«Махно»

Махно (fb2) - Махно 392K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Константин Герасименко

Особенности гражданской войны заставили меня пробыть у Махно довольно продолжительное время, что дало мне возможность наблюдать не только самого Махно и его приближенных, но и основательно окунуться в самую глубину крестьянского движения, возглавляемого Махно. С этими наблюдениями я и считаю своей задачей познакомить читателя.

МАХНО ДО РЕВОЛЮЦИИ 1917 ГОДА

Нестор Иванович Махно родился в 1884 году в селе Гуляй-Поле Екатеринославской губернии в семье малоземельного и бедного крестьянина, который занимался скупкой рогатого скота и свиней по заказам мариупольских мясников.

До одиннадцати лет молодой Махно, посещавший школу, помогал отцу в разделке свиных туш, а затем мальчика определили в один из галантерейных магазинов Мариуполя.

С первых же дней службы в магазине для всех было ясно, что приказчика из Махно не получится.

— Это был, — как рассказывал впоследствии старик приказчик, у которого Махно был подручным, — настоящий хорек: молчаливый, замкнутый, сумрачно смотрящий на всех недобрым взглядом необыкновенно блестящих глаз. Он одинаково злобно относился как к служащим, так и к хозяину и покупателям. За три месяца я обломал об его голову и спину совершенно безо всякой пользы до сорока деревянных аршинов: наша наука ему не давалась.

От мальчика требовали покорности, почтительности и выполнения мелких услуг, но будущий крестьянский вождь, презирая старших, вместо скучного дела за прилавком предпочитал ловлю бычков в море или шатанье с шумной ватагой праздных уличных мальчишек по порту или окрестностям города.

На побои, которыми щедро награждали его со всех сторон, мальчик отвечал местью: он ловко и незаметно отрезывал пуговицы с костюмов приказчиков, подливал касторовое масло в чайник с чаем, а своего учителя-приказчика однажды после порки сгоряча облил кипятком так, что старика в обморочном состоянии отвезли в больницу. Но этим не кончилось. Когда жена хозяина магазина сделала попытку выдрать мальчика за уши, он до крови искусал ей руки и, боясь наказания, сбежал из магазина, скрываясь неизвестно где.

Хозяин, желая избавиться от непокорного Махно, вызвал из села отца. Мальчика разыскали, выпороли и устроили в типографию для обучения делу наборщика.

Типографское дело пришлось Махно по вкусу: он с интересом присматривается к работе наборщиков, расспрашивает их, учится разбирать шрифт, проявляет бойкость, сметливость. В типографии его начинают ценить, поощрять, и это вернее всяких побоев достигает цели: Махно с утра до вечера просиживает в типографии, он уже умеет держать в руках верстатку, его рука быстро и ловко бегает по клеточкам кассы.

Порт и ловля бычков забыты, забыты и детские шалости с ватагой уличных мальчуганов. Махно не узнать. Он берется за книги, тетради, появляется жажда знаний: Махно работает над самообразованием упорно, настойчиво, проявляя несомненные способности.

На мальчика обращает внимание работавший в той же типографии анархист Волин, который заинтересовывается занятиями Махно и помогает ему пройти дома курс городского училища.

После ареста Волина занятием Махно руководит эсер Михайлов. По его совету Махно сдает экзамен на звание сельского учителя и в 1903 году получает место учителя в одном из сел Мариупольского уезда.

С первых же шагов своей учительской деятельности Махно принялся за проповедь среди крестьян анархического учения. На этой почве у него начались неприятности с полицией и начальством. В результате этих столкновений Махно лишают места учителя и высылают в село Гуляй-Поле под надзор полиции.

В родном селе Махно сразу приобретает популярность и неограниченное влияние на крестьянскую молодежь. Это было вполне понятно. Сверстники Махно помнили его по школе, по играм и шалостям, и вдруг этот маленький Нестор, которого они часто били, возвращается домой с дипломом учителя, «героем», пострадавшим за убеждения, «борцом» за народ и правду. В результате он настолько подчиняет своему влиянию крестьянскую молодежь, что фактически становится хозяином села: его распоряжений никто не смел ослушаться.

— Я приказал, и надо исполнять, — властно распоряжался Махно, сверкая блестящими глазами.

И его приказы исполнялись. Махно и его товарищи занимались тем, что совершали налеты на погреба и сараи зажиточных крестьян и помещиков и по ночам устраивали бесшабашные кутежи, о которых потом говорила вся деревня.

Старики недовольно покачивали головами, поговаривали о том, что пора прекратить безобразия, но молодежь только посмеивалась и все больше и больше озорничала.

Слава о подвигах Махно и его молодцах разносится далеко за пределы Гуляй-Поля. Помещики побаиваются Махно, полиция бессильна с ним бороться. Впрочем, с полицией Махно умел ладить, и в этом сказывается его двойственный, коварный характер. Проповедуя анархические идеи, Махно в то же время ведет самую тесную дружбу с урядниками и даже приставом, устраивая с ними невероятные попойки. И эти попойки всегда устраивались после ограбления чужого погреба или после того, как он возьмет откуп с крестьянина, устраивающего свадьбу. Откуп брался под угрозой разгрома свадебного кортежа. Когда товарищи укоряли Махно за его дружбу с полицией, Махно только загадочно улыбался.

— Не вам, дуракам, давать мне отчет, — резко говорил он им, обрывая разговоры на эту тему.

К Махно потянулась молодежь с окрестных сел, Махно стали подражать. Крестьянская молодежь отбилась от дела, пьянствовала и озорничала. Кто знает, может быть, уже тогда зародилась та «махновщина», которая в дни революции запылала зловещим огнем по всей Новороссии?

Дружба с полицией дала свои результаты. В 1905 году Махно получил политическую благонадежность, ему разрешили учительствовать и дали школу в селе Петровском Бердянского уезда.

Однако и на этот раз Махно недолго пробыл учителем. Подошли октябрьские дни, зазвучали речи о свободе, страна всколыхнулась, и Махно с головою окунулся в революционную стихию.

В начале 1906 года он организовал смелое нападение на бердянское уездное казначейство. Во время налета Махно совершил тройное убийство, захватил кассу и скрылся. Один из соучастников выдал Махно, и его арестовали. До суда Махно содержался в бердянской уездной тюрьме, но за попытки к побегам его перевели в херсонскую губернскую тюрьму, где за ним строго следили. В 1907 году таврическим судом Махно был приговорен «за разбой и убийство» к бессрочным каторжным работам и переведен для отбывания наказания сначала в орловский централ, а затем в Акатуй и Зарентуй.

По рассказам одного из «атаманов», Чалого, бывшего «потемкинца», отбывавшего вместе с Махно наказание в Акатуе, Махно не сразу сумел приспособиться к тюремному режиму, многократно делал попытки к побегу, поражая администрацию тюрьмы своей изобретательностью. За попытки к побегу Махно наказывали карцером и плетьми. Но Махно не расставался с мыслью о свободе. Его последняя попытка к бегству была совершена во время групповых работ. Махно удалось скрыться. Но произведенной облавой он был найден спрятавшимся в сарае с дровами и долго не сдавался, отбиваясь топором. За этот побег он понес особенно тяжелое наказание.

С этого момента Махно становится неузнаваем: он стал болеть, хиреть, пассивно относиться ко всему окружающему и не принимать участия в обычным для бессрочных каторжан протестах. Часами, как маньяк, Махно возится где-нибудь в темном углу со своими тяжелыми ножными и ручными кандалами, точно пытаясь снять их и изломать.

Каторжане относились к Махно с несвойственной им предупредительностью. Их пугало необычайное выражение его глаз, в которых отражалась безмерная бешеная злоба ко всему и ко всем.

В 1917 году по общей амнистии Временного правительства Махно был освобожден и осенью 1917 года приехал в село Гуляй-Поле, где вскоре приобрел трагическую известность под именем «батька Махно».

МАХНО-ПАРТИЗАН

Начало и развитие деятельности Махно на юге России нужно отнести к марту 1918 года, что совпало с окончательным развалом Румынского фронта, уходом из Крыма в Новороссийск Черноморского флота и последними днями существования Украинской центральной рады. В это время Махно располагал небольшой шайкой, составленной из преступников и севастопольских матросов.

Со всей шайкой Махно совершал дерзкие, но, в общем, обычные для того времени грабежи, кочуя из одного уезда в другой. По дороге к нему приставали недовольные и обиженные гетманским режимом и матросы Черноморского флота, которые поодиночке просачивались через немецкие кордоны из Крыма. Отряд численно разрастался, и Махно от случайных грабежей перешел к налетам на имения помещиков, на небольшие города и железнодорожные станции. Налеты сопровождались зверскими убийствами. Махновцы начали сводить личные счеты с теми, кто так или иначе обидел их или на кого они были злы.

Насколько свободно чувствовал себя Махно, можно судить по рассказу управляющего одного из крупнейших имений Таврической губернии. Имение это находится в 15 верстах от Николаева. Махно явился туда за 150 верст с целью свести счеты с одним из служащих имения, которого, к счастью, в то время случайно не было в имении.

— Мы его подождем, — с усмешкой заявил Махно, — нам спешить некуда.

Три дня Махно хозяйничал в имении: его вольница предавалась безудержному пьянству и удалилась только тогда, когда получила солидную контрибуцию. Уходя, махновцы пообещали завернуть вскоре еще в гости.

В июне к Махно прибыли из Киева анархисты группы «Набат» во главе с анархистом Бароном. В том же месяце к шайке примкнуло много анархистов других толков и социалистов из разных городов юга России. С этого времени деятельность шайки Махно получает иное направление. Махно мечтает о создании Запорожской Сечи, он лихорадочно набрасывает перед слушателями грандиозные планы создания крестьянской республики; анархисты пытаются придать махновскому движению идейный характер.

Обстоятельства благоприятствовали Махно. Крым и Украина были оккупированы иноземными войсками, которых крестьянское население ненавидело. Полицейские и гражданские части гетмана наводили порядок в селах: в села заходили карательные отряды «для наведения порядка», причем производили аресты, а иногда и расстрелы крестьян. Кроме того, из городов возвращались помещики, которые, опираясь на вооруженную силу, жестоко расправлялись с крестьянами, мстя им за те убытки, которые они понесли в своих разоренных поместьях. Крестьяне все больше и больше ожесточались и искали защиты у разных атаманов, как это было в Киевской, Полтавской и Черниговской губерниях, на юге же все симпатии были направлены к смелому и решительному Махно.

К этому следует добавить, что в июне месяце военным министром гетмана генералом Рагоза был издан приказ, но которому из украинской армии увольнялись все офицеры военного времени с предоставлением им сомнительного права доучиваться на положении юнкеров в военных училищах. Это распоряжение не только понизило количественно армию гетмана, но и создало врагов армии, чем, как известно, не преминул воспользоваться Петлюра, который и вербовал в свою армию этих офицеров.

Из этой среды вышли наиболее активные атаманы: Зеленый, Струк, Соколовский, Григорьев и другие. Из них к Махно присоединился прапорщик Петриченко и много других не менее выдающихся махновцев.

С каждым днем шайка Махно усиливалась все новыми и новыми кадрами, переформировывалась и получала правильную организацию. В шайке были пехота, кавалерия, пулеметы и даже артиллерия. Из этих кадров потом и развернулась махновская армия.

Однако под давлением регулярных немецких отрядов Махно был вынужден отходить от крупных городов, к которым постепенно подбирался, и опираться исключительно на села, вербуя в свои ряды крестьян. Партизанскую войну на юге России Махно начал с того, что стал нападать на карательные отряды, грабить поезда, захватывать железнодорожные станции, уничтожая небольшие гарнизоны немцев и полицейских властей гетмана. Смелые и неожиданные нападения Махно всегда сопровождались неизменными успехами. Его имя стало именем крестьянского героя.

«Идем к Махно» — сделалось лозунгом крестьянских масс.

В дальнейшем, поощренный успехом, Махно перешел почти к открытой войне с немцами и австрийцами. Австрийцы были так терроризированы махновцами, что боялись показываться дальше Екатеринослава и стали отзывать из сел и небольших городов свои отряды, но немцы взглянули на это иначе.

Дерзкие нападения Махно выводили из себя высшее немецкое командование в Киеве, и по его приказу для полного уничтожения отрядов Махно в Новороссии начали сосредоточивать крупные воинские силы.

Под давлением немецких отрядов Махно отступил и в Александровском районе попал в кольцо. Однако немцы и на этот раз остались верными своей тактике: они слишком много времени потратили на артиллерийскую подготовку общей атаки. Махно, испытав действие сосредоточенного артиллерийского огня и понеся большие потери, сумел все же найти выход из кольца охвативших его немецких войск и с небольшим уцелевшим отрядом ушел, сделав в одну ночь переход более чем в 60 верст.

В особом приказе немцы торжественно объявили: «Бандит Махно уничтожен», но уже на пятый день Махно вырезал захваченный им врасплох отряд австрийцев возле станции Константиноград и заставил всех офицеров, взятых в плен, в том числе и начальника отряда, играть с ним в карты в течение двух суток, после чего офицеров расстрелял якобы за то, что они осмелились его «обыграть».

В октябре начался отход с Украины сперва совершенно разложившихся после революции австрийцев, а затем и немцев. Отход принес Махно ряд побед над теми и другими, а главное, дал в его руки огромное количество вооружения и всевозможного технического снаряжения.

Трудно сказать, во что обошлось немцам и астрийцам знакомство с Махно. По официальным данным гетманских властей, за апрель — июнь месяцы Махно совершил 118 налетов и грабежей, сопровождавшихся человеческими жертвами.

Но все эти налеты, грабежи и нападения на эшелоны уходивших домой немцев и австрийцев кажутся незначительными по сравнению с первым захватом г. Екатеринослава в декабре 1918 года.

С этого дня имя Махно приобрело всероссийскую известность. Он «с боя» взял город, выпустив по нему до двух тысяч снарядов из шестидюймовых отнятых у немцев орудий. Петлюровцы, только что занявшие Екатеринослав, разбежались в паническом страхе, и население оказалось во власти махновцев.

Это был такой разгром цветущего города с пятидневным грабежом, которого до того еще не видел ко всему, казалось, привыкший юг России даже в дни нашествия красного Муравьева.

Трудно подвести итоги всему тому, что сделал Махно за девять месяцев, но несомненно то, что немцы и австрийцы заставили Махно изучить все оттенки партизанской войны, изучить в совершенстве самые глухие места днепровских плавней, таких своеобразных в Таврической и Екатеринославской губерниях, все леса и прилески. Недаром знаменитый Черный бор, лес Гаркуши назван теперь «гаем Батьки Махно».

Попустительство гетманского правительства помещикам и крутые меры последних вынудили Махно выступить на защиту крестьян. И если бы не эта недальновидная политика, может быть, не было бы и махновщины. Она так тесно связала Махно с крестьянами, что все испытания последующих четырех лет не смогли нарушить и порвать эту связь.

Борьба с немецкими отрядами и властями гетмана закалила отряды Махно, приучила их делать смелые нападения, производить разведку, находить и использовать слабые стороны своих противников, наносить им быстрые и короткие удары, а затем так же быстро скрываться, как и нападать.

Но самое главное — борьба эта создала в крестьянской массе легенду о «неумирающем запорожце Батьке Махно», который борется за крестьянскую свободу и крестьянскую правду.

Этим заканчивается партизанский период жизни Махно. В дальнейшем он начинает играть крупную роль в ходе гражданской войны на юге России.

«БАТЬКА МАХНО»

Кто хоть раз видел Батьку Махно, тот запомнил его на всю жизнь.

Небольшого роста, с землисто-желтым, начисто выбритым лицом, с впалыми щеками, с черными волосами, падающими длинными прядями на плечи, в суконной черной пиджачной паре, барашковой шапке и высоких сапогах — Махно напоминает переодетого монастырского служку, добровольно заморившего себя постом.

По первому впечатлению — это больной туберкулезом человек, но никак не грозный и жестокий атаман, вокруг имени которого сплелись кровавые легенды.

И только небольшие темно-карие глаза с необыкновенным по упорству и остроте взглядом, не меняющие выражения ни при редкой улыбке, ни при отдаче самых жесточайших приказаний, глаза, как бы всезнающие и раз навсегда покончившие со всеми сомнениями, вызывают безотчетное содрогание у каждого, кому приходилось с ним встречаться, и придают совсем иной характер его внешности и тщедушной фигуре, в действительности крайне выносливой и стойкой. Махно — человек воли, импульса, страстей, которые бешено кипят в нем и которые он старается сдерживать железным усилием под холодной и жестокой маской…

Махно не оратор, хотя и любит выступать на митингах, которые по его приказу устраиваются на площадях и в театрах захваченных и разоренных им городов. В речах Махно нет даже демагогии, казалось бы, столь необходимой в его положении. Мне приходилось часто наблюдать Махно во время митингов, и я видел, как чутко слушает его буйная и хмельная толпа, как запоминается каждая его фраза, подкрепленная энергичным жестом, как влияет, словно гипнотизирует, Махно на крикливую, никому не желающую подчиняться и ничего святого не признающую толпу…

Вот Махно на площади. Он окружен своей всегдашней свитой. Здесь и теоретики анархизма — Волин, Артем, и Барон, и красавец Лященко в матросской шапке и высоких шнурованных ботинках со шпорами, и Гуро, тонкий, как шест, и гориллообразный палач Кийко, и массивный Петриченко с круглым, как луна, рыхлым лицом, и много других…

Махно говорит резко, нескладно, то понижая, то повышая голос, повторяя за каждой фразой, состоящей из 5–10 слов, свою постоянную, полную гнева фразу: «и только»; он говорит о неизбежной гибели городов, о том, что города не нужны в жизни свободных людей, о необходимости горожанам, не исключая рабочих, к которым Махно вообще относится холодно, сейчас же, немедленно бросать города и идти в села, степи, леса и там строить новую, свободную крестьянскую жизнь.

После Махно почти всегда выступает Волин. Убедительность доводов, которыми оперирует старый теоретик анархизма, искусное построение речи, рассчитанное на понимание аудитории, и умение угадать тайные желания этой толпы, необычайный пафос, равный по силе, может быть, только одному Троцкому, — все это все же проходит куда-то мимо толпы, завороженной нескладной речью Батьки Махно.

И Махно это знает, чувствует, понимает. Он стоит у всех на виду, спокойный и самоуверенный, и лишь одними глазами с неизменным, до боли колючим взглядом лениво скользит по толпе. Чуть заметная улыбка, вернее складка, на губах Махно выражает не то удовольствие, не то презрение, а может быть, и то и другое вместе.

Не спеша Махно поворачивается, чтобы уйти или сесть на тачанку (он обыкновенно не дослушивает речей Волина до конца), и сгибаются могучие фигуры Кийко и Петриченко, только что демонстрировавших револьвер, из которого был убит подлинный контрреволюционер Григорьев, а толпа, как один, тянется к Махно, давя друг друга, и безумно, и в исступлении ревет со слезами на глазах:

— Батько, наш Батько!..

Уже давно не видно тачанки, не видно, куда свернули лошади, умчавшие Махно, а толпа все еще продолжает орать:

— Батько, наш Батько!..

Много и долго говорят потом Волин, Артем и Барон: говорят все о том же, что власть — зло, что анархия — мать порядка, что все люди равны и т. д., но постепенно толпа начинает забывать о Махно, махновцы снова хвастливо заявляют, что не только Махно, которого они завтра могут убить, но и весь мир им нипочем, и, слыша это, Волин, а за ним и другие ораторы незаметно исчезают, боясь, что дикая и безбожная толпа расправится с ними, как с кадетами или большевиками.

После митинга махновцы, распаленные речами безответственных ораторов, наводят ужас на мирное население тем, что стреляют из винтовок и пулеметов неизвестно куда и зачем. Во время стрельбы они выпускают в невероятном количестве патроны, а еще больше поглощают самогон и вино из разграбленных складов…

Махно властен и непоколебим. Десятилетняя каторга ожесточила его, лишила способности разбираться в добре и зле. Махно испытывает бешеную безграничную радость при виде гибели в огне цветущих городов; его глаза горят восторгом от взрывов тяжелых снарядов на улицах города. В Махно — жестокая потребность наблюдать мучительную смерть часто совершенно невинных людей…

Я вспоминаю трудно передаваемую кошмарную картину. Но в ней — весь Махно…

Перед Махно стоит группа оборванных стражников с текущей по лицам кровью. Запуганные и избитые стражники дрожат мелкой дрожью и пугливо озираются, боясь встретиться с острым взглядом Махно, который, хищно изогнувшись, в упор смотрит на них горящим безумным взглядом.

Долгая пауза…

Махно быстро выдергивает руку из кармана брюк и почти кричит:

— Порубить их, и только…

Не успел еще смолкнуть резкий голос Батьки, как палач Кийко взмахнул острой шашкой и стал неумело рубить несчастных, нанося им удары по нескольку раз, словно срубая кочаны капусты. Забрызганный кровью Кийко устал, вспотел, едва переводит дух. Его сменяет более ловкий, смеющийся Лященко, которому помогают любители из махновского конвоя.

Махно с блуждающей рассеянной улыбкой спокойно наблюдает, как «работают» его молодцы, и больше ничего нельзя прочесть в его остром взгляде.

Но вот вместо испуганных, но живых людей — куча кровавых изуродованных тел. То там, то здесь валяются отрубленные головы и руки с судорожно скрюченными пальцами. Махно порывисто срывается с места, собачьей рысью подбегает к этой куче тел, носком сапога отбрасывает попавшуюся по дороге голову, вскакивает на грудь, на живот убитых, топчется, пачкая сапоги в крови, и затем почти спокойно говорит:

— И только…

Еще раз торжествующе, гневно и злобно, точно спрашивая кого-то, кричит он свое «и только», подбегает к другой группе изрубленных тел, топчет их, повторяя все сначала.

Все человеческие чувства давно заглохли в Махно. Его не тронут ни слезы женщин — а к ним он падок, ни плач детей, ни клятвы мужчин.

Впрочем, бывают и исключения, но они допускаются чаще всего для актеров, реже для приказчиков и еще реже для людей, умеющих каким-либо отчаянным поступком поразить Махно.

Однажды стражник в тот момент, когда Кийко замахнулся на него шашкой, как-то так ловко ударил палача ногой в живот, что Кийко долгое время находился в глубоком обмороке. Махно был так поражен смелым поступком стражника, что милостиво даровал ему жизнь и даже отпустил домой, после того как стражник отказался у него служить. Но таких счастливцев бывало мало. Обыкновенно те, которые попадали в плен к Махно, живыми не возвращались.

Трудно найти даже в среде повстанческих атаманов равного Махно по жестокости. Ко всему этому следует добавить неизмеримое болезненное тщеславие, которым, несомненно, болел Махно. Он не выносил никакой конкуренции, ни даже намека на нее.

Никто не смеет, не может быть грознее, что значит и свирепее, чем он — «Батька Махно»…

МАХНО НА СОВЕТСКОЙ СЛУЖБЕ

При нашествии немцев и австрийцев, которые были призваны на Украину Центральной радой, советский главковерх Антонов, боровшийся с радой во имя Советов, вынужден был отступить с остатками своей армии в пределы Курской и Орловской губерний и здесь выжидать тех событий, которые тщательно подготовлял Х. Раковский. Под видом заключения мира с гетманом советский дипломат вел переговоры с атаманами повстанческих отрядов, среди которых были Шинкарь, Григорьев и Махно. Переговоры дали прекрасные результаты: атаманы подчинились Москве и готовы были по первому требованию двинуть свои отряды туда, куда будет приказано, а пока разрушали тыл гетмана. Не сидел сложа руки и Антонов.

В то время штаб Антонова-Овсеенко находился в Орле и помещался в здании кадетского корпуса. Штабом главковерха, который состоял исключительно из кадровых офицеров, был разработан детальный план завоевания Украины; согласно этому плану главнейшая тяжесть в предстоящей борьбе была отнесена за счет повстанцев, с которыми под шумок успел сговориться Х. Раковский.

Нужно отдать должное советскому командованию — оно сумело блестяще выполнить намеченный план и так целесообразно использовало повстанческие силы, что для боевых действий Красной Армии не оставалось места.

Красная Армия победоносно двигалась по Украине по услужливо расчищенной атаманами дороге.

Советское командование, заняв в декабре 1918 года после отхода немцев Харьков, почти без сопротивления стало продвигать в киевском направлении повстанческие силы Шинкаря и других, более мелких атаманов, сочувствующих Советской власти, в одесском — Григорьева и в екатеринославском — Махно.

Расчеты, построенные на точном учете борющихся сил, а главное, на настроении крестьянских и рабочих масс, предварительно распропагандированных множеством агентов Х. Раковского, оправдали надежды Москвы, гетмана свергнул Петлюра, Петлюру — повстанческие атаманы, и в результате за три месяца второй украинской кампании Советская власть получила в свое распоряжение не только чрезвычайно богатый и обширный край, но и выход к портам Черного и Азовского морей. Кроме того, советские армии получили возможность теснить казаков, а за ними и добровольцев.

Однако, блестяще выполнив основную цель своего плана, советское командование допустило ряд второстепенных ошибок, впоследствии оказавшихся роковыми.

Советское командование, создав до начала военных действий «украинскую» армию численностью не более 25 000 человек, не прошедшую боевого обучения и малодисциплинированную, как, впрочем, и вообще вся Красная Армия того периода, не учло расходов этой армии на организацию комендантских команд, штабов и различных частей чисто вспомогательного характера, предназначенных для укрепления тыла, чему Советская власть, в противоположность Деникину, Колчаку и Врангелю, придавала и придает первенствующее значение. В результате «украинская» армия, разбитая на ряд мелких отрядов, распылилась по всей Украине, ослабляя боевую мощь Советов, и красному командованию пришлось довериться политически неустойчивым и преследовавшим исключительно свои цели повстанческим атаманам. Таким образом, из отрядов Махно была сформирована 45-я стрелковая советская дивизия, а из партизан Григорьева — 44-я дивизия.

В апреле 1919 года состоялось свидание главковерха Антонова-Овсеенко с Махно, обставленное весьма торжественно.

Беседа Махно с Антоновым была продолжительна. Садясь в автомобиль, Антонов, по-видимому, очень довольный своей встречей с Махно, сообщил спутникам, что Махно будет еще полезен Советской власти, а его партизан надо направить не в Крым, а на казаков и добровольцев.

А Махно в это время задумывался над тем, как бы уничтожить своего опасного конкурента Григорьева.

Дыбенко, прибыв в Симферополь в качестве командующего 4-й украинской Советской Армией, каковым до тех пор считал себя Махно, потребовал, чтобы Батька явился к нему.

Махно ввели к Дыбенко, который молча протянул несколько оторопевшему Батьке, привыкшему к почестям, солидную пачку приказов Военного революционного совета республики.

— Для чего это? — осведомился Махно, бегло взглянув на приказы.

— Читать… Вы назначены начальником 45-й стрелковой советской красной дивизии, а Григорьев — 44-й такой же дивизии.

Махно сначала хотел отказаться, заявив, что он не нуждается ни в каких назначениях, но, услышав о Григорьеве, назначение принял. Дыбенко, любящий позу, сделал величественный жест рукой, милостиво отпуская Махно.

— Я, товарищ, уже послал вам спецов… До свидания.

Возвратившись к себе «в ставку», где-то возле Цареводаровки (он не любил жить в больших домах, напоминающих ему тюрьму), Махно нашел арестованными присланных из штаба армии для формирования дивизии спецов.

— Кто там под арестом? — поинтересовался Махно.

— Да кто их знает, какие-то спецы, — ответил Гуро.

Бывший капитан Генерального штаба Васильев представился Махно как начальник штаба дивизии и попросил разрешения представить остальных товарищей по работе.

— Катай, — махнул рукой Батька.

Свирепо сдвинув брови, слушал Махно, как Васильев представлял ему начальников оперативного, разведывательного, артиллерийского, инженерного, административного и других отделов и отделений будущего штаба.

После представления Махно поблагодарил всех за желание с ним работать и тут же отправил спецов обратно в сарай под арест, предложив остаться только Васильеву и начальнику артиллерийскою отдела. С ними он занялся главным образом вопросами о сосредоточении артиллерийского огня по опорным пунктам противника. Знания Васильева и его умение делать необходимые практические указания махновским артиллеристам на последовавшей после доклада практической стрельбе решили участь Васильева: он навсегда остался начальником штаба Махно, причем Махно, зная слабую сторону Васильева, держал его в неизменно полупьяном состоянии, что поручено было Кийко.

Остальные чины штаба после недельного ареста были пешком отправлены в Симферополь с приказом больше никогда не возвращаться.

Все должности в штабе были распределены между ближайшими помощниками Махно, причем он сформировал свой штаб не по штату дивизии, а по штату штаба армии, назначив председателем Военного революционного совета армии анархиста Волина.

При помощи Васильева, пользуясь его объяснениями, по данным Дыбенко приказам Махно усидчиво принялся за изучение администрации Красной Армии и в этом отношении достиг многого. В то же время Волин энергично заработал по организации штаба, поставив агитационную и разведывательную часть на должную высоту.

МАХНО И ГРИГОРЬЕВ

Разгром Екатеринослава не прошел бесследно для махновцев: его богатая добыча привела к полной бездеятельности махновскую армию. Правда, махновцы по инерции могли еще занять часть Азовского побережья, где им не оказывалось почти никакого сопротивления, но перешагнуть через Акмонайский рубеж, обороняемый генералом Шиллингом, им было не по силам. Махновцы, встречая со стороны добровольцев организованный отпор, после некоторых безуспешных попыток оставили Шиллинга в покое и занялись ликвидацией екатеринославской добычи.

Не тем, чем раньше, стал и Махно: он с головой окунулся в радости семейной жизни, мечтал о хуторе и собственном хозяйстве, о том, что пора бросить атаманство и сесть на землю. Об этом не раз вел беседы со своими приближенными, восхваляя перед ними радости семейной жизни.

Помощники Махно, как и рядовые махновцы, позабыв обо всем, предавались безудержной, бесшабашной жизни.

Без конца лилось вино, гремела музыка. Столица махновской республики Гуляй-Поле, переименованная в честь Батьки в «Махноград», переполненная тысячными толпами празднично гуляющего народа, напоминала крикливую пеструю ярмарку.

В толпе сновали неизвестно откуда появившиеся темные дельцы, которые скупали за бесценок драгоценности и старались придумать для махновцев все новые и новые удовольствия.

Открывались картежные притоны, где проигрывались колоссальные суммы, рестораны и кафе, парфюмерные магазины и парикмахерские, появились портные «из Варшавы» и сапожники; махновцы делали маникюр, щеголяли невероятными прическами, над которыми ломали головы доморощенные «Жаны из Парижа», выливали на щегольские френчи флаконы духов.

Деньги и драгоценности пускали по ветру, как пух. Махновцы прогуляли, пропили всю екатеринославскую добычу. Постепенно предусмотрительные дельцы стали покидать махновскую столицу, закрывая магазины и кафе. Угар проходил. Наступали серые, унылые будни.

К этому времени и Махно стал уставать от радостей семейной жизни. Мечты о собственном хуторе потускнели. Махно все больше и больше начали раздражать те похвалы, которые расточались советской прессой атаману Григорьеву.

«Григорьев взял Херсон»… «Григорьев взял Одессу»… «Григорьев победил Антанту»…

Имя Григорьева пользовалось огромной популярностью. Григорьев — революционный герой. Махно видел, что на советском небе взошла новая яркая звезда, в лучах которой меркнет его слава.

Махновцы, разгруженные от екатеринославской добычи, не желающие идти на простой, случайный грабеж, все назойливее и нетерпеливее указывали Махно на Григорьева и даже промеж себя поговаривали о том, что пора идти к новому атаману…

Перед Махно стал вопрос, чем и как удовлетворить непомерно разросшиеся аппетиты своей шайки. Нужен был какой-то выход, иначе от него уйдет к опасному конкуренту все, что есть лучшего в шайке. И Махно задумал коварный план: спровоцировать Григорьева на совместное выступление против Советской власти.

Этим Махно достигал двоякой цели: уничтожал соперника и завладевал его богатой одесской добычей, о которой день и ночь бредили махновцы…

И вот Махно посылает к Григорьеву своих «дипломатов» — Козельского и Колесниченко, с которыми передает атаману свой братский привет и вместе с тем порицание за отступничество от «подлинных заветов революции».

Махновские «дипломаты», встреченные с торжественной помпой «двором» Григорьева, с успехом выполнили возложенную на них миссию. Они легко сговорились с легкомысленным Григорьевым, который и сам не раз до приезда махновской делегации задумывался над тем, что ему пора разойтись с большевиками, которые не оценили его заслуг перед революцией и по распоряжению какого-то Дембровского выгнали его из Одессы.

Во время первого свидания с махновской делегацией Григорьев колебался дать определенный ответ: он не сказал — ни да, ни нет. Но по возвращении из штаба 3-й советской армии, куда его вызывали для служебных объяснений, Григорьев решил стать на скользкий путь, на который его толкнул Махно. В штабе армии Григорьеву объявили, что он всего лишь начальник 44-й советской украинской стрелковой дивизии, чем было чувствительно задето честолюбие Григорьева, который мечтал о посте чуть ли не главнокомандующего войсками на Украине.

Вследствие этого он по возвращении в свой штаб передал «дипломатам» Махно согласие на выступление против Советской власти.

Махно торжествовал и, заручившись согласием Григорьева, стал рыть ему яму.

Началась подготовка к совместному выступлению: разрабатывался общий оперативный план, Григорьев развил среди населения деятельную агитацию и открыто заявлял, что он скоро примется за уничтожение ненавистных народу коммунистов.

Большевики, догадываясь о заговоре Григорьева и Махно, но ничего определенного не зная, накануне выступления вызвали Махно для переговоров, причем последний, конечно, поклялся в верности Москве, а на другой день, 4 мая, Григорьев, рассчитывая на Махно, открыто выступил против большевиков под лозунгом: «Власть Советам, но без коммунистов».

Выступление Григорьева не на шутку встревожило советское командование на Украине. Силы восставших не только количественно, но и качественно превосходили силы большевиков. Симпатии населения, которому Григорьев передал часть мануфактуры из числа захваченной им в одесском порту, также были всецело на стороне восставших. Однако в самом начале выступления Григорьев допустил непоправимую ошибку. Эта-то ошибка и спасла большевиков от гибели.

Григорьев приказал своему начальнику штаба Тютюнику (впоследствии много нашумевшему петлюровскому атаману) наступать с большим отрядом в сторону Харькова и Киева. Тютюник после демонстраций в сторону этих городов предал Григорьева. Он повернул на Каменец-Подольск и навсегда перешел на сторону Петлюры.

Вместо того чтобы ударить по беззащитной Одессе, где, кроме штаба армии с ротой китайцев и двух бронепоездов, ничего не было, Григорьев, соблазненный обещаниями Махно о совместных действиях против Крыма и у Екатеринослава, уклонился к Елисаветграду, где и произвел еврейский погром. Григорьеву следовало бы быть активным и повести стремительные атаки на растерявшихся большевиков; но он пропустил несколько дней, и это решило его судьбу.

За это время советское командование быстро оправилось от предательского выступления, вырвало инициативу из рук Григорьева и с бронепоездами, которых у Григорьева не было, а также с помощью махновской вольницы перешло в решительное наступление.

Возле Елисаветграда, а затем под Лозовой Григорьев потерпел жестокие поражения и потерял все, что вывез из Одессы. Однако Махно не удовольствовался доставшейся ему григорьевской добычей, ему нужна была смерть Григорьева.

Снова Козельский у Григорьева. Снова коварный «дипломат», отрицая участие махновцев в разгроме Григорьева, уговаривает его встретиться, чтобы разработать план дальнейшей борьбы с коммунистами.

Потерявший голову Григорьев снова попался в расставленные сети. Махно устроил в сарае митинг, на котором Лященко предательски убил Григорьева.

Махно торжествовал полную победу.

В то время как шла борьба Григорьева с большевиками, началось осторожное продвижение добровольцев в Донецкий бассейн, и завязались кровопролитные упорные бои, которые, как известно, привели к тому, что большевики были вытеснены из Донецкого бассейна и попятились к Москве…

Неблагоприятно для большевиков складывалась обстановка и на Керченском полуострове, Красная Армия тоже не смогла перешагнуть через Акмонайский рубеж. Надежды на восстания в Керчи и в других местах не оправдались: восстание быстро и решительно подавил энергичный генерал Ходаковский, который, сменив раненного в грудь генерала Шиллинга, с отрядом в 3500 человек взял Феодосию и после ряда боев заставил большевиков быстро покатиться на север.

Дивизии Махно было поручено занять мариупольский фронт. Махновцы, влившись в большевистский фронт, быстро разложили соседние дисциплинированные и, в общем, довольно стойкие советские войска. Генерал Май-Маевский медленно подвигался вперед, и махновцы, встречая организованный отпор, а в особенности при появлении танков, бежали с фронта, увлекая с собой и советские войска. Южный фронт большевиков зашатался. Началось стремительное наступление добровольческой кавалерии. Красная Армия покатилась на Орел.

В это время Махно продолжал вести с Советской властью такую же двойственную и коварную игру, какую вел с Григорьевым, и на все требования Москвы подтянуться он, ведя явно противосоветскую агитацию в деревнях, отвечал все более и более неприемлемыми требованиями.

Первым понял, в чем дело, Троцкий, который, удалив главковерха Антонова-Овсеенко, продолжавшего поддерживать Махно, стал расформировывать украинскую армию и вливать ее состав в общерусскую.

Главнокомандующего Вацетиса, который не мог справиться с разразившейся катастрофой, сменил полковник Генерального штаба Каменев, которому впоследствии суждено было закончить благоприятно для Советов борьбу на всех белых фронтах…

Троцкий из Харькова потребовал, чтобы Махно лично явился к нему, но хитрый Махно послал для переговоров делегацию. Тогда Троцкий приказал расстрелять делегацию, а Махно и Волина объявил вне закона как изменников рабоче-крестьянской власти.

Так закончилась служба Махно у большевиков.

МАХНО-ПЕТЛЮРОВЕЦ

Разрыв с Советской властью Махно предвидел еще задолго до посылки к Троцкому делегации.

На это указывает предательское для коммунистов отступление махновской дивизии на северо-запад, в сторону Волочиска, тогда как по общему плану наступление предусматривалось за Донецкий бассейн, в сторону Харькова.

Это подтверждается также и работой махновских агентов по дискредитированию Советской власти, что, конечно, не могло быть секретом для большевиков.

В первых числах августа 1919 года махновская армия, значительно уменьшившаяся численно за время тяжелых боев с добровольцами и обремененная значительным числом раненых, достигла линии петлюровского фронта: Калинковичи — Казатин.

Махно немедленно приступил к переговорам с петлюровским командованием о сдаче на попечение украинского Красного Креста раненых махновцев, которых он, вопреки обычаю, не смог вследствие быстроты отступления сдать на попечение крестьян.

Переговоры вскоре увенчались успехом, хотя и без санкции Петлюры, пожелавшего, очевидно, сохранить в отношении Махно свободу действий на случай удачных переговоров с Деникиным, которые в то время под шумок уже вел этот пресловутый «головной атаман».

В результате переговоров от Махно были приняты не только все раненые, но и самому Махно с остатками его армии было предложено занять возле Умани отдельный участок на петлюровском фронте. Махно, заняв участок фронта, попал в совершенно родственную для его махновцев обстановку.

Все эти «курени смерти», разные черно-красно-серошлычники и другие с не менее эффектными названиями полки, составлявшие как бы гвардию петлюровских войск, по существу, были худшим видом партизан, не останавливающихся перед любым видом насилия, и понятно, что вольница Махно с ее полным отрицанием даже признаков дисциплины, которая в петлюровских войсках все же существовала хотя бы в отношении деления чинов армии на казаков и старшин (офицеров), привлекала к себе все их симпатии, и скоро началось дезертирство петлюровцев к махновцам, значительно пополнившее состав махновской армии.

В то время на петлюровском фронте было полное боевое затишье. Мимо фронта тянулись бесчисленные обозы отступающих из Крыма и одесского района советских войск, перегруженных многочисленными семьями коммунистов из оставленных районов, а добровольцы были еще далеко.

Эти колонны обозов с рассыпанными среди них мелкими единицами войск, деморализованных быстро разразившейся военной катастрофой, лишенных возможности рассосаться среди местного населения из-за общей ненависти, были заняты одной лишь мыслью: как можно скорее достигнуть линии Чернигов — Брянск и тем спасти себя от окончательного разгрома.

Эти-то обозы большевиков и привлекли все внимание петлюровцев.

Петлюровцы, а с ними и Махно, не удаляясь слишком далеко от линии своего фронта, ежедневными короткими ударами наносили проходившим большевикам чувствительные удары, отбивая лошадей и обозы со всевозможными грузами.

Особенно свирепо усердствовали махновцы, производя колоссальные разгромы колонны большевиков, часть которых еще так недавно они сами составляли.

В результате Махно быстро пополнил всю материальную часть армии, в особенности лошадей, в которых он тогда нуждался, а также и увеличил численный состав армии за счет пленных красноармейцев и петлюровцев.

Вот тут-то Махно и пригодились приказы, полученные им от Дыбенко в Симферополе.

Махно лихорадочно начал работу по реорганизации своей армии, не задевая своих свободолюбивых махновцев ломкой нравившегося им внешнего порядка.

Между тем для Советской власти события принимали все более и более грозный характер. Деникин занял Курск и подходил к Орлу.

Казалось, революция кончена, и настали последние дни большевизма.

Но, углубляясь на Украину в поисках сочувствия у населения, привыкшего владеть собственной, а не общинной землей, стремясь использовать живые силы этого населения и получить хлеб, Деникин вместе с тем не посчитался с пронесшимся по всему этому обширному краю вихрем национального подъема, принявшим во многих случаях нездоровую окраску крайнего шовинизма.

Рассматривая все украинское движение лишь как кабинетно выдуманное изобретение кучки интеллигентов зарубежного происхождения, Деникин допустил открытое столкновение с петлюровцами в первый же день занятия Киева из-за поднятия флага над зданием городской думы.

Это столкновение привело впоследствии к образованию нового фронта, потребовавшего оттяжки значительных сил за счет главного, и, кроме того, у армии с этого момента оказался неустойчивый, часто враждебный ей тыл.

Не повторяя здесь ставших уже общеизвестными обстоятельств, приведших в конечном результате к разгрому деникинского движения, укажу лишь кратко на то, что слишком длительное оставление деревень и сел без государственной власти создавало на местах чистейшую анархию, доходившую до кошмарных размеров от произвола военных властей, среди которых нашли себе место авантюристы всех оттенков.

Эти ошибки скоро привели к полнейшему расхождению, а затем и к открытому выступлению крестьянских масс против Деникина.

Итак, вскоре начались ожесточенные и кровопролитные бои между добровольцами и махновцами, причем впервые махновцы познакомились с действием нового орудия гражданской войны — бронепоездами и с установленной на них мощной тяжелой артиллерией.

Махновцы вообще не выносили действия артиллерии, а огонь с быстро и притом совершенно неожиданно появляющихся бронепоездов заставлял их разбегаться куда глаза глядят.

Махно это видел и упорно начал искать выход из тяжелого положения, грозившего ему гибелью.

Следует еще добавить, что Махно слабо владел украинским языком, а «ридна мова», на которой пришлось тогда ему и его махновцам изъясняться, все больше и больше наводила его на мрачные мысли и вопросы: чем все это для него кончится?

Махно совершенно ясно видел, что среди украинцев ему не то что первой, но даже и последней скрипки играть не придется, и он решил изменить Петлюре, как раньше изменил Григорьеву, а затем Советской власти.

Между прочим, 18 августа 1919 года на рассвете при производстве смелой разведки был опознан и убит одетый в кубанскую бурку и шапку родной брат Махно — Григорий Махно.

Долго после смерти брата вымещал Махно свою ярость над тяжелоранеными офицерами, попадавшими лишь в таком состоянии в его руки, так как каждый строевой офицер предпочитал смерть махновскому плену.

Махно в то время не знал пощады для офицеров, и для его палача Кийко было достаточно работы по устройству кровавых поминок по брату своего Батьки.

МАХНО В ТЫЛУ ДЕНИКИНА

К осени 1919 года Махно окончательно усвоил преподанные через Дыбенко уроки Троцкого и успел применить их на практике.

Оставляя без внимания внешний вид своей недисциплинированной армии, он путем упорной и энергичной работы почти незаметно успел реорганизовать ее так, что армия уже не была той шайкой грабителей, какой, по существу, являлась, а представляла собой кадры для подлинно народной партизанской армии, и в борьбе со своими противниками Махно начал применять и новую тактику.

Махно решил, что необходимо действовать не только быстро, но, главное, производить операции вдали от железных дорог или, как он определял, «перенести борьбу с рельс на проселки, в леса и поля»…

Свою пехоту он посадил на четырехколесные легкие тачанки с установленными на них пулеметами и, имея прекрасный конский состав, перебрасывал ездящую на тачанках пехоту с поразительной быстротой то в один, то в другой участок боя, появляясь преимущественно там, где его меньше всего ждали.

Кавалерию Махно вообще берег и употреблял для нападений на подвергшиеся крушению воинские железнодорожные эшелоны или для преследования убегавших в панике войск противника.

Не ждали Махно и в тылу у Деникина, войска которого победоносно двигались по московским дорогам.

В то время, когда Мамонтов возвращался на отдых со своего знаменитого рейда по советским тылам, Махно со своей летучей армией совершил неожиданный рейд по тылам Деникина. Бросив Петлюру, стремительным натиском уничтожив бывший против него Симферопольский полк, он стал появляться там, где его никто не ждал, неся с собой панику и смерть и спутывая все карты Деникина.

Махно у Полтавы, Кременчуга, Константинограда, Кривого Рога…

В первых числах сентября он занял Александровск, отрезав Крым от центра. По пути Махно распускал собранные по мобилизации пополнения для армии Деникина; часть из них добровольно переходила к нему.

Махно идет дальше — он занимает Орехов, Пологи, Токмак, Бердянск, Мариуполь и смело продвигается к Таганрогу, где была расположена ставка Деникина.

Нужно было видеть, что творилось в эти «махновские дни» в тылу Добровольческой армии.

Военные и гражданские власти растерялись настолько, что никто и не думал о сопротивлении.

При одном известии о приближении Махно добровольческие власти бросали все и в панике бежали в направлении Ростова и Харькова.

Это был небывалый, не имевший примера в истории разгром тыла, который по своим последствиям не может быть даже сравним с рейдом Мамонтова.

На сотни верст с большим трудом налаженная гражданская и административная жизнь в городах и отчасти в селах была окончательно сметена. Уничтожены и сожжены огромные склады снаряжения и продовольствия для армии. Нарушены пути сообщения и распущены запасные.

Крестьянская масса с этого момента открыто стала не только в оппозицию к власти Деникина, но и перешла к вооруженной с ним борьбе.

Не оценивая в должной мере махновского движения, генерал Деникин лишь кратко приказывал генералу Слащеву: «Чтобы я больше не слышал имени Махно».

Против Махно был выдвинут корпус Слащева, почти весь конный корпус Шкуро и все запасные части, которыми в то время располагало главнокомандование.

Одним словом, для «ликвидации» Махно были сняты с фронта, быть может, лучшие части добровольцев, но ликвидировать Махно им так и не удалось, несмотря на то, что конница Шкуро в первые же 10 дней столкновений с Махно потеряла до 50 процентов лошадей.

Мне пришлось пешком пройти от Александровска, после нападения на него Махно, до Чаплина и наглядно убедиться как в исключительном влиянии Махно на крестьянские массы, так и в невероятной растерянности властей, которая предшествовала движению Махно.

К утру той ночи, когда Махно неожиданно напал на Александровск, я прошел около 20 верст. Попадавшиеся на пути станции и полустанки были уже брошены, и только поздно утром от оставшегося телеграфиста мне удалось узнать, что все служащие вместе с государственной стражей ночью выехали в Орехов.

Оставив полотно железной дороги и свернув на проселочную дорогу, я увидел, как на улицах и дворах проходимых мною сел собрались толпы крестьян, что-то горячо обсуждающих и подозрительно меня осматривавших.

Так и прошел весь день. Вечером в небольшом селе меня арестовали и лишь после заявления, что я учитель и хорошо знаю Батьку Махно, отпустили.

Почти до самого Чаплина нигде нельзя было встретить никаких признаков государственной стражи или других представителей власти, и даже в Чаплине, несмотря на наличие в особом поезде воинского отряда, можно было заметить растерянность и нервность среди всех агентов власти, а крестьяне, не стесняясь, открыто заявляли, что «скоро явится Батька Махно и всех вырежет»…

Из Чаплина вечером я попал в Бердянск, который в ту же ночь был занят Махно. Еще поздно вечером в гостинице, где я остановился, меня уверяли, что Махно находится где-то далеко, потерпел поражение, что городу ничто не угрожает и что напрасно производили эвакуацию. Мне тогда было не до Махно: измученный продолжительной дорогой, я крепко заснул, но ночью был разбужен артиллерийской стрельбой. Быстро одевшись, я выбежал на улицу…

По тротуарам и мостовой густой толпой неслись военные, срывая на ходу погоны, сбрасывая верхнюю одежду, бросая винтовки. В толпе скакали верховые, тяжело громыхали повозки, дребезжали железом походные кухни. Перебежав с трудом бульвар и несколько улиц, я очутился на набережной, где удалось установить, что стрельба велась со стороны кладбища на горе и рыбачьего поселка Лиски. На набережной стали появляться группы бегущих военных. Из моего убежища во дворе рыбака отчетливо были видны огни кораблей, стоявших на рейде верстах в 10 от порта. Это были суда, на которых эвакуировались из города гражданские власти и учреждения и уже три дня ожидавшие в море развязки событий. В порту дымил маленький катер, как я узнал впоследствии, «Екатеринославец». У входа в порт стоял броневик и вел усиленную пулеметную стрельбу по атакующим порт махновцам. По всей территории порта рвались беспрерывно снаряды. Скоро махновская артиллерия стала обстреливать порт со стороны города. Катер, переполненный военными, торопливо начал отчаливать от пристани. При повороте катер перевернулся и затонул. Все бывшие на катере погибли.

Сопротивление добровольцев, засевших в порту, было отчаянное, но силы были неравны. Часам к 11 утра порт был занят махновцами, которые затем повели наступление в сторону грязелечебницы. Несомненно, участь города и последовавшего боя решило организованное Махно выступление рыбаков Лисок, захвативших ночью с тыла артиллерию, установленную на позицию за кладбищем.

Два дня по дворам города ходили махновцы, разыскивая офицеров и полицейских, и тут же их расстреливали, привлекая для успешности розысков уличных мальчишек, платя за каждого найденного по 100 рублей. Обыватели города испуганно попрятались и, кроме рыбаков из Лисок, участия в событиях не принимали… Так прошло два дня…

На третий день появился махновский комендант города, на четвертый прибыл Военный революционный совет армии, а еще через день приехал на несколько часов и сам Махно со своим штабом.

Расстрелы прекратились, стала выходить газета «Вольный Бердянск», а город и жители были объявлены вольными. С первых же дней «вольный» город был наводнен тысячами крестьянских подвод, на которых грузилось из магазинов все, что было, и почти три недели на подводах вывозились снаряды, патроны, оружие, снаряжение, уцелевшие при взрыве складов. Все это везлось крестьянами в свои деревни.

Необходимо отметить, что все крестьяне считали себя настоящими махновцами, а коренной элемент махновской армии они иронически называли «раклом».

Городское население в большинстве относилось к Махно отрицательно: торговцы жаловались на грабежи и плохую торговлю; интеллигенция молчаливо осуждала махновскую власть и пряталась от нее; рабочие и ремесленники считали Махно врагом Советской власти; рыбаки, принимавшие вначале активное участие, негодовали на невозможность заниматься рыбной ловлей. Одни портовые рабочие громко выражали свое удовольствие, внося в жизнь города свой пьяный и шумный восторг…

В силу близости района военных действий подвоз продуктов в город с первых же дней прекратился. Цены на все съестное начали достигать невиданных доселе размеров, пока не появился краткий приказ коменданта города, гласивший: «Батько Махно приказал, чтобы и хлеб и продукты в городе были».

К вечеру того же дня хлеба было сколько угодно по цене 3 рубля за фунт вместо существовавшей цены 5 рублей до махновского прихода. После издания этого приказа подводы приходили с продуктами и уходили обратно с награбленными вещами…

Одна лишь эта мера может служить достаточным показателем как отношения крестьян к Махно, так и тяжести борьбы добровольцев с Махно, что в свое время учтено не было.

БОРЬБА МАХНО С КОРПУСОМ ГЕНЕРАЛА ШКУРО И ГУБЕРНАТОРОМ ЩЕТИНИНЫМ

Быстро откатившись под ударами добровольцев от Мариуполя к Волновахе, а затем в сторону Токмака и Полог, Махно 16 октября 1919 года покинул Бердянск и после бомбардировки с моря селений Петровского и Новоспасовки стал, хотя и медленно, с боем отступать к Екатеринославу. В районе этого многострадального города у Махно завязалась продолжительная борьба со Слащевым.

Упорно задерживаясь на линии Бердянск — Чаплино — Синельниково почти всю вторую половину октября, Махно не сумел учесть сил, стойкости, а главное, уменья Слащева вести борьбу с его партизанами. Не мог Махно предугадать и направления главного удара по своей армии, ожидая его со стороны Таганрога, а получил его со стороны Лозовой.

Не придал Махно и должного внимания густой железнодорожной сети Донецкого бассейна, что, однако, не преминуло использовать добровольческое командование, втянув Махно в борьбу на рельсы, вернее, вдоль рельсового пути, пока не подошли части корпуса Шкуро, которые, усилившись бывшей уже там конницей, перешли к стремительной атаке по всему фронту растерявшихся от неожиданного, энергичного нападения махновцев.

Махно пришлось под ударами всюду наседавшей конницы оставлять четырехугольник Токмак — Чаплино — Синельниково — Александрова и спешно углубляться в район днепровских плавней.

Это десятидневное метание из стороны в сторону хотя и заставило выдохнуться конные части Шкуро и загнать почти 50 процентов лошадей, но все же нанесло наибольший вред всей армии Махно.

В этих боях погибло много помощников Махно, большая часть кавалерии под командой известного Долженко, почти на 75 процентов уменьшилась пехота, частью погибшая в боях, а в большинстве рассосавшаяся по деревням, да и сам Махно лишь случайно избег плена и казни.

Случилось это, когда проливные холодные дожди, часто смешанные со снегом, окончательно испортили дороги и даже легкие махновские тачанки стали вязнуть в грязи.

Махно со своим штабом, конвоем и советом армии, размещенным более чем на трехстах тачанках, после тяжелого ночного перехода расположился на отдых, кажется, в селе Ходунцы.

На рассвете его окружила 2-я терская казачья дивизия, которая так неожиданно понеслась в атаку на колонны тачанок, что только с некоторых махновцы успели открыть пулеметный огонь, не остановив этим почти полный охват колонны. Хвост колонны, воспользовавшийся заминкой, понесся к лесу по еле приметной полевой дорожке, а преследовавшие его терцы наскочили на распустившееся от дождей болото, завязли в нем и не могли преследовать убегавших махновцев.

Все же терцам досталась богатая добыча: более 200 тачанок с лошадьми и награбленным добром, включая сюда и до 400 женщин, служивших в разведывательном отделении штаба махновской армии, досталась им и тачанка самого Махно, а в ней короткая из черной дубленой овчины шуба с пришитой надписью на холсте — «Батька Махно». Сам же Махно, его штаб и военно-революционный совет исчезли…

С первых дней появления махновских отрядов в тылу добровольцев в борьбу с ними вступил екатеринославский губернатор Щетинин, в непосредственном подчинении которого находилось несколько отрядов, составленных в большинстве случаев из чинов государственной стражи. Вскоре, однако, стало ясным, что борьба с махновцами была не под силу Щетинину. Его отряды проявляли излишнюю мстительность, раздражая население…

В эту операцию пришлось втянуть дивизию генерала Вицентьева, который, как офицер Генерального штаба, не соглашался с методами борьбы, проводимыми губернатором Щетининым; к тому же генерал был недоволен тем, что ради какого-то Махно его на неопределенное время оторвали от работы на фронте. Между губернатором и Вицентьевым начались трения. Вицентьев стал избегать массовых облав, проверок, обысков, а это замедляло быстроту действий карательных отрядов и дало возможность махновцам отдохнуть и произвести переформирование.

В распоряжении губернатора находились агенты государственной стражи, которые скрывались в местах операций Махно и имели возможность наблюдать не только ход махновского движения, но и знать активных руководителей из крестьянской среды. Вот эти-то агенты, уже не ради личного обогащения, а испытав на себе и своих близких всю беспощадность махновских расправ, «заработали на совесть», решив раз и навсегда покончить с ненавистным им Махно.

Благодаря им у Щетинина имелись точные данные о подлинной махновщине. Но Щетинин, понимая, что удовлетворить крестьян в тогдашних их желаниях, шедших вразрез со всеми государственными интересами, у него не было никакой возможности, остановился на плане уничтожения активного и пришлого махновского элемента и, таким образом, старался поставить крестьян перед наглядным уроком возмездия за бунт, заставить их, смирясь, подчиниться властям.

Положение осложнялось еще и тем, что в результате операций кавалерии Шкуро почти в каждом селе накопились сотни махновцев, припрятавших оружие и выжидавших лишь подходящего случая для того, чтобы пустить его в дело. Наступившие вскоре морозы сковали дороги и превратили их вновь в проезжие, а проникавшие всюду махновские разведчики разносили радостные для них вести, что Махно недалеко и вновь наступает на кадет. Все это не только не располагало их к примирению и покорности, но повело к ряду разрозненных активных выступлений.

В силу этого почти каждое село приходилось попросту завоевывать, а засевших там махновцев вытеснять в плавни и леса, что роковым образом затягивало дело, создавая неустойчивость положения, и усиливало силы Махно, давая ему возможность не прекращать борьбу со Слащевым.

При назначении общей облавы приднепровского леса с участием двух полков дивизии генерала Вицентьева у Щетинина имелись точные данные о силах махновцев, скрывавшихся в этом лесу после изгнания их из соседних деревень, под общей командой Петриченко.

Начатая с утра облава никаких результатов не дала, и генерал Вицентьев, посмеиваясь над точностью сведений Щетинина, приказал по телефону прекратить облаву и полкам возвращаться в места своих стоянок.

Иначе посмотрел на дело командовавший особым отрядом полковник К. Потратив немало времени на переговоры с генералом Вицентьевым о продолжении облавы, полковник К. решил закончить ее силами отряда, находившегося в его распоряжении.

Конец облавы оказался далеко не таким, каким представлял Вицентьев. Уже через полтора часа после ухода полков из кустарников за опушкой пройденного леса началась ружейная стрельба, к которой вскоре присоединилась и пулеметная, а затем на растянувшийся небольшой отряд, кстати сказать, составленный почти из одних стражников и подростков-гимназистов, махновцы повели атаку. Стражники не растерялись, а встретили атакующих интенсивным огнем.

В самый острый момент атаки, когда враждующие стороны разделяло расстояние в 30–40 шагов, перелом и исход боя решил 17-летний гимназист, сын полковника К., бывший у него ординарцем. Мальчик поскакал к обозам, собрал всех, кто там находился, и с организованным таким образом конным отрядом стремительно обрушился на правый фланг дрогнувших от неожиданности махновцев. Вовремя поддержанные стражники быстро перешли в атаку. Через 40 минут почти все было кончено, кустарники пройдены, а махновцы уничтожены.

В суете этой поспешной бойни вблизи полковника К. какой-то прапорщик в кожаной поношенной куртке, из которой красовались золотые погоны, подбадривая стражников, требовал пулемет, из которого продолжал вести стрельбу стражник по засевшим невдалеке махновцам, говоря, что он сам перебьет этих бандитов. Полковник никак не мог вспомнить, где он видел этого офицера и как он попал в его отряд, но подъехавший в это время сын полковника громко закричал: «Это Петриченко» — и, вихрем наскочив на прапорщика, ударил его по голове шашкой, а стражник в упор выстрелил в Петриченко.

Так погиб один из главнейших боевых помощников Махно при попытке применить свой излюбленный безумно дерзкий прием, заключавшийся в том, что он проникал в ряды добровольцев переодетый офицером и, завладев пулеметом, уничтожал на близкой дистанции добровольцев, давая возможность своим товарищам ворваться в линию врагов.

Вечером того же дня отряду полковника К. посчастливилось захватить еще трех видных коренных махновцев, которые на следующее утро были повешены.

Вскоре после этого Щетинин был уволен от должности екатеринославского губернатора, и борьбу с Махно повел исключительно Слащев.

МАХНО И СЛАЩЕВ

Генерал Слащев, изгнавший Махно из Екатеринослава, упоенный победой, считал вопрос с Махно поконченным.

Самоуверенный генерал сообщил об этом в ставку Деникина и торжественно прибыл в Екатеринослав со всем своим штабом. Но оказалось, что победить Махно было не так легко. В то время, когда по прямому проводу летела преждевременная весть о слащевской победе, Махно возвратился назад и захватил станцию, на которой находился поезд Слащева. Кругом поднялась обычная в таких случаях паника, махновцы наседали со всех сторон, казалось, что вот-вот Слащев со своим штабом попадет в плен, и только личная храбрость молодого генерала спасла положение. Слащев со своим конвоем стремительно бросился в атаку, отбил нападение и возвратил город в свое распоряжение.

Однако железнодорожный мост через Днепр почти до момента прекращения борьбы с Махно из-за общего отступления остался как бы нейтральной зоной.

Эпизод с неожиданным занятием станции положил начало новой упорной войне Слащева с Махно. В начале махновской кампании Слащеву пришлось иметь дело с большими массами крестьянских полков, которые ему и удалось частью уничтожить, а частью заставить разбежаться по домам. Отсюда та легкость победы, в которую поверили и генералы, и его штаб. После занятия добровольцами Екатеринослава Махно располагал исключительно войсками, составленными из основного элемента его армии, пополненного наиболее активными и стойкими крестьянами.

Конечно, для махновцев были не по плечу затяжные бои, да еще чуть ли не позиционные, где прежде всего требуются устойчивость и дисциплина. Махно это учитывал и в борьбе со Слащевым стал применять старую тактику, давшую ему столько успехов в войне со всеми своими противниками.

На слащевские войска, которые привыкли к открытым столкновениям, со всех сторон посыпался целый ряд мелких, совершенно неожиданных нападений, которые беспокоили и нервировали добровольцев, не знавших, откуда ожидать удара. Махно появлялся то там, то здесь; сегодня его отряды были в одном месте, завтра они появлялись в другом. Ни днем, ни ночью не было покоя от назойливости махновцев, которые совершали свои налеты с необычайной смелостью, как бы щеголяя буйной удалью… Все это привело к тому, что добровольцы очутились словно в осажденной крепости, причем обнаружить осаждавшую армию не было никакой возможности, хотя войска Слащева только и делали, что беспрестанно маневрировали в разных направлениях в поисках исчезавших как дым махновцев.

Перед нападением на добровольцев Махно говорил своим:

— Братва! С завтрашнего дня надо получать жалованье.

И назавтра «братва» действительно получала жалованье из карманов убиваемых ими офицеров. Впрочем, мародерство процветало не только среди махновцев; ему не были чужды и слащевцы…

Затяжной характер борьбы с Махно выводил из себя Слащева, стремившегося как можно скорее «ликвидировать» Махно, дабы отправиться добывать славу в направлении Москвы. В то время белые генералы вели спор о том, кому первому войти в Москву. Однако борьба затягивалась, и, видя это, самолюбивый Слащев решил нанести Махно «последний» удар. Для охвата махновского фронта по его настоянию были стянуты все добровольческие части Крыма и одесского района, находившиеся в распоряжении генерала Шиллинга.

Само собой разумеется, что такая операция требовала предварительной подготовки, и штаб занялся детальным обсуждением плана Слащева.

Но махновцы, конечно, не ждали: их нападения становились все смелее и смелее. Слащев сначала приходил в ярость, но вскоре стал восторгаться предприимчивостью и храбростью махновцев.

— Вот это я понимаю, — громко восклицал генерал, выслушивая донесения о нападении махновцев, — это противник, с которым не стыдно драться.

Сперва махновцев, захваченных в плен, обыкновенно вешали как бандитов, потом стали расстреливать как храбрых солдат и под конец их всеми способами старались переманить на свою сторону.

По мере развития операций у Слащева рос интерес к личности Махно. Он не пропускал ни одного махновца, чтобы не расспросить его о том, видел ли он Махно и кто он такой, но узнать что-нибудь положительное о прошлом Махно из сбивчивых и противоречивых рассказов пленных Слащеву не удалось. Это обстоятельство еще больше разжигало его любопытство, и у него явилось непреодолимое желание видеть Махно, встретиться с ним и поговорить.

С этой целью Слащев отправил к Махно своего парламентера, которого сопровождал отпущенный из плена махновец. Посланец передал Батьке, что генерал хочет с ним встретиться, на что Махно ответил:

— Видеться я согласен на митинге, где мы и поговорим, как я раньше говорил с Григорьевым.

Все же страсть Слащева к махновцам от этой неудачи не прошла, и под конец операции у него собралось порядочное число махновцев, которых он и захватил с собой в Крым, где они оправдали возложенные на них надежды и действительно отличились как храбрые солдаты. В ноябре 1919 года начался отход добровольцев от Курска, общая стратегическая обстановка изменилась, и Слащев, не закончив борьбы с Махно, ушел в Крым.

Несмотря на то, что крымская операция покрыла Слащева славой, он не раз, вспоминая Махно, говорил:

— Моя мечта — стать вторым Махно…

МАХНО И ВРАНГЕЛЬ

Знакомство Слащева с махновцами толкнуло его в крайне тяжелых условиях первого периода крымской эпопеи искать сближения с Махно. В то время Слащев просто бредил атаманами. Первые попытки не дали положительных результатов, но когда к Махно был командирован полковник генерального штаба Л., более известный под именем атамана Вержбицкого, дело начало налаживаться, и ему удалось связаться со штабом Махно. Перемена отношений Слащева и настойчивость, которую проявили его агенты в поисках примирения с Махно, крайне поражали последнего, тем более что ловкий и льстивый Вержбицкий не стеснялся в выборе выражений для похвал махновским талантам и вообще вел себя крайне дипломатично.

Это настроение Махно стремился использовать начальник его штаба Васильев, который в обращении Слащева увидел возможность для себя чуть ли не полной реабилитации перед добровольцами. Он даже перестал пить и сам лично поехал в Вержбицкому.

Встреча Васильева и Вержбицкого состоялась в селе Н., в плавнях, и была чисто приятельская. Тут же на месте были улажены все острые недоразумения, определен район действий лично Вержбицкого, ему были подчинены несколько мелких махновских отрядов и даже предоставлено право формировать новые отряды под прикрытием имени Махно. Васильев пошел еще дальше, заявив Вержбицкому, что независимо от дальнейших переговоров с этого момента отношения Махно и добровольцев необходимо считать как союзные. Вержбицкий был упоен успехом, но с отъездом Васильева и прибытием к Вержбицкому нескольких неудачных офицеров от Слащева из всей этой затеи, вначале сулившей успех, ничего не вышло, главным образом в силу того, что Вержбицкий не обладал волевыми данными, необходимыми для атамана; не нашлось их и у его помощников.

Необходимо припомнить, что Махно, возвратись домой с каторги, как нельзя лучше сумел использовать то шаткое положение власти, которое из центров передавалось на места.

Осенью 1917 года, вскоре по приезде, Махно был уже председателем волостного гуляй-полевского исполкома. Главной обязанностью в этой должности Махно считал проверку на ст. Гуляй-Поле проходивших поездов, занимаясь при проверке открытым грабежом пассажиров.

При проверке одного из поездов, в котором под видом простых пассажиров оказалось несколько десятков переодетых офицеров, стремившихся на Дон, Махно неожиданно встретил сопротивление и был вынужден не только спешно оставить поезд, но и в поисках спасения бежать из села.

Из этого эпизода раздосадованный Махно создал целую историю о попытке офицеров овладеть Гуляй-Полем и отнять все завоевания революции.

В результате поднятой Махно шумихи волостной сход решил организовать для защиты революции волостное войско в составе одной роты, подчинив ее Махно как председателю исполкома. Эту роту Махно организовал в два дня и начал выводить ее целиком на станцию для проверки, вернее грабежа, поездов.

Быть может, первое махновское войско, переутомив себя грабежом, на этом бы и остановилось, но в то время по пути на Дон офицерский отряд известного впоследствии полковника Дроздовского занял Бердянск и начал вводить в городе и его окрестностях порядок. До Дроздовского дошли вести о махновском войске, которое он принял за большевистское, и для уничтожения его послал часть своего отряда в особом поезде.

Как всегда, для встречи прибывающего поезда Махно вывел свою роту, но с подходившего поезда посыпались на роту пули, а когда быстро высадившиеся офицеры открыли пулеметный огонь и повели атаку, махновцы бросились бежать куда попало. Дроздовцы почти без сопротивления заняли Гуляй-Поле.

Махно, лишившись в несколько часов власти и вынужденный скрываться вне Гуляй-Поля, успел собрать оставшихся в живых людей своей роты и с ними направил всю свою мстительную ярость на офицеров. Вскоре после захвата дроздовцами Гуляй-Поля Махно удалось захватить возле Волновахи поезд, в котором он уничтожил всех, кто хотя бы приблизительно имел сходство с офицерами. Непримиримая ненависть Махно к офицерам оставалась неизменной вплоть до момента, когда Слащеву через Вержбицкого удалось ее поколебать.

Этому-то Махно Врангель предложил союз и дружбу.

— Мои союзники — хоть сам черт, лишь бы он был с нами, — так определял Врангель свое отношение к возможным союзникам.

В связи с таким определением в выборе своих союзников вскоре изменилась и физиономия штаба главнокомандующего, из которого удалились все старые элементы, которые, быть может, были совершенно незаменимы в войне дисциплинированных войсковых масс, но вряд ли могли постигнуть особенности гражданской войны, все ее колебания и разновидности. Штаб заполнился молодым и энергичным элементом, среди которого было несколько офицеров Генерального штаба, побывавших в повстанческих отрядах, как, например, полковник Б., пробывший около четырех месяцев у атамана Зеленого.

Эти перемены дали много положительного в смысле перемен форм ведения борьбы с большевиками, но в то же время принесли ряд отрицательных результатов.

Дело в том, что к началу 1920 года в Добровольческой армии окончательно выродилась идея государственного розыска, главным образом в органах контрразведки, которые образовали ряд самостоятельных единиц, в некоторых случаях вовсе не признававших распоряжений центра. Личный состав контрразведок в большинстве случаев состоял из весьма сомнительного, часто авантюристического и даже преступного элемента, стремившегося вести совершенно обособленную политику.

Справиться с этим злом, а в особенности в короткий срок, штаб главнокомандующего не смог. Между тем, зная сущность дела, штаб поторопился отдать распоряжение о подчинении непосредственно ему, минуя штабы корпусов, всех агентов, оставшихся за фронтом. Это распоряжение внесло крайнюю путаницу и привело к тому, что, когда к Слащеву прибыла депутация от Махно, из состава которой несколько человек во главе с молодым энергичным атаманом Вдовенко были отправлены в Севастополь в штаб главнокомандующего, контрразведка генерала Кутепова депутацию арестовала и затем всех ее членов повесила на телеграфных столбах города Симферополя.

Такой прием депутации быстро докатился до Махно и страшно раздражил его. Казалось, что все дело лопнуло и агентам добровольцев не избежать лютой махновской расправы, но Васильев и здесь выручил, сгладив неприятное известие за счет отрицательных сторон Вдовенко, у которого, кстати, оказалось немало личных врагов среди махновских приближенных.

Извещение врангелевской печати, в самый разгар борьбы Врангеля с Советской властью, о заключении союза Врангеля с Махно могло быть продиктовано только полным непониманием сущности махновщины и отчасти просто увлечением штаба Врангеля атаманщиной.

Правда, махновские газеты и прокламации того времени были наполнены горячими призывами к крестьянам не доверять и не помогать коммунистам, сменившимися после призывами к открытой борьбе с Москвой, но это были чисто политические приемы, имевшие в виду больше всего страховку самого Махно на будущее время и сохранение налаженных с крестьянами отношений; это создавало благоприятные для Врангеля обстоятельства и делало тыл большевиков неустойчивым, но отсюда до заключения союза Махно с Врангелем, конечно, оставалась «дистанция огромного размера».

Разве мог быть действительный союз Махно с Врангелем при наличии в военно-революционном совете армии Махно почти всех анархистов России, возглавляемых Волиным? Чем же мог соблазнить и что мог вообще предложить анархистам Врангель? Свой земельный закон? Но говорить об этом серьезно с анархистами, само собой разумеется, было бы смешно. Своим земельным законом Врангель хотел перетянуть на свою сторону крестьян, то есть оторвать их от Махно, а крестьянство на 75 процентов, если не больше, до конца борьбы просто не знало о существовании этого закона и как бы в ответ на этот закон отказывалось, несмотря на угрозы, вступать в русскую армию, в то же время выполняя махновскую мобилизацию в течение нескольких часов беспрекословно и, главное, без всяких угроз и насилий.

Махно это знал и, конечно, учитывал по-своему.

Правда, для Махно было тогда выгодным и даже необходимым затянуть борьбу Врангеля с большевиками, которые пока оставляли Махно в покое, хотя и оттиснутым в западном направлении от его основной базы, где как раз происходили самые решительные бои, и это стремление Махно затянуть борьбу позволило агентам Врангеля работать с Махно.

Нужно знать, что Махно все время имел не только связь со всеми атаманами Украины, которые в большинстве случаев после временных поражений находили у Махно приют и возможность, оправившись, вновь приниматься за свою работу, но даже к основному ядру его армии причисляло себя большое количество мелких атаманов, которых Махно очень часто использовал для достижения своих целей.

На предложенный ему Врангелем союз Махно, безусловно, дал свое согласие и действительно помогал Врангелю работой мелких атаманов, как, например, Ященко.

Но это согласие и этот союз фактически выливались в следующую форму: «Пока у большевиков есть чрезвычайки, мы с ними будем вести войну, как с контрреволюционерами. Врангель также против чрезвычаек и обещал нас не трогать».

Вот это заявление Махно и послужило версией считать союз его с Врангелем заключенным, но союз этот был чисто «махновский».

Такой союз, если бы он в действительности существовал, дал бы Врангелю настоящих бойцов из крестьянской среды, несомненно, выполнивших бы приказ Махно, а главное, привел бы к тому, что в Крыму, да и везде, где был Врангель, не существовали бы «зеленые».

Махно понимал, что удовлетворить в то время крестьянство не могла ни одна власть, считающая себя государственной, поэтому он предпочитал показывать вид о желании заключить союз с Врангелем и одновременно вел переговоры с Советской властью о своем поступлении к ней на службу.

Врангелю он передавал, что не прочь получить генеральский чин, а коммунистам указывал на свои заслуги перед революцией, обещая, как революционер, сохранить нейтралитет до окончания борьбы большевиков с Врангелем, а под шумок этих переговоров грабил и тех и других, причем его «братва» получала на этот раз жалованье из карманов убитых комиссаров.

В Крыму, у Керчи, в каменоломнях, по всем деревушкам на Еникале, а также от Темрюка до Тамани ютились «зеленые», и все они считали себя только махновцами и редко коммунистами.

Яд махновщины проник слишком далеко, и справиться с ним было не под силу государственной власти.

Союз Махно с Врангелем, как и переговоры Махно с большевиками, был только коварной двойственной уловкой. Это был чисто махновский союз, как раньше с Григорьевым, Советской властью и Петлюрой.

В союзники кому бы то ни было Махно не подходил, а его фраза: «Мы еще подурачим генералов, а с ними и коммунистов», — говорила сама за себя.

АРМИЯ МАХНО

К концу 1919 года все, что группировалось вокруг Махно, носило одно общее название: «Армия имени Батьки Махно».

Основное боевое ядро армии, наиболее активное, служащее как бы кадром, из которого потом развертывались отряды, пополненные крестьянами, состояло из:

1) личного штаба и конвоя Махно численностью до 300 человек. Во главе конвоя, в роли коменданта штаба, находился бывший слесарь Кийко, а начальником конвоя состоял матрос Лященко, щеголявший добытой в Екатеринославе ильковой богатой шубой даже в летнюю жару;

2) кавалерии — 1000 всадников, как это определил сам Махно, под командой бывшего вахмистра Долженко;

3) пулеметных полков, то есть ездящей пехоты — 800 тачанок с 1–2 пулеметами на каждой и по 3–4–5 человек на тачанке, считая кучера. В общем, до 3500 человек под общей командой бывшего матроса Гуро;

4) артиллерии — шесть 3-дюймовых полевых орудий с полной запряжкой и зарядными ящиками. В общем, до 200 человек под командой бывшего фейерверкера Зозули;

5) комендантских команд и других вспомогательных частей, передвигавшихся также исключительно на тачанках и иногда принимавших участие в боях; в общем, до 500 человек.

Постоянных чисто пехотных частей, санитарных учреждений и интендантских обозов в армии Махно не имелось.

Таким образом, численность постоянных сил Махно, составленных преимущественно из бывших матросов военного флота, уголовного элемента, дезертиров из Красной и белых армий, лишь в небольшом числе из крестьянской молодежи, нужно определить в 5000 человек, не считая состава реввоенсовета армии.

Кроме этих постоянных частей, имелись временные, в большинстве пехотные части, собираемые по мобилизации из крестьян. В зависимости от района мобилизация давала в одну ночь 10–15 тысяч бойцов и больше, частью с артиллерией и кавалерией. Эти части состояли исключительно из крестьян и распределялись по полкам, носящим название сел, давших контингент (Петровский, Новоспасский и т. д.).

Численный состав таких полков и их вооружение были самые разнообразные. В большинстве случаев это были самостоятельные отряды из всех трех родов оружия.

Наступательный порыв мобилизованных частей в первые дни бывал очень велик, но по мере удаления от родных сел или затяжке военных действий крестьяне «выдыхались»…

Успех махновских мобилизаций зависел от того, что во всех селах Таврической, Екатеринославской и южных уездов Полтавской и Харьковской губерний имелись махновские организации, поддерживающие через особых агентов и разведчиков постоянную связь со штабом Махно, который благодаря этому всегда был точно информирован о положении на местах. Раскрыть эти организации при занятии сел противником было немыслимо, так как почти все жители сел так или иначе бывали замешаны в махновском движении, а главари держались крайне конспиративно.

Постоянная осведомленность о настроениях крестьян, возможность через посредство агентов и руководителей на местах создавать эти настроения позволяли Махно избегать ошибок с объявлением мобилизации в неподходящий момент, и поэтому мобилизации всегда проходили с успехом.

Тайные махновские организации скрывали раненных в боях, разведчиков, облегчали всякие административные и хозяйственные заботы, наконец, они прятали оружие, до тяжелых пушек и танков включительно, выдавали это оружие мобилизованным, словом, служили тем надежным тылом, в котором нуждается каждая армия, а партизанская в особенности.

Такая организация, доведенная до последней степени гибкости и совершенства, определяла и характер тактических действий Махно. Имея основной кадр армии из людей, терять которым нечего, посаженных на лошадей (кавалерия) или тачанки, Махно совершал в одну ночь переходы в 50–60 и более верст. На остановках он находил отдых, корм для людей и лошадей. Следует отметить, что расчеты за все забранное у сельского населения Махно немедленно производил деньгами или товарами с большей щедростью, нежели его противники, которые, впрочем, старались ничего не платить крестьянам. Эти расчеты, помимо других причин, приводили к тому, что крестьяне радовались появлению махновских отрядов. Таким образом, Махно, достигнув за полперехода пункта, намеченного для нападения, располагал собранными по секретной мобилизации свежими боевыми частями. Внезапная и быстрая атака почти всегда приводила к успеху. От неожиданности нападения противник терялся и отступал в паническом бегстве.

При захвате крупных пунктов грабежу подвергалось все, что только возможно вывезти на крестьянских подводах. Часть награбленного, преимущественно легковесные ценности, оставалась в распоряжении Махно, а большая часть — товары, снаряжение противника и пр. — увозилась мобилизованными крестьянами по своим селам. После этого грабежа задача мобилизованных крестьян, если противник не успевал организовать сопротивления, считалась законченной, и крестьяне возвращались к своей повседневной жизни.

К этому необходимо добавить, что в некоторых случаях Махно прибегал к устройству внутренних выступлений в тех пунктах, где, по его данным, он мог бы встретить стойкое сопротивление, как, например, в Бердянске, где ему удалось организовать выступление рыбаков предместья Лисок, захвативших с тыла артиллерию, что дало Махно возможность обойти со стороны моря весьма сильную естественную позицию добровольцев. При вторичном занятии Екатеринослава Махно перевез винтовки и пулеметы под продуктами крестьян, якобы ехавших в город на базар.

Деление армии на постоянный и временный состав отражалось на внешнем и бытовом укладе армии.

Неизменными и постоянными спутниками основного ядра армии были грабеж, пьянство, буйство… Рядом с пулеметами на тачанках, прикрытых дорогими коврами, помещались бочки с вином и самогоном. Увидеть махновцев в трезвом состоянии было трудно. Махновцы самовольно партиями снимались с позиции, являлись в ближайший город, заезжали в любой двор и открывали невероятный, дикий кутеж, привлекая к участию в нем всех, кто подворачивался под руку, открывая тут же во дворе или на улице ради своего развлечения пулеметную стрельбу. Ни один двор или дом не был гарантирован от подобного налета, а это вызывало озлобление. Махновцы не признавали над собой никакой власти и ни с чем не считались. Вечно пьяные, покрытые паразитами, страдая накожными и другими болезнями, разнося всюду заразу, они беспомощно гибли, но на их место спешили попасть те, для которых единственным идеалом была праздная и пьяная жизнь.

Именно этот элемент наводил ужас на городское население, а из деревень их часто выпроваживали пулеметным и даже артиллерийским огнем…

Основное ядро махновской армии крестьяне иначе и не называли, как иронически «ракло», и только себя считали настоящими махновцами. Кадровых махновцев можно было определить по их шутовским, часто маскарадным запорожским костюмам, где цветные дамские чулки с трусиками уживались рядом с богатыми шубами.

Крестьянские же полки по внешнему виду ничем не отличались от крестьян. Правда, крестьяне тоже выпивали, но это не были махновские кутежи, и, наконец, их, по-видимому, никогда не оставляли хозяйственные заботы, а также исход борьбы, которая велась на их родных полях.

Симпатии крестьян были на стороне Махно, и если с коренным махновцем можно было вести любой разговор с самой злой критикой Махно, то за один неодобрительный отзыв о Махно при крестьянине-махновце можно было ждать смерти. Крестьяне не смешивали Махно с его вольницей и терпели последнюю лишь в силу необходимости и часто самосудом расправлялись с наиболее надоевшими и буйными махновцами.

Фактически в городах, занятых Махно, власть производилась через комендантов города, но они не имели достаточной силы, чтобы воспрепятствовать буйству и грабежу «кадровых» махновцев. Коменданты выдавали пропуска для передвижений жителей в районе, занятом Махно; они же арестовывали и судили.

В Бердянске мне пришлось наблюдать картину махновского суда. На площадке против комендатуры собрались человек 80–100 махновцев и толпы любопытных. На скамейку поднялся комендант города, молодой матрос, и объявил:

— Братва! Мой помощник Кушнир сегодня ночью произвел самочинный обыск и ограбил вот эту штуку, — он показал золотой портсигар. — Что ему за это полагается?

Из толпы 2–3 голоса негромко крикнули:

— Расстрелять…

Это подхватили остальные махновцы как, очевидно, привычное решение.

Комендант, удовлетворенный голосованием приговора, махнул рукой, спрыгнул со скамейки и тут же из револьвера застрелил Кушнира.

Народный суд кончился, а махновцы, только что оравшие «расстрелять», довольно громко заявили: «Ишь, сволочи, не поделили»; комендант же, опустив портсигар в карман брюк, не спеша отправился выполнять свои обязанности.

Так в жизни махновской армии уживаются крестьяне-собственники, а рядом уголовная безудержная вольница, которую почему-то все и считают идейными анархистами.

МАХНО И АНАРХИСТЫ

Сам Махно, как и все организации, на время борьбы считались подчиненными исключительно военно-революционному совету армии. Но это было на бумаге, на деле же руководящую роль в боевых операциях армии играл личный штаб Махно, во главе которого находился всегда пьяный Васильев, так как у махновцев существовало глубокое убеждение, что Васильев проявлял свои воинские таланты лишь в минуты полного опьянения, а потому напаивание Васильева поощрялось всеми, начиная с самого Махно.

В совете Махно заседал весьма редко, удовлетворяясь докладами Волина на дому. Махно предпочитал находиться на передовых позициях, часто принимая непосредственное участие в боях, вызывая восхищение «братвы» артистической стрельбой из пулемета. Это было, с одной стороны, потребностью самой натуры Махно, а с другой — вызывалось и необходимостью личного примера для его недисциплинированных войск.

Постоянные заявления анархиста Волина в речах на митингах и в газетах, что лично Махно никакой власти не имеет и является лишь простым исполнителем указаний коллегии военно-революционного совета, необходимо рассматривать не более как чисто дипломатическую уступку слишком прямолинейным взглядам находившихся в этом совете анархистов.

На самом деле Махно через Волина проводил в жизнь все, что только находил необходимым, вплоть до печатания денежных знаков.

Действительная власть Махно, а не мнимое подчинение его совету, была настолько всеобъемлюща, с чисто диктаторскими замашками, что двойственность власти никаких трений или вредных для дела разногласий между Махно и военно-революционным советом не вызывала.

Во время затишья или временного прекращения военных действий Махно не мешал совету делать все, что только ему вздумается, предпочитая заполнять свободное время игрой в карты, кутежами и женщинами.

Официально в компетенцию военно-революционного совета армии Махно входили: оперативная, административная, разведывательная, агитационная, культурно-просветительная и другие части и, кроме того, совету принадлежало право созыва съездов крестьян, устройства конгрессов и митингов.

Совет издавал газеты, из которых две постоянные: «Известия военно-революционного совета армии имени Батьки Махно» и «Набат» — партийный орган анархистов.

Наконец, совет руководил грабежом и распределением по деревням награбленного, а также решал все вопросы об активных выступлениях армии.

Председателем военно-революционного совета был известный анархист Волин, а членами — представители различных социалистических и анархических партий, сбежавшихся сюда чуть ли не со всей России, большинство коих производило впечатление определенных авантюристов.

Из всех многочисленных отделов военно-революционного совета идеально были поставлены разведывательный, большая часть секретных агентов в котором были женщины, и агитационный, для целей которого были использованы почти все сельские учителя.

Постоянный состав совета доходил до 299 человек, но состав его находился в беспрерывном движении и трудно поддавался учету. Во всяком случае, общий состав его можно определить не менее чем в 2000 человек, считая и многочисленных подвижных агентов.

Политическое кредо военно-революционного совета, разделяемое молчаливым согласием Махно, сводилось к следующему: коммунистическая партия и все московское правительство считались контрреволюционерами, захватившими власть обманом и ведущими социальную революцию по ложному пути к гибели.

Идеалом махновцев, подлежащим немедленному проведению в жизнь, являлись Советы, но построенные без признаков какой бы то ни было власти (очевидно, политической), ведающие чисто экономическими вопросами. Союз таких экономических Советов является верховным органом в жизни интернационального человечества. Продолжение революции в России и возможная революция на Западе Европы признавались только под знаком синдикализма, а не социализма.

На митингах Волин и другие анархисты всегда подчеркивали, что они непосредственно связаны с анархистскими группами Запада.

Слишком длительное участие в жизни махновской армии активных анархистов и тяготение к ним Махно привели к тому, что анархисты влияли на все дела армии. Влияние же бывших в военно-революционном совете социалистов было ничтожно.

Но вряд ли махновская вольница могла впитать в себя анархические идеи. Волин не раз сознавался, правда, негодуя, что проводимая им идеология дальше членов совета, и то только некоторых, слабо воспринимается.

«Братва» шла за Махно не потому, что уверовала в идеалы Волина, а в силу того, что ей была по вкусу полная приключений, буйная и пьяная жизнь.

Волин был, несомненно, самой яркой фигурой среди махновских политических «деятелей».

Отвлеченный теоретик, он направлял свою энергию на полемику с Троцким, и все номера махновских газет пестрели несколькими статьями, подписанными Волиным, неизменно заканчивающимися признанием Троцкого вне закона. Несомненно, в этом сказывалась больная натура Волина.

Лет пятидесяти, преждевременно состарившийся и поседевший, среднего роста, с беспокойным взглядом, направленным куда-то вдаль, Волин производил своей растрепанной фигурой, мало знакомой с водой, щеткой и гребнем, впечатление человека, только что выскочившего из дома умалишенных.

Преображался Волин лишь в минуты, когда произносил свои блестящие речи, довольно удачно лавируя среди зловещей махновской действительности, так как крестьяне, совершенно не понимая и мало интересуясь идеями, проповедуемыми Волиным, довольствовались своей упрощенной идеологией, смысл которой сводился только к возможности избавиться от властей, осмелившихся требовать от них выполнения государственных повинностей, а также к грабежу городов, называемому ими «возвратом всего того, что городские пауки повытянули у них за прежние годы».

Попытки военно-революционного совета дать работу своему культурно-просветительному отделу после первых же шагов повели к тому, что отдел раз и навсегда отказался от мысли посылать своих членов к крестьянам для прямой работы, совершенно правильно полагая, что в крестьянской среде подобная работа обречена на полный провал.

Вообще, на крестьянский быт анархисты имели очень мало влияния, и крестьяне, как и раньше, несмотря на махновские мобилизации, участие в боях и грабеже и анархистскую агитацию, как только возвращались к себе в село, сразу же обращались в ярых собственников-кулаков и начинали ходить в церковь.

Да и сам Махно, как это ни покажется странным, по-видимому, в угоду крестьянам, не раз во время богослужения заходил в церковь, ничуть не считаясь с авторитетными осуждениями таких поступков Волиным.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

После захвата Крыма и окончания борьбы с Врангелем Советская власть, несомненно, поставила себе задачей полную ликвидацию Махно, переговоры с которым о его подчинении Советам ни к чему не привели, несмотря на его указания большевистским делегатам, что он, как подлинный революционер, держался нейтрально во время борьбы коммунистов с Врангелем.

Такие объяснения, не удовлетворяя руководителей Советской власти, по существу, затягивали активное выступление Махно и отсрочивали начало военных действий против него коммунистов, что по условиям крайне суровой зимы 1920/21 года являлось для обеих сторон необходимым, но в руки советского командования попали точные данные о местонахождении самого Махно и его отрядов.

С наступлением весны 1921 года Махно не замедлил перейти к своим излюбленным коротким налетам. Перед Советской властью вставал грозный вопрос о срыве всего продналога на Украине. Медлить дальше с ликвидацией Махно было невозможно, и Фрунзе получил приказ ликвидировать Махно. С этого времени над Махно нависла грозная и ничем уже не предотвратимая гибель.

Фрунзе дальновидно и планомерно хотел затянуть на шее Махно веревку, стараясь постепенно оттеснить его в сторону Донецкого бассейна, но Махно, разгадав его намерение, бросил свой родной район и быстро перенесся к Антонову в Воронежскую губернию, затем в Орловскую, но здесь он успеха уже не имел, и ему пришлось быстро переброситься через Харьковскую губернию в Херсонскую. К концу лета 1921 года постепенными маневрами своей многочисленной кавалерии Фрунзе прижал Махно к Днестру, к румынской границе.

Лично Махно удалось, хотя и легко раненным, перейти границу и скрыться у румын, но зато в Бутырки в Москве попал почти в полном составе военно-революционный совет его армии во главе с самим Волиным, который даже из тюрьмы продолжал кричать о контрреволюционности коммунистической партии.

У румын Махно нашел часть своих военных помощников, перебравшихся туда ранее. Ловкий Козельский, не жалея колоссальных средств, заблаговременно вывезенных в Бессарабию, сумел безопасно и удобно устроить своего Батьку, обойдя все неприятности, которым подвергаются интернированные румынами русские. Рана Махно давно залечена, но тяжелые переживания не сломили беспокойной, жаждущей вечных приключений натуры Махно, и румыны имели в своих руках довольно неприятное для Советов орудие.

На митингах и в особенности в пьяном виде у Махно очень часто вырывались словечки и фразы, которые никак не подходят под обычный для него тип речей, выдержанных все же в анархическом духе.

На одном из митингов, отвечая на заданный вопрос, Махно сказал:

— В России возможна или монархия, или анархия, но последняя долго не продержится.

Часто Махно говорил и о памятнике разбойнику Ермаку Тимофеевичу, почему-то не упоминая ни о Пугачеве, ни о Стеньке Разине.

Странным кажется и его показное стремление держаться особняком от своих идейных руководителей-анархистов, не говоря уже о социалистах, коих он вообще называл полукадетами, а «кадет», по махновской терминологии, было чуть ли не самое страшное слово, по крайней мере, для тех, к кому оно относилось непосредственно.

В среде наиболее близких к Махно людей, с которыми он держал себя откровенно, не было ни одного анархиста и вообще партийных работников.

Возможно, что и в этом случае Махно следует своей потребности быть везде первым, попросту не терпя вблизи себя людей, могущих чем-либо выделиться перед ним, но несомненно то, что у Махно слишком многогранная, жестокая и коварная душа, не знающая ни в чем удержу.

Его исключительное знание крестьянского быта и самых сокровенных желаний крестьян, его несомненная личная храбрость, решимость и уменье проводить довольно сложные военные операции, огромная энергия и организаторские способности — вот причины успеха Махно.

Однако надо иметь в виду, что основа этого успеха сводилась к тому, что Махно имел возможность через своих агентов узнавать о настроениях крестьянских масс и немедленно реагировать на них отдачей соответствующих духу этих настроений приказов. Но создавать эти настроения Махно не может; он — не вождь; он умеет лишь плыть по течению.

Несомненно, что настроения крестьянства неустойчивы и, во всяком случае, теперь резко изменились, и это заставляет меня признать, что история махновщины закончена, а для самого Махно остается лишь роль простого бандита, каким он, по существу, всегда и был.

НЕОБХОДИМОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ

Вадим ЧЕРНЯК ПУТЬ И ГИБЕЛЬ «НОЕВА КОВЧЕГА»

Воспоминания К. Герасименко возвращают нас в один из самых драматических и противоречивых периодов истории Украины — годы гражданской войны. Об авторе, к сожалению, почти ничего не известно. Судя по его собственным словам, он какое-то время имел возможность довольно близко наблюдать ход крестьянской войны, руководимой Нестором Махно, однако некоторые данные, приведенные в воспоминаниях (они публикуются по альманаху «Историк и современник», кн. III. Берлин, 1922), нуждаются в уточнении. Например, годом рождения Н. Махно автор называет 1884-й. В советских изданиях фигурирует другая дата, на наш взгляд, более точная — 17 октября 1889 года. Посвятив основную часть своего труда борьбе Н. Махно с белогвардейскими частями, автор почти ничего не говорит о столкновениях махновцев с большевиками. Между тем бои эти были не менее остры и кровопролитны, особенно на Полтавщине, где крестьянские отряды подверглись сокрушительному разгрому под Миргородом. Не мог знать К. Герасименко, по вполне понятным причинам, и об эмигрантской судьбе самого Н. Махно — об этом мы еще скажем в дальнейшем. Значительно занижена К. Герасименко численность «армии имени Батьки Махно» — в конце 1919 года так называемая «Революционная повстанческая армия Украины» насчитывала в своих отрядах до восьмидесяти тысяч бойцов и выглядела достаточно грозной силой. И у Н. Махно, думается, были немалые основания претендовать на роль «мужицкого» Наполеона, совершающего на Украине третью социальную, на этот раз осененную черными анархистскими знаменами революцию.

Справедливо считается, что основной питательной средой «махновщины» было зажиточное крестьянство левобережной Украины, наиболее чувствительно воспринявшее и германскую оккупацию, и прямолинейную политику «военного коммунизма», и полное непонимание крестьянских проблем со стороны первых советских руководителей на Украине. Во всяком случае, разоряющая даже среднее крестьянство «продразверстка» и нелепые задержки с разделом помещичьих земель вызывали в деревне повсеместное недовольство.

Борьба Н. Махно с немцами описана у К. Герасименко довольно подробно. Стоит только добавить, что организационные ее формы, связанные в первую очередь с возможностью быстро собрать в кулак и сосредоточить на нужном направлении боевые силы, а если возникнет надобность, столь же быстро распустить их и «спрятать», в дальнейшем так и остались существенной особенностью военной стратегии «махновщины». Педантичных и стремящихся воевать «по правилам» немецких генералов такая тактика просто-напросто шокировала, и найти против нее действенные возражения они не смогли. Впоследствии, когда к движению Н. Махно примкнуло немалое число совершенно деклассированных людей — дезертиров, городских уголовников, юродивых разного толка, столь характерных для всякого русского бунта, и т. д., действия махновцев пополнились десятком иных способов, сделались тактически более изощренными, но проиграли — и существенно — в идейности.

Вообще же идейная сторона «махновщины» долгое время советской историографией освещалась пристрастно и неточно. Усиленно «педалировалась» критика махновского бандитизма, безусловно, имевшего место, но столь же рьяно затушевывались расхождения Н. Махно с коммунистами, а ведь именно на этой струне часто играли деникинцы, а затем и врангелевское командование. Ось расхождений проходила по самым каверзным вопросам: о мире, о земле, о воле — они в первую очередь волновали тогда любого сельского жителя. Большевики не смогли дать мира по не зависящим от них обстоятельствам; хуже, что они сразу же пошли по пути организации централизованной системы тотального и жестокого контроля, которая, конечно, способствовала установлению относительного порядка и спокойствия, но лишала людей едва ли не главного из революционных завоеваний — свободы. Как много в этом смысле говорит одна из телеграмм Н. Махно на имя красноармейского командования: «Я и мой фронт останутся неизменно верными рабоче-крестьянской революции, но не институтам насилия в лице ваших комиссаров и чрезвычаек, творящих произвол над трудовым населением… Такие органы принуждения и насилия, как чрезвычайки и комиссариаты, проводящие партийную диктатуру, встретят в нас энергичных противников».

Земля… Кардинальный вопрос. Большевики, заимствовавшие у эсеров лозунг о безвозмездной передаче всей земли в крестьянские руки и громогласно заявившие о намерении немедленно провести его в жизнь, довольно быстро отодвинули собственно решение на второй план, частью по причине все тех же обстоятельств, частью ввиду неспособности наиболее рациональным для них образом сбалансировать ситуацию с землей — вопрос, сколько мы знаем, не решен и поныне! Командование добровольческой армии, к слову, тоже объявляло о намерении передать крестьянам землю без выкупа, на условиях, «вырабатываемых в каждой губернии съездом крестьян». Увы, и это был чистый обман — никто даже не потрудился предложить сколько-нибудь приемлемый механизм такой передачи, да и невозможно было в условиях гражданской войны осуществить все это на практике. Крестьян обманывали с двух сторон!

Столь же неосуществленным осталось обещание широкой демократической автономии местного самоуправления, данное крестьянам белогвардейским командованием. И вскоре у крестьян с этой властью началась подлинная борьба, принимавшая норой весьма ожесточенный характер. К лету 1919 года, когда деникинская армия, одержав крупные победы на фронте, вплотную приблизилась к Москве, на захваченных (или, по лексике белогвардейских газет, «освобожденных») территориях стал формироваться аппарат чиновников, как правило, ведущих себя по отношению к местному крестьянству крайне развязно, если не сказать — разнузданно! Его поощряли реакционные элементы, принадлежащие к разным слоям общества, но направляемые в своих поступках, по-видимому, словами генерала Кутепова о том, что Россию возможно восстановить во всем ее дореволюционном единстве, неделимости и величии лишь при помощи кнута и виселицы. Население юга России испытало на себе эти методы в полной мере.

Власти утверждали, что действия, предпринимаемые ими, направлены в первую очередь против влияния большевиков. На самом же деле отношение крестьянства к большевизму на юге было до поры скорее нейтральным, а вот прелести «добровольческой» жизни оно узнало в полном объеме. Отсюда и едва ли не поголовная тяга крестьянского населения в «зеленые».

Если обещание широкой демократической автономии местного самоуправления, провозглашенное деникинским командованием, оказалось фикцией, то коммунисты никакого самоуправления просто не обещали, отделываясь преимущественно лозунгами общего порядка (к слову, оказывающимися зачастую гораздо более эффективными!) или проталкиванием на деревенских сходах «своих» людей во властные структуры — это были в основном представители деревенской бедноты, мало что умеющие и уж точно — не любящие что-либо делать.

Довольно быстро крестьяне поняли, что с карательными отрядами «добровольцев» или с реквизиторами-красноармейцами им не справиться без соответствующей организации. По селам стали проходить съезды и сходы, на которых формировались отряды «зеленых», определялись и уточнялись общественные позиции. Против этих деревенских попыток противостояния с одинаковым рвением сражались и белые и красные. Деникинцы и врангелевцы, поддерживаемые из-за рубежа, конечно же, не могли стать идеалом в крестьянских чаяниях, но и красноармейцы с их рабочими отрядами, непонятными «коммунистическими» воззрениями, опорой на «голодранцев» и т. д. вызывали в селах одну лить неприязнь. Кроме того, идущую из «Московии» Красную Армию большая часть украинского крестьянства считала орудием покушения на свою национальную независимость — идеи сепаратизма как на левом, так и на правом берегу Днепра всегда находили союзников. Вот почему с восторгом воспринимались речи Н. Махно типа той, что была произнесена на Втором съезде «повстанческих, рабочих и крестьянских депутатов» в феврале 1919 года в Гуляй-Поле:

— Если товарищи большевики идут из Великороссии на Украину помочь нам в тяжелой борьбе с контрреволюцией, то мы должны сказать им: «Добро пожаловать, дорогие братья!» Но если они идут сюда с целью монополизировать Украину, скажем им: «Руки прочь!» Мы сами сумеем поднять на высоту освобождение трудового крестьянства, сами сумеем устроить себе новую жизнь, где не будет панов, рабов, угнетенных и угнетателей.

Н. Махно неоднократно подчеркивал, что он борется за освобождение трудящихся от гнета власти и капитала, «как частного, так я государственного». Интересно, верил ли он сам в то, о чем кричал с трибуны?! Как бы то ни было, речи «Батьки» неизменно попадали в «яблочко» — ни власть имущие, ни обладатели капитала никогда не пользовались на Руси особой популярностью… Что касается анархистских лозунгов, которые часто повторял Н. Махно, то гораздо серьезнее самого «Батьки» к ним относились люди из его окружения.

Анархизм Н. Махно — особая тема. Это был, безусловно, не анархизм, близкий, скажем, таким идеологам движения, как князь П. А. Кропоткин, — тот видел государство, управляемое группой просвещенных и близких друг к другу единомышленников, это в том случае, если без государственного устройства обойтись невозможно… Все махновское «безвластие» укладывалось, пожалуй, в истеричный призыв немедленно приступить к уничтожению городов. Впрочем, К. Герасименко об этом упоминает. Не бог весть какая по глубине мысль, что город есть зло, тоже бытует в крестьянской среде по сию пору. Свободная крестьянская жизнь без городов понималась Н. Махно, в общем-то, смутно, как и его помощниками.

Описывая ближайшее окружение «Батьки», Юрий Кларов в своей повести «С резолюцией «Расследование возобновить…» употребляет термин «Ноев ковчег» — образ, очень меткий и емкий для данного случая: «Среди людей, тершихся возле «Батьки», были садисты типа Щуся, выкалывавшие глаза пленным и бросавшие людей в паровозные топки; благородные разбойники вроде участника восстания на броненосце «Потемкин» Дерменджи, такие скопцы-фанатики, как Аршинов-Марин; заоблачные теоретики, живущие в мире фантазий, ничего общего не имеющих с реальностью, каким был, например, Барон; сбитые с толку трескотней красивых слов рабочие; украинские националисты; озлобленные неудачники и профессиональные уголовники, по которым не то что плакали, а просто рыдали тюрьмы…» Понятно, сколь широк был в махновском движении спектр политических пристрастий.

И все же «махновщина» — это опять-таки видно по воспоминаниям К. Герасименко — была отнюдь не той бесформенной вольницей, к трактовке которой привыкли мы все, знающие о Н. Махно больше по кинокартинам «Красные дьяволята» или «Неуловимые мстители». Кое для кого, видимо, окажется откровением тот факт, что в армии Н. Махно существовал и активно действовал реввоенсовет, что в Гуляй-Поле выходили газеты «Путь к свободе», «Голос махновца», «Вольный повстанец», что в результате большой и трудной организаторской работы, во многом благодаря усилиям самого Н. Махно и его ближайшего друга и помощника Н. Волина был создан «Всеукраинский центральный повстанческий комитет», действовавший подпольно даже в контролируемых белыми или красными войсками губерниях.

Пишущие о Н. Махно весьма часто упоминают о его коварной и, откровенно говоря, подловатой натуре. Факты подтверждают: «Батька» мог провести и обмануть кого угодно. Такой демонстративный, прямо-таки ницшеанский отказ от нравственности делал фигуру Н. Махно по-настоящему зловещей и в конце концов привел его к гибели. Советская власть даже в «медовые» месяцы не особенно доверяла украинскому народному вождю. Белые же пытались неоднократно, порой даже подобострастно привлечь вольницу Н. Махно на свою сторону, но из этого выходили только казусы. По свидетельству известного мемуариста князя В. Оболенского, Н. Махно расстрелял врангелевского парламентера.

К слову, существуют различные версии смерти брата Нестора Ивановича — Григория. По воспоминаниям К. Герасименко, его убили белые, и Н. Махно, как помним, еще «долго после смерти брата вымещал свою ярость над тяжелоранеными офицерами, попадавшими лишь в таком состоянии в его руки, так как каждый строевой офицер предпочитал смерть махновскому плену». Однако вот что пишет В. Оболенский: «Я очень хорошо помню рассказ самого Врангеля о том, как он получил от Н. Махно записку такого содержания: «Большевики убили моего брата. Иду им мстить. Ужо когда отомщу, приду к вам на подмогу». Судя по некоторым дальнейшим событиям, Врангель действительно верил Н. Махно. Он, к примеру, тотчас же распорядился выпустить из тюрьмы сидевших там махновцев и их атамана Володина, более того — поручил последнему сформировать боевой отряд. О дальнейшем сообщает тот же В. Оболенский: «Володин нарядился в фантастический костюм вроде запорожского и вербовал в свой отряд отчаянных головорезов и уголовных преступников… Потом повел свой отряд в Мелитопольский уезд, где воевал преимущественно с мирными жителями, грабил и насильничал. В конце концов за целый ряд преступлений он был повешен военными властями».

Отряд в несколько тысяч штыков по распоряжению Н. Махно участвовал на стороне красных в штурме перекопских укреплений. Но и с красными, как всегда, союз у Н. Махно был временной мерой — вскоре после падения Врангеля обеими сторонами было нарушено так называемое «Старобельское соглашение» от 2 октября 1920 года. К. Герасименко умалчивает или не знает о том, что к весне 1921 года Пятый Всеукраинский съезд Советов объявил амнистию всем крестьянам, выступавшим против Советской власти с оружием в руках, но желающим вернуться к мирному труду. Амнистия сразу подорвала корни «махновщины». Возглавляемое М. Фрунзе «Военное совещание» сосредоточило против Н. Махно части Первой Конной армии, 2-ю кавалерийскую дивизию, ряд подразделений корпуса червонного казачества, войска ВЧК и ЧОН.

О конце «махновщины» К. Герасименко вообще пишет скупо. Возможно, что с чужих слов… Добавим, что уже к осени 1921 года прекратили сопротивление остатки махновских армий в Херсонской, Киевской и Полтавской губерниях. С Н. Махно осталось не более 2,5 тысячи бойцов, но короткий срок спустя и этот отряд был разбит и рассеян красными. 26 августа близ г. Ямполя под Винницей в сопровождении полусотни всадников Нестор Махно перешел Днестр и сдался румынским властям.

К. Герасименко считает средства, вывезенные Козельским в Бессарабию, колоссальными. Вероятно, это большое преувеличение… Еще через год Н. Махно, залечив легкое ранение, полученное в последнем бою с красной конницей, переправился в Польшу, а оттуда во Францию. Он вспомнил о своих рабочих навыках. Должно быть, нуждаясь в деньгах, поступил на работу сапожником, затем перешел в типографский цех. Французам его имя мало что говорило, но в русской эмиграции Н. Махно помнили до самой его смерти. Он старательно трудился над мемуарами, написал целых два тома и отправился к кому-то из солидных писателей за предисловием. Писатель, выслушав его просьбу, попросил немного обождать в прихожей, вернулся в свой кабинет, открыл окно и сбежал… Как видно, отказать Н. Махно не решился, а писать предисловие не нашлось сил.

Нестор Махно умер 6 июля 1934 года в Париже в возрасте всего лишь 45 лет — сказались, видимо, излишества и лишения революционной поры. «Махновщина» как таковая тоже умерла, осталась в истории; у нее не нашлось последователей. И приходится согласиться с К. Герасименко: Н. Махно не был идейным вождем, хотя и умело ориентировался в крестьянских настроениях своего времени. Когда настроения изменились, он стал не нужен.

Оглавление

МАХНО ДО РЕВОЛЮЦИИ 1917 ГОДА

МАХНО-ПАРТИЗАН

«БАТЬКА МАХНО»

МАХНО НА СОВЕТСКОЙ СЛУЖБЕ

МАХНО И ГРИГОРЬЕВ

МАХНО-ПЕТЛЮРОВЕЦ

МАХНО В ТЫЛУ ДЕНИКИНА

БОРЬБА МАХНО С КОРПУСОМ ГЕНЕРАЛА ШКУРО И ГУБЕРНАТОРОМ ЩЕТИНИНЫМ

МАХНО И СЛАЩЕВ

МАХНО И ВРАНГЕЛЬ

АРМИЯ МАХНО

МАХНО И АНАРХИСТЫ

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

НЕОБХОДИМОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ

  Вадим ЧЕРНЯК ПУТЬ И ГИБЕЛЬ «НОЕВА КОВЧЕГА» Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg