалось, вместе с письмом Шаха Рональд Макдональд привез британскому посланнику еще два письма.
«От Моатемид-эд-даулэ (премьер-министра. – Л. А.) к Посланнику.
(После приветствий): Ваше письмо мною получено. Оно кратко, зато письмо, адресованное Абул Хассан-хану и содержащее резкий протест по поводу последнего события, более подробно.
Хотя, на первый взгляд, Вы правы, упрекая нас в том, что произошло, но когда Вы узнаете всю правду и все подробности, когда увидите, какую тревогу и стыд испытывают подданные Шах-ин-шаха, Вы поймете, что правительство непричастно к этому делу.
Ваше дружеское расположение позволяет нам надеяться, что Вы не будете слишком строги к допущенной ошибке и оградите нас от необоснованных обвинений со стороны других: ведь дружба, связывающая наши государства, долговременна и покоится на прочном фундаменте. За те 30 лет, что мы поддерживаем дружеские отношения, приходилось ли Вам слышать или видеть у нас что-либо, подобное этому позорному происшествию?
Наше государство желает быть в дружеских отношениях со всеми другими и стремится избегать всяких враждебных действий.
Минувшая война (с Россией. – Л. А.) вспыхнула из-за столкновений пограничных властей: население же обоих государств было против войны.
Сперва были двинуты наши войска в направлении к Ширвану, Гандже и Талышу; затем русский генерал переправился через Аракс и занял Тебриз. В результате вся страна попала в руки России. Когда наследный принц отправился для мирных переговоров с русским генералом, мы практически не могли продолжать войну и мало надеялись вернуть обратно утерянную страну.
Если бы русские, заняв Тебриз, не остановили наступления, Персия перестала бы существовать. Но факт, что русские вели себя по отношению к нам со справедливостью и сдержанностью, более того – они пошли на длительные мирные переговоры, дав возможность населению страны оправиться от растерянности, а армии от поражения.
Если бы наше государство было склонно к вероломству, это был самый благоприятный момент: мир еще не был заключен, денежная контрибуция еще не была отправлена в Россию, и мы могли возобновить военные действия против России с 8 курурами туманов (т. е. с 16 миллионами рублей. – Л. А.) в руках! И если бы мы сочли, что армии в 50 тысяч человек недостаточно для успешного ведения военных действий, мы могли отправить один курур (2 миллиона рублей. – Л. А.), чтобы выиграть время, и пополнить армию еще 50 тысячами человек, тем более что население страны резко выступало против уплаты России такой большой суммы, считая, что десятой ее части достаточно, чтобы вернуть армии боеспособность.
Но наше государство не сочло возможным действовать предательски, когда русское правительство проявило по отношению к нам такую сдержанность и справедливость. Не в характере Шах-ин-шаха раздувать вражду или стремиться к кровопролитию, и тех, кто стоял за продолжение войны, Его Величество всячески порицал. Он скрепил договор (о мире. – Л. А.) без ропота и без единой оговорки и счел контрибуцию вполне справедливой. Мы молчаливо согласились и с известной статьей договора (о репатриации армян. – Л. А.), хотя понимали, что если она не будет снята, то непременно повлечет за собой неприятные столкновения. Мы надеялись, что в дальнейшем, когда между нашими государствами утвердятся дружественные отношения, наследный принц сумеет добиться отмены этой статьи. Мы полагали, что, раз Аббас-мирза готовится к дружественному визиту в Петербург, а г-н Грибоедов наделен здесь широкими полномочиями, те незначительные затруднения, которые возникали бы при применении договора на практике, могли разрешаться его властью. Наконец, совершенно очевидно, что у нас не могло быть желания – особенно сейчас, – чтобы от Востока до Запада прогремела молва, позорящая наше имя бесчестьем.
Всякий, кто поразмыслит над тем, что произошло, и кто обладает хоть каплей здравого смысла, не может не прийти к убеждению, что правительство здесь ни при чем. Полагаясь на установившиеся между нами долговременные дружественные отношения, мы рассчитываем, что Вы будете делать все, что в Ваших возможностях, чтобы как-то смягчить последствия трагедии, а не упрекать нас за то, что случилось.
Возможно ли предположить, что правительство, которое в условиях крайней денежной нужды пошло на выплату 8 куруров туманов, заключило мир и готовится направить в Петербург наследного принца с поручением утвердить наши дружественные отношения с Россией, может быть повинно в убийстве русского Посланника в своей столице, навлекая тем самым несмываемый позор на свое имя? Убежден, как Вы и пишете, что всякий, кто над этим задумается и кто осведомлен о развитии наших отношений с Россией, никогда не бросит нам упрека в бесчестье.
Абул Вахаб-мирза».
* * *
Перед нами документ во многих отношениях удивительный. Глава правительства державы, которая незадолго до того вела войну с другой, более сильной державой, потерпела от нее жестокое поражение, оказалась вынужденной пойти на уплату многомиллионной контрибуции – и вот глава ее правительства характеризует политику державы-победительницы как сдержанную, справедливую, великодушную.
Чтобы оценить по достоинству письмо Вахаб-мирзы, уместно познакомиться с ним несколько ближе. Глава персидского правительства принадлежал к тому немногочисленному, но и не столь уж малочисленному кругу аристократической интеллигенции, которая в 1820-е гг. стремилась возродить традиционную для Персии культуру философского мышления, поэтического слова, изобразительного искусства и т. д.
Особенностью этого возрождения было то, что, опираясь прежде всего на национальную традицию, на мировоззрение и мироощущение ислама, персидская интеллигенция 1820-х гг. не была вместе с тем чужда идеям европейского гуманизма и просвещения.
Нельзя в этой связи не вспомнить состоявшуюся в том же 1829 г. встречу Пушкина на пути в Арзрум с персидским поэтом Фазиль-ханом, сопровождавшим принца Хозрев-мирзу в его дипломатической поездке в Петербург: «…конвойный офицер объявил нам, что он провожает придворного персидского поэта, и, по моему желанию, представил меня Фазил-хану. Я, с помощью переводчика, начал было высокопарное восточное приветствие; но как же мне стало совестно, когда Фазил-хан отвечал на мою неуместную затейливость простою, умной учтивостью… Со стыдом принужден я был оставить важно-шутливый тон и съехать на обыкновенные европейские фразы. Вот урок нашей русской насмешливости. Вперед не стану судить о человеке по его бараньей папахе и по крашеным ногтям» («Путешествие в Арзрум»).
Такое же впечатление производил и глава делегации принц Хозрев-мирза, о чем тогда много говорили и писали в Москве и Петербурге.
Все это помогает понять и по достоинству оценить содержание интересующего нас письма. Вахаб-мирза был не только всесторонне образованным человеком, но мудрым и тонким государственным деятелем, обладавшим широким взглядом на вещи. То, что он писал о политике России, действительно отражало его отношение к этому вопросу. Да и зачем ему было хитрить или льстить? Ведь он писал не к русскому представителю, а к британскому посланнику, который, как он отлично знал, при всей его дружбе с Грибоедовым, представлял соперничающую с Россией державу.
Но если все это действительно так, то, следовательно, у персидского правительства не было оснований для мести русскому посланнику, – мотив, который ему нередко приписывается. Значит, известное предупреждение Грибоедову: «Вам не простят Туркманчайского мира», – относилось не к возможной мести со стороны персидского правительства, которое Туркманчайский мир устраивал, а к тем, кого этот мир не устраивал, о чем уже говорилось выше.
Нельзя не согласиться и с доводами Вахаб-мирзы насчет того, почему персидскому правительству был крайне невыгоден трагический инцидент с Грибоедовым. Впрочем, они во многом повторяют, частично детализируя, то, что содержится по этому поводу в письме Шаха.
Еще более детально этот вопрос рассматривается в третьем письме Везир-и-умур-и-хараджэ (т. е. министра иностранных дел Персии) Абул Хассан-хана, к изложению и анализу которого мы и переходим.
4
«Мирза Абул Хассан-хан Посланнику
(После приветствий): Капитан Макдональд передал мне Ваше письмо. Вы сетуете, что я не сообщил Вам о происшедшем немедленно; Бижан-хан, который находился здесь, объяснит Вам всё. Теперь же, когда посланный уже готов отправиться в Тебриз, необходимо дать ответ на Ваше послание.
Вы утверждаете, что случившаяся трагедия навлекла на нас бесчестье и что мировая история не знает ничего подобного. Полностью отдаю себе отчет, что этот инцидент запятнал позором наше государство, и сам я настолько уязвлен этим беспрецедентным происшествием, что никакой необходимости в упреках с Вашей стороны нет. Впрочем, я не убежден, что ничего подобного никогда не случалось ни в одном государстве, но уверен, что если подобные случаи были, то такое государство едва ли было в восторге от того, что оно запятнало себя таким инцидентом. Ясно, что подобные происшествия, несообразные ни с государственной, ни с житейской мудростью, возможны лишь по предначертаниям рока.
Если Вы хотя бы на минуту задумались над тем, как складывались в последнее время отношения между нами и Россией, то у Вас не останется и тени сомнения, что наше правительство ни в какой мере не причастно к происшествию.
Вы должны быть хорошо осведомлены – теперь это известно каждому – о том, что происходило незадолго до нападения между нами и Посланником, и это само по себе служит убедительным доказательством нашей невиновности. Во-первых. Я лично заметил г-ну Грибоедову, что население раздражено поступком мирзы Якуба и задержанием двух женщин и грозит применить силу. Я советовал вернуть их, но он не согласился.
Во-вторых. Убийство мирзы Сулимана, родственника Манучер-хана: если бы министры знали, что может начаться волнение, они никогда в такой момент не послали бы мирзу Сулимана в русскую миссию.
В-третьих. В случае своего соучастия в преступлении – персидское правительство не стало бы употреблять столько хитрости и настойчивости, защищая жизнь г-на Мальцева.
В-четвертых. После тех почестей и уважения, которые персидское правительство проявило к русскому Посланнику, – совершенно противоестественно, чтобы оно же навлекло на себя столько позора, совершив преступление.
Предположим, однако, что персидское правительство действительно не желало, чтобы г-н Грибоедов оставался здесь. Зачем же было пятнать себя злодеянием, когда можно было просто сменить Посланника? Одним словом, ни один здравомыслящий человек не стал бы винить наше государство.
Вы бросаете нам упрек в том, что мы не сумели защитить и предотвратить убийство священной особы иностранного Посланника. Отвечу Вам: волнение было настолько велико, что мы вынуждены были запереть ворота цитадели (т. е. обнесенную крепостной стеной центральную часть Тегерана, где находился дворец Шаха, резиденция правительства и жилища многих крупных феодалов. – Л. А.). Что можно было предпринять в столь чрезвычайных обстоятельствах? Катастрофа разразилась молниеносно, быстрее, чем можно было собрать войска и сделать необходимые приготовления.
Следует иметь в виду, что народ собрался только затем, чтобы схватить мирзу Якуба и освободить двух женщин, но некто по имени Дадеш-бек, армянин по национальности, убил магометанина, что переполнило чашу терпения и без того возбужденных людей.
Вы утверждаете, что этот инцидент заставит другие державы опасаться за жизнь своих Посланников и вынудит задуматься, благоразумно ли им оставаться при персидском Дворе. Отвечу, что все те тридцать лет, что мы поддерживали дружеские отношения с Англией, Францией и другими державами, их представители всегда встречали со стороны населения Персии только почет и уважение.
Армяне из свиты русского Посланника вели себя на улицах вызывающе, оскорбляли религию Ислама, что возбуждало против них население и, конечно, способствовало резкому столкновению.
Наши дружеские отношения с Англией, которые ничем не омрачены уже тридцать лет, – лучшее свидетельство в нашу пользу.
Вы бросаете нам упрек в попустительстве, в том, что мы медлим с наказанием виновных. Боюсь, Вы плохо представляете себе реальное положение вещей в нашей стране.
Ведь возмущенную толпу повели за собой не сардары или какие-либо другие известные лица. Вы, видимо, считаете, что толпа состояла только из жителей города и что участников нападения легко опознать. Но Тегеран – средоточие всего населения Персии, через него проходят все караваны. В день мятежа [у русского посольства] собрались и жители Тегерана, и приезжие, и трусливые, и безумные, и чужеземцы, усиливавшие шум и гвалт, и более рассудительные, пришедшие в надежде успокоить страсти. Принцы Зилли-эс-салтанэ (губернатор Тегерана. – Л. А.) и Иман-Верди-мирза [с внушительной охраной] не могли пробиться к дому Посланника, такой плотной стеной окружала его толпа. Если бы Шах захотел наказать тех, кто там был, ему пришлось бы перебить всё население.
Министры единодушны в том, что виновных необходимо наказать. Мы были бы очень Вам благодарны, если бы Вы подсказали, каким образом виновные должны быть наказаны, так чтобы весь мир увидел, что свершившие преступление ответили за это, и чтобы с нашего имени было смыто позорное пятно.
Вы высказываете также пожелания, чтобы г-н Мальцов был отправлен на родину. Еще до получения Вашего письма и прибытия к нам капитана Макдональда я проявил к нему должное гостеприимство, тем более что это объективный и доброжелательный к нам очевидец событий. В настоящее время он уже отбыл в Тебриз в сопровождении Мирзы Али-хана и 30 или 40 всадников из племени афшаров; мы также направили специальные указания властям на пути его следования, с требованием обеспечить ему беспрепятственный и безопасный проезд.
Что я могу добавить? Хотел бы надеяться, что Ваша доброта и чувство реальности помогут нам смыть с себя тот позор, который лег на нас столь тяжким бременем.
Абул Хассан-хан
1-го рамазана 1224 года хиджры».
* * *
Письмо Абул Хассан-хана – последнее в ряду рассматриваемых мною документов персидского руководства – написано по горячим следам кровавых событий в Тегеране, как и два других, написанных одновременно с ним. Его главная задача – доказать британскому посланнику Джону Макдональду (а через него и всему мировому сообществу) непричастность персидского правительства к нападению на русское посольство и к разыгравшейся вслед за тем трагедии. С этой целью во всех трех письмах – причем в последнем особенно детально – рассматривается целый ряд обстоятельств, свидетельствующих, что персидское правительство не могло быть заинтересовано в такой акции. Надо сказать, что все три письма довольно точно и объективно раскрывают глубинные причины, по которым персидскому правительству был крайне невыгоден трагический инцидент с Грибоедовым. Создается впечатление, что само персидское правительство оказалось здесь жертвой обмана и что действия, предпринятые против русского посольства, в определенной мере были направлены и против интересов Персии.
Последнее становится особенно ясным, если принять во внимание, что правительство предприняло довольно решительные шаги, чтобы предотвратить нападение, но оказалось не в состоянии справиться с теми силами, которые в то время уже были приведены в действие.
Едва ли эти факты согласуются с утверждением, что нападение на русское посольство носило стихийный характер. Оно не только не имело ничего общего со стихийностью, но, напротив, было хорошо продумано, тщательно спланировано и профессионально осуществлено.
На подобном уровне в Персии в ту пору могла действовать только одна сила – английская резидентура.
Мысль о том, что нападение на русское посольство – дело рук англичан, не нова. Это первое, о чем заговорили современники, сразу же, как только стало известно о преступлении. Так, уже одно из первых донесений о трагических событиях в Тегеране завершалось словами: «Впрочем, мнение основательных в Персии людей то, что происшествие сие случилось… не без участия англичан» (Донесение коменданта крепости Шуша майора Калачевского военно-окружному начальнику князю И. Н. Абхазову от 27 февраля 1829 г.).
Обобщая такого рода донесения, генерал Паскевич писал министру иностранных дел К. В. Нессельроде, что слухи о причастности англичан к гибели Грибоедова распространились по всем персидским городам: «…в Тавризе, Баязете, Тегеране, Нахичевани и Казвине… Они ходили всюду по всем базарам… и все они были согласны в том, что причины пагубного события были далеко не безызвестны англичанам и что они старались обострить враждебное нам настроение умов в Персии»[5].
Английские историки категорически отрицают какую бы то ни было причастность англичан к побоищу в Тегеране. В качестве аргумента приводятся факты о дружеских отношениях Грибоедова и Макдональда, о той решительности, с которой английский посланник протестовал перед персидским правительством по поводу убийства своего русского коллеги, и т. п. Судя по источникам, Макдональд, вероятно, не был повинен в интригах, приведших к гибели Грибоедова; но из тех же источников следует, что с англичан это ответственности не снимает.
Друзья и недруги Грибоедова из Британской миссии
В Персии в то время соперничали две английские группировки. Одну из них возглавлял Макдональд, который, между прочим, был посланником не английского правительства, а могущественной Ост-Индской компании, осуществлявшей непосредственное управление Индией, Бирмой и другими английскими колониальными владениями в Азии. Ост-Индская компания формально подчинялась Королю Великобритании, но ее экономическое могущество было настолько велико, что практически она представляла собой «государство в государстве». Компания имела свое правительство, армию, дипломатических представителей и нередко противопоставляла свои решения предписаниям английского Короля и правительства. В те годы Ост-Индская компания (торгово-экономическая деятельность которой в немалой степени зависела от стабильности в Индии и в пограничных с нею государствах) была заинтересована в том, чтобы Персия сохраняла мир с Россией, и ее посланник Макдональд, а также секретарь миссии Дж. Кэмпбелл – сын председателя Совета директоров Ост-Индской компании – делали всё, чтобы политика мира и стабильности возобладала в этом районе Среднего Востока. Именно на этой почве завязалась их дружба с Грибоедовым.
Другую группировку возглавляли Генри Уиллок, его брат Джордж и английский врач Джон Макнил. Эта группа представляла в Персии интересы экспансионистски настроенных кругов английской аристократии, захвативших в конце 20-х гг. ключевые посты в английском правительстве. С начала 1828 г. премьер-министром Англии стал герцог Веллингтон, победитель Наполеона под Ватерлоо. В 1826 г. Веллингтон провел несколько месяцев в Петербурге и пришел к выводу, что после поражения наполеоновской Франции основным соперником Англии в мировой политике становится Россия[6]. Став премьер-министром, он взял курс на конфронтацию с Россией. «Мы не можем больше сотрудничать с Россией, – поучает он своего ближайшего помощника лорда Элленборо, – если Франция будет продолжать сотрудничать с Россией, мы выступим против и развяжем себе руки. Так или иначе… мы должны избавиться от России» (запись в дневнике 2 октября 1828 г.)[7].
Сам Элленборо, занявший в правительстве Веллингтона пост лорда-хранителя тайной печати (второе после премьера лицо, ответственное за узловые вопросы внешней политики и национальной безопасности), придерживался еще более крайних взглядов, не исключавших возможности военного столкновения с Россией. Вот несколько его характерных записей в то время: «Наша политика и в Европе и в Азии должна преследовать единую цель – всячески ограничивать русское влияние… В Персии, как и везде, необходимо создать предпосылки, чтобы при первой необходимости начать широкую вооруженную борьбу против России» («throwing the whole world in arms upon Russia»)[8]. Или в другом месте еще конкретнее: «30 окт. 1829 г. Как только русские присоединят Хивинское ханство, мы должны оккупировать Лахор и Кабул. Ведь не на берегах же Инда встречать врага…» И далее следуют подробные расчеты, сколько потребуется войск и оружия для отражения гипотетического наступления русских войск на Индию[9].
В резком контрасте с этими и подобными заявлениями находятся слова Макдональда о необходимости мира с Россией. Вот что он писал своему правительству 22 февраля 1828 г. в связи с завершением Туркманчайских мирных переговоров: «Заключение мира имеет неоценимое значение не только для Персии, но и для Англии. Мир спас Персию от нависшей над нею угрозы прекратить существование как независимое государство, а нас – от опасностей столкновения с Петербургским Двором, в которое, по мере успехов русского оружия, мы несомненно оказались бы втянуты»[10].
Не следует, разумеется, упрощать. Макдональд верой и правдой служил интересам Ост-Индской компании, но он был профессиональный военный и трезвый политик. Он имел возможность оценить ход боевых действий, после того как 16 июля 1826 г. персидская армия без объявления войны вторглась в пределы России; он видел, как небольшой отряд генерала Эристова взял древнюю столицу Азербайджана – Тебриз (повторим: тогда второй по значению город Персии), а какой-то дюжий казак привез на седле связанного командовавшего персидскими войсками Алла Яр-хана – одного из главных виновников войны с Россией. Он имел возможность лично наблюдать, как русские войска, после того как Персия прервала переговоры в Дей-Каргане, рассеяли персидскую армию по долине Салтанэ и открыли себе путь к Тегерану. Таким образом, у Макдональда не было никаких иллюзий насчет боевых возможностей персидской армии и вероятного исхода военных действий, если бы в этом районе вновь вспыхнула война.
С другой стороны, на него произвела впечатление сдержанность России, которая не воспользовалась военной победой для расширения своей территории за счет Персии. Войска генерала Паскевича не только не предприняли наступления на Тегеран, но были вскоре выведены из Тебриза и со всей территории южного Азербайджана, оказавшегося под их полным контролем в ходе преследования отступавших персидских армий.
Трезвый учет военно-политической обстановки, богатый военно-дипломатический опыт – вот что определяло политику Макдональда, суть которой состояла в том, чтобы решать спорные вопросы за столом переговоров, а не на поле боя. На этой почве Макдональд сблизился с Грибоедовым, политическая линия которого – ориентация на переговоры, а не на войну – совпадала с линией английского посланника.
Однако ни мирная политика Макдональда, ни его дружба с русским посланником никак не устраивала влиятельную группировку английских «ястребов» в Персии – тех английских офицеров, дипломатов и резидентов, которые, подобно лорду Элленборо в Лондоне, считали, что для сохранения британской колониальной системы в Азии необходимо сеять семена войны между Россией и ее южными соседями. Наиболее заметными представителями этой группы были Генри Уиллок, его брат Джордж и английский врач Джон Макнил.
Генри Уиллок провел в Персии более двадцати лет (с 1808 г.), он был секретарем при трех английских посланниках, сам неоднократно возглавлял британскую миссию в ранге поверенного в делах. В донесениях в Англию он стремился создать впечатление постоянной угрозы Персии со стороны России (см., например, донесения от 8 апреля и 3 октября 1819 г. и др.). Именно Уиллок, используя свое положение временного поверенного в делах в середине 1820-х гг., ложными посулами, подстрекательством и необъективной информацией спровоцировал русско-персидскую войну 1826–1827 гг. Люди, близко знавшие Уиллока, отзывались о нем, как правило, нелестно. Н. Н. Муравьев-Карский, упоминая об Уиллоке в записках за август 1817 г., характеризует его как «человека недальнего» (т. е. недалекого), душевно грубого; отмечает его сребролюбие и недоброжелательность[11]. Макдональд отзывался об Уиллоке еще резче, называя его «бессовестным интриганом», неоднократно упоминает о его лживости, вероломстве: «…не в его характере делать что-либо открыто и прямо, как подобает человеку благородному… Я мог бы предать гласности такие дела его здесь, в Персии, что его прокляли бы до конца дней…»[12]
Наконец, сэр Дж. Малькольм, генерал-губернатор Бомбея, в личном и совершенно секретном письме к генерал-губернатору Индии лорду Бентинку от 17 мая 1829 г. сообщал об Уиллоке следующее: «Когда несколько лет назад меня назначили посланником в Персию, я поставил условие, чтобы этого джентльмена ни в коем случае там не было. У него ни способностей, ни мужественности – умеет только лебезить да интриговать, и при этом – родственнички – клерки какие-то в Министерстве иностранных дел да поддержка м-ра Эллиса, незаконнорожденного брата леди Годрич…»[13]
Политические разногласия между группировками Макдональда и Уиллока усугублялись крайне неприязненными личными отношениями между Макдональдом и Кэмпбеллом, с одной стороны, и братьями Уиллоками и Макнилом – с другой. Уиллоки и Макнил интриговали как могли, чтобы не допустить Макдональда занять место английского посланника в Персии. Не вдаваясь в детали, заметим лишь, что Макдональд и Кэмпбелл были назначены первый посланником, а второй секретарем миссии в марте 1824 г., а прибыть в Тебриз и приступить к своим обязанностям им удалось только через два с половиной года – в августе 1826-го!
Со своей стороны Макдональд, наскоро приняв от Г. Уиллока дела английской миссии, на следующий же день отправил его в Англию в сопровождении «своего» человека – лейтенанта Дж. Александера.
Из записей Александера явствует, что по пути в Англию Уиллок сделал остановки в Константинополе и в Вене, где провел долгие консультации со сторонниками жесткого курса в отношении России – с британским послом в Турции Стрэтфордом Каннингом и послом в Австро-Венгрии сэром Генри Уэллесли, а также принял от них секретные донесения английскому правительству. По прибытии в Англию Уиллок развернул энергичную деятельность, направленную на дискредитацию Макдональда и его мирной политики. «У меня имеются неоспоримые доказательства, – писал позже Макдональд, – что он интриговал против меня все то время, что находился в Англии»[14].
Обстановка благоприятствовала интригам Уиллока: британская внешняя политика все более скатывалась к жесткому антирусскому курсу, главными выразителями которого стали в то время лорд Годрич, а затем Веллингтон и Элленборо. В июле 1827 г. Уиллок был приглашен в Сент-Джеймсский дворец, и Король торжественно возвел его в рыцарское достоинство «за особые заслуги перед Англией». В августе Годрич (зять Эллиса, покровителя Уиллока) стал премьер-министром Великобритании, а два месяца спустя, в октябре 1827 г., Уиллока отправили обратно в Персию. Перед отъездом он получил от английского правительства какие-то тайные директивы (Кэмпбелл упоминает об этом в письме к отцу – председателю Совета директоров Ост-Индской компании)[15] и весьма высокие полномочия (с тех пор Уиллок стал называть себя поверенным в делах Королевского правительства Великобритании – в противовес Макдональду, который был, как помним, посланником Ост-Индской компании).
Впрочем, в Персию Уиллок не торопился: от Лондона до Тебриза добирались тогда месяца полтора-два, Уиллок же потратил на дорогу год: большую часть этого времени он провел в Петербурге.
Надо сказать, что Генри Уиллок и его брат Джордж бывали в России не раз и не два, особенно в Закавказье и на Северном Кавказе, где вели откровенную разведывательную деятельность, причем за ними, судя по документам, велся почти столь же откровенный жандармский надзор[16]. Но на сей раз Уиллок занимался не столько (или, может быть, не только) шпионажем, сколько большой политической игрой. Он отрекомендовался английскому послу в Петербурге лорду Хэйтсбери и русскому министру иностранных дел Нессельроде поверенным в делах Его Величества Короля Великобритании в Персии и в качестве такового был представлен русскому Двору. Более того, он провел с Нессельроде серию переговоров, содержание которых осталось неизвестным, но после которых Нессельроде счел нужным уведомить Грибоедова, что вскоре в Тебриз прибудет новый английский поверенный в делах Уиллок и что с ним следует установить столь же дружественные отношения, что и с его предшественником Макдональдом.
Грибоедов был знаком с Уиллоком еще с 1819 г. и хорошо знал ему цену; знал Грибоедов и о распрях между Уиллоком и Макдональдом. Таких отношений, которые Грибоедов установил с Макдональдом и Кэмпбеллом, он никак не смог бы установить с Уиллоком. Макдональд делился с Грибоедовым даже конфиденциальной информацией. Напомним, в частности, что Макдональд показывал Грибоедову финансовые документы, раскрывавшие масштабы английских субсидий Шаху и его приближенным. С Кэмпбеллом Грибоедов сблизился еще во время Туркманчайских переговоров, о чем уже упоминалось выше, виделись они и в Петербурге, напомним, что именно Кэмпбелл, который вез в Персию секретные директивы нового правительства Веллингтона – Элленборо, конфиденциально предупредил Грибоедова о возможной для него в Персии опасности. Не исключено, что эту опасность Кэмпбелл как-то связывал с возвращением в Персию Уиллока; однако о том, что Уиллок намеревался объявить себя в Персии поверенным в делах и тем самым дезавуировать Макдональда, ни Кэмпбелл, ни Грибоедов еще не знали.
Получив в конце 1828 г. сообщение от Нессельроде об Уиллоке, Грибоедов принял беспрецедентно смелое решение: он решил предупредить Макдональда – посланника соперничающей державы – о планах его соотечественника Уиллока и тем самым дать английскому посланнику возможность эти планы расстроить.
Макдональд, получив предупреждение Грибоедова, принял необходимые меры и сумел расстроить замыслы Уиллока, одержав над ним победу, так сказать, в личном плане.
В политическом плане все обстояло намного сложнее. Одна из важнейших целей британской внешней политики в то время состояла, как известно, в том, чтобы добиться поражения России в русско-турецкой войне и тем самым существенно ослабить военно-политическое влияние России на Ближнем и Среднем Востоке. Английские резиденты в Турции и примыкающих районах были так или иначе привлечены к практическому осуществлению этой политики. Особая роль отводилась резидентам в Персии: если бы удалось спровоцировать новую русско-персидскую войну, то фронт борьбы России с мусульманскими государствами растянулся бы на тысячи километров – от Балкан до Каспийского моря – и вероятность поражения России, и без того изнуренной войной с Турцией, значительно бы возросла.
Правда, осторожный Макдональд продолжал убеждать английское правительство, что Россия все равно одержала бы военную победу и что британское влияние на Ближнем и Среднем Востоке оказалось бы в этом случае окончательно подорвано. Но к мнению Макдональда не очень прислушивались. Недалекий же и политически близорукий Уиллок рассуждал по-иному: он видел ближайшую выгоду от столкновения Персии с Россией и страстно желал, чтобы такое столкновение поскорее произошло. Уиллок понимал, что до тех пор, пока Макдональд и Грибоедов солидарны в своем стремлении сохранить в этом районе мир, никакого обострения обстановки ему вызвать не удастся. По-видимому, именно это соображение и послужило отправной точкой грандиозной провокации против Грибоедова.
В общих чертах смысл провокации против Грибоедова вырисовывается довольно ясно: любой скандал, любое устранение Грибоедова – не обязательно даже его гибель, – во-первых, послужили бы обострению русско-персидских отношений и создали бы предпосылки для развязывания очередной войны; во-вторых, устранение Грибоедова разбивало мирный альянс с Макдональдом и лишало содержания мирные усилия английского дипломата. Все это наилучшим образом способствовало бы осуществлению личных планов Уиллока – сместить Макдональда и занять его место (любопытно, что Уиллок, называвший себя в России «поверенным в делах», с момента прибытия в Персию в октябре 1828 г. ни словом не обмолвился о своих претензиях и терпеливо ждал своего часа).
Самому Уиллоку осуществить какую-либо серьезную провокацию против Грибоедова было не под силу. И здесь выступает на первый план значительно более зловещая фигура, долгое время остававшаяся в тени, – доктор Джон Макнил. Макнил – в будущем посол Великобритании в Персии, автор нашумевшего памфлета «Будущее и настоящее положение России на Востоке», в котором обосновывалась политика «сдерживания России», был тогда фигурой малозаметной: молодой врач со склонностью к шпионажу и политическим интригам. Проезжая, например, летом 1823 г. Кронштадт, он «на всякий случай» записывает: «Прекрасно укрепленная крепость, воздвигнутая прямо на воде. К тому же защищена мощной артиллерией. Здесь, похоже, от 500 до 800 стволов, в том числе 12-ти и 24-фунтовые длинноствольные орудия, 96-фунтовые каронады, мортиры и др. Думаю, никакой флот не смог бы взять эту крепость, разве что случайно»[17]. Благодаря своим незаурядным медицинским и дипломатическим способностям Макнил, попав в Персию, вошел в доверие к Шаху, лечил его самого и многочисленных жен шахского гарема.
Макнил – яркий представитель так называемой «гаремной дипломатии»: по свидетельству близко знавшего его Владимира Сергеевича Толстого, Макнил был дружен с любимой женой Шаха, женщиной редкого ума, понимавшей и разгадывавшей все придворные интриги. Почти каждый вечер Шах, его жена и Макнил ужинали втроем, проводя долгие часы за деловыми беседами. Так Макнил «стал самым влиятельным лицом во всей Персии»[18]. О том же пишет видный английский историк Дж. Бэддэли: «Макнил пользовался полным доверием Шаха и лично знал всех жен гарема, а это – мощный фактор влияния на мусульманском Востоке»[19]. Именно Макнил внушил Шаху мысль, что не следует принимать посланника Ост-Индской компании, и Шах послушно более двух лет сопротивлялся назначению Макдональда. (В дневнике Макнила, предназначенном для публикации, этот эпизод представлен в следующих выражениях: «Я и Уиллок старались ускорить прибытие миссии Макдональда и уговаривали Шаха дать на это свое согласие»[20].)
Важным элементом «гаремной дипломатии» было установление контактов с евнухами гарема, влияние которых в шахском дворце было чрезвычайно велико. О том, что англичане стремились использовать это влияние, свидетельствует, в частности, секретное донесение Макдональда от 28 октября 1826 г. с подробной характеристикой первого евнуха Манучер-хана: «…тонкий, осторожный, прекрасно образованный грузин, который, имея доступ к Шаху и днем и ночью, может очень сильно влиять на исход любого дела, в которое он пожелал бы вмешаться»[21]. Сам Макдональд только за два месяца до того прибыл в Персию, доступа в гарем он не имел и писал это, очевидно, со слов Макнила, который после отъезда Уиллока на всякий случай налаживал хорошие отношения с новым главой дипломатической миссии.
Не подлежит сомнению, что Макнил был связан и со вторым евнухом гарема мирзой Якубом, также весьма влиятельным лицом, ведавшим финансами гарема. Из случайных упоминаний в дневнике Александера, опубликованных до гибели Грибоедова, видно, что Якуб был своим человеком среди англичан. Так, он оказался по каким-то делам в Бушире, когда в июне 1826 г. туда прибыли из Индии Кэмпбелл, Александер и другие английские офицеры, и обедал вместе с ними 8 июня у английского консула полковника Стэннеса. Якуб был армянин, обращенный в магометанство. Представитель угнетенного национального меньшинства, вероотступник, принадлежал, по понятиям того времени, к самой низшей ступени социальной иерархии. Если бы Якуб не представлял для англичан какой-то особой ценности, он никак не оказался бы за обеденным столом английского консула рядом с только что прибывшими английскими дипломатами и офицерами. В другой раз Александер упоминает о Якубе в связи с тем, что последний нагнал его и Кэмпбелла на пути к Ширазу. При этом Александер не без удивления замечает, что они были в пути уже десять дней, а Якуб проделал то же расстояние с головокружительной скоростью – за четыре дня[22]. К моменту их прибытия в Шираз там «неожиданно» (для Александера) оказался Дж. Уиллок.
Мы уже видели, какую роль сыграл Якуб в гибели Грибоедова. Он появился у него, когда Грибоедов уже готовился к возвращению из Тегерана в Тебриз, и своей просьбой о предоставлении ему убежища в русской миссии и всеми последующими действиями буквально спровоцировал нападение на особняк Моххамед-хана, где располагался Грибоедов и его свита. О мотивах действий Якуба написано немало: и мемуаристы и исследователи сходятся на том, что Якуб действовал по собственной инициативе, на свой страх и риск. Исключение представляет интерпретация, которую дает событиям О. И. Попова: она полагает, что против Грибоедова имел место заговор и что «заговорщики… спровоцировали его <Якуба> на уход под защиту русского посла, чтобы поставить Грибоедова в безвыходное положение и покончить с ним…»[23].
В свете приведенного материала о связи Якуба с англичанами версия о заговоре представляется весьма убедительной. Хотя непосредственные побудительные мотивы поведения Якуба остаются неясными (неясно, в частности, не были ли его поступки результатом шантажа, угроз, обмана), но то, что его действия так или иначе направлялись группировкой Уиллока – Макнила, можно утверждать с высокой степенью вероятности.
В пользу высказанного предположения свидетельствует еще ряд фактов, и прежде всего доклад Р. Макдональда о расследовании обстоятельств убийства Грибоедова. Здесь подчеркивается, что никакой напряженности в отношениях Грибоедова с шахским Двором или с населением Тегерана до появления на сцене Якуба не было.
«Все рассказы сходятся на том, что трудно было представить себе более радушный прием, чем тот, которым была встречена в столице русская миссия, тот почет и уважение и внимание, которые были ей оказаны министрами и сановниками шахского Двора… Казалось, все шло хорошо, и Его Превосходительство Посланник уже готовился к отъезду, как вдруг за шесть или около шести дней до того, как он встретил свою безвременную кончину, произошло следующее: мирза Якуб, второй евнух шахского гарема, личность очень влиятельная, пришел к русскому Посланнику и потребовал его покровительства как уроженец Эривани и русский подданный, воспользовавшись статьей настоящего Договора с Персией, дающей право русским подданным, проживающим в Персии, возвращаться на родину в течение определенного периода, который еще не истек. Г-н Грибоедов, говорят, употребил все свое влияние, чтобы отговорить мирзу от его намерения, указывая на то, что он за время долгого отсутствия отдалился от своей родни и обычаев своей страны и, если вернется в Грузию, не может рассчитывать сохранить тот же чин и положение, какими он теперь обладает. Видя, однако, что мирза Якуб продолжает упорствовать, г-н Грибоедов не мог, без того чтобы публично не подорвать к себе доверия, отказать евнуху в убежище и в свободном проезде на родину. В конце концов мирза был принят в дом Посланника. Этот случай из-за исключительного положения, которое занимало вышеупомянутое лицо, привел г-на Грибоедова к немедленному столкновению с Персидским Правительством. Каждый день порождал новые поводы для судебных разбирательств и споров. Жалобы предъявлялись в огромном количестве одной стороной и отвергались противоположной, это вело к жарким дебатам, в которых евнуха обвиняли, будто бы он вымещал свою злобу в грубых оскорблениях религии и обычаев Персии и что его поддерживали в этом одно или два лица из свиты Его Превосходительства»[24].
Между тем именно эта сторона дела, то есть тот факт, что перелом в отношениях между Грибоедовым и шахским Двором был вызван именно действиями Якуба, тщательно затушеван в другом отчете о событиях в Тегеране, который Джордж Уиллок и Макнил сочли нужным противопоставить материалам Макдональда и опубликовать в журнале «Blackwood's magazine» – то есть в упоминавшейся выше «Реляции происшествий…». «Реляция» строится как дневник анонимного персиянина, служившего якобы в ту пору секретарем у мехмандара[25] Грибоедова – Назар-Али-хана. Неизвестно, существовал ли такой дневник; важно, однако, другое: перевел его на английский язык Джорж Уиллок, а соответствие излагаемых в тексте событий действительности заверил Макнил. В рекомендательном письме по этому поводу, направленном в редакцию журнала, Макнил сделал характерную ошибку. Он пишет: «Вскоре после этого письма Вы получите отчет о кровавом побоище в Русской миссии, написанный моим другом майором Джоржем Уиллоком» («drawn up by my friend»). Одна из британских исследовательниц этого вопроса Е. Харден замечает по этому поводу: фраза Макнила «отчет… написанный моим другом» звучит несколько странно, если исходить из того, что Уиллок был только переводчиком[26]. Попытки разыскать персидский текст, с которого был сделан «перевод», или установить имя автора этого текста успехом не увенчались, хотя с этой целью были обследованы архивы журнала «Blackwood's magazine», Ост-Индской компании, бумаги английского посольства в Персии и т. д.
Но так или иначе, были ли Уиллок и Макнил авторами или переводчиками, они отредактировали текст так, как сочли нужным, поэтому очень важно, что они сочли нужным затушевать целый ряд обстоятельств, относящихся к Якубу. Во-первых, по версии Уиллока – Макнила выходит, что отношения Грибоедова с Шахом обострились с первых же дней его пребывания в Тегеране, причем напряженность нарастала в результате резкости самого Грибоедова. Доклад Р. Макдональда такую интерпретацию событий начисто отвергает. Во-вторых, версия Уиллока – Макнила ни словом не упоминает, что Грибоедов не очень-то был расположен принимать Якуба и долго пытался отговорить его уезжать из Персии. Более того, Уиллок прямо обвиняет Грибоедова в том, что он этого не сделал: «Почему же, если Грибоедов действительно хотел добра Якубу, почему он не посоветовал ему остаться в Персии, где он жил в достатке и уважении?» Отчет Макдональда же прямо указывает на то, что Грибоедов «употребил все свое влияние, чтобы отговорить мирзу от его намерения…». О том же подробно рассказывается в донесениях Мальцева с добавлением того факта, что Грибоедов первый раз все-таки отказался принять Якуба, но тот пришел вновь, и что для того, чтобы остаться в доме Грибоедова, Якуб раздавал крупные взятки людям, которые, как он считал, имеют влияние на Грибоедова.
Зачем же Уиллокам и Макнилу понадобилось искажение истины в таких, казалось бы, мелочах?
Ответ может быть только один – потому что именно эти мелочи затушевывали роль Якуба в чудовищной по своим результатам провокации против Грибоедова и тем самым препятствовали разоблачению участия в этом деле братьев Уиллоков и Макнила, знакомство которых с мирзой Якубом могло бы в любое время выплыть на поверхность.
Впрочем, истинные причины побоища в Тегеране так и остались в то время нераскрытыми. Сообщение генерала Паскевича министру иностранных дел о том, что за всем этим стоят англичане, повисло в воздухе. Российское правительство вполне удовлетворилось извинениями Шаха и подарками, которые привез в Петербург наследник персидского престола. Алмаз «Шах» – цена жизни Грибоедова – до сих пор хранится в Оружейной палате Кремля.
А. С. Грибоедов и его жена, урожденная княжна Чавчавадзе
Эпизоды русско-персидской войны 1826–1827 гг.
Встреча генерала Паскевича с наследным принцем Аббас–Мирзой
Граф И. Ф. Паскевич, командующий войсками в войну 1826–1827 гг., позже – генерал–фельдмаршал
Подписание мира в Туркманчае 10 февраля 1828 г. Литография по рисунку В. Машкова. Грибоедов сидит за столом справа
А. С. Грибоедов. Рисунок Пушкина
Персидский орден «Льва и Солнца» которым был награжден Грибоедов
Беге–Ильчи (Сад посла) в Тегеране – место, где был убит Грибоедов (с фото начала XX в.)
Братская могила погибших 30 января 1829 г. во дворе Армянской церкви в Тегеране
Могила Грибоедова в Тифлисе
Алмаз «Шах»
Пушкин. От Белой головы до Черной речки
«Теперь сходитесь»… Хладнокровно, Еще не целя, два врага Походкой твердой, тихо, ровно Четыре перешли шага, Четыре смертные ступени. Свой пистолет тогда Евгений, Не преставая наступать, Стал первый тихо подымать. Вот пять шагов еще ступили, И Ленский, жмуря левый глаз, Стал также целить – но как раз Онегин выстрелил… Пробили Часы урочные: поэт Роняет молча пистолет… А. С. Пушкин. «Евгений Онегин» И он убит – и взят могилой, Как тот певец, неведомый, но милый, Добыча ревности глухой, Воспетый им с такою чудной силой, Сраженный, как и он, безжалостной рукой.* * *
Его убийца хладнокровно Навел удар… спасенья нет: Пустое сердце бьется ровно, В руке не дрогнул пистолет. М. Ю. Лермонтов. «Смерть Поэта»Пушкин был человек суеверный. Еще в молодые годы модная тогда гадалка Кирхгоф предсказала ему смерть от «белой головы, белого человека или белой лошади».
Предсказание произвело на Пушкина тяжелое впечатление, он вспомнил легенду о князе Олеге, которому, как и ему, Пушкину, была предсказана смерть от коня; и как ни пытался князь избежать предсказанной судьбы, предсказание неотвратимо сбылось. Печальным размышлениям Пушкина на эту тему мы обязаны появлением гениальной «Песни о вещем Олеге» (размышления Пушкина почти всегда принимали поэтическую форму).
Что же касается самого Александра Сергеевича, то он все последующие годы жил под гнетом этого предсказания, часто вспоминал о нем, рассказывал друзьям…
Старец с белой бородой, или Преддуэльная лирика
Трудной для Пушкина весной 1835 г. давнее предсказание вновь явило себя в одном из его самых страшных поэтических пророчеств:
Чудный сон мне Бог послал — С длинной белой бородою, В белой ризе предо мною Старец некой предстоял… Он сказал мне: «Будь покоен, Скоро, скоро удостоен Будешь Царствия небес. [Скоро странствию земному] Твоему придет конец, Уж готовит Ангел смерти Для тебя святой Венец…» Ах, ужели в самом деле Близок я к [моей кончине]? И страшуся и надеюсь, Казни вечныя страшуся, Милосердия надеюсь: Успокой меня, Творец. Но Твоя да будет воля, Не моя…(III, 445–446)[27]
Пророчество это написано по мотивам баллады Роберта Саути «Родерик, последний из готов», фрагмент которой («На Испанию родную») Пушкин незадолго до того вольно перевел. «Чудный сон» вполне может быть осмыслен как видение трагического героя баллады – короля Родерика[28]. Однако более вероятно, что Пушкин написал его попутно, для себя, не имея в виду печатать[29]. И можно было бы не придавать особого значения этому малоизвестному широкой публике пушкинскому отрывку, если бы не одно обстоятельство: тогда же в апреле, а затем и в мае, и в июне Пушкин еще не однажды вернется к тревожному мотиву близкой и (увы!) желанной кончины.
В стихотворении «Полководец», под которым стоит дата «7 апреля 1835», размышляя над полной внутреннего трагизма судьбой фельдмаршала Барклая-де-Толли, Пушкин писал:
Там, устарелый вождь, как ратник молодой, Искал ты умереть средь сечи боевой. Вотще!..(III, 960; курсив мой. – Л. А.)
Отвергнув затем этот вариант, поэт заменил его еще более драматичным и определенным:
Там, устарелый вождь! как ратник молодой, Свинца веселый свист заслышавший впервой, Бросался ты в огонь, ища желанной смерти…(III, 379)
Пушкин знал, о чем писал: в Бородинском сражении отстраненный от командования Барклай, чей стратегический замысел не был понят, действительно «искал желанной смерти», бросаясь в гущу самых жестоких схваток. В тот день под ним были убиты пять коней, и лишь каким-то высшим чудом он сам остался жив.
В стихотворении «Из А. Шенье», датированном 20 апреля того же года, Пушкин обратился к одной из версий мифа о Геракле, согласно которой античный герой, не вынеся физических страданий, бросился в горящий костер:
Треща горит костер; и вскоре пламя, воя, Уносит к небесам бессмертный дух героя.(III, 382)
(ср. в «Полководце»: «Бросался ты в огонь, ища желанной смерти».) Разница лишь в том, что Барклая побуждали к самоубийству страдания нравственные, а Геракла – физические.
Тему желанной смерти Пушкин дополнил мотивом – весьма естественным в контексте такого рода размышлений – о крайне невысокой ценности жизни:
«Пошли мне долгу жизнь и многие года!» Зевеса вот о чем и всюду, и всегда Привыкли мы молить – но сколькими бедами Исполнен дол<гий> век! Во-первых, [как] рубцами, Лицо [морщинами покроется] – оно превращено.(III, 429)
Набросок остался незавершенным, и точная датировка его не вполне ясна; наиболее вероятна – весна – осень 1835 г. Во всяком случае, он вполне соотнесен с умонастроением Пушкина в ту пору, в частности с его горькой фразой из письма к П. А. Осиповой от 26 октября 1835 г.: «Поверьте мне, дорогая госпожа Осипова, хотя жизнь – и susse Gewohnheit[30], однако в ней есть горечь, делающая ее в конце концов отвратительной…» (XVI, 375–376).
В мае – июне 1835 г. Пушкин работал над небольшой медитативной поэмой «Странник» – поэтическим переложением религиозно-философской аллегории Джона Беньяна «Путь паломника». Как и в «Чудном сне», мотив ожидания близкой смерти переплетается здесь с органически близким ему мотивом – тревожным предвидением Страшного суда, причем акцентируется именно второе: странник признается встреченному юноше в охватившем его душевном смятении:
«Познай мой жребий злобный: Я осужден на смерть и позван в суд загробный — И вот о чем крушусь: к суду я не готов, И смерть меня страшит».(III, 392–393)
Ср. в «Чудном сне»:
И страшуся и надеюсь, Казни вечныя страшуся, Милосердия надеюсь…И вот что существенно: Пушкин не просто сосредоточен на мыслях о неотвратимо близкой и желанной смерти со всеми сопутствующими этому мотиву размышлениями, но ни о чем другом в то время он вообще не пишет.
По-видимому, ни о чем другом он писать и не мог…
По-видимому?
7 сентября 1835 г. поэт уезжает в Михаиловское с тем, чтобы писать, писать и писать. Осень – традиционно самое плодотворное для него время года; в псковской деревне тихо, и ничто не отвлекает от работы. Но… «Писать не начинал и не знаю, когда начну» (Наталье Николаевне, 14 сентября – XVI, 47). «…До сих пор не написал я ни строчки…» (ей же, 25 сентября – XVI, 50). «…Такой бесплодной осени отроду мне не выдавалось. Пишу, через пень колоду валю. Для вдохновения нужно сердечное спокойствие, а я совсем не спокоен» (Плетневу, 11 октября – XVI, 56).
«Через пень колоду…» – это о былых планах и замыслах. Апрельское же тревожное настроение обретает все новые и новые поэтические воплощения:
…Вновь я посетил Тот уголок земли, где я провел Изгнанником два года незаметных. Уж десять лет ушло с тех пор – и много Переменилось в жизни для меня, И сам, покорный общему закону, Переменился я…Отметив в себе перемены – надо думать, не особенно для него отрадные, – Пушкин не хочет о них говорить и тут же, как бы пытаясь обойти «общий закон», переходит к светлым дням десятилетней давности, когда перемены его еще не очень-то тревожили:
…но здесь опять Минувшее меня объемлет живо, И, кажется, вечор еще бродил Я в этих рощах…(III, 399)
«Вот опальный домик…», «Вот холм лесистый…» – как бы надеясь уничтожить в своем сознании десятилетний нанос времени, вспоминает Пушкин. Но бег времени неудержим: к печальной действительности – к тем переменам, которые согласно «общему закону» необратимы, – поэта возвращает вид сосен (недаром первоначально стихотворение так и называлось – «Сосны»):
…три сосны Стоят – одна поодаль, две другие Друг к дружке близко… …Они все те же, Все тот же их знакомый уху шорох — Но около корней их устарелых (Где некогда все было пусто, голо) Теперь младая роща разрослась, Зеленая семья; [кусты] теснятся [Под сенью их как дети.] А вдали Стоит один угрюмый их товарищ, Как старый холостяк…И далее естественно и органично поэт переходит к собственной судьбе:
Здравствуй, племя Младое, незнакомое! не я Увижу твой могучий поздний возраст… …Но пусть мой внук Услышит ваш приветный шум… И обо мне вспомянет.(III, 400)
«Я не припомню, чтобы когда-нибудь видела его в таком отвратительном расположении духа», – констатировала сестра поэта Ольга вскоре после его возвращения из Михайловского[31].
«Торчащие приапы», или «Треск гармонии»
Вероятно, дальнейший перебор однородных фактов и нагнетание в связи с ними могильной напряженности едва ли необходимы. Пора поставить вопрос «отчего»? Ответ на него – исчерпывающий и недвусмысленный – дают произведения и письма Пушкина. Подчеркиваю: не воспоминания и домыслы современников, а сам Пушкин.
Несомненным источником того угнетенного состояния духа, в котором пребывал поэт, – может быть, точнее, одним из источников, – было ощущение творческого кризиса. Только что приведенные письма из Михайловского к жене и к Плетневу дают представление, насколько болезненно и остро сознавал этот кризис сам Пушкин. Тогда же в Михайловском он набросал три варианта стихотворного послания к тому же Плетневу (все они остались незаконченными), из которых видно, что писать так, как он писал раньше, Пушкин уже по каким-то причинам не мог и не хотел:
Ты мне советуешь, Плетнев любезный, Оставленный роман [наш] продолжать [И строгой] век, расчета век железный, Рассказами пустыми угощать…(III, 395)
Вы за «Онегина» советуете, други, Опять приняться мне в осенние досуги. Вы говорите мне: он жив и не женат. Итак, еще роман не кончен – это клад: Вставляй в просторную<?>, вместительную раму Картины новые…(III, 396)
В мои осенние досуги, В те дни, как любо мне писать, Вы мне советуете, други, Рассказ забытый продолжать… Вы говорите: «Слава Богу, Покамест твой Онегин жив, Роман не кончен – понемногу Иди вперед; не будь ленив. Со славы, вняв ее призванью, Сбирай оброк хвалой и бранью — Рисуй и франтов городских, И милых барышень своих, Войну и бал, дворец и хату…»(III, 397)
Каковы эти причины, Пушкин так и не объяснил: все три варианта послания прерываются как раз в том месте, где можно было ожидать объяснений. Но то, что возвращаться к «Онегину» и, пожалуй, шире – то, что писать в своей прежней манере он более не намерен, выражено достаточно ясно.
Впрочем, месяца три спустя в послании к Денису Давыдову Пушкин до известной степени эти причины объяснит: он говорит (причем не в шутку, а с горечью и всерьез), что поэзия его устарела, «вышла из моды»:
Наездник смирного Пегаса, Носил я старого Парнаса Из моды вышедший мундир…(III, 415; курсив мой. – Л. А.)
Однако и писать в соответствии с требованиями иной моды он как будто тоже не расположен. Об этом идет речь в еще одном незавершенном послании – к князю П. Б. Козловскому, писателю и сотруднику «Современника». Последний, по свидетельству П. А. Вяземского, «настоятельно требовал» от Пушкина обратиться к переводу сатир Ювенала[32], полагая, вероятно, что дальнейшее творчество поэта должно развиваться по пути «срывания всех и всяческих масок».
Ответ Пушкина не оставляет сомнений в неприемлемости для него такого пути:
…Простясь с <былой> <?> мечтой и бледным <?> идеалом, Я приготовился бороться с Ювеналом, Но, развернув его суровые творенья, Не мог я одолеть пугливого смущенья… [Стихи бесстыдные] приапами торчат, В них звуки странною гармонией трещат. Картины <гнусного> <?> латинского разврата…(III, 430)[33]
И здесь Пушкин подходит, пожалуй, ближе всего к коренным причинам своей творческой депрессии. Русская поэзия и русская литература в целом все более и более вовлекались в орбиту глубокого и долговременного нравственного кризиса, уходившего своими корнями в очередной виток общеевропейского кризиса христианской цивилизации. (В России он развивался медленнее и с некоторым запозданием по отношению к Западной Европе, что позволяло Хомякову, Шевыреву, Самарину и их единомышленникам, а позднее и религиозным философам начала XX столетия говорить о нравственном превосходстве русской культуры над культурой Запада.)
«Торчащие приапами» «бесстыдные стихи» и «картины <гнусного> <?> латинского разврата» на русской почве 1830-х гг., то есть, по существу, картины прогрессирующего нравственного разложения, уже начинали создаваться (причем с поразительной силой таланта) младшим современником Пушкина:
К добру и злу постыдно равнодушны, В начале поприща мы вянем без борьбы; Перед опасностью позорно-малодушны И перед властию – презренные рабы…[34]Но Пушкин так писать не мог: «пророческая тоска» поэта того самого «младого, незнакомого» поколения, которое он столь грустно и светло (ср. у Лермонтова: «пусто иль темно») приветствовал в своих «Соснах», была ему глубоко чужда. Поэзия Пушкина замешена на совершенно ином мироощущении – на органически присущей всему его существу глубокой вере в высшую гармонию, в вечный Закон, на котором зиждется Высшая Справедливость – нравственная и социальная.
«Поэзия… не должна унижаться до того, чтоб силою слова потрясать вечные истины, на которых основаны счастие и величие человеческое» (XI, 201), – утверждал Пушкин еще в 1831 г. Теперь же, когда ему все чаще приходилось отстаивать этот фундаментальный принцип, он с сожалением и болью говорил о писателях, полагающих, что «нравственное безобразие может быть целию поэзии», и «употребляющих во зло свои таланты», обращаясь «к изображениям отвратительным, мало заботясь об изящном, об истине…» (XII, 69). Конечно же, Пушкин знал, что существуют смерть, кровь, убийства, предательства, измены, рабство, страдания, попранная справедливость и т. д. Но высшая гармония, осуществляющая себя через «любовь и дружество», через открытость и духовность («дум высокое стремленье»), а порой даже через кровь – кровь возмездия и очищения, – в конечном счете торжествует.
Способность проникнуться этой гармонией, соблюсти диктуемое высшими нравственными императивами чувство меры – каков бы ни был предмет изображения[35], – вот в чем видел Пушкин истинное призвание поэзии и поэта.
Впрочем, замечал он, «нравственное чувство, как и талант, дается не всякому». Он мог бы добавить, что нравственное чувство и есть талант. Во всяком случае, для него самого это чувство было настолько органично, что его не могли поколебать ни превратности судьбы, ни философско-религиозные искания. Оно вбирало в себя, подчиняло себе и впитанное с детских и лицейских лет свободолюбие, и религиозное вольномыслие, и рационализм, и иронический скептицизм, уходящие своими корнями во французский XVIII век. Собственно, в юношеском сознании Пушкина все это тоже было формами, в которых проявлял себя «вечный Закон» – высшая гармония.
Жизненный опыт вносил в его философско-религиозную концепцию многочисленные коррективы: она никогда не оставалась неизменной. Пушкин последовательно отказался от всепроникающего вольтеровского скептицизма, от облеченного в «унылый романтизм» «безнадежного эгоизма» лорда Байрона. Еще сохраняя внешние формы байронической поэмы (в «Цыганах»), поэт безжалостно развенчал ее героя Алеко, а вслед за ним и самого Байрона.
Высланный в 1824 г. из Одессы за то, что он «брал уроки чистого афеизма» (атеизма) у философа-англичанина, который «исписал листов 1000, чтобы доказать, что не может существовать высший разум – Творец и Вседержитель, мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души», высланный, несмотря на явное неприятие этической стороны этих «уроков» («система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но к несчастию более всего правдоподобная» – XIII, 92)[36], Пушкин в 1830-е гг. уже не сомневался в существовании Творца, а мотив Страшного суда, неотделимый от представления о бессмертии души, занимает центральное место и в стихотворении «Чудный сон», и в поэме «Странник».
Соответственно, если в 1821 г. Пушкин превратил текст молитвы Ефрема Сирина («…Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми…») в предмет веселой шутки: «Желаю ему <Кюхельбекеру> в Париже дух целомудрия, в канцелярии Нарышкина дух смиренномудрия и терпения, об духе любви не беспокоюсь, в этом нуждаться не будет…» (XIII, 25), то в июле 1836 г. он, как бы искупая свое юношеское зубоскальство, излагает тот же текст проникновенными стихами:
Отцы Пустынники и жены непорочны, Чтоб сердцем возлетать во области заочны, Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв, Сложили множество божественных молитв; Но ни одна из них меня не умиляет, Как та, которую Священник повторяет Во дни печальные Великого поста; Всех чаще мне она приходит на уста И падшего крепит неведомою силой: Владыко дней моих! дух праздности унылой, Любоначалия, змеи сокрытой сей, И празднословия не дай душе моей. Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья, Да брат мой от меня не примет осужденья, И дух смирения, терпения, любви И целомудрия мне в сердце оживи.(III, 421)
Строго говоря, все творчество Пушкина было беспрестанным поиском наиболее полного выражения и утверждения этой высшей гармонии, постоянного движения к ней. Свернуть на иной путь значило бы для него предать свой жизненный опыт, потерять нравственную основу своего существования, своего творчества. Сделать это Пушкин просто не мог. Между тем общество, общественное сознание, литература, включая поэзию, двигались в противоположном направлении, порождая все растущий эгоизм, отчуждение, все более социологизируясь, утрачивая ту степень нравственной культуры, которая была органична для Пушкина. Поэт все более ощущал свое одиночество. Ясное, беспощадное к себе осознание этой ситуации наполняет одну из наиболее трагичных медитаций Пушкина: Светлым Воскресением 7 апреля 1835 г. датирован «Полководец», а 13 апреля завершено философско-медитативное стихотворение «Туча», где одиночество мотивировано уже не непониманием, а исчерпанием – тем, что «туча» (разумеется, это метафора) свое назначение исчерпала.
Некогда «туча» была частью великого целого; она облегала все небо и щедро поила дождем алчущую землю. Но «пора миновалась» (Пушкин мог бы добавить: согласно «общему закону»), и теперь «туча» – лишь беспомощный след былого, последний его осколок. Одинокой и ненужной несется она «по ясной лазури», так что высший гарант «общего закона» Зевс (в окончательном варианте – ветер) обоснованно и справедливо гонит ее с небосвода.
Именно гонит. Это, если угодно, апофеоз самоуничтожения (напомню, «Туча» появилась через пять дней после «Полководца» с его финальным лейтмотивом желанной смерти и за неделю до стихотворения о самосожжении Геракла):
Последняя туча рассеянной бури! Одна ты несешься по ясной лазури, Одна ты наводишь унылую тень, Одна ты печалишь ликующий день. Ты небо недавно кругом облегала, И молния грозно тебя обвивала; И ты издавала таинственный гром И алчную землю поила дождем. Довольно, сокройся! Пора миновалась, Земля освежилась, и буря промчалась, И ветер, лаская листочки древес, Тебя с успокоенных гонит небес.(III, 381)
На крыльях смутной надежды
Внутреннее ощущение творческого кризиса, невозможности полноценно осуществлять себя в плане духовном все настойчивее побуждало Пушкина искать опоры в жизни личной. Это настроение вполне определенно выражено уже в стихотворении 1834 г., обращенном к Наталье Николаевне:
Пора, мой друг, пора! [покоя] сердце просит — Летят за днями дни, и каждый час уносит Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем Предполагаем жить, и глядь – как раз – умрем. На свете счастья нет, но есть покой и воля. Давно завидная мечтается мне доля — Давно, усталый раб, замыслил я побег В обитель дальнюю трудов и чистых нег.(III, 330)
Пушкин не завершил стихотворение, но записал в нескольких словах – здесь же, – о чем он хотел говорить дальше: «Юность не имеет нужды в at home <Доме>, зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен, кто находит подругу – тогда удались он домой». И здесь он впервые формулирует тот жизненный идеал (столь непохожий на идеалы его юности), который определился настроением 1830-х годов. «О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню – поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические – семья, любовь etc. – религия, смерть» (III, 941)[37].
Это стихотворение – своеобразный рубеж в отношении Пушкина к Наталье Николаевне. До него Наталья Николаевна – мадонна, с нею связаны мотивы любви, семейного счастья. После 1834 г. мотив жены, мотив любимой женщины будет связан только с горечью и несчастьем, причем не просто с несчастьем, а с самым трагическим для человека – смертью. Для нашей темы существенно напомнить, насколько важное значение имели для Пушкина женитьба и его семейная жизнь.
Освобожденный из Михайловской ссылки и воодушевленный приемом, который оказал ему новый Император, Пушкин решает, что он уже достаточно пробавлялся куртизанками, крестьянками, провинциалками и т. п. и что пора ему, наконец, «заключить в объятия свои» женщину высшего света. Отлично сознавая, что для него это возможно только на основе законного брака, Пушкин вступает в длительный – четырехгодичный – период брачных страданий.
В сентябре 1826 г. в Москве поэт познакомился с Софьей Федоровной Пушкиной – своей очень дальней родственницей, пылко влюбился в нее, сватался и… получил отказ. Счастливым соперником Пушкина был В. А. Панин, за которого Софья Федоровна, судя по портрету, действительно очаровательная молодая девушка, вышла замуж всего через несколько месяцев после неудачного сватовства Александра Сергеевича. А ведь Пушкин считал, что его стремительность даст ему преимущество перед Паниным… Но ошибся: «Мерзкой этот Панин, два года влюблен, а свататься собирается на Фоминой неделе – а я вижу раз ее в ложе, в другой на бале, а в третий сватаюсь!» (XIII, 311).
Вскоре Пушкин увлекся Александрой Римской-Корсаковой. Ей, между прочим, посвящена написанная тогда же строфа «Онегина»:
У ночи много звезд прелестных, Красавиц много на Москве…(VI, 161)
Что именно происходило в доме Корсаковых, не вполне ясно, но по некоторым весьма вероятным предположениям, и в данном случае имели место переговоры о браке, завершившиеся для Пушкина неудачей.
В том же 1827 г. Пушкин ухаживал за Екатериной Ушаковой. «На балах, на гуляньях, – писала современница, – он говорит только с нею»[38]. На сей раз Пушкин вызвал к себе ответное чувство, однако их отношения приобрели скорее дружеский, чем любовный характер. Не без иронии по этому поводу Пушкин написал на книге своих стихотворений, подаренной Екатерине Ушаковой: «Nec femina, пес puer…»[39] Кстати, в альбом ее сестры Елизаветы Пушкин вписал свой шутливый «Дон-Жуанский список».
Наиболее драматичным эпизодом было ухаживание за Анной Олениной, дочерью президента Академии художеств и директора Императорской публичной библиотеки.
Пушкин увлекся Анной Алексеевной в начале мая 1828 г. Все лето он был частым посетителем дома Олениных в Петербурге и дачи в Приютине, совершал совместные прогулки по заливу и Летнему саду, посвятил Анне Алексеевне несколько стихотворений[40], рисовал ее профили на полях рукописей и даже прикидывал, как будет выглядеть имя его будущей супруги в сочетании с его фамилией: «Annette Pouchkine». Однако, как только речь зашла о женитьбе, последовал обидный отказ. Его мотивы были, к сожалению, слишком прозрачны: Пушкин не служил, не владел землями, не имел стабильного дохода. К тому же внушала сомнения его весьма экзотическая внешность. Пушкин не раз задумывался над этой проблемой. Еще в Михайловском он писал:
Как жениться задумал царский арап, Меж боярынь арап похаживает, На боярышен арап поглядывает. Что выбрал арап себе сударушку, Черный ворон белую лебедушку. А как он арап чернешенек, А она-то душа белешенька.(II, 338)
Те же мысли не оставляли его и летом 1828 г. Во время одной из прогулок в компании Олениных по заливу, когда знаменитый художник Доу стал набрасывать его портрет, Пушкин с горечью заметил:
Зачем твой дивный карандаш Рисует мой арапский профиль? Хоть ты векам его предашь, Его освищет Мефистофель. Рисуй Олениной черты…(III, 101)
Но одно дело, что все это сознавал сам Пушкин, и совсем другое – когда ему на это намекали окружающие его люди. Гневу его на семейство Олениных не было границ, что не замедлило выплеснуться на страницы очередной главы «Евгения Онегина» – этого лирического дневника поэта. Уж как Александр Сергеевич изощрялся в словесном уничижении и отца, и дочери!
Тут (на балу. – Л. А.) был ее отец ОА[41] О двух ногах нулек горбатый…И в другом варианте:
Тут был отец ее пролаз, Нулек на ножках…(VI, 514)
Об Анне Алексеевне:
Тут Лиза дочь его была Уж так жеманна, так мала, Так неопрятна, так писклива, Что поневоле каждый гость Предполагал в ней ум и злость…(VI, 513)
Анна Оленина. Рис. Пушкина
В вариантах было: «Уж так горбата, так мала, / Так бестолкова и писклива» и т. п.
Бесконечные отказы настолько доставали Пушкина, что он в сердцах признавался: «Ожидание решительного ответа было самым болезненным чувством моей жизни. Ожидание последней заметавшейся карты, угрызение совести, сон перед поединком – все это в сравнении с ним ничего не значит» (VIII, 406). Это фрагмент из незавершенного наброска «Участь моя решена. Я женюсь…»
Не менее драматична история сватовства Пушкина к Наталье Николаевне Гончаровой. Познакомившись с ней в Москве зимою 1828/29 г., Пушкин, плененный ее красотой, вскоре решил сделать ей предложение, но, памятуя о прошлых неудачах, он готовил сватовство с нехарактерной для него осмотрительностью. Так, в качестве свата он избрал Федора Ивановича Толстого, который, как ему было известно, пользовался немалым влиянием в семействе Гончаровых. Уже один этот факт примечателен. Толстой был давним недругом Пушкина, его откровенная безнравственность вызывала у поэта резкий внутренний протест, нашедший, в частности, выражение в эпиграмме 1820 г.:
В жизни мрачной и презренной Был он долго погружен, Долго все концы вселенной Осквернял развратом он. Но, исправясь понемногу, Он загладил свой позор, И теперь он – слава Богу Только что картежный вор.(II, 155)
Характерно, что в том же духе изображает Ф. Толстого и Грибоедов в «Горе от ума»:
…Ночной разбойник, дуэлист, В Камчатку сослан был, вернулся алеутом, И крепко на руку нечист.В 1820 г. Толстой распространял оскорбительные для Пушкина слухи, за что был вызван поэтом на дуэль, которая не состоялась лишь в связи со ссылкой Пушкина. Поэт пронес решимость стреляться с Толстым через Южную и Михайловскую ссылки и в первый же день своей свободы в Москве послал ему вызов. По счастью, Толстого в Москве не оказалось, а затем общие знакомые их кое-как примирили. Нетрудно представить, какие чувства должен был обуздать в себе Пушкин, прежде чем обратиться к Толстому с просьбой быть его сватом… И все-таки он пошел на этот совершенно несвойственный его гордому нраву шаг, преодолел себя во имя задуманного дела.
Гончаровы отнеслись к сватовству холодно, и, надо думать, лишь их нежелание портить отношения с Толстым избавило Пушкина от окончательного отказа. О своем тогдашнем состоянии поэт позже писал будущей теще: «Ваш ответ, при всей его неопределенности, на мгновение свел меня с ума; в ту же ночь я уехал в армию (на Кавказ. – Л. А.)… какая-то непроизвольная тоска гнала меня из Москвы; я бы не мог там вынести ни вашего, ни ее присутствия…» (5 апреля 1830 г. – XIV, 404). Столь же – если не более – был холоден прием, оказанный Гончаровыми Пушкину по его возвращении с Кавказа: «Сколько мук ожидало меня по возвращении! Ваше молчание, ваша холодность, та рассеянность и то безразличие, с какими приняла меня м-ль Натали… я уехал в Петербург в полном отчаянии» (XIV, 404).
В дальнейшем положение несколько изменилось, и повторное предложение Пушкина, сделанное в начале апреля 1830 г., было принято. Правда, прежде чем состоялась помолвка (6 мая 1830 г.), Пушкину пришлось пройти еще через несколько испытаний.
Во-первых, ему пришлось обратиться к Бенкендорфу с просьбой засвидетельствовать перед Гончаровыми его, Пушкина, политическую благонадежность. Едва ли подобное обращение к шефу жандармов было намного приятнее, чем просьба к Толстому быть его сватом. Но Пушкин и здесь сумел себя пересилить… Уж очень жаждал он получить в жены Наталью Николаевну.
Во-вторых, пошли размолвки – главным образом имущественные неурядицы – с будущей тещей, в ходе которых, между прочим, выяснилось, что финансовое положение и той и другой стороны крайне незавидное.
В-третьих – и, увы, это было самым печальным, – Пушкин отчетливо сознавал, что ему предстоит брак с женщиной, которая в лучшем случае его терпит, но не любит. И он шел на это с открытыми глазами: «Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение вашей дочери, – писал Пушкин матери своей невесты все в том же единственно откровенном письме о женитьбе от 5 апреля 1830 г., – я могу надеяться возбудить со временем ее привязанность, но ничем не могу ей понравиться; если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца» (XIV, 404).
Оказавшись осенью 1830 г. в Болдине в условиях карантина, разделившего его с невестой, Пушкин и в этом усматривал злой рок – очередное препятствие к свадьбе: «Наша свадьба как будто бежит от меня» (XIV, 114).
Судьба будто нарочно издевалась над Пушкиным. Уже казалось, когда все было договорено, возникали все новые и новые препятствия. Так, уже перед самым венчанием заболела В. Ф. Вяземская, которая должна была быть посаженой матерью со стороны жениха, и свадьба грозила сорваться. Кто-то посоветовал Пушкину попросить на эту роль графиню Потемкину. Пушкин помчался ее искать и даже дал суеверный обет, что, если его поиски будут успешными, он готов пожертвовать ради этого своей грядущей литературной славой:
Когда Потемкину в потемках Я на Пречистенке найду, То пусть с Булгариным в потомках Меня поставят наряду[42].(III, 457)
Сказанного, вероятно, достаточно, – хотя это далеко не все, что могло бы быть сказано по этому поводу, – чтобы утверждать, что Пушкин поистине выстрадал брак с Натальей Николаевной. А все выстраданное, как известно, особенно дорого сердцу и почему-то всегда озарено надеждами. Трезво сознавая, на что он идет (некоторые биографы усматривают в этом «колебания»), Пушкин тем не менее смотрел на предстоящий брак с радостью и надеждой. Эти настроения нашли выражение в летних стихотворениях 1830 г. – в «Мадонне» (8 июля) и особенно в «Элегии» (8 сентября):
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе Грядущего волнуемое море. Но не хочу, о други, умирать; Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать; И ведаю, мне будут наслажденья Меж горестей, забот и треволненья: Порой опять гармонией упьюсь, Над вымыслом слезами обольюсь, И может быть – на мой закат печальный Блеснет любовь улыбкою прощальной.(III, 228; курсив мой. – Л. А.)
Вот этот мотив смутной надежды на любовь, на счастливую семейную жизнь звучит в поэзии Пушкина вплоть до 1834 г.
Между отчаянием и надеждой
В 1834 г. в судьбе поэта случились серьезные изменения: он был принят при Дворе в качестве камер-юнкера[43]. Среди прочего это означало, что он и его супруга будут получать теперь приглашения на приемы и балы не только для широкого круга дворян в официальной резиденции в Зимнем, но и для узкого круга приближенных ко Двору лиц в собственном Николая Павловича Аничковом дворце. Ничего хорошего для своей семейной жизни Пушкин от такого поворота событий не ждал. 1 января 1834 г. он записал в дневнике: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры – (что довольно неприлично моим летам). Но Двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове…» (XII, 318).
Известно и другое свидетельство: по словам П. В. Нащокина, когда Пушкин узнал о пожаловании ему чина камер-юнкера, Виельгорскому и Жуковскому пришлось «обливать <его> холодною водою… до того он был взволнован… Если б не они, он, будучи вне себя, разгоревшись, с пылающим лицом, хотел идти во дворец и наговорить грубостей самому Царю»[44]. Может быть, насчет воды здесь некоторое преувеличение (Павел Воинович любил рисовать эффектные сцены), но, так или иначе, Пушкин определенно хотел уберечь Наталью Николаевну от слишком нежного внимания Царя и в течение 1834 г. неоднократно подумывал об отставке, о том, чтобы покинуть Петербург и удалиться в «обитель… чистых нег» (стихотворение «Пора, мой друг, пора…»). Однако ничего этого Пушкин не сделал (в какой-то мере ему не дали этого сделать)[45], Наталья Николаевна продолжала блистать на балах, и Александр Сергеевич не переставал предостерегать ее в письмах: «Не кокетничай с Царем» (XV, 87). Вероятно, подобные же предупреждения делались и в устной форме. Отец поэта упоминает даже о слухах, что его сын якобы поколачивает свою жену[46].
«Царь, как офицеришка, ухаживает за его женою; нарочно по утрам по нескольку раз проезжает мимо ее окон, а ввечеру, на балах, спрашивает, отчего у нее всегда шторы опущены» – это свидетельство Нащокина со слов самого Пушкина[47].
Да что Нащокин! Пушкин открыто высказал свои подозрения самому Императору!
«Признаюсь откровенно, я и Вас самих подозревал в ухаживании за моею женою», – заявил Пушкин Николаю Павловичу незадолго до роковой дуэли. Эти слова Пушкина воспроизвел впоследствии не кто иной, как сам Император.
Подозрения эти проскользнули и в лирике Пушкина той поры. В январе 1835 г. он делает вольный перевод оды Анакреонта:
Узнают коней ретивых По их выжженным таврам; Узнают парфян кичливых По высоким клобукам; Я любовников счастливых Узнаю по их глазам…(III, 373; курсив мой. – Л. А.)
И, судя по всему, в тот же день (оба стихотворения датированы 6 января), как бы сравнивая себя со «счастливыми любовниками», Пушкин в припадке какого-то самоуничижения, порой находившего на него, вольно переводит еще одну – 56-ю оду Анакреонта, где в положении старого мужа, которое он в молодости своей не раз высмеивал, поэт видит теперь самого себя:
Поредели, побелели Кудри, честь главы моей, Зубы в деснах ослабели, И потух огонь очей. Сладкой жизни мне немного Провожать осталось дней: Парка счет ведет им строго, Тартар тени ждет моей…(III, 374)
Это уже другие мотивы. Совсем не те, что в лирике до 1834 г. Мотивы надежды на любовь, на счастливую семейную жизнь сменились мотивами тревоги, ревности, смерти.
Конечно же, Пушкин отлично понимал, к чему могло привести кокетничанье Натальи Николаевны с Императором и повышенное к ней внимание со стороны Николая. И в произведениях 1835–1836 гг. тема любви неизменно сопрягается у него с мотивом расплаты за любовь, за обладание прекрасной женщиной – мотивом «любви ценою жизни».
Именно этот мотив звучит в повести «Египетские ночи», над которой Пушкин работал в сентябре – ноябре 1835 г., и особенно зловеще – в ее петербургском варианте «Мы проводили вечер на даче у княгини Д.»[48], где после известного «египетского анекдота» («Клеопатра торговала своею красотою, и… многие купили ее ночи ценою своей жизни») состоялся такой разговор:
«– Невозможно… Этот анекдот совершенно древний. Таковой торг нынче несбыточен, как сооружение Пирамид.
– Отчего же несбыточен? Неужто между нынешними женщинами не найдется ни одной, которая захотела бы испытать на самом деле справедливость того, что твердят ей поминутно – что любовь ее была бы дороже им жизни».
И далее, заставив своих персонажей обменяться несколькими ироническими репликами, Пушкин вкладывает в уста одного из них то, что более всего его волновало:
«…Самое условие неужели так тяжело? Разве жизнь уж такое сокровище, что ее ценою жаль и счастия купить? Посудите сами: первый шалун, которого я презираю, скажет обо мне слово… и я подставляю лоб под его пулю… И я стану трусить, когда дело идет о моем блаженстве? Что жизнь, если она отравлена унынием, пустыми желаниями! И что в ней, когда наслаждения ее истощены?
– Неужели вы в состоянии заключить такое условие?..
– Я про себя не говорю. Но человек, истинно влюбленный, конечно, не усомнится ни на одну минуту…
– Как! даже для такой женщины, которая бы вас не любила?..
– …Что касается до взаимной любви… то я ее не требую – если я люблю, какое тебе дело?..» (VIII, 424).
В этом отрывке немало рассуждений, близко перекликающихся с письмами и дневниковыми записями Пушкина и даже с его лирикой, в частности с уже упоминавшимся незавершенным наброском «Пошли мне долгу жизнь и многие года…» и стихотворением «Из А. Шенье». Смысл последнего раскрывается в контексте приведенных рассуждений особенно полно. Напомню, что в стихотворении разработана одна из версий мифа о гибели Геракла: злобный кентавр Несс пытался овладеть женой Геракла – кроткой и наивной Деянирой. Геракл убил Несса, но тот перед смертью успел убедить Деяниру пропитать его кровью хитон («покров») Геракла, тогда, дескать, Геракл будет любить ее вечно. В крови кентавра был разлит страшный яд: пропитанный им хитон прирос к телу Геракла, причиняя невыносимую боль. Не в силах выносить страданий, греческий герой бросается в костер и гибнет…
Любимая и любящая жена, сама того не ведая, стала причиной гибели мужа!
Из А. Шенье
Покров, упитанный язвительною кровью, Кентавра мстящий дар, ревнивою любовью Алкиду передан. Алкид его приял. В божественной крови яд быстрый побежал. Се – ярый мученик, в ночи скитаясь, воет; Стопами тяжкими вершину Эты роет; Гнет, ломит древеса; исторженные пни Высоко громоздит; его рукой они В костер навалены; он их зажег; он всходит; Недвижим на костре он в небо взор возводит; Под мышцей палица; в ногах немейский лев Разостлан. Дунул ветр; поднялся свист и рев; Треща горит костер; и вскоре пламя, воя, Уносит к небесам бессмертный дух героя.(III, 382)
Только любящая ли? Или хотя бы верная? Пушкин все чаще и чаще задавался этим вопросом, с беспощадной жестокостью и пристрастием оценивая все, что могло отталкивать от него Наталью Николаевну, – и прежде всего всегда волновавший его вопрос о разнице в возрасте:
От меня вечор Леила Равнодушно уходила. Я сказал: «Постой, куда?» А она мне возразила: «Голова твоя седа». Я насмешнице нескромной Отвечал: «Всему пора! То, что было мускус темный, Стало нынче камфора». Но Леила неудачным Посмеялася речам И сказала: «Знаешь сам: Сладок мускус новобрачным, Камфора годна гробам».(III, 440)
В таком настроении подходил к концу 1835 год; а осенью появился Дантес…
Дуэли… Дуэли… Дуэли… 1836
Собственно, Дантес появился годом раньше. В январе 1834 г. Пушкин записал в дневнике: «Барон д'Антес и маркиз де Пина, два шуана, будут приняты в гвардию прямо офицерами. Гвардия ропщет» (XII, 319).
Думал ли тогда Пушкин?.. Едва ли.
На его пути Дантес появился осенью 1835 г. Сначала внимание молодого кавалергарда к Наталье Николаевне не выходило за рамки светских приличий и особых толков не вызвало. Но в январе 1836 г. он уже заговорил о любви:
Ж. Дантес – Геккерну
8/20 января 1836.
Из Петербурга в Гаагу.
«Мой дорогой друг,
Я, конечно же, виноват, не ответив тотчас на твои два прекрасных письма, но посуди сам: ночь в танцах, утро в манеже, днем отсыпаюсь – так и живу уже две недели, да и дальше ничего другого не предвидится! Но что самое страшное – я безумно влюбился! Именно безумно, так как совершенно потерял голову. Я не назову ее, потому что письмо может затеряться, но вспомни самое восхитительное создание в Петербурге, и ты поймешь, кто это. И что самое ужасное: она тоже любит меня, но видеться мы не можем – пока, во всяком случае, это совершенно невозможно, так как ее муж: бешено ревнив. Я доверяю эту тайну тебе, мой дорогой, – лучшему своему другу, зная, что ты поймешь мое горе, но, Бога ради, никому ни слова, никаких попыток разузнать, кто она, иначе ты погубишь ее, даже того не желая, а я буду безутешен. Пойми, я готов сделать что угодно ради нее, хотя бы для того, чтобы доставить ей удовольствие – тем более, что жизнь с некоторых пор превратилась в какую-то ежеминутную пытку. Любить и иметь возможность перемолвиться словом лишь между двумя переходами в контрдансе – ужас, да и только… Внимать голосу рассудка я уже совершенно не способен, хотя и сознаю, что эта любовь отравляет все мое существование, но уверяю тебя, я веду себя очень осмотрительно и вел себя все это время так же, так что никто нашей тайны не знает…»[49]
Вскоре после этого письма появляется другое, из которого выясняется, что Дантес добился свидания с Натальей Николаевной.
Ж. Дантес – Геккерну
2/14 февраля 1836.
Из Петербурга.
«…Во время последней встречи мы объяснились. Это было ужасно, но в чем-то мне стало даже легче. Эта женщина, по мнению света, не столь блестящего ума – не знаю, может быть, его дает любовь, – но невозможно себе представить больше такта, изящества и ума, чем она проявила в этом разговоре. А ведь разговор был для нее нелегким. Да и мог ли он быть иным, когда она отказывала человеку, которого любит она и который обожает ее – и только ради того, чтобы не нарушить свой долг. Она описывала свое положение с такой непосредственностью и просила пощадить ее с такой наивностью, что я был просто поражен, и не мог найти ни единого слова в ответ… Когда же она мне сказала: "Я люблю вас, как не любила никогда, но никогда и не требуйте от меня большего, чем мое сердце, потому что остальное мне не принадлежит, и я не могу быть счастлива иначе, чем соблюдая свой долг…" – я готов был упасть к ее ногам и целовал бы их, если бы мы были одни. И поверь мне, с этого дня моя любовь к ней стала еще сильнее»[50].
Я не склонен видеть в письмах Дантеса какие-либо преувеличения или искажения. Письма писались близкому другу без расчета на то, что их будут читать исследователи. Слова Натальи Николаевны, по всей видимости, переданы близко к тому, что она действительно говорила. Не подтверждается и предположение, что Дантес, зная о перлюстрации писем в России, писал, сговорившись с Геккерном, для отвода глаз, камуфлируя таким образом свои собственные с ним отношения.
Недавно опубликованные материалы[51] свидетельствуют, что сообщение Дантеса о его увлечении Натальей Николаевной стало для Геккерна неожиданной и весьма неприятной новостью: посланник опасался как за свои отношения с «сыном», так и за его карьеру (ведь Дантес увлекся дамой, за которой, как полагал Геккерн, ухаживал сам Император).
По-видимому, то, что происходило между Дантесом и Натальей Николаевной, стало известно Пушкину в последние дни января или в первых числах февраля 1836 г. На фоне подозрений Пушкина по отношению к Императору Николаю, которые ему приходилось мучительно сдерживать, это вызвало мощный эмоциональный взрыв (первый из трех: следующий будет в ноябре, а заключительный, погубивший его – в январе 1837 г.). Свидетельство сестры поэта – «Я не помню его в таком отвратительном расположении духа», – датируется 31 января 1836 г.; а еще через два-три дня раздражительность его достигла такого накала, что, кажется, он только и делает, что ищет ссор и дуэлей.
3–4 февраля происходит столкновение Пушкина с молодым литератором Семеном Семеновичем Хлюстиным. Поводом послужило то, что последний процитировал какое-то место из статьи О. Сенковского, которое Пушкин счел для себя оскорбительным. Он вспылил и наговорил молодому человеку дерзостей. Вот что писал по этому поводу Хлюстин Пушкину:
4 февраля 1836. Петербург.
«Милостивый государь,
Я повторил в виде цитаты замечания г-на Сенковского… Вместо того, чтобы видеть в этом, поскольку дело касалось меня, простую цитату, вы нашли возможным счесть меня эхом г-на Сенковского; вы нас в некотором роде смешали вместе и закрепили наш союз следующими словами: «Мне всего досаднее, что эти люди повторяют нелепости свиней и мерзавцев, каков Сенковский»… Тон и запальчивость вашего голоса не оставляли никакого сомнения относительно смысла ваших слов… Оскорбление было достаточно ясно выражено: вы делали меня соучастником «нелепостей свиней и мерзавцев». Между тем, к моему стыду или к моей чести, я не признал или не принял оскорбления и ограничился ответом, что если вы непременно хотите сделать меня участником <этих> суждений… то я их вполне принимаю на свой счет, но что я отказываюсь от приобщения меня к «свиньям и мерзавцам»… Думаю, что я отвел себе роль достаточно благодушную и достаточно кроткую… Однако именно вы, после подобного поведения с моей стороны, стали произносить слова, предвещавшие принятую по обычаям общества встречу: «это уж слишком», «это не может так окончиться», «посмотрим», и проч. и проч…
Имею честь быть, милостивый государь, ваш нижайший и покорный слуга
С. Хлюстин» (XVI, 79, 379; подл. по-франц.).
Дело запахло дуэлью, и, надо сказать, Пушкин своим ответным письмом отнюдь не пытался ее предотвратить.
4 февраля 1836. Петербург.
«Милостивый государь,
Позвольте мне восстановить истину в отношении некоторых пунктов, где вы, кажется мне, находитесь в заблуждении. Я не припоминаю, чтобы вы цитировали что-либо из статьи, о которой идет речь. Заставило же меня выразиться с излишней, быть может, горячностью сделанное вами замечание о том, что я был неправ накануне, принимая близко к сердцу слова Сенковского.
Я вам ответил: «Я не сержусь на Сенковского; но мне нельзя не досадовать, когда порядочные люди повторяют нелепости свиней и мерзавцев». Отождествлять вас с свиньями и мерзавцами – конечно, нелепость, которая не могла ни прийти мне в голову, ни даже сорваться с языка в пылу спора.
К великому моему изумлению, вы возразили мне, что вы всецело принимаете на свой счет оскорбительную статью Сенковского… Расставаясь с вами, я сказал, что так это оставить не могу. Это можно рассматривать как вызов… Вследствие этого я поручил г-ну Соболевскому просить вас от моего имени не отказать просто-напросто взять ваши слова обратно или же дать мне обычное удовлетворение…
Имею честь быть, милостивый государь, ваш нижайший и покорнейший слуга
А. Пушкин» (XVI, 80, 379–380; подл. по-франц.).
Дело было улажено С. А. Соболевским, и дуэль была предотвращена.
Буквально на следующий день – 5 февраля у Пушкина происходит столь же неприятное столкновение с князем Николаем Григорьевичем Репниным из-за ложных слухов о том, что последний якобы оскорбительно отозвался о Пушкине в связи с сатирой «На выздоровление Лукулла». Черновик письма Пушкина к Репнину позволяет судить о степени раздражительности и запальчивости поэта в те дни:
5 февраля 1836. Петербург.
«Говорят, что князь Репнин позволил себе оскорбительные [неприличные] отзывы. Оскорбленное лицо просит князя Репнина соблаговолить не вмешиваться в дело, которое его никак не касается…» (XVI, 418; подл. по-франц.).
Впрочем, и переписанный набело текст, выдержанный, разумеется, в более уравновешенном тоне, был, по сути, не менее жестким:
«Князь,
С сожалением вижу себя вынужденным беспокоить Ваше сиятельство… Я не имею чести быть лично известен Вашему сиятельству. Я не только никогда не оскорблял Вас, но по причинам, мне известным, до сих пор питал к Вам искреннее чувство уважения и признательности.
Однако же некто г-н Боголюбов публично повторял оскорбительные для меня отзывы, якобы исходящие от Вас. Прошу Ваше сиятельство не отказать сообщить мне, как я должен поступить…» (XVI, 382; подл. по-франц.).
Репнин ответил в высшей степени тактично и доброжелательно, инцидент был исчерпан – дуэли не последовало. Но проходит еще несколько дней, и Пушкин опять на грани дуэли. На этот раз – с Владимиром Александровичем Соллогубом, якобы проявившим неуважение к Наталье Николаевне.
Вот что мы узнаем на этот счет со слов Соллогуба: <«Я получил> от Андрея Карамзина письмо, в котором он меня спрашивал, зачем же я не отвечаю на вызов А. С. Пушкина… Для меня это было совершенной загадкой. Пушкина я знал очень мало, встречался с ним у Карамзиных, смотрел на него как на полубога… И вдруг ни с того ни с сего он вызывает меня стреляться. Решительно нельзя было ничего тут понять, кроме того, что Пушкин чем-то обиделся… С Карамзиным я списался и узнал наконец, в чем дело. Накануне моего отъезда (в Тверь. – Л. А.) я был на вечере вместе с Натальей Николаевной Пушкиной, которая шутила над моей романтической страстью и ее предметом. Я ей хотел заметить, что она уже не девочка, и спросил, давно ли она замужем. Затем разговор коснулся Ленского, очень милого и образованного поляка… Все это было до крайности невинно… Но присутствующие дамы соорудили из этого простого разговора целую сплетню: что я будто оттого говорил про Ленского, что он будто нравится Наталье Николаевне (чего никогда не было) и что она забывает о том, что она еще недавно замужем. Наталья Николаевна, должно быть, сама рассказала Пушкину про такое странное истолкование моих слов, так как она вообще ничего от мужа не скрывала… Пушкин написал тотчас ко мне письмо, никогда ко мне не дошедшее, и, как мне было передано, начал говорить, что я уклоняюсь от дуэли. Получив это объяснение, я написал Пушкину, что я совершенно готов к его услугам, когда ему будет угодно, хотя не чувствую за собой никакой вины… Пушкин остался моим письмом доволен и сказал С. А. Соболевскому: «Немножко длинно, молодо, а впрочем, хорошо». В то же время он написал мне по-французски письмо…»[52] <с повторным вызовом на дуэль>.
Сохранились два черновика письма Пушкина к Соллогубу. Вот наименее резкий из них:
«Вы взяли на себя напрасный труд, давая мне объяснение, которого я у вас не требовал. Вы позволили себе обратиться к моей жене с неприличными замечаниями и хвалились, что наговорили ей дерзостей…» (XVI, 382; подл. по-франц.).
Сам Соллогуб, передавая впоследствии текст письма в смягченном виде, добавляет: «Делать было нечего; я стал готовиться к поединку… купил пистолеты, выбрал секунданта, привел бумаги в порядок и начал дожидаться… Я твердо, впрочем, решился не стрелять в Пушкина, но выдерживать его огонь, сколько ему будет угодно…»
По счастью, и этой – третьей из возможных дуэлей – тоже не суждено было состояться. Соллогуб находился тогда не в Петербурге, а в Твери; ехать в Петербург он не мог, а Пушкину отправляться в Тверь тоже было некогда. По прошествии времени поэт остыл. «Вероятно, гнев Пушкина давно уже охладел, – вспоминал Соллогуб, – вероятно, он понимал неуместность поединка с молодым человеком, почти ребенком, из самой пустой причины»[53].
Так или иначе, но поведение Пушкина в феврале 1836 г. весьма показательно. В марте он как будто чувствует себя более спокойно, но тут обрушивается новое несчастье: 29 марта умерла Надежда Осиповна – мать поэта. «Пушкин чрезвычайно был привязан к своей матери, которая, однако, предпочитала ему своего второго сына… Но последний год ее жизни, когда она была больна несколько месяцев, Александр Сергеевич ухаживал за нею с такой нежностью… что она узнала свою несправедливость и просила у него прощения, сознаваясь, что она не умела его ценить. Он сам привез ее тело в Святогорский монастырь… После похорон он был чрезвычайно расстроен и жаловался на судьбу, что она и тут его не пощадила, дав ему такое короткое время пользоваться нежностью материнскою…»[54]
Размышления о вечности
С момента кончины матери тема близкой смерти, вот уже год доминировавшая в его произведениях, как бы переходит в бытовой план, обретая совершенно конкретные поведенческие черты. Свершив печальный обряд – погребение Надежды Осиповны состоялось в Святых Горах 13 апреля, – Пушкин купил рядом место и для своей будущей могилы… Возвратившись в Петербург, он тотчас посетил могилу Дельвига, а приехав неделю спустя в Москву, первым делом стал рассказывать ошеломленной Вере Нащокиной о преимуществах быть похороненным в Святых Горах: «Нащокина не было дома. Дорогого гостя приняла жена его. Рассказывая ей о недавней потере своей, Пушкин, между прочим, сказал, что, когда рыли могилу для его матери в Святогорском монастыре, он смотрел на работу могильщиков и, любуясь песчаным, сухим грунтом, вспомнил о Войныче (так он звал его иногда): „Если он умрет, непременно его надо похоронить тут; земля прекрасная…“»[55]
Бытовой аспект восприятия смерти проникает и в лирику Пушкина, причем не в иронической условно-игровой трактовке, как некогда в «Онегине» (вспомним поведение Ленского на могиле Ларина: «Poor Yorick! молвил он уныло, / Он на руках меня держал. / Как часто в детстве я играл / Его Очаковской медалью! / Он Ольгу прочил за меня…») или в «Послании к Дельвигу» («Прими ж сей череп, Дельвиг, он / Принадлежит тебе по праву. / Обделай ты его, барон, / В благопристойную оправу. / Изделье гроба преврати / В увеселительную чашу, / Вином кипящим освяти / Да запивай уху да кашу»), а впервые в плане совершенно серьезных и глубоко личных размышлений:
Когда за городом, задумчив, я брожу И на публичное кладбище захожу, Решетки, столбики, нарядные гробницы, Под коими гниют все мертвецы столицы, В болоте кое-как стесненные рядком, Как гости жадные за нищенским столом, Купцов, чиновников усопших мавзолеи, Дешевого резца нелепые затеи…Собственно, вся эта представленная даже с некоторым нажимом унылая картина понадобилась Пушкину, чтобы еще раз выявить преимущества места своего будущего успокоения:
…Но как же любо мне Осеннею порой, в вечерней тишине, В деревне посещать кладбище родовое, Где дремлют мертвые в торжественном покое. Там неукрашенным могилам есть простор; Наместо праздных урн и мелких пирамид, Безносых гениев, растрепанных харит Стоит широко дуб над важными гробами, Колеблясь и шумя…(III, 422–423)
Создается впечатление, что перенесение темы смерти в бытовой план и некоторое «привыкание» поэта к этой теме в какой-то мере способствовали обретению им душевного равновесия. То же действие, вероятно, оказывали и другие события, относящиеся к весне – лету 1836 г.
В апреле Пушкин получил радостное известие от друга своей юности Кюхельбекера, отбывавшего десятилетний срок заточения в крепости: «Мое заточение кончилось: я на свободе…» Пушкин откликнулся на это известие единственным в те годы светлым стихотворением (на внешнем уровне это вольный перевод оды Горация):
Кто из богов мне возвратил Того, с кем первые походы И браней ужас я делил… Теперь некстати воздержанье: Как дикий скиф хочу я пить. Я с другом праздную свиданье…(III, 389–390)
Другим отрадным для Пушкина событием стало рождение дочери (23 мая). Отрадным не только потому, что в семье радовались каждому ребенку, но в сложившихся условиях еще и потому, что это на какое-то время отдалило Наталью Николаевну от светской жизни со всеми ее зимними тревогами… Обещало быть спокойным и лето – Пушкины сняли дачу на Каменном острове, а доблестных кавалергардов отправили, слава Богу, до начала августа куда-то на учения… Так что Дантес не появлялся подле Натальи Николаевны в общей сложности месяца четыре… Увы, хрупкое семейное благополучие поэта зависело теперь и от таких вещей!
Сегодня мы знаем, что летнее спокойствие было лишь временной передышкой.
Сознавал ли это сам Пушкин? Вероятно, сознавал. У него хватило сил сделать это лето в творческом отношении тем, чем была для него прежде осень. И то, что он написал, стало своего рода подведением итогов – своеобразным смотром фундаментальных принципов и духовных ценностей, которые он пронес через всю жизнь.
В стихотворениях лета 1836 г. – так называемом Каменноостровском цикле – поражает, насколько органично размышления Пушкина, выстраданные собственным жизненным опытом, сливаются с вечными истинами, а сами эти истины как бы открываются им в евангельских текстах заново, становятся чем-то глубоко личным.
Вероятно, не случайно цикл открывает стихотворение «Мирская власть». Незначительный, по существу, эпизод – в Казанском соборе была выставлена стража для охраны плащаницы – становится здесь отправной точкой для философских размышлений о религии и Церкви вообще и ослаблении ее влияния на нравственное состояние общества в частности. Истинное, нравственное, духовное – напоминает Пушкин – хранит и утверждает себя лишь внутренней духовной силой, а не силовыми методами «мирской» власти:
…Но у подножия теперь Креста честнаго, Как будто у крыльца правителя градскаго, Мы зрим – поставлено на место жен святых В ружье и кивере два грозных часовых. К чему, скажите мне, хранительная стража? — Или распятие казенная поклажа, И вы боитеся воров или мышей? — Иль мните важности придать Царю Царей?..(Мирская власть, 5 июня – III, 417)
Тема прогрессирующего нравственного упадка естественным образом подводит поэта к мыслям о самом гнусном его проявлении – предательстве. Недаром именно предателей великий Данте поместил в самый страшный – девятый круг Ада, где подверг их жесточайшей каре[56].
С предательством Пушкин столкнулся еще в юности – достаточно вспомнить его стихотворение 1824 г. «Коварность». Но теперь у него появлялись все новые и новые поводы задуматься над этим страшным грехом. Предательством он мог считать поведение Императора, не оправдавшего возлагавшихся на него надежд. Предательством могла стать супружеская измена горячо любимой им Натальи Николаевны, о чем ему постоянно напоминала складывавшаяся вокруг нее ситуация. Однако в своих поэтических размышлениях Пушкин обратился не к бытовым или политическим аспектам темы предательства, а к величайшей мировой трагедии – к предательству Иуды, что более всего соответствовало религиозно-философскому умонастроению поэта летом 1836 г.:
Как с древа сорвался предатель ученик, Диявол прилетел, к лицу его приник…(Подражание итальянскому, 22 июня – III, 418)
Это вольный перевод стихотворения третьестепенного итальянского поэта Франческо Джанни. И это опять-таки характерно для умонастроения Пушкина тем летом: он проявляет здесь, если можно так выразиться, определенное поэтическое смирение, обратившись при разработке одного из узловых моментов евангельского повествования не непосредственно к евангельскому тексту, а к его малоизвестной поэтической интерпретации. Пушкин как бы подчеркивает этим сакральную неприкосновенность и самодостаточность текста Евангелия.
В контексте религиозно-философского умонастроения лета 1836 г. написано и следующее стихотворение цикла – «Напрасно я бегу к Сионским высотам». Сионские высоты здесь – прозрачная метафора высшего уровня духовного совершенства, которого, как считал Пушкин, ему не дано достичь. Мысли о собственной греховности и, соответственно, о покаянии в свое время дали импульс к созданию таких лирических шедевров, как «Воспоминание», «Чудный сон», «Странник». Теперь Пушкин как будто намеревается подойти к этой теме с точки зрения способности человека не только очистить себя раскаянием, но и полностью преодолеть безнравственность, греховность внутри себя:
Напрасно я бегу к Сионским высотам, Грех алчный гонится за мною по пятам… Так <?>, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий, Голодный лев следит оленя бег пахучий.(III, 419) До 5 июля
К сожалению, стихотворение осталось незавершенным. Тем не менее мотив раскаяния получил дальнейшее развитие. Он прозвучал в написанном тогда же поэтическом переложении молитвы Ефрема Сирина, которую Пушкин за пятнадцать лет до того иронически травестировал.
Духовное просветление позволило Пушкину по-новому подойти к теме права, которая занимала его с лицейской скамьи. Если в его юношеском правосознании (ода «Вольность», 1817 г.) высшей ценностью было понятие Закона как государственного права, регулирующего отношения верховной власти и народа («И горе, горе племенам, /…Где иль народу, иль Царям / Законом властвовать возможно!» – II, 46), то теперь он приходит к пониманию недостаточности и даже известной декларативности такого рода правовой хартии:
Не дорого ценю я громкие права, От коих не одна кружится голова. Все это, видите ль, слова, слова, слова.И далее Пушкин впервые в русской истории формулирует право личности на ничем не стесняемую индивидуальную свободу – то есть на то, что сегодня принято называть правами человека:
Иные, лучшие мне дороги права; Иная, лучшая потребна мне свобода: Зависеть от Царя, зависеть от народа — Не все ли нам равно? Бог с ними. Никому Отчета не давать, себе лишь самому Служить и угождать; для власти, для ливреи Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи; По прихоти своей скитаться здесь и там…(Из Пиндемонти, 5 июля – III, 420, 1031)
Это недооцененное пушкинистами и правоведами стихотворение представляет собой, по существу, правовую декларацию, к которой потомки Пушкина подошли только сегодня, пренебрегая ею или даже действуя в прямо противоположном направлении на протяжении более полутора столетий.
Сам Пушкин с грустью сознавал, что его мысли о праве, о внутренней свободе потомки оценят далеко не сразу. Вместе с тем он свято верил, что именно по этому пути некогда пойдет вся Россия:
И долго буду тем любезен я народу, Что чувства добрые я лирой пробуждал, Что в мой жестокой век восславил я Свободу…«Памятник», датированный 21 августа, был последним по времени летним стихотворением Пушкина. Здесь, подводя итог своему поэтическому творчеству и нравственным принципам, он вел счет уже не на человеческий век, а на вечность:
Нет, весь я не умру – душа в заветной лире Мой прах переживет и тленья убежит — И славен буду я, доколь в подлунном мире Жив будет хоть один пиит…(III, 424)
За год до того, в июле 1835 г., когда Пушкин еще не подвел итоги, не разобрался с исповедуемыми им духовными ценностями, он не чувствовал в себе ни готовности умереть, ни силы предстать перед судом вечности:
…Я осужден на смерть и позван в суд загробный — И вот о чем крушусь: к суду я не готов, И смерть меня страшит…(Странник – III, 392–393)
Теперь, после каменноостровских стихотворений лета 1836 г., после «Памятника» смерть уже не страшила Пушкина. Он готов был встретить ее с открытым забралом.
К Каменноостровскому циклу примыкает стихотворение, написанное к последней для Пушкина лицейской годовщине – 19 октября 1836 г. Оно по-своему тоже итоговое: в нем подводится исторический итог жизни первого лицейского поколения, некогда счастливого и полного радужных надежд. Поражает эпическое спокойствие стихотворения – его торжественная интонация, замедленный ритм, смысловое содержание… Ведь писалось оно не в спокойной, – разумеется, относительно спокойной – обстановке Каменного острова, а в доме на Мойке, которому суждено было стать последним пристанищем Пушкина, в те дни, когда тревоги минувшей зимы уже вновь возникли перед его внутренним взором:
Была пора: наш праздник молодой Сиял, шумел и розами венчался, И с песнями бокалов звон мешался, И тесною сидели мы толпой. Тогда, душой беспечные невежды, Мы жили все и легче и смелей, Мы пили все за здравие надежды И юности и всех ее затей.И развивается стихотворение в строгом соответствии с законами классической поэтики: после восьми первых стихов о безмятежной юности следует предсказуемая антитеза – те же лицеисты двадцать пять лет спустя:
Теперь не то: разгульный праздник наш С приходом лет, как мы, перебесился, Он присмирел, утих, остепенился, И чаще мы вздыхаем и молчим…(III, 431)
Что ж, это «общий закон» старения. С ним Пушкин уже давно смирился и охотно делится своим знанием с друзьями:
Не сетуйте: таков судьбы закон…
После чего от личных судеб он переходит, опять-таки не отступая от классической поэтики, к размышлениям, относящимся к историческим судьбам России. Пропущенные через призму времени исторические события лицейской юности приобретают особую значимость – оттенок особо высокой торжественности:
Припомните, о други, с той поры, Когда наш круг судьбы соединили, Чему, чему свидетели мы были!Как и прежде, в эпохе Французской революции и наполеоновских войн Пушкин видит грандиозный разлом в истории человечества, положивший начало новому, «железному» веку, столь ненавистному нравственному чувству поэта. Тонким подбором лексики, восходящей к пророчеству царя Давида, предсказавшего тревожное «смятение народов», отвергающих фундаментальные нравственные ценности, Пушкин дает представление о масштабности происходящего:
Игралища таинственной игры, Металися смущенные народы; И высились и падали Цари[57]; И кровь людей то Славы, то Свободы, То Гордости багрила алтари. Тогда гроза двенадцатого года Еще спала. Еще Наполеон Не испытал великого народа…(III, 432)
И далее – о поражении Наполеона и, пожалуй, впервые с особым пафосом – добрые слова об Александре I («Народов друг, спаситель их свободы!») и столь же добрые («Суровый и могучий») – о ныне здравствующем Императоре. И все же – таков удивительный эффект этого стихотворения – читатель постоянно ощущает, что та страшная кровавая эпоха в представлении Пушкина чем-то лучше, светлее того, что есть, и того, что надвигается. Как будто слова «Теперь не то… И чаще мы вздыхаем и молчим» отнесены не только к лицейскому братству, но и к нынешним и будущим судьбам народов.
Стихотворение обрывается неожиданно:
…[И над землей] сошлися новы тучи И ураган их…(III, 433)
Темы «Печально я гляжу на наше поколенье» Пушкин, как мы уже знаем, в своем поэтическом творчестве избегал. Так что стихотворение обрывается, вероятно, не случайно. Но то, что он мог по этому поводу сказать, он сказал. И сделал это в тот же день – 19 октября 1836 г., – хотя и в несколько другой форме:
«Что надо было сказать… это то, что наше современное общество столь же презренно, сколь глупо; что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всему, что есть долг, справедливость, право, истина; [это циничное презрение] [ко всему], что не является [материальным, полезным]… это циничное презрение к мысли, [красоте] и к достоинству человека. Надо было прибавить… что правительство все еще единственный Европеец в России… И сколь бы грубо [и цинично] оно ни было, только от него зависело бы стать во сто крат хуже. Никто не обратил бы на это ни малейшего внимания…» (XVI, 422; подл. по-франц.).
Это строки из черновой редакции письма Пушкина к Чаадаеву, документа поразительного, философское, религиозное, историософское содержание которого заслуживает тщательнейшего анализа и как минимум отдельного труда. О напряженном внутреннем состоянии Пушкина, в котором он писал письмо к Чаадаеву и оборвал на полуслове стихотворение, дает представление эпизод, случившийся в тот же вечер 19 октября 1836 г., когда Пушкин читал свое стихотворение собравшимся лицеистам:
«Он… развернул лист бумаги, помолчал немного и только что начал… как слезы покатились из глаз его. Он положил бумагу на стол и отошел в угол комнаты на диван. Другой товарищ уже прочел за него последнюю лицейскую годовщину»[58].
«Четыре смертные ступени…»
После стихотворений Каменноостровского цикла тема ожидаемой смерти, исчерпав себя в многочисленных размышлениях и пророчествах 1835–1836 гг., исчезает из творчества Пушкина. На первый план выдвигается другая важная для него тема, тема чести – ценности, которая в глазах Пушкина и многих его современников значила более самой жизни. Так, «Капитанская дочка» первоначально мыслилась как историческая повесть, ориентированная на социально-бытовые подробности пугачевской эпопеи, но по мере работы над ней – особенно в редакции 1836 г. – все больше становилась произведением о нравственном содержании дворянской чести. Характерно, что знаменитый эпиграф «Береги честь смолоду», акцентирующий эту тему, вставлен Пушкиным в самый последний момент – в конце октября или в начале ноября 1836 г. (в беловой рукописи, датированной 19 октября, он еще отсутствует!).
Проблемам чести посвящены еще два произведения, написанные осенью – зимой 1836 г.; о них пойдет речь несколько ниже.
4 ноября 1836 г. в жизни Пушкина произошел крутой перелом, потребовавший от него полной реализации его представлений о праве, чести, достоинстве дворянина. В тот день он получил с утренней почтой оскорбительный для его чести анонимный пасквиль следующего содержания: «Полные Кавалеры, Командоры и Кавалеры Светлейшего Ордена Всех Рогоносцев, собравшись в великом Капитуле под председательством достопочтенного Великого Магистра Ордена Его Превосходительства Д. Л. Нарышкина, единодушно избрали г-на Александра Пушкина коадъютором Великого Магистра Ордена Всех Рогоносцев и историографом Ордена»[59].
В петербургских салонах было общеизвестно, что супруга Д. Л. Нарышкина была возлюбленной покойного Императора Александра, причем не менее общеизвестно было и то, что ее муж имел вследствие этого немалые выгоды. Пасквиль прозрачно намекал, что в подобных же отношениях с ныне здравствующим Императором находится жена Пушкина, а он сам, подобно Нарышкину, получает от этого определенные дивиденды (жалованье историографа).
Нетрудно представить, какую бурю это вызвало в душе Пушкина. Его многолетние подозрения, которым он и сам-то не слишком верил, и если позволял вырваться наружу, то разве что в шутливой форме («не кокетничай с Царем!»), теперь получали какое-то подтверждение, и мало того – стали достоянием насмешливой светской молвы!
Пушкин решил напрямую поговорить с женой. Но то, что он услышал, было, пожалуй, хуже того, что он ожидал. Оказывается, этот французишка-кавалергард, которого он уже больше года принимал в своем доме и даже позволял выражать восхищение Натальей Николаевной, нарушив все нормы приличия и законы чести, стал домогаться его жены! И что уж было совсем возмутительно и гнусно – он втянул в свои интриги своего так называемого отца – нидерландского посланника барона Геккерна – скорее всего, просто сексуального сожителя: уговорил его использовать свое дипломатическое красноречие и незаурядные способности интригана, чтобы склонить Наталью Николаевну отдаться этому подлому кавалергарду!
Пушкину, понятно, не было известно письмо Дантеса по этому поводу, раскрывающее удивительную подлость, лживость и немужественность этого внешне блестящего кавалергарда. Вот оно:
Ж. Дантес – Геккерну
<2 ноября (?) > 1836. Петербург.
«Дорогой друг… вчера я случайно провел весь вечер наедине с известной тебе дамой… я неплохо продержался до 11 часов, но потом силы меня оставили, и такая охватила слабость, что я едва вышел из гостиной… когда я вернулся к себе, оказалось, что у меня страшная лихорадка. Ночью я глаз не сомкнул…»
Здесь я ненадолго прерву цитирование, чтобы заметить следующее: с легкой руки Лермонтова исследователи и биографы Пушкина демонизируют Дантеса: «…он гордо презирал», «его убийца хладнокровно…», «в руке не дрогнул пистолет».
На самом деле Дантес был человеком довольно слабым – и физически, и нравственно. Он то и дело болел – то простуда, то еще что-нибудь. В нравственном отношении его слабость и бесхарактерность доходили до крайности. Во время случайной встречи с нидерландским посланником бароном Геккерном где-то в Германии он легко согласился стать его пассивным сексуальным партнером и в качестве такового согласился ехать с ним в Россию. Здесь Геккерн, обладавший значительным весом при русском Дворе, устроил Дантеса в кавалергардский полк, а позже, чтобы скрыть их отношения, усыновил его.
Во всех житейских делах, требовавших определенной решительности, Дантес прятался за спину Геккерна. Так было и на этот раз – продолжу цитирование:
«Вот почему я решился прибегнуть к твоей помощи, и умоляю исполнить вечером то, что ты мне обещал. Ты обязательно должен поговорить с нею…
Сегодня вечером она едет к Лерхенфелъдам, так что, отказавшись от карт, ты можешь улучить минутку для разговора с ней. Вот как я себе это представляю: ты должен обратиться к ней и сказать (но так, чтобы не слышала сестра), что тебе необходимо серьезно с нею побеседовать. Затем спроси, не была ли она вчера у Вяземских. Она ответит утвердительно, и ты заметь, что так и полагал. Затем расскажи ей о том, что со мной вчера произошло по возвращении так, словно ты сам был свидетелем: будто мой слуга перепугался и прибежал разбудить тебя в два часа ночи. Ты будто меня долго расспрашивал, но так ничего и не смог от меня добиться, и что ты убежден, что у меня произошла ссора с ее мужем, и к ней ты обращаешься, чтобы предотвратить беду (в действительности мужа там не было). Это только докажет, что не я рассказал тебе о том вечере, а это очень важно. Ведь надо, чтобы она думала, будто во всем, что относится к ней, я таюсь от тебя…
И тут было бы недурно в разговоре намекнуть ей, будто ты убежден, что отношения у нас куда более близкие, чем на самом деле. И сразу же, как бы оправдываясь, дай ей понять, что, судя по ее поведению со мной, их не может не быть.
…Мне кажется, что такое начало весьма удачно. Я еще раз повторяю, она ни в коем случае не должна заподозрить, что твой разговор с нею подстроен. Пусть видит в нем лишь вполне естественное чувство тревоги за мое здоровье и будущее. Потребуй от нее сохранить этот разговор в тайне ото всех, и особенно от меня. Впрочем, будет куда осмотрительнее, если ты не сразу попросишь принять меня, успеешь сделать это в следующий раз. И вот еще: остерегайся употреблять выражения, которые были в том письме. Еще раз умоляю тебя, мой дорогой, помочь мне, потому что, если все это будет продолжаться, не знаю, чем это кончится. Я просто сойду с ума»[60].
Повторяю, Пушкин не знал и не мог знать этого письма, но из признаний Натальи Николаевны ему стало предельно ясно, что представляют собой Дантес и его приемный отец. Последний действительно пытался уговорить жену Пушкина отдаться его приемному сыну, якобы умирающему от любви к ней.
Всё это Наталья Николаевна рассказала мужу.
Услышанное настолько ошеломило Пушкина, что история с анонимными письмами тотчас же отошла на второй план. Самым важным и безотлагательным стало разобраться с Дантесом.
В тот же вечер 4 ноября он посылает Дантесу вызов на дуэль. И здесь уже не приходится говорить о необузданном характере, вспыльчивости, африканских корнях Пушкина и т. п. Любой уважающий себя дворянин поступил бы так же. И даже Император Николай Павлович, который, между прочим, строжайше запрещал дуэли, писал своему брату Михаилу: «…Пушкин себя вел, как каждый бы на его месте сделал».
Вызов Пушкина чрезвычайно напугал Геккерна: под ударом оказывались карьера Дантеса и его собственная. С момента получения вызова посланник направляет весь свой гибкий ум, волю и энергию на то, чтобы дуэль не состоялась. 5 ноября утром он посещает Пушкина, уговаривая его отказаться от дуэли или, по крайней мере, отсрочить ее на несколько дней. Не теряя ни минуты, он убеждает всех заинтересованных лиц, что произошло недоразумение: его приемный сын никогда-де не интересовался Натальей Николаевной и бывал в доме Пушкиных с единственной целью – завоевать руку и сердце ее старшей сестры Екатерины… В подтверждение этой версии Дантес делает Екатерине Гончаровой предложение.
Еще более напуганы перспективой дуэли были друзья и близкие Пушкина, которые, как могли, пытались отговорить его от поединка. Особенно энергично действовали Жуковский и Е. И. Загряжская, тетка Натальи Николаевны. Жуковский, забросив все другие дела, по нескольку раз в день встречался с Пушкиным, Геккерном, Загряжской, Вяземскими. Придуманный Геккерном ход со сватовством Дантеса пришелся как нельзя более кстати. Жуковский и Загряжская воспользовались им, чтобы буквально вынудить Пушкина взять свой вызов обратно. Поскольку мотивировкой вызова было неприличное ухаживание Дантеса за Натальей Николаевной, а его сватовство к ее сестре делало этот мотив несостоятельным, Пушкину ничего другого не оставалось, как отозвать вызов. При этом он прекрасно понимал, что вся история со сватовством Дантеса не более чем фарс, сочиненный и неплохо срежиссированный Геккерном, и оттого злился еще больше. А тут еще, как только весть о предложении Дантеса свояченице Пушкина распространилась по городу, по петербургским салонам поползли пересуды. Одни открыто высмеивали будущий брак: «Знаете ли Вы, что старшая из своячениц <Пушкина>, дылда, похожая на ручку от метлы, выходит замуж за барона Геккерна – бывшего Дантеса, вертопраха из последнего потока французских эмигрантов?»[61]. Другие жалели Дантеса: бедняжка, спасая честь любимой женщины, он жертвует молодостью, связывая себя на всю жизнь со старой девой, никогда им не любимой… Слухи, разумеется, дошли до Пушкина.
Развратник радуясь клевещет, Соблазн по городу гремит, А он, хохоча, рукоплещет…(3, 330) —
с горечью набросал тогда (?) Пушкин в рабочей тетради. И, не желая больше ничего и никого слушать, написал Геккерну оскорбительное письмо:
«Барон,
Прежде всего позвольте мне подвести итог всему тому, что произошло недавно. – Поведение вашего сына было мне совершенно известно уже давно и не могло быть для меня безразличным; но так как оно не выходило из границ светских приличий и так как я притом знал, насколько жена моя заслуживает мое доверие и мое уважение, я довольствовался ролью наблюдателя. Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел меня из затруднения: я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло, и воспользовался этим. Остальное вы знаете: я заставил вашего сына играть роль столь гротескную и жалкую, что моя жена, удивленная такой пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, может быть, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в отвращении самом спокойном и вполне заслуженном.
Но вы, барон, – вы мне позволите заметить, что ваша роль во всей этой истории была не очень прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему незаконнорожденному или так называемому сыну; всем поведением этого юнца руководили вы. Это вы диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и глупости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, Вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о вашем сыне, а когда, заболев, он должен был сидеть дома… вы говорили, бесчестный вы человек, что он умирает от любви к ней».
Пушкин завершил письмо следующим образом:
«Поединка мне уже недостаточно… и каков бы ни был его исход, я не почту себя достаточно отмщенным ни смертью вашего сына, ни его женитьбой… Я хочу, чтобы вы дали себе труд самому найти основания, которые были бы достаточны, чтобы побудить меня не плюнуть вам в лицо…
Имею честь, барон, быть вашим нижайшим и покорнейшим слугою
А. Пушкин» (10, 469–471).
Одновременно 21 ноября Пушкин написал учтивое объяснительное письмо Бенкендорфу:
«Граф!
Считаю себя вправе и даже обязанным сообщить Вашему сиятельству о том, что недавно произошло в моем семействе. Утром 4 ноября я получил три экземпляра анонимного письма, оскорбительного для моей чести и чести моей жены… Говорили, что поводом к этой низости было настойчивое ухаживание за нею г-на Дантеса… Тем временем я убедился, что анонимное письмо исходило от г-на Геккерна, о чем считаю своим долгом довести до сведения правительства и общества.
Будучи единственным судьей и хранителем моей чести и чести моей жены и не требуя вследствие этого ни правосудия, ни мщения, я не могу и не хочу представлять кому бы то ни было доказательства того, что утверждаю…» (XVI, 397–398; подл. по-франц.).
Случилось так, что еще задолго до того, как письмо к Геккерну было переписано набело, к Пушкину зашел В. А. Соллогуб. В феврале, как мы помним, Пушкин направил Соллогубу вызов на дуэль, но с тех пор у них сложились добрые отношения. Теперь, движимый каким-то импульсивным чувством, Пушкин прочитал ему черновик своего письма к Геккерну… Встревоженный столь опасным оборотом дела, Соллогуб помчался к Жуковскому, Жуковский – к Царю.
23 ноября состоялась вторая в жизни Пушкина доверительная беседа с Императором с глазу на глаз. Похоже, Пушкин рассказал Царю все, что происходило в его семье последние две недели, и даже пересказал ему свое письмо к Геккерну. Во всяком случае, два месяца спустя, после роковой январской дуэли Пушкина, Император буквально слово в слово повторил услышанное в своем письме брату Великому Князю Михаилу, сообщая ему о гибели Пушкина:
«Это происшествие возбудило тьму толков, наибольшей частью самых глупых, из коих одно порицание поведения Геккерна справедливо и заслуженно: он точно повел себя как гнусная каналья. Сам сводничал Дантесу в отсутствие Пушкина, уговаривая жену отдаться Дантесу, который будто к ней умирал любовью, и все это тогда открылось, когда после первого вызова на дуэль Дантеса Пушкиным Дантес вдруг посватался на сестре Пушкиной; тогда жена Пушкина открыла мужу всю гнусность поведения обоих, быв во всем совершенно невинна…»
Пушкина же Николай сумел уговорить отказаться от дуэли, а в случае непредвиденного развития событий разрешил обращаться прямо к нему.
Письма к Геккерну и к Бенкендорфу остались неотправленными.
А Пушкин, для которого дать выход своим мыслям и чувствам в художественном произведении – значило успокоиться, набросал небольшую историю в письмах, сюжетом которой был вызов на дуэль человеком чести и отказ от дуэли человека, ценившего свою жизнь и спокойствие превыше чести, то есть проблема чести и бесчестья. Этим произведением была своеобразная стилизация под переписку Вольтера, озаглавленная «Последний из свойственников Иоанны д'Арк». Внутреннюю связь между этим произведением и только что описанными событиями раскрыл в свое время Д. Д. Благой в статье «Ключ к последнему произведению Пушкина»[62]. Вызванный якобы на дуэль одним из потомков Жанны д'Арк за оскорбление ее памяти в поэме «Орлеанская девственница», Вольтер (здесь это условно комический персонаж) старается отвертеться от дуэли примерно на тех же основаниях, в той же манере и тем же методом, что и нидерландский посланник:
«Милостивый государь,
Письмо, которым вы меня удостоили, застало меня в постели, с которой не схожу вот уже около осьми месяцев. Кажется, вы не изволите знать, что я бедный старик, удрученный болезнями и горестями, а не один из тех храбрых рыцарей, от которых вы произошли. Могу вас уверить, что я никоим образом не участвовал в составлении глупой рифмованной хроники, о которой изволите мне писать…» (XII, 154).
Возможно, на мысль использовать для своей комической стилизации образ Вольтера Пушкина натолкнуло портретное сходство Геккерна с французским философом…
А. И. Тургенев записал в своем дневнике 9/21 января 1837 г.: «…Зашел к Пушкину: он читал мне свои pastiche (комические стилизации. – Л. А.) на Вольтера…»[63]
10/22 января состоялась свадьба Дантеса и Екатерины Гончаровой. Но обстановку в семье Пушкиных это не разрядило: напряжение нарастало еще быстрее, чем до свадьбы, на примирительную роль которой многие возлагали определенные надежды.
Дневниковые записи и письма близких Пушкину людей позволяют представить обстановку тех дней, как она выглядела со стороны:
«…Пушкины, Геккерны продолжают разыгрывать сентиментальную комедию к вящему удовольствию общества, – писала своему брату Софья Карамзина. – Пушкин скрежещет зубами и напускает на себя свое обычное выражение тигра, Натали опускает глаза долу и краснеет под нескромными долгими взглядами своего зятя. Все это уже становится чем-то большим, чем просто безнравственность. Катрин направляет в их сторону свой ревнивый лорнет, и чтобы никому не остаться в этом представлении без роли, Александрина кокетничает с Пушкиным… В общем все это выглядит довольно странно и дядюшка Вяземский говорит, что закрывает лицо свое и отвращает его от дома Пушкиных»[64].
Надо сказать, что Пушкин не только «скрежетал зубами» и «напускал на себя выражение тигра», как писала Софи Карамзина, но и открыто демонстрировал свою враждебность и презрение к Геккернам. Он не присутствовал на венчании, отказался принять Дантеса и Катрин, когда через день или два после свадьбы они попытались нанести ему и Наталье Николаевне визит вежливости. Он не принимал приглашений на праздничные приемы в честь новобрачных. А когда он все же не смог отказаться от приглашения на праздничный обед к графу Строганову (15 января), где были и Геккерны, произошло следующее.
Геккерн-старший, улучив момент, подошел к Пушкину и попробовал завести разговор, что вот-де теперь, когда они стали родственниками, Пушкин, как он надеется, забудет прошлое и изменит свое отношение к Дантесу. Пушкин сухо ответил, что невзирая на родство, он не желает иметь никаких отношений между его домом и господином Дантесом[65].
Со своей стороны Дантес, который отнюдь не был в восторге от своего вынужденного брака, был раздражен не меньше: он не мог примириться с тем, что красавица Натали принадлежит не ему, а какому-то невзрачному стихотворцу, а он, кавалергард Ее Величества, должен довольствоваться ее засидевшейся в девках сестрой, совершенно ему не интересной. А тут еще вместо примирения, на которое он рассчитывал (что давало бы ему возможность беспрепятственных встреч с Натальей Николаевной), – глухая стена презрения.
Самолюбие его было уязвлено до предела. Внешне это выражалось в том, что по отношению к Наталье Николаевне он стал вести себя крайне вызывающе, что было тотчас замечено окружающими.
«На одном балу он (Дантес) так скомпрометировал г-жу Пушкину своими взглядами и намеками, – записала в своем дневнике Дарья Фикельмон, – что все ужаснулись»[66].
Вероятно, к этим же дням 19–21 января (до 18 января Дантесу был предоставлен отпуск) относится грубая выходка, о которой много лет спустя поведала П. И. Бартеневу княгиня Вяземская: «Мадам <Полетика> по настоянию Геккерна (Дантеса. – Л. А.) пригласила Пушкину к себе, а сама уехала из дому. Пушкина рассказывала княгине Вяземской и <ее> мужу, что, когда она осталась с глазу на глаз с Геккерном, тот вынул пистолет и грозил застрелиться, если она не отдаст ему себя. Пушкина не знала, куда ей деваться от его настояний; она ломала себе руки и стала говорить как можно громче. По счастию, ничего не подозревавшая дочь хозяйки дома явилась в комнату, и гостья бросилась к ней…»[67]
Едва ли Пушкин узнал об этом свидании: Наталья Николаевна, следуя совету Вяземской, видимо, не стала подливать масла в огонь излишней откровенностью. Но в двадцатых числах января между Пушкиным и Дантесом накопилась такая масса отрицательной энергии, что отдельные факты уже переставали иметь значение. Взрыв был неминуем. И на этот раз никто не пытался его предотвратить. Император считал, что брак Дантеса с Екатериной Гончаровой «заглушил», как он выразился, вражду между Пушкиным и Дантесом и в его дальнейшем вмешательстве нет необходимости. Он писал брату уже после трагической дуэли: «Хотя давно ожидать было должно, что дуэлью кончится их (Пушкина и Дантеса. – Л. А.) неловкое положение, но с тех пор, как Дантес женился на сестре жены Пушкина, а сей последний тогда же отрекся от требованной сатисфакции, надо было надеяться, что дело заглушено… Но последний повод к дуэли… никто не постигает…»
Между тем в двадцатых числах января Николай дважды встречался с Пушкиными на балах. Разговаривая по своему обыкновению с гостями, он обменялся несколькими фразами с Натальей Николаевной, а потом и с Пушкиным. Вот что рассказал он об этом впоследствии очень близкому ему человеку – барону Корфу:
«Под конец его <Пушкина> жизни, встречаясь очень часто с его женою, которую я искренне любил и теперь люблю как очень хорошую и добрую женщину, я как-то раз разговорился с ней о комеражах (сплетнях. – Л. А.), которым ее красота подвергает ее в обществе. Я советовал ей быть как можно осторожнее и беречь свою репутацию, сколько для себя самой, столько и для счастья мужа, при известной его ревнивости. Она, верно, рассказала об этом мужу, потому что, встретясь где-то со мною, он стал меня благодарить за добрые советы его жене. «Разве ты и мог ожидать от меня другого?» – спросил я его. «Не только мог, Государь, но, признаюсь откровенно, я и Вас самих подозревал в ухаживании за моею женою…» Три дня спустя был его последний дуэль»[68].
Эта запись, если считать, что Корф достаточно точно воспроизводит рассказ Царя, интересна во многих отношениях. Во-первых, она как бы от первого лица отражает отношение Царя к Наталье Николаевне. То, что доброе отношение и интерес к ней со стороны Николая возник еще в середине 1830-х гг., известно по многим источникам. Знал это и Пушкин и изрядно ревновал. Имеются свидетельства и того, что через какое-то время после смерти поэта Наталья Николаевна стала фавориткой Императора. Собственно, первая часть записи Корфа интересна тем, что Император с достаточной долей откровенности все это подтверждает.
Вероятно, нечто подобное, сказанное Николаем в разговоре с Пушкиным (скажем, нотки особой заботливости Императора о его жене), настолько взвинтило Пушкина – его нервное напряжение и без того было на пределе, – что он не смог сдержать себя в рамках принятого этикета. Как иначе можно понять запомнившуюся Царю фразу: «…признаюсь откровенно, я и Вас самих подозревал в ухаживании за моею женою…» Едва ли кто другой, да и сам Пушкин в более спокойном состоянии отважился бы бросить такое Царю. Невольно вспоминается «Воображаемый разговор Пушкина с Александром I», в конце которого Пушкин, как он пишет, «наговорил бы Царю дерзостей». Похоже, здесь он поступил именно так.
Не думаю, чтобы Николай, а тем более Корф что-то здесь преувеличили. Скорее по прошествии многих лет острота разговора в их передаче даже смягчилась.
О том, что разговор был довольно острым, свидетельствует, помимо записи Корфа, еще ряд моментов.
Во-первых, воспоминания баронессы Вревской (младшей дочери П. А. Осиповой – Зизи), с которой Пушкин, помятуя их дружбу в Михайловском, был предельно откровенен. Он посетил ее 25 и 26 января и рассказал ей о предстоящей дуэли. Вревская, естественно, пыталась его отговорить, напомнив, в частности, о его детях. «Ничего, – раздражительно отвечал он, – Император, которому известно все мое дело, обещал мне взять их под свое покровительство»[69]. Ключевое место в этих воспоминаниях – то, что Пушкин говорил раздражительно при упоминании Императора и обещанного им покровительства, – как он понимал, не столько детям, сколько Наталье Николаевне.
Во-вторых, в письме генералу К. Ф. Толю, отправленному за день до дуэли, проскальзывает характерное противопоставление Истины и Царя. Пушкин пишет: «Гений с одного взгляда открывает истину, а истина сильнее Царя, говорит Священное Писание» (XVI, 224). Пушкин перефразирует здесь известную поговорку: «Правда сильнее лжи», замещая слово ложь словом Царь. Заметим попутно, что в Священном Писании такой фразы нет, но противопоставление это, очевидно, настолько важно для Пушкина, что он придает ему силу Божественного откровения.
Так или иначе, но разговор с Царем за три дня до «последнего дуэля» не только не успокоил Пушкина, не только не отсрочил, как в ноябре, в общем-то неизбежный поединок, но, напротив, ускорил его решение стреляться. Нравственный авторитет Императора в сознании Пушкина эта беседа определенно не укрепила, и тем самым данное Царю 23 ноября обещание избежать дуэли потеряло свою силу.
О душевном состоянии Пушкина позволяет судить последнее его стихотворение. Оно написано на тему одного из эпизодов романа Потоцкого «Рукопись, найденная в Сарагосе», казалось бы, бесконечно далекого от того, что происходило в Петербурге. Но это стихотворение о чести. О чести дворянина, каковым был и Пушкин:
Альфонс садится на коня; Ему хозяин держит стремя. «Сеньор, послушайтесь меня: Пускаться в путь теперь не время, В горах опасно, ночь близка, Другая вента далека. Останьтесь здесь…» – «Мне путешествие привычно И днем и ночью – был бы путь, — Тот отвечает, – неприлично Бояться мне чего-нибудь. Я дворянин, – ни черт, ни воры Не могут удержать меня…» И дон Альфонс коню дал шпоры…(III, 436)
Мы не знаем и, наверное, никогда не узнаем, написано ли это стихотворение в тот самый день, когда Пушкин принял окончательное решение стреляться, или за несколько дней до того. Но вот что примечательно: когда Пушкин ощущал судьбу своего героя особо близкой своей собственной судьбе, он называл его (сознательно или подсознательно?) именем, начинавшимся на Ал-, как и его собственное, Александр: Алеко в «Цыганах», Альбер в «Скупом рыцаре», а теперь вот – Альфонс…
25 января 1837 г., не выдержав все нараставшего напряжения, Пушкин вновь обратился к письму барону Геккерну, написанному еще 21 ноября 1836 г. и не отправленному благодаря вмешательству Соллогуба, Жуковского и самого Царя. Он не изменил в нем почти ничего, только добавил:
«Вы хорошо понимаете, барон, что после всего этого я не могу терпеть, чтобы моя семья имела какие бы то ни было сношения с вашей. Только на этом условии согласился я не давать хода этому грязному делу и не обесчестить вас в глазах Дворов нашего и вашего… Я не желаю, чтобы моя жена выслушивала впредь ваши отеческие увещания. Я не могу позволить, чтобы ваш сын, после своего мерзкого поведения, смел разговаривать с моей женой… и разыгрывал преданность и несчастную любовь, тогда как он просто трус и подлец…
Имею честь, барон…
Александр Пушкин» (XVI, 407–408)
…И дон Альфонс коню дал шпоры…
Этим событием заканчивается преддуэльная история.
Дуэль стала неизбежностью.
Дуэль
Дуэль Пушкина с Дантесом состоялась 27 января 1837 года в 4 часа дня на Черной речке. Секундантом со стороны Пушкина был его лицейский товарищ Константин Карлович Данзас, в то время инженер-подполковник. Со стороны Дантеса секундантом был атташе французского посольства виконт д'Аршиак.
Из приговора Комиссии военного суда по делу о дуэли
«Дуэлисты и секунданты по условию 27-го Генваря в 4 часа вечера прибыли на место назначения, лежащее по Выборгскому тракту за комендантскою дачею, в рощу. Между секундантами положено было стреляться соперникам на пистолетах в расстоянии 20 шагов так, чтобы каждый имел право подойти к барьеру на 5 шагов и стрелять по сопернику, не ожидая очереди. После сего секунданты, зарядив по паре пистолетов, отдали по одному из них противникам, которые по сделанному знаку тотчас начали сходиться: первый выстрелил Геккерен и ранил Пушкина так, что сей упал, но несмотря на сие Пушкин, переменив пистолет, который засорился снегом, другим, в свою очередь тоже произвел выстрел и ранил Геккерена, но неопасно…»
Из воспоминаний К. К. Данзаса
«Несмотря на ясную погоду, дул довольно сильный ветер. Морозу было градусов пятнадцать. Закутанный в медвежью шубу, Пушкин молчал, по-видимому, был столько же покоен, как и во все время пути, но в нем выражалось сильное нетерпение приступить скорее к делу. Когда Данзас спросил его, находит ли он удобным выбранное им и д'Аршиаком место, Пушкин отвечал:
– Са m'est fort egal, seulement tachez de faire tout cela plus vite[70].
Отмерив шаги, Данзас и д'Аршиак отметили барьер своими шинелями и начали заряжать пистолеты. Во время этих приготовлений нетерпение Пушкина обнаружилось словами к своему секунданту:
– Et bien! est-ce fini?..[71]
Всё было кончено. Противников поставили, подали им пистолеты, и по сигналу, который сделал Данзас, махнув шляпой, они начали сходиться. Пушкин первый подошел к барьеру и, остановясь, начал наводить пистолет. Но в это время Дантес, не дойдя до барьера одного шага, выстрелил, и Пушкин, падая, сказал:
– Je crois que j'ai la cuisse fracassee[72].
Секунданты бросились к нему, и, когда Дантес намеревался сделать то же, Пушкин удержал его словами:
– Attendez! Je me sens assez de force pour tirer mon coup[73].
Дантес остановился у барьера и ждал, прикрыв грудь правою рукою.
К. К. Данзас – секундант Пушкина
При падении Пушкина пистолет его попал в снег, и потому Данзас подал ему другой. Приподнявшись несколько и оперевшись на левую руку, Пушкин выстрелил. Дантес упал. На вопрос Пушкина у Дантеса, куда он ранен, Дантес отвечал:
– Je crois que j'ai la balle dans la poitrine[74].
– Браво! – вскрикнул Пушкин и бросил пистолет в сторону…»
Добавлю к этому. Дуэль – это не только умение метко стрелять. Это еще и владение тактикой дуэльного боя. Дантес владел этой тактикой. Пушкин пришел на барьер первым и наивно ждал, чтобы выстрелить, когда Дантес подойдет к барьеру. Но Дантес не подошел к барьеру – он замедлил шаги и выстрелил, не дойдя до барьера одного шага…
Условия дуэли позволяли противникам стрелять в любое время после команды «Сходитесь!». Пушкин, скорее всего, этого не знал. Когда его секундант Данзас пришел к нему, чтобы познакомить с условиями дуэли, Пушкин согласился с условиями, даже не прочитав их.
И еще. Дантес тренировался в стрельбе «на ходу», то есть как это было принято во французской армии со времени Наполеоновских войн. Пушкин стрелял метко, но тренировал выстрелы на месте, как это было принято в России, по принципу: «стой – целься – пли».
* * *
Александр Сергеевич Пушкин скончался от полученной раны 29 января / 10 февраля в 2 часа 45 минут пополудни. Он нашел вечное успокоение в Святогорском монастыре…
После дуэли
Из письма Императора Николая I брату, Великому Князю Михаилу Павловичу
Среда, 3 февраля 1837 г.
С.-Петербург
«…С последнего моего письма здесь ничего важного не произошло, кроме смерти известного поэта Пушкина от последствий раны на дуэли с Дантесом. Хотя давно ожидать было должно, что дуэлью кончится их неловкое положение, но с тех пор, как Дантес женился на сестре жены Пушкина, а сей последний тогда же письменно отрекся от требованной сатисфакции, надо было надеяться, что дело заглушено. Дотоль Пушкин себя вел, как каждый бы на его месте сделал; а хоть никто не мог обвинить жену Пушкина, столь же мало оправдывали поведение Дантеса и в особенности гнусного его отца Гекерна. Но последний повод к дуэли, которого никто не постигает и заключавшийся в самом дерзком письме Пушкина к Гекерну, сделал Дантеса правым в этом деле…
Пушкин погиб. И слава Богу умер христианином.
Это происшествие возбудило тьму толков, наибольшей частью самых глупых, из коих одно порицание поведения Гекерна справедливо и заслуженно: он точно повел себя как гнусная каналья. Сам сводничал Дантесу в отсутствие Пушкина, уговаривая жену отдаться Дантесу, который будто к ней умирал любовью, и все это тогда открылось, когда после первого вызова на дуэль Дантеса Пушкиным Дантес вдруг посватался на сестре Пушкиной; тогда жена Пушкина открыла мужу всю гнусность поведения обоих, быв во всем совершенно невинна.
Так как сестра ее точно любила Дантеса, то Пушкин тогда же и отказался от дуэли. Но должно ему было при том и оставаться – чего не вытерпел. Дантес под судом, ровно как Данзас; и кончится по законам; и кажется, что каналья Гекерн отсюда выбудет…»
Из приговора Комиссии военного суда по делу о дуэли
19 февраля 1837 г.
«Комиссия военного суда, соображая все вышеизложенное, подтвержденное собственным признанием подсудимого поручика барона Геккерена, находит как его, так и камергера Пушкина виновными в произведении строжайше запрещенного законами поединка, а Геккерена – и в причинении пистолетным выстрелом Пушкину раны, от коей он умер, приговорила подсудимого поручика Геккерена за таковое преступное действие по силе 139 Артикула воинского Сухопутного устава и других под выпискою подведенных законов ПОВЕСИТЬ, каковому наказанию подлежал бы и подсудимый камергер Пушкин, но как он уже умер, то суждение его за смертию прекратить…»
* * *
Мера наказания подсудимым, определенная Комиссией Военного суда, при утверждении приговора 18 марта была смягчена: Дантес был разжалован в рядовые с лишением прав русского дворянства и подлежал высылке за границу. На следующий день после утверждения приговора – 19 марта он был выслан до границы в сопровождении жандармского унтер-офицера. В отношении Данзаса, секунданта А. С. Пушкина, окончательное постановление суда гласило: «выдержать… под арестом в крепости на гауптвахте два месяца и после того обратить по-прежнему на службу».
Так кто же автор пасквиля?
Эта история окутана многими тайнами…
П. ВяземскийВ череде событий, приведших Пушкина к роковому барьеру, истории с анонимными письмами принадлежит особое место. Именно с нее начинается неотвратимый отсчет времени до смертельного выстрела на Черной речке. Но вот что удивительно: на фоне того, что все преддуэльные события десятки раз описаны и переписаны, все сплетни тщательно собраны и дотошно изучены, история с пасквилем поражает своей необъяснимой загадочностью, полной непроницаемостью.
Казалось бы, фактов достаточно: утром 4 ноября 1836 г. несколько близких знакомых Пушкина – Вяземские, Карамзины, Е. М. Хитрово, М. Ю. Виельгорский, В. А. Соллогуб (через свою тетушку А. И. Васильчикову), Клементий Россет – получили с утренней почтой схожие письма. Вскрыв конверт с собственным адресом, они обнаружили внутри другой конверт, адресованный Пушкину. Заподозрив неладное, пятеро или шестеро из них вскрыли и этот конверт и с ужасом, удивлением, отвращением – кто как! – прочитали следующее:
«Les Grands-Croix, Commandeurs et Chevaliers du Serenissime Ordre des Cocus, reunis en grand Chapitre, sous la presidence du venerable grand-Mditre de l'Ordre, S. E. D. L. Narychkine, ont nomme a l'unanimite Mr. Alexandre Pouchkine coadjuteur du grand-Mditre de l'Ordre des Cocus et historiographe de l'Ordre.
Le secretaire perpetuel: C-te J. Borch».
«Полные Кавалеры, Командоры и Кавалеры Светлейшего Ордена Всех Рогоносцев, собравшись в великом Капитуле под председательством достопочтенного Великого Магистра Ордена Его Превосходительства Д. Л. Нарышкина, единодушно избрали г-на Александра Пушкина коадъютором Великого Магистра Ордена Всех Рогоносцев и историографом Ордена.
Непременный секретарь: Граф И. Борх»[75].
Поскольку в свете прекрасно знали, что супруга Дмитрия Львовича Нарышкина Мария Антоновна, урожденная княжна Святополк-Четвертинская, была в долголетней связи с Императором Александром Павловичем (причем Нарышкин об этом знал и не только терпел, но и получал от этого немалые выгоды), намек был более чем прозрачен.
Но кто и с какой целью написал это злобное письмо? Кому это было нужно? Кто мог пасть столь низко?
Ни на один из этих вопросов долгое время ответа не было.
Были, конечно, подозреваемые. Например, барон Геккерн – нидерландский посланник, приемный отец Дантеса. Но от этой версии почти сразу же пришлось отказаться. Слишком очевидны были бы катастрофические последствия такого рода письма для его собственной карьеры и для карьеры только что усыновленного им двадцатипятилетнего Дантеса. Насколько хорошо это понимал Геккерн, видно из того, с какой энергией и настойчивостью пытался он потушить разгоравшийся скандал. На какое-то время ему это даже удалось…
Непричастность Геккерна к пасквилю впоследствии подтвердилась с разных сторон: так, из его записки к Дантесу (1 февраля 1837 г.) видно, что ему далеко не сразу и лишь благодаря связям удалось узнать, что, собственно, представляли собой полученные Пушкиным письма. «Отвечаю на твой вопрос об анонимном письме; знаю я вот что. Оно запечатано красным сургучом, сургуча немного, оттиск слабый. Печатка довольно странная; помнится, посередине оттиска такое вот "А" и множество каких-то эмблем вокруг "А". Точно разобрать, что за эмблемы, я не смог, так как, повторяю, оттиск слабый. Вроде бы там были знамена, пушки и т. п., но я не уверен. Кажется, они расположены с разных сторон, но в этом я тоже не уверен… Зачем тебе все эти подробности?»[76] Экспертиза текста установила не только полную несхожесть почерка, но и то, что пасквиль написал вообще не иностранец.
Почти одновременно с Геккерном в авторстве пасквиля были заподозрены князь Петр Долгоруков и князь Иван Гагарин. Оба молоды, оба не принадлежали к числу друзей Пушкина, оба считались не слишком-то совестливыми, вращались в тех же кругах, что и Дантес, – чего ж вам больше? Свет решил… Но и тот и другой впоследствии не раз заявляли о своей полной непричастности к пасквилям.
«В июньской книге Вашего журнала, – писал Долгоруков в редакцию "Современника" в 1863 г., – прочел я разбор книжки г. Аммосова "Последние дни жизни А. С. Пушкина" и увидел, что г. Аммосов позволяет себе обвинять меня в составлении подметных писем в ноябре 1836 г., а князя И. С. Гагарина – в соучастии в таком гнусном деле и уверяет, что Гагарин, будучи за границею, признался в том.
Это клевета и только: клевета и на Гагарина, и на меня, Гагарин не мог признаться в том, чего никогда не бывало, и он никогда не говорил подобной веши, потому что Гагарин человек честный и благородный и лгать не будет. Мы с ним… неоднократно беседовали о катастрофе, положившей столь преждевременный конец поприщу нашего великого поэта, и всегда сожалели, что не могли узнать имен лиц, писавших подметные письма… Не могу верить, чтобы г. Данзас обвинял Гагарина или меня. Я познакомился с г. Данзасом в 1840 г., через три года после смерти его знаменитого друга, и знакомство наше продолжалось до выезда моего из России… Г. Данзас не стал бы знакомиться с убийцею Пушкина…»[77] И, подойдя к концу письма, в котором явно сквозит уважение к Пушкину, Долгоруков заключает: «С негодованием отвергаю, как клевету, всякое обвинение как меня, так и Гагарина в каком бы то ни было соучастии в составлении или распространении подметных писем. Гагарин, ныне находящийся в Бейруте, в Сирии, вероятно, сам напишет Вам то же. Но обвинение – и какое ужасное обвинение! – напечатано было в „Современнике“…»
Еще более подробным письмом откликнулся Гагарин. В частности, он замечает: «В этом темном деле, мне кажется, прямых доказательств быть не может. Остается только честному человеку дать свое честное слово. Поэтому я торжественно утверждаю и объявляю, что я этих писем не писал, что в этом деле я никакого участия не имел; кто эти письма писал, я никогда не знал и до сих пор не знаю… В то время было в Петербурге много толков о безымянных письмах; многие подозревали барона Геккерена-отца; эти подозрения тогда, как и теперь, мне казались чрезвычайно нелепыми. Я и не воображал, что меня также подозревали в этом деле… В 1843 году я оставил свет… В Ахеоланской обители меня навестил А. И. Т<ургенев>… Он мне тут впервые признался, что он имел на меня подозрение в деле этих писем, и рассказал, как это подозрение рассеялось…»
Характерны строки письма Гагарина, относящиеся к Пушкину: «Я… жил в кругу, к которому принадлежали и Пушкин, и Дантес, и я с ними почти ежедневно имел случай видеться. С Пушкиным я был в хороших сношениях; я высоко ценил его гениальный талант и никакой причины вражды к нему не имел. Обстоятельства, которые дали повод к безымянным письмам, происходили под моими глазами, но я никаким образом к ним не был примешан…»[78]
Многие обстоятельства[79] позволяли верить Долгорукову и Гагарину. Но в 1927 г. П. Е. Щеголев, перерабатывавший тогда свою книгу «Дуэль и смерть Пушкина» в соответствии с идеологическими веяниями времени, решил провести сравнительную экспертизу почерков. Экспертиза подтвердила идентичность почерков автора пасквиля и Долгорукова. Экспертизу проводил некто А. Сальков, бывший фельдшер, работавший после революции инспектором в уголовном розыске. Из серьезных людей ему мало кто поверил. Так, Г. В. Чичерин (в то время нарком иностранных дел) писал Щеголеву: «На почерк П. В. Долгорукова совсем не похоже. Экспертиза Салькова напоминает экспертизу Бертильона по делу Дрейфуса». А известный ученый, профессор В. А. Мануйлов, подрабатывавший в молодые годы в качестве литературного помощника Щеголева и любивший рассказывать забавные байки о своем патроне, в которых последний неизменно представал как человек необычайно колоритный, талантливый, но в общем беспринципный, говорил: «Ну, какая там, помилуйте, экспертиза. Просто Пал Елисеич поставил Салькову бутылочку, и тот написал все, что требовалось».
Слова В. А. Мануйлова впоследствии подтвердились: проведенные в 1976 и 1987 гг. две тщательные экспертизы с использованием средств современной криминалистики установили полное несоответствие почерков Долгорукова и Гагарина почерку отправителя пасквиля.
Опять на месте Главного Подстрекателя дуэли возникла черная дыра. Нельзя сказать, что ее не пытались заполнить, но как-то вяло, бездоказательно, за счет лиц все из той же колоды – знакомых из великосветских и дипломатических кругов барона Геккерна-старшего и «золотой молодежи», окружавшей Геккерна-младшего. Версии рассыпались почти так же быстро, как и возникали. «Петербургский» след не дал никаких результатов.
Можно, разумеется, понять тех, кто шел и продолжает идти по этому следу: у Пушкина было немало недоброжелателей в петербургских салонах. Не всякий мог повторить вслед за князем Гагариным: «Я высоко ценил его гениальный талант и никакой причины вражды к нему не имел». Но как ни деградировало высшее петербургское общество со времен героического двенадцатого года или же романтических двадцатых годов, нравственный порог дозволенного все еще оставался высок: пасквиль выходил за пределы существовавших в то время внутренних запретов высшего света.
Между тем, если обратиться к самому пасквилю, его стилистике, обратить внимание на некоторые его особенности, то можно прийти к выводу, что следы ведут совсем в другую сторону, и мы не будем скрывать куда: к давнему «злому гению» Пушкина – Александру Раевскому, человеку крайне безнравственному, принадлежавшему к типу людей, обуреваемых комплексом превосходства. Смысл своей жизни Раевский видел в самоутверждении за счет унижения и подчинения себе окружающих. Познакомившись с Пушкиным в 1820 г. (Пушкин провел в семье Раевских более трех месяцев) и тесно общаясь с ним в последующие четыре года, Раевский буквально терроризировал Пушкина, стремясь подчинить его своему демоническому влиянию:
Его улыбка, чудный взгляд, Его язвительные речи Вливали в душу хладный яд. Неистощимой клеветою Он Провиденье искушал; Он звал прекрасное мечтою; Он вдохновенье презирал…(Демон, II, 299)[80]
Раевский соперничал с Пушкиным в любовных делах, вливал в его душу яд скептицизма, всячески утверждая собственное превосходство. Блестящая карьера Раевского только укрепляла его маниакальную гордыню. Отличившись 16-летним юношей (благодаря своему отцу, знаменитому генералу) в боях под Могилевом и при Бородине, Александр Раевский в 21 год был уже полковником, а в 30 – камергером. Убежденный в своем блестящем будущем, он внушил эту мысль и Пушкину, который искренне считал, что Раевский «будет более нежели известен» (письмо брату от 24 сентября 1820 г. – XIII, 19).
Безудержная гордыня подвела Раевского: в 1828 г. он настолько зарвался, что учинил неприличный уличный скандал супруге генерал-губернатора графине Е. Воронцовой, за что, несмотря на все былые заслуги и чины, Император Николай выслал его из Одессы без права проживания в столицах. Лишь шесть лет спустя, в начале 1834 г., он получил дозволение поселиться в Москве, где в ноябре того же года женился – далеко не блестяще. Незадолго до того он вновь встретился с Пушкиным. Поэт был в то время в зените своей славы, женат на первой красавице Петербурга, благосклонно принят при Дворе и пользовался расположением самого Государя. Для самовлюбленной и озлобленной души Раевского это было невыносимо: он не мог внутренне примириться с тем, что человек, которого он считал по всем статьям ниже себя, так превзошел его в жизненных успехах. Он не мог допустить мысли, что эти успехи порождены талантом и достоинствами самого Пушкина; гораздо утешительнее было думать, что это скорее результат «успехов» его красавицы-жены…
После еще одной встречи с Пушкиным в мае 1836 г., когда по Москве ходили толки о внимании Императора Николая к жене Пушкина, Раевский, с присущей ему злостью и желчностью, дает выход своим чувствам в едком, оскорбительном, насмешливом пасквиле…
Впервые на «след» А. Раевского в связи с анонимными письмами указал академик Михаил Павлович Алексеев в статье, посвященной исследованию «Истории о Золотом Петухе» Ф. Клингера[81]. В этом пародийно-кощунственном сочинении рассказывается, в частности, о волшебном Золотом Петухе, под перьями которого скрывался Prince des Cocus – «принц всех рогоносцев», своеобразный Дон-Жуан древности, герой многочисленных любовных похождений, объявивший себя даже… отцом Иисуса Христа.
М. П. Алексеев, который как никто тщательно исследовал одесский период жизни Пушкина, полагал, что «"Историю о Золотом Петухе" Пушкин знал от Александра Раевского, не только поощрявшего в поэте богохульство, но и бывшего его "демоном" и предателем и искусно, со злостью создававшего такие ситуации в их отношениях с замужними женщинами, когда они становились соперниками в наставлении рогов мужьям этих женщин… Слово "соси" было у Раевского и Пушкина популярным и безусловно являлось предметом обсуждения, горечи и душевных мучений».
Размышляя над всем этим, М. П. Алексеев заключает: «Трудно отделаться от вызывающего очень горестное чувство подозрения, что клингеровской пародией воспользовались анонимные издатели грязного и подлого подметного письма, несколько экземпляров которого Пушкин получил в ноябре 1836 г. Оно написано по-французски и даже по стилю напоминает признания "принца рогоносцев" у Клингера. Неужели Пушкину пришлось опять невольно вспомнить "Историю о Золотом Петухе" накануне своей трагической гибели?»[82]
Зная исключительную осмотрительность, с которой Михаил Павлович Алексеев подходил к своим выводам, можно считать: предложенная им формулировка фактически означает высокую степень уверенности ученого в том, что изготовителем пасквиля был Александр Раевский.
Добавим к этому, что в связи с анонимным пасквилем Пушкин вспомнил не только историю о Золотом Петухе, но и прямо назвал имя Александра Раевского, о чем свидетельствует письмо Жуковского к Пушкину от 16 ноября 1836 г.:
«Вчера ввечеру после бала заехал я к Вяземскому.
Вот что a peu pres (приблизительно) ты сказал княгине третьего дня, уже имея в руках мое письмо: je connais l'homme des lettres anonymes et dans huit jours vous entendrez parler d'une vengeance unique en son genre; elle sera pleine, complete; elle jettera, rhomme dans la boue: les hauts faits de Rayeffsky sont un jeu d'enfant devant ce que je me propose de faire[83] и тому подобное.
Все это очень хорошо, особливо после обещания, данного тобою Геккерну в присутствии твоей тетушки… что все происшествие останется тайною» (XVI, 186).
Следует учитывать, что княгиня Вяземская – единственная поверенная Пушкина в период его кратковременной влюбленности в Воронцову и соперничества с Раевским в Одессе. Ей доверял он свои сокровенные тайны и в последующие годы. И вот именно ей он сказал о Раевском в связи с пасквилем через несколько дней после его получения.
Разговор этот весьма примечателен. Пушкин говорит, что знает, кто автор анонимного пасквиля, грозит ему страшным возмездием и называет вслед за этой угрозой Александра Раевского, поступок которого иронически именует «подвигом» и характеризует как «детскую забаву» по сравнению с тем, что собирается предпринять в ответ.
Жуковский, в передаче которого (приблизительной, как замечает он сам) до нас дошли слова Пушкина, был в те дни более всего озабочен, как бы Пушкин, которого с большим трудом уже почти удалось отговорить от дуэли с Дантесом, снова не затеял какой-нибудь ссоры с Геккерном. Поэтому все, что относилось к Пушкину, он воспринимал сквозь призму этих опасений. С первых же слов Вяземского, к которому он «заехал ввечеру после бала», Жуковский заключил, что, говоря о «страшной мести», Пушкин разумел Геккерна, Раевского же помянул так, для красного словца, вспомнив, пусть и некстати, связанный с ним десятилетней давности скандал. Сам Жуковский не слышал слов Пушкина и узнал о них в пересказе князя Вяземского; Вяземский при разговоре Пушкина с его супругой тоже не присутствовал и, в свою очередь, пересказал то, что слышал от княгини[84]. При столь многоступенчатой передаче возможны любые искажения и слов, и смысла. Тем не менее Жуковский довольно точно передал суть разговора Пушкина с княгиней Вяземской, хотя и услышал в нем то, чего более всего опасался, – новую угрозу в адрес Геккерна.
В большинстве исследований можно прочесть, что Пушкин не колеблясь признал автором пасквиля Геккерна. В действительности он прекрасно понимал, что Геккерн едва ли мог пойти на такой риск. Тем не менее Пушкин принял эту версию, поскольку она развязывала ему руки для дуэли с Дантесом, расквитаться с которым за его открытое ухаживание за Натальей Николаевной было для него во много раз важнее, чем наказать автора анонимного пасквиля. С присущей ему благородной прямотой он даже не скрывает этого в письме Геккерну: «Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел меня из затруднения: я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло, и воспользовался этим»[85].
Характерно и другое: когда Пушкин, вняв уговорам Жуковского, согласился отказаться от дуэли и принять за чистую монету сватовство Дантеса к Екатерине Гончаровой, то вопрос об авторстве Геккерна как бы отпал сам собой; тогда в разговоре с Вяземской и возникло имя Раевского, известного им своими низменными и грязными поступками. Более того, в написанном в те же дни официальном письме об отказе от дуэли Пушкин совершенно недвусмысленно формулирует, за что он направил Дантесу вызов: вовсе не за пасквиль, а «за то, что он вел себя по отношению к моей жене так, как мне не подобает допускать (в случае, если господин Геккерн потребует указать причину вызова)».
Таким образом, вырисовывается следующая картина. Получение пасквиля заставило Пушкина сконцентрироваться не столько на вопросе, кто его автор, сколько на ситуации, на которую он намекал. В. А. Соллогубу, который принес ему 4 ноября один из экземпляров пасквиля, Пушкин, между прочим, сказал: «…Безыменным письмом я обижаться не могу. Если кто-нибудь сзади плюнет на мое платье, так это дело моего камердинера вычистить платье, а не мое»[86]. Не тратя времени на поиск автора, Пушкин посылает вызов Дантесу, о неприличных ухаживаниях которого за Натальей Николаевной он уже был достаточно наслышан. В этом смысле пасквиль был ему очень даже на руку, о чем уже упоминалось выше.
Дальнейшее развитие событий – уговоры Жуковского и Загряжской, сватовство Дантеса к свояченице Пушкина – вынудили Пушкина взять свой вызов обратно. Именно тогда его мысль обращается к оскорбительному пасквилю: кто и с какой целью изготовил это гнусное послание.
Тогда, то есть 15 ноября, и происходит тот самый разговор с Вяземской, из которого явствует, что подозрения Пушкина падали на Раевского. Однако по мере того, как перед Пушкиным раскрывался крайне неприглядный нравственный облик барона Геккерна, его подозрения в отношении авторства Раевского стали ослабевать, и в круг подозреваемых попадает теперь и Геккерн. Не исключено, что определенную роль в этом сыграло поспешное заключение М. Л. Яковлева о том, что пасквиль написан на «посольской» бумаге.
21 ноября Пушкин пишет два письма: одно – Бенкендорфу, где прямо и уверенно обвиняет Геккерна, второе – самому Геккерну, где в потоке обвинений Дантесу и его приемному отцу изготовление пасквиля выдвигается как одно из важных обвинений против Геккерна.
События помешали Пушкину отправить письма. В. А. Соллогуб, которого Пушкин познакомил с текстом письма к Геккерну, тотчас же разыскал Жуковского и пересказал ему содержание письма, Жуковский сообщил обо всем этом Царю, и буквально на следующий день (23 ноября) Царь призвал Пушкина и сумел отговорить его от посылки письма Геккерну, то есть от неминуемо последовавших бы за этим скандала и дуэли. Тем самым отпала необходимость посылать письмо и Бенкендорфу (оно было найдено и передано адресату уже после смерти Пушкина).
С этого момента какие бы то ни было упоминания о Геккерне как об авторе пасквиля исчезают из переписки Пушкина. Никаких свидетельств в воспоминаниях современников о том, что Пушкин продолжал считать Геккерна автором, говорил с кем-то на эту тему или продолжал розыски автора, не сохранилось. Более того, в письме, отправленном 25 января 1837 г. Геккерну, которое послужило непосредственным поводом к последней дуэли с Дантесом, Пушкин переписал практически все, что он писал в ноябрьском черновике, сделав одно-единственное исключение: убрал из него обвинение Геккерна в авторстве пасквиля. Сам же ноябрьский черновик, содержавший такие обвинения, Пушкин изорвал в клочки, которые были найдены Жуковским после смерти Пушкина и восстановлены последующими исследователями.
Вернемся, однако, к тексту анонимного письма.
Помимо очевидной близости довольно редких словосочетаний «Prince des Cocus» и «l'Ordre des Cocus», равно как и языковой и стилистической близости пасквиля к признаниям «принца рогоносцев» из «Истории о Золотом Петухе», которые навели академика М. П. Алексеева на подозрения об авторстве Раевского, имеется еще ряд моментов, укрепляющих эти подозрения.
Во-первых, с версией об авторстве Раевского согласуются результаты наиболее квалифицированной экспертизы, осуществленной в 1974 г. сотрудниками ВНИИ судебных экспертиз. Ее основные выводы: оба диплома и адрес написаны одним и тем же лицом; текст писал не француз, поскольку во французском тексте имеются ошибки, немыслимые для носителя языка; писал текст не простолюдин (как одно время полагали), а человек образованный; высказано также предположение, что составитель и исполнитель диплома – один и тот же человек.
Во-вторых, на сохранившемся на конверте сургучном оттиске печати (изготовленной, возможно, специально для этого случая) явственно видна монограмма «А. Р.», которая, если учитывать, что письмо написано по-французски, может быть прочитана как начальные буквы «Alexandre Pouchkine», а если по-русски – как «Александр Раевский».
Двусмысленность вполне в духе Раевского!
Далее на печати – хижина, возможно, намек на африканское происхождение Пушкина; масонский циркуль (Раевского и Пушкина связывало в молодости членство в масонском братстве). И, пожалуй, главное – «какая-то странная птица», как описал ее один из исследователей оттиска печати, которая щиплет плющ – «символ верности и семейного благополучия»[87]. Птица действительно очень странная: с каким-то огромным непонятным пером. Но прочтем описание волшебного петуха у Клингера: «Петух был самой красивой в мире птицей: перья его были золотые, гребешок красный, лапки маленькие, пепельно-серебряные… лишь один недостаток уродовал миловидную птичку, к огорчению всех, кто ее видел. Противное перо мышиного цвета спускалось с гребешка на самый клюв, подобно бараньему рогу: оно было огромного размера, с трудом можно было разглядеть под ним петуха. Оно покрывало всю птицу…»[88]
Судя по печатке, Раевский не очень-то стремился скрыть свое авторство, а пожалуй, даже намеренно давал понять Пушкину через ему одному понятную символику, кто направил пасквиль. Столь изощренное издевательство, оставлявшее его в то же время незапятнанным в глазах других, более чем характерно для Раевского.
Впрочем, едва ли он сам ожидал, к какой кровавой развязке приведет его злобная шутка. После смерти Пушкина он, по-видимому, был обеспокоен тем, чтобы его авторство – а по существу соучастие в убийстве – не раскрылось. Весть о трагической дуэли застала Раевского в Крыму. В письме Юлии Беркгейм к Н. Н. Раевскому из Кореиза (февраль 1837 г.), где сообщались некоторые подробности о смерти Пушкина, к упоминанию о «злобном и гнусном анонимном письме» рукой Александра Раевского сделана приписка: «du Bancal Dolgorouky» («…которое написал кривоногий Долгорукий»)[89].
Как известно: «Qui s'excuse s'accuse!» («Кто ищет оправданий, сам обвиняет себя!»)
А Фридрих Максимилиан Клингер, автор «Истории о Золотом Петухе», скончался в Санкт-Петербурге в 1831 г. и был похоронен на лютеранском Смоленском кладбище. И опять мистическое совпадение! Когда минуло сто лет и в 1937 г. отмечалось столетие со дня смерти Пушкина, памятник-обелиск на могиле Клингера был снят и установлен в качестве памятного знака на месте роковой дуэли Пушкина на Черной речке.
Очень странные бывают сближения…
А. С. Пушкин. С портрета Т. Райта
Н. Н. Пушкина. С акварели А. Брюлова
Ближайшие друзья Пушкина – свидетели его последних дней кн. П. А. Вяземский и В. А. Жуковский
Анонимный пасквиль, полученный Пушкиным и его друзьями 4 ноября 1836 г.
А. Н. Раевский
Император Николай I
Екатерина Геккерн, урожденная Гончарова
Жорж Дантес
Барон Геккерн
Последний автопортрет Пушкина. 1836 г.
Условия дуэли Пушкина с Дантесом 27 января 1837 г., подписанные секундантами
Дуэль Пушкина с Дантесом. С картины А. Наумова
Последняя дорога в Святые Горы
Кабинет в квартире на Мойке, 12, где умер Пушкин (музейная реконструкция)
Н. Н. Пушкина – вдова поэта. 1839 г.
Могила Пушкина в Святогорском монастыре. Литография конца 1830–х гг.
Тугой узел. Дуэль Пушкина в судьбе Лермонтова
Дуэль и смерть Пушкина и судьба Лермонтова в последующие пять лет его жизни связаны между собой глубочайшей внутренней и в чем-то таинственной нитью. Трагическая гибель великого поэта, горячо любимого и почитаемого Лермонтовым, настолько всколыхнула и преобразила его внутренний мир, что говорить о его судьбе после января 1837 г., а тем более о его собственной дуэли без того, чтобы понять характер этого преображения, едва ли возможно.
Из книги раннего биографа Лермонтова П. А. Висковатого
«Лермонтова страшно поразила смерть Пушкина. Он благоговел перед его гением и весьма незадолго до дуэли познакомился с ним лично: поэты встретились в литературных кружках… B. C. Глинка сообщал, что Пушкин в эту же пору, прочитав некоторые стихотворения Лермонтова, признал их „блестящими признаками высокого таланта“[90].
Юрьев, товарищ и родственник Михаила Юрьевича, рассказывал, что сие несчастное событие и симпатия высшего общества к Дантесу, к которому особенно благоволили великосветские дамы, – все это раздражало юного поэта. Всегда полный самого деликатного внимания к своей бабушке, поэт, живший у нее в Петербурге, с трудом воздержался от раздраженного ответа, когда старушка стала утверждать, что Пушкин сел не в свои сани и, севши в них, не умел управлять конями, помчавшими его наконец на тот сугроб, с коего вел один лишь путь в пропасть. Не желая спорить с бабушкою, поэт уходил из дому. Елизавета Алексеевна, заметя, как на внука действуют светские толки о смерти Пушкина, стала избегать говорить о них… Но говорили другие, говорил весь Петербург, и, наконец, все так сильно повлияло на Михаила Юрьевича, что он захворал нервным расстройством. Ему приходило даже на мысль вызвать убийцу и мстить за гибель русской славы. Это, впрочем, неудивительно: было много людей, готовых сделать то же. Говорили, что Император Николай Павлович, желая спасти Дантеса от грозившей ему опасности, выслал его за границу. Прежде всего Лермонтов дал выход своему негодованию, написав стихотворение на смерть поэта…
Погиб поэт! – невольник чести — Пал, оклеветанный молвой, С свинцом в груди и жаждой мести, Поникнув гордой головой!.. Не вынесла душа поэта Позора мелочных обид, Восстал он против мнений света Один, как прежде… и убит! Убит!.. К чему теперь рыданья, Пустых похвал ненужный хор И жалкий лепет оправданья? Судьбы свершился приговор! Не вы ль сперва так злобно гнали Его свободный, смелый дар И для потехи раздували Чуть затаившийся пожар? Что ж? веселитесь… Он мучений Последних вынести не мог: Угас, как светоч, дивный гений, Увял торжественный венок. Его убийца хладнокровно Навел удар… спасенья нет: Пустое сердце бьется ровно, В руке не дрогнул пистолет. И что за диво?.. издалека, Подобный сотням беглецов, На ловлю счастья и чинов Заброшен к нам по воле рока; Смеясь, он дерзко презирал Земли чужой язык и нравы; Не мог щадить он нашей славы; Не мог понять в сей миг кровавый, На что он руку поднимал!.. И он убит – и взят могилой, Как тот певец, неведомый, но милый, Добыча ревности глухой, Воспетый им с такою чудной силой, Сраженный, как и он, безжалостной рукой. Зачем от мирных нег и дружбы простодушной Вступил он в этот свет завистливый и душный Для сердца вольного и пламенных страстей? Зачем он руку дал клеветникам ничтожным, Зачем поверил он словам и ласкам ложным, Он, с юных лет постигнувший людей?.. И прежний сняв венок – они венец терновый, Увитый лаврами, надели на него: Но иглы тайные сурово Язвили славное чело; Отравлены его последние мгновенья Коварным шепотом насмешливых невежд, И умер он – с напрасной жаждой мщенья, С досадой тайною обманутых надежд. Замолкли звуки чудных песен, Не раздаваться им опять: Приют певца угрюм и тесен, И на устах его печать.Как известно, Лермонтов написал стихотворение свое сначала без заключительных 16 строк. Оно прочтено было Государем и другими лицами и в общем удостоилось высокого одобрения. Рассказывали, что Великий Князь Михаил Павлович сказал даже: «Этот, чего доброго, заменит России Пушкина»; что Жуковский признал в них проявление могучего таланта, а князь В. Ф. Одоевский по адресу Лермонтова наговорил комплиментов при встрече с его бабушкой Арсеньевой. Толковали, что Дантес страшно рассердился на нового поэта и что командир лейб-гвардии Гусарского полка утверждал, что, не сиди убийца Пушкина на гауптвахте, он непременно послал бы вызов Лермонтову за его ругательные стихи. Но сам командир одобрял их…
Сам поэт, нервно больной, расстроенный, лежал дома. Бабушка послала даже за лейб-медиком Арендтом, у которого лечился весь великосветский Петербург. Он рассказал Михаилу Юрьевичу всю печальную эпопею двух с половиной суток – с 27 по 29 января, которые прострадал Пушкин. Погруженный в думу свою, лежал Лермонтов, когда в комнату вошел его родственник камер-юнкер Николай Аркадьевич Столыпин. Он служил тогда в Министерстве иностранных дел под начальством Нессельроде и принадлежал к высшему петербургскому кругу. Таким образом, его устами гласила "мудрость" придворных салонов. Он рассказал больному о том, что в них толкуется. Сообщил, что вдова Пушкина едва ли долго будет носить траур и называться вдовою, что ей вовсе не к лицу, и т. п.
Столыпин, как и все, расхвалил стихи Лермонтова, но находил и недостатки и, между прочим, что "Мишель", напрасно апофеозируя Пушкина, слишком нападает на невольного убийцу, который, как всякий благородный человек, после всего того, что было между ними, не мог бы не стреляться. Лермонтов отвечал на это, что чисто русский человек, не офранцуженный, не испорченный, снес бы со стороны Пушкина всякую обиду во имя любви своей к славе России…
Запальчивость поэта вызвала смех со стороны Столыпина, который тут же заметил, что "у Мишеля слишком раздражены нервы". Но поэт уже был в полной ярости, он не слушал своего светского собеседника и, схватив лист бумаги… что-то быстро чертил по нем, ломая карандаши, по обыкновению, один за другим. Увидав это, Столыпин полушепотом и улыбаясь заметил: "La poesie enfante"![91] Наконец раздраженный поэт напустился на собеседника, назвал его врагом Пушкина и, осыпав упреками, кончил тем, что закричал, чтобы он сию же минуту убирался, иначе он за себя не отвечает. Столыпин вышел со словами: «Mais il est fou a lier»[92]. Четверть часа спустя Лермонтов, переломавший с полдюжины карандашей, прочел Юрьеву заключительные 16 строк своего стихотворения, дышащих силой и энергией негодования:
А вы, надменные потомки Известной подлостью прославленных отцов, Пятою рабскою поправшие обломки Игрою счастия обиженных родов! Вы, жадною толпой стоящие у трона, Свободы, Гения и Славы палачи! Таитесь вы под сению закона, Пред вами суд и правда – все молчи!.. Но есть и Божий суд, наперсники разврата! Есть грозный судия: он ждет; Он не доступен звону злата, И мысли, и дела он знает наперед. Тогда напрасно вы прибегнете к злословью: Оно вам не поможет вновь, И вы не смоете всей вашей черной кровью Поэта праведную кровь!…Известность стихов Лермонтова на смерть великого поэта быстро разрослась; в то время многие почтили память усопшего стихами на кончину его, но ни в одном не звучало столько силы, таланта, любви и негодования, ни одно стихотворение так полно не выражало чувств всей России за исключением небольшого круга людей.
Святослав Афанасьевич Раевский, проживавший тогда у Лермонтова, возвратившись домой, нашел вновь сочиненные 16 стихов. Он пришел в восторг и, радуясь быстрой славе, приобретенной 22-летним поэтом, стал распространять и эти сильные стихи. Правда, ему, как и Лермонтову, приходило в голову, что за эти 16 строк можно пострадать, что им можно легко придать весьма опасное толкование, но молодые люди утешали себя тем, что Государь осыпал милостями семейство Пушкина, следовательно, дорожил поэтом, из чего, как казалось им, вытекало само собою, что можно бранить врагов поэта…
Но молодые люди не сообразили того, что со стихами происходило недоразумение. Ходили по рукам две редакции: одна, снабженная 16-ю заключительными стихами, а другая нет. Вот почему ни тогдашний начальник III Отделения Мордвинов, ни граф Бенкендорф, которому Мордвинов доложил о стихах, ничего предосудительного в них не нашли. Но вот на многолюдном рауте, если не ошибаемся, у графини Ферзен, A. M. Хитрова, разносчица всевозможных сенсационных вестей, обратилась к графу Бенкендорфу с злобным вопросом: "А вы читали, граф, новые стихи на всех нас, в которых la creme de la noblesse[93] отделывается на чем свет стоит молодым гусаром Лермонтовым?" Она пояснила, как стихи, начинающиеся словами «А вы, надменные потомки» и пр., составляют оскорбление всей русской аристократии, и довела графа до того, что он увидал необходимость разузнать дело ближе. Тогда-то раскрылось, что ходили по рукам два списка. Граф Бенкендорф знал и уважал бабушку Лермонтова Арсеньеву, бывал у нее, ему была известна любовь ее к внуку, и он искренне желал дать делу благоприятный оборот. Говорили, что, когда граф явился к Императору, чтобы доложить о стихах в самом успокоительном смысле, Государь уже был предупрежден, получив экземпляр стихов с надписью «Воззвание к революции»…
Вследствие больших связей бабушки Лермонтова Арсеньевой поэт пользовался большими льготами <на военной службе>. Он почти не жил в Царском Селе, где был расположен его полк, а проживал у бабушки в Петербурге. Так как он формального отпуска не получал, то непребывание его в месте расположения полка считалось "самовольной отлучкой". Начальник штаба Веймарн, посланный в Царское Село смотреть там бумаги поэта, нашел квартиру нетопленою, ящики стола и комодов пустыми. Отсутствие Лермонтова прикрыли внезапною болезнью его, приключившеюся при посещении внуком престарелой бабки… Болезнь Лермонтова делала, однако, необходимым разъяснение, кем было распространено стихотворение. Главным виновником оказался С. А. Раевский. Он решился взять на себя добрую часть вины.
Февраля 21-го Раевский был посажен под арест по расположению графа П. А. Клейнмихеля, Лермонтов же подвергнут домашнему аресту. Того же дня с Раевского было снято показание. Отлично сознавая важность того, чтобы показание Лермонтова не разнилось с его показанием, он черновую, писанную карандашом, положил в пакет, адресовав его на имя крепостного человека Михаила Юрьевича: "Передай тихонько эту записку и бумаги Мишелю. Я подал записку министру. Надобно, чтобы он отвечал согласно с нею, и тогда дело кончится ничем. А если он станет говорить иначе, то может быть хуже. Если сам не сможешь завтра же поутру передать, то через Афанасия Алексеевича. И потом непременно сжечь ее"…
Пакет был перехвачен и немало усугублял виновность Раевского перед судьями.
Спрошенный на дому Лермонтов дал следующее показание:
"Я был еще болен, когда разнеслась по городу весть о несчастном поединке Пушкина. Некоторые из моих знакомых привезли ее и ко мне, обезображенную разными прибавлениями; одни, приверженцы нашего лучшего поэта, рассказывали с живейшей печалию, какими мелкими мучениями, насмешками он долго был преследуем и, наконец, принужден сделать шаг, противный законам земным и небесным, защищая честь своей жены в глазах строгого света. Другие, особенно дамы, оправдывали противника Пушкина, называли его благороднейшим человеком, говорили, что Пушкин не имел права требовать любви от жены своей, потому что был ревнив, дурен собою – они говорили также, что Пушкин негодный человек, и прочее…
Невольное, но сильное негодование вспыхнуло во мне против этих людей, которые нападали на человека, уже сраженного рукою Божией, не сделавшего им никакого зла и некогда ими восхваляемого; – и врожденное чувство в душе неопытной, защищать всякого невинно осуждаемого, зашевелилось во мне еще сильнее по причине болезнию раздраженных нерв. Когда я стал спрашивать, на каких основаниях так громко они восстают против убитого, – мне отвечали… что весь высший круг общества того же мнения. – Я удивился – надо мною смеялись. Наконец после двух дней беспокойного ожидания пришло печальное известие, что Пушкин умер; вместе с этим известием пришло другое – утешительное для сердца русского: Государь Император, несмотря на его прежние заблуждения, подал великодушно руку помощи несчастной жене и малым сиротам его. Чудная противоположность его поступка с мнением (как меня уверяли) высшего круга общества увеличила первого в моем воображении и очернила еще более несправедливость последнего. Я был твердо уверен, что сановники государственные разделяли благородные и милостивые чувства Императора, Богом данного защитника всем угнетенным; но тем не менее я слышал, что некоторые люди, единственно по родственным связям или вследствие искательства принадлежащие к высшему кругу и пользующиеся заслугами своих достойных родственников, – не переставали омрачать память убитого и рассеивать разные невыгодные для него слухи. Тогда, вследствие необдуманного порыва, я излил горечь сердечную на бумагу, преувеличенными, неправильными словами выразил нестройное столкновение мыслей, не полагая, что написал нечто предосудительное, что многие ошибочно могут принять на свой счет выражения вовсе не для них назначенные. Этот опыт был первый и последний в этом роде, вредном (как и прежде мыслил и ныне мыслю) для других еще более, чем для себя. – Но если мне нет оправдания, то молодость и пылкость послужат хотя объяснением, ибо в эту минуту страсть была сильнее холодного рассудка. Прежде я писал разные мелочи, быть может еще хранящиеся у некоторых моих знакомых. Одна восточная повесть, под названием «Хаджи-Абрек», была мною помещена в «Библиотеке для чтения», а драма «Маскарад», в стихах, отданная мною на театр, не могла быть представлена по причине (как мне сказали) слишком резких страстей и характеров и также потому, что в ней добродетель не достаточно награждена.
Когда я написал стихи мои на смерть Пушкина (что, к несчастию, я сделал слишком скоро), то один мой хороший приятель Раевский, слышавший, как и я, многие неправильные обвинения, и по необдуманности, не видя в стихах моих противного законам, просил у меня их списать; вероятно, он показал их, как новость, другому – и таким образом они разошлись. Я еще не выезжал и потому не мог вскоре узнать впечатления произведенного ими, не мог вовремя их возвратить назад и сжечь. Сам я их никому больше не давал, но отрекаться от них, хотя постиг свою необдуманность, я не мог: правда всегда была моей святыней, – и теперь, принося на суд свою повинную голову, я с твердостью прибегаю к ней, как единственной защитнице благородного человека перед лицом Царя и лицом Божиим.
Корнет лейб-гвардии Гусарского полка,
Михаил Лермонтов".
* * *
Уже через три дня после допроса, сделанного Лермонтову дома, а затем ареста на гауптвахте, участь его была решена. Февраля 25-го последовало Высочайшее повеление, а 27-го вышел «приказ», по коему лейб-гвардии Гусарского полка корнет Лермонтов переводился тем же чином в Нижегородский драгунский полк (на Кавказе). Раевский же, по выдержании на гауптвахте один месяц, высылался в Олонецкую губернию на службу по усмотрению тамошнего губернатора»[94].
Лермонтов. Невыплаканная флейта…
Невыплаканная флейта В красный легла футляр… Андрей ВознесенскийСцена дуэли Печорина и Грушницкого из повести «Герой нашего времени»
…Я помню, что в продолжение ночи, предшествовавшей поединку, я не спал ни минуты. Писать я не мог долго: тайное беспокойство мною овладело. С час я ходил по комнате; потом сел и открыл роман Вальтера Скотта, лежавший у меня на столе: то были «Шотландские пуритане»; я читал сначала с усилием, потом забылся, увлеченный волшебным вымыслом… Неужели шотландскому барду на том свете не платят за каждую отрадную минуту, которую дарит его книга?..
Наконец рассвело. Нервы мои успокоились. Я посмотрелся в зеркало; тусклая бледность покрывала лицо мое, хранившее следы мучительной бессонницы; но глаза, хотя окруженные коричневою тенью, блистали гордо и неумолимо. Я остался доволен собою.
Велев седлать лошадей, я оделся и сбежал к купальне. Погружаясь в холодный кипяток нарзана, я чувствовал, как телесные и душевные силы мои возвращались. Я вышел из ванны свеж и бодр, как будто собирался на бал. После этого говорите, что душа не зависит от тела!..
Возвратясь, я нашел у себя доктора…
Мы сели верхом; Вернер уцепился за поводья обеими руками, и мы пустились, – мигом проскакали мимо крепости через слободку и въехали в ущелье, по которому вилась дорога, полузаросшая высокой травой и ежеминутно пересекаемая шумным ручьем, через который нужно было переправляться вброд, к великому отчаянию доктора, потому что лошадь его каждый раз в воде останавливалась.
Я не помню утра более голубого и свежего! Солнце едва выказалось из-за зеленых вершин, и слияние теплоты его лучей с умирающей прохладой ночи наводило на все чувства какое-то сладкое томление; в ущелье не проникал еще радостный луч молодого дня; он золотил только верхи утесов, висящих с обеих сторон над нами; густолиственные кусты, растущие в их глубоких трещинах, при малейшем дыхании ветра осыпали нас серебряным дождем. Я помню – в этот раз, больше чем когда-нибудь прежде, я любил природу. Как любопытно всматриваться в каждую росинку, трепещущую на широком листке виноградном и отражавшую миллионы радужных лучей! как жадно взор мой старался проникнуть в дымную даль! Там путь все становился у́же, утесы синее и страшнее, и, наконец, они, казалось, сходились непроницаемою стеной. Мы ехали молча.
– Написали ли вы свое завещание? – вдруг спросил Вернер.
– Нет.
– А если будете убиты?..
– Наследники отыщутся сами.
– Неужели у вас нет друзей, которым бы вы хотели послать свое последнее прости?..
Я покачал головой…
Мы пустились рысью.
У подошвы скалы в кустах были привязаны три лошади; мы своих привязали тут же, а сами по узкой тропинке взобрались на площадку, где ожидал нас Грушницкий с драгунским капитаном и другим своим секундантом, которого звали Иваном Игнатьевичем; фамилии его я никогда не слыхал.
– Мы давно уж вас ожидаем, – сказал драгунский капитан с иронической улыбкой.
Я вынул часы и показал ему.
Он извинился, говоря, что его часы уходят.
Несколько минут продолжалось затруднительное молчание; наконец доктор прервал его, обратясь к Грушницкому.
– Мне кажется, – сказал он, – что, показав оба готовность драться и заплатив этим долг условиям чести, вы бы могли, господа, объясниться и кончить это дело полюбовно.
– Я готов, – сказал я.
Капитан мигнул Грушницкому, и этот, думая, что я трушу, принял гордый вид, хотя до сей минуты тусклая бледность покрывала его щеки. С тех пор как мы приехали, он в первый раз поднял на меня глаза; но во взгляде его было какое-то беспокойство, изобличавшее внутреннюю борьбу.
– Объясните ваши условия, – сказал он, – и все, что я могу для вас сделать, то будьте уверены…
– Вот мои условия: вы нынче же публично откажетесь от своей клеветы и будете просить у меня извинения…
– Милостивый государь, я удивляюсь, как вы смеете мне предлагать такие вещи?..
– Что ж я вам мог предложить, кроме этого?..
– Мы будем стреляться…
Я пожал плечами.
– Пожалуй; только подумайте, что один из нас непременно будет убит.
– Я желаю, чтобы это были вы…
– А я так уверен в противном…
Он смутился, покраснел, потом принужденно захохотал.
Капитан взял его под руку и отвел в сторону; они долго шептались. Я приехал в довольно миролюбивом расположении духа, но все это начинало меня бесить.
Ко мне подошел доктор.
– Послушайте, – сказал он с явным беспокойством, – вы, верно, забыли про их заговор?.. Я не умею зарядить пистолета, но в этом случае… Вы странный человек! Скажите им, что вы знаете их намерение, и они не посмеют… Что за охота! подстрелят вас как птицу…[95]
– Пожалуйста, не беспокойтесь, доктор, и погодите… Я все так устрою, что на их стороне не будет никакой выгоды. Дайте им пошептаться…
– Господа, это становится скучно! – сказал я им громко, – драться так драться; вы имели время вчера наговориться…
– Мы готовы, – отвечал капитан. – Становитесь, господа!.. Доктор, извольте отмерить шесть шагов…
– Становитесь! – повторил Иван Игнатьич пискливым голосом.
– Позвольте! – сказал я, – еще одно условие; так как мы будем драться насмерть, то мы обязаны сделать все возможное, чтоб это осталось тайною и чтоб секунданты наши не были в ответственности. Согласны ли вы?..
– Совершенно согласны.
– Итак, вот что я придумал. Видите ли на вершине этой отвесной скалы, направо, узенькую площадку? оттуда до низу будет сажен тридцать, если не больше; внизу острые камни. Каждый из нас станет на самом краю площадки; таким образом, даже легкая рана будет смертельна: это должно быть согласно с вашим желанием, потому что вы сами назначили шесть шагов. Тот, кто будет ранен, полетит непременно вниз и разобьется вдребезги; пулю доктор вынет. И тогда можно будет очень легко объяснить эту скоропостижную смерть неудачным прыжком. Мы бросим жребий, кому первому стрелять. Объявляю вам в заключение, что иначе я не буду драться.
– Пожалуй! – сказал драгунский капитан, посмотрев выразительно на Грушницкого, который кивнул головой в знак согласия. Лицо его ежеминутно менялось. Я его поставил в затруднительное положение. Стреляясь при обыкновенных условиях, он мог целить мне в ногу, легко меня ранить и удовлетворить таким образом свою месть, не отягощая слишком своей совести; но теперь он должен был выстрелить на воздух, или сделаться убийцей, или, наконец, оставить свой подлый замысел и подвергнуться одинаковой со мною опасности. В эту минуту я не желал бы быть на его месте. Он отвел капитана в сторону и стал говорить ему что-то с большим жаром; я видел, как посиневшие губы его дрожали; но капитан от него отвернулся с презрительной улыбкой. «Ты дурак! – сказал он Грушницкому довольно громко, – ничего не понимаешь! Отправимтесь же, господа!»
Узкая тропинка вела между кустами на крутизну; обломки скал составляли шаткие ступени этой природной лестницы; цепляясь за кусты, мы стали карабкаться. Грушницкий шел впереди, за ним его секунданты, а потом мы с доктором.
– Я вам удивляюсь, – сказал доктор, пожав мне крепко руку. – Дайте пощупать пульс!.. О-го! Лихорадочный!.. но на лице ничего не заметно… только глаза у вас блестят ярче обыкновенного.
Вдруг мелкие камни с шумом покатились нам под ноги. Что это? Грушницкий споткнулся, ветка, за которую он уцепился, изломилась, и он скатился бы вниз на спине, если б его секунданты не поддержали.
– Берегитесь! – закричал я ему, – не падайте заранее; это дурная примета. Вспомните Юлия Цезаря!
Вот мы взобрались на вершину выдавшейся скалы: площадка была покрыта мелким песком, будто нарочно для поединка. Кругом, теряясь в золотом тумане утра, теснились вершины гор, как бесчисленное стадо, и Эльбрус на юге вставал белою громадой, замыкая цепь льдистых вершин, между которых уж бродили волокнистые облака, набежавшие с востока. Я подошел к краю площадки и посмотрел вниз, голова чуть-чуть у меня не закружилась, там внизу казалось темно и холодно, как в гробе; мшистые зубцы скал, сброшенных грозою и временем, ожидали своей добычи.
Площадка, на которой мы должны были драться, изображала почти правильный треугольник. От выдавшегося угла отмерили шесть шагов и решили, что тот, кому придется первому встретить неприятельский огонь, станет на самом углу, спиною к пропасти; если он не будет убит, то противники поменяются местами.
– Бросьте жребий, доктор! – сказал капитан.
Доктор вынул из кармана серебряную монету и поднял ее кверху.
– Решетка! – закричал Грушницкий поспешно, как человек, которого вдруг разбудил дружеский толчок.
– Орел! – сказал я.
Монета взвилась и упала звеня; все бросились к ней.
– Вы счастливы, – сказал я Грушницкому, – вам стрелять первому! Но помните, что если вы меня не убьете, то я не промахнусь – даю вам честное слово.
Он покраснел; ему было стыдно убить человека безоружного; я глядел на него пристально; с минуту мне казалось, что он бросится к ногам моим, умоляя о прощении; но как признаться в таком подлом умысле?.. Ему оставалось одно средство – выстрелить на воздух; я был уверен, что он выстрелит на воздух! Одно могло этому помешать: мысль, что я потребую вторичного поединка.
– Пора! – шепнул мне доктор, дергая за рукав, – если вы теперь не скажете, что мы знаем их намерения, то все пропало. Посмотрите, он уж заряжает… если вы ничего не скажете, то я сам…
– Ни за что на свете, доктор! – отвечал я, удерживая его за руку, – вы все испортите; вы мне дали слово не мешать… Какое вам дело? Может быть, я хочу быть убит…
Он посмотрел на меня с удивлением.
– О, это другое!.. только на меня на том свете не жалуйтесь…
Капитан между тем зарядил свои пистолеты, подал один Грушницкому, с улыбкою шепнув ему что-то; другой мне.
Я стал на углу площадки, крепко упершись левой ногою в камень и наклоняясь немного наперед, чтобы в случае легкой раны не опрокинуться назад.
Грушницкий стал против меня и по данному знаку начал поднимать пистолет. Колени его дрожали. Он целил мне прямо в лоб…
Неизъяснимое бешенство закипело в груди моей.
Вдруг он опустил дуло пистолета и, побледнев как полотно, повернулся к своему секунданту.
– Не могу, – сказал он глухим голосом.
– Трус! – отвечал капитан.
Выстрел раздался. Пуля оцарапала мне колено. Я невольно сделал несколько шагов вперед, чтоб поскорей удалиться от края.
– Ну, брат Грушницкий, жаль, что промахнулся! – сказал капитан, – теперь твоя очередь, становись! Обними меня прежде: мы уж не увидимся! – Они обнялись; капитан едва мог удержаться от смеха. – Не бойся, – прибавил он, хитро взглянув на Грушницкого, – все вздор на свете!.. Натура – дура, судьба – индейка, а жизнь – копейка!
После этой трагической фразы, сказанной с приличною важностью, он отошел на свое место; Иван Игнатьич со слезами обнял также Грушницкого, и вот он остался один против меня. Я до сих пор стараюсь объяснить себе, какого роду чувство кипело тогда в груди моей: то было и досада оскорбленного самолюбия, и презрение, и злоба, рождавшаяся при мысли, что этот человек, теперь с такою уверенностью, с такой спокойной дерзостью на меня глядящий, две минуты тому назад, не подвергая себя никакой опасности, хотел меня убить как собаку, ибо раненный в ногу немного сильнее, я бы непременно свалился с утеса.
Я несколько минут смотрел ему пристально в лицо, стараясь заметить хоть легкий след раскаяния. Но мне показалось, что он удерживал улыбку.
– Я вам советую перед смертью помолиться Богу, – сказал я ему тогда.
– Не заботьтесь о моей душе больше чем о своей собственной. Об одном вас прошу: стреляйте скорее.
– И вы не отказываетесь от своей клеветы? не просите у меня прощения?.. Подумайте хорошенько: не говорит ли вам чего-нибудь совесть?
– Господин Печорин! – закричал драгунский капитан, – вы здесь не для того, чтоб исповедовать, позвольте вам заметить… Кончимте скорее; неравно кто-нибудь проедет по ущелью – и нас увидят.
– Хорошо, доктор, подойдите ко мне.
Доктор подошел. Бедный доктор! он был бледнее, чем Грушницкий десять минут тому назад. Следующие слова я произнес нарочно с расстановкой, громко и внятно, как произносят смертный приговор:
– Доктор, эти господа, вероятно, второпях, забыли положить пулю в мой пистолет: прошу вас зарядить его снова, – и хорошенько!
– Не может быть! – кричал капитан, – не может быть! я зарядил оба пистолета; разве что из вашего пуля выкатилась… это не моя вина! – А вы не имеете права перезаряжать… никакого права… это совершенно против правил; я не позволю…
– Хорошо! – сказал я капитану, – если так, то мы будем с вами стреляться на тех же условиях…
Он замялся.
Грушницкий стоял, опустив голову на грудь, смущенный и мрачный.
– Оставь их! – сказал он наконец капитану, который хотел вырвать пистолет мой из рук доктора… – Ведь ты сам знаешь, что они правы.
Напрасно капитан делал ему разные знаки, – Грушницкий не хотел и смотреть.
Между тем доктор зарядил пистолет и подал мне. Увидев это, капитан плюнул и топнул ногой.
– Дурак же ты, братец, – сказал он, – пошлый дурак!.. Уж положился на меня, так слушайся во всем… Поделом же тебе! околевай себе, как муха… – Он отвернулся и, отходя, пробормотал: – А все-таки это совершенно против правил.
– Грушницкий! – сказал я, – еще есть время; откажись от своей клеветы, и я тебе прощу все. Тебе не удалось меня подурачить, и мое самолюбие удовлетворено; – вспомни – мы были когда-то друзьями…
Лицо у него вспыхнуло, глаза засверкали.
– Стреляйте! – отвечал он, – я себя презираю, а вас ненавижу. Если вы меня не убьете, я вас зарежу ночью из-за угла. Нам на земле вдвоем нет места…
Я выстрелил…
Когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке не было. Только прах легким столбом еще вился на краю обрыва…
Пророчество Лермонтова
Лермонтов обладал поразительным даром пророчества, не в фигуральном, а в самом прямом смысле этого слова. Тем, кто в этом сомневается, напомню его стихотворное предсказание грядущей революции в России. Лермонтов так его и назвал – «Предсказание»:
Настанет год, России черный год, Когда Царей корона упадет; Забудет чернь к ним прежнюю любовь, И пища многих будет смерть и кровь; Когда детей, когда невинных жен Низвергнутый не защитит закон; Когда чума от смрадных, мертвых тел Начнет бродить среди печальных сел, Чтобы платком из хижин вызывать, И станет глад сей бедный край терзать; И зарево окрасит волны рек: В тот день явится мощный человек, И ты его узнаешь – и поймешь, Зачем в руке его булатный нож; И горе для тебя! – твой плач, твой стон Ему тогда покажется смешон; И будет всё ужасно, мрачно в нем…Как известно, через восемьдесят семь лет все это сбылось вплоть до мельчайших подробностей: падение Дома Романовых, кровавая Гражданская война, наступивший затем голод, эпидемии, поджоги храмов и усадеб. И даже политические последствия: кровавая диктатура «мрачного человека». И все это предсказал юноша, почти мальчик, в 1830 году!
Таким же пророчеством, спроецированным на его собственную судьбу, было описание преддуэльных событий и самой дуэли Печорина с Грушницким в «Герое нашего времени». Повесть автобиографична: Лермонтов описывает в ней себя и свое пребывание в Пятигорске летом 1837 г. Курортный городок и его сезонные обитатели списаны буквально с натуры. Многие персонажи узнаваемы: доктор Вернер – доктор Н. В. Майер, Вера – Варя Лопухина и т. д. Узнаваем и главный герой, от лица которого ведется повествование. И вот, это совершенно реалистическое повествование, в основе которого лежат события, действительно происходившие с автором повести в 1837 г., незаметно перетекает в совершенно иное повествование о том, что якобы с ним произошло, но что в действительности произойдет через год или два после того, как повесть была написана.
Собственно, это и называется предвидением или пророчеством.
В этом предсказании Лермонтова о его собственной судьбе меня более всего удивляет не то, что он провидел место своей будущей дуэли – Кавказ, и даже еще точнее – подножие горы Машук. И не то, как точно он сумел обрисовать участников будущей дуэли: двух офицеров – Печорина, собственно, alter ego его самого, Лермонтова, – и Грушницкого, столь разительно похожего на Мартынова. И даже не то, что Лермонтов предвидел нечестную игру со стороны своих противников, которую Печорин, между прочим, сумел разгадать, а Лермонтов (об этом еще речь впереди), увы, не сумел… Что ж, на всякого мудреца довольно простоты.
Меня удивляет, с какой проницательностью, я сказал бы, смелостью, Лермонтов вскрыл глубинные причины, вызвавшие поединок, показав ту пропасть, которая существовала (и, вероятно, существует по сей день) между людьми одаренными, порядочными, с одной стороны, и ничтожно мелкими и бездуховными – с другой. Это одинаково относится к противостоянию как Печорина с Грушницким, так и Лермонтова с Мартыновым.
Мне могут возразить, что автор и его герой – не одно и то же. В большинстве случаев это действительно так. «Всегда я рад заметить разность / Между Онегиным и мной», – заметил по этому поводу еще Пушкин. В случае Лермонтов – Печорин это не так. Печорин – это результат длительного и вдумчивого самоанализа, или, выражаясь научным языком, что будет точнее, – результат аналитической интроспекции собственного характера, как он виделся Лермонтову. Надо сказать, что в своем стремлении к истине Лермонтов был беспощаден к себе: характер Печорина далеко не однозначен и, во всяком случае, не идеален. Но именно таким был Лермонтов.
Подобно своему герою, Лермонтов отлично сознавал свое интеллектуальное и нравственное превосходство над подавляющим большинством современников, что в значительной степени питало его убежденность в своем избранничестве.
Подобно своему герою, Лермонтов в глубине души презирал окружающих его людей, по крайней мере большинство из них. Но если Печорин хранил свое презрительное отношение к людям внутри себя, не слишком выдавая его своим поведением, то Лермонтов не давал себе труда его скрывать, вернее, не всегда сдерживал свой язык. Тем не менее в товарищеской среде Лермонтова в общем любили, уважая в нем очевидный талант и сочувствуя его мятущейся натуре. В училище его даже прозвали «Маешка» от слова маяться. Но было немало и таких, особенно в кавказский период, которые недолюбливали Лермонтова за его задиристость. Мартынов на следствии, уже после гибели Лермонтова, всячески акцентировал именно эту сторону его характера: «С самого приезда своего в Пятигорск Лермонтов не пропускал ни одного случая, где бы мог он сказать мне что-нибудь неприятное. Остроты, колкости, насмешки на мой счет… На вечере в одном частном доме, – за два дня до дуэли, – он вывел меня из терпения, привязываясь к каждому моему слову, – на каждом шагу показывая явное желание мне досадить. – Я решился положить этому конец»[96].
Понятно, защищая себя, Мартынов многое преувеличивал. В действительности остроты и колкости Лермонтова были не столь уж оскорбительны и не выходили за пределы того, что считалось допустимым в обществе (вспомним эпиграммы Пушкина!).
Товарищ Лермонтова по Пятигорску князь А. И. Васильчиков, один из свидетелей ссоры Лермонтова с Мартыновым и секундант на их дуэли, впоследствии вспоминал: «Лермонтов был в душе добрый человек и, видя, что приятель им не на шутку обижен, старался смягчить, а не усиливать обиду». И это при том, что Лермонтов шутил и острил в его адрес не меньше, если не больше, чем в адрес Мартынова. Так, к примеру, посмеиваясь над тем, что Васильчиков не упускал случая украсить свою речь крепким словцом, Лермонтов написал:
Наш князь Василь — Чиков по батюшке В речь вводит стиль Донцов[97] по матушке…Васильчиков довольно ровно относился к Лермонтову и, скорее, недолюбливал его. Но вызывать его на дуэль за подобные шутки он никогда бы себе не позволил.
Мартынов был самолюбив и обидчив и, как мы видим, воспринимал шутки Лермонтова совершенно по-другому. Этот «мелко самолюбивый и тщеславный человек, коего умственное и нравственное понимание не выходило за пределы общепринятых понятий, давно уже раздражался против Лермонтова, которого он в душе считал ниже себя и по "карьере", и по талантам "салонным". О его поэтическом гении Мартынов, как и многие современники, судил свысока, вроде командира Михаила Юрьевича, который за стихи на смерть Пушкина выговаривал ему: "Ну ваше ли дело писать стихи?!"
Мартынов, находясь в Пятигорске в общем товарищеском кругу с Лермонтовым, да живя с Глебовым, стеснялся, конечно, резко высказывать внутреннее негодование на Михаила Юрьевича, но он не раз просил поэта оставить его в покое своими издевательствами, "особенно в присутствии дам"»[98]
Ссора
Очередное столкновение между Лермонтовым и Мартыновым произошло на вечере в доме генеральши М. И. Верзилиной, где по вечерам собиралась компания находившихся в Пятигорске молодых офицеров. Вот как описывает этот вечер дочь Верзилиной Эмилия (в замужестве Шан-Гирей):
Н. С. Мартынов
«13-го июля собралось к нам несколько девиц и мужчин… Михаил Юрьевич дал слово не сердить меня больше, и мы, провальсировав, уселись мирно разговаривать. К нам присоединился Лев Сергеевич Пушкин, который также отличался злоязычием, и принялись они вдвоем острить свой язык… Ничего злого особенно не говорили, но смешного много; но вот увидели Мартынова, разговаривающего очень любезно с младшей сестрой моей Надеждой, стоя у рояля, на котором играл князь Трубецкой. Не выдержал Лермонтов и начал острить на его счет, называя его „montagnard au grand poignard“[99]. (Мартынов носил черкеску и замечательной величины кинжал.) Надо же было так случиться, что, когда Трубецкой ударил последний аккорд, слово poignard раздалось по всей зале. Мартынов побледнел, закусил губы, глаза его сверкнули гневом; он подошел к нам и голосом весьма сдержанным сказал Лермонтову: «сколько раз просил я вас оставить свои шутки при дамах», и так быстро отвернулся и отошел прочь, что не дал и опомниться Лермонтову… Танцы продолжались, и я думала, что тем кончилась вся ссора…»[100]
Версии
Разительное несоответствие между ничтожным характером ссоры и ее трагическими последствиями породило ряд версий, основанных на убеждении, что существовали иные, более глубокие побудительные мотивы действий Мартынова. Так, сразу же после дуэли в Пятигорске говорили, что истинной ее причиной послужило соперничество из-за Эмилии Клингенберг или Надежды Верзилиной; что Мартынов видел намеки на себя в обрисовке Грушницкого в «Княжне Мери», что, вызывая Лермонтова, Мартынов заступался за честь своей сестры Натальи, отношения с которой Лермонтов якобы имел в виду, когда рисовал образы княжны Мери и даже Веры. Впрочем, другие современники высказывались против подобного рода объяснений[101]; не приняли их и более поздние исследователи.
С отношениями Лермонтова к семье Мартыновых (он бывал в их доме в Москве и, видимо, немного ухаживал за Натальей Мартыновой) связана и другая версия: когда в 1837 г. Лермонтов уезжал в отряд из Пятигорска, где в это время проводила лето семья Мартыновых, они вручили ему пакет с письмами для сына. Интересуясь мнениями Мартыновых о себе, Лермонтов якобы распечатал пакет; однако он не знал, что в него были вложены 300 рублей; возвращая их Мартынову, он был вынужден сказать, что пакет у него украли. Этот случай (возможно, имевший место) будто бы и явился причиной дуэли. Версия эта распространялась с начала 1850-х гг. и самим Мартыновым, и лицами, близкими к этому семейству[102]. В 1892 и 1893 году Д. Д. Оболенский опубликовал три письма из архива Мартынова, как будто подтверждающие версию[103]. Однако Э. Герштейн заметила, что Оболенский допустил ошибку, датировав 1837 годом письмо Е. М. Мартыновой, в котором она писала сыну, что Лермонтов часто у них бывает и ее дочери «находят большое удовольствие в его обществе». На самом деле письмо относится к 1840 г. Добрые отношения между Лермонтовым и Мартыновыми весной 1840 г. подтверждаются и записями в дневнике А. И. Тургенева. Таким образом, причиной дуэли 1841 г. не могла быть давняя история с распечатанным пакетом, ибо никакие отношения между Лермонтовым и Мартыновыми в 1840 г. были бы невозможны, если бы она к тому времени не разъяснилась.
В конце XIX в. начали возникать версии, основанные на предположении, что Мартынов был лишь орудием в руках влиятельных недоброжелателей Лермонтова. В этой связи П. К. Мартьянов называл Пятигорский салон генеральши Е. И. Мерлини, где к Лермонтову относились с явным предубеждением[104]. По некоторым сведениям, незадолго до дуэли с Мартыновым близкие к Мерлини лица пытались спровоцировать ссору Лермонтова с офицером С. Лисаневичем. С другой стороны, Висковатый обвинял в причастности к гибели Лермонтова ближайшее окружение Бенкендорфа. С конца 1920-х и особенно в 30–40-е гг. в советском литературоведении распространилось мнение о заговоре против поэта, организованном по приказу Николая I. Заговор якобы направлял Бенкендорф через командированного им в апреле 1841 г. в Пятигорск жандармского подполковника А. Н. Кушинникова. По другой версии, заговор направлял военный министр А. И. Чернышев через начальника штаба войск на Кавказской линии и в Черномории полковника А. С. Траскина, приехавшего на лечение в Пятигорск за три дня до дуэли Лермонтова. Никаких достоверных материалов, подтверждающих эти версии, обнаружено не было, но в соответствии с представлениями 1930-х гг. доказательство заговора усматривалось в самом отсутствии документов о деятельности Кушинникова[105] или в исчезновении писем Траскина, написанных между 4 и 21 июля 1841 г[106]. Между тем в 1960-е гг. были обнаружены донесения Кушинникова Бенкендорфу относительно гибели Лермонтова[107].; никаких указаний на существование заговора из этих материалов извлечь нельзя. Обнаружилось и письмо Траскина командующему войсками на Кавказской линии и в Черномории генералу П. Х. Граббе от 17 июля 1841 г. с сообщением о дуэли Лермонтова. Письмо не только не дает оснований для обвинения Траскина в заговоре, но свидетельствует скорее о симпатии начальника штаба к молодому офицеру, который, кстати, по его письменному разрешению находился не под пулями горцев в Тенгинском полку, а на лечении в Пятигорске. Отвечая именно на это письмо, Граббе писал: «Несчастная судьба нас, русских. Только явится между нами человек с талантом – десять пошляков преследуют его до смерти».
Наконец, известное распоряжение Николая I от 30 июня 1841 г., «…дабы поручик Лермонтов непременно состоял налицо во фронте и чтобы начальство отнюдь не осмеливалось ни под каким предлогом удалять его от фронтовой службы в своем полку», никак не вяжется с версией о заговоре: абсурдно полагать, что Николай I санкционировал заговор против Лермонтова в Пятигорске и одновременно потребовал, чтобы он не отлучался от службы на Черноморском побережье, за сотни верст от Пятигорска.
Большинство лермонтоведов в настоящее время склоняются к мнению, что глубинной причиной крайнего ожесточения Мартынова было его неуравновешенное психическое состояние, вызванное крахом военной карьеры (в феврале 1841 г. он вынужден был выйти в отставку). Последнее обстоятельство обострило характерные для него ипохондрию, постоянную потребность ограниченного человека в самоутверждении, озлобленность и зависть ко всем, в ком он видел соперников.
Вызов на дуэль
Объяснение Лермонтова с Мартыновым по поводу ссоры произошло тотчас по выходе из дома Верзилиной вечером 13 июля. Их разговора никто, скорее всего, не слышал, и позже воспроизвести его мог только Мартынов. Но Мартынов хорошо понимал значение именно этой части своих показаний на следствии: от того, кто будет признан инициатором дуэли, зависела мера наказания – вся его дальнейшая судьба. Вопрос этот занял на следствии центральное место, и Мартынов тщательно отрабатывал свои ответы. В его передаче диалог принял следующую форму: «…я сказал ему, что я прежде просил его прекратить эти несносные для меня шутки, – но что теперь, предупреждаю, что если он еще раз вздумает выбрать меня предметом для своей остроты, – то я заставлю его перестать. – Он не давал мне кончить и повторял несколько раз сряду: что ему тон моей проповеди не нравится: что я не могу запретить ему говорить про меня то, что он хочет, – и в довершение сказал мне: „Вместо пустых угроз, ты гораздо бы лучше сделал, если бы действовал. Ты знаешь, что я от дуэлей никогда не отказываюсь, – следовательно ты никого этим не испугаешь“… Я сказал ему, что в таком случае пришлю к нему своего секунданта» (л. 37).
Такое течение разговора фактически означало вызов со стороны Лермонтова: прося «оставить свои шутки» и намекая на возможность дуэли лишь в случае неисполнения законной просьбы, Мартынов делал «шаг к сохранению мира». Лермонтов же своим ответом отрезал путь к примирению и провоцировал вызов.
Так представил дело Мартынов. Так представили его и секунданты. Глебов показал: Мартынов, «…не видя конца его насмешкам, объявил Лермонтову, что он заставит его молчать, на что Лермонтов отвечал ему, что вместо угроз… требовал бы удовлетворения… Формальный вызов сделал Мартынов… я с Васильчиковым употребили все усилия, от нас зависящие, к отклонению этой дуэли; но Мартынов… говорил, что… не может взять своего вызова назад, упираясь на слова Лермонтова, который сам намекал ему о требовании удовлетворения» (л. 43 об.).
Васильчиков показал: «Формальный вызов был сделан майором Мартыновым; но… когда майор Мартынов при мне подошел к поручику Лермонтову и просил его не повторять насмешек, сей последний отвечал, что он не в праве запретить ему говорить и смеяться, что впрочем, если обижен, то может его вызвать и что он всегда готов к удовлетворению». Стремясь сделать свои показания максимально убедительными, Васильчиков представил дело так, будто бы он присутствовал при разговоре Лермонтова с Мартыновым. В действительности (и впоследствии он сам об этом говорил) Васильчиков не был свидетелем этого объяснения, но слышал пересказ разговора и Лермонтовым, и Мартыновым.
Далее на следствии Васильчиков рассказал, как он и Глебов пробовали уговорить Мартынова «взять свой вызов назад», но тот заявил, что слова Лермонтова, «которыми он как бы подстрекал его к вызову, не позволяют ему, Мартынову, отклоняться от дуэли» (л. 48–49 об.).
Существует важное свидетельство того, что акценты в пользу Мартынова в показаниях секундантов появились уже в ходе следствия; в первые же часы после дуэли они говорили другое. Это свидетельство – письмо Траскина, который в качестве старшего воинского начальника в Пятигорске встретился с Глебовым и Васильчиковым еще до того, как им были предъявлены вопросы Следственной комиссии, и на основании их устных показаний сообщал П. Х. Граббе: «Мартынов сказал ему, что он заставит его замолчать… Лермонтов ответил, что не боится его угроз и готов дать ему удовлетворение, если он считает себя оскорбленным»[108]. Как видим, в передаче Траскина слова раздраженного Мартынова лишены смягчающего оттенка (столь тщательно акцентированного в показаниях перед Следственной комиссией) и звучат как прямая угроза; ответ же Лермонтова, сохраняя необходимую меру достоинства, несет в себе миролюбивые интонации. Картина, представленная Траскиным, выглядит более достоверной, чем показания Мартынова, Глебова и Васильчикова, тенденциозность которых была ясна уже многим их современникам, не говоря уже о позднейших исследователях.
«Мы дали тогда, – рассказывал много лет спустя Васильчиков, – друг другу слово молчать, и не говорить никому ничего другого, кроме того, что будет нами показано на формальном следствии… Высказать все печатно, пока Мартынов печатно своих сообщений не делал, я не считал себя вправе. Теперь Мартынов скончался. В печать проскочило кое-что из сведений не в пользу Лермонтова, по вине покойного Мартынова, и я уже не вижу себя обязанным молчать. Мартынов всегда хотел, чтобы мы его обелили. Это было заметно во время следствия над нами, когда Мартынов все боялся, что мы недостаточно защитим его, так что мы с Глебовым написали письмо, которое было ему передано, когда он сидел под арестом, и объявили, что ничего лишнего, кроме того, что нужно для смягчения его участи, не скажем»[109].
Секунданты
В официальных документах фигурируют имена двух секундантов – Глебова и Васильчикова. В действительности же на месте дуэли присутствовали четыре секунданта. Как известно из мемуаров, решено было скрыть от следствия участие в дуэли А. А. Столыпина (Монго) и С. В. Трубецкого, которые во время суда могли поплатиться больше других: Трубецкой приехал в Пятигорск без отпуска; Столыпин уже раз был замешан в дуэль Лермонтова (с Барантом). Такое решение повлекло за собой и другие изменения в показаниях. Этим объясняется путаница в показаниях о том, кто с кем и на чем приехал к месту поединка. Пришлось перераспределить роли двух оставшихся секундантов: Глебов назвал себя секундантом Мартынова, Васильчиков – секундантом Лермонтова. В письме к Д. А. Столыпину 1841 г. Глебов давал обратное распределение функций. Не исключается, однако, что секундантами Лермонтова были Столыпин и Трубецкой. Из-за сильного ливня они задержались и приехали уже перед самым началом дуэли. На этом основании некоторые лермонтоведы вообще отрицали их присутствие на месте поединка, что противоречит целому ряду установленных фактов.
Дуэль
Дуэль Лермонтова с Мартыновым состоялась 15 июля около 7 часов вечера на небольшой поляне у дороги, ведущей из Пятигорска в Николаевскую колонию вдоль северо-западного склона горы Машук, в четырех верстах от города. На следующий день при осмотре указанного места Следственной комиссией замечена была «истоптанная трава и следы от беговых дрожек», а «на месте, где Лермонтов упал и лежал мертвый, приметна кровь, из него истекшая» (л. 31–31 об.). Впрочем, время и место дуэли не вызывали сомнений. Дальнейшие показания постепенно уклоняются от истины.
Мартынов: «Был отмерен барьер в 15 шагов и от него в каждую сторону еще по десяти. – Мы стали на крайних точках. – По условию дуэли каждый из нас имел право стрелять когда ему вздумается, – стоя на месте или подходя к барьеру…» (л. 36–37). Но в черновике показаний Мартынова было не так: «Условия дуэли были: 1-е. Каждый имеет право стрелять, когда ему угодно… 2-е. Осечки должны были считаться за выстрелы. 3-е. После первого промаха… противник имел право вызвать выстрелившего на барьер. 4-е. Более трех выстрелов с каждой стороны не было допущено…»[110].
Прочитав черновик, Глебов прислал записку Мартынову: «Я должен же сказать, что уговаривал тебя на условия более легкие… Теперь покамест не упоминай о условии 3 выстрелов; если же позже будет о том именно запрос, тогда делать нечего: надо будет сказать всю правду»[111]. «Запроса» не последовало, и Мартынов «всей правды» не сказал. От следствия были скрыты смертельные условия дуэли: право каждого на три выстрела с вызовом отстрелявшегося на барьер, и то, что расстояние между барьерами в действительности было не пятнадцать шагов, а всего десять[112]. Немного опоздавший на место встречи Столыпин (Монго), увидев, что расстояние между противниками таково, что им придется стрелять друг в друга почти в упор, пришел в ужас. Он тут же перемерил своими огромными шагами расстояние между барьерами и значительно его увеличил.
Существует версия, что непомерно тяжелые условия дуэли предложил Р. Дорохов, пытаясь заставить Лермонтова и Мартынова отказаться от поединка. То обстоятельство, что на месте поединка не было ни врача, ни экипажа на случай рокового исхода, позволяет предполагать, что секунданты до последней минуты надеялись на мирный исход.
Однако события развивались по-иному. Мартынов: «…Я первый пришел на барьер; ждал несколько времени выстрела Лермонтова, потом спустил курок…» (л. 37). Васильчиков: «…расставив противников, мы, секунданты, зарядили пистолеты…» Позже ученые установили, что были использованы дальнобойные крупнокалиберные дуэльные пистолеты Кухенройтера с кремнево-ударными запалами и нарезным стволом, принадлежавшие А. А. Столыпину[113]. «…По данному знаку гг. дуэлисты начали сходиться: дойдя до барьера, оба стали; майор Мартынов выстрелил. Поручик Лермонтов упал уже без чувств и не успел дать своего выстрела; из его заряженного пистолета выстрелил я гораздо позже на воздух» (л. 47–47 об.). Глебов: «Дуэлисты стрелялись… на расстоянии 15 шагов и сходились на барьер по данному мною знаку… После первого выстрела, сделанного Мартыновым, Лермонтов упал, будучи ранен в правый бок навылет, почему и не мог сделать своего выстрела» (л. 43).
Между тем в Пятигорске распространился слух, что Лермонтов категорически отказался стрелять в Мартынова и разрядил свой пистолет в воздух. На это указывают почти все известные нам источники: записи в дневниках А. Я. Булгакова и Ю. Ф. Самарина, письма из Пятигорска и Москвы К. Любомирского, А. Елагина, М. Н. Каткова, А. А. Кикина и др.
Первое из этих утверждений не вызывает сомнений: Траскин, который, как упоминалось, имел возможность первым допросить Глебова и Васильчикова, писал генералу Граббе 17 июля: «Лермонтов сказал, что он не будет стрелять и станет ждать выстрела Мартынова»[114]. Вероятно, соответствует истине и слух о том, что Лермонтов выстрелил (или, по крайней мере, готовился выстрелить) в воздух. В акте медицинского осмотра трупа указывается: «При осмотре оказалось, что пистолетная пуля, попав в правый бок ниже последнего ребра, при срастении ребра с хрящом, пробила правое и левое легкое, поднимаясь вверх, вышла между пятым и шестым ребром левой стороны»[115]. Но такой угол раневого канала (от 12-го ребра до противоположного 5-го межреберья уклон при нормальном положении туловища составляет не менее 35 градусов) мог возникнуть только в случае, если пуля попала в Лермонтова, когда он стоял повернувшись к противнику правым боком (классическая поза дуэлянта) с сильно вытянутой вверх правой рукой, отогнувшись для равновесия влево.
В пользу выстрела в воздух свидетельствуют и тот факт, что пистолет Лермонтова после дуэли оказался разряженным, и обмолвка Мартынова на следствии: «Хотя и было положено между нами считать осечку за выстрел, но у его пистолета осечки не было»[116], и позднейшее признание Васильчикова: «…он, все не трогаясь с места, вытянул руку кверху, по-прежнему кверху же направляя дуло пистолета…» На вопрос изумленного Висковатого (которому Васильчиков сделал это сенсационное признание) – «отчего же он не печатал о вытянутой руке, свидетельствующее, что Лермонтов показывал явное нежелание стрелять», бывший секундант ответил, что прежде «он не хотел подчеркивать этого обстоятельства, но поведение Мартынова снимает с него необходимость щадить его»[117]. Итак, секунданты скрыли от следствия еще один факт – пожалуй, самый важный: Мартынов стрелял в Лермонтова не только будучи уверенным, что тот в него не целится и не выстрелит, но именно в тот самый момент, когда Лермонтов поднял руку с пистолетом и, возможно, даже успел выстрелить в воздух. (Необычный угол раневого канала служил одно время главным аргументом для обоснования фантастической версии, что в Лермонтова стрелял не Мартынов, а подкупленный врагами Лермонтова казак, спрятанный в кустах на скале, нависающей над дуэльной площадкой.)
Много лет спустя, когда большинство участников дуэли уже не было в живых, А. И. Васильчиков, уже не отягощенный обязательством что-то скрывать, подробно рассказал Висковатому о событиях, врезавшихся в его память на всю жизнь:
«Мартынов стоял мрачный, со злым выражением лица. Столыпин обратил на это внимание Лермонтова, который только пожал плечами. На губах его показалась презрительная усмешка. Кто-то из секундантов воткнул в землю шашку, сказав: "Вот барьер". Глебов бросил фуражку в десяти шагах от шашки, но длинноногий Столыпин, делая большие шаги, увеличил пространство. "Я помню, – говорил князь Васильчиков, – как он ногою отбросил шапку, и она откатилась еще на некоторое расстояние". От крайних пунктов барьера Столыпин отмерил еще по 10 шагов, и противников развели по краям. Заряженные в это время пистолеты были вручены им (Глебовым? <– Прим. Висковатого>). Они должны были сходиться по команде: «сходись!» Особенного права на первый выстрел по условию никому не было дано. Каждый мог стрелять, стоя на месте, или подойдя к барьеру, или на ходу, но непременно между командою: два и три. Противников поставили на скате, около двух кустов: Лермонтова лицом к Бештау, следовательно, выше; Мартынова ниже, лицом к Машуку. Командовал Глебов… «Сходись!» – крикнул он. Мартынов пошел быстрыми шагами к барьеру, тщательно наводя пистолет. Лермонтов остался неподвижен. Взведя курок, он поднял пистолет дулом вверх и, помня наставления Столыпина, заслонился рукой и локтем, «по всем правилам опытного дуэлиста». «В эту минуту, – пишет князь Васильчиков, – я взглянул на него и никогда не забуду того спокойного, почти веселого выражения, которое играло на лице поэта перед дулом уже направленного на него пистолета». Вероятно, вид торопливо шедшего и целившего в него Мартынова вызвал в поэте новое ощущение. Лицо приняло презрительное выражение, и он, все не трогаясь с места, вытянул руку кверху, по-прежнему кверху же направляя дуло пистолета. «Раз… Два… Три!» – командовал между тем Глебов. Мартынов уже стоял у барьера… Он повернул пистолет, курком в сторону, что он называл «стрелять по-французски». В это время Столыпин крикнул: «стреляйте! или я разведу вас!..» Выстрел раздался, и Лермонтов упал как подкошенный, не успев даже схватиться за больное место, как это обыкновенно делают ушибленные или раненые.
Мы подбежали… В правом боку дымилась рана, в левом сочилась кровь… Неразряженный пистолет оставался в руке…
Черная туча, медленно поднимавшаяся на горизонте, разразилась страшной грозой, и перекаты грома пели вечную память новопреставленному рабу Михаилу…»[118]
После дуэли
Лермонтов скончался, не приходя в сознание, в течение нескольких минут. Васильчиков поскакал в город за врачом, остальные секунданты остались на месте дуэли рядом с телом Лермонтова. Васильчиков вернулся ни с чем: из-за сильного ненастья (во всех источниках упоминается, что 15 июля то начинались, то прекращались ливневые дожди) никто не соглашался ехать. Затем Глебов и Столыпин уехали в Пятигорск, где наняли телегу и отправили с нею к месту происшествия кучера Лермонтова – Ивана Вертюкова и «человека Мартынова» – Илью Козлова, которые и привезли тело на квартиру Лермонтова около 11 часов вечера.
Друзьям Лермонтова пришлось преодолеть немало трудностей, прежде чем было получено разрешение на похороны. Духовенство не решалось предать прах земле по христианскому обряду без разрешения властей: убитый на дуэли приравнивался к самоубийцам, которым отпевание не полагалось. Не дал такого разрешения и комендант Пятигорска полковник В. И. Ильяшенков, передав этот вопрос на рассмотрение Следственной комиссии, которая (вероятно, под давлением Траскина) постановила, «что приключившаяся Лермонтову смерть не должна быть причтена к самоубийству» и что Лермонтов может быть погребен «так точно, как в подобном случае камер-юнкер Александр Сергеев Пушкин отпет был в церкви конюшень Императорского Двора в присутствии всего города»[119].
17 июля в конце дня состоялись похороны при стечении всего Пятигорска. «Офицеры несли прах любимого ими товарища до могилы, а слезы множества сопровождавших выразили потерю общую, незаменимую» (воспоминания Н. Ф. Туровского).
Через девять месяцев по просьбе бабушки Лермонтова Е. А. Арсеньевой гроб с телом Лермонтова был перевезен в Тарханы и 23 апреля 1842 г. погребен в фамильном склепе.
Следствие и суд
Распорядившись о перевозке тела Лермонтова, Глебов отправился к коменданту Ильяшенкову и доложил о случившемся. Он и Мартынов были арестованы в тот же вечер. Наутро арестовали и Васильчикова. Ильяшенков немедленно сообщил о происшествии генералу Граббе и назначил Следственную комиссию в составе: председатель – плац-майор подполковник Ф. Ф. Унтилов (пожилой офицер, Георгиевский кавалер, много лет прослуживший на Кавказе и поплатившийся карьерой за отказ сотрудничать с жандармерией) и три представителя судебных и гражданских властей (М. П. Черепанов, Марушевский, М. М. Ольшанский 2-й). На выводах комиссии сказалось пребывание в Пятигорске Траскина (второго после Граббе лица в военной администрации на Северном Кавказе), который лично беседовал с подследственными, направлял некоторые их ответы и, по-видимому, вмешивался в следствие. По его предписанию в комиссию был введен подполковник корпуса жандармов А. Н. Кушинников, осуществлявший по заданию Бенкендорфа секретный политический надзор за офицерами на Кавказских Водах в период курортного сезона 1841 г. (такая мера практиковалась с 1834 г.); судя по материалам, Кушинников в ход следствия не вмешивался, исправно докладывая о происходящем Бенкендорфу.
Комиссия немедленно приступила к работе: были допрошены Глебов и Васильчиков, после чего члены комиссии вместе с секундантами отправились к месту поединка. Результаты допроса и осмотра местности зафиксированы в «Акте» от 16 июля. В тот же день произведен медицинский осмотр тела Лермонтова лекарем Пятигорского военного госпиталя И. Е. Барклаем-де-Толли. Официальный документ об этом датирован 17 июля. Главным в работе комиссии были допросы участников дуэли, которые не были изолированы друг от друга: Глебов и Васильчиков вместе находились на гауптвахте и интенсивно переписывались с Мартыновым, который содержался в городской тюрьме 17 июля подследственным были предъявлены письменные вопросы, на которые они представили согласованные между собой письменные ответы. Отрабатывая показания, подследственные, как это было показано выше, о многом умалчивали, существенно уклоняясь от истины с целью преуменьшить свою вину. Комиссия удовлетворилась этими показаниями и не подвергла их объективной проверке.
30 июля следствие закончилось, и дело было в тот же день представлено Ильяшенкову, который 11 августа направил его И. П. Хомутову, главе гражданской администрации на Северном Кавказе; последний вернул его Ильяшенкову с указанием передать дело Мартынова и Васильчикова «как лиц гражданского ведомства» в Пятигорский окружной суд. Получив 27 августа указание Хомутова, Ильяшенков уведомил о нем окружной суд, а следственное дело направил 8 сентября генералу Граббе для решения участи Глебова. В сентябре под председательством окружного судьи Папарина начался суд над Мартыновым и Васильчиковым. 13 сентября Мартынову были посланы новые детальные вопросные пункты: суд явно не удовлетворился материалами следствия. Среди прочих ему задали вопрос: «…не было ли употреблено с вашей стороны или секундантов намерения к лишению жизни Лермонтова противных общей вашей цели мер?»[120] Это означало: не было ли нарушения дуэльных правил? Суд, похоже, намеревался всерьез расследовать версию о выстреле в упор в Лермонтова, поднявшего вверх руку с пистолетом.
Между тем еще 4 августа, получив незадолго до того сообщение о дуэли в Пятигорске, Николай I распорядился предать всех троих участников дуэли военному суду «…с тем, чтобы судное дело было окончено немедленно и представлено на конфирмацию [утверждение. – Л. А.] установленным порядком»[121]. В середине сентября распоряжение Николая I (через штабы Головина и Граббе) дошло до Пятигорска и дело передали в военный суд, открывшийся 27 сентября; он не пытался, как окружной суд, разобраться в показаниях подсудимых, а полностью положился на материалы Следственной комиссии. 30 сентября был объявлен приговор: Мартынов признан виновным в «произведении дуэли», приведшей к смерти Лермонтова, и подлежащим по Своду военных постановлений (ч. 5, кн. 1, ст. 392, 393) к «лишению чинов и прав состояния» (л. 130 об.). Такому же наказанию подлежали Глебов и Васильчиков за то, что были секундантами на дуэли и не донесли о ней. Но главный смысл приговора заключался в следующем пункте: «Сей приговор… в присутствии сей комиссии подсудимым объявлен, но, не чиня по нем никакого исполнения, представить оный обще с делом на высшую конфирмацию. Вышеупомянутые подсудимые находятся все неарестованными на свободе» (л. 132).
Дело ушло по инстанциям. Сначала командующий войсками на Кавказской линии и в Черномории генерал Граббе, а затем командир Отдельного Кавказского корпуса генерал Е. А. Головин смягчили приговор, предложив лишить Мартынова «чина, ордена и написать в солдаты до выслуги без лишения дворянского достоинства», а Глебова и Васильчикова «выдержать… в крепости на гауптвахте один месяц и Глебова перевесть из гвардии в армию тем же чином»[122]. Затем дело ушло в Петербург на «высшую конфирмацию». Генерал-аудитор Ноинский составил по делу обширный и весьма объективный доклад, содержащий сведения о подсудимых, о причине и ходе дуэли, приговор суда и мнения Головина и Граббе о его смягчении. В докладе даже специально подчеркивалось, что острот и шуток Лермонтова, оскорбивших Мартынова, никто, собственно, не слышал. Таким образом, Николай I, которому доклад был представлен 3 января 1842 г., имел возможность более или менее правильно судить о деле и воздать должное убийце и секундантам. Тем не менее он вынес беспрецедентно мягкое решение: «Майора Мартынова посадить в Киевскую крепость на гауптвахту на три месяца и предать церковному покаянию. Титулярного же советника князя Васильчикова и корнета Глебова простить, первого во внимание к заслугам отца, а второго по уважению полученной тяжелой раны» (л. 167).
Тягчайшее преступление против русской культуры осталось по существу безнаказанным.
М. Ю. Лермонтов. Автопортрет. 1837 г.
Фрагмент черновой рукописи стихотворения Лермонтова «Смерть поэта»
М. Ю. Лермонтов (с акварели К. Горбунова). 1841 г.
Рисунки Лермонтова: Дарьяльское ущелье (вверху) и Тифлис
Вид Пятигорска. Рисунок Лермонтова
«Грот Лермонтова» в Пятигорске
Вид Пятигорска и горы Машук
Пятигорск. Флигель усадьбы Чилаева, где в 1841 г. жил Лермонтов (ныне – дом–музей)
Дуэль. Рисунок Лермонтова
М. Ю. Лермонтов (с портрета Д. Палена). 1840 г.
А. А. Столыпин (Монго)
Пятигорск. Дом Верзилиных, где произошла ссора Лермонтова с Мартыновым
Секунданты на дуэли Лермонтова с Мартыновым: кн. А. И. Васильчиков (слева) и М. П. Глебов (справа)
Н. С. Мартынов – убийца Лермонтова
Первый памятник на месте дуэли и смерти Лермонтова (фото начала XX века)
Могила Лермонтова в Тарханах
Фамильный склеп в усадьбе Тарханы
Вместо эпилога
«Поэзия меньше всего литература; это способ жить и умирать, это дело очень серьезное, с ней шутки плохи, она и убивать умеет, как Лермонтова, как Цветаеву, как многих других».
Арсений Тарковский
Об авторе…
Леонид Матвеевич Аринштейн, офицер-фронтовик, знаток стрелкового оружия и тактики ближнего боя. После войны окончил Ленинградский университет. Филолог, историк культуры. Автор более двухсот книг и статей, в том числе легендарной книги «Пушкин. Непричесанная биография» (Изд. 1998, 1999, 2000, 2007). Сыграл ключевую роль в подготовке такого культового издания, как «Лермонтовская энциклопедия» (для которой им написано около ста статей), и «Полного собрания сочинений Пушкина на английском языке» в 15 томах, вышедшего в Великобритании в 1999–2003 гг.
…и его книгах:
Никита Михалков – о «Непричесанной биографии» Пушкина:
«Дорогой и глубокоуважаемый Леонид Матвеевич!
Всю дорогу из Москвы в Канаду и до сих пор нахожусь под впечатлением Вашей блистательной работы. По уровню размышления, глубине анализа и понимания движения души гения Пушкина мне редко доводилось сталкиваться с чем-либо подобным.
Поздравляю Вас от всей души и благодарю за то, что дали мне возможность с Вашей помощью окунуться в эту пугающую и завораживающую глубину нашего гения Александра Сергеевича.
Обнимаю…»
Иван Толстой. Из радиопередачи на радио «Свобода» 29 ноября 2009 г. «Мифы и репутации»:
«…Несколько изданий выдержала книга Аринштейна «Непричесанная биография Пушкина», которую многие наши слушатели наверняка видели. Это рассказы и исследования из пушкинской жизни, толкующие и проясняющие многие темные страницы биографии поэта. Свобода и незашоренность, с которыми книга написана, делают ее одной из самых интересных в современной пушкинистике».
Виктор Андроникович Мануйлов, главный редактор «Лермонтовской энциклопедии»:
«Дорогой Леонид Матвеевич!
Какое счастье для всех нас, загубивших годы, что Вы существуете на этом свете и благодаря Вашему доброму участию «Лермонтовская энциклопедия», кажется, станет реальностью…
Сердечно Ваш В.А.М.»
Иан Спрот, член Британского парламента, министр Ее Величества, председатель редакционного совета «Полного собрания сочинений Пушкина на английском языке»:
«…Особого восхищения и благодарности заслуживает один из членов нашего редакционного совета профессор Леонид Аринштейн. Та огромная работа по подбору, редактированию и оценке качества переводов, которую он вел на протяжении всех десяти лет подготовки «Полного собрания сочинений Пушкина на английском языке», уникальна, неоценима и далеко выходит за пределы того, что составляет обычную редакционную деятельность» («…it has unique and essential contribution and one far beyond the call of duty»).
Примечания
1
Вы не знаете этих людей: вы увидите – дело дойдет до ножей (фр).
(обратно)2
Narrative of the Proceedings of the Russian Mission, from its departure from Tabrees for Tehran… until its destruction… // Blackwood's Edinburgh Magazine. Sept. 1830. P. 496–512. Печатается в авторском переводе с английского оригинала.
(обратно)3
Доклад Р. Макдональда воспроизводится по тексту: IOL (Indian Office Library, London), L/P and S/9/90. Secret Letters and Enclosures from Persia. 44. 1829. F. 192–222, с указанием разночтений по тексту: PRO (Public Record Office, London), Foreign Office, 249/27. Persia. Letter Book. Apr. 1828 – June 1830. F. 184–200.
(обратно)4
Впервые опубликованы мною в кн.: Грибоедов А. С. Материалы к биографии. Л.: Наука, 1989. С. 108–133. Ссылки на источники – там же.
(обратно)5
Письмо Паскевича к Нессельроде от 19 июля 1829 г. приводится по кн.: Ениколопов И. К. А. С. Грибоедов в Грузии и в Персии. Тифлис, 1929. С. 184.
(обратно)6
Wellington A. Despatches, Correspondence, and Memoranda. Ed. by his son. V. 3 new ser.: Dec. 1825 – May 1827. L.,1868. P. 93 and ff, esp. 196, 300–302, 310, 342.
(обратно)7
A Political Diary 1828–1830 by Edward Law Lord Ellenborough. Ed. By Lord Colchester. V. 1. L., 1881. P. 233.
(обратно)8
Ibid. V. 2. P. 92.
(обратно)9
Ibid. P. 123–125.
(обратно)10
IOL, Secret Letters and Enclosures from Persia. 42. 1828.
(обратно)11
Русский архив. 1886. № 4. С. 519.
(обратно)12
Письма к Дж. Малькольму от 18 февраля и 17 июля 1829 г. (цит. По: Harden E. J. Griboedov and the Willock Affair // Slavic Review. 1971. V. 30. № 1. P. 80, 89).
(обратно)13
Цит. no: Harden E. J. Griboedov and the Willock Affair. P. 90. Лорд Годрич – премьер-министр Великобритании с августа 1827 по январь 1828 г.
(обратно)14
Письмо к Малькольму от 18 февраля 1829 г. (цит. по: Harden E. J. Griboedov and the Willock Affair. P. 89).
(обратно)15
См.: Harden E. J. Griboedov and the Willock Affair. P. 84.
(обратно)16
Ср.: Вейденбаум Е. Виллок и А. С. Пушкин на Кавказских минеральных водах в 1820 году // Русская старина. 1903. Т. 115. Авг. С. 320; Алексеев М. П. Русско-английские литературные связи // Литературное наследство. Т. 91. Русско-английские литературные связи. XVIII век – первая половина XIX в. М., 1982. С. 582, 642.
(обратно)17
Memoir of Sir John MacNeil and his second wife… by their granddaughter. L., 1910. P. 49.
(обратно)18
Русский архив. 1874. № 1. С. 890–892.
(обратно)19
Baddeley J. F. The Russian Conquest of the Caucasus. L., 1908. P. 175.
(обратно)20
Memoir of Sir John MacNeil… P. 59 (курсив мой. – Л. А.).
(обратно)21
PRO, F.O., 60/30 (цит. no: Costello D. P. The Murder of Griboedov. P. 74).
(обратно)22
Alexander J. E. Travels from India to England… in the years 1825–26. L., 1827. P. 98, 123, 126. Этот дневник не попал в поле зрения Харден.
(обратно)23
Ср.: Попова О. Грибоедов – дипломат. М., 1964. С. 164.
(обратно)24
IOL, L/P. Secret Letters… 44. 1829. F. 192–222.
(обратно)25
Мехмандар – лицо, сопровождающее иностранного представителя во время его передвижения по стране.
(обратно)26
Harden E. J. Griboedov and the Willock Affair. P. 77.
(обратно)27
Произведения Пушкина цитируются по Полному академическому собранию сочинений в 16 т. (М.; Л., 1937–1949). При ссылках в скобках римской цифрой обозначен номер тома, арабской – номер страницы.
(обратно)28
Б. В. Томашевский считал пророчество частью перевода, исключенной Пушкиным из окончательной редакции. См.: Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в 10 т. Изд. 4-е. Л., 1977. Т. 3. С. 426. В дальнейшем при ссылках на это издание том и страница обозначены арабскими цифрами.
(обратно)29
В Большом академическом издании сочинений Пушкина пророчество рассматривается как самостоятельное произведение (III, 445–446); ср.: Сайтанов В. А. Третий перевод из Саути // Пушкин. Исследования и материалы. Т. XIV. Л., 1991. С. 97–111. (Далее – Пушкин. Исследования).
(обратно)30
Сладостная привычка (нем.) – цитата из «Вильгельма Мейстера» Гёте.
(обратно)31
Письма О. С. Павлищевой к мужу и отцу. 1831–1837 // Мир Пушкина. Т. 2. СПб., 1994. С. 147.
(обратно)32
Вяземский П. А. Из статьи «Князь Петр Борисович Козловский» // Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1974. Т. 1. С. 136. (Далее – Пушкин в воспоминаниях.)
(обратно)33
Последний стих в Большом академическом издании (III, 430) отсутствует, приведен по Малому изданию (3, 346). Конъектуры <былой> <?> и <гнусного> <?>, возможно, <мерзкого> <?> – автора книги.
(обратно)34
Лермонтов М. Ю. Дума // Лермонтов М. Ю. Соч. Т. 1. М., 1988. С. 168.
(обратно)35
Пушкин неоднократно высмеивал упрощенный подход тех, кто так или иначе пытался наложить запрет на тематику поэтического изображения: «Лесаж, написав „Жилблаза“… конечно, не имел намерения преподавать уроки в воровстве и в плутнях. Шиллер сочинил своих „Разбойников“, вероятно, не с тою целью, чтоб молодых людей вызвать из университетов на большие дороги» (XII, 69).
(обратно)36
Пушкин осмыслил свои встречи с доктором Хатчинсоном в образах гетевского Фауста, сблизив «уроки чистого афеизма» с казуистическими речами Мефистофеля («Новая сцена из Фауста» – II, 434–438). Подробнее об этом см. мою статью «Автобиографический мотив „Сцены из Фауста“ // Arion. В. 3. 1996. S. 26–29. Характерно, что и в письме Пушкин использовал по отношению к концепции Хатчинсона эпитет «правдоподобная», а не «истинная».
(обратно)37
Последние слова «религия, смерть» в автографе (ПД № 41) подчеркнуты. В академическом издании подчеркивание Пушкина не отмечено.
(обратно)38
Телепнева Е. С. Ежедневные записки русской путешественницы в 1827–1828 гг. //Друзья Пушкина: переписка, воспоминания, дневники. Т. 2. М., 1984. С. 386.
(обратно)39
Ни женщина, ни мальчик (лат.).
(обратно)40
Подробно об Оленинском цикле см.: Сандомирская В. Б. Рабочая тетрадь Пушкина 1828–1833 гг. (ПД № 838) // Пушкин. Исследования. Т. X. С. 242, 244–246.
(обратно)41
– «О.А.» – монограмма Оленина.
(обратно)42
Ф. В. Булгарин в глазах Пушкина был олицетворением бульварного литератора.
(обратно)43
Служебный чин Пушкина, согласно табели о рангах – 9-й класс, – не давал права на более высокое придворное звание (камергера), для чего нужно было иметь как минимум 6-й класс. Исключений из этого правила не делалось, и встречающиеся рассуждения, что Пушкину дали якобы заниженное придворное звание, неосновательны.
(обратно)44
Пушкин в воспоминаниях. Т. 2. С. 192.
(обратно)45
25 июня 1834 г. Пушкин направил Императору прошение об отставке. 30 июня Бенкендорф сообщил Пушкину, что его просьба будет удовлетворена. Однако энергичное вмешательство Жуковского, упрекавшего Пушкина в неблагодарности к Царю, заставило поэта просить Бенкендорфа не давать хода его прошению (XV, 172–174).
(обратно)46
Письмо С. Л. Пушкина к О. С. Павлищевой от 29 октября 1834 г. // Пушкин и его современники. Т. XIV. С. 17. Следует заметить, что сам Сергей Львович, беспочвенно обвинив в октябре 1824 г. сына в нанесении ему по боев, вынужден был отказаться от своего обвинения, постепенно понижая его содержание: «бил» – «хотел бить» – «замахнулся» – «мог прибить», и, наконец, «осмелился, говоря с отцом, непристойно размахивать руками» (XIII, 116).
(обратно)47
Пушкин в воспоминаниях. Т. 2. С. 194.
(обратно)48
По наблюдениям А. Ахматовой, разделяемым и автором книги, повесть «Мы проводили вечер на даче…» написана после «Египетских ночей».
(обратно)49
Het laatste jaar van Alexander Poesjkin. Utrecht, 1988. C. 37. Подлинник этого и следующего письма по-франц.; перевод автора книги.
(обратно)50
Het laatste jaar van Alexander Poesjkin. Utrecht, 1988. C. 52.
(обратно)51
Письма Жоржа Дантеса барону Геккерну 1835–1836 годов (публ. С. Витале) // Звезда. 1995.№ 9. С. 189. О новых материалах из архива Геккернов – Дантесов см. также: Vitale Serena. Il bottone di Puskin. Milano, 1995.
(обратно)52
Пушкин в воспоминаниях. Т. 2. С. 309.
(обратно)53
Там же.
(обратно)54
Свидетельство Е. Н. Вревской. – Русский вестник. 1869. № 11. С. 89.
(обратно)55
Пушкин в воспоминаниях. Т. 2. С. 196.
(обратно)56
Напомню: Пушкин постоянно перечитывал Данте (ср.: «Зорю бьют… из рук моих / Ветхий Данте выпадает» – III, 170) и в подражание его «Аду» написал в 1832 г. несколько терцин (III, 281–282).
(обратно)57
Ср.: «Зачем мятутся народы, и племена замышляют тщетное? Восстают цари земли… против Господа и против Помазанника Его. „Расторгнем узы их, и свергнем с себя оковы их“» (Пс. 2: 1–3; перевод 1822 г.).
(обратно)58
Анненков П. В. Материалы для биографии А. С. Пушкина. М., 1984. С. 378.
(обратно)59
Рукоп. отд. ИРЛИ. Ф. 244. Оп. 2. № 103. Подл. по-франц., перевод автора книги.
(обратно)60
Звезда. 1995. № 9. С. 191. Подл. по-франц.
(обратно)61
Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. В 4 т. Т. 4. М., 1999. С. 554.
(обратно)62
Благой Д. Д. «Душа в заветной лире». М., 1977. С. 430–450.
(обратно)63
Пушкин в воспоминаниях. Т. 2. С. 174.
(обратно)64
Пушкин в письмах Карамзиных 1836–1837 гг. М.; Л., 1967. С. 69. Подл. по-франц.
(обратно)65
Пушкин в воспоминаниях. Т. 2. С. 321.
(обратно)66
Пушкин в воспоминаниях. Т. 2. С. 143.
(обратно)67
Там же. С. 163–164.
(обратно)68
Пушкин в воспоминаниях. Т. 1. С. 122.
(обратно)69
Воспоминания Е. Н. Вревской в записи Семевского.
(обратно)70
Мне это совершенно безразлично, только постарайтесь сделать все возможно скорее (фр.).
(обратно)71
Все ли, наконец, кончено? (фр.)
(обратно)72
Мне кажется, что у меня раздроблена ляжка (фр.).
(обратно)73
Подождите, у меня еще достаточно сил, чтобы сделать свой выстрел (фр.).
(обратно)74
Я думаю, что я ранен в грудь (фр.).
(обратно)75
Рукоп. отдел ИРЛИ. Ф. 244. Оп. 2. № 103. Подл. по-франц. (здесь и далее иноязычные тексты в переводе автора книги).
(обратно)76
Поляков А. С. О смерти Пушкина. Пг., 1922. С. 17. Подл. по-франц.
(обратно)77
Цит. по кн.: Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина. М., 1987. С. 400–401.
(обратно)78
Цит. по кн.: Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина. М., 1987. С. 400–401.
(обратно)79
Обзор некоторых из них дан в кн.: Последний год жизни Пушкина. М., 1988. С. 313–325. Ср. также: Бутурин А. С. Имел ли И. С. Гагарин отношение к пасквилю на Пушкина // Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. 1963. Т. 28. Вып. 3.
(обратно)80
Характерно, что Пушкин не счел возможным открыто признать, кому посвящено стихотворение, и даже написал по этому поводу оправдательную статью – XI, 30.
(обратно)81
Алексеев М. П. Пушкин и повесть Ф. М. Клингера «История о Золотом Петухе» // Временник Пушкинской комиссии. 1979. Л., 1982. С. 59–95.
(обратно)82
Там же. С. 95. Не только слово «соси» (франц. 'рогоносец') или «Prince des Cocus», но и сама легенда о Золотом Петухе несомненно играла какую-то таинственную роль во взаимоотношениях Пушкина и Раевского. После более чем десятилетней разлуки, встретившись с Раевским в конце августа 1834 г. (для чего Пушкин специально заехал в Москву «на несколько часов»), Пушкин в первую же выпавшую свободную минуту пишет свой вариант легенды – знаменитую «Сказку о золотом петушке» (завершена 20 сентября). Это было единственное произведение, написанное в Болдине той осенью.
(обратно)83
Я знаю, кто автор анонимных писем, и не пройдет и восьми дней, как вы услышите о мести, в своем роде уникальной; она за все воздаст ему сполна; она втопчет его в грязь: подвиги Раевского – детская забава по сравнению с тем, что намерен сделать я (фр.).
(обратно)84
Ни с Жуковским, ни с Вяземским Пушкин в то время не откровенничал. По словам самой княгини (в записи П. А. Бартенева), с нею «он был откровеннее, чем с князем. Он прибегал к ней и рассказывал свое положение относительно Геккерна». (Пушкин в воспоминаниях. Т. 2. С. 163).
(обратно)85
Цитируется по реконструкции Б. В. Томашевского (10, 691).
(обратно)86
Пушкин в воспоминаниях. Т. 2. С. 299.
(обратно)87
Хаит Г. По следам предвестника гибели // Огонек. 1987. № 6. С. 20.
(обратно)88
Алексеев М. П. Указ. соч. С. 81.
(обратно)89
Архив Раевских. Т. 2. СПб., 1909. С. 323.
(обратно)90
Русская старина. 1980. II. С. 537.
(обратно)91
Поэзия зарождается (фр.).
(обратно)92
Да он дошел до бешенства, его надо связать! (фр.)
(обратно)93
Сливки общества (фр.).
(обратно)94
Висковатый П. А. Михаил Юрьевич Лермонтов. Жизнь и творчество. (1891). Цит. по изд.: М., 1987. С. 221–229. Далее – Висковатый.
(обратно)95
Из предшествующего повествования читателю известно, что секунданты Грушницкого договорились зарядить пулей только его пистолет, а пистолет Печорина зарядить холостым патроном.
(обратно)96
Военно-судное дело; ИРЛИ. Ф. 524. Оп. 3. № 16. Л. 36; в дальнейшем номера листов дела указываются в тексте после цитаты.
(обратно)97
Донцы – т. е. донские казаки.
(обратно)98
Висковатый. С. 357.
(обратно)99
Горец с большим кинжалом (фр.).
(обратно)100
Шан-Гирей Э. А. Воспоминания о Лермонтове // Исторический вестник. 1881. № 10. С. 448–450.
(обратно)101
См.: Катков М. Н. Письмо к М. Н. Каткову // М. Ю. Лермонтов. Статьи и материалы. М.: Соцэкгиз, 1939. С. 67. Далее – Лермонтов. Статьи и материалы.
(обратно)102
Рассказ Е. С. Ржевской, урожд. Мартыновой, Я. К. Гроту // Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым. Т. 3. СПб, 1896. С. 574–575; Костенецкий Я. И. Воспоминания о Лермонтове // Русская старина. 1875. № 9. С. 64.
(обратно)103
Русский архив. 1893. № 8. С. 606–609.
(обратно)104
Мартьянов П. К. Дела и люди века. Т. 2. С. 76, 85–86 и др.
(обратно)105
Русская литература. 1966. № 2. С. 90.
(обратно)106
См.: Литературное наследство. Т. 58. С. 425.
(обратно)107
Русская литература. 1966. № 2. С. 114–115, 119.
(обратно)108
Русская литература. 1974. № 1. С. 124.
(обратно)109
Висковатый. С. 368 (прим.).
(обратно)110
Лермонтов. Статьи и материалы. С. 52.
(обратно)111
Русский архив. 1893. № 8. С. 600.
(обратно)112
Русский архив. 1872. № 1. С. 211.
(обратно)113
Русская литература. 1966. № 2. С. 122, 126–127.
(обратно)114
Русская литература. 1974. № 1. С. 124–125.
(обратно)115
Летопись жизни и творчества. М. Ю. Лермонтова. Сост. В. А. Мануйлов. М.; Л.: Наука, 1964. С. 169–170.
(обратно)116
Лермонтов. Статьи и материалы. С. 60.
(обратно)117
Висковатый. С. 369.
(обратно)118
Висковатый. С. 369–370.
(обратно)119
Русское обозрение. 1895. № 2. С. 855.
(обратно)120
Лермонтов. Статьи и материалы. С. 57.
(обратно)121
Там же. С. 32–33.
(обратно)122
Лермонтов. Статьи и материалы. С. 41–43.
(обратно)
Комментарии к книге «С секундантами и без…», Леонид Матвеевич Аринштейн
Всего 1 комментариев
Галина
01 фев
Замечательная книга!Умели же еще в 2010 году писать о наших классиках, о самом трагическом - об их гибели - так, что это можно читать. И о Грибоедове, и о Пушкине мне очень нравится, как написано. Правда, сильно смягчены акценты в отношении царя там, где автор пишет о Пушкине, в этом смысле мне у Стеллы Абрамович больше понравилось. О Лермонтове замечательно написано. Вообще в Лермонтовской энциклопедии, да еще здесь - вот два на сегодняшний день источника, где достойным образом написано о гибели поэта. (Никаких Захаровых, Очманов, Хачиковых, Сосниных и некоторых других из относительно современных читать невозможно). Аринштейн, видимо, брал материалы Лермонтовской энциклопедии для своей книги.