«Среди красных вождей»

Среди красных вождей (fb2) - Среди красных вождей 2137K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Георгий Александрович Соломон (Исецкий)

Георгий Соломон Среди красных вождей

«…я много видел. Я знал многих известных деятелей большевизма со времен еще подпольных. И, само собою разумеется, вспоминая о тех или иных событиях, я не могу не говорить и об этих деятелях. А потому в этих воспоминаниях в последовательной связи выступят Ленин, Красин, Иоффе, Литвинов, Чичерин, Боровский, Луначарский, Шлихтер, Крестинский, Карахан, Зиновьев, Коллонтай, Копп, Радек, Елизаров, Клышко, Берзин, Квятковский, Половцова, Крысин и др.

Я опишу в последовательной связи, как и почему я вместе с моим покойным другом (с юных лет) Красиным решили пойти на советскую службу при всем нашем критическом отношении к ней и почему я в конце концов расстался с ней.»

Георгий Соломон.

Среди красных вождей

Вместо предисловия

После долголетних размышлений я приступаю к своим воспоминаниям о моей советской службе. И, начиная их, я считаю необходимым предпослать им несколько общих строк, чтобы читателю стало понятно дальнейшее.

Все то, что мне пришлось испытать и видеть в течение периода моей советской деятельности, мучило и угнетало меня все время прохождения ее и привело в конце концов к решению, что я не могу больше продолжать этот ужас, и 1 августа 1923 года я подал в отставку. Но первое время я был далек от мысли выступать со своими воспоминаниями, — хотелось только уйти, не быть с «ними», забыть все это, как тяжелый кошмар…

По мере того как время все более и более отодвигало меня от того момента, когда я, весь разбитый и физически и нравственно всем пережитым мною, ушел из этого ада, ушел со все растущим во мне разочарованием, отложившимся в конечном счете в яркое сознание, что я сделал роковую ошибку, войдя в ряды советских деятелей, тем сильнее и императивнее стало говорить во мне сознание того, что я обязан и перед своею совестью и, что главное — и перед моей родиной, описать все, испытанное мною, все те порядки и идеи, которые царили и продолжают царить в советской системе, угнетающей все живое в России…

Из дальнейшего читатель, надеюсь, поймет, что, уйдя с советской службы, я, конечно, не мог не унести с собой чувства глубокой обиды, глубокого оскорбления моего простого человеческого достоинства… Скажу правду — первое время после отставки я был не чужд известного рода личного озлобления, и потребовались годы, долгие годы тяжелой внутренней работы, пересмотра всего пережитого, своих взглядов и выработки новых… Необходимо было время, чтобы пережитые события и все лично перенесенное и выстраданное отошли, так сказать, на расстояние известного «исторического выстрела», чтобы я мог подойти к ним с большей или меньшей объективностью (насколько это, разумеется, возможно для отдельного индивидуума), нужно было, по возможности, задавить в себе все мелкое, личное… Нужно было выработать в себе способность отнестись к событиям исторически.

В результате всего этого индивидуально сложного, но лишь вскользь намеченного мною процесса я пришел к окончательному решению, что я не имею права молчать. И лишь сознание моего гражданского долга руководит мною в этом решении, и я искренно буду стремиться говорить обо всем только голую правду.

Считаю нелишним заметить, что я был все время на весьма ответственных постах, а именно: сперва первым секретарем Берлинского посольства (во времена Иоффе), затем консулом в Гамбурге (и одновременно в Штеттине и Любеке), затем заместителем народного комиссара внешней торговли в Москве, далее полномочным представителем народного комиссариата внешней торговли в Ревеле (где я сменил Гуковского) и, наконец, директором «Аркоса» в Лондоне. С последнего поста, как я упомянул выше, я ушел 1 августа 1923 года.

Таким образом, я много видел. Я знал многих известных деятелей большевизма со времен еще подпольных. И, само собою разумеется, вспоминая о тех или иных событиях, я не могу не говорить и об этих деятелях. А потому в этих воспоминаниях в последовательной связи выступят Ленин, Красин, Иоффе, Литвинов, Чичерин, Боровский, Луначарский, Шлихтер, Крестинский, Карахан, Зиновьев, Коллонтай, Копп, Радек, Елизаров, Клышко, Берзин, Квятковский, Половцова, Крысин и др.

Я опишу в последовательной связи, как и почему я вместе с моим покойным другом (с юных лет) Красиным решили пойти на советскую службу при всем нашем критическом отношении к ней и почему я в конце концов расстался с ней.

Введение

…Я принимал довольно деятельное участие в февральской революции 1917 года. В мае того же года я по личным делам уехал в Стокгольм, где обстоятельства задержали меня надолго. В начале ноября 1917 года произошел большевистский переворот. Я не был ни участником, ни свидетелем его, все еще находясь в Стокгольме. Там я сравнительно часто встречался с Воровским, который был в Стокгольме директором отделения русского акционерного общества «Сименс и Шуккерт», во главе которого в Петербурге стоял покойный Л. Б. Красин. В то время Воровский очень ухаживал за мной, частенько эксплуатируя мою дружбу с Красиным и мое некоторое влияние на него для устройства разных своих личных служебных делишек…

В первые же дни после большевистского переворота Боровский, встретясь со мной, сообщил мне с глубокой иронией, что я могу его поздравить, он, дескать, назначен «советским посланником в Швеции». Он не верил, по его словам, ни в прочность этого захвата большевиками власти, ни в способность большевиков сделать что-нибудь путное и считал все это дело нелепой авантюрой, на которой большевики «обломают свои зубы». Он всячески вышучивал свое назначение и в доказательство несерьезности его обратил мое внимание на то, что большевики, сделав его посланником, не подумали о том, чтобы дать ему денег.

— Ну, знаете ли, — сказал он, — это просто водевиль, и я не хочу быть опереточным посланником опереточного правительства!..

И он продолжал оставаться на службе у «Сименс и Шуккерт», выдавая в то же время визы на въезд в Россию. Через некоторое время он опять встретился со мной и со злой иронией стал уверять меня, что большевистская авантюра в сущности уже кончилась, как этого и следовало ожидать, ибо «где же Ленину, этому беспочвенному фантазеру, сделать что-нибудь положительное… разрушить он может, это легко, но творить — это ему не дано…» Те же разговоры он вел и с представителями посольства Временного правительства (Керенского)… Но я оставляю Воровского с тем, что еще вернусь к нему, так как он является интересным и, пожалуй, типичным представителем обычных советских деятелей, ни во что, в сущности, не верующих, надо всем издевающихся и преследующих, за немногими исключениями, лишь маленькие личные цели карьеры и обогащения.

Слухи из России приходили путаные и темные, почему я в начале декабря решил лично повидать все, что там творится. И, взяв у Воровского визу, поехал в Петербург. Случайно с тем же поездом в Петербург же ехал директор стокгольмского банка Ашберг, который, стремясь ковать железо, пока горячо, вез с собой целый проект организации кооперативного банка в России. Он познакомил меня дорогой с этим проектом. Идея казалась мне весьма целесообразной для данного момента, о котором я мог судить лишь по газетным сведениям.

Мы прибыли в Петербург около двух часов ночи. Улицы были пустынны, кое-где скупо освещены. Редкие прохожие робко жались к стенам домов. Извозчик, везший меня, на мои вопросы отвечал неохотно и как-то пугливо.

— Да, конечно, — вяло сказал он в ответ на мой вопрос, — обещают новые правители сейчас же созвать Учредительное собрание… Ну, а в народе идет молва, что это так только нарочно говорят, чтобы перетянуть народ на свою сторону.

Наутро я поехал повидать Красина в его бюро.

— Зачем нелегкая принесла тебя сюда? — таким вопросом, вместо дружеского приветствия, встретил он мое появление в его кабинете.

И много грустного и тяжелого узнал я от него.

— Ты спрашиваешь, что это такое? Это, милый мой, ставка на немедленный социализм, то есть утопия, доведенная до геркулесовых столбов глупости! Нет, ты подумай только, они все с ума сошли с Лениным вместе! Забыто все, что проповедовали социал-демократы, забыты законы естественной эволюции, забыты все наши нападки и предостережения от попыток творить социалистические эксперименты в современных условиях, наши указания об опасности их для народа, все, все забыто! Людьми овладело форменное безумие: ломают все, все реквизируют, а товары гниют, промышленность останавливается, на заводах царят комитеты из невежественных рабочих, которые, ничего не понимая, решают все технические, экономические и черт знает какие вопросы! На моих заводах тоже комитеты из рабочих. И вот, изволишь ли видеть, они не разрешают пускать в ход некоторые машины… «Не надо, ладно и без них!» А Ленин… да, впрочем, ты увидишь его: он стал совсем невменяем, это один сплошной бред! И это ставка не только на социализм в России, нет, но и на мировую революцию под тем же углом социализма! Ну, остальные, которые около него, ходят перед ним на задних лапках, слова поперек не смеют сказать, и, в сущности, мы дожили до самого форменного самодержавия…

После Красина я поехал к одному моему старому другу и товарищу, тоже, если так можно выразиться, «классическому»[1] большевику, который не принял «необольшевизма», или «ленинизма», и, верный своим взглядам, не пошел на службу к большевикам, почему я и не назову его по имени, обозначив его лишь буквой X. Он встретил меня печально и подтвердил слова Красина и, будучи хорошим теоретиком, значительно шире развил те же положения. Как революционер X. был горячий и безумно смелый. Мы с ним вместе работали в революции 1905 года, вместе были на баррикадах и пр. И вот он-то, такой увлекающийся и в то же время такой сильный теоретик большевизма, но остававшийся все время на почве строгого учения Маркса, чуждого всякого авантюризма и базирующегося на естественной эволюции, подверг ожесточенной и уничтожающей критике «ленинизм».

— …Я не пророк, — сказал он, — но у меня нет ни малейшего сомнения в том, что они обратят несчастную Россию в страну нищих с царящим в ней иностранным капиталом…

Следующее мое свидание было с Лениным и другими моими старыми товарищами (как Елизаров, Луначарский, Шлихтер и др.) в Смольном институте, месте, где тогда происходили заседания Совета Народных Комиссаров.

Беседа с Лениным произвела на меня самое удручающее впечатление. Это был сплошной максималистский бред.

— Скажите мне, Владимир Ильич, как старому товарищу, — сказал я, — что тут делается? Неужели это ставка на социализм, на остров Утопия, только в колоссальном размере? Я ничего не понимаю…

— Никакого острова Утопия здесь нет, — резко ответил он тоном очень властным. — Дело идет о создании социалистического государства… Отныне Россия будет первым государством с осуществленным в ней социалистическим строем… А!.. вы пожимаете плечами! Ну, так вот, удивляйтесь еще больше! Дело не в России, на нее, господа хорошие, мне наплевать, — это только этап, через который мы проходим к мировой революции!..

Я невольно улыбнулся. Он скосил на меня свои маленькие узкие глаза монгольского типа с горевшим в них злым ироническим огоньком и сказал:

— А вы улыбаетесь! Дескать, все это бесплодные фантазии. Я знаю, что вы можете сказать, знаю весь арсенал тех трафаретных, избитых, якобы марксистских, а в сущности буржуазно-меньшевистских ненужностей, от которых вы не в силах отойти даже на расстояние куриного носа… Впрочем, — прервал он вдруг самого себя, — мне товарищ Боровский писал о ваших беседах с ним в Стокгольме, о том, что вы назвали все это фантазиями и пр.![2]

— Нет, нет, мы уже прошли мимо всего этого, все это осталось позади… Это чисто марксистское миндальничанье! Мы отбросили все это, как неизбежные детские болезни, которые переживает и общество, и класс и с которыми они расстаются, видя на горизонте новую зарю… И не думайте мне возражать! — вскрикнул он, замахав на меня руками. — Это ни к чему! Меня вам и Красину с его постепенством, или, что то же самое, с его «естественной эволюцией», господа хорошие, не переубедить! Мы забираем как можно левее!!

Улучив минуту, когда он на миг смолк, точно захлебнувшись своими собственными словами, я поспешил возразить ему:

— Все это очень хорошо. Допустим, что вы дойдете до самого, что называется, левейшего угла… Но вы забываете закон реакции, этот чисто механический закон… Ведь вы откатитесь по этому закону черт его знает куда!..

— И прекрасно! — воскликнул он. — Прекрасно, пусть так, но в таком случае это говорит за то, что надо еще левее забирать! Это вода на мою же мельницу!..

Среди этой беседы я упомянул о предстоявшем созыве Учредительного собрания. Он хитро прищурил свои маленькие глазки, лукаво посмотрел на меня и как-то задорно свистнул:

— Ну знаете, это тема такая, что я сейчас не хочу еще говорить о ней… Скажу только, что «учредилка» — это тоже старая сказка, с которой вы зря носитесь. Мы, в сущности, прошли уже мимо этого этапа… Ну да, впрочем, посмотрим… Мы обещали… а там посмотрим… посмотрим… Во всяком случае, никакие «учредилки» не вышибут нас с нашей позиции. Нет!..

Беседа наша затянулась. Я не буду воспроизводить ее целиком, а только даю легкий абрис ее.

— Так вот, — закончил Ленин, — идите к нам и с нами, и вы, и Никитич[3]. И не нам, старым революционерам, бояться и этого эксперимента, и закона реакции. Мы будем бороться также и с ним, с этим законом!.. И мы победим! Мы всколыхнем весь мир… За нами пролетариат… — закончил он как на митинге.

Мы расстались. Затем тут же я повидался со старыми товарищами — Луначарским, Елизаровым (мужем сестры Ленина), Шлихтером, Коллонтай, Бонч-Бруевичем и др. Из разговоров со всеми ими, за исключением Елизарова, я убедился, что все они, искренно или неискренно, прочно стали на платформу «социалистической России» как базы и средства для создания «мировой социалистической революции». И все они боялись слово пикнуть перед Лениным.

Один только мой старый друг, Марк Тимофеевич Елизаров, стоял особняком.

— Что, небось Володя (Ленин) загонял вас своей мировой революцией? — сказал он мне. — Черт знает что такое!.. Ведь умный человек, а такую чушь порет!.. Чертям тошно!..

— А вы что тут делаете, Марк Тимофеевич? — спросил я, зная, что он человек очень рассудительный, не склонный к утопиям.

— Да вот, — как-то сконфуженно ответил он, — Володя и Аня (его жена, сестра Ленина) уговорили меня… попросту заставили… Я у них министром путей сообщения, то есть народным комиссаром путей сообщения, — поправился он… — Не думайте, что я своей охотой залез туда: заставили… Ну, да это ненадолго, уйду я от них. У меня свое дело, страховое, тут я готов работать… А весь этот Совнарком с его бреднями о мировой социалистической революции… да ну его к бесу!.. — и он сердито отмахнулся.

Я говорил с ним о проекте Ашберга, изложив ему сущность его в общих чертах.

— Конечно, — сказал он, — сама по себе идея очень хороша, слов нет. Но разве наши поймут это! Ведь теперь ставка на национализацию всего. Скажут, что нам не нужны никакие банки, что все они должны быть национализированы… Впрочем, я попытаюсь поговорить с Володей, хотя и не надеюсь на успех… Право, они все вместе с Володей просто с ума сошли[4]. Спорить с ним бесполезно — он сразу обрывает всякие возражения шумом оскорбительных выпадов… Право, мне иногда кажется, между нами говоря, что он не совсем нормален… Ведь, как умный человек, он не может и сам не чувствовать всю неустойчивость обоснования всех своих идей… но вот именно потому-то он и отругивается… Словом, творится ахинея в сто процентов… Ну да, впрочем, всякому ясно, что вся эта затея осуждена на полное фиаско, и я лично жду провала со дня на день…

В тот же день Елизаров переговорил с Лениным. Долго его убеждал, но тщетно. Выйдя из кабинета Ленина, он сказал мне, безнадежно махнув рукой:

— Ну, конечно, как я и предвидел, Володя и прочие ничего не поняли. «Какой такой кооперативный банк! Зачем пускать капиталистов, этих акул, этих грабителей пролетариата!» и пр. и пр. в таком же бредовом духе. «Нам не нужны частные кооперативы, мы сами, мол, кооперация…» Пытался я урезонить Володю. Но он только посмеялся над вашим проектом… «Знаю, говорит, знаю, конечно, Соломон не может не лелеять разные буржуазные проекты, как и его друг Никитич, падкий до спекуляций… Пошли их обоих к черту — они два сапога пара…» Мне удалось только заручиться его обещанием еще подумать, и завтра Менжинский передаст вам и Ашбергу окончательный ответ…

Тут же я встретился и с Менжинским, моим старым и близким товарищем, который был заместителем народного комиссара финансов, ибо настоящего почему-то не было назначено. Поговорил с ним. Он как-то вяло и точно неохотно подавал реплики и был чем-то удручен. Мы сговорились с ним, что назавтра в час дня он примет нас с Ашбергом и даст ответ. Но и он сказал, что не сомневается, что ответ будет отрицательный.

— Что делать, — пожал он плечами, — ведь у нас ставка на социализм…

Повидавшись еще кое с кем из старых товарищей, я вышел из Смольного института. Меня снова охватила мрачная, пришибленная улица, робко жмущаяся, настороженная… Все или почти все магазины были реквизированы. Поражало то, что они были полны товаров, в которых так нуждалось население. Товары, аккуратно сложенные на полках, были видны через окна. Стояли часовые… Жители же должны были покупать провизию главным образом из-под полы… Поражала эта нелепость… Впрочем, мне как-то объяснил ее один рабочий, партийный человек, находившийся на ответственном посту.

— А, — сказал он на мой недоуменный вопрос, — вы говорите, товары лежат в лавках… Ну что же, дело в том, что очень много хлопот у нас. Вот реквизируют товары, ну а потом забудут о них… они и портятся… Ничего не поделаешь… лес рубят — щепки летят…

К вечеру во многих местах зажигались костры, у которых с шутками и смехом, а по временам и с ворчаньем и руганью грелись и топтались солдаты, матросы и вооруженные рабочие. Озираясь и обходя как можно дальше эти костры, брели какие-то смутные, при отсутствии освещения, фигуры… Откуда-то, со стороны предместий, все время доносились глухие, то одиночные, то небольшими залпами, выстрелы… какой-то гул, отдаленные крики, виднелось по временам зарево… Это рабочие, солдаты и матросы громили, а подчас и поджигали винные склады и погреба, разбивали бочки, бутылки, напивались, лили вино на землю… Их отражали оружием, происходили целые стычки…

На другой день мы с Ашбергом были у Менжинского в доме министерства финансов. Роскошное здание было пусто. Как известно, все чиновники всех учреждений в виде протеста против большевиков саботировали. Громадные комнаты стояли запущенные, пустые. Молодцеватые курьеры, не примкнувшие к саботажникам, бродили, как осенние мухи. Чувствовалось, что живой дух отлетел из учреждения.

Менжинский принял нас в роскошном министерском кабинете. Казалось, что в нем еще витал дух Витте.

Разговор с Ашбергом был очень краток. Менжинский сказал ему, что беседовал с Совнаркомом по поводу его проекта, который был найден очень интересным. Но сейчас новое правительство занято более серьезными вопросами самоконструирования и поэтому ему некогда заняться этим, сравнительно второстепенным, вопросом.

Когда Ашберг ушел и мы остались вдвоем, Менжинский сообщил мне, что Ленин очень недружелюбно относится ко мне, что Боровский прислал ему с курьером письмо, в котором аттестует меня как человека, не принимающего советского строя, подвергающего его резкой и озлобленной критике, высмеивающего и вышучивающего его. Он предостерегал Ленина от меня, как от спекулянта, и высказывал подозрение, что я не чужд больших симпатий к немцам.

— Впрочем, это, конечно, не важно, — добавил Менжинский. — Но, вообще говоря, вам следует очень остерегаться Воровского: он питает к вам мелкую и какую-то неутолимую злобу… Ну, да об этом когда-нибудь в другой раз… А теперь я хотел бы сделать вам одно предложение. Ведь вы несколько лет служили в крупном банке. Вы видите, что сейчас благодаря саботажу во всех учреждениях никто не работает. В частности, у нас нет директора государственного банка. Вот я вчера, несмотря на то, что Ленин под влиянием письма Воровского очень недружелюбно настроен к вам, заговорил с ним о том, как бы он отнесся к назначению вас на этот пост? Он, конечно, сперва поворчал, наговорил несколько кислых слов по поводу вас, а потом сказал, что ничего не имеет против этого, так как уверен, что вы с этим делом справитесь… Так вот, не согласитесь ли вы занять это место?

Все то, что мне пришлось увидеть за эти два-три дня в Петербурге, так меня, в сущности, ошеломило, что перспектива взять на себя такую ответственную, а при царившей в самом новом правительстве неразберихе и сумятице прямо рискованную роль, требующую большого опыта, которого у меня не было, повергла меня в глубокое смущение… Я ответил отказом…

Я передал Красину об этом предложении и моем отказе…

— И хорошо сделал, — сказал он. — Ведь на тебя стали бы вешать всех собак. Да где тебе с ними сговориться! Тут, брат, одна нелепость. И мне кажется, что тебе самое лучшее возвратиться в Швецию и не связываться с здешними правителями…

— Да я и сам так думаю. Право, за эти два-три дня я чувствую себя совсем разбитым… Я просто ничего не понимаю… точно в сумасшедший дом попал… и хочется только бежать отсюда, и как можно скорее…

— Да вот и уезжай в Швецию. Я тоже подумываю махнуть туда же, побыть со своими (его семья находилась в Стокгольме). Конечно, ты и сам видишь, что здесь каши не сваришь. И я думаю, что скоро и весь «Сименс и Шуккерт» будет реквизирован, и мне нечего тут делать. Вот я и поеду в Стокгольм, и там будем с тобой разбираться во всем этом. Ведь, право же, эта чепуха не может долго тянуться. Они побезобразят еще, наделают еще глупостей, а там опять все удерут за границу, решив, что чего-то недодумали, чего-то недочитали, и снова примутся за старика Маркса в поисках новых выводов…

Но тут же ему в голову пришла одна идея:

— Ты знаешь, эти грабежи винных складов принимают какой-то катастрофический характер, и меня нисколько не удивит, если все это в конце концов отольется в пугачевщину. Вот я и подумал, а что если бы ты занялся в Швеции и вообще за границей сбытом наших винных запасов. Ведь у нас в России эти погреба и склады представляют собою колоссальное состояние… тонкие, драгоценные вина, которые хранятся чуть ли не сотни лет. А у нас пьяные солдаты и рабочие бьют, ломают, выливают драгоценное вино на улицу, просто сжигают погреба. Посылают солдат на усмирение грабителей, но они присоединяются к ним и вместе уничтожают все.

Переговорив об этом, мы решили предложить Ленину такой проект. Красин и я возьмемся за это дело — я в Швеции, а он в Петербурге. Мы немедленно же разработали целый план и в тот же день отправились в Смольный институт к Ленину.

Разгром и пальба все усиливались. Ничто не помогало: ни войска, ни специальные агитаторы для вразумления народа. Вот тут-то мы и увидали, как легко советские деятели впадают в панику. В Смольном все были растерянны, и даже сам Ленин. За много лет нашего знакомства я никогда не видал его таким. Он был бледен, и нервная судорога подергивала его лицо.

— Эти мерзавцы, — сразу же заговорил он, — утопят в вине всю революцию! Мы уже дали распоряжение расстреливать грабителей на месте. Но нас плохо слушаются… Вот они, русские бунты!..

Тут мы изложили ему наш проект. Он очень обрадовался такому, как ему казалось, прекрасному выходу. И сразу же решил принять новые драконовские меры против грабежей. В конце концов наш проект был принят, и после долгих переговоров было решено, что я через два-три дня уезжаю в Швецию, займусь там лансированием этого дела и буду ждать товары и устраивать их. Мы собрались уходить, когда Ленин, встав с кресла, обратился к Красину:

— Да, кстати, Леонид Борисович, мне нужно с вами поговорить по одному делу…

Тогда я, простившись с Лениным, оставил его с Красиным и вышел из кабинета. Минут через пять меня нагнал Красин. Вид у него был мрачный и сердитый — я никогда раньше не видал его таким. Садясь в автомобиль, он с сердцем выругался. Я не спрашивал его, но он сам заговорил:

— Знаешь, зачем он меня задержал… Нет, ты подумай только, какая мерзость! Буквально он спросил меня: «Скажите, Леонид Борисович, вы не думаете, что Соломон немецкий шпион?» Я, знаешь, так и ахнул, а потом засмеялся и говорю ему: «Ну, это, знаете ли, уж с больной головы на здоровую… вроде истории с запломбированным вагоном…»[5] «Да нет, — говорит он, — это только вопрос… видите ли, есть письмо от Воровского, который много места отводит Георгию Александровичу… конечно, это между нами, — говорит, — что он спекулянт и пр. и пр., и что он всегда в разговорах проявляет симпатию к немцам… Сказано это у него довольно коряво, в такой комбинации, что можно подозревать всячину… Но не говорите об этом Соломону…» Нет, ты подумай, каков Боровский… вот мерзость!.. Это он теперь сводит свои старые счеты с тобой за… Ну да, впрочем, черт с ним…»

В течение моего пребывания в Петербурге новые правители неоднократно возвращались к вопросу о назначении меня на разные посты. Но то, что мне пришлось видеть и слышать, мало располагало меня к тому, чтобы согласиться на какие бы то ни было предложения. Во всем чувствовалась такая несерьезность, все так напоминало эмигрантские кружки с их дрязгами, так было далеко от широкого государственного отношения к делу, так много было личных счетов, сплетен и пр., столько было каждения перед Лениным, что у меня не было ни малейшей охоты приобщиться к этому правительству новой формации, которое, по-видимому, и само в то время не сознавало себя правительством, а просто какими-то захватчиками, калифами на час…

И это было не только мое личное впечатление, — того же взгляда держались в то время и многие другие, как Красин и даже близкий Ленину по семейным связям Елизаров, который сокрушенно говорил мне:

— Посмотрите на них: разве это правительство?.. Это просто случайные налетчики, захватили Россию и сами не знают, что с ней делать… Вот теперь — ломать, так уж ломать все! И Володя теперь лелеет мечту свести на нет и Учредительное собрание! Он, не обинуясь, называет эту заветную мечту всех революционеров просто «благоглупостью», от которой мы, дескать, ушли далеко… И вот, помяните мое слово, они так или иначе, а покончат с этой идеей, и, таким образом, тот голос народа, о котором мы все с детства мечтали, так никогда и не будет услышан… И что будет с Россией, сам черт не разберет!.. Нет, я уйду от них, ну их к бесу!..

И тут он сообщил мне, что, как он слышал от Ленина, похоронить Учредительное собрание должен будет некто Урицкий, которого я совершенно не знал, но с которым мне вскоре пришлось познакомиться при весьма противных для меня обстоятельствах…

Итак, я решил возвратиться в Стокгольм и, с благословения Ленина, начать там организовывать торговлю нашими винными запасами. Мне пришлось еще раза три беседовать на эту тему с Лениным. Все было условлено, налажено, и я распростился с ним.

Нужно было получить заграничный паспорт. Меня направили к заведовавшему тогда этим делом Урицкому[6]. Я спросил Бонч-Бруевича, который был управделом Совнаркома, указать мне, где я могу увидеть Урицкого. Бонч-Бруевич был в курсе наших переговоров об организации вывоза вина в Швецию.

— Так что же, вы уезжаете-таки? — спросил он меня. — Жаль… Ну, да надеюсь, это не надолго… Право, напрасно вы отклоняете все предложения, которые вам делают у нас… А Урицкий как раз находится здесь…

Он оглянулся по сторонам.

— Да вот он, видите, там разговаривает со Шлихтером… Пойдемте к нему, я ему скажу, что и как, чтобы выдали паспорт без волынки…

Мы подошли к невысокого роста человеку с маленькими неприятными глазками.

— Товарищ Урицкий, — обратился к нему Бонч-Бруевич, — позвольте вас познакомить… товарищ Соломон…

Урицкий оглядел меня недружелюбным колючим взглядом.

— А, товарищ Соломон… Я уже имею понятие о нем, — небрежно обратился он к Бонч-Бруевичу, — имею понятие… Вы прибыли из Стокгольма? — спросил он, повернувшись ко мне. — Не так ли?.. Я все знаю…

Бонч-Бруевич изложил ему, в чем дело, упомянул о вине, решении Ленина… Урицкий нетерпеливо слушал его, все время враждебно поглядывая на меня.

— Так, так, — поддакивал он Бонч-Бруевичу, — так, так… понимаю… — И вдруг, резко повернувшись ко мне, в упор бросил — Знаю я все эти штуки… знаю… и я вам не дам разрешения на выезд за границу… не дам! — как-то взвизгнул он.

— То есть как это вы не дадите мне разрешения? — в сильном изумлении спросил я.

— Так и не дам! — повторил он крикливо. — Я вас слишком хорошо знаю, и мы вас из России не выпустим!..

И между нами началось резкое объяснение. Вмешался Бонч-Бруевич. Он взял Урицкого под руку и, отведя его в сторону, бросил мне:

— Простите, Георгий Александрович, сейчас все будет улажено… тут недоразумение… мы поговорим с товарищем Урицким… одну минуту…

И он продолжал тащить Урицкого в сторону.

— Никакого недоразумения нет! — кричал Урицкий, несколько упираясь. — Никакого недоразумения… Я все хорошо знаю… товарищ Боровский писал…

Бонч-Бруевич увлек его, почти потащил в дальний угол и стал с жаром о чем-то ему говорить. Я стоял в полном недоумении… А Бонч-Бруевич продолжал в чем-то убеждать Урицкого, и оба сильно жестикулировали…

Беседа их тянулась долго. Вдруг я почувствовал, как кровь прилила мне к лицу, и с плохо сдерживаемым гневом я подошел к ним:

— Так как разговор идет, очевидно, обо мне, то я просил бы вас говорить при мне, а не за моей спиной… В чем дело, товарищ Урицкий? Почему вы не хотите дать мне разрешение?

— Вы не уедете из России! — визгливо вскрикнул Урицкий. — Напрасно товарищ Бонч-Бруевич убеждает меня…

И он, вдруг оторвавшись от Бонч-Бруевича, отбежал куда-то в сторону, повторив мне еще раз: «Не уедете, не уедете». Во всем этом было столько непонятного мне озлобления и какой-то дикой решимости, что я в полном недоумении спросил Бонч-Бруевича:

— Что с ним, Владимир Иванович?.. В чем вообще дело?.. Откуда это озлобление?.. При чем тут Боровский?.. Я ничего не понимаю…

— Ах, глупости все…

И он конфиденциально сообщил мне, что Боровский дал обо мне в личном письме к Урицкому очень неблагоприятную для меня характеристику…

— Так пусть он мне это скажет в глаза! — закричал я и, бросившись к Урицкому, резко сказал: — Извольте сейчас же объяснить мне, на каком основании вы не желаете выдать мне разрешение на выезд? Сейчас же! Я требую… понимаете?!

Он ответил мне, многозначительно подчеркивая слова:

— У меня имеются сведения, что вы действуете в интересах немцев…

Тут произошла безобразная сцена. Я вышел из себя.

Стал кричать на него. Ко мне бросились А. М. Коллонтай, Елизаров и др. и стали меня успокаивать. Другие в чем-то убеждали Урицкого… Словом, произошел форменный скандал.

Я кричал:

— Позовите мне сию же минуту сюда Ильича… Ильича…

Укажу на то, что вся эта сцена разыгралась в большом зале Смольного института, находившемся перед помещением, где происходили заседания Совнаркома и где находился кабинет Ленина.

Около меня метались разные товарищи, старались успокоить меня… Бонч-Бруевич побежал к Ленину, все ему рассказал. Вышел Ленин. Он подошел ко мне и стал расспрашивать, в чем дело. Путаясь и сбиваясь, я ему рассказал. Он подозвал Урицкого.

— Вот что, товарищ Урицкий, — сказал он, — если вы имеете какие-нибудь данные подозревать товарища Соломона, но серьезные данные, а не взгляд и нечто, так изложите ваши основания. А так, ни с того ни с сего, заводить всю эту истерику не годится… Изложите, мы рассмотрим в Совнаркоме… Ну-с…

— Я базируюсь, — начал Урицкий, — на вполне определенном мнении нашего уважаемого товарища Воровского…

— А, что там «базируюсь», — резко прервал его Ленин. — Какие такие мнения «уважаемых» товарищей и пр.? Нужны объективные факты. А так, ни с того ни с сего, здорово живешь, опорочивать старого и тоже уважаемого товарища — это не дело… Вы его не знаете, товарища Соломона, а мы все давно его знаем… Ну, да мне некогда, сейчас заседание Совнаркома. — И Ленин торопливо убежал к себе.

Урицкий присел за стол и стал что-то писать. Бонч-Бруевич вертелся около нею и что-то с жаром ему доказывал. Ко мне подошел с успокоительными словами Елизаров:

— Право, не волнуйтесь, Георгий Александрович. Вот уж не стоит… У Урицкого, видите ли, теперь просто мания… старается что-то уловить и тычется носом зря… все ищет корней и нитей.

— Да нет, Марк Тимофеевич, — сказал я, — мне все это противно… Какие-то нелепые подозрения, намеки… И я буду требовать расследования, чтобы выяснить эту атмосферу каких-то недомолвок и пр…

Урицкий между тем кончил писать и передал написанное Бонч-Бруевичу, который, пожимая плечами, прочитал написанное и опять стал что-то доказывать Урицкому, горячо ему оппонировавшему. Наконец Бонч-Бруевич махнул рукой и понес бумагу в помещение Совнаркома.

Началось заседание Совнаркома. Урицкий взволнованно бегал по зале, подходя то к одному, то к другому, и о чем-то с жаром говорил, усиленно жестикулируя и посматривая на меня. Прошло несколько времени, и из залы заседания вышел Елизаров вместе с каким-то высоким седым человеком. Они направились ко мне.

— Ну, вот, Георгий Александрович, Совнарком рассмотрел заявление товарища Урицкого и нашел его неосновательным и постановил не заниматься этим делом… Но если вы хотите и настаиваете, то вот товарищу Стучко, — он указал на своего спутника, — с которым прошу познакомиться, поручено вас выслушать.

Заговорил Стучко. Он предложил изложить сущность дела. Я ему сказал, что дело очень простое: мне отказывают по каким-то неизвестным мне подозрениям в разрешении на выезд за границу… И Стучко, и Елизаров потолковали еще со мной и ушли на заседание, сказав, что доложат Совнаркому. Прошло довольно много времени, прежде чем они вышли снова.

— Вот, Георгий Александрович, — обратился ко мне Елизаров, — товарищ Стучко сделал свой доклад по делу Урицкого. И Совнарком решил, что товарищ Урицкий не имеет никаких оснований не выдавать вам разрешения на выезд и должен вам выдать заграничный паспорт… И вообще, плюньте на это дело… все это обычные кружковые дрязги!..

И тут же, подозвав Урицкого, он передал ему решение Совнаркома. Дело было кончено. Но необходимо отметить, что тут началась настоящая обывательщина: Урицкий заявил мне, что я должен подать обычное прошение, и не здесь, а на Гороховой, в помещении градоначальника, в общем порядке. И три дня меня еще манежили. Урицкий вымещал на мне, заставляя меня стоять в очередях и ездить то на Гороховую, то в Смольный, требуя каких-то справок и пр. Но наконец паспорт был у меня в руках, и, наскоро собравшись, я снова двинулся в Стокгольм через Финляндию на Торнео и Хапаранта…

Я посвятил сравнительно много места описанию моего столкновения с Урицким. И сделал я это не для того, чтобы повествовать о моих злоключениях, а лишь потому, что как-никак, а ведь Урицкий был историческим лицом, независимо от величины, и мне кажется полезным показать этого героя, ликвидировавшего Учредительное собрание, в другой сфере его деятельности!..

Скажу правду, что только в Торнео, сидя в санях, чтобы ехать в Швецию на станцию Хапаранта (рельсового соединения тогда еще не было), я несколько пришел в себя, ибо, пока я был в пределах Финляндии, находившейся еще в руках большевиков, я все время боялся, что вот-вот по телеграфу меня остановят и вернут обратно. И, сидя уже в шведском вагоне и перебирая мои советские впечатления, я чувствовал себя так, точно я пробыл в Петербурге не три недели, как оно было на самом деле, а долгие, кошмарно долгие годы. И трудно мне было сразу разобраться в моих впечатлениях, и первое время я не мог иначе формулировать их, как словами: первобытный хаос, тяжелый, душу изматывающий сон, от которого хочется и не можешь проснуться. И лишь много спустя, уже в Стокгольме, я смог дать себе самому ясный отчет в пережитом в Петербурге…

Отдохнув с дороги, я через два дня явился к Воровскому, чтобы сообщить о принятом решении продавать в Швеции при моем посредничестве запасы наших вин. Он, по-видимому, был очень неприятно удивлен, увидя, что я вернулся жив и здрав, но сперва хотел было встретить меня по-прежнему, как доброго знакомого.

— А, вот и вы! — начал он. — Хорошо ли съездили?.. Что там новенького?..

— Как видите, — сухо ответил я, — несмотря ни на что, я таки вернулся. И вот в чем дело…

Тут я изложил ему выработанный нами проект вывоза старых вин. Ему это сообщение не понравилось, и он, не скрывая уже своей неприязни ко мне, сказал:

— Все это очень хорошо, но почему это дело возлагается на вас и на Красина? Ведь в Стокгольме, насколько мне известно, я являюсь официальным представителем РСФСР… Казалось бы естественным возложить это дело на меня… или вообще поручить мне организовать его… Ну да впрочем, раз такова воля начальства, я должен повиноваться…

— Да нет, — ответил я, — пожалуйста, берите его на себя. Я вам передал только по указанию Ленина об этом решении и проекте. Но у меня нет ни малейшего желания нарушать ваши прерогативы…

Я, признаться, был рад, что дело этим кончилось, так как не сомневался, что если бы я принялся за него, то Боровский употребил бы все меры, чтобы мешать мне, пошли бы дрязги… Когда этот вопрос был у нас письменно оформлен и я собирался уже уходить, Боровский вдруг спросил меня снова дружески-интимным тоном:

— Ну, Георгий Александрович, скажите мне теперь по-товарищески… что?.. Очень плохи дела в Петербурге?.. Скоро конец?..

— О, нет, все идет великолепно, — сухо ответил я и, оборвав этим наше свидание, ушел.

Само собою, я написал Красину о моем разговоре с Воровским и о том, что я отказываюсь от этого дела, и просил его передать об этом Ленину. Месяца через два я получил от Красина письмо, в котором он, между прочим, сообщал, что собирается в Стокгольм.

К этому времени положение Воровского, как посланника, значительно окрепло. Он снял помещение для своего посольства, расстался с «Сименс и Шуккерт» и назначил себе в помощь в качестве торгового агента некоего Циммермана, мужа сестры своей жены, которому были приданы и консульские функции. Я знал несколько этого Циммермана. Это был неудавшийся кинематографический артист, человек без всякого образования с резко выраженными черносотенными симпатиями, очень безалаберный, не имевший ни малейшего представления о торговых делах. С Воровским я почти не видался, лишь изредка встречая его у жены Красина, причем мы с ним никогда не разговаривали. Но так или иначе, до меня доходили слухи о деятельности представительства.

Отмечу вкратце, что в то время Стокгольм, как столица нейтрального государства, представлял собою весьма оживленный торговый центр, наполненный всякого рода дельцами-спекулянтами, торговавшими всем, чем угодно, и составлявшими себе громадные капиталы. Естественно, что, когда на рынок выступила и РСФСР, вся эта армия дельцов устремилась в советское посольство и, пользуясь случаем, стала сбывать ему всякие негодные товары. И в «Гранд-Отель», где, по существу, находилась черная товарная и валютная биржа и где ютились все эти спекулянты, заключались громадные сделки, и оттуда же шли по всему городу разговоры обо всех ловких проделках, о колоссальных куртажах, о сбыте негодных товаров и пр. и пр.

Но в мою задачу не входит приведение этих слухов и разговоров, и потому я не буду их повторять. Однако было одно обстоятельство уже общественного значения, вышедшее за пределы простых слухов и ставшее одно время довольно сенсационным, о котором я вкратце и упомяну. Как я отметил выше, около советского правительства ютилось немало темных дельцов. И вот в Стокгольме же произошло несколько убийств (не могу привести, сколько именно было случаев) людей, ведших дела с представительством. Убийства эти произошли при обстоятельствах весьма таинственных, и вскоре в городе заговорили о какой-то специальной организации, расправлявшейся с близко стоявшими к представительству лицами… Слухи ползли и ширились и принимали подчас какие-то фантастические размеры… Об этих убийцах и убийствах Боровский написал брошюру под заглавием, если не ошибаюсь, «Лига убийц». Я читал ее, и, насколько помню, она ничего не разъяснила. И вопрос этот так и остался, в сущности, весьма загадочным… Когда-нибудь беспристрастная история раскроет его, а также и роль Воровского…

Между тем приехал Красин. Мы встречались с ним почти каждый день и, само собою, все время говорили о том, что у нас обоих болело — о России, обмениваясь нашими впечатлениями и наблюдениями. Сообщил он мне подробности — уже общеизвестные — о разгоне Учредительного собрания…

Как и понятно читателю из вышеизложенного, мои впечатления были в высокой степени мрачны. Не менее мрачен был взгляд Красина как на настоящее, так и на будущее. Мы оба хорошо знали лиц, ставших у власти, знали их еще со времени подполья, со многими мы были близки, с некоторыми дружны. И вот, оценивая их как практических государственных деятелей, учитывая их шаги, их идеи, учитывая этот новый курс, ставку на социализм, на мировую революцию, в жертву которой должны были быть, по плану Ленина, принесены все национальные русские интересы, мы в будущем не предвидели, чтобы они сами и люди их школы могли дать России что-нибудь положительное. Мы отдавали себе ясный отчет в том, что на Россию, на народ, на нашу демократию Ленин и иже с ним смотрят только как на экспериментальных кроликов, обреченных вплоть до вивисекции[7], или как на какую-то пробирку, в которой они проделывают социальный опыт, не дорожа ее содержимым и имея в виду, хотя бы даже и изломав ее вдребезги, повторить этот же эксперимент в мировом масштабе. Мы ясно понимали, что Россия и ее народ — это в глазах большевиков только определенная база, на которой они могут держаться и, эксплуатируя и истощая которую, они могут получать средства для попыток организации мировой революции. И притом эти люди, оперируя на искажении учения Маркса, строили на нем основание своих фантастических экспериментов, не считаясь с живыми людьми, с их страданиями, принося их в жертву своим утопическим стремлениям… Мы понимали, что перед Россией и ее народом, перед всей русской демократией стоит нечто фатальное, его же не минуешь, море крови, войны, несчастья, страдания… Было поистине страшно. Ведь мы оба с юных лет любили наш народ, худо ли, хорошо ли, чем-то жертвовали для него, для борьбы за его светлое будущее, за его свободу. В нас не погас еще зажженный в юные годы светоч нашего, для нас великого и дорогого, идеала — добиваться и добиться того момента, когда наш народ в лице своих государственных организаций, им излюбленных, им одобренных, им установленных, свободно выскажет свою волю, — как он хочет жить, в чьи руки он желает вложить бразды правления, каково должно быть это правление… И мы понимали, что, как мы это называли, «сумасшествие», охватившее наших экспериментаторов, есть явление, с которым следует бороться всеми мерами, не щадя ничего.

Бороться?! Но как? Чем? Мы понимали, что борьба в лоб, при завоеванных уже большевиками позициях, бесцельна и осуждена на провал. Мы понимали, что они, худо ли, хорошо ли, но спаяны крепкой спайкой, состоящей из сплетения личных эгоистических интересов, как бы известной круговой порукой, общим их страхом перед тем, что они натворили и еще натворят, и что это положение обязывает их цепко держаться друг за друга, то есть прочно и стойко организовываться и хранить свои организации и дисциплину, как бы жестока она ни была, ибо в них заключается их личное спасение от гнева народного… Мы видели, как деморализована и дезорганизована наша демократия, раз достаточно было какого-то ничтожества урицкого (употребляю это имя в нарицательном смысле) для того, чтобы сломать и уничтожить то светлое, что представляет собой Учредительное собрание. Мы не обвиняли ее. Но мы с печалью констатировали, что великая идея в своем воплощении оказалась слабой и беспомощной как внутри себя, так и вне, ибо разгон Учредительного собрания прошел, можно сказать, незамеченным — никто не встал на защиту его… Это дало и дает основание для глубоко неверного и глубоко неискреннего заключения, что идея эта уже изжита народным сознанием, что она уже погибла в самом народе. Нет, мы верили еще в жизненность самой идеи, в ее историческую необходимость, понимая, что лишь дезорганизованность демократии, сжатой тисками относительной организованности большевиков, была настоящей причиной провала Учредительного собрания.

Мы оба отлично сознавали, что новый строй несет и проводит ряд нелепостей, уничтожая технические силы, т. е. то, что теперь принято сокращенно называть «спецами», деморализируя их, возводя в перл создания замену их рабочими комитетами, которые в лучшем случае, при самом добром желании, беспомощно бьются в вопросах, им совершенно непонятных. Равным образом мы хорошо понимали, что стремление изничтожить буржуазию было не меньшей нелепостью. Мы сравнивали ее с буржуазией западноевропейской и, ясно, находили ее еще молодой, только что, в сущности, начавшей развиваться и становиться на ноги, что она по социально-историческому закону должна была еще внести в жизнь много положительного, еще долго и в положительном же направлении влиять на жизнь, толкая ее вперед. Словом, что этот социальный класс и у нас, и в Европе, и на всем свете еще должен нести свою историческую культурную и прогрессивную миссию, улучшая человеческую жизнь, толкая ее на путь широкой свободы. Оставаясь марксистами, мы не могли, конечно, не отдавать ей в этом справедливости и не могли не защищать ее права на существование, пока в ней еще зреют творческие силы, пока ее исторический путь еще не закончен… Но я не буду приводить и развивать все эти, в сущности, социально-азбучные истины, я упоминаю о них только для того, чтобы читателю была ясна та психология, которая определяла собою наши рассуждения и обоснования.

Но перед нами стояла российская современность в широком понимании этого слова, не помнящая родства, все забывшая, готовая все ломать и губить. Мы отдавали справедливость искренности заблуждений этих людей (я говорю об искренне, по невежеству, заблуждавшихся, а не о тех, которые старались и стараются примазаться к победителям, подпевая им в тон, и стремящихся только устроить свои личные дела и делишки, сделать карьеру, нажиться, имя которым — легион), и тем более мы приходили в ужас…

И сколько времени могло это продлиться?

Мы неоднократно возвращались к этому вопросу, ставя его друг другу. Красин, дольше моего наблюдавший Россию при большевиках, сокрушенно разводил руками и начинал сомневаться в скоротечности их власти. И не только потому, что он считал их абсолютно сильными, а исключительно по сравнению с неорганизованностью самого населения, его усталостью, проникшей все сознание населения, впавшего в состояние какой-то инертности, состояние как бы общественной потери воли, у которого точно руки опустились… И сравнивая это состояние российских граждан, хотя и недовольных большевистским режимом, но упавших духом и не способных к борьбе, с громадной энергией, хотя бы и энергией отчаяния и инстинкта самосохранения большевиков и их относительной организованностью, он говорил:

— Да, раньше, когда ты приезжал в Петербург, я думал, что это вопрос недолгого времени… Как-то верилось еще в силу населения, которому большевистский режим совершенно отвратен, верилось, что у него не иссякли еще силы к борьбе… Но уже одна только проделка с Учредительным собранием, этот разгон его без всякого протеста со стороны демократии, которая вяло и в общем безразлично проглотила эту авантюру, навела меня на сомнения в моем прогнозе… Они все забирают в руки, бессмысленно тратят все, что было накоплено старым режимом, и, кто его знает, не затянется ли это лихолетье года на два, на три… пока хватит старых запасов, пока можно реквизировать и хлеб, и деньги, и готовую продукцию и можно кое-как — хотя черт знает как — вести промышленность… Словом, я не предвижу скорого конца…

Доводы его, а также и тех, кто прибывали, правда, все реже и реже из России и которые высказывали все те же соображения, но в состоянии уже полной паники, начинали и мне казаться основательными… Было немало людей, переоценивавших силу большевиков и исключительно ей, а не в связи со слабостью и инертностью населения приписывавших их успех и потому предрекавших их долговечность… Словом, разобраться тогда в этом вопросе было очень нелегко…

Так мы часто беседовали с Красиным и никак не могли прийти к каким-нибудь определенным выводам, основательному прогнозу.

Между тем в России события шли своим чередом. Объявилась самостийная Украина. И Красину и мне одна крупная банковая организация (не назову ее имени) предложила ехать в Киев и стать во главе организуемого там крупного банка, от чего мы отказались. Из Петербурга мы (особенно Красин, конечно) получали письма с предложением разных назначений. Но мы все отклоняли, ибо никак не могли принять какого-либо решения и стояли в стороне от жизни, все топчась на одном месте… Однако мы должны были, чисто психологически должны были принять какое-нибудь окончательное решение. А жизнь не стояла и двигалась вперед… Брест-Литовский мир вошел в силу, и в Берлин выехало советское посольство во главе с Иоффе…

И вот в наших рассуждениях, в нашей оценке момента постепенно, не могу точно отметить как, наступил перелом. Встал вопрос: имеем ли мы право при наличии всех отрицательных, выше вкратце отмеченных обстоятельств оставаться в стороне, не должны ли мы, в интересах нашего служения народу, пойти на службу Советов с нашими силами, нашим опытом и внести в дело, что можем, здорового. Не сможем ли мы бороться с той политикой оголтелого уничтожения всего, которой отметилась деятельность большевиков, не удастся ли нам повлиять на них, удержать от тех или иных безумных шагов… Ведь у нас были связи и опыт. Ведь мы могли бы — так казалось нам — бороться хотя бы с уничтожением технических сил, способствовать их восстановлению, могли бы бороться с стремлением полного уничтожения буржуазии, которой, как мы в этом не сомневались, рано было еще петь отходную[8] и т. д. У нас зарождалась надежда, что сами большевики в процессе управления страной должны будут прийти к пониманию своих истинных задач, должны будут отказаться от многих своих утопического характера экспериментов, что вовлечение их в нормальные отношения с Западом, с его политикой, с его экономической жизнью, с его товарным обращением, по необходимости заставит советское правительство равняться по той же линии и что прямолинейное стремление к коммунизму сейчас, немедленно же, само собой начнет падать и падет. Мы ведь были уверены, что люди, ставшие правительством, люди, которых мы в общем хорошо знали по прежней нашей революционной работе и которые отличались бескорыстием, любовью к народу и беззаветным стремлением жертвовать собой в интересах определенных политических и экономических идеалов, неся на себе громадную ответственность, естественным ходом жизни будут принуждены сознать эту ответственность и не смогут не стать в конечном счете правительством народным, осуществляя стремления русского народа, его идеалов, его хозяйственные цели… Мы надеялись, что, став на эту здоровую почву, они откажутся от многого эксцессивного, ибо сама жизнь будет от них этого требовать, и не только русская жизнь, но и жизнь Запада, в круговорот которой, повторяю, должна была войти и Россия… И таким образом, силой чисто объективных обстоятельств правительство вынуждено будет пойти по линии неизбежных уступок и отказа от твердокаменного проведения в жизнь всего того, что еще находится в идеальном будущем и от осуществления чего жизнь человеческая еще очень далека… Мы верили, что правительство вынуждено будет понять, что Россия не может и не должна оставаться в стороне от мирового хозяйства и мировой политики, не может изолироваться от них и отгородиться китайской стеной…

Не забывали мы и того обстоятельства, что, благодаря саботажу, проводимому в виде протеста против большевиков, они, неопытные в деле государственного управления, были поставлены в крайне затруднительное положение и обречены были на ряд ошибок, хотя бы чисто технического свойства, что запутывало еще больше положение…

Таким образом, идя по этому пути, мы с Красиным пришли к решению пойти на службу к Советам… И мы условились, что первым поедет Красин, оглядится и выпишет меня. Вскоре он и уехал в Берлин помочь Иоффе, не беря никакого квалифицированного назначения. Примерно в конце июня я получил от него и от Иоффе приглашение принять должность первого секретаря посольства. Между прочим, Красин писал, что в посольстве, благодаря набранному с бора да с сосенки цитату, царит крайняя запутанность в делопроизводстве, в отчетности, в хозяйстве, что мне предстоит много кропотливой работы, так как хотя служащие и неопытны, но самомнение у них громадное и амбиции хоть отбавляй, что равным образом хромает и дипломатическая часть… Словом, он настоятельно звал меня, аттестуя Иоффе, которого я не знал, с самой лучшей стороны и уверяя меня, что я с ним хорошо сойдусь.

Я принял предложение и в начале июля 1918 года выехал в Берлин.

Часть первая Моя служба в Германии

I

Итак, в начале июля 1918 года поздно вечером я приехал в Берлин. В последний раз я был в Германии и в Берлине в 1914 году, уехав всего за неделю до объявления войны. И вот теперь, попав в Германию уже в эпоху войны, я не мог не обратить внимания на то, как в ней поблекли и изменились люди, насколько они имели вид изголодавшийся… Поразило меня и то, что в отеле, где я остановился, в комнате было вывешено печатное объявление, что администрация просит не выставлять обувь и одежду для чистки в коридор, в противном случае слагает с себя всякую ответственность за пропажу… На улицах царила грязь, валялись бумажки, всякий мусор…

Наутро я поехал в посольство, на Унтер-ден-линден, 7. Меня встретила маленькая некрасивая брюнетка лет восемнадцати — девятнадцати, в белом платье.

— А, товарищ Соломон, — приветствовала она меня. — Очень приятно познакомиться… Мы с нетерпением ждем вас… Товарищ Красин много говорил о вас…

— Здравствуйте, товарищ, — ответил я. — С кем имею удовольствие говорить?

— Я личный секретарь товарища посла, Мария Михайловна Гиршфельд, — отрекомендовалась она, значительно подчеркнув название своей должности. — Это я вам писала по поручению товарища Иоффе приглашение принять пост первого секретаря.

— Очень приятно, — ответил я. — Мне хотелось бы повидаться с товарищем Иоффе.

— А, пройдемте в столовую. Товарищ Иоффе там… мы только что пьем кофе, — и она повела меня наверх.

— Вот, Адольф Абрамович, — развязно обратилась она к сидевшему у конца стола господину, — я вам привела нашего первого секретаря, Георгия Александровича Соломона… Знакомьтесь, пожалуйста… Садитесь, не хотите ли кофе? Хотя в Берлине насчет провизии и очень скудно, но нам выдают и сливки… Можно вам налить чашку? — тараторила она, точно стремясь поскорее выложить что-то спешное.

От кофе я отказался, сказав, что пил в отеле. Присел за стол, и мы начали обмениваться с Иоффе обычными словами приветствия.

Иоффе представлял собою человека средних лет, невысокого роста, с очень интеллигентным выражением лица резко семитического типа. Курчавая, довольно длинная борода обрамляла его лицо с большими, красивыми глазами, в которых светились и ум, и хитрость, и доброта. Он радушно приветствовал меня и тут же добавил:

— Вы, наверное, хотите поскорее повидать Леонида Борисовича Красина… Он вас ждет с большим нетерпением. Мы сейчас его позовем… Мария Михайловна, — обратился он к своей секретарше, — будьте добры, попросите Леонида Борисовича. Скажите ему, что Георгий Александрович здесь.

Она вскочила было, чтобы идти, но затем, по-видимому передумала, нажала кнопку электрического звонка и сказала:

— Я пошлю за ним лучше Таню…

В столовую вошла молодая девушка, которую Мария Михайловна мне представила:

— Позвольте вам представить… Это горничная товарища посла, товарищ Таня.

Мы обменялись с товарищем Таней рукопожатиями, и Мария Михайловна попросила ее пригласить Красина, который, оказалось, жил здесь же в посольстве.

Пришел Красин.

— Леонид Борисович, не выпьете ли вы с нами кофе со сливками, и настоящего кофе, а не эрзац? — кинулась к нему Мария Михайловна.

Красин отказался, сказав, что он уже напился кофе в общей столовой. Мы стали говорить о делах посольства. И Красин и Иоффе напирали на то, что ждут от меня приведения в порядок дел, находившихся в хаотическом состоянии, и указывали на разные частности. Мария Михайловна, сидевшая с нами, все время вмешивалась в разговор, перебивая всех без всякого стеснения и вставляя свои указания, часто весьма нелепые, к которым Иоффе относился с какой-то отеческой снисходительностью. На это маленькое совещание был приглашен и мой старый товарищ, Вячеслав Рудольфович Менжинский, ныне начальник ГПУ, который тоже жил в посольстве и состоял в Берлине генеральным консулом.

— Ты, Георгий Александрович, — говорил Красин, — обрати внимание на систему денежной отчетности, бухгалтерию, а также на делопроизводство… Сейчас здесь сам черт ногу сломит. Когда нужна какая-нибудь бумага, ее ищут все девицы посольства и в конце концов не находят.

— Да, — поддакивал Иоффе, — наш бюрократический аппарат действительно сильно прихрамывает.

— Да как же ему не хромать, — перебил Красин, — ведь публика у нас все неопытная… Конечно, все они хорошие товарищи, но дела не знают. А потому путаница у них царит жестокая.

В конце концов, из этой беседы для меня стало ясно, что штат посольства весьма многочислен, но состоит из людей, совершенно незнакомых с делом. И вот Иоффе, обратившись ко мне, сказал:

— Я вас очень прошу, Георгий Александрович, привести все в порядок, указать, как и что должно делать…

— А не столкнусь ли я с уязвленными самолюбиями? — спросил я. — Не пошли бы в результате моих реформ всяческого рода дрязги?

И Иоффе, и Красин, и Менжинский стали уверять меня, что с этим мне нечего считаться. Все обещали свое содействие. В частности, Иоффе заметил, что сам, плохо зная бюрократический аппарат, дает мне карт-бланш[9] делать и вводить все, что я найду нужным.

— Да, мы даем вам карт-бланш, — развязно и с комической важностью подтвердила и Мария Михайловна.

Затем мы все вместе отправились вниз в помещение, где находились канцелярии, и Иоффе, и неизбежная, по-видимому, Мария Михайловна знакомили меня со служащими. Здесь же были представлены мне 2-й и 3-й секретари посольства, товарищи Якубович и Лоренц (ныне полпред в Риге). Особенно долго мы оставались в помещении кассы, разговаривая с кассиром, товарищем Сайрио.

Товарищ Сайрио заслуживает того, чтобы посвятить ему несколько строк, так как в нем есть много типичного. Маленького роста, неуклюже сложенный, к тому же еще и хромой, латыш, с совершенно неинтеллигентным выражением лица, полным упрямства и тупости, он производил крайне неприятное, вернее, тяжелое впечатление. Несколько вопросов, заданных ему о порядке ведения им кассы, показали мне, что человек этот не имеет ни малейшего представления о том, что такое кассир какого бы то ни было общественного или казенного учреждения. Правда, это был безусловно честный человек (говорю это на основании уже дальнейшего знакомства с ним), но совершенно не понимавший и, по тупости своей, так и не смогший понять своих общественных обязанностей и считавший, что раз он не ворует, то никто не должен и не имеет права его контролировать.

Он сразу же заявил мне, что касса у него в полном порядке, все суммы, которые должны быть налицо, находятся в целости. Когда же я задал ему вопрос относительно того, как он сам себя учитывает и проверяет, он сразу обиделся, наговорил мне кучу грубостей, сказав, что он старый партийный работник, что вся партия его знает, что он всегда находился в партии на лучшем счету, пользовался полным доверием и тому подобное. В заключение же, на какое-то замечание Красина о порядке ведения кассы, он грубо заметил:

— Я никому не позволю вмешиваться в дела кассы и никого не подпущу к ней… никому не позволю рыться в ней, будь это хоть рассекретарь… у меня всегда при мне револьвер…

— Позвольте, товарищ Сайрио, — вмешался Иоффе, — и меня вы тоже не подпустите к кассе, если бы я нашел нужным произвести в ней ревизию?

— Вы… э… э… — стал он заикаться и путаться, — вы мой начальник… вы… другое дело…

— Великолепно! Ну, а если я делегирую свои права товарищу Соломону…

Он свирепо взглянул на меня и заявил:

— Этого я не позволю… никаких делегатов здесь нет!..

Человек, видимо, не понимал, что значит понятие «делегировать права»… И Иоффе принялся ему педантично выяснять и доказывать. Задача была неблагодарная. Мы просто все упарились. Товарищ Сайрио стоял твердо на своем и упрямо твердил одно и то же: «Никого не подпущу к кассе…»

Тогда присутствовавший при этой сцене Якубович, второй секретарь, заметил ему:

— А как же, товарищ Сайрио, когда вы несколько дней тому назад заболели, вы пришли ко мне и сами отдали мне ключи от кассы, чтобы я за вас, в случае надобности, выдавал деньги.

— А, это потому, что я вам верю…

— Значит, — снова вмешался я, — меня вы не подпустите к кассе, потому что вы мне не верите. А по личному доверию вы позволяете себе передавать кассу другим товарищам…

— Да, касса доверена мне… я вас не знаю… и не подпущу…

Снова вмешался Иоффе, за ним Красин, Менжинский и стали ему доказывать его тупое заблуждение. Но ничего не помогало.

— Ну, — сказал Красин, — мы так, сразу же видно, ни до чего путного не договоримся. Предоставим это педагогическому воздействию Георгия Александровича… Со временем он ему докажет и переубедит.

— Да, но мне надо еще выяснить, — сказал я, — как товарищ Сайрио выдает и получает суммы? По ордерам бухгалтерии или как?

— Я?.. — взвизгнул он, точно ему сказали нечто ужасное. — Нет, когда я выдаю или получаю деньги, я потом велю бухгалтерше отметить в книге, что столько-то я выдал или получил… А так ей нет никакого дела, касса моя!.. — и он даже ударил себя в грудь кулаком.

Пришлось временно оставить товарища Сайрио в покое. Мы бились с ним не менее часа и так и не могли его переубедить. Мы пошли дальше.

— Ну и тип, — сказал Красин, обращаясь ко мне. — Придется тебе, брат, помучиться с ним.

— Нет, ничего, — умиротворяюще заметил Иоффе, — я побеседую с ним и уломаю его. Мы с ним друзья, и я надеюсь выяснить ему, чего мы от него желаем.

Надо отметить, что не менее спутанное представление о своих обязанностях имела и дама, занимавшая место бухгалтера. Краткого объяснения с ней было достаточно, чтобы убедиться, что и тут мне предстоит продолжительное педагогическое воздействие.

Затем мы пошли в помещение генерального консульства, где Менжинский представил мне своих сотрудников. Из них я упомяну о Г. А. Воронове, вице-консуле, и товарище Ландау, секретаре консульства, так как оба они будут играть некоторую роль в моих воспоминаниях.

Далее мне были представлены многочисленные сотрудники бюро печати, во главе которого стоял очень юный товарищ Розенберг, имевший под своим началом человек двадцать сотрудников, главным образом, немецких товарищей, спартаковцев. Это бюро печати было занято тем, что составляло информационные листки, в которых приводилось все, что было нового в русской и заграничной жизни…

Словом, в этот свой визит я осмотрел все помещение посольства, вплоть до жилых комнат и общей столовой сотрудников, в которой они все за незначительную плату получали утренний кофе, обед и ужин.

Мы снова, обмениваясь впечатлениями, вернулись в столовую Иоффе. Здесь Иоффе предложил мне принять участие в переговорах, ведшихся с немцами о компенсационной сумме, которая должна была быть выплачена им Россией в согласии с Брестским договором. С нашей стороны в этих переговорах участвовали Красин, Менжинский, Ларин и Сокольников. Переговоры велись к этому времени уже недели три. Поэтому я под предлогом, что мне предстоит большая и срочная работа по приведению в порядок дел посольства, что должно было потребовать массу времени, тем более что тут же Иоффе предложил мне принять на себя и обязанности управляющего делами и хозяйственной частью, — просил меня освободить пока от этого дела, с которым я не был знаком и ознакомление с которым потребовало бы немало времени… Главное же было то, что я не сочувствовал этому делу…

Тут же в этот визит мне было указано помещение для меня с женой. Мне пришлось удовлетвориться комнатами в третьем этаже заднего флигеля, так как все лучшие помещения были разобраны ранее приехавшими товарищами, я же ни за что не хотел своей особой вносить необходимость перемещений, переселений и пр.

Скажу кстати, что, как это выяснилось уже окончательно впоследствии, заселение дома посольства происходило в полном беспорядке или, вернее, как бы в порядке нашествия. Каждый занимал помещение, которое ему нравилось, втаскивая в него наперебой отнимаемую друг у друга мебель, путая всякие стили и эпохи, разразнивая целые гарнитуры художественных ансамблей… Как известно, русское посольство на Унтер-ден-линден представляет собою дворец, принадлежавший некогда, если не ошибаюсь, курфюрсту и проданный им России. Дом был наполнен редкой, чисто музейной мебелью, драгоценными коврами, историческими гобеленами, картинами мастеров… И все это растаскивалось охочими товарищами по своим комнатам. Об истинной ценности этих предметов они не имели никакого представления, и обращение с ними, с этими сокровищами, представлявшими собою достояние русского народа, было самое варварское. Для примера упомяну, что при первом же обходе я в помещении одного семейного товарища (увы, глубоко интеллигентного) увидал комод редкой красоты, выдержанного стиля «булль», из красного дерева с художественной инкрустацией. И весь верх его был исцарапан. Оказалось, как мне сказала жена сотрудника, которому было отведено это помещение, она употребляла этот комод в качестве кухонного стола! И на этой же полированной доске комода на видном месте чернело безобразное пятно в форме утюга, выжженное им!.. Редкие, высокой ценности ковры резались и делились на части для подгонки их под потребности помещения того или иного жильца…

Таковы были мои первые беглые впечатления от посольства и его обитателей.

— Ну, что ты хочешь от «товарищей», — говорил мне Красин в тот же день, когда мы остались с ним вдвоем и могли без свидетелей обменяться впечатлениями. — Что им гобелены, что им музейные комоды «булль»?! Им это нипочем, как нипочем и сама Россия…

— Но, знаешь ли, больно глядеть, — отвечал я.

— Конечно, что говорить, — соглашался Красин. — Только на этом не стоит останавливаться и крушить голову… Все это преходяще… Ничего не поделаешь — революция, война… Надо принимать вещи таковыми, каковы они есть… Будем со всем этим бороться…

В этот же первый день я со скорбным чувством возвратился к себе в отель. На душе было как-то смутно. Я видел, что предстоит тяжелая борьба со всеми этими сайрио, ничего не знающими, ничего не понимающими, которые торопились уже использовать свое положение для устройства самих себя, сообразно своему представлению о комфорте папуаса.

II

Таким образом началась моя служба в Берлине в советском посольстве.

С первого же дня моего прибытия в Берлин я вступил в дела, а через несколько дней переехал в здание посольства. В нижнем этаже посольства мне был отведен громадный роскошный кабинет с окнами на Унтер-ден-линден. Потом я узнал, что до меня этот кабинет занимали Якубович и Лоренц и что они были очень недовольны распоряжением Иоффе уступить мне его и ворчали, перебираясь в другое помещение. Отмечу тут же, чтобы уже не возвращаться к этому, что оба эти товарища очень неохотно мне подчинились, всячески уклоняясь от исполнения моих поручений и просьб и всегда стараясь найти этому какие-нибудь неотложные причины: то один из них или оба должны идти к прямому проводу для переговоров с Москвой, то у того или другого имеется срочное поручение от Иоффе или «личного секретаря посла…»

Оба они были совершенно незнакомы с рутиной ведения дел, учиться ничему не желали, предпочитая болтаться около прямого провода или бегать по разным малозначащим делам в министерство иностранных дел… Так что для меня сразу стало ясным, что на них мне не приходится много рассчитывать.

Как я отметил в первой главе, мое первоначальное ознакомление с состоянием дел посольства произвело на меня весьма неблагоприятное впечатление. Всюду царила анархия, которая все резче и резче выступала на вид по мере того, как я входил в дела. Отнюдь не желая вдаваться во все мелочи канцелярского быта, я все-таки должен остановиться на этом моменте, так как, в сущности, это явление было и остается до сих пор типичным для советского строя и объясняет, почему повсюду во всех советских учреждениях и в России, и за границей мы встречаем крайне разбухшие, совершенно не соответствующие истинной потребности, бюрократические аппараты: массы служащих, которые бестолково, не зная дела, суетятся и что-то работают, что-то путают, к ним в помощь для распутывания назначаются другие, которые тоже путают, и так до бесконечности…

Как оно и понятно, начав подробное ознакомление с делами, я прежде всего старался выяснить, что представляет собою касса, какие там, в конце концов, имеются порядки, вернее, беспорядки. На другой же день после моего первого посещения посольства я обратился к Иоффе с полушутливым вопросом, могу ли я, забыв о револьвере, о котором напомнил товарищ Сайрио, выяснить положение кассы и дать ему надлежащие указания…

— Смело, Георгий Александрович, — ответил Иоффе с улыбкой. — Я уже говорил с товарищем Сайрио, указал ему на то, что вы старый товарищ, и он согласился с тем, что вы имеете право знать, что делается в кассе.

— Да… это очень хорошо, Адольф Абрамович, — ответил я, — но, право, как-то странно, что приходится перед ним расшаркиваться для того, чтобы убедить его в том, что, казалось бы, не требует доказательств…

— Конечно, с непривычки это действительно странно, — согласился Иоффе, — но имейте в виду, что Сайрио латышский революционер из породы старых лесных братьев… Они все, конечно, немного диковаты… Надо, как верно сказал Леонид Борисович, применить к нему педагогические приемы…

После этого объяснения я пригласил к себе Сайрио. Хотя лицо его выражало все то же непреодолимое и тупое упрямство, но беседа с ним Иоффе, по-видимому, оказала на него некоторое влияние, и он держал себя менее самоуверенно. Я усадил его и обратился к нему с маленькой, элементарно построенной речью, в которой старался ему выяснить, чего я от него требую, как от товарища, занимающего столь ответственный в посольстве пост. Я говорил дипломатически, упирая на то, что такую должность и можно было доверить только такому старому и испытанному товарищу, как он, потому что, как, дескать, мне и говорил товарищ Иоффе, имеются всякие конспиративные расходы и пр. В результате он немного отмяк и сам предложил мне направиться к кассе.

Надо отметить, что Иоффе, чувствуя, что вообще советское посольство как-то непрочно сидит в Германии, что, в сущности, было верно, считал нужным иметь все денежные средства всегда под рукой, чтобы в случае чего можно было ими немедленно располагать. А потому он хранил все деньги в тяжелой стальной кассе, стоявшей в отдельной комнате в посольстве, не прибегая к банкам… Это обстоятельство вносило, чисто психологически, тоже известную путаницу, нервную спешность и пр. И не могло не влиять на Сайрио, вносило в него какое-то бивуачное настроение, настороженность и торопливость… Замечу кстати, что это ощущение непрочности владело всеми в посольстве. Ежедневно циркулировали всевозможные, неведомо кем распускаемые слухи, часто слышалось выражение: «Придется собирать чемоданы» и пр… Все себя чувствовали точно на какой-то станции, многие даже продолжали хранить свои вещи в чемоданах — не весте убо дне и часе…

Я сразу же поставил наши объяснения с Сайрио на почву известной незыблемости и трактовал все вопросы под углом организации дела на постоянно, а не в порядке какой-то паники, под углом «аллегро удирато»… Мне кажется, что мне удалось успокоить этого упрямого латыша, и он начал улыбаться. Когда же я после объяснения подошел к проверке порядка выдачи и приема кассой денег, то мне нетрудно было убедиться, что это был настоящий хаос.

— Ну, объясните мне, товарищ Сайрио, — сказал я, — как, по каким требованиям вы выплачиваете те или иные суммы?

Сайрио открыл кассу и обратил мое внимание на то, что кредитки хранятся обандероленные, так что, пояснил он, в случае чего можно в одну минуту сложить их в чемодан. В кассе находилось всего в разных валютах денег на три-четыре миллиона германских марок. Затем он предъявил мне и оправдательные документы… Это было собрание разного рода записок, набросанных наспех разными лицами. Приведу на память несколько текстов этих своеобразных «ордеров»: «Товарищу Сайрио. Выдайте подателю сего (ни имени лица получающего, ни причины выдачи, ни времени не указано) такую-то сумму. А. Иоффе»; «Товарищу Сайрио. Прошу отпустить с товарищем Таней (горничная посла) такую-то сумму. Личный секретарь посла М. Гиршфельд»; «Товарищ Сайрио, прошу принести мне тысячу марок. Мне очень нужно. Берта Иоффе (жена Иоффе)». Такого же рода записки попадались и за подписью обоих секретарей. Было тут много оплаченных счетов от разных шляпных и модных фирм, часто на очень солидные суммы, выписанных на имя М. М. Гиршфельд, жены Иоффе и других лиц, снабженных подписью: «Прошу товарища Сайрио уплатить. М. Гиршфельд… А. Иоффе… Б. Иоффе…» Были даже счета от манежа за столько-то часов тренировки, за столько-то часов за отпущенных лошадей на имя М. М. Гиршфельд (она училась верховой езде). Словом, было очевидно, что на посольскую кассу смотрели, как на свой личный кошелек, из которого можно брать безотчетно, сколько угодно… Разумеется, я ничего не сказал Сайрио, когда он, предъявив мне эти «документы», еще раз торжествующе подтвердил, что все у него в полном порядке. Да ведь по правде сказать, товарищ Сайрио, конечно, убогий и упрямый, но лично совершенно честный (как я в этом убедился вполне) и был, в сущности, прав: он платил все эти, часто весьма значительные, суммы по распоряжению своего начальства или вообще лиц, на то уполномоченных. И, само собою разумеется, все эти «документы» не носили никаких следов того, что они были проведены через бухгалтерию посольства…

Мне пришлось — не буду приводить здесь этих трафаретных указаний — убеждать Сайрио, что все документы, как приходные, так и расходные, должны, прежде исполнения по ним тех или иных операций, проводиться через бухгалтерию, что бухгалтер должен их контрассигнировать и пр. Тут снова мне пришлось выдержать бурную сцену.

— Как?! — раздраженно ответил мне кассир. — Это значит, что она (бухгалтершей была женщина, очень слабо знакомая с азбукой своего дела) будет мне разрешать и приказывать… Ни за что!.. Я не согласен… я не позволю!.. Она мне не начальство…

Выяснения, убеждения, доказательства, примеры — ничего не действовало. Латыш твердил свое, свирепо вращая своими полными злобы глазами. И вот среди этих пояснений, забыв, что я имею дело с человеком почти первобытным, я в пылу доказательств произнес фразу, которая еще больше сгустила над нами тучи:

— Да поймите же, товарищ Сайрио, что здесь нет и тени сомнения в вашей честности. Ведь речь идет только о том, чтобы ввести порядок, — порядок, признанный во всех общественных учреждениях… Одним словом, моя цель — поставить правильно действующий бюрократический аппарат…

О, сколько нелепостей вызвало слово «бюрократический». Кассир вдруг вскочил, с ужасом, точно прозрев, взглянул на меня диким взором и, хромая своей когда-то простреленной ногой, затоптался на месте волчком.

— Как?.. Что вы сказали?! — полным негодования тоном спросил он.

Я повторил.

— Ага! Вот что!.. — злорадно торжествуя, заговорил он. — «Бюрократический», — повторил он, — вот что… Так мы, товарищ Соломон, бились с царским правительством, рисковали нашей жизнью, чтобы сломать бюрократию… Теперь я понимаю… А, я сразу это заметил… вы бюрократ… да, бюрократ!.. и мы с вами не товарищи… нет!.. Я пойду к товарищу Иоффе… я с бюрократами не хочу работать!..

Он быстро захлопнул кассу и, сердито ковыляя мимо меня, побежал наверх…

И мы с Иоффе, при участии подошедшего на эту сцену Красина, битых два часа толковали с Сайрио, выясняя ему истинный смысл слова «бюрократический»… Он подчинился, но, конечно, мы не могли его переубедить, и он остался при своем мнении и всем и каждому жаловался на меня, называя меня «бюрократом». Особенно успешны были его жалобы в глазах таких же, как он, латышей, в большом количестве находившихся при посольстве в качестве красноармейцев, командированных в Берлин для охраны посольства от контрреволюционеров и несших другие обязанности. Эти латыши при встречах со мной мрачно и враждебно глядели на меня исподлобья…

Я остановился на этой сцене с исключительной целью дать читателю представление об уровне того понимания, с которым приходилось считаться в посольстве при попытке ввести в его дела порядок. И вот с большим трудом, спотыкаясь все время о целую сеть подобного рода недоразумений и тратя массу времени для ликвидации их, я вел дело реформы кассы и бухгалтерии. В конце концов я выработал целое положение о кассе, бухгалтерии, их взаимоотношении и пр. Заказал разного рода печатные формуляры в виде ордеров, приходных и расходных, и т. д., словом, наметил те порядки, которые должны иметь место во всяком общественном или казенном учреждении… Но, увы, эти положения и порядки вызвали новый ряд недоразумений и нападок на меня, но уже со стороны не Сайрио, а в «сферах» более высоких. Конечно, о всех предполагаемых мною нововведениях я часто беседовал с Иоффе, а пока был в Берлине Красин — и с ним, намечая чисто общие положения вводимых порядков. Красин, хорошо понимавший дело, конечно, меня усиленно поддерживал. Иоффе же, по образованию врач, учившийся в Германии, был действительно чужд всякого понимания постановки дела, а потому искренно говорил, что плохо разбирается во всем этом, но, раз это нужно, он не возражает и предоставляет мне установить все необходимые порядки по моему усмотрению, несколько раз повторяя, что дает мне полную карт-бланш.

Но у меня произошло с ним довольно тяжелое объяснение по поводу тех порядков, которые царили в кассе по вопросу платежных документов, о чем я выше говорил. Я, конечно, не мог допустить, чтобы люди безответственные, как личный секретарь (должность совершенно непредусмотренная), жена посла и пр., имели право давать кассе распоряжения об уплате тех или иных сумм. Но, как читатель понимает, вопрос этот был довольно деликатен. И меня немало озабочивало, как говорить с Иоффе о том, что эти лица не могут и не должны иметь права давать кассе распоряжения об уплате и выписке в расход… Ведь Иоффе был только товарищ, никогда никаких дел практических не ведший и не имевший о них никакого представления. А тут нужно было коснуться людей, так или иначе ему близких[10], что могло быть ему неприятно и что могло в конце концов внести ненужные и неинтересные мне осложнения в наших чисто деловых с ним отношениях. Поэтому прежде чем говорить обо всем этом с самим Иоффе, я предварительно переговорил с Красиным, близко и хорошо знавшим Иоффе, прося его дать мне совет, как быть. Красин, как и я, был очень неприятно поражен всеми этими «документами», причем, так как в них было немало и комичного, мы с ним пошутили и посмеялись на эту тему. В конце концов Красин сам предложил мне пойти вместе со мной к Иоффе и помочь мне в деликатной форме, не задевая самолюбия, выяснить дело.

Придя к Иоффе, я рассказал ему о первых моих наблюдениях и в мягкой форме обратил его внимание на неудобство того, что разные люди выдают кассиру распоряжения об оплате счетов, притом счетов частного порядка, не служебного, а также распоряжения об отпуске им тех или иных сумм… Как ни мягко было сказано, тем не менее Иоффе это не понравилось, но как человек умный он поторопился заявить мне, что, собственно, и ему, при всем его незнакомстве с порядками ведения дел в учреждениях, казалось, что это не ладно, но что, не зная, что именно надо сделать, он, ввиду состоявшегося приглашения меня, решил: «Подождем товарища Соломона, — он приедет, во всем разберется и установит необходимые правила…» Поэтому-де он готов во всем последовать моим указаниям… Затем он прибавил, что все находящиеся в кассе суммы отпущены и отпускаются лично ему в его полное распоряжение… Мы обратили его внимание на то, что в посольстве уже имеется требование Комиссариата иностранных дел о составлении и представлении отчета об израсходованных за три месяца сумм, что малоопытный бухгалтер составил этот отчет в совершенно неприемлемом виде, так что в нем невозможно разобраться, и что, во всяком случае, нельзя проводить по этому отчету такие расходы, как на шляпы для его жены или личного секретаря, на манеж и пр. Он согласился с этим и заявил, что принимает все эти расходы на свой личный счет. Я тут же передал ему все эти «документы» (вышла довольно внушительная сумма), и он взамен их составил на ту же сумму квитанцию, в которой стояло, что им лично за такой-то период на разные нужды безотчетно израсходовано столько-то…

Но, конечно, как ни деликатно я говорил с ним, у него остался известный неприятный осадок по отношению ко мне… Да по правде сказать, и у меня к нему также… Как бы то ни было, но тут же на этом свидании по его предложению было решено, что впредь деньги будут выдаваться кассой по ордерам, подписываемым только одним из нас, им или мною. Мне, признаться, не очень-то хотелось иметь это право подписи, но по деловым соображениям я не имел основания отказываться и должен был согласиться…

И вот, выработав упомянутые выше правила о кассе и бухгалтерии, хотя, повторяю, все было уже согласовано нами путем постоянных бесед и докладов, я передал их послу, т. е. Иоффе, на утверждение.

Прошло два-три дня. От Иоффе мои положения не извращались. Я не считал удобным напоминать. Но с момента, когда я передал ему эти проекты, в отношении ко мне «личного секретаря» наступило резкое изменение. Совершенно игнорируя меня, Мария Михайловна все время обращалась к Якубовичу и Лоренцу… Пошли какие-то перешептывания, что-то поползло тягучее и липкое и противное… Я делал вид, что ничего не замечаю.

Но вот как-то, войдя ко мне и передавая мне какие-то бумаги от Иоффе, Мария Михайловна вдруг спросила меня:

— Вы, кажется, находите, Георгий Александрович, что должность личного секретаря совершенно лишняя?

Этот вопрос меня, конечно, очень удивил, ибо никогда я никому своих мнений по этому поводу не высказывал.

— Я? — спросил я. — Откуда вы это взяли?

— Так… мне кажется, по крайней мере, — ответила она и быстро вышла из моего кабинета.

В тот же день, вскоре после этого разговора, ко мне пришел Иоффе и принес мне мои положения. Вид у него был смущенный и точно забитый.

— Вот, Георгий Александрович, — начал он каким-то неуверенным голосом, — я ознакомился внимательно с вашими положениями… Но поговорим откровенно… Видите ли… как сказать… здесь имеются некоторые ляпсусы… которые я и заполнил… Надеюсь, вы ничего против этого не имеете.

— Конечно, нет, Адольф Абрамович, — поспешил я ответить. — Ведь вы же, как глава посольства, должны утвердить эти положения.

— Гм… да… так, — запинаясь и, видимо, чувствуя себя не в своей тарелке, продолжал он. — Дело, собственно, не в этом…

И вдруг, отложив мои положения, он обратился ко мне с какой-то сердечной ноткой в голосе:

— Скажите мне откровенно, Георгий Александрович, что вы имеете против Марии Михайловны?

— Я? Против Марии Михайловны?.. Да абсолютно ничего…

— Видите ли… и у нее, и у меня создалось такое впечатление, что вы бойкотируете ее… Вот и ваши положения это доказывают…

— Мои положения? — недоумевая все больше и больше, спросил я его. — Да ведь это чисто официальные документы… о кассе и пр. Какое же отношение это имеет к Марии Михайловне?..

— Да вот в том и дело, что вы совершенно игнорируете в них моего личного секретаря, то есть Марию Михайловну. Ведь и ей тоже должно быть предоставлено право выдавать распоряжение на отпуск денег и т.д….

Словом, все положение было снабжено дополнениями и вставками, сделанными самим Иоффе. Смысл их был таков, что, кроме Иоффе и меня, и М. М. Гиршфельд пользуется теми же правами. Таким образом, всюду, где в моем положении стояло: «по подписи посла или первого секретаря посольства», Иоффе вставил: «или личного секретаря посла».

Передав все эти исправленные положения, он торопливо ушел… Пришлось считаться с волей посла…

И кругом создалась атмосфера интриг, постепенно насыщавшая собою все. Часто происходили какие-то разговоры Марьи Михайловны с Якубовичем и Лоренцем, смолкавшие при моем появлении. Красина к этому времени уже не было в Берлине, он уехал в Россию, и мне не с кем было посоветоваться о том, как реагировать на всю эту нелепость… Скажу, кстати, что с этих пор мои отношения с Иоффе навсегда остались натянутыми… впрочем, до последней с ним встречи в Ревеле, о чем ниже…

Наряду с работой по приведению в порядок вопросов кассы и отчетности, мне пришлось проделать и работу по реформированию системы хранения бумаг и их регистрации.

Приходится опять отметить, что и это дело вызвало тоже целую бучу нового недовольства и сильнее сгустило враждебную мне атмосферу. Как я и говорил выше, все делопроизводство хранилось в полном беспорядке, так, что для подобрания переписки по какому-нибудь вопросу требовалось иногда несколько дней. Все принимались искать, все метались из стороны в сторону, бегали друг к другу с вопросами: «Не у вас ли такая-то бумага?» Если требование исходило от Иоффе, он, естественно, нервничал, торопил, сердился, призывал того или другого сотрудника, делал разносы, угрожал… Служащие еще больше дурели, еще беспорядочнее кидались из стороны в сторону, обвиняя друг друга, что, дескать, нужные бумаги «были вами взяты», ссорились, женский персонал плакал… И во все вмешивалась М. М. Гиршфельд, кричала, понукала, лезла ко всем с указаниями, всем и всякому напоминала, что она личный секретарь посла, угрожала именем Иоффе, путала… Словом, каждые поиски сопровождались истерикой… и тянулось это иногда несколько дней, и в результате оказывалось, что такая-то бумага или бумаги были сунуты в карман кем-либо из сотрудников или унесены им в свою комнату…

Я решил положить этому конец и, прекратив на два-три дня обычное течение дел канцелярии, потребовал, чтобы все силы были употреблены на разбор бумаг, их классификацию по отдельным вопросам, и ввел карточную систему регистрации… Я имел дело с людьми, совершенно непонимающими, и мне, первому секретарю посольства, приходилось самому возиться с бумагами, отвечать на целую сеть азбучных вопросов, обуславливаемых колоссальным непониманием лиц, их задавших. Приходилось для установления связи в той или иной переписке самому разыскивать недостающие бумаги и документы, приходилось выяснять, кем они были взяты «в последний раз», и происходили розыски по жилым комнатам, по столам…

Но вот в два-три дня эта «бумажная реформа» была закончена: бумаги лежали в порядке (все или почти все), оставалось только следовать этому порядку и дальше не путать… Однако и тут опять-таки началась склока: чтобы доказать, что мои меры плохи, мне сознательно ставили палки в колеса, а то и просто, без злого умысла, по небрежности и по чувству полной неответственности, путали, клали бумаги не туда, вписывали не в те карты… И наряду с этим шли обвинения меня, что вот, мол, какова новая система, вот какая новая путаница, и все, мол, оттого, что я преследую «бюрократические задачи»… Пусть читатель представит себе, что значило это нелепое, чисто безграмотное обвинение в «бюрократизме» и сколько крови было мне испорчено. Не обошлось, конечно, без новых атак со стороны «личного секретаря», путавшегося во все и вся. Были сотрудницы и приятельницы, которые тоже находились в привилегированном положении и которые интимно нашептывали ей разные разности, сплетничали и клеветали. А М.М. все это передавала Иоффе со своими оттенками. Тот, сильно занятый своими сложными делами, раздражался, старался отмахнуться от наветов своего «личного секретаря»… Но это было трудно, ибо М.М. отличалась большим упорством и настойчивостью и зудила его, пока он окончательно не выходил из себя и, не имея мужества отделаться от настойчивости М.М., шел по линии наименьшего сопротивления и обрушивался на какого-нибудь второстепенного сотрудника или же обращался с упреками (правда, в очень мягкой форме) ко мне и, тоже со слов М.М. и других шептунов, упрекал меня в излишнем увлечении бюрократической системой. Приходилось выяснять. Правда, все мои пояснения всегда имели успех, но, Боже, сколько времени и сил требовала эта ежедневная склока? К тому же, как это стало известно из рассказов приезжих из России, у самого Чичерина, сменившего Троцкого на посту наркоминдела, тоже царил бумажный хаос: он держал всю переписку у себя в кабинете в одном углу, прямо на полу, забитом беспорядочно спутанными бумагами, в которых никто не мог разобраться и в розысках которых сам Чичерин принимал деятельное участие вместе со своими четырьмя секретарями. И у него тоже эти розыски требовали подчас несколько дней. И вот это-то и ставили мне на вид мои сотрудники.

Но, наконец, мне немного повезло: жена Менжинского, Мария Николаевна, умная и образованная женщина, вступила в канцелярию и взяла на себя заведованье регистрацией. И она стала строго следовать установленным порядкам. И я хоть в этом отношении с облегчением вздохнул.

III

Выше я изобразил те, мягко выражаясь, трения, которыми сопровождались мои нововведения. И, конечно, у читателя может зародиться вопрос, — да чем же это объясняется? Само собою, объяснения этому следует искать в личном составе, в порядке его набора.

Посольство прибыло из России. Во главе его стоял Иоффе. При нем были его жена и дочь — подросток лет тринадцати. И, кроме того, — «личный секретарь» посла Мария Михайловна Гиршфельд. Человек уже лет около сорока, Иоффе отличался очень мягким и, в сущности, безобидным характером. Но у него была своя тяжелая семейная драма, о которой я упоминаю лишь постольку, поскольку созданная ею коллизия отражалась на его высоком положении посла. Легко поддаваясь постороннему влиянию, Иоффе не мог сам разобраться в своих интимных делах и сделать тот или иной решительный шаг. А потому и немудрено, что молоденькая девушка, в сущности и неумная и совсем мало образованная, да к тому же и крайне бестактная, но требовательная и напористая, оказалась влиятельным лицом в посольстве, неся скромную должность «личного секретаря» посла. Таким образом, Иоффе все время вращался между двух огней: с одной стороны была его семья, жена и дочь, которую он очень любил, с другой — его секретарь. Отсюда вечные внутри его трения, вечная нервность и настороженность, что не могло, конечно, не отражаться и на делах.

Пользуясь своим влиянием, Мария Михайловна и являлась одним из главных лиц, набиравших личный состав посольства. Но руководилась она не интересом дела, а исключительно личными симпатиями и антипатиями. Поэтому среди сотрудниц было немало ее подруг, которые, совершенно не зная дела, пользовались своим влиянием на нее, а через нее и на самого Иоффе. Для того чтобы подчеркнуть ту роль, которую играли в деле назначения сотрудников симпатии, укажу на то, что в числе служащих находился брат «личного секретаря», мальчик лет семнадцати, гимназист, взятый временно, на период вакансий и числившийся чем-то вроде атташе. Получал он довольно изрядное для своих «обязанностей» жалованье, а именно 800 марок в месяц[11]. Это была чистейшей воды синекура[12]: юноша этот абсолютно ничего не делал, но он часто напоминал другим, что он брат «личного секретаря», и через свою сестру пользовался тоже известным влиянием на Иоффе.

Как оно и понятно, разного рода приятельницы «личного секретаря» в свою очередь протежировали своим близким и через М.М. устраивали их на службу в посольство. Естественно, что при таком положении все эти лица, плохо знавшие дело, были хорошо забронированы от меня, и мне лишь в незначительной степени можно было рассчитывать на них как на работников…

Упомяну еще об одной синекуре. Выше я говорил о «горничной посла», товарище Тане, латышке, которая получала такое же высокое вознаграждение, как партийная и как близкая наперсница «личного секретаря». Девушка эта, как пролетарка по происхождению, была даже объектом некоторого заигрывания со стороны Марии Михайловны, и таким образом, она тоже являлась своеобразным бичом в посольстве. Она ничего не делала, всюду совала свой нос, вечно болтала с находившимися в посольстве для охраны его красноармейцами, привезенными из России, тоже поголовно латышами, и вечно нашептывала разные нелепости Марии Михайловне, а та передавала Иоффе.

И все эти сотрудники по большей части ничего не делали, получали большое жалованье, слонялись без дела, играя на бильярде, стоящем в большом зале, в который выходила дверь кабинета Иоффе, или подбирая разные песенки на великолепном «Бехштейне», стоящем в белом зале посольства… Но, конечно, все они стойко охраняли свои «классовые» интересы, и заставить их что-нибудь делать было нелегкой задачей.

Мы видели, что деньги, которые были в посольстве, расходовались совершенно произвольно, и для меня быстро выяснилось, что вся эта публика, считая себя истинными революционерами-победителями, смотрела на народное достояние как на какую-то добычу, по праву принадлежащую им. И в результате каждый урывал себе что мог, перебивая друг у друга и стараясь обставить свое существование всеми доступными благами жизни.

Для подтверждения приведу один хотя и мелкий, но яркий пример. Жена Иоффе, которую я очень мало знал, ибо она вечно, по-настоящему или дипломатически ввиду создавшегося положения, была больна и почти не выходила из своей комнаты, по совету врача, должна была есть как можно больше фруктов, а потому ей ежедневно подавалась в ее комнату ваза с разнообразными фруктами. И через некоторое время М.М. потребовала, чтобы и ей в ее комнату подавали такую же вазу с фруктами. Напомню, что шла война, и в Германии провизия и особенно деликатесы стоили безумных денег. Нередко М.М. и ее приятельницы требовали поздно вечером от экономки, чтобы им были поданы из хранившихся в погребе запасов разные консервы, вина, и устраивали себе угощения, на которые приглашались присные, и пиры затягивались до глубокой ночи…

Все служащие пользовались посольской столовой, в которой за очень ничтожное вознаграждение (кажется, пять марок в день) получали утренний кофе, обед и ужин. Несмотря на постоянно повторявшиеся избитые заявления, что теперь, с победой пролетариата, все российские граждане равны и должны довольствоваться равно, у посла был отдельный стол, который готовила особая повариха. Обедал он со своей семьей и присными (Мария Михайловна и ее брат) в своей столовой. И, конечно, его стол отличался изобилием и изысканностью. Как известно, во время войны немецкое государство регулировало потребление продуктов по карточкам. Для стола посла было установлено усиленное довольствие. Тем не менее разные продукты гастрономии покупались, как «шлейхандель» (тайная продажа), по баснословно высоким ценам. Красину, Менжинскому и мне было предложено пользоваться столом у посла, но мы, под благовидным предлогом, отклонили это предложение и питались в общей столовой.

Взгляд сотрудников на «казну», как нечто принадлежащее им по праву захвата, естественно, передавался и низшему персоналу, т. е. прислуге, набранной уже на месте, в Берлине, из рядов спартаковцев, как известно, близких к большевикам. И, разумеется, за ними очень ухаживали, что быстро их деморализовало. Они создали свою организацию, устраивали сходки, выступали с различными протестами и требованиями, выносили порицания мне и другим лицам, отлынивали от работы, насчитывали себе лишние часы, одним словом, боролись за свои «классовые» интересы. Питались они в посольстве очень хорошо, особенно если сравнить посольское питание с тем полуголодным и просто голодным существованием, на которое в те годы были обречены все германские граждане. Однако это не мешало им вечно выступать с жалобами, протестами и претензиями, требуя все больше еды, больше жалования и меньше работы.

Оглядевшись на месте, я в свое время заинтересовался и вопросом о низшем персонале. Оказалось, что они получали крайне неравномерное жалованье, почему я, пересмотрев этот вопрос, разбил всю прислугу на категории, уравняв вознаграждение сообразно должностям: горничные, подгорничные, судомойки и т. д. Некоторым, благодаря этому, вышло увеличение жалованья, что вызвало недовольство и протесты со стороны тех, которые остались при старом жалованье. Но особые протесты вызвало другое мое распоряжение. Я узнал, что наша прислуга торгует разными продуктами, унося их из посольства. Передал мне это один из чиновников министерства иностранных дел.

Надо сказать, что работа приходящих служащих обычно заканчивалась ужином, после которого они и уходили домой. Но многие из них под предлогом спешки отказывались от ужина и уносили домой свою порцию. Но выяснилось, что в этой «порции», которая уносилась в горшках и корзинках, было много и «контрабанды». Уследить за тем, что именно уносилось, было невозможно, а потому я положил этому предел, потребовав, чтобы никто больше ничего не уносил, а чтобы все ужинали в посольстве… Начались жалобы, и притом жалобы в центр партии спартаковцев. Явился представитель спартаковцев, произвел нечто вроде судьбища на собрании низшего персонала. Однако выслушав мои объяснения, представитель нашел, что я поступил правильно… Но пока это решение было принято, я немало натерпелся: в эту склоку низших служащих вмешались все сотрудники до Марии Михайловны, а следовательно, и до Иоффе включительно…

Много было еще и других подобных домашних дрязг, на которые волей-неволей приходилось тратить и драгоценное время и много сил и нервов… Но я сознательно остановился на этих мелочах, которыми была полна жизнь посольства, чтобы дать читателю понятие, насколько разлагающее влияние проникало повсюду и какую деморализацию оно вносило.

В посольстве совсем особняком, хотя и на равном положении с сотрудниками, состояли несколько человек красноармейцев, несших охрану посольства и в сущности представлявших собою совершенно ненужный и отягчающий балласт. Но дело в том, что люди, так расточительно относившиеся к казенному имуществу и которым, казалось бы на первый взгляд, все было с полгоря, отличались большой трусливостью, им всюду мерещилась опасность. Я не говорю о Иоффе — он вовсе не трусил и даже подсмеивался над мерами охраны, подчиняясь им лишь по настоянию «личного секретаря». Но вскоре Мария Михайловна нашла, что принятых мер для охраны недостаточно. Однажды она пришла ко мне вся взволнованная:

— Вот, Георгий Александрович, какое письмо получил сегодня Адольф Абрамович!

Это было нелепое анонимное письмо с неопределенными угрозами, написанное крайне безграмотно. Я невольно усмехнулся.

— Тут нечего смеяться, Георгий Александрович, — запальчиво сказала Мария Михайловна. — Это настоящая угроза… Боже, Боже! — патетически продолжала она. — Для Адольфа Абрамовича начинается крестный путь на Голгофу… на Голгофу, на великие страдания!..

И она поведала мне свою боязнь, что всех нас ждет расправа, и жестокая расправа. Стало ясно, что при всей своей решительности она жестоко трусила, что у нее не было сознания прочности положения, на котором стоят большевики. Напомню читателю, что мною было отмечено это ощущение непрочности позиции уже ранее, при описании моего пребывания в Петербурге…

Мария Михайловна стала настоятельно просить меня идти вместе с ней к Иоффе, чтобы убедить его в необходимости принять меры предосторожности.

— Он совершенно не обращает внимания на свою безопасность, — горячо говорила она. — Он, как и все великие люди, пренебрегает всем, отдавая себя всего служению идее!.. Я вас прошу, Георгий Александрович, пойдемте вместе к нему…

Я должен отдать справедливость Иоффе, — он действительно не был трусом и относился к своей судьбе чисто фаталистически.

— Право, Мария Михайловна, — спокойно сказал он, когда она в моем присутствии стала настаивать на том, что надо придать серьезное значение предупреждению, сделанному анонимным автором, — ну, можно ли придавать значение какому-то анонимному письму… Да наконец ведь, в сущности, нет таких мер, которыми можно было бы обеспечить себя от каких-нибудь попыток… Ну, убьют так убьют, мы же революционеры и знали, на что идем, когда совершали переворот…

Но по всему посольству поползла паника. Мария Михайловна — под величайшим секретом — сообщала всем и каждому сенсационную новость. Все до последнего человека смутились, стали даже в стенах посольства настороженно оглядываться, точно враг уже преследовал их… Поползли слухи о подозрительных встречах около самого здания посольства. Словом, все были в тревоге… Некоторые стали осматривать и чистить свои револьверы, что вносило еще большую панику…

По настоянию Марии Михайловны, Иоффе обратился в министерство иностранных дел с требованием усилить наружную охрану здания посольства переодетыми полицейскими. Встревожились и немецкие власти, и ко мне для переговоров приехал какой-то важный чин полиции. Ознакомившись с анонимным письмом, он только улыбнулся и сказал: «Ах, какие пустяки… не стоит на них обращать внимания». Тем не менее, по настоянию Марии Михайловны, он пересмотрел план сигнализации, указал на слабые места и пр. Конечно, и этот визит стал всем известен, и тревога среди товарищей еще больше усилилась…

Как оно и понятно, все, что творилось в посольстве, не было тайной для немецких властей. Конечно, мы были под постоянным наблюдением германской полиции, шпионская часть у которой, как известно, поставлена блестяще, и до нас доходили слухи о том презрении, о том «пфуй», которым немцы реагировали на весь этот кошмарный беспорядок жизни советского посольства, на расхват мебели товарищами, на чрезмерные расходы, оплачиваемые из кассы, и пр. Не могу не отметить, что это презрение, правда скрытое под маской дипломатической любезности, пробивалось и при встречах с представителями министерства иностранных дел. И это презрение и по временам даже отвращение нет-нет да проникало и в немецкую печать.

Кроме красноармейцев, надо упомянуть еще и о дипломатических курьерах, состоявших при посольстве, среди которых были лица, занимавшиеся под прикрытием своей неприкосновенности провозом и продажей разных товаров. Некоторые из них были уличены. Но и служащие посольства широко пользовались услугами курьеров для посылки родным и знакомым разного рода предметов. И курьерские вализы[13] все пухли и пухли, что дошло, наконец, до того, что от нас потребовали ограничения их веса.

При берлинском посольстве, как известно, имеется православная церковь, которая за все время войны бездействовала. Она хранилась в полной неприкосновенности со всей своей утварью. Не могу не отметить, что лица, на которых германским правительством были возложены обязанности по хранению всего имущества посольства, относились очень внимательно и честно к своей задаче, бережно храня все доверенное им с чисто немецкой педантичностью… И вот как-то месяца через два по моем прибытии в Берлин ко мне явился наш вице-консул Г. А. Воронов, сообщивший мне, что к нему обратились бывшие посольские священник и церковный староста, желающие поговорить со мной по вопросу о храме. Я принял их. Они ходатайствовали от имени православной общины в Берлине об открытии храма для богослужения. Я лично отнесся вполне сочувственно к этому ходатайству, но ввиду царившей у нас во всем неразберихи, не взял на себя окончательное решение этого вопроса и обратился к Иоффе. Оказалось, что наши точки зрения совпали. Он так же, как и я, считал, что вопрос этот, в сущности, представляет собою вопрос совести каждого, куда нам, как представителям государства, нечего вмешиваться. Потолковав на эту тему, мы с Иоффе решили, что храм должен быть предоставлен верующим, которые должны принять на себя все расходы по содержанию его и пр. В таком духе я и сообщил в письменной форме ответ священнику и старосте и поручил окончательное оформление вопроса по передаче храма Воронову. Но вскоре мне пришлось переехать из Берлина в Гамбург, где я ушел в новое, весьма сложное дело, о чем ниже, и, таким образом, дальнейшая судьба этого вопроса мне неизвестна.

IV

Как мы видели, в посольстве склонны были вечно впадать в панику из-за всего. Скоро для этого представился весьма основательный повод. В Москве был убит германский посол, граф Мирбах. Убийца[14] успел скрыться. Прежде официального уведомления мы узнали об этом немедленно же из газет. И, по обыкновению, в нашем посольстве пошли разные слухи и догадки и, как спутник их, началась паника. Кто-то пустил слух, что убийство посла послужит для немцев основанием прервать с нами дипломатические отношения и что наше посольство будет изгнано из Берлина. Люди сведущие — а таковыми были все, не видящие дальше куриного носа — уверяли, что это уже факт, что германское правительство уже решило это и что изгнания можно ждать внезапно… что снова начнется война… В отдельных группах служащих шли оживленные обсуждения на эту тему, и — говорю не шутя — некоторые пошли в свои комнаты укладывать чемоданы, чтобы быть готовыми и ничего не забыть.

Я не буду говорить об этом событии подробно, ибо оно в свое время было описано и освещено в прессе. Но у нас в нашем посольском муравейнике наша всего боящаяся публика была не на шутку встревожена. Распространились неведомо кем пускаемые в посольстве «достоверные сведения», что германское правительство не сомневается, что граф Мирбах убит самими большевиками, что поэтому все мы будем арестованы в качестве заложников, пока большевики не выдадут физических виновников убийства… Говорили, что министерством иностранных дел уже послана соответствующая нота… Наиболее ретивые говорили, что посольство уже окружено… Словом, нелепости, одна другой изумительнее, сменяли друг друга, все усиливая панику.

На другой день была получена официальная нота протеста, составленная в выражениях крайне резких, в таких, с которыми немцы никогда не выступили бы, обращаясь к какой-либо иной державе… Нота эта была полна угроз и требований… Иоффе сам отправился в министерство иностранных дел. Вернулся он оттуда очень расстроенный. Он сообщил мне, что был принят очень сурово, чтобы не сказать грубо, что говорили с ним совершенно недопустимым тоном. Конечно, я никому не передавал о сообщении Иоффе, но тем не менее уже через несколько минут всем в посольстве стало известно о том, как был принят Иоффе, и, разумеется, действительность была изобильно приукрашена досужей, панически настроенной фантазией, так что даже скептики стали задумываться над вопросом, не следует ли и в самом деле приняться за укладку чемоданов… Были и такие, которые начали приготовлять к укладке канцелярские бумаги… День и ночь работал прямой провод. Иоффе поминутно вызывали из Москвы, и он часами не отходил от аппарата, беседуя с Комиссариатом иностранных дел. И, конечно, об этих беседах тоже циркулировали слухи и слухи, один нелепее другого. Одно было несомненно, что и там, т. е. в советском правительстве, царила по этому поводу паника, что и проявлялось в ряде отменявших одно другое распоряжений и указаний. Иоффе лично, как я отметил, человек, не поддающийся панике и всегда во все трудные минуты не терявший головы, говоря со мной об этих переговорах с центром, презрительно заметил:

— Они там совершенно потеряли голову… Вот смотрите, — и он дал мне прочесть телеграфную ленту своих переговоров по аппарату Юза… Было ясно, что у нас в центре царила полная растерянность.

Советское правительство отвечало на грубые протесты германского правительства в самом угодливом тоне, обещая в ударном порядке расследовать дело и расправиться с виновными, примерно их наказав. Но дело с расследованием шло плохо. Виновники не открывались. Тем не менее советское правительство, чтобы умилостивить немцев, решило принести в жертву молоху гекатомбы[15]… Говорю об этом со слов покойного Красина, который вскоре приехал в Берлин и который с возмущением мне рассказывал наедине, в свою очередь со слов Ленина, что для удовлетворения требования немцев советское правительство решило обрушиться в сторону наименьшего сопротивления и, выхватив из числа арестованных левых эсеров несколько десятков человек, якобы причастных к убийству Мирбаха, казнить их…

— И хотя, — говорил мне Красин с глубоким отвращением, — я хорошо знаю Ленина, но такого глубокого и жестокого цинизма я в нем не подозревал… Рассказывая мне об этом предполагаемом выходе из положения, он с улыбочкой, заметь, с улыбочкой прибавил: «Словом, мы произведем среди товарищей эсеров внутренний заем… и таким образом, и невинность соблюдем и капитал приобретем…»

В этот свой приезд Красин неоднократно в разговорах со мной, точно не имея сил отделаться от тяжелого, кошмарного впечатления, возвращался к этому вопросу и несколько раз повторял мне эти слова Ленина. Затем уже, много лет спустя, в Лондоне Красин как-то вновь возвратился в одном разговоре со мной о Ленине к этому факту, почему он и врезался в мою память острым клином. И если бы я не помнил во всех деталях этот разговор с Красиным, если бы и теперь, через несколько лет, предо мной не вставали его глаза, в которые я в упор смотрел в то время, как он, повторяю, с глубоким отвращением передавал мне эти подробности, я не решился бы привести их здесь… Я знал Ленина. Знал, что он не был институткой… Помню, как однажды в Брюсселе в разговоре со мной он заметил: «Да, Георгий Александрович, политика ггязное (он несколько картавил) дело». Но, повторяю, я не могу и до сих пор отделаться от чувства какого-то холодного ужаса, вспоминая рассказ Красина… И мне вспоминается, что Ленин уже задолго до смерти страдал прогрессивным параличом, и невольно думается, уж не было ли это просто спорадическое проявление симптомов его болезни…

Если, как мы видели, убийство Мирбаха повлекло за собою такую паническую тревогу среди посольских служащих, то другое событие, разыгравшееся довольно скоро вслед за ним, уже окончательно ошеломило их. Оно вызвало самый неприкрытый страх за самих себя, за свою жизнь. Им, очевидно, уже померещился призрак суровой расправы…[16]

Я говорю о покушении на жизнь Ленина…

Известие это пришло к нам поздно вечером по телеграфу. Я живо помню, как это было. Я спускался из своего помещения, чтобы пойти к прямому проводу. Навстречу мне попалось несколько совершенно растерянных сотрудников.

— Георгий Александрович, — сказал один из них, — вы знаете… Ленин или убит, или тяжело ранен…

Я остановился, пораженный этой неожиданной новостью. Ко мне подошел секретарь консульства, Ландау. Лицо его было искажено выражением самого неподдельного животного страха, губы и руки его дрожали, и всего его подергивало.

— Да, Георгий Александрович, — едва выговорил он, — теперь нам конец… всех нас перебьют…

Это была первая телеграмма, очень краткая, с сообщением о том, что Ленин ранен какой-то женщиной, Дорой Каплан… И вот все сразу заволновались, не просто заволновались, а заметались в каком-то бессмысленном ужасе. С некоторыми сотрудницами сделалась истерика… Невзирая на явное искажение полученных известий, все стали говорить не о ранении, а об убийстве. Все мои попытки уговорить и урезонить мечущихся в страхе сотрудников были тщетны. Они сбивались в беспорядочные кучки, жестикулировали, быстро и нервно перебрасывались словами, убегали, снова возвращались и, уже не сдерживаемые ничем, говорили: «Что с нами будет… всех нас перебьют… конец всему…»

Особенно волновались и приходили в отчаяние, к моему удивлению, наши красноармейцы, латыши. Один из них сказал, обращаясь ко мне:

— Ну, уж теперь нам, латышам, несдобровать… за нас за первых примутся…

Не знаю уж, как это стало известно в министерстве иностранных дел, но мне оттуда позвонили по телефону с тревожным запросом, правда ли, что Ленин убит. Я ответил, сообщив содержание телеграммы…

Вся эта паника улеглась, и тревога сменилась ликованием, животным ликованием за свою шкуру, когда последующие телеграммы принесли подробности покушения и всем стало ясно, что рана, нанесенная Ленину, не опасна.

V

Все официальные отношения нашего посольства с германским правительством шли, согласно установленному порядку, через министерство иностранных дел. И надо отдать справедливость этому министерству, что в общем, чисто с внешней стороны, оно относилось к посольству корректно. Тем не менее часто прорывались какие-то нотки с его стороны, говорившие о плохо скрытом презрении, что сказывалось, в сущности, в мелочах. Так, те из наших сотрудников, которым приходилось лично являться в министерство иностранных дел за какими-нибудь справками, часто жаловались, что с ними мало церемонятся, заставляют подолгу ждать, иногда говорят с ними с плохо скрываемым презрением или резко и нетерпеливо и пр. И это было понятно: служащие министерства иностранных дел относились, в сущности, к большевистскому правительству вполне отрицательно, как к чему-то чуждому дипломатических традиций и обычаев, как к явлению, хотя и навязанному им политическими условиями момента, но, во всяком случае, не укладывавшемуся в обычные установленные рамки. Им, этим дипломатам, воспитанным в немецкой государственной школе, где они и усвоили все необходимые, твердо отстоявшиеся приемы, все поведение наших товарищей, их внешний вид, манеры, приемы при объяснениях, казались дикими, и они не могли подчас невольно не подчеркнуть своего истинного отношения к этим дипломатам новой формации… Словом, грубо говоря, они относились к нам как к низшей расе…

Когда я, приехав в Берлин, спросил Иоффе, кому из министерства иностранных дел я должен сделать визиты, то не только Иоффе, но даже и Красин ответил мне со смехом, заявив, что не следует создавать прецедента, ибо никто из находящихся в посольстве никаких визитов не делал, все вновь прибывающие тоже игнорируют этот обычай, а потому-де мои визиты только подчеркнули бы то, чего не следует подчеркивать.

Конечно, по положению первого секретаря посольства мне должно было выступать и в роли дипломатической. И, признаться, когда мне в первый раз пришлось выступить в качестве дипломата, я чувствовал известное смущение. Но прежде чем говорить об этом, скажу два-три слова о том, как наш наркоминдел предъявлял свои протесты и требования к германскому правительству через наше посольство.

Выше мне приходилось уже несколько раз упоминать, что в самой среде советского правительства царили, как обычное явление, встревоженность и нервность по всякому поводу, что сказывалось даже в самом тоне предъявляемых нам центром поручений. Эта нервность стала с особенной силой проявляться со времени замены Чичериным Троцкого на посту народного комиссара иностранных дел. Приведу пример такого запроса к нам.

Речь шла об одном пограничном инциденте. Несмотря на подписанный с немцами мир, в пограничной полосе, в так называемой нейтральной зоне, довольно часто происходили вооруженные столкновения. Данный случай представлял собой именно такого рода инцидент, но сравнительно крупного размера: какой-то немецкий офицер, командующий значительным отрядом, в который входила и артиллерия, перейдя нейтральную зону, напал на несколько прилежащих к ней сел и деревень, отобрал скот и продовольствие и предъявил ряд требований о предоставлении ему еще разных продуктов и фуража. На протесты нашей воинской части, несшей охрану в данной полосе, потребовавшей удаления немцев и возврата взятого, немецкий офицер ответил в ультимативной форме, что при неисполнении его требований в 24 часа он перейдет в наступление. Он закрепился на этой позиции, взял еще и заложников из местных жителей. Наш очень слабый численно отряд не мог дать немцам надлежащего отпора и срочно уведомил наше правительство о случившемся, обратившись в то же время за помощью к начальникам соседних с ним частей. Слов нет, этот случай требовал быстрого и энергичного отпора. Но сообщая об этом инциденте нам, Чичерин испещрил свою телеграмму выражениями, говорившими о несомненной растерянности и нервности, и часто повторявшимися требованиями «прекратить разгорающийся пожар, чреватый…», «обратить внимание германского правительства на…», «энергично в ударном порядке протестовать против этого нового нарушения элементарных основ международного права» и т. д., добавляя к этому ряд совершенно ненужных ламентаций…[17]

Телеграмма эта пришла в отсутствие Иоффе, который должен был возвратиться часа через три-четыре. Поэтому ввиду спешности дела я немедленно же отправился в министерство иностранных дел для протеста. Я успел тщательно одеться и, явившись в министерство, послал свою карточку тайному советнику Надельному, ведавшему дела, относившиеся к России. Курьер, толстый и солидный господин в вицмундирном фраке, взглянув на мою карточку и окинув меня быстрым и привычным взглядом, низко поклонился мне и торопливо пошел докладывать. Он вскоре возвратился, сказав, что «господин тайный советник просит господина первого секретаря посольства пожаловать». Он побежал вперед и открыл мне дверь кабинета Надольного, который, поднявшись из-за стола, любезно приветствовал меня на русском языке. Я представился. Мы перекинулись несколькими ничего не значащими словами взаимных приветствий…

— Сегодня, господин тайный советник, — начал я, переходя к цели моего визита, — я делаю свои первый шаг на пути моего дипломатического поприща…

Я заметил по глазам Надольного, что о приграничном инциденте ему уже известно (напомню, что все наши телеграфные сношения перлюстрировались). Я заявил протест. Он стал отделываться разными «отписочного» характера любезными заявлениями: он примет-де меры, все-де уладится, наведет справки и пр. Я настаивал на том, чтобы ввиду срочности этого дела и серьезности его он сейчас же, при мне сообщил соответствующему военному начальству и потребовал бы категорического приказа зарвавшемуся немецкому офицеру возвратить заложников, скот и пр., отойти от нашей границы и наказания его. После долгих препирательств Надольный тут же исполнил мое требование: инцидент был исчерпан, офицер понес наказание.

И вслед за тем мне часто приходилось встречаться с Надольным, и между нами установились очень приличные отношения, не переходившие, конечно, известных официальных границ[18]. Однако мне вспоминается, как однажды Надольного, что называется, прорвало. Дела немцев на войне шли все хуже и хуже. На голову их падали одна за другой все более тяжкие неудачи. Внутри страны становилось все тяжелее, недоедание все острее выявляло себя. Наряду с этим наблюдалось и начало падения дисциплины в войсках. Помню, мне стало известно из очень осведомленного источника, что в самом Берлине, по полицейским сведениям, насчитывалось до 60 000 дезертиров. Полиция всюду выискивала их и арестовывала, производя по ночам целые облавы по кварталам. И вот однажды, придя к Надольному по какому-то делу (в этот день известия с фронта были очень тревожные), я застал его в большом волнении, которого он, против обыкновения, не мог скрыть.

— Снова поражение!.. непоправимое поражение… Вы читали?

Я подтвердил и сделал какой-то сочувственный жест.

— Ну, так знайте, — пророчески заметил он в сильном волнении, — мы будем вконец разбиты… Мы катимся в пропасть… Германия, великая Германия гибнет! И наши враги, в конце концов, будут в Берлине… О, — с нескрываемым ужасом и ненавистью прибавил он, — она нас в порошок сотрет, эта Антанта, и всех нас, да, всех нас поголовно перебьют… Да, перебьют, перережут, — почти истерически повторил он несколько раз. — Мы и так уже все голодаем… Если бы вы знали, как мы питаемся, мы, немцы… это ужас… Вы, конечно, не знаете этого… вы счастливцы, вы получаете усиленные дипломатические выдачи… А мы, немцы, мы уже едва дышим со своими семьями…

Это был единственный случай, что его прорвало и он говорил со мной так откровенно из глубины своей наболевшей немецкой души…

Между тем Иоффе решил последовать определенной традиции и попытался наладить встречи на нейтральной почве между работниками министерства иностранных дел и нашею посольства. С этой целью он устроил дипломатический обед… Однако повод он избрал очень неудачный — чествование благополучного окончания переговоров по поводу платежей в согласии с Брест-Литовским договором (см. стр. 54 настоящих воспоминаний). Должен сказать, что пункт этот и связанные с ним платежи меня глубоко возмущали, почему я и не хотел участвовать в переговорах, приведших Россию к тому, что Россия обязалась уплатить и, как известно, и уплатила немцам шесть миллиардов золотых марок…

Я обратил внимание Иоффе на то, что, по-моему, нам неприлично устраивать по этому поводу торжество, что это зазорно — праздновать свое собственное поражение. Но беседа наша происходила в присутствии «личного секретаря», настаивавшего на придании этому первому нашему дипломатическому обеду именно такого характера. С вмешательством этого влиятельного лица мне было не под силу бороться. Я хотел было хотя бы выговорить для себя право не участвовать в этом обеде, как я не участвовал и в переговорах. Но Иоффе заметил совершенно официально, что он настаивает на моем участии и считает, что мое отсутствие, как второго лица в посольстве, явилось бы демонстрацией, которая не прошла бы незамеченной и вызвала бы толки и пересуды… Пришлось подчиниться…

Обед этот вызвал целый переполох, и мне пришлось до некоторой степени быть церемониймейстером: я посоветовал Иоффе заказать себе смокинг, указал ему, какой галстух надо надеть (по совету М. М., он хотел надеть длинный цветной галстух…). Были приглашены во главе с фон Гинце все высшие чины министерства иностранных дел, а также банкир Мендельсон, Штреземан и др. Не знаю уж, как это вышло, но только было решено без моего участия, что «личный секретарь» не будет присутствовать на этом обеде. Гости оказали должное внимание роскошному обеду, сервированному в великолепном белом зале посольства. Все прошло гладко и чинно. Но за кулисами шло безобразие. Младшие служащие, в том числе и латыши-красноармейцы, не были приглашены на обед и ворчали, находя, что это нарушает равенство… Сбившись в соседней с белым залом комнате, они выражали свой протест, переругивались… А красноармейцы подкарауливали, когда выносили остатки на блюдах, и руками хватали прямо с блюд куски, к ужасу приглашенных на этот случай немецких официантов…

Вскоре после этого обеда Иоффе как-то с жалкой улыбкой спросил меня, как я отношусь к тому, чтобы пригласить опять гостей, но уже на файф-о-клок[19].

— Первый наш обед прошел так удачно… хорошо было бы повторить встречу с чиновниками министерства… Это закрепляет отношения… И я думаю (вот здесь-то и была зарыта собака), что в этом чаепитии и Мария Михайловна, как мой личный секретарь, должна принять участие… Ведь помимо всего, что ни говорите, а присутствие женщины действует как-то смягчающе…

Состоялся и торжественный файф-о-клок с участием Марии Михайловны.

Повторяю, она вмешивалась всюду. Так, помню, однажды к Иоффе приехал министр иностранных дел фон Гинце, если не ошибаюсь, для того, чтобы условиться о деталях и порядке передачи упомянутых выше шести миллиардов марок германскому правительству. Я был приглашен Иоффе принять участие в этом обсуждении, при котором присутствовала и Мария Михайловна. И она не ограничивалась ролью простой слушательницы, а все время вмешивалась в разговоры, давала советы, делала указания. Нетрудно было заметить, что Гинце это вмешательство было неприятно и даже вызывало недоумение. Но, хорошо воспитанный, он проявлял свое недовольство только тем, что, выслушивая с любезной улыбкой замечания Марии Михайловны, не всегда отвечал на ее, по большей части, нелепые и не идущие к делу реплики…

Наше посольство, естественно, находилось в связи с различными политическими группами, с которыми Иоффе постоянно вел какие-то переговоры и представители которых вечно торчали у него на обедах и завтраках. Я мало с ними встречался. Из лиц, бывавших в посольстве, я часто видался с Карлом Каутским и его женой Луизой Каутской. С ними у меня установились простые отношения. Сперва Каутский очень сочувственно относился к советскому строю, но, как он всегда оговаривался, только как к крупному и интересному опыту. Однако как-то постепенно он стал отпадать от нашего посольства, визиты его становились все реже, и, отмечу здесь же, в дальнейшем он стал на вполне отрицательную точку зрения… Бывали в посольстве и представители «независимой социалистической партии», как Ледебур, Гаазе, Оскар Кон и др. Мне мало приходилось встречаться с ними, так как у меня слишком много было неотложного дела, в которое я ушел с головой. Впрочем, по текущим делам мне часто приходилось видаться и говорить с Оскаром Коном, который состоял при посольстве в качестве юрисконсульта, и с ним у меня установились недурные отношения. Но замечу кстати, позицию своей партии Кон, по-видимому, знал слабо, ибо часто при наших мимолетных с ним спорах он, не приводя возражений по существу, говорил: «Надо, чтобы вы об этом поговорили с Гаазе, он ответил бы вам на этот вопрос отчетливо…»

Занятия Кона как нашего юрисконсульта сводились, главным образом, к разным вопросам в связи с положением наших военнопленных, продолжавших томиться в концентрационных лагерях и обращавшихся к нам с разными просьбами, жалобами и пр. Некоторых из них, по нашему требованию, германские власти освобождали из плена. Вопросы о военнопленных были у нас выделены в особый отдел, которым заведовал некто товарищ Симков, состоявший на должности атташе. Простой рабочий, старый партиец, но малообразованный и некультурный, он при своих сношениях с германскими властями вечно делал массу промахов и бестактностей. Я его мало знал, но кажется, он был недурной человек, хотя совсем не соответствовал своему весьма дипломатическому назначению. У него вечно выходили недоразумения с немецкими властями, и мне и Иоффе приходилось вмешиваться, чтобы сглаживать эти трения. Но вскоре его сменило на этом посту новое лицо.

В день нашего первого дипломатического обеда, часов около пяти-шести вечера, явился конвойный солдат с разносной книгой и каким-то военнопленным, которого он мне и сдал под расписку. Это был Виктор Леонтьевич Коп. Еще до меня посольство настоятельно требовало его освобождения для включения его в состав служащих посольства. Дело это затянулось, переписка расширялась, и Иоффе очень нервничал, нередко сам писал довольно резкие письма и возмущался, что Коп все томится в плену. И как-то он объяснил мне, почему он принимает так близко к сердцу это дело.

— Ведь Коп, — сказал он, — мой старый товарищ и друг еще с тех пор, когда я тоже был меньшевиком. Он и сейчас меньшевик. Но он очень дельный человек, широко и многосторонне образованный. И я, и моя жена Берта Ильинишна, мы с ним большие друзья, жена с детских лет. Его необходимо извлечь из плена: я мечтаю заменить им Симкова, который совсем не на месте…

Вот этот самый Коп и стоял предо мною, усталый от долгого переезда из лагеря, в рваной, грязной форме русского солдата. Я принял его, любезно приветствуя, и сообщил, что сегодня у нас дипломатический обед, что Иоффе готовится к нему.

— Нет, товарищ, — отвечал Коп, — я не хочу ему сегодня мешать. Я так измучен и устал. Мне бы только чего-нибудь поесть и сейчас же лечь, я так давно не спал на культурной кровати. Может быть, у вас найдется уголок, где бы я мог приткнуться…

На другой день Иоффе сказал мне, что теперь обязанности по делам военнопленных будет вести Коп и что Симков возвращается в Россию. И он добавил, что для придания Копу большей авторитетности в глазах немцев он получает звание советника посольства.

— Не подумайте, Георгий Александрович, — заметил Иоффе, — что это назначение в пику вам. Нет, он будет советником посольства только по названию, и все остается по-старому, вы остаетесь моим заместителем, а он будет ведать только дела военнопленных…

Скажу правду, мне это было совершенно безразлично, и я поспешил успокоить Иоффе, сказав, что с радостью введу Копа в курс его дела. Немного спустя ко мне пришел Коп с просьбой «занять» ему какой-нибудь костюм: он хочет сейчас же вступить в исполнение своих обязанностей.

— А в этом костюме, — и он указал на свою истерзанную солдатскую форму, — неловко перед служащими.

Я исполнил его просьбу, а затем ввел его в дела.

Назначение Копа, этого ярого меньшевика, вызвало целую бурю негодования в центре, откуда на Иоффе посыпались, как из рога изобилия, упреки и выговоры и в письменной форме и по прямому проводу, требования дезавуирования[20] его и пр. Но Иоффе энергично огрызался и даже раз, вызванный к прямому проводу самим Лениным, на его замечания и негодование категорически отказался дезавуировать Копа и даже поставил вопрос об отставке.

— Ах, я ничего не понимаю, — жаловался Коп, — чего им так дался мой меньшевизм… Ведь о моем значении как меньшевика не может быть и речи: мы все социалисты и коммунистический идеал нам так же дорог, как и самым ортодоксальным большевикам. А кроме того, у меня многое пересмотрено, многое отброшено, и я, подобно товарищам, как Троцкий, Чичерин, Иоффе, теперь уже от многого отказался из своего прежнего дореволюционного кредо. Мне хотелось бы, Георгий Александрович, попросить вас, не можете ли вы, когда Красин будет здесь (Красин собирался опять приехать), попросить его вмешаться в эту склоку: он ведь пользуется большим влиянием даже у Ленина…

Когда приехал Красин, я заговорил с ним о Копе. К моему удивлению, Красин, весьма терпимо относившийся к людям, ответил мне с нескрываемым недовольством:

— Не буду я путаться в его дела, пусть Иоффе, сделавший эту совершенно недопустимую бестактность, сам и вылезает… Да ты-то чего просишь за него? Что ты, его и раньше знал?

— Не имел ни малейшего представления о нем, — отвечал я. — Я только теперь познакомился с ним. Человек он дельный и вполне на своем месте… хотя мне лично кажется, что он изрядный оппортунист.

— Ага, видишь… ну вот и я нисколько не верю в искренность его перевоплощения… Нет, я не стану путаться в это дело…

Постепенно все улеглось. С фактом назначения Копа примирились. Он энергично работал. Вошел и охотно и притом вплотную вошел во внутренние дела посольства и стал плавать среди всяких подводных течений в них как рыба в воде. Он был со всеми хорош: и с Иоффе, и с его женой, и с М.М., что не мешало ему на стороне поругивать своего друга и его «личного секретаря». Словом, он оказался человеком вполне подходящим и по своей трудоспособности и по умению со всеми ладить. Он со всеми держал себя очень угодливо, чисто по-молчалински, и тогда ничто не предвещало, что он расцветет таким пышным цветом. Лично мне он быстро опротивел, и я с ним держался лишь чисто официально-товарищески… Впрочем, в дальнейшем мне еще придется возвратиться к Копу в той части, где я говорю о моей службе в Ревеле… А пока возвращаюсь к вопросу о лицах, бывавших в посольстве.

Помимо представителей разных партий, около нас терлись и разного рода посредники, лица, старавшиеся ловить рыбку в мутной воде, разные авантюристы, предлагавшие свои услуги по всяким делам.

Так, мне вспоминается один из таких темных посредников, некто Л-к, таинственно приходивший в посольство и ведший переговоры с Иоффе от имени Штреземана, главы популистов, не занимавшего в то время никакого официального положения, но пользовавшегося в сферах большим влиянием. Этот Л-к вечно говорил о своих близких отношениях со Штреземаном и о своем влиянии на него. Так, когда речь зашла об освобождении захваченного татарами Баку, он чего-то маклерил, бегал постоянно к нам, уверяя нас, что Штреземан, пользуясь своим влиянием на правительство, устроит это дело и Баку будет освобожден… И народные деньги таяли…

Среди таких темных посредников мне приходится отметить крупную и стильную фигуру Парвуса, бывшего известного революционера, нажившего во время войны разными темными спекуляциями колоссальное состояние…

VI

Первый момент появления Парвуса на нашем горизонте прошел для меня не замеченным, и узнал я о нем случайно от В. Р. Менжинского, который однажды, беседуя со мной по душам, сообщил мне, что находится в большом затруднении из-за вопроса о покупке для надобностей петербургской промышленности ста тысяч тонн угля, который необходимо купить, ибо иначе петербургская индустрия станет. И он рассказал мне, что на него как на консула (торговых заграничных аппаратов еще не существовало) возложено ведение переговоров с германским правительством об этой сделке. Оказалось, что дело это тянется уже давно путем переписки и стоит на мертвой точке. Далее выяснилось, что тут орудует Парвус в качестве посредника между германским правительством и нами и что за свое участие он поставил требование уплатить ему не более не менее как пять процентов с суммы всей сделки.

Парвус, насколько я помню, лично не появлялся. У него в посольстве были связи в лице ему близких: Ганецкого (Фюрстенберг), часто наезжавшего в Берлин, и Ландау, секретаря генерального консульства. Оба они по существу дела и являлись посредниками между ним и посольством. Все это показалось мне очень подозрительным… Сообщив мне об этом, Менжинский, после моих нескольких замечаний и вопросов, сказал:

— Право, Георгий Александрович, вам следует взять это дело на себя. Ведь ни Иоффе, ни я понятия не имеем о такого рода делах… А вы, по аттестации Воровского, «ловкий спекулянт», — добродушно пошутил он, — ну, вам и книги в руки. А то мы путаемся да путаемся и топчемся на одном месте. Время же идет. Нужно поспешить отправить уголь еще в эту навигацию, пока можно проникнуть в петербургский порт и выйти из него. А теперь уже начало сентября.

Менжинский позвал Ландау и попросил его изложить нам подробно сущность дела. Тот, не скрывая своего недовольства тем, что Менжинский вмешивает меня в это дело, заметил:

— Ведь это дело как коммерческое не имеет никакого отношения к посольству. Это дело генерального консульства… Да к тому же все почти окончено…

Но Менжинский твердо оборвал его и попросил принести досье и передать его мне. Мы вместе с ним пересмотрели переписку, которая произвела на меня очень неприятное впечатление. Было ясно, что, играя на нашей неопытности, Парвус и компания хотели просто обделать выгодное для себя дело, ни с того ни с сего врезавшись в него. В результате этого нашего разговора Менжинский и я отправились к Иоффе. Менжинский изложил ему сущность дела, и Иоффе стал настоятельно просить меня вести это дело совместно с Менжинским.

Из переписки было совсем неясно, при чем тут Парвус? Роль его в этом деле казалась совсем ненужной, так как мы могли вести его непосредственно с министерством иностранных дел. Объяснения Ландау, уже давно занимавшегося этим делом и все время бегавшего к Парвусу, ничего путного не выяснили. Он настойчиво твердил, что без вмешательства Парвуса сделка[21] не может состояться, что германское правительство, если и соглашается отпустить нам уголь против компенсации некоторыми товарами, то только потому, что в деле стоит Парвус, имеющий, дескать, громадное влияние…

Поэтому я предложил Менжинскому повидаться с самим Парвусом. Мы отправились к нему, и объяснение с ним еще более убедило меня в том, что он является каким-то «пришей к кобыле хвост» и что мы можем вполне обойтись без его участия и сохранить требуемые им 5 % комиссионных.

Мы начали дело непосредственно с министерством иностранных дел. И в результате примерно в середине сентября начались наши переговоры. Министерство иностранных дел образовало особое совещание, состоявшее из представителей самого министерства, Главного штаба, углепромышленников, пароходства и страхового общества, с одной стороны, и Менжинского (от генерального консульства) и меня (от посольства) — с другой стороны. Начались наши совещания, происходившие по вечерам, и тянулись около трех недель. Председателем этого совещания был назначен доктор Иоханнес, директор экономического департамента министерства иностранных дел. Я остановлюсь несколько на этих совещаниях.

— Открывая занятия нашего совещания, — сказал доктор Иоханнес в приветственной речи, — я позволю себе заметить, что правительство дружественной нам РСФСР обратилось к нам с просьбой, ввиду тех расстройств, которые вызваны войной, уступить ему сто тысяч тонн каменного угля для нужд его промышленности. Германское правительство охотно готово пойти навстречу удовлетворения этой просьбы, но с своей стороны рассчитывает на такое же дружественное отношение и надеется, что взамен угля правительство РСФСР не откажется дать нам некоторые необходимые продукты и товары. Здесь присутствуют представители всех заинтересованных учреждений, и я надеюсь, что путем личных переговоров и обмена мнений мы придем к быстрому и благоприятному для обеих сторон решению.

Затем он представил друг другу всех участников совещания. Знакомясь мной, офицер Главного штаба обратился ко мне на чисто русском языке с приветствием и сказал, что он по открытии заседания прочтет список товаров, которые Генеральный штаб желал бы получить от нас взамен угля.

— О, Россия, несмотря на войну, очень богата медью и каучуком, а также другими нужными нам товарами, как, например, асбестом, алюминием, никелем и пр., — заметил он.

Когда все снова сели, я вынул из портфеля какую-то совершенно не относящуюся к делу бумагу и стал ее просматривать. Между тем слово было дано офицеру Главного штаба. Он выразил надежду на то, что Россия поделится с ними продуктами, которые так нужны военному ведомству и которыми она очень богата.

— Так, — продолжал он, — по имеющимся у нас статистическим данным, в России имеются запасы: меди в листах в Нижнем Новгороде — столько-то, в Москве — столько-то…

И он стал читать длинный список всего того, что находится в разных пунктах России. Конечно, я не имел ни малейшего представления обо всем этом и испытывал понятное чувство стыда за свою полную неосведомленность, и, желая замаскировать ее, я сделал вид, будто слежу по своей бумаге за всеми его указаниями. Маневр мой удался, офицер заметил это и, прервав чтение, обратился ко мне с вопросом:

— У господина первого секретаря посольства тоже имеются соответствующие данные?

— Да, — не покраснев, ответил я. — Я вот и слежу за вашими сведениями и сверяю их со своими…

Ознакомив собрание с этими данными, он перешел к перечислению тех требований, которые Главный штаб предъявлял нам. Требования эти были очень высоки. У немцев на войне дела шли все хуже и хуже, военных запасов становилось мало, и они рассчитывали получить за уголь — асбест, никель, медь разного рода, каучук и пр. и пр., и все в довольно значительном количестве. И мне, и Менжинскому, с которым я обменялся замечаниями, одинаково больно было слушать эти требования, предъявляемые в очень решительном тоне… тоне победителя.

И вот начались переговоры или, вернее сказать, началась мелочная торговля. Заседания эти происходили по вечерам и заканчивались часов в одиннадцать, после чего мы должны были еще сообщать по прямому проводу в наш центр о достигнутых результатах, о новых требованиях и пр. Оттуда нам давали на другой день ответы, ибо там тоже совещались и обсуждали… Словом, дело было очень канительно. Позволю себе отметить, что мы с Менжинским сговорились идти только на минимум требований, почему и торговались страшно. Так, помню, Главный штаб требовал, между прочим, сто тонн никеля. Как известно, в военной технике этот металл играет важную роль. Я же в ответ на это требование заявил, что мы можем дать максимум пять тонн… Взаимные настаиванья, взаимные ложные уверения и пр. Взаимное, плохо скрываемое, раздражение, обуславливаемое тем, что и немцам, и нам должно было спешить: нам из-за навигации, а им из-за войны… Из-за никеля у нас вышло весьма серьезное и длительное несогласие.

— Господин председатель, — вспылив, заявил офицер, — я вижу, что нам никак не договориться с представителями РСФСР… Я считаю, что предлагать нам какие-то пять тонн никеля — просто издевательство… Не лучше ли прекратить наши совещания…

— Я предлагаю то, что мы можем, — ответил я. — И я нахожу, что употребление таких непарламентских выражений, как «издевательство», едва ли уместно… Что же касается предложения оборвать переговоры, то я не возражаю…

— Нет, позвольте, господа, — вмешался председатель, — я объявляю перерыв на пять минут… Поговорим частным образом.

Перерыв. Председатель долго доказывает что-то офицеру. Потом обращается ко мне и начинает убеждать меня «прибавить». Я отвечаю, что действую по директивам моего правительства и ничего не могу прибавить. Все взволнованно беседуют. Ко мне подходит офицер Главного штаба и извиняется за допущенную им резкость в пылу спора.

— Но если бы вы знали, — прибавляет он в пояснение, — до чего нам необходим никель и в возможно большем количестве…

— Понимаю, — ответил я. — И вот если вы не будете вести себя так напористо в ваших требованиях и станете предъявлять их в форме более терпимой, я вам прибавлю…

— Нет, господин секретарь, — перебил он меня, — дело не в том… Мне просто непонятно, чего вы так скупитесь. Ведь вы предлагаете гораздо меньше, чем вам разрешено…

Напомню, что наши переговоры по прямому проводу перлюстрировались. А у нас в центре были очень заинтересованы этими переговорами и благополучным окончанием их, и притом как можно скорее. И в своем нетерпении и в своей нервности готовы были идти на гораздо большие уступки. Нас торопили, и обо всем без стеснения сообщалось по прямому проводу. Я знал, что все наши беседы с центром были известны немцам, и, конечно, это очень затрудняло нашу задачу при переговорах…

Но так или иначе, 8 октября переговоры были благополучно закончены, и соглашение по этой первой торговой сделке между двумя правительствами непосредственно было подписано. Мы с Менжинским, несмотря на всю спешность и на все препятствия, выторговали все, что могли, и взамен угля дали требуемые немцами товары в значительно меньшем количестве, чем нам было разрешено и рекомендовано центром. И сейчас же встала другая неотложная и спешная задача: отправить уголь с таким расчетом, чтобы пароходы успели разгрузить и выйти обратно до замерзания нашего порта в Петербурге.

И уже с самого начала переговоров, в предвидении благополучного их окончания, мы заранее позаботились о необходимых подготовлениях к быстрой отправке угля. По инициативе Менжинского Иоффе предложил мне заняться этим делом, которое должно было быть сосредоточено в Гамбурге, где у нас было намечено учредить консульский пункт. И поэтому Иоффе предложил мне занять этот пост и одновременно числиться консулом и для Штеттина и Любека, где тоже предполагалось открыть консульские функции, с чем можно было, однако, не спешить…

Все то, что мне пришлось пережить в посольстве, все эти дрязги, наушничанья, — все это оставило на мне очень тяжелый след. Я чувствовал себя не ко двору и внутренне рад был уйти из посольской среды. А потому, после недолгих размышлений, я согласился… Но тут началась новая, уже внепосольская склока. Не буду подробно останавливаться на ней, коснусь лишь вкратце.

За время ведения переговоров о покупке угля в Берлине успели побывать Боровский и Стучко. Это совпало с тем моментом, когда мне было предложено место консула в Гамбурге. Оба они отнеслись отрицательно к этому проекту. Начались новые интриги, новые дрязги. И Боровский, и Стучко, пользуясь своим влиянием, в центре, стали энергично противодействовать моему назначению, одновременно нашептывая на меня и самому Иоффе…

— Скажите, пожалуйста, Георгий Александрович, — обратился ко мне как-то Иоффе, предупредив, что его вопрос конфиденциален, — что у вас было с Воровским и Стучко? Почему они так недружелюбно к вам относятся? У меня такое впечатление, точно тут есть что-то личное, какие-то старые счеты…

И он сообщил мне довольно подробно о том, что оба эти товарища очень отрицательно относятся к вопросу о назначении меня консулом… Однако Иоффе, не обращая внимания на их наговоры, желал поставить на своем и успел уже сообщить в центр о своем решении. И туда же с своей стороны писали Воровский и Стучко. От Чичерина пришла телеграмма, в которой он, склоняясь на их сторону, решительно и в недопустимо резком тоне заявлял, что считает меня совершенно неподходящим для поста консула.

Заварилась новая каша. Я был в курсе всей этой дрязги и обратился к Иоффе с официальным заявлением, что прошу не считать меня кандидатом, что я не хочу всей этой склоки.

— Ну нет, Георгий Александрович, — ответил Иоффе, — я на это не согласен… Я им не уступлю, и я не принимаю вашего заявления…

Менжинский тоже настаивал, чтобы я не отказывался… Иоффе же счел себя лично задетым и ответил Чичерину в весьма резкой форме. Менжинский с своей стороны тоже кому-то писал и настаивал на моем утверждении… Далее в дело вмешался и Красин, который был в то время в России и который по прямому проводу настаивал на том, чтобы я и не думал снимать своей кандидатуры. Наконец, не помню уж как, в дело был втянут и сам Ленин, ставший на сторону Иоффе, Менжинского и Красина… В результате была получена новая телеграмма от Чичерина, в которой он соглашался на назначение меня консулом, но лишь временно…

Тут я решительно запротестовал. Снова резкая телеграмма со стороны Иоффе, в которой он говорил, что в этом факте, факте согласия на назначение меня временно, он не видит ничего иного, как стремление оскорбить меня, и что он категорически протестует против этого незаслуженного оскорбления… В результате получилось полное безоговорочное утверждение, подписанное тем же Чичериным.

Не могу не отметить, что все поднятые Воровским и Стучко дрязги произвели на меня удручающее впечатление. Было противно до глубины души… По настоянию моих друзей, Красина и Менжинского, аргументировавших пользою дела, а также Иоффе, переведшего, в сущности, все дело на вопрос своего личного самолюбия, я вынужден был в конце концов согласиться…

Кстати, упомяну, что в течение этой склоки у меня как-то раз произошло объяснение с Воровским. Он пришел ко мне по какому-то делу в мой кабинет. Хотя отношения у нас, как я выше говорил, были более чем холодные, он не ограничился официальным запросом, а счел нужным сделать мне несколько комплиментов по поводу той позиции, которую я занял в переговорах об угле… В частности, он очень одобрял меня за то, что я повлиял на устранение от дела Парвуса. И еще он выразил свою радость по поводу того, что я буду назначен гамбургским консулом…

— Полноте, Вацлав Вацлавович, комедию ломать, — резко оборвал я его. — Ведь я же хорошо знаю, как вы относитесь к этому вопросу… хорошо знаю, как вы всячески стараетесь сорвать мое назначение… Меня это мало интересует, но увольте меня от ваших любезностей!..

Он стал уверять меня, что это неверно, что он ничем не проявлял себя в этом вопросе, наоборот, всячески поддерживал мою кандидатуру перед Иоффе… Меня взорвало от этой новой лжи, и я резко оборвал его и сказал, что больше не хочу говорить на эту тему, и попросил его перейти к цели его обращения ко мне, как к секретарю посольства…

* * *

Я перехожу к моим воспоминаниям о работе в Гамбурге. Но, расставаясь с описанием всего пережитого на советской службе в Берлине, я позволю себе сказать несколько слов от себя лично.

Как я и обещал в своем обращении к читателю, я пишу только правду, все время стараясь быть строго объективным и описывая действительность, встающую передо мной резко до картинности, не позволять себе выражений возмущения и негодования. А между тем в процессе всего того, что мне приходилось переживать, я, живой человек, человек, шедший на службу к большевикам не карьеры ради и не ради наживы, а лишь во имя идеи служения родине, не мог оставаться равнодушным к тому, что происходило вокруг меня… И все это, как оно и понятно читателю, не могло заглушить внутри меня тяжелых сомнений, размышлений и пр.

Само собою, я относился спокойно к многочисленным личным выпадам против меня, ко всякого рода кляузам, оскорблениям меня как личности, не желая становиться на одну доску хотя бы с пресловутым «личным секретарем» посла, которая с назойливостью липнущей к лицу мухи вечно старалась угостить меня какой-нибудь проделкой обывательского характера… Но, конечно, это мешало жить и работать. Отнимало много крови и времени. Но я был уже зрелым человеком, знал жизнь и не мог, конечно, не видеть и не сознавать, что во всем этом, т. е. в дрязгах и интригах и вообще во всем поведении «личного секретаря» и находившегося под ее влиянием Иоффе и других сотрудников, было, в сущности, много высоко комического. Но пошлость всегда остается пошлостью, как бы ни философствовать на эту тему. И вот эта-то пошлость, дававшая тон всему, пошлость, покрывавшая своим грязным налетом всю жизнь посольства, представляла собой глубокое болото, в котором, нередко казалось мне, вот-вот я захлебнусь… И было так трудно делать вид, что я не замечаю ее, и внешне ничем не реагировать на все эти мелочи, на все выходки, которыми меня старались донять. Но я сдерживался, молчал и лишь в разговорах с моим старым другом В. Р. Менжинским, также видевшим многое в высоко комическом духе, порой отливал свое возмущение и черпал бодрость…

Но это было еще с полгоря, все то, что было направлено лично против меня. Было многое гораздо хуже. В своем пошлом обывательском ослеплении, смешивая все понятия и уже совершенно не отделяя личного от общественного, исключительно думая о себе и о своем маленьком «я», эта публика просто мешала мне работать, противодействуя всему, что исходило от меня… И тут, конечно, я не мог оставаться спокойным наблюдателем жизни со всеми ее проявлениями, но в интересах моего служения должен был бороться, т. е. принимать известное участие в склоке, как это было, например, ну хотя бы в вопросе о назначении меня в Гамбурге консулом.

Не мог я, разумеется, оставлять без внимания те случаи — а их было миллион, — когда в посольстве творилось что-нибудь, явно направленное в ущерб делу. Напомню хотя бы о том, как все, кому было не лень, тратили деньги из государственной казны, на которую, повторяю, вся эта публика даже до образованного, но слабохарактерного Иоффе включительно, смотрела как на свою собственность, которой можно располагать по своему усмотрению… Упомяну также и о том, о чем я не говорил или очень мало говорил до сих пор, а именно об неудержимом обжорстве моих сотрудников. Явившись по своему положению нуворишами[22], дорвавшись до момента, когда они получили возможность, никем и ничем не сдерживаемые, «лопать» (да простит мне читатель это совсем не литературное выражение) сколько угодно и что угодно, и даже как угодно, они не стеснялись и форменным образом обжирались. И помимо того, что приобреталось за большие деньги в Берлине, из голодной, уже истощенной России постоянно доставлялись дипломатическими курьерами разные русские деликатесы, как икра, балык, колбасы, масло, окорока, консервы… Как ни пошла борьба в этом направлении, как ни унижает она человека, но я не мог и здесь не положить предела аппетитам сотрудников… И, конечно, это вызвало еще большее озлобление против меня и частое нарушение тех или иных введенных мною ограничительных норм. Упомяну вновь о низшем персонале, состоявшем из немецких граждан, главным образом, спартаковцев, которые, видя, как обжорствуют «господа» и считая себя равными с ними, следовали их примеру… Этот низший персонал, пользуясь внутри посольства неограниченной свободой, вечно устраивая какие-то собрания, тратя на них служебные часы и вырабатывая на них какие-то новые требования и протесты… Были, например, протесты по поводу того, что в столовую служащих на десерт подавался компот, а им просто сырые фрукты… И здесь шли склоки и дрязги, в которых мне приходилось вечно разбираться и по поводу которых мне приходилось держать ответ перед уполномоченными партии… Но были обстоятельства еще серьезнее.

Выше я говорил, что посольство было окружено целой сетью посторонних ему лиц. Тут были представители разных партий, а также и просто — иногда прикрытые партийной принадлежностью — охочие люди, стремившиеся использовать момент и урвать там, где, как они видели, плохо лежит. Эти последние выступали в виде разного рода посредников, говорили о своем влиянии в тех или иных политических партиях, на тех или иных политических деятелей, обещали устроить то или иное дело в интересах России… По заведенному еще до моего прибытия в Берлин порядку вся эта пестрая публика вела свои переговоры непосредственно с Иоффе или «личным секретарем» посла…

И народные деньги таяли и тратились зря, обогащая этих людей.

Я упомянул об одном из них, которого мне вместе с Менжинским удалось обезвредить, именно о Парвусе. Но устранение его вызвало, как я упомянул, много личного озлобления против меня…

И, разумеется, все это, вместе взятое, не могло не вызвать во мне горьких размышлений и тяжелых сомнений. Позволю себе сказать, что, решив идти на советскую службу, я шел на борьбу. И вот эта борьба развернулась передо мной и поглотила меня всего. Но что это была за борьба! Увы, это была мелкая, пошлая борьба с мелкими ничтожными людишками, черпавшими свою силу и энергию в своей первобытной, оголенной от всего высокого морали и этики…

Уже в Берлине во мне начали говорить сомнения, не сделал ли я крупную ошибку, пойдя на советскую службу. Уже там мне часто начинало казаться, что вся моя работа бесцельна, что бессмысленны все приносимые мною жертвы, что меня это советское чрево сожрет и поглотит так же, как в лице моих посольских товарищей оно пожирает и уничтожает разные деликатесы. Но жизнь была сильнее размышлений — она требовала, чтобы я не обращал внимания на всю эту пошлость, которая меня окружала, она втянула меня в свое колесо и вертела мною по своему произволу… И тогда я впервые понял на самом себе, что значит поговорка «коготок увяз»… Но во мне все еще тлела какая-то надежда, что все, о чем я упоминал, не что иное, как только ряд мелочей, обычных в жизни, что они являются лишь результатом переходного времени, что борьба с ними и возможна, и необходима, и что она не может не быть плодотворной, и под ее влиянием все это мелкое, ненужное исчезнет, как накипь. Хотелось верить, что все эти отрицательные стороны представляют собою следствие ломки старого, ненужного и постройки нового, необходимого. Хотелось верить, что сознание того, что именно необходимо, проникнет в сознание наших товарищей, и они пойдут по пути настоящего строительства новой жизни, отказавшись от всего утопического…

И, мучаясь в своих сомнениях, я говорил самому себе, что за всей этой обывательской пошлостью, за всеми этими перебоями стоит прекрасная и великая и такая чистая Россия, которой должно служить, не щадя себя и не предъявляя ей — даже в своих мыслях — никаких счетов за личные жертвы и лишения, ибо переживаемый великий процесс должен закончиться, и закончится торжеством России и ее великого народа… А в сравнении с этой великой целью таким ничтожным и смешным казалось мне мое маленькое «я»…

VII

Итак, 8 октября соглашение о покупке угля у германского правительства было подписано, и 9-го утром я со своим штатом уже выехал в Гамбург. Там на вокзале меня встретили представители пароходства и страховых обществ, тоже спешивших с отправкой угля в Петербург и потому выехавших в Гамбург еще до подписания соглашения. Эти лица все подготовили к моему приезду: заняли помещение для меня в гостинице, а также устроили для меня временно консульское бюро в одном из многочисленных громадных домов, сплошь наполненных пустовавшими, ввиду войны, помещениями, специально приспособленными под коммерческие бюро. В одном из них я временно устроил свою канцелярию. И, таким образом, в тот же день мы могли уже начать работу, материалы для которой были заранее подготовлены этими обоими представителями. Работа была очень спешная, сложная и нервная. Ввиду того, что нормальная консульская работа не требует значительного штата служащих, отправка же угля представляла собою явление временное, я ограничился очень небольшим личным составом. Он состоял из секретаря консульства, бухгалтера, делопроизводителя, помогавшего бухгалтеру на время спешки с отправкой угля, машинистки и агента для торговых поручений.

Работа закипела. Пароходы спешно грузились и выходили в море, и к двадцатым числам октября из разных немецких портов были отправлены все 25 пароходов со ста десятью тысячами тонн угля. А некоторые из этих пароходов, первые, успели уже и возвратиться обратно[23].

Одновременно я открыл также и деятельность консульства по всей его компетенции вплоть до торговых дел. Правда, в последнем отношении работы было мало. За время войны громадный мировой Гамбург находился в спячке: все было пусто, все стояло, и город и его мировой порт, когда-то кипевший жизнью, производили впечатление чего-то выморочного… Но на меня наш центр, в лице Красина, который в то время уже был народным комиссаром торговли и промышленности, возложил широкие торговые функции, прислав и продолжая присылать мне запросы и спецификации требуемых для России товаров. И хотя деловая жизнь в Гамбурге замерла, тем не менее изо всех щелей его полезли ко мне разные коммерсанты и спекулянты со всевозможными предложениями… Они не скрывали, что, несмотря на всю бдительность властей, они успели утаить много товаров, которые они и спешили навязать мне. Большинство этих коммерсантов, как это всегда и бывает в смутные времена, состояло из разных темных личностей. Среди них было немало и представителей русской колонии в Гамбурге.

В первый же день моего пребывания в Гамбурге я обменялся визитами с президентом сената и некоторыми другими официальными лицами. Президент сената и другие представители его (все больше коммерсанты) не скрывали своей радости по поводу моего приезда: они питали надежды, что благодаря мне удастся оживить торговую деятельность Гамбурга, и потому были очень предупредительны по отношению ко мне и к моим сотрудникам.

Конечно, я не мог, по своему положению российского консула, не коснуться и дел наших военнопленных. Они находились в разных разбросанных около Гамбурга концентрационных лагерях и на работах у частных хозяев, к которым они были прикреплены. Положение их было очень тяжелое, и именно русских военнопленных, с которыми обращались очень сурово, совсем не так, как с военнопленными других воевавших с Германией государств… И едва я успел приехать, как военнопленные стали засыпать меня жалобами на насилие и пр.

Иногда они появлялись у меня, получив на то разрешение, с личными просьбами, например, по оформлению их браков с женами-немками, с которыми они жили невенчанными, а также по сношению с родными в России и пр.

Вскоре же по моем прибытии ко мне явился и представитель русской колонии. Это был молодой человек, который представился мне, как «уполномоченный русской колонии».

— Правда ли, — нервно и сильно жестикулируя, обратился он ко мне сразу с вопросом, — что вы назначены гамбургским консулом?

Вопрос этот привел меня в понятное недоумение. Тем не менее я ответил ему утвердительно.

— В таком случае я ничего не понимаю, — сказал он, пожимая плечами. — Вот копия моего письма к послу Иоффе, отправленного ему вскоре после его прибытия в Берлин… Вы видите, что в нем я от имени гамбургской колонии русских приветствую его, как представителя свободной от уз бюрократического правительства России… А дальше я ему пишу, видите, что колония надеется, что при выборе для Гамбурга русского консула он не пойдет по избитому пути бюрократической системы назначения официальных представителей свободной России, а примет во внимание кандидатуру того лица, которое ему может указать колония из своей среды… И вот я теперь ничего не понимаю, как могли вас назначить?..

— Позвольте, — спросил я, — а что же вам ответил Иоффе?

— Иоффе? Да вот его ответ, подписанный им самим.

И он протянул мне бумагу на бланке посольства. В своем ответе в обычных трафаретных выражениях Иоффе благодарил за выраженные симпатии и в заключение писал, что вопрос о назначении консула в Гамбурге еще не поднимался и что пока он ничего по этому поводу не может сказать.

— А между тем вот вас уже назначили, — заговорил снова молодой человек. — Не думаю, чтобы наша колония была довольна… мы, верно, будем протестовать, тем более что колония в своем ответе выставила своего кандидата…

Вся эта дискуссия казалась мне весьма комичной. Однако сохраняя серьезное выражение лица, я спросил моего протестанта:

— А кого колония предполагала назначить консулом?..

Он скромно улыбнулся и ответил:

— Колония находит, что самым подходящим кандидатом являюсь я… Ну, а теперь мы будем протестовать против того, что советское правительство тоже следует бюрократическим методам…

Впоследствии, ориентировавшись в гамбургских делах, я узнал, что этот господин никаким уполномоченным колонии не был. Он написал письмо Иоффе с приветом от русской колонии, переговорив с несколькими знакомыми и заручившись их согласием на то, что он подпишет это приветствие от имени колонии.

Через несколько дней после этой сцены он снова явился ко мне с предложением разных товаров, причем стал говорить о своей честности, в доказательство чего он представил мне удостоверение одного из гамбургских негоциантов в том, что, работая у него в качестве служащего, он «честно сдал ему все 20 000 мешков из-под хлеба»… Впоследствии этот господин так мне надоел всякими пустяками, с которыми он обращался, что я распорядился, чтобы его больше ко мне не пускали…

Далее у меня было много хлопот с передачей мне находившегося на хранении у испанского генерального консула имущества прежнего, царских времен, российского консула… Все переговоры шли через сенат, так как Испания не признала нового строя в России. В конце концов имущество было передано не мне лично, а сенату, который передал его уже мне.

Между тем на политическом горизонте собирались грозные для нас тучи… Постепенно в газетах, сперва робко, как бы нащупывая почву, стали появляться какие-то недружелюбные для советского правительства выпады, которые чем дальше, тем больше принимали открыто враждебный характер. А к концу октября в прессе началась явная травля. Появились статьи, резкие по форме и содержанию, в которых говорилось о том, что советское правительство ведет агитацию и пропаганду, и задавался вопрос, доколе же германское правительство будет терпеть у себя эту «кухню ведьм» («хексенкюхе»), в которой готовится отрава, угрожающая всему народу?.. И всюду поползли слухи и слухи. Говорили, что германское правительство вот-вот потребует, чтобы русское посольство уехало в Россию…

Когда мне как-то в конце октября пришлось съездить по делам на несколько часов в Берлин, я встретил в посольстве столь знакомую мне картину полной паники. Помимо обычных нелепостей, шли разговоры о том, что ввиду плохих дел немцев на войне они собираются просить мира и поэтому уже заранее хотят заслужить у Антанты и порвать с советской Россией… Говорилось и говорилось… Но я знал уже, какое значение имеют все эти пересуды, имел ясное представление о том, насколько быстро у нас распространяется паника, а потому пошел к Иоффе узнать, в чем дело. Он был, по обыкновению, спокоен, но крайне озабочен, чего он и не скрыл от меня.

— Да, — сказал он, — заваривается какая-то каша. Очевидно, откуда-то из высших сфер дан сигнал травить нас… Возможно, что слухи о близкой капитуляции немцев основательны, ведь дела их очень плохи, и нет ничего невозможного в том, что они предпримут что-нибудь против нас… Но факт тот, что на Вильгельмштрассе стали со мной как-то особенно холодны… Ну, да посмотрим, что будет… Пока работаю, и чуть не каждый день мне приходится бывать на Вильгельмштрассе, и все из-за разных нелепых придирок…

Поговорил я и с Менжинским, который тоже ничего веселого мне не сказал…

В жизни Германии начался какой-то перелом. Начался он незаметно. Но уже чувствовался в воздухе какой-то сдвиг, точно что-то оборвалось. На лицах прохожих появилось выражение какой-то настороженности, какой-то нервности. И в то же время жизнь шла как будто обычным своим порядком военной эпохи. Разобраться во всем этом было трудно, ибо ничего осязаемого не было, если не считать, например, того, что, несмотря на войну, находившееся до сих пор в полном порядке железнодорожное сообщение стало давать перебои, в действиях железнодорожных служащих появилась какая-то неуверенность, какое-то игнорирование строго соблюдаемых обычных правил… И я уехал из Берлина с предчувствием чего-то, что надвигается и вот-вот надвинется… Какие-то тревожные вести шли из Киля…

Дорогой в Гамбург мне особенно ярко бросилось в глаза, что обычно правильное железнодорожное движение нарушилось. Без всякой видимой причины поезда задерживались на станциях дольше, чем следовало, и я прибыл в Гамбург с опозданием на три часа. Поразило меня и то, что ко мне в купе вагона первого класса на одной из станций вошло несколько солдат с мешками и котомками. Они уселись около меня, успокаивая друг друга, что это, мол, ничего… Правда, пришедший вскоре кондуктор заставил их уйти в вагон третьего класса, но повиновались они очень неохотно и ушли, ворча с озлоблением и угрозами…

Но тревоги тревогами, а дело надо было делать. Я нашел постоянное помещение для консульства (на Колонаденштрассе, 5), переехал туда, и мы стали устраиваться… Мои сотрудники тоже были встревожены наблюдаемым переломом, но я в беседе с ними всячески успокаивал их, обращая все в шутку. И мы продолжали работать.

Между тем началась германская революция…

И (не помню точно), кажется, 5 ноября утром, около девяти часов мне подали телеграмму. Она была от Менжинского. Я помню ее хорошо:

«Завтра восемь часов утра пятого ноября посольство выезжает в Россию. Было бы хорошо, если бы вы присоединились. Для окончания отчетности по углю вам дана отсрочка восемь дней. Менжинский».

Таким образом, подтвердились наихудшие предположения… Конечно, мне было немыслимо присоединиться к посольству, так как телеграмма была мне доставлена лишь на другой день…

Я немедленно собрал у себя в кабинете всех служащих и объявил им эту новость… Я решил выдать всем сотрудникам при расставании двухмесячный оклад жалованья. Один из служащих, именно бухгалтер, пришел в отчаяние и стал просить меня отпустить его немедленно, и он уехал с последним, перед долгим перерывом, поездом, спеша к своей жене в Берлин.

В тот же день ко мне по телефону обратился сенат с предложением как можно скорее закончить мою отчетность и выехать из Гамбурга…

VIII

Уже за несколько дней до изгнания из Берлина нашего посольства в Германии началось революционное движение. Началось оно с Киля, где поднялись солдаты и матросы, и, распространяясь все шире и шире, оно разлилось по всей Германии…

Я не собираюсь, конечно, подробно описывать немецкую революцию и интересующихся отсылаю к обширной литературе по этому вопросу. Но придется коснуться ее хотя бы лишь постольку, поскольку это находится в связи с моим пребыванием в Германии в качестве советского генерального консула.

В тот же день, когда мною была получена телеграмма от Менжинского, Гамбург охватило волной революционное движение. Правда, проявление этого, как увидит читатель ниже, было очень своеобразно. Жизнь как бы остановилась, но днем магазины были открыты, дети ходили в школу, повсюду царила тишина. Железная дорога бездействовала, по улицам двигались манифестации, носившие, впрочем, совершенно мирный характер. Быстро конструировался совет солдат и матросов, который начал выпускать свои воззвания и пр. На стенах расклеивались, к сведению обывателей, извещения о том, что «сегодня с шести часов начинается «полицейштунде», почему жителям предлагается с этого часа и до семи утра не выходить на улицу за исключением крайней необходимости (призыв врача, необходимость в аптеке и тому подобное), не зажигать в домах огня или плотно завешивать окна… Словом, немцы, привыкшие все и вся регулировать и систематизировать, стремились урегулировать и самое революционное движение. И действительно, по вечерам, сразу же по наступлении «полицейштунде», в разных концах города начиналась правильная перестрелка — народ, солдаты и матросы брали приступом казармы, вокзал, телеграф и прочие общественные здания. А утром вновь открывались магазины, дети с деловитым видом, с сумками, спешили в школы… А в газетах и особых прибавлениях публиковались реляции о ночных столкновениях и о завоеваниях революции…

Прошло несколько дней, и все оставалось по-старому. Железная дорога продолжала бездействовать. Сенат ежедневно обращался ко мне с предложением поспешить с отъездом. Но сложный отчет не был еще закончен, да и помимо того, я просто не мог двинуться в путь, ибо поезда не ходили, да и автомобильное сообщение тоже было прервано… Наконец, я получил от сената весьма грозную бумагу, в которой мне категорически, с угрозами, предлагалось немедленно же со всем штатом покинуть пределы Гамбурга. Меня это взорвало, и я позвонил по телефону в сенат и сказал подошедшему к аппарату секретарю, что я очень прошу дать мне указания о способе передвижения…

— Мы ничего не может сказать относительно этого, господин консул, — отвечал секретарь. — Вы сами видите, что делается в Гамбурге: поезда не ходят, автомобильное движение тоже прервано…

— Да, но ведь сенат настаивает на моем немедленном отъезде, вот я и прошу указать мне способ осуществления требования сената, — сказал я.

— А это уж как господину консулу угодно…

Словом, царила бестолочь во всем. Так, например, несмотря на то что совет солдат и матросов широковещательно объявил, что принял на себя всю власть по управлению республикой, сенат продолжал существовать и давал распоряжения, часто шедшие вразрез с распоряжениями совета… Между тем я и мои сотрудники торопились подготовить все к отъезду, — заканчивали отчетность, приводили в порядок документы и переписку.

И вот среди этой сумятицы ко мне явилась депутация от совета солдат и матросов, обратившаяся ко мне с целой речью, как представителю советской России, в которой высказывались приветы, сочувствие и симпатии советскому правительству, выражающему-де интересы трудящихся, и в заключение с категорическим и настоятельным предложением от имени немецкого революционного народа, представляемого советом, не уезжать и оставаться на моем посту. И тут же депутация предложила мне сноситься по радиотелеграфу, находящемуся в руках совета. Я ответил им приличными случаю словами, указав в заключение, что не знаю, кого слушаться, и показал им грозную бумагу сената. Они возмутились и заявили мне, что сенату нечего вмешиваться в это дело, что он, собственно, уже не существует, что лишь по забывчивости и за недосугом сенат, как правительство, еще не уничтожен формально. И депутация вновь настаивала на своем предложении оставаться в Гамбурге, прибавив, что сейчас же по возвращении к себе они пришлют мне письменное подтверждение этого предложения. И действительно, в тот же день я получил от совета на его форменном бланке подтверждение с печатями и подписями…

Я немедленно же составил подробную телеграмму Чичерину, уведомляя его о всех событиях, происшедших со времени изгнания посольства, и о предложении совета оставаться на моем посту в качестве представителя советской свободной России и просил в срочном порядке указаний и распоряжений. Прошло несколько дней, а ответа не было. Я навел справки в совете, который заверял меня, что мое радио было послано и получение его было подтверждено московской радиостанцией… Я послал после этого еще две или три телеграммы Чичерину, настоятельно требуя инструкций, но все они остались без ответа. Разумеется, это ставило меня в самое нелепое положение… И лишь много спустя, возвратившись уже в Москву, я от Красина узнал, что мои гамбургские радио были своевременно получены, что Совнарком с удовлетворением ознакомился с их содержанием, так же как и Красин, и что он не сомневался, что комиссариат иностранных дел снесся со мной по их содержанию, и он очень удивился, когда в дальнейшем узнал, что от меня нет больше известий. Стало ясным, что комиссариат иностранных дел сознательно не отвечал мне, и нетрудно было догадаться, что это делалось нарочно, с умыслом…

Я воздержусь от ламентаций на эту тему и лишь позволю себе обратить внимание читателя на то, как личные отношения, т. е. симпатия и антипатия, отражаются в советской России на делах, имеющих государственное значение… Таким образом, я остался в Гамбурге отрезанным от связи со своим правительством, которое в эту трудную минуту как бы выбросило меня на произвол судьбы… О, эти личные счеты!.. О, эта советская система!..

И вот, предоставленный самому себе, я должен был самостоятельно решать, как мне быть и что делать? Совет солдат и матросов относился ко мне с исключительным вниманием, постоянно подчеркивая, что ему надо учиться у нас, т. е. у советских деятелей с их опытом, показавшим миру редкую выдержанность, энергию и пр. Я находился в оживленных отношениях с советом, который часто обращался ко мне за разными указаниями. Сенат вскоре формально был лишен своих полномочий и перестал существовать как правительство, впрочем, ненадолго. Ведь все это происходило в революционный период, когда события шли, что называется, густо и когда один день по содержанию и сумме переживаний соответствовал неделям и месяцам нормального времени…

Вскоре совет обратился с особым, скажу просто, прекрасным манифестом ко всем военнопленным на французском, английском, итальянском и русском языках. Это было настоящее, неподдельное братское обращение, в котором совет объявлял им, что отныне они свободны, что пали все цепи, они свободно могут уходить из лагерей, свободно возвращаться на родину… И вслед за этим манифестом ко мне в консульство валом повалили измученные и истомленные русские военнопленные за визами на обратный проезд в Россию. Я не преувеличу, сказав, что у меня бывало в день более тысячи человек, заполнявших все помещение консульства, теснившихся на лестнице и толпившихся на улице перед домом. Но тут были не только русские военнопленные, но также и французские, бельгийские, английские, итальянские. У них не было своего представителя, и я являлся единственным дипломатическим представителем одной из стран Антанты. Они умоляли дать им визы на возвращение на родину, и, каюсь, хотя и в относительно редких случаях, я с явным нарушением компетенции ставил им визы на проезд в их страны, и, к моему удивлению, я узнал, что мои визы принимались всерьез и утверждались немецкими пограничными властями… Я и мой малочисленный штат работали буквально и день, и ночь.

Но тут кстати на помощь мне пришла и местная русская колония. Однажды ко мне явился от ее имени некто г-н Гурвич с заявлением, что русская колония, узнав, как изнемогает в трудах наличный состав консульства по работе с военнопленными, которые помимо виз требовали и разных других видов помощи, с радостью готова организованно помогать мне. И немедленно же (да, именно немедленно, ибо события развивались с головокружительной быстротой) у меня собралось несколько человек, сконструировавшихся в качестве инициативной группы для организации общества содействия и помощи военнопленным. Тут же был избран временный комитет, назначены должностные лица, собраны кое-какие суммы. Некоторые добровольцы предложили свои услуги для работы в канцелярии. Упомянутый г-н Гурвич вошел ко мне на службу в качестве секретаря консульства[24] и оказался незаменимым человеком на этом посту своим деловым опытом, добросовестностью, инициативностью и высоким образованием. По своим взглядам он принадлежал к умеренным социалистам, но ни в какие партии не желал входить. Одновременно я усилил свой штат, приняв одного из военнопленных, Коновалова, в качестве портье и курьера, оказавшегося очень хорошим человеком.

И работа кипела. Но широкие, мирового масштаба события развивались и шли своим чередом и тоже в революционно быстром темпе. Немцы просили перемирия, признав себя побежденными. Вильгельм скрылся в Голландию. В Германии появились делегации стран Антанты. Победители стали проводить свои директивы. Революционное движение, начавшееся и проходившее под знаком крайнего и, сказал бы я, большевистского направления, постепенно стало входить все в более умеренное русло, отказываясь от крайностей и в конечном счете всецело подпав под влияние германской социал-демократической (Шейдеман) партии. Правда, еще долго, в течение нескольких месяцев, у социал-демократов шла энергичная борьба с крайним большевистским течением, выражавшимся спартаковцами (Карл Либкнехт и Роза Люксембург); происходили восстания или путчи, разного рода отдельные эксцессы. Но в сущности левое крыло, спартаковцы, было быстро побеждено. Во главе армии стал Носке, умеренный социалист, который решительно и быстро, чисто по-большевистски расправлялся с восстаниями левого крыла.

Под влиянием этой реакции поправел и гамбургский совет солдат и матросов. Сенат был восстановлен. Манифест к военнопленным был аннулирован, и они снова были прикреплены к своим лагерям. Мне формально было запрещено выдавать визы военнопленным. Отмечу кстати, что масса пленных, получив визы вначале, успела уехать, пробираясь, несмотря на железнодорожную забастовку, разными способами через границу… Деятельность организовавшегося при консульстве общества помощи военнопленным сразу же прекратилась, русская колония притаилась и замолкла. Сама собою замерла и моя деятельность как консула, и вокруг меня почти мгновенно образовалась удручающая, зловещая пустота. Правда, прекратились бесплодные настояния сената на моем отъезде, ибо хозяйственная разруха не прекращалась еще в течение долгого времени. И очень быстро я остался один со своим штатом, которому по существу уже нечего было делать и который занимался только приведением в порядок дел, подготовляясь к неизбежной, как мне казалось, ликвидации всех операций консульства…

Но вот ко мне явились несколько членов совета солдат и матросов, с которыми я в предшествующий период оживленной деятельности консульства по необходимости завел деловые связи. Они поведали мне о все углубляющейся реакции и, коснувшись вопроса обо мне и моем консульстве, стали усиленно советовать мне поспешить уехать из Гамбурга в Данию, где в то время еще находился советский посланник, доктор Суриц, при посредстве которого я смог бы возвратиться в Россию. И тут же они взяли на себя инициативу организации моего отъезда — побега, сказав, что они лично (их было трое) стоят во главе автомобильного отдела совета солдат и матросов и что они могут снабдить меня необходимыми разрешениями на пропуск автомобиля и пр. Они настаивали, чтобы я спешил с моим побегом, указывая на то, что находящаяся в Гамбурге английская делегация, по имеющимся у них сведениям, очень враждебно относится к пребыванию в Гамбурге советского консула и что, дескать, в ее среде даже поднимается вопрос о моем аресте, и я рискую быть расстрелянным… Повторяю, события шли быстрым темпом, много раздумывать было некогда, и я решил воспользоваться предложением. Но, хотя это предложение и делалось «товарищески», мне была назначена очень высокая плата за автомобиль, и половину суммы я должен был внести тут же, а остальную половину при моей посадке. Решено было, что в тот же вечер, попозже, мы выедем. Я сделал необходимые распоряжения. Вещи были уложены, и мы, т. е. жена, я и служащие консульства, решившие меня проводить, стали ждать. Часов в семь вечера один из делегатов снова приехал ко мне в сопровождении еще какого-то солдата, которого он мне представил как шофера, назначенного для доставки меня на датскую границу. Он снова подтвердил необходимость спешить, попросил еще денег и предложил нам быть готовыми к отъезду в девять часов…

Замечу, что мне очень мало улыбался этот побег. Я не мог отделаться от какого-то тяжелого чувства, что я как-никак бегу со своего поста!.. Но выходившие из консульства служащие приносили из города все более и более тревожные сведения о циркулирующих в Гамбурге слухах о моем аресте… Надо было бежать!..

Около девяти часов автомобиль был подан. Два человека сопровождали его — шофер и его помощник. Они сказали, что надо спешить вовсю, осмотрели количество багажа, нашли его не чрезмерным, потребовали, согласно условию, остаток выговоренной платы, сказали, что им надо еще заехать в гараж взять бидон эссенции, что через десять минут они приедут, и уехали…

Мы прождали их всю ночь… Они не возвратились… Я разыскивал их на другой день по телефону: оказалось, что их нет больше в Гамбурге…

Между тем у меня в консульстве начались заболевания. Те массы военнопленных, которые за несколько дней перебывали у меня и которые приходили оборванные и грязные, во вшах, внесли в помещение инфекцию испанки, и, начиная с моей жены, все переболели этой болезнью, правда, в легкой форме. В заключение же свалился и я, заболев очень тяжело, с осложнением воспаления легких. Но еще в самом начале болезни я поспешил распустить свой штат, и при мне (живя в помещении консульства) осталось только двое лиц: Елизавета Карловна Нейдекер[25], исполнявшая обязанности делопроизводителя и помощницы бухгалтера, и Коновалов (портье), который на все мои настояния уехать на родину (это я еще имел возможность ему обеспечить) ни за что не согласился меня покинуть.

Я плохо реагировал на окружающую меня жизнь, мною овладела полная апатия, и вскоре я впал надолго в бессознательное состояние. И лишь по временам ненадолго сознание возвращалось ко мне. Этими промежутками сознания пользовалась моя жена и Е. К. Нейдекер, чтобы дать мне для подписи крайне необходимые бумаги. Я смутно реагировал на появление около меня докторов, из которых один был очень известный гамбургский профессор. Вся же внешняя жизнь потонула для меня в сумерках беспамятства. Уже потом, придя в себя, я узнал, что вскоре после моего заболевания ко мне приехал председатель совета солдат. Хотя он держал себя в высшей степени любезно, тем не менее он настойчиво сказал жене и Е. К. Нейдекер, что ему необходимо меня видеть… Уверения, что я очень болен и нахожусь в бессознательном состоянии, на него не подействовали, и он потребовал, чтобы ему показали меня. Жена ввела его в мою комнату. Убедившись, что я здесь и действительно без сознания, он смутился, но все-таки заявил, что должен поставить около меня часового, очень путано мотивируя это необходимостью защиты меня от всяких случайностей… Он не говорил, что меня хотят арестовать, но держал себя весьма загадочно. Однако по настоянию жены и Е. К. Нейдекер, указывавших ему на то, что на меня, когда я приду в себя, вид часового может произвести потрясающее, и может быть, роковое впечатление, он согласился отменить часового. Затем он потребовал, чтобы немедленно же была снята с наружной двери консульства вывеска, добавив при этом, что жена, Е. К. Нейдекер и Коновалов могут свободно выходить из консульства, но неоднократно и настоятельно подчеркнул, что консульство больше не существует, что оно упразднено…

Когда я пришел в себя и был уже на пути к выздоровлению, один из врачей, лечивших меня, как-то в разговоре со мной (он, надо отметить, вообще относился ко мне и моему положению очень сердечно) стал усиленно рекомендовать мне расстаться с помещением консульства, за которым усиленно следят, и переехать с женой в одну хорошо известную ему санаторию, где, он ручается, я буду в полной безопасности. Этот добрый человек был, как он намекнул, весьма встревожен за меня теми упорными слухами, которые царили, и, имея связи, он говорил, как о несомненном будущем факте, о моем аресте… После долгих переговоров по этому поводу и после моих категорических отказов он со слезами на глазах сказал:

— Я сделал все, господин консул, чтобы вас убедить. Вы не хотите следовать моим дружеским советам и сами себя обрекаете на… Ах, поймите же, ведь здесь речь идет не только об аресте, нет, это гораздо серьезнее, дело идет о вашей жизни…

Мне это казалось, конечно, просто значительным преувеличением, продиктованным чрезмерным страхом за меня, и я старался успокоить моего доктора. Тогда он рекомендовал мне «на случай крайней необходимости» скрыть где-нибудь на себе пакетик веронала, чтобы в случае чего безболезненно умереть…

Однако тучи сгущались надо мной. В городе продолжали ходить всевозможные слухи по поводу меня. Их подтвердил и один господин из русской колонии, с которым я познакомился во время организации общества помощи военнопленным. Он как-то прокрался ко мне и стал уговаривать меня уехать из Гамбурга, где, дескать, мне несдобровать, и очень рекомендовал мне уехать в маленький пограничный городок Хадерслебен в Шлезвиге, откуда благодаря имеющимся у него связям я легко мог бы пробраться в Данию, где у него тоже имелись связи…

— Люди, к которым я вас направляю, евреи, — сказал он, — и они помогут вам и все сделают для вас, как для еврея…

— Да, но, к сожалению, я не еврей, — заметил я.

— Как!.. Вы не еврей?.. Какое несчастье!.. Тогда я почти бессилен помочь вам… Впрочем, я все-таки напишу моим друзьям, может быть, они все-таки смогут что-нибудь сделать для вас…

И он тут же дал мне адрес, которым, кстати сказать, мне не пришлось воспользоваться. Но его советом относительно пограничного городка Хадерслебена я все-таки воспользовался.

Я был еще очень слаб. И вот моя жена, Е. К. Нейдекер и Коновалов решили за меня, что я должен уехать. Однажды рано утром меня под руки вывели из нашей квартиры, и мы с женой в сопровождении Е. К. Нейдекер, ни за что не хотевшей нас бросать в трудную минуту, уехали (железные дороги, хотя и плохо, но уже функционировали) в Хадерслебен. Это было 15 декабря 1918 года.

Много пришлось нам биться в Хадерслебене, где, как я вскоре в этом убедился, за мной была усиленная слежка… Надежда перебраться в Данию упала. Я все еще был очень слаб. Е. К. Нейдекер через несколько дней уехала в Гамбург, чтобы ликвидировать помещение консульства, позаботиться об архиве и пр.

Целый месяц мы вели тяжелое прозябание в Хадерслебене. 15 января свершилось то, чего мы ожидали. В дверь комнаты отеля, где мы жили, раздался резкий стук, и к нам вошли два полицейских.

— Вы господин генеральный консул Соломон? — спросил один из них, по-видимому, старший.

— Да, — ответил я.

Он ударил меня ладонью по плечу со словами: «Вы арестованы». То же самое повторилось и с моей женой…

Нам предъявили приказ министра иностранных дел о нашем аресте и доставке нас в Берлин. Полицейские обыскали наши вещи и велели их уложить в чемоданы, все время грубо понукая нас, и увели в местную тюрьму. Наутро в тюрьму явился прокурор, которому я заявил протест по поводу лишения меня свободы. Но он грубо расхохотался и принялся меня отчитывать, как-де нехорошо, что я большевик… Вслед за ним явились два жандарма, которые отвели нас на вокзал и затем увезли в Берлин. Благодаря железнодорожной разрухе нам пришлось еще переночевать в тюрьме в Фленсбурге…

На следующий день по пути произошла маленькая горькая для меня сцена. Поезд остановился на вокзале в Гамбурге, где была пересадка. Не знаю уж почему, старший из сопровождавших нас жандармов обратился к содействию солдата, дежурного по станции, от имени совета солдат и матросов. Я увидел знакомое по прежним сношениям лицо. Но он только взглянул на меня. По его глазам я видел, что он великолепно узнал меня. Но он тотчас же отвернулся и услужливо и заискивающе обратился к жандармскому вахмистру…

IX

Поздно вечером, 17 января, на третий день ареста, голодные и измученные, мы были в Берлине. Жандармы повезли нас на Вильгельмштрассе, в министерство иностранных дел. В вестибюле мы встретились с только что привезенной с нашим поездом из Гамбурга Е. К. Нейдекер, арестованной на моей консульской квартире, которую они вместе с Коноваловым оставались хранить… Я снова пытался протестовать… Дежурный чиновник, расписавшись в получении арестантов, при нас же позвонил по телефону тайному советнику Надольному. Я стоял у аппарата и, по странной случайности, слышал весь разговор. Чиновник сообщил, что нас доставили в министерство, и спрашивал, что с нами делать?

— Отправьте их под надежной охраной в полицейпрезидиум в Александерплац, — услыхал я резкий голос Надольного.

— Но господин консул протестует против своего ареста, указывая на свою дипломатическую неприкосновенность… Он требует, чтобы ему разрешили поместиться в гостинице, он даст подписку о невыезде.

— Я сказал, — ответил Надольный резко, — отправьте его в полицейпрезидиум… Протесты!.. Кончилось их время, слава Богу!..

Был вызван военный караул. Молодому лейтенанту, почти мальчику, было поручено доставить нас в тюрьму. Он взял с собой на помощь еще одного солдата. Нас усадили в автомобиль и повезли по мрачным улицам Берлина, только что пережившего новый путч, во время которого были убиты Карл Либкнехт и Роза Люксембург, в полицейпрезидиум. Юноша лейтенант был настроен воинственно, он все время держал в руках револьвер, направленный на меня, и поторопился показать нам свою власть, когда я обратился к жене с каким-то вопросом.

— Замолчать! — свирепо крикнул этот юноша. — Не сметь разговаривать!.. Еще одно слово и… — он многозначительно указал на свой револьвер.

Мы ехали молча. А кругом в морозном воздухе время от времени раздавались еще выстрелы, то одиночные, то небольшими залпами, свидетельствуя о том, что путч не был еще окончательно ликвидирован…

Уже в канцелярии полицейпрезидиума на вопрос чиновника, за что я арестован, я снова заявил протест, на который в виде ответа последовало недоуменное пожимание плечами. После некоторых формальностей нас развели по камерам. Меня не обыскивали, но мою жену надсмотрщица заставила раздеться донага в холодном коридоре и тщательно обшарила и ее, и ее пожитки… В тюрьме полицейпрезидиума тоже все было запущено, было холодно, грязно… Не раздеваясь, я повалился на койку, дрожа от холода и от смертельной усталости… Рано утром я потребовал, чтобы меня свели в канцелярию, где я снова написал протест и потребовал объяснения причины моего ареста. Смотритель, ознакомившись по моим словам с моим делом, стал меня утешать, говоря, что это, должно быть, просто недоразумение, которое немедленно рассеется. Он тут же позвонил в министерство иностранных дел и сообщил о моем протесте и о моем болезненном состоянии. Ему ответили, что чиновник, которому поручено расследование дела, уже выехал в полицейпрезидиум и скоро объяснит мне все.

И действительно, скоро меня снова позвали в канцелярию в особый кабинет, где я увидел маленького чиновника министерства иностранных дел, приходившего ко мне иногда в посольство с поручениями от Надольного, фон Треймана, а рядом с ним еще одного господина, как оказалось, полицейского комиссара по уголовным делам. Я сразу же потребовал объяснения причины такого явного нарушения моей неприкосновенности. Но, разумеется, я никакого удовлетворительного ответа не получил. И затем начался допрос.

— Вы обвиняетесь, — начал фон Трейман, — в том, что, находясь на дипломатическом посту и пользуясь экстерриториальностью, занимались пропагандой, тратя на это имевшиеся в вашем распоряжении средства. Это во-первых. А во-вторых, в том, что, находясь в Гамбурге и в Хадерслебене, куда вы выехали без разрешения, вы сделали попытку нелегально уехать из Германии. Угодно вам будет отвечать на эти обвинения?

Я изъявил полное согласие дать объяснения.

— Прежде всего, — сказал чиновник, — не признаетесь ли вы чистосердечно, сколько точно вы израсходовали денег на пропаганду… Имейте в виду, что чистосердечное указание смягчит вашу участь, что мы, в сущности, хорошо знаем ту сумму, которую вы употребили на преступные цели. Но нам нужно ваше чистосердечное признание…

— Прежде всего, — ответил я, — я категорически отрицаю взводимое на меня обвинение, что и прошу записать в протокол: никакой пропагандой я не занимался, почему и не мог тратить на нее денег.

— А, хорошо, хорошо, — с хитрой улыбкой опытного следователя ответил фон Трейман. — В таком случае, не будете ли вы любезны точно указать, какую сумму вы израсходовали в Гамбурге?

— Точно я не могу указать, — ответил я, — у меня нет при себе отчета, он в моих делах в Гамбурге, но приблизительно я истратил свыше 12 миллионов марок…

— Свыше 12 миллионов марок? — переспросил фон Трейман, не скрывая своего удовольствия по поводу так ловко выуженного у меня признания. — А! вот как, вот как, очень хорошо… Господин комиссар, не угодно ли вам записать это признание господина консула… Да, так… А на какие именно точно цели вы израсходовали в один месяц вашего пребывания в Гамбурге столь колоссальную сумму денег?

— Если вопрос этот вас интересует, вам нужно взять мои бухгалтерские книги, которые остались в Гамбурге. Или, еще лучше, обратитесь в банк «Дисконто Гезельшафт», где у меня текущий счет и где я хранил и храню все отпущенные мне суммы и через который я производил платежи по предъявленным мне счетам и требованиям.

Лицо у моего следователя вытянулось.

— А, — разочарованно протянул он. — Но на что вы тратили деньги?

Я объяснил: на уплату пароходству и страховым обществам. Он стал наседать на меня и сказал, что ему хорошо известно, что я тратил и на другие цели. И он вытащил из досье номер газеты, в которой было отмечено мое пожертвование 1000 марок в пользу семей убитых во время революции[26], и предъявил его мне. Я, конечно, подтвердил.

— Так вот, это и есть ваше преступление, — сказал фон Трейман.

— Так значит, все лица, которые внесли тогда те или иные пожертвования, тоже привлечены к ответственности? — спросил я.

Он смутился, сказав, что это видно будет. Полицейский комиссар пришел ему на выручку и, отозвав его к окну, стал ему что-то доказывать и в чем-то убеждать его…

Не менее слабо было и обвинение меня в желании бежать из страны, правительство которой усиленно настаивало на моем отъезде из нее. Я тут же попросил разрешения мне обратиться к помощи адвоката. Фон Трейман резко отказал мне.

Из этого допроса так ничего и не вышло[27]. Я внес также протест по поводу моей абсолютно ни в чем не повинной жены и потребовал свидания с ней. Снова частный разговор с комиссаром, и мне объявили, что нам разрешено поместиться в одной камере.

Меня увели и через некоторое время отвели в обширную камеру на 24 человека, где я нашел уже и свою жену и наши вещи. Таким образом, нас и держали вместе во все время этого почти двухмесячного тюремного сидения.

Вскоре меня снова вызвали на допрос, причем тот же фон Трейман сказал мне, что моя жена и я арестованы в качестве заложников за каких-то немецких граждан, арестованных советским правительством в Риге, и что нас постигнет равная им участь… И началось безрадостное прозябание в загрязненной, запущенной тюрьме, полной насекомых, в которой обыкновенно держат воришек и проституток. В то время Германия находилась в ужасающих экономических условиях, а потому и немудрено, что и тюрьмы были в самом плохом состоянии: пища была отвратительна (мы питались на свой счет, и нам приносили обед из какого-то плохенького ресторана), да и не топили почти совсем, хотя стояла на редкость суровая зима: лишь два раза в день, в шесть часов утра и в шесть вечера пускали по трубам пар на полчаса, и вслед за тем все выстывало. Но были периоды, когда за недостачей угля и совсем не топили. Немудрено, что я, не оправившись еще как следует после испанки, стал все слабеть, точно таял, а потому пребывание в тюрьме было для меня очень мучительно…

В тюрьме я случайно узнал, что, кроме Е. К. Нейдекер, был арестован также «по моему делу» и Коновалов, которого содержали в том же полицейпрезидиуме. Впрочем, Е. К. Нейдекер, как германская подданная, была освобождена через три дня. Я распорядился, чтобы Коновалову давали обед из того же ресторана, из которого получали и мы. Через некоторое время Е. К. Нейдекер добилась разрешения навещать нас, и при первом же свидании она сообщила нам, что на другой же день после ее ареста у нее на квартире в предместье Берлина был произведен обыск. В ее квартире никого не было. Перевезя после нашего отъезда в Хадерслебен оставленные нами в Гамбурге вещи к себе, она просто заперла свою квартиру на ключ, попросив соседей наблюдать за ней. Явившиеся для обыска солдаты во главе с офицером взломали замок и, к изумлению соседей, произвели обыск, но, в сущности, это был простой грабеж средь бела дня. Солдаты похитили все ее драгоценности и массу наших вещей, причем этот «обыск», по свидетельству соседей, происходил под рояль, на котором играл офицер, пока «работали» солдаты. Все награбленные вещи солдаты взвалили на грузовик и уехали…

И Е. К. Нейдекер, и я подали формальную жалобу, но бесплодно…

Находясь в тюрьме, я продолжал настаивать на том, чтобы мне дали возможность обратиться к адвокату. Мне упорно отказывали, несмотря на то что арестованному вскоре после нас Радеку, как мы узнали из газет, было тотчас же разрешено обратиться к известному адвокату Розенбергу. Тогда я в одно из свиданий с Е. К. Нейдекер передал ей тайно письмо на имя бывшего посольского юрисконсульта Оскара Кона, который в то время был членом национального собрания, заседавшего в Веймаре. Но время шло, а Кон не являлся. От той же Е. К. Нейдекер я узнал, что власти скрывают наш арест от газет и, в частности, обязали ее под угрозой немедленного нового ареста никому не говорить, что сталось с нами… Мы были тщательно изолированы от всего мира; к нам никого, кроме Нейдекер, не пускали, никому не позволяли писать письма, и ни от кого мы не получали писем. Правда, несколько раз за время нашего сидения к нам в камеру проникали в форме надзирателей и в штатском какие-то подозрительные люди с предложением передать на волю письма, вести нашим знакомым и вообще помочь нам. Но, подозревая провокацию, я упорно отказывался от этих услуг.

Как ни тяжело было для нас сидение в тюрьме, но было одно светлое явление, о котором мы всегда вспоминаем с чувством искренней благодарности. Этим явлением было отношение к нам тюремной администрации, которая все делала для смягчения тяжести нашего заключения, относясь к нам с исключительной сердечностью и стараясь всячески скрасить нашу жизнь…

Заметив, что у меня началось кровохарканье и что мне с каждым днем становится все хуже, смотритель тюрьмы направил ко мне тюремного врача, доктора Линденберга. Очень старенький и слабый, этот почтенный доктор отнесся сперва ко мне весьма сурово, как к ярому и преступному большевику. Но по мере наших свиданий старичок все более и более отмякал и в конце концов принял в нас и в нашей судьбе самое горячее дружеское участие…

Недели через три после нашего заключения нас однажды утром отвезли в Моабит на допрос. Сопровождал нас агент полиции в штатском. Это был очень предупредительный человек, который сразу, сказав, что ему известно, что нас держат в тюрьме незаконно, стал уверять, что после допроса в Моабите нас освободят.

Допрашивал меня главный прокурор, доктор Вейс, являвшийся чем-то вроде нашего прокурора судебной палаты. Выслушав мои подробные объяснения по поводу моих «преступлений», он, не обинуясь, сказал, что наше заключение является незаконным, что на основании произведенного расследования и моих объяснений прокуратура пришла к заключению, что в данном деле нет никакого состава преступления и что поэтому я и моя жена подлежим немедленному освобождению.

— Я совершенно не понимаю, за что же вас арестовали и держат так долго в заключении? — недоумевая, спросил он.

Я сообщил ему о последнем заявлении фон Треймана, что нас держат как заложников. Он густо покраснел и сказал:

— В Германии нет такого закона… закона о заложниках… Это не может быть, тут какая-нибудь ошибка… Сейчас вас освободят… Вот мы поговорим по телефону при вас же, чтобы вы слышали все, что мы скажем…

И он обратился к своему помощнику и попросил его переговорить с Надольным. И я слышал, как этот молодой прокурор говорил Надольному, что по расследовании дела прокуратура пришла к заключению, что меня держат совершенно незаконно и что она требует немедленного освобождения нас… Однако, по мере этой телефонной беседы, голос прокурора все падал и падал… Тем не менее он сказал нам, что не сегодня, так завтра мы будем освобождены… по выполнении министром иностранных дел некоторых необходимых формальностей. Сердечно и радушно прощаясь с нами, доктор Вейс с гордостью сказал:

— Вы видите, что в Германии нельзя держать в заключении людей, ни в чем не повинных…

И нас снова повезли в полицейпрезидиум, где мы просидели еще более трех недель, все время находясь в распоряжении министерства иностранных дел. Не знаю, долго ли мы сидели бы еще в тюрьме и вообще что было бы с нами, если бы нас не освободил старичок доктор Линденберг. Он долго и упорно хлопотал о нашем освобождении ввиду нашего болезненного состояния, писал бумаги, удостоверения в том, что мы «не способны выносить тюремное заключение» («nicht haftfahig»), и требовал самым настоятельным образом хотя бы нашего интернирования в больнице. Как-то — это было дня за три до нашего освобождения — Е. К. Нейдекер, пришедшая на свидание с нами и ждавшая в канцелярии, слыхала, как доктор Линденберг вызвал Надольного к телефону и говорил ему:

— Это ни в чем не повинные люди… Ведь прокурор сказал, что их арест незаконен… Я требую, чтобы их немедленно освободили. — И далее, на какое-то возражение Надольного, он с раздражением крикнул — Я доктор, а не палач… прошу не забывать этого!

И вот — это было 3 марта 1919 года — нас перевезли в санаторию в Аугсбургерштассе в Шарлоттенбурге (профессора Израэля), где мы и были интернированы, выдав многословную подписку в том, что, находясь в санатории, мы не будем делать попыток к побегу, не будем ни с кем видеться, ни с кем разговаривать, не переписываться, не сноситься по телефону…

Как курьез отмечу, что, возвращая мне находившиеся в тюремной конторе деньги, смотритель тюрьмы, краснея и смущаясь, попросил меня уплатить по предъявленному тут же счету за содержание нас обоих в тюрьме. Это было так комично, что я попросил его объяснить мне это.

— Да, господин консул, это действительно очень смешно. Но таковы правила. Вы должны уплатить по 60 пфеннингов в день, как, вы видите, указано в счете, за кров, отопление, освещение и услуги…

Мне ничего не оставалось, как уплатить…

Итак, мы были в санатории, в прекрасной комнате, которая показалась нам после тюрьмы верхом роскоши и комфорта. Там нас поджидал уже наш доктор, дававший еще кое-какие распоряжения… Но он не ограничился нашим освобождением, нет, он все время навещал нас, хотя жил в другом конце Берлина, лечил меня, снабжал книгами, часто звал к себе в гости. И все это совершенно бескорыстно. Когда я сделал как-то попытку заплатить ему за визиты, он, этот старый и бедный человек, был искренно обижен и со слезами на глазах сказал: «Ведь я же ваш друг!» Он категорически отказался от платы и затем никогда не позволял возвращаться к этому вопросу, пресекая его в самом начале…

В санатории нас навестил, наконец, и Оскар Кон, который, ввиду занятий в национальном собрании, не мог навестить меня раньше. Он тоже возмутился нашим арестом, но сделать ничего не мог. И мы продолжали оставаться заложниками…

Много раз за время нашего сидения в тюрьме и затем пребывания в санатории я, вспоминая обстоятельства моего ареста, приходил в тупик, что из России нет никаких вестей, которые говорили бы о том, что там делают что-то, чтобы вызволить меня. Я не сомневался, что советскому правительству известно, что я нахожусь в заключении в качестве заложника, т. е. лица без всяких прав… И неужели — думалось мне — они так-таки и отрекаются от меня. Не хотелось, нельзя было этому верить, и я склонялся к тому, что министерство иностранных дел просто скрывает от меня правду. Позже, когда мы отвоевали себе некоторую свободу, я часто справлялся в министерстве иностранных дел, нет ли каких-нибудь известий из Москвы? И мне неизменно, с нескрываемой иронической улыбкой, отвечали, что все время сносятся с Москвой по моему поводу, но что оттуда ни разу ни слова не получили в ответ… Тяжелые размышления и сомнения охватывали меня. На имевшиеся у меня в Гамбурге средства было наложено запрещение, и я мог выписывать чеки только с контрассигнированием министерства иностранных дел, которое продолжало свою жестокую политику в отношении меня.

Это было 22 апреля 1919 года. Был канун Пасхи. Было как-то особенно грустно на душе. Около трех часов явился чиновник министерства иностранных дел и предъявил мне бумагу, в которой значилось, что мы должны в тот же день с шестичасовым поездом выехать из Берлина по направлению к России через Вильно. Железнодорожный путь на Вильно во многих местах был разобран, и надо было бы в этих местах брать лошадей. Кроме того, путь лежал по голодной, разоренной войной стране, поэтому путники должны были заранее запасаться провизией. У меня не было денег, и было поздно требовать их из банка. Были еще разные мелочи, которые нельзя было урегулировать ввиду наступающих праздников. Стояла очень суровая погода с дождями, снегом и холодами… Жена моя пришла в искреннее возмущение и, не скрывая его, бросила по адресу министерства иностранных дел: «Господи, какие мерзавцы!»

— Совершенно верно, сударыня, — сказал на чистом русском языке чиновник, который, как это оказалось, жил до войны в России, находясь на службе в одном консульстве. — Употребите все усилия, чтобы не ехать…

И, по его совету, я тотчас же вызвал по телефону доктора Линденберга, который немедленно же приехал.

Он вступил в резкую беседу с чиновником, звонил по телефону, написал целую сеть разных удостоверений и пр., и отъезд наш был отсрочен на три дня. И мы остались.

А на другой день я узнал, что 22 апреля Вильно был подвергнут нашествию поляков, что в нем начались избиения евреев и всех советских служащих… Таким образом, благодаря тому, что мы задержались, мы избегли того, что неминуемо ожидало нас в Вильно. Было ли это сознательное желание министерства иностранных дел погубить нас или только совпадение — не знаю…

На другой день, несмотря на праздник, я вызвал Оскара Кона, и отсрочка была продлена…

Между тем я при посредстве министерства иностранных дел старался несколько раз войти в сношения с советским правительством. Посылались телеграммы Чичерину, но ответа не было. Кон энергично хлопотал за меня, и в конце концов о моем аресте и всех злоключениях было доведено до сведения Шейдемана. Мне передавали, будто Шейдеман сказал — искренно или только притворялся, это дело его совести, — что в первый раз слышит об этом возмутительном деле, и дал мне разрешение оставаться в Германии на полной свободе, сколько я хочу. И по его распоряжению нам были выданы постоянные паспорта с отметкой, что нам дано неограниченное по времени право пребывания в Германии. Таким образом, я мог свободно и беспрепятственно ходить куда угодно и навещать кого хочу.

И вот раз я встретил на улице одну девицу, жившую постоянно в Берлине и принятую мною некогда на службу в посольство. От нее я узнал, между прочим, что наш вице-консул Г. А. Воронов не уехал с посольством, а остался в Берлине, где благополучно и проживает. Она сообщила мне его адрес, и я отправился к нему. Мое появление, видимо, его неприятно поразило. Он как-то путано и сбивчиво стал мне объяснять, что при всем желании уехать с посольством он просто опоздал на поезд и таким образом остался в Берлине…

Итак, благодаря разрешению Шейдемана, я получил право свободного проживания в Германии. Но это и явилось сильным толчком по пути моего стремления возвратиться в Россию как можно скорее. Я начал часто надоедать министерству иностранных дел, прося их снестись с советским правительством обо мне, о моем возвращении. Наконец я как-то, не получая никаких известий, настоятельно потребовал, чтобы мне дали самому снестись с Москвой. И я добился своего и послал, хотя и строго процензурованную министерством иностранных дел, телеграмму Красину с изложением истории своего ареста и пр. и настоятельно спрашивал, когда и каким путем я могу возвратиться. Наконец я получил ответ от Красина, который рекомендовал мне выехать вместе с профессором Деппом[28], возвращающимся в Россию.

Когда некоторые знакомые, как Каутский и его жена, которых я навестил, узнали, что я готовлюсь ехать в Россию, они стали усиленно меня уговаривать остаться в Германии, где и мне, и жене предлагали заработок. Мне указывали на то, Что сейчас в России нечего делать, что Россия находится уже в состоянии блокады, что там полно бедствий. Обращали внимание и на мое здоровье… Все это было верно, и, если угодно, меня манила возможность беспечального существования в Германии. Но вставало и другое. Остаться — это значит дезертировать, бросать своих, свою родину в то время, когда она находится в бедствии. Это казалось мне каким-то предательством, побегом с поля битвы. И я остался при своем решении…

Таким образом, 3 июня 1919 года мы отправились в путь в Россию. С нами ехали, кроме освобожденного Коновалова, также профессор Депп и еще одна молодая барышня, по подданству немка, ехавшая в Москву для устройства каких-то своих личных дел.

На вокзал меня явились провожать, кроме Е. К. Нейдекер, Оскар Кон и Гаазе, с которым мы долго беседовали на темы партийной платформы независимых социалистов. И в последнюю минуту Кон дал мне рекомендательную карточку в Ковно одному из своих друзей, литовскому министру финансов. И эта карточка сослужила нам большую службу.

Я должен был, согласно предписанию министерства иностранных дел, остановиться в Ковно, чтобы получить там разные указания о дальнейшем маршруте от германского посланника Верди. Когда я явился к нему, он принял меня очень грубо и сказал резко, что я должен ехать на Вильно. Я выслушал его, получил нужные документы и затем отправился разыскивать министра финансов, к которому у меня была карточка от Оскара Кона. Он встретил меня очень участливо и любезно. Он категорически отверг мысль ехать на Вильно и предложил подождать в Ковно, пока он наведет необходимые справки и обеспечит нам безопасный проезд. И на всякий случай он дал мне свою карточку, которая должна была гарантировать нас от всякого рода могущих быть эксцессов.

В Литовской республике, только недавно еще отделившейся от России, положение было еще весьма неопределенное. Страна была еще под немецкой оккупацией. Немцы грубо попирали независимость Литвы, и собственное ее правительство было связано по рукам и ногам. К тому же Литва находилась в состоянии войны с РСФСР. Все это, вместе взятое, вносило изрядную путаницу и бестолочь в жизнь.

И потянулись долгие дни сидения у моря. Я почти ежедневно видался с моим покровителем, министром финансов, фамилию которого я совершенно забыл, помню лишь, что его звали Михаилом Васильевичем. Мы часто беседовали с ним. Он, в свою очередь, беседовал с другими членами правительства о нашей дальнейшей судьбе, но никак не мог заручиться достаточными гарантиями нашей безопасности в пути.

— Конечно, — говорил он, — я могу хоть сейчас получить для вас открытый лист для вашего беспрепятственного проезда по стране, но у меня нет ни малейшей уверенности в том, что какой-нибудь шалый поручик не велит приставить вас к стенке и расстрелять… Ведь вы сами видите, какая бестолочь творится у нас! Наша молодая страна переживает понятный кризис, дисциплины нет, каждый делает, что ему угодно… Оккупация, да и война с советской Россией… Мы еще слабы, надо подождать…

Сидение в Ковно было тяжелым, да и не безопасным. Ко всякого рода лишениям прибавлялись еще и неприятности, исходившие от властей. К нам по ночам несколько раз являлись в гостиницу, где мы жили, как в концентрационном лагере, какие-то военные власти, производили обыски, допросы, проверяли документы. Подозрительно осматривали все, обнаруживая свое полное невежество. Так, помню, однажды при таком посещении начальник отряда, какой-то поручик, обратился ко мне с вопросом:

— Вы говорите, что оружия у вас нет, а это что такое?

Он с торжеством держал в руках термос. Последовали долгие объяснения с демонстрацией… Вот при этих-то посещениях нас и выручала охранная карточка министра финансов.

Однажды в одно из моих посещений министра он обратился ко мне:

— Георгий Александрович, могу я с вами поговорить об одном весьма конспиративном вопросе? Согласитесь ли вы взять на себя одно весьма важное поручение?..

— Конечно, Михаил Васильевич, — ответил я, — если оно не идет вразрез с интересами России.

— О, нисколько, — отвечал он, — даже наоборот, оно столько же в интересах России, сколько и в наших… Дело в том, что литовское правительство жаждет скорее покончить с войной, которую мы ведем с Россией. Не буду вдаваться в подробности… Мы и хотели бы, пользуясь вашим пребыванием здесь, ознакомить вас с теми условиями, на которых мы могли бы заключить с Россией мир. Но повторяю еще раз, дело это строго конфиденциально. И мы хотели бы, чтобы кроме вас никто не был бы посвящен в него, т. е. чтобы наше мирное предложение было передано вами непосредственно Ленину… Боже сохрани вмешивать в него Чичерина — тогда все дело провалится…

Я подтвердил ему мою готовность взять на себя это поручение, но прибавил, что считаю полезным посвятить в него и Красина, который, пользуясь известным влиянием на Ленина, может протолкнуть этот вопрос. Он согласился.

— Но имейте в виду, Георгий Александрович, — сказал он, — дело это настолько серьезно и конспиративно, что вы должны запомнить все наизусть, не брать с собой никаких записок, бумажек… Кто знает, что может случиться с вами дорогой?..

И вот в течение нескольких дней у нас Происходили с ним свидания, во время которых я заучивал наизусть все условия этого мирного предложения. Мы штудировали карту, он намечал пункты, определяющие предполагаемую литовским правительством границу… Наконец я все твердо зазубрил. Но опасаясь, что в случае моей смерти поручение не дойдет по адресу, я заручился его согласием посвятить в дело и мою жену.

К концу третьей недели моего пребывания в Ковно Михаил Васильевич сказал мне, что вопрос о моем переезде до русской границы улажен. Железнодорожный путь был испорчен, и мы должны были ехать до границы на автомобиле. Но литовское правительство не имело возможности снабдить меня своим автомобилем и заручилось согласием германского оккупационного губернатора (это был какой-то лейтенант) предоставить мне с моими спутниками, конечно за плату, грузовик с двумя шоферами, который должен был доставить нас до пограничного пункта, местечка Утяны.

После многих неинтересных дорожных приключений, как порча грузовика, который пришлось оставить и взамен которого нам пришлось нанять пять подвод (с лошадьми), на которых мы сговорились с возчиками с разрешения местных властей ехать вплоть до Двинска, после ночлега в поле и в грязных литовских избах мы наконец под вечер добрались до Утян, где мы должны были пересечь боевую линию.

Мы остановились у дома, где помещался штаб. Нам дали фельдфебеля, тот повел нас к избе, где мы должны были провести ночь. Это была хотя и лучшая в этом пункте, но крайне грязная курная избенка, где мы и расположились прямо на полу… Вскоре к нам приехал комендант пункта. Это был бывший прапорщик русской службы, студент Петровско-Разумовской академии. Он представился самым светским образом, поцеловал руку моей жены, извинился, что не может предоставить нам лучшего помещения, и, сказав, что переехать через боевую линию мы сможем только завтра рано утром, так как всю ночь будет идти горячий бой с русскими, сообщил, что приедет в семь часов утра, чтобы лично сопровождать нас.

Наутро мы двинулись на наших крестьянских телегах к границе. Комендант картинно, видимо рисуясь, верхом сопровождал нас. В каком-то пункте он распростился с нами и передал нас какому-то другому офицеру, сказав ему несколько слов по-литовски. Наши возчики, все литовские крестьяне, потом сообщили мне, что комендант передал ему распоряжение военного министра, что я очень важная персона и что министр приказывает, чтобы ни один волос не упал с моей головы и голов моих спутников.

Мы снова двинулись в путь. Снова остановка. Офицер подскакал к нам.

— Господин консул, — сказал он, обращаясь ко мне. — Мы находимся вблизи боевой линии. Мы должны завязать вам и вашим спутникам глаза: начинаются наши укрепления, и вы не должны их видеть… что делать — закон войны…

На каждую из наших телег уселось по два солдата. Нам и возчикам завязали глаза, и мы тронулись. Прощаясь с нами, офицер хотя и вежливо, но строго приказал нам отнюдь не пытаться снимать повязок и не стараться подглядывать, добавив, что при нарушении этого распоряжения сопровождающим нас солдатам приказано пустить в ход оружие и поступить с нами как со шпионами… Минут через десять нам разрешили снять повязки. Мы стояли у какого-то глубокого лога, через который шла наша дорога. В самом низу дорога была перерыта глубокой канавой, по обеим сторонам которой были устроены заграждения из поваленных деревьев.

— Вам надо спуститься по этой дороге до самого преграждения, — сказал старший, — а потом свернуть вправо и обогнуть холм по проселочной дороге, а там вы выедете на эту же самую дорогу, только по другую сторону преграждения. Только не забудьте сразу же поднять белые флаги — не ровен час, там на холме за кустами русские часовые… Ну, с Богом, счастливо! Возчики хорошо знают дорогу…

И вот, подняв белые флаги, мы стали спускаться к перегороженному месту дороги. Спуск был крутой, телеги были очень нагружены, лошаденки слабые, и они не могли удержаться на спуске… Вдруг с задней телеги, на которой сидели проф. Депп и девица, о которой я выше упомянул, раздался неистовый крик. Оказалось, что с телеги соскочило колесо и она лежала на боку. Я сидел на первой телеге. Остановив весь наш караван, я вместе с моим возницей бросился поднимать старика Деппа и надевать колесо на ось… Очевидно, эта суматоха показалась подозрительной красноармейцам, наблюдавшим с холма под прикрытием кустов за границей, и по нам открыли огонь. Размахивая белыми флагами, мы торопились, под огнем своих же, привести телегу Деппа в порядок, усадить его и свернуть на проселочную дорогу, огибающую холм. Я и Коновалов спешились и с флагами в руках шли к русским позициям… Еще несколько шагов, и мы вышли на дорогу, уже на русской территории. Из кустов выскочили и окружили нас красноармейцы…

— Чего вы палили? — сразу же накинулся я на них, — не видите, что ли, белых флагов… Хорошо, что не перебили нас…

— Так ведь как быть, — сконфуженно ответил мне красноармеец, к которому я обратился с упреками, — видим, спускаются какие-то люди, пять телег, одним словом, с белыми флагами. Ну, мы, известно, ничего, не препятствуем. Да вдруг глядим, чтой-то они стали, и несколько человек побежало к задней телеге… Ну, думаем, это, однако, неспроста, смотри — не морочат ли нас литовцы, не схоронили ли в задней телеге орудию… Ну, известно, война, как быть… мы и стали стрелять…

Мне резко бросился в глаза внешний вид красноармейцев: босые, лохматые, одетые в какую-то рвань, не имевшую ничего общего с военной формой, изможденные, они производили впечатление каких-то бродяг…

Мы были в советской России…

Часть вторая Моя служба в Москве

X

Обстрелом, как врага, встретила меня родина. Невольно в сердце закопошились какие-то тяжелые и смутные предчувствия…

Окружив меня и моих спутников, стояли оборванцы с винтовками, босые, в фуражках и шапках, ничем, кроме своего оружия, не напоминавшие солдат. Они как-то виновато и смущенно переминались с ноги на ногу, не зная, как отнестись ко мне. Наконец один из них обратился ко мне с просьбой:

— Не найдется ли у вас, товарищ, папироски али табачку… смерть покурить охота…

Я дал им по папироске. Покурили. Они стали меня расспрашивать, кто я, как и что… Поговорили на эту тему.

— А что, господин консул, — спросил один из них, — вам не известно, сказывают, скоро французы и англичане придут нас ослобонить… в народе много бают, так вот вы не слыхали ли чего там, за границей?..

— От кого освобождать? — спросил я.

— Да, от кого же, как не от большевиков, — отвечал солдат.

— Ну, полно вам, ребята, языки чесать, нечего зря в колокола звонить, — оборвал его один из красноармейцев, оказавшийся старшим. — Так это они невесть что болтают, — заметил он, обращаясь ко мне, — пустомели… А вот вам, товарищ консул, придется идти с нами к ротному… там вам все объяснят…

И мы направились куда-то вдаль от боевой линии. Мы подошли к ряду изб, в одной из которых и помещалась канцелярия ротного командира. Я вошел в светлую горницу и увидал двух молодых людей в русских рубашках, занятых игрой в шахматы. Один из игравших был ротный командир, другой полуротный. Оба они были прапорщики запаса из студентов, призванных на войну. Они прямо накинулись на меня с массой вопросов: как и что делается за границей? Пришлось делать целый доклад. Наконец меня и моих спутников отправили в сопровождении конвоя в полковой штаб, находившийся далеко, в лесной чаще. Так, все на тех же телегах, переезжая из штаба в штаб, мы продвигались по пути к Двинску.

Грустная и тяжелая это была дорога. Мы ехали по разоренной стране. Всюду следы войны. Обгорелые остатки целых выжженных деревень. Кое-где встречались покинутые концентрационные лагери, напоминавшие клетки для диких зверей. Мы ехали, вернее тащились по лесам и пустыням, поросшим травой, вдоль запущенных полей, и мы почти не встречали скота, — все или почти все было реквизировано, перерезано… И всюду картины лишений, лишений без конца! С большим усилием и за безумные деньги мы раздобывали необходимую провизию. Но особенно меня поражало население тех местностей, по которым приходилось проезжать. Уныние и полная безнадежность царили повсюду, и люди даже не скрывали своего отчаяния и в случайных беседах открыто жаловались на то, что большевики довели их своими реквизициями и всей своей политикой до полного разорения, полной нищеты, — что они постепенно перерезали весь скот… Сопровождавшие нас красноармейцы лишь подтверждали слова крестьян и тоже грустно и безнадежно вздыхали. Никто не скрывал своей ненависти к новому режиму, и все ждали освобождения извне, от французов, англичан, немцев…

Переночевав еще в Ново-Александровске, мы на второй или третий день под вечер добрались, наконец, до Двинска. Остановились в грязной, запущенной гостинице, хозяйка которой не скрывала своего недовольства, говоря, что большевики ее вконец разорили. Поражало то, что никто не боялся говорить вслух о своей ненависти к большевикам и о своих «контрреволюционных» надеждах и вожделениях. Хозяйка нашей гостиницы, узнав, что мы приехали из Германии, с горечью сказала мне:

— Ах, господин, господин, зачем же вы не остались там?.. Вы сами полезли в петлю… Над нами ведь царит проклятие… Что мы будем делать!.. только Бог знает… Все помрем…

Я отправился в штаб начальника двинского укрепленного района. Это был старый боевой генерал царской службы, человек очень почтенный и искренно служивший (он говорил об этом откровенно) не большевикам, а России, какова бы она ни была… Политкомиссар Аскольдов в разговорах со мной отзывался восторженно об этом генерале, и, насколько я мог судить, между ними обоими были самые теплые товарищеские отношения, основанные на объединявшей их обоих преданности делу. Оба, и генерал и политкомиссар, встретили меня очень приветливо и тепло. Конечно, и здесь я должен был, как это повторялось во всех штабах по пути моего следования, делать подробные сообщения о том, что творится за границей. К ним почти не доходили известия извне…

Только из Двинска я мог послать в Москву телеграмму Красину по адресу «Метрополь, комната № 505», сообщенному мне Аскольдовым. И уже через два часа мне в гостиницу был доставлен ответ за подписью Красина с указанием адреса, где я должен был остановиться, на Б. Дмитриевке.

Поздно вечером ко мне в гостиницу явился комендант города Двинска. Это был препротивный молодой человек, партийный коммунист. Представившись мне, он тотчас же вызвал к себе хозяйку гостиницы и, не знаю уж почему, сразу же стал говорить с ней грубо, обращаясь к ней на «ты» и, к моему возмущению, все время пересыпая свою речь словами «жиды, жидовка».

— Ты у меня смотри, — начал он свою речь, — чтобы господину консулу не было оснований жаловаться!.. Ты всякие эти жидовские фигли-мигли оставь!.. Слышишь!..

— Слушаю, господин комендант… Будьте покойны, — я сделаю все, чтобы господин консул были довольны… Конечно, теперь трудно с провизией и вообще трудно, но все, что я могу, будет сделано…

— Нечего мне зубы заговаривать, знаю я тебя, жидовская морда, знаю!.. И имей в виду, что господин консул и его спутники будут стоять у тебя в порядке реквизиции — никакой платы, понимаешь!..

— Слушаю, господин комендант…

Я не выдержал. Отозвав в другую комнату ретивого коменданта, я заявил ему свой протест по поводу манеры его обращения с этой почтенной женщиной и сказал, что я, конечно, буду платить, что я уже сговорился с ней о цене за комнаты и пр.

— Ха-ха-ха! — искренно расхохотался он. — Вы привыкли там, за границей, а здесь, у нас, не Европа. Все это сволочи, буржуи, контрреволюционеры, — с ними иначе нельзя, а то они к нам на шею сядут. Ведь это все наши враги, и добром с ними ничего не сделаешь… Будьте покойны, товарищ, я знаю, что делаю…

— Все это хорошо, — ответил я, — только я вам заявляю, что не хочу принимать участия в тех оскорбительных выходках, которые вы себе позволяете, и имейте в виду, что я за все буду платить…

— Ну, нет-с, этого я вас прошу не делать, вы подорвете мой престиж, ведь теперь война… А оскорбления!.. Ха-ха-ха! Вот уж это ей нипочем — раз вытереться… — И он, отмахнувшись от меня, как от назойливой мухи, возвратился в комнату, где мы оставили хозяйку, и снова накинулся на нее.

Как ни хлопотала несчастная «контрреволюционерка», стараясь угодить нам, доставая свое лучшее белье, готовя нам ужин, тем не менее мы могли провести у нее только одну ночь, которую мы все не спали, ведя отчаянную борьбу со вшами, покрывавшими и нас и наши вещи… Весь дом был наполнен этими паразитами. Наутро мы перебрались в другую гостиницу, относительно довольно чистую. С большим трудом я уговорил хозяйку покинутой гостиницы взять с меня плату, уверив ее всеми мерами, что не скажу об этом коменданту…

В Двинске нам пришлось задержаться на несколько дней из-за железнодорожной разрухи: не было подвижного состава. И мы воспользовались этим временем, чтобы немного передохнуть после долгого и утомительного пути на простых крестьянских телегах по избитым, вконец испорченным дорогам. За это время мне пришлось познакомиться с поистине ужасной жизнью двинчан. Подвоза из разоренных реквизициями деревень не было. У крестьян отбиралось все: хлеб, скот, всякие овощи, словом — вся провизия. Рынки пустовали, большинство лавок было закрыто. Всюду нищие. И по словам местных жителей, нас ждал голод и в пути по железной дороге. С большими усилиями, не желая прибегать к помощи «бравого» коменданта, мы запаслись, при содействии хозяев гостиницы, кое-какой провизией для пути по железной дороге.

Аскольдов и генерал снабдили меня всевозможными пропусками, открытыми листами, удостоверениями к разным властям об оказании мне и моим спутникам всякого рода содействия к беспрепятственному следованию в Москву, о том, что мой и моих спутников багаж не подлежит таможенному досмотру, специальное удостоверение за массой подписей (Аскольдова, генерала, коменданта, председателя местной ВЧК и пр.) на имя агентов и учреждений ВЧК, что наш багаж не подлежит их ревизии и пр. Все эти бумаги составили собою целый объемистый пакет. Уже одно только умопомрачительное количество этих удостоверений и приказов к разного рода властям способно было вселить подозрение и сомнение в их целесообразности, — ведь у семи нянек дитя без глаза.

Наконец мы выехали из Двинска. Нам отвели половину вагона третьего класса, которая была закреплена за мною путем специальных удостоверений к военным, железнодорожным властям и учреждениям ВЧК. Но, как и следовало ожидать, на первой же станции, где вагоны брались штурмом, к нам в отделение набилось народу, что ни пройти, ни пролезть. Но тут, без моего вмешательства, явился предупрежденный по телефону из Двинска начальник станции с агентами ВЧК, которые, несмотря на наши протесты (было просто стыдно пользоваться исключительными условиями), грубо удалили почти всех пассажиров, лишь по моим настояниям оставив немногих, впрочем ехавших до ближайшей остановки. И тут же, как я это понял вскоре, ко мне прикомандировали чекиста под видом красноармейца, возвращающегося из командировки, попросив меня приютить его в «моем» отделении до Москвы. Он на всех остановках запирал наш вагон на ключ и никого не впускал в него… Не знал я и не думал тогда, что с этих пор я был обречен в дальнейшем всегда иметь около себя этого соглядатая: изменялись лишь лица, но «ангел-хранитель» всегда был со мною. Но об этом дальше. По временам я урывался от моего соглядатая и входил во второе отделение нашего вагона. Там сидели крестьяне и всякого рода люди, и мне приходилось слышать отрывки из их разговоров, полных нескрываемого озлобления против большевиков, жалоб на грабежи и насилия под видом реквизиций… Становилось душно от этих разговоров и жалоб и было больно и тяжело, точно я переживал тяжелый сон…

Несмотря на все удостоверения, наш путь по жел. дороге шел с перерывами. Так, помню, это было уже в Смоленске, поезд остановился, и я вошел в контору начальника станции. Она была вся забита волнующимися и кричащими людьми. Среди них, точно в истерике, вертелся начальник станции в изодранной одежде, в красной измятой и покрытой пятнами фуражке. Его осаждали разные лица. Все это были представители разных ведомств, снабженные, как и я, тучами предписаний, удостоверений, приказов. Все они наперебой требовали от этого мученика в красной фуражке отправить их, тыча ему в глаза свои удостоверения, крича и угрожая. Начальник станции, точно волк, травимый со всех сторон борзыми, сыпал ответы направо и налево.

— Я ничего не могу сделать, товарищи, — надрываясь, кричал он в одну сторону, — нет подвижного состава… Жалуйтесь, — отвечал он другому, — что хотите делайте со мною, хоть расстреляйте, не могу: нет подвижного состава, нет тяги… только завтра, если прибудет состав, я могу отправить поезд… Хорошо, — говорил он третьему, — увольняйте, мне и так больше невмоготу…

А осаждавшие его кричали, жестикулировали, ругались площадными словами, дергали его каждый в свою сторону, требуя, чтобы он слушал… Мне тоже нужно было справиться о времени дальнейшего следования. Но я не решился в свою очередь терзать этого страстотерпца и ушел. От кого-то я узнал, что поезд на Москву предполагается на другой день. Мы выгрузили наш багаж, перетащили его в находившийся около вокзала какой-то полуразрушенный домишко, где один из носильщиков устроил нас на ночлег. Все мы поместились в одной проплеванной и загаженной комнате, почти без мебели.

Бродя в ожидании поезда по Смоленску, я видел и слышал то же, что и в пути: пустые рынки, заколоченные лавки, сумрачные лица, исхудалые и истощенные и озлобленные жалобы и проклятья. Все, кого я встречал в Смоленске и с кем говорил, были полны нескрываемой ненависти к большевикам. Так, хозяйка хибары, где мы нашли приют, узнав, что я «своей охотой» возвращаюсь в советскую Россию, начала охать и ахать и рассыпалась в жалобах на насилия…

— Вот у меня есть племянник, Мишей зовут. А вот уже четвертый месяц, как его чекисты арестовали и увезли в Москву, и с тех пор ни слуху ни духу… Писала я ему, а ответа нет, справлялась о нем и тоже ничего не добилась — точно в воду канул… А и арестовали-то его тоже зря. У него был товарищ, дружили они еще по школе. Ну, товарищ этот был, известно, еврей. Вот как-то раз — а было это четыре месяца назад — они и поспорили о чем-то друг с другом… люди молодые, ну, известно, долго ли поспорить. Ну только Миша и обругай его в споре-то «жидом», а тот его «кацапом…» А звать его Гершкой. И вот этот Гершко побежал в милицию жаловаться, а оттуда его послали в Чеку, вот и пришли чекисты и забрали моего Мишу — ты, говорят, черносотенец, не имеешь ты полного права выражаться… Ну, а Миша говорит: «Да он обругал меня «кацапом»…» Они не стали его слушать да отослали в Москву. Теперь и сам этот Гершко плачет по Мише, «что, мол, я со зла наделал, погубил лучшего моего друга…» Ходил он сам в Чеку, просил ослобонить Мишу, а ему ответили, что так этого дела оставить нельзя, потому что тут «контрреволюция»… Уж Гершко и прошения посылал в Москву, и все нипочем, а Миша мой сидит да сидит, коли жив еще..

Мы добрались наконец до Москвы. Это было 6 июля 1919 года. Нашлись какие-то носильщики, которые, выгрузив наш обильный багаж, повезли его на ручной платформе-тележке к выходу. Я сопровождал его. Вдруг несколько человек в кожаных куртках грозно остановили носильщиков.

— Стой! — властно крикнул один из них. — Откуда этот багаж, чей?..

Носильщики остановились. «Это чекисты», — быстро шепнул мне один из них. Я подошел к старшему и, назвав себя, дал ему все указания.

— Ага, — ответил он, — так… ну так тем более багаж должен быть осмотрен нами…

— Нет, товарищ, — твердо и решительно возразил я, — мой багаж вашему осмотру не подлежит…

— Не говорите глупостей, гражданин, мы знаем, что делаем, вы нам не указ… Предъявите ваши документы и идем с нами…

— Никуда я с вами не пойду и производить обыск в моем багаже не позволю… Вот мои документы, — сказал я, вытащив из кармана мои удостоверения. — Я вам не позволю рыться в моих вещах, я везу с собой массу важных документов, которые не имею права никому показывать: я еду из Германии, я бывший советский консул… Я сейчас позвоню Чичерину, Красину…

Чекисты в это время успели рассмотреть мои документы и после некоторых препирательств и ругани (настоящей ругани), с озлоблением, точно звери, у которых вырвали из зубов добычу, пропустили меня и моих спутников.

А кругом стояли стон и плач. Чекисты набрасывались на пассажиров, отбирали у них котомки, мешочки, чемоданы с провизией и реквизировали эти продукты. Напомню читателю, что в Москве в это время уже начинался лютый голод, а покупать и продавать что-нибудь было строго воспрещено, под страхом тяжелой кары… Все должны были довольствоваться определенными выдачами по карточкам, по которым почти ничего не выдавалось. Среди молящих и плакавших на вокзале мне врезалась в память одна молодая женщина, хотя и одетая почти в лохмотья, но сохранившая облик интеллигентного человека. У нее отобрали мешок с какой-то провизией.

— Не отнимайте у меня, прошу вас, — молила она чекиста, вырвавшего у нее из рук ее мешок. — Я привезла это моим детям… они голодают… Господи, я насилу раздобыла, за большие деньги… продала теплое пальто… не отнимайте, не отнимайте…

И она побежала за быстро шедшими чекистами, плача и моля…

— Знаем мы вас, буржуев, — говорил ей в ответ чекист, грубо отталкивая ее. — Спекулянты проклятые, небось на Сухаревку потащишь… А вот за то, что ты пальто продала, следовало бы тебя препроводить к нам…

Испуганная женщина моментально умолкла и быстро скрылась в толпе, оставив в руках чекиста добычу…

Я стиснул зубы, с трудом удержав себя, чтобы не вмешаться… Что я мог сделать…

Оставив моих спутников, я вышел с вокзала искать извозчиков. Их не было. Растерянный, стоял я, не зная, что делать, когда из подъехавшего автомобиля выскочил и бросился ко мне Красин, предупрежденный мною телеграммой из Смоленска…

XI

Красин предоставил мне свой автомобиль, и мы перебрались с вокзала на Б. Дмитровку (кажется, № 26), в дом, который по реквизиции был предоставлен комиссариату иностранных дел. Это был прекрасный барский особняк, роскошно и со вкусом меблированный. Но поселившиеся здесь товарищи успели загрязнить его и вообще привести его в невозможный вид. Оставшаяся при доме прислуга его прежних владельцев все время негодовала и жаловалась мне на то, что новые жильцы обратили его в «свинюшник».

Я, согласно уговору, поехал в «Метрополь» к Красину, с которым мы после долгой разлуки и пробеседовали чуть не весь остаток дня. Сперва я, конечно, рассказал ему о моих злоключениях, пережитых в Берлине, Гамбурге, об аресте и пр. И вот тут-то от него я и узнал, что Чичериным своевременно были получены все мои радиотелеграммы, посланные из Гамбурга, что даже сам Ленин одобрил меня и мой образ действий. Неполучение же ответа ни на одну из моих телеграмм Красин объяснял тем, что и Чичерин, относившийся ко мне под влиянием Воровского весьма отрицательно, и Литвинов, по свойственной его характеру завистливости, решили «подставить ножку» и оставить меня выпутываться как угодно из моего затруднительного положения. Затем Красин сообщил мне, что, узнав из телеграммы германского министерства иностранных дел о нашем аресте в качестве заложников, он требовал от Чичерина принятия мер к нашему немедленному освобождению. И Чичерин, и Литвинов уверяли его, что делается все необходимое, что они обмениваются телеграммами с германским правительством, но что последнее затягивает. Словом, оказалось, что и в данном случае было сведение личных счетов со мной. Меня спокойно бросили на произвол судьбы…

Я упоминаю об этом не для того, чтобы жаловаться или рисоваться моими страданиями, нет, а с единственной целью показать читателю, как советское правительство и его деятели, сводя свои личные счеты, относятся к своим даже высоко стоящим сотрудникам, каковым был я, сознательно обрекая их на всякие случайности: ведь ничего не было сделано для освобождения тех германских граждан, заложниками за которых мы являлись. Они все — и Чичерин и Литвинов — не могли не понимать, что своим пассивным отношением они обрекают меня на всякие случайности, вплоть до расстрела… Но что им, всем этим не помнящим родства, до других, что им, этим «идеологам» борьбы «за лучший мир», до чужой жизни…

— Да, брат, — говорил Красин, — с грустью приходится убедиться в том, что личные счеты у нас легли во главу угла отношения друг к другу… Меня, например, Литвинов ненавидит всеми фибрами своей душонки… это старые счеты еще со времен подполья. Вечная, ничем не сдерживаемая зависть, боязнь остаться позади. И вот и на тебя он переносит ту же ненависть и всеми мерами старается, чтобы ты, Боже сохрани, как-нибудь не выдвинулся бы выше него. Он, конечно, забыл или сознательно, просто по маленькой подлости маленького человечишки, озлобленного превосходством других, делает вид, что забыл, как ты когда-то еще в Бельгии, после его ареста в Париже, ломал копья за него… А когда ты остался один в Гамбурге, среди волнующегося моря революции, а потом был арестован, он, опасаясь того ореола, который может тебя окружить в глазах советских верхов и выдвинуть, почувствовал к тебе глухую ненависть и всеми мерами старался использовать этот благоприятный случай утопить тебя… Я знаю, что фактически он застопорил вопрос с ответами на твои радио из Гамбурга, на телеграммы министерства иностранных дел о вашем аресте… Это человек из породы тех, которые по своей натуре способны лишь к мелкой, обывательского характера злобе к тем, кто им протягивает руку помощи, оказывает одолжение… Вообще насчет благородства здесь не спрашивай… Все у нас грызутся друг с другом, все боятся друг друга, все следят один за другим, как бы другой не опередил, не выдвинулся… Здесь нет и тени понимания общих задач и необходимой в общем деле солидарности… Нет, они грызутся. И поверишь ли мне, если у одного и того же дела работает, скажем, десять человек, это вовсе не означает, что работа будет производиться совокупными усилиями десяти человек, нет, это значит только то, что все эти десять человек будут работать друг против друга, стараясь один другого подвести, вставить один другому палки в колеса, и таким образом в конечном счете данная работа не только не движется вперед, нет, она идет назад, или, в лучшем случае, стоит на месте, ибо наши советские деятели взаимно уничтожают продуктивность работы друг друга… Право, в самые махровые царские времена со всеми их чиновниками и дрязгами не было ничего подобного… Но ведь то были чинуши, бюрократы, всеми презираемые, всеми высмеиваемые, а теперь ведь у власти мы, соль земли!.. ха-ха-ха! посмотри на нас как следует, и окажется, что мы во всей этой слякоти превзошли и перидоновых, и акакиев акакиевичей, и всех этих героев старого времени…

Я заговорил с ним о моих тяжелых впечатлениях в пути по России.

— Недовольство, говоришь ты, — ответил Красин, — да, брат, и злоба, страшная злоба и ненависть… Делается все, чтобы искушать человеческое терпение. Это какое-то головотяпство, и они рубят сук, на котором сидят. И, конечно, если народ поднимется, всем нам несдобровать, — это будет пугачевщина, и народ зальет Россию кровью большевиков и вообще всех, кого он считает за таковых… и за господ…

— Хорошо, — возразил я, — ну а твое влияние на Ленина? Неужели ты ничего не можешь сделать?

— Ха, мое влияние, — с горечью перебил он меня. Ну, брат, мое влияние — это горькая ирония… В отдельных случаях мне иногда удается повлиять на него… когда, например, хотят «вывести в расход» совсем уже зря какого-нибудь ни в чем не повинного человека… Но мне кажется, что на него никто не имеет влияния… Ленин стал совсем невменяем, и если кто и имеет на него влияние, так это «товарищ Феликс», т. е. Дзержинский, еще больший фанатик и, в сущности, хитрая бестия, который запугивает Ленина контрреволюцией и тем, что она сметет нас всех и его в первую очередь… А Ленин — в этом я окончательно убедился — самый настоящий трус, дрожащий за свою шкуру… И Дзержинский играет на этой струнке… Словом, дело обстоит так: все подавлено и подавляется еще больше, люди боятся не то что говорить, но даже думать… Шпионство такое, о каком не мечтал даже Наполеон Третий — шпионы повсюду, в учреждениях, на улицах, наконец, даже в семьях… Доносы и расправа втихомолку… Дальше уже некуда идти…

— А тут еще и белое движение, — продолжал он, — на юге Деникин, на северо-западе Юденич, на востоке Колчак, на Урале чехословаки, а на севере англо-добровольческие банды… Мы в тисках… И для меня лично не подлежит сомнению, что нам с нашими оборванцами, вместо армии, плохо вооруженными, недисциплинированными, без технических знаний и опыта, несдобровать перед этими белыми армиями, движущимися на нас во всеоружии техники и дисциплины… И все трусят… И знаешь, у кого особенно шея чешется и кто здорово празднует труса — это сам наш «фельдмаршал» Троцкий. И если бы около него не было Сталина, человека, хотя и не хватающего звезд с неба, то смелого и мужественного и к тому же бескорыстного, он давно задал бы тягу… Но Сталин держит его в руках и, в сущности, все дело защиты советской России ведет он, не выступая на первый план и предоставляя Троцкому все внешние аксессуары власти главнокомандующего… А Троцкий говорит зажигательные речи, отдает крикливые приказы, продиктованные ему Сталиным, и воображает себя Наполеоном… расстреливает…

И он рисовал передо мной самые мрачные картины, одну за другой. Всякое проявление свободы убито, прессы нет, кроме казенной, нет свободы стачек, рабочих при попытке забастовать арестуют, ссылают и преспокойно расстреливают…

Так мы беседовали об общем положении в России. И внезапно, как это часто бывает между близкими людьми, в одно и то же время одна и та же мысль резнула его и меня. Мы посмотрели друг другу в глаза и сразу поняли друг друга. Поняли без слов…

— Да, — как-то тихо и особенно вдумчиво протянул Красин, — мы с тобой сделали непоправимую ошибку…

— Непоправимую, — тихо повторил я. — Теперь ничего не поделаешь… Назвался груздем…

Напомню, что Красин в это время был одновременно народным комиссаром путей сообщения, а также торговли и промышленности. И тут же он предложил мне пост его заместителя как народного комиссара торговли и промышленности. Я категорически стал отказываться от этого поста. И не из чувства излишней скромности, а по соображениям другого порядка. Мне вспомнилась вся та травля, которой я подвергался на должности первого секретаря берлинского посольства, а затем вся та склока, которой сопровождалось мое назначение консулом в Гамбург, а также все отношение ко мне Чичерина и компании после германской революции: с моим радио из Гамбурга и моим арестом… Все это приводило меня к мысли, что на новом высоком посту мне не избежать новых трений, новых подвохов, подсиживаний, сплетен, нашептываний и пр. И поэтому-то, мотивированно отказываясь от предложения Красина, я просил его о назначении меня не на пост, а на какую-нибудь скромную должность, говоря ему, что на каждом месте я останусь самим собой со всем моим опытом, знаниями, добросовестностью и пр. Он долго возражал, настаивая на своем.

— А ты не думаешь, Леонид, — сказал я, — что это назначение вызовет такую же склоку, какую я перенес при назначении меня консулом в Гамбург?..

— Нет, — решительно возразил он, — этого бояться нечего, особенно ввиду того, что я, получив твою телеграмму о выезде из Берлина, имел беседу с Лениным. Он спросил меня: «Имеете ли вы какие-нибудь виды на Соломона, Леонид Борисович?» Я ему ответил, что ввиду смерти Марка Тимофеевича Елизарова[29], бывшего моим заместителем по комиссариату торговли и промышленности, я хотел бы, чтобы ты занял этот пост, с тем чтобы, когда ты ознакомишься с ходом дел и вообще войдешь в курс советской жизни, я устранился бы совсем и ты стал бы народным комиссаром. Ленин согласился с этим вполне и прибавил: «Вот и великолепно. Кстати, он был большим другом покойного Марка…» Так что, видишь, твои опасения насчет склок совершенно неосновательны, раз уж сам Ленин согласен…

Красин добавил к этому еще чисто дружеские уговоры… И я согласился.

— Да, кстати, — добавил Красин, — Ленин напомнил мне, что ты должен обязательно официально зачислиться в коммунистическую партию. Тебе нужно будет повидаться с Еленой Дмитриевной Стасовой (тогдашний секретарь коммунистической партии), которая уже предупреждена. Ты ее знаешь?

— Нет, никогда не встречался… А что она за человек?

— Она-то? — ответил Красин. — В двух словах, это просто кровожадная ведьмистая баба с характером, сочувствующая расстрелам и всякой гнусности… Ну, да ничего не поделаешь…

Затем я сообщил Красину о поручении литовского правительства и просил его передать о нем Ленину. Сперва Красин долго настаивал на том, чтобы я лично переговорил с Лениным об этом:

— Да понимаешь ли ты значение этого предложения?.. Ведь это была бы первая брешь в окружающей нас блокаде. Ведь вслед за миром с Литвой и другие страны поспешили бы установить с нами дипломатические сношения… Нет, ты должен сам сообщить ему об этом. Он, конечно, будет в восторге и, увидишь, это отразится и на твоих отношениях с ним…

Но я стоял на своем и лишь заметил, что, в случае если Ленин сам выразит желание переговорить со мной, я повидаюсь с ним…

На другой же день Красин повидался с Лениным и переговорил с ним об этом деле. Явился он от него ко мне крайне сконфуженный и смущенно сказал мне, что ничего из этого дела не вышло. На мой удивленный вопрос, неужели же Ленин не хочет воспользоваться таким удобным случаем вступить в переговоры с Литвой, и на мое недоумение по этому поводу Красин сказал:

— Ничего, брат, с ним не поделаешь… У Ленина имеется громадный зуб против тебя. Он до сих пор не может забыть, что когда-то в Брюсселе ты позволил себе не согласиться с ним, резко возражал ему… Да, недалеко мы уедем с вечными сведениями старых счетов при деловых отношениях, черт бы их драл… А скажи, кстати, что у вас было с Лениным в Брюсселе? Ты как-то никогда не рассказывал мне этого… Отчего он постоянно с иронией называет тебе «отзовистом»? Это было на почве «отзовизма»?..

И я рассказал ему историю моего столкновения с Лениным, которую привожу ниже, ибо она вносит определенную черту в характеристику «великого Ильича».

Это было в 1908 году в Брюсселе, где я находился в качестве политического изгнанника на определенный срок. Я был секретарем брюссельской группы российской социал-демократической партии. Ленин приехал из Парижа в Брюссель для участия в заседании Интернационального бюро (Второй интернационал), членом которого он состоял. У меня были очень теплые и сердечные отношения со всей семьей Ульяновых еще по Москве, а потому я предложил Ленину остановиться у меня в моей единственной комнате, снимаемой у хозяев в Икселе. Он и прогостил у меня несколько дней, ночуя на диване. Мы с ним много говорили, и, конечно, на темы о революции, партии и пр. В то время модным и острым в нашей партии был вопрос об отношении к думской фракции, во главе которой стоял покойный Чхеидзе.

Фракция была малочисленна — если не ошибаюсь, она состояла всего из семнадцати человек. Все это были, не исключая, по моему мнению, и самого Чхеидзе, люди незначительные. Не пользуясь по своей малочисленности никаким влиянием на ход парламентских дел и занятий, это левое крыло думской оппозиции могло играть только одну роль, резко выражая чаяния и вообще идеи рабочего движения. Но фракция качественно была очень слаба, и все ее выступления по общему признанию были очень жалки. И, не умея выпукло выявлять истинные задачи рабочего движения, как по отсутствию талантов, так и по своей слабой теоретической подготовке, фракция не только не могла оттенять ясно и определенно платформы своей партии, но часто впадала в глубокие противоречия с ее основоположениями. Поэтому она часто попадала в глубоко комичное положение и ее легко разбивали искушенные политическим опытом представители других думских фракций. И нередко их высмеивали…

Центральный комитет партии старался повлиять на свою думскую фракцию, давая ей нужные указания и директивы по поводу необходимых выступлений, подготовляя для них не только материал, но даже и целые речи. Однако при всей своей качественной незначительности фракция все время игнорировала указания Центрального комитета, обнаруживая крайнее самолюбие и основанную на невежестве «самостоятельность»… Таким образом, в описываемое время в партийных кругах сперва началось глухое, но постепенно все резче и резче проявляемое негодование, которое отлилось в конце концов в движение дезавуировать фракцию. Сторонники лишения фракции мандата на партийном жаргоне именовались «отзовистами». И в отдельных группах и кружках партии шли горячие споры на эту тему. Я лично стоял на почве «отзовизма».

Как-то вечером, вскоре после приезда Ленина, мы заговорили с ним на эту тему. Ленин был убежденным противником «отзовизма». И между нами начался спор. По своему обыкновению, Ленин спорил не просто горячо и резко, но вносил в свои реплики чисто личные оскорбительные выпады.

— Отзовизм, господин мой хороший, — сказал он, — это не ошибка, а преступление… Все в России спит, все замерло в каком-то обломовском сне. Столыпин все удушил. Реакция идет все глубже и глубже… И вот, цитируя слова М. К. Цебриковой, напомню вам, что «когда мутная волна реакции готова в своем стремлении поглотить и залить все живое, стоящие на передовых позициях должны во весь голос крикнуть: держись!»..

— Вот именно, — возразил я, — «крикнуть и кричать не уставая: держись!» Но тут-то и зарыта собака… Наши-то передовые не умеют и не хотят кричать… Голоса их, — вспоминаю «Стену» Андреева, — это голоса прокаженных. Они сипят и хрипят и вместо мужественного крика и призыва издают ряд каких-то неясных шепотов и жалких бормотаний, над которыми наши противники только смеются! И я считаю, что нам выгоднее в интересах нашего дела остаться в Думе без фракции, чем иметь…

— Как?! По-вашему, лучше остаться в Думе без наших представителей? — с возмущением прервал меня Ленин. — Так могут думать только политические кретины и идиоты мысли, вообще все скорбные главой…

Надо сказать, что, споря со мной, Ленин все время употреблял весьма резкие выражения по моему адресу. Я долго старался не обращать внимания на эти обычные его выпады и вести разговор только по существу, лишь внутренне морщась… Меня эти обычные для Ильича выходки (кто встречался с Лениным, конечно, знает его невыносимую манеру оппонировать) нисколько не оскорбляли, но это, разумеется, раздражало, и было просто как-то неудобно вести серьезный разговор с человеком, перемешивавшим свои реплики с личными выпадами, резкостями и пр. И вот последние его грубости вывели меня несколько из себя. Но я внешне спокойно прервал его и сказал:

— Ну, Владимир Ильич, легче на поворотах… Ведь если и я применю вашу манеру оппонировать, так и я, следуя вашей системе, могу обложить вас всякими ругательствами, благо русский язык очень богат ими…

Надо отдать ему справедливость, мой отпор подействовал на него. Он вскочил, стал хлопать меня по плечам, хихикая и все время повторяя «дорогой мой» и уверяя меня, что, увлеченный спором, забылся и что эти выражения ни в коей мере не должно принимать как желание меня оскорбить… Но спор наш, как это обычно и бывает, не привел ни к каким результатам — мы друг друга не переубедили и, проспорив чуть не всю ночь, остались каждый при своем мнении. Но я предложил Ленину, который, как известно, был в то время редактором нашего фракционного органа «Пролетарий», открыть на страницах его дискуссию на эту тему, сказав, что я немедленно же напишу соответствующую статью с изложением моего взгляда. Он скосил свои монгольские глаза в сторону и ответил, что он единолично не может дать согласия от имени журнала, так как «Пролетарий» ведется коллегией из пяти лиц, но что он лично будет поддерживать мою мысль об открытии дискуссии.

Вскоре он уехал. А дня через три я послал ему в Париж мою статью. Однако время шло, а моя статья не появлялась в «Пролетарии». Я несколько раз писал ему и Н. К. Крупской, спрашивая о судьбе моей статьи. И то он, то она отвечали мне, что не могут пока дать мне окончательного ответа, так как редакционная коллегия находится не в полном составе: кроме него и Н. К. Крупской, остальные трое членов коллегии находятся в отъезде… Словом, этот вопрос был взят, что называется, измором. И когда, порядочно спустя, Ленин по дороге в Англию (он направлялся туда для работы в Британском музее над одной из своих книг) заехал ко мне в Брюссель, он на мой вопрос о судьбе моей статьи сказал мне, что из пяти членов редакционной коллегии только двое, он и Н. К. Крупская, высказались за помещение моей статьи и открытие дискуссии, остальные же трое категорически высказались против…

Это-то столкновение Ленин не мог никак забыть и, став диктатором, чисто по-обывательски метал мне…

XII

На другой день по приезде в Москву, сговорившись по телефону с Чичериным, я явился в условленный час в комиссариат иностранных дел. Здесь я впервые лично познакомился с Чичериным. С первых же слов он, правда в очень вежливой форме, выразил «удивление» по поводу того, что я не поспешил в первый же день приезда побывать у него, хотя почти весь день провел с Красиным.

— Ну, Георгий Васильевич, — ответил я на это замечание, доказывавшее, насколько наши сановники щепетильны и мелочны, — ведь мы с Леонидом Борисовичем старые друзья, и естественно, что нам нужно было о многом переговорить после долгой разлуки.

— Конечно, конечно, — сказал он, — я понимаю, но все-таки… Я ждал вас с понятным нетерпением… Ведь ваши переживания были исключительны…

— Да, исключительны, — согласился я с ним, подчеркнув это слово. По-видимому, он понял мой намек и понял, что мне известно его отношение ко мне, и он поспешил переменить тему разговора.

— Я сейчас позову Литвинова и Карахана, чтобы они тоже присутствовали при вашем сообщении, — сказал он, соединяясь с ними по телефону.

Но прошло несколько минут, прежде чем эти два сановника явились. Ожидая их, Чичерин с чисто детским нетерпением несколько раз вызывал их по телефону, сердясь, волнуясь и торопя их…

Но, наконец, они явились. Литвинов при виде меня по старому революционному обычаю расцеловался со мной… поцелуем Иуды…

И я подробно, в течение нескольких часов, должен был рассказывать им все то, что уже известно читателю из предыдущих глав. Чичерин, должен отдать ему эту справедливость, слушал с нескрываемым интересом, часто прерывая меня дополнительными вопросами, и в некоторых местах моего рассказа, где мои шаги казались ему особенно удачными, он, как бы ища сочувствия, посматривал на обоих своих помощников. Но лица их, особенно же лицо Литвинова, были холодны, точно истуканьи, и не выражали никакого интереса к тому, что я им рассказывал.

Когда же я в своем повествовании дошел до описания, как я посылал Чичерину, одну за другой, несколько радиотелеграмм, Чичерин густо покраснел и, вдруг обратившись к Литвинову, сказал:

— Ведь я вам поручал, Максим Максимович, отвечать на запросы товарища Соломона, дав вам все указания… Неужели вы оставили без ответа эти столь важные телеграммы?.. И в такой момент?!

Литвинов смутился. Стал уверять, что он отвечал на все мои телеграммы. Чувствовалась ложь в его словах, ложь виднелась и в его маленьких, заплывших жиром глазах, которые он отводил в сторону… Ложью звучали и его предположения, что его ответы за сутолокой германской революции могли не дойти по назначению… То же повторилось и при описании нашего ареста, когда комиссариат иностранных дел отвечал глубоким молчанием на телеграфные уведомления германского министерства иностранных дел…

Когда я окончил мои сообщения, Чичерин поблагодарил меня и, задним числом выразив мне одобрение по поводу моей политики в Гамбурге, когда я был лишен указаний центра, обратился ко мне с вопросом, не хочу ли я и здесь, в Москве, продолжать оставаться в ведении комиссариата иностранных дел? Но едва он успел заикнуться об этом, как и Литвинов, и Карахан, оба поспешили, точно испугавшись, вмешаться в разговор.

— Едва ли это будет удобно, Георгий Васильевич, — сказал Литвинов. — Мне Леонид Борисович говорил, что он беседовал с Владимиром Ильичем по вопросу о назначении Георгия Александровича заместителем комиссара торговли и промышленности. Владимир Ильич согласен… Неудобно и в отношении его, да и в отношении Леонида Борисовича, если Георгий Александрович останется при комиссариате иностранных дел… Тем более что Леонид Борисович сделал уже представление и вообще все шаги…

То же подтвердил и Карахан…

Я поспешил их обоих успокоить, сказав, что я дал уже Красину свое согласие…

Это было мое первое свидание с Чичериным. Он произвел на меня странное впечатление. Прежде всего, в нем заметны были еще остатки старого воспитания. Но эти следы начали уже тонуть в той общей оголтелости и грубости, которые являются и до сих пор наиболее характерной чертой всех без исключения советских деятелей от высших до самых низших. Само собою, эти черты тщательно скрываются от иностранцев… Но во внутренних сношениях друг с другом грубость и крикливая резкость считаются чем-то обязательным, как бы признаком «хорошего тона». Поражала в Чичерине его крайняя неуравновешенность. И в сущности, это был человек совершенно ненормальный. Его день начинался только часа в три-четыре после полудня и продолжался до четырех-пяти часов утра. А потому служащие коминдела должны были работать и по ночам, так что весь комиссариат индел, in corpore[30] вел крайне безалаберную жизнь. А так как коминдел вечно нуждался в сношениях с другими ведомствами, то и те должны были быть готовы по ночам давать Чичерину и его сотрудникам необходимые справки… Нередко Чичерин без всякого стеснения звонил мне по телефону часа в три-четыре ночи… Все эти отступления от обычных норм находят себе объяснение в том, что, по упорно циркулировавшим в советских кругах сведениям, Чичерин постепенно втягивался в пьянство и в употребление разных наркотиков…

Между Чичериным и Литвиновым уже тогда началась и шла, все углубляясь, глухая борьба. Литвинов был лишь членом коллегии, тогда как заместителем Чичерина считался де-факто Карахан, который, по словам Иоффе, выдвинулся во время мирных переговоров в Брест-Литовске, где он заведовал в мирной русской делегации канцелярскими принадлежностями, официально считаясь секретарем делегации. Карахан представляет собою форменное ничтожество, и этим-то и объясняется тот факт, что не терпящий около себя хоть сколько-нибудь выдающихся людей Чичерин держался за него. Конечно, Литвинов, старый заслуженный член партии, не мог примириться с той ролью, которая была ему отведена в комиссариате индел. И поэтому, борясь с Чичериным, он в то же время вел борьбу и с Караханом, и в конце концов (это было уже много спустя, когда я был в Ревеле) он был назначен первым заместителем Чичерина, а Карахан вторым… Но, разумеется, это не удовлетворило честолюбие Литвинова, который никогда не мог примириться с тем, что вчерашний меньшевик Чичерин является его шефом.

Несколько слов о Карахане. Человек, как я только что говорил, совершенно ничтожный, он известен в Москве как щеголь и гурман. В «сферах» уже в мое время шли вечные разговоры о том, что, несмотря на все бедствия, на голод кругом, он роскошно питался разными деликатесами и гардероб его был наполнен каким-то умопомрачительным количеством новых, постоянно возобновляемых одежд, которым и сам он счета не знал.

Но Чичерин ценил его. Когда Ленин, считая неприличным, что недалекий Карахан является официальным заместителем наркоминдела, хотел убрать его с этого поста, Чичерин развил колоссальную истерику и написал Ленину письмо, в котором категорически заявлял, что если уберут Карахана, то он уйдет со своего поста или покончит с собой… И Карахана оставили на месте, к великому неудовольствию Литвинова…

В тот же день ко мне явился А. А. Языков, мой и Красина старый товарищ, с которым мы познакомились еще в 1896 году в Иркутске. Он был, за смертью М. Т. Елизарова, единственным членом коллегии наркомторгпрома и собирался перейти в политкомиссары в действующую армию, почему и желал, чтобы я скорее вошел в дела наркомторгпрома и освободил его. Он повез меня сперва обедать в столовую Совнаркома, помещавшуюся в Кремле. Там я снова увидался с Литвиновым, который в качестве заведующего этой столовой дал мне разрешение пользоваться ею. И тут же я встретил много старых товарищей, которые обступили меня и стали расспрашивать…

Два слова об этой столовой. Она была предназначена исключительно для высших советских деятелей, и потому кормили в ней превосходно и за какую-то совершенно невероятно низкую плату. Но как и во всех советских учреждениях той эпохи, в ней царили грязь, беспорядок и грубые нравы. Мне вспоминается, как во время обеда вдруг на весь зал раздался пронзительный женский голос:

— Ванька!.. Хулиган… отстань, не щиплись!..

Это сидевшая тут же за маленьким столом кассирша так отвечала на заигрывания с нею какого-то молодого комиссара…

Затем Языков повез меня к Стасовой, жившей тут же в Кремле, в роскошно убранной квартире. Я заметил, что Языков, здороваясь с ней, имел какой-то смущенный вид, точно ему было не по себе, точно он боялся, по выражению Красина, «ведьмистой и кровожадной бабы». Приняла она нас очень любезно, усадила, предложила чаю и, познакомив с явившимися тут же отцом и братом покойного Свердлова, заставила меня рассказать также и ей о моих злоключениях за границей. Она сейчас же оформила мое вступление в коммунистическую партию… Ничего «ведьмистого» я в ней не заметил. А между тем все ее боялись и, как я выше упомянул, старый партиец А. А. Языков чувствовал себя как-то не в своей тарелке в ее присутствии… Не помню уж точно почему, но она из-за чего-то не поладила с Лениным (как говорили, из-за ее самостоятельности) и вскоре была заменена на посту секретаря ЦК партии человеком вполне эластичным, Н. Н. Крестинским…

И Красин, и Языков поспешили ввести меня в круг дел комиссариата торговли и промышленности, и уже на третий день я принимал участие в заседании коллегии этого комиссариата. И оба они поторопились ввести меня в самый комиссариат, представив меня сотрудникам как зама.

Между тем, как говорится в уголовных романах, «мои враги не дремали», и… началась новая склока, работавшая у меня и у Красина за спиной.

Вопрос о назначении меня замом по установившейся в советском правительстве системе должен был пройти сперва в ЦК партии в лице Политбюро, а затем в Совнаркоме. Считая это, после согласия Ленина, простой формальностью, Красин внес вопрос прямо в повестку ближайшего заседания Совнаркома. Но там обсуждение вопроса было отложено до следующего заседания ввиду того, что он не был предварительно рассмотрен в Политбюро. Однако в ближайшем заседании Политбюро вопрос тоже был снят с очереди, потому что имеющий какие-то возражения против моего назначения Н. Н. Крестинский, командированный на Урал, находился в отсутствии… Тогда Красин стал настаивать, беседуя с отдельными членами Политбюро… Говорил он и с Лениным, и со Стасовой, и с другими… Все ссылались на Политбюро «ин корпорэ»… Все играли в дипломатию… Наконец прибыл и Крестинский, и, после обсуждения вопроса с его участием, было постановлено отклонить представление Красина… Красин бросился к Стасовой с вопросом, почему… Та, пожимая плечами, ответила, что это тайна совещательной камеры… Он обратился непосредственно к Ленину, который тоже с ужимками сослался на тайну совещательной камеры. Тогда Красин, возмущенный этой новой интригой, за которой, как он рассказывал мне, стояли нашептывания Воровского и Литвинова (с Крестинским я вовсе не был знаком), распускавших слух, что я злостный спекулянт и что не следует-де пускать козла в огород, заявил Ленину, что в таком случае он от моего имени требует, чтобы надо мной состоялся партийный суд. Ленин согласился…

Не скрывая своего возмущения, Красин поведал все это мне…

— Прости, — сказал он, — что я, не заручившись твоим согласием, позволил себе от твоего имени поставить это требование…

— Ты поступил совершенно правильно, — ответил я. — Я был бы рад такому суду… Мне противны все эти закулисные шепоты, интриги, вообще арсенал всей этой тянущейся со времени моего приезда из Стокгольма склоки по поводу меня. Но ты увидишь, что они под тем или иным предлогом отклонят мое требование суда…

— Ну, нет, — решительно возразил Красин. — Это им не удастся… Я вот составил от своего имени заявление в ЦК партии, которое передам сейчас же Ленину… Тут надо спешить, ибо вся эта сволочь усиленно работает в темноте…

И он показал мне свое заявление. Он требовал в нем от моего и своего имени, как моего близкого товарища и друга, пролить свет на создавшееся ко мне в партии отношение. Были перечислены враждебные мне акты, начиная с моего приезда в Петербург из Стокгольма, с указанием, что я тогда уже из-за столкновения с Урицким требовал разбора моего дела. Затем упоминалось об отношении ко мне коминдела во время моей службы в Берлине, Гамбурге… Указывалось на игнорирование моих радиотелеграмм из Гамбурга, оставление меня на произвол судьбы после ареста. Перечислялись мои революционные заслуги… И в заключение Красин заявлял, что, будучи моим другом и товарищем со времени нашей юности и зная всю мою жизнь почти день за днем, он категорически заявляет, что «ни в частной, ни в партийно-общественной деятельности Г. А. Соломона никогда не было ничего, что могло бы его деквалифицировать», и что он просит привлечь к суду в качестве свидетелей таких-то и таких-то известных товарищей, начиная с самого Ленина…

И Красин тут же вызвал к телефону Ленина и сказал ему, что я подкрепляю заявленное им от моего имени требование партийного суда и что он тотчас же привезет ему свое заявление. Ленин попросил передать мне телефонную трубку.

— Здравствуйте, Георгий Александрович, — обратился он ко мне. — Вы подтверждаете требование суда?

— Да, конечно, Владимир Ильич, мне опротивели все эти пакости, — отвечал я, — и я буду очень рад, если партийный суд выскажет и свой взгляд…

— Вы правы, конечно… Ну, так вот, может быть, вы приедете вместе с Леонидом Борисовичем?

— Нет, Владимир Ильич, если мое присутствие не безусловно необходимо, прошу меня уволить: Красин передаст все от моего и своего имени…

Мне не хотелось видеться с Лениным ввиду той двойственной роли, которую он играл. Красин отвез ему заявление. Через несколько дней Ленин вызвал его по этому поводу, и между ними произошло следующее объяснение, о котором мне сообщил Красин. Ленин откровенно сказал ему, что он рассмотрел лично и показал еще кое-кому из ЦК (Красин тогда еще не состоял его членом) его заявление, и все согласны с основательностью нашего требования суда…

— Но, Леонид Борисович, вы понимаете, — сказал он, — что разбирательство этой склоки вызовет грандиозный внутрипартийный скандал. Это будет своеобразная панама[31]. Я не могу ее допустить… Пусть Соломон плюнет на всю эту историю. Что же касается его назначения, так вот что я рекомендую. Не подвергая обсуждению этого вопроса ни в Политбюро, ни в Совнаркоме, я вам заявляю, что мы согласны, чтобы Соломон был заместителем народного комиссара торговли и промышленности, но не по утверждению Совнаркома, а по назначению вами. Вы издадите приказ по наркомторгпрому, что он в порядке службы назначается вашим заместителем, и он будет вести комиссариат, — сущность дела остается та же… Но мы избегнем склоки…

Все это Красин сообщил мне в присутствии А. А. Языкова. Конечно, я был глубоко возмущен этим проектом Ленина. Мне было противно. Но и Красин, и Языков начали на меня наседать, уговаривать и приводить разные резоны. Я упорно стоял на своем. Они оба просили меня не отказываться, просили хотя бы подумать еще несколько дней, прежде чем решить этот вопрос.

Через несколько дней, в течение которых и Красин, и Языков не переставали наседать на меня, я согласился. Был составлен приказ о назначении меня замом со всеми его правами и обязанностями, и я стал подписывать все бумаги, как замнаркомторгпрома… Я воздержусь от всякого рода ламентаций на эту тему: я описал всю эту историю с единственной целью: дать читателю представление о тех нелепых и оскорбительных дрязгах, в сфере которых приходится вращаться даже высокостоящим в советской иерархии работникам.

Укажу в заключение, что Красин был весь поглощен тяжелой работой по комиссариату путей сообщения, тяжелой особенно в ту эпоху блокады и гражданской войны, когда к транспорту были предъявлены высокие сверхтребования, когда он был загроможден перевозками грузов и войск и когда он находился в состоянии полной разрухи: повсюду на путях стояли целые кладбища негодных паровозов и вагонов. Ремонта почти не было возможности производить за отсутствием оборудования. Труженики транспорта были деморализованы и измучены голодом и полуголодом и непосильным трудом… Поэтому Красин, всецело занятый транспортом, предоставил мне комиссариат торговли и промышленности. Но он привлек меня в качестве консультанта по разным железнодорожным вопросам и председателя междуведомственной штатной комиссии в наркомпуть.

Эти дрязги улеглись. Смысл и значение их заключались в желании унизить меня, оскорбить, ибо все время заведования мною комторгпромом, вскоре переименованным в Народный комиссариат внешней торговли, или по сокращении в Наркомвнешторг, и Совнарком, и Ленин, и прочие официальные лица адресовались ко мне, величая меня заместителем или просто наркомом…

Таковы гримасы внутрипартийной и вообще советской жизни…

XIII

Дня через три-четыре после приезда в Москву я переехал во Второй дом советов, как была перекрещена реквизированная гостиница «Метрополь». Гостиница эта, когда-то блестящая и роскошная, была новыми жильцами обращена в какой-то постоялый двор, запущенный и грязный. С большими затруднениями мне удалось получить маленькую комнату в пятом этаже. Хотя электрическое освещение и действовало, но ввиду экономии в расходовании энергии можно было пользоваться им ограниченно. Поэтому не действовал также и лифт, и коридоры и лестницы освещались весьма скупо. Но против этого ничего нельзя было возразить, ибо в Москве было полное бедствие, и в частных домах электричество было выключено, и жителям (читай «буржуям», или «нетрудовому элементу», в каковой включались и все низшие сотрудники советских учреждений) предоставлялось освещаться как угодно. Конечно, было совершенно понятно, что в ту эпоху всеобщего бедствия пользование энергией было ограничено, но, увы, это ограничение происходило за счет лишения ее только «буржуев». Трамваи ходили редко, улицы тонули во мраке, и пешеходы с трудом пробирались по избитым (а зимою загроможденным сугробами снега) улицам. Но около Кремля и в самом Кремле все было залито электричеством.

В «Метрополе» так же, как и в других первоклассных отелях, по распоряжению советского правительства, могли жить только ответственные работники, по должности не ниже членов коллегии, с семьями, и высококвалифицированные партийные работники. Но, разумеется, это было только «писаное» право, а на самом деле отель был заполнен разными лицами, ни в каких учреждениях не состоящими. Сильные советского мира устраивали своих любовниц («содкомы» — содержанки комиссаров), друзей и приятелей. Так, например, Склянский, известный заместитель Троцкого, занимал для трех своих семей в разных этажах «Метрополя» три роскошных апартамента. Другие следовали его примеру, и все лучшие помещения были заняты разной беспартийной публикой, всевозможными возлюбленными, родственниками, друзьями и приятелями. В этих помещениях шли оргии и пиры… С внешней стороны «Метрополь» был как бы забаррикадирован — никто не мог проникнуть туда без особого пропуска, предъявляемого в вестибюле на площадке перед подъемом на лестницу дежурившим день и ночь красноармейцам.

— Зачем эти пропуски? — спросил я как-то дежурившего портье-партийца.

— А чтобы контрреволюционеры не проникли, — ответил он.

Как я выше указал, «Метрополь» был запущен и в нем царила грязь. Я не говорю, конечно, о помещениях, занятых сановниками, их возлюбленными и пр. — там было чисто и нарядно убрано. Но в стенах «Метрополя» ютились массы среднего партийного люда: разные рабочие, состоявшие на ответственных должностях, с семьями, в большинстве случаев люди малокультурные, имевшие самое элементарное представление о чистоплотности. И потому нет ничего удивительного в том, что «Метрополь» был полон клопов и даже вшей… Мне нередко приходилось видеть, как женщины, ленясь идти в уборные со своими детьми, держали их прямо над роскошным ковром, устилавшим коридоры, для отправления их естественных нужд, тут же вытирали их и бросали грязные бумажки на тот же ковер… Мужчины, не стесняясь, проходя по коридору, плевали и швыряли горящие еще окурки тоже на ковры. Я не выдержал однажды и обратился к одному молодому человеку (в кожаной куртке), бросившему горящую папиросу:

— Как вам не стыдно, товарищ, ведь вы портите ковры…

— Ладно, проходи знай, не твое дело, — ответил он, не останавливаясь и демонстративно плюя на ковер.

Особенно грязно было в уборных. Все было испорчено, выворочено из хулиганства, как и в ванных (их нагревали раз в неделю, по субботам), куда пускали за особую плату.

Администрация «Метрополя» состояла из управляющего и целого штата счетоводов, конторщиков и пр. Все они воровали и тащили, что можно. Так, когда я поселился в «Метрополе», там только что сместили и, кажется, арестовали управляющего Романова, который, по данным ревизии, наворовал серебра и разных дорогих предметов на два миллиона.

За администрацией следила ячейка, в которую входили все коммунисты, жившие в «Метрополе». Во главе ячейки стояло бюро ее, председателем которого был некто товарищ Зленченко. Это был странный субъект, не то полусумасшедший, не то шарлатан, а может быть, и то и другое вместе. Он вечно, и кстати и некстати (большею частью совсем некстати), говорил о своей неподкупной честности, о своей преданности коммунистическим идеалам. Он вечно суетился, всех куда-то призывал и всем и каждому старался зарекомендовать себя как стопроцентного партийного человека. С его уст не сходила крикливая фраза «на основании партийной дисциплины», с которой он лез ко всем и каждому кстати и опять-таки главным образом некстати. Равным образом он всем и каждому торопился показать целое угнетающее душу досье, состоявшее из оригинальных писем и фотографических копий с них, адресованных ему разными выдающимися социалистическими деятелями… И уже при первом же знакомстве со мною он настойчиво стал звать меня к себе в комнату, «по очень важному партийному делу». Я зашел.

— Вот, товарищ Соломон, посмотрите, — сказал он, подавая мне досье. — Вы сможете теперь сами убедиться, что Зленченко известен в партии… Вот это, например, письмо товарища Ленина…

И он заставил меня читать целую кучу самых незначительных писем и записок. В одном Ленин писал ему: «Благодарю Вас, тов. Зленченко, за пересланную Вами книгу. С товарищеским приветом Ленин». В другом тот же Ленин писал ему, что «к сожалению, не могу с Вами повидаться, так как очень занят…» В третьем Крупская уведомляла его, что «…завтра Владимир Ильич примет Вас в три часа дня…» Его досье было набито такими ничего не значащими письмами: были записки от Жореса и других социалистов. Он смаковал их и, прочтя, спрашивал меня: «Вы понимаете, ведь это САМ Ильич писал мне?..»

И тут же он наивно старался выпросить у меня местечко для себя. Пользуясь своим положением председателя ячейки, он однажды около 11-ти часов вечера вошел в комнату одной дамы, коммунистки, служившей в моем комиссариате, и в резкой форме потребовал, чтобы она немедленно уступила ему свою комнату, так как она одинока, а он с семьей теснится в меньшей комнате. Та не спорила, но просила отложить переселение до утра. Но он, повторяя «вы должны, товарищ, подчиняться партийной дисциплине», потребовал, чтобы она через час освободила свою комнату, и в первом часу ночи, не дав ей как следует собраться, стал втаскивать свои чемоданы, ребенка… И все время подгонял ее именем «партийной дисциплины»…

Не знаю уже чем, но я заслужил с его стороны особое внимание, и он явился моим настоящим мучителем: вечно лез ко мне и, безвкусно твердя «партийная дисциплина», обращался ко мне со всякими «партийными» требованиями. И вскоре он втянул меня в дела ячейки в качестве вечного председателя общих собраний членов ячейки, затем председателем общих собраний всех живущих во Втором доме советов (т. е. партийных и внепартийных) и председателя организуемых им чуть не ежедневно товарищеских судов.

Большинство этих «процессов» состояло из личных дрязг и недоразумений, происходивших на почве кухонных столкновений между женщинами. Помимо примусов и разных других нагревателей, живущие в «Метрополе» пользовались для своих готовок общей громадной кухней, которая предоставлялась в распоряжение в определенные часы, после того как кончалась выдача обедов. Вот тут-то и выходили недоразумения с криками, визгами, истериками и, как финал, обращениями к товарищескому суду ячейки… Обмен (сознательный или по ошибке) кастрюлями, сковородами, ложками, ножами, похищения у зазевавшихся целых кастрюль с приготовленной уже едой, яиц и прочей провизии — таковы были по большей части предметы этих утомительных и нудных и таких пошлых «судебных процессов». Жалующиеся плакали, кричали друг на друга, на судей, каждая требуя для себя благоприятного решения. Вызывались свидетели, которых будили телефонными звонками и требовали (конечно, неутомимый Зленченко «на основании партдисциплины»), ибо эти процессы всегда разбирались по ночам… Приговоры суда были безапелляционные, что вносило еще большее озлобление… И я не преувеличиваю, утверждая, что почти каждую ночь, усталый от своей работы, я должен был копошиться в этом кухонном белье, в этой обывательской грязи… И к этому «товарищескому» суду обращались не только жены рабочих и вообще малокультурные женщины, нет, мне вспоминается, как однажды Зленченко прибежал ко мне и, смакуя заранее «сенсационное» дело (он, этот праздношатающийся бездельник и пустопляс, со вкусом вникал в эти «дела», плавая в них, как рыба в воде), заявил мне:

— Ах, товарищ Соломон, хорошо, что я застал вас… сегодня предстоит сенсационное дело… Жена высококвалифицированного товарища… известного… стоящего на высоком посту, товарища Овсеенко-Антонова[32], требует суда… Возмутительная история… Товарищ X. на кухне похитила у нее, имейте в виду, при свидетелях, целую кастрюлю молока, вскипяченного для своих детей…

И было разбирательство, тянувшееся всю ночь…

Но среди этих кухонных «сенсационных дел» встречались и дела с особенным привкусом, в которых, хотя и сказывалась та же пошлость и мещанство, но было и нечто от великого человеконенавистничества… Я приведу вкратце описание одного такого дела, сохранившегося у меня в памяти, в надежде что читатель не посетует на меня за это, ибо в нем недурно характеризуются нравы «товарищей»…

Сперва несколько слов о составе суда. Членами его, кроме меня, председателя, были: Дауге, московский зубной врач, очень известный в Москве в высокоаристократических сферах, старый партийный работник, довольно популярный в Латвии как второстепенный поэт, человек очень приличный, и Сергей Александрович Гарин. Последний представляет собою интересную фигуру.

После большевистского переворота он, находясь в то время с семьей в Копенгагене в качестве представителя Красного Креста, самостоятельно объявил себя представителем советского правительства, держал себя как посланник, входил в переговоры с негоциантами о покупке разных товаров… Ему верили в Дании. Но это неудивительно. А удивительно то, что само советское правительство поверило ему, принимало всерьез его донесения и визы и писало ему. Когда я был в Берлине, мне, по поручению коминдела, раскусившего наконец, что это просто самозванец, пришлось дезавуировать его и потребовать, чтобы он возвратился в Россию. Он вступил со мной в оживленную переписку… Когда приезжавший в Берлин Красин поехал через Копенгаген в Стокгольм, где находилась его семья, я просил его повидаться с Гариным и постараться подействовать на него… Затем я потерял Гарина из вида и встретился с ним уже в «Метрополе», где и познакомился с ним как с членом товарищеского суда… Он жил в «Метрополе», занимал со своей семьей в нескольких этажах несколько комнат. Он был членом коллегии ВЧК, и его боялись и относились к нему с почтением. Ходил он в черной кожаной куртке (мундир чекистов), на которой у него был нацеплен университетский жетон. Всем и всякому он говорил, что он писатель, автор «Детства Темы» и других произведений покойного Михайловского-Гарина… Затем он был удален за какие-то неблаговидные действия из коллегии ВЧК и стал председателем Народного суда… Он часто зазывал меня к себе. Жил он широко — утонченные яства, вина… И он, и его семья щеголяли драгоценностями… Но однажды он был арестован по обвинению в вымогательстве, взяточничестве и пр. Тут вскрылось, что окончил он только городское училище и пр. Ему угрожал расстрел… Но в конце концов, хотя и признанный виновным, он получил какое-то место в Одессе…

И вот однажды ко мне снова влетел Зленченко. Он весь сиял от предвкушений… И, захлебываясь и не скрывая своего восторга, он сообщил мне, что сегодня предстоит «важное, сногсшибательное дело»…

— Вы знаете товарища Певзнера? Как, нет? О, это крупный, известный партийный работник[33], выдающийся товарищ. Он только что прибыл с юга… Так вот, он внес мне заявление, что живущая здесь со своим мужем… они только что поженились… товарищ Гиммельфарб состояла у Деникина в Одессе шпионкой, выдавая скрывающихся во время оккупации Одессы большевиков, и что благодаря ей масса их была расстреляна… У него куча свидетелей… Вы видите, кем наполнен Второй дом советов?.. Нужна хорошая метла…

Гиммельфарба я немного знал еще до революции, когда он работал в каком-то издательстве, не помню уж, в качестве кого. Затем я встретил его уже в «Метрополе». Это был, как мне кажется, довольно приличный человек, хотя примазавшийся к большевикам уже после переворота. Он занимал какое-то место, довольно ответственное, в одном из советских учреждений. Жены его я не знал, да и с ним был мало знаком.

Сообщая мне об этом предстоящем деле, Зленченко, этот неумный бездельник, уже заранее, до суда, решил дело и считал, что тут и речи быть не может о ложном заявлении со стороны «такого выдающегося товарища», как Певзнер, прибывшего в Москву для весьма ответственной партийной работы, к которой он не может приступить, ибо ему негде жить (в «Метрополе» и вообще в Москве был тянущийся до сих пор жилищный кризис). Он-де с удивлением и негодованием встретился с женой Гиммельфарба, которая с мужем живет в этом Доме советов… Ее-де, по решению Зленченко, необходимо в порядке постановления товарищеского суда выселить… тогда и муж выселится, и можно будет их комнату предоставить «заслуженному» товарищу Певзнеру… Зленченко — это было его обыкновение — уже заранее старался повлиять на состав товарищеского суда… Но уже из его объяснений, таких настойчивых и с предвзятыми решениями, я почувствовал ложь в этом серьезном деле… Я сказал ему, что, по-моему, это дело подсудно не нам, а что его должен рассматривать высший трибунал. Но Зленченко стал уверять меня, что Певзнер, зная жену Гиммельфарба чуть не с детства, не хочет ей вредить, а потому настаивает на том, чтобы дело рассмотрел наш товарищеский суд.

Все это было весьма глупо и подозрительно и, желая (в данном случае это было совершенно искренно) разобраться в этом, как мне чувствовалось, навете, я больше не возражал Зленченко.

И весь вечер и почти всю ночь мы разбирали это поистине сенсационное и кричащее дело.

Открыв заседание, я обратился к Певзнеру с вопросом, в чем он обвиняет жену Гиммельфарба? Бойко и смело он повторил свое обвинение, украсив его разными подробностями.

— Вы понимаете, товарищ Певзнер, что ваше обвинение весьма тяжкое?

— Я вполне понимаю это, товарищ председатель, — ответил он.

— И вы настаиваете на нем?

— Да, настаиваю… У меня есть масса свидетелей, и среди них имеются люди, на которых она доносила и которые только случайно избегли расстрела…

Я дал слово жене Гиммельфарба. И она, и ее муж, бледные и запуганные, стояли предо мной. Она с возмущением и гадливостью, но спокойно опровергла эти обвинения, сказав, что с Певзнером у нее старые счеты, что он ухаживал за ней… Были вызваны свидетели как обвинителя, так и обвиняемой. И в конце концов, истина всплыла. Грязная истина. Перекрестным допросом было категорически установлено, что Певзнер, не имея помещения и желая получить комнату в «Метрополе», решил оговорить жену Гиммельфарба, с тем чтобы воспользоваться их комнатой… Установлено было, что во время оккупации Одессы Деникиным жена Гиммельфарба сама скрывалась и помогала своим товарищам прятаться и что ни в каких сомнительных сношениях никто ее не подозревал… Все говорили о ней только хорошее.

Уличенный в злостной клевете, Певзнер, путаясь и сбиваясь и потея, припертый к стене как свидетелями обвиняемой, так, в конечном счете (благодаря установленным мною очным ставкам), и своими собственными, должен был признаться в облыжном доносе.

Мы, т. е. суд, удалились в совещательную комнату. За нами хотел пройти туда и Зленченко.

— Вы что, товарищ Зленченко? — сурово остановил я его.

— Я… я хотел только поговорить с вами, товарищ, прежде чем вы вынесете то или иное решение…

— Виноват, товарищ Зленченко, — резко оборвал я его. — Вы могли говорить во время разбирательства. А теперь я не могу допустить никаких бесед с членами суда и прошу вас уйти…

— Что за бюрократизм, — сказал он и вышел.

Мы совещались не более четверти часа и вынесли мотивированный приговор, в котором признали Певзнера виновным в умышленной злостной клевете, с постановлением довести о его поступке до сведения партии через нашу ячейку… Тем не менее, как видно из газет, этот товарищ Певзнер (если это тот самый) и сейчас стоит на ответственных постах в советской России.

Комментарии здесь, конечно, излишни…

Вообще в «Метрополе» не было покоя: разные дела, партийные и непартийные, очереди при получении убогого пайка… Да, эти очереди… Сколько сил и времени отнимали они! Дело в том, что живущим в «Метрополе» выдавали пайки. В это понятие входило: хлеб (по разрядам), сахар, белая мука (только коммунистам), селедки, сушеные фрукты, монпансье… Таковы главнейшие продукты, входившие в понятие пайка. Но названия ничего, в сущности, не говорят. Надо отметить, что «Метрополь» был в «сферах», не знаю уж почему, не в фаворе, и потому пайки там были слабы, значительно хуже, чем, например, в Первом доме советов (бывшая гостиница «Националь»), где и пайки были обильные и разнообразные, и обеды гораздо лучше, и вообще все условия жизни были более культурны. Но самые жирные куски выдавались в Кремле, где все и стремились поселиться всякими правдами и неправдами… Но возвращаюсь к «Метрополю». Все эти пайки выдавались крайне нерегулярно. Например, хлеб. Каждому полагалось, в соответствии с разрядом, определенное количество хлеба в день (от четверти фунта до фунта), правда, плохого ржаного хлеба, недопеченного и со всякими примесями, как солома, щепки, песок и т. п. Но часто проходили дни и недели, а хлеба не выдавали. И в таких случаях все спрашивали друг друга: «Не знаете ли, будут сегодня выдавать хлеб?» Все волновались, голодали и, наконец, обращались к спекулянтам на Сухаревку, в Охотный ряд и пр. Еще реже выдавался сахар, который частенько заменялся монпансье… И, само собою, при известии, что выдают хлеб, сахар, крупу и пр., все торопились скорее стать в очередь… Ссоры, дрязги, взаимная ругань… Такие же очереди образовывались у кубов с горячей водой, тоже сопровождавшиеся теми же сценами… Имелась в «Метрополе» и столовая. Но в ней давалось нечто совсем неудобоваримое, какие-то супы в виде дурно пахнущей мутной болтушки, вареная чечевица, котлеты из картофельной шелухи… и это все неряшливо приготовленное и почти несъедобное… Правда, помимо пайков, выдаваемых в «Метрополе», разные товарищи получали еще и пайки по местам своих служб. Наилучшие пайки выдавались (Кремль был, конечно, вне конкурса) в том комиссариате, который ведал государственным продовольствием, т. е. в Наркомпроде, служащие которого пользовались вообще исключительными условиями, как в отношении провизии, так и одежды, и обуви… Ясно, что это неравенство порождало зависть и обиды…

И Сухаревка, и Охотный ряд считались средоточием спекулянтов. «Де-юре»[34] торговля там была запрещена. Но тем не менее рынки эти существовали у всех на виду. Правда, там вечно устраивались облавы милицией и чекистами. Но все как-то освоились с этим обычным явлением, приспособились к нему, поспешно убегая (были даже особые часовые, предупреждавшие о приближении обхода) при появлении облавы и вновь возвращаясь после того, как «охотники», забрав то или иное количество жертв, удалялись… Но жизнь сильнее всяких регламентаций, и все, и партийные коммунисты и «буржуи», покупали на этих рынках, часто не имея денег, тут же продавая разные вещи…

В «Метрополе» существовала и прислуга, которая сперва еще кое-как исполняла свои обязанности. Но вскоре «великий» Зленченко, которому не давали покоя «лавры Мильтиады», издал от имени бюро ячейки особую «декларацию» освобождения прислуги от исполнения «унижающих человеческое достоинство» обязанностей. Таковыми считалась уборка умывальников и проч. посуды. И в скором времени наша прислуга, расширительно толкуя эту «декларацию», совсем перестала убирать комнаты, и при некультурности их обитателей всюду воцарилась грязь и страшная вонь…

Не могу не привести разговора, который у меня был со стариком-полотером, оставшимся верным старым «буржуазным» привычкам. Он в положенное время аккуратно приходил (полы из экономии не натирались) производить генеральную чистку, хотя, относясь презрительно к массе новых аборигенов некогда блестящего «Метрополя», он к ним не заходил, и те окончательно гибли — да простит мне читатель это выражение — в собственном навозе. Ко мне старик относился с приязнью. И вот, как-то убирая у меня (я жил тогда в помещении Красина, уехавшего в Лондон), он, по обыкновению, разговорился со мной.

— А что, Егорий Александрович, дозвольте спросить, вы из каких будете? не из дворян?

— Да, Михаил Иванович, из дворян…

— Так-с… ну, а Леонид Борисович, он тоже из благородных?

— Он сын исправника…

— А, ну, значит, тоже из господ — оно и видно, по поведению видно, не то что вся эта шантрапа «товарищи», — с каким-то омерзением махнул рукой старик. — Э-эх, Егорий Александрович, конечно, слов нет… слобода всем нужна, что и говорить, но только ее понимать надо, слободу-то, что она есть… Вон теперь все кричат «долой буржуев!». Нет, ты стой-погоди, брат, пускай «буржуй», но ты посмотри в корень, какой он такой человек есть, буржуй-то, али капиталист?.. Вот что… Гляди, он и образован и поведением бьет тебя, — вежливость и все такое, прямо, сделайте ваше одолжение, все по-хорошему. А нынче-то что… Ладно, прежнего буржуя убрали, загнали в свинячий угол. Ладно, ну а что же сами-то товарищи? Кто они?..

Он остановился со щеткой в руках и, выразительно и хитро подмигивая мне глазом, на мгновение замолчал, как бы ожидая от меня ответа.

— А я вот прямо, как перед истинным Богом скажу тебе, Егорий Александрович, буржуя-то они упразднили, а сами на его место… Верно тебе говорю, Егорий Александрович, теперь они буржуи… Только где им?.. Ты посмотри на него, братец ты мой, что ты… нетто можно его сверстать с прежним-то буржуем!.. Да нипочем, — тот-то был и аккуратный и образованный, знал и понимал, что и к чему, одним словом, был настоящий господин… Ну, конечно, что говорить, соблюдал свой антирес, слов нет… А нонешний-то, «товарищ буржуй»-то, что он есть?.. Да ты, парень, глядь-погляди на него!.. в самый пуп, в самое нутро его погляди!.. Да ведь от него на три версты нужником разит, не продохнешь, не отплюешься, не отчихаешься… Ну, а насчет своего антиресу, так ведь он, брат, прежнему-то сто очков вперед даст!.. Руки загребущи, глаза завидущи и… прямо за глотку хватает и рвет, зубами рвет!.. И чавкает, тьфу ты мерзость какая!.. А сам-то орет: «Пролетарии всех стран!..» да «Долой буржуев!»… и грабит, и копит, и ты знай не замай его, потому его сила…

— Это я вам, Егорий Александрович, от всей души говорю, и не боюсь я их, в глаза им это говорю — сердятся, а мне что… плевать мне на них, пусть знают, как я их считаю, вот тебе и весь сказ… Вчера вот один из них, как я его старым делом стал вычитывать, и говорит мне: «Смотри, мол, старик, за эти вот самые слова тебя и в Чеку можно представить, потому как ты есть контрреволюционер!»… Ах, ты поди ты, Бог твою бабушку любил!.. Обложил я его что ни есть последними словами: отстань, мол, слякоть, рвань поросячья… иди доноси!..

На эту тему старик часто и долго беседовал со мной. И надо отметить, что в таком же духе по всей Москве шли почти нескрываемые разговоры, из которых была ясна та жгучая, но, как я выше отметил, бессильная ненависть к новым порядкам, новым правителям… Я не буду приводить их, не буду в особенности ввиду того, что читатель, интересующийся тем средостением, которое создали из России большевики, и отношением к ним населения, может в подробностях познакомиться с ними по книге Жозефа Дуйе, полной ужасающих, душу возмущающих описаний тех мук и страданий, которые выпали на долю русской демократии — крестьян, рабочих и интеллигенции[35].

XIV

По инициативе товарища Зленченко, с его вечной «партийной дисциплиной», меня постоянно избирали председателем собраний ячейки, которые всегда происходили поздно вечером, начинаясь около 11–12 часов, и кончались в 2–3 часа ночи. Всех присутствующих заставляли расписываться в особом «лист-де-презанс», который передавался бюро ячейки, выносившему затем постановления о возмездии отсутствующим — замечания, выговоры на собрании, предупреждения и пр. Отсутствовавшие должны были оправдываться, доказывать законность своего абсентеизма[36] дежурствами, исполнением тех или иных поручений партии, усиленной работой в советских учреждениях, командировками и тому подобное. Зленченко распекал (конечно, высшим он не смел делать внушений) провинившихся, щедро напоминая о «партийной дисциплине». Но во всяком случае, все были настолько терроризированны, что даже и высшие партийные и советские работники, как, например, Сольц, Преображенский, Литвинов и другие, чтобы избежать нареканий и доносов в московский комитет партии со всеми их последствиями и объяснениями, являлись обыкновенно в собрание перед его началом, расписывались в «лист-де-презанс», а затем незаметно потихоньку уходили… совсем как в старые времена студенты, которые расписывались у педелей.

Чем же занималась эта ячейка[37], каков был круг ее обязанностей?

Вспоминая теперь через много лет об этом, я могу не обинуясь сказать, что главным занятием ее были дрязги между отдельными членами, которые выносились на общие собрания. Говорились речи, сыпались, как из рога изобилия, взаимные оскорбления. Происходили выборы в районные и другие комитеты, обсуждались вопросы о пайках, приносились жалобы на администрацию отеля и прочее. И, между прочим, обсуждались вопросы о пропаганде среди непартийных обитателей «Метрополя», об организации их в кружки… Все это было нудно и скучно, и утомительно, ибо занимало много времени и всегда по ночам…

Конечно, все вопросы решались в конечном счете путем голосования.

Не помню уж, по какому случаю собрание ячейки разбирало жалобу одного из членов ее на бюро, а главным образом, на Зленченко. Собрание должно было входить в скучные подробности какого-то чисто кляузного дела. Говорились горячие, озлобленные речи с ораторскими потугами. Зленченко и члены бюро и оправдывались, и нападали, и все друг другу угрожали, кричали о своем влиянии в партии, кричали о своей честности, ссылались на свои близкие отношения с выдающимися партийными лицами… Мои попытки как председателя привести эти жаркие прения в сколько-нибудь приличный тон, прекратить взаимные оскорбления, попытки остановить ораторов и даже лишить слова некоторых наиболее зарвавшихся, так и сыпавших ругательствами, не только не встретили сочувствия среди собрания, но, наоборот, вызвали нарекания на меня, отлившиеся в конце концов в самую непозволительную ругань по моему адресу… Я несколько раз отказывался ввиду этого от председательствования, но меня, ссылаясь на «партийную дисциплину», заставляли вести собрание… Наконец, когда были уже вылиты ушаты и бочки помоев друг на друга и на меня и когда не оставалось уже ничего другого, как схватиться врукопашную, мне удалось остановить «прения» и поставить на голосование вопрос о доверии нынешнему составу ячейки, что вызвало новый взрыв ораторских упражнений и ругани.

Это было одно из первых заседаний ячейки, в котором я участвовал. Живя все время за границей, я не знал о том, что в практике советского режима и коммунистической партии была установлена система исключительно открытого голосования по всем, даже самым деликатным личным вопросам. И вот ставя этот вопрос, я «позволил себе» сказать, что как персональный этот вопрос должен голосоваться путем тайной подачи голосов… Это вызвало целую бурю возражений и новых оскорблений по моему адресу… Раздались обвинения меня в том, что я кадет, бюрократ… Взяв слово, Зленченко стал настаивать на открытом голосовании, так как нам-де, коммунистам, нечего бояться высказывать и отстаивать свои мнения и взгляды прямо «в лоб», что такое мое предложение является «явно контрреволюционным», нарушает установившуюся в советской партийной практике систему, толкая нас назад от завоеваний партии к «буржуазным нравам и обычаям».

Голосование было открытое. Зленченко и другие члены бюро внимательно следили и отмечали в списке, кто голосовал против… Таких было немного: люди боялись!.. Боялись доносов…

На другой день после собрания Зленченко вызвал меня в бюро ячейки, где все бюро с многозначащими указаниями сделало мне строгое внушение и, снисходя лишь к тому, что я, долго находясь вне советской России, не знал об установившейся системе голосования, «на первый раз» решило оставить это «дело» без последствий, не донося в центр…

Напомню читателю, что во всей советской России все вопросы решаются, в целях наблюдения за голосующими, открытой подачей голосов. И вот как это происходит. Возьмем любые выборные собрания. Председателями на них (как и весь президиум) всегда являются коммунисты. Оглашая список намеченных этой государственной партией кандидатов, председатель заявляет:

— Прошу товарищей и граждан, несогласных утвердить этот список, поднять руку.

Все граждане хорошо знают, что за голосующими следят, что имена голосующих против заносят в списки неблагонадежных, что им угрожают всякие неприятности, месть, аресты… И поэтому понятно, что надо иметь бесконечно много гражданского мужества, чтобы голосовать против, и, разумеется, таких смельчаков бывает мало.

На общем собрании всех живущих в «Метрополе», где я опять-таки «на основании партийной дисциплины» должен был по распоряжению бюро ячейки председательствовать, происходили тоже разного рода дрязги и взаимные нападки. Нападали главным образом на запуганных и забитых непартийцев, которых, кстати сказать, постепенно усиленно выживали из «Метрополя». Конечно, разного рода возлюбленные («содкомы») и их присные и вообще лица, живущие в «Метрополе» по протекции разных сильных мира сего, были хорошо забронированы, и их не смели касаться. Но тем острее и «принципиальнее» были нападки на слабо защищенных или совсем не защищенных. Упомяну о выселении С. Г. Горчакова. Это был старый уже человек, бывший крупный чиновник министерства торговли и промышленности (кажется, действительный статский советник), оставшийся на службе и в советские времена и еще до моего приезда в Москву назначенный Елизаровым управляющим делами комиссариата. Он служил верой и правдой новому правительству, в отношении которого был вполне лоялен. Оба его сына были офицерами Красной Армии, и один из них даже заслужил орден Красного Знамени. Впоследствии С. Г. Горчаков был торгпредом в Италии., В «Метрополе» он жил с женой, замужней дочерью и ее ребенком, ютясь в одной небольшой комнате. В один прекрасный день ячейка устремила на него свой взор (его комната понадобилась «партийцу»), и ему было предложено немедленно выехать. Он бросился ко мне. Мое председательство не помогло. Я обратился к Красину, хорошо знавшему Горчакова и очень ценившему его. Но и заступничество Красина не помогло, и Горчаков должен был, ввиду жилищного кризиса, остаться с семьей хоть на улице. Куда было деваться человеку с волчьим паспортом беспартийного. А дело происходило зимою. Поэтому я разрешил ему занять одну комнату в помещении комиссариата.

Вот из таких-то дел и состояли, главным образом, занятия общих собраний живущих в «Метрополе»… Но одно собрание врезалось в мою память, так как в этот день произошло событие, вызвавшее в «Метрополе», и среди партии, и в советском правительстве глубокую панику. Это было 25 сентября 1919 г. в самый разгар гражданской войны.

Шло одно из обычных собраний в роскошном Белом зале «Метрополя». Кто-то из коммунистов, по назначению ячейки, прочел трафаретный доклад с призывом идти в коммунистическую партию. Шли какие-то нудные и вялые прения: ведь никто не мог, т. е. не смел возражать, а потому в этих «прениях» беспартийная публика ограничивалась тем, что задавала докладчику вопросы. Он скучно и без всякого подъема — ведь он был докладчиком по назначению, — играя избитыми митинговыми лозунгами, отвечал и пояснял. Я и весь президиум находились на эстраде (место оркестра в прежние времена), помещавшейся у входа в зал из вестибюля.

Вдруг резко распахнулась дверь, и в нее театрально, как гонец в опере, стремительно вошел какой-то товарищ. Он был явно взволнован и быстро подошел к эстраде. На нем была белая русская рубаха, и на его спине ярко выделялись пятна крови…

Появление его сразу же вызвало у настороженной, вечно ждущей какого-нибудь несчастья публики движение… Смущенный, очередной оратор смолк, остановившись на полуслове. Не зная еще ничего, но опасаясь паники, в потенциале уже появившейся, я громко предложил оратору продолжать его речь, цыкнул на поднявшихся было и двинувшихся к выходу и пригласил «вестника» подняться на эстраду.

— В чем дело? — шепотом спросил я его.

— Я сейчас был на собрании в Леонтьевском переулке, — взволнованным шепотом ответил он, — эсеры бросили бомбы… масса убитых и раненых… я сам ранен…

Дав оратору закончить очередное слово, я обратился к собравшимся, стараясь их успокоить, и сообщил вкратце о происшествии. Затем я закрыл заседание.

По телефону мы узнали подробности, которые я опускаю ввиду того, что в свое время это событие было подробно описано и освещено прессой.

В «Метрополе» поднялась паника. Пришли еще свидетели происшедшего, которые взволнованно описывали, как произошел взрыв и пр. Все разбились по группам, в которых шло тревожное обсуждение события.

Я поднялся к себе. Было уже поздно, часов около 12 ночи. Я стал ужинать. Вдруг зазвенел телефон.

— Товарищ Соломон? — спросил голос Зленченко.

— Я… В чем дело?

— По распоряжению московского комитета всем коммунистам собраться на площадке в вестибюле и вместе «сомкнутым строем» идти в штаб партии… Скорее, товарищ Соломон!.. Захватите револьвер…

Весь «Метрополь» был в движении и смятении. Ползли самые ужасные слухи. Передавалось, что Москва уже объята восстанием, во главе которого стоят эсеры, движущиеся с толпами восставших рабочих и красноармейцев в центр города, и пр. и пр. Воображение и фантазия разыгрались… Был даже слух, что в самом Кремле идут схватки, что многие, и в том числе Ленин, уже скрылись…

На площадке в вестибюле столпились коммунисты, мужчины и женщины. Среди них находился и Зленченко, раздававший какие-то приказы об охране «Метрополя». Он имел вид главнокомандующего. Многие были вооружены.

— Товарищ Зленченко, — обратилась к нему одна почтенная коммунистка, старая партийная работница, — а разве мы, женщины, тоже должны идти в штаб?.. Что от нас толку?..

— Как?! Вы, старая партийная работница, задаете такой вопрос?! — накинулся на нее Зленченко. — Нужны все, и стар и млад… Надо спасать советский строй!.. Партийная дисциплина, товарищ… Строимся и идем! — скомандовал он.

Была ужасная осенняя погода. Шел дождь. Улицы почти не были освещены. Я, спотыкаясь на каждом шагу, ничего почти не видя из-за своей близорукости и из-за дождя, покрывавшего мелкой пылью мои очки, шел, поддерживаемый самим Зленченко… Пришли в штаб. Долго ждали, но наконец начальник штаба стал нас спрашивать. Узнав мой возраст и что я зам, он отпустил меня, сказав, что я освобождаюсь от несения патрульной и караульной службы, но должен нести службу по внутренней охране Второго дома советов. К моему удивлению, молодой и здоровый Зленченко стал униженно отпрашиваться, ссылаясь на свое положение председателя ячейки, которому-де необходимо в эту трудную минуту быть в «Метрополе». Его отпустили. Женщины тоже были отпущены. Оставшимся тотчас же были розданы винтовки, и они были посланы для несения патрульной службы…

Около трех часов все мы, забракованные штабом, возвратились в «Метрополь». В вестибюле были учреждены усиленные дежурства членов партии, снабженных винтовками. Дежурили и женщины. Эта тревога продолжалась дня два-три. Среди обитателей «Метрополя» шли, все разрастаясь, самые нелепые слухи о происходящих в городе событиях. Многие собирали, как я это уже описывал при панике в берлинском посольстве, свои вещи, чтобы в случае чего было легче бежать… Некоторые прятали свои партийные билеты и извлекали на свет Божий разные старые, времен царизма и Временного правительства, удостоверения и документы. Коммунисты начали забегать к «буржуям», которые стали поднимать головы и в душах которых закопошились надежды. Позже я узнал, что и в Петербурге, в местах расположения коммунистов, повторились сцены паники и растерянности. Передавали, что сам «генерал-губернатор» Петрограда, Зиновьев, хотел уже бежать, но его удержали… Растерялись кремлевские сановники…

Но если, как мы видели, событие в Леонтьевском переулке вызвало такой переполох, то уж нечто совсем исключительное началось, когда в Москве стало известно, что продвигавшаяся вперед армия Деникина дошла до Тулы. Правда, эта паника нарастала исподволь и, собственно, началась, все развиваясь и усиливаясь, с того момента, как Деникиным был взят Орел. Уже тогда предусмотрительные «товарищи» стали приготовлять себе разные паспорта с фальшивыми именами и прочее. Уже тогда началось подыгрывание к «буржуям», возобновление старых буржуазных знакомств и отношений, собирание и устройство набранных драгоценностей в безопасные места… Но когда стало известным, что Деникин уже близок, по слухам, к Серпухову… Подольску… все уже не скрывались, стали дрожать, откровенно разговаривать друг с другом, как быть, что сделать, чтобы спастись… Кстати, должен упомянуть, что эти паники с их малодушием и подчас весьма откровенными взаимными разговорами были затем, когда утих пожар, использованы ловкими товарищами для взаимных политических доносов… Мне лично, как заму, один из моих весьма ответственных сотрудников доносил на некоторых своих подчиненных… Особенно же волновались рядовые коммунисты и чекисты. Первые, сознавая, что они будут брошены на произвол судьбы заправилами, которым было не до них, плакались и жаловались, что они лишены возможности что бы то ни было предпринять, чтобы спастись при помощи фальшивых паспортов, и что в случае чего, им не миновать суровой расправы, что им грозит виселица. Разговоры эти шли почти открыто. Но особенно мрачны были чекисты, тайные и явные, состоявшие из всякого сброда. Правда, они стояли близко к сферам, в значительной степени близко стояли они и к технической возможности подготовить себе разные фальшивки и вообще «переменить портрет», но и они понимали, что будут брошены заправилами, которые думали лишь о своей шкуре. И трусость, звериная трусость, усиливающаяся сознанием своих преступлений, всецело овладела ими, и они тоже старались заискивать у «буржуев»…

Когда же под влиянием реальных известий и фантастических слухов наступил момент, так сказать, кульминационной точки животного страха и паники, когда возбужденной фантазии коммунистов всюду стали мерещиться враги, «белые» и контрреволюционеры, их малодушие дошло до чудовищно-позорных размеров… Помимо заискиваний в «буржуях», люди уже в открытую старались скрыть свой коммунистический образ… даже в коридорах «Метрополя» можно было видеть валяющиеся разорванные партийные билеты…

И вот в это время мне понадобилось повидаться с Литвиновым по одному спешному служебному делу. По советским понятиям было еще не поздно — всего около 12 часов ночи. Литвинов тоже жил в «Метрополе». Я спустился к нему. Постучал в дверь. Долгое молчание. Я еще раз постучал, уже сильнее. Опять молчание. Лишь из-за запертой двери доносились ко мне какие-то глухие звуки торопливых шагов, выдвигаемых ящиков… Наконец, я услыхал сквозь запертую дверь придушенный голос Литвинова:

— Кто там?

— Откройте, Максим Максимович… Это я, Соломон…

— Это точно вы, Георгий Александрович?

— Да, это я, Соломон… Мне нужно повидать вас по спешному делу…

Дверь отворилась. Передо мной стоял бледный и растрепанный Литвинов. В руке он держал браунинг.

— Что это вы, Максим Максимович? — спросил я входя. — С браунингом?..

— Сами знаете, какие теперь времена… это на всякий случай, — ответил он, переводя дыхание и кладя револьвер на ночной столик…

Пожалуй, еще большая растерянность охватила всех при продвижении армии Юденича, которая, как известно, дошла почти до Петербурга… Ну, конечно, по обыкновению, стали циркулировать самые страшные слухи, украшенные и дополненные трусливой фантазией…

Меня внезапно экстренно вызвал к телефону Красин.

— Ты будешь у себя минут через десять — пятнадцать? — спросил он торопливо.

— Буду… А в чем дело?

— Я сейчас тебе объясню… через десять минут буду у тебя… пока, — и он повесил трубку.

Он вошел ко мне с видом весьма озабоченным.

— Через час я должен ехать в Петербург, — начал он. — Дело очень серьезное… Меня только что вызвал Ленин, Совнарком просит меня немедленно выехать в Петербург и озаботиться защитой его от приближающегося Юденича… Там полная растерянность. Юденич находится, по спутанным слухам, чуть ли не в Царском Селе уже… Зиновьев хотел бежать, но его не выпустили, и среди рабочих чуть не вышел бунт из-за этого… Его чуть ли не насильно задержали…

— Но ведь там же находится Троцкий? — перебил я его вопросом.

— Да вот в том-то и дело, что «фельдмаршал» совсем растерялся… Он издал распоряжение, чтобы жители и власти занялись постройкой на улицах баррикад для защиты города… Это верх растерянности и глупости… Одним словом, я еду… Но дело в том, что часть армии Юденича движется по направлению к Москве через Бологое и находится уже чуть ли не на подступах к нему… Я говорил по телефону с Бологим… но не добился никакого толка… Меня предупреждают, что в Бологом я могу попасть в руки Юденича… Так вот, Жоржик, в случае чего, я хочу тебя попросить…

И он обратился ко мне с рядом чисто личных, глубоко интимных просьб позаботиться о семье, жене и трех дочерях, моих больших любимицах…

Но это не относится к теме моих воспоминаний… Это глубоко личное.

Мы простились, и он уехал.

Потом, когда опасность миновала, он рассказал о той малодушной растерянности, в которой он застал наших «вождей» — этих прославленных Троцкого и Зиновьева. Скажу вкратце, что Красин, имея от Ленина неограниченные полномочия, быстро и энергично занялся делом обороны, приспособляя технику[38], и своим спокойствием и мужеством ободрял запуганных защитников столицы.

Конечно, читая эти строки, читатель может задаться вопросом: а как лично я реагировал на все это? Не праздновал ли я труса? Отвечу кратко. Я ни минуты не сомневался, что в случае чего мне не миновать смерти, может быть, мучительной смерти — ведь белые жестоко расправлялись с красными. И поэтому я запасся на всякий случай цианистым калием… Он хранится у меня и до сих пор в маленькой тюбочке, закупоренной воском, как воспоминание о прошлом…

XV

Жизнь в «Метрополе», при всех вышеописанных условиях, стана для меня совершенно невыносимой. Одолевала ячейка с товарищем Зленченко во главе, одолевали все царящие там порядки, грязь и некультурность обитателей. Ячейка требовала много времени и всегда по ночам, когда я, усталый от своей обычной работы, должен был вместо заслуженного отдыха отдавать время и нервы «партийной» работе. К тому же по наступлении холодов в «Метрополе» ввиду дровяного кризиса почти не топили.

Наркомвнешторг — дальше я так буду называть переименованный вскоре по моем вступлении в управление народный комиссариат торговли и промышленности — помещался в Милютином переулке, занимая громадный дом, и я перебрался туда, ночуя в моем служебном кабинете на диване и заняв еще одну смежную комнату для жены. Я еще летом с громадными усилиями запасся для комиссариата дровами, и первое время мы все блаженствовали. Но вскоре по небрежности истопника лопнули трубы в центральном отоплении, и наш комиссариат обратился в ледяной дом. Мне удалось раздобыть буржуйку (железная печка), которую я поместил в своем кабинете. Распространяя страшный угар, она кое-как нагревала: зимою в моем кабинете при топившейся буржуйке температура поднималась до 8 градусов, когда печка глохла, доходила до 4 и ниже градусов. Занимался я всегда в шубе, меховой шапке и валенках. Но мне не приходилось жаловаться на это, ибо в других помещениях комиссариата, где не было никакого отопления, зимою температура падала до 4 градусов ниже нуля, и чернила обращались в лед. И в этой температуре люди должны были работать. У машинисток от стукания по замороженным клавишам коченели пальцы.

Здание, занимаемое комиссариатом, представляло собой доходный дом, разделенный на ряд «барских» квартир. Таким образом, при каждой из них были благоустроенные кухни, где я и распорядился топить все время плиты, чтобы сотрудники могли там погреться и приготовить себе чай (у кого он был).

Не могу не посвятить несколько слов моим сотрудникам, этим истинным страстотерпцам той эпохи. Большинство их было беспартийные, или по-советски — «буржуи» — дамы, девицы, молодые и старые мужчины. Все это были представители настоящей интеллигенции, образованные и культурные, конечно, истинные лишенцы, хотя в то время такого юридического термина и не существовало. Мой комиссариат был лишен всяких пайков, и люди должны были жить на одно только жалованье, покупательская способность которого с ежедневным (факт) вздорожанием жизни соответственно падала. Периодические увеличения жалованья всегда отставали и не соответствовали неумолимому темпу жизни. И поэтому все сотрудники жили тем, что, под страхом попасть в казематы ЧК, продавали все, что могли, на Сухаревке… В конечном счете люди ходили в каких-то жалких, часто имевших совершенно фантастический вид лохмотьях и в изношенной до отказа обуви.

Трамваи почти не ходили. Редкие циркулировавшие вагоны были со всех сторон увешаны прицепившимися к ним с опасностью для жизни людьми. На остановках их старались оторвать такие же, как и они, озверевшие граждане… Происходили побоища и катастрофы. На них никто не обращал внимания — на войне как на войне… Помню один случай, когда на моих глазах проехавший близко такого перегруженного вагона грузовик как бы слизнул цеплявшихся за вагон людей, задавив насмерть и перекалечив 17 человек. И ни на кого это не произвело никакого впечатления… Немудрено, что ввиду такого состояния трамвайного движения главным, если не единственным способом передвижения для «буржуев» было хождение пешком.

Но в течение длинной и суровой зимы улицы и тротуары были забиты сугробами снега и ухабами. Передвигаться было трудно. Голодовки и лишения ослабили людей. И чтобы поспеть вовремя на службу к десяти часам, «буржуи» должны были выходить из дома часов в шесть-восемь утра в зависимости от расстояния, но необходимо помнить, что все дома, находящиеся в центре или близко к нему, были заняты «товарищами» и их семьями. С трудом вытаскивая ноги из глубокого снега, проваливаясь и падая, шли они, шатаясь от слабости и от голода в промокшей насквозь обуви или, вернее, остатках обуви. Озябшие и промокшие, приходили они в учреждение, где было холодно, как на Северном полюсе. Кое-как работали весь день (естественно, что работоспособность их была крайне понижена), все время голодая, и в пять часов уходили домой, возвращаясь по неосвещенным улицам, что еще больше затрудняло путь… Совсем изнемогая, приходили домой и погружались в мрак (ведь «буржуям» не полагалось энергии, а керосин и свечи были недоступны) и в холод своих нетопленных жилищ: дрова стоили безумно дорого, лишь счастливцам удавалось за бешеные деньги тайно приобрести топливо, которое употребляли только для готовки на маленьких плитках-буржуйках. Дома они заставали своих близких, детей и стариков, страдающих от голода, холода и среди наводящей ужас и отчаяние темноты…

Но далеко было еще до отдыха. Кроме службы, была еще трудовая повинность, которая всем гнетом, всей тяжестью опять-таки ложилась на «буржуев», ибо «товарищи» всегда находили лазейки, чтобы отлынуть вместе со своими семьями от этой барщины.

Мне тяжело вспоминать все то, чему я сам был постоянным свидетелем (самому мне не приходилось это испытывать), и то, что мне рассказывали сами испытавшие. Это было столь ужасно, что и до сих пор при воспоминаниях об этих чужих страданиях, обо всем этом «не страшном», я чувствую, как кровь стынет в жилах и по спине проходит дрожь тихого ужаса и отчаяния…

Люди голодали в Москве, и, конечно, главным образом, «буржуи», хотя бы они и состояли на советской службе… Но провинция хотя и бедствовала, но не в такой степени. И поэтому служащие по временам выделяли из себя особые «продовольственные экспедиции», с разрешения начальства ездившие в провинции за продуктами.

Одна такая экспедиция была командирована служащими наркомвнешторга и при мне… Голод стоял адский, пайков почти не выдавалось. И вот однажды ко мне явился заведующий статистическим отделом М. Я Кауфман, он же председатель исполкома служащих комиссариата, просить разрешения на отправку такой экспедиции за продуктами. Конечно, я разрешил и распорядился приготовить все необходимые документы — разрешения и пр. Служащие собрали по подписному листу какую-то сумму, и выбранные ими две сотрудницы и один сотрудник поехали… Экспедиция эта окончилась печально. Провизии посланные привезли очень мало. Но зато все они дорогой, сидя в нетопленых товарных вагонах, наполненных больными сыпным тифом и вшами, заразились сыпным тифом и, больные уже, возвратились в Москву… Двое из них умерли через два-три дня, а третий, после долгой болезни, хотя и оправился, но остался инвалидом на всю жизнь…

Да, жизнь служащих была одним сплошным страданием, и я хочу дать читателю представление об этих «тихих» адских мучениях. Вот предо мною встает образ хорошей интеллигентной русской девушки, бывшей курсистки… Она находилась у меня на службе в отделе бухгалтерии. Я ее не знал лично. Фамилии ее я не помню. Смутно вспоминаю, что ее звали Александра Алексеевна. Она в чем-то провинилась. Бухгалтер пришел ко мне с жалобой на нее. Я позвал ее к себе, чтобы… сделать ей внушение… Была зима, и, как я выше говорил, в комиссариате царил холод. Секретарь доложил мне, что пришла сотрудница из бухгалтерии, вызванная мною для объяснений.

— Просите войти, — сказал я, находясь еще в раздражении из-за жалобы главного бухгалтера.

Дверь отворилась, и вошла Александра Алексеевна. Бледная, изможденная, голодная и почти замороженная. Она подошла к моему письменному столу. Шла она, как-то неуклюже ступая в громадных дворницких валенках, едва передвигая ноги. Она остановилась у стола против меня. Я взглянул на нее. Голова, обвязанная какими-то лохмотьями шерстяного платка. Рваный, весь тоже в лохмотьях полушубок… Из-под платка виднелось изможденное, измученное голодом милое лицо с прекрасными голубыми глазами… Слова, приготовленные слова начальнического внушения, сразу куда-то улетели, и вместо них во мне заговорило сложное чувство стыда… Я усадил ее. Она дрожала и от холода, и от страха, что ее вызвал сам комиссар[39]. Я поспешил ее успокоить и стал расспрашивать. У нее на руках был разбитый параличом старик-отец, полковник царской службы, больная ревматизмом мать, ходившая с распухшими ногами, и племянница, девочка лет шести, дочь ее умершей сестры… Голод, холод, тьма… Она сама в ревматизме. Я заставил ее показать мне свои валенки. Она сняла и показала: подошва была стерта, и ее заменяла какая-то сложная комбинация из лучинок, картона, тряпья, веревочек… ноги ее покрыты ранками… Мне удалось, с большим трудом удалось, благодаря моим связям в наркомпроде, получить для нее ботинки с галошами… И это все, что я мог для нее сделать… А другие?.. эта масса других?..

Но перехожу к трудовой повинности. По возвращении домой «буржуи» должны были исполнять еще разные общественные работы. Дворников в реквизированных домах не было, и всю черную работу по очистке дворов и улиц, по сгребанию снега, грязи, мусора, по подметанию тротуаров и улиц должны были производить «буржуи». И кроме того, они же в порядке трудовой повинности наряжались на работы по очистке скверов и разных публичных мест, на вокзалы для разгрузки, перегрузки и нагрузки вагонов, по очистке станционных путей, для рубки дров в пригородных лесах и прочее.

Для работы вне дома советских, «свободных» граждан собирали в определенный пункт, откуда они под конвоем красноармейцев шли к местам работы и делали все, что их заставляли… В награду за труды каждый по окончании работы (не всегда) получал один фунт черного хлеба. И вот проходя в то время по улицам Москвы, вы могли видеть такие картины: группа женщин и мужчин, молодых и очень уже пожилых, под надзором здоровенных красноармейцев с винтовками в руках, разгребают или свозят на ручных тележках мусор, песок и прочее. Все это «буржуи», т. е. интеллигенты, отощавшие от голода, с одутловатыми, землистого цвета лицами, часто едва державшиеся на ногах. Непривычная работа не спорится и едва-едва идет. Наблюдающие красноармейцы, по временам покрикивающие на «буржуев», насмешливо смотрят на неуклюже и неумело топчущихся на месте измученных людей, не имеющих сноровки, как поднимать тяжелую лопату с мусором, как вообще ею действовать… И посторонний наблюдатель невольно задался бы мыслью: к чему мучить этих совершенно неумелых и таких слабых людей, заставлять их надрываться над непосильной работой, которую тот же надзирающий за ними красноармеец легко и шутя сделал бы в час-два?..

Вообще в деле организации этой трудовой повинности часто наблюдались глубокий произвол и чисто человеконенавистническое издевательство над беззащитными людьми… Вот два из массы лично мне известных случая.

Одна моя приятельница, женщина не молодая, страдавшая многими женскими болезнями, честная до чисто юношеского ригоризма, хотя и могла как коммунистка, а также и по болезни и по возрасту уклониться от трудовой повинности, по принципу всегда шла на эти работы, как бы тяжелы они ни были. Как-то в одно из воскресений была назначена экстренная, «ударная» работа, в порядке трудовой повинности, по нагрузке на платформы мусора и щебня на путях одной из московских товарных станций, тонувших в грязи и всякого рода отбросах. Явившимся на указанный сборный пункт гражданам особым, специально командированным для этого коммунистом была произнесена длинная, якобы «зажигательная» речь с крикливыми трафаретными лозунгами на тему о задачах трудовой повинности в социалистическом государстве. И, конечно, по установившемуся «хорошему тону», речь эта была полна выпадок по адресу «буржуев, этих акул и эксплуататоров» рабочего класса. В заключение своей речи оратор, по обычаю, обратился с крикливым призывом:

— Итак, товарищи, построимся в могучую трудовую колонну и тесно сомкнутыми радами дружно, как один человек, двинемся на исполнение нашего высокого, гражданского трудового долга! И пролетариат, могучими усилиями и бескорыстными жертвами кующий свободу и счастье ВСЕМУ МИРУ, изнемогая в нечеловеческой борьбе с акулами капиталистического окружения, не останется перед вами в долгу! Я уполномочен заявить, что все труженики, наряженные сегодня на работу по очистке железнодорожных путей, по окончании трудового дня получат по фунту хлеба!.. Итак, построимся — и ма-а-арш вперед!!!

Эти поистине горе-труженики состояли из «буржуев», служащих в советских учреждениях, почти поголовно больных, измученных тяжелой неделей работы и лишений. Сборный пункт, к которому они должны были дойти, находился где-то в центре. Была лютая зима. Замерзшие, плохо одетые, голодные, они долго ждали, пока агитатор начал свою речь. Она тянулась долго, эта речь… Они должны были ее слушать… Наконец, непривычные к строю, они, кое-как, путаясь и сбиваясь, построились в «трудовую колонну», и «тесно сомкнутыми рядами» эти мученики, спотыкаясь на избитых, заполненных снегом и сугробами улицах, выворачивая ноги, пошли к товарной станции Рязанской ж.д., отстоявшей верст за пять. Дошли. Там им сказали, что у них нечего делать… маленькая ошибка… Долгие справки по телефону с разными центрами, штабами и прочими учреждениями. Выяснилось, что следовало идти на ту же работу на путях Брестской ж.д. Новая, дополнительная речь агитатора, и снова «сомкнутые рады», спотыкаясь на своем крестном пути, пошли за восемь верст к месту работы.

Пришли. Много времени прошло, пока им выдали из пакгауза лопаты и кирки. Опять «сомкнутыми рядами» двинулись к залежам мусора, представлявшим собою целые холмы. Платформ не было. Их стали подавать. Наконец, приступили к работе. Я не буду описывать ее и прошу читателя представить себе, что испытывали эти измученные люди, исполняя ее: нужно было набирать лопатами тесно слежавшийся и промерзший мусор и поднимать эти лопаты и сваливать мусор на высокую платформу. А ведь «буржуи» не имели ни навыка, ни сноровки к этой работе и к тому же физически они были так слабы и голодны… И само собою результаты этого «трудового» воскресенья были совершенно ничтожны. Это мучительство продолжалось до позднего вечера. Изнемогающих порой до полной потери сил людей неутомимый в служении «великой идеи» агитатор «товарищески» подбодрял «горячим словом убеждения»…

Поздно ночью моя приятельница еле-еле добралась домой в самом жалком состоянии, с вывороченной от наклонений и подниманий тяжелой лопаты поясницей, с распухшими и окровавленными ногами и ладонями рук и, что было самое ужасное в то время, с совершенно истерзанными ботинками, ибо мускулы, кости и нервы были свои, не купленные, а обувь… Но зато она принесла фунт плохо испеченного, с соломой и песком хлеба..

Описываю все эта со слов моей приятельницы.

Другой случай я наблюдал лично. Было лето. Я возвращался в «Метрополь». Я был утомлен, а потому прежде чем подняться к себе в пятый этаж, присел передохнуть на одну из скамеек, стоявших в сквере против «Метрополя». Я обратил внимание на группу женщин, которые топтались и суетились неподалеку от меня с лопатами, мотыгами и граблями, подчищая дорожки, клумбы с цветами и пересаживая растения. Это была нетрудная и в сущности даже приятная работа. Но тут же находился надсмотрщик-красноармеец с винтовкой и штыком, — здоровый и распорядительный парень. Он все время покрикивал на работавших… И вдруг он с ружьем наперевес бегом бросился к присевшей женщине. Это была молодая девушка в легком, заштопанном, но чистеньком белом платье…

— Ты что это, стерва, села? — накинулся он на нее. — А? Вставай, нечего тут!..

— Я, товарищ, устала, села передохнуть, — отвечала девушка.

— Устала! — грубо передразнил он ее. — У-у, шлюха (площадная ругань) небось… а тут устала!.. Марш работать, бл… окаянная, загребай, знай, траву, — грубо хватая ее за руку и сдергивая со скамьи, кричал солдат. — А в Чеку не хочешь, стерва?.. это, брат, у нас недолго!..

Меня взорвало, и, хотя это было неблагоразумно, ибо я мог повредить девушке, я вмешался. Но и вмешиваясь, я не должен был подрывать авторитет власти в глазах «буржуев». Я подозвал красноармейца и стал ему выговаривать так, чтобы не слыхали «буржуи». Мой начальнический тон сперва огорошил его, но вслед за тем он яростно накинулся на меня:

— А ты что за указчик, чего суешься куда не спрашивают?.. Я, брат, сам с усам!.. Нечего, проходи, а то я тебя живым манером предоставлю в Чеку клопов кормить!..

Я вынул свой партийный билет, разные удостоверения, из которых видно было, что я заместитель народного комиссара, и предъявил их ему. Он испугался и униженно стал просить меня «простить» его… Я пригрозил ему товарищем Склянским (помощник Троцкого), который жил в «Метрополе» и с которым я был знаком, потребовал от него его билет (удостоверение), записал его, ту часть, в которой он служил, и его имя. Пригрозив и настращав, сколько мог и умел, я поднялся к себе в «Метрополь» и из окна наблюдал за сим красноармейцем, и видел, как он стал услужлив в отношении «буржуев»… А меня взяло раздумье, хорошо ли я сделал, вмешавшись в дело? Ведь этот красноармеец имел тысячу возможностей выместить полученный им от меня нагоняй на беззащитных людях… Да, читатель, было страшно вмешиваться в защиту бесправных людей, не за себя страшно, а за них же…

Я ограничиваюсь описанием этих двух случаев из практики трудовой повинности. И, кончая с этим вопросом, лишь напомню читателю, что при исполнении этой трудовой повинности творились «тихие» ужасы человеконенавистничества и издевательства. Мне рассказывали о тех поистине ужасных условиях, в которых работали люди, командированные ранней весной в примосковские леса для рубки и заготовки дров, где они проводили под открытым небом, в снегах и грязи, плохо одетые и измученные всеми лишениями своей бесправной жизни, и скудно питаемые, целые недели… А советские газеты устами своих купленных сотрудников описывали эти лесные работы, захлебываясь от продажного восторга, рисовали весенние идиллии в лесу, настоящие эльдорадо… «Настроение у работающих бодрое, все полны энергии, все охвачены сознанием, что творят великое дело — дело строительства социалистического строя!.. — надрываясь кричали эти поистине разбойники пера…

XVI

Я уже говорил выше о моей партийной работе (см. гл. XIV) в ячейке «Метрополя». Надо упомянуть, что партия в лице ячейки все время наседала на меня, стремясь использовать мои силы и мой опыт как старого партийного работника в разных направлениях. И если бы я не сопротивлялся, я был бы втянут в эту «работу» по уши, так что для чисто советской деятельности у меня не оставалось бы ни времени, ни сил. Но оставляя в стороне всякого рода принципиальные соображения — они завели бы меня очень далеко, — скажу, что вся партийная работа, как читатель видел из краткого описания того, что мне приходилось делать, проходила, как и сейчас проходит, в какой-то постоянной истерике. Ведь описанный мною выше товарищ Зленченко с его вечными ходульными лозунгами был далеко не один в партии, — партия была насыщена до отказа этими партийными кликушами-зленченками в той или иной индивидуальности. И эта-то обстановка, эта вечная крикливая истерика, к которой я всю жизнь имел глубокий отврат и которая с торжеством большевиков, с выходом из подполья на путь открытой жизни не только не исчезла и не ослабела, а, напротив, углубилась и стала обычным явлением, которое убивало душу и утомляло физически. Поэтому-то я всеми мерами старался стоять как можно дальше от партийной жизни с ее треском и дешевыми крикливыми фразами и всей шумихой ее.

Не вдаваясь в изложение принципиальных моих соображений, напомню читателю, что, как это видно из указаний, приведенных мною в «Введении» к настоящим воспоминаниям, я был, так же как и Красин, не «необольшевик» (или «ленинец», как угодно читателю назвать современных актуальных большевиков), а «классический» большевик, не признававший всех тех наростов, которыми снабдил платформу этой фракции Российской социал-демократической партии Ленин. Я не скрывал так же, как и покойный Красин, что на советскую службу мы пошли по определенному соглашательству и, если можно так выразиться, чисто коалиционно… Это было известно в партии, и этим определялось резко выраженное мнение обо мне как о ненастоящем большевике, что доставляло мне много тяжелого и тормозило, как это будет видно ниже, мою советскую службу. Скажу кстати, что то же было и в отношении к Красину, несмотря на нашу с ним иерархическую разницу. По всем этим соображениям я всеми мерами уклонялся от разных высоких партийных назначений, отклонив, например, предложение о выборе меня в московский комитет в качестве представителя ячейки, и другие ответственные избрания.

В то время партия количественно была невелика — не помню, из какого числа членов она состояла. Знаю только, что в ней сравнительно очень мало было так называемых «рабочих от станка», — несмотря на все привилегии, рабочие неохотно шли в партию, — и партийные заправилы жаловались, что партия, по своей малочисленности, не имеет всюду, где это политически необходимо правительству, своих людей. И вот ЦК партии по инициативе Ленина решил прибегнуть к оказавшемуся чреватым последствиями «тур-де-форс».

Обычно прием в партию новых членов был обставлен довольно сложной процедурой. Желающие должны были обращаться в ту или иную ячейку с заявлением и указать двух членов в качестве поручителей. В случае благоприятного исхода наведенных справок желающие или сразу зачислялись в партию, или в течение определенного времени должны были состоять в качестве кандидатов, которые уже пользовались некоторыми ограниченными правами. И вот ЦК решил «широко открыть двери» всем желающим. Была назначена «партийная неделя» (или «ленинская неделя»), в течение которой все желающие могли свободно записываться в партию. По всей России были разосланы ЦК в партийные организации циркуляры с предложением устраивать в течение этой недели митинги и собрания, на которых предлагалось вести широкую агитацию, поручая ее испытанным товарищам-ораторам и принимая все меры к наиболее успешному вербованию. Московский комитет партии заранее стал широко пропагандировать эту неделю: широковещательные афиши и статьи в газетах, в которых пелись дифирамбы и партии и мудрости и великодушию ЦК. Словом, кричали. Московский комитет издал грозное распоряжение о привлечении «в ударном порядке» всех сил партии к этому делу. Я лично насилу отклонил от себя честь выступления в качестве оратора, но меня обязали председательствовать на нескольких собраниях. Опишу одно из них, устроенное в громадном зале 1-го дома советов (бывш. гостиница «Националь»).

Все было — надо отдать эту справедливость — прекрасно организованно, были назначены определенные ораторы, президиум и пр. В назначенный день и час зал был переполнен всяким людом. Было много пролетариев и сравнительно мало интеллигенции, или «буржуев». В числе ораторов была «ведетта» А. М. Коллонтай и старик Феликс Кон… Последнего я знал давно, с 1896 года, познакомившись с ним еще в Иркутске. Он был сослан в Сибирь по громкому в свое время делу «Пролетариата». Искренно и бескорыстно преданный делу революции, он вошел в ряды коммунистов. Насколько я помню, он в то время стоял в стороне от советской службы и не старался делать карьеру. С А. М. Коллонтай я познакомился в 1916 году в Христиании (Осло), куда я ездил по частным делам. Знал я ее, главным образом, по рассказам Любови Васильевны Красиной, с которой она была очень дружна. Коллонтай — безусловно талантливая женщина, не Бог весть как глубоко, но блестяще образованная, с поверхностным умом, выдающийся оратор, но любящий дешевые эффекты, женщина, обладающая прекрасной, очень выигрышной наружностью с хорошей мимикой и хорошо выработанной жестикуляцией, которая у нее всегда кстати. Как партийный человек, она слепо усвоила все доктрины Ленина, так что хотя и зло, но вполне основательно одна очень известная писательница, имени которой я не приведу, называла ее «трильби Ленина».

Проходя по рядам собравшихся в зале «клиентов» и сидя среди них в ожидании начала заседания, я с интересом прислушивался к их разговорам.

— …известно, надо записаться, — говорил какой-то немолодой уже рабочий вполголоса своему соседу, — никуда ведь не подашься, вишь времена-то какие несуразные наступили, что и не сообразишь никак…

— Это точно, — отвечал его сосед, такой же немолодой рабочий, — времена такие, что прямо перекрестись — да в прорубь. Жить нечем. Как придет день получки, да как начнут с тебя вычитать невесть за что — а слова пикнуть не смей, а то сейчас тебя под жабры — ну так вот, как подсчитаешь, что осталось на руках-то, так хоть плачь… Отдашь получку бабе-то, а та и грыть: «подлец, пьяница, опять пропил, креста, мол, на тебе нет», и ну плакать да причитать… Эх, а какой там «пропил», сам не знаю, за что повычитали, ну, известно, объяснить ей не могу… А хлеб, слышь, на Сухаревке уже 175 целковых за фунт, вот что… Видно, и впрямь прогневали Господа-Батюшку, не иначе последние времена пришли…

— Известно, — убежденно подтвердил его собеседник, — последние… Вот слыхал, поди, на кресте-то церкви Николы на Курьих Ножках знамение явилось — всегда, тоись и день и ночь, ровно лампада, свет какой-то виден, народ, вечно собравшись, глядит, бабы-то плачут… А милиция, известно, разгоняет, потому не велено, чтобы знамения, значит, народу являлись, а кто чего говорить об этом начнет, «пожалуйте», мол, да и поведут тебя в Чеку, ну а там…

— Ну, уж чего там говорить, — известно… Нечего делать, надо записываться в партию… Ну, а что касаемо света на кресте, так это, брат, вещь умственная, понимать, значит, надо, к чему он, свет-то этот…

Я пересел в другой ряд. Там шли такие же разговоры: голод, мел, ничего не поделаешь, надо записываться в партию…

— Непременно надо, — поддакивала какая-то бойкая бабенка. — Ведь в партии-то, сказывают, всего вдоволь дают… сахару сколь хоть, муки, да не какой-нибудь, а самой настоящей крупчатки… ботинки, ситец, — прямо-таки все что угодно, пожалуйте…

И снова разговоры о свете на кресте церкви…

Я открыл заседание. Я сказал несколько слов о значении «ленинской недели» и о том, что ораторы выяснят подробно, зачем и почему организована эта неделя и почему следует пользоваться ею. Затем стали говорить ораторы. Когда очередь дошла до старика Кона, я в нескольких словах познакомил аудиторию с ним. Он не был блестящим оратором. Нет, он говорил совсем просто, без ораторских выпадов, но все, что он говорил, было проникнуто глубокой искренностью, любовью к человеку, «каков он ни есть», и такой же искренней верой, что коммунизм откроет двери всеобщего счастья… Его речь напомнила мне отдаленное детство: в церкви служил немудрый старый священник, просто верующий в Бога-Батюшку, и произносимые им обычные слова обедни были проникнуты такой неподдельной верой, что они захватывали всех…

Давая в свое время слово Коллонтай, я предпослал и ей несколько слов. Она стала говорить. Ей нездоровилось, и она зябко куталась в роскошный меховой (черная лисица) палантин. И начав свою речь как-то вяло, она почти сразу же искусственно воодушевилась и привычным ораторским, низкого тембра голосом продолжала свою речь в очень популярной форме о задачах, лежащих на партии, и ну звать в нее «для борьбы с врагами народа, буржуями и капиталистами, сосущими кровь пролетариата»… Искренности не было в ее речи, красиво и умело построенной согласно установленному «коммунистическому подходу»… И закончила она ее широким призывом:

— Идите же, товарищи, к нам, в наши стойкие ряды и в единении с нами, вашими братьями и сестрами, вступите в беспощадную до победного конца борьбу с деморализованными, но все еще сильными остатками капиталистов, этих жадных акул, как вампиры сосущих народную кровь!.. Идите, — сопровождая эти слова широким, красивым заученным жестом и порывисто сбрасывая с себя эффектным движением свой палантин, полной грудью уже кричала она — Идите, двери Всероссийской коммунистической партии широко для вас открыты!.. Вас ждут ваши товарищи, ваши братья, кровью своей ознаменовавшие путь великой борьбы «за лучший мир, за святую свободу!!!»

И она эффектно сошла с трибуны под гром аплодисментов…

Ораторы следовали один за другим… Речи кончились. Я сделал краткое резюме и пригласил всех, желающих войти в партию, записаться у секретаря собрания, у столика которого образовался хвост. Я сошел с эстрады. Ко мне стали подходить с вопросами «клиенты».

— А правда ли, товарищ, бают, что кто запишется, тем будут выдавать пайки, сахар, крупчатку, ботинки?.. — спросила меня одна женщина.

— За что будут выдавать? — притворяясь, что не понимаю ее и желая выяснить себе миросозерцание этой «клиентки», спросил я.

— Ну, как за что, — бойко отрапортовала она, — известно за что, за то что мы согласились, вошли в вашу партию, что теперь вашу руку будем тянуть… Знамо, не зря тоже, это мы понимаем… — тараторила она при поддакивании других.

До позднего вечера шла эта запись… на крупчатку, сахар… Партия не росла, а патологически пухла…

— Знаете, товарищ Соломон, — с сиявшим лицом сообщил мне секретарь, окончив запись и передавая мне списки, — 297 человек записалось…

Кончилась шумиха «ленинской недели». Со всех концов России получались корреспонденции о происходивших на местах собраниях, о глубоком впечатлении, произведенном на массы «этим отеческим» (вспоминаю слова одной корреспонденции) жестом ЦК партии, о той полной сознательности и вдумчивости, с которыми относились «клиенты»… Словом, «штандарт скакал», пустоплясы ликовали!..

Был опубликован общий отчет, из которого мы узнали, что в партию за эту неделю записалось какое-то умопомрачительное количество новых членов — не помню числа, но интересующиеся могут узнать из газет той эпохи.

Прошло немного времени, и в партии начались жалобы и нарекания на этих новых коммунистов, вошедших в партию через «широко открытые двери»… И вскоре стало очевидным для всех и всякого, что вновь испеченные коммунисты не на высоте… И тогда — если не ошибаюсь, это было в первый раз — была назначена «чистка» и «грозная, беспощадная метла партии вымела из нее всех примазавшихся к ней», как вновь с ликованием пустословили и кричали казенные писатели «свободных» советских газет. И снова скакал штандарт!..

XVII

Советская Россия, как я выше упомянул, была окружена тесным кольцом блокады. Границ нормальных, точно установленных договорами, государственных границ, не было — их заменили линии ощетинившихся фронтов. На всех этих линиях шли не то война, не то чисто прифронтовые столкновения. Фронты эти не представляли собою чего-нибудь стойкого и передвигались в зависимости от хода враждебных действий. Словом, между Россией и внешним миром не было никаких сношений. Не было, конечно, и внешней торговли. Истощенная войной с союзом центральных держав, истощенная гражданской войной и все возраставшей экономической разрухой, наша родина переживала не поддающиеся описанию ужасы. Население дошло в своих лишениях и бедствиях, как мне, очевидцу их, по временам казалось, до предела нечеловеческой скорби, мучений и отчаяния… Промышленность стояла. Земледелие тоже. Бедствовали города, которым кое-как сводившее концы с концами крестьянство не хотело давать ни за какие деньги хлеба и других продуктов… Свирепствовали реквицизии, этот узаконенный новой властью разбойный грабеж. Все голодали, умирали от свирепствовавших в городах и в деревнях эпидемий. Не бедствовали только высшие слои захватчиков, эта маленькая командная группа, в руках которой были и власть и оружие. Они жили в условиях широкой масленицы, обжираясь продуктами, отнимаемыми у населения… Невольно вспоминались слова из старого, чудного революционного похоронного марша, опошленного и изгаженного «революционерами» новой формации, узаконившими его как официальный похоронный гимн… Вот эти слова:

«…А деспот пирует в роскошном дворце, Тревогу вином заливая…»

Но для описания того, что переживало население в ту эпоху, нужно не мое слабое и бледное перо, нет, тут нужно перо Данте Алигьери… Когда-нибудь история, эта беспристрастная описательница слов и дел человеческих, изобразит эти сверхчеловеческие мучения людей. И будущий историк не сможет не издать крика ужаса, страдания за человека и глубокого негодования и гнева, стыда и проклятий…

Вспоминая эти беспомощные жертвы человеконенавистничества и их нагло торжествующих мучителей, я не могу удержаться, чтобы не произнести слова великого англичанина:

«За человека страшно мне…»

Да, страшно… И не только страшно, но и мучительно СТЫДНО…

Гражданская война… Насилия и грабежи населения обеими сторонами, т. е. и красными, и белыми, щеголявшими друг перед другом в мучительствах, в изобретении их… Голод… Болезни, и из них особенно сыпной тиф, свирепствовавший на полной свободе. Приходили и шли по железной дороге целые поезда людей, больных сыпным тифом, в пути умиравших и замерзавших — да, до смерти замерзавших — в нетопленых товарных вагонах, переполненных не только внутри, но и снаружи, на крышах вагонов, на ступеньках… Бывало — это не преувеличение, а, увы, реальный факт — двигались, приходили и уходили вагоны, сплошь наполненные мертвецами. Целые больницы без медицинского персонала, вымиравшего от тифа, без термометров, без самых элементарных медикаментов… Больницы, переполненные настолько, что больные сваливались за недостатком кроватей под кровати, на полы, в проходах… Больницы, где больные за отсутствием продуктов оставались без питания… Больницы, где внутри замерзала вода… Недостаток в топливе… Промерзшие насквозь дома, погруженные в полный мрак… Переполненные тюрьмы, где под мраком ночи, как в застенках Ивана Грозного, приносились великому Богу Ненависти гекатомбы жертв, вопли, крики и мольбы которых заглушались треском и гулом специально для того заводимых машин грузовиков… И воровство, и грабеж, и насилие… Вымогательство и взяточничество… Сыск и доносы…

Такова была поистине инфернальная жизнь граждан нашей родины… Кровь, голод, холод, тьма, заключение в подвалах, пытки, казни и не просто казни, а казни с истязаниями…

А деспот пирует в роскошном дворце, Тревогу вином заливая…

Как я говорил выше, я переселился в комиссариат. Он помещался в Милютином переулке, дом № 3. В том же квадрате квартала находился на Лубянке и сейчас находится дом № 2, где пытали и мучили ночными допросами несчастных изголодавшихся «буржуев»… А по ночам их эти вооруженные трусы подло расстреливали…[40]

Я не видал этого никогда… И долго не знал… Лишь однажды чекист Эйдук, о котором ниже, открыл мне глаза на роль автомобильного шума…

Но я слыхал, своими ушами слыхал, как около 11–12 часов ночи у этого зачумленного дома останавливался грузовик или грузовики… Машины застопоривались… Становилось тихо… И в тишине этой зрел… Ужас… И вслед за тем… иногда ветром доносился до меня торопливый приказ: «Заводи машину!»

И машина начинала гудеть и трещать, своим шумом заполняя тихие улицы…

Шла расправа…

Часа через два все было кончено. Грузовики, нагруженные телами жертв, с гудками и гулом уходили…

А завтра, послезавтра, через неделю и месяцы каждый день в урочный час повторялось то же…

Слова бессильны!.. Но как я не сошел с ума!. О проклятье сну, убившему в нас силы!.. Воздуха, простора, пламенных речей, Чтобы жить для жизни, а не для могилы, — Всем дыханьем нервов, силой всех страстей… Надсон

XVIII

Итак, Россия со всех сторон была окружена врагами. Свирепствовала блокада. Россия была лишена всего необходимого, что ввозилось. Во главе правительств, применявших санкции в отношении большевиков, стояли выдающиеся государственные деятели, все те, кого и посейчас все считают великими гуманистами. И во имя любви к человечеству эти вожди стремились санкциями сломить упорство тех, кто захватил в свои цепкие руки наше отечество, кто взял на себя всю полноту власти над полутораста миллионами народа. Но не помнящие родства, в лучшем случае ослепленные фанатики, а в громадном большинстве просто темные авантюристы, — они, взяв в свои руки эту громадную власть, не считали себя ответственными ни пред современниками, ни пред историей…

Что им суд современников, раз у них брюхо полно!..

Суд истории… Но что им за дело до истории — ведь большинство их самое-то слово «история» путают со словом «скандал»… Чуждые сознания ответственности, исповедуя единственный актуальный лозунг старой, пригвожденной к позорному столбу историей и литературой, торжествующей свиньи — «Чавкай», они, эта кучка насильников и человеконенавистников, были неуязвимы. Казнями, мученьями, вошедшими в нормальный обиход, как система, они добывали для себя лично все… Они чавкали… и могли чавкать и дальше сколько угодно, и им была нипочем блокада, которая била по народу… Они смеялись над этими санкциями, которыми гуманные правительства гуманных народов и стран старались обломать им рога. Удар был не по оглобле, а по коню, не по насильникам, а по их жертвам.

Санкции, преподносимые «любящими» руками человеколюбцев, всей своей силой, всем своим ужасом обрушивались на тех страдальцев, имя же им легион, которые извивались в предсмертных мучениях в подвалах Чеки и просто в жизни, которая и вся-то обратилась в один сплошной великий подвал Чеки…

Таковы гримасы истории!

Таковы гримасы гуманизма!..

И гримасы эти продолжаются…

Но перехожу к моим воспоминаниям, оставляя в стороне этих гуманистов — история, беспристрастная история скажет в свое время свое слово, произнесет свой беспристрастный приговор.

Блокада, в сущности, аннулировала комиссариат внешней торговли. И лишь в предвидении, что когда-нибудь мы должны будем вступить в мирные деловые сношения с соседями, диктовалась необходимость сохранения его аппарата, в который входили и такие в данный момент ненужные учреждения, как таможня и пограничная стража, а также и Пробирная палата мер и весов. Мне, стоявшему во главе Наркомвнешторга, этого выморочного учреждения, приходилось самому решать вопрос, что должен делать этот комиссариат. И вскоре я нашел ответ — сама жизнь подсказала мне его.

Как-то ко мне на прием пришел один человек. Не знаю, от кого и как — очевидно, слухом земля полнится — он узнал, что может говорить со мной откровенно. По понятным причинам я не назову его имени. Он пришел ко мне с предложением, сперва ошарашившим меня своею неожиданностью. А именно. Сообщив мне конфиденциально, что у него имеются необходимые значительные средства в царских пятисотрублевках[41], и люди, и связи за границей, и небольшой кредит, в частности в Германии, он предложил мне командировать своих людей за границу для покупки и провоза контрабандным путем в Россию разных товаров, главным образом, медикаментов, медицинских термометров, топоров, пил и тому подобное.

Я говорил уже выше, что при свирепствовавших эпидемиях у нас не было самых необходимых медикаментов, не было также разных хозяйственных инструментов… В частности, ощущался крайний, чисто бедственный недостаток в аспирине, вообще всякого рода салициловых препаратах, хинине, слабительных, йодистых препаратах, а также мыла и вообще дезинфицирующих средствах и т. п., а кроме того, в термометрах: бывали целые больницы, в которых они совершенно отсутствовали… Равным образом не было топоров, пил поперечных (для распилок дров)… Все эти предметы ценились на вес золота… Я привожу только те товары, недостаток которых ощущался острозлободневно ввиду эпидемий, отсутствия дров. Правда, упомянутые товары просачивались через фронты и попадали на Сухаревку, где их из-под полы можно было достать за бешеные деньги с риском попасть в ЧК (провокации свирепствовали не хуже сыпного тифа и его возбудителей — вшей)…

Словом, предложение это было таким, о котором стоило подумать.

Но скажу откровенно, я и сам боялся, за себя лично боялся, не было ли в этом предложении провокации.

— Я говорю с вами совершенно откровенно, господин комиссар, — продолжал этот человек. — Я не скрываю от вас, что мне удалось утаить царские деньги… Я верю вашему благородству… Я ведь рискую головой, я весь в ваших руках… А у меня семья…

— Да, — ответил я, — вы говорите откровенно… пожалуй, даже слишком откровенно для человека, которого я имею удовольствие видеть в первый раз…

— А вот в чем дело! — прервал он меня. — Вы подозреваете меня в провокации…

— О, нет, — возразил я, — я слишком высоко стою для того, чтобы бояться вас…

— Вы можете навести обо мне справки, — сказал он, — хотя бы у Леонида Борисовича Красина, который хорошо знает меня… Я был поставщиком у «Сименс и Шукерт», когда Леонид Борисович был там директором… Но — времена теперь такие — говорю вам и об этом между нами, под ваше честное слово…

В тот же день Красин подтвердил мне, что действительно хорошо знает этого человека, что мне лично бояться его нечего и что я смело могу принять его предложение.

Таким образом, с этого случая я стал усиленно заниматься делом контрабандной покупки, так что Красин шутя называл меня «министр государственной контрабанды». Но надо сказать правду, что это было нелегкое дело, что и здесь я встречал значительное противодействие со стороны «товарищей», о чем я уже выше много говорил. Для того чтобы дать читателю представление об этих затруднениях, опишу, как осуществлялось командирование этих поистине отважных людей в прифронтовые полосы. Надо упомянуть, что вскоре после того как я занялся этой контрабандной торговлей, ко мне ежедневно стали приходить массами охотники, предлагавшие мне командировать их в прифронтовую (ту или иную) полосу для закупки товаров. И все они являлись не просто с улицы, а с рекомендациями, часто весьма высокопоставленных советских сановников, которые за них ручались. Без таких рекомендаций я не принимал предложений… По доходившим до меня слухам (только слухам), а подчас и довольно прозрачным намекам самих аспирантов, лица, рекомендовавшие их и за них ручавшиеся, часто сами бывали заинтересованы в деле и снабжали этих охочих и, повторяю, отважных людей даже деньгами… Но я не производил сыска и расследования, и, раз необходимые формальности были соблюдены, я принимал их предложения. К числу этих формальностей относились оставление отъезжающими за себя заложников, которых он указывал и о которых затем наводились справки в ВЧК… Но я, признаться, не помню, чтобы с этой стороны были какие-нибудь препятствия…

Как правило, я заключал от имени Наркомвнешторга с таким лицом договор, которым оно обязывалось за свой счет приобрести такие-то товары (следовал перечень товаров) и по доставке их в Москву сдать в комиссариат по ценам оригинальных фактур с прибавлением 15 % прибыли в свою пользу. Я выдавал таким лицам удостоверение в том, что они являются уполномоченными Наркомвнешторга, командированными туда-то и туда-то с такой-то целью, и что я им разрешил иметь при себе такие-то суммы, что все советские учреждения обязаны оказывать им всяческое содействие, беспрепятственно пропускать их и пр., что ни они сами, ни имеющийся при них багаж, товары и деньги аресту и реквизициям не подлежат… Но самым главным документом являлся мандат, который, помимо меня, должен был подписывать Наркоминдел и председатель ВЧК, т.е. Дзержинский. С Дзержинским я обыкновенно предварительно сговаривался по телефону, и обычно он немедленно же или одобрял моего кандидата, или отвергал его… Не то было с Наркоминделом, где господами были Чичерин, Литвинов и Карахан. Там всегда дело затормаживалось, и иногда проходили недели, прежде чем я мог получить необходимую подпись… Особенно отличался Литвинов, который учинял форменные допросы моим кандидатам даже уже после того, как мандат был подписан самим Дзержинским… Стремление уловить меня и застопорить мою работу и сделать мне лично неприятность сказывалось вовсю…

Но вот мандат был подписан. Мой уполномоченный уезжал навстречу всяким случайностям… Некоторые из них были и расстреляны по ту сторону фронта, главным образом, в Польше, где их принимали за шпионов… Впрочем, может быть, и не потому, а просто у людей не было достаточно средств, чтобы выкупиться, ибо контрабандная торговля в Польше была как бы узаконенным явлением и пользовалась даже почетом. Так, некоторые из возвращавшихся с польского фронта, привозившие большими количествами товары, рассказывали мне, что контрабандное дело было там хорошо поставлено благодаря продажности властей, что подкупленные жандармы — даже жандармские офицеры в чине полковника, — взяв крупную взятку, сами сопровождали контрабандные товары до нашего фронта, гарантируя своим присутствием безопасность и контрабандисту, и привозимым им товарам. Ибо никто из пограничных чинов не смел осматривать провозимые обозы с товарами, раз при них находился высокий чин, свидетельствовавший, что обозы идут для надобностей жандармского ведомства. Но взятки были очень высоки.

Вначале моя «внешняя» торговля шла сравнительно слабо: контрабанда доставлялась враз по нескольку десятков пудов. Но постепенно товары шли все большими и большими партиями и наконец стали приходить вагонами… Не буду уж подробно описывать, но лишь упомяну, что такой успех, конечно, не мог не вызвать обычной зависти, а следовательно, и противодействия…

Но к интригам и всякого рода вставлениям палок в колеса я уже привык — ведь это было обычное явление. Но меня глубоко огорчала дальнейшая судьба добываемых с такими жертвами товаров. По правилу, все приобретаемые мною как народным комиссаром внешней торговли товары должны были распределяться по заинтересованным ведомствам: так, медикаменты я должен был передавать наркомздраву, съестные припасы — наркопроду, топоры и пилы — главлесу и т. д. И едва я передал в первый раз медикаменты заведующему центральным аптечным складом наркомздрава, как через несколько же дней на Сухаревке, где до того нельзя было достать этих товаров, вдруг в изобилии появились термометры (тех же марок, которые были доставлены моим агентом), аспирин, пирамидон и пр., которые к тому же продавались по ценам значительно более низким, чем мы их купили… Это объясняется тем, что с центрального склада товары, вместо того чтобы идти по больницам, просачивались к спекулянтам на Сухаревку. То же было и с продуктами, топорами, пилами и другим.

Словом, я в качестве «всероссийского купца» (монополия торговли!) закупал товары для надобностей государства, а их организованно воровали и за гроши сбывали спекулянтам… Я работал в интересах казнокрадов!..

Организуя контрабандную торговлю в государственном масштабе, я вскоре привлек к этому делу и наши кооперативные организации. В то оголтелое время они в качестве беспартийных организаций находились у советского правительства не только в загоне, но и под большим подозрением в контрреволюционности. Никто не хотел иметь с ними дела. А между тем они представляли собой стойко организованные деловые общества с выработанными и установившимися в течение долгого ряда лет коммерческими приемами и навыками. А кроме того, как организации беспартийные, не входящие в ряды казенных учреждений советской власти, они в глазах иностранных правительств, бойкотировавших всякие советские казенные институции, пользовались не только терпимостью, но даже и поощрением[42], почему их агенты даже в период блокады имели возможность легально, по советским паспортам проникать за границу.

Естественно, что я в качестве «министра от контрабанды» не мог не заинтересоваться этими обществами, которые, как я выше говорил, находились под сильным подозрением и в загоне, а потому фактически ничего не могли делать, не имея к тому же и денег или не имея возможности ими пользоваться и вынужденные их скрывать. Когда я заговорил о моих видах на эти общества с Красиным, он ответил мне, что в принципе я, конечно, прав, но что кооперации не в милости и что вовлечение их в дело может принести мне лично немало неприятностей. Тем не менее я решил в конце концов войти с ними в сношения…

— Ну, что ж, попробуй, конечно, — сказал Красин, сообщивший мне, что эти общества объединены в две центральные организации под сокращенными названиями Центросекция и Центросоюз и что во главе первой стоит Лежава.

— Ты помнишь Лежаву? — спросил меня Красин. — Он пришел в наше время в ссылку в Сибирь по делу Марка Андреевича Натансона, т. е. по делу народоправцев[43]. Ну, так этот самый Лежава и является председателем Центросекции… Я ему позвоню и скажу, что ты имеешь на него виды и какие именно…

Хотя Андрей Матвеевич Лежава и представляет собою полное ничтожество, но остановлюсь несколько подольше на нем, так как, характеризуя его, советская история рисует довольно характерную картину того, как люди низкопоклонством и применением к обстоятельствам делали и делают себе карьеру в советской России.

В тот же день Лежава был у меня. Но не застал меня. Долго и терпеливо ждал в приемной, беседуя с моим секретарем и выспрашивая его, каков я. Я знал Лежаву лишь понаслышке от М. А. Натансона, его жены Варвары Ивановны и от А. Г. Гедеоновского, который вместе с Натансоном были основателями и руководителями партии народоправцев…

На другой день Лежава явился ко мне спозаранок. Долго ждал в приемной, пока я смог его принять. Вошел он ко мне весь ликующий.

— Наконец-то я могу лично пожать вам руку, Георгий Александрович, — начал он и тотчас же предался приятным воспоминаниям о Натансоне, который-де ему много обо мне говорил. Конечно, это была ложь… Затем он перешел к делу:

— Вы себе представить не можете, Георгий Александрович, как подняло мой упавший дух сообщение Леонида Борисовича о вашем решении работать с Центросекцией… дать нам торговое задание. Ведь мы совсем обойдены и жалко прозябаем. Нас бойкотируют, знать не хотят… А между тем при современных обстоятельствах мы могли бы быть весьма полезны советскому правительству и вообще России. Но что вы хотите, нам не верят, нас подозревают в контрреволюционности… И весь наш громадный, сложный, хорошо организованный аппарат бездействует… И как я рад, что именно вы стали замом… с вашим практическим умом… широтой взгляда, смелостью…

— Ну, Андрей Матвеевич, оставим это в стороне, — перебил я его, морщась внутренне от этих явно неискренних комплиментов.

С этого дня Лежава стал бегать ко мне, иногда по нескольку раз в день. Он терпеливо ждал в приемной, ловил меня, вечно звонил по телефону… Он очень любил разного рода конфиденции, любил часто говорить мне, что он не коммунист и что он не хочет входить в партию торжествующих, а предпочитает оставаться среди «угнетенных» и умереть беспартийным, что душа его и все мировоззрение против коммунизма, этой современной аракчеевщины…

В конце концов я заключил с Центросекцией договор на приобретение ею за границей разных товаров и выдал Центросекции аванс в десять миллионов рублей (царскими знаками). Были указаны агенты Центросекции, которые должны были быть командированы за границу. Я их снабдил необходимыми удостоверениями, мандатами и пр. Среди них находился и видный бундовец, бывший член центрального комитета Бунда, Михаил Маркович Розен, состоявший директором отделения Центросекции в Петербурге. Он был большой друг Лежавы и принимал деятельное участие в наших переговорах, для чего специально приезжал из Петербурга. Он произвел на меня самое лучшее впечатление своей искренностью, широтой и стойкостью взглядов. Я вскоре убедился, что он-то и был душой Центросекции, а Лежава был лишь, так сказать, почетным председателем…

Все намеченные к командировке лица должны были в назначенный день выехать из Петербурга в Финляндию и дальше. Все было налажено, прифронтовые финские власти были предупреждены и дали согласие на беспрепятственный пропуск наших агентов…

Как вдруг от явившегося ко мне Лежавы я узнал, что Розен арестован петербургской ЧК и вместе с ним еще два-три служащих петербургского отделения Центросекции… Лежава был очень взволнован и стал умолять меня вмешаться в это дело, просить Дзержинского… Он ручался мне за то, что это какая-то бессмыслица, что Розен честнейший человек, его большой друг и, хотя и не коммунист, но вполне лояльный в отношении советского правительства…

Я вызвал к телефону Дзержинского, сообщил ему об этом аресте, жалуясь на то, что этот, по словам Лежавы, «бессмысленный» арест Розена тормозит дело исполнения крупного поручения, данного мною Центросекции.

— К сожалению, Георгий Александрович, — ответил Дзержинский, — ваши сведения не совсем точны… Мне сообщили из Петербурга об этом аресте, и я боюсь, что в данном случае дело довольно серьезное… Насколько я вижу из первого сообщения, Розен очень скомпрометирован… речь идет о крупном хищении…

— Но Лежава, — возразил я, — говорит, что головой ручается за Розена, этого старого испытанного бундовца…

— Господи! — схватив себя за голову с выражением ужаса на лице, шепотом сказал Лежава, прикрыв ладонью приемную воронку телефонной трубки. — Зачем вы упоминаете мое имя?.. В таком деле?..

— Лежава в данном случае ошибается, — ответил Дзержинский. — Я тоже хорошо знаю Розена по старой революционной работе… приходилось встречаться… я и сам о нем очень высокого мнения… но и не такие люди, как он, соблазнялись… Подождем расследования.

— Так вот, я и прошу вас, Феликс Эдмундович, — сказал я, — нельзя ли, ввиду того что Розену персонально дано ответственное задание, ускорить всю процедуру следствия… Я вас держал в курсе переговоров с Центросекцией и заручился вашим согласием на командировку указанных сотрудников ее… Вы знаете, что это многомиллионное дело…

— Да, да, все это я знаю, — перебил меня Дзержинский, — и, чтобы пойти вам навстречу, я сегодня же распоряжусь перевести Розена и других, привлекаемых по этому делу, сюда в Москву и лично послежу за следствием…

Лежава, испуганный упоминанием его имени, взволнованно ходил взад и вперед по моему кабинету, хватаясь за голову.

— Ах, — воскликнул он, когда я повесил телефонную трубку, — зачем вы ссылались на меня?.. ведь не ровен час…

— Но, — перебил я его, — ведь вы же сами просили меня похлопотать у Дзержинского об освобождении Розена, говорили, что «головой ручаетесь» и прочее. Ведь вы же его друг, знаете его много лет… Если бы не ваше такое энергичное заявление, я не стал бы вмешиваться… Ведь я знаю Михаила Марковича без году неделя… правда он произвел на меня прекрасное впечатление…

— Ах, что там впечатление?.. Мне вовсе не улыбается перспектива… могут и меня привлечь… — повторял он взволнованно.

И дело Розена затянулось на несколько месяцев и кончилось осуждением, и он был сослан. Но по мере того как дело его принимало все более и более тяжелый для него оборот (из Петербурга приехала и его жена, врач, для которой я выхлопотал свидание с мужем и которая усиленно настаивала на невинности мужа), Лежава, постепенно все поднимавший голову и приобретавший все более самоуверенный, доходивший по временам до наглости тон, все более от него открещивался, всеми мерами стараясь отделаться и от его впавшей в несчастье жены…

Исчезла та приторность, с которой он первое время обращался ко мне, и он стал говорить со мной все с большей и большей развязностью. Использовав тот толчок, который я дал ему, когда он и Центросекция находились в загоне, он стал все увереннее и увереннее плавать в мутном море советских сфер, всюду заискивая, где это было нужно. Выяснив, что я в кремлевских сферах не в фаворе, он еще более усилил свою небрежность в обращении со мной. Делал вовремя пресеченные Красиным и мной попытки наговаривать нам друг на друга. И постепенно становился на ноги. Под моим и Красина влиянием сам Ленин стал менять свое отношение к кооперативным обществам (в то время начались уже мирные переговоры с Эстонией и начала намечаться новая роль, которую смогут играть кооперативы). Наконец, Лежава был призван «самим Ильичем», поручившим ему заняться делом объединения всех кооперативных обществ в одну организацию… Я его видел вскоре после этого «отличия». Он явился ко мне ликующий. Небрежно сообщил мне о свидании и поручении «самого Ильича», часто употреблял выражение «мы с Лениным»… На мой вопрос о Розене он тоном настоящего Ивана Непомнящего, пожимая плечами, сказал мне:

— Розена?.. Ах, да, этого… Ну, это грязное дело… просто воровство… Оно меня мало интересует — ведь я знал Розена только как служащего…

И отделавшись этим великолепным моральным пируэтом от своего старого друга, он стал рассказывать мне о своей работе по объединению кооперативов… Его старания увенчались успехом, все кооперативы объединились под названием Центросоюза, и, поддержанный «самим Лениным», он стал председателем его совета, в который было введено немало коммунистов… Впрочем, и сам Лежава поторопился расстаться с угнетенными и легко и просто перешел в партию «торжествующих» и стал коммунистом. Вскоре туда же перешел и его друг и приятель Л. М. Хинчук… И теперь Лежава уже поднялся на высокую ступень и, забыв о моей скромной приемной, где, как я выше упоминал, он дежурил часами, стал проводить целые дни в ожидальной комнате у Ленина… А Ленин очень это любил. И этим пользовались люди, добивавшиеся его милости. Так, например, Ганецкий (Фюрстенберг), известный своей деятельностью во время войны как поддужный Парвуса, впав в немилость, провел в ожидальной у Ленина несколько дней, добился своей преданностью свиданья и получил и прощение, и высокое назначение (полпредом в Ригу)…

Постепенно Лежава стал персоной. Вид у него становился все более солидный, искательство стало исчезать. Впрочем, до поры до времени он и в отношении меня нет-нет да и прибегал к искательному тону: ему была известна моя старинная дружба с Красиным… Таким образом этот тип и дошел «до степеней известных». Но об этом дальше.

XIX

Выше я упомянул, что в Наркомвнешторг входили и пограничная стража, и таможня, и Палата мер и весов. Конечно, и таможня, и пограничная стража ввиду блокады бездействовали. И еще до меня оба эти учреждения были значительно свернуты: большинство личного состава было оставлено за штатом — таким образом, осталось на своих местах лишь по нескольку десятков лиц, самых высококвалифицированных, с тем чтобы в случае надобности можно было развернуть эти учреждения в полную меру.

Во главе таможни находился бывший мелкий служащий ее Г. И. Харьков как комиссар и начальник Главного таможенного управления. Дела он абсолютно не знал, но он был стопроцентный коммунист и потому считался вполне на месте. Это был еще молодой человек, совсем необразованный, но крайний графоман, одолевавший меня целой тучей совершенно ненужных, многословных и просто глупых донесений, рапортов, записок… По старой, удержавшейся и в советские времена традиции, он считал своим долгом вести ведомственную войну с Главным управлением пограничной стражи, в котором по свертывании осталось всего тридцать человек наиболее ответственных офицеров.

Во главе пограничной стражи стоял тоже бывший мелкий служащий таможни и стопроцентный же коммунист Владимир Александрович Степанов. Хотя он и окончил курс в университете, но остался человеком весьма ограниченным. Он был тоже графоман и тоже верен традиционной вражде к таможенному управлению. И Харькову, и Степанову, в сущности, нечего было делать, и оба они, по натуре пустоплясы и бездельники, изощрялись в своей взаимной вражде и не давали мне покоя своими взаимными доносами и кляузами. Когда они уж очень досаждали мне, я поручал моему управляющему делами С. Г. Горчакову (ставшему впоследствии торгпредом в Италии) вызвать их обоих вместе и разнести их в пух и прах. Это на некоторое время помогало, но через несколько дней начиналось то же самое.

Правда, Харьков был в общем довольно безобидный парень. Но не таков был Степанов. Человек уже лет за тридцать, из семинаристов, окончивший курс юридического факультета, суеверно религиозный, он был крайне честолюбив. Он считал себя обойденным жизнью и носил в своей груди массу озлобления. Казалось, это был человек, которого высшей радостью и счастьем было причинять зло ближнему. Как комиссар и начальник над беззащитными офицерами, всё людьми бесконечно высшими его во всех отношениях, он вечно старался сделать им какую-нибудь гадость. Он был груб, мелочно придирчив, бестактен, лез к ним со своими полными бессильной злобы замечаниями и угрозами, — бессильной, так как, быстро раскусив его натуру, я не давал ему повадки и держал его очень строго, не позволяя ему по собственному его усмотрению налагать каких-нибудь взысканий на офицеров. И тем не менее у него вечно выходили с этими офицерами резкие столкновения, по поводу которых мне приходилось вмешиваться…

Но, как оно понятно, грубый и резкий с теми, кто от него зависел, он был до приторности угодлив и искателен в отношении высших. Скрывая, хотя и неудачно, клокотавшую в нем злобу, он перед высшими держался так, что сравнение его с маленькой противной собачонкой, стоящей на задних лапках, не в обиду собакам, всегда вставало предо мной, когда мне приходилось говорить с ним. И чувствовалось все время, что, будь у него возможность, он впился бы в меня, как клещ… В разговоре он постоянно употреблял солдатские выражения «так точно», «никак нет», «рад стараться». И при объяснениях с начальством он старался придать себе выражение какого-то радостного сияния и точно млел от тайного восторга и счастья. Но это был скверный человек… Вот один эпизод. Как-то после обычного доклада он принял сугубо невинный вид. Зная его свычаи и повадки, я не сомневался, что сейчас последует гадость…

— Это все, Владимир Александрович? — спросил я его.

— Никак нет-с, Георгий Александрович, — отвечал он по-военному, держа руки по швам. — Разрешите доложить, крайне важное дело-с… Осмелюсь доложить, что полковника Т-ва следует представить в ЧК к расстрелу-с…

Я знал этого офицера-академика, толкового и заслуженного, хорошо воспитанного, умного и талантливого. Я его в свое время назначил помощником и заместителем Степанова, который ненавидел его мелкой злобой маленького озлобленного существа к высшему его. Но это было в первый раз, что он в своей злобе дошел до такого градуса.

— Что такое?.. к расстрелу?.. — переспросил я, не веря своим ушам.

— Так точно-с, Георгий Александрович, — томным ласковым голосом, с улыбочкой отвечал Степанов, глядя мне прямо в глаза своими большими голубыми глазами каким-то просветленным взглядом, от которого становилось вчуже страшно. — Так точно-с, разрешите представить его к расстрелу-с…

— Да понимаете вы, что вы говорите?! — внутренне содрогаясь особенно от такого ужасного «с» на конце этого звериного слова, сказал я. — За что?.. что он сделал?..

— Так что, Георгий Александрович, позвольте доложить-с… В прошлом году Т-в купил себе осенью толстую фуфайку на Сухаревке, за двести рублей-с… фуфайка ничего себе, хорошая, — слов нет-с, он тогда же еще всем нам ее показывал… А так что третьего дня он обменял ее на фунт сливочного масла… а масло-то нынче стоит две тысячи рублей-с за фунт… Значит, это явная спекуляция-с, потому в десять раз больше-с… Так что по долгу службы-с я и докладываю вам — разрешите представить его к расстрелу-с…

С глубоким стыдом вспоминаю, что я не мог, не смел сказать этому, по выражению Салтыкова, мерзавцу, «на правильной стезе стоящему», кто он и что представляют его слова, не посмел сказать ему — «замолчи, гадина!..» Ведь он был коммунист, полноправный член нового сословия «господ», а Т-в — офицер, т. е. человек, самым своим положением уже находившийся под вечным подозрением в контрреволюции. Не смел, ибо боялся озлобить этого полноправного «товарища» и еще больше боялся вооружить его против беззащитного полковника… Меня душил гнев, меня душило сознание моего бессилия и желание побить, изуродовать этого человеконенавистника. А в уме и душе было одно сознание необходимости во что бы то ни стало защитить бесправного человека… И с нечеловеческим усилием воли, сдержав в себе желание кричать и топать ногами от бешеной истерии, подступившей к моему горлу, я стал резонно и спокойно, деловым тоном доказывать Степанову, что предлагаемое «наказание» не соответствует «проступку». Я говорил о самом Т-ве, об его многочисленной семье, о его нужде… Боже, сколько ненужных, лишних и таких подлых слов я должен был произнести. Я вспомнил, кстати, что Степанов (еще одна из гримас современности!) был крайне и суеверно религиозен — в то время это не преследовалось — вечно ходил в церковь… И я говорил с ним доводами от религии, приводил ему слова Спасителя… Был великий пост. Степанов собирался говеть, и я напомнил ему, что он должен, прежде чем исповедоваться, «проститься с братом своим»…

И мне удалось в конце концов повернуть дело так, что Степанов стал униженно просить меня простить его… Больше вопрос о расстреле Т-ва не поднимался. Но это не мешало Степанову вечно лезть ко мне со всякого рода доносами на «вверенных» ему офицеров. По положению, я как нарком имел право своею властью подвергнуть любого из служащих моего комиссариата аресту при ВЧК до двух недель. Конечно, я никогда не пользовался этой прерогативой. Степанов одолевал меня своими рапортами, в которых он «почтительнейше» ходатайствовал предо мной об аресте того или иного из офицеров, и, несмотря на то что я на всех этих рапортах неизменно ставил резолюции «отклонить» или «не вижу оснований», он неустанно надоедал мне ими.

Общая разруха и связанный с нею застой во всем, хотя и косвенно, но радикально повлияли и на деятельность Палаты мер и весов, находившейся также в моем ведении. Во главе палаты стоял выдающийся ученый, профессор Блумбах, довольно часто наезжавший из Петербурга в Москву для докладов мне. Немолодой уже, пуритански честный и чистый человек, живой и не падающий духом, несмотря ни на что, Блумбах представлял собою законченный тип ученого, преданного только науке, и великого гуманиста. И в то время всеобщего полного бедствия кругом он, не уставая, высоко держал свое знамя ученого.

Петербургский исполком просто игнорировал существование Палаты и ее научную деятельность: что им Гекуба и что они Гекубе… И научные труженики Палаты были лишены отопления как «бесполезный элемент», а также и рабочих пайков… И за всем тем Блумбах вел свою научную работу, ободряя своих сотрудников, вселяя в них мужество и энергию и приходя, когда он это мог, на помощь своим товарищам, обращаясь ко мне с разными просьбами, которые я по мере сил и удовлетворял. Но сил у меня было мало… Ведь я все время прохождения моей советской службы был в немилости, и товарищи, преследовавшие меня, переносили это отношение и на всех «подведомственных» мне чинов… И в результате сотрудники Палаты бедствовали со своими семьями в нетопленых квартирах и замерзали и голодали в своих лабораториях, где царил мороз, где полузамерзшие люди скрюченными от холода руками с трудом могли работать насквозь промерзшими аппаратами и инструментами… Отсутствие питания, особенно жиров[44], ослабляло этих самоотверженных тружеников науки и вызывало у них язвы на теле, на руках, ногах…

На комиссариат внешней торговли было возложено и проведение перехода систем мер и весов на метрическую систему. Был издан соответствующий декрет, которым предписывалось закончить всю эту реформу в течение (если не ошибаюсь) четырех лет. Я по должности народного комиссара внешней торговли являлся председателем особого междуведомственного совещания, которое должно было произвести все работы по осуществлению этой реформы. При первом же свидании с Блумбахом я попросил его ввести меня в курс дела. Увы, оказалось, что, несмотря на строгие понукания Совнаркома, совещание собралось всего-навсего один-единственный раз чуть не год назад, и дело стояло. Я попросил Блумбаха собрать совещание. Он очень обрадовался, и мы занялись этим делом. Но скажу вкратце — несмотря на ряд совещаний, дело, в сущности, не сошло с мертвой точки. Мы подошли вплотную к вопросу о необходимости заказать необходимое количество эталонов[45] и снабдить ими губернские палатки мер и весов. Основные эталоны были изготовлены научными сотрудниками Палаты, несмотря на все неблагоприятные условия, о которых я выше говорил. Блумбах вел переговоры относительно изготовления эталонов для губернских палаток мер и весов с разными заводами. Напомню, что все заводы были национализированы, и за отсутствием необходимого оборудования и при полной дезорганизации ни один завод не мог взять на себя исполнение этой задачи. Нашелся один маленький завод, который можно было приспособить и администрация которого соглашалась взять на себя изготовление, но она требовала материала (металла). Началась длинная и бесплодная переписка с массой ведомств… всякого рода трения и… конечно, интриги. Мне не удалось сдвинуть этого дела с мертвой точки, и, получив в марте 1920 года другое назначение и расставшись с Наркомвнешторгом, я оставил его незаконченным.

Но еще несколько слов о Блумбахе. Как-то он приехал ко мне из Петербурга с просьбой разрешить ему поехать в Саратовскую губернию для закупки для своих сотрудников провизии. Палата имела свой собственный специально приспособленный вагон, снабженный необходимыми аппаратами и инструментами и представлявший собою как бы маленькую передвижную лабораторию.

— Господин комиссар, — сказал Блумбах взволнованным голосом, — мы все умираем от голода и холода… За эту зиму умерли (такие-то) сотрудники, все выдающиеся ученые… Уже месяцы, как мы не видали жиров… Посмотрите на мои руки… Видите — они все в язвах. То же и у моих сотрудников… И все это от отсутствия жиров… Ведь организм…

И он продолжал взволнованным голосом и со слезами на глазах, показывая мне свои руки, покрытые струпьями… Высокий, худой, седой, он от слабости весь дрожал, этот благородный и искренний жрец науки, доведенный лишениями до крайности.

— Конечно, дорогой профессор, поезжайте, — сказал я, стараясь его успокоить. — Все будет сделано, что могу…

— Спасибо, господин комиссар, спасибо и за меня, и за моих товарищей… Мы валимся с ног… Но мы будем до конца служить России и науке…

Конечно, я сделал все, что мог. Выдал всякого рода необходимые командировки, разрешения, удостоверения, аванс и прочее. И в тот же день он уехал.

Вернулся он недели через две. Он бодро вошел ко мне весь сияющий.

— Вот видите, господин комиссар, как я поправился, — сказал он, здороваясь со мной. — Я закупил разного рода провизии, сорок ведер подсолнечного масла… Теперь нам надолго хватит… И уже дорогой, благодаря подсолнечному маслу, я ожил… Смотрите, все язвы зажили… И мой ассистент тоже поправился и проводник вагона тоже, все мы ожили и поправились… Разрешите мне, господин комиссар, уступить вам одно ведро подсолнечного масла… Я вижу, что и вы, несмотря на ваш высокий пост, нуждаетесь в питании жирами… Нет, нет, не отказывайтесь… Это вам будет стоить всего…

Он торопливо назвал цену, конечно, заготовительную… Я согласился принять эту «взятку»… Ведь я действительно плохо питался… очень плохо… Но я поделился подсолнечным маслом с другими…

Моя «контрабандная» деятельность все развивалась. Это потребовало в конце концов необходимости создания в прифронтовой полосе ряда специальных контрабандных агентур постоянного характера и выделения всего делопроизводства в центре в особое отделение под названием «Отдел агентур», который скоро стал одним из главных отделов комиссариата. Между тем по мере роста контрабандного ввоза росли и зависть, и стремление мне противодействовать. Все это, по обычаю, отлилось в ряд интриг и, наконец, доносов… По Москве пошли «шепоты», стали говорить, что я поддерживаю и культивирую всякого рода спекулянтов и что «контрабандисты» и всевозможные авантюристы находят у меня самый радушный прием. Конечно, в значительной степени эти нарекания имели под собой реальную, но неизбежную почву. Всякому ясно, что вести, и притом в государственном масштабе, ввозную контрабандную торговлю я мог только при помощи контрабандистов. И, само собою, á la guerre, comme á la guerre[46], я не мог требовать от этих отважных авантюристов par exellence[47], чтобы они были в белых перчатках. Правда, познакомившись, и довольно близко, с этими контрабандистами и их бытом, я вскоре убедился, что у них имеется своя специальная этика, свои традиции, в которых было немало каких-то рыцарских черт… Но это к делу не относится. Во всяком случае, эти люди мужественно и даже самоотверженно (напомню, что некоторые поплатились головой) несли свою в высокой степени полезную для того ужасного времени службу. Вопрос об их политической благонадежности меня не касался — это уж было дело ВЧК, которая в лице Дзержинского исследовала их с этой стороны и в положительном случае ставила свой гриф в виде его подписи на мандат… Но так или иначе, в сферах пошли кислые разговоры… Я не знаю подробностей, но знаю только, что с некоторого времени Дзержинский стал, относительно, очень придирчив к моим кандидатам, задерживая все дольше подписывание мандатов.

Задержки эти вынудили меня однажды обратиться к Дзержинскому по телефону с вопросом, отчего с некоторых пор, несмотря на то что о своих кандидатах я его заранее предупреждаю и что таким образом он имеет достаточно времени для наведения о них справок, он так задерживает с проставлением на мандатах своей подписи.

— Да видите ли, Георгий Александрович, — ответил мне Дзержинский, — приходится быть сугубо осторожным… За последнее время ваши благожелатели стали «урби эт орби»[48] звонить всякие нелепости. Я лично, конечно, не обращаю на это никакого внимания, но… идут доносы, и я хочу предложить вам одну комбинацию, которая, по-моему, ликвидирует эту шумиху о том, что вы культивируете контрабандистов и авантюристов…

— Феликс Эдмундович, — перебил я его, — ведь надо же иметь в виду, что вести контрабандное дело можно только с помощью контрабандистов или авантюристов, что то же самое…

— Ну, конечно, но дело в том, что надо положить конец этим интригам, — сказал он, — и я предлагаю вам ввести в ряды ваших сотрудников одного из видных сотрудников ВЧК, которому вы можете поручить ведать именно делами о контрабандистах… Как вы относитесь к этому проекту?..

— Я ничего не имею против, — отвечал я, внутренне похолодев от этого предложения.

— Ну, так вот вы могли бы назначить его заведующим тем отделом, который производит выбор из предлагающих вам услуги, — продолжал Дзержинский, — он же, зная хорошо наш аппарат, легко сможет наводить необходимые справки и, раз он контрассигнирует[49] мандат, вы можете смело его подписать с уверенностью, что уж ни с чьей стороны не будет никаких возражений: человек, которого я наметил для этой роли, такой, что, поверьте, никто и пикнуть не посмеет…

— Кого вы имеете в виду? — спросил я, весь насторожившись.

— Александра Владимировича Эйдука, — ответил Дзержинский.

Это было для меня настолько неожиданно, что я не удержался от невольного восклицания.

— Да, да, — с легким смешком ответил Дзержинский, — именно его… Не удивляйтесь и не возмущайтесь, хотя я и понимаю вас… Но для вас он будет в этой роли неоценимым человеком. Вы увидите, что раз он будет ведать контрабандистами, раз от него будет исходить одобрение и выбор их, все прикусят языки, никто не посмеет и слова сказать… И вы будете гарантированы от всяких нареканий… Ну, что же, идет?

Мне ничего не оставалось делать, как согласиться. Читатель поймет, почему я не удержал восклицания, услыхав от Дзержинского это имя… Эйдук!.. Это имя вселяло ужас, и сам он хвастал этим. Член коллегии ВЧК Эйдук отличался, подобно знаменитому Лацису (тоже латыш, как и Эйдук), чисто садической кровожадностью и ничем не сдерживаемой свирепостью… Приведу один эпизод из его деятельности.

Эйдуку было поручено принять один сдавшийся на фронте белогвардейский отряд. Выстроив сдавшихся, он велел офицерам выйти из рядов и выстроиться отдельно от солдат. К солдатам он обратился с приветствием. Повернувшись затем к офицерам, он сказал:

— Эй вы, проклятые белогвардейцы!.. Вы знаете меня… Нет? Ну, так узнайте!.. Я Эйдук! Ха-ха-ха, слыхали?! Ну вот, это и есть тот самый Эйдук, смотрите на меня! Х-а-р-а-ш-е-н-ь-к-о смотрите!.. Сволочь, белогвардейцы (непечатная ругань)!.. Так вот, запомните: если чуть что — у меня один разговор… Вот видите этот маузер (он потряс громадным маузером) — это у меня весь разговор с вами (непечатная ругань), и конец!.. Этим маузером я собственноручно перестрелял таких же, как вы, белогвардейцев сотни, тысячи, десятки тысяч!.. Я сам буду сопровождать вас в Москву!.. Смотрите у меня (непечатная ругань), и помните вот об этом маузере!..

И тут же, свирепо набросившись на ближайшего офицера и буравя его бешеным взглядом своих налившихся кровью глаз, он схватил его за плечо, сорвал с него погоны и, все более и более свирепея, стал топтать их ногами.

— Эй вы (непечатная ругань) сволочи белогвардейцы!! Долой ваши погоны, чтобы я их не видел больше!!! Срывайте… Живо у меня, а не то… ха-ха-ха, вот мой маузер!..

И для того чтобы еще больше терроризировать этих сдавшихся и безоружных людей, он приставил к голове одного из них свой маузер и, как сумасшедший, стал орать:

— Только пикни, сволочь белогвардейская (непечатная ругань), и конец!.. А-а-а, не нравится? Ну, так вот помни… У меня жалости к вам нет!..

Об ужасных подвигах Эйдука даже привычные люди говорили с нескрываемым отвращением. И вот этот-то человек был назначен ко мне. И мне пришлось пожимать ему руку… Он явился ко мне в меховой оленьей шапке (которую не забыл снять) и с болтающимся в деревянном чехле громадным маузером… может быть, тем самым… Он пришел не один, а со своим приятелем, неким Соколовским, которого он мне и представил.

— Феликс Эдмундович послал меня к вам, товарищ Соломон, — начал он, — для работы под вашим начальством… Вы уже говорили с ним по телефону и знаете, в чем дело… Я в вашем распоряжении. А это вот товарищ Соколовский, хотя и не партийный, но я головой ручаюсь за него, и, если вы разрешите, я хотел бы, чтобы он помогал мне… Какое назначение вы мне дадите?

— Я сговорился с Феликсом Эдмундовичем, — ответил я, — что я вас назначу заведующим отделом агентур… Если вы согласны, я сейчас же распоряжусь заготовить приказ о вашем назначении… А товарища Соколовского… я, кстати, только теперь организую этот отдел… так вот, товарища Соколовского я могу назначить секретарем этого отдела… Вас это устраивает, товарищ Соколовский? Вы справитесь с этой ролью?..

— Кто? Он-то? — живо перебил меня Эйдук. — Ха-ха-ха! Да ведь он присяжный поверенный… Ха-ха-ха, конечно, справится!

И вот с этих пор и до того момента, когда я по постановлению Политбюро должен был сдать Наркомвнешторг, чтобы ехать в Германию, я продолжал свою работу по контрабандному ввозу товаров, находясь под наблюдением Эйдука, который действительно наводил все справки о кандидатах, сам рекомендовал мне своих кандидатов, которых он хорошо знал… Словом, в этом отношении я был как у Христа за пазухой. Держал он себя очень прилично, мне не досаждал, был исполнителен, и его участие в этой работе значительно облегчало мне дело…

В заключение описания работы Эйдука приведу маленький эпизод.

Как-то он засиделся у меня до 11–12 часов вечера. Было что-то очень спешное. Мы сидели у моего письменного стола. Вдруг с Лубянки донеслось (ветер был оттуда) «заводи машину!». И вслед за тем загудел мотор грузовика. Эйдук застыл на полуслове. Глаза его зажмурились как бы в сладкой истоме, и каким-то нежным и томным голосом он удовлетворенно произнес, взглянув на меня:

— А, наши работают…

Тогда я еще не знал, что означают звуки гудящего мотора.

— Кто работает?.. что такое? — спросил я.

— Наши… на Лубянке… — ответил он, сделав указательным пальцем правой руки движение, как бы поднимая и опуская курок револьвера. — Разве вы не знали этого? — с удивлением спросил он. — Ведь это каждый вечер в это время… выводят в расход кого следует…

Холодный ужас прокрался мне за спину… Стало понятно и так жутко от этого понимания… Представились картины того, что творилось и творится в советских застенках, о чем я говорил выше (см. гл. XVII)… Здесь рядом, чуть-чуть не в моей комнате…

— Какой ужас! — не удержался я.

— Нет, хорошо… — томно, с наслаждением в голосе, точно маньяк в сексуальном экстазе, произнес Эйдук, — это полирует кровь…

А мне казалось, что на меня надвигается какое-то страшное косматое чудовище… чудовище, дышащее на меня ледяным дыханием смерти…

Оно гудело за окном моей комнаты, где я жил, работал и спал…

Гудела Смерть…

XX

— Товарищ Соломон? — спросил меня женский голос по телефону.

— Да, это я… слушаю…

— С вами хочет говорить товарищ Ленин. Я передаю ему трубку…

— Это вы, Георгий Александрович? — услыхал я голос Ленина. — Здравствуйте… Вот в чем дело. У меня сейчас сидят Горький и Гржебин… Вы, кажется, знаете их обоих?

— Да, знаю… В чем дело? — спросил я.

— А видите ли, лавры ваших контрабандистов не дают спокойно спать этим джентельменам… Они тоже хотят приобщиться к этой почтенной деятельности… Серьезно говоря, я одобряю их проект… Надеюсь, что и вы найдете его приемлемым… Речь идет о покупке большой партии бумаги в Финляндии — у нас ведь положение с бумагой аховое… Так вот, если вы согласны, назначьте время, когда вы можете их принять, чтобы сговориться…

Я назначил день и час, и они оба явились ко мне. Горький, с которым я некогда во время моего пребывания в Крыму видался довольно часто, хотя отношения между нами были только поверхностные[50], к моему удивлению, вдруг заговорил со мной крайне приятельски, даже интимным тоном, стал вспоминать о наших встречах… словом, принимая во внимание обстоятельства, при которых мы в данную минуту встретились, держал себя просто по-хамски. Гржебин, которого я тоже немного знал, сейчас же бестактно стал предлагать мне написать мои воспоминания как революционера, говоря, что он собирается издавать целую серию таких мемуаров… Кое-как отделавшись от всех этих ненужных и таких подозрительных при данных обстоятельствах любезностей, я попросил их перейти к делу.

— Мы с Алексеем Максимовичем, — начал Гржебин, — предлагаем приобрести в Финляндии (такое-то) количество бумаги, газетной и книжной… Мы берем на себя все хлопоты, поездки, покупки, доставку, словом, все… Мы просим вас только выдать известный аванс под отчет с тем, что мы сдаем бумагу по ценам оригинальных фактур плюс 15 % прибыли в нашу пользу… Конечно, в эти 15 % входят все наши расходы по проезду и т. д., словом, все накладные расходы. Мы привлекаем к делу А. Н. Тихонова, который поедет вместе со мной в Финляндию… Вы же выдаете мне и ему все необходимые удостоверения на проезд в прифронтовую полосу… словом, всякие охранные, так сказать, грамоты для людей, денег, товаров и всего, что нужно…

— Хорошо, а какой аванс рассчитываете вы получить от Наркомвнешторга? — спросил я.

— Да небольшой, — ответил он, переглянувшись с Горьким, — всего десять миллионов…

— Десять миллионов, — повторил я.

— В царских знаках, — поспешно вставил молчавший все время Горький, — билетами по пятьсот рублей…

— Так, — сказал я. — Ну, а как будет с приемкой бумаги?

— То есть с какой приемкой? — как бы не понимая моего вопроса, спросил Гржебин.

— Да с обыкновенной приемкой, — повторил я. — Я предлагаю сделать так. Всю приобретенную бумагу вы сдаете, доставив ее через границу вашими средствами на собственный риск и страх, в петербургскую таможню…

— Зачем же в таможню? — живо перебил меня Горький. — Мы думали именно, что вы дадите нам удостоверение, что бумага не подлежит таможенному досмотру…

— Ну, конечно, бумага эта, покупаемая для надобностей государства, таможенному обложению не подлежит. Это ясно, — сказал я. — Речь идет только о месте ее сдачи и склада. Ведь необходимо иметь достаточное помещение, где назначенная мною приемочная комиссия из компетентных людей могла бы произвести все испытания, испробовать ее и т. д., одним словом, принимать ее…

— Так видите ли, Георгий Александрович, — быстро вмешался Гржебин, — нам не нужно никаких приемочных комиссий… Мы думали, что бумага поступит в распоряжение Алексея Максимовича… он ее и примет… Ведь Алексей Максимович, надеюсь, вне подозрений…

— Ни о каких подозрениях и не идет речь, — ответил я. — Это просто общий порядок при коммерческих поручениях…

— Но ведь это чистая формальность, — возразил Гржебин, — бюрократическая формальность, — подчеркнул он. — В данном случае она не к месту. Ведь бумага, повторяю, поступит в распоряжение Алексея Максимовича…

— Ну, об этом я не буду спорить с вами, — сказал я, — какая это формальность… Речь идет о том, что я, по конституции являющийся, так сказать, монопольным российским купцом, даю вам обоим как контрагентам Наркомвнешторга определенную поставку на определенных условиях, о которых мы имеем с вами договориться… И приемка товара мною или лицами, которым я делегирую эти права, является «кондицио сине ква нон»[51].

— Да, но это противоречит тому, что мы говорили Владимиру Ильичу, который направил нас к вам, — возразил Горький.

— Хорошо, а что же вы имели в виду? — спросил я Горького.

— Мы имели в виду, — отвечал он, — что все дело пройдет под знаком взаимного доверия, чисто по-товарищески, что все будет под моим контролем…

— Но, Алексей Максимович, — возразил я на это, — ведь вопрос идет не о частной сделке между двумя товарищами, а о поручении, даваемом частным лицам известным государственным учреждением.

— Хорошо, господа, давайте подойдем ближе к делу, — развязно и с явным раздражением перебил Гржебин. — Каковы ваши требования, Георгий Александрович?

— Да я вот все время о них-то и говорю, о требованиях Наркомвнешторга, Зиновий Исаевич, — отвечал я. — А именно: первое — вы как наши контрагенты дзете подробный отчет в израсходовании выданного вам аванса, и второе — вы сдаете весь товар в таможенные склады петербургской таможни, где и происходит приемка товара, согласно известным условиям, которые и будут оговорены в договоре…

Мы ни до чего не могли договориться, и Горький, сказав мне, что поговорит еще с «Ильичем», ибо последний одобрил совсем другие условия, «чуждые всяких этих бюрократических требований», ушел вместе с Гржебиным, и больше я их никогда не видал. Я узнал лишь, что они пожаловались на меня Ленину, который по принципу «быть посему!» велел выдать им десять миллионов царских рублей без «всяких этих бюрократических» формальностей за счет Совнаркома… А спустя еще некоторое время я узнал, что Гржебин и Тихонов были арестованы не то до перехода в Финляндию, не то по возвращении из нее… И затем это дело во всем его объеме вышло из поля моего зрения, и чем оно окончилось, я не знаю…

Как видит читатель из изложенного, мне в моей контрабандной деятельности приходилось бороться с людьми, стремившимися использовать протекцию, забегавшими к сильным советского мира и в конце концов не мытьем, так катаньем добивавшимися своего, помимо меня… Вообще протекция царила и царит в советском строе не меньше, чем и во времена отжившего режима… пожалуй, даже больше, ибо она стала как-то шире, откровеннее, циничнее…

В свое время советское правительство национализировало такие товары, как коллекционное платье, меховые вещи, драгоценности (драгоценные камни, ювелирные изделия и пр.). Но сперва о платьях и меховых изделиях. Все это реквизировалось организованно и неорганизованно в государственный фонд. И в данном случае царил полнейший хаос как в деле хранения этих товаров, так и особенно в расходовании их: здесь все было на почве протекции и взяточничества. Вступив в управление комиссариатом, я, исходя из того положения, что все эти предметы — я говорю о наиболее ценных — представляют собою обменный фонд для внешней торговли (когда откроются границы), сделал попытку урегулировать дело расходования их. По соглашению с другими заинтересованными ведомствами мною был установлен лимит, выше которого товары должны были включаться в обменный фонд. Таким лимитом была установлена сумма в десять тысяч рублей. До нее склады имели право отпускать товары без моего вмешательства. Для приобретения же пальто или шубы и вообще меховых изделий, стоивших выше этой суммы, требовалось особое разрешение Наркомвнешторга. Само собою, при низкой покупательной способности рубля (напомню, что он все время прогрессивно падал) предметы, стоившие ниже десяти тысяч, считались обыденными, в обменный фонд не включались и являлись предметами широкого потребления.

Я давал разрешение на приобретение шуб и пр., стоивших выше десяти тысяч рублей, лишь по представлении мне доказательств, что данное лицо по долгу службы нуждается в более теплой одежде, как, например, лица медицинского персонала, командируемые на эпидемии, разные товарищи, отправляющиеся на лесозаготовки, служебные разъезды и пр. Однако ошибочно было бы думать, что лица, имевшие действительно право на приобретение шубы и добившиеся наконец всех необходимых удостоверений и разрешений, беспрепятственно получали эту шубу. Нет, они находились еще в зависимости от полного произвола заведовавших меховыми складами. Я знаю не один случай, когда эти заведующие по собственному почину устраивали форменные обыски на квартирах несчастных аспирантов на шубу, чтобы удостовериться якобы в том, что у этого аспиранта действительно нет где-нибудь припрятанной шубы. А во время этих обысков производились новые реквизиции, следовали доносы и угрожала ЧК…

Конечно, бывало немало и злоупотреблений вроде того, что какая-нибудь приятельница какого-нибудь комиссара («содком»), желая щегольнуть роскошным палантином или шубой, заручалась у своего покровителя удостоверением, что командирована по таким-то делам и нуждается в теплой шубе стоимостью в 25–30 тысяч рублей… Зная, что это неправда, я не имел формальных оснований отказывать и должен был давать разрешение. Чтобы дать представление читателю о тех проделках, к которым прибегали при этом случае, расскажу об одном эпизоде, хотя и мелком, но очень характерном.

Секретарь входит ко мне и с перепуганным лицом (а был он духовного звания, почему и трепетал вечно) докладывает, что меня желает видеть по «экстренному» и весьма спешному делу сотрудник ВЧК, что он не может ждать очереди, так как у него поручение от самого Дзержинского.

— А много народу в приемной? — спросил я.

— Двадцать семь человек, — взглянув в листок с записями ждущих, ответил секретарь. — Простите, Георгий Александрович, он очень настаивает, говорит, что не может ждать очереди… разрешите впустить его вне очереди… кто его знает, что у него…

— Ну, ладно, пускай войдет…

И ко мне с развязным видом вошел «чекист». Это был молодой человек лет двадцати, в кожаном костюме, ставшем формой чекистов, в брюках-галифе, обутый в высокие на шнурах сапоги и с болтавшимся у пояса маузером в футляре.

— Я к вам, товарищ комиссар, — сказал он, без приглашения разваливаясь в кресле у письменного стола, — по весьма важному делу… экстренному… Э-э-э, вы позволите? — с развязной любезностью спросил он, вынимая из серебряного портсигара папиросу.

— Нет, я просил бы вас не курить, — сухо ответил я. — У меня столько народу бывает, что если каждый будет курить, то дышать будет нечем… В чем дело?

Мой более чем холодный тон, по-видимому, несколько убавил в нем самоуверенности.

— Дело, видите ли, в том, — сказал он, как-то сразу подтянувшись, — что моя жена была сегодня в магазинах, бывших Павлова… Ей нужна шуба. Вот она и выбрала себе песцовую ротонду. Но ротонду без вашего разрешения не отпускают… Она стоит сорок тысяч… Я и приехал к вам за разрешением… чтобы доставить жене удовольствие…

Я в упор сверлил его глазами. По-видимому, от моего взгляда ему становилось не по себе.

— Так вот это и есть то спешное дело, по которому вы просили принять вас не в очередь? — не скрывая своего раздражения, спросил я. — И вы еще сказали секретарю, что имеете поручение от товарища Дзержинского.

— А… это я, извиняюсь, так нарочно сказал… Пожалуйста, товарищ, разрешите моей жене эту шубу…

— По какому праву вы просите? Что, ваша жена врач, фельдшерица, которая должна ехать на эпидемию?

— Нет… но ведь она моя жена, — вдруг оправившись, с новым напором наглости начал чекист. — Ведь вы же знаете… я не кто-нибудь… я ведь сотрудник ВЧКи… Это и есть мое право…

— Ах, вот что, — сказал я, едва сдерживаясь, — это и есть ваше право… что вы служите в ВЧК?.. Я не могу вам разрешить…

— Как, вы отказываете?! — скорее с удивлением, чем с возмущением переспросил он, поднимаясь с кресла. — Отказываете? Мне?! Сотруднику ВЧКи, — подчеркнул он и, перегнувшись через стол, зловещим шепотом сказал: — А знаете ли вы, что я могу вас арестовать?..

Тут произошла безобразная сцена. Я вышел из себя:

— Ах ты, мерзавец! — закричал я. — Вот я сейчас позвоню по телефону Феликсу Эдмундовичу… Своей властью я сейчас тебя арестую и передам в руки ВЧК!..

Я был вне себя. Я схватил телефонную трубку и в то же время нажал прикрепленную снизу к письменному столу кнопку электрического звонка к курьеру…

Поняв, что зарапортовался, чекист стал униженно просить простить его, хватать меня за руки, умолять не говорить Дзержинскому… жаловался, что жена заставила его, что она сказала ему, что вынь да положь, а чтобы ей была эта шуба…

— Что прикажете, Георгий Александрович? — спросил явившийся на мой звонок курьер Петр.

— Выбросьте вон эту слякоть! — сказал я с омерзением.

Я не случайно так подробно остановился на этом эпизоде. Нет, я хотел дать понятие читателю о том, что такое ВЧК и чекисты. По своему положению я мог быть арестован только по постановлению Совнаркома. И вот мне рядовой чекист угрожает арестом! Пусть же по этому «невинному» эпизоду читатель представляет себе, как они, эти чекисты, вели себя в отношении обыкновенных граждан, именуемых ими «буржуями», людьми бесправными, этими истинными лишенцами!.. И пусть читатель уяснит себе, насколько можно верить тем оголтелым людям, которые говорят и пишут, что появляющиеся время от времени в зарубежной печати сведения с «того берега» о тех насилиях, которые позволяют себе эти опричники в отношении «свободных» граждан этой в высокой степени «свободной» страны, не что иное, как злые выдумки…

Выше я упомянул о национализованных в государственный фонд драгоценных камнях и ювелирных изделиях. Заинтересовавшись ими, так как они представляли собой высокой ценности обменный фонд, я с трудом, после долгого ряда наведенных справок, узнал в конце концов, что все драгоценности находятся в ведении Наркомфина и хранятся в Анастасьевском переулке в доме, где находилась прежде ссудная казна. Сообщил мне об этом Н. Н. Крестинский, бывший в то время народным комиссаром финансов. Занятый главным образом партийными делами (он был секретарем Центрального комитета всероссийской коммунистической партии, каковым в данное время является Сталин), делами своего комиссариата не интересовался и потому направил меня к своему помощнику, фамилию которого я забыл, но которого звали Сергеем Егоровичем. В условленный день мы с ним и поехали туда.

Мы остановились у большого пятиэтажного дома. Я вошел в него, и… действительность сразу куда-то ушла, и ее место заступила сказка. Я вдруг перенесся в детство, в то счастливое время, когда няня рассказывала мне своим мерным, спокойным голосом сказки о разбойниках, хранивших награбленные ими сокровища в глубоких подвалах… И вот сказка встала передо мной… Я бродил по громадным комнатам, заваленным сундуками, корзинами, ящиками, просто узлами в старых рваных простынях, скатертях… Все это было полно драгоценностей, кое-как сваленных в этих помещениях… Кое-где драгоценности лежали кучами на полу, на подоконниках. Старинная серебряная посуда валялась вместе с артистически сработанными диадемами, колье, портсигарами, серьгами, серебряными и золотыми табакерками… Все было свалено кое-как вместе… Попадались корзины, сплошь наполненные драгоценными камнями без оправы… Были тут и царские драгоценности… Валялись предметы чисто музейные… и все это без всякого учета. Правда, и снаружи, и внутри были часовые. Был и заведующий, который не имел ни малейшего представления ни о количестве, ни о стоимости находившихся в его заведовании драгоценностей…

Дело было настолько важное, что я счел долгом привлечь к нему и Красина. Мы съездили с ним вместе в Анастасьевский переулок… Он был поражен не меньше меня этой сказкой наяву. В конце концов после долгих совещаний было решено выделить это дело в особое учреждение, которое мы называли Государственным хранилищем (по сокращению Госхран). Была выработана особая регламентация и прочее. Словом, была сделана попытка урегулировать и упорядочить этот вопрос и ввести его в известную норму, гарантировать от хищений. Между прочим, в числе мер, гарантирующих от хищений, при составлении правил хранения этих сказочных сокровищ было установлено, что караульную службу должны нести красноармейцы из разных частей, ибо предполагалось, что таким часовым будет труднее сговориться для хищений. Поэтому же, чтобы проникнуть из вестибюля в помещение, где были свалены драгоценности, нужно было пройти через массивную дверь, запиравшуюся громадным, очень хитро устроенным секретным замком, который можно было открыть только одновременным введением в него пяти ключей, по числу ведомств, имевших право входа в эти помещения. И ключи эти хранились у глав ведомств, т. е. у самых ответственных лиц. Входить можно было только всем сразу и в сопровождении часовых, снабженных сургучными оттисками печатей этих ведомств. Часовые сверяли эти оттиски с печатями, предъявляемыми представителями ведомств. По оставлении помещений хранения все представители ведомств должны были, заперев дверь, снова наложить на нее печати…

Казалось бы, чего можно было еще требовать… А между тем… Предупреждая события и нарушая последовательность моего рассказа, я делаю скачок и опишу один случай из моей жизни в Лондоне, где я был директором «Аркоса».

В числе сотрудниц была одна дама, уже немолодая, хорошая пианистка, бывавшая часто в доме у Красиных и у меня. К ней приехала из Москвы ее старшая дочь, жена чекиста, разошедшаяся с ним и жившая с одним известным поэтом советской эпохи, недавно покончившим жизнь самоубийством… Я не назову их имен, ибо дело не в индивидуальности, а в системе…

Она привела эту дочь к нам. Раскрашенная и размалеванная, она щеголяла в роскошном громадном палантине из черно-бурой лисицы. Ее мать была в обычном скромном платье, но на груди у нее был прикреплен аграф[52]… Но для описания этого аграфа нужно перо поэта. Это был «обжэ д'ар»[53], достойный украшать царицу Семирамиду. Он представлял собою ветку цветка, состоящую из трех маргариток почти в натуральную величину с несколькими листочками. Лепестки маргариток представляли собою прекрасные кабошоны из темно-синей бирюзы, осыпанные мелкими бриллиантами, с сердечками из крупных бриллиантов. Все было в платиновой оправе. Платиновые листики тоже были осыпаны бриллиантовой пылью, изображавшей росу. И цветки и листики, прикрепленные к платиновым пружинкам, дрожали при малейшем движении. Аграф этот, помимо высокой ценности камней, представлял собою высокую ценность одной только своей художественной работой.

Я, ничего не смысля в этих драгоценностях, был поражен красотой и роскошью этого аграфа и не удержался от выражений восторга. Дама эта, любовно посмотрев на свою накрашенную дочь, с гордостью сказала мне:

— А это она привезла мне подарок из Москвы. Не правда ли, как он красив? — И, сняв аграф, она протянула его мне. — Видите, это все настоящие бриллианты, и темная бирюза… и все в платине… и цветочки можно отвинчивать, если хочешь, чтобы аграф был поменьше… Посмотрите, как естественно трепещут листики… как хорошо сделана роса…

— Хорошо, — заметил я, — что вы не бываете при дворе английского короля, а то мог бы найтись собственник этого аграфа… Ведь это царская драгоценность… И как она попала к вам? — спросил я младшую из дам.

— А мне ее подарил муж, — ответила та, нисколько не смущаясь…

Но возвращаюсь к Госхрану и его пополнению.

Реквизиции продолжались. При обыске у «буржуев» отбирались все сколько-нибудь ценные предметы, юридически для сдачи их в Госхран. И действительно, кое-что сдавалось туда, но большая часть шла по карманам чекистов и вообще лиц, производивших обыски и изъятия. Что это не фраза, я могу сослаться на слова авторитетного в данном случае лица, а именно на упомянутого выше Эйдука, о котором, несмотря на его свирепость, все отзывались как о человеке честном.

— Да, это, конечно, хорошо, — сказал он, узнав о вышеприведенных мерах, — но…— и он безнадежно махнул рукой, — это ничему не поможет, все равно будут воровать, утаивать при обысках, прятать по карманам… А чтобы пострадавшие не болтали, с ними расправа проста… Возьмут да по дороге и пристрелят в затылок — дескать, застрелен при попытке бежать… А так как у всех сопровождавших арестанта рыльце в пушку, то и концы в воду — ищи-свищи… Нет, воров ничем не запугаешь… ВЧК беспощадно расправляется с ними, просто расстреливает в 24 часа своих сотрудников… если, конечно, уличит… Но вот уличить-то и трудно: рука руку моет… И я положительно утверждаю, что большая часть отобранного при обысках и вообще при реквизициях похищается и лишь ничтожная часть сдается в казну…

Мои попытки озаботиться подготовлением впрок запасов обменного фонда, что находилось в связи с провозглашенной монополией внешней торговли, само собою, встречали массу затруднений. Боюсь, что я навожу на читателя скуку своими вечными указаниями на личные трения, которые вмешивались в государственные дела… Но что делать, когда этот момент являлся и является лейтмотивом отношения советских сфер ко всякому делу, как бы важно оно ни было. Вершители судеб России щедры на всякие меры, направленные к осуществлению торжества социалистического строя. Но при попытках реализовать эти мероприятия начинаются все те же интриги, зависть, боязнь, что другой успеет. То же самое было и у меня, когда в моих заботах о накоплении обменного фонда я обратил внимание на кустарные изделия.

Началось это случайно. В Наркомвнешторг обратилась как-то организация (я забыл точно, какая именно), ведавшая женскими кустарными изделиями, с просьбой озаботиться приобретением особого черного шелка, из которого наши кустарихи плетут косынки, испокон веков вывозимые, и притом в большом количестве, в Испанию. Я заинтересовался этим вопросом, вступил в переписку с этой организацией. Хотя я и марксист, но, вопреки установившемуся в части русских адептов этого учения взгляду, что ввиду того, что кустарная промышленность как осужденная законом конкуренции на гибель не должна поддерживаться, считал и считаю, что в России (а также и в других странах с более высокой хозяйственностью) мелкая промышленность еще не сказала своего последнего слова и что ей рано еще петь отходную, и поэтому необходимо всеми мерами поддерживать ее.

Я стал наводить справки и узнал, что при Высшем совете народного хозяйства имеется специальный кустарный отдел. Я пригласил заведующего этим отделом, который оказался моим хорошим знакомым Л. П. Воробьевым. Я развил ему мой план начать накопление в государственном масштабе кустарных изделий. Он очень обрадовался этой идее и познакомил меня с современным положением этого дела в России, обратив мое внимание на то, что кустари и их промышленность не в авантаже[54], и потому отдел, которым он заведует, находится в полном пренебрежении и что несколько раз уже поднимался вопрос об упразднении его. Но что только благодаря Рыкову, о котором я ниже довольно подробно упоминаю как о человеке, обладающем государственным взглядом, отдел еще существует. Чтобы не повторяться, скажу кратко, что мое выступление в защиту кустарной промышленности встретило озлобленный крик и настолько горячее противодействие, что Рыков посадил под арест одного из своих подчиненных за слишком рьяное саботирование моего плана…

В конце концов мое дело увенчалось успехом, и кустарный отдел ВСНХ приобрел подобающее ему место. Я заключил с ним договор на изготовление всевозможных, главным образом, художественных изделий поистине высоко стоящей кустарной промышленности и таким образом положил начало созданию обменного фонда кустарных изделий. И скажу кстати, что после возобновления торговых сношений с Европой изделия эти стали играть и играют и до сих пор довольно значительную роль в советской вывозной торговле. Заключив этот договор, я выдал кустарному отделу, не имевшему специального кредита, аванс в размере (если не ошибаюсь) десяти миллионов рублей.

Упомяну кстати, что этим я дал движение и карьере Воробьева. Подобно Лежаве, он, тоже человек недалекий, стоял вне партии, и тоже, говоря с гордостью, что не хочет идти в «стан торжествующих», так как он-де не разделяет основоположений ленинизма… Но все его «твердокаменные» взгляды очень быстро полиняли, и он стал почти моментально столь же «твердокаменным» коммунистом. И пошел вверх, правда, не столь значительно, как Лежава, но, во всяком случае, он достиг высоких степеней…

Вскоре по моем вступлении в Наркомвнешторг в Петербург, — это было в конце августа 1919 года, — пробившись через блокаду, пришел шведский пароход «Эскильстуна» под командой отважного капитана Эриксона. Небольшой, всего в 250 тонн водоизмещения, пароход этот привез такие нужные в то время товары, как пилы, топоры и пр., заказанные еще до блокады. В то глухое время приход «Эскильстуны» представлял собою целое событие, и Совнарком поручил мне лично принять его. Пришлось экстренно выехать в Петербург.

Я не был в Петербурге свыше двух лет. Все мое имущество было расхищено, квартира реквизирована. Друзья и знакомые, захваченные всеми перипетиями смутной эпохи, частью рассеялись, частью пришипились, частью вступили в советскую службу. Город поразил меня своим захолустным выморочным видом. Трамваи почти не двигались. Извозчики попадались в виде археологической редкости. У Николаевского вокзала к приходу поезда собралось несколько (это была для меня бьющая в глаза и в сознание новость) «рикш»[55] для перевозки багажа… Закрытые магазины, дома со следами повреждений от переворота… Унылые, часто еле бредущие фигуры граждан, кое-как и кое во что одетых… Улицы и тротуары поросшие, а где и заросшие травой… Какой-то облинялый и облезлый вид всего города… Как это было непохоже на прежний нарядный Питер…

Навстречу мне на вокзал явился с автомобилем комиссар петербургского отделения Наркомвнешторга Пятигорский, и я поехал в гостиницу «Астория», предназначенную для высших чинов советской бюрократии. «Астория» поразила меня после Москвы своей чистотой и порядком. Поразило меня и еще кое-что: едва я успел войти в отведенную мне комнату, как явившийся вслед за мной служащий, записав мое имя и пр., передал мне особую карточку на право получения в «Астории» в течение недели сахара, хлеба, бутербродов…

Съездив на пристань у Николаевского моста, где была пришвартована «Эскильстуна», и приветствовав капитана, я поехал в помещение отделения комиссариата, где ознакомился с делами его. Поверхностного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что Пятигорский был не на месте. Он же сам сообщил мне, что Зиновьев тоже недоволен им и просил меня о другом назначении.

Служащих в отделении было много, и все они были в каких-то слишком фамильярных отношениях с Пятигорским, некоторые были у него на побегушках по его личным поручениям. Отчетность была в крайнем беспорядке, как вообще и все делопроизводство…

Возвратившись в Москву, я повидался с Красиным и сообщил ему о моих петербургских впечатлениях.

— Что касается Пятигорского, — сказал он, — ты напрасно стесняешься сместить его. Хотя он и мой ставленник, но я за него не стою, мне тоже кажется, что он никуда не годен… вообще, это просто настоящий прохвост. Вот и Зиновьев жалуется на него…

— Да, но кем его заменить, — заметил я, — это не так-то легко? Ведь в Петербурге наш комиссар — это персона; нужен и представительный, и понимающий дело человек.

— Видишь ли, — как-то нерешительно и смущаясь сказал Красин, — относительно кандидата на эту должность… гм… А что бы ты сказал, если бы я предложил моего кандидата или, вернее, кандидатку?..

— Ну, еще даже кандидатку… Нет, брат, я думаю, это не годится… куда тут еще с женщинами…

— В смысле представительства моя кандидатка вне конкуренции, — она всякому даст десять очков вперед… Словом, это Мария Федоровна Андреева…

— Как? Артистка?.. бывшая жена Горького?.. Ну, час от часу не легче.

— Она самая. Меня очень просит за нее ее сестра Екатерина Федоровна, и я обещал поговорить с тобой о ней…

— Но, милый мой, — возразил я, — ведь ее назначение это будет просто скандал… подумай сам об этом…

— Да, конечно, толки будут, — согласился Красин, — это что и говорить… Но ее кандидатуру выдвигает и сам Зиновьев и очень настаивает…

Андреева была назначена. И, как я предвидел, начались толки и пересуды, усмешки, намеки… Правда, большая часть этих слухов и пересудов доходила до меня лишь косвенно, но по временам мне приходилось и лично выслушивать крайне неприятные заявления. Так, однажды мне позвонил по телефону Рыков, который в то время был председателем Высшего совета народного хозяйства и одновременно председателем Чрезвычайной комиссии по снабжению армии. У меня с ним были нередкие сношения по делам, так как эта комиссия довольно часто давала поручения по закупке разных предметов. В данном случае речь шла по делу, касающемуся петербургского отделения. По обыкновению сильно заикаясь, Рыков, изложив сущность дела, спросил меня:

— А ваше петербургское отделение справится с этим заданием? Ведь у вас там новый комиссар… в юбке…

— Дело будет сделано, Алексей Иванович, — ответил я, пропуская намек.

— Да. Вы думаете, она справится?.. Ха-ха-ха, ну и чудаки, назначили кого комиссаром!.. Ведь быть комиссаром по торговым делам — это не то что петь на сцене «тру-ла-ла, тру-ла-ла»…

По правде говоря, я не мог не согласиться с Рыковым в этой злой оценке, продиктованной ему, помимо всего, его крайне недружелюбным отношением к Красину, о причине которого мне как-то никогда не приходилось говорить с последним.

Рыков, во всяком случае, представляет собою крупную фигуру в советском строе. Хотя наши отношения с ним не выходили за пределы чисто официальных, у меня создалось на основании их вполне определенное мнение о нем. И я лично считаю его человеком крупным, обладающим настоящим государственным умом и взглядом. Он понимает, что время революционного напора прошло. Он понимает, что давно уже настала пора сказать этому напору «остановись!» и приступить к настоящему строительству жизни. Он не разделяет точку зрения о необходимости углубления классовой розни и, наоборот, является сторонником смягчения и полного сглаживания ее, сторонником полного уравнения всех граждан, — иными словами, сторонником внутреннего умиротворения страны. Поэтому он враг того преобладающего значения, которым пользуются в СССР коммунисты, эта новой формации привилегированная группа — сословие, напоминающее своими бессудными и безрассудными поступками, своею безнаказанностью, какие бы преступления они ни совершили, былых членов «союза русского народа», которым, как известно, все было нипочем. Человек очень умный и широко образованный, с положительным мышлением, он в советской России не ко двору. И понятно, он не может быть «сталинцем», не разделяет безумной политики «чудесного грузина», толкающего наше отечество в глубокую пучину катастрофы, всей глубины, всего ужаса которой мы и представить себе не можем. И понятно поэтому, почему правящая клика считает его не своим, чуждым себе, ибо его позитивное мышление не могло не привести его к сознанию необходимости остановиться на достигнутых и завоеванных позициях и, окопавшись в них, стать на путь творческой работы по восстановлению России. А это сознание не могло не привести его к тому, что на советском языке называется «правым уклоном».

Я лично знаю Рыкова очень мало. Но то, что я знаю о нем, говорит за то, что это лично честный человек. И это я могу доказать тем известным мне фактом, что в то время, когда громадное большинство советских деятелей, не стесняясь пользоваться своим привилегированным положением, утопали и утопают в роскоши и обжорстве, Рыков, страдая многими болезнями, просто недоедал. И вот когда я был в Ревеле в качестве уполномоченного Наркомвнешторга, один из моих друзей — с гордостью скажу, что это был Красин, к которому Рыков относился, как я выше сказал, крайне враждебно и который просил меня не выдавать его — обратился ко мне с просьбой послать Рыкову разных питательных продуктов[56]. По словам Красина, Рыков был болен чем-то вроде цинги, осложненной ревматизмом, малокровием и крайне нуждался в усиленном питании… Но Рыков не хотел пользоваться своим положением (в то время был жив Ленин, ценивший Рыкова, Ленин, который и сам заслуживал бы обвинения в «правом уклоне» — вспомним введение нэпа) и предпочитал поголадывать, хотя по своим болезням имел право на улучшенное питание… Я знаю, что о Рыкове говорят как об алкоголике. Но странно то, что я за все время моей советской службы слыхал кучу рассказов о роскошной жизни, кутежах и оргиях разных советских чиновников, но никогда ни от кого не слыхал, чтобы среди них упоминалось имя Рыкова…

Но возвращаюсь к Андреевой. Вскоре после своего назначения она из Петербурга приехала представиться мне. Она, очевидно, нарочито была очень скромно одета, пожалуй, даже с нарочитой небрежностью.

— Вот и я, — с театральной простотой и фамильярностью сказала она, входя ко мне. — Имею честь представиться по начальству…

Я ответил ей очень вежливо, но без всякого поощрения взятого ею тона. Она поняла это и сразу стала серьезна.

— Хотя мы с вами и не знакомы, — продолжала она, — но я вас хорошо знаю по рассказам Леонида Борисовича и Алексея Максимовича… Вообще мы, старые коммунисты, хорошо знаем друг друга…

— Ну, я-то вас хорошо знаю по моей службе в Контроле Московско-Курской железной дороги, — ответил я, — когда я находился под начальством вашего мужа Андрея Алексеевича Желябужского. Помню, вы устраивали в Контроле спектакли и балы, на которые все подчиненные вашего тогдашнего мужа обязаны были являться, внося, кажется, по рублю… И вы блистали на этих балах, как королева: вы посылали секретаря Лясковского, как вы знаете, проворовавшегося, к тем, кого вы хотели осчастливить, с объявлением, что желаете с ним танцевать… О, я вас очень хорошо помню… Но о том, что вы коммунистка, да еще старая, я и понятия не имел…

Все это я сказал не без ехидства[57].

Она покраснела и сильно смутилась. Я предложил ей перейти к делу, и она стала читать мне написанный в петербургском отделении рапорт о приеме ею в свое ведение отделения. Мне часто приходилось видаться с нею, и, само собою, как комиссар она ничего не стоила — орудовали за нее секретари… Но она, как известно, сделала карьеру…

Перед Новым годом все ведомства, в силу закона о монополии торговли, представили в Наркомвнешторг свои требования на заграничные товары. Эти сметы поражали своими чисто астрономическими суммами (напоминаю об обесценивании рубля). Требования были обширными, ввиду блокады представляли собою лишь академический интерес — контрабанда, конечно, не могла их удовлетворить. Происходили совещания с представителями заинтересованных ведомств, проверялись списки необходимых товаров. По тому времени это была совершенно бесполезная работа.

Но просматривая эти списки, я случайно заинтересовался тем, что военное ведомство требовало на какие-то колоссальные, даже по тому времени, суммы лент для пишущих машин и вставочек для перьев. Совершенно случайно я встретился с одним инженером, который сказал мне, что машинные ленты он может изготовить в нужном для всей России количестве домашними средствами, а также и вставочки для перьев. Через несколько времени он доставил мне приготовленный им образец ленты и представил смету, по которой выходило, что каждая лента обойдется всего в 67 советских рублей. По тогдашним временам эта цена казалась до смешного ничтожной, ибо в требовании военного ведомства они оценивались несравненно выше. И для производства всего необходимого количества лент требовалось всего около трехсот пудов льняной пряжи, около десяти пудов краски и еще кое-каких материалов. А вставочки он брался сделать из папье-маше, для чего ему требовалось несколько сот пудов бумажной макулатуры… По конституции Наркомвнешторгу не представлялось права производить товары. Поэтому я заручился, если не ошибаюсь, разрешением Рыкова как председателя Чрезвычайной комиссии по снабжении армии сделать эти опыты с лентами и вставочками. Чтобы получить необходимые материалы, я должен был обратиться в целый ряд ведомств. Все это были пресловутые главки (кстати, их было свыше восьмидесяти). Так, льняную пряжу я мог получить только в ведомстве, носившем сокращенное название Главлен. Во главе его стоял покойный Виктор Павлович Ногин, крупный партийный работник, старый революционер из рабочих. Для получения краски я должен был обратиться в Главкраску. Для получения бумажной макулатуры — в Главбумагу. Нужны были еще некоторые добавочные продукты в очень небольших количествах, химические и другие, и все это было рассыпано по разным главкам.

К первому я обратился к Ногину, по телефону изложив ему суть дела. Он сразу согласился и сказал мне, чтобы я послал моего инженера лично к нему с запиской и официальной просьбой на бланке, и все будет сделано. Разговор этот происходил в присутствии инженера. Я дал ему записку, и он тотчас же поехал. Явился он ко мне только через четыре дня…

— Ну что, — спросил я его, — все устроено?

— Какой там, — безнадежно махнув рукой, ответил он. — Ничего не устроено.

И он поведал мне свою «льняную одиссею». Ногин принял его очень любезно и сразу же написал свою резолюцию на моей официальной просьбе «исполнить», передать ее своему помощнику, которого тут же вызвал и на словах прибавил: «Сделайте это без задержек». Тот увел инженера к себе. Долго расспрашивал, в чем дело?.. Опять полное сочувствие и направление к следующему по нисходящей иерархии лицу… Там та же история: длинные объяснения и полное сочувствие… Но весь день прошел в этих хождениях по инстанциям.

— Видите, товарищ, теперь поздно, — сказал ему последний сотрудник, до которого он дошел в этот день. — Приходите завтра.

Но завтра пошли все те же мытарства, а кроме того, потребовались какие-то справки, но уже обратно по восходящей лестнице иерархии. Прошел еще день. На третий та же история. Наконец, мой инженер добрался до лица, заведовавшего тем сортом пряжи, который ему был нужен. Опять длинные расспросы: для чего? Подробные объяснения. Дополнительные вопросы. Такие же новые объяснения. Опять наведение дополнительных справок.

Мой инженер выходит из себя.

— Да вот же, товарищ, — говорит он, — ведь вы имеете все резолюции на требовании Наркомвнешторга… Чего же еще?.. Вот резолюция товарища Ногина «исполнить», вот резолюции других сотрудников…

На четвертый день он добрался, наконец, до последней инстанции. Те же вопросы, объяснения, возражения, дополнительные справки по восходящей и нисходящей… Наконец, этот последний сотрудник поднял вопрос: по какому праву Наркомвнешторг требует пряжу? Мой инженер, уже вдребезги измученный, устало объясняет. Ссылается на разрешение Рыкова. Снежный ком снова катится к Ногину. Он занят, будет свободен через два часа. Через два часа Ногин резонно говорит: «Да ведь я же написал резолюцию «исполнить». Какие же еще вопросы? Надо сделать — вот и все». Но последняя инстанция не согласна. По ее мнению, нужно ткать ленты не той ширины, а в несколько раз шире, а потом в бобинах разрезать на ширину, требуемую машиной… Мой инженер возражает ему на это, что резаная лента, пройдя один раз через машину, будет замохряться и будет застревать в машине… Длинный спор. Мой инженер говорит с досадой: «Послушайте, товарищ, ведь все технические условия одобрены уже товарищем Соломоном».

— Мне, товарищ, это не указ… У меня есть свое начальство… я должен справиться у него…

Это был последний разговор, после которого инженер пришел ко мне с докладом… Я разозлился и тотчас же позвонил Ногину. Рассказал ему вкратце все перипетии.

— Что за… (матерная брань). Ведь я же ясно сказал: «исполнить»… Подождите, Георгий Александрович. Я сейчас позову своего помощника и наскипидарю ему левый бок… Вы сами услышите…

Жду и через несколько мгновений снова слышу матерную ругань — это Ногин «скипидарит» своего помощника. В конце концов он мне говорит: «Все сделано — я ему дал «импету»… Посылайте вашего инженера»…

Уверенный, что теперь уже все будет сделано, советую моему инженеру начать хлопоты в Главкраске и в Главбумаге одновременно… И в течение трех недель он скакал по всем этим инстанциям, бросаясь от одной к другой… Между тем я получил официальную на бланке Главлен бумагу за подписью (?!) Ногина же в ответ на мою бумагу, что моя просьба не подлежит удовлетворению…

— Что это?! Виктор Павлович, смеетесь вы, что ли, надо мной? — говорю я ему по телефону. Передаю содержание бумаги.

— Не может быть, — отвечает он тоном искреннего удивления. — Вы уверены, что бумага подписана мною?

— Да как же не уверен… Вот она передо мной лежит, и ясно подписано «В. Ногин»…

— Не может быть, — сопровождая свои слова руганью, говорит Ногин. — Это значит, что они мне подсунули… я и подписал… Эти сволочи просто не хотят, чтобы вы исполнили эту работу… Вот я их!!

Снова «скипидар», который я слышу в телефонную трубку, уверения, что теперь все в порядке, пусть мой инженер приезжает за пряжей… Снова те же мытарства… Одновременно длинная переписка с Главбумагой, которой-де самой нужны запасы макулатуры, указанные моим инженером, и пр. и пр. А между тем эта макулатура, сваленная на каком-то дворе без призора, гниет под дождем… Такие же ответы от Главкраски… Около двух месяцев прошло, и я так ничего и не добился… Впрочем, нет, добился: через два месяца после начала «этого дела» мой инженер неожиданно по доносу Главбумаги был арестован по обвинению в намерении спекулировать с макулатурой… Пришлось хлопотать о вызволении его…

Тем дело и кончилось.

XXI

Зимою, если не ошибаюсь, в январе 1920 года, между советской Россий и Эстонией начались мирные переговоры. Начал их Красин, передавший затем председательствование в советской делегации А. А. Иоффе. Кроме Иоффе, в делегацию входили Гуковский и Берзин. Мир был заключен, и немедленно же в Эстонию был назначен в качестве торгового агента Исидор Эммануилович Гуковский, личность весьма «историческая». Это был старый партийный работник, оказавший, как говорили, во времена подполья много услуг революции. Всеобщий отзыв о нем был как о человеке весьма честном. Он был близким другом нынешнего диктатора Сталина, тянувшего его и стоявшего за него горой. Известно, что Сталин лично в денежном отношении честный человек. По его протекции Гуковский был одно время народным комиссаром финансов. Однако вскоре его полная неспособность к этой ответственной роли стала ясна всем, и он был смещен. Затем его назначили членом коллегии Рабоче-крестьянской инспекции (т. е. Государственного контроля), во главе которой стоял Сталин, мало интересовавшийся этим делом и всецело ушедший в военное дело. Он все время находился при Троцком, не Бог весть каком храбром «фельдмаршале», которого он, человек храбрый и мужественный, в сущности, и заменял, и толкал, предоставляя ему все лавры и позы главнокомандующего.

Мне пришлось впервые познакомиться с Гуковским именно в роли члена коллегии Рабоче-крестьянской инспекции. В этой роли он сразу выказал себя человеком лишенным широты ума, необходимой для государственного деятеля. Он выступил сторонником полного уничтожения таможни и пограничной стражи, как бесполезных в государственном аппарате. Он писал мне грозные и явно нелепые письма (очень длинные и сугубо полемические), в которых и проводил свою идею. Выше мне пришлось упомянуть, что оба эти учреждения ввиду блокады, когда им нечего было делать, были свернуты и что второстепенный персонал был оставлен за штатом, с тем чтобы из оставшихся высококвалифицированных сотрудников, как базы, можно было в случае надобности быстро развернуть эти учреждения в полную меру. А такая надобность, как и показало дальнейшее, должна была наступить при первом же мирном договоре и при первых же шагах на пути возобновления внешних торговых сношений. Кроме того, конечно, как и оказалось на деле, таможенный вопрос должен был играть известную роль при мирных переговорах. Но Гуковский, оперируя истинами вроде того, что при социалистически организованном хозяйстве «нет места ни деньгам, ни пошлинам, ни всяким другим пережиткам капиталистического строя», настаивал на упразднении и упомянутых учреждений. Я возражал, ссылаясь на приведенные выше вкратце аргументы. Тем не менее вопрос об упразднении таможни и пограничной стражи несколько раз ставился на обсуждение Совнаркома, куда меня вызывали для защиты моей точки зрения. Но я все время вел политику обструкционную и не являлся на заседания. У меня осталось в памяти, что вопрос этот 14 раз ставился на повестку и к рассмотрению его ни разу не было приступлено «за неявкой товарища Соломона». Так это дело и дотянулось до начала мирных переговоров с Эстонией, когда, я думаю, даже и недальновидному Гуковскому стало ясно, что при необходимости вступать в сношения с капиталистически организованными государствами нельзя обойтись без таможни и пограничной стражи.

Итак, Гуковский был назначен полномочным представителем Наркомвнешторга в Эстонии, правда, под маской Центросоюза, о чем я выше упомянул. Одновременно он нес и консульские обязанности и даже функции посланника. Получив это назначение, Гуковский стал торопливо набирать штат, проведя его весь через непосредственное утверждение самого Ленина. Он являлся ко мне, все время торопил с окончанием разных формальностей, и угрозы с именем Ленина не сходили с его уст. И в то же время на меня наседал и днем и ночью Чичерин, находящийся в состоянии перманентной истерики, возбуждаемой, по слухам, злоупотреблением алкоголя. В конце концов Гуковский уехал со своим штатом и с инструкциями, данными ему мною от Наркомвнешторга и Чичериным от Наркоминдела.

И вскоре же после его отъезда из Москвы стали ходить, сперва шепотом передаваемые, слухи о его действиях в качестве нашего представителя в Эстонии. Ко мне поступали какие-то, мягко выражаясь, договоры с поставщиками, в которых были точно и ясно формулированы все пункты, защищающие интересы поставщика и устанавливающие нашу ответственность перед ним в виде неустоек и пр. Наши же интересы вовсе не были защищены или защищены пунктами, столь неопределенно и неясно изложенными, что оставалась масса места для недоразумений, кривотолков… Мы писали Гуковскому возражения, делали указания на характер его договоров, но все было напрасно: на возражения и указания он не обращал ни малейшего внимания, просто не отвечал на них. И договоры составлялись все в том же виде. Когда же стали поступать и товары, то оказалось, что все это представляло собой какой-то случайный сброд неотсортированных товаров в случайной (не заводской) укупорке, состряпанной кое-как… Но, повторяю, он был неуязвим и все, принимаемые против него меры, не давали результатов.

Между тем стало известно с несомненной точностью, что Гуковский проводит время в кутежах, пьянстве, оргиях и что тем же занимается и его штат. Доходили сведения и о том, что все там «берут»…

Но Гуковский продолжал оставаться неуязвимым: все высшие постоянно получали от него подарки в виде разной провизии, духов, мыла, материй и пр. Но скандал его «работы» в Ревеле получил уже широкую известность, и о ней писали и кричали газеты всего мира…

Но он оставался неуязвим, на глазах всего мира шли кутежи, оргии, взяточничество… Окруженный шайкой своих «поставщиков», он продолжал закупать и посылать нам всякую дрянь вместо товара, грабя и пропивая народные деньги…

Но возвращусь несколько назад.

Когда я сидел в тюрьме в Берлине, я из газет узнал, что из советской России в Германию прибыл для участия в каком-то съезде (если не ошибаюсь, «спартаковском») Карл Радек, переодетый немецким солдатом, возвращающимся из русского плена. Он был быстро опознан, арестован и заключен в «Моабит», и против него было возбуждено дело… Он сидел долго в тюрьме, затем долго был интернирован в Берлине и лишь зимою 1919 года (кажется, это было в декабре) возвратился в Россию, увенчанный лаврами и встреченный овациями в Москве, где и получил назначение в Коминтерн[58]. С ним носились. Он был тогда в большом фаворе. Устраивались собрания, на которых он, смешно коверкая русскую речь, читал доклады, делал сообщения и на которых публика его бурно чествовала… Я был на первом собрании, устроенном в переполненном зале «Метрополя». Несмотря на свой отвратительный русский язык, Радек говорил очень хорошо, т. е. умно. Но в его речи уже чувствовался некоторый сдвиг с того твердокаменного большевизма, вечным апологетом которого, даже до глупости, он был раньше. При возникшем по поводу его речи обмене мнений выступил и находившийся в зале известный меньшевик Абрамович. Как известно, меньшевики свирепо преследовались в советской России. Те, которые еще почему-нибудь оставались, держали себя тише воды, ниже травы, не смея публично выступать с какими бы то ни было программными речами. Я никогда не разделял меньшевистских положений, но лично я относился к ним терпимо, как и ко всяким другим убеждениям. И само собою, я не был сторонником тех репрессий, которые применялись к ним ленинцами. И тем более я удивился и даже несколько болезненно сжался, когда слова попросил Абрамович. Речь его была умна. Он придрался к одному из высказанных Радеком практических положений, которое в концепции с другими и создавало то впечатление сдвига, о котором я выше упомянул.

— Я очень рад и приветствую от всей души, — говорил Абрамович, — то обстоятельство, что судьба толкнула Радека в сферу чисто практических вопросов, подойдя к которым он как человек умный не мог не сделать известных выводов. А эти выводы логически и привели его к отказу от некоторых наиболее абсурдных положений, которые он еще так недавно защищал с пеной у рта…

И далее в очень умно построенной речи он, указав на то, что отказ от некоторой части ультрабольшевистских взглядов представляет собою симптом того, что Радек становится на правильный путь в понимании практических задач момента, заговорил о необходимости, отказавшись от политики уничтожения и разрушения всего, перейти к мирному строительству российской жизни…

В числе присутствующих был и Троцкий, еще так недавно вкупе и влюбе с остальными меньшевиками разделявший взгляды Абрамовича и других. И вот он не пропустил удобный случай выступить с возражениями своему бывшему товарищу по партии. Он вскочил и с экспрессией потребовал слова и, точно его толкало что-то изнутри, начал возражать. Необходимо помнить, что Абрамович был из лагеря побежденных и преследуемых, и потому, конечно, руки его были значительно связаны, он не мог свободно говорить и касаться программных вопросов. Но Троцкому чужды были соображения простой корректности и известного джентльменства. Ему нужно было блеснуть дешевенькими успехами красноречия. И он обрушился на Абрамовича, ставя вопросы, на которые меньшевик Абрамович не мог отвечать, не рискуя арестом… И, видя перед собой связанного по рукам и ногам противника, уста которого были замкнуты, сознавая это, он упражнялся над ним своим крикливым красноречием. И закончил он свою речь словами:

— Нет, напрасно вы и вам подобные стараетесь сбить рабочий класс с его верного и точного пути к свободе! Напрасно вы стараетесь заманить его в свои сети! Вам это не удастся, что бы вы ни делали! Мы бодрствуем, и мы всеми мерами будем бороться с вашей растлевающей ум и душу пропагандой!.. Вам не удастся — победите не вы, а мы!!!

И он с резкой жестикуляцией под гром дружных аплодисментов сошел с трибуны.

Я привел этот эпизод, так как он до известной степени характеризует мужество и храбрость советского «фельдмаршала»…

Встретившись со мной на этом собрании, Радек, с которым я был сравнительно мало знаком, спросил меня, не соглашусь ли я возвратиться в Германию для переговоров о возобновлении торговых сношений, сказав, что после своего освобождения из «Моабита» он успел для этого подготовить почву и что на днях он снова повидается со мной.

Но прошло два-три месяца, прежде чем он заехал ко мне. Пыхтя своей ужасной трубкой мне в лицо, он начал говорить на ту же тему. Он сказал, что, живя в Берлине, вел с влиятельными лицами разговоры о возобновлении торговых дел, что германское правительство в принципе согласно и готово начать переговоры и что немцы выразили желание, чтобы именно я стоял во главе такой «мирной» делегации. Он-де уже говорил на эту тему с Лениным, который согласен. Далее он сообщил, что, кроме меня, в делегацию войдут, по его предположению, Боровский и Сокольников. Конечно, мне не особенно-то улыбалась эта комбинация, и я сказал Радеку, что не думаю, чтобы в таком составе, принимая во внимание отношение ко мне Воровского и его любовь к интригам, из этой делегации вышел толк. Но он заявил мне, что Боровский, находящийся в опале, будет счастлив получить эту командировку и будет вести себя тише воды, ниже травы.

Словом, в начале марта состоялось постановление Политбюро о моей командировке в Берлин, причем заместителем комиссара внешней торговли был назначен Шейнман, которому я и должен был как можно скорее передать комиссариат, чтобы быть готовым немедленно выехать к месту моего нового назначения.

Однако к этому времени тучи на политическом горизонте вообще стали рассеиваться, и вскоре правительство Ллойд Джорджа изъявило согласие войти в переговоры с СССР об установлении торговых сношений. Политбюро назначило особую делегацию для поездки в Англию, во главе которой был поставлен Красин. И 25 марта эта делегация, состоявшая из значительного числа разного рода специалистов-экспертов, выехала из Москвы в Финляндию, чтобы оттуда морем ехать через Швецию в Англию.

Я сдал Наркомвнешторг Шейнману и в ожидании момента моего отъезда продолжал жить в помещении комиссариата. В это время в Германии разыгрался путч Каппа[59], что, естественно, задержало мой отъезд на неопределенное время. Уезжая в Англию, Красин предложил мне занять его апартамент в «Метрополе», где я и поселился после его отъезда.

И я стал ждать у моря погоды. Капповский путч был подавлен, но политическая ситуация резко изменилась в сторону, неблагоприятную для возобновления торговых сношений, и отъезд нашей делегации был отложен на неопределенное время. Со сдачей комиссариата я остался без работы, неся лишь обязанности консультанта при комиссариате путей сообщения и председателя Штатной междуведомственной комиссии при том же комиссариате. Но эти занятия отнимали у меня очень мало времени, и в сущности я ничего не делал.

С моим уходом из Наркомвнешторга у меня оборвалась официальная связь с ним. Но бывшие сотрудники видались со мной, и от них я узнал о том, как управлял ими Шейнман. Это был тяжелый человек. Он решил, что я распустил комиссариат, и стал его подтягивать своими мерами. Имея близкие связи с ВЧК, он стал широко пользоваться своим правом сажать в тюрьмы этого учреждения сотрудников, которыми он почему-нибудь был недоволен. Много рассказывали мне о его жестокости. Мне врезался в память один из таких эпизодов.

Он рьяно начал следить, лично следить за тем, чтобы сотрудники приходили на службу не опаздывая, и все начальники отделов должны были утром, ровно в девять часов, подавать ему листы с подписями сотрудников. И те, кто являлись хоть на пять минут позже, имели объяснение с самим Шейнманом. Он был груб со всеми подчиненными. Не обращал никакого внимания на то ужасное положение, в котором они находились, на все переживаемые ими трудности на службе, по дороге и дома. Он требовал и никаких резонов не принимал во внимание. Кричал и угрожал.

— Я вам не Соломон, — кричал он на дрожащих «буржуев», упрямо, как бык, уставясь глазами в землю, — миндальничать не стану. Не желаю слушать всяких жалких разговоров о ваших бедствиях… У меня живо попадете в ВЧК.

И это были не пустые угрозы. Так, одна сотрудница, имевшая на своих руках параличную мать, сама заболела. Жила она как и все «буржуи», т. е. в холоде, голоде и темноте. По закону, заболевшие служащие должны были, в случае неявки по болезни, немедленно же официально уведомить начальство с препровождением медицинского свидетельства. Разумеется, это требование для того времени было неисполнимо: врачей не было, достать доктора было почти невозможно, уведомить начальство о болезни было не через кого… И вот эта сотрудница, проболев три дня, явилась на службу, еще не поправившись, слабая и от болезни, и от хронического голода… И у Шейнмана хватило жестокости, несмотря на робкое заступничество начальника отдела (должность равносильная прежнему директору департамента), посадить ее на две недели под арест…

Но была одна высококомическая черта в политике Шейнмана. Он преследовал евреев. Так, когда одному начальнику отдела (тоже еврею) понадобился какой-то новый служащий и он представил Шейнману своего кандидата, тот не хотел его утвердить, заподозрив, что он еврей.

— Я не желаю, — сказал он, по обыкновению мрачно глядя в землю, — чтобы у меня на службе были евреи…

И это говорил Шейнман, которого звали Илья Ааронович… начальнику отдела, которого звали Натан Исаакович…

И все трепетали перед ним и прозвали его «Угрюм-Бурчеев»… И сотрудники наиболее дельные торопились уйти со службы Наркомвнешторга, переходя в другие ведомства.

Между тем я сидел без дела. Вопрос о поездке в Германию все затягивался. Я постоянно справлялся у Крестинского, секретаря ЦК партии и Политбюро. Он мне отвечал, что они все ждут приглашения от германского правительства, напоминали ему, но ответа нет… Скажу кратко, что так этот вопрос и заморозился окончательно. Изнывая без дела, я стал приставать, с ножом к горлу, к Крестинскому, требуя себе работы, часто звоня ему по телефону и всегда получая от него ответ, что он «старается», но ничего пока предложить мне не может. Мне это наконец надоело, и я однажды явился к нему лично и тут впервые познакомился с этим сановником.

— Я пришел с требованием работы, — сказал я ему.

— Да, я все время думаю об этом, — отвечал он, — но дело это не такое простое… Ведь вы же не кто-нибудь, а бывший зам, не может же Политбюро ткнуть вас куда попало…

— Послушайте, Николай Николаевич, — возразил я;— по-моему, вы играете со мною в какую-то дипломатическую игру… Я знаю, что Политбюро дало назначение таким-то и таким-то товарищам, несмотря на то, что это было, так сказать, деградацией…

— Да, но ведь указанные вами товарищи и были назначены на низшие должности в виде наказания за разные проступки… Вы же ничем не запятнали себя, и при таких условиях назначать вас на новую должность с понижением было бы несправедливо…

— Право, бросьте вы эту дипломатию, Николай Николаевич, — сказал я. — Я уже несколько раз по телефону говорил вам, что не гонюсь за высокими постами. Назначьте меня хоть делопроизводителем, мне все равно, на всяком месте я буду работать…

— Ну, это вы шутите, Георгий Александрович, — засмеялся он, словно я сказал какую-то остроту. — Ведь вот что выдумали, из замов да в делопроизводители… нет, это невозможно… Имейте терпение, может быть, еще и в Германию вам ехать придется… Ведь окончательного ответа от германского правительства еще нет… Я, во всяком случае, пораскумекаю, куда бы вас назначить…

— Чего там «пораскумекаю»… Вот уже два месяца я сижу без дела. Ведь это же не продуктивно. Все кричат, что людей мало, некому работать, а вы меня держите без работы…

Снова уверения. И я ушел ни с чем. Тут я вспомнил, что Лежава в это время был председателем Центросоюза, и я зашел к нему предложить ему свои услуги. Он принял меня хотя и любезно, но с нескрываемым превосходством, и ответил, что у него нет надлежащей должности для меня.

— Ведь знаете, Георгий Александрович, трудно найти вам приличный пост… Вы ведь бывший зам… нужно что-нибудь соответствующее…

Кроме того, он сообщил мне с видом очень таинственным и важным, что он сам в данную минуту на отлете, так как у него, дескать, идут переговоры с Лениным о новом назначении…

И действительно, вскоре Шейнман был уволен с поста замнаркомвнешторга и на его место был назначен Лежава, который, не уставая, дежурил в приемной Ильича. И таким образом, он вступил на широкую дорогу бюрократической советской иерархии. И, конечно, он стал до неприличия важен, — речь его теперь была полна значительности, все чаще и чаще, кстати и некстати, он упоминал как бы небрежно: «…Да, так мы решили с Ильичем», или: «Вот так именно я и посоветовал сделать Ленину…»

Смещенный со своего поста, Шейнман остался без нового назначения и очутился в положении такого же безработного, как и я… И время тянулось. И хотя, кроме занятий в Наркомпути, не отнимавших у меня много времени, я, собственно, ничего не делал, я был занят по горло. Ибо, переехав вновь в «Метрополь», я вновь попал в цепкие лапы моего «друга», товарища Зленченко, и вновь надо мной засияла сакраментальная фраза «на основании партийной дисциплины»… Начались снова председательствования в товарищеском суде, в заседаниях ячейки, в общих собраниях всех живущих в «Метрополе», — все то, что называется «партийной работой».

Так дело и тянулось до начала июля, когда из Англии спешно приехал Красин для выяснения некоторых вопросов в связи с переговорами о заключении торгового договора с Англией. Ллойд Джордж был настолько заинтересован в этой поездке Красина, с которым у него установились очень хорошие личные отношения, что для ускорения проезда предоставил в его распоряжение быстроходный английский миноносец, на котором Красин доехал до Ревеля.

Я не буду касаться вопроса об англо-советских переговорах: о них в свое время много писалось в печати. Наши верхи были недовольны деятельностью Красина в Англии, и недовольство это сводилось, главным образом, к тому, что он, находясь в Англии, мало обращал внимания на пропаганду идей мировой революции, что у него не было установлено почти никаких связей в этом направлении. Апостолы всемирного натравливания класса на класс, играя на этой струнке, старались возбудить против него самого Ленина, не считаясь с тем, что к этому времени в речах Ленина и во всех его выступлениях уже начали пробиваться те идеи, которые и легли в его политику в конце его жизни, первым этапом каковой и явилась система умиротворения, сокращенно называемая «нэпом» (т. е. новая экономическая политика). В сферах стали поговаривать о необходимости отозвания Красина, что он-де не на месте… Ленин боролся с этим течением и настаивал на необходимости оставить Красина на его посту. Но разные «дии минорес»[60] вели свою кампанию весьма энергично. И в конце концов хотя Красин и остался в делегации, он был смещен с поста председателя ее, а на его место был назначен не кто иной, как печальной и позорной известности Каменев.

Не могу не упомянуть, что Красин был глубоко уязвлен этими махинациями, и, возвратившись от Ленина, где он узнал о замене его Каменевым, он возмущенно сообщил мне об этом. Сперва он заявил Ленину, что при таких условиях просит освободить его от переговоров. Но Ленин стал уговаривать его, и, если не ошибаюсь, Политбюро, ввиду решительного отказа Красина, категорически потребовало, чтобы он подчинился этому нелепому решению — торжествовала «партийная дисциплина», третирующая членов партии как безвольных и бесправных рабов и нагло издевающаяся над элементарным чувством человеческого достоинства…

Красин должен был подчиниться. И Каменев поехал в Англию. Как известно, — скажу здесь же кстати, — он оказался настолько на высоте надежд и чаяний своих сторонников, развил в Англии столь энергичную и планомерную политику ставки вовлечения английского пролетариата в мировую революцию, что уже через два месяца, по требованию Ллойд Джорджа, должен был экстренно уехать из пределов Англии.

Несмотря на свое назначение в Англию, Красин остался народным комиссаром внешней торговли. Хотя его пребывание в Ревеле было очень кратковременно, он не мог не заметить того скандального безобразия, каковыми были и деятельность, и личное поведение Гуковского. А потому чуть не первыми его словами, обращенными ко мне, были предложение и просьба, чтобы я согласился заместить Гуковского в Ревеле. И тут же он рассказал мне кое-что о Гуковском, о чем я уже выше упомянул. Но к этому он прибавил одну пикантную подробность, о которой я не знал.

— Знаешь ли, я видал, брат, виды, — сказал он, — но там в Ревеле у нас такая марка, что форменным образом не отплюешься… Гуковский, дорвавшись до высокого поста и, между нами говоря, подкупая все верхи (кроме неподкупных Ленина и Рыкова, к которым он благоразумно и не суется) своими подарками, чувствуя себя неуязвимым, разошелся вовсю… И все там дерут, от последней машинистки до самого Гуковского… Мне и в Лондоне все в глаза тычут Гуковским, не исключая и самого Ллойд Джорджа… Заграничная пресса полна описаний его похождений… Словом, это скандал, перманентный скандал… А здесь я уже узнал, как ЦК, — а уж там все его друзья-приятели, потому что всем «дадено» — сам сконфузился, начал одергивать его… Ничего не помогает — Гуковский закусил удила… Убедившись в том, что Гуковскому наплевать на все замечания, на все дружеские «осаже», что с ним дружескими увещаниями ничего не сделаешь, ЦК прибег к педагогическим мерам: решил обратить его на путь истины и вернуть в лоно семейной жизни… Разыскали его жену и детей — у него их, кажется, трое-четверо — и, не предупредив его, командировали их всех к нему в Ревель… Ты представь себе наших «цекистов» в роли поборников семейного очага!.. Ха-ха-ха… И вот в один прекрасный день весь этот «семейный очаг» и пожаловал к Гуковскому… Но, знаешь ли, и это не помогло, и все осталось по-старому — и кутежи, и оргии, и певички…

— Но говоря серьезно, — продолжал Красин после минутного молчания, — дальше терпеть это безобразие, этот скандал невозможно… У видясь с Гуковским в Ревеле и перелистав несколько его контрактов, я сразу ему сказал, что считаю его не на месте как представителя Наркомвнешторга и должен буду поднять вопрос о его замещении… Но он до того обнаглел, что, нисколько не смутившись, ответил мне: «Ну, это мы еще посмотрим, как вы меня уволите… Я без борьбы не сдамся… Меня весь ЦК знает… Смотрите, Леонид Борисович, не сломайте сами на мне зубы, хе-хе-хе!» И он так противно, как Иудушка Головлев, засмеялся своим дрянным смешком… Одним словом, — закончил Красин, — я решил просить тебя заменить его…

Мысль о большой работе, и притом работе самостоятельной, конечно, была для меня очень соблазнительна… Но тут было много «но». Я не сомневался, что, ввиду таких тесных и широко оплачиваемых подарками (на счет казны, конечно) связей Гуковского с высшими лицами наших центральных органов (т. е. ЦК партии и с состоящими при нем и обладающим беспредельными диктаторскими полномочиями Политбюро, руководящим, в сущности, всеми управлениями страны и Совнаркомом, в который входят те же лица), мое назначение встретит самое враждебное отношение, и Политбюро просто не утвердит меня. А если и утвердит, то начнутся вслед за тем новые интриги, подсиживания и тысячи всевозможных трений и радостей, на которые так умеют пускаться наши «честные революционеры товарищи»… Высказав подробно все эти соображения Красину, я в заключение сказал ему:

— Вот по всему этому я и думаю, что я не кандидат и что и для тебя, и для дела будет лучше остановиться на другом, более эластичном кандидате..

— То есть на ком именно? — спросил он, перебивая меня.

— Ну, милый мой, мало ли таких людей, — ответил я. — Да вот, недалеко ходить, Лежава — чем же не кандидат?

— Ну, нет, брат, этот номер не пройдет, — быстро возразил Красин. — Довольно с меня уже того, что мне навязали его, этого «или бац в морду», или «ручку пожалуйте» в мои замы… Чтобы я его пустил плавать в вольной воде — вот уж ах оставьте!.. Ни за что… кроме подхалимства и, как следствие его, его высокой наглости, ведь в нем ничего нет — это весь его актив… А по уму это подлинный «без пяти минут государственный человек»…

Словом, Красин энергично наседал на меня, настаивая на своем, он уверял меня, что, нажегшись на Гуковском, Политбюро, понимая, что оно и так уже село в калошу, проведя его кандидатуру, само чувствует себя достаточно сконфуженным и не будет возражать против меня…

Таким образом, хотя и с тяжелым сердцем и зная, что Ревель будет для меня осиным гнездом (о, как я был прав!), я согласился. И Красин тотчас же при мне вызвал по телефону Чичерина. Того не было в комиссариате, подошел Карахан.

— А, это вы, Лев Михайлович? — переспросил Красин. — А разве Георгия Васильевича нет?.. Ну так вот, я хотел ему сказать, что я не могу больше терпеть Гуковского в Ревеле и должен его заменить… Что?.. Ну, само собою, я и сам знаю, что это мое право… Но только я вас предупреждаю, что я сегодня же заявлю в Политбюро…

Карахан перебил его вопросом, сущность которого была ясна из ответа Красина:

— Нет, благодарю вас, у меня уже есть свой кандидат… Это Георгий Александрович Соломон… Да, да, так и передайте Георгию Васильевичу… До свидания…

К моему великому удивлению, в тот же вечер Красин позвонил мне по телефону, часов около 12 ночи, и сообщил, что Политбюро утвердило мою кандидатуру без всяких возражений.

— Как? — воскликнул я от удивления. — Без всяких возражений?..

— Без всяких, — ответил он. — Вот слушай, я читаю тебе его резолюцию: «По представлению товарища Красина, освободить товарища Гуковского от должности полномочного представителя Наркомвнешторга в Эстонии и назначить взамен его на эту должность товарища Соломона…»

XXII

Итак, я согласился принять это назначение. Но зная, что все дела Гуковского запутаны, что мне там придется иметь дело с его штатом, который, по рассказам всех, и Красина в том числе, представлял собою не что иное, как хорошо спаянную шайку, члены которой связаны круговой порукой, я имел полное основание считать, как я это и сказал Красину, что попаду в Ревеле в настоящее осиное гнездо. Поэтому я оговорил мое согласие одним существенно важным условием: что я приму дела от Гуковского лишь после ревизии, которую произведут в его делах, а главное, в отчетности, ревизоры Рабоче-крестьянской, инспекции. Красин вполне согласился со мной и официально, как народный комиссар внешней торговли, написал соответствующее требование в это учреждение.

Народным комиссаром Рабоче-крестьянской инспекции был Сталин, который, как я упоминал, состоя при Троцком в качестве политкомиссара и заставляя его «быть храбрым», не интересовался РКИ, и в ней орудовал член коллегии Аванесов, состоявший одновременно членом коллегии ВЧК. Как я говорил выше, Гуковский одно время тоже был членом коллегии РКИ. Он был близок с Аванесовым. Был он близок и даже дружен также и со Сталиным, которого называл «Коба» (Яков). Не зная лично Сталина и имея о нем представление лишь по отзывам людей, заслуживающих доверия, как о человеке лично честном и не корыстолюбивом, я не имел основания бояться, что он способен будет покрывать Гуковского, что он впоследствии доказал и о чем я и упомяну…

Аванесов исполнил мое и Красина требование и назначил ревизором молодого рабочего (от станка) Никитина, сотрудника РКИ, который и явился ко мне. Я сам в молодости прослужил около семи лет в государственном контроле и потому имел некоторое представление о требованиях, предъявляемых ревизорам. Несколько вопросов, поставленных мною Никитину, и его совершенно невежественные ответы сразу же показали мне, что парень этот не имеет ни малейшего представления о деле и технике ревизии. Мне было очевидно, что искушенный опытом, знающий все жульнические трюки Гуковский или купит этого юношу, или же вотрет ему так ловко очки в глаза, что ревизия, как таковая, не достигнет цели. Но, конечно, я не мог прямо высказать Аванесову свое мнение и, чтобы не задеть его лично, говоря с ним по телефону, указывал на молодость ревизора, на его неопытность для столь ответственного и сложного дела, как ревизия ревельского представительства. Он уверял меня, что ручается за Никитина, и в заключение, ввиду моих упорных настояний и требований предоставить производство ревизии лицу, более компетентному, сказал, что выдаст мандат также и Павлу Павловичу Ногину, которого я решил взять с собой в качестве главного бухгалтера.

Как и следовало ожидать, мое назначение вызвало в сферах, среди благоприятелей Гуковского, настоящий переполох. Началась оживленная переписка между Гуковским и его влиятельными друзьями, с которой, как увидит читатель, сам же Гуковский меня цинично и познакомил по моем приезде в Ревель.

Между тем я усиленно готовился к поездке, набирая необходимый штат и знакомясь с делами Гуковского по переписке с ним и копиям его договоров с разного рода поставщиками. Все эти данные находились в комиссариате внешней торговли, где царил уже окончательно обнаглевший Лежава, этот, по меткому выражению Красина, «без пяти минут государственный человек». Надо отдать ему справедливость: виляя и направо и налево, вечно опасаясь и сомневаясь, к какому берегу лучше пристать, он в свою очередь старался, чем мог и как умел, осложнить мою задачу. Он ставил мне препятствия при наборе штата, делая глупые отводы тех или иных кандидатов, он неохотно давал мне переписку с Гуковским для ознакомления… Ему вполне соответствовал и мой старый «приятель» В. А. Степанов («…расстрелять-с»), который в это время замещал уехавшего в служебную командировку С. Г. Горчакова на посту управляющего делами комиссариата. Имел ли Степанов определенные инструкции или действовал по собственному разуму, но только в ответ на каждое почти мое требование дать мне какую-либо переписку по тому или иному вопросу неизменно обращался к Лежаве за разрешением…

Набор штата был нелегким делом. При известии о моем назначении ко мне устремилась масса людей, жаждущих уехать из России, желающих хоть немного вздохнуть от социалистического рая и просто хоть подкормиться. Приходилось много отказывать. Кроме того, необходимо отметить, что все мои кандидаты должны были пройти через фильтр Особого отдела ВЧК, который и не одобрил некоторых из моих кандидатов. Да и Лежава, хотя я и не особенно считался с ним и частенько осаживал его без церемоний, тоже досаждал мне своими отводами. Некоторые из советских сановников в свою очередь старались навязать мне своих кандидатов, и, отказывая им, я наживал новых врагов…

Но, наконец, все более или менее урегулировалось. Красин, смещенный «из попов в диаконы»[61], уехал в Лондон 27 июля, пообещав мне по дороге повидаться с Гуковским и постараться урезонить его и смягчить горечь его смещения…

Мои сборы еще не были закончены. Чичерин тормозил сколько мог мой отъезд, задерживая выдачу мне дипломатического паспорта, государственной доверенности, всеми надлежащими лицами, кроме него, уже подписанной, паспортов моим сотрудникам, все наводя еще какие-то дополнительные справки… Лежава, еще более обнаглевший и поднявший нос со времени деградации Красина, со своей стороны старался угодить Чичерину и другим друзьям Гуковского и тоже по мере сил и возможности делал все, чтобы «подсыпать перчику» в мое существование… Тем не менее я назначил свой отъезд на 29 июля. Все мои приготовления были закончены. Комиссариат путей сообщения предоставил мне с моими служащими отдельный вагон I класса (из серии вагонов бывшего Международного общества спальных вагонов). Багаж наш был уложен в вагон, и в день отъезда я зашел проститься с Чичериным и Крестинским. Оба эти сановника приняли меня более чем сдержанно, и оба же, точно сговорившись, усердно просили меня быть «мягким» с Гуковским, «не ставить всякое лыко в строку» (Крестинский), «понять и войти в его тяжелое положение» (Чичерин). Чувствовалось, что Гуковский свой человек для них, друг и приятель…

Наконец поздно вечером я выехал из Москвы. После утомительных последних дней пребывания в Москве, проведенных в спешных и хлопотных приготовлениях к пути, причем все рвали меня на части, я с радостью остался один в своем купе… На другой день мы были в Петербурге, где я должен был остаться до утра следующего дня, так как у меня были кое-какие дела и так как не знаю уж почему в Петербурге же я должен был получить из тамошнего отделения Наркомпрода провизию для себя и для моего штата на дорогу. За этой провизией мне пришлось лично ехать в «Асторию», где находился заведующий складом. Моему сотруднику, назначенному мною комендантом вагона, он ставил разные препятствия, и тот несколько раз зря ездил к нему. Мне тоже пришлось прождать этого «сановника» с четверть часа. Вышел он ко мне — это был молодой человек — полураздетый и, поздоровавшись со мной, сказал:

— Простите, товарищ, что заставил вас немного подождать… Но, — добавил он со сладкой улыбкой, — не мог раньше… пхе, скажу вам правду… Вы думаете, что я был занят? Так я вам скажу, что вовсе нет… или, если хотите, я был занят… А чем я был занят?.. Так я вам это тоже скажу, — продолжал он, взяв скверненький тон интимной конфиденции, — ко мне пришла «девочка»… Ну, знаете, это не «девочка», а прямо «цимес». Ой, какая!.. Ну вот я и был занят с ней… «гонял любовь»…

Я прервал эти откровенные излияния и потребовал скорее выдать мне провизию… Я привел этот разговор лишь как картинку нравов…

Поздно вечером, закончив мои дела, я возвратился в свой вагон, лег спать, а утром в девять часов мы выехали в Ревель…

Я рад был уединиться в своем купе. Мои сотрудники, которым я сказал, что устал и прошу меня не тревожить, не мешали мне. И я предался моим мыслям, моим воспоминаниям о недавно пережитом. Перебирая все испытанное мною, начиная от Берлина и кончая последним днем моего пребывания в Москве, я чувствовал, как закипает во мне желчь и горечь от сознания, что я потерпел крах, полнейший крах во всех моих планах, чаяниях, иллюзиях, с которыми я пошел на службу советов. Я убедился, что мои или, скажу правильнее, наши с Красиным оценки людей, стоящих у власти, были не в меру оптимистичны. А ведь они-то и творили жизнь «свободных» российских граждан, они-то все вместе и каждый в отдельности вместо идейно-государственной работы, основанной на старых, всосавшихся еще с юных лет в нашу кровь и плоть (говорю о себе и о Красине, с которым, понятно, мы часто во время пребывания в Москве беседовали на эти печальные темы) началах служения России, русской демократии и вообще демократии, служения во имя свободы и счастья человека, не щадя себя, — вели неуклонную работу по угнетению человека. Высокой идее освобождения человека, идее, лежавшей в основе всего российского революционного движения, независимо от партийной разновидности и эпох, они противопоставили, в общем и на практике, осуществление лишь узких эгоистически-групповых стремлений. Мы, в юности еще впитав в себя учение Маркса и стоя на почве классовой борьбы, ставили ближайшим, чисто этапным идеалом ее «освобождение рабочего класса», каковое должно принести «свободу, равенство и братство» всему человечеству, и мы верили, что в истинном осуществлении этих великих гуманитарных начал растают и исчезнут рознь, вражда, всякого рода групповые или классовые перегородки, классовый антагонизм… исчезнут войны… Верили…

Но все, что я видел и испытал за время моей службы в Германии и Москве, все это ясно показывало, что господа положения, все вообще и каждый в отдельности, стремились лишь к осуществлению узеньких идеальцев своего собственного маленького «я», не останавливаясь ни перед чем. И, похерив как ненужную роскошь всякую мораль, или, вернее, заменив ее первобытной, оголенной от всего гуманитарного моралью, которую наивно исповедует ботакуд: «хорошо, когда я украду, и плохо, когда у меня украдут», — наши деятели не могли не стать на почву мелкой зависти, ревнивой боязни, что другой, а не он урвет лучший кусок. А отсюда один шаг до интриг, кляуз, группирования в шайки бандитов, взаимного подсиживания, взаимной великой провокации и коллективного грабежа — всего того, что мы видим теперь в советской жизни нашего отечества… Отсюда и великое человеконенавистничество, попирание свободы личности… тюрьмы… произвол… казни…

Я вспоминал. В моем представлении вставали эти одиозные образы воровских, эйдуков, лежав, гуковских, литвиновых, караханов, чичериных… И я работаю с ними!.. Какой ужас!.. Конечно, среди моих товарищей были люди и иного склада, как Красин, Рыков… Но их была горсточка, и все они были в загоне и тонули в общей массе этих «деятелей», наглых и сильных и своею численностью, и своей наглостью…

Мне становилось душно в моем купе… Одиночество угнетало… Я выходил в коридор вагона, чтобы быть с людьми… Говорил с моими сотрудниками… Снова входил в свое купе… И снова думы и воспоминания одолевали меня…

Я вспомнил, что еду сменить Гуковского… Но я уже заранее знал, что в Ревеле меня ждут не розы. Я знал, что Гуковский без боя не сдастся. И он будет не один, с ним будут и Чичерин, и Крестинский, и Литвинов, и Лежава… А я буду один… Зачем же я еду? Для чего?.. Моя мысль, мысль человека, травимого и почти затравленного, искала выхода. Может быть, я не прав в отношении всех этих воровских, Литвиновых и К°… Я вспоминал общее положение. Идет война с Польшей, продолжается гражданская война. Несмотря на заключенный с некоторыми государствами мир, несмотря на ведущиеся переговоры с Англией, все иностранные государства относятся к советской России с нескрываемым одиумом… В этих условиях нельзя-де требовать, чтобы советское правительство могло стать на путь творческой работы, на путь умиротворения страны…

Все верилось, а главное, хотелось и нужно было верить и надеяться, что окончится лихолетье, окончатся войны, и внешняя, и гражданская, правительство войдет в жизнь мировых государств, будет втянуто в нее, само увидит, что пора сказать революционному напряжению «осади назад», исчезнут взаимное недоверие классов, исчезнут, прекратятся расстрелы, казни, тюрьмы опустеют, исчезнет мучительство… И начнется новая жизнь, творческая жизнь, для которой нужны силы и люди и свобода. А те люди — все эти воровские и эйдуки, пригодные лишь для разрушения, а не созидательной работы, — будут выброшены за борт ее, и мы — те, которые умеют и хотят вести творческую работу — Красин, Рыков, я и другие, а они найдутся, сама жизнь вызовет их, — воспрянем в дружной работе по умиротворению России, по уравнению всех ее граждан…

И снова, подогреваемый этими надеждами и рассуждениями, я приходил к решению, что не могу уйти, должен продолжать работать до того, казалось уже, близкого момента, когда смягчатся нравы, начнет исчезать озлобление, нарочито подогреваемая рознь классов, когда российская демократия потребует, сумеет потребовать, властно и сильно потребовать, чтобы началась творческая работа, чтобы ей дали место в ней!.. Хотелось верить, нужно было верить!..

И я гнал сомнения и приходил к заключению, что должен служить, должен работать и бороться и нести свой такой тяжелый крест общения с гуковскими, воровскими, литвиновыми и иже с ними…

* * *

А поезд, мирно постукивая на стыках рельсов, уносил меня с моими думами и надеждами все дальше и дальше от «берегов отчизны милой»… Я был далек от мысли, что уезжаю из России навсегда…

Но вот и граница — Ямбург… Мои сотрудники трусят — как-то пройдет проверка паспортов, не вернут ли кого-нибудь из них обратно? Задают мне тревожные вопросы. Я их успокаиваю. Входят чекисты. Я передаю им паспорта всех моих сотрудников. Проверка кончена. Все облегченно вздыхают, и мы переезжаем границу, обозначенную колючей проволокой. Едем дальше. Вот и Нарва.

Здесь меня встречает И. Н. Маковецкий, теперь уже покойный, который находился здесь в командировке от Гуковского для наблюдения за грузами, шедшими в Россию из Нарвы. Я его немного знал, так как он приезжал ко мне из Петербурга просить места. Зная, что едут люди голодные, он заранее распорядился в станционном буфете, и нас ждет обед. Мои сотрудники, совершенно ожившие после переезда границы и ободренные видом чисто и аппетитно накрытых в буфете столов, радостно усаживаются за еду. И они едят… едят много и долго — все так вкусно, все такое настоящее и всего вдоволь… Они едят, сказал бы я, с упоением и даже с обжорством — они ведь давно не ели как следует…

А мне не до еды, меня не соблазняют вкусные яства, мне не до них. Я весь ушел в себя. Я весело и любезно улыбаюсь моим радостно настроенным под влиянием хорошей пищи сотрудникам, отвечаю им бодро и оживленно, и под покровом своих ответов и улыбок скрываю от посторонних взглядов мое святая святых — мои тяжелые думы, мои разочарования, мои тревожные, опасливые надежды, мои сомнения, мои предчувствия…

После обеда Маковецкий просит позволения поговорить со мной. Он делает мне подробный доклад, откровенно говоря о порядках и безобразиях, царящих в Ревеле. Он радуется, что я приехал, что возьму твердой рукой власть… Он плохо знает… нет, он совсем не знает, что я весь опутан сетью гнилых интриг и что хотя я буду вести твердой рукой взятое на себя дело… но чего мне это будет стоить!.. Я ободряю его: «да, говорю я ему, конечно… я им не дам поблажки»… Говорю, а черные кошки скребут и гложут мою душу…

Но поезд отходит. Я приветливо и с ободряющими словами прощаюсь с Маковецким… И я рад поскорее вновь остаться наедине с самим собою, рад, что в уединении моего купе могу не улыбаться, не смеяться, что могу, по меткому выражению Кнута Гамсуна, «иметь свое собственное лицо»… Мои сотрудники после вкусного и сытного обеда поулеглись и спят…

Эту ночь мы проводим еще в вагоне. Наутро в пять часов мы уже в Ревеле.

Начинается новая страница моей жизни…

Новая!.. Нет, нет, увы, это все та же, захватанная грязными пальцами старая страница, полная интриг, тех же кляуз и грязи и страдания… Страница ВЕЛИКОЙ ПОШЛОСТИ, каковою является и вся советская система, культивирующая «ветхого Адама»…

Часть третья Моя служба в Ревеле

XXIII

Поезд пришел в Ревель в 5 часов утра 2 августа 1920 года. Меня встретили двое лиц. Первый был инженер Анчиц, которого я знал еще в Петербурге, где он в дореволюционное время был старшим инженером на одном из заводов «Сименс и Шуккерт». Второго я не знал. Небольшого роста, человек уже не первой молодости, с лицом типичного мелкого коммивояжера, с таковыми же манерами и с маленькими, хитрого выражения, вечно бегающими глазками, он точно всей своей фигурой говорил: «Чего прикажете?» Он преувеличенно почтительно поклонился мне и представился:

— Позвольте представиться, глубокоуважаемый Георгий Александрович, моя фамилия В.[62]. Я имею для вас письмо от Леонида Борисовича, — и с этими словами он протянул мне письмо.

«Дорогой Жорж, — писал Красин, — это письмо передаст тебе товарищ В., которого я усиленно рекомендую твоему вниманию и с которым советую тебе переговорить до свидания с Гуковским. В. очень хорошо осведомлен о всех коммерческих делах Гуковского, и его доклад очень многое осветит тебе и поможет тебе ориентироваться на первых твоих шагах. В. был командирован Шейнманом против желания Гуковского, который держит его в черном теле.

На меня лично В. произвел впечатление человека серьезного и честного и притом великолепного коммерсанта, почему я усердно рекомендую его на должность заведующего коммерческим отделом и не сомневаюсь, что в этой роли он будет тебе очень полезен. Впрочем, я, конечно, отнюдь не навязываю его тебе, и ты сам, познакомившись и поговорив с ним, решишь вопрос о нем.

Инженера Анчица, который хотел встретить тебя вместе с В., ты знаешь лично: это мой старый сотрудник по «Сименс и Шуккерт». Он находится в Ревеле в командировке в качестве эксперта по техническим вопросам, и он, в этом я твердо убежден, будет тебе очень полезен.

Ну, старина, желаю тебе от всего сердца полного успеха в твоих делах… Знаю, что тебе предстоит много горького и неприятного в Ревеле. Вооружись хорошей метлой и веди свою линию твердо. Гуковский, судя по моему свиданию с ним проездом, встретит тебя в штыки. Приготовься — Бог не выдаст, свинья не съест. Пиши о всех затруднениях и держи меня, по возможности, в курсе всех твоих шагов»[63].

— Вам знакомо содержание этого письма, товарищ В.? — спросил я, прочитав письмо.

Вид письма мне показался подозрительным, — точно неумелая рука вскрыла и потом вновь запечатала его.

— Нет, Георгий Александрович, — как-то очень поспешно, бегая своими хитренькими глазками, ответил В. — Леонид Борисович написал его, запечатал в конверт и дал мне для передачи вам немедленно по вашем приезде.

Анчиц и В. сообщили мне, что, получив вчера еще телеграмму от Маковецкого из Нарвы о дне моего приезда, они заняли для меня комнату в гостинице «Золотой лев», что в Ревеле очень трудно с помещениями, так как все гостиницы переполнены массой наехавших спекулянтов, жаждущих половить рыбку в мутной воде советского представительства. И действительно, мне сразу же пришлось хлопотать, чтобы разместить приехавших со мной сотрудников в количестве восьми человек.

И в «Золотом льве» В. и Анчиц подробно информировали меня о делах Гуковского и его сподвижников, иллюстрируя отдельными фактами ту общую картину хищничества, грабежа и мошенничества и разврата и разгула, которые царили в «Петербургской гостинице». Гостиница эта была реквизирована эстонским правительством и вся целиком предоставлена (за определенную плату, конечно) Гуковскому с его штатом для жилья и бюро.

Около девяти часов утра я, скажу правду, с тяжелым сердцем отправился в «Петербургскую гостиницу» к Гуковскому. Я подошел к весьма загрязненному, имевшему крайне обветшалый вид, довольно большому зданию. Это и была пресловутая «Петербургская гостиница». На тротуаре около нее толпилось несколько человек вида интернациональных гешефтмахеров. Я прошел сквозь них, причем, когда они мне давали дорогу, я успел поймать шепотом произнесенные слова: «Этот самый… Соломон… сегодня приехал…» Я вошел в вестибюль гостиницы, грязный и затоптанный, загаженный плевками и окурками папирос. Он был весь заполнен такого же типа людьми, каких я встретил на тротуаре перед входом в гостиницу. Стоял смешанный гул голосов, видны были резко жестикулировавшие руки. Среди этих голосов я ясно услыхал свое имя и снова «сегодня приехал… из Москвы… остановился в «Золотом льве»… Очевидно, сорока на хвосте принесла им это известие, и, очевидно, они уже и в лицо меня знали, потому что едва я успел войти в вестибюль, как все смолкли и засуетились, почтительно открывая мне проход на лестницу во второй этаж…

— Вам, верно, к господину Гуковскому? — спросил один из этих интернациональных лиц, указывая мне дорогу наверх. — Во второй этаж пожалуйте, там курьер, он вас проведет…

На площадке второго этажа меня уже ждал, по-видимому, предупрежденный о моем появлении курьер.

Это был здоровый парень по фамилии Спиридонов, с которым я впоследствии очень сошелся, недалекий, честный и прямой, грубоватый, говоривший, растягивая поволжски «оо», молодой красноармеец. Он глядел всегда мрачно и даже свирепо исподлобья, но когда он улыбался (а улыбался он всегда, когда, например, говорил с детьми), лицо его освещалось чудным внутренним светом и становилось прекрасным.

По коридору второго этажа, заходя по временам в ту или иную дверь или перебегая торопливо из одной комнаты в другую, спеша, точно дом был в пожаре, суетились и толпились те же интернациональной внешности аферисты, разговаривая иногда с кем-либо, по внешнему виду, из сотрудников.

— Вам товарища Гуковского? — грубовато спросил меня Спиридонов. — Идите за мной. — И он пошел вперед, показывая мне дорогу. Он постучал в дверь, и я вошел…

Я посвящу несколько строк описанию внешности Гуковского. Он был невысокого роста, довольно широкоплеч. Он сам, нисколько не стесняясь, с некоторым цинизмом сообщал, что страдает сифилисом, прибавляя при этом с улыбочкой и легким смешком: «Не беспокойтесь, теперь это, хе-хе-хе, не заразно…» Болезнь эта внешне отразилась у него, между прочим, на ногах, которыми он с трудом переступал. Рыжеволосый, с густыми нависшими бровями, он носил рыжую с проседью бородку. Из-под бровей виделись небольшие глаза, обрамленные гнойными, всегда воспаленно-красными веками. Выражение глаз было неискреннее, со вспыхивающим в них по временам недобрым огоньком, которым он вдруг точно просверлит своего собеседника. Он обладал при этом чуть-чуть сиплым, тягучим голосом, высокого тенорового тембра, которому — это чувствовалось — он старался придать тон глубокой искренности, понижая его до баритональных нот. Я никогда не слыхал, чтобы он смеялся простым, здоровым, прямо от души, смехом — он всегда как-то подхихикивал, всегда или с озлоблением, или с ехидством, точно подсиживая своего собеседника. И от этого его смешка «хе-хе-хе!» становилось как-то не по себе.

Номер, занимаемый Гуковским, состоял из двух комнат — большой, его кабинета, и маленькой, его спальни. При моем появлении Гуковский сидел за письменным столом. Он настолько не скрывал своего враждебного отношения ко мне, что даже не счел нужным замаскировать его улыбкой приветствия… И внутренне я был ему за это благодарен, так как это яснее открывало наши карты.

— А-а… приехали-таки? — спросил он меня не то что холодным, а таким тоном, как говорят: «Принесла тебя нелегкая…»

— Как видите, — ответил я.

— А почему вы остановились не здесь, не в «Петербургской гостинице», а в «Золотом льве»?.. Мне это не нравится… Я предпочел бы, чтобы вы жили здесь же, вместе с нами…

Этот первоначальный обмен любезностями показался мне настолько комичным, что я не мог не улыбнуться.

— Ну, об этом мы поговорим когда-нибудь на досуге, — ответил я, — а сейчас давайте говорить о делах…

— О каких делах? — тоном деланного изумления спросил он каким-то скрипучим голосом, взглянув на меня своими воспаленными глазами, в которых светились и хитрость, и жестокость, и скрытая злоба, и наглость…

Мне становилась противной эта головлевская игра в бирюльки, и, чтобы положить конец этому нелепому «обмену любезностями», я вынул из кармана предписание о моем назначении, показал его Гуковскому и спросил, когда я могу принять дела? Он с нарочито небрежным видом пробежал бумагу и, отдавая ее мне, сказал:

— У вас вот это удостоверение, а у меня есть кое-что поинтереснее… У меня есть письма от Чичерина, от Крестинского и от Аванесова… Вот я вам сейчас их покажу.

И, достав из письменного стола письма, он прочитал мне их. Я привожу лишь те выдержки из них, которые мне врезались в память. И Чичерин, и Крестинский писали очень интимно, называя его «дорогой Исидор Эммануилович». Чичерин писал: «Спешу уведомить Вас, что, несмотря на все мое нежелание и противодействие, Красин добился от Политбюро Вашего смещения и назначения на Ваше место Соломона. Но я беседовал по этому поводу с Крестинским, и он сказал мне, что назначение это не представляет собою чего-нибудь категорического и что Вам надо будет самому сговориться с Соломоном, чтобы он согласился остаться в возглавляемом Вами представительстве в качестве просто заведующего коммерческим отделом. Вы можете в крайнем случае даже предложить ему пост Вашего помощника по коммерческим делам…»

В другом письме Чичерин сообщал Гуковскому, что хотя я и назначен полномочным представителем Наркомвнешторга в Эстонии, но ему (Чичерину) удалось отстоять, чтобы, невзирая на это, Гуковский остался в Эстонии в качестве политического представителя, т. е. посланника, и что поэтому ему незачем уезжать из Эстонии, и все останется по-старому. «Таким образом, — писал он, — Вы видите, дорогой Исидор Эммануилович, ту базу, на которой Вы можете сговориться с Соломоном… В чем можно, уступите, чтобы не обострять отношений ни с ним, ни с Красиным… С этим совершенно согласен и Н. Н. Крестинский, с которым я сговорился».

В таком же духе писал и другой его благоприятель, Н. Н. Крестинский, который упоминал в своем письме, что беседовал со мной и «вменил мне в обязанность» не очень натягивать вожжи.

Аванесов писал, как бы извиняясь, что, хотя, согласно моему и Красина требованию, он и должен был назначить ревизора для проверки отчетности и вообще дел Гуковского, но назначил-де он молодого сотрудника Никитина, который-де не забыл еще, что Гуковский, в бытность свою членом коллегии Рабоче-крестьянской инспекции, был его начальником и что он, Аванесов, ему об этом напомнил, рекомендуя ему держать себя тактично и предусмотрительно с Гуковским и «советоваться» с ним при производстве ревизии, не позволяя себе выходить за границы… Далее он писал, что опять-таки, в силу моих очень энергичных настояний и указаний, что Никитин, как ревизор, никуда не годится, он (Аванесов) должен был, «чтобы не поднялся крик и склока, выдать мандат на право производства ревизии также и П. П. Ногину, приглашенному Соломоном в качестве главного бухгалтера»…

Словом, все эти корреспонденты Гуковского, его друзья и приятели, успокаивали его, что бояться ему абсолютно нечего, что они сделают все, чтобы обрезать мне крылья. Дальше, — не помню уж, кто именно из них писал, — упоминалось о том, что «Соломон известен как человек решительный и резкий, любит все свои общего характера распоряжения давать в виде письменных приказов за №№ и заставляет своих сотрудников расписываться, что приказ принят к исполнению»…

И вот, частью прочтя мне сам эти письма, частью показывая мне отдельные места из них, чтобы я сам прочитал их и убедился, что тот, или другой, или третий так именно и выразился, и точно щеголяя своей циничной наглостью, как нищий, показывающий свои гнойные язвы, Гуковский обратился ко мне с некоторого рода речью.

— Вот теперь вы сами видите, что ваше назначение недостаточно выяснено, — сказал он, — и что нам с вами нужно сговориться о той должности, которую я могу и хочу предоставить вам у себя. Так что вы понимаете, что ни о какой приемке от меня дел и речи быть не может и что привезенного вами с собой ревизора Никитина я могу просто не допустить до ревизии… И вот я вам предлагаю: останьтесь у меня в составе моих служащих в качестве заведующего коммерческим отделом. Вы будете получать у меня хорошее жалование, и по существу вы будете делать все, что вам угодно, в коммерческом отделе… Впрочем, — перебил он себя самого с так не шедшей к нему добродушной улыбкой рубахи-парня, готового для друга-приятеля пойти на все, заметив, наверное, что я слушаю его «предложение», с трудом сдерживая свое возмущение, свой гнев и отвращение, — я не люблю торговаться, Бог с вами, я сразу же предлагаю вам место не заведующего, а просто моего помощника, ведающего всею коммерческою частью… Идет?! — точно цыган на ярмарке, продающий или покупающий лошадь, заманчиво-весело прибавил он.

— Вы кончили? — спросил я, должно быть, очень холодным тоном, едва сдерживая накипевшее во мне негодование.

— Да, я кончил, — проскрипел Гуковский, — и жду вашего ответа.

— Мой ответ будет краток, — ответил я. — Я назначен полномочным представителем Наркомвнешторга в Эстонии и, согласно приказу Политбюро, прибыл для принятия должности от вас. Вы мне предъявляете частные письма Чичерина, Крестинского и Аванесова. Не вхожу в оценку их, но все эти письма в двух словах — уголовное преступление… и все ваши корреспонденты просто уголовные преступники… Ни в какие сделки ни с вами, ни с вашими «уголовными друзьями» я входить не намерен и буду вести ту линию, которая мне указана моим правительством…

— Так что же… хе-хе-хе… по-вашему, я тоже «уголовный преступник»… как и мои… хе-хе-хе… «уголовные друзья»?

— Я все сказал, и больше мне нечего прибавить, можете делать какие угодно выводы, — ответил я вставая.

— А, вот что, — просипел он, глядя на меня озлобленным, точно злая крыса, взглядом своих гнойных глаз. — Так, значит, вы объявляете мне войну?! Что же, будем воевать… Только смотрите, не было бы хуже для вас, — многозначительно постучал он пальцем по столу. — Я настою, и вас отзовут, и не только отзовут, а еще и познакомят с тем учреждением, где мой друг Аванесов членом коллегии… с ВЧК… И вас не спасут ни ваш друг Красин, ни ваш друг Менжинский, этот чекистский Дон-Кихот, от подвалов ВЧК и от того, чтобы вы под гул грузовика переселились в лучший мир… Ха-ха-ха! — зло и нагло расхохотался он.

Я направился к двери не прощаясь.

— Подождите!.. Куда же вы? — вдруг испугался он. — Ведь нам надо еще договориться… мы еще не кончили…

— Чего же еще договариваться? — спросил я. — Все уже переговорено… все выяснено… Я сегодня же выезжаю обратно в Москву, — заявил я.

— В Москву? — скорее удивился, чем испугался он. — Зачем?

— Об этом я скажу в Москве…

Вдруг он сразу переменил тон. Стал противно любезен:

— Постойте, Георгий Александрович… Ведь мы же с вами старые товарищи… нельзя же нам так… здорово живешь… Какое впечатление на всех окружающих… Это не годится, — говорил он, явно не подготовленный к такому выходу. — Ведь мы же можем договориться… Хотя мне и пишут, что вы человек очень решительный, но нельзя же так…

Я молча стоял со шляпой в руке. Он продолжал:

— Ну, я согласен… Вы хотите ревизии? Пусть будет ревизия! Ловите старика Гуковского… хе-хе-хе… этого мошенника, развратника!.. Я все знаю, что обо мне говорят…

В конце концов в это наше первое свидание мы договорились с ним, что на другой день Никитин начнет ревизию, проверит все книги, наличность, суммы в банках и пр. Само собою, я ни в какой торг с ним о моих обязанностях не вступал и сказал, что буду держаться того назначения, которое мне дало Политбюро, и действовать на основании имеющейся у меня государственной доверенности.

— Ну, а вот еще вопрос, — сказал Гуковский. — Как будет с моими сотрудниками? Оставите вы их на их местах?

— Я их не знаю, ваших сотрудников, — ответил я. — Я пригляжусь к ним и тогда решу этот вопрос.

— Ну хорошо, а моего секретаря по коммерческой части, Эрлангера, вы оставите при себе?

— Эрлангера? — переспросил я. — Вы шутите? Конечно, нет. Он мне не нужен.

— Напрасно… хе-хе-хе… напрасно…

Далее мы сговорились с Гуковским по сложному вопросу о распределении и разделении наших функций. В мирном договоре с Эстонией пункт о взаимном обмене посланниками не был оговорен, и об этом предстояло договориться особо. Сделано это было для того, чтобы не затягивать мирные переговоры и скорее начать торговые сношения. Это-то и дало основание Чичерину для его второго письма, о котором я выше упоминал. Само собою, в интересах сохранения престижа моего правительства я не хотел, чтобы шли толки о моих недоразумениях с Гуковским и вообще давать пищу для продолжения скандала. А потому я охотно пошел навстречу распределению между нами обязанностей. Мы договорились, что он сохранит за собою все дипломатические права, я же веду только торговые дела. Поэтому он (во избежание скандала) сохраняет за собой — но только чисто формально, обязуясь не пользоваться им — право подписи для банков, передает мне все хранящиеся суммы в банках и сообщает им о том, что чеки и всякого рода корреспонденции буду подписывать я и прочее.

Все было бы хорошо, если бы я имел дело с честным человеком, но, как увидит читатель из дальнейшего, Гуковский не стеснялся нарушать это соглашение…

В тот же день после обеда я вновь посетил Гуковского. По-видимому, утренняя беседа произвела на него некоторое впечатление, и мы относительно спокойно говорили с ним о помещении для моего кабинета и для моих сотрудников. Он усиленно навязывал мне оставить на занимаемых ими местах своих сотрудников, но я категорически отказывался от решительного ответа, говоря, что должен предварительно к ним приглядеться. По поводу моего кабинета он тоже сделал мне оригинальное предложение:

— Вот что я вам хочу предложить, Георгий Александрович… отчего бы нам с вами не помещаться в одном и том же кабинете, здесь у меня?.. Вот здесь мой стол, а там ваш…

Я со смехом отклонил этот идиллический проект. Тогда он снова перешел к вопросу об Эрлангере и стал настойчиво советовать оставить его при мне.

— Ведь он очень дельный молодой человек, — говорил он, зная, конечно, что Эрлангер мне хорошо известен. — Ведь у меня вся коммерческая часть только на нем и стоит, только им и держится…

— Полноте, Исидор Эммануилович, — ответил я, — вы же хорошо знаете, как я отношусь к нему… Не будем же ломать комедии и тратить время на бесполезные разговоры…

— Нет, это не бесполезный разговор, — упрямо стоял он на своем. — Я потому настаиваю, что это прямо гениальный коммерсант, который был бы вам очень полезен… он знает мою систему работы…

— Да вот потому-то он мне и не нужен, — возразил я. — Ведь вы же знаете, что я, мягко выражаясь, не признаю вашей системы и вовсе не хочу хранить традиций этой системы, мною осужденной…

— Напрасно… — твердил он свое, — напрасно… моя система есть единственно правильная…

И тут он, ища, по-видимому, во мне сочувствия, стал рассказывать, как на этого «преданного делу и советской власти» Эрлангера сыпались самые грязные доносы и как ВЧК стала настойчиво требовать его откомандирования в Москву. И, вынув и показывая мне свою переписку об этом с Дзержинским, он тоном провинциального актера на роли «благородного отца» продолжал:

— Но я не таков, чтобы здорово живешь выдавать головой моих сотрудников, людей честных и дельных… Вот видите, что я отвечал?..

И он читал и читал свою переписку, которая могла бы служить материалом для обвинительного акта…

— И я его не выдал, как видите, он остался на своем месте, — закончил он. — И я еще раз советую вам сохранить его…

Как раз в эту минуту кто-то постучал в дверь, и вслед за этим вошла молодая женщина, одетая в кричащий костюм, вся грубо раскрашенная.

— А вот как раз кстати и мадам Эрлангер, — сказал Гуковский, представляя ее мне. (По-видимому, визит этот был инсценирован.) — А я только что настаивал, чтобы Георгий Александрович оставил при себе вашего мужа, — обратился он к ней. — Но он не хочет…

— Какой вы злой! — сказала она тоном капризного ребенка, надув свои раскрашенные губы и метнув на меня профессиональный взгляд своими сильно подведенными глазами.

— Ну вот поговорите сами, — заторопился Гуковский. — Может быть, вы… хе-хе-хе… скорее его убедите… Я вас оставлю наедине… Может быть, даме он не сможет отказать, — и он встал и направился к двери.

— Нет, Исидор Эммануилович, это совершенно напрасно… это ни к чему не приведет, — оборвал я его решительно и сухо, как только мог. — У меня столько дела, что мне, при всем моем желании, некогда разговаривать с госпожой Эрлангер… да и совершенно бесполезно… мое решение неизменно…

Она встала и, не скрывая своего озлобления, сказала:

— Ну, я пойду гулять… До свидания, Исидор Эммануилович… До вечера? — полуспросила она его. И, совершенно игнорируя меня, с сердцем вышла.

Несмотря на все препятствия со стороны Гуковского и его сотрудников, о чем ниже, мне через некоторое время удалось придать «Петербургской гостинице» внешне более приличный вид. О том, что такое представляла собою до меня эта гостиница в этом отношении, скажу со слов Ипполита Николаевича Маковецкого, о котором я упоминал при описании обеда в Нарве и которого я назначил управделом. Это был очень приличный человек, не Бог весть какой далекий, но вполне честный и неутомимый работник, разделявший со мною все трудности приведения в порядок этих авгиевых конюшен.

Как я говорил выше, сотрудники Гуковского жили и работали в этой же гостинице. Жили грязно, ибо все это были люди самой примитивной культуры. Тут же в жилых комнатах помещались и их рабочие бюро, где они и принимали посетителей среди неубранных постелей, сваленных в кучу по стульям и столам грязного белья и одежды, среди которых валялись деловые бумаги, фактуры. Большинство поставщиков были «свои» люди, дававшие взятки, приносившие подарки и вообще оказывавшие сотрудникам всякого рода услуги.

С самого раннего утра по коридорам гостиницы начиналось движение этих темных гешефтмахеров. Они толпились, говорили о своих делах, о новых заказах.

Без стеснения влезали в комнаты сотрудников, рассаживались, курили, вели оживленные деловые и частные беседы, хохотали, рассказывали анекдоты, рылись без стеснения в деловых бумагах, которые, как я сказал, валялись повсюду, тут же выпивали с похмелья и просто так. Тут же валялись опорожненные бутылки, стояли остатки недоеденных закусок… Тут же сотрудники показывали заинтересованным поставщикам новые заказы, спецификации, сообщали разные коммерческие новости… тайны…

У Гуковского в кабинете тоже шла деловая жизнь. Вертелись те же поставщики, шли те же разговоры… Кроме того, Гуковский тут же лично производил размен валюты. Делалось это очень просто. Ящики его письменного стола были наполнены сваленными в беспорядочные кучи денежными знаками всевозможных валют: кроны, фунты, доллары, марки, царские рубли, советские деньги… Он обменивал одну валюту на другую по какому-то произвольному курсу. Никаких записей он не вел и сам не имел ни малейшего представления о величине своего разменного фонда.

И эта «деловая» жизнь вертелась колесом до самого вечера, когда все — и сотрудники, и поставщики, и сам Гуковский — начинали развлекаться. Вся эта компания кочевала по ресторанам, кафе-шантанам, сбиваясь в тесные, интимные группы… Начинался кутеж, шло пьянство, появлялись женщины… Кутеж переходил в оргию… Конечно, особенное веселье шло в тех заведениях, где выступала возлюбленная Гуковского… Ей подносились и Гуковским, и поставщиками, и сотрудниками цветы, подарки… Шло угощение, шампанское лилось рекой… Таяли народные деньги…

Так тянулось до трех-четырех часов утра… С гиком и шумом вся эта публика возвращалась по своим домам… Дежурные курьеры нашего представительства ждали возвращения Гуковского. Он возвращался вдребезги пьяный. Его высаживали из экипажа, и дежурный курьер, охватив его со спины под мышки, втаскивал его, смеющегося блаженным смешком «хе-хе-хе», наверх и укладывал в постель… На первых же днях моего пребывания в Ревеле мне пришлось засидеться однажды в своем кабинете за работой до утра, и я видел эту картину втаскивания Гуковского к нему в его комнату.

Услыхав возню и топот нескольких пар ног, я вышел из кабинета в коридор и наткнулся на эту картину. Хотя и пьяный, Гуковский узнал меня. Он сделал движение, чтобы подойти ко мне, и безобразно затрепыхался в руках сильного и крупного Спиридонова, державшего его, как ребенка.

— А-а! — заплетающимся, пьяным языком сказал он. — Соломон?.. по ночам работает… хи-хи-хи… спасает народное достояние… А мы его пррапиваем… день, да наш!.. — И вдруг совершенно бешеным голосом он продолжал — Ссиди!.. хи-хи-хи!.. сстарайся (непечатная ругань)!.. уж я не я, а будешь ты в Чеке… фьюить!.. в Чеку!.. в Чеку!.. к стенке!..

— Ну, ну, иди знай, коли надрызгался, — совсем поднимая его своими сильными руками и говоря с ним на «ты», сказал Спиридонов. — Нечего, не замай других… ведь не тебе чета…

И он внес его, скверно ругающегося и со злобой угрожающего мне, в его комнату…

XXIV

На второй день, согласно уговору с Гуковским, Никитин приступил к ревизии. Но еще накануне он имел продолжительное свидание с Гуковским. Видаясь со мной в Москве и затем частенько беседуя со мной и с П. П. Ногиным, Никитин весьма решительно осуждал махинации Гуковского, не обинуясь называя их просто мошенничеством. И, будучи коммунистом, пролетарием, рабочим от станка, он говорил, что вскроет, как расхищают товарищи вроде Гуковского, «примазавшиеся» к рабочему классу, народное благо… Во всем, что говорил этот «выдвиженец», чувствовалась фальшивая аффектация, и я лично не придавал большого значения его словам. Зато Ногин, по своей близорукости, принимал все за чистую монету, возлагая на него большие надежды, и всю дорогу он вел с ним беседу на тему о задачах предстоящей ревизии. Но уже накануне начала ревизии Никитин, зайдя ко мне после беседы с Гуковским и имея вид весьма смущенный и неуверенный, стал в своих словах «танцевать назад». По-видимому, преподанные ему Аванесовым уроки, о которых тот упоминал в своем письме к Гуковскому, подействовали. Ногин, который присутствовал при этом, сказал мне:

— Ну, Георгий Александрович, вы увидите, что Гуковский купил Никитина и что из его ревизии ничего не выйдет…

И действительно, из этой ревизии ничего и не вышло. Несчастный Никитин, который был, в сущности, недурной парень, но боялся Гуковского и своего начальства в лице Аванесова и боялся потерять свое место, боялся и меня, вертелся между двух огней: между долгом и страхом не угодить начальству. И он натолкнулся на такой полный беспорядок, что, недалекий и не знающий дела, совершенно растерялся и не знал, что делать.

Отчетности не существовало: книги только-только были заведены и, как мне стало известно, их начали заводить наспех, лишь узнав о моем назначении в Ревель и моем близком приезде. У Гуковского, оказывается, до последней минуты была надежда, что его друзья-приятели сумеют аннулировать мое назначение… А потому, наспех начав заводить книги (очевидно, в порядке паники), они путали в них, внося приходные статьи вместо расходных и наоборот. Никитин суетился, ничего не понимая, бегал к Гуковскому за объяснениями, а тот говорил с ним языком пифии и еще более путал его… Он кидался из стороны в сторону, как на пожаре, не зная, за что ухватиться… Молодцы Гуковского смеялись над его метаньем из стороны в сторону, что-то прятали, нагло отвечая ему… И к концу первого дня ревизии Никитин, упарившийся точно на состязании на марафонских бегах, пришел ко мне в полном отчаянии и, сперва чуть не плача, а затем по-настоящему плача, изложил мне результаты ревизии и просил совета, как ему быть?

— Книги только что начаты, — говорил он, — в них все перепутано, документов нет или почти нет. Фридолин (молодой коммунист, бухгалтер Гуковского) говорит мне только грубости, посылает к Гуковскому, а тот сердито мне говорит, что все у него в порядке… Показывает мне письма Аванесова… грозит… говорит, что я смело могу составить акт о производстве ревизии, причем-де и касса и отчетность оказались в полном порядке… сует мне какие-то итоги… Я же вижу, что все в полном беспорядке. Как я могу составить акт, что все в порядке… Что мне делать?.. Что мне делать?..

— Видите ли, товарищ Никитин, — ответил я, — ведь я вам еще дорогой говорил, да и Ногин также, как именно вы должны приступить к ревизии… Говорил, что именно нужно мне, как лицу, принимающему от Гуковского дела… Вы же, не зная дела и очевидно боясь Гуковского, пошли своим путем…

— Да, Георгий Александрович, если бы вы знали, что он мне говорит… Как он меня стращает Аванесовым и даже Сталиным… Требует и того, и другого и не хочет давать мне никаких объяснений и указаний, кричит на меня, грозит, что в Москве я попаду на Лубянку… — и вдруг он расплакался, — а у меня мать… невеста… сестры… Научите, что мне делать?.. Ради Бога, пожалейте меня!..

Я не буду приводить здесь скучных и элементарных указаний о порядке ревизий, следовать которому я ему рекомендовал… Между прочим, я ему советовал немедленно же наложить запрещение на кассу и потребовать себе в помощь одного или двух сотрудников, чтобы проверить вместе с ними наличность, составить в трех экземплярах акт о проверке, подписать его самому вместе с другими сотрудниками, принимавшими участие в проверке, и передать один экземпляр этого акта Гуковскому, а другой мне…

И вот, когда на другой день Никитин обратился к Гуковскому с заявлением, что он хочет проверить кассу и потому на время проверки должен наложить запрещение на всякого рода наличность, хранящуюся как у Гуковского, так и в кассе[64], Гуковский просто запретил ему дальнейшее производство ревизии! Признаюсь, такого фортеля я не ожидал даже от Гуковского!.. Никитин явился ко мне, сообщил мне об этом чудовищном факте и спросил, что ему делать. Я посоветовал ему вызвать по прямому проводу РКИ и просить указаний. Но когда он сказал Гуковскому, что должен сообщить в Москву о его распоряжении, то тот категорически заявил, что не дает ему провода. Приведенный в отчаяние Никитин опять пришел ко мне за советом. Несчастный юноша, попавший, как кур в ощип, в этот гнусный переплет, вполне основательно боялся, что Гуковский и Аванесов в конце концов сделают его виноватым и погубят его. Я посоветовал ему оформить это дело и потребовать от Гуковского письменное запрещение продолжать ревизию… И, к моему удивлению, Гуковский, зная, что за ним стоят его «уголовные друзья», пошел и на это.

Тогда я официально потребовал от Никитина, чтобы он, ссылаясь на это заявление Гуковского, подал мне рапорт, что не может продолжать ревизии… Я же немедленно вызвал по прямому проводу Лежаву, которому и сообщил об этом. Одновременно я написал в Наркомвнешторг об этой наглой выходке Гуковского.

Никитин, через три дня по приезде в Ревель, был мною за бесполезностью откомандирован в Москву.

Я знаю, что описываю факты совершенно неправдоподобные, но это было на виду у всех. И Гуковский, и его сотрудники торжествовали… В тот же день Гуковский зашел ко мне в кабинет и, цинично и нагло улыбаясь мне в лицо, сказал:

— Ну, что… Ревизия, хе-хе-хе, окончена! Вы думаете, я боюсь… Зарубите это себе на носу: Гуковский никого и ничего не боится… А вот вам-то несдобровать!.. Я вас упеку на Лубянку… Я читал ленту ваших переговоров с Лежавой… мне не страшно. А вот я напишу сегодня Крестинскому с копиями Аванесову и Чичерину… Тогда увидим, чьи козыри старше… хе-хе-хе!.. Увидим, увидим!.. И Лежаве напишу тоже…

Что я мог ответить на эти почти бредовые заявления. Я мог только пожать плечами, ни минуты не сомневаясь, что вся эта «уголовная компания» сделает все, чтобы услужить своему другу, «впавшему в несчастье».

Но дело требовало меня. И я, как обманутый муж или обманутая жена, не должен был показывать посторонним вида, что «наша семейная жизнь безнадежно разбита». И я поручил Ногину принять от Гуковского отчетность, документы и пр. и привести все это в возможный порядок. Ногин, которого Гуковский, конечно, сразу стал ненавидеть, с энергией занялся этим делом. Он без излишних церемоний потребовал от Гуковского отчетность. Тот вызвал к себе своего бухгалтера Фридолина. Это был наглый малый, партийный коммунист и правая рука Гуковского по сокрытию преступлений. Своим делом он не занимался, но зато на свой страх и риск, с ведома Гуковского, вел обмен валюты и какие-то спекуляции, в сущность которых я не входил. Я не включил его в мой штат, и он остался у Гуковского в качестве бухгалтера для сведения отчетности… Явившемуся Фридолину Гуковский велел передать Ногину все относящиеся к торговым делам книги и документы…

И вот началась «игра в казаки и разбойники». Ногин ловил Фридолина, требовал у него таких-то и таких-то документов. Их не было. И Фридолин удирал и прятался от Ногина. Не довольствуясь его ответами, Ногин, человек решительный и смелый, ходил по жилым комнатам сотрудников Гуковского и выискивал документы. Это тянулось несколько дней, он находил их повсюду — под кроватями, в корзинах, в чемоданах, среди грязного белья, среди опорожненных бутылок, в столах, в клозетах… Он часто сцеплялся с Гуковским. На угрозы последнего Чичериным, Крестинским и прочими «уголовными друзьями» Ногин напоминал Гуковскому о своем брате Викторе Павловиче Ногине, стопроцентном коммунисте, пользовавшемся большим влиянием в партии и состоявшем в то время в делегации Красина в Лондоне… Но и его энергии было недостаточно, и он, молодой и здоровый, не мог справиться со всеми штуками, которыми Гуковский и его верные молодцы боролись с ним. И вскоре я послал его в Москву для личного доклада, поручив ему настоять на необходимости производства настоящей ревизии. Как увидит читатель из дальнейшего, мне удалось добиться настоящей ревизии, которая стоила одному из ревизоров, человеку очень честному (кстати, это был большой друг Сталина и его соотечественник), такого потрясения, что, возвратившись в Москву, он сошел с ума…

Между тем я вел доверенное дело. Нужно было урегулировать и организовать коммерческий отдел. Красин рекомендовал мне на эту должность товарища В., о котором я уже упоминал. Но, зная с юных лет Красина, как человека бесконечно доброго и крайне доверчивого, которого, к сожалению, часто обманывали самые форменные негодяи, сильно компрометируя его, я относился скептически к кандидатуре В., произведшего на меня очень неприятное впечатление при первой же встрече. И в дальнейшем это впечатление все больше и больше укреплялось. Я очень скоро раскусил его и понял, что, вскрывая передо мной мошенничество Гуковского и Эрлангера, он хотел таким путем вкрасться ко мне в доверие и обойти меня, как обошел доверчивого Красина, чтобы затем действовать на свободе. Но у меня не было ни одного человека, знающего дело, и волей-неволей, все время приглядываясь к нему, я назначил В. заведующим этим «хлебным» отделом. Он начал приводить в порядок дела, все время держа меня в курсе своих открытий. Конечно, в этой чисто негативной деятельности — выявлений мошенничеств он был безусловно мне очень полезен, ибо хорошо знал о всех проделках Гуковского.

Была другая важная отрасль в сфере деятельности моего представительства — транспортное дело. Тут так же, как и во всем, царила полная «организованность». Всем транспортным делом руководил особый экспедитор по фамилии Линдман. Это было лицо, пользующееся полным доверием Гуковского, лицо, как экспедитор, им созданное. Эстонец по происхождению, Линдман во время мартовской революции, пользуясь смутным временем, стал скупать краденные из дворцов и богатых домов вещи и, несмотря на трудности провоза их, направлял их в Эстонию, где и сбывал их по выгодным ценам. Прикрепленный затем — с провозглашением Эстонии самостоятельной — к Ревелю, он продолжал заниматься тем же, получая контрабандным путем свои «товары» и даже открыв в Ревеле антикварную лавочку. Но особого расцвета его деятельность достигла при большевиках. Он широко занялся скупкой краденого, несколько раз сам нелегально пробирался в советскую Россию и оттуда лично увозил драгоценности, переправляя их затем в другие страны. В Ревеле он уже в крупных размерах занимался скупкой редких античных вещей — ковров, гобеленов, фарфора, бронзы, драгоценных изделий. Но в конце концов он прогорел. Не знаю, как и когда с ним познакомился Гуковский, но знаю, что между ними были очень тесные дружеские отношения, и, когда мне нужно было произвести окончательный расчет с этим «экспедитором», чтобы отделаться от него, Гуковский с пеной у рта защищал его интересы… Но об этом ниже.

Среди сотрудников Гуковского был некто инженер И. И. Фенькеви. По национальности он был венгр. Призванный на войну в качестве офицера в австрийскую армию, он попал в плен в Сибирь, где познакомился с Г. М. Кржижановским, старым другом и товарищем Ленина. Фенькеви, если не ошибаюсь, по убеждениям был социалист, но он не примкнул к большевикам и остался — по крайней мере, пока я его знал — беспартийным. Благодаря Кржижановскому он и был командирован в Ревель. Но Гуковский не давал ему ходу. Познакомившись с ним, я включил его в мой штат и сделал его заведующим транспортным отделом. И он оказался очень полезным в этой роли, поставив дело транспорта на надлежащую высоту.

Таким образом, почти сразу же по моем прибытии в Ревель моими ближайшими сотрудниками и явились эти заведующие отделами: П. П. Ногин — главный бухгалтер, И. Н. Маковецкий — управдел, И. И. Фенькеви — заведующий транспортным отделом и В. — заведующий коммерческим отделом. Скажу кстати, что первые три (с В. мне пришлось быстро расстаться) оказались людьми высоко честными, и я с глубокой признательностью вспоминаю об их работе и возникших вскоре между нами дружественных отношениях, работе честной и подчас самоотверженной. И это они дали мне силы вынести на моих плечах Ревель с Гуковским и его закулисными «уголовными друзьями». В дальнейшем у меня появились и другие ценные сотрудники, но близкими, связанными со мной общим пониманием задач и целей нашей работы, оставались эти трое… Ипполита Николаевича Маковецкого уже нет в живых, но я всегда поминаю добрым словом время его совместной работы со мной…

Уже на второй день моего пребывания в Ревеле я, несмотря на все препятствия и сознательно вносимые помехи, начал свою работу. Позволю себе сказать, что как упомянутые мною трое моих сотрудников-друзей, так и я работали, не считаясь часами. Наш рабочий день начинался обыкновенно в семь (иногда и раньше) часов утра и, с перерывом для обеда, тянулся до часа, двух и трех часов ночи, а иногда и дольше…

На второй же день ко мне явился Эрлангер. Держал он себя очень приниженно.

— Могу я просить вас, Георгий Александрович, — сказал он, подавая какие-то бумаги, — подписать пролонгацию четырем поставщикам… Здесь все помечено… вот здесь нужно пролонжировать на месяц… здесь…

— У вас все помечено? — спросил я, перебивая его. — Ну, так оставьте эти бумаги, я рассмотрю и потом позову вас…

— Да, но осмелюсь заметить, что поставщики ждут здесь…

— Ну да, я вот и сказал, я рассмотрю и тогда вас позову…

Я внимательно просмотрел все относящиеся к этим поставщикам документы и убедился, что лишь в одном случае поставщик заслуживал продления срока поставки, остальные же трое запоздали по собственной вине и потому должны были платить установленную неустойку. Вызвав Эрлангера, я ему сказал о своем решении:

— Вот этому поставщику, предоставившему акт об аварии парохода, на котором находились наши грузы, я даю пролонгацию. А остальные трое не имеют на нее права…

— Слушаю-с… Вы мне позволите бумаги и этих трех поставщиков.

— Нет, эти бумаги останутся у меня, — ответил я.

— Но они мне нужны, — возразил Эрлангер. — Я попрошу Исидора Эммануиловича подписать им пролонгации.

— Ах, вот что, — рассмеялся я над этой наивной наглостью. — Оставьте их у меня… эти не получат пролонгации…

Он почтительно вышел. А через минуту ко мне вошел Гуковский и стал настаивать на пролонгации. Я категорически отказал.

— Да, но я согласен, — горячо возразил Гуковский. — Эти поставщики не виноваты в задержке… это пустая формальность…

— К сожалению, вы и ваши поставщики вспомнили об этой «пустой формальности» спустя две недели и больше по истечении сроков… Я не подпишу…

— Так дайте мне, я подпишу, — сказал Гуковский.

Конечно, я отказал. Настояния и, по обыкновению, угрозы доносом и воздействием на меня «уголовных друзей». Я выношу все, и после часа, затраченного им на эти угрозы и настояния, он с новыми угрозами уходит, с сердцем захлопнув дверь… А через день или два он приходит ко мне и читает очередное письмо-донос Крестинскому (с копиями Чичерину, Аванесову и Лежаве), которое он отослал с «сегодняшним курьером»…

— Вот увидите, вам влетит за это… влетит… возьмут карася под жабры, хе-хе-хе… не отвертитесь…

В тот же день Гуковский опять приходит ко мне. С ним какой-то «джентльмен».

— Вот позвольте вам представить, Георгий Александрович, — это наш лучший поставщик, господин Биллинг, к которому вы можете относиться с полным доверием.

Мне уже известно это «почтенное» имя — это брат жены Эрлангера, которого Гуковский сделал универсальным поставщиком. Я вспоминаю это «знаменитое» имя. Это был поставщик, через которого должны были проходить все поставщики, уплачивая ему установленную «законом» комиссию, иначе поставщики, несмотря ни на что, не получали заказа…

— Очень счастлив представиться, Георгий Александрович, — говорит, низко кланяясь, Биллинг. — Надеюсь, что и вы не обойдете меня своими милостями… надеюсь, что все останется по-старому…

С отвращением говорю несколько любезных слов, торопясь закончить этот визит… И они оба, Гуковский и Биллинг, уходят.

Попозже в тот же день я говорю Гуковскому:

— Напрасно вы представляете мне Биллинга. Я ведь знаю, что он представляет собою, этот зять Эрлангера… Он у меня не будет иметь заказов…

Гуковский возражает, уверяет, что это честнейший человек, очень полезный… Я слушаю, удивляюсь этим лживым и таким ненужным уверениям: ведь Гуковскому известно, что я отлично знаю всю подноготную исключительного положения, занимаемого этим «поставщиком», и что я сейчас же могу уличить его во лжи… Но он продолжает уверять…

И в тот же день Гуковский звонит мне по внутреннему телефону.

— Георгий Александрович, — слышу я, — у меня сидит господин Сакович (если не ошибаюсь в фамилии), это первый ревельский банкир… он хотел бы представиться вам… можете вы его принять… Ну, так он идет сейчас к вам.

И ко мне входит этот «первый банкир». Это избитый, как пятиалтынный, тип биржевого зайца, молотящего на обухе рожь. Он представляется и сейчас же начинает уверять меня в своей значимости, в своем влиянии на бирже, во всех банках…

— Мы с Исидором Эммануиловичем в самых лучших отношениях, — рекомендуется он. — Чуть что, и я весь к услугам Исидора Эммануиловича, — подчеркивает он. — Надеюсь, и с вами мы будем друзьями…

Он говорит, а я слушаю и гляжу на него, на его лицо, в его глаза, и мне вспоминается мой любимый Салтыков с его злыми характеристиками: «…на одной щеке следы только что полученной пощечины, а на другой завтра будут таковые же…»

— Так я надеюсь, Георгий Александрович, что вы не обойдете меня с вашими банковыми поручениями… Только позвоните, и я у вас…

— Как называется ваш банк? — спрашиваю я.

Этот естественный вопрос его смущает, он начинает вертеться в своем кресле. Уверенный тон исчезает, и он отвечает мне с какими-то перебоями:

— У меня, видите ли, Георгий Александрович, у меня… собственно, банка нет… Я директор банка «Шелль и К°», директор разных других банков… Все, что вам угодно… все операции… по обмену валюты… наивыгоднейший курс… по выдачам авансов… аккредитивные операции… Извольте только обратиться ко мне… в пять минут все будет устроено…

— Значит, я могу обращаться к вам в банк «Шелль и К°»?

— Извольте видеть… лучше прямо ко мне… так мы всегда с Исидором Эммануиловичем делали… они позвонят мне… и через пять минут все готово… им на лучших условиях…

Впоследствии, когда я, нуждаясь в услугах банка, познакомился с банком Шелль, я узнал, что Сакович выдавал себя ложно за директора этого большого и солидного банка[65], что на самом деле он был лишь обыкновенным посредником, достававшим и предоставлявшим иногда этому банку клиентов, получая за это определенную комиссию… Конечно, нам, представлявшим собою крупного и желательного для всякого банка клиента, не было ни малейшей нужды в таких посредниках, наличность которых лишь удорожала операции… Зачем же Гуковский пользовался услугами Саковича? Ответ простой: он и Эрлангер получали от него в свою пользу тоже часть его комиссии…

В тот же день Гуковский представил мне и Линдмана. Я позволю себе в дополнение к тому, что я выше о нем говорил, заметить, что он, так же как и Сакович, произвел на меня впечатление (а по ознакомлении с делами, я увидел, что был прав) просто прожженного малого, готового на что угодно и «на все остальное»…

Приходили ко мне и еще некоторые поставщики, и все почти в унисон просили «не обходить», «быть милостивым» к ним и все без исключения уверяли меня в своей готовности «быть полезным в любом отношении»…

Приходил еще Гуковский, надоедал своими «советами», несколько раз грозил мне ранами и скорпионами своих доносов… Настаивал еще на том, чтобы я оставил у себя на службе Эрлангера, чтобы я приблизил к себе Биллинга… Я, отшучиваясь и смеясь над его наивностью, отказывался.

— Не смейтесь, Георгий Александрович, — сказал он наконец, — не смейтесь… Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела, хе-хе-хе!.. А кошечка — это я, хе-хе-хе!..

— Послушайте, Исидор Эммануилович, — ответил я серьезно, — неужели вам не надоело наседать на меня со всеми этими вопросами? Неужели вы не видите, что ваши угрозы на меня не действуют, что я не боюсь вас…

— Не боитесь? — прищурив свои гнойные глазки, спросил он. — Ой, боитесь… хе-хе-хе!.. И вы увидите, что я вас и погублю… хе-хе!.. А что касается Эрлангера, я больше не настаиваю. Я его спас от ВЧК, и у него заграничный паспорт готов… да, готов… я не боюсь и говорю вам: я сам устроил ему это дело, и он вольная птица. Послезавтра пароход «Калевипоэг» уходит в Стокгольм, и он с ним уедет…

И действительно, в указанный день вся эта почтенная компания, т. е. Эрлангер с женой и Биллинг, уехали на пароходе «Калевипоэг» в Стокгольм, освободив ту квартиру, которую снимал и меблировал для них на казенный счет Гуковский…

Худо ли, хорошо ли, но этот гнилой зуб был вырван… И в тот же вечер Гуковский напился до положения риз. Вернувшись домой лишь около пяти часов утра и пьяно и гадко ругая меня за глаза, он кричал курьерам свирепые угрозы по моему адресу.

— Это я с горя, — кричал он, — но Соломон меня попомнит! (Непечатная ругань.)

Так почтил Гуковский день отъезда Эрлангера, который, по слухам, «заработал» в Ревеле около двух миллионов шведских крон и занялся не то в Швеции, не то в Германии коммерцией… Гуковский раздобыл ему за бешеные деньги очень хороший фальшивый паспорт, и он живет под вымышленным именем…

Так прошли первые дни моего пребывания в Ревеле. Я сразу же получил огненное крещение. Конечно, я ожидал от Ревеля всего худшего, но то, что встретило меня там, и то, что мне пришлось пережить там в дальнейшем, превзошло все мои ожидания. Порою мне становилось страшно, хватит ли у меня сил вынести эту борьбу. Но отступать я не хотел, это была не в моих принципах. И меня поддерживало сознание, что я, может быть, вношу хоть крупицу в дело спасения России от полного развала…

XXV

Прошло несколько дней, и в Ревель, проездом в Москву, прибыл В. Л. Копп. Я уже говорил о нем, описывая начало его карьеры в Берлине, где я по воле рока, так сказать, принял его от «советской купели»… По изгнании советского посольства из Германии он в качестве вчерашнего ярого меньшевика был принят в Москве очень холодно. Правда, он поторопился заделаться «твердокаменным» большевиком, но доверия к нему не было, и, насколько я знаю по рассказам других, особенно недружелюбно к нему относился Чичерин, тоже бывший меньшевик… Поняв, что тут взятки гладки, Копп обратился к Красину. Как я упоминал, покойный Красин был очень добрый и доверчивый человек, отогревший на своей груди не одного темного героя. Так, между прочим, еще в дореволюционное время, будучи директором «Сименс и Шуккерт», он отогрел Воровского, Литвинова и многих других, поспешивших при советском режиме «отблагодарить» его и ставших его неукротимыми врагами, как, например, Литвинов, вечно тайно и явно копавший ему яму…

Красин относился очень терпимо к людям и их взглядам и, в частности, был чужд того беспардонного озлобления, с которым большевики относились к меньшевикам. В тяжелые времена подпольной работы революционеров он, как и я, вел борьбу с меньшевистским крылом социал-демократической партии, но эта борьба никогда не переходила у него в личную. Поэтому, например, выступая на всех партийных съездах против покойного Г. В. Плеханова, он сохранял с ним самые хорошие личные отношения до самой смерти последнего… Копп хорошо знал, с кем имел дело, и без труда сумел войти в доверие к Красину, принявшему его на службу в комиссариат торговли и промышленности на скромную должность заведующего одним из незначительных отделов. Копп понимал, что на этой должности он карьеры не сделает, он понимал, что для того чтобы выдвинуться и заставить «сферы» забыть о своем былом меньшевизме, надо сделать что-нибудь выходящее более или менее из ряда обыденного.

Зная хорошо немецкий язык и Германию, он предложил Красину перебраться тайно в Германию и, пользуясь там личными знакомствами, исподволь завести торговые сношения с Германией. Красин одобрил эту авантюрную идею. Но для осуществления ее требовалось согласие других и, между прочим, самого Ленина, который встретил этот проект крайне отрицательно, подозревая в нем какие-то тайные меньшевистские махинации. С большим трудом удалось Красину разубедить Ленина и получить его согласие… В конце концов Красин наладил это дело так, что Копп был присоединен к одной из партий немецких военнопленных, возвращающихся на родину, в качестве германского солдата (конечно, переодетый в германскую форму), что было нетрудно устроить, так как Копп в совершенстве владел немецким языком. В Москве в то время находилось отделение германского Совета солдат и рабочих, которое, по рекомендации Красина, выдало Коппу соответствующее удостоверение, и Копп двинулся в путь. Советское правительство, с своей стороны, снабдило его средствами, состоявшими из значительного количества реквизированных бриллиантов, которые Копп скрыл на себе и которые он взялся — продавать, чтобы иметь средства для своих операций. Когда я возвращался из Германии в Россию, я узнал от комиссара Аскольдова, что дорогой, ночуя в Ново-Александровой, я разминулся с той партией германских военнопленных, с которой шел Копп.

Когда я был в Москве, от Коппа получались изредка письма, но никаких серьезных дел у него не налаживалось. Тем не менее он стал на виду. А после того, как во всей Европе начался поворот в сторону установления мирных отношении с советами, Копп, хотя и не был аккредитован в Германии советским правительством, стал, по существу, торгпредом, развивая значительные операции, о которых ниже.

По дороге из Берлина Копп заехал в Копенгаген, где в то время находился в качестве члена делегации Красина Литвинов, которого англичане не впустили в Англию, несмотря на очень благожелательное отношение Ллойд Джорджа к советской России. И вот здесь, в Копенгагене, Копп и Литвинов очень сошлись, и их дружба, основанная, надо полагать, на принципе «рыбак рыбака видит издалека», с годами, кажется, все растет и крепнет.

Трудно было узнать в этом растолстевшем, с солидным брюшком, очень тщательно одетом господине того Коппа, которого я некогда под расписку принимал от немецкого конвойного солдата в виде оборванного русского военнопленного, робкого и угодливого, старавшегося со всеми ладить… Теперь он чувствовал себя уже на твердой дороге, он уже угодил начальству, и в самом тоне его, в манере держать себя и говорить появились столь несвойственная ему раньше вескость и солидность, часто и легко переходящие в хамство и наглость, свойства, которыми отличается и Литвинов.

На другой день после приезда Коппа — это было в воскресенье — в пять часов утра в дверь моей комнаты раздался энергичный и настойчивый тревожный стук. Я еще спал, так как накануне работал до поздней ночи. Накинув на себя кое-что, я бросился к двери, полный тревоги: так стучат только при пожаре или вообще при исключительных обстоятельствах. На мой вопрос: «кто там?» — голос из-за двери торопливо и тревожно ответил мне:

— Это я, Георгий Александрович… Седельников… с экстренным поручением от Чичерина и Лежавы…

С Тимофеем Ивановичем Седельниковым[66] я познакомился в Москве, когда собирался в Ревель. Он занимал в Наркомвнешторге какую-то фантастическую должность, честь изобретения которой всецело принадлежит «гениальности» Лежавы, этого «без пяти минут государственного деятеля», — он был «организатором Наркомвнешторга». Дело в том, что Лежава за короткое время своего пребывания во главе комиссариата успел настолько запутать все дела и внести во все такую дезорганизацию, что для приведения их в порядок он не нашел ничего лучшего, как учредить эту, не только бесполезную, но даже приносившую вред должность, на которую пригласил Седельникова, человека более чем ограниченного по уму, нервноневменяемого, не имевшего никаких организаторских способностей, но зато поистине гениального путаника, крайне самоуверенного и напористого. Часто бывая перед отъездом в Ревель в Наркомвнешторге, я видел Седельникова «на работе»: он ко всем лез со своими нелепыми указаниями, на всех кричал, всем что-то объяснял, сам путался и путал других, окончательно сбивая всех с толку… Он был членом Первой Государственной думы, казак, примкнувший к фракции трудовиков, крайний толстовец, но понимавший Толстого по-своему, как не снилось и самому Толстому. Однако он был глубоко и ригористически честный и бескорыстный человек, совершенно и до святости чуждый микроба стяжаний.

Он вошел или, вернее, влетел ко мне запыхавшись, точно проделал весь свой путь от Москвы в Ревель бегом. Он привез мне письмо от Чичерина и Лежавы. Оба они писали, что, по полученным ими точным сведениям, Балахович, стянув и увеличив свои банды, движется вперед с намерением перерезать железнодорожный путь, соединяющий Эстонию с Россией, а потому требовали, чтобы ревельское представительство немедленно приготовилось к отъезду из Эстонии и чтобы я тотчас же увез все золото, лежавшее на хранении в эстонском Государственном банке, и что Седельников командирован мне в помощь с поручением изъять и доставить в Москву золотую наличность. Тон приказа был строгий и безапелляционный и, как всегда у Чичерина, истерический… Но зная, как Чичерин, да и вообще московские деятели, легко впадают в панику, и видя, что и это письмо было написано в состоянии полной растерянности, я, естественно, усомнился в целесообразности и необходимости указанных мер. Ведь если бы Балахович начал движение наперерез линии, то, конечно, в Ревеле это было бы давно известно, и наша контрразведка не могла бы не быть в курсе этого, а следовательно, знали бы об этом и Гуковский, и я.

Было воскресенье, банк был закрыт… Между тем Седельников, не по разуму решительный и глубоко истерический, настаивал на том, что он сейчас же «выворотит наизнанку» весь эстонский Государственный банк, вынет золото и увезет его. А золота в банке было на двадцать миллионов рублей. Я позвал к себе Коппа, остановившегося в том же «Золотом льве», сообщил ему о распоряжении Чичерина и Лежавы и высказал свои соображения. Копп согласился со мной, и мы решили немедленно же отправиться к Гуковскому, чтобы сообщить ему эту новость и принять решение совместно. По случаю воскресенья Гуковский был за городом на даче, где жила его семья. Мы отправились туда втроем.

Само собою, я был категорически против, принятия упомянутых мер, которые могли бы только вызвать ненужные и вредные панику, и толки… Мне удалось убедить и Гуковского. И немедленно же по возвращении в город я бросился к прямому проводу, вызвал сперва Лежаву, а потом и Чичерина… Оба эти сановника пребывали в панике… Обычная московско-советская картина… Я с трудом успокоил их обоих, заверив, что о движении Балаховича, скитающегося и прячущегося почти в полном одиночестве, нет никаких сведений, и потому нельзя поднимать шум и вносить в общественное мнение тревогу, что нам совсем не на руку…

Уж не знаю, как и от кого, но в «Петербургской гостинице» уже ходили всевозможные слухи, укладывались чемоданы и пр. — все то, что мне приходилось уже несколько раз описывать выше. Я успокоил эти тревоги. Но на мое горе, Седельников, испросив по прямому проводу разрешение у Лежавы, остался на неопределенное время в Ревеле и по экспансивности своей бурной натуры и по усердию, а не по разуму вмешался в наши внутренние дела, обостряя и без того тяжелые отношения между мною и Гуковским. Но об этом ниже…

В скором времени по моему требованию Линдман представил окончательный счет по экспедиции товаров, требуя около четырех с половиною миллионов эстонских марок. Я поручил Ногину проверить этот счет не только формально, но и по существу.

Делаю необходимую оговорку. Конечно, я не собираюсь говорить во всех деталях о подвигах Гуковского, я привожу подробности лишь некоторых типичных дел, чтобы по ним дать читателю представление о том, как расхищались (а возможно, и сейчас расхищаются) народные средства. Представленная Линдманом в окончательный расчет фактура касалась, главным образом, экспедиции закупленных Гуковским селедок. Они оказались частью совершенно гнилыми, частью протухшими, проржавевшими и тому подобное (не будучи специалистом и позабыв уже многое, не могу точно указать всех недостатков этого залежалого, многолетнего товара). Селедки были укупорены частью в рассохшиеся, частью прогнившие и полопавшиеся бочки, почему из значительного числа их вытек рассол, и товар, говоря языком рыбаков, нуждался в «переработке и обработке», т. е., попросту говоря, в фальсификации с целью сбыть негодные, в общем, к употреблению селедки. Этой операцией, по указанию Гуковского, и был занят Линдман (кстати, принимавший какое-то участие и в поставке, кажется, в качестве посредника), причем «работа» эта производилась почему-то в Нарве, куда для надзора за ней и был Гуковским командирован покойный Маковецкий. Но Маковецкий был честный человек, и все попытки Линдмана «заинтересовать» его в этом деле не увенчались успехом. Маковецкий вел учет работам и материалу, затраченному на них, т. е. соли, лесным материалам, гвоздям и пр. Поэтому для окончательной проверки счетов Линдмана я передал всю эту отчетность Маковецкому, который, сверив все статьи представленного счета со своими записями, точно установил, что Линдману вместо четырех с лишним миллионов причитается всего немного более восьмисот тысяч эстонских марок.

Проверка эта заняла много времени — более недели, если не ошибаюсь. Линдман же чуть не ежедневно приставал с требованиями «урегулировать счет», причем на этом настаивал и Гуковский. Естественно, что до окончания проверки я не мог разрешить уплату. И вот однажды Линдман явился ко мне с настоятельным требованием уплатить ему хотя бы часть, что-то около семисот тысяч марок, которые-де нужны ему для расчета с рабочими и за материал. Я опять отказал. Он пошел от меня к Гуковскому, который явился ко мне и стал настаивать, чтобы я уплатил Линдману хотя бы эту часть…

— Проверка не кончена, — ответил я, — но я уже теперь могу сказать, что Линдман страшно преувеличил счет и что ему причитается значительно меньше.

— Линдман — это честнейший человек, — горячо возразил Гуковский, — и я вам ручаюсь, что он ни одной копейки лишней не насчитал… Это я вам говорю… и вы должны ему все уплатить. Вы разоряете несчастного человека, он подаст на вас жалобу в суд… будет скандал!.. Наконец, я требую, чтобы вы уплатили ему все… И вам следует и впредь с ним работать…

Несмотря на эту сцену, я остался при своем.

В тот же день вечером Линдман вновь пришел ко мне. Вид у него был наглый. Он снова стал требовать до учинения с ним окончательного расчета уплатить ему семьсот тысяч. На мой новый отказ он, повторив угрозы, высказанные Гуковским, ушел…

Напомню читателю, что, сговариваясь с Гуковским о распределении между нами обязанностей, я в интересах сохранения престижа, чтобы не деквалифицировать его в глазах эстонского правительства, а также банков и вообще деловых сфер, нашел справедливым, чтобы за ним формально сохранилось право подписи, причем он клятвенно подтвердил мне, что никогда не будет пользоваться своею подписью…

На другой день я получил из банка уведомление об оплате чека, выданного Гуковским на имя Линдмана на сумму около семисот тысяч эстонских марок… На мой вопрос Гуковский нагло ответил мне, что он честный человек, и потому, раз я отказываюсь удовлетворить законное требование Линдмана, он должен был вмешаться… И дня два спустя он прочел мне новый донос, в котором он писал кому-то из своих «уголовных друзей» (кажется, Крестинскому, но, конечно, с копиями всем остальным), как, преследуя его и перенося свою злобу на всех работавших с ним, я, «не останавливаясь перед явной недобросовестностью», отказался покрыть счет Линдмана, экспедитора, честно работавшего у него все время. А потому он, Гуковский, чтобы избежать скандального процесса — ибо «глубоко возмущенный этим, простой, но честный Линдман хотел вчинить иск, обвиняя Соломона в недобросовестном отказе платить — должен был выписать чек за своей подписью, чем, дескать, и потушил готовый разразиться скандал»…

Проверка счетов Линдмана была закончена, и, как я выше упомянул, ему причиталось всего немного более восьмисот тысяч эстонских марок, и, вычтя выданные им Гуковским деньги, я рассчитался с ним. Он требовал всю сумму, угрожал мне и письменно, и на словах судом и прочее. Гуковский лез ко мне, настаивал вместе с Линдманом, но не решался более самостоятельно выписывать чек.

В самом же начале моей деятельности в Ревеле ко мне явился из Стокгольма представитель известной своими электротехническими изделиями фирмы «Эриксон». Это был шведский инженер, очень приличный человек, часто бывавший до войны в России и говоривший недурно по-русски. Он предложил мне приобрести, кажется, восемьсот аппаратов Морзе. Закулисной стороной этого дела было то, что находившаяся с нами в состоянии войны Польша хотела купить эти аппараты. Не имея из России задания на покупку этих аппаратов, я срочно запросил Троцкого, который немедленно ответил мне, что аппараты эти крайне нужны военному ведомству и что он получил на приобретение их кредит, и просил сделать все, чтобы аппараты эти не попали к полякам.

Фирма «Эриксон», сколько я помню, требовала 960 шведских крон, т. е. ту же цену, по которой представитель продал Гуковскому одну партию в четыреста аппаратов. Не будучи электротехником, я поручил Фенькеви (инженеру-электротехнику) вести переговоры с представителем «Эриксон» и постараться, если возможно, сбить эту цену. После долгих, в течение нескольких дней, переговоров представитель фирмы «Эриксон» согласился понизить цену на пять процентов. Меня не удовлетворяла эта скидка, и я попросил Фенькеви прийти ко мне с представителем. Они пришли, и тут произошла сцена, о которой я не могу умолчать.

Я начал сам торговаться, доказывая поставщику, что цена, потребованная им, настолько высока, что мне придется отказаться от покупки. Он настаивал на своем, указывая на то, что предыдущая партия была куплена нами же по той же цене, с которой он теперь согласен скинуть еще пять процентов, что, принимая во внимание массу «накладных расходов», он никак не может скинуть еще, ибо и так фирме не останется почти никакой выгоды. Я же указывал ему на цены довоенные. Он несколько раз снова принимался высчитывать про себя «накладные расходы» и все повторял: «Меньше нельзя…» Наконец я как-то внутренне почувствовал, что в этих-то «накладных расходах» и зарыта собака. И я принялся вместе с ним расшифровывать этот «X».

— Ну, хорошо, — сказал я, — давайте выясним вместе, из чего слагаются эти накладные расходы… Скажем, укупорка, доставка с завода на пароход, фрахт с нагрузкой, выгрузкой… кажется, все.

Он неуверенно покачал головой.

— Разве это не все? — спросил я. — Ах, да, я забыл страховую премию… Теперь все, кажется. Переведем все это на деньги…

— Вы говорите, что это все накладные расходы? — с непонятным мне сомнением в голосе и подчеркивая «все», спросил он. — Разве больше для нас не будет никаких расходов?

— Я лично не знаю, — ответил я. — Вам виднее… может быть, есть еще какие-нибудь расходы… скажите, учтем и их…

— Гм… вы говорите, это все? — переспросил он вновь с каким-то удивлением и недоверием и снова подчеркивая слово «все». И, встав с кресла, он в раздумье прошелся по моему кабинету и, остановившись у печки, прислонился к ней спиной.

— Да, конечно, все, — подтвердил и Фенькеви. — Мы принимаем и проверяем доставленные вами аппараты здесь в Ревеле, в таможенном складе, и уже затем идут наши расходы, нагрузка в вагоны и железнодорожный тариф… все это вас не касается…

И вдруг представитель, к моему удивлению, сказал, как будто все еще сомневаясь:

— Если это все наши расходы… гм, я могу еще понизить цену…

— То есть?

— Я могу уступить аппрат по 600 шведских крон…

Я и Финькеви, оба посмотрели на него с нескрываемым изумлением. Он выдержал наш взгляд и еще раз повторил: «Шестьсот шведских крон…»

Проект договора вчерне был готов, оставалось только вставить в него цену и еще кое-какие детали… Мы занялись этим. Однако мы оба не могли опомниться от изумления. Но цена была вписана в договор, я ясно читал: «600 шведских крон…» И я обратился к представителю с вопросом:

— Теперь, когда дело окончено, позвольте задать вам один вопрос… Ваша фирма известна всему миру как солидная, серьезная фирма. Вы лично производите на меня впечатление солидного и серьезного коммерсанта… И вот я ничего не понимаю… Запросив 960 крон, вы в конце концов уступаете за 600… это скидка чуть не в сорок процентов… Я не понимаю… неужели же серьезная фирма может так бессовестно запрашивать…

— Я вам скажу всю правду, господин Соломон, — решительно и с волнением в голосе заявил он. — Да, я запросил, бессовестно запросил… так солидные дома и тем — более с солидными клиентами не поступают, это верно… Но дело в том, что при господине Гуковском надо было платить эти… как их… ну, да «фсятки» (взятки)… около сорока процентов… Извините, ведь я вас не знал…[67]

Набирая сотрудников еще в Москве и не зная условий жизни в Ревеле, я, конечно, не мог назначить им жалованья, а потому обещал, что жалованье им будет установлено по приезде на место. И вот ориентировавшись в Ревеле и окончательно разработав вопрос о штатах, я назначил им оклады. Должен оговориться; что, назначая эти вознаграждения, я исходил из того принципа, что жалованье, особенно в таком «хлебном» учреждении, как мое, где все служащие, имея дело с поставщиками, готовыми всегда их подкупить, находятся под угрозой вечного соблазна, должно быть высоко, что оно должно удовлетворять всем потребностям служащего, чтобы он был застрахован от всякого соблазна и чтобы, таким образом, у него не было искушения пользоваться «услугами» поставщиков… Этого взгляда я держусь и сейчас. Когда Гуковский узнал о назначенных мною окладах, он пришел в негодование (об искренности, которого я предоставляю судить читателю) по поводу столь высоких размеров их и, придя ко мне, устроил мне целую сцену… Конечно, это легло в основание ближайшего доноса «уголовным друзьям», о чем ниже… Не буду долго останавливаться на передаче всего того; что говорил он и я… Приведу лишь некоторые выдержки из нашей беседы. Ведя самый расточительный образ жизни (лично он, а не его загнанная и навязанная ему «отеческой рукой» ЦК партии семья) и утопая в излишествах, он говорил мне:

— Помилуйте… назначать такие оклады — это значит не жалеть народных, потом и кровью добытых денег (sic!), это значит развращать сотрудников, приучать их к излишествам… Такие оклады! Такие оклады! — сокрушенно повторял он, качая головой и, конечно, зная, что ведь я насквозь вижу его. — Ведь вот я, например, я живу с семьей здесь в «Петербургской гостинице» (это было уже под осень, когда его семья переехала в город), здесь мы и питаемся… И я назначил себе только семь с половиной тысяч эстмарок в месяц… Но ведь я живу с семьей сам-пят, и, скажу правду, я себе не отказываю и в некотором баловстве. Так, я люблю носить хорошее, голландского полотна, дорогостоящее белье, люблю хорошие сигары, вещь тоже не дешевая… Все мы, слава Богу, питаемся, не голодаем и, — подчеркнул он, глядя мне прямо в глаза не мигая, — взяток я не беру — нет… а живем и, как видите; недурно живем…

Он лгал, хотя не мог не знать, что мне хорошо известны цены на жизнь в Ревеле… Зачем же он лгал, зная, что я тотчас же его уличу?..

— Полно, Исидор Эммануилович, — перебил я его, — кому вы это рассказываете! Вы с семьей составляете сам-пят и питаетесь здесь, в «Петербургской гостинице». Значит, один уже утренний завтрак вам стоит с семьей в день 100 марок, обед — 200 марок и столько же ужин. Выходит, что день вам обходится в 500 марок, т. е. в месяц вы тратите 15 000 марок, и это не считая белья, чая, ваших сигар, лакомств для детей и пр. и пр…. Ведь ясно же, что вы не можете жить на семь с половиной тысяч марок в месяц… Зачем же вы мне это рассказываете?..

— А вот я живу и взяток не беру и ни в чем не нуждаюсь, — упрямо настаивал он на своем. — Откуда же я, по-вашему, беру на все остальное? Вы можете посмотреть в списки и сами увидите, что я получаю всего семь с половиной тысяч… Значит, я могу жить, не правда ли?..

— Ну, вот видите ли, — ответил я со зла, — бывают чудеса и загадки, да я-то не мастер их отгадывать.

— А потом, — продолжал он, — у вас Ногин получает 24 000 марок в месяц, а себе, шефу, вы назначили только 15 000 марок. Это не резон, нельзя допускать, чтобы шеф получал чуть не меньше всех… Почему это?

— У Ногина большая семья, он должен посылать в Москву, а у меня только мы с женой… Словом, мне больше не нужно…

— Хе-хе-хе, не нужно!.. Нет, батюшка, — подхихикивая и подмигивая мне своим гнойным глазом, продолжал он, — деньги всем нужны… Просто хотите щеголять своим бескорыстием, хе-хе-хе!.. А мне неудобна такая разница между окладами ваших и моих сотрудников, и я буду настаивать на уравнении их, но, конечно, по моему нивелиру…

И через несколько дней — очередной донос Крестинскому (конечно, с копиями Чичерину, Аванесову и Лежаве) и, конечно, чтение его мне с выражением, подчеркиваниями и прочими аксессуарами. В этом доносе было много «слезы» и по поводу того, что я «расхищаю» народные деньги и что я «развращаю» своих сотрудников, что себе я назначил пятнадцать тысяч марок, а он, Гуковский, живя с семьей сам-пят, назначил себе только семь с половиной тысяч марок… и т. д. и т. д. Отмечу, что, по-видимому, и этот крылатый донос не вызвал в «сферах» желательного для Гуковского впечатления, так как ко мне не поступало из центра никаких запросов по поводу него, как и вообще по поводу всех его доносов.

Постепенно, как видит читатель, через пень в колоду, со скачками через барьеры, которые мне усердно воздвигал на каждом шагу «товарищ» Гуковский, моя жизнь вошла в определенную колею. Правда, колея эта была не из легких и я ехал по ней не в спокойном экипаже, а трясся в грубой телеге…

Покончив, худо ли, хорошо ли, с организацией моего учреждения, размежевавшись до известной степени с Гуковским, который тем не менее вел со мной вечную партизанскую войну, одолевая меня и отнимая у меня много сил и времени своими лихими набегами, я стал изучать дела, доставшиеся мне по наследству… И все это были дела, полные мошенничества, часто подделок… Я не могу даже вкратце привести описания их здесь, в моих воспоминаниях, ибо для этого потребовалось бы много томов. Да это и неинтересно читателю. Довольно будет описания некоторых из них, чтобы читатель мог судить и об остальных, об их основном характере. Все эти дела представляли собою договоры с перепиской. Как правило, все договоры, как я уже упомянул, были составлены кое-как, точно наспех, но во всех них были тщательно оговорены интересы поставщиков и совсем не были защищены наши интересы, т. е. интересы России. Для образца приведу (конечно, на память, ибо документов у меня нет) один договор с каким-то поставщиком на сорок тысяч бочек цемента. Это был даже не договор, а письмо, подписанное Гуковским на имя поставщика и подтвержденное последним:

«Милостивый Государь,

Ссылаясь на ваши личные переговоры, настоящим заказываю Вам сорок тысяч бочек цемента по цене (не помню точно, какой) и одновременно, согласно условию, вношу в (такой-то) банк в Ваше распоряжение половину стоимости всех заказанных Вам бочек цемента.

Благоволите подтвердить принятие к исполнению настоящего заказа.

С совершенным почтением,

Уполномоченный Центросоюза

И. Гуковский».

В том же досье я нахожу и ответ поставщика:

«Господину Уполномоченному Центросоюза в Эстонии И. Э. Гуковскому.

Милостивый Государь

Исидор Эммануилович,

В ответ на Ваше почтенное письмо (от такого-то числа) настоящим имею честь подтвердить, что Ваш почтенный заказ принят к сведению и исполнению и что переведенная Вами (такая-то) сумма через (такой-то) банк мною сполна получена.

С совершенным почтением

(Подпись поставщика)»

Когда я добрался до этой переписки и стал наводить справки о самом заказе, то оказалось, что ничего по нему не было исполнено. Я написал поставщику запрос… Не нужно быть ни деловым человеком, ни юристом, чтобы понять, что такого рода «заказ» совершенно не обеспечивал нас: не было указано срока поставки, не было обозначено качество цемента и никаких технических условий[68], так что поставщик мог поставить все что угодно вместо цемента, и когда ему вздумается, хоть через десять лет. Немудрено поэтому, что, получив половину стоимости заказа (что-то очень большую сумму), поставщик не торопился с поставкой. И таким образом, дело затянулось до моего прибытия в Ревель. Завязалась длинная переписка с поставщиком, которому, ясно, ни к чему было торопиться… В конце выяснилось, что цемента у него не было и он искал его, чтобы поставить… Когда же я наконец обратился к адвокату и поставщик вынужден был (через много времени) реализовать заказ, он представил к приемке (он оспаривал и наше право предъявить приемочные условия) известное количество цемента, каковой оказался старым портландским цементом, пролежавшим много лет в сырости, слежавшимся в трудно разбиваемую массу, т.е. абсолютно никуда не годным. А так как договор был составлен в вышеупомянутом виде, то дело это окончилось полной потерей затраченных денег, и поставщик остался неуязвим… И подобных договоров, повторяю, была масса.

Приведу еще один. Некто П. по договору, составленному тоже в самой не обеспечивающей нас форме, обязался поставить какое-то грандиозное количество проволочных гвоздей в определенный срок. Ему был уплачен — и тоже в виде крупной суммы — аванс. Когда наступил срок, товара у него не оказалось. Он потребовал пролонгации — это и была одна из тех пролонгаций, подписать которую мне предлагал Эрлангер. Основания для нее не было никакого, кроме желания услужить поставщику. И, как помнит читатель, я отказал, несмотря на настояния Гуковского… Город Ревель, в сущности, очень маленький городок, и, войдя в курс его товарных дел, я со стороны получил сведения, что вся эта поставка была дутая, что П., заключив договор, по которому значилось, что объектом его являются гвозди наличные, стал бегать по рынку (тогда очень узкому) и искать товар. Какое-то количество его он нашел, но в весьма хаотическом состоянии: случайные укупорки в ящиках всевозможных форм и видов (из-под макарон, из-под консервов, из-под монпансье, и, упоминаю об этом как о курьезе, один ящик был из-под гитары). Кроме того, содержимое каждого ящика представляло собою смесь разного рода сортов и размеров, и все гвозди были проржавевшие… Словом, это, в сущности, был не товар, а гвоздильный хлам… Отказавшись принять этот «товар», я нашел достаточно оснований для аннулирования договора и предъявил к П. требование о возмещении убытков. И… конечно, вмешался тотчас же Гуковский, который с пеной у рта стал от меня требовать признания договора. Разумеется, я не согласился и… обыкновенная история: очередной донос, кажется, Крестинскому с копиями «всем, всем, всем» его «уголовным друзьям»… Но мне придется еще вернуться к этому делу ввиду того, что оно находится в связи с обвинениями меня в контрреволюции и в сношениях с эмигрантами…

Я ограничусь этими несколькими примерами. В мою задачу не входит подробно останавливаться на всех деталях этих поставок, я хочу только дать читателю понятие о характере тех «государственных сделок», которые были произведены моим, предшественником, этим «добр-удар молодцом» Гуковским, вступившим со мною в энергичную борьбу, в которой его всемерно поддерживали его «уголовные друзья», эти по положению «государственные люди»: считающийся честным Г. В. Чичерин, человек, действительно получивший и воспитание и образование, Н. Н. Крестинский, присяжный поверенный, видный ЦК-ист, если не ошибаюсь, старый эмигрант и близкий товарищ Ленина, А. М. Лежава, о котором я уже много раз говорил, старый революционер, «народоправец», и Аванесов (его я очень мало знаю, слыхал только, что он из газетных репортеров), видный чекист, член коллегии ВЧК, и многие другие…

Но об этом в следующей главе. Пока же я прошу читателя, читателя-друга, представить себе положение человека, как я (говорю смело!), честного и не идущего на компромиссы в своем служении государственному делу, делу народному, человека одинокого, заброшенного в это не то что осиное гнездо, нет, а в гнездо, полное змей, ядовитых змей и всякой нечисти…

Я стоял один-одинешенек лицом к лицу перед ними, один, совершенно беззащитный, неспособный по своему воспитанию, как семейному, так и общественно-революционному, бороться теми средствами, которые были и остались их неотъемлемой стихией, — неспособный и гнушающийся ими от молодых ногтей. И они жалили, изрыгали свою ядовитую слюну, брызгали в меня секрециями своих специальных органов…

Я стоял перед ними один. Правда, у меня были такие честные сотрудники, как упомянутый Маковецкий, Фенькеви, Ногин и некоторые другие. Но все они, увы, были люди маленькие, люди короткой души, которые общественную борьбу отождествляли с узколичной борьбой (ведь человек не может прыгнуть выше себя) и которые в моей борьбе с Гуковским видели только Гуковского, не понимали, что я боролся не с ним, что на него, как на такового, мне было — прошу прощения за нелитературное выражение — в высшей степени наплевать, не понимая, что я боролся с тем нарицательным, с тем тихим зловонным ужасом, которому, позволю себе сказать, было и есть (да, увы, и есть!) имя ГУКОВЩИНА, т. е. великая мерзость человеческая, ВЕЛИКАЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ПОШЛОСТЬ!..

И когда, признав себя в конце концов побежденным этой пошлостью, проникающей во все поры человеческого существования, сказав «не могу больше», я ушел, эти мои верные и честные сотрудники-друзья остались в стороне и… покинули меня… Боюсь, что некоторые, устрашась Молоха, даже и «продали шпагу свою»!.. Но я верю — ах, читатель-друг, я ХОЧУ верить и так НУЖНО верить, что у них осталось честности и порядочности хоть настолько, что когда они прочтут эти строки, они покраснеют (ну, Боже мой, пусть хоть внутренне, хоть во мраке ночи, наедине с собою покраснеют) и скажут: «Да, Георгий Александрович, вы правы…» И как о высшем счастье, я мечтаю о том, что хоть один из них, из этих друзей-сотрудников, когда на мою голову начнут выливать сорокаведерные бочки житейской грязи и помоев за эти мои откровенные записки и воспоминания, хоть один из них, ну, скажем, хоть Фенькеви, с которым я был душевно всего ближе, возвысит свой голос и скажет то, что диктует настоящее чувство ЧЕСТИ и ПРАВДЫ…

Да простит мне читатель эти лирические отступления. Но я твердо считаю, что мои записки «с того берега» не достигнут своей основной цели, если на них повторится знаменитый афоризм моего Салтыкова: «Писатель пописывает, а читатель почитывает…» Нет, я верю, я хочу верить, что среди моих многочисленных бывших сотрудников найдутся люди, которые заразятся моим примером и присоединят свои правдивые, сильные голоса к моему, в настоящее время одинокому, «покаянному псалму», этой моей лебединой песне на тему «покаяния двери отверзи мне!..». И если это случится, я буду счастлив, счастлив за человека, за правду… Ведь право же, страшно за них… страшно и за человека, и за попранную правду…

И мне, одинокому, сраженному, хочется крикнуть во всю силу моих старых легких, крикнуть в поле, усеянное лежащими:

«ЭЙ! А И ЕСТЬ ЛИ В ПОЛЕ КТО ЖИВ — ЧЕЛОВЕК?! ОТЗОВИСЬ!!!» Отзовись прямо с своего места, просто и прямо отзовись!..

Ведь страшно, жутко… ведь мутная волна пошлости прет со всех сторон, и вот-вот она захлестнет весь мир…

ОТЗОВИСЬ! НЕ МЕДЛЯ НИ МИНУТЫ, ОТЗОВИСЬ!.. Не я, нет, а то важное и ВЕЛИКОЕ, имя чему ОБЩЕЕ ДЕЛО, властно зовет и требует:

«ОТЗОВИСЬ!»

XXVI

Итак, начав изучать договоры, заключенные Гуковским, я пришел к убеждению, что необходимо, если есть к тому юридические основания, аннулировать те из них, в которых наши государственные интересы были или очень слабо обеспечены, или вовсе не обеспечены. Кроме того, как я упоминал, с самого же начала моего вступления в ревельские дела ко мне стали обращаться со всевозможными предложениями разные поставщики. Сознавая себя некомпетентным в решении чисто юридических вопросов, а потому опасаясь, что при заключении договоров я могу впасть в ошибки, которые потом лягут на плечи государства, я решил вызвать из Москвы опытного цивилиста, который взял бы на себя всю часть по оформлению сделок с поставщиками и мог бы помочь мне разобраться в заключенных Гуковским договорах. К этому решению я пришел примерно уже через неделю после моего приезда в Ревель. Я считал это дело очень спешным, да оно и было таковым, а потому послал Лежаве телеграфное требование по прямому проводу, подтвердив его немедленно подробно мотивированным письмом, посланным с курьером. Но прошло несколько дней, а от Лежавы не было ответа. А между тем дело не ждало, из Москвы на меня сыпались требования, «срочно», «крайне срочно», «в ударном порядке», «немедленно» закупить те или иные товары и немедленно же их выслать Многие из этих требований были для военного ведомства. Предложения от поставщиков сыпались. Имея весьма малочисленный штат и не имея юриста и не получая на мои требования ответа от Лежавы, я срочно по прямому проводу вторично потребовал юриста… Ответа все не было. Между тем Гуковский как-то при встрече со мной, нагло и лукаво улыбаясь, спросил меня: «Что же, вы не получили еще ответа от Лежавы по поводу юриста? Хе-хе-хе-хе!..»

Не буду подробно объяснять — это потребовало бы много места, — но я узнал, что, получив мое требование о командировании юриста, Лежава не нашел ничего лучшего, очевидно, «для ускорения дела», как обратиться к Гуковскому с запросом, для чего-де Соломону нужен цивилист… Гуковский же, понятно, всячески тормозивший дело, и стал ему выяснять… Между тем я, не получая ни удовлетворения, ни ответа на мои оба запроса, в третий раз послал резкую телеграмму тому же Лежаве, подтвердив ее еще более резким и решительным письмом. И вот «честный» Лежава после столь продолжительного молчания вдруг телеграфно запрашивает меня: «Сообщите немедленна, подробно мотивировав, зачем вам нужен юрист».

Зная всю закулисную сторону и отдавая себе настоящий отчет в сущности этого запроса, сжимая кулаки от бессильной ярости и гнева, отвечаю, ссылаясь на все мои телеграфные и письменные запросы, телеграммой. И одновременно пишу Лежаве грозное и откровенно ругательное письмо, ясно говоря в нем, что хорошо понимаю смысл и значение этой обструкционной переписки и что больше не буду писать, а обращусь с докладом по начальству, т. е. к Красину в Лондон (напоминаю, что Красин, находясь в Лондоне, оставался Наркомвнешторгом), что слагаю с себя и возлагаю на него всю не только моральную (что ему, этому не помнящему родства добру молодцу, мораль!), но и служебную ответственность… «Честный и мужественный» Лежава испугался, и ко мне был немедленно командирован один из лучших московских цивилистов, почтенный и честный Альберт Сигизмундович Левашкевич, передавший мне лично письмо от перетрусившего Лежавы, в котором «этот без пяти минут государственный человек» писал:

«Вы не можете представить себе, дорогой Георгий Александрович, с каким трудом мне удалось исполнить Ваше столь законное требование… Но в конце концов я Вам командирую лучшего нашего юриста, которым, знаю, Вы будете довольны и который поможет Вам разобраться во всех гнусностях и мошенничествах этого проходимца Гуковского…» Дальше шла просьба «уничтожить это письмо», что я и сделал. Конечно, будь я интриганом, я показал бы его Гуковскому.

С приездом Левашкевича (кстати, это было уже после окончания войны между Польшей и СССР, примерно в половине сентября) я хотя бы в одном отношении вздохнул с облегчением. И до сих пор я вспоминаю с теплым чувством о той самоотверженной работе, которую этот поистине благородный юрист вынес на своих плечах в защиту русского народа. И вот в тождестве наших точек зрения на эти интересы мы с ним и сошлись, хотя лично мы стояли далеко друг от друга: я боялся лично сходиться сколько-нибудь близко с приличными сотрудниками, чтобы не навлечь на них неприятностей. Я думаю, мне незачем говорить о том, что Гуковский, ознакомившись со взглядами Левашкевича на все его договоры, всецело совпавшими с моими, возненавидел его всеми фибрами души. И он старался ему вредить, и мне стоило — только отмечу, не вдаваясь в подробности, — больших усилий отвращать от него удары, которые старался нанести ему Гуковский.

Прежде всего я поручил Левашкевичу составить нормальный тип договора в виде особого формуляра, в который оставалось только вставить необходимые детали, относящиеся к данной поставке. Это была нелегкая задача, с которой Левашкевич справился с честью. Но вот тут-то и произошло одно обстоятельство, которое дало Гуковскому формальное оружие против Левашкевича и, само собою, против меня как начальника учреждения.

Выработав формуляр договора, Левашкевич одновременно производил анализ существующих договоров, заключенных Гуковским, об общем характере которых я уже говорил. Все эти дела были настолько запутаны, и сознательно запутаны, что даже такому опытному цивилисту, как Левашкевич, было трудно в них разобраться, особенно если еще принять во внимание, что дело происходило в Эстонии, только что начавшей конструироваться, и где поэтому в области права была большая неразбериха… Между тем в Ревеле же находился в качестве русского эмигранта знаменитый адвокат, старик Кальманович, который по поручению эстонского правительства был занят кодификацией[69] законов, вошедших в кодекс этой молодой страны.

Поэтому с моего разрешения Левашкевич обратился к нему за помощью. И почтенный старик, хотя и эмигрант, но весь, всею душой русский и готовый служить России, какова бы она ни была, горячо взялся за дело. Нечего и говорить, что, ознакомившись с этими «договорами», честный старик пришел в ужас, своим искушенным взглядом тотчас же заметив чисто мошенническую сущность этих сделок. А их была масса! И, позволю себе сказать, что и оба мои юриста, и я — мы глубоко страдали, изучая эти дела.

Я не буду приводить описание всех тех договоров., по поводу которых мне нужны были советы моих юристов: это потребовало бы целое самостоятельное исследование, для чего у меня нет при себе материала. Но все эти дела, надо полагать, хранятся в архивах ревельского торгпредства, если, конечно, они для сокрытия следов нарочито не уничтожены. Я приведу описание тех шагов, которые мы приняли и из-за которых пришлось вести борьбу с Гуковским и, само собою, с его стоявшими за кулисами, не выступавшими открыто «уголовными друзьями».

Выше я говорил о договоре по поставке гвоздей неким П., который, пропустив срок, требовал пролонгации, в чем я ему отказал, и который поставил часть товара в несообразной укупорке и спутанной спецификации. Тем не менее он требовал еще денег, грозил судом. Все дело было явно нарочито запутано.

Узнав о моем намерении аннулировать этот договор, поставщик обратился, конечно, за защитой к Гуковскому. Мне была известна закулисная сторона этой сделки. Я знал, что для того, чтобы получить этот заказ, П. уплатил громадные взятки и самому Гуковскому, и Эрлангеру, и его зятю. И вот получив мое письмо с сообщением о том, что я аннулирую заказ и требую возмещения всех убытков, П. и обратился к Гуковскому, который стал настаивать, чтобы я сделал поставщику еще разные льготы и оставил договор в силе. Узнав, что я привлек к делу Кальмановича, Гуковский просил меня пригласить и его, говоря, что он даст исчерпывающие объяснения, которые изменят мой взгляд на этот вопрос.

Разобравшись в деле по переписке, Кальманович остановился, между прочим, на том пункте договора, где было указано, что речь идет о «наличном» товаре, а между тем прошло много времени, прежде чем, испугавшись угрозы судом, П. представил, как я выше указал, с громадным опозданием часть товара в виде разного гвоздильного сброда, который я отказался принять по полному его несоответствию с договором.

Исполняя настоятельное желание Гуковского, я пригласил его, и он пришел ко мне в кабинет в то время, когда там были Кальманович и Левашкевич. Когда я обратил его внимание на то, что в договоре ясно указано, что речь идет о «наличном» товаре, он решительно заявил:

— Да, я знаю. Но подписывая договор, я считал, и понимал, и знал, что у П. товара нет и что ему придется его раздобывать, на что потребуется время. И вот я заявляю, что в случае возбуждения иска против П. скажу, не обинуясь шантажного иска, я сочту своим долгом честного человека выступить на суде свидетелем с его стороны… И я покажу суду, что соломоновские домогательства неосновательны, лживы и совершенно шантажны… Я, — с жаром колотя себя в грудь, продолжал он, — выявлю на суде правду, чистую правду, как бы ни была она тяжела Георгию Александровичу… И я вам советую, — обратился он прямо ко мне, — в ваших же интересах советую отказаться от шантажа и честно выполнить лежащие на вас обязательства по этому договору… Не срамитесь! Не компрометируйте вашего высокого звания уполномоченного Наркомвнешторга!..

— Позвольте, Исидор Эммануилович, — перебил его поседевший в уголовных делах старик Кальманович, — но ведь правда-то, настоящая правда, о которой вы говорите, на стороне представительства, интересы которого защищает Георгий Александрович, а не на стороне поставщика…

— Да, но это шантаж, а я шантажистом никогда не был и не буду. И я не хочу разорять честного человека… Я буду стоять за правду!..

— Исидор Эммануилович, — сказал я, — я пропускаю мимо ушей ваши выражения «шантаж» и прочее. Вы меня не можете оскорбить. Дело не в том. Здесь вопрос не обо мне, а о России, о ее интересах…

— Что?! Интересы России?! — с пафосом закричал он. — Правда выше всяких интересов, и даже государственных! И я твердо верю в нее!.. Я знаю, что в качестве государственного деятеля этой эпохи, когда мне выпало на долю творить историю, я являюсь историческим лицом… И вот беспристрастная история поддержит меня, она скажет свое беспристрастное слово…

— Ну, Исидор Эммануилович, — перебил его Кальманович, — что нам говорить об истории, это вопрос далекий… Но вот что верно, это то, что проектируемое вами выступление на суде будет не историей, а скандалом, это вне сомнения, и героем его будете вы…

— В защиту правды я пойду на все!.. — мужественно ответил Гуковский.

— Ну, и исполать вам, — сказал старик Кальманович. — А теперь, Георгий Александрович, — обратился он ко мне, — вам решать, пойдете ли вы ввиду таких намерений Исидора Эммануиловича на расторжение договора с П., что не обойдется без суда, а следовательно, сопряжено будет с выступлением Исидора Эммануиловича в защиту «правды», как он ее понимает… Конечно, показание Исидора Эммануиловича как лица, заключавшего договор, произведет на суд неблагоприятное для вас впечатление, но я считаю, что вы выиграете дело, ведь сроки-то, во всяком случае, пропущены, форс-мажор[70] исключен…

— Мое решение неизменно, — ответил я.

— И мое тоже, — поспешил заявить Гуковский. — Суд уж разберется в том, кто из нас прав, вы или я… и кто из нас шантажист, стремящийся разорить несчастного П.

Я не ответил на эту новую глупость человека, боявшегося суда, ибо, как я знал стороной, П. угрожал Гуковскому, что если он не воспрепятствует моему решению аннулировать договор, то он документально докажет, что для получения заказа от Гуковского он уплатил крупные взятки всем — и Гуковскому, и Эрлангеру, и жене последнего, и его зятю, и разным служащим…

И вот в тот же день вечером часов около двенадцати Гуковский пришел ко мне в кабинет и, весь сияя и ликуя, прочел мне копию только что написанного и посланного с курьером нового доноса. Я немного остановлюсь на нем. Все было как и всегда. Донос был адресован, если не ошибаюсь, Крестинскому с копиями Чичерину, Аванесову и Лежаве. В этом письме он, жалуясь на меня по поводу моей придирчивости к договорам, моей «бестактности» в отношении «самых честных» поставщиков, говорит следующее: «В своей беспредельной злобе ко мне Соломон не останавливается ни перед чем — ни перед шарлатанским толкованием тех или иных пунктов договора, ни перед нарочитым угнетением самых корректных и достойных поставщиков, аннулируя одну сделку за другой, идя на явные скандалы, роняя высокий престиж уполномоченного РСФСР и вызывая кругом понятное раздражение и озлобление, которое, возможно, отольется даже в бойкот его, о чем мне уже говорили некоторые весьма серьезные поставщики. Но всего этого Соломону оказалось мало, и он теперь уже не останавливается перед явно контрреволюционными шагами. Не довольствуясь советами выписанного им из Москвы кляузника адвоката Левашкевича, человека явно белогвардейского образа мышления и вообще крайне враждебного советскому строю, он обратился к проживающему в Ревеле крайнему контрреволюционеру, известному присяжному поверенному Кальмановичу…»

Он читал мне свое длинное письмо-донос, читал с чувством, с подчеркиваниями, по временам отрываясь от чтения, чтобы посмотреть, какое впечатление оно произведет на меня… Я же спокойно слушал его сиплый голос, которому он старался придать благородный, негодующий тон, слушал его прорывавшиеся сквозь чтение «хи-хи-хи», глядя в его гнойные глаза, полные выражения злобы, слушал… и минутами мне становилось как-то холодно-жутко, словно я, переносясь в мою юность, в мои студенческие годы (медик), попал в психиатрическую клинику и присутствую при сценах тихого помешательства… А он читал, и один за другим сыпались гадкие озлобленные доносы, и мне чудилось, что он говорит им, своим «уголовным друзьям», уши которых так широко открыты, «распни его!» И чувство глубокой гадливости закипало во мне вместе с сознанием моей беспомощности, и мне начинало казаться, что я только простой обреченный кролик, сидящий перед боа-констриктором[71], который гипнотизирует свою жертву…

— Ну, как вы находите это письмо, хе-хе-хе, — спросил меня Гуковский, окончив чтение и с торжеством глядя на меня своими страшными, обрамленными гнойными, раскрасневшимися веками глазами. — Увидите, что так вам это не пройдет, хе-хе-хе… Упекут мальчика, упекут… Ведь Крестинский — это, милый мой, сила, хе-хе-хе! Это не кто-нибудь!..

— Вы кончили? — спросил я, и на его утвердительный ответ, хотя это было в моем кабинете, сказал ему — Простите, у меня масса работы, и я не могу больше терять времени…

— Ага… хе-хе-хе! Не нравится?.. Ну, я пойду, — прибавил он вставая и, с трудом переставляя свои полупарализованные ноги, ушел…

Я остановился более или менее подробно на этом деле с гвоздями, чтобы дать читателю представление о той грязи, в которой приходилось разбираться. Почтенный старик Кальманович еще здравствует, жив и Левашкевич, а следовательно, имеются свидетели. И дел в таком роде было не одно, нет, их было много. Но в этом доносе были инсинуации по адресу беззащитного Левашкевича, почему я, против своего обыкновения, немедленно сообщил о нем Красину, требуя защиты Левашкевича, что Красин и исполнил.

Упомяну еще об одном деле по договору, заключенному Гуковским с неким Иваном Ивановичем Б-м. Он поставлял Гуковскому разные товары и, между прочим, по нескольким договорам также и косы. Поставки эти были тоже очень корявыми, и я занес Б-ва на черную доску, как и многих других поставщиков Гуковского, без рассмотрения отвечая ему «нет» на все его обильные предложения всякого рода товаров. Но вот однажды Б-в обратился ко мне с просьбой принять его по весьма важному делу. Я принял.

— Георгий Александрович, — патетически воскликнул он, — за что вы меня губите?! Ведь я разорен… Я знаю, вы сердитесь за (такую-то) поставку кос. Ну, я виноват. Это правда. Действительно, я поставил косы по несуществующе высокой цене… Но Господи Боже мой, ведь это дело коммерческое… Я, конечно, был дурак, что, когда вы меня вызвали и предлагали покончить дело по-хорошему, сбавить цену до нормальной, не согласился…

Дело в том, что была одна поставка кос по ценам, в момент заключения сделки, явно преувеличенным. Я проверил эти цены, и оказалось, что они для того момента были процентов на 25 выше рыночных. Но договор был составлен правильно, партии шли в установленные сроки, качество товаров было среднее, и таким образом, у меня не было основания для аннулирования явно невыгодной сделки, — высокие, преувеличенные цены не могли быть причиной аннулирования, так как договор был подписан Гуковским. Однако, ознакомившись с ним, я вызвал к себе поставщика Б-ва и пытался понизить цены, указывая ему на то, что я, не имея юридических оснований воздействовать на него, должен следовать договору.

— Но, — предупредил я его, — имейте в виду, что если вы не желаете пойти мне навстречу, понизив цены до уровня реальных рыночных цен момента заключения с вами Исидором Эммануиловичем договора, то вы можете считать, что для вас исключается возможность дальнейшей работы у меня. Так и запомните.

— Помилуйте, — возразил он, — где же это видано, чтобы после драки кулаками махать… Договор подписан, все правильно… А что касается того, что я выторговал у Исидора Эммануиловича хорошие цены, ну, так ведь это дело коммерческое…

— Великолепно, — ответил я, — на том и покончим, вы больше у меня не работаете.

— Ну, это мы еще посмотрим, — сказал он.

И пошла обычная история: жалобы на мои утеснения Гуковскому, его объяснения со мной, угрозы доносами, чтение копий посланных доносов. А затем настояния Гуковского снять имя Б-ва с черной доски, на что я не обращал внимания…

И вот когда Б-в пришел просить меня сменить гнев на милость и восстановить его в качестве поставщика, я, исходя из того, что, в конечном счете, главным виновником в этом деле был Гуковский (взятки ему и компании), согласился снять с него опалу, если он чистосердечно выяснит некоторые непонятные мне пункты.

— Объясните мне, во-первых, — спросил я, — каким образом вы могли продать ту партию кос по таким бессовестным ценам?

Он помялся еще немного и затем робко, но определенно ответил словами салтыковского персонажа:

— Ну, так ведь как же, Георгий Александрович… известно… «дадено»…

И далее он поведал мне, что перед подписанием договора Гуковский потребовал от него, чтобы он представил несколько дутых предложений от разных существующих или несуществующих фирм на косы же, но по ценам обязательно более высоким, чем та, которая стояла в заключенном с ним договоре. И Б-в развернул потребованное мною досье по этому делу, показал мне эти дутые предложения. Их было, если память мне не изменяет, всего шесть. Сличая эти дутые предложения, выходило, что Б-в поставил самые низкие цены, почему Гуковский и имел полное основание отдать ему предпочтение. Таким образом, человек, мало посвященный в дела, например наезжий ревизор, ни к чему не мог бы придраться.

— Ну, что же, хорошо вы заработали на этой поставке? — спросил я Б-ва.

В эту минуту ко мне в кабинет вошел курьер Спиридонов, который, полюбив меня, стал со мной нежно обращаться на «ты», именно нежно, не переходя в хамство:

— Вот ты спрашивал, Егорий Александрович, когда будет хороший поезд в Гапсаль… Я узнал… будет прямой поезд без остановки в субботу в шесть часов вечера…

— Спасибо, Спиридонов, — ответил я.

— Что это, Георгий Александрович, вы собираетесь съездить в Гапсаль? — спросил Б-в.

— Да, никогда не бывал там, и хочется отдохнуть в воскресенье…

— Разрешите, Георгий Александрович, мне заказать для вас номер (в такой-то гостинице)… лучшая гостиница… разрешите… осчастливьте… позвольте мне взять на себя все расходы по проезду и по гостинице…

Конечно, я не разрешил… И мы продолжали наш разговор.

— Что греха таить, — ответил на мой вопрос Б-в, — заработал я очень хорошо…

— Ну, а сколько именно чистого?

— Да очистилось… сорок процентов без малого…

— Ну, вот теперь расскажите мне, как вы это делали, то есть уславливались, давали взятки…

И он рассказал мне. И в этом рассказе было все: и как он сводил знакомство с братом жены Эрлангера («дадено»), и как тот направил его к Эрлангеру для получения сведений, какие товары можно предложить («дадено»), и как брат жены Эрлангера рекомендовал ему, чтобы угодить Гуковскому, поднести подарок жене Эрлангера («дадено»), и поднесен ценный подарок, и как затем опять-таки, чтобы угодить Гуковскому, он устроил роскошное угощение ему и всем его близким («дадено» и угощение на его счет, «шампанское лакали, ровно коровы пили из корыта»), и как, наконец, его представили самому Гуковскому (весьма «дадено»)…

— Ну, а скажите мне по правде, Иван Иванович, сколько же всего дадено?

— Вот хотите верьте, хотите нет, Георгий Александрович, это стоило мне всего тридцать процентов поставки… Господи Боже ты мой, да как же иначе? Сколько цветов «ей» поднесено, сколько угощений… сколько всего другого… Чуть что: «Иван Иванович, устройте!..» А ведь это денег стоит, все и ложится расходами по сделке… Эх-эх…

— И за всем тем у вас чистого барыша сорок процентов?.. И вам не стыдно, Иван Иванович? Ведь вы же русский человек…

— Нет, Георгий Александрович, не стыдно, потому иначе невозможно… Эх, если бы вы знали, что тут было до вас!..

И на радостях, что я снял с него бойкот и дал ему какой-то заказ, Иван Иванович рассказывал и рассказывал и открывал мне одну за другой картины того, как делается это самое «дадено».

— Ну, хорошо, Иван Иванович, — спросил я, — а как же вы, зная, что я не беру взяток, предложили мне оплатить все расходы по поездке в Гапсаль? И вам не стыдно?

— Стыдно?! — искренно изумился он. — Нет, Георгий Александрович, извините. А что я испугался, как вы на меня так «сурьезно» поглядели, это верно… Ну, думаю, прогонит он меня… а стыдно — нет… Чего стыдиться? Подумал: не берет, не берет, а вдруг, Бог даст, с меня и возьмет… А ведь никто сам себе не враг…

И, сняв бойкот, я давал Б-ву заказы, и он работал и аккуратно, и честно, ибо при мне ему не было повадки.

XXVII

В самом начале моих воспоминаний о службе в Ревеле я упомянул о сотруднике, рекомендованном Красиным, имя которого я обозначил буквой В. Я говорил уже, что, несмотря на крайне отвратное впечатление, которое он произвел на меня, я в виде опыта назначил его заведующим коммерческим отделом. Я говорил, что он был в курсе всех проделок Гуковского и старался раскрытием их войти ко мне в доверие, как я подозревал, с тем, чтобы потом беспрепятственно меня обманывать. Но, назначив его, я внимательно следил за ним. Человек хотя хитрый, он был очень неумен, и с первых же шагов его работы моя подозрительность все усиливалась.

Прежде всего меня настраивало против него его вечное упоминание о своей честности и неподкупности. Затем меня очень настораживало и то, что он по временам уж очень горячо отстаивал того или иного поставщика, рекомендуя отдать ему предпочтение, хотя объективных данных для такового не было. И при этом он, буквально колотя себя в грудь, просто вопил о своей неподкупности и постоянно прибавлял: «Если вы мне не верите, Г. А., прикажите, и я сейчас же готов стать к стенке». Вскоре произошло одно обстоятельство, которое заставило меня еще более насторожиться. Одно близкое мне лицо, приехавшее из Стокгольма в Ревель, передало мне, что обо мне в торговых сферах идут толки как о человеке, лично совершенно неподкупном, но что я, к сожалению, приблизил к себе В., который за взятки оказывает преимущество «дающим». Конечно, мне было весьма обидно сознавать себя в роли «честного дурака». Кстати скажу, что, имея сперва неопределенные и слабо мотивированные подозрения, главным образом субъективного характера, я не позволял себе ими руководствоваться для принятия каких-либо решительных шагов.

Но вскоре я должен был сделать В. строгое внушение. У него в производстве было дело о поставке каких-то предметов военного снаряжения. Вопрос был серьезный, снаряжение Красной армии хромало. Получив по телеграфу задание от Троцкого, я в ударном порядке выявил ряд предложений на данный товар и по телеграфу же сообщил ему сущность наиболее приемлемых из них. Тут В. возбудил во мне сильное подозрение сперва тем, что при своих докладах мне он пытался явно устранить некоторых поставщиков, предложения которых казались мне очень интересными, причем причины такого устранения были совершенно неосновательны. Он при этом особенно настаивал на предоставлении заказа одному выхваливаемому им кандидату. Я не согласился устранить из конкурса указанных В. кандидатов и своей телеграммой Троцкому привел все приемлемые, на мой взгляд, предложения. В своем ответе Троцкий просил меня, чтобы я сам остановился на том или ином предложении, лишь лимитировав цену, и поспешил с заказом. Эта телеграмма была получена поздно вечером. Рано утром на другой день я передал ее в отдел В., и через очень короткое время В., позвонив мне по внутреннему телефону, сообщил, что у него в кабинете находится какой-то поставщик (тот, которого он выдвигал) и просил принять его не в очередь ввиду спешности дела. Я согласился, поставщик пришел.

— Як вам по заказу военного ведомства, — сказал он. — Пришел окончательно договориться…

— Почему вы пожаловали именно теперь? — с удивлением спросил я.

— Да вы получили вчера телеграмму от Троцкого… вот я и готов поставить товар по цене, указанной Троцким…

— Откуда вы знаете, что я получил такую телеграмму от Троцкого?

— Да я ее только что читал…

— А кто вам позволил ее читать? — спросил я, в упор глядя на него.

— Да я… мне… — сразу смутившись и начав путаться, ответил он. — Я увидал ее… на столе у господина В… ну, и прочел ее…

Не отпуская поставщика, я позвонил В. и просил его немедленно прийти ко мне. И когда он пришел, я, не дав ему обменяться ни одним словом с поставщиком, попросил последнего выйти, сказав, что тотчас же вновь позову его.

— Вы знаете, — обратился я к В., — почему этот господин пришел ко мне?.. Но говорите правду, я ее знаю… слышите, правду?

— Да, Георгий Александрович, я вам при докладе говорил, что это самый подходящий поставщик для этого заказа… Ну, и вот, получив направленную вами ко мне телеграмму Троцкого, я немедленно же его и вызвал… сказал ему, что Троцкий согласен утвердить заказ по такой-то цене… Он согласился на эту цену, и я его направил к вам…

— А почему вы не вызвали одновременно и других кандидатов, на которых я обращал ваше внимание на том же вашем докладе?

— Других?.. да… я торопился… заказ спешный… военное ведомство…

— Хорошо, — сказал я, поняв, что человек путается. — А кто вам дал право показывать ему телеграмму Троцкого? Ведь вы же знали, что она была шифрована и что вся эта переписка строго конфиденциальна и что я вам рекомендовал неоднократно не болтать зря с поставщиками…

— А… это… — стал он снова путаться, — видите, дело идет в ударном порядке… чтобы не задерживать… Господи, я так стараюсь, и вот благодарность! — патетически закончил он.

— Ну, ладно, — сказал я, убедившись, что тут все ложь. — Я вас предупреждаю, чтобы у меня этого больше не было, слышите? Вы знаете, как называется раскрытие служебной тайны… Так помните, чтобы этого больше не было… А теперь чтобы через полчаса у меня здесь были те два конкурента, на которых я остановился при вашем докладе…

— Слушаю-с, Георгий Александрович, — совсем перетрусив, ответил В., — они будут у вас еще и раньше… А что прикажете делать с этим поставщиком?

— Он будет ждать в приемной, пока я не позову, — сурово ответил я. — А вас я прошу с ним пока не разговаривать. Кроме того, я сам закончу эту сделку и вас прошу в нее больше не вмешиваться…

Коммерческий отдел помещался в первом этаже, а мой кабинет — во втором. Я вышел в коридор и, убедившись, что В. спустился вниз, тотчас же позвал к себе моего приятеля, курьера Спиридонова.

— Вот что, Спиридонов,— сказал я ему, — ведь ты честный человек… ну, вот тебе мой приказ, важный приказ… В приемной сидит один поставщик, и мне нужно, чтобы до поры до времени он не видался с товарищем В. Понял?

— Чего не понять, понял, — грубовато ответил Спиридонов. — Как велишь, так и будет сделано…

— Значит, смотри, чтобы он не разговаривал ни с товарищем В. и ни с кем из сотрудников его отдела. Это первое. А второе: прошу тебя, чтобы ни одна душа не знала об этом моем распоряжении. Понял? Прошу тебя, как честного парня и моего дружка…

— Ладно… будь без сумленья… Ну, а ежели он захочет уйти из приемной?

— Ну, тогда скажи ему, чтобы он зашел ко мне сейчас же, а я его уж задержу…

Меньше чем через полчаса другие два поставщика были у меня. Не позволяя вмешиваться все время юлившему В., я вызвал их вместе и сказал, что наступил момент покончить с заказом, но что я дам заказ тому из них, кто согласится на цену ниже такой-то (я назвал цену, указанную в телеграмме Троцкого). И, вызвав Спиридонова, я попросил его проводить их в приемную и позвать ко мне поставщика, ждавшего там…

В конце концов все дело было закончено через четверть часа. Я выбрал наиболее выгодное для вас предложение (это было предложение одного из двух последних поставщиков) и, позвав В., велел оформить сделку.

Казалось бы, что после этого урока глаза В. должны были раскрыться, он должен был понять, что я его раскусил. Но он пошел, точно ва-банк, действуя все решительнее и опрометчивее, и тем все более и более копал себе яму. Был еще ряд мелких подозрительных обстоятельств, мною вовремя выясненных, — его линия оставалась все той же. Мое доверие к нему окончательно пало. И вскоре случилось еще одно обстоятельство, сыгравшее уже решающую роль.

Военное ведомство представило срочное требование заказать для него (если не ошибаюсь) две тысячи тонн бертолетовой соли. Я поручил В. вызвать лиц, могущих в указанных условиях (срок, технические требования и пр.) поставить эту соль. Надо отметить, что незадолго до того, также по требованию военного ведомства, был нами заключен договор тоже на поставку бертолетовой соли по сравнительно высокой цене. Я имел полное основание предполагать, что на новое требование у нас будут предложения более выгодные, так как на рынке после последней поставки был избыток этого продукта. Между тем В., получив мое требование для наведения предварительных справок, к моему удивлению, сразу же заявил мне, что теперь цены будут очень высокие… Начались какие-то сомнительные аллюры с его стороны… В результате все предложенные цены были примерно на 15 % выше предыдущих… Поставка эта меня очень озабочивала. Среди поставщиков, состязавшихся из-за нее, был один англичанин по происхождению, но родившийся и воспитывавшийся в России, по фамилии Т-н. И вот В. при докладах мне стал особенно выдвигать его кандидатуру и настаивать на передаче заказа ему. Но тот требовал на 10 % выше прежней цены. Я знал этого Т-на как сравнительно приличного человека. Но я чувствовал, что с новыми предложениями я попал в какое-то роковое кольцо и что замкнул его своими неизвестными мне аллюрами В. Я решил пробить эту брешь… Между тем из Москвы меня бомбардировали требованиями провести эту сделку «ударно». В. был в курсе этих понуканий и, со своей стороны опираясь на них, нервно и как-то выдавая себя своей настойчивостью, торопил меня поскорее решить вопрос, но при этом он все время настаивал на Т-не. Наконец я ему решительно заявил, что такой цены не дам, и велел ему энергично воздействовать на Т-на и побудить его понизить явно спекулятивную цену.

Придя на другой день рано утром к себе в бюро, я первым делом позвонил по телефону В. и спросил его, как обстоит дело с ценами.

— Что же, Георгий Александрович, я говорил с Т-ном вчера часа два, все стараясь убедить его понизить цену. Он не хочет.

— Странно, — сказал я, — Т-н кажется мне приличным человеком, и меня удивляет, что он настаивает на такой явно недобросовестной цене… Неужели нет возможности убедить его?..

— Я вам говорил, Георгий Александрович, что Т-н самый подходящий поставщик для бертолетовой соли, самый добросовестный из всех других претендентов… И нам надо спешить… еще вчера вечером была побудительная телеграмма… Да кроме того, он предлагает вполне добросовестную цену, и ваши контрцены не примет ни один поставщик. Все смеются, когда я предлагаю прежние цены… Словом, лучше Т-на нам не найти поставщика…

И он продолжал восхвалять Т-на. Вдруг у меня явилось полное убеждение по конструкции его фраз и по его тону, что он говорит в присутствии самого Т-на, чтобы показать ему, как он для него старается… И я сразу прервал его россказни и дифирамбы Т-ну, неожиданно огорошил его вопросом:

— А Т-н сейчас у вас?

— Да, у меня, — расскакавшись в своих дифирамбах, сразу ответил он.

— Да как же вы смеете все это говорить в его присутствии?

— Я… я… — залепетал он.

— Скажите Т-ну, чтобы он сейчас же пришел ко мне.

— Позволите и мне прийти с ним?

— Вы придете, когда я вас позову…

Сомнений у меня не было. Я взял лист бумаги и написал: «Приказ №… Заведующий Коммерческим Отделом, товарищ В., увольняется со своей должности с сего числа и откомандировывается в Москву в распоряжение Наркомвнешторга».

Вошел Т-н:

— Вы меня спрашивали, Георгий Александрович?

— Да, я хотел показать вам эту бумагу, — сказал я. — Вот читайте. — И я протянул ему только что мною подписанный приказ.

Живая картина…

— Это из-за меня, Георгий Александрович? — спросил он робко.

— Да, между прочим, и из-за вас. Теперь вы понимаете, что ваше дело сорвалось, но вы можете еще надеяться получить заказ, если чистосердечно расскажете мне все, что знаете о проделках В.

И он рассказал мне под условием, что я ничего не передам В., которого он боялся. Когда я дал распоряжение В. навести справки о бертолетовой соли, он вызвал к себе Т-на и предложил ему устроить так, что заказ останется за ним, но с условием, что тот «резервирует» в его распоряжение 10 % с суммы всей сделки, что составляло в общем около 150 000 германских марок.

— Хотя мне и было очень неприятно вступать в такую, в сущности, мошенническую сделку, — продолжал Т-н, — но ничего не поделаешь. Я согласился. Он потребовал от меня письменное обязательство, что одновременно с подписанием договора я внесу в парижский банк «Креди Лиона» 150 000 германских марок в распоряжение госпожи Ш. — это его жена, с которой он фиктивно развелся в России, чтобы она, восстановив таким образом свое французское гражданство, могла вместе с детьми выехать из России… Я выдал это обязательство. И вот он начал работать в моих интересах. Переговорив с другими претендентами, он добился того, что все они предложили цены выше предложенной мной, по его же указанию. И все время он руководил мною. Я писал вам письма под его диктовку, он держал меня в курсе получавшихся вами понуждений скорее заказать бертолетовую соль…

Далее на мои вопросы относительно других мошенничеств В. он сообщил мне, что тому не везло, что я разрушал сплетаемые им махинации.

— Вот вы помните, Георгий Александрович, — сказал он, — к вам приезжал проживший здесь несколько недель француз Г., представитель «Патэ». У вас было требование из Москвы на полтора миллиона метров сырой кинематографической пленки. Он предложил и мне некоторое участие в этом деле. Я согласился. И он стал ходить к вам. Вы не давали настоящей цены, то есть той цены, о которой В. с ним условился… Так вот этот Г. выдал письменное обязательство В. в том, что в случае, если тот устроит ему этот заказ на полтора миллиона метров пленки, «Патэ» внесет в тот же «Креди Лионэ» и на имя той же мадам Ш. по десяти сантимов с метра, а всего 150 000 франков…

Он рассказал мне еще о некоторых проделках В., и у меня не оставалось больше сомнений.

— Хорошо, — сказал я в заключение, — теперь вернемся к вопросу о бертолетовой соли. Раз теперь уже установлено, что вы были готовы дать В. взятку в 150 000 марок и даже, в сущности, больше, так вот я вас спрашиваю, по какой цене вы можете поставить, как условлено, в двухнедельный срок все 2000 тонн?

— Я могу скинуть эти 10 %,— ответил он.

— Нет, меня это не удовлетворяет.

Мы начали торговаться, и в конце концов он согласился скинуть с цены, кроме этих 10 %, еще пять или шесть процентов (точно не помню). Мы тут же вчерне все это оформили. Я пригласил Левашкевича и поручил ему составить договор.

Когда это дело было закончено, я вызвал Маковецкого и, передав ему приказ об увольнении В., распорядился тотчас же пустить его в ход.

— А кому В. должен сдать дела? — спросил меня Маковецкий.

— Вот в том и дело — кому? — спросил я в свою очередь. — А что если бы вы взяли на себя этот отдел?

— Я?! — почти с ужасом переспросил Маковецкий. — Ради Бога, Георгий Александрович, увольте меня от этого… Я не справлюсь… Простите, но разрешите отказаться…

— Ну, да я не хочу вас заставлять, Ипполит Николаевич, — сказал я. — Но посоветуйте, кого назначить?

— А почему бы вам не назначить Юзбашева? — предложил Маковецкий. — Ведь он все равно зря болтается… Право, возьмите его на затычку… Вы все равно не дадите ему самостоятельной роли…

Я должен остановиться ненадолго на этом кандидате, потому что он впоследствии был назначен торгпредом в Ригу. Павел Артемьевич Юзбашев был инженером путей сообщения, человек лет около 40, старый большевик. Я мельком встречал его еще в Москве, где он состоял, или, вернее, числился, заместителем Рыкова по должности председателя Чрезвычайной комиссии по снабжению Красной армии. Он иногда являлся ко мне с поручениями от Рыкова. Неумный, но хитрый, он был себе на уме и большой хвастун. Ничтожный характер даваемых ему поручений, для исполнения которых годился простой служащий, ясно говорил о том, что Рыков не дает ему никакой роли и не знает, куда его ткнуть. Потом он как-то внезапно исчез из Москвы. Я им не интересовался. Но злой рок уготовил мне еще встречу с ним.

По дороге в Ревель я остановился в Петербурге. С моим вагоном вышло небольшое недоразумение, которое разрешить мог только политический комиссар ж.д., к которому я и должен был обратиться. Комиссаром оказался Юзбашев. Он был сперва очень важен, но, узнав о моем назначении, переменил тон, забегал, исполнил все, что мне было нужно, и взял с меня обещание, что по окончании моих дел в городе я приду к нему вечером на чашку чаю. Когда я пришел, он встретил меня как лучшего друга. Он представил меня своей жене и чуть не силком заставил меня ужинать, причем подчеркнул, что этот ужин был «специально» для меня приготовлен. И вот, угощая меня, он обратился ко мне с просьбой взять его к себе на службу на какую угодно должность. Он жаловался на свое положение. Конечно, эта просьба, предъявленная при такой обстановке, не могла не произвести на меня тяжелого впечатления. Тем не менее я ему ничего определенного не обещал.

— Мне трудно вам что-нибудь обещать, Павел Артемьевич, — сказал я, — так как у меня дело чисто коммерческое, вы же с коммерцией совершенно незнакомы…

Тогда он стал просить не говорить ему окончательно нет, что он не гонится за высокой должностью, пусть будет хоть какая-нибудь, лишь бы уехать за границу и прочее. В конце концов, чтобы отделаться от него, я обещал ему подумать об его желании и, если у меня по приезде в Ревель окажется что-нибудь подходящее для него, уведомить его. Дальнейшее покажет, как в советской России люди, обладающие достаточной эластичностью, умеют преуспевать. Прошло довольно много времени. Занятый навалившимися на меня делами, я совершенно забыл о Юзбашеве, как вдруг получаю телеграмму от Лежавы:

«Ко мне явился Юзбашев, который уверяет, что вы обещали ему место вашего помощника и заместителя, и просит командировать его к вам. Сообщите, правда ли это и желаете ли вы его назначения. Лежава».

Дня через два-три я ответил Лежаве, что никаких обещаний не давал Юзбашеву, кроме обещания подумать, что, мало зная его, не считаю его подходящим не только на должность моего помощника, но и вообще ни на какую бы то ни было должность у меня. Не считая этого дела спешным, я послал свой ответ почтой с курьером. Прошло еще два-три дня, и, к моему удивлению, появился Юзбашев вместе с женой. Он представил мне удостоверение, в котором стояло, что по моему «требованию» он командирован ко мне в качестве помощника. Пришлось только развести руками… Я заявил ему, что возмущен его бесцеремонностью и немедленно же откомандирую его и сообщу в центр об его проделке. Он начал молить оставить его при себе хотя бы в качестве писца, что он будет учиться, что он просит из-за своей жены, и он по-настоящему плакал и утирал грязным платком слезы.

— Да как вы это устроили? — спросил я его.

— После вашего отъезда, не получая от вас известий, я через месяц обратился к Лежаве, сказав ему, что вы обещали подумать о моем назначении. Он меня спросил: «А о каком месте шла речь?» Ну, тут извините, Георгий Александрович, я позволил себе сказать, что о месте вашего помощника… Простите, не гоните меня, не разоблачайте, умоляю вас именем моей жены… Ведь я буду конченым человеком, если в Москве узнают обо всем этом… суд… тюрьма, — рыдал он.

У него был такой жалкий вид, одет он был в рваную солдатскую шинель, все время плакал… Три дня продолжались эти мольбы и слезы… Он натравил на меня еще и Маковецкого, человека очень доброго… В конце концов я не выдержал и оставил его у себя. Но я не давал ему никакого назначения. Иногда я пользовался им, командируя его на приемки, но отнюдь не считал его своим помощником, и, хотя он впоследствии, как и следовало ожидать, обнаглев, несколько раз приступал с просьбами выдать ему доверенность на право подписи и пр., я ему очень определенно в этом отказывал.

И вот Маковецкий напомнил мне об этом бездельнике, болтавшемся без дела в качестве какого-то «чиновника особых поручений». Конечно, он совершенно не подходил к ответственной должности заведующего коммерческим отделом. Но я вообще решил, что эту должность по существу буду нести я лично и что формальному заведующему Этим отделом я не предоставлю никакой ответственной роли, ибо в сущности мне нужен был просто регистратор или секретарь, который мог бы написать по моему указанию несложные письма и трафаретные ответы… и быть на побегушках, словом, именно, человек «на затычку». На эту роль Юзбашев годился, и я назначил его. Покойный Маковецкий, зная мое отношение к нему, в разговорах со мной называл его «зауряд заведующий»…

Это было начало карьеры Юзбашева. В дальнейшем он, по-видимому сойдясь с Литвиновым, заменившим меня в Ревеле, был назначен торгпредом в Ригу. Затем я потерял его из вида.

XXVIII

Выше я упомянул, как печально окончилась ревизия Никитина и что я командировал в Москву главного бухгалтера П. П. Ногина для личного доклада и для энергичного требования настоящей ревизии дел и отчетности Гуковского.

Ногин возвратился и сообщил мне, что добился назначения серьезной ревизии и что настоящие ревизоры во главе с членом коллегии Рабоче-крестьянской инспекции выезжают на днях.

И действительно, дня через три-четыре приехала ревизионная комиссия, во главе которой стоял член коллегии Р.-к. инспекции товарищ Якубов, человек самостоятельный и вполне честный. Он первым долгом отправился к Гуковскому и после долгой беседы с ним пришел ко мне страшно возмущенный: он убедился, что все, что ему в Москве рассказывал Ногин, подтвердилось, и даже с лихвой. Он убедился, что Гуковский тщательно старается скрыть какие-то концы. Он сам своими глазами увидал, что письменный стол Гуковского набит деньгами в разных валютах и что Гуковский лично производит валютно-разменные операции, как я выше говорил, по одному ему известному курсу, не ведя по этому делу никакой отчетности. Он убедился, что у Гуковского не велось бухгалтерии и что поэтому он не мог дать мне итогов, с которых я мог бы продолжать мою отчетность, почему я и должен был начать ее, так сказать, с нуля.

— Вы знаете, товарищ Соломон, — сказал с сильным восточным акцентом Якубов в крайнем раздражении, — я вам скажу, что Гуковский просто мерзавец и мошенник… Представьте себе когда я возмутился, что он позволяет себе продолжать валютные операции, на что с вашим приездом он не имел больше права, и притом вести их по произвольным курсам и не ведя по ним никакой отчетности, он мне сказал: «Я, товарищ Якубов, не люблю канцелярщины, а потому и не веду никакой записи и никакой отчетности…» И это говорит он, старый опытный бухгалтер, специалист!.. А когда я ему сказал, что налагаю запрещение на все хранящиеся у него суммы и что должен их все передать вам, он заявил, что я не имею права, давать ему приказы… Тогда я, — продолжал искренно возмущенный Якубов со своим восточным акцентом, — очень, очень рассердился и сказал ему: «Я иду сейчас к товарищу Соломону, и ты сейчас же передашь ему все до последней копейки! Понымаэшь?!»

И в тот же день прибывшие с Якубовым сотрудники-ревизоры опустошили ящики стола Гуковского и, пересчитав хранившуюся в них валюту, передали под расписку все деньги мне. Их оказалось, если память мне не изменяет, около восьми миллионов рублей. Затем они вскрыли несгораемый шкаф, стоявший в кабинете Иохеля, секретаря Гуковского, извлекая оттуда какие-то драгоценности, и тоже передали их мне.

Для характеристики того, как обращались с драгоценностями советские сановники, приведу со слов самого Гуковского, как он получил пакет с разными драгоценностями. Они были кое-как завернуты в бумажки, никакой описи к пакету не было приложено.

— Вот видите, как мне верят, — хвастал Гуковский. — От меня не потребовали даже расписку в получении, просто взяли и послали весь пакет на мое имя за одной только печатью. Я стал выбирать из пакета камни и изделия, а бумаги выбрасывал в сорную корзину… Ну, вот, через несколько дней мне понадобилось взять из корзины клочок бумаги. Запустил я в нее руку, и вдруг мне попался какой-то твердый предмет, обернутый в бумагу. Я его вытащил. Что такое?.. Хе-хе-хе!.. Это оказалась диадема императрицы Александры Феодоровны, хе-хе-хе! Оказалось, что я ее по нечаянности выбросил в корзину, хе-хе-хе!..

И началась ревизия. Ревизоры при содействии Ногина, который, как я уже говорил, тоже имел мандат на право производства ревизии и был уже хорошо ориентирован в делах Гуковского и К°, а также его отчетности, извлекли одно дело за другим и положительно выходили из себя от открывавшихся перед ними злоупотреблений. Ведь не было буквально ни одного честного дела — все было построено на мошенничествах и подлогах. Якубов обращался за разъяснениями и к поставщикам, допрашивал служащих и все более и более приходил в изумление и негодование. Положение Якубова было сугубо тяжелое, так как Гуковский до командирования его в Ревель был тоже членом коллегии Рабоче-крестьянской инспекции и, следовательно, близким товарищем его. Тем не менее Якубов не покрывал своего товарища и в конечном счете составил убийственный для Гуковского акт о произведенной им ревизии, — это был, в сущности, обвинительный акт… Отмечу, между прочим, что Якубов обратил внимание на то, что Гуковский выдал Линдману чек на 700 000 марок, хотя он, как я говорил выше, не должен был пользоваться, по соглашению со мной, своей подписью… Словом, перед ревизорами встали все проделки его, выяснились все порядки заключения им договоров…

Но Гуковский, чувствовавший за своей спиной участие своих «уголовных друзей», не смущался. Он продолжал писать свои письма-доносы Крестинскому, Чичерину, Аванесову и пр., но уже не на меня одного, а также на Якубова и на других. И по вечерам, врываясь в мой кабинет, он читал их мне, смакуя и подхихикивая…

Я передал Якубову все те договоры, которые я считал необходимым и юридически возможным аннулировать, и он утвердил своею подписью мои предположения. Я был благодарен этой ревизии: она, ознакомившись со всей моей деятельностью, нашла все мои шаги правильными. И это было для меня, среди всего того сорного леса, в который я попал, великим ободрением. Я не буду приводить здесь все те дела, которые были обревизованы Якубовым. Выше я уже привел описание некоторых из них, как типы, и считаю, что этого довольно для того, чтобы читатель мог составить себе ясное представление о характере всех дел Гуковского.

Ревизия тянулась долго. Ревизоры составляли один за другим самые убийственные для Гуковского акты, он их спокойно подписывал и все время строчил, один за другим, доносы на Якубова и на меня. Впрочем, к этим именам прибавилось вскоре еще одно имя — Седельникова, который, как я говорил, будучи командирован в Ревель, чтобы помочь мне перевезти золото, ввиду слухов о пробуждении деятельности Балаховича, чему я сопротивлялся, испросил позволения у Москвы остаться при мне. Он по неврастенической своей натуре, хотя и искренно, стал интересоваться делами Гуковского и, когда приехал Якубов, начал добровольно давать ему указания о делах Гуковского. Немудрено, что и имя Седельникова стало одиозным Гуковскому, и он поминал и его в своих доносах.

И все эти доносы в конце концов восторжествовали. Но прежде чем продолжать, отмечу, что ревизия, как я уже говорил, окончилась крайне неблагоприятно для Гуковского[72]. Но особенно пострадал честный Якубов: пробыв в Ревеле около 3–4 недель и все время вращаясь в атмосфере мошеннических дел и уловок, он дошел до такого потрясения своей нервной системы, что это отразилось у него на его психике. Мне рассказывали, что вскоре по возвращении из Ревеля, окончив свой отчет, он начал страдать определенной манией — он всех людей считал ворами и мошенниками… Не знаю, прошло ли это у него… Упоминаю об этом, чтобы читатель мог судить, что такое была (увы, в советской практике она завоевала твердые позиции, в которых и окопалась) гуковщина…

Я полагаю, что читателю уже стало ясно, какие невозможные отношения создались между Гуковским и мною, а также между моими сотрудниками и его. Все разделились на два резко враждебных лагеря. И, конечно, в таком в сущности маленьком провинциальном городе, как «столичный город» Ревель, все творившееся в «Петербургской гостинице» было притчей во языцех у всех сколько-нибудь тяготевших к нашим делам. Нечего и говорить, что я принимал все меры к тому, чтобы, так сказать, локализировать этот перманентный пожар и не давать пламени его вырываться «из избы». Но мне это плохо удавалось, ибо молодцы Гуковского, видевшие в раздувании этого пожара и в вынесении горящих головешек его наружу какое-то специфическое удовлетворение, трепали языками направо и налево, ища сочувствия среди своих «друзей-поставщиков», частью изгнанных мною, частью взятых мною, так сказать, в шоры, разжигая и в них недовольство мною и сожаление о добрых старых временах, когда решающим моментом была взятка. С другой стороны, и наиболее ярые из моих сотрудников, как, например, неуравновешенный и неумный Седельников, тоже кричали налево и направо о подвигах Гуковского и его молодцов, стараясь склонить общественное мнение в мою пользу. Да и сам Гуковский жаловался и клеветал всем и каждому, несмотря на все мои просьбы к нему не выносить нашего домашнего сора из избы. Он отвечал мне драматическим тоном «благородного отца»:

— Я не боюсь правды… я говорю только чистую правду… пусть все ее знают!..

Приезд ревизионной комиссии с Якубовым во главе лишь увеличил это волнение и сумятицу, а следовательно, и толки… Мои сотрудники, рядом со мной боровшиеся с «гуковщиной», видя, что положенные мною в основание моей политики принципы получили одобрение ревизоров Рабоче-крестьянской инспекции, не могли скрывать своего торжества и, если хотите, даже известного злорадства. И разделение и вражда становились все резче и резче и доходили до горячих словесных дуэлей, особенно разжигаемых честным, но совершенно ненормальным Седельниковым, группировавшим около себя моих сотрудников и старавшимся обратить на путь истинный и молодцов Гуковского, ведя среди них агитацию в мою пользу… Никакие мои просьбы умерить свой пыл на него не действовали.

Как и во всех советских организациях, так и у нас в Ревеле имелась коммунистическая ячейка, в которую входили все коммунисты, как сотрудники Гуковского, так и мои. Естественно, что борьба перенеслась и в нее. Происходили бурные собрания, на которых страсти разгорались чуть не до рукопашной и сыпались друг на друга самые резкие обвинения. Я старался, как мог, их сдерживать, но моего влияния было недостаточно, особенно ввиду того, что Гуковский, принимавший в них деятельное участие, старался в своих интересах разжигать страсти и вызывать по своему адресу самые оскорбительные выходки, что было ему на руку, ибо давало ему материал для его писем-доносов, центральной фигурой которых был я… Седельников охотно — по свойству своей бурной натуры — шел на эту провокацию. И страсти кипели. Моя сдержанность, мое стремление, чтобы эта пря вошла хоть в сколько-нибудь приличные границы, разбивались о взаимные старания увеличить драку со стороны Гуковского и Седельникова. Правда, величины эти были несоизмеримы. В то время, как Гуковскому было выгодно мутить воду в интересах собственного своего спасения, Седельников преследовал (глупо, и бестактно, и истерично, но честно) интересы дела как такового. И этим он, несмотря на все мои уговоры воздерживаться, служил, в сущности, видам Гуковского.

Между тем Гуковский развивал широкую «литературную» деятельность, упражняясь в доносах, которые становились все содержательнее и богаче, ибо, кроме меня, объектами их явились теперь и Якубов, и Седельников, которые-де, «возбуждаемые Соломоном», сказали… сделали то-то и то-то… Работал Гуковский, и, естественно, работали и его «уголовные друзья»… В конце концов я получил извещение, что ЦК партии, обеспокоенный нашими взаимными трениями, обсуждал этот вопрос в нескольких заседаниях, и в результате было принято решение послать в Ревель прославившегося своим умением заключать мирные договоры бывшего посла в Берлине А. А. Иоффе. Известие это дошло до Ревеля и, как следовало ожидать, вызвало массу толков как в «Петербургской гостинице», так и в городе. Пошли догадки, поползли слухи… Гуковский торжествовал и сразу же по получении этого известия прибежал ко мне…

— Вы тоже получили с сегодняшним курьером известие, что ЦК партии командировал сюда Иоффе? — спросил он, влетев ко мне (насколько это ему позволяли его полупарализованные ноги) в кабинет.

— Ну, вот теперь и посмотрим, чьи козыри старше, хе-хе-хе!.. Видите? Что? Ведь подействовали-таки мои письма, хе-хе-хе!.. Быть бычку на веревочке… ох, быть… хе-хе-хе! Ведь Иоффе мой старый друг, мы вместе заключали мирный договор с Эстонией… Он знает меня и знает, что Гуковский (патетическим тоном «благородного отца») всегда стоит за правду, только за правду, хе-хе-хе!..

Я был искренне рад встретиться с Иоффе, которого я видал в последний раз в Берлине незадолго до изгнания нашего посольства из Германии. Иоффе прибыл со специальным поездом. Мы встретились с ним в кабинете Гуковского. После сердечного обмена обычными приветствиями я ему сказал комплимент по поводу громадного количества заключенных им мирных договоров.

— Да, действительно, — сказал он, — мне-таки пришлось поездить… И вот я заключил всего 18 мирных договоров и надеюсь, что мне удастся и здесь, в Ревеле, заключить еще один мирный договор… это будет уже девятнадцатый, — с любезной улыбкой и поклоном сказал он и передал мне письмо, написанное собственноручно Лениным и адресованное Гуковскому и мне.

Вот содержание этого письма (привожу на память):

«Дорогие товарищи Георгий Александрович и Исидор Эммануилович.

С великой грустью узнал я о Ваших неладах, которые меня крайне удивляют: Вы оба старые партийные работники и служите одному и тому же делу. И я, как Ваш старый товарищ, именем нашего общего дела призываю Вас к дружной совместной работе. ЦК партии командирует к Вам товарища Иоффе, которому поручено уладить Ваши недоразумения, для которых, я верю, нет серьезных оснований.

С сердечным товарищеским приветом В. Ленин».

И начались «мирные переговоры», или, вернее сказать, великая склока. Гуковский жаловался на меня. И по мере того, как он говорил, Иоффе приходил все в большее и большее недоумение… Опять-таки не могу привести всех дискуссий между нами. Упомяну лишь об известных уже читателю делах с Линдманом, с П. (гвозди) и с цементом, о которых в числе многих других Гуковский и говорил Иоффе, обвиняя меня. Говоря об этих же самых делах и освещая их так, как я в свое время осветил их в настоящих моих воспоминаниях, я поставил Иоффе ребром вопрос:

— Ну, вот я сказал все в объяснение моих поступков по этим делам… И теперь я спрашиваю вас, Адольф Абрамович, как моего старого товарища, как поступили бы вы сами на моем месте? Аннулировали бы вы договор с П. на поставку гвоздей? Скостили ли бы вы три миллиона семьсот тысяч марок со счетов Линдмана? Потребовали ли бы вы от поставщика цемента осуществления поставки и забраковали ли бы вы тот хлам, который он поставил вместо цемента? Ведь я показал вам все документы, все договоры, и, таким образом, вы в качестве нашего судьи имеете возможность проверить каждое слово, сказанное мною в объяснение моих действий…

Лицо у Иоффе стало очень серьезным. Он на мгновение замялся. Гуковский хотел воспользоваться этой заминкой и вставить еще что-то. К моему удивлению, Иоффе, проводивший все время линию «миротворца» и до некоторой степени ведший себя дипломатически, вдруг решительно и даже гадливо остановил Гуковского и, обратившись ко мне, сказал:

— Георгий Александрович, я вас давно и хорошо знаю… мы старые товарищи… и, если и были между нами какие-либо недоразумения… там, в Берлине, то в них виноват был я, и даже не я, а разные обстоятельства, от меня не зависящие… Но, во всяком случае, и теперь заявляю… слушайте, Исидор Эммануилович, и вы, ибо я говорю это, главным образом, для вас, что все, что вы, Георгий Александрович, сейчас мне сказали и не только сказали, но и доказали, говорит всецело в кашу пользу, говорит за то, что вы действовали только в интересах дела… Ну, да одним словом, позвольте вам крепко пожать руку…

— Значит, — вставил своим скрипучим голосом Гуковский, — этим вы, Адольф Абрамович, осуждаете мою политику? Да?

— Я сказал, Исидор Эммануилович, — ответил Иоффе, — и предоставляю вам делать выводы…

— Да, я и сделаю выводы, хе-хе-хе! — сказал Гуковский. — И о моих выводах вы узнаете вскоре…

— Ах, я знаю, я знаю, — скучающим и брезгливым тоном ответил Иоффе. — Пойдут жалобы на меня… Но оставим все это. Я должен выполнить мою миссию… Между вами установились… да иначе и не могло быть… совершенно невозможные отношения, и об этом говорит вся Эстония и вообще вся заграница… И нам необходимо прийти к какому-нибудь соглашению. И вот насколько я знаю из слов Георгия Александровича, — вы, Исидор Эммануилович, не следовали тому соглашению, которое вы установили вместе с Георгием Александровичем… Я беру хотя бы дело с Линдманом… вы позволили себе выписать чек на 700 000 марок, чем нарушили ваше обещание не пользоваться оставленным вам для вида и для соблюдения конвенансов правом подписи…

В конце концов был выработан «мирный договор» между мною и Гуковским, сводившийся к тому, что он ведет лишь дипломатическую часть, я же торговую, и что ни один из нас не имеет права залезать в область другого. Мы оба подписали этот «мирный договор», в который, по моему настоянию, был внесен и такой пункт, что это соглашение представляет собою лишь письменное подтверждение того соглашения, которое состоялось между нами в самом начале моего пребывания в Ревеле.

Надо отметить, что наши «мирные переговоры» продолжались два дня и закончились уже в вагоне Иоффе, в котором он жил во время своей миссии в Ревеле. Кроме Гуковского и меня, в вагоне находились также Якубов и Седельников, с которыми беседовал Иоффе. Якубов, между прочим, очень определенно заявил, что он действует на основании инструкций Раб.-кр. инспекции и что едва ли Иоффе нужно вмешиваться в это дело, ибо Гуковский имеет право, в случае недовольства им как главой ревизионной комиссии, обжаловать его действия установленным порядком уже на суде, так как все поступки Гуковского, выявленные и установленные в порядке ревизии, представляют собой уголовно наказуемые деяния. И для образца он привел некоторые дела, на которые ревизия обратила внимание и в оценке которых мы с ним вполне сошлись. Тут Седельников запальчиво объявил, что он сделает свои показания на суде, перед которым Гуковскому придется отвечать.

Не могу не упомянуть об одном характерном эпизоде, происшедшем во время наших объяснений в вагоне Иоффе. Вдруг отворилась дверь и вошел какой-то очень толстый господин с громадным животом и жирным неприятным лицом.

— А, вот вы где! — воскликнул он, обращаясь к Гуковскому. — Разве вас еще не расстреляли? А мне говорили, что вас за все ваши художества давно приставили к стенке… А вы вот живы и здоровы!..

— Жив и здоров, хе-хе-хе, — отвечал Гуковский, здороваясь с вошедшим.

Вошедший оказался профессором Юрием Владимировичем Ломоносовым, с которым мне никогда раньше не приходилось встречаться. Он сказал, что только что из Стокгольма и что ему очень нужно повидаться со мною, условившись встретиться на другой день. Вскоре после его ухода наши «мирные переговоры» были закончены, и все отправились восвояси, кроме меня. Я остался еще у Иоффе, чтобы вспомнить старину (Берлин) и поговорить о ней. И между прочим, когда мы, наговорившись досыта о прошлом, перешли к настоящему, Иоффе сказал мне:

— Ну, дорогой Георгий Александрович, и выпала же вам марка! Вот уж не думал, что Гуковский такая гадина… И ведь я же содействовал его назначению в Ревель…

Мы дружески расстались с Иоффе. Его уже нет в живых. Его долго травили, несмотря на высокие посты, которые он занимал. Этой травлей его довели до глубокой неврастении, сопутствуемой какими-то психическими расстройствами. Он просил и умолял (совершенно больной и разбитый, он был в Москве) о разрешении уехать лечиться за границу, но тщетно.

Судя по нашей последней беседе с ним в Ревеле, во время которой он хотя и говорил со мной очень осторожно (ведь в СССР даже близкие друзья, увы, говорят друг с другом дипломатически), однако разочарование в советской деятельности и в советских достижениях прорывались в нем довольно определенно. Но тогда еще жив был Ленин, начавший уже в своих речах осторожно предостерегать товарищей от увлечений, которые он называл «детскими болезнями», подготовляя их таким образом к необходимости изменения твердокаменного курса в сторону постепенного смягчения режима и к переходу на новые рельсы, на рельсы строительства нашей родины, первым этапом чего и явилась новая экономическая политика, известная под сокращенным названием нэп… И Иоффе, даже не стесняясь, благо об этом говорил уже сам «Ильич», все свои надежды возлагал на изменение курса, как на единственный выход из того тупика, в котором уже тогда находилась Россия, так как видел вполне основательно спасение только в том направлении, с которым ведет теперь безумную борьбу Сталин, искренний, но неумный человек…

И я не сомневаюсь, что Иоффе говорил не со мной одним о своих разочарованиях и своих надеждах, что благодаря круговой системе сыска в СССР и взаимному подсиживанию и доносам становилось известным в сферах, где господином положения после смерти Ленина был уже Сталин. И потому-то, я полагаю, несмотря на все старания Иоффе, его просьбы и даже унизительные мольбы, ему отказывали в разрешении ехать лечиться за границу, где он, прозревший и разочаровавшийся в интегральном большевизме, мог быть (а я уверен, и был бы) опасен советскому правительству своими разоблачениями… Больной и физически, и душевно, весь терзаемый противоречиями, чувствуя себя в роковом кольце, из которого не было выхода, Иоффе, не желая сдаваться, — настолько-то был порядочен — покончил с собой выстрелом из револьвера… А ведь он был безусловно талантливый человек и, в частности, как дипломат пользовался далеко за советскими сферами выдающейся репутацией…

XXIX

Читателю, хоть сколько-нибудь следившему за развитием советской власти с самого ее появления на исторической арене, известно, конечно, что правительства всех стран, до Америки включительно, наложили в свое время, между прочим, бойкот на русское золото, которое, таким образом, легально не котировалось на западноевропейских биржах. Между тем у советского правительства для его закупок, не считая небольших запасов иностранной золотой валюты, оставшихся от царских времен, не было иных ресурсов, кроме золотых полуимпериалов. До моего приезда Гуковский, как я уже отметил, ведший небольшой обмен валюты лично, по произвольному, ему одному ведомому курсу, прямо из своего письменного стола, а в крупном масштабе при посредстве такого «банкира», как упомянутый выше Сакович, все время терял на этом обмене. Этому понижению курса нашего золота помимо бойкота способствовало еще и то, что, заключая договоры с разного рода поставщиками на товары, он в виде авансов открывал им аккредитивы, внося наше русское золото, которое уже сами поставщики должны были обменивать на ходовую, обычно шведскую, германскую и изредка английскую валюту. Поставщики пользовались угнетенным положением русского золота на западноевропейской бирже, а кроме того, входя с Гуковским в «полюбовные» сделки, лимитировали наше золото в иностранной валюте по самому низкому курсу. У нас же в Москве, плохо разбираясь в валютных операциях и переоценивая удельный вес бойкота русского золота, одобряли те курсы, о которых им сообщал Гуковский в своих реляциях, как о высших «достижениях».

Назначив меня в Ревель, советское правительство возложило на меня обязанность снабжать актуальной валютой все наши заграничные организации, возглавляемые Красиным в Лондоне, Коппом в Берлине, Литвиновым в Копенгагене и разными специально командированными в ту или иную страну лицами (как, например, Бронштейн, брат Троцкого) для определенных закупок, а также и многочисленные тайные отделения Коминтерна, пожиравшие массу денег… Задача эта при современной ситуации была очень нелегкая. Я имел возможность продавать золото только в Стокгольме. Конечно, стокгольмская биржа была лишь промежуточным этапом для нашего золота и в свою очередь перепродавала его (иногда, как мне говорили, для обезличивания нашего золота в интересах сокрытия его происхождения, его переплавляли в слитки «свинки») на крупных биржах, как берлинская, например. Разумеется, мы теряли от этой перепродажи, но ничего в то время нельзя было поделать… Когда я приехал в Ревель, наше золото продавалось Гуковским на стокгольмской бирже по (если не ошибаюсь) 1,83 шведской кроны на золотой рубль. Это было, разумеется, очень мало.

Прежде всего я устранил, конечно, «банкира» Саковича и вошел в непосредственные сношения с банкиром «Шелль и К°» и стал производить мои валютные операции через его посредство, что мне гарантировало известную устойчивость и добросовестность и избавляло от необходимости уплачивать еще и этому ненужному посреднику известную комиссию. Само собою, устранение Саковича не обошлось без сцены со стороны Гуковского. Через банк «Шелль» я вел и аккредитивные операции, устанавливая в договорах твердо тот курс, по которому я отдавал поставщику золото. Но биржа в Стокгольме была мала, и понятно, я не мог выбрасывать на нее, не рискуя понизить цену, большие количества золота. Приходилось действовать с выдержкой. Тем более что первое время «Шелль» был один, и у него не было конкурента.

Как раз в это время мне написал стокгольмский банкир Олоф Ашберг, о котором я уже упоминал в «Введении» этих воспоминаний. Он предлагал мне свои услуги как банкир, говоря, что по первому моему требованию он прибудет в Ревель. Я немедленно выписал его. Таким образом я устроил конкуренцию «Шеллю». Насколько я успел узнать Ашберга, работая с ним, это был умный и опытный и даже талантливый банкир, и он очень помог мне в Ревеле в моих банковых делах. Между прочим, он предложил мне сделать попытку продавать золото в Америке. Дело это было трудное, так как русское золото можно было провезти в Америку только контрабандой. Но Ашберг взял на себя всю эту неприятную сторону сделки. Я ему дал для пробы 500 000 золотых рублей, и спустя известное время он продал его в Нью-Йорке по небывало высокому курсу, около 2,35 шведской кроны за золотой рубль. Но это был единственный случай, и повторить его было нельзя из-за трудностей перевоза золота в Америку.

Развивая постепенно, шаг за шагом, мои операции по обмену золота, я путем упорной работы, все повышая и повышая курс золотого рубля, довел его до 2,19 шведской кроны на стокгольмской бирже. Должен отдать справедливость и Шеллю и Ашбергу, которые, конечно, зарабатывая сами, все время давали мне необходимые советы, чем и помогли мне в сравнительно короткий промежуток времени довести курс золотого рубля до указанного уровня.

Мою работу по поднятию курса рубля очень тормозили постоянные требования, предъявляемые лицами, которых я должен был питать валютой и которые осаждали меня, не давая мне возможности выжидать, что при правильном ведении валютных операций было необходимо. Мешал и досаждал мне также и Гуковский, при котором состоял некто (не ручаюсь за точность его фамилии) Дивеловский, титуловавший себя «полномочным представителем Коминтерна». Личность совершенно бесцветная, он, по распоряжению Коминтерна, которому был открыт беспредельный кредит, постоянно обращался ко мне с требованиями перевести в такой-то и такой-то валюте столько-то и столько-то за счет Коминтерна по таким-то и таким-то адресам: это были условные адреса на имя разных нейтральных лиц. Причем требования эти скреплялись подписью Гуковского. Я к Коминтерну не имел никакого отношения и являлся лишь его «банкиром», причем в моих книгах велся точный учет всем переведенным на его счет суммам. Могу сказать только одно, что денег на счет Коминтерна переводилось много… Будущий историк сможет, если книги эти не будут уничтожены, точно установить суммы выброшенных на дело «мировой революции» народных сбережений, которые я с таким трудом превращал в актуальную валюту.

Я сказал: «на дело мировой революции». Приведу из этой сферы один эпизод, из которого читатель увидит, как расширительно толковался этот термин и его потребности. Я опишу этот эпизод подробно, чтобы читателю были ясны все его детали.

Мне подают полученную по прямому проводу шифрованную телеграмму. Она подписана «самим» Зиновьевым. Вот примерный ее текст:

«Прошу выдать для надобностей Коминтерна имеющему прибыть в Ревель курьеру Коминтерна товарищу Сливкину двести тысяч германских золотых марок и оказать ему всяческое содействие в осуществлении им возложенного на него поручения по покупкам в Берлине для надобностей Коминтерна товаров.

Зиновьев».

И вслед за тем ко мне является без доклада и даже не постучав и сам «курьер» Коминтерна. Это развязный молодой человек типа гостиннодворского молодца, всем видом и манерами как бы говорящий: «А мне наплевать!» Он спокойно, не здороваясь и не представляясь, усаживается в кресло и, имитируя своей позой «самого» Зиновьева, говорит:

— Вы и есть товарищ Соломон?.. Очень приятно… Я Сливкин… слыхали?.. да, это я товарищ Сливкин… курьер Коминтерна, или, правильнее, доверенный курьер самого товарища Зиновьева… Еду по личным поручениям товарища Зиновьева, — подчеркнул он.

Я по своей натуре вообще не люблю амикошонства[73], и, конечно, появление «товарища» Сливкина при описанных обстоятельствах вызвало у меня обычное в таких случаях впечатление. Я стал упорно молчать и не менее упорно глядеть не столько на него, сколько в него. Люди, знающие меня, говорили мне не раз, что и мое молчание, и глядение «в человека» бывают очень тяжелыми. И, по-видимому, и на Сливкина это произвело удручающее впечатление: он постепенно, по мере того как говорил и как я молчал, в упор глядя на него, стал как-то увядать, в голосе его послышались нотки какой-то неуверенности в самом себе и даже легкая дрожь, точно его горло сжимала спазма. И манеры, и поза его стали менее бойкими… Я все молчал и глядел…

— Да, по личным поручениям товарища Зиновьева… по самым ответственным поручениям, — как бы взвинчивая себя самого, старался он продолжать, постепенно начиная заикаться — Мы с товарищем Зиновьевым большие приятели… э-э-э, мы… то есть он и я… Вот и сейчас я командирован по личному распоряжению товарища Зиновьева… э-э-э… никого другого не захотел послать… э-э-э… пошлем, говорит, товарища Сливкина… он, говорит, как раз для таких деликатных поручений… э-э-э… Меня все знают… вот и в канцелярии у вас… все… э-э-э… спросите кого хотите про Сливкина, все скажут… э-э-э… душа… э-э-э… человек…

Он окончательно стал увядать. Я был жесток — продолжал молчать и глядеть на него моим тяжелым взглядом…

— А что, собственно, вам угодно? — спросил я его, наконец.

— Извините, товарищ Соломон… э-э-э… верно, я так без доклада позволил себе войти… извините… может быть, вы заняты?..

— Конечно, занят, — ответил я. — Что же вам все-таки угодно?

И он объяснил, что явился получить ассигнованные ему двести тысяч германских марок золотом и что так как он едет с «ответственным» поручением самого товарища Зиновьева, то и позволил себе войти ко мне без доклада и даже не постучать. Он предъявил мне соответствующее удостоверение, из которого я узнал, что «он командируется в Берлин для разного рода закупок по спискам Коминтерна, находящимся лично у него, закупки он будет производить лично и совершенно самостоятельно, лично будет сопровождать закупленные товары», что я «должен ему оказывать полное и всемерное содействие, по его требованию предоставлять в его распоряжение необходимых сотрудников…» и что «отчет в израсходовании двухсот тысяч марок Сливкин представит лично Коминтерну».

— Хорошо, — сказал я, прочтя его удостоверение, — идите к главному бухгалтеру, у него имеются все распоряжения…

Он ушел. Была какая-то неувязка в документах. Он кричал, бегал жаловаться, всем и каждому тыча в глаза «товарища Зиновьева», свое «ответственное поручение» и пр.

— Кто такой этот Сливкин? — спросил я Маковецкого, который в качестве управделами должен был все знать.

— Просто прохвост, курьер Коминтерна, — ответил Маковецкий. — Но все дамы Гуковского от него просто без ума. Он всем всегда угождает. Одна говорит: «товарищ Сливкин, привезите мне мыла Коти»… «духов Аткинсона» просит другая. Он всем все обещает и непременно привезет… Вот увидите, и вам привезет какой-нибудь презент, от него не отвяжешься… Но он действительно очень близок Зиновьеву… должно быть, по исполнению всяких поручений…

И он замолк, так как был человеком скромным и целомудренно не любил касаться житейской грязи…

Перед отъездом Сливкин зашел и ко мне проститься, доложив о себе через курьера.

— Я зашел проститься, — сказал он, — и спросить, нет ли у вас каких-либо поручений?.. что-нибудь привезти из Берлина?.. Пожалуйста, не стесняйтесь, все, что угодно… денег у меня достаточно… хватит…

— Нет, благодарю вас, — ответил я, — мне ничего не нужно… Желаю вам счастливого пути…

Он ушел видимо разочарованный…

Недели через три я получаю от него телеграмму из Берлина, в которой он сообщает, что прибудет с «ответственным грузом» такого-то числа с таким-то пароходом, и требовал, чтобы к пароходной пристани по пристанской ветке были поданы два вагона для перегрузки товара и для немедленной отправки его в Петербург. Между тем у нас в это время шла спешная отправка, чуть не по два маршрутных поезда в день, разных очень срочных товаров. И поэтому мой заведующий транспортным отделом, инженер Фенькеви, никак не мог устроить так, чтобы к прибытию парохода затребованные Сливкиным вагоны ждали его. Линия была занята составом, продвинутым к другому пароходу, с которого перегружался спешный груз… Словом, коротко говоря, по техническим условиям было совершенно невозможно немедленно удовлетворить требование Сливкина. И поэтому у Сливкина тотчас же по прибытии начались всевозможные недоразумения с Фенькеви. А. Фенькеви был мужчина серьезный и никому не позволял наступать себе на ногу. Сливкин скандалил, кричал, что его «груз специального назначения», по «требованию Коминтерна», и что «это саботаж». Фенькеви возражал ему серьезными и убедительными доводами… Наконец Сливкин пришел ко мне с жалобой на Фенькеви. Я вызвал его к себе: в чем дело?..

— Прежде всего, — ответил Фенькеви, — линия занята маршрутным составом (40 вагонов), линия одна, спятить маршрутный поезд мы не можем, не задержав на два дня срочных грузов — земледельческие орудия, а затем…

— А, понимаю, — сказал я. — Когда же вы можете подать два вагона?..

— Завтра в шесть утра. Сегодня к вечеру мы закончим нагрузку, спятим груженый состав ночью, и он тотчас же пойдет по расписанию в Москву. И тотчас же будет подан на пристань новый состав в 40 вагонов же, и из них два вагона в хвосте поезда остановятся у парохода для тов. Сливкина…

— Нет, я должен спешить! К черту орудия, пусть подождут, ведь мои грузы по личному распоряжению товарища Зиновьева… я буду жаловаться, пошлю телеграмму, — кричал Сливкин.

— Ладно, — ответил я, — делайте что хотите, я не могу отменить срочных грузов…

Сливкин, разумеется, посылал телеграммы… В ответ получались резкие ответы, запросы. Я не отвечал. Но тут вышло еще недоразумение. Сливкин настаивал на том, чтобы оба его товарных вагона были завтра прицеплены к пассажирскому поезду. Железнодорожная администрация, конечно, наотрез отказала в этом. Хлопотал Маковецкий, Фенькеви — администрация стояла на своем: только министр может разрешить это. И я должен был обратиться лично к министру, который в конце концов и разрешил это, лишь для меня…

Все мы были измучены этим грузом «для надобности Коминтерна». Все сбились с ног, бегали, писались бумаги, посылались телеграммы… И дорогое время нескольких человек тратилось в угоду Зиновьева… его брюха… Фенькеви лично руководил перегрузкой. Когда все было, наконец, окончено, он явился дать мне отчет. Он был мрачен и раздражен.

— А что это за груз? — спросил я вскользь.

— Извините, Георгий Александрович, — я не могу спокойно об этом говорить… Столько всяких передряг, столько гадостей, жалоб, кляуз… и из-за чего?.. Противно, тьфу, этакая гадость!.. Все это предметы для стола и тела «товарища» Зиновьева, — с озлоблением произнес он это имя. — «Ответственный груз», ха-ха-ха!.. Всех подняли на ноги, вас, всю администрацию железной дороги, министра, мы все скакали, все дела забросили… Как же, помилуйте! У Зиновьева, у этого паршивого Гришки, царскому повару (Зиновьев, по слухам, принял к себе на службу бывшего царского повара) не хватает разных деликатесов, трюфелей и черт знает чего еще, для стола его барина… Ананасы, мандарины, бананы, разные фрукты в сахаре, сардинки… А там народ голодает, обовшивел… армия в рогожевых шинелях… А мы должны ублажать толстое брюхо ожиревшего на советских хлебах Зиновьева… Гадость!:. Извините, не могу сдержаться… А потом еще драгоценное белье для Лилиной и всяких других «содкомок», духи, мыла, всякие инструменты для маникюра, кружева и черт его знает что… Ха, «ответственный груз», — передразнил он Сливкина и отплюнулся. — Народные деньги, куда они идут! Поверите, мне было стыдно, когда грузили эти товары, сгореть хотелось! Не знаю откуда, но все знали, какие это грузы… Обыватели, простые обыватели смеялись… зло смеялись, — люди говорили не стесняясь: «Смотрите, куда советские тратят деньги голодных крестьян и рабочих… ха-ха-ха, небось Гришка Зиновьев их лопает да на своих девок тратит…»

Все было улажено, Сливкин уехал со своим «специальным грузом для надобностей Коминтерна». Перед отъездом он зашел ко мне проститься. Он был доволен: так хорошо услужил начальству… А я был зол… Прощаясь, он протянул мне какую-то коробку и сказал:

— А вот это вам, товарищ Соломон, маленький презент для вашей супруги, флакон духов, настоящие «Коти»…

— Благодарю вас, — резко ответил я, — ни я, ни моя жена не употребляем духов «Коти»…

— Помилуйте, товарищ, это от чистого сердца…

— Я уже сказал вам, — почти закричал я, — не нужно… Прощайте…

А Сливкин был действительно рубаха-парень. Всем служащим Гуковского и самому Гуковскому он привез разные презенты. Мои же сотрудники и сотрудницы, как и я, отклонили эти презенты.

Сливкин приезжал еще раз или два и все с «ответственными» поручениями для Коминтерна, правда, не столь обильными. А вскоре прибыл и сам Зиновьев. Я просто не узнал его. Я помнил его, встречаясь с ним несколько раз в редакции «Правды» еще до большевистского переворота: это был худощавый юркий парень… По подлой обязанности службы (вспоминаю об этом с отвращением) я должен был выехать на вокзал навстречу ему. Он ехал в Берлин. Ехал с целой свитой… Теперь это был растолстевший малый с жирным, противным лицом, обрамленным густыми, курчавыми волосами, и с громадным брюхом…

Гуковский устроил ему в своем кабинете роскошный прием, в котором и мне пришлось участвовать. Он сидел в кресле с надменным видом, выставив вперед свое толстое брюхо, и напоминал всей своей фигурой какого-то уродливого китайского божка. Держал он себя важно… нет, не важно, а нагло. Этот ожиревший на выжатых из голодного населения деньгах каналья едва говорил, впрочем, он не говорил, а вещал… Он ясно дал мне понять, что очень был «удивлен» тем, что я, бывая в Петербурге, не счел нужным ни разу зайти к нему (на поклон?)… Я недолго участвовал в этом приеме и скоро ушел. Зиновьев уехал без меня. И Гуковский потом мне «дружески» пенял:

— Товарищ Зиновьев был очень удивлен, неприятно удивлен, что вас не было на пароходе, когда он уезжал… Он спрашивал о вас… хотел еще поговорить с вами…

Потом в свое время, на обратном пути в Петербург Зиновьев снова остановился в Ревеле. Он вез с собою какое-то колоссальное количество «ответственного» груза «для надобностей Коминтерна». Я не помню точно, но у меня осталось в памяти, что груз состоял из 75 громадных ящиков, в которых находились апельсины, мандарины, бананы, консервы, мыла, духи… но я не бакалейный и не галантерейный торговец, чтобы помнить всю спецификацию этого награбленного у русского мужика товара… Мои сотрудники снова должны были хлопотать, чтобы нагрузить и отправить весь этот груз… для брюха Зиновьева и его «содкомов»…

Но эти деньги тратились, так сказать, у меня на виду. А как тратились те колоссальные средства, которые я должен был постоянно проводить по разным адресам, мне неизвестно… Может быть, когда-нибудь и это откроется… Может быть, откроется также и то, что Зиновьев не только «пожирал» народные средства, но еще и обагрял свои руки народной кровью… Так, один из моих сотрудников, Бреслав[74], рассказывал мне, как на его глазах произошла сцена, которую даже он не мог забыть… Он находился в Смольном, когда туда к Зиновьеву пришла какая-то депутация матросов из трех человек. Зиновьев принял их и, почти тотчас же выскочив из своего кабинета, позвал стражу и приказал:

— Уведите этих мерзавцев на двор, приставьте к стенке и расстреляйте! Это контрреволюционеры…

Приказ был тотчас же исполнен без суда и следствия… Я был бы рад, за человека рад, если бы Бреслав подтвердил это…

XXX

В конце XXIX главы, говоря о приезде в Ревель Иоффе, я упомянул о появлении Юрия Владимировича Ломоносова. Ставленник покойного Красина, профессор Ломоносов представляет собою весьма интересную фигуру в сфере советских служащих, и я считаю необходимым более или менее остановиться на нем. До Ревеля мне не приходилось встречаться с ним лично, хотя я имел о нем представление по рассказам моей покойной сестры, женщины-врача, Веры Александровны и ее мужа, профессора Михаила Михайловича Тихвинского[75], аттестовавших его как пустого малого, псевдоученого, но человека очень бойкого, эквилибристического и потому добившегося степеней известных, дававших ему возможность широко жить, что особенно ярко сказалось в эпоху его советской службы, когда он поспешил заделаться стопроцентным коммунистом и по протекции Красина стал членом коллегии народного комиссариата путей сообщения, где и расцвел. Он получил командировку в Швецию для наблюдения за постройкой заказанных там (у водопада Тролльхсттан) паровозов. Человек ловкий, совсем не умный, он сумел втереться в полное доверие Ленина, что, конечно, сильно укрепило его и дало ему возможность «жрать». И в советских кругах он даже прославился своим лукулловым образом жизни. Но кроме того, он отличался крайним нахальством и кляузничеством.

Он соорудил себе особый «поезд Ломоносова», использовав для него все ремонтные возможности нашей страны, когда железнодорожные пути были загромождены многоверстными «кладбищами» паровозов и вагонов, которые нельзя было ремонтировать за отсутствием необходимых материалов, машин и инструментов. Поезд этот поражал своей чисто царской роскошью. В Ревеле мне пришлось побывать в этом поезде, состоявшем из нескольких роскошных вагонов и вагона-кухни, где священнодействовал артист-повар, получавший жалованье от казны. Этот поезд в ожидании Ломоносова, находившегося за границей, стоял на запасных путях и подавался к месту, где Ломоносов должен был сесть в него, чтобы ехать в Москву…

Если читатель помнит, мы условились с Ломоносовым повидаться на другой день нашей встречи в вагоне Иоффе. Он пришел ко мне, хвастался своей дружбой с моей сестрой… Потом повел разговор о деле, прося меня переводить ему без задержки средства. Затем около часа дня, отправляясь обедать в небольшой ресторан, я пригласил его. В ресторане я подошел к стойке и в честь гостя взял на две тарелочки немного закусок. Ломоносов иронически посмотрел на эти тарелочки, сделал гримасу и спросил:

— И это все закуски? Нет, простите меня, я их дополню…

Он подошел к стойке и возвратился с официантом, несшим еще на нескольких тарелках столько снеди, что ее могло бы хватить на десяток человек… И он стал не есть, а жрать, противно сопя и хлюпая, отвратительный своим громадным животом Габринуса, свисавшим вниз… Он все время рассказывал сальные и совсем не остроумные анекдоты.

Вскоре он уехал в Москву и через две недели возвратился, чтобы ехать опять в Швецию. Но еще до своего прибытия в Ревель он прислал мне из Москвы телеграмму, в которой сообщал, что Совнарком ассигновал ему шестьдесят миллионов золотых рублей, которые должны были прийти на днях в мой адрес в Ревель. И вскоре эти деньги пришли и были мною депонированы в эстонском государственном банке.

Между тем я, ввиду все возраставших денежных требований ко мне, напрягал все усилия, чтобы не понизить достигнутого мною курса на золото. Я не знал, на каких условиях были ассигнованы Ломоносову эти 60 миллионов, и меня очень тревожила судьба их, ибо я боялся, что он вне контакта со мной начнет «разбазаривать» это золото. Я решил посоветоваться с моими банкирами о том, какой политики надо держаться, чтобы, ввиду все увеличивающегося спроса на валюту, увеличить количество продаваемого золота, не понизив его курса. Задача была нелегкая, ибо, повторяю, я мог рассчитывать только на маленькую стокгольмскую биржу. В день этого совещания приехал Ломоносов. Я пригласил его участвовать в этом совещании. Он очень запоздал на него. В его отсутствие мы успели наметить несколько мер, из которых главная была — не терять головы, не выбрасывать беспорядочно на стокгольмскую биржу очень больших количеств золота, и были намечены некоторые другие пункты сбыта.

Когда пришел Ломоносов, я повторил ему все принятые решения и спросил его, согласен ли он действовать в контакте со мной и не выпускать свое золото независимо от меня. Тут банкир Шелль, умный и корректный, стал энергично настаивать на том, чтобы Ломоносов лично не продавал золота, а действовал при моем посредстве. Он ответил, что, к сожалению, он уже затребовал три парохода из Стокгольма для перевозки тремя партиями золота, но что он обещает без моего разрешения не продавать ни одного грамма. И затем, попросив у меня слово, он обратился к банкирам со странной, чтобы не сказать больше, речью, в которой, стараясь их разжалобить (а я все время, что называется, держал нос кверху, чтобы не давать повадки), закончил ее патетическим коленом, взяв предварительно для бутафории свою шляпу:

— И вот, господа банкиры, обращаясь к вам с этим заявлением и указывая вам на все трудности нашего положения, я позволю себе просить вас, — тут он протянул свою шляпу к банкирам, как это делают нищие, и, низко, почти земно кланяясь, он закончил — Не оставьте нас, горьких, и подайте, не мне лично, а нашему великому, нашему страждущему русскому народу!..

Вся речь его сразу же, можно сказать, убила меня, ибо она шла вразрез со всей моей политикой. Но при заключительных патетических словах его речи с бутафорским протягиванием шляпы и земным поклоном я вдруг нашелся… Я начал улыбаться и, когда он умолк, притворно громко расхохотался. Банкиры, слушавшие с изумлением слова Ломоносова, не понимая, в чем дело, и видя, что я смеюсь, тоже стали смеяться…

— Браво, Юрий Владимирович! — воскликнул я, когда он закончил свою речь. — Браво! Вот, господа, — обратился я к банкирам, — профессор Ломоносов, известный у нас оратор-юморист, внес некоторое оживление в наше скучное по необходимости совещание, хотя в сущности он только в юмористической форме подтвердил мою просьбу помочь мне вашим опытом и советом.

Не знаю, понял ли Ломоносов, какое колено он выкинул, сконфузился ли он от неудачи своего нелепого выступления, но он тотчас же вслед за этим, отговорившись недосугом, покинул наше совещание.

Я же, закончив совещание, разыскал Ломоносова, который сидел у Гуковского и, по-видимому, посвятил его в тайны своих манипуляций. Я вызвал его в свой кабинет и накинулся на него, зло и не стесняясь в выражениях, и за его нелепую, глупую речь, и за ставшую мне известной только на заседании новость — выписку трех пароходов за его золотом… Но он утвердился в своей позиции и клятвенно уверял меня, что не будет продавать золота без моего разрешения…

Не добившись толку от него, я в отчаянии послал подробные телеграммы Красину в Лондон и Лежаве в Москву, указывая им на нелепость поведения Ломоносова, на грозящую опасность сорвать дело моих валютных операций, и просил запретить Ломоносову эти проделки…

И Ревель, маленький «столичный град Ревель», вскоре оживился. Всем стало известно, что, подобно древним грекам, поплывшим на своих ладьях в Колхиду за золотым руном, в Ревель идут три парохода из Стокгольма за русским золотом… Всякий может себе представить, какое грандиозное впечатление произвел на ревельских обывателей один уже этот слух. Но слухи эти возникли еще в Стокгольме, когда Ломоносов выписал эти пароходы. И естественно, что мой банкир Ашберг, понимавший, как нам невыгодны эти «аргонавтические» слухи, в тревоге написал мне запрос и просьбу отменить этот поход за золотым руном. Было поздно, и я, увы, ничего не мог поделать… Гуковский ликовал: «Хе-хе-хе, вот и пропал ваш высокий курс… исчез, как мечта, хе-хе-хе…»

Я рвал и метал, обменивался телеграммами с Ашбергом, Красиным, Лежавой и со страхом ждал прибытия «аргонавтов». И они пришли, и Ревель стал местом своеобразной золотой горячки. Ломоносов устроил ряд пиров на прибывших за золотом пароходах. Три дня продолжалось беспробудное всеобщее пьянство… По сообщенным мне сведениям, было пропито (поил Ломоносов «за свой счет», т. е. за народные деньги) до 600 000 эстонских марок…

Я получил, наконец, ответ от Красина: он телеграфировал мне копию своей телеграммы Ломоносову, в которой он категорически запрещал ему продавать золото, помимо меня. Ломоносов ответил ему наглой ложью, что я поднимаю ненужную тревогу, что он не продаст без меня ни одной унции, что он действует на основании точных инструкций, полученных им непосредственно от Совнаркома…

Наконец совершенно пьяные пароходы с золотом ушли. И результаты не замедлили сказаться. Ломоносов пошел вместе со своим секретарем и советником по «финансовым» делам (если не ошибаюсь, это был некто Лазарсон или Ларсон) по стокгольмским банкам с предложениями купить у него золото, почти буквально с протянутой шапкой, как он говорил в приведенной мною речи… Я думаю, самому непосвященному в таинства валютных операций читателю будет понятно, какое влияние это должно было оказать на стокгольмский золотой рынок: золото стало катастрофически падать… Вся моя работа пошла прахом!

И следующая партия золота, которую я продавал (а ведь я вынужден был — продавать, ибо меня хватали за горло — ниже это будет иллюстрировано — аккредитованные советским правительством разные лица), пошла сразу по 2,12 шведской кроны за золотой рубль, спустившись таким образом с 2,19, т. е. понизившись на семь пунктов. И дальше пошло по наклонной плоскости, и вскоре рубль упал до 2,04. Мои банкиры, Ашберг и Шелль, честно служившие мне и помогавшие в поднятии курса, были в отчаянии. Ашберг специально приезжал из Стокгольма и просил меня повлиять на советское правительство, чтобы Ломоносову было запрещено продавать золото. О том же просил и Шелль…

Я был обессилен в этой борьбе с головотяпством одних и уголовной политикой других! Я писал, посылал телеграммы. Но те, кто, не стесняясь, ставили потом и кровью народа добытую копейку ребром, нагло хохотали… А «аккредитованные» душили меня, писали на меня доносы, жалобы… Ниже я приведу любопытную жалобу-донос на меня Коппа…

Я был беспомощен. Был беспомощен и Красин, которого я бомбардировал телеграммами… А Ломоносов жрал — другого выражения я не нахожу — золото, поглощая ею своей утробой… Из Стокгольма мне писали о тех пиршествах, которые там происходили…

Ах, читатель, тяжело было работать среди этого оголтения и всеобщего воровства! И деньги, народные деньги таяли — ведь я должен был питать и Зиновьева и всех его сподручников по Коминтерну… А ведь я пошел к советам для честной и продуктивной работы для блага народа… И во мне горело и жгло меня чувство виновности… ведь я был с «Ними»… А гуковские и ломоносовы ликовали… и ЖРАЛИ!..

— Что, — не скрывая своей радости, говорил он мне, — рублик-то падает, хе-хе-хе, катится, неудержимо катится!..

Чтобы читателю было хоть сколько-нибудь понятно, в каком положении я находился, приведу один из многих примеров того, как «аккредитованные» правительственные агенты и агенты Коминтерна, этой «свободной, не зависящей от советского правительства» организации (как уверяли и уверяют лиходеи, именующие себя правительством), действовали, выбивая из моих рук народные средства.

Вот брат знаменитого героя «храброго и мужественного советского фельдмаршала» Троцкого, господин или товарищ Бронштейн. Он командирован в Копенгаген для каких-то, известных только ему одному и пославшим его, закупок для надобностей военного ведомства. У него какой-то неограниченный кредит, что называется, «квантум схватишь». Он шлет мне телеграмму, например, о переводе ему (конечно, «немедленно») пяти миллионов крон. У меня есть много золота, русского бойкотируемого золота, но нет ходячей валюты. Я работаю над обменом золота на нее. Телеграфирую ему просьбу подождать. Но он — брат «самого фельдмаршала», — он не может ждать. Он сыплет на меня по телеграфу угрозы. Жалуется своему всесильному в то время брату… Тот требует… угрожает… Натуживаюсь… Посылаю… И это не один раз… Но должен сказать правду: братья Бронштейн, Троцкий и К°, были еще сносны. С ними можно было еще говорить, им еще можно было приводить резоны.

Но вот выступает стильная в своем роде советская фигура. Мой старый знакомый и «крестник», которого я, как я упомянул выше, принимал от советской купели — вельможа Копп. Он находится в Берлине в качестве не аккредитованного перед германским правительством, но по существу советского торгпреда, и в качестве такового он, по заданиям из центра, закупает и отправляет из Германии в Ревель для переотправки в Россию на пароходах всевозможные товары, главным образом, сельскохозяйственные машины и инструменты. Боже, что это за товары!.. Я мечтаю о том, чтобы бывший мой сотрудник, инженер Фенкеви, сказал свое честное и правдивое слово по поводу того, что представляли собою эти товары, на которые шли миллионы и миллионы народных денег. Пусть он выступит с опровержением меня, пусть укажет мои ошибки. Ведь он в качестве заведующего транспортным отделом принимал и перегружал эти товары. Ведь он приходил ко мне, часто чуть не плача, и просил меня съездить с ним на пароходы осмотреть прибывшие грузы… Неужели он промолчит? Не верю, не хочу верить!..

Вот прибывает большой пароход, весь нагруженный косами… Фенкеви осматривает груз вместе со своим помощником, латышом-агрономом, по фамилии, кажется, Скульпе. Он летит ко мне, он привез «для обозрения» пять штук этих кос, которые должны пойти мужику для сенокошения. Он влетает ко мне. Он весь одно возмущение. Не русский, а венгр, он весь один гнев… Гневом дышит и честный Скульпе…

— Смотрите, Георгий Александрович, — говорит он на своем странном русском языке, — смотрите, вот чем должен косить русский мужик!.. Это косы, целый пароход кос, пришедший от Коппа…

И он, и его помощник берут одну за другой все пять кос и легко сгибают их. Косы перегибаются пополам и не выпрямляются — это простая жесть! Ясно, что они не для работы. Я отказываюсь их принять, отказываюсь расходовать на пересылку их в Россию. Шлю телеграмму Коппу. Он нагло отвечает мне и требует, чтобы я принял эти «косы» и переслал их в Россию. Я отказываюсь. Но он успел уже телеграфно пожаловаться в центр. Он исказил истину, и я получаю строгий запрос, почему я отказываюсь. Отвечаю и объясняю, в чем дело. Идет обмен телеграммами, получаю ряд угроз. Стою на своем. Не принимаю бутафорских «кос», и в конце концов пароход уходит с «ценным грузом» обратно.

Снова пароход от Коппа. Он полон плугов, Фенькеви и Скульпе снова летят ко мне. Они умоляют меня съездить с ними на пристань и посмотреть на плуги. Едем. Громадный пароход набит, и на палубе, и в трюме, плугами. Неупакованные плуги на палубе все проржавели. Отодвигают люк трюма. Я гляжу в него и от изумления отскакиваю назад. Вместо стройного ряда плугов я вижу какую-то фантастическую картину. Сброшенные кое-как в трюм плуги эти от морской качки сбились в какую-то плужную смесь, в которой лемехи, резцы, рога и колеса слепились в хаотическом беспорядке, поломав друг друга… Не менее, если не более, пятидесяти процентов товара приведено в полную негодность, а остальные плуги могут быть использованы лишь после капитального, дорогостоящего ремонта… Снова я отказываюсь принять такой товар… Снова телеграммы, жалобы, угрозы… Снова Лежава, указывая на близость начала полевых работ, требует, чтобы я выслал хоть ту часть, которая годится для работы. Но капитан отказывается отпустить часть груза, — и он по-своему прав — он требует, чтобы я принял или весь груз, или отказался бы от всего груза…

Тщетно я указывал Коппу, как надлежит грузить плуги: положив в трюм первый ряд, покрыть его досками, на которые положить второй ряд и т. д. Он отвечает угрозами и, наконец, доносами…

Я думаю, довольно этих двух примеров, чтобы читатель имел представление об операциях вельможного Коппа…

Я пишу эти строки, и передо мной стоит стакан чая в скромном серебряном подстаканнике, поднесенном мне в момент моего отъезда из Ревеля в Лондон моими близкими сотрудниками, называвшими себя «верной пятеркой». Среди выгравированных на нем подписей имеется имя «Фенькеви», по инициативе которого на подстаканнике выгравирован и девиз по-латыни. Хороший девиз: «veritas vincit».

Я часто употребляю этот дорогой мне подстаканник, с умилением вспоминая о «верной пятерке», объединившейся около меня под этим святым лозунгом… И вот, вспоминая операции Коппа, которые все проходили, в транспортном смысле, на глазах у Фенькеви, мне хочется по-прежнему дружески сказать ему: Иосиф Иосифович, именем «veritas vincit», умоляю вас выступить и сказать всем, правду ли я говорю или лгу. Бросьте сомнения и скажите правду, ведь должна же хоть раз «правда победить и воссиять»…

И вельможа Копп, разжиревший и обнаглевший, конечно, не мог оставить безнаказанными мои выступления. И вскоре ко мне в кабинет явился Гуковский, по обыкновению торжествующий и радостный, как всегда, когда он мог поднести мне какую-нибудь гадость.

— Вот вы говорите, что я все пишу на вас доносы, — сказал он, — а вот я только что получил от Коппа из Берлина письмо, к которому он приложил копию жалобы на вас в ЦК партии, хе-хе-хе!.. Это штучка, хе-хе-хе!..

И он стал читать мне эту жалобу. Цитируя наизусть, ручаюсь лишь за общий характер ее и некоторые врезавшиеся в мою память крылатые слова и выражения. Писал он свою жалобу в высоколитературном стиле (отдаю ему эту справедливость), подражая известному выступлению Эмиля Золя по делу Дрейфуса, в котором каждый абзац начинается словами: «J'accuse!»[76]. Не буду приводить всего доноса, приведу только наиболее врезавшуюся в мою память часть:

«Я обвиняю товарища Г. А. Соломона в сознательном саботаже меня путем отказа мне в денежных средствах. Это видно из приведения копий моих и его телеграмм.

Моя телеграмма (год, месяц и число): «Немедленно переведите одиннадцать миллионов марок, необходимых для внесения задатка по заключенному договору. № 347. Копп».

Ответ товарища Соломона (год, месяц и число): «Ваша № 347. Не имея распоряжения центра об отпуске вам одиннадцати миллионов марок, запросил Москву. Результаты сообщу. № 1568. Соломон».

Моя телеграмма от (год, месяц и число): «Вашу № 1568 считаю просто отпиской… Повторяю требование, изложенное моей телеграмме № 347, при неисполнении какового вынужден буду жаловаться Москву. № 362. Копп».

Не получая в течение трех дней ответа от товарища Соломона, послал ему новое требование (год, месяц и число): «Глубоко возмущенный вашим молчанием ответ на мою № 362, требую срочного ответа и исполнения требования, изложенного моей № 347. При неполучении ответа до завтра вечером буду считать явным саботажем, о чем и уведомлю Москву с возложением на вас ответственности. № 385. Копп».

Прошло еще три дня. Ответа от товарища Соломона не было. Это вынудило меня послать жалобу на товарища Соломона в Москву Наркомвнешторгу, от которого получил ответ: «Одновременно даем распоряжение Ревель перевести вам одиннадцать миллионов золотых германских марок».

Прошло еще три дня. Ответ от товарища Соломона: исполнил это распоряжение. Но прошу вас, уважаемые товарищи, обратить внимание на то, что нарочитый формализм товарища Соломона задержал получение этих денег почти на две недели и что таким образом выгодная для РСФСР сделка не состоялась… № 397, Копп».

Далее шли примеры моего такого же «саботажа», которые не стоит приводить. А затем цитирую, опять-таки, увы, только на память, другое обвинение:

«Я обвиняю товарища Соломона в антисоветском отношении к делу и ярко выраженной контрреволюционности, как это будет видно из дальнейшего.

По срочному, ввиду приближающихся полевых работ, требованию Наркомвнешторга мною спешно были заказаны на одном из лучших австрийских заводов стальные косы, которые я спешно же погрузил на пароход, чтобы они попали вовремя в Россию…»

И далее шло описание только что изложенной мною истории с железными косами.

«Явно стремясь скомпрометировать советское правительство в глазах крестьян, товарищ Соломон, бюрократически придираясь к поставке этих кос, не принял их и возвратил мне обратно, таким образом вызвав ряд ненужных затрат по отправке кос туда и обратно, страхованию их и прочим накладным расходам. Я слагаю с себя всякую ответственность за несвоевременное снабжение населения косами, за недовольство крестьян и те обвинения советского правительства, с которыми оно, конечно, обрушится на него, и всецело возлагаю всю эту ответственность со всеми последствиями на товарища Соломона, который в антисоветских и контрреволюционных намерениях вызвал эту бучу…»

Такие же «J'accuse!» были и по поводу плугов, по поводу сеялок, еще одной партии кос, борон и прочее и прочее.

Гуковский, смакуя эти обвинения, прочел мне жалобу.

— Да, вот что пишет Виктор Леонтьевич Копп по поводу вас, хе-хе-хе, — сказал он, закончив чтение. — Вот видите, не я один, все на вас жалуются… хе-хе-хе… быть бычку на веревочке… быть, хе-хе-хе!..

Конечно, все эти обвинения были явным вздором, и ЦК партии не обратился ко мне даже с простым запросом по поводу всех этих «ж-аккюз»[77].

Но я, не обинуясь, скажу, что эта недобросовестная деятельность Коппа стоила России массу денег. Помимо того, что возвращение назад негодных товаров, естественно, вызывало страшное запаздывание в деле снабжения крестьян необходимыми срочно орудиями и инструментами, оно крайне удорожило все дело, увеличивая себестоимость их, что отражалось на потребителях. И не было ни одной поставки от Коппа, вполне нормальной. Мне приходилось в тех случаях, когда поломки и порчи составляли не более 10 % всей партии, принимать весь груз, отбирая лом и частью выбрасывая его, частью же ремонтируя его в Ревеле, ибо, напоминаю, наши ремонтные возможности в России были очень слабы.

Но необходимо отметить еще одно обстоятельство, которое весьма меня обескураживало, — это дальнейшая судьба приобретаемых товаров. Недавно мне пришлось читать не то в «Возрождении», не то в «Последних новостях» маленькую корреспонденцию из России, в которой сообщалось, что на московских железнодорожных путях имеются громадные залежи неразгруженных вагонов, которые стоят наполненные товарами свыше пяти лет… Такая же участь была и с моими грузами. Мы их отправляли, и они пропадали.

Буду говорить о явлении, а не об отдельных фактах. Мы отправляем маршрутный поезд. Груз очень срочный. Одновременно с отправкой груза Фенькеви, по установленному им самим правилу, посылает в Москву краткое телеграфное сообщение со всеми необходимыми сведениями (по какому договору груз приобретен, количество его, номер маршрутного поезда, день, месяц и год отправки, словом, все данные). Проходит несколько времени, и я получаю срочную телеграмму-запрос, как-де и почему-де до сих пор не отправлена такая-то партия товара, о спешности которого Наркомвнешторг мне писал тогда-то и тогда-то. Иногда эти запросы сопровождались выговорами, на которые я не обращал никакого внимания. Такие запросы-выговоры посылались периодически целыми пакетами. Я передавал их Фенькеви. Он должен был тратить время для наведения справок, и всегда оказывалось, что груз давным-давно отправлен, что по поводу некоторых грузов у нас имеются те или иные документы, подтверждающие, что груз своевременно прибыл и т. д. Все это говорило о том, что в центре была полная неразбериха… Но было и другое явление, которое не могло не обескураживать нас, — это колоссальное хищение товаров дорогой. Нередко целые вагоны оказывались опустошенными путем выпиливания полов в них, так что они приходили с целыми пломбами, но без груза. Это заставило меня посылать с поездом особых комендантов, которые должны были следить за целостью груза в дороге. Но и это не помогало, и грузы таяли… И мне помнится, что в особенности предметы широкого потребления расхищались целиком. Так вот, я помню, мы послали маршрутный поезд с прекрасной американской обувью. И не прошло и двух недель, как наша обувь уже снова оказалась в Ревеле и продавалась на рынках и в магазинах по ценам ниже нашей себестоимости…

Увы, это было, так сказать, обычное явление… Ничто не спасало от воровства.

XXXI

Примерно в сентябре при моем представительстве был организован Специальный отдел экстренных заказов, или сокращенно Спотэкзак, подчиненный формально и дисциплинарно мне, но представлявший собою по существу закупочную организацию военного ведомства. Гражданская война, войны с лимитрофами и продолжавшаяся еще в то время война с Польшей требовали чрезвычайного напряжения правительства для снабжения и обеспечения армии, которая просто бедствовала. Солдаты были полуодеты, плохо вооружены, и армия нуждалась во всем: в сукне, в обуви, в белье, в медикаментах, в вооружении.

И вот однажды уехавший было в Москву Седельников возвратился в Ревель и привез с собой двух сотрудников — инженера Хитрика и кожевенника Бреслава[78]. Они привезли с собой шифрованное письмо от Лежавы, в котором мне сообщалось распоряжение об организации отдела Спотэкзак и об откомандировании ко мне прибывших в качестве сотрудников этого отдела. Они привезли с собой составленный и утвержденный центром обширный список специальных товаров, которые следовало заказать и поставить.

Необходимо отметить, что в правовом отношении Спотэкзак был очень нелепо регламентирован. Он был какой-то дважды подчиненный: во-первых, мне, а во-вторых, центральному отделу (носившему тоже название Спотэкзак), находившемуся при НКВТ и подчиненному помимо его еще и военному ведомству. Без одобрения центрального отдела я не мог приобрести никаких товаров. Таким образом, сотрудники этого отдела под моим наблюдением рассматривали, испытывали предлагаемые товары, одобряли или отвергали образцы их, узнавали цены, торговались… но все это, так сказать, в совещательном порядке. Окончательно же решал цену и все условия поставки я. Но мои «спотэкзаковцы», боясь своего центрального начальства, посылали ему на апробацию отобранные и подходящие, по их мнению, образцы (с ценами и прочими условиями), а в более сложных случаях ездили в Москву с этими образцами. И лишь после того как товары и условия их поставки прошли все эти инстанции, я окончательно сговаривался с поставщиками и заключал договоры. Конечно, порядок этот был довольно сложный и в самом принципе его уже таились всякие возможности конфликтов и межведомственных трений. Но мне лично он был удобен, так как снимал с меня значительную долю ответственности и возможных нареканий, ибо, как оно и понятно, мое мнение и мнение центра часто расходились. Не соглашаясь с ним, я делал свои возражения и в случае неприятия их центром и настаивания им на его решениях я спокойно подписывал точно и подробно разработанный договор, чисто по-чиновничьи, чувствуя себя покрытым решением центра. Однако, хотя это и было мне лично удобно, такая система до некоторой степени и обезличивала меня, сводя значение моей подписи к чисто юридической фикции или проформе…

Но наличие Седельникова в качестве сотрудника Спотэкзака создавало при его нервной невменяемости для меня массу неудобств. И мне тем труднее вспоминать о нем с упреком (недавно, в июне 1930 г., он скончался), что лично ко мне он относился очень хорошо, что не мешало ему закатывать мне самые нелепые сцены. Не понимая ничего в коммерческих делах и особенно в правовой стороне вопроса, он часто наседал на меня, требуя, чтобы я немедленно подписал тот или иной договор, в принципе уже решенный, но по которому я еще не пришел к окончательному соглашению с поставщиком в деталях. Укажу на конкретный случай.

Голландская фирма «Флессинг» предложила мне двести тысяч комплектов солдатского обмундирования. Комплект состоял из френча, штанов и шинели. Фирма представила образцы, которые я передал в отдел Спотэкзака. Отдел долго исследовал эти образцы, испытывал их и, не решившись взять на свою ответственность апробацию их, просил меня о командировании кого-нибудь из сотрудников в Москву. Я командировал инженера Хитрика. Он возвратился из Москвы с сообщением, что в центре образцы вполне одобрены и что центр просит меня, выторговав сколько можно в цене, заказать эти двести тысяч комплектов как можно скорее. Я вступил лично в переговоры с фирмой, как о цене, так и о разных других условиях. Поставщик упорно торговался, отказываясь пойти на ряд условий, которые гарантировали бы интересы государства. Это тянулось несколько дней. Седельников, горевший искренним желанием честно служить интересам России, но не знавший, как и к чему именно приложить свои руки и силы, нервничал по поводу неизбежной задержки, ругал моего юриста мне, обвиняя его в ненужной придирчивости, из-за которой теряется-де дорогое время. Разумеется, я не мог заключить в угоду ему скороспелый договор, не проведя в нем всех необходимых пунктов, гарантирующих интересы государства, и, несмотря ни на что, вел неукоснительно свою линию… А это было нелегко. Седельников врывался ко мне…

— Долго ли вы будете тянуть с подписанием договора? — накидывался он сразу на меня, начиная свои иеремиады низким, сдавленным голосом. — Наша армия не одета, не обута, гибнет на поле битвы, исполняя свой священный долг… Вместо шинелей она одета в рогожевые плащи! Она мерзнет! А вам нет дела до этого! Вместо того чтобы лететь на помощь ей, вы копаетесь в юридических тонкостях с вашими юристами… вы крючкотворствуете, вырабатывая пункт за пунктом!.. А армия, — совсем уже хриплым от душившего его волнения, каким-то гробовым голосом заканчивал он, — мерзнет, гибнет!.. Вы… просто циник!!! — и он с гневом выходил от меня, хлопая дверью…

Он мешал мне работать, все время совещался с представителем поставщика, резко критиковал мое поведение. Разумеется, это было на руку поставщику, старавшемуся обойти неудобные ему пункты договора, и он настраивал его и других сотрудников Спотэкзака. Седельников жаловался на меня в Москву. Оттуда меня бомбардировали телеграммами, вызывали к прямому проводу, торопили, угрожали… Скажу тут же, что, несмотря на все принятые предосторожности при заключении этого договора, поставка была проведена совершенно мошеннически: обмундирование было доставлено старое, и не только поношенное, но, по-видимому, даже снятое с убитых, так как многие предметы были окровавлены… И это дело повлекло за собой грандиозный процесс…

Было трудно работать. Большинство поставщиков были просто аферистами, с которыми приходилось держать ухо востро. Между тем работа все расширялась, а сил было мало и не хватало работников. В Ревеле было немало русских, предлагавших свои услуги, людей с хорошим служебным прошлым, но они были эмигранты, и я не мог пользоваться их услугами, ибо верхи относились ко мне с недоверием, как не к настоящему большевику, и таким образом руки мои были связаны. Я — о чем ниже — был окружен чекистами, следившими за мной и налагавшими свое вето на большинство моих кандидатов… Я требовал командировать ко мне разных служащих и специалистов, но и там шла задержка со стороны ВЧК, в свою очередь налагавшей свое вето на представляемых Наркомвнешторгом кандидатов…

Положение создавалось совершенно невозможное. Я требую, например, для пополнения штата бухгалтерии счетовода и конторщиков. Спустя долгое время ко мне являются два субъекта: они профильтрованы через ВЧК. Я радуюсь. Начинаю их расспрашивать об их служебном стаже.

— Вы знакомы, товарищ, — спрашиваю я одного из них, — со счетоводством?

— Нет, товарищ, — застенчиво отвечает он, — я не счетовод…

— А что вы умеете делать?

— Да как сказать… по профессии я… парикмахер…

— Так зачем же вас командировали ко мне?

Он рассказывает. Оказывается, что он «ответственный» парикмахер, все время бривший и стригший «самого Ильича», который всегда «были очень довольны» его работой и «брились только у меня»… И вот этому советскому Фигаро пришла фантазия побывать «за границей». Он обратился к Ильичу, и «они устроили его»…

Вызываю другого командированного. Задаю тот же вопрос…

— Видите, товарищ, — отвечает он развязно, — я могу быть вам очень полезен моим пером… я поэт… и вообще беллетрист… школы Маяковского, — с достоинством заявляет он…

Само собою, откомандировываю их обратно.

Но вот однажды является ко мне командированный один субъект, по фамилии Нитко, вместе со своей женой. Мне необходимо остановиться на нем немного, так как эта фигура при всей своей незначительности играла, а может быть, и сейчас играет большую роль в сферах советского персонала. Он привозит с собой удостоверение, подписанное Лежавой, из которого я узнаю, что товарищ Нитко «видный партийный работник, бывший член ростовского н/Д Реввоенсовета, за которым имеются громадные заслуги… почему Наркомвнешторг усердно рекомендует его моему вниманию… он может быть полезен в качестве ответственного работника в любом направлении…» Кроме этого специального удостоверения, он представляет мне и личное письмо Лежавы, который пишет: «Дорогой Георгий Александрович, письмо это передаст Вам товарищ Нитко, полная официальная характеристика которого изображена в удостоверении. К ней прибавлю, что я очень рад, что мне удалось залучить этого выдающегося сотрудника для Вас. Не сомневаюсь, что он станет Вашей правой рукой для всех Ваших дел…» Я прочел эту литературу, приветливо принял и Нитко, и его жену, хотя оба они произвели на меня препротивное впечатление…

— Ну, товарищ Нитко, — спросил я его, — что же вы умеете делать?

— Я? — ухмыляясь, переспросил он, — все что угодно, положительно все…

Я глядел на его ничтожную, какую-то всю гаденькую физиономию, с небольшими бегающими и все ощупывающими глазами, с небольшой, какого-то дрянненького вида бороденкой вроде Счастливцева[79] и чувствовал, что мне хочется сказать ему: «Вон, гадина!» А он продолжал, самодовольно ухмыляясь:

— …положительно все! Велите мне дать любое дело, и я буду на месте… До революции я был приказчиком на Волге по ссыпке хлеба, а потому понимаю всю коммерцию…

И он долго и скучно рассказывает мне, захлебываясь от переполняющего все его нутро самовосхищения, всякий вздор. И желание резко оборвать его и сказать ему: «Пошел вон, гадина!» — растет во мне с неудержимой силой.

— А кроме того, товарищ Соломон, — понижая голос, говорит он, — если нужно кого-либо или что-либо выследить (патетический удар себя в грудь), вот он я… Нитко… Только прикажите, и я тонко и незаметно все сделаю… Я незаменим для приемок… каких угодно товаров…

Ломаю голову: куда его назначить?.. Увы, откомандировать его я — не могу: ведь он такой «серьезный» товарищ… Вспоминаю, что у меня имеется еще ответственный, никчемный лодырь, Юзбашев, и решаю прикомандировать Нитко к нему в помощь для технических приемов. Зову Юзбашева, знакомлю их и объявляю о назначении. Жена его… но она совершенно безграмотная портниха, еврейка, даже плохо говорящая по-русски. Помещаю ее в канцелярию складывать бумаги и писать адреса на конвертах.

Проходит несколько дней. Ко мне является Нитко. Вид у него, по обыкновению, гнусный, и эта гнусность еще резче проявляется на его лице, ибо сегодня он ликует, и вид у него крайне таинственный. Он сообщает мне, что в канцелярии неблагополучно: там зреет контрреволюция… Мне некогда. Я вызываю Маковецкого, передаю ему Нитко и поручаю расследовать… Расследование окончено, и Маковецкий приходит ко мне с докладом. Он едва сдерживается от обуревающего его хохота.

— Да, Георгий Александрович, — говорит он, — действительно «контрреволюция», ха-ха-ха!.. Но, знаете, — вдруг бросая веселый тон, с глубоким отвращением продолжает он, — в сущности, ужасная мерзость… По заявлению Нитко, я позвал его жену, эту безграмотную портниху, так как это она-то и уловила контрреволюцию. Ничего не делая в канцелярии по полной своей безграмотности, она занимается подслушиванием. И вот она услыхала, как одна сотрудница сказала другой, что в Париже начинают носить «ужасно» короткие юбки, и обе дамы поговорили немного на эту тему. «Вы понимаете, товарищ Маковецкий, — говорит она мне, — я так возмутилась этим… в служебное время и такие буржуйские разговоры… я и рассказала Исааку (ее муж), чтобы он доложил об этом товарищу Соломону…» Я пытался было ее урезонить, куда тебе! Кричит: «Мы с мужем этого дела так не оставим! Если здесь не обратят внимания, мы напишем в Москву…» Что же делать, Георгий Александрович, ведь донесут…

— Что делать, Ипполит Николаевич? — ответил я. — Да плюньте, и больше ничего, пусть пишут, черт с ними…

Спустя некоторое время у меня была назначена приемка двух тысяч тонн бертолетовой соли. Согласно техническим требованиям, упомянутым в договоре, эта соль должна была заключать в себе 98 % чистой бертолетовой соли, т. е. не иметь более 2 % разных примесей. Я поручил произвести приемку Юзбашеву, который просил позволения взять с собой в помощь Нитко. Я преподал Юзбашеву все необходимые правила. Приемка была простая, и, закончив ее, Юзбашев рапортовал мне, что, явившись к месту приемки, он констатировал, что вся соль находилась в стольких-то бочках такого-то веса каждая, что он вскрыл столько-то бочек, а потом вновь их опечатал (если не ошибаюсь, 5 % всех бочек), взял из каждой по такому-то количеству проб, смешал их в одну общую пробу и, опечатав ее, передал для анализа в государственную лабораторию. К рапорту Юзбашев прилагал удостоверение лаборатории, из которого было видно, что предъявленная для анализа бертолетовая соль содержит в себе посторонних примесей всего около 0,3 %, почему он, Юзбашев, и полагал, что можно принять всю партию соли и передать транспортному отделу для отправки ее в Москву. Я утвердил своею подписью приемочный акт и велел передать его Фенькеви для дальнейшего исполнения, а копию в бухгалтерию.

Чуть ли не в тот же день или на следующий ко мне явился Нитко. Он весь — одно ликующее торжество, одна многозначительность и таинственность… Ему-де необходимо поговорить со мной по крайне важному, неотложному «государственному» делу…

— Вот, товарищ Соломон, — говорит он с тайным злорадством, — вот каковы наши партийные товарищи…

— В чем дело?

— Да вот хотя бы товарищ Юзбашев… Мы были с ним на приемке бертолетовой соли… Ну-с, он брал пробы, а я, хе-хе-хе, следом за ним в свою очередь брал тоже пробы из тех же бочек… А потом я тоже дал сделать анализ в лабораторию… хи-хи-хи! — злорадно, тонким смешком засмеялся он. — Вот, позвольте вам представить копию удостоверения об анализе. А подлинник я при рапорте с препровождением копии приемочного акта товарища Юзбашева с вашей утвердительной резолюцией вчера вечером отправил с курьером в Москву…

Я прочел копию этого анализа, и у меня, что называется, волосы стали дыбом. Лаборатория (частная, но все-таки лаборатория) удостоверяла, что в представленной пробе (смешанной из проб, взятых из разных бочек, напоминаю читателю) заключалось чистой бертолетовой соли только 76,25 %, а остальные 23,75 % представляли собою примеси, ничего общего с бертолетовой солью не имевшие, подробного анализа каковых примесей не было заказано сделать, но и на взгляд представляющих собою разные нечистоты и воду…

В каком-то ужасе я посмотрел на Нитко. Он скромно, но ехидно торжествовал.

— Вот-с, — томно-сокрушенным голосом проговорил он, — а вы, товарищ Соломон, изволили еще вчера утвердить приемочный акт… Надо полагать, в Москве очень удивятся… хе-хе-хе…

Я по телефону тотчас же сделал необходимые распоряжения остановить отправку, приостановить производство расчета с поставщиком и вызвал к себе Юзбашева.

— Вот какие вам беспокойства, — сокрушенно качая головой с притворным чувством, сказал Нитко, которого я поторопился отпустить, чтобы, говорю по правде, не видеть его гнусной физиономии перед собой.

Пришел Юзбашев. Ничего не говоря, я показал ему анализ Нитко. Он был поражен и сразу же вспотел и покраснел.

— Невозможно, — едва-едва пролепетал он.

— Чего там невозможно, — оборвал я его. — Вот здесь анализ… И я дал ему распоряжение сейчас же в сопровождении одного (не помню, именно кого) из сотрудников и в присутствии поставщиков взять вторично пробы и, с соблюдением всех формальностей разделив их пополам, одну часть передать в государственную лабораторию, а другую в частную. Пока производились эти проверочные анализы, я просто места себе не находил. А донос Нитко уже возымел свое действие: пошли из Москвы срочные запросы, замечания… Мне приходилось отвечать… О «преступной» поставке узнало и военное ведомство… Начались междуведомственные трения, суматоха, паника…

Но вот прибыли анализы из обеих лабораторий. Они были почти тождественны: одна лаборатория установила 99,70 %, а другая — 99,75 % чистой бертолетовой соли… Представляю читателю судить, что я переживал эти дни, и не только я, но и мои сотрудники: работала канцелярия, машинистки, телеграф, шифровальщик… И едва были получены эти анализы, как я поспешил вызвать к прямому проводу Москву и сообщить о результатах проверки… Из Москвы меня просили произвести строгое расследование, по чьей вине произошла эта склока.

Я вызвал Нитко и накинулся на него.

— Ничего не знаю… вот хоть побожиться, — забыв о безбожии, жалобно повторил он.

Но я стал настойчиво его допрашивать. И в конце концов докопался до самой подноготной. Оказалось, что, следуя за Юзбашевым, он, крадучись от него, брал пробы из тех же бочек, но не прямо из бочек, а он подбирал просыпавшуюся при откупоривании бочек бертолетовую соль с пола. Бочки находились в таможенных складах. Пол был покрыт сором, грязью и талым снегом, и просыпавшаяся соль смешивалась со всем этим… Я думаю, остальное ясно и я могу не оканчивать этой истории…

Я сообщил о результатах моего расследования в Москву и просил убрать от меня этого прохвоста. Но его оставили у меня, и он, хотя и присмирев несколько, продолжал всем надоедать и вызывать всеобщее негодование. Сколько я помню, я отделался от него только тем, что откомандировал «за ненадобностью» его жену, а тогда и он уехал с нею. Но его ревельские проделки не повлияли на его карьеру, — ведь «быль молодцу не в укор», и я слышал, что в Москве он получил какое-то очень высокое назначение.

Не лучше обстояло дело с другими командированными на службу лицами. Вот, например, некто Вальтер. Он явился с командировочным удостоверением Наркомвнешторга, но тут же по секрету сообщил мне, что, в сущности, он командирован ко мне «товарищем Феликсом» (т. е. Дзержинским) для исследования «корней и нитей» контрреволюции и для надзора за эмигрантами.

— Вы имеете удостоверение от товарища Феликса ко мне? — спросил я его.

— Простите, товарищ, я его потерял дорогой… это была просто записка на ваше имя…

— В таком случае, я не могу вас принять, поезжайте обратно в Москву и привезите мне удостоверение товарища Феликса…

Он уехал и не возвратился.

Вот далее какая-то жалкая и несчастная женщина, фамилии которой я не помню. Она представляет удостоверение от Наркомвнешторга и сообщает мне, что она, в сущности, командирована ко мне (если не ошибаюсь) товарищем Аванесовым, у которого она состояла по чекистским делам… Но у нее тоже кроме словесного утверждения нет никаких рекомендательных писем… Я и ее откомандировываю. А она такая жалкая, полу горбунья…

И вот появляется некто товарищ Николаев. Он командирован ко мне (для меня открыто) как чекист. Его миссия — следить за белогвардейскими движениями и за служащими, конечно. Он вполне аккредитован и производит хорошее впечатление искреннего рабочего коммуниста, гнушающегося создания дел путем провокации. Он имеет право пользоваться у меня кредитом. Но вслед за ним является в качестве его помощника Колакуцкий. Это имя прославил в своей известной книге Борис Седерхольм («В стране нэпа и Чеки»). Колакуцкий морской офицер царской эпохи. Но и тогда уже, как он сам мне говорил, он занимался не столько своей специальной службой, сколько был шпионом. Очевидно, ЧК не питала к нему полного доверия, почему он был назначен только помощником скромного Николаева. И вот они с Николаевым начинают «работать». Я не вникаю в их работу и из осторожности прошу готового мне все разболтать Колакуцкого не посвящать меня в тайны своей работы. Он через Николаева постоянно требует от меня массу денег, которые-де нужны им для того, чтобы посещать всякие рестораны, кафе и прочие увеселительные места, где ютятся-де белогвардейцы и другие контрреволюционеры. Они тратят громадные деньги «на дело». Колакуцкий старается сойтись со мной, «дружески» советуя мне не сидеть вечно в моем кабинете за письменным столом. Нет, в интересах моего дела я должен иметь общение с деловыми сферами, угощать и принимать угощения, выезжать в загородные рестораны.

— Это прямо в интересах вашего дела, Георгий Александрович, так вы можете лучше узнать ваших поставщиков, — явно провоцировал он меня, старого, испытанного работника. — Ну, вот, давайте сегодня вечером поедемте с нами туда-то и туда-то. Там бывают чудные женщины, а вино такое, что пальчики оближешь…

Я резко прошу его замолчать и говорю ему, что мне некогда ездить по кабакам. Но он часто возвращается к этому, стараясь меня соблазнить, чтобы потом впутать меня… Я вижу насквозь все его подвохи неумного провокатора. Мне скучно слушать его, и я его обрываю.

— Да полно вам, — не выдержав однажды, говорю я ему, — не тратьте время на меня, вам меня не спровоцировать, и, уж поверьте, мое имя не окажется скомпрометированным «в числе драки» или «по бабьему делу»…

— Ха-ха-ха! — нагло и откровенно хохочет он. И рассказывает мне интересные эпизоды из своей провокационной практики, как он уловил такого-то и такого-то… — Вот я и думал, что мои искушения так или иначе подействуют и на вас, и вы пойдете, ха-ха-ха, на удочку… а там бы мы вас сфотографировали бы. Ну, да ничего не поделаешь… сорвалось…

Но однажды Колакуцкий явился ко мне с Николаевым. Оба они были настроены очень серьезно, и на их лицах было сугубо значительное выражение. Забегаю немного вперед. В то время в моем денежном несгораемом шкафу хранилось на миллион фунтов стерлингов бриллиантов… Дня за два, за три до того я получил письмо, в котором мне угрожала смертью какая-то «организация свободных социалистов-революционеров». Я столько получал угрожающих писем, что и на это письмо не обратил внимания. Но в этом письме было упоминание о хранившихся у меня бриллиантах, которые мне «организация» предлагала отдать «добровольно»… Я принял только одну меру: посвятил в эту угрозу моего приятеля, курьера Спиридонова, действительно преданного мне, и просил его ночевать в моем кабинете на диване, на что он и согласился (конечно, вооруженный).

— Георгий Александрович, — довольно торжественно обратился ко мне Колакуцкий, — мы узнали… вот вы все негодовали, что мы массу денег тратим на кутежи, а вот благодаря этому-то мы и узнали, что здешние эсеры готовят на вас покушение с целью отобрать у вас какие-то драгоценности… Да и вообще помимо этого они решили покончить с вами…

Он встал и подошел к окну моего кабинета, недалеко от которого помещался мой письменный стол. Напротив, через довольно узкую улицу, находился какой-то частный дом, окна которого смотрели в мое окно.

— Нет, — сказал он тоном специалиста, — мне это совершенно не нравится… Ведь что же это такое: тут можно вас простым револьвером отправить на тот свет, особенно ночью, когда вы, по обыкновению, работаете долго… Нет, это не годится… Вы так, сидя, представляете собою великолепную мишень… Необходимо, чтобы вы хоть ночью опускали шторы, все-таки это будет затруднять прицел.

Узнав далее, что я днем и ночью хожу по улицам (жил я по ревельским понятиям довольно далеко от своего бюро) и что у меня даже нет никакого оружия, он заставил меня взять у них карманный (для жилетного кармана) браунинг и просил, чтобы я не выходил один, а непременно с провожатым… Не буду на этом долго останавливаться, скажу просто, что я отказался следовать их советам, и вовсе не в силу моей «безумной» храбрости, а по соображениям личного характера. Я поторопился поскорее от них отделаться, и, едва они ушли, я пригласил Маковецкого, Фенькеви и Спиридонова. Все мы вооружились и тотчас же, не обращая на себя внимания, вышли из «Петербургской гостиницы» и, нагруженные одиннадцатью довольно большими пакетами (тщательно опечатанными) с бриллиантами, отправились в банк, где и спрятали драгоценности в сейф…

Колакуцкий на моих глазах развращал скромного поначалу Николаева. Требования денег все увеличивались и учащались. Кутежи «на пользу России» принимали какой-то катастрофический характер. Не говоря уже о Колакуцком, я часто встречал самого Николаева с мутными, воспаленными глазами…

И наконец «кончился пир их бедою». Колакуцкий и Николаев жили в «Золотом льве». В то время я уже не жил там, найдя небольшую квартиру. И вот однажды ночью в «Золотом льве» произошел галаскандал, героем которого явился Колакуцкий. Вдребезги пьяный, он завел какую-то драку, не помню уж, с кем и из-за чего, но он стрелял и кого-то ранил… Словом, ему пришлось как можно скорее уехать из Ревеля.

XXXII

Приблизительно в ноябре (1920 г.) центр возложил на меня еще одно крайне неприятное для меня дело, а именно продажу бриллиантов. В этом товаре я абсолютно ничего не смыслю. Сперва по этому поводу шла переписка между мной и Красиным. Я долго отказывался. Он усиленно настаивал и просил. Настаивал и Лежава. Я согласился. Выше я уже говорил, что еще до меня Гуковский занимался продажей драгоценностей и что прием этого товара и продажа его были неорганизованны.

Ко мне из Англии с письмом от Красина приезжал один субъект по фамилии, кажется, «капитан» Кон. По-видимому, это был русский еврей, натурализовавшийся в Англии. Он приезжал со специальной целью сговориться со мной о порядке продажи бриллиантов. В то время мне прислали из Москвы небольшой пакетик маленьких бриллиантов, от половины до пяти карат. Я показал Кону эти камни. Но его интересовали большие количества. Мы условились с ним, что я затребую из Москвы более солидную партию и к назначенному времени вызову его. Держался он очень важно. Много говорил о своей дружбе с Ллойд Джорджем. Оказался он в конце концов просто посредником. Списавшись с Москвой, я уведомил Кона о дне прибытия камней. И к назначенному дню из Парижа прибыл «представитель» Кона, некто Абрагам, известный диамантер[80].

Бриллианты прибыли. По моему требованию, груз сопровождался нашим русским специалистом, имя которого я забыл, бывшим крупным ювелиром. Позже, как я долго спустя узнал, его расстреляла по какому-то обвинению ВЧК… Кроме этого специалиста, груз сопровождали комиссар Госхрана и стража. Я учредил строгую приемку этого товара, обставив ее массой формальностей. Бриллианты сдавались комиссаром Госхрана при участии прибывшего специалиста и принимались и проверялись специально откомандированными мною четырьмя сотрудниками, в честности которых я не сомневался. И так как Абрагам был потенциальным покупателем этого товара, то присутствовал и он. Не буду приводить описание порядка приемки бриллиантов, но заканчивалась приемка каждой партии так: принятые и отсортированные бриллианты складывались в большие коробки, которые завертывались затем в толстую бумагу, перевязывались бечевкой и опечатывались печатями комиссара Госхрана, моей и Абрагама. Все, конечно, строго регистрировалось и сдающими, и принимающими, и Абрагамом. И всего таких коробок было (не помню точно) не то девять, не то одиннадцать. Среди товара было много камней (были присланы не только бриллианты, но и разные другие камни, как бирюза, изумруд, рубины и пр.) очень испорченных, а потому и обесцененных при извлечении их (для обезличения) из оправы неумелыми людьми. Таким образом, в первых шести коробках помещались камни высокоценные[81] без изъяна, а в остальных — испорченные, надломленные, треснувшие, тусклые и вообще брак.

Приемка окончилась, и началась продажа. Ничего не смысля в камнях, я должен был руководствоваться оценкой, произведенной нашим специалистом по составленным им подробным описям. Выяснилось, что я должен требовать за всю партию миллион фунтов стерлингов. Я и потребовал эту цену, причем поставил условием, что покупатель должен купить всю партию, т. е. лучший и худший товар. Несколько дней прошло в уламывании меня Абрагамом продать ему только первосортный товар, опечатанный в первых шести коробках. Я не соглашался. Затем он, как какой-нибудь торговец на нашем Александровском рынке, охал и ахал по поводу моей цены, давал мне только пятьсот тысяч фунтов, уходил, не появлялся день или два, посылал ко мне каких-то подставных лиц, которых я выгонял, снова являлся, снова охал и ахал, показывал мне какие-то телеграммы из Лондона, в которых «известный самому Ллойд Джорджу и близкий друг его, капитан Кон» тоже ужасался моим ценам. То он требовал прервать переговоры «ввиду моего тяжелого характера», то предлагал мне на пять, десять тысяч больше… Совсем как на Александровском рынке… Мы не сошлись. Абрагам явился демонстративно проститься со мной, торжественно заявил, что я могу сломать его собственные печати на коробках, так как мой товар его больше не интересует. Но когда я, изъявив полную готовность исполнить его просьбу, стал вынимать из моего несгораемого шкапа коробки, он остановил меня и закричал:

— Боже мой, что вы хотите делать? Подождите, пожалуйста!..

И в заключение, набавив еще пять тысяч фунтов, он ушел, сказав, что съездит в Париж посоветоваться, и попросил меня не снимать его печатей, пока он окончательно не откажется от покупки…

А в «бриллиантовых сферах», как до меня доходили известия, шла энергичная борьба за этот приз. В Лондоне на Красина наседал «капитан» Кон, старавшийся через него повлиять на меня. Ко мне приезжали из Лондона какие-то подставные покупатели, которые с полным знанием дела (т. е. об одиннадцати ящиках, их содержимом и печатях) начинали со мной переговоры. Так, между прочим, ко мне приезжал представитель лондонской суконной фабрики «Поликов и К°» Бредфорд (точно не помню его имени) с переводчицей, госпожой Калл, которые торговались со мной и предлагали мне за всю партию бриллиантов 600 000 фунтов. От Красина я получил телеграмму, в которой он рекомендовал мне понизить цену до 750 000 фунтов… но я твердо стоял на своем. Наконец от Поликова я получил сообщение, что он дает мне 675 000 фунтов. Писал мне и Лежава, рекомендуя не так дорожиться… Но я все стоял на своем…

Так этот вопрос и застыл. Чтобы не возвращаться к нему, скажу, что спустя несколько месяцев, когда я был уже в Лондоне в качестве директора Аркоса, а в Ревеле находился тогда сменивший меня (о чем ниже) Литвинов, ко мне явились упомянутый Бредфорд с госпожой Калл. Они радостно и возбужденно сообщили мне, точно я был их лучшим другом, что они уже повенчаны. И тут же они поведали мне, что шесть коробок лучших, отобранных бриллиантов купил их патрон Поликов…

— Вот вы так дорожились, господин Соломон, — сказала с торжеством госпожа Калл, — и мы давали вам уже 675 000 фунтов стерлингов, а вы не соглашались. Но без вас мы с Литвиновым сумели лучше сговориться и купили эти шесть коробок лучшего товара всего за 365 000 фунтов стерлингов…

— Как?! — привскочив даже со своего кресла, спросил я. — За 365 000 фунтов?! Не может быть!..

— А вот мы купили, отказавшись от того лома и брака, который заключался в остальных коробках, — с игривой, кокетливой усмешкой заявила мне эта дама, в то время как ее супруг, не понимавший по-русски, улыбался деревянной улыбкой англичанина. — Поверьте, мы сами были очень удивлены, когда господин Литвинов согласился продать эти шесть ’ коробок отдельно от остальных, от бракованных… Ведь, конечно, этого никак не следовало делать… необходимо было, как вы на том настаивали, продать всю партию вместе… Ну, а господин Литвинов согласился, стал торговаться и в конце концов уступил за триста шестьдесят пять тысяч…

— Не может быть, — сраженный этим известием, бессмысленно повторял я, точно обалдев…

— Помилуйте, как не может быть, — возразила госпожа Калл. — Ведь мы же вот купили для господина Поликова… и он хорошо заработал на них… очень хорошо… да и мы тоже… Мы получили с мужем комиссионных три тысячи фунтов… А брак остался у господина Литвинова, и, конечно, никто не купит его отдельно от первой партии. Все там лом, тусклые цвета… Самое большее, что за них можно получить, это 30–40 тысяч фунтов стерлингов.

И она продолжала и продолжала мне рассказывать все подробности этого ПРЕСТУПЛЕНИЯ, вспоминая о котором теперь, почти через десять лет после его совершения, я весь дрожу от негодования и бессильной злобы… У меня, увы, нет никаких документов. Но живы свидетели и участники этого дела, и я был бы рад и счастлив, если бы преступники привлекли меня к суду, ибо беспристрастное следствие легко могло бы вскрыть всю подноготную этого позора. Но, к сожалению, они не привлекут меня к суду. Нет. Они, так явно ограбившие в этом деле русский народ, прикроются маской: «Мы-де не хотим, не верим продажным буржуазным судам капиталистических акул…» Но да останутся пригвожденными к позорному столбу их «честные и благородные революционные» имена!..

* * *

Среди моих переговоров относительно продажи бриллиантов от Красина прибыл в Ревель курьер, привезший мне копию проекта торгового договора, о котором он договаривался с правительством Ллойд Джорджа, с просьбой пересмотреть его и сделать, если я найду нужным, к нему (т. е. к проекту) дополнения и изменения. Незадолго перед тем из Лондона же прибыл профессор А. Ф. Волков (известный русский ученый, специалист по хлебной торговле) с письмом от Красина, в котором Красин просил меня, если Волков нужен мне, оставить его при моем представительстве. Умный, образованный и честный, высококвалифицированный сотрудник, конечно, был мне очень желателен, и я оставил его при себе, назначив в помощь Левашкевичу.

И вот получив проект договора, я вместе с А. Ф. Волковым засел за изучение его, и в результате мы (конечно, главным образом, Волков, как человек более знающий) сделали к нему кое-какие дополнения и изменения, которыми Красин и воспользовался при дальнейших переговорах по выработке окончательного текста договора.

Сотрудничество Волкова с его широким научно-философским взглядом было неоценимо в юридическом отделе. Но помимо того я воспользовался его эрудицией и педагогическим опытом для осуществления одной моей заветной идеи. Меня тяжело поражало в моих сотрудниках их крайнее невежество и неподготовленность к несению тех обязанностей, которые они выполняли. Большинство их были люди совсем необразованные. Часто хорошие и честные специалисты, они в большинстве случаев были чужды образования и сколько-нибудь широкого взгляда на дело, что значительно уменьшало их ценность. Кроме того, громадное большинство из них, служа в зарубежном государственном российском учреждении, совершенно не знали иностранных языков. Словом, я решил, без афиширования и без представления вопроса в центр на предварительное рассмотрение, ибо, как говорит немецкая пословица, «кто много спрашивает, тот получает много ответов», чисто явочным порядком устроить образовательные вечерние курсы. Я пригласил учительниц немецкого, французского и английского языков, которые по окончании занятий в бюро давали уроки моим сотрудникам. Я поделился своим проектом с А. Ф. Волковым и встретил в нём полное и восторженное сочувствие. И вскоре он начал читать прекрасные отдельные курсы по политической экономии и статистике. Хотя предполагалось, что и я возьму на себя чтение какого-нибудь курса, но за полным недосугом я не мог приступить к занятиям.

В качестве военного агента, специально для собирания военных сведений, в Ревеле находился считавшийся прикомандированным к Гуковскому некто Штеннингер. Это был очень приличный человек и, что главное, безукоризненно честный, которого Гуковский в конце концов выжил. Он совершенно не мог примириться с политикой Гуковского и относился к нему с нескрываемым отвращением. Это сблизило его со мной, и, человек неопытный, он часто обращался ко мне с просьбой дать ему по тому или иному поводу совет. Как оно и понятно, он должен был общаться с разного рода проходимцами, шпионами, работавшими обыкновенно на два фронта. Одним из высококвалифицированных осведомителей у него был русский инженер Р-н. Был ли он действительно инженером или сам присвоил себе это звание, я не знаю. Частенько по поводу тех или иных его осведомлении Штеннингер находился в большом затруднении, верить им или не верить. Он нередко приходил ко мне совещаться по этому поводу. В конце концов он попросил у меня позволения представить мне Р-на, чтобы я увидал его лучшего осведомителя. Я согласился. Это был грузный мужчина, говоривший сильно на «о». Он не скрывал, что одновременно является информатором и английской разведки. Это был не особенно далекий человек и, судя по его манерам и выражениям, скорее напоминал какого-нибудь строительного десятника…

Он заговорил и стал делать разного рода разоблачения, уверяя меня и Штеннингера, что Гуковский служит в английской контрразведке и прочее. Я попросил его и Штеннингера не посвящать меня в секреты его военных сообщений. Он обратился ко мне, между прочим, с просьбой, поддержанной и Штеннингером. Дело в том, что, всячески скрывая свою службу в нашей контрразведке, Р-н считал необходимым иметь легальное объяснение своим посещениям «Петербургской гостиницы», где постоянно толкались разного рода поставщики. Вот он и хотел для своего замаскирования перед нашими сотрудниками и перед английской контрразведкой считаться нашим поставщиком и время от времени заключать тот или иной договор на поставку тех или иных товаров, что и должно было считаться его вознаграждением вместо прямых платежей. Иначе-де он будет легко расшифрован. Я ответил, что ничего не имею против такой системы расплаты с ним, но при условии, что цена и качество поставляемых им товаров будут рассматриваться в общем порядке конкуренции. Он поспешил согласиться, прося лишь о том, чтобы при прочих равных условиях я отдавал преимущество ему. На том мы и порешили. Он тут же предложил мне довольно большую партию обуви. Я передал его предложение Спотэкзаку, так как тип предложенной обуви был военный. Буду краток: образцы были превосходны, цены приемлемы, договор был заключен, обувь была поставлена и оказалась великолепной. Затем он поставил еще что-то, и тоже вполне исправно.

Теперь мне необходимо остановиться на одной поставке Р-на, которая спустя много времени, когда я уже был в Лондоне, сыграла большую роль в моей судьбе. Чтобы не нарушать последовательности в изложении моих воспоминаний, мне придется привести продолжение этой истории лишь при описании моей службы в Англии (с ссылкой на настоящие строки).

Р-н предложил мне партию сальварсана. Наша армия нуждалась в нем, и Спотэкзак усиленно просил меня приобрести ее. Мы сговорились с Р-ным в цене и пр., заказ был дан, и, когда партия была предъявлена, я поручил Юзбашеву произвести приемку. Юзбашев принял, составил приемочный акт, и сальварсан в свое время был отправлен в Москву. Если память мне не изменяет, вся партия стоила около трехсот (300) фунтов стерлингов. Все это было в декабре 1920 года. Занятый по горло своим делом, я вскоре совершенно забыл об этой поставке… Если не ошибаюсь, Р-н поставил еще кое-какие товары, и все его поставки были проведены вполне корректно и по ценам, выдержавшим конкуренцию с предложениями других поставщиков.

Я упомянул выше, что Р-н сообщил Штеннингеру и мне о том, будто Гуковский давал информации английской контрразведке. Конечно, я не поверил этому доносу, и на клятвенные уверения Р-на, что он сам своими глазами видел и читал доклады Гуковского, я сказал ему (и Штеннингер присоединился к моим словам), что буду считать его сообщение «облыжным доносом», которому поэтому и не придаю никакого значения.

— Хорошо, Георгий Александрович, — сказал тогда Р-н, — а вы поверите, если я вам докажу, что говорю правду?

— Как же вы можете это доказать?

— Очень просто, — ответил он. — Я постараюсь раздобыть из дел английской контрразведки один из докладов Гуковского, написанный им собственноручно и им же самим подписанный… Тоща поверите?

— Если у» меня не будет сомнений в подлинности этого документа, конечно, поверю, — ответил я. — Но только, повторяю, если у меня не будет сомнений в подлинности документа, понимаете? Ведь я знаю, что с вашим братом контрразведчиком-информатором надо держать ухо востро. Ведь вы не останавливаетесь и перед всякого рода подделками…

Никаких документов он мне не представил. Но вскоре ко мне явилась одна весьма странная особа. Мне подали карточку, на которой стояло имя по-французски «Мадам Луиз Федермессер» и рукою было написано «предлагает обувь военного образца и разные другие товары. Очень просит принять». Я велел просить, и ко мне вошла молодая дама, одетая скромно, но с той изысканной и дорогостоящей простотой, которой отличаются настоящие аристократки.

— Вы предлагаете солдатскую обувь? — с удивлением оглядев эту изящную посетительницу, спросил я.

— Ах, ничего подобного, господин Соломон, — с небрежной улыбкой ответила она. — Я это написала нарочно, чтобы вы приняли меня и чтобы вообще замаскировать цель моего визита…

— Так чему же я обязан чести видеть вас, сударыня? — спросил я.

— Прежде чем объяснить вам цель моего посещения, — скажу вам, что я знаю, что вы настоящий джентльмен, хотя и состоите на службе у большевиков… Поэтому, прежде чем ответить вам, я прошу вас дать мне честное слово в том, что весь разговор останется между нами… по крайней мере, в течение одного-двух дней…

— Простите, я могу дать вам слово только в том случае, если ваш визит не касается каких-нибудь государственных вопросов…

— О, ничего подобного… Я далеко стою от политики, — ответила она. — Вопрос касается вас лично, только вас… Я хочу вам сделать одно предложение, касающееся только вас лично… Могу я рассчитывать на вашу дискретность?..

Заинтригованный и заинтересованный сверх меры, я дал ей слово.

— Дело вот в чем, — начала она. — Я жена секретаря консула одной из стран, которую вы мне позволите не называть, находящегося не здесь, а в другой стране.

Мы узнали о ваших трениях с господином Гуковским, которые угрожают вам массой неприятностей… Впрочем, ни для кого это не секрет, все говорят об этом. Я не касаюсь существа вопроса, но предупреждаю вас, что он пишет на вас доносы и что вам угрожают большие неприятности… Но и самому Гуковскому несдобровать… это так, между прочим… Так вот, имея через мужа необходимые связи и возможности, я и предлагаю вам, если вам это нужно, устроить вам хороший, — подчеркнула она, — паспорт…

— Нет, — ответил я, глубоко изумленный ее словами и вообще ее осведомленностью, и крайне изумленный ими, — я не собираюсь бежать…

— Ах, я не говорю этого… но я думаю, что, быть может, на всякий случай вам было бы приятно иметь такой паспорт и уже с готовой визой на любую страну в кармане… для вас и, конечно, для вашей супруги также… И так как это для вас… ведь нам все известно… известно, что вы честный человек и что потому-то Гуковский и старается вас утопить… Так вот, для вас оба паспорта будут стоить всего сто тысяч эстонских марок…

— Благодарю вас за заботливость, — перебил я ее, — но, повторяю, я не собираюсь бежать…

— Подумайте, господин Соломон, — настаивала она, — подумайте хорошенько… И это вовсе не дорого… Когда летом Гуковский устраивал через мое же посредство паспорт Эрлангеру и его жене, он уплатил нам миллион эстонских марок… Но Эрлангер был просто мошенник, наворовавший массу денег… у него не менее двух миллионов шведских крон… и мы не стеснялись содрать с него подороже… Гуковский тоже обращался к нам на днях с просьбой о паспорте для себя, но, не желая компрометировать себя с ним, мы ему отказали… Мы же устроили паспорт для господина В-а, которого вы уволили за мошенничество, и ему это тоже стоило миллион марок… А вам и для вашей супруги с готовыми визами все удовольствие обойдется всего только в сто тысяч эстонских марок…

Я наотрез отказался. Конечно, я мог бы и, в сущности, должен был бы арестовать эту даму… Но я отпустил ее — ведь она верила моему слову, слову «большевика-джентльмена»…

И не знаю, была между этим визитом и тем, что произошло на другой день, какая-нибудь связь или это было просто совпадение, но на следующий день — это было в половине декабря — приехал очередной дипломатический курьер. Спустя некоторое время Гуковский влетает ко мне, весь радостный и торжествующий. Он держал в руках какое-то письмо.

— Ну, вот, — сказал он, — я получил сегодня хорошие новости, хе-хе-хе!.. А вы не получили никаких новостей?

— Обыкновенные, — ответил я, — заказы, запросы, все обычное…

— Ну-с, а у меня новости такие, что вы так и ахнете, — радостно сообщил он, — так и ахнете… Хотя я частенько читал вам письма к моим, как вы их называете, «уголовным друзьям», хе-хе-хе… ну, однако, конечно, не все вам читал… Так, узнав, что меня, по настоянию Ленина, решено отозвать, я писал Чичерину, что в интересах поддержания престижа РСФСР необходимо, уж если меня отзовут, отозвать также и вас, хе-хе-хе-хе!.. Ведь правда, остроумная идея?.. Хе-хе-хе!..

Я угрюмо молчал. Мне было глубоко противно. Было противно и слушать его, и видеть перед собой всю его фигуру, его отвратительные гнойные глаза с их нагло торжествующим выражением…

— Хе-хе-хе, — продолжал он, — вот я и получил сегодня ответ от Чичерина… и пришел к вам поделиться новостью, хе-хе-хе!..

И он стал читать мне письмо Чичерина, которое привожу на память.

«…К сожалению, — писал Чичерин, — по настоянию Ленина, на которого, как мне стало известно, очень наседал Сталин, представивший ему подробный рапорт Якубова, а также неблагоприятное для вас мнение нашего «миротворца» Иоффе, вас решено отозвать из Ревеля. Я старался воспротивиться этому, убеждал, доказывал, но я натолкнулся на вполне готовое решение, твердое, как скала, о которую и разбились все мои настояния. Ваше отозвание — вопрос решенный… Но вполне присоединяясь к высказанному вами в одном из последних писем взгляду, что для сохранения нашего престижа нельзя отозвать только вас одного и оставить торжествовать Соломона, что могло бы крайне нежелательно отозваться за границей на общественном мнении, я стал работать в этом направлении, и, поверьте, с большими усилиями мне удалось убедить Ленина в необходимости отозвать и Соломона. Добился я этого, между прочим, и тем, что для Эстонии нам нужен только один представитель, который в своем лице соединял бы обе функции, дипломатического нашего представителя и торгового, так как иначе-де нам не избежать вечных личных трений между тем и другим, если эти функции будут исполняться отдельными лицами… После большой склоки, ставя даже несколько раз министерский вопрос по этому поводу, мне удалось добиться признания правильности моей точки зрения. Таким образом, в ближайшие дни вы и Соломон будете одновременно отозваны, и вам обоим на смену будет назначен — я очень настаивал на этом — Литвинов один. Теперь я хлопочу о том, чтобы вам после отозвания был предоставлен полуторамесячный отпуск для лечения вашей болезни и для «омоложения» по способу Штейнаха, о котором вы мне пишете…»

Он окончил чтение и торжествующе посмотрел на меня…

— Ну, как вам нравится эта идея, Георгий Александрович, ха-ха-ха!.. — захохотал он, явно издеваясь надо мною. — Не правда ли, Георгий Васильевич Чичерин ловко провел ее, ха-ха-ха-а!..

И вот тут — это был единственный раз, когда я в своих отношениях с Гуковским не выдержал — я дал волю своему гневу… Я молча встал с своего кресла и, с трудом сдерживаясь, чтобы не избить его, подошел к нему, взял его за руку, приподнял его в кресле и с трудом (спазмы душили меня) произнес хриплым голосом:

— Вон!.. сию же минуту вон!.. прохвост!.. — и толкнул его к двери…

Он испугался и, весь трясясь и побледнев, безропотно пошел своей ковыляющей походкой к двери…

Вскоре прибыл Литвинов, назначенный сменить меня и Гуковского, который немедленно, чуть ли не в тот же день, уехал в Германию «омолаживаться»… Обо мне из центра было ни гугу. Удостоверение Литвинова гласило, что он назначен дипломатическим и торговым представителем. Об отозвании меня не было никакого официального уведомления. Я послал запрос в Москву и одновременно в Лондон Красину. Из Москвы ответа не было ни теперь, ни после. От Красина я получил телеграмму, в которой он писал: «Поражен этими непонятными мне перестановками. Сношусь с Москвой, чтобы выяснить. Прошу и умоляю отнестись хладнокровно к происшедшему. Предполагаю скоро быть Ревеле проездом Москву. Обнимаю. Красин».

Я запросил Литвинова, желает ли он немедленно принять от меня дела. Об обратился ко мне с «сердечной просьбой старого товарища» оставить все по-старому, т. е. продолжать нести мои обязанности. И вот я остался в Ревеле на своем посту, так сказать, «а ля мерси» Литвинова, который, однако, вскоре потребовал, чтобы заведующие отделами, помимо меня, делали доклады и ему. Получилась нелепость, глубоко уязвлявшая мое самолюбие. Но этого было мало, и немного спустя Литвинов выпустил когти и стал усердно преследовать моих ближайших сотрудников — Ногина, Маковецкого, Фенькеви и других. Я глубоко страдал за них, но, увы, ничего не мог поделать… Литвинов обрушился на них со всею силой своего хамства, старательно выживая их. Через несколько времени, все не получая ответа на мои запросы из Москвы, я опять послал запрос, но ответа так и не было до конца моего пребывания, в Ревеле.

Между тем из Стокгольма вскоре приехал Ашберг по делам моих операций с продажей золота, вконец испорченных вмешательством в них Ломоносова. Не посвящая его в сущность происшедших перемен, я просто сообщил ему, что вместо Гуковского назначен Литвинов и что, по всей вероятности, я вскоре получу новое назначение… Тогда он обратился ко мне с предложением.

— Я знаю, — сказал он, — что советское правительство вам очень верит. Я уже давно думаю о том, что РСФСР необходимо иметь свой собственный банк за границей, что значительно развязало бы России руки и удешевило бы всякого рода операции. И уже давно я собираюсь переговорить с вами и предложить вам и вашему правительству следующую комбинацию. Я стою сейчас во главе основанного мною банка «Экономиакциебулагет», одним из крупных акционеров которого является мой друг Брантинг, т. е. по существу банк этот принадлежит ему и мне… Вот я и предлагаю, чтобы РСФСР взяла на себя этот банк, который номинально останется частным акционерным шведским предприятием. РСФСР вносит в дело, скажем, пять миллионов золотых рублей, не от своего имени, а якобы вы как частное лицо их вносите… Таким образом, имея в этом деле примерно около семидесяти пяти процентов акций, вы становитесь единственным директором-распорядителем банка… Впрочем, вопрос о правлении банка — это уже второстепенное дело, и, если вы и ваше правительство согласны на эту комбинацию, вы уже сами установите систему конструирования этого банка. Но таким образом РСФСР будет иметь свой собственный заграничный банк. Вы будете располагать правом единоличной подписи, а остальные члены правления, т. е. я и другие, по вашему усмотрению, с теми или иными ограничениями… Но, повторяю, это вопрос уже второстепенный, важно лишь решение вопроса в принципе…

Незадолго до этого разговора я получил от Красина телеграмму о его выезде в Москву через Ревель, и я ждал его через два дня. Я ответил Ашбергу, что прежде чем дать тот или иной ответ на его предложение, я должен посоветоваться с моим другом Красиным. Ашберг согласился подождать его приезда в Ревель. Я познакомил его с Литвиновым, которому он тоже изложил свой проект, и Литвинов отнесся к нему очень сочувственно.

С пароходом приехал Красин, везший в Москву законченный уже проект договора с Англией. Литвинов отправился вместе со мной встречать его. Мне было отвратительно видеть, как Литвинов, ненавидевший Красина всеми фибрами своей души, бросился целовать и обнимать его. Красин остановился у меня, и мы с ним направились ко мне пешком, так как пристань находилась недалеко от меня.

И характерная вещь — едва мы с Леонидом, попрощавшись с Литвиновым, остались одни, как он обратился ко мне с таким вопросом:

— А как ты думаешь, Жоржик, меня в Москве не арестуют?..

* * *

В тот же день, мы отправились с ним в мое бюро, потолковали с Литвиновым, между прочим, и о проекте Ашберга, которого мы вызвали из гостиницы и который лично защищал все детали своего проекта… Оставшись втроем, мы вновь обсудили во всех деталях проект и пришли к следующему решению, которое Красин и взялся провести в Москве. Согласно нашему проекту, утвержденному в дальнейшем в сферах, РСФСР одобряет предложение Ашберга. Осуществление его я беру на себя. Советское правительство ассигнует (вернее, доверяет) мне лично пять миллионов золотых рублей. Для того чтобы в глазах всего мира мое участие не вызывало подозрения, я с ведома советского правительства симулирую, что, разойдясь с ним в корень и отряхнув прах от моих ног, я бежал от него в Швецию, где и устроился со своими (неизвестно каким способом нажитыми) пятью миллионами в «Экономиакциебулагет»… Иными словами, я должен был навсегда погубить мою репутацию честного человека…

Когда наше обсуждение — происходило оно в кабинете Литвинова — было окончено, я, имея ряд неотложных дел, ушел в свой кабинет, оставив Красина и Литвинова вдвоем. Спустя примерно час Красин пришел ко мне в кабинет. Он был очень расстроен. Подписав несколько срочных бумаг, я обратился к нему с вопросом:

— Что? Какие-нибудь неприятные разговоры с Литвиновым?..

— Как сказать, — ответил он с какой-то брезгливой гримасой. — Видишь ли, я показал ему проект договора с Англией и… тебе я могу это сказать… Конечно, Литвинов… ты же его хорошо знаешь, знаешь, какой это завистливый хам… начал озлобленно критиковать его и доказывать, что я должен был и мог добиться от англичан и того, и другого… Я его разбил по всем пунктам… Словом, препаршивое впечатление: договор, очевидно, плох, потому что его провожу я, а не он…

Красин прогостил у меня три дня. Мы много говорили с ним, но об этом когда-нибудь позже. Он был мрачно настроен и не мог отделаться от тяжелых предчувствий и ожиданий больших неприятностей в Москве. Я старался его рассеять, но и у меня было невесело на душе… Затем он уехал в Москву.

Я, конечно, провожал его на вокзал. Был и Литвинов, полезший к нему со своими иудиными поцелуями. Прощаясь со мной и отойдя немного от Литвинова, Красин, целуя меня, шепотом, тревожно спросил меня еще раз: «Так ты думаешь, не арестуют?» Я подавил свою тревогу за него и, вымучив на своем лице ободрительную улыбку, ответил ему:

— Ну, конечно, нет. Поезжай с Богом, голубчик…

XXXIII

Красин уехал. Я продолжал работать. Литвинов, относясь ко мне лично вполне корректно и даже наружно по-товарищески тепло, вымещал свою злобу против Красина и меня на моих близких сотрудниках, которые слезно просили меня, при получении мною нового назначения, взять их с собою. Ашберг приезжал еще не один раз, и мы с ним и Литвиновым разрабатывали все детали его проекта, который, по полученным от Красина известиям, встретил полное сочувствие в советских сферах и, главное, со стороны Ленина.

В начале февраля возвратился из отпуска Гуковский… Я едва-едва с ним поздоровался, хотя он, несмотря на последнюю сцену, когда я почти вытолкнул его из моего кабинета, что-то очень лебезил передо мной. Литвинов между тем непременно решил устроить «дипломатический» обед, на который были приглашены и эстонские сановники, как министр иностранных дел Бирк и др. Обед имел целью демонстрировать «перед лицом Европы», — как говорил Литвинов, приглашая меня, — что между нами тремя, т. е. Гуковским, Литвиновым и мною, царят мир и любовь. Пришлось проглотить еще одну противную пилюлю — участвовать в этом обеде, улыбаться Гуковскому, слушать его похабные анекдоты, беседовать с быстро напившимся Бирком, и манерами и развитием представлявшим собою средней руки уездного русского адвоката.

Гуковский оставался недолго в Ревеле, устроившись в маленькой комнате в той же «Петербургской гостинице» и работая вместе с Фридолиным над составлением своего отчета. Затем он уехал в Москву и исчез из поля моего зрения. И теперь я считаю своевременным попытаться сделать более или менее подробную характеристику этого излюбленного советского деятеля, которого так старательно покрывали во всех его гнусностях его друзья-приятели.

От сколько-нибудь внимательного читателя моих воспоминаний, надеюсь, не укрылось, что Гуковский представлял собою в некотором роде центр, около которого сгруппировалась вся мерзость, все нечистое, все блудливое, все ворующее и пожирающее народные средства. Около него стали, частью скрываясь, частью явно, все те, кого я называю его «уголовными друзьями».

Принимаясь за эту характеристику, я беру на себя нелегкую задачу. Ведь это характеристика человека, настолько порочного, что всякий, прочтя ее, вправе будет заподозрить меня в том, что из чувства неприязни я сгустил краски до полной потери чувства меры и, впав в чисто мелодраматическую фантазию, вывел не живое лицо, а какого-то кинематографического злодея. Но много лет прошло с того момента, как я расстался с Гуковским, который давно уже спит могильным сном, и за эти годы я часто возвращался мыслью к прошлому и, в частности, к Гуковскому, разбираясь во всем том, что мне известно о нем. И я тщательно искал в нем хотя бы одну положительную черточку, присутствие которой претворило бы эту чисто абстрактную фигуру героя бульварного романа в живое лицо. Увы, при полной моей добросовестности в этом отношении, я не могу оживить, очеловечить его, и он остается героем мелодрамы, он остается чистой абстракцией.

И вот в этом-то и заключается трудность проведения его характеристики. Но и это еще не все. Часто мелодраматические герои выводятся, как личности, обладающие какой-то инфернальной силой, чем-то от Мефистофеля. Но в данном случае нет и этого. Нет ни одной хотя бы и отрицательной, но яркой черты в характере этого реального типа. Это был человек совершенно слабый, со всеми основными чертами слякотного характера, и в то же время он был силой, ибо он был силен не сам по себе, а по тем условиям, которые его создали, которые его поддерживали и которые в конце концов его погубили… Его создала советская система…

Я не знаю его биографии, а потому не могу привести всего того, что обыкновенно приводится в жизнеописаниях, т. е. тех условий, в которых он родился, жил и воспитывался и чем, обыкновенно, биографы обосновывают определенный характер данного лица. Я узнал его лишь в Москве в качестве советского сановника, когда ему было уже лет около пятидесяти. Выдающийся инженер, Р. Э. Классон, большой друг Красина, как-то в свою бытность в Ревеле характеризовал Гуковского, которого он знал еще по Баку, где тот был главным бухгалтером городской управы, как шантажиста и просто мошенника и нравственное ничтожество. Как я уже упоминал, в начале советского режима Гуковский был назначен народным комиссаром финансов. Но он оказался совершенно неспособным к этой сложной должности. Он был смещен и назначен членом коллегии Рабоче-крестьянской инспекции, говорят, по дружбе со Сталиным. Я не знаю лично Сталина. Как к государственному деятелю я отношусь к нему вполне отрицательно. Но по рассказам его близких товарищей, между прочим, и хорошо знавшего его Красина, Сталин — человек, лично и элементарно, вполне честный, крайне ограниченный (что и видно по его деятельности), но глубоко, до идиотизма преданный идеям революции, и поэтому я не допускаю и мысли, чтобы Сталин протежировал Гуковскому, если бы не считал его тоже честным человеком.

В качестве члена коллегии Рабоче-крестьянской инспекции, как я уже говорил в свое время, Гуковский обнаружил самую крайнюю узость и ограниченность, ясно доказавшие, что он не государственный человек, а просто кляузник. В Ревеле он развернулся вовсю. Как мы видели, он заводит содержанку, устраивает ее мужа и брата на хлебные места, вместе с ними мошенничает, просто ворует, проводит время в скандальных кутежах и оргиях… И все это он делает совершенно открыто, не обращая внимания на то, что пресса всего мира описывает его подвиги. ЦК партии, члены которого все время подкупались им, чтобы спасти его, посылают к нему его семью, которую он держит в черном теле, продолжая вести все ту же жизнь прожигателя. Я его уговариваю, тычу ему в глаза его явно мошеннические договоры; мои адвокаты подтверждают мои слова, но он лжет и притворяется и пишет человеконенавистнические доносы, адресуя их своим «уголовным друзьям». Доносы эти чудовищны, полны лжи и только лжи и сладострастного стремления уничтожить людей, ставших ему поперек дороги…

Он все время, так сказать походя, лжет. Лжет даже и тогда, когда знает, что тотчас же будет уличен. Напоминаю читателю, например, приведенное мною его уверение, что он живет с семьей на семь с половиной тысяч марок в месяц, хотя он знал, что я сейчас же уличу его во лжи. Известный как старый, преданный партии революционер, он покрывает Эрлангера, и, не отпуская его в Москву, куда его требует ВЧК, он добывает ему за большие деньги фальшивый паспорт и дает ему возможность удрать с награбленными деньгами.

И в то же время он садически жесток. Напоминаю о его постоянных сладострастных чтениях мне доносов на меня же. Узнав, что одну мою сотрудницу вызывают по ложному доносу в Москву (по многим причинам я не могу об этом подробно говорить), по обвинению ее в шпионаже и что я, расследовав дело, отказался ее откомандировать, он приходит в слепое негодование и буквально умоляет меня отправить ее в Москву.

— Вот напрасно, — говорит он, — вы не откомандировываете ее в Москву. Ведь раз требуют, значит, есть за что… Надо быть твердым, Георгий Александрович, не жалеть тех, кто посягает на измену. Ведь есть еще время, поезд с курьером уходит в 12 часов ночи. Сейчас только шесть часов. Ведь долго ли одинокой женщине собраться… хе-хе-хе!.. Право, Георгий Александрович, ну, я прошу вас, велите ей немедленно приготовиться, — тоном жалобы, почти мольбы продолжает он, — и сегодня же выехать… А? Велите, прошу вас… ведь она успеет. — И далее он говорит каким-то мечтательным, сладострастным тоном, как-то захлебываясь и млея — Отправьте, право, пусть постоит у стеночки… у стеночки, хе-хе-хе… пусть… это делают у нас безболезненно… отправьте… это полирует кровь, хе-хе-хе-хе… пусть у стеночки…

Я думаю, из всего приведенного выше видно, что основными чертами его были — ничем не сдерживаемый, грубый, чисто животный эгоизм, половая распущенность, отсутствие чувства элементарной стыдливости, выражавшегося в его моральной оголенности, алкоголизм, хитрость, жестокость, лживость, предательство, т. е. в конечном счете полный дефект морали… Не нужно быть психиатром для того, чтобы, зная основную сущность его болезни (сифилис), поставить правильный диагноз — прогрессивный паралич.

Но отвлечемся от него самого, от его индивидуальности. И поставим твердо и честно сам собою вытекающий вопрос: да как же мог в течение ряда лет человек, страдающий этой страшной болезнью, занимать министерские посты, и не только занимать их, но и пользоваться расположением, дружбой, уважением и поддержкой государственных людей, которых я называл «уголовными друзьями»?

Ответ на этот вопрос может быть ТОЛЬКО ОДИН — вся эта эпопея, которую я выше называл ГУКОВЩИНОЙ, есть результат ИНДИВИДУАЛЬНОЙ БОЛЕЗНИ и КОЛЛЕКТИВНОГО ПРЕСТУПЛЕНИЯ.

Спустя несколько месяцев, находясь уже в Лондоне, я узнал, что Гуковский был предан суду. Но он захворал какой-то таинственной болезнью, по официальным сведениям это было воспаление легких. Он скончался в страшных мучениях. И, борясь со смертью, он повторял только одну просьбу: «Позовите ко мне Кобу (Сталина), я ему все расскажу…» Но Сталин не пришел к нему. В советских кругах говорят, передавая эту версию, как страшную тайну, что Гуковский был отравлен, чтобы без суда и следствия покрыть могильной плитой вместе с его бренным телом и ею (его ли только?) преступления, в которых были замешаны многие…

И заканчивая описание похождений Гуковского и переходя к дальнейшему, мне неудержимо хочется сказать: НЕСЧАСТНАЯ РОССИЯ, НЕСЧАСТНЫЙ РУССКИЙ НАРОД, КОТОРЫМ ПРАВЯТ ПРЕСТУПНИКИ И ДУШЕВНОБОЛЬНЫЕ.

Между тем 19 февраля я заболел какой-то тяжелой болезнью, в которой не могли разобраться лучшие ревельские врачи вместе с известным профессором Юрьевского университета Цего фон Мантейфелем. Тогда как-то никому в голову не пришло подумать об отравлении. И лишь спустя много-много времени у меня при сопоставлении ряда обстоятельств, сопровождавших это мое заболевание, совершенно, можно сказать, деформировавшее всю мою натуру, явилось подозрение, что я был отравлен каким-то неизвестным ядом… Но это только предположение… Мне пришлось пролежать свыше месяца…

Я лежал, и, должен отдать справедливость Литвинову, он обнаружил во время моей болезни большую заботливость и настоящее товарищеское внимание ко мне. Между тем Ашберг продолжал работать над реализацией своего проекта, стараясь заинтересовать в осуществлении его и общественное мнение шведских деловых сфер. Это необходимо было ввиду того, что в то время во главе Швеции стояло консервативное правительство, очень недружелюбно относившееся к советскому правительству, которое Швецией не было признано. Правда, было нечто вроде какого-то полупризнания, и там находился командированный в качестве полуофициального, совершенно бесправного советского агента Керженцев, которого шведское правительство держало в черном теле, не признавая за ним обычных прав дипломатического представителя. Он, если не ошибаюсь, не пользовался даже личным иммунитетом, мог иметь в своем штате лишь весьма ограниченное число лиц и не мог исполнять даже самых ограниченных консульских функций. Да и по своим чисто личным свойствам Керженцев не пользовался в Швеции никаким престижем и влиянием. Между тем шведское правительство лично ко мне относилось крайне недружелюбно, и попытка Ашберга и его друзей позондировать почву у тогдашнего министра иностранных дел и узнать, согласился ли бы он разрешить мне въезд в Швецию, встретила с его стороны резко отрицательное отношение.

Вот поэтому-то Ашберг и старался обработать влиятельные деловые круги Швеции и привлечь их симпатии ко мне, чтобы нажать на министра. В результате в то время, как я лежал, борясь со смертью, а потом, едва начав поправляться, ко мне начались какие-то паломничества разных влиятельных организаций и лиц из Стокгольма. Первым, если память мне не изменяет, меня посетил прибывший специально, чтобы познакомиться со мной, председатель шведского риксдага господин Петерсон. Его визит совпал с моментом, когда мне было очень плохо и я от слабости едва мог говорить. Затем приезжали представители разных торгово-промышленных объединений, как, например, синдиката тяжелой индустрии, разных заводов, фабрик… Приезжали и другие лица и, между прочим, жена Брантинга (лидера шведских социалистов, ныне покойного). Она сообщила, что ко мне хотел ехать Брантинг, но, занятый подготовлениями к новым выборам, не мог отлучиться из Швеции, и вместо него приехала она, чтобы познакомиться со мной и просить меня не менять моего решения переехать в Стокгольм для осуществления «известной комбинации», которую ее муж горячо-де приветствует.

Все эти визиты носили, на мой взгляд, довольно комичный характер: люди упрашивали меня приехать в Стокгольм, не менять моего решения и пр., а между тем всем было хорошо известно, что и мое правительство одобрило этот проект и что я согласился на его осуществление. Однако скоро мне стало известно из частных источников, что работа Ашберга наткнулась на сильное противодействие Ломоносова, естественно очень не желавшего, чтобы я поселился в Швеции. И в конце концов все старания Ашберга кончились полным провалом.

Когда почва была достаточно подготовлена, к министру иностранных дел явилась многочисленная депутация просить о разрешении мне въезда в Швецию. Депутация эта состояла из представителей нескольких крупных торгово-промышленных объединений, членов риксдага с председателем во главе и разных других лиц. Но министр был уже подготовлен и хорошо вооружен и в ответ на их просьбы показал им старый, выкопанный кем-то и всученный ему номер левой социалистической газеты «Стормклоккан» («Набат»), в котором был помещен много лет назад один из моих рассказов «Убийство шпиона», из воспоминаний русского революционера. Два слова об этом рассказе. В нем я со слов моего товарища привожу описание, как один революционер, человек очень гуманный, преследуемый шпионом, проследившим его при выходе из конспиративной квартиры, где происходило очень важное совещание, несмотря на все свое отвращение к убийству, должен был застрелить его. И, убив его, он наклонился над ним, вынул из его кармана записную книжку и заглянул в его мертвые с выражением застывшего ужаса глаза, и в нем начались угрызения совести: имел ли он право убить человека?..

Министр прочитал депутации этот рассказ и возмущенным голосом сказал, что он слишком любит свою родину, а потому и не может допустить, чтобы человек, призывающий к убийствам, получил возможность перенести свою преступную деятельность в Швецию…

Таким образом, проект Ашберга был похоронен. Но с приходом к власти Брантинга проект этот был все-таки осуществлен, но без моего участия, и банк «Экономиакциебулагет» и сейчас работает исключительно на советское правительство.

Между тем я начал поправляться от моего странного и продолжительного заболевания. В Ревель приехал назначенный помощником Литвинова по торговой части некто Аникиев, человек совершенно ничтожный, о котором даже мой приятель, курьер Спиридонов, посещавший меня во время моей болезни, говорил на своем волжском наречии:

— Он никуда не годится… Тут нужен человек образованный… А он что? Совсем необразованный, да и ленивый…

Кстати, не могу не вспомнить, как во время моей болезни, когда я, хотя дело уже и пошло на поправку, был еще очень слаб, меня навестили все три наших курьера во главе со Спиридоновым, который и поднес мне два маленьких горшка с гиацинтами. И при этом Спиридонов от их имени произнес мне длинную приветственную речь:

— Вот… это тебе от нас… мы все тебя любим, потому ты хороший… честный… вот возьми. — И, упарившись и весь вспотев от этой длинной речи, он протянул мне эти два скромных горшочка цветов…

Я до того не ожидал этого трогательного чествования меня, что расплакался, как ребенок… Мы все расцеловались. Я их угостил кофе… И, оправившись от трудной официальной части визита, они просто и долго говорили со мной…

Право, это, кажется, была одна из лучших минут всей моей советской службы!..

Наступила какая-то скучная никчемная жизнь. Я ходил гулять, ничего не делал. Ко мне постоянно заходили вся моя «верная пятерка» и другие сотрудники, стараясь меня развлечь и отвлечь. Часто бывал и Литвинов… Он вел свою линию и продолжал всеми мерами угнетать моих сотрудников и вскоре довел одного из них, П. П. Ногина, до того, что он сам попросил Москву о своем отозвании. Было грустно и тяжело. Все мои сотрудники настоятельно просили меня взять их с собой, когда я получу новое назначение. И конечно, я дал им твердое обещание все сделать, чтобы исполнить их просьбу… Я заручился заранее согласием Литвинова отпустить их: он не скрывал, что терпеть их не может…

Конечно, я все время был в — переписке с Красиным. Он писал мне сперва из Москвы, а затем по возвращении через Финляндию и Германию в Лондон — и из Англии. Он предлагал мне разные назначения: в Германию, Данию, в Лондон на пост директора «Аркоса»… Поразмыслив, я остановился на Лондоне, на чем и Красин всего больше настаивал, соблазняя перспективой работать в одном месте с ним. Я телеграфировал ему. Он ответил, что виза обеспечена и чтобы я готовился с получением ее немедленно выехать…

И я стал со дня на день ждать визы. Но время шло, а визы не было. Потом, уже в Лондоне, я узнал о причине задержки. При Красине состоял в качестве секретаря делегации Николай Клементьевич Клышко, его настоящий злой гений, о чем мне придется говорить в части моих воспоминаний, посвященных Лондону. «Аркос» возглавлялся двумя членами правления — В. П. Половцовой и В. А. Крысиным, с которым у меня была неприятная переписка по поводу проходивших транзитом через Ревель для отправки в Москву закупленных ими крайне недоброкачественных товаров. Конечно, мои рекламации, нередко весьма резкие, по адресу Половцовой и Крысина вооружили их обоих против меня, что они демонстративно подчеркнули своей телеграммой, посланной Литвинову, когда они узнали о его назначении в Ревель. В ней они тепло приветствовали его, говоря, что «с радостью узнали о назначении в Ревель в его лице настоящего представителя…» Клышко, все время ведший игру на два фронта, сам очень недовольный моим назначением, так как это усиливало Красина, в угоду своим желаниям, а также желаниям Половцовой и Крысина, получив распоряжение Красина возбудить ходатайство о визе для меня с женой, «ввиду массы неотложных дел» сперва долго тянул, а затем, спустя порядочно времени, по категорическому приказу Красина, возбудил ходатайство, но «по ошибке» только относительно визы моей жены. Таким образом, английский консул в Ревеле получил разрешение выдать визу только моей жене. Я послал Красину срочную телеграмму об этом «недоразумении», он разнес Клышко, и тот тогда поторопился взять визу и для меня. Отмечу, что это было очень просто, так как Ллойд Джордж дал согласие Красину заранее при разговоре с ним обо мне. Таким образом, моя виза была получена только через три дня после визы моей жены. Но упомяну кстати, что вся эта почтенная компания — Половцова, Крысин и Клышко — вели все время закулисную работу, чтобы мое назначение не реализовалось: сносились с друзьями в Москве, просили, настаивали… Словом, повторялась новая «гуковщина». Она заранее мобилизовала свои силы и, ощерившись, ждала меня в Лондоне.

Повторяю, обо всем этом я узнал лишь по прибытии в Лондон. Но один из следов этой компании попался мне в руки еще в Ревеле в то время, когда я, дав согласие Красину, ждал визу (это тянулось около четырех недель). Как-то Маковецкий, придя ко мне, с недоумением показал мне телеграмму, адресованную Литвинову: «Передайте Соломону в отмену предшествующего распоряжения, что приезд его в Москву не требуется №… Чичерин». Распоряжения выехать в Москву мне не передавали, и мы вместе с Маковецким поняли, что идут какие-то не известные нам махинации. Надо полагать, что работы Половцовой, Крысина и Клышко одно время достигли цели, что Чичериным был уже послан приказ мне прибыть в Москву, но Литвинов, не желавший, чтобы я, попав в Москву, выступил с разоблачением по делу Гуковского, не показал мне телеграммы и возбудил от себя требование об отмене вызова меня в Москву. Таковы мои догадки. Но, конечно, эта телеграмма очень взволновала меня и моих друзей, и они с тревогой ждали получения мною визы в Англию, боясь, что вдруг меня отзовут в Москву. А Маковецкий довел свою осторожность до того, что, прощаясь со мной на пароходе, сказал мне:

— Георгий Александрович, я сейчас узнал, что «Балтимор» простоит в Либаве целый день, будет забирать там уголь… Я вас очень прошу ни под каким видом не сходить на берег… кто его знает, вдруг там получится распоряжение о том, чтобы вы ехали в Москву… С парохода вас не могут снять, он английский… Не сходите с него…

Я получил визу 23 мая (1921 г.). Я решил доставить себе удовольствие и ехать в Лондон морем. Пароход «Балтимор» выходил из Ревеля 25 мая. Я решил ехать с ним, хотя это был небольшой сравнительно и тихоходный пароход, который идет из Ревеля до Лондона девять суток. Мы быстро собрались, ликвидировали наши личные дела и 25-го утром были уже на борту парохода.

Не буду описывать трогательных и таких сердечных проводов, которые мне устроили мои сотрудники и особенно моя «верная пятерка», поднесшая мне скромный подстаканник с многозначительной надписью «Veritas vincit». По какой-то технической неисправности пароход задержался и вместо утра вышел лишь вечером около семи часов. Таким образом, проводы затянулись и провожавшие меня уходили обедать и опять возвратились на пароход…

Раздались отвальные свистки, дружеские поцелуи и объятия и… слезы…

Тяжело задышала машина, и, отдавая причалы и якоря, «Балтимор» стал отчаливать… Мы стояли у борта парохода, посылая последнее прости остающимся…

Пароход пошел сперва вдоль берега к выходу на фарватер… И мои друзья побежали по берегу, посылая прощальные приветы… Наконец Ревель остался позади…

Грустный, расстроенный и растроганный сердечными проводами, вошел я в свою каюту, наполненную цветами…

А пароход, все забирая ходу, шел, увозя меня к «берегам туманным Альбиона» для новой борьбы с новой МНОГОГОЛОВОЙ ГИДРОЙ ГУКОВЩИНЫ…

Часть четвертая Моя служба в Англии

XXXIV

С тяжелым чувством грусти расстался я с моими ревельскими сотрудниками… И все-таки я радовался предстоящему, довольно продолжительному путешествию на пароходе, которое оказалось для меня настоящим пребыванием в санатории. Пассажиров на «Балтиморе» было очень мало, и, за исключением неизбежных встреч во время еды, я был почти все время сам с собой и мог спокойно предаваться своим мыслям. А мысли мои были невеселые.

Все пережитое в Ревеле — и борьба с гуковщиной, и моя тяжелая болезнь, так и не разгаданная врачами и деформировавшая весь мой организм, — отразилось на моей психике. Все сильнее и сильнее бушевали во мне горькие сомнения в целесообразности моей работы. Скажу без преувеличения, — я отдавал ей всего себя, у меня почти не было личной жизни, или, вернее, я жил только своей работой, ее интересами. Я служил делу честно, сурово честно, с искренним и глубоким омерзением борясь с тем, что я называл гуковщиной. И я с отчаянием видел и убеждался в том, что гуковщина представляет собою поистине многоголовую гидру, а я, увы, не был Геркулесом, чтобы сразу отрубить ей все семь голов чудовища… И на моих глазах, вместо одной отрубленной головы, немедленно вырастала новая, которая начинала еще сильнее жалить… И я чувствовал себя — с горечью и озлоблением против себя самого — каким-то советским Дон-Кихотом, измученным и израненным в честной, но неумной борьбе с ветряными мельницами…

Колесо чугунное вертится, — Бесполезно плакать и молиться…

Но если минувшее — Берлин, Гамбург, Москва и Ревель — вселяло в мою душу полное разочарование, граничившее с отчаянием, то не менее тяжело и страшно мне было заглядывать и вперед, в предстоявшую мне деятельность в Англии. Я знал, что мне придется работать там с такими деятелями, как Крысин и Половцова. Уже по моей работе в Ревеле я имел некоторое представление о том, что представляют собою эти два лица, с которыми у меня была пренеприятная деловая переписка. И вот, гуляя по палубе «Балтимора» и стараясь представить себе мою будущую деятельность в Лондоне, я вспоминал о них, и эти воспоминания лишь усугубляли мои тревоги…

Покупая разного рода товары для России, «Аркос» отправлял их пароходом в Ревель, где они перегружались на железную дорогу для отправки в Москву. Из-за этих-то товаров у меня и возникла с «Аркосом» переписка, часто принимавшая крайне (с моей стороны) резкий характер. Мне вспоминались поставки сукна, которое часто было крайне небрежно уложено и погружено, благодаря чему товар приходил подмоченный и неисправимо загрязненный, а иногда с массой кусков, протертых во время качки. Вспоминались мои рекламации, в которых я настаивал на более бережном обращении с товаром… И ярко встала передо мной картина прибытия в Ревель партии шоколадного порошка и какао. Я остановлюсь на этой поставке, так как она весьма характерна.

Я получил известие, что с таким-то пароходом из Лондона идет к нам для переотправки в Россию, если память мне не изменяет, две тысячи тонн какао и шоколадного порошка. В день прибытия парохода Фенькеви пришел ко мне совершенно расстроенный.

— Произошло нечто ужасное, — с места сообщил он мне. — Прибыл шоколад, и я не знаю, что с ним делать…

— Как так? — спросил я.

— Я вас прошу, Георгий Александрович, — ответил он, — поехать со мной на пристань… Посмотрите сами и дайте мне распоряжение… я не знаю, что делать…

Мы поехали. Стоял санный путь. Когда мы подъезжали к пароходу, ошвартовавшемуся против таможенного склада, Фенькеви обратил мое внимание на снег и на толпу, собравшуюся у парохода. Действительно, картина, развернувшаяся перед моими глазами, представляла собою нечто сказочное: весь снег был перемешан с шоколадным порошком и какао, и женщины и дети подбирали эту смесь в ведра и другие посудины и уносили с собой… Снег повсюду кругом был шоколадного цвета. От парохода к таможенному складу двигались грузчики с мешками и ящиками, из которых не просыпался, нет, а тек шоколадный порошок. Мы остановились у парохода. Вся палуба, все снасти пароходные были шоколадные, точно в детской сказке. Люди ходили по шоколаду, над пароходом носилась густая шоколадная пыль, покрывавшая собою всех и все…

Поднявшись на пароход и заглянув в трюм, я увидал мешки и ящики, тоже покрытые коричневой пеленой и точно плававшие в шоколаде. Я спустился в трюм. Там меня ударил в нос отвратительный запах, напоминавший трупный. Это шоколад и какао, смешавшись с морской водой, издавали такое зловоние. Трюм был наполнен мешками, частью прорванными, и ящиками, многие из которых были поломаны, и весь товар пропрел. Были ящики, обращенные в щепы, и мешки, совершенно разорванные. Эти обломки и рвань от мешков лежали в стороне в трюме же, утопая в том же шоколадном порошке, который как бы заливал все свободные места… Я поднялся на палубу, спустился с парохода и среди грузчиков, облепленных шоколадной пылью, толпы любопытных и собиравших шоколад двинулся по шоколадной дороге к таможенному складу. Толпа гудела, смеялась, и из нее доносились по моему адресу свистки и иронические, злорадные восклицания: «А, вот они, советские грабители… пьют кровь народа!.. Вишь, какое угощение для голодных!..» и т. п.

Я вошел в склад. Там меня встретила та же картина: весь пол примерно на вершок, если не больше, был покрыт шоколадом…

Лишь небольшая часть груза была спасена. Мы узнали, что этот груз представлял собою военный сток, раза три путешествовавший в Америку и обратно. И они, Половцова и Крысин, зная это, не могли не знать и того, что легкая, не рассчитанная на многократные передвижения, укупорка (она состояла частью из тонкого дерева ящиков, выложенных внутри обвощенной бумагой) уже значительно поистрепалась, а они не только купили этот залежавшийся и пропревший товар, но, не проверив укупорку, отправили товар морем в Ревель… Конечно, я не мог обойти молчанием этот факт и написал им очень резкое письмо… Россия понесла колоссальные убытки на этой поставке…

Мне вспоминалось все это, и тяжелые предчувствия овладевали мною все сильнее и сильнее. Я искал утешения и ободрения в письме Красина, который, убеждая меня ехать в Лондон, манил перспективой совместной работы. Он писал, что, занятый сложными политическими вопросами, не успевает следить за «Аркосом», находящимся в руках Крысина и Половцовой, «людей скорее малоопытных, чем недобросовестных», говорил он, которые ведут дело спустя рукава, полагаясь на своих доверенных сотрудников, среди которых есть «немало жулья». Он уговаривал меня приехать и взять в руки «Аркос» и завести там настоящий порядок. «Нечего и говорить, — писал он, — что я буду всегда в твоем распоряжении и всем авторитетом моей власти всегда буду поддерживать тебя».

Я еще верил тогда в силу Красина, и его уверения обнадеживали и успокаивали меня. Я вспомнил и о моем ответе на его призыв, в котором я, соглашаясь ехать в Лондон, указывал ему, между прочим, на то, что я хотел бы взять с собой моих близких ревельских сотрудников, в которых я был уверен и которых Литвинов всячески старается выжить. Красин в своем ответе писал, что согласен, но советовал повременить с этим, пока я сам не приеду в Лондон. И тогда же я специально об этом говорил с Литвиновым и спросил его, согласен ли он отпустить их ко мне. Он мне ответил, что они ему совершенно не нужны и что с его стороны нет никаких возражений к их переводу…

* * *

Между тем мы подошли к Либаве. Памятуя наставления Маковецкого, я решил не сходить на берег. И, по-видимому, я поступил хорошо, так как здесь произошло нечто непонятное, оставшееся навсегда для меня загадкой. Едва «Балтимор» причалил, как на палубу поднялся какой-то субъект в форме и с портфелем под мышкой. Он переговорил о чем-то с капитаном. Я сидел на палубе довольно далеко от капитана, а потому не слышал, о чем они говорили. Я заметил, как капитан показал ему в мою сторону, и он подошел ко мне…

— Господин Соломон? — спросил он и на мой утвердительный ответ сказал, что он начальник порта и что ему нужно взглянуть на мой паспорт. Мои документы были внизу, в каюте, и он спустился вместе со мной. Я показал ему мой дипломатический паспорт. Он внимательно прочел его и, положив в портфель, быстро направился к выходу. Я пошел за ним.

— Потрудитесь сейчас же возвратить мне мой паспорт, — сказал я.

Не останавливаясь, он на ходу, поднимаясь уже по лестнице на палубу, бросил мне:

— Я вам его возвращу перед отходом парохода, — и он быстро продолжал подниматься. Я его нагнал и остановил:

— Немедленно же отдайте мой паспорт, слышите! — резко сказал я.

— Мне он нужен, — отвечал он и, путаясь и сбиваясь, начал мне объяснять что-то — Может быть, вы сойдете на берег, — здесь вам местные коммерсанты готовят встречу… хотят чествовать вас обедом, — так паспорт должен пока оставаться у меня…

— Не говорите глупостей! — отрезал я. — И сию же минуту отдайте мой паспорт… пароход английский, и я сейчас же позову капитана…

Мы были уже на палубе, где я увидел помощника капитана, который давал мне уроки английского языка и который говорил немного и по-немецки. Он обратил внимание на то, что между нами происходит какой-то крупный разговор, и направился к нам. Я продолжал резко настаивать. Тот нес всякий вздор. Однако увидя приближающегося помощника капитана с удивленно-вопросительным выражением на лице, он торопливо открыл свой портфель и, возвратив, почти бросив мой паспорт, стал быстро спускаться по сходням на берег.

— Что это? — спросил меня помощник капитана. — Какие-нибудь неприятности?.. Почему он так быстро убежал?

Я ему рассказал о происшедшей сцене. Он даже покраснел от возмущения.

— О, сэр, вы хорошо ему ответили, — сказал он по-английски. — Пусть бы попробовал не отдать вам паспорта!.. Как? На нашем пароходе, под английским флагом… такое насилие!.. Мы показали бы ему!..

Немного позже на пароход пришел советский консул Раскольников с женой, чтобы представиться мне. Они пробыли у меня около получаса. Раскольников сообщил мне, что местные коммерсанты хотят, чтобы я осмотрел новые, выстроенные в Либаве товарные склады, в надежде, что я соглашусь направлять из Лондона грузы в Россию транзитом через Либаву. Сославшись на нездоровье, я отказался сойти на берег.

После этого визита меня посетил еще какой-то подозрительный субъект, резко семитского типа, отрекомендовавшийся советским агентом по закупке разных товаров. Он долго и усердно, по временам с плохо скрываемым раздражением, настаивал на том, чтобы я сошел на берег и принял приглашение коммерсантов, которые-де решили чествовать меня роскошным обедом, что все, мол, приготовлено, что они обидятся и прочее. Он сидел у меня не менее часа. Я категорически отказывался, и он, как мне показалось, разочарованно попрощался со мной и ушел с парохода.

Но характерно и в высшей степени подозрительно то, что сами-то либавские коммерсанты, горевшие таким желанием показать мне новые склады и чествовать меня обедом, не появлялись и так и не появились. И откуда в Либаве могли знать, что я на пароходе — я никого в Либаве не уведомлял о моем отъезде из Ревеля. Не была ли мне подготовлена ловушка? Не был ли последний посетитель чекист? Не предполагалось ли меня «скрасть»?.. Ведь уголовная хроника гуковщины так богата разными подвигами…

* * *

Рано утром 2 июня (1921 г.) мы были в Лондоне. Явились таможенные досмотрщики. Но по распоряжению английского правительства наш багаж не был подвергнут осмотру. На берегу меня ждал служащий делегации, который проводил нас в отель, где были заняты для нас комнаты.

Началась моя служба в Англии…

Я немедленно же поехал в помещение делегации повидаться с Красиным. Там же я увидался с Клышко, который встретил меня как ни в чем не бывало. Он только сказал мне, что «эти черти-англичане из форейн-офиса» напутали и так бессовестно задержали мою визу.

— Si non è vero, è ben trovato[82], товарищ Клышко. — ответил я ему итальянской поговоркой, не зная каковой и думая, что я ему говорю какой-нибудь комплимент, он глупо засмеялся. Надо заметить, что это хитрый, но более чем ограниченный человек.

Выше, в предшествующей главе я назвал Клышко «злым гением» Красина. Скажу несколько слов, чтобы представить читателю этого нового советского героя. В то время Клышко было лет около сорока. По образованию и специальности он низший техник. До революции он находился в Англии на службе у известной фирмы «Виккерс», где одновременно с ним служил и Литвинов, с которым он очень сошелся. Но по его словам, которым я не верю, он относился к Литвинову будто бы очень отрицательно. Вернувшись в Россию после революции, он служил в Госиздательстве, во главе которого стоял тогда впавший одно время в немилость Боровский. Познакомился я с Клышко еще в Москве, когда Красин собирался в Англию. Не знаю уж, по чьей рекомендации Красин принял его в состав своей делегации в качестве секретаря ее, так как Клышко знал английский язык, которым Красин не владел. Вскоре обнаружилось, что Клышко был приставленный к Красину чекист, усиленно следивший за каждым его шагом. Покойный Красин не раз сам жаловался мне на это, говоря, что не может от него отделаться, что несколько раз просил центр избавить его от этого «интригана, соглядатая и лакея», но безуспешно. И в то же время, несомненно для меня, Красин был под сильным и непонятным мне влиянием Клышко… И Клышко оставался в Лондоне, ненавидимый всеми, кроме тех, кто был уполномочен им следить за товарищами и доносить. Наряду со своими «секретарскими» обязанностями, Клышко был, по-видимому, и агентом Коминтерна. Он всюду лез, всюду совал свой нос и был все время начеку, стараясь что-то вынюхать и подслушать. Для этого он усвоил себе похвальную привычку входить ко всем — к Красину, ко мне и к другим — даже не постучав. Он просто тихо и как-то сразу открывал дверь и, быстро оглядываясь по сторонам и прощупывая своими глазами всех и все в комнате, начинал говорить… Меня и Красина очень шокировала эта манера влезать в наши кабинеты, не стесняясь тем, что у меня или у Красина находится кто-нибудь по делу… Напротив, он, по-видимому, именно и следил за тем, нет ли кого у Красина или у меня, и неожиданно появлялся с каким-нибудь часто совершенно нелепым вопросом.

Помню, мы как-то беседовали с Красиным в моем кабинете. Я зажег над дверью моего кабинета снаружи, т. е. в коридоре, красную лампочку — сигнал, что никто не должен входить, что я занят… Не прошло и двух минут, как, очевидно предупрежденный кем-нибудь из своих шпионов, что Красин у меня и что зажжен сигнал «не входить», а следовательно, мы говорим с ним конфиденциально, Клышко, словно призрак, очутился в моем кабинете, конечно не постучав. Мы оба взглянули на него с такой нескрываемой ненавистью, что он, против своего обыкновения, смутился.

— Я не помешал? — спросил он.

— Вы же видите, что горит красная лампа, — с нескрываемым отвращением к нему ответил Красин, — значит…

— А мне нужна ваша подпись, Леонид Борисович, вот под этим письмом, — сказал Клышко, показывая письмо.

— Да я же вам сказал, что с этим спешить нечего, — с досадой оборвал его Красин. — А теперь мне нужно поговорить с Георгием Александровичем, — добавил он, как-то демонстративно, в упор поглядев на Клышко, который с независимым видом, пожав плечами, не торопясь ушел.

— Препаршивый субъект, — с бессильным озлоблением сказал Красин. — Всюду лезет, следит, подглядывает, подслушивает…

— Да, — согласился я, — но неужели ты не можешь от него отделаться? Ведь это положительно твой злой гений…

— Да, отделайся! — с горечью произнес Красин и потом, даже понизив голос, добавил — Ведь это же чекист… от него не отделаешься. Я его третирую, как лакея… ему все нипочем…

Мне неоднократно придется еще возвращаться к этому «ангелу-хранителю», приставленному к Красину и державшему все лондонское представительство в страхе. Пока же продолжаю мои воспоминания в известной последовательности.

Красин велел Клышко поехать со мной в «Аркос», познакомить меня с Половцовой и Крысиным и оформить мое вступление в члены правления «Аркоса», который помещался в то время на небольшой улице, выходившей на Кингсуэй. Мы поехали туда, и Клышко, быстро пройдя через ряд комнат и едва отвечая небрежным кивком на приветствия служащих, подошел к какой-то двери и, не постучав, вошел в комнату. Это кабинет Половцовой и Крысина.

— Вот, я привел вам нового товарища, — сказал он и с нескрываемым злорадством прибавил: — Которого вы с таким нетерпением ждали.

В. Н. Половцова была крупная женщина типа Брунгильды. Она была доктором каких-то наук. В качестве коммерсанта и вообще в деловом отношении она была полным ничтожеством и представляла собою «Трильби» Крысина, повторяя все его доводы и взгляды. Сам Крысин был человек очень ограниченный. Он не чужд был некоторого образования, но все это прошло как-то мимо него, не оставив на нем хоть сколько-нибудь серьезного следа. По натуре он был кляузник и большой софист[83]. Он был старый кооператор. Кажется, он был честен, но он вполне доверял своему секретарю Ш., который, в сущности, и вел все дело закупок, из-за которых выходили большие неприятности. Крысин страдал какой-то серьезной болезнью сердца…

Мы познакомились, наговорили друг другу разных комплиментов, выразили взаимные надежды на дружную товарищескую работу и затем перешли к оформлению моего вступления в число членов правления «Аркоса», этого официально английского акционерного общества, действующего по утвержденному английским правительством уставу. Для того чтобы я получил право быть членом правления или директором, я должен был обладать каким-то определенным количеством акций и быть выбранным общим собранием. Все эти проформы были проведены, кажется, в тот же день. И таким образом, уже с самого дня моего прибытия в Лондон — 2 июня 1921 года — я стал директором «Аркоса». Помещение «Аркоса» было очень небольшое, и поэтому Красин уступил мне свой кабинет, которым он почти не пользовался, так как очень редко бывал в этом учреждении.

На другой же день мне были представлены все служащие и состоялось первое заседание правления, где были распределены между членами правления существующие отделы. По предложению моих товарищей на меня было возложено руководство отделами техническим, счетно-финансовым, управлением дел и личным составом. На первом же заседании я предложил правлению пригласить на службу в «Аркос» моих ревельских сотрудников — Маковецкого, Фенькеви, Волкова и некоторых других… Половцова и Крысин, державшиеся со мной сперва очень корректно, с готовностью согласились, и правление передало соответствующую часть протокола Клышко как секретарю делегации, для получения для новых сотрудников виз.

Чтобы не возвращаться еще раз к этому вопросу, здесь же расскажу, как и чем окончилась эта моя попытка. То, о чем я выше говорил, чего я опасался, едучи в Лондон, оказалось реальным фактом — меня действительно ждала в Лондоне мобилизовавшаяся в ожидании моего неизбежного приезда новая гуковщина, под знаменем которой объединились Половцова, Крысин и Клышко. Первые двое не были членами партии, хотя «доктор» Половцова неоднократно мне говорила, что она и Крысин, по существу, «колоссальные» коммунисты. Клышко же был «стопроцентный» коммунист. Согласившись на мое предложение пригласить моих кандидатов, без всяких разговоров, Крысин и Половцова, по соглашению с Клышко, решили, что этому не бывать, так как прибытие моих сотрудников усилит меня и Красина. Знаю все это от одного ставшего впоследствии моим близким сотрудником покойного Владимира Андреевича Силаева, о котором дальше. И вот Клышко повел свои интриги. Прежде всего он списался от имени делегации с Литвиновым, который, очевидно надлежащим образом инструктированный своим приятелем Клышко, написал в ответ, что, «никогда не соглашался отпустить упомянутых сотрудников и что он-де не понимает, откуда товарищ Соломон мог сделать такой вывод». Словом, интрига пошла в ход. Конечно, я был глубоко возмущен этой ложью. Клышко же, всегда игравший на два фронта или, вернее, придерживаясь всегда одного фронта, показав мне ответ Литвинова, поторопился сказать: «Вот видите, как товарищ Литвинов беззастенчиво лжет». И он посоветовал мне написать ему лично. Я написал и спустя две недели получил от него ответ, в котором он сообщал, что хотя «совершенно не помнит», чтобы у нас с ним был разговор об указанных сотрудниках, но раз я так этого желаю, он согласен их отпустить. Тогда Клышко, ведя все ту же линию, начал «хлопотать» о визах… Между тем ревельские мои сотрудники, получив от меня своевременно уведомление о принятии их в «Аркос» и о том, что остановка лишь за визами, что является-де лишь пустой формальностью — так я писал на основании слов Клышко, — обрадовались и стали готовиться в путь. Я постоянно наседал на Клышко, а он все отвертывался разного отписочного характера ответами: «Все готово, но английское правительство наводит какие-то справки…» или: «Все готово, но ждут какой-то подписи…»

Между тем Литвинов, который, как я говорил, неустанно преследовал моих сотрудников, в свою очередь «работал», готовя им раны и скорпионов… И вскоре я получил известие, что Маковецкого отозвали в Москву, где и арестовали, обвиняя в шпионаже в пользу Польши. Фенькеви тоже вызывали, но он отказался ехать. Одну мою сотрудницу, человека ригористически честного, тоже арестовали уже в Ревеле и под стражей отправили в Москву, предъявив ей обвинение в краже драгоценностей, что, разумеется, не подтвердилось, и она была освобождена после нескольких месяцев заключения в тюрьме… Волкова вызвали в Москву…

Освободившись из тюрьмы, Маковецкий подробно написал мне (конечно, с оказией) о причинах своего ареста и о том, как он освободился: «По существу дела, — писал он, — я был арестован просто как «соломоновец» и, разумеется, стараниями Литвинова, ненавидящего Вас до чрезвычайности». Тем не менее ему было предъявлено обвинение в шпионаже в пользу Польши. Обвинение подтверждалось «документом», напечатанным на пишущей машинке (на бланке ревельского представительства) и содержащим какие-то военные сведения и подписанным якобы Маковецким. Но ему удалось доказать подложность своей подписи, и, благодаря дружбе его жены-грузинки с известным большевиком Камо, он был месяца через два освобожден. В дальнейшем Маковецкий получил назначение на пост председателя какой-то торговой палаты в Петербурге, и года через два скоропостижно (?!) скончался в своем служебном кабинете.

Фенькеви, как я говорил, был тоже вызван в Москву. Он запросил о причине вызова и, узнав, что ему инкриминируют какие-то обвинения по поводу каких-то вагонов, отказался ехать и потребовал, чтобы указанное расследование было произведено специально командированным следователем в Ревеле, где у него в транспортном отделе имеются все документы. Впоследствии он благодаря протекции Глеба Максимилиановича Кржижановского, близкого друга Ленина, получил назначение в Берлин, где находится, кажется, и посейчас.

Была вызвана в Москву и еще одна очень дельная сотрудница, намеченная мною к переводу в «Аркос», но она тоже отказалась ехать, и вскоре вслед за тем ей удалось, не знаю уж как, устроиться в Берлине.

Таким образом, пять человек моих наиболее дельных и высококвалифицированных сотрудников (Маковецкий, Фенькеви, Волков и две женщины) пострадали исключительно благодаря Литвинову и только из-за того, что все они были честные и порядочные люди, и притом, по выражению покойного Маковецкого, «соломоновцы»… Я знаю от того же покойного Силаева, что все эти репрессии были учинены Литвиновым с ведома и содействия Клышко и не без участия его лондонских друзей.

Мне горько писать эти строки. Горько вспоминать о всех страданиях и неприятностях, выпавших на долю упомянутых моих сотрудников, увы, из-за меня… Нет, не из-за меня, а из-за того, что они честные люди, к рукам которых не прилипла ни одна трудовая народная копейка, из-за того, что они бескорыстно служили русского народу, болея его болезнями и страдая его скорбями… Не из-за меня, нет, а из-за того, что мы сошлись и сблизились с ними на почве тождественного понимания гражданской чести и задач служения народу…

XXXV

И я стал входить в новое для меня дело…

Но прежде чем продолжать, два слова к читателю-другу, если предшествовавшие мои очерки, написанные с болью и страданиями от воспоминаний о пережитом, приобрели мне такового. Мне хочется надеяться, что между читателем и мной установился некоторый контакт, установилось известное понимание и необходимое доверие. В предшествующих частях моих воспоминаний я по временам довольно подробно (быть может, читатель скажет «слишком подробно») останавливался на описании отдельных эпизодов из сферы моей и моих товарищей деятельности. Теперь же, рассчитывая именно на установившееся доверие ко мне, я, во избежание излишних повторений (ибо, по существу, речь все время будет идти о гуковщине), позволю себе, упоминая где нужно о тех или иных «подвигах моих позорной памяти героев», быть более кратким и употреблять голословные характеристики.

Итак, на другой же день по приезде в Лондон я стал входить и вникать в новое для меня дело… Виноват, я ошибся. Дело было старое, ибо оно насквозь было пропитано гуковщиной. За какое дело о поставке тех или иных предметов я ни брался, я своим уже наметавшимся оком сразу видел, что оно проведено по принципу гуковщины… И лишь изредка я не видел следов этого, как ржа, въедчивого налета. И эти редкие оазисы были для меня праздником, и я отдыхал на ознакомлении с такими делами.

Здесь, так же как и в Берлине, Москве и Ревеле, во всем царила деловая анархия. В счетно-финансовом отделе была путаница, нарочитая неясность, при которой самая ясная, казалось бы, картина приобретала характер полотна какого-нибудь кубиста, где ничего не разберешь. В таком же духе было и делопроизводство, и технический отдел, где сильно пахло гуковщиной. Но страшная и добросовестная путаница царила в управлении делами и канцелярии. Управляющий делами был приличный человек (правда, себе на уме и большой оппортунист), С. И. Сазонов, по специальности профессор химии, а потому в делопроизводстве и канцелярских делах ничего не смысливший. Собственно, это была настоящая синекура: он был очень дружен с «доктором» Половцовой и с Крысиным.

Знакомясь с делами и сотрудниками, я в то же время стал вести новые дела. Совершенно случайно, много времени спустя, я узнал, что среди сотрудников за мной еще до моего приезда укрепилась репутация очень «страшного» начальника. Я заметил, что сотрудники говорят со мной с боязнью. Скажу, кстати, что потом это прошло и со многими из них я был в самых лучших отношениях, и, что главное, около меня постепенно сгруппировались (правда, их было немного) все честные и приличные люди.

В это время «Аркос» был как раз занят приспособлением купленного еще до меня большого дома в Мооргет-стрит, который был назван по-английски «Совьет-хауз»… Здание это впоследствии прославилось благодаря обыску, который произвела в нем английская полиция, несколько дней ломавшая сейфы и бронированные двери в погребах[84]. На меня правление возложило, как дело между прочим, и высший надзор за этими переделками, которыми заведовал инженер Рабинович, тоже «персона грата» у Половцовой с Крысиным и у Клышко. Последний говорил мне в конфиденциальной беседе, что этот Рабинович состоял его информатором по части наблюдения за личным составом. Это был наглый малый, который при первом же знакомстве нашем, пользуясь моим незнанием английского языка, сделал было попытку оседлать меня. Но я тотчас же оборвал его, и он сразу же лег на спину, поджал хвост и лапки сложил на брюшке. Я потребовал, чтобы, прежде чем заказывать дорогостоящие приспособления для дома, он докладывал мне и представлял каталоги и прейскуранты.

— Что это, недоверие? — возмущенным голосом спросил он меня.

— Да, недоверие, — совершенно спокойно ответил я.

И это его сразу успокоило, и он стал очень заискивающе и низкопоклонно держать себя со мной… Теперь он, насколько я знаю, на линии директора.

Таким образом, я сразу же погрузился в саму гущу всякого рода дел характера «гуковщины» и просто наивной путаницы. Но вот — это было 15 июня, я хорошо помню эту дату — у нас происходило заседание правления. И Половцова, и Крысин были очень взволнованы. Пришла телеграмма из Москвы с категорическим приказом в текущем году снарядить полярную экспедицию в Карское море к устьям Оби и Енисея и доставить туда около тридцати тысяч тонн разного рода товаров.

Этот вопрос имел свою историю. Уже в предыдущем году (1920) весной советское правительство предписало «Аркосу» снарядить эту экспедицию. Но это не было выполнено из-за массы непреодолимых трудностей: не было ни товаров, которые следовало еще приобрести, ни судов, и все боялись взять на себя эту ответственность. Кое-как отписывались. Признав основательность отписок, советское правительство тем не менее отметило, что, отлагая вопрос до будущего года (1921), оно предлагает «Аркосу» заранее озаботиться о всех необходимых приготовлениях, чтобы через год экспедиция была осуществлена. Конечно, времени было достаточно, но «Аркос», успокоившись на этой отсрочке, палец о палец не ударил для того, чтобы сделать необходимые приготовления. А между тем советское правительство просило заранее представить ему свои соображения о необходимых расходах и прочее, напоминая, что летом экспедиция непременно должна состояться и должна выйти в путь не позже 1 августа, с тем чтобы успеть возвратиться с обратными товарами (местными сибирскими) в ту же навигацию, т. е. не зимуя в Ледовитом океане. Но ничего не было сделано.

Такова была, так сказать, официальная сторона дела. А с неофициальной меня много спустя познакомил мой покойный сотрудник, о котором я уже упоминал, В. А. Силаев, которому Клышко почему-то очень доверял. Когда 14 июня делегация получила эту категорическую телеграмму из Москвы, Клышко, встревоженный и перетрусивший, отправился к Половцовой и Крысину. Считая эту задачу совершенно невыполнимой, они втроем решили взвалить это безнадежное, по их мнению, дело на меня. Таким образом, имелось в виду доказать центру мою неспособность и скомпрометировать меня. Одним словом, преследовалась явно провокационная цель. Ведь до первого августа оставалось всего шесть недель. Ничего не было подготовлено. И за этот короткий срок следовало приобрести около тридцати тысяч тонн разнообразных товаров, подготовить пять или шесть больших пароходов и притом хорошо приспособить их к необычному плаванию во льдах. Экспедиция, по заданию, должна была прибыть в устья Оби и Енисея и там сдать свой груз обской и енисейской речным экспедициям, шедшим навстречу ей с грузом сибирских продуктов, которые должны были быть погружены на наши пароходы.

И вот на заседании 15 июня Половцова и Крысин стали усиленно просить меня взять на себя «диктаторские» полномочия по снаряжению экспедиции. Конечно, я ничего не знал о провокационных целях этих упрашиваний. Я согласился. Совершенно случайно я обратил внимание лишь на то, как Половцова и Крысин, после того как я, немного подумав, дал свое согласие, обменялись удовлетворенными взглядами с оттенком некоторой иронии и торжества. Но я не придал этому никакого значения. А между тем, как я узнал впоследствии от Силаева, Клышко в тот же день хвастал ему:

— Знаете, товарищ Силаев, сегодня мы заложили в товарища Соломона здоровую мину, которая его взорвет изнутри, — и он самодовольно захохотал и рассказал ему тут же, как он ловко подвел все, чтобы погубить меня, испортить мою репутацию.

Упомянутая телеграмма из центра гласила, между прочим, о том, что подробная спецификация товаров, которые должны быть отправлены с Карской экспедицией, посылается одновременно со специальным курьером. Но, конечно, благодаря безалаберщине, царящей и в центре, спецификация эта, несмотря на ряд моих телеграфных требований, не пришла, и я должен был действовать, так сказать, ощупью, имея лишь чисто общие указания. Впрочем, я не прав, — спецификация пришла, но, как «после ужина горчица», за два дня до выхода экспедиции в море, когда все уже было готово, а именно 28 июля… Так работают в советской России…

И вот началась сумасшедшая, почти горячечная работа, в которую я ушел весь. Я разослал во все концы света телеграммы, заказывая разные товары. В то время рынки были еще очень бедны наличными товарами, а мне надо было спешить, ибо у меня было всего шесть недель времени и заказывать их на сроки я не мог. Я обшарил при помощи моих телеграмм все рынки Англии, Бельгии, Франции, Германии, Швеции, Дании, Норвегии, Австрии и Америки с Канадой включительно… Все, что можно было извлечь готового, было закуплено. Шла приемка товаров.

В то же время я должен был озаботиться и о судах. Правление и всюду вмешивающийся Клышко настаивали со своею обычной близорукостью, а может быть, нарочно, чтобы тянуть время и тем затормозить выход в море экспедиции, на арендовании пяти судов. Я быстро навел справки. Оказалось, что наем судов стоил бы безумных денег. Тогда я настоял на покупке необходимых судов, всего в количестве пяти больших пароходов с общим тоннажем около тридцати тысяч тонн. Эти суда и вошли в состав русского коммерческого флота. Конечно, все это требовало времени. Нужно было выбрать суда, способные бороться со льдами. Заведующий транспортным отделом был капитан первого ранга Саговский, тоже «персона грата» Половцовой и Крысина, являющийся в настоящее время директором одного из смешанных (советский и иностранный капиталы) обществ Англии. Он хорошо, даже, пожалуй, слишком хорошо, знал свое дело. Транспортный и угольный отдел находился в ведении Красина, но, ввиду назначения меня организатором экспедиции, я имел право давать поручения всем отделам, независимо от того, в чьем ведении они находились. Но Саговский, надо полагать по инициативе Крысина, не торопился с исполнением моих распоряжений. Время шло, а судов, которые после покупки необходимо было еще снабдить специальными приспособлениями для того, чтобы они легче могли резать льды (укрепление и обшивка толстым железом носов), не было. И на одном заседании правления, на котором участвовали также те из заведующих отделами, которые помогали мне в организации экспедиции, я, выслушав доклад Саговского, ясно говоривший о том, что все стоит на мертвой точке, возмущенный его явно нарочитыми замедлениями, пахнувшими настоящим саботажем, взяв слово, сказал:

— Я совершенно недоволен деятельностью капитана Саговского и считаю ее настоящим саботажем. И потому ставлю на вид капитану Саговскому, в порядке службы, его непозволительную медлительность, на первый раз с занесением этого только в протокол заседания правления…

Он густо покраснел и, встав, начал было что-то говорить, но я оборвал его на полуслове:

— Капитан Саговский, я вам поставил на вид не в порядке дискуссий, а в порядке службы. Следовательно, вам остается только сказать по-морскому «есть». А если вы недовольны, прошу официально обжаловать мое замечание.

— Слушаю, Георгий Александрович, — невольно, должно быть, вытянувшись по-военному, сказал Саговский, — «есть».

— Да, но мы, — вся раскрасневшись и обменявшись с Крысиным взглядом, вмешалась Половцова, — не согласны с этим…

— Хорошо, Варвара Николаевна, — спокойно ответил я, — если вы оба не согласны, мое служебное распоряжение будет внесено в протокол в порядке моего единоличного приказа! Точка!

Этот выговор возымел великолепные последствия. Шила в мешке не утаишь, и об этой моей «санкции» сделалось известно в «Аркосе», и после этого меня стали называть (за глаза, конечно), «terrible Solomon». И остальные заведующие основательно подтянулись. Но с этого же случая между мной и Половцовой с Крысиным установились очень натянутые отношения. Клышко, конечно, ликовал… Саговский же, получив эту порцию допинга, стал очень энергично исполнять мои поручения.

Красин в это время был в Москве и его заменял Клышко, пользовавшийся его отсутствием, чтобы оплетать меня целой паутиной всякого рода интриг и старательно работать над вставлением мне палок в колеса, в чем ему усердно помогали Половцова и Крысин. И мне приходилось работать не только позитивно, но и негативно над уничтожением всех воздвигаемых на моем пути барьеров. И сколько их было! К сожалению, размеры моих воспоминаний не позволяют мне подробно не только говорить о них, но даже привести их перечень… Словом, это была все та же «гуковщина», причем героем ее был не один человек, нет, здесь старались уже три человека во главе с Клышко… И следя ревнивым оком за каждым моим шагом, эта тройка буквально не давала мне покоя, все время лезла ко мне, шаг за шагом наступая на меня… Мешала и Москва, которая в своем попечении об успехе «этого ударного начинания» осаждала меня всякими ненужными распоряжениями, не давая мне хоть сколько-нибудь спокойно работать.

Так, например, я решил поставить во главе этой полярной экспедиции известного сподвижника Нансена, капитана Свердрупа как опытного арктического моряка. Я завел с ним переговоры, и он приехал из Норвегии, чтобы лично переговорить со мной. Не знаю, кто именно поспешил написать об этом моем решении в Москву, но только я получил (не помню уж, от кого) телеграмму, в которой мне категорически приказывалось поставить во главе экспедиции какого-то «красного» моряка… Я кончил тем, что перестал обращать внимание на московские распоряжения, делал по-своему, и Свердруп стал, так сказать, адмиралом всей этой экспедиции.

Между тем английское правительство по своей инициативе предложило делегации возвратить России построенные во время войны два ледокола: «Александр Невский» и «Святогор». Красина не было в Лондоне, и Клышко хотел было отказаться от этого предложения или отложить вопрос до возвращения Красина. Но я энергично настоял на принятии этого предложения, и оба ледокола были переданы нам. Один из них, «Александр Невский», я отвоевал для Карской экспедиции, и этот ледокол, на котором находился капитан Свердруп, не раз спасал затертые льдами в суровом Карском море наши суда…

И работа шла. Набирались капитаны, офицеры, механики, матросы. Переустраивались и приспособлялись носы пароходов для путешествия во льдах. Устраивалось центральное отопление, электрическое освещение. Все пароходы и ледокол снабжались радиотелеграфными аппаратами. Набирались товары. Набирались и обучались делу «карги», т. е. заведующие товарами на каждом пароходе. Оборудовались аптеки, приглашены были врач, водолаз, кинематографический оператор (мистер Хауз, участвовавший в полярной экспедиции Шекльтона). Я нашел необходимым во время экспедиции производить и научные наблюдения, что взял на себя капитан Свердруп вместе с доктором, приглашенным им в Норвегии. Для этого были приобретены необходимые аппараты и инструменты. Два уже приспособленных парохода были заранее отправлены в Гамбург, где они должны были принять товары, закупленные в Германии…

Увы, я никогда не организовывал полярных экспедиций и имел о них понятие исключительно только по литературе. А на мне, я знал, лежала вся ответственность за успех ее. И меня удивляло, что люди, казалось бы, более опытные, как, например, моряк Саговский, не подумали о снабжении ее всем необходимым для дальнего и опасного плавания: так, о водолазе, враче, медикаментах, измерительных приборах вспомнил лично я… Это был сознательный саботаж!..

Наконец все было готово. Вовремя пришли товары, закупленные в Америке. Два парохода, уже нагруженные, ждали в Ливерпуле, два, как я говорил, в Гамбурге, а ледокол «Александр Невский», поступивший поздно в мое распоряжение, спешно, и день, и ночь, снаряжался, приводился в порядок, снабжался всей необходимой утварью (посудой, бельем и пр.), стоял в гавани на реке Лейте у Эдинбурга, и один пароход, купленный по моему поручению капитаном Свердрупом В Норвегии, стоял в Бергене, принимая грузы, приобретенные в Скандинавии.

Мне приходилось держать весь этот сложный аппарат в своих руках, отдавать, конечно, по телеграфу распоряжения во все концы мира… Но, наконец, все было готово, и 28 июля вечером я выехал сперва в Ливерпуль, а оттуда в Эдинбург. Из Лондона со мной выехали капитан Свердруп, капитан Рекстин и капитан Саговский, а также некоторые необходимые сотрудники…

Мы поздно прибыли в Ливерпуль, часов около десяти. Карги (заведующие грузом) обоих пароходов встретили меня на вокзале, и мы отправились в гостиницу, где были сняты комнаты для меня и моих сотрудников. Карги рапортовали мне, что все готово к отплытию. Но при моих подробных расспросах выяснилось, что на обоих пароходах имеется много палубного груза.

— А палубный груз покрыт брезентом? — спросил я.

Оказалось, что никто не подумал о брезентах. Несмотря на то, что было поздно, я велел обоим каргам скакать сейчас же, звонить по телефону и сговориться, чтобы рано утром брезенты были доставлены на оба парохода. Это было сделано, брезенты были доставлены, и я поехал осмотреть и лично отправить пароходы в путь. Все было в порядке, и я дал приказ обоим пароходам идти экономическим ходом в Варде, где было назначено рандеву всех судов экспедиции.

Затем я направился в Эдинбург. Поехал на ледокол. Там шли последние работы по снаряжению его всем необходимым. Надлежало еще произвести церемонию крещения ледокола, который правление «Аркоса» решило переименовать, как головное судно экспедиции, в «Ленин». Работали маляры, заменявшие одно имя другим. Меня окружили интервьюеры разных мировых газет. Они всюду выискивали меня, работали кодаками, снимая ледокол. Новое имя, выведенное по обеим сторонам носа, было завешено полотном. К обоим концам полотна шли с палубы бечевки…

Скажу правду, вся церемония была действительно очень торжественна и импозантна, особенно для моих истрепанных чрезмерной работой нервов, причем наряду с этой работой я вел все время и свою нормальную работу.

Началось с речей. В качестве директора «Аркоса» и организатора экспедиции я произнес по этому случаю небольшую речь. Говорил я по-русски, а мой секретарь Бердичевский переводил ее на английский язык. Команда ледокола, офицеры и матросы, были выстроены на палубе. Речь была окончена, и по сигналу капитана ледокола, английского моряка Гибсона, все прокричали три раза «гип-гип-гип, ура!». Затем выступил капитан Рекстин (опытный, но совсем необразованный русский моряк, хорошо знакомый с полярными льдами), назначенный мною помощником капитана Свердрупа. Он громким, привычным к команде голосом отдал приказ:

— К поднятию флага товьсь! Шапки долой!

И на ледоколе взвился роскошный красный шелковый флаг с серпом и молотом. Я должен был снова произнести приветствие в честь нашего флага. Снова по команде Гибсона раздалось троекратное «гип-гип-гип, ура!»… После этого я торжественно, медленно подошел к месту, где был прикреплен шнурок, державший оба куска полотна, которое прикрывало новое имя ледокола, и со словами: «Отныне ты будешь называться «Ленин», перерезал шнурок. Полотно упало, и выступило новое имя судна. Снова «гип-гип-гип, ура!»

Опять моя речь, на которую ответил Гибсон, и снова «ура»… Все это происходило на глазах многочисленной толпы любопытных, главным образом, мальчишек, принимавших деятельное участие в криках «ура». Затем был торжественный обед в прекрасной и обширной кают-компании «Ленина», но без участия матросов. Речи, тосты…

На другой день, в восемь часов утра, был назначен выход «Ленина» в море. Спешно заканчивались последние приготовления, последние погрузки. В семь часов утра я был на «Ленине». Он стоял уже на рейде под разведенными парами. В форме почти риторической фигуры я спросил сопровождавшего меня Саговского:

— Достаточно ли на «Ленине» спасательных баркасов?..

К своему удивлению и негодованию, я узнал, что нет ни одного. Я тотчас же командировал своих сотрудников разыскать где угодно и приобрести необходимое количество баркасов. И они стали шарить по всему устью Лейтса, и в конце концов баркасы были приведены и укреплены на «Ленине». Все это взяло немало времени, и только в семь часов вечера ледокол вышел в море. Кто-то из сотрудников нанял небольшой пароходик для проводов. В минуту отчаливания я был на «Ленине». Раздалась команда Рекстина:

— Ледоколу «Ленин» — к навигации товьсь!..

Я торопливо и сердечно стал прощаться с отъезжающими… Звонки в машину… Она тяжело и могуче задышала. «Ленин» стал медленно двигаться. Мои нервы, издерганные положительно непосильным трудом по организации экспедиции, не выдержали. Я как-то вдруг почувствовал, как мне стали бесконечно дороги и этот ледокол, и вся экспедиция, и все участники ее… И, едва сдерживая слезы и чувствуя, что спазмы сжимают мне горло, я поторопился спуститься по штормовой лестнице на маленький пароходик… И «Ленин», громадный и мощный, легко и красиво шел вперед навстречу всем случайностям. А маленький пароходик-пигмей, развив наибольшую скорость, кружил вокруг него… Я же, стоя на капитанском мостике, горько, как ребенок, плакал, даже не стесняясь присутствия моих нарочно отвернувшихся сотрудников… А «Ленин» шел и шел…

— Георгий Александрович, — ласково и участливо сказал кто-то из моих сотрудников, — дайте приказ прекратить проводы… вы совсем изведетесь…

Я вернулся в гостиницу с какой-то точно опустевшей душой, точно после похорон дорогого, близкого человека… Вечером — мне пришлось еще пробыть два дня в Эдинбурге, чтобы произвести расчеты с разными поставщиками — кто-то из моих сотрудников подал мне целый пакет английских и других газет, в которых были статьи, посвященные описанию нашей экспедиции. Во многих из них экспедиция осуждалась, как «безумное предприятие, которое неизбежно окончится провалом и гибелью многих человеческих жизней»… В этот же вечер — отмечаю это в интересах беспристрастия — я в ответ на утреннюю мою телеграмму о выходе «Ленина» в путь получил поздравление от Половцовой и Крысина. Москва же, которой я тоже телеграфировал о выходе «Ленина» и о его крещении и т. д., ни словом не отозвалась, хотя там в то время находился Красин…

Чтобы не возвращаться больше к Карской экспедиции, закончу ее историю.

Экспедиция прошла блестяще. Несколько раз во время плавания возникали небольшие затруднения (по словам капитана Свердрупа, хорошо знакомого со злым Карским морем, этот год был в метеорологическом отношении особенно неблагоприятным), некоторые пароходы застревали во льдах, терпели те или иные аварии, но радио, «Ленин», а главное, управление экспедицией такого опытного, старого морского волка, каким был капитан Свердруп, спасали их. В одном из более серьезных случаев аварии явился спасателем водолаз-шотландец Мерлин Спайк, который рисковал своей жизнью… Выйдя в путь 1 августа, Карская экспедиция, которую я на случай возможной необходимости зазимовать в полярных широтах снабдил всем необходимым (одеждой, провизией, оружием, топливом и пр. на полгода), сдав свой груз в устьях Оби и Енисея и приняв сибирские грузы, уже 5 октября того же 1921 года возвратилась в Лондон.

Но товары, посланные нами в Сибирь, принесли много несчастья. Как мне впоследствии сообщали приезжие из России, многие из этих товаров были расхищены «товарищами», из которых немало было расстреляно…

К сожалению, товары, пришедшие из Сибири, оказались очень плохого качества: меха, например, были плохо обработаны, благодаря чему они были реализованы сравнительно по очень дешевым ценам. Никто не подумал послать, пользуясь не совсем обычным способом грузового движения, лишь самый отборный товар. В числе этих товаров находилось, между прочим, три тысячи (если не ошибаюсь) тонн сибирского графита. Но когда образцы его были предъявлены на лондонском рынке, торговцы-специалисты сочли его столь низкого качества, что соглашались рассматривать его лишь как графитный брак, годный только для перемола. Произведенный химический анализ подтвердил это мнение… Крысин, заведовавший продажей, предложил правлению не выгружать его с парохода, а выбросить в море, что должно было обойтись еще около шиллинга с тонны. Я категорически воспрепятствовал этому. Ведь факт потопления этого груза, доставка которого была произведена специальной экспедицией, не удалось бы скрыть, и он стал бы притчей во языцех и подорвал наш и без того слабый престиж. Поэтому я настоял на выгрузке его и на продаже хотя бы на перемол…

Хотя мне очень неловко касаться этой стороны дела, тем не менее я позволяю ответить на возможный — я имею в виду читателя-друга — вопрос: был ли оценен мой труд? Нет, читатель, он не был оценен. Когда в следующем году поднялся снова вопрос о снаряжении Карской экспедиции, то по инициативе небезызвестного Квятковского (последователя «гуковщины») организация ее была возложена на особую тройку, во главе которой стоял близкий друг Квятковского Винокуров (тоже рыцарь «гуковщины»)… Мне больно упоминать еще о том, что делегация, во главе которой стоял Красин, написала в центр подробный доклад о Карской экспедиции, причем вся заслуга по ее организации была приписана Красину. Он был очень смущен, когда я ему сказал, что читал этот доклад «с удовольствием». В то время в наших отношениях уже наступило — о чем ниже — значительное охлаждение. Он густо покраснел и объяснил мне этот феномен тем, что «это сделано нарочно, с единственной целью не раздразнить московских гусей приведением моего одиозного имени…» Ну, что же, «si non è vero, è ben trovato»…

Впрочем, однажды, совсем уже неожиданно для меня, мне была отдана справедливость.

В ряду делегации находился тогда очень юный, но энергичный коммунист Андрей Ротштейн, которого я очень мало знал. И вот когда в Лондоне праздновалась 7 ноября (1921 г.) годовщина советской власти, после всякого рода глубоко лживых хвалебных речей, перед собравшимися на этот праздник был продемонстрирован фильм Карской экспедиции, заснятый с натуры оператором Хаузом. Фильм был очень эффектный и интересный. Когда окончилось демонстрирование, молодой Ротштейн, неожиданно для всех и особенно для меня, взошел на эстраду и обратился к собравшимся с речью на английском языке. К моему великому удивлению, в этой речи он предлагал товарищам приветствовать в моем лице человека, вынесшего исключительно на своих плечах все трудное и сложное дело организации экспедиции, которая окончилась-де так блестяще лишь ввиду того, что «товарищ Соломон все сумел предусмотреть и снабдил ее выдающимся персоналом и всем техническим оборудованием, не забыв даже и научных приборов для наблюдений…» Я скромно сидел в одном из последних рядов громадного зала, нанятого специально для празднования годовщины.

Речь эта, тоже совершенно неожиданно для меня, вызвала целую бурю аплодисментов. И вдруг Красин встал, подошел ко мне и пожал мне руку. Он был бледен, смущен и растерян. Это было вскоре после того, как он сослался на «московских гусей». И я протянул ему руку, но не пожал его руки. Он еще более побледнел и отошел от меня, точно прибитый… Это была моя единственная месть, но он хорошо ее понял. Спустя несколько дней он пришел ко мне в кабинет объясняться со мной. К этому времени — об этом ниже — у меня накопилось много горького по отношению к нему… Он извинился передо мной, снова повторил нелепую версию о «московских гусях» и сказал, что мое нежелание ответить на его пожатие, хотя никем, кроме него, и не замеченное, было для него хуже и больнее, чем если бы я ему «дал в морду»…

XXXVI

Еще до окончания дела организации экспедиции в нашем муравейнике произошло событие. В моем ведении, как я говорил, находился, между прочим, и счетно-финансовый отдел. Я упоминал уже о том, что там была большая путаница и беспорядки. Все мои старания обратить отдел на путь истинный разбивались об упорство и крайнюю лень заведующего им, ставившего меня своими лживыми справками часто в весьма нелепое и конфузное положение… Не буду описывать подробно, скажу вкратце, апеллируя к доверию читателя, что в конце концов, после многих предупреждений, я вынужден был уволить этого заведующего. Но он был «персона грата» у Половцовой и Крысина. И в результате они, сшившись, конечно, с Клышко, аннулировали мой приказ и старались склонить меня к увольнению его с честью, т. е. по прошению, и с выдачей ему двухмесячного оклада. Я не соглашался, исходя из того принципа, что нельзя увольняемому за неисправность служащему (он был англичанин) еще платить за два месяца жалованье. Тогда Половцова и Крысин, с одобрения Клышко, на одном из заседаний правления (точно помню, что это было 19 июля) решили «освободить» меня от ведения этим отделом и передать его Крысину. Получалась, в сущности, большая нелепость: я был против передачи Крысину отдела, а он в данном вопросе, персонально его касающемся, не имел права голоса, и, таким образом, этот вопрос был решен единогласно, то есть голосом одной Половцовой… Мне же взамен этого отдела поручался транспортно-угольный отдел, заведующим которого был Саговский… Так этот вопрос и стоял открытым до приезда из Москвы Красина, который, увидя, что это дело у Крысина идет через пень в колоду, настоял на возвращении отдела мне… Тут уже и Крысин, и Половцова выступили открыто против меня, поддерживаемые все время интриговавшим против меня Клышко.

Между тем из Москвы стали поступать очень часто неодобрительные отзывы о продуктах питания, поставляемых нашим коммерческим отделом, находившимся в ведении Крысина. К отзывам этим прилагались акты осмотра и исследования товаров санитарными комиссиями. Не помню всех рекламаций. Упомяну о некоторых. Было, например, отправлено большое количество (несколько тысяч тонн) свиного сала. Приемочная комиссия в Москве установила, что все сало прогнило, все оно было покрыто плесенью толщиною в два-три миллиметра, было много кусков с червями. Санитарная комиссия признала его совершенно негодным и постановила облить керосином и сжечь. В таком же роде были отзывы и решения комиссии о громадной партии жестяных коробок с консервированными бобами с салом, просто бобами, мясных консервах, сельдях и прочее. Все это, закупленное в больших количествах (тысячами тонн — ведь это покупалось для питания многомиллионного голодавшего населения России), оказалось никуда не годным, прогнившим, с червями… и санитарные комиссии решили все эти продукты подвергнуть уничтожению: сжигать, закапывать в землю и прочее. Народные деньги таяли, а в России царил голод… А в то же время Половцова, Крысин, Клышко и др. обзаводились собственными домами…

Было неблагополучно и с товарами, закупленными техническим отделом до моего приезда. Так, например, посланные автомобили оказались скомпонованными из старых частей, мошеннически подогнанных и слаженных. То же было и с автомобильными шинами, т. е. они хотя и были непоношенными, но зато старой военной продукции, из перегоревшей резины… Я упоминаю лишь о некоторых товарах. А таких поставок, по системе «гуковщины», была масса…

Возвратившись после выхода экспедиции в море в Лондон, я сразу же, ознакомившись со всеми этими рекламациями (раньше я не имел времени обратить на них должное внимание), поднял на одном из первых заседаний правления вопрос о них. Крысин, ведший коммерческий отдел, и Половцова, ведшая до меня технический отдел, стали лепетать какой-то софистический жалкий вздор в объяснение этих преступных покупок. Я возражал, называя вещи их именами и ссылаясь на официальные акты приемочных комиссий. И сочтя их объяснения неудовлетворительными, я остался при особом мнении. О, сколько этих моих «особых мнений» приложено к протоколам заседаний правления! Да и как же могло быть иначе — ведь творилась настоящая «гуковщина», лишь еще в большем масштабе.

Клышко юлил и вертелся, как бес перед заутреней, ибо он великолепно знал, что и как покупали его союзники по интригам, которых он при случае не отказывался и топить…

Видя, что с Крысиным и его Трильби, Половцовой, нам друг друга не понять и друг с другом не договориться, я в один вечер составил «Положение о Приемочном отделе при «Аркосе». Во главу угла этого положения лег принцип, что нельзя, чтобы один и тот же отдел и закупал товары и сам же их принимал. Таким образом, исходя их этого элементарного положения, я намечал организацию самостоятельного отдела приемок, не зависящего ни от каких закупочных отделов. И далее шли пункты, регламентирующие деятельность этого отдела. К «положению» я добавил объяснительную записку. В ближайшее же воскресенье все было переписано у меня на дому и приведено в порядок. Это было в начале августа, вскоре после моего возвращения из Эдинбурга. И в ближайший же вторник (день заседания правления) я внес мой проект в заседание правления. Нечего и говорить, что проект этот произвел на обоих моих товарищей по правлению впечатление неожиданно взорвавшейся бомбы. И, конечно, они отложили вопрос о нем до следующего раза, и я потребовал присоединения его вместе с объяснительной запиской к протоколу заседания, что и было исполнено. Само собою разумеется, что Крысин и Половцова немедленно же стали консультировать с Клышко. И все они ощерились против меня. Началась длительная интрига со всякими штуками-фокусами, затянувшаяся до приезда Красина из Москвы примерно в конце октября.

Клышко, все время старавшийся посеять вражду между мною и Красиным, конечно, заранее постарался настроить его против «нелепого» проекта. И вскоре после своего приезда Красин пришел ко мне. Мне грустно, мне бесконечно тяжело описывать то, что произошло между нами… Поговорив о разных делах, весьма животрепещущих, как, например, о прогнившем сале и других недоброкачественных продуктах, Красин, неожиданно для меня, обратился ко мне в таком резком тоне, какого я от него ни раньше, ни после не слыхал… Тяжело приводить эту страницу моих воспоминаний, но я делаю это в интересах сохранения беспристрастия моих записок.

— Скажи, пожалуйста, Георгий Александрович, — резко начал он, как бы взвинчивая самого себя, — Клышко передавал мне, что у тебя с остальными членами правления идет глухая борьба… Я не понимаю, как ты позволяешь себе вечно со всеми быть на ножах?! Это возмутительно!..

С широко раскрытыми от холодного ужаса глазами слушал я его какую-то необычайно озлобленную речь… А он продолжал:

— В Берлине у тебя были нелады с Иоффе, в Москве ты успел вооружить против себя всех… в Ревеле война с Гуковским, а здесь с остальными членами правления… И теперь еще вот этот нелепый проект о «самостоятельном» отделе приемок… Мне это, наконец, надоело! Ко мне сыплются жалобы и от них, и от Клышко… Я больше этого не желаю… Ты понимаешь!..

Мое оцепенение, мой ужас прошли. Чувство холодного негодования, чувство бесконечного презрения к его словам заговорили во мне. И когда я услышал его последние слова: «Я больше этого не желаю… ты понимаешь!» — я вдруг спокойно и с нескрываемым презрением в голосе остановил его:

— Леонид Борисович, скажите, пожалуйста, вы говорите со мной как полпред?

Он, расскакавшись в своей грозной и неприличной филиппике, не заметил, по-видимому, ни моего холодного, необычайного в наших более чем тридцатилетних дружеских отношениях тона, ни этого невольного у меня перехода на «вы», все так же резко ответил мне:

— Да, я говорю как полпред…

— Тогда я попрошу вас, — отчеканивая слова, сказал я, — не позволять себе по отношению ко мне принятого вами тона: он неприличен даже для советского сановника… я его не желаю и запрещаю вам говорить со мной так… Да это и не нужно. Сегодня же вы получите от меня официальное прошение об отставке по расстроенному здоровью…

Точно разлетевшийся конь, встретивший неожиданное препятствие, он сразу в изумлении застыл. Какая-то судорога искривила его прекрасное лицо, и он молча, с удивлением стал смотреть на меня… Ведь я очень любил его и никогда, даже при спорах, когда он бывал несдержан и резок, не позволял себе говорить с ним с раздражением.

— Вот как, — раздумчиво, тихим, упавшим голосом произнес он наконец, — прошение об отставке… как так?

— Очень просто, — ответил я.

Он опомнился… Кинулся ко мне, стал извиняться, целовать меня и жаловаться на Клышко, который-де мучает его своими интригами, своими наветами, своей вечной, неотступной слежкой… Но я оставался холодным. Я сам с досадой сознавал, как чувство глубокого презрения к моему такому старому другу зрело во мне». А он жаловался и жаловался и на Клышко, и на свою семейную жизнь… и наконец расплакался, прося меня «забыть» его выходку… Я, как мог, поборов себя, старался его успокоить.

— У тебя имеется здесь проект твоего положения об отделе приемок? — неожиданно спросил он меня, когда несколько успокоился. — Дай мне его. Я его читал. Ты совершенно прав… Прости мне это слово «нелепый»…

Я достал из письменного стола проект и передал ему. Он написал на нем: «Настоящее положение утверждаю. Полпред Л. Красин».

Нелепая сцена кончилась. Но и в Красине, и во мне осталась какая-то холодность, и, хотя мы не разошлись с ним, но уже до самого конца жизни его в наших отношениях остался этот проклятый след. Но мне стало совершенно очевидно, что Клышко пользовался слабохарактерностью Красина и вертел им в любую сторону. Красин сознавал ничтожество этого хама, любившего интригу для интриги, старавшегося устроить свою карьеру и не останавливающегося для этого ни перед чем. Он ненавидел Красина и в то же время боялся его… Ненавидел и боялся он и меня и все время рыл яму и ему, и мне… Многие из наших общих друзей считали Красина сильным человеком, некоторые в излишнем усердии называли его даже «великим». А. М. Коллонтай тоже восхищалась им и называла его «великолепным». Не собираясь делать здесь полной его характеристики, что я, может быть, сделаю вне настоящих воспоминаний, скажу только что это была сложная натура, в которой сила и энергия смешивались со слабостью чисто женского свойства… С грустью мне придется еще ниже говорить о других недоразумениях между нами. И не без тяжелого чувства я приподнял эту завесу, за которой скрывалась наша многолетняя дружба, и обнажил небольшую часть моей и его души. Мы не разошлись, и впоследствии, когда я ушел с советской службы, у нас продолжалась сердечная переписка. Но прежнего уже не было. «И трещина едва заметная», как говорится в прекрасном стихотворении Апухтина «Разбитая ваза», осталась в нашей дружбе навсегда, до конца его дней… И через эту трещину из нашей дружбы ушло что-то бесконечно мне дорогое и любимое… ушло и исчезло. И мне мучительно больно, что он умер, не испросив у меня окончательного прощения…

В это же наше свидание, точно в виде реванша, Красин утвердил еще ряд моих предложений, менее существенных. И вот я начал проводить в жизнь положение о приемочном отделе. Конечно, утверждение его Красиным, по выражению Клышко, «в порядке декрета», было встречено Половцовой и Крысиным с нескрываемым негодованием. И проведение в жизнь этого проекта, сократив возможность мошенничать, сделало меня совершенно одиозным всей аркосовской клике и в конечном счете вызвало, при нагромождении еще многих и многих осложнений, мой уход с советской службы, о чем ниже…

Как-то — это было примерно в ноябре 1921 года — мой секретарь передал мне письмо от Красина, сказав, что лицо, передавшее его, желает меня видеть. Вот что писал мне Красин:

«Дорогой Жорж,

письмо это тебе передаст Матвей Иванович Скобелев (не удивляйся: тот самый), которому необходимо переговорить с тобой по важному делу. Я лично одобряю его проект. Переговори, пожалуйста, с ним и, если найдешь его предложение заслуживающим внимания, условься с ним о дальнейшем. Я заранее подписываюсь под твоим решением».

Я принял Скобелева. Он произвел на меня впечатление — и дальнейшее знакомство с ним только укрепило это впечатление — купеческого сынка, избалованного, неумного, но самонадеянного и, когда можно, пожалуй, и наглого.

— Вы, наверное, уже знаете из письма Леонида Борисовича, с чем я являюсь к вам, Георгий Александрович, — сказал Скобелев после первых приветствий[85].

— Леонид Борисович пишет мне только, что вы познакомите меня с каким-то проектом, — ответил я и прочел ему в выдержках письмо Красина.

— Да, так вот, видите ли, Леонид Борисович сказал мне, что я могу говорить с вами с полной откровенностью. Речь идет о попытке «завоевать Францию». Или, серьезно говоря, о том, чтобы добиться признания советов. Сюда уже несколько раз приезжал «дядя Миша», говоривший мне, что вы посвящены в те шаги, которые он делает в этом направлении…

Одно только упоминание этого имени сразу же вызвало во мне безумную скуку, и я с трудом подавил в себе зевоту.

— Знаю, знаю, — весело сказал Скобелев, заметив впечатление, произведенное на меня этим именем, — он действительно не гениален… Нет, мой проект построен как у марксиста, на чисто материалистических базах. Я считаю, что для «завоевания Франции», правительство которой относится совершенно отрицательно к советам, особенно Пуанкаре, необходимо сперва обработать общественное мнение или, вернее, заинтересовать буржуазию перспективой возможно больших барышей… Я на свой страх и риск давно уже кое-что делаю в этом направлении, т. е. веду все время агитацию, живописуя те миллионы, которые пойдут в карманы капиталистов, если Франция вступит в экономические отношения с Россией… виноват, с РСФСР, — с улыбкой поправился он. — Но вы понимаете, Георгий Александрович, что в таком деле одна агитация, не подкрепляемая чем-либо реальным, слабо действует… Французам, при их крайней жадности, нужно что-нибудь реальное, им надо услышать металла звон…

И он развил свой нехитрый план, который сводился к тому, чтобы мы, несмотря на непризнание, постарались завести с Францией торговлю, т. е. чтобы мы покупали у французских промышленников товары, даже не стараясь особенно выторговать у них в цене, и одновременно продавали бы им наши товары, не гонясь за ценами, или, так сказать, по рекламным ценам, хотя бы на первое время.

— Я вас уверяю, Георгий Алексадрович, — сказал он в заключение, — первая же сделка, которая будет проведена, вызовет и толки, и зависть… Газеты обеспечены… они будут кричать… И заговорят все торгово-промышленные сферы, которые и будут уж настаивать и давить на Пуанкаре и вообще на правительство. А тут на помощь придут и разные либр-пансеры вроде Эррио, которые в свою очередь будут давить на правительство… кричать…

Линия была намечена. Мы сговорились со Скобелевым о том, что он организует в Париже частную контору на свое имя, которая и будет официально исполнять наши поручения по покупке или продаже тех или иных товаров. В два-три дня мы со Скобелевым разработали весь план организации, наметили штаты и прочее. И тут же я ему дал задание выяснить, не можем ли мы приобрести (было требование из Москвы) во Франции хорошие шины, грузовые и легковые, и ряд еще разных товаров. Одновременно я дал ему образцы наших экспортных товаров, как икра, шампанское «Абрау-Дюрсо», кустарные изделия, ковры…

Завязались дела с Францией. Скобелев, не помню через кого, добился согласия впускать во Францию наших приемщиков. И вскоре я заказал известному заводу «Бургуньон» довольно значительную партию шин. Когда эта партия была готова, я командировал для испытания шин двух вполне честных и знающих сотрудников, упомянутого уже выше В. А. Силаева и Б. А. Бетлинга. Два слова о них. Покойный Силаев был петербургский рабочий с Путиловского завода, человек очень умный и интеллигентный по складу своего ума. Во время войны он был командирован в Англию для приемок разных военных заказов. Это был вполне и до щепетильности честный человек. Он был беспартийный. Когда мы близко сошлись с ним, он мне откровенно говорил, что его «душа не принимает коммунистической партии». И, несмотря на всякие давления на него со стороны, как, например, Клышко, он так и остался вне коммунистической партии до самой смерти. Натура этого простого человека была тонкая и деликатная и благородная: когда он приехал во Францию, где его интервьюировали журналисты определенных газет, он, повторяю, не будучи большевиком и относясь весьма отрицательно к большевизму, на поставленный ему вопрос ответил: «Я большевик…» Борис Александрович Бетлинг — англичанин по происхождению, русский инженер, окончивший курс в Петербургском технологическом институте и уже во время большевизма переехавший в Англию. Это был молодой человек с хорошими традициями, глубоко порядочный, с которым деловым образом я очень сблизился и которого поэтому Клышко и К° стали жестоко преследовать, держа его в черном теле и налагая свое вето на все мои попытки улучшить его положение. После того как я ушел с советской службы, этот талантливый и кристально честный инженер был уволен.

Таким образом и началось завоевание Франции: мы покупали и продавали товары. Купленные газеты и люди, заинтересованные в купле-продаже товаров, кричали и наседали на правительство. Но все было тщетно, пока во главе его стоял Пуанкаре. И лишь когда у власти стал талантливый, но неумный и близорукий Эррио, советское правительство было немедленно признано, — «Франция была завоевана»…

Между тем в техническом отделе было неблагополучно. Сильно пахло «гуковщиной». После отправления Карской экспедиции, имея больше времени, я стал внимательно к нему присматриваться. Я упоминал уже выше о тех рекламациях, которые делались из Москвы по поводу покупаемых по дорогой цене кое-как скомпонованных из старых частей автомобилей и шин старой продукции, еще до употребления перегоревших. И вот однажды Силаев, с которым мы к тому времени уже очень сошлись, пришел ко мне и без фраз, спокойно и уравновешенно сообщил мне о ряде недоброкачественных покупок, произведенных еще до моего приезда в Англию, когда технический отдел находился в ведении Половцовой. При этом Силаев указал мне на инженера Бетлинга, который состоял помощником заведующего автомобильным отделом, как на очень честного и знающего дело молодого инженера. И он добавил, что Бетлинг может подробно сообщить мне обо всем, что творится с этими заказами… На другой день Силаев привел ко мне Бетлинга, которого я очень мало знал. Это был симпатичный молодой человек типа хорошего и честного русского студента-технолога с прямым открытым взглядом.

— Вот что, товарищ Бетлинг, — сурово сказал я, — мне товарищ Силаев сказал, что вы можете информировать меня о разных проделках, творящихся в автомобильном подотделе. Конечно, я буду рад узнать всю правду. Но предупреждаю вас: я готов вас выслушать лишь с тем, что в случае надобности вы согласитесь повторить ваши обвинения прямо в лоб инженеру К-ву. Я не терплю доносов исподтишка…

— Я понимаю, Георгий Александрович, — скромно ответил он, — и готов, когда угодно и при ком угодно, подтвердить все, что я вам скажу.

— ‘Ну, я вас слушаю…

И он сообщил мне, подтверждая каждое слово ссылками на документы, факты, которые не оставляли места для сомнений. Совокупность их была — стопроцентная «гуковщина». Силаев, тоже знавший многое, подтверждал показания Бетлинга. Я был убежден.

Немедленно же я представил правлению вопрос об увольнении К-ва. И Крысин, и Половцова стали на дыбы: К-в-де честнейший, преданнейший делу инженер. Обыкновенная история: все мошенники всегда находили энергичную защиту в моих «товарищах» по правлению. Однако, к счастью, «сам» Клышко в дальнейшем стал на мою сторону в этом деле. Почему — не знаю: это вопрос высшей политики. Так как Красин в то время был в Москве, то вопрос об изгнании К-ва остался пока висеть в воздухе. Но я решил совершенно игнорировать его, чтобы фактически обезвредить, и велел ему передать все дела Бетлингу. Половцова и Крысин работали против меня и даже, horribile dictu[86], против Клышко…

И вот, по указанию Бетлинга и Силаева, я для покупки шин вступил в сношения с известной мировой фирмой «Дэнлоп», изготовляющей первоклассные шины. Не помню уж почему, но фирма эта упорно не хотела иметь дело с «Аркосом» и на все запросы с его стороны отвечала всегда вежливым, но решительным «нет». У меня был большой заказ на разные шины для военного ведомства. И, к моему удивлению, на мой запрос, сделанный лично Бетлингом, «Дэнлоп» вошел в переговоры, и, что всего удивительнее, в дальнейшей стадии их фирма пошла на значительные уступки. Я убедился, что в лице Бетлинга нашел прекрасного во всех отношениях заведующего автомобильным подотделом… Коротко говоря, заказ был выполнен фирмой великолепно и посланные в Москву шины были найдены превосходными, что и было отмечено в приемочном (в Москве) акте…

Между тем К-в продолжал числиться в «Аркосе», т. е., ничего не делая, продолжал получать жалованье. И конечно, старался делать всякие гадости при поддержке своих друзей, Половцовой и Крысина. Вот одна из его «штук», к которой он прибег, чтобы понудить меня оставить его на службе. Как-то он попросил меня принять его, сказав моему секретарю, что имеет сообщить мне нечто очень важное. Я принял его.

— Вот, Георгий Александрович, — начал он с самым приветливым выражением лица, — вы ненавидите меня, решили выжить меня из «Аркоса», а я вас очень люблю, несмотря ни на что… И вот я пришел вас предупредить… Вы поручили моему помощнику Бетлингу заказать шины. Он заказал их «Дэнлопу». Это плохая фирма, которую я сознательно всегда обходил, несмотря на все ее зазывания и подсылы. И вы сядете в калошу с этим заказом, в этом я уверен. А ведь заказ-то для военного ведомства. И в случае, если шины окажутся плохими — а они будут плохие, в этом я не сомневаюсь — и это дойдет до Троцкого, которого я хорошо знаю, у вас будут большие неприятности… даже возможно, что вас уберут… Ведь и директора не вросли в свои кресла… и на них есть управа… Я только что говорил с В. Н. Половцовой, привел ей все мои соображения, и она посоветовала мне предупредить и вас лично, чтобы вы знали, какой неприятности вы подвергаетесь…

— Вы кончили? — спросил я, с омерзением выслушав его.

— Да… но не совсем, — ответил он. — Если вы, — каким-то ультимативно-решительным тоном продолжал он, — тотчас же не отмените этого заказа, повод для аннулирования которого я всегда найду, я должен буду сегодня же обо всем написать Троцкому, с которым я в самых лучших отношениях… Заметьте это… У вас будут большие неприятности, — уже грозно закончил он, вставая с кресла. — И это мое последнее слово!..

— А теперь, надеюсь, вы кончили? — с полным отвращением снова спросил я.

— Теперь я кончил…

— Ну, так прошу вас немедленно уйти из моего кабинета.

А затем, немного спустя, ко мне явился заведующий техническим отделом Фельдгаузен, который, «ценя» меня, предупредил о «нависшей грозе над моей головой», ссылаясь на то, что К-в уже пишет письмо Троцкому.

— Знаете, Владимир Эдуардович, — резко оборвал я его, хотя мы с ним часто встречались у Красиных (он был старым служащим «Сименс и Шуккерт» и был назначен в «Аркос» по рекомендации Красина), — я категорически предлагаю вам оставить меня в покое с вашим К-вым… Имейте в виду, что ваше «предупреждение» производит на меня невыгодное для вас впечатление… До свидания, — резко отпустил я его.

Вскоре приехал Красин из Москвы (это было в конце октября). Я ему передал всю историю с увольнением К-ва. Вполне соглашаясь со мной относительно необходимости расстаться с ним, он тем не менее встревожился.

— Черт бы его драл, этого прохвоста, — озабоченно сказал он. — Пожалуй, и в самом деле напишет Троцкому… Ну, и пойдет писать губерния…

— Да полно, Леонид, — возразил я, — это же просто шантаж, в котором принимает участие и друг К-ва Фельдгаузен… И, конечно, все это вранье — и дружба с Троцким, и то, что «Дэнлоп» плохая фирма… Я, по крайней мере, ничего не боюсь.

— Нет, знаешь ли, надо уладить это дело без шума. Этот нахал пойдет на все, ему нечего терять… Ты согласишься, чтобы я вызвал его к себе, и даешь мне карт-бланш, чтобы покончить с ним полюбовно?.. Например, так, что он уходит по прошению и мы ему выплачиваем двухмесячный оклад… Согласен?

— Пожалуйста, — холодно ответил я, переходя к другим делам.

Надеюсь, читатель не посетует на меня за то, что я так подробно остановился на этом факте: он ясно показывает, каким влиянием и силой пользуются лица вроде этого К-ва.

Скажу кстати, что много спустя мне пришлось расстаться и с Фельдгаузеном…

Сообщу вкратце еще о «гуковщине» в Копенгагене, куда еще до меня «Аркосом» был командирован — тоже «излюбленный» — некто Кузнецов в качестве агента по закупке хлебных товаров. Просматривая его досье, аккуратно подобранное, я, точно сыщик, почувствовал, что дело пахнет «гуковщиной». На мои расспросы Половцова, Крысин и Клышко отвечали, что это честнейший человек… Но вскоре на мое имя пришло письмо из Копенгагена от неизвестного мне лица, но не анонимное, а с приведением и адреса его автора и с выражением согласия доказать хоть на суде точность и реальность приведенных в нем фактов. Я не знаю, что именно было закулисной стороной этого предупреждения, возможно, что это был обойденный поставщик… да меня это и не интересовало. Фамилию этого лица, по-видимому датчанина, я давно забыл. Он писал мне, приводя точные документальные справки и подтверждения о том, что Кузнецов берет крупные взятки, завел возлюбленную, для которой накупает массу подарков, купил виллу и прочее. Я сообщил об этом правлению, требуя командировать кого-нибудь для расследования дела в Копенгаген. Правление, по обыкновению, стало на дыбы, защищая этого «честнейшего и преданнейшего делу» сотрудника. Опять мое особое мнение… И вслед за тем я получил второе письмо от того же автора с приведением новых подвигов Кузнецова… Я устраиваю форменный скандал и добиваюсь своего. Мне предложили командировать в — Копенгаген инженера Рабиновича, о котором я уже упоминал выше… Буду краток. Он отправился в Копенгаген. Произвел расследование… Оказалась настоящая «гуковщина» со всеми необходимыми аксессуарами: любовница, поставщики, подносящие подарки, бриллианты, виллы, конечно, кутежи, оргии…

Рабинович писал мне обо всем. Он пригласил адвоката, который раскрыл все. Растрата была крупная. На все имущество Кузнецова, подарки и виллу было наложено запрещение. Я настоял на предании Кузнецова суду, который приговорил его, кажется, к двум годам тюрьмы…

Но сколько сил и здоровья погубил я в этой непосильной борьбе со всеми этими героями и со всей этой «гуковщиной»!..

XXXVII

Конечно, и в Лондоне находилась коммунистическая ячейка. В нее входили коммунисты, служащие в «Аркосе» и в делегации. Их было очень немного, сколько я помню, всего человек 25, причем англичан было всего два-три человека. Господином положения в ней был все тот же Клышко. Ячейка эта, в сущности, ничего не делала. Бывали изредка собрания, на которых читались какие-то доклады и решались какие-то дела, к пропаганде в Англии не имевшие никакого отношения. Дела же о пропаганде, насколько я знаю, вел Клышко, который, по-видимому, был одновременно и представителем Коминтерна. Я знаю, что он расходовал большие суммы как в Англии, так и за границей, между прочим посылая деньги также на условленные адреса в Индию, во Францию и прочее.

В ячейке по временам выходили склоки, но из-за самых, что называется, пустяков, сущность которых я даже не помню. Но однажды вышло большое волнение из-за распоряжения ЦК партии об отчислении сотрудниками, членами партии, из получаемого ими жалованья ежемесячных взносов. Система была установлена подоходная, и, таким образом, я, получая 100 ф. ст. в месяц, должен был ежемесячно отдавать 20 ф. ст., независимо от одного фунта членского взноса в ячейку. Жизнь в Англии дорога, и мне эти вычеты были нелегки. Все волновались и под шумок жаловались, как обидно уплачивать эти деньги, которые расходуются на ветер… Но вслух, конечно, никто не решался говорить…

Еще большие волнения вызвало известие о назначенной чистке партии. Многие перепугались: перспектива быть вычищенными грозила массой неприятностей. Из центра была назначена особая «тройка», которая и должна была решать, достойно ли то или другое лицо оставаться членом партии. Тройка состояла из шифровальщика делегации Миллера, Гольдберга, прибывшего из Москвы для специальных закупок, человека очень приличного, и Берзина, советника делегации, человека ограниченного и ничтожного. Все коммунисты должны были предварительно заполнить душу удручающие по количеству вопросов анкеты и представить автобиографические очерки. А затем по проверке наших анкет и автобиографий было устроено публичное ристалище, где всех экзаменовали. Ставились вопросы вроде того, что такое прибавочная стоимость, что такое республиканский строй и прочее. Затем экзаменующийся удалялся из экзаменационной комнаты, и все имели право говорить о нем в полном секрете все, что угодно… Когда очередь дошла до меня, мне не задали никаких вопросов и, попросив удалиться, тотчас же позвали обратно — я прошел…

Был при «Аркосе» и исполком служащих, который решал разные вопросы быта служащих. В сущности, и это учреждение находилось в полной зависимости от Клышко. Исполком наводил справки о лицах, желающих поступить на службу в «Аркос», и давал свои заключения. Но он всегда высказывал мнения, угодные Клышко. Одним из главных деятелей исполкома был Ясвоин, не коммунист, хотя и просившийся в партию, но не знаю уж почему не принятый в нее. По должности он был помощником Саговского, ведя под его надзором транспортный отдел. Личность совершенно ничтожная, неумный и подхалимоватый, он тем не менее пользовался известным влиянием, так как состоял у Клышко информатором, донося ему разные сплетни и факты о сотрудниках… Когда я приехал в Лондон, в исполкоме был один приличный человек — беспартийная стенографистка В-на, которую на ближайших выборах, проходивших по списку, составленному самим Клышко почти исключительно из коммунистов, забаллотировали. И таким образом, весь исполком состоял из креатур[87] Клышко.

Этот исполком организовал и клуб сотрудников «Аркоса», и делегации, где иногда читались какие-то доклады, устраивались танцы, шахматные состязания и беседы. Популярностью клуб этот не пользовался: все боялись говорить в нем свободно, ибо информаторы передавали Клышко всякую мелочь, подслушанную ими, разные сплетни. А Клышко, пошлый, хитрый и в то же время совершенно неумный, все это заносил в свои синодики и при случае пользовался этими «достоверными сведениями».

Как-то Клышко пришел ко мне в мой служебный кабинет в очень хорошем настроении и после делового разговора пустился в откровенности. Он стал хвастать тем, что великолепно наладил свой осведомительный аппарат. Он рассказал мне, как «прекрасно работают» его информаторы, которые держат его в курсе всего, что касается сотрудников. Замечу, что Клышко говорит очень скверно, заикаясь и постоянно вставляя в свою речь «э-э-э».

— Вот вы не поверите, Георгий Александрович, — откровенничал он, — когда я вам скажу, кто являются моими информаторами, э-э-э… Это инженер Рабинович, Грушко, Ширшов, Ясвоин, Левидов…

— Как, — спросил я с удивлением, — и Левидов?..

— Да… ха-ха-ха… вас это удивляет?..

— Если хотите, да, удивляет. Я считал его большим забулдыгой, но никогда не думал, что он может быть сыщиком и доносителем.

Я знал Левидова еще по Ревелю, откуда он скоро уехал в Лондон. Это был еще молодой человек, форменный дегенерат, еще до революции выступивший в литературе со статьями, которые, хотя часто нелепые, говорили все-таки о том, что он человек, безусловно, талантливый и неглупый. И мне было как-то больно услышать, что и он состоит в числе информаторов Клышко… Левидов был беспартийный, но просился в партию, однако почему-то ему было отказано. Впоследствии он уехал в Москву, где теперь принимает видное участие в советской литературе…

— Да, у меня это дело хорошо поставлено, — продолжал хвастать Клышко. — Я все знаю, что касается наших сотрудников… Но, понимаете, я все-таки недоволен, э-э-э… я мечтаю о том… э-э-э… чтобы приобрести подслушивающие аппараты… Это, собственно, маленькие фонографы, которые помещают где-нибудь в незаметном месте, и он все записывает… э-э-э… все разговоры… Вот это было бы дело!.. Говорят, такие аппараты уже существуют… Я поместил бы их повсюду… И вам не миновать бы такого аппарата, ха-ха-ха! Я пристроил бы его где-нибудь незаметно… например, наверху, на карнизе…

Но количество специальных сотрудников, готовых служить ему, все увеличивалось. Так, вскоре появилась молодая девушка со страшной репутацией, о которой служащие говорили друг с другом только шепотом… Говорили, что она «переутомилась» на работе в качестве «палачихи», расстреливая осужденных в подвалах ВЧК. Не знаю наверное, правда ли это, а потому и не привожу ее фамилии. Но я знаю, что она все время информировала Клышко. Вскоре был приглашен еще один субъект по фамилии Хвостенко. Это был фельдшер, эмигрант. Но убедившись в его способностях и желании быть информатором, Клышко провел его на службу в «Аркос»… Впрочем, он недолго оставался в «Аркосе», и спустя несколько месяцев его уволили — это было уже после моего ухода.

Вскоре после моего прибытия в Лондон, помимо меня, был приглашен на службу инженер Ширшов. Это был скромный молодой человек, на которого я сперва не обратил никакого внимания. Но затем я узнал от Силаева, что он перешел к нам от «Виккерса» и что он большой друг и приятель Клышко, по протекции которого и поступил к нам на службу. Он был ушами и глазами Клышко. И его стали проводить: вскоре он стал управляющим делами, затем секретарем правления… Таким образом, Клышко был в курсе всего… И Ширшов путался всюду, всюду лез со своими замечаниями, все время настаивая на предоставлении заказов «Виккерсу»… И такими сотрудниками был наполнен и «Аркос», и делегация…

Заботясь об увеличении наших русских товаров для продажи, я обратил внимание на кустарные изделия, и вскоре количество их стало расти и расти. Мы получали прекрасные изделия нашей кустарной промышленности, среди которых было немало высокохудожественных предметов. И вот мне пришла в голову мысль устроить специальную выставку наших кустарных изделий. Само собою, проведение и этой моей идеи натолкнулось на целую сеть противодействий. Но в конце концов, после многих перипетий и усиленной борьбы, я добился своего, и выставка была устроена в старом помещении «Аркоса» на Кингсуей. Мы в это время водворились уже в «Совьет-Хауз» на Мооргет-стрит, 49.

Выставка была устроена в чисто русском стиле, с буфетом, где красовался наш русский самовар… Прошла выставка с полным успехом, и мы стали получать много заказов. Таким образом — опять-таки после ожесточенной борьбы с Половцовой, Крысиным и Клышко — я организовал при «Аркосе» специальный кустарный отдел, заведование которым я поручил некоему Е. 3. Орнштейну, оказавшемуся вполне на высоте. Кроме продажи обычных кустарных изделий, отдел занимался также продажей икры и ковров. Кстати, когда мне удалось добиться того, чтобы эти товары были переданы кустарному отделу, Орнштейн, принимая их, установил, что икра испортилась, а часть ковров была втихомолку продана разным сотрудникам и высшим чинам делегации и «Аркоса» по ценам, явно недобросовестным, вроде того, что, например, ковер, стоящий не менее ста фунтов, продавался за несколько шиллингов… «Гуковщина»… Установив все это при приемке ковров, Орнштейн передал мне и полученный им от коммерческого отдела как оправдательный документ на недостающие ковры длинный список их с обозначением имен, купивших их, и цен, по которым ковры эти были проданы… Список этот хранится при делах «Аркоса»… Орнштейн поднял значение кустарного отдела, который, хорошо организованный им, выгодно работал.

И тогда у меня этот отдел отняли… а потом опять отдали мне. Ясно, что все это делалось с единственной целью создавать дезорганизацию и вставлять мне палки в колеса. Но о том, что от этого страдало наше русское дело, рыцари «гуковщины» не думали… Что им всем Россия и русский народ!.. Им, этим нарицательным «клышкам», «Литвиновым» и пр., имена же их, Ты, Господи, веси, плевать и на Россию, и на народ!..

Разумеется, начались преследования и Орнштейна. И в конце концов, уже после моего ухода, он был уволен, как и многие мои сотрудники. «Гуковщина» торжествовала и, по-видимому, и сейчас торжествует.

Нечего и говорить, что все творившееся с «Аркосе» не могло не возмущать меня до глубины души. Окруженный плотной стеной торжествующих «клышек», шпионивших, интригующих и мешавших мне на каждом шагу, я боролся с ними, но, увы, скоро я почувствовал, как мною начинает овладевать глубокая усталость. Я боролся, но силы мои слабели. По временам мною овладевала апатия. Все чаще и чаще я ловил себя на мысли и на желании уйти… бросить все и бежать… без оглядки бежать хоть на край света, чтобы не видеть больше этих ликующих, интригующих, ворующих… Стало утомляться и сердце. Начались длительные сердечные припадки, продолжавшиеся иногда до 48 часов без перерыва. Я обратился к врачу, и он констатировал то, чего у меня до Лондона не было: я нажил себе здесь порок сердца…

Если меня изводили уже одни только разного рода «клышки», которых я, как оно понятно, глубоко презирал, то уже совсем невыносимым для меня было то, что мои отношения с Красиным, шаг за шагом, становились все хуже и хуже. Все чаще и чаще между нами стали пробегать черные кошки, скажем мягко, взаимного непонимания. Оно сказывалось постоянно и почти во всем. Вскоре я стал замечать, что разные факты, которые прежде вызывали его возмущение, негодование и в борьбе с которыми он прежде энергично меня поддерживал как будто, теперь приобрели в его глазах другой характер и что мы как будто расходимся в оценке их… На моих глазах пошлый, нахальный, неумный и нечестный Клышко, этот шпион и духовный лакей, приобретал все больше и больше влияния на Красина… Я с тревогой и ужасом наблюдал, как это влияние стало захватывать собою и благородную душу моего покойного друга, как стала появляться точно какая-то трещина в его моральном миросозерцании. По временам мне начинало казаться, что ничтожный Клышко, точно маленький и такой весь грязный чертенок, овладевает большой душой моего друга, я видел, я знал, что то светлое и хорошее, что было в душе моего друга, возмущалось этим пленением. Он часто с озлоблением говорил мне о Клышко, горько жаловался на него, ругал его мне. И в то же время во всем этом чувствовалось какое-то бессилие и точно страх перед этим форменным ничтожеством, перед этим паучком, старательно охватывающим своими цепкими и грязными лапками его душу, которая, я видел, постепенно покрывается налетом глубоких сумерек… Видимо, и его душа стала уставать…

И между нами все выше вырастала стена непонимания. И хотя недоразумения между нами с внешней стороны и не доходили до того, что мною описано выше, когда я пригрозил ему подачей прошения об отставке, но потенциально они были в миллион раз хуже и ужаснее откровенного спора, хотя бы и самого студенчески горячего. В наших несогласиях всего ужаснее была наша взаимная корректность. Она напоминала собою корректность супругов, которые, взаимно сознав, что все между ними кончено, стараются обходить острые скалы, режущие углы которых уже невозможно стереть, ибо все равно между ними уже все кончено… бесполезно спорить и горячиться… И мы стали взаимно друг друга избегать.

Все это грызло и мучило меня до бесконечности. И желание бежать охватывало меня всего. Но не бывает такого скверного положения, которое не могло бы еще ухудшиться. И вот на сцене появилось новое лицо. Это был прославившийся на весь мир Александр Александрович Квятковский. На нем я остановлюсь подробнее, так как он явился героем, побившим рекорд в тех гнусностях, которые царили в «Аркосе». Встретился я с ним в доме Красиных. Сам Красин находился в то время в Москве, куда он часто отлучался и где он подолгу засиживался. Его жена, знакомя меня с Квятковским, отрекомендовала его «старым другом», бывшим членом Центрального комитета Российской социал-демократической рабочей партии. Мне незнакомо было это имя. Это был мужчина лет около сорока пяти, дурно воспитанный, с манерами средней руки лавочника. Постороннего человека сразу поражали его маленькие, узенькие глаза на мясистом красном лице, которые никогда не смотрели прямо и открыто. Во всей его плотной фигуре с красным лицом и узким лбом было что-то плотоядное, хищное.

Когда Красин возвратился, он вскоре, придя ко мне, начал говорить о нем, избегая моего взгляда. Это-де его старый друг и товарищ По ЦК дореволюционной эпохи, и человек очень умный, честный и энергичный.

— И вот, — продолжал он, — я хотел бы ввести его в «Аркос» в качестве одного из директоров. Тебе приходится трудно, я знаю… с Половцовой и Крысиным у тебя нелады, да они недорогого и стоят… Я и думал, что в лице Квятковского ты получил бы честного и знающего дело товарища…

Я в то время был уже весь во власти изложенных мною выше сомнений, весь — одно сомнение и апатия. Между мною и Красиным уже плотно отстоялись отношения взаимного непонимания. Во всем, что он говорил мне о Квятковском, чувствовалась глубокая неискренность, и я ни одному его слову не верил… Но я уже ясно сознавал, что плетью обуха не перешибешь, и во мне говорило апатичное «laissez faire, laissez passer»[88]. Я не возражал. И на прямо поставленный Красиным вопрос, согласен ли я, ответил безразличным тоном:

— Право, мне все равно…

Он вдруг рассердился.

— Я, право, не могу понять такого чисто институтского ответа, — заговорил он резко. — Я понимаю, если бы ты еще привел какие-нибудь доводы, а то на тебе: «все равно»… Это значит, конечно, что ты недоволен, не хочешь его… Но почему? Так, здорово живешь, очевидно…

— Полно тебе глупости говорить, — перебил я его. — Я тебе сказал, что мне все равно, и сказал правду: мне все равно. Ты, конечно, его знаешь, и тебе и карты в руки… Но мне противны эти уверения в том, что у меня в лице Квятковского будет товарищ и чуть ли не друг… Дай Бог, чтобы я ошибся, но этот твой друг, на мой взгляд, просто хитрая бестия и очень себе на уме… Но я говорю о нем не как о твоем друге, а как о кандидате на пост директора «Аркоса»… И к чему между нами эти хитрости? К чему эти разговоры о том, что мне тяжело и прочее? Ведь все это, милый мой, ложь. Если бы ты думал о том, чтобы облегчить мой труд, следовало бы идти по другому пути…

— Я ничего не понимаю, — опять-таки неискренним тоном сказал Красин. — Ну, скажи, по какому пути?..

— А вот по какому, — ответил я. — Вместо того чтобы давать мне «товарища», следовало бы мне помочь в борьбе со всякой аркосовской сволочью, начиная с Клышко… Ведь ты же знаешь, что я изнемогаю именно от непосильной борьбы с этой гидрой мерзавцев…

— Я не понимаю тебя, — продолжал он все тем же тоном. — Ты говоришь о борьбе… С чем? Ты просто создаешь себе какие-то фантомы… и, создав их, начинаешь бороться с ними…

— Эх, полно врать, — остановил я его, — ты сам хорошо знаешь, что говоришь вздор… И, знаешь ли, что я тебе скажу… не тебе бы это говорить и не мне бы слушать… Вспомни, с чем мы шли на советскую службу. Вспомни все, о чем мы говорили в Стокгольме… А теперь ты мне суешь Квятковского, на мой взгляд, просто ловкого пройдоху, который, смотри, слопает и тебя…

Лицо его стало грустным, и в то же время на нем отразилась какая-то тревога. И он тихо сказал:

— Жоржик, право, не стоит вспоминать… мне это больно… если бы ты все знал, — он на минуту умолк и, махнув рукой, закончил — Может быть, ты не судил бы меня так строго… Но, если бы ты знал, до чего я ненавижу Клышко!..

Так мы все более и более отдалялись друг от друга…

На другой день ко мне явился Квятковский с очень нежным письмом от Красина, в котором он просил меня провести вступление нового директора в должность. Я проделал все необходимые формальности, и, к великой радости Клышко, Квятковский стал директором. В первом же заседании правления Квятковский предложил принять на службу своего друга А. А. Винокурова, который впоследствии и был назначен заведующим коммерческим отделом. Про это alter ego Квятковского скажу только, что это был пьяница и развратник и на редкость наглый малый. И Квятковский стал быстро оперяться. Сперва он держал себя очень подхалимовато со мной и с другими членами правления, заискивая во всем. Но опираясь на влияние Красина, все время инспирируемого Клышко, он стал поднимать нос и начал вести политику разложения аппарата и деморализации служащих, для чего он повел своеобразную агитацию. Вместе с Винокуровым он стал проводить в жизнь идею создания встреч сотрудников на нейтральной почве. Я ему указал на существование клуба. Но он возражал, что клуб, организованный исполкомом, представляет собою нечто вроде ассамблей, устраиваемых в «институтах для благородных девиц», а он имеет в виду такие собрания, где сотрудники могли бы спокойно и без всяких стеснений обмениваться мнениями…

Я много не спорил и только сказал, что лично я не войду в этот клуб. И клуб этот стал существовать. По пятницам в каком-то лондонском кабачке начались собрания этого «клуба». После первого же собрания мне стало известно, что там происходило свирепое пьянство, что несколько человек, в том числе Ясвоин, информатор Клышко, допились до мертвецкого состояния и по окончании этой оргии — около пяти часов утра — остались ночевать в этом притоне. Тем не менее Квятковский стал усердно просить меня побывать хоть на одной пятнице, говоря, что именно мое отсутствие, отсутствие моего «нравственного влияния» и вызвало с непривычки «такие эксцессы»… Он так влипчиво приставал ко мне, что я согласился побывать там в ближайшую пятницу.

Как раз в пятницу я был занят рядом неотложных дел и мог попасть на эту ассамблею лишь около одиннадцати часов вечера… Меня встретили Квятковский, Винокуров и другие радостными восклицаниями.

— Спасибо, Георгий Александрович, что вы таки приехали, а то мы уж были в отчаянии, думали, что вы так и не приедете… У нас тут правило: все мы товарищи без всяких чинов…

Я оглядел поле битвы. Ассамблея расположилась в трех комнатах второго этажа притона. В большой комнате стоял стол, весь заставленный бутылками и частью наполненными, частью недопитыми стаканами. Скатерть была уже изрядно залита вином, стояли какие-то закуски. За столом в непринужденных позах сидели сотрудники. Все говорили сразу, громко, явно пьяными голосами. Ко мне подошел некто Левенбук, недавно принятый в «Аркос» по инициативе Красина. Он кинулся ко мне с распростертыми пьяными объятиями, от которых я с трудом устранился.

— А, вот он, terrible Solomon, ха-ха-ха! — заплетающимся языком сказал он. — А мы здесь просто, по-товарищески… как друзья бес-с-седуем… Здесь нет начальства!.. здесь все равны… К черту всяких директоров!.. Здесь Запорожская Сечь, ха-ха-ха!..

Квятковский, который мог пить три-четыре дня подряд и оставаться, что называется, ни в одном глазу, подмигивал Левенбуку, который этого не замечал. Он продолжал свои «товарищеские» приветствия, все время пересыпая их — свобода так свобода, черт возьми! — площадной руганью… Квятковский и Винокуров бросились наводить порядок, старались угомонить Левенбука и других, полезших ко мне с аналогичными фамильярными приветствиями, пересыпанными русской аттической солью…

Кое-как вся эта изрядно намокшая публика была приведена к порядку. Меня усадили. Стали предлагать выпить чего-нибудь.

— Я не пью, — решительно заявил я. — И не буду пить, мне строго доктора запретили…

— Ах, terrible Solomon не хочет пить, ха-ха-ха! — продолжая сыпать на все стороны самую невозможную площадную ругань, бросился ко мне вновь Левенбук с большим стаканом виски. — Так мы его заставим… Товарищи, я предлагаю привести его к одному знаменателю… Напоим его!..

— Александр Александрович, — обратился я к Квятковскому, — если вы его не уймете, я сейчас же уйду…

Я не буду подробно описывать это «невинное» препровождение времени. Квятковский и Винокуров оттащили его. Другие, хотя тоже изрядно пьяные, но не потерявшие еще памяти, тоже стали успокаивать его. И Квятковский начал деловую часть ассамблеи.

— Так вот, товарищи, будем обсуждать программу наших встреч во внеслужебное время. Кто желает взять слово?

— Я! — крикнул Левенбук. И он начал говорить о том, что «наши собрания должны быть душа нараспашку»… чтобы каждый мог смело, кого угодно, «матом крыть», мы-де не институтки… и т. д.

После него говорил Квятковский. Говорил долго… Говорил о свободе на этих ассамблеях…

— У нас, — живописал он, — нет ничего недозволенного, у нас все можно: пейте, хотите танцевать — танцуйте, хотите девочку — сделайте ваше одолжение, здесь имеется отдельная комната со всеми удобствами… милости просим… ха-ха-ха!..

Публика ржала от восторга… Я пробыл в этой «Запорожской Сечи» около получаса… Мне удалось незаметно встать. Я быстро спустился в вестибюль, взял свою верхнюю одежду и бежал…

На другой день мне стало известно, что ассамблея окончилась, как и следовало ожидать, тем, что все кроме Квятковского и Винокурова, лежали в лежку на полу… Клышко не принимал участия в этих ассамблеях, но знал о них и хитро’ подсмеивался над их результатами. Вскоре, по моему настоянию, они были прекращены. Сдружившийся со мной Силаев передавал мне, что вся эта история с ассамблеями была затеяна Квятковским и Клышко со специальной целью попытаться напоить и меня до безобразия, чтобы затем скомпрометировать меня участием в какой-нибудь скандальной истории, которую, конечно, нетрудно было бы устроить… Квятковский вел свою линию. Он сдружился с Крысиным и Половцовой. Последняя вскоре, по-институтски обидевшись на какую-то резолюцию Красина на ее докладе, подала в отставку, думая просто разыграть сцену. Но отставка ее была принята, и она ушла из «Аркоса» и сделалась агентом советского Красного Креста.

Мои отношения с Красиным становились все более и более натянутыми. Теперь уже и Квятковский стал настраивать его против меня. Делал он это осторожно, часто бывая у Красиных, у которых я, ввиду наступившего между нами охлаждения, бывал лишь изредка, когда уже совсем было неловко отказываться от приглашения, Квятковский же не пропускал случая поговорить на мой счет и деликатно наговаривал на меня, чему способствовала его старинная дружба с Красиным, а особенно с его женой, Любовью Васильевной Красиной, тоже другом моей юности… Помню, как Красин, узнав, очевидно, от Квятковского о моем отрицательном отношении к ассамблеям и моих настояниях прекратить их, ибо это компрометировало нас в глазах англичан, со злой насмешкой назвал меня «Савонаролой», желающим обратить живую жизнь в монастырь… А ведь сам Красин почти не пил и гнушался безобразных пьяных сцен. Вообще с ним происходило что-то неладное. Появилась в обиходе их домашней жизни какая-то нелепость, комичное подражание какому-то «высшему стилю». Граф Витте в своих мемуарах с удивлением отмечает, что когда он обедал и завтракал у Рузвельта, президента Соединенных Штатов, то все блюда подавались президенту первому, согласно установленному этикету. Вот и у Красина стали следовать этому обычаю, и Красину всегда подавалось первому (а затем его жене), хотя бы за столом среди приглашенных были и почтенные дамы. И сидели за столом Красины друг против друга в креслах, тогда как все остальные сидели на обыкновенных стульях… Очевидно, введшие это в домашний обиход Красины не подозревали всей глубины пошлости и комичности этого подражания…

Квятковский часто жаловался мне на то, что в правлении «Аркоса» нет председателя, нет директора-распорядителя. Председательствование на заседаниях велось по очереди каждым членом правления, и каждый директор являлся распорядителем в отведенной ему части общего дела. Квятковский постоянно сетовал на это. И нередко на эту же тему шли в моем присутствии разговоры у Красиных. Я понимал, куда гнет Квятковский, и молча выслушивал его сетования, не подавая никаких реплик.

Но вот однажды ко мне в кабинет пришел Красин: мы-де так давно не видались, ему-де так хочется просто поговорить со мной. У меня уже исчезло то полное доверие, которое связывало нас много лет… И я не сомневался, что с его стороны это только дипломатический подход. Я не ошибся. Поговорив о том и о сем, он спросил меня:

— Ну, что же, ты убедился теперь, что, настаивая на предоставлении Квятковскому поста директора, я поступил в твоих интересах? Видишь, он и работник хороший, и хороший товарищ…

Я угрюмо молчал: я уже понял, к чему клонится речь. Я и тут не ошибся. Мое молчание сразу же вывело его из себя.

— Право, на тебя ничем не угодишь, — с раздражением сказал он. — А между тем Квятковский относится к тебе так тепло и хорошо… Вот еще вчера он был у нас… Меня удивляет и Любу также, что ты совсем почти не бываешь у нас последнее время… и он так тепло о тебе говорил…

— Слушай, Леонид, — не выдержал я, — оставим эти комедии… право, наша старая дружба выше того, чтобы нам вести какие-нибудь дипломатические разговоры… Говори прямо, к чему ты гнешь. Это будет порядочнее… тем более что я догадываюсь уже, в чем дело… Только имей в виду, что для меня Квятковский человек вполне выяснившийся, и я не изменю своего мнения в лучшую сторону и твердо стою на своем, что это просто большой выжига и что он со временем выроет тебе могилу, как роет теперь мне… и по-видимому, небезуспешно[89]…

— Ну, знаешь ли, я терпеть не могу Божьей милостью пророков и пророчеств и кликушества, — резко парировал он меня. — Если у тебя есть факты, пожалуйста, изложи их. А эти загадочные вещания мне не интересны…

— Я больше ничего не скажу ни о нем, ни о Клышко, — прервал я его, — и освобожу тебя от моего «кликушества»… Оставайся себе с твоими друзьями… Но, конечно, не говори мне о их дружбе и теплом отношении ко мне, — меня это просто оскорбляет… Ну, а теперь скажи мне, к чему ты затеял весь этот разговор?

— Да видишь ли, с тобой теперь так трудно стало говорить, — ответил он, смягчая тон и стараясь придать ему характер дружеской конфиденции, — ты стал такой неуютный, Жоржик, право… Но ты, в сущности, прав. Видишь ли, мне уже давно кажется, что в конструкции нашего правления есть большая брешь… как бы сказать… — запнулся он.

— Да нечего искать, как бы сказать, — перебил я его, — надо просто сказать… Вот: брешь эта состоит в том, что у нас, как и говорит мне Квятковский чуть не каждый день, нет председателя и директора-распорядителя… и уж добавлю от себя, что обе эти должности надо возложить на Квятковского… Так ведь?

— Да, вот именно, вот об этом-то я и хотел с тобой поговорить, — подхватил Красин, по-видимому с облегчением, что я дал ему выход. — Именно об этом… Конечно, единственным серьезным кандидатом я считаю тебя… — опять запнулся он, и мне пришлось снова прийти к нему на помощь.

— Не стоит, голубчик, золотить пилюлю, — сказал я. — Жарь спокойно дальше: но ко мне, дескать, в центре создалось такое одиозное отношение, что ты даже не решишься заикнуться о моей кандидатуре, а потому-де приходится остановиться на Квятковском. Так?

— Да, приблизительно так, — подтвердил он упавшим голосом.

— Ну, а теперь я скажу тебе два слова, — продолжал я. — Все будет так, как ты говоришь. Но только помни одно — я всеми силами ума и сердца протестую против этого решения и отмечу мое мнение прямо в лоб, когда на общем собрании ты проведешь эту гнусность… О, не по отношению ко мне, а по отношению к делу, ибо ты решил пустить грязного козла в огород. Но тебе лично я заявляю, и запомни это раз и навсегда, что я отношусь к этой кандидатуре с омерзением, ибо этот козел пожрет все овощи в огороде и всюду провоняет… Я кончил, будущее покажет, прав ли я… Что касается меня лично, я давно уже решил, никого не посвящая в мое решение, что я всем вам не ко двору, и я уйду из «Аркоса» при первой же возможности…

Через два-три дня после этого состоялось общее собрание «Аркоса» (конечно, эти собрания «акционеров» были чистой комедией), на котором Красин и предложил ввести в состав администрации «Аркоса» должности председателя правления и директора-распорядителя. Все, кроме меня, конечно, голосовали «за» поднятием рук…

— А ты, Георгий Александрович? — спросил Красин. — Ты случайно не поднял руки?

— Нет, вполне сознательно…

Далее Красин предложил избрать на обе должности Квятковского. Я опять вотировал против. И в тот же день после собрания Квятковский пришел ко мне. Он старался говорить со мной дружески, его-де очень огорчает мой вотум, он-де так дорожит моим мнением и прочее, и прочее, и прочее.

— Бросьте эти ненужные разговоры и комплименты, — спокойно, но с чувством гадливости сказал я, — мне все эти штуки-фокусы надоели и неинтересны… Вы добились своего, о чем же тут говорить?..

Окрыленный выборами, он с первого же дня начал уже совсем беззастенчиво продолжать свою кампанию, стараясь довести роль директоров до полного ничтожества. Он выбрал себе отделы самые «питательные», как, например, коммерческий, во главе которого был поставлен его друг Винокуров, начавший хапать направо и налево. Словом, началась форменная и наглая «гуковщина». Квятковский в качестве директора-распорядителя стал вести лично все переговоры о кредитах и с поставщиками… Пользуясь своим влиянием и все больше и теснее сближаясь с Красиным и Клышко, он, сперва несколько стесняясь, а затем уже совершенно нагло и открыто, стал выживать меня, отбирая у меня одно дело за другим. Но особенно он старался отобрать у меня руководство приемочным отделом. Однако тут уж я открыто показал зубы и твердо заявил, что этого отдела, в сущности контролировавшего все закупки, к какой бы области они ни принадлежали, я не уступлю. Аргументировал я свой отказ чисто формально: мне поручил этот отдел Красин, состоявший самым главным акционером «Аркоса» (если не ошибаюсь, он номинально владел чуть ли не 95 % всех акций), он утвердил создание этого отдела, как говорил Клышко, «в порядке декрета» и возложил на меня ведение им, и я считаю, что лишь в таком порядке я могу быть лишен ведения этим отделом. Красин в данном случае поддерживал меня. Но злоба против этого отдела, где царил я, все росла и росла, ибо самим своим существованием он ставил вечные препятствия возможности поставщику сговориться с заведующим тем или иным закупочным отделом. Неоднократно Квятковский довольно откровенно, хотя и не прямо предлагал прекратить всякого рода гонения на меня, если я только откажусь от этого отдела в его пользу…

— Помилуйте, Георгий Александрович, — едва сдерживаясь, чтобы не ругаться, говорил он, — ведь такой важный отдел, как отдел приемок, который, в сущности, является контрольным для всех закупок и даже для экспортных товаров, которые он тоже ревизует, должен находиться в руках директора-распорядителя. А раз он у вас, так в этой части, в сущности, вы являетесь директором-распорядителем, а не я. Ведь положение об этом отделе, вами же составленное, дает вам в руки громадное оружие… Вам следовало бы уступить его мне…

— Этого не будет, — отвечал я, — уже по одному тому, что я не хочу обидеть моего старого друга Красина, который просил меня взять его на себя.

— Но, поверьте, Георгий Александрович, что, если бы вы его передали мне, — откровенно говорил Квятковский, — я повел бы его не хуже вас… и тогда и для вас было бы легче: прекратились бы разные трения…

— Да, но дело-то в том, что я вам не верю, Александр Александрович, — не стесняясь отвечал я. — Пока вы меня совсем не выживете из «Аркоса», я не откажусь от него. Я потому и дорожу им, что таким образом я хоть до некоторой степени держу вас, Винокурова и прочих винокуровых на вожжах и даже взнузданных в мундштуки.

— Ну, а если Красин отнимет у вас этот отдел? — прищурив свои узкие глаза с выражением тайной мысли, спросил он. — Что вы тогда сделаете?

— Что я сделаю? — переспросил я. — А вот сперва добейтесь распоряжения отнять у меня этот отдел, и тогда вы увидите, что я сделаю… Но предупреждаю вас, что это дезавуирование меня Красин должен сделать в письменной форме… Я убежден, что он этого не сделает…

Такие разговоры происходили между нами частенько. С Красиным на эту тему я не говорил и продолжал вести свою линию. Квятковский делал попытки заводить эти разговоры у Красиных в присутствии Любови Васильевны и самого Красина, но я всегда отделывался от них, сразу же прерывая их какими-нибудь чисто светскими шутками и, смеясь, прекращал их, к великому озлоблению и нескрываемому раздражению Квятковского. Отмечу с чувством большого удовлетворения, что Красин при этих разговорах всегда хранил упорное молчание, этим явно поддерживая меня, в то время как его жена бестактно поддерживала Квятковского…

Вскоре Квятковский обратился к Красину с рапортом, в котором требовал, чтобы ему увеличили жалованье, что на сто ф. ст. ему как директору-распорядителю и председателю невозможно жить. Кроме того, он настаивал на заключении с ним контракта с неустойкой на три года. Красин сперва оставил этот рапорт без последствий и даже написал на нем нечто резко отрицательное. Но потом, очевидно, под влиянием обработки его за пределами «Аркоса», согласился. И Квятковскому было назначено жалованье в 250 ф. ст. в месяц (все директора получали всего по сто ф. ст.), и с ним был заключен контракт на три года с неустойкой в случае увольнения его до срока, — кажется, в десять тысяч ф. ст. Далее все пошло как по маслу. Был заключен контракт и с Винокуровым тоже на три года с установлением жалованья в сто ф. ст. и с неустойкой, в случае увольнения его до срока, в три тысячи ф. ст. Кстати, чтобы покончить с Винокуровым, скажу, что спустя некоторое время, когда я уже вышел в отставку, этот герой, почувствовав себя на полной свободе, развил настолько успешную в духе «гуковщины» деятельность, что его вынуждены были уволить, но при этом уплатили ему и неустойку.

«Гуковщина» росла и ширилась, и народные деньги шли по карманам ее лондонских героев. И озлобление против отдела приемок все росло и росло, превращаясь в форменную ненависть. А так как приемочный отдел был олицетворен мною, то естественно, жгучая ненависть ко мне все увеличивалась. И как мне было известно, не раз Квятковский и его соратники совещались о том, как бы меня утопить хоть в ложке воды.

Вскоре эта ложка воды была найдена, но… я не утонул в ней. Нет, я уничтожил ее, и тогда я ушел с советской службы, несмотря на то, что мне настоятельно и Квятковский, и Красин навязывали новый пост.

Но об этом ниже…

XXXVIII

Над «Аркосом» постепенно спускалась и начинала густеть ночь. Квятковский и его присные грабили, не стесняясь, поскольку им не мешал этому отдел приемок, который я держал твердой рукой. Но вот вскоре в «Аркосе» появилось новое лицо. Из Москвы был назначен новый директор и член правления Филипп Рабинович. Это был коммунист. Кстати, говоря о Квятковском, я забыл упомянуть, что он не вошел в партию и очень гордился тем, что он свободный человек.

Этот новый директор, по-видимому, кем-то хорошо информированный, стал сразу же держать себя очень грубо со мной. Это был маленький, вертлявый, когда это было можно — грубый и наглый, а когда нельзя было — очень подхалимоватый тип с лицом, покрытым следами оспы. Если не ошибаюсь, он в настоящее время состоит в Париже при одном из советских учреждений.

Я не буду много и распространенно говорить о его деятельности в «Аркосе». Он сразу объединился с Клышко и Квятковским, с которыми он, впрочем, иногда грызся. Но мне надо сказать о нем несколько слов как о коммунисте. В нашей ячейке было правило, что каждый вновь приезжий член коммунистической партии должен обязательно читать доклад на тему «настоящего момента». Большинство этих докладов было просто жалкий лепет, в котором на все лады переворачивалось положение, что «на Шипке все спокойно», что обыватели «благоденствуют», что «настроение бодрое», что «коммунистические основы все крепнут и растут»… Рабинович тоже прочел трафаретный доклад на ту же тему в общем собрании ячейки. А вслед за тем он прочел второй, так сказать, дополнительный доклад, но уже не в общем собрании ячейки, а лишь перед наиболее ответственными членами ее. В этом втором докладе — это было еще до провозглашения Лениным нэпа — он откровенно говорил о том, что экономическое положение России катится по наклонной плоскости, что крестьянское хозяйство, несмотря ни на что, все падает и падает, что среди крестьян растет и ширится проявляющееся все резче и резче недовольство, часто доходящее до открытых выступлений, что бывали случаи, когда армия переходила на сторону крестьян, отказываясь применять против них оружие.

Он говорил и об угрожающем строю недовольстве рабочих, об их стачках, подавляемых силою чекистского оружия, о недовольстве также и буржуазии, которая начинает уже понемногу поднимать голову. Армия-де тоже глухо волнуется.

— И вот, товарищи, — продолжал Рабинович, — все эти лишь вкратце намеченные мною явления, естественно, вселяют крайнюю тревогу в ряды верхушки правящего слоя, и нередко в самых строго конспиративных собраниях правящей группы уже поднимался и часто поднимается, пока в чисто академической форме, но прямо и ясно поставленный самой жизнью, вопрос: не пора ли нам честно и откровенно признать наше банкротство и сдать власть той группе, которая склонна принять на себя ответственность.

Он передал далее, как слух, что вскоре Ленин собирается, ввиду таких настроений и невозможности продолжать политику интегрального коммунизма, резко и решительно повернуть вправо…

И действительно, вскоре была объявлена новая экономическая политика, известная под сокращенным названием нэп. И возвратившись в Лондон из Москвы, Квятковский (он постоянно ездил понюхать и устроить свои личные дела) с радостью сообщил мне, что в России все начинает идти по-старому, что введение нэпа есть, в сущности, начало конца коммунизма, что уже на его глазах’ буржуазия начала поднимать голову, ибо это является только первым шагом Ленина на пути к окончательной ликвидации этой коммунистической утопии. Ленин-де убедился, что Россию с ее буржуазией, крестьянством и большинством рабочего класса, тоже недовольного, не сломить и не обратить в коммунистов, и потому-де он, подобно Александру II, решил произвести контрреволюцию сверху, не дожидаясь того момента, когда она, начавшись снизу, сотрет и коммунизм и советскую власть. Далее он сообщал, что ходят слухи, что Ленин очень болен, что в ультракоммунистических кругах его решили извести…

Плохо поняв момент и решив, что теперь «все можно», Квятковский стал еще усерднее проводить в «Аркосе» политику «гуковщины», которую он отожествлял с нэпом. И, само собою, он стал уже совместно с новым директором Филиппом Рабиновичем и с другими, стоявшими за кулисами, еще энергичнее бороться со мной, отнимая у меня шаг за шагом одно дело за другим. Но одной позиции я ни за что не хотел уступать — это отдел приемок. И ведя его и все улучшая и расширяя его компетенцию, я держал всех этих рыцарей ордена «гуковщины» в вечном страхе[90], увеличивая в то же время их бессильную ярость. Не могу умолчать, что в этом отношении меня всегда поддерживал Красин, поведение и душевное состояние которого становилось все более (да так и осталось до сих пор) для меня загадочным… И это мучает меня и посейчас…

Упомяну уже совершенно мимоходом, что в ноябре 1922 г. из Москвы приехала в Лондон ревизионная комиссия в составе (моего «друга») члена коллегий ВЧК и РКИ Аванесова, знаменитого безбожника Емельяна Ярославского и какого-то немолодого уже рабочего Попова. Комиссия эта, возглавляемая Аванесовым (о нем см. в той части, где я описываю мою службу в Эстонии), совершенно игнорировала мое существование, что-то делала, брала какие-то ведомости и проводила все время в дружеских беседах с Филиппом Рабиновичем.

Я мог бы еще многое рассказать об «Аркосе» и его «деяниях», но это было бы, в сущности, повторением все того же, что было мною сказано по поводу «гуковщины» или «аркосовщины», т. е. описанием неоглядного мошенничества, грабежа народных средств и великого хамства. И я думаю, что уже и сам мой читатель, даже читатель-друг, устал от чтения таких, в сущности, однообразных описаний.

А мне необходимо еще описать историю той ложки воды, в которой, как я выше сказал, Квятковский и другие старались меня утопить.

Примерно в сентябре месяце я получил запрос от Реввоентрибунала с приложенным к нему бланком для ответа, в котором мне ставился ряд вопросов о покупке мною в Ревеле партии неосальварсана у Р-на, если не ошибаюсь, на сумму в 300 ф. ст., о чем я довольно подробно говорил выше (в части «Моя служба в Эстонии»), куда и отсылаю интересующихся. Но в ряду поставленных мне трибуналом вопросов стоял вопрос, известно ли мне, что эта партия сальварсана, по испытании ее в Москве, оказалась фальсификатом? Отвечая на этот запрос, я откровенно описал, почему я купил сальварсан у Р-на, с которым, как я выше говорил, расплата за его шпионские услуги по просьбе военного агента Штеннингера производилась путем предоставления ему заказов, что принимал этот товар Юзбашев и пр. и что я не имел никаких оснований подозревать, что был принят фальсификат, а не настоящий препарат. Напомню, что эта сделка состоялась в декабре 1920 г., следовательно, к моменту запроса прошло почти два года. Хотя это и показалось мне странным и подозрительным, тем не менее я не придал этому большого значения, полагая, что это просто обычная бюрократическая проволочка.

Но, как оказалось, это и была та ложка воды, в которой я должен был утонуть.

Примерно в средних числах ноября возвратился из Москвы Квятковский. Еще не повидавшись со мной, он стал всем и каждому рассказывать, что я предан суду Реввоентрибунала по обвинению в покупке «заведомо фальсифицированного» сальварсана и что меня вызывают в Москву для суда надо мной. И ко мне пришел Филипп Рабинович с вопросом: правда ли это? Я ничего не знал об этой новости.

— Так как же он смеет рассказывать такие вещи? — возмутился Рабинович. — Раз вам об этом ничего не известно… И я не понимаю, почему у него такой ликующий вид: он прямо с наслаждением рассказывал мне об этом, говоря, что теперь вам несдобровать…

Далее я узнал, что Квятковский возвращался из Москвы вместе с Красиным, который застрял в Берлине у Стамоньякова (торгпред в Берлине), где гостила Любовь Васильевна Красина, возвратившаяся в Лондон вместе с Квятковским. Она как-то преувеличенно дружески встретила меня и среди разговора вдруг сказала мне:

— А знаешь, Жоржик, тебе придется съездить в Москву…

— Придется? Зачем? — спросил я, делая вид, что ничего об этом не знаю.

— Да чтобы укрепить свое положение… Ты уже давно не бывал там… Вот ты, например, не знаком с Фрумкиным, заместителем Леонида в Наркомвнешторге… И надо тебе время от времени ездить в Москву, а то тебя там уже совсем забыли… — и она приостановилась на миг, как бы вспоминая что-то, и потом добавила каким-то деланным, небрежным тоном — Да, я и забыла… еще для того, чтобы разъяснить какую-то историю с сальварсаном…

Мне стало ясно, что против меня куется какая-то новая гадость. Я не сомневался, что вся эта история представляет собою какую-то нарочито придуманную «штуку». Ведь инкриминируемая мне покупка была произведена у Р-на по просьбе Штеннингера и по настоянию Спотэкзака. Ясно, что о всех этих обстоятельствах не могли не знать в Москве при предварительном расследовании этого дела следственными властями. С другой стороны, было подозрительно, что меня привлекали к ответственности из-за такой ничтожной суммы, как триста фунтов ст., меня, у которого в Ревеле были колоссальные суммы денег. Все это было тем более странно, что при всем одиозном отношении ко мне в Москве все отдавали мне справедливость, что я не ворую… Словом, тысячи соображений говорили за то, что вся эта история представляет собою какую-то инсценировку с целью из-за пустого дела завлечь меня в Москву…

Но для чего? Я знал, что Квятковский все время плетет мне паутину, что он готов утопить меня в ложке воды, знал, что, часто бывая в Москве, он все время вел там кампанию против меня, ибо я мешал ему мошенничать. Для меня не было сомнений, что вся эта история раскопана кем-то со специальной целью меня погубить. Очевидно, предполагалось заманить меня в Москву по пустяку, а там уж на полной свободе и тайно расправиться со мной…

Я уже несколько раз упоминал, что в Лондоне здоровье мое кардинально расстроилось. Естественно, что эта новая «штука», которую так старательно вколачивали в мою жизнь, повлияла очень скверно на мое здоровье. Состояние моего сердца ухудшалось. И вскоре со мной в «Аркосе» произошел такой сердечный припадок, какого у меня еще не бывало раньше. Призванные в «Аркос» доктора увезли меня домой и решительно заявили, что мне необходимо тотчас же прекратить всякую работу и посвятить не менее полугода полному отдыху и специальному лечению, что иначе они ни за что не отвечают.

На другой или на третий день ко мне приехал Квятковский и объявил мне, что правление, желая сохранить жизнь такого «ценного товарища», как я, постановило на последнем заседании заставить меня взять продолжительный отпуск и ассигновало мне на лечение 400 ф. ст.

А затем он стал усиленно настаивать на том, чтобы я уехал в отпуск в Берлин, где мои «друзья» будут заботиться обо мне и где я всего лучше поправлюсь. Но я, не сомневаясь в том, что Берлин будет только ловушкой для меня, и не желая дать ему понять, что догадываюсь о его истинных намерениях, ответил, что это прекрасная идея и я над ней подумаю…

Вскоре меня навестил покойный теперь В. А. Силаев. По обыкновению просто, без ужимок он сообщил мне, что слыхал случайно разговор Квятковского и Винокурова обо мне.

— Вам, Георгий Александрович, не следует ехать в Москву, — сказал он. — Это пустой предлог, что вас вызывают для сальварсана, они просто хотят вас расстрелять… Квятковский все подготовил. Вас на границе арестуют, а там… поминай как звали… Не ездите, Георгий Александрович, прошу вас. Не верьте ни одному слову Квятковского, все это ложь… и Л. В. Красиной, — она тоже в заговоре, — все это ложь…

После долгого размышления я решил не ехать в Москву. Было слишком ясно, что за этим вызовом кроется что-то, и то, что сообщил мне Силаев, казалось мне вполне правдоподобным… Между тем Квятковский продолжал настаивать на своем, и однажды, оторвавшись от игры в винт у Красиных, нарочно заехал ко мне, чтобы повидаться со мной, и снова стал уговаривать меня ехать в Берлин. На том же настаивала и Л. В. Красина…

Повторяю, про себя я твердо решил не следовать совету Квятковского и для замаскирования говорил всем, кроме самых близких мне сотрудников, что еду в Швецию. Я быстро получил шведскую визу (у власти стоял тогда Брантинг), которую и показывал всем… Между тем я решил ехать в Бельгию, где много лет тому назад я провел два года. Я был в ссылке в Сибири, но царское правительство заменило мне ссылку высылкой за границу. Я и уехал тогда в Брюссель, где прожил два года, оставшиеся мне до окончания срока ссылки… Я с отрадой вспоминаю эти два года моего пребывания в Бельгии, где иностранцы всегда пользовались полной свободой…

Вскоре я получил бельгийскую визу, и 8 декабря 1922 года я выехал из Англии через Харвич в Брюссель. Я сознательно скрывал день моего отъезда из Лондона, и лишь двое самых верных моих сотрудников знали, куда я еду, и пришли проводить меня на вокзал…

Переезд прошел без всяких приключений, и 9 декабря я был уже в Брюсселе.

От всего пережитого я окончательно расхворался и слег, сперва в госпиталь, а потом переехал на частную квартиру, где проболел еще три месяца…

* * *

Итак, я находился в Бельгии в полной безопасности. Но на мне тяготело какое-то тяжелое обвинение, правда не формулированное ясно и отчетливо, но обвинение в чем-то некрасивом… Состояние моего здоровья было ужасно. Тем не менее я все еще боролся с неудержимым желанием поехать в Москву, броситься в смертельный бой и доказать всю нелепость взводимого на меня обвинения… Но хорошо зная московские нравы, я не сомневался в том, что мне просто не дадут возможности что-либо доказать, а запрут в ЧК и там или заморят, или так или иначе просто отправят на тот свет…

Я говорил выше с полной откровенностью о тех, непонятных мне и доселе, неладах, которые возникали между мной и Красиным… Его уже нет в живых. А загадка эта так и остается для меня неразгаданной. И во мне говорит смущение и непонимание — в чем дело? Я знаю, что о Красине говорят много нехорошего. Но зная его много лет, я не верю, не могу и не хочу верить тем наветам, которые проникли даже в печать, рисующим его как человека нечестного и коварного. Я с горестью, столь естественной в моем возрасте, вспоминаю о той непонятной для меня черной кошке, которая надолго встала было между нами, о моих сомнениях в нем и холодности, появившейся в моем отношении к нему за последнее время моего пребывания в Лондоне. Все это мне непонятно. И не зная причины всего этого, я ищу объяснения в том, что его жизнь была крайне тяжелая, что многое мучило его, чего он не решался высказать даже мне…

И загадка эта тем непонятнее, что с моим уходом из «Аркоса» между нами возникла такая теплая, такая дружеская переписка. Передо мною лежит кучка его писем, написанная частью под диктовку на пишущей машинке, частью собственноручно то пером, то карандашом. Занятый сверх головы, он урывал время для писем мне. Чистой дружбой веет от этих дорогих мне писем, заботливостью обо мне…

Привожу выдержки из одного длинного, на пяти страницах, письма от 25 января 1923 года. Высказывая мне сочувствие по поводу моей болезни, он говорит: «…Эпоха, в которую мы живем, настолько тяжела и сурова, что каждому из нас, вероятно, до гробовой доски придется не только работать, но и бороться… Как ни тяжело твое положение и как я ни старался избавить тебя от неприятностей, связанных с этим ревельским делом, мне не удалось его прекратить, и на ликвидацию его тебе, как это ни тяжело, придется потратить свои силы… На днях получилось предписание делегации с требованием твоего приезда, и первый шаг, который необходимо сейчас же сделать, это прислать в делегацию для пересылки в Ревтрибунал подробное и официальное докторское свидетельство, удостоверяющее фактическую невозможность в данный момент совершить поездку в Россию, с указанием твоих болезней и вообще твоего состояния. Я по приезде в Москву (он писал за несколько дней до выезда в Москву) постараюсь убедить ретивых ревнителей правосудия, что задержка твоей явки вызвана действительно невозможностью при данном состоянии здоровья в Москву приехать…» И далее: «…Но я, во всяком случае, хотел бы, чтобы ты приехал в Москву не позже, скажем, марта, апреля, чтобы еще в мою там бытность можно было урегулировать ревельское дело и, если оно дойдет до разбирательства, лично выступить в суде в числе твоих защитников… Ты можешь мне верить, я сделаю все для урегулирования дела, привлеку к этому Менжинского и других знающих тебя лично товарищей…» Письмо заканчивается: «Ну, прощай, милый Жорж. Итак, не хандри, подтянись, поскорее вставай на ноги. Мы еще поработаем».

Одновременно получил письмо из делегации от 26 января 1923 года, в котором мне препровождалась копия отношения Наркомвнешторга от 13 января того же года, в котором просят делегацию, «ввиду встретившейся надобности, немедленно командировать товарища Г. А. Соломона в Москву».

О том, чтобы выехать немедленно, не могло быть и речи: я лежал и с каждым днем все слабел… Но вот 7 марта 1923 года я получаю новое письмо от делегации, датированное 5 марта 1923 г., которое привожу полностью:

«Дорогой товарищ Георгий Александрович, дополнительно к нашему письму от 26 января с. г. настоящим сообщаем Вам в прилагаемой при сем копии содержание полученной сего числа телеграммы от товарища Красина».

Вот копия этой телеграммы:

«Прошу передать Соломону следующее: возбужденное против него дело прекращено, приезд не требуется, всякие ограничения сняты».

Таким образом, кошмар нелепого обвинения исчез. Я стал поправляться. Ликвидация этого дела давала мне возможность честно и прямо расстаться с советской службой… Но прежде чем сделать это, я решил привести себя в полный порядок и спокойно обсудить все положение. Я поехал в Спа, проделал там полный курс лечения. В это время у меня снова началась переписка с Красиным. В письме от 2 июня, в ответ на мое письмо, в котором я сообщал ему о том, что здоровье мое начинает восстанавливаться, он выражал свою радость по этому поводу и сообщал, что правление «Аркоса» решило организовать отделение в Генуе и предлагает мне заняться этим делом и вести его. Одновременно я получил письмо и от Квятковского по тому же поводу, оно хранится у меня так же, как и другие приведенные выше письма. Датировано оно 31 мая 1923 года. Не отвечая Квятковскому, я написал Красину, говоря, что не могу принять этого предложения, так как не сомневаюсь, что условия работы останутся те же: интриги и вообще «гуковщина» и пр., о чем я уже столько говорил в настоящих моих воспоминаниях. Красин усиленно уговаривал меня в нескольких письмах. Так, в письме от 21 июня все того же года он, между прочим, пишет: «…Я очень советовал бы тебе еще раз обдумать сделанное мною предложение, и лично мой дружеский совет тебе от него не отказываться, а, закончив курс лечения, приняться за организацию этого важного и интересного пункта. Если бы, паче чаяния, оказался прав не я, а ты и создались бы невозможные условия работы, то уйти ты всегда сможешь». И далее: «…но повторяю, обдумай еще раз, прежде чем решить окончательно». Он усиленно уговаривал меня и еще в двух письмах от 5 и 8 июля.

Я долго думал… и в конце концов подал прошение об отставке, и 1 августа 1923 года я расстался с советской службой.

Послесловие

Мои воспоминания о советской службе кончены. Но, прежде чем поставить точку, я считаю необходимым сказать в заключение еще несколько слов моему читателю.

Весь мир живет в тревожное время. Официально война окончилась. И принято считать, что народы всего мира вздохнули и дышат свободно. Но всякому ясно, без фраз ясно, что покоя и мира нет. Косвенным доказательством этого являются постоянные конференции, на которых все время с боем выносятся коррективные резолюции и решения как дополнения к тому «миру», который-де царит на земле. И каждая конференция держит в тревоге все человечество: не окончится ли она катастрофой и вместо разошедшихся во взглядах дипломатов не заговорят ли снова пушки…. На политическом горизонте все время низко висят свинцовые тяжелые тучи, из-за которых нет-нет раздаются глухие раскаты приближающейся и вот-вот готовой разразиться грозы… Вот на востоке идет гражданская война в Китае… СССР приложил свою руку к этой бойне. Льется кровь… И льют ее правительства, подписавшие мирный пакт Келлога. Точно человеконенавистнический хохот Мефистофеля, звучат восторженные слова мировой печати, что пакт Келлога знаменует великую дату мировой истории, характеризуемую с преступным сарказмом, с великим издевательством над человеком, словами: «ВОЙНА ВОЙНЕ».

Не буду «растекаться мыслию по древу» и оставлю этот пакт в мире и покое, чего он поистине заслуживает, отметив лишь, что я вполне оцениваю и высоко чту эти идеалистически мирные настроения, проявляемые всеми современными гуманистами, всеми этими великими келлогами, брианами, макдональдами и прочими спасителями человечества: они делают что могут… Но все это «пустые громкие слова, обширный храм без божества»!

Советская Россия, об истинной военной мощи которой можно только догадываться, является вечной угрозой миру. Это уже стало трафаретной истиной, не требующей доказательств. И в алармистских[91] речах своих наиболее ответственных деятелей, потрясая оружием в сторону всех и всего, советское правительство кричит, надрываясь кричит, о полной свободе русского народа, русской демократии, стремясь в то же время подарить этот «рай», это «счастье» всему миру, всему человечеству, а потому-де «да здравствует великая мировая революция», которая освободит народы от «цепких, кровожадных лап капиталистических акул»… Так кричит это правительство, эта, в сущности, ничтожная группа людей, держащая при помощи ГПУ, этой современной опричнины, нашу великую и прекрасную страну в поголовном рабстве и неволе, в вечном страхе и трепете… И в то же время это правительство, это бесплодное дерево, у корней которого уже лежит секира, сознавая свою близкую, неминуемую гибель, естественно, старается вызвать мировой пожар, в суматохе которого Сталин и компания надеются спастись от гнева народного и гнева всего человечества. А он растет, этот гнев, и аккумулируется, и никто не знает момента, когда разрядится могучая русская лейденская банка…

Всем известно, какие колоссальные народные средства тратятся советским правительством на дело мировой революции, или, что то же самое, на Коминтерн и его «деятелей». Об этом говорит весь мир, об этом говорю и я в своих скромных воспоминаниях…

Но кто, кто же дал им эту мощь, это вооружение? Кто создал их армию, обращенную ими в армию купленных ландскнехтов, из-за спины которой они грозят всему миру, а в частности, русской демократии?..

Кто?

Я отвечу не обинуясь: все силы, которыми они располагают и которыми грозят уничтожением цивилизации, дал им сам же этот цивилизованный мир. Он, в лице своих правительств, признавших СССР и заведших с ним торговлю, благодаря которой советское правительство получило (правда, бессовестно переплачивая из-за «гуковщины») и оружие, и обмундирование, и амуницию для образования и поддержания своей Красной Армии. Правительства стран цивилизованных, в заботах о выходе из экономического кризиса аккредитовавших их народов, в поисках рынков, продают правительству СССР все. В борьбе с безработицей и для усиления своей промышленности, а следовательно, и для уменьшения армий своих безработных, они признают СССР и заводят с ним торговлю, поставляя ему амуницию, оружие и все остальное. Под таким углом произошло недавно восстановление сношений Англии с СССР: великий гуманист Макдональд и его товарищи, гуманисты же, в выборную кампанию обещали английскому народу, английским безработным (ведь это все «избирательные голоса») восстановить эти сношения, что является-де эгидой против безработицы…

Таким образом, в Англии снова повторяется «воспитательный прием», в свое время придуманный тоже гуманистом Ллойд Джорджем. Исходя, очевидно, из шиллерианского идеалистического положения: «отнесись к вору, как к честному человеку, и он перестанет красть», целый ряд правительств поторопились ввести советское правительство захватчиков в круг европейских мировых держав. Но советское правительство, естественно, само не желает, да и не может желать, просто в силу сохранения вида от полной ассимиляции с правительствами цивилизованных держав (ибо ассимиляция была бы равносильна его уничтожению по закону рассасывания), примкнуть ко всем международным институциям, худо ли, хорошо ли соединяющим все народы… Нет. Но оно охотно берет от признаний то, что ему нужно для сохранения своего портрета, а именно, участие в мировой торговле (кредиты) и дипломатическую неприкосновенность для «ройзенманов» всякого ранга. Последняя институция столь презираемого разного рода литвиновыми и чичериными буржуазного международного права используется советскими олигархами все шире и глубже. Между Коминтерном, этой «частной партийной организацией», и его европейскими отделениями беспрепятственно разъезжают курьеры с дипломатическими чемоданами…

Ясно, что мощь и значение советское правительство приобрело благодаря политике правительств цивилизованных держав. Ясно, что снабженное и снабжаемое ими оружием и многим необходимым, оно получило и получает возможность не только существовать и мучить русскую демократию, но и грозить всему цивилизованному миру. Ясно, что эта олигархия, как паразит, питаясь другими, будет грозить всему миру, пока она существует за счет этого самого мира…

В заключение мне хочется обратиться с несколькими словами к моим бывшим сотрудникам и товарищам по советской службе, к тем, кто вместе со мной боролись с «гуковщиной». К ним обращаюсь я с моими заключительными словами.

«Уже бо и секира при корени древа лежит: всяко убо древо, не творяще плода добра, посекается и в огнь вметается»[92].

Я верю, я знаю, что уже недолго протянется господство этой тьмы, нависшей над Россией и над всем миром. Уже советские сатрапы, видя себя окруженными врагами со всех сторон, куда ни посмотри, все растущим и накапливающимся гневом, великим гневом, народным, в безумном страхе, овладевающем ими все больше и больше, идут по узаконенным в истории народов стопам. Они свирепеют все более и более, они льют целые моря человеческой крови, они задыхаются в ней… Они изобретают, одну за другой, нечеловеческие муки, превращая всю Россию в страну нищих и рабов…

И я обращаюсь к моим друзьям-сотрудникам. Их много. Пусть же они с тем мужеством, которое я всегда так ценил в них, выступят вперед и честно и прямо заявят перед лицом истории человечества, правду ли я говорю в моих скорбных воспоминаниях? Я заранее знаю их ответ — ибо двух ответов на мой вопрос не может быть. Так пусть же они дополнят мои показания… Ведь не все же еще умерло в России? Не умерла же в ней ПРАВДА, и не умерла в ней ЧЕСТЬ, а в нечеловеческих страданиях зреет и крепнет великая любовь к нашей прекрасной и великой РОДИНЕ. И во имя всего этого я обращаюсь к моим друзьям-соратникам и умоляю их — ОТЗОВИТЕСЬ! Россия с ее великой демократией ждут вашего правдивого и нелицеприятного слова!..

Великий, мало оцененный до сих пор немецкий мыслитель сказал:

«Друзья мои, разве я жесток — я говорю только: «то, что падает, толкни»…»

Мрак рассеивается. О, пусть же скорее сгинет и исчезнет он! Пусть яркое солнце воссияет над СВОБОДНОЙ Россией! Пусть ОНА встанет, выпрямится во весь свой гигантский рост и снова войдет в семью цивилизованных народов, заклеймив перед лицом истории позорные имена советских деятелей!!

Брюссель, 1929

Ленин и его семья (Ульяновы) Эссе

Вместо введения Первое знакомство с семьей Ульяновых в Москве

В конце декабря 1898 года я проездом остановился на несколько часов в Москве. Я ехал из Иркутска, откуда меня по службе перевели в Москву. Служил я в государственном контроле Забайкальской ж.д., откуда и был назначен в контроль Московско-Курской ж.д. Семья моя находилась в Петербурге, и я спешил к ней на Рождество, чтобы затем вместе выехать в Москву.

В Иркутске я близко сошелся с д-ром Яковом Максимовичем Ляховским, сосланным в Верхоленск и проживавшим довольно долго в ожидании этапа в Иркутске. Он был сослан по одному делу с Владимиром Ильичем Ульяновым[93]. Ляховский был не только близким товарищем Ульянова по революционной работе, но и большим другом всей его семьи. Ляховский, находившийся в то время в Верхоленске, узнав о моем переезде в Москву, настоятельно просил меня познакомиться с Ульяновыми, дал мне письмо к ним и несколько поручений революционного характера.

Ульяновы жили в то время на Собачьей площадке, кажется, дом № 6. Меня приняла Анна Ильинична, сестра Ленина, по мужу Елизарова. Это была молодая дама лет тридцати пяти, с очень некрасивым лицом, каким-то тусклым и как бы серым, с глазами монгольского разреза, так же, как и у Ленина. Но вместе с тем лицо ее было полно выражения глубокой одухотворенности и сильного, прямо недюжинного ума. Хорошо воспитанная, со сдержанными манерами настоящей светской женщины, Анна Ильинична при близком знакомстве производила почти чарующее впечатление и была, когда хотела, приятной и интересной собеседницей, чему много способствовало ее естественное остроумие. Но очень часто от нее веяло каким-то жизненным холодом и семейственным эгоизмом, который многих отталкивал от нее.

Я исполнил поручение Ляховского, и в этот же первый визит мы очень сошлись с семьей Ульяновых. Наше знакомство в дальнейшем перешло в дружбу. Особенно близко сошелся я с покойным Марком Тимофеевичем Елизаровым, мужем Анны Ильиничны, о котором я с теплотой упоминаю в моих воспоминаниях «Среди красных вождей»[94].

Глава 1

Конструирование российской социал-демократической рабочей партии. — Эмбриональный период партии. — «Союзы». — «Кустарничество». — Поручение перевезти партию «нелегальщины» в Москву. — Известие о смерти матери Ленина. — «Венок» на могилу умершей. — М. А. Ульянова жива, и моя встреча с покойницей и А. И. Елизаровой.

В Петербурге, где у меня были революционные социал-демократические связи, я пробыл около трех недель. Это был интересный момент конструирования Российской социал-демократической рабочей партии. Партии еще не существовало, и шла работа по ее организации. В революционно настроенных группах и кружках намечалось все расширявшееся революционно-социалистическое движение, делившееся на два русла. С одной стороны группировались старые, частью реформированные народническо-социалистические силы, с другой — собирались и приступали к работе по самоорганизации и по непосредственной революционной работе среди пролетариата социал-марксисты.

Между теми и другими шли горячие споры. Каждая группа яростно отстаивала свои положения и свое право вести революционную работу на намеченных позициях. Шла энергичная, все расширяющаяся борьба.

Я не имею в виду писать историю русских социалистических партий во всем ее объеме. Это громадная работа, которая еще ждет своего исследователя. Я намечаю лишь некоторые исторические вехи и лишь постольку, поскольку это необходимо для основной цели намеченной мною темы. И потому я перехожу к вопросу конструирования Российской социал-демократической рабочей партии.

Эмбрионально-организационное ядро этой партии находилось за рубежом. Там работали такие могикане социал-демократии, как Плеханов, Вера Засулич, П. Аксельрод и другие. В России же апостолами-теоретиками этого учения являлись П. Струве с его подголоском М. Туган-Барановским, постепенно скатывавшиеся со своих начальных позиций. В практическом же отношении выделялась фигура покойного Ю. О. Мартова (Цедербаума), талантливо и самоотверженно работавшего на почве непосредственной революционной деятельности.

Партии как таковой еще не было. Это была эпоха эмбриона ее, носившего название «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». И внутрироссийским аппаратом этого течения были местные союзы, например, «Петербургский союз борьбы за освобождение рабочего класса», «Московский…», «Киевский…» и т. д. Меня захватило это течение, и я примкнул к нему. Дело, повторяю, было еще в зачаточном состоянии. Преобладала система, известная под презрительным названием «кустарничества». Да оно и было так. Отдельные марксистски настроенные лица, главным образом представители учащейся молодежи и вообще молодежь, на свой страх и риск заводили конспиративные связи среди рабочих, соединялись с такими же одиночками, образовывали свой местный «Союз борьбы», вели посильную пропаганду среди рабочих, группировали их в кружки, и, как правило, эти организации быстротечно кончали свои дни арестами и ссылками. У этих «борьбистов» сильно хромала конспирация, в организацию легко втирались и просто болтливые элементы, а часто и провокаторы, особенно в дальнейшем, в эпоху «зубатовщины». И эпоха «союзов» отличалась тем, что такие организованные центры быстро захватывались полицией и в том или ином городе после провала обычно наступало на некоторое время мертвое затишье.

В Петербурге у меня были старые связи, и, не примкнув организованно к работе «Петербургского союза», я сразу же стал работать в нем гастрольно. Между прочим, петербургские товарищи должны были переслать сравнительно (по тогдашнему масштабу) значительную партию «нелегальщины» «Московскому союзу». При отсутствии хорошей организации эта операция представляла собою большую задачу. Я предложил свои услуги, так как по своей должности в контроле Московско-Курской ж.д., куда я был назначен из Иркутска, я пользовался бесплатным проездом в первом классе и, таким образом, имел возможность в качестве должностного лица безопасно провезти с собою эту литературу.

Но еще раз напомню, что организационные связи были так слабо налажены, что в Петербурге мне не могли указать точного адреса, по которому я должен был сдать партию. Таким образом, мы условились, что петербуржцы уведомят кого-то из весьма законспирированных московских товарищей, который и должен был явиться ко мне за литературой, сказав мне известный пароль. Я состоял под негласным надзором полиции, и потому мы условились, что за литературой явятся немедленно по моем приезде в Москву, так как мне было небезопасно хранить ее у себя.

Я уехал из Петербурга в Москву один, переезд же моей жены с дочерью был отсрочен до весны. Конспирации ради я облекся для дороги в контрольную форму — тужурку и шаровары с высокими сапогами. В то время до известной степени считалось шиком носить очень широкие шаровары, сильно свисавшие над высокими сапогами как бы вроде двух юбочек. Я решил перевезти литературу на себе, чтобы не подвергаться риску, если бы я ее сдал в багаж. Литературы было около пуда. Она состояла из массы маленьких брошюр, увязанных в небольшие пакеты. Я всю ее уложил в свои шаровары. Моя невестка, сестра моей жены, известная под партийной кличкой, данной ей Лениным, «Лиза красивая», явилась перед моим отъездом помочь мне уложить литературу и произвести «инспекторский» смотр с точки зрения конспиративности… И жена, и Лиза осмотрели меня и нашли, что я имею вид самого настоящего фата-контролера и что никому в голову не придет заподозрить во мне «нигилиста»…

Приехав в Москву, я, согласно условию с питерцами, немедленно же снял себе комнату и телеграфно сообщил жене мой адрес. На другой день я получил от нее условленную телеграмму, которая должна была означать, что получатель литературы явится ко мне по моему адресу на третий день с установленным паролем, по предъявлении которого я передам ему литературу. Надо упомянуть, что в Петербурге у нас было условлено все до последней мелочи и что ко мне должна была явиться одна девица, которую я не знал и которая должна была назваться (нарочитый псевдоним) «Сумцовой» и установить свою личность ввернутыми в нейтральный разговор следующими словами: «Я могу вас успокоить: жизнь Пети вне опасности». Пароль этот был не совсем абстрактный: Петей мы называли шафера на нашей свадьбе, Петра Гермогеновича Смидовича, незадолго перед тем эмигрировавшего в Англию[95]. Все, повторяю, было разработано до последней детали еще в Петербурге, и казалось бы, что все должно бы было пройти совершенно гладко.

Надо упомянуть, что накануне моего отъезда из Петербурга из пришедшего номера «Русских ведомостей» мы узнали, что скончалась Мария Александровна Ульянова (мать Ленина), что вынос тела в такую-то церковь и похороны состоятся в самый день моего приезда в Москву. Ко мне в Петербурге пришла наша старая приятельница Любовь Николаевна Радченко (в настоящее время жена известного меньшевика Ф. И. Дана) и принесла мне деньги с поручением купить и возложить на гроб умершей венок.

Поэтому я тотчас же после того, как снял в Москве комнату, поспешил к Ульяновым. Час, назначенный для выноса тела в церковь, прошел. Я был в Москве совсем новый человек, не знал, где надо купить венок, поэтому я решил поехать на квартиру Ульяновых, узнать там, где находится церковь, и затем купить венок и пр.

Подъехав на извозчике к воротам дома, где жили Ульяновы, и проходя через двор к их квартире, я был удивлен, не видя никаких следов похоронных аксессуаров вроде ветвей елей. Я поднялся во второй этаж. Было около десяти часов утра. Никаких следов состоявшегося выноса тела… Я позвонил… Мне открыла сама Мария Александровна. От неожиданности я раскрыл рот и у меня, по-видимому, стало очень глупое выражение лица, потому что Мария Александровна засмеялась.

— Что, Георгий Александрович, — сказала старушка, — верно, вы тоже явились на похороны?.. Как видите, я еще жива, входите, пожалуйста… это умерла моя однофамилица, которую тоже зовут Мария Александровна, царствие ей небесное…

Появилась и Анна Ильинична. У нее было строгое и сердитое выражение лица. Она безумно, до самозабвения любила свою мать, и это совпадение произвело на нее самое удручающее впечатление.

— Знаете, — сказала она, когда Мария Александровна вышла из столовой, служившей им гостиной, — это такая гадость эта ошибка… ведь знаете, нас засыпали отовсюду телеграммами, письмами… вчера многие приезжали с венками… Я так зла… Ведь, подумайте, какое удручающее впечатление это должно было производить на бедную мамочку… вся эта нелепая шумиха…

Глава 2

Я с «нелегальщиной» в Москве. — Полная путаница. — «Нелегальщина» хранится у меня. — Филеры. — Объяснение с А. И. Елизаровой разъясняет все.

Я ждал девицы, которая должна была прийти за «нелегальщиной». Но дни шли. Никто не являлся, а между тем тотчас же после прописки моего паспорта в участке я заметил, что за мной следят филеры… А мне некуда было девать мою «нелегальщину», и в случае чего я рисковал, по тогдашним временам, здорово «засыпаться» с поличным… Я условно написал жене о моих затруднениях. Получил от нее ответ, что питерцы стараются выправить это дело. Надо было ждать.

Моя покойная сестра В. А. Тихвинская, жившая тогда в Петербурге, в бытность мою там просила меня познакомиться в Москве с ее старинным приятелем и товарищем по студенческой жизни в Швейцарии князем Г. Г. Кугушевым, которого она мне аттестовала как активного марксиста. Я отправился к нему. От него я узнал, что в Москве после последнего провала идет страшная слежка и что московские сыщики — мастера своего дела… Я не решился доверить ему моего секрета и должен был продолжать хранить литературу у себя в весьма ненадежном месте… Прошло около двух недель…

Обещанных разъяснений из Питера не приходило. Я решил повидаться с Анной Ильиничной и постараться осторожно выведать у нее, не знает ли она чего-нибудь об этой литературе. В Петербурге меня предупредили, что у Ульяновых нельзя ни с кем, кроме Анны Ильиничны, говорить о революционных делах, ибо Мария Александровна, старший сын которой Александр был повешен за покушение на жизнь Александра III[96], так боится за остальных детей, что всякое упоминание при ней о революционных делах ее приводит в тяжелое нервное состояние. А к тому же в это время ее третий сын, Дмитрий, студент-медик, сидел в Таганке (московская тюрьма. — Ред.) Ленин находился в ссылке в Минусинске… Все это тяжело ложилось на старушку. И вся семья старалась всячески отвлекать ее от печальных мыслей и делала все, чтобы по возможности развлекать ее.

Я попал к Ульяновым очень удачно: Мария Александровна с младшей дочерью собиралась в театр, и мы, таким образом, остались вдвоем с Анной Ильиничной. Впрочем, не совсем, так как дома оставался и ее муж. Но покойный Марк Тимофеевич, очень умный и достойный во всех отношениях человек, был в семье Ульяновых, где царила Анна Ильинична, в крайнем загоне.

Я начал с ней дипломатический разговор. Прямо я, конспирации ради, не мог ее спросить, не слыхала ли она чего-нибудь о том, что московские товарищи ждут литературу… Анна Ильинична была умная женщина и большая, очень сдержанная конспираторша, хорошо владевшая собою. Но я заметил, что она была чем-то встревожена, хотя и умело скрывала это…

— Ну, как вам нравится Москва, освоились вы уже с нею? — спросила между прочим она. — Завели знакомства?

— Да трудно в Москве, Анна Ильинична, как-то я совсем растерялся в ней, — неопределенно отвечал я, — надо привыкать.

— Да, конечно, Москва не Питер, у нее своя собственная физиономия… но вы увидите, что привыкнете к ней и полюбите ее…

— Будем надеяться, а пока что приходится очень тяжело…

— Может быть, я могу вам чем-нибудь помочь, скажите? — настороженно предложила она.

— Не знаю, боюсь, что нет… дело такое… касается…

Испугавшись, что мы слишком близко к цели моего визита, я замялся и, оборвав фразу, перешел на другую тему. Но тут Анна Ильинична бесцеремонно выслала своего мужа из столовой.

— Марк, у тебя, кажется, спешная работа, ты не стесняйся Георгия Александровича, иди к себе… — довольно резко сказала она.

Марк Тимофеевич грузно поднялся и, угловато извинившись, пошел к себе…

— Да видите ли, Анна Ильинична, не знаю, как и сказать, право, — отвечал я, стараясь говорить дипломатически. — Я вот уже около двух недель жду известия об одном моем старом друге… моем шафере, и очень боюсь, что он серьезно болен…

— Я возвращаюсь к моему предложению вам помочь, — продолжала Анна Ильинична, — если, конечно, я могу…

Я почувствовал в этом вопросе скрытую под тоном светской любезности большую тревогу.

— Что же, он не здесь, не в Москве? — тихо спросила она, пытливо глядя мне в глаза.

— Нет, он в Англии, — сказал я, — он был серьезно болен… боюсь, не опасно ли?..

— Ну, зачем так мрачно думать, — быстро ответила она, — «pas de nouvelles bonnes nouvelles», и я надеюсь, что «он вне опасности».

— Вы в этом уверены? — живо спросил я ее, видя, что мы уже почти договорились до установленного пароля.

— Уф, — с облегчением вздохнула она и, бросив конспирацию, прямо спросила меня: — Так это вы? Господи, как напутали ваши питерцы… Ну, теперь все ясно… Я могу вам сказать, что псевдоним «Сумцова» должна была передать вам пароль: «Петя вне опасности», и она посейчас, благодаря тому что питерцы переконспирировали, с тревогой ждет вас у себя по данному ею питерцам адресу, ничего не понимая…

— Да, позвольте, Анна Ильинична, не она меня должна ждать, а я должен ждать ее у себя и жду уже более двух недель… Какое безобразие!..

Все разъяснилось. Оказалось, что действительно питерцы переконспирировали, запутав ясное само по себе дело, плохо поняв какое-то зашифрованное письмо…

— Я в курсе этого дела, — сказала Анна Ильинична. — Теперь вопрос о «Сумцовой» отпадает. Не согласитесь ли вы, Георгий Александрович, закончить это навязшее у вас в зубах дело и свезти литературу по адресу, который я вам укажу?.. Вы понимаете, что за нами очень следят из-за ареста Мити (младший брат Ленина. — Ред.).

Конечно, семья Ульяновых была очень на виду у полиции, и, если бы кто-нибудь из них взялся закончить это дело, это могло грозить провалом. Но и за мной тоже следили, и, само собою, мое знакомство с Ульяновыми не могло остаться не замеченным филерами. Но было благоразумнее во всех отношениях, если я лично закончу это «опасное» дело, не впутывая в него новых лиц. Поэтому я согласился.

— Спасибо, Георгий Александрович, — просто сказала Анна Ильинична, — вы меня очень выручаете… я так боюсь за мамочку, боюсь, что, если бы случилось что-нибудь с кем-либо из нас, она просто не пережила бы этого… Право, вы очень великодушны… ведь вы тоже рискуете, — спохватилась она.

— Ничего, Анна Ильинична, — поторопился успокоить я, — авось как-нибудь мне удастся обмануть шпиков… Куда я должен отвезти? Это место неподозрительное, чистое?

— О да, никаких подозрений…

Мы условились, что я явлюсь в указанное место, где меня будут ждать и где я сдам литературу, сказав как пароль: «Я вам передаю привет от Тяпкиной».

— К вам выйдет Анна Егоровна Серебрякова, — сказала Анна Ильинична, — это наша близкая приятельница, которая часто бывает у нас. Я ее предупрежу, и все пройдет гладко. И кстати, вам будет интересно и небесполезно познакомиться с ее семьей. Это старая революционерка, народоволка «из славной стаи» Желябова, Перовской, Кибальчича, с которыми всеми она была очень дружна. Она сама избегла едва-едва той же участи… Теперь она отошла уже давно от революции и занимается исключительно литературой в качестве переводчицы… И теперь она чиста от всяких подозрений у полиции, так что это очень надежное место для хранения «нелегальщины» и для всяких конспиративных сношений… Живет она на Смоленском бульваре… Но, конечно, я даю ее адрес лишь людям вполне надежным и опытным.

И она подробно рассказала мне, как надо туда проехать, и прочие подробности.

Глава 3

Я везу литературу к А. Е. Серебряковой. — Оказалось, что я попал в самую геенну предательства. — А. Е. Серебрякова — знаменитая старая предательница, разоблаченная В. Л. Бурцевым. — Суд над ней в советской Москве. — Расстрел, замененный смягчением участи ввиду дряхлости. — Рука Серебряковой в деле моего ареста и «дело 1 марта 1901 года».

Я считаю полезным остановиться ненадолго на имени А. Е. Серебряковой, одной из весьма зловещих фигур российского революционного движения. Имя это принадлежит истории. Но, увы, история запечатлела ее имя, не включив его в пантеон славной и вечной памяти героев народовольцев, но пригвоздив к позорному столбу наряду с Иудой, как старого и ловкого провокатора и предателя, долго, чуть не целые десятилетия ведшего свою инфернальную работу…

В. Л. Бурцев, которому принадлежит печальная честь расшифрования истинной роли многих предателей и провокаторов, сорвал несколько лет назад маску с этой роковой женщины, пользовавшейся большим престижем в глазах многих поколений российских революционеров. Не так давно ее судили в Москве, как об этом сообщали русские газеты. Перед судом предстала дряхлая, слепая, перешедшая уже за восемьдесят лет старуха… Она не отрицала, а спокойно, деловым тоном подтверждала все пункты предъявленных ей обвинений… И суд, советский суд, — вынес поистине достойный высокого понимания своей задачи мудрый приговор: он приговорил ее к смертной казни, но заменил ее дарованием ей жизни, мотивируя эту милость ее дряхлостью…

Только недавно, к моему запоздалому ужасу, я узнал из разоблачений В. Л. Бурцева (он лично рассказал мне подробности) об истинной роли Серебряковой. Но в описываемое время, собираясь к ней и принимая ряд необходимых конспиративных предосторожностей, чтобы обмануть сыщиков всеми обычными в таких случаях приемами, я не имел, конечно, и тени подозрения, что отправляюсь с поличным в самую геенну предательства… Само собою все прошло вполне благополучно. Я сдал литературу и облегченно вздохнул. Серебрякова приняла меня прямо с распростертыми объятиями, оставила меня у себя ужинать и просила бывать. И я сидел в ее уютном рабочем кабинете, и она рассказывала мне о своих отношениях с героями народовольческой борьбы: о Желябове, Перовской, Михайлове и других, в судьбе которых она сыграла такую проклятую роль. Она была интересная, по всему виденному, женщина, остроумная собеседница и хорошая рассказчица. У нас нашлись с ней общие приятели и друзья из старых народовольцев… Я бывал у них, и хотя дружественных отношений у нас с нею не было, но установились очень приличные отношения знакомства. Я часто встречал ее у Ульяновых, которых она навещала как друг дома из-за старушки Марии Александровны, с которой так же, как и с Анной Ильиничной, она была очень дружна… Лишь теперь, после разоблачений Бурцева, я догадался, что в моем аресте в Москве 1 марта 1901 года, когда по одному делу со мной были арестованы Мария Ильинична Ульянова и М. Т. Елизаров, играла предательскую и провокационную роль и Серебрякова. Я сужу по той осведомленности жандармов, которая обнаружилась при допросах[97].

Глава 4

Дружба с Ульяновыми. — М. А. Ульянова. — Дело и казнь старшего сына Александра. — Мать и ее горе. — Культ матери в семье Ульяновых. — Анна Ильинична во главе этого культа. — Анна Ильинична и Марк Тимофеевич Елизаровы. — Мария Ильинична и Дмитрий Ильич Ульяновы. — Характеристика их Лениным. — Ленин и его мать.

Я уже говорил, что между Ульяновыми и мною установилась дружба, которая продолжалась около двух лет. Но после освобождения из тюрьмы Дмитрия Ульянова, которому было запрещено жительство в столицах, Ульяновы переехали в г. Подольск, в 40 верстах от Москвы. Я частенько приезжал и гостил у них. Затем в наших отношениях наступило известное охлаждение: моя жена и Анна Ильинична, по характеру женщина очень властная, в чем-то не поладили… И хотя мы видались с ними, но близость постепенно стала исчезать и знакомство совсем оборвалось после нашего ареста (1901 г.), когда по освобождении нас из тюрьмы мы с женой должны были уехать из Москвы и нам было запрещено пребывание и въезд в обе столицы…

Все семейство Ульяновых еще до тех пор, пока В. И. Ульянов (Ленин) не стал еще играть видной роли в российском революционном движении, пользовалось в радикально-революционных и просто либеральных кругах общества большой известностью и даже престижем. Причиною этого была трагическая смерть погибшего на виселице в юном возрасте талантливого (по словам некоторых близко знавших его, даже гениального) Александра Ильича Ульянова[98], которого считали душою всего этого дела. Все пять человек заговорщиков были приговорены к повешению.

Эта смерть старшего и самого любимого сына во цвете лет и таланта произвела на его мать, по рассказам того же Елизарова (с остальными членами семьи Ульяновых я, конечно, никогда не говорил об этой семейной трагедии), потрясающее впечатление, которое нисколько не притупилось с годами. Узнав о приговоре, Мария Александровна, сдержав себя могучим усилием материнской любви, обуреваемая одной мыслью спасти сына, бросилась хлопотать. Она имела силу и мужество при свиданиях с сыном обнадеживать его. Но это был мужественный человек и самоотверженный революционер. И, начиная это дело, он заранее знал, на что он идет. И свою судьбу он принял просто и без жалоб. Несмотря на просьбы и мольбы матери, он категорически отказался, так же как и все его товарищи, от подачи прошения царю о помиловании. А между тем матери власти заявили, что жизнь его будет спасена, если он подаст это прошение. Все старания, все униженные мольбы матери о пощаде были отвергнуты.

День казни был назначен. Несчастная мать держалась бодро. Она имела мужество испросить последнее свидание с сыном. И это ужасное свидание состоялось накануне казни. Оно продолжалось всего полчаса. Она сделала еще попытку сломить упорство сына. Он остался тверд до последней минуты.

Она ушла со свидания, ушла без слез, без жалоб. И в ту ночь она сразу вся поседела. Долгое заболевание, почти безумие овладело ею. Анна Ильинична ухаживала за матерью как за своим ребенком… Она оправилась. Но пережитое наложило на всю ее жизнь свою тяжелую руку и совершенно изменило всю ее природу. Она вся ушла в свое горе.

Холодная и суровая по внешности, но на самом деле глубоко нежная по душе, Анна Ильинична с этой минуты стала нянькой, или, вернее, матерью своей матери, и осталась ею до конца жизни Марии Александровны. Она открыла для нее и только для нее все глубокие тайники своей души. Решительная и властная, она окружила старушку своей исключительной нежностью, и того же она требовала от остальных членов семьи, которая вся жила одним стремлением как-нибудь не обеспокоить старушку, отвлечь, развлечь ее… Даже и сам Ленин поддавался этому настроению культа матери, и, находясь в ссылке, а затем за границей в качестве эмигранта, он писал матери нежные (столь непохожие на него) письма. И в разговоре со мной в Брюсселе, коснувшись своей семьи, он, ко всему и вся относившийся под углом «наплевать», сразу изменился, заговорив о матери. Его такое некрасивое и вульгарное лицо стало каким-то одухотворенным, взгляд его неприятных глаз вдруг стал мягким и теплым, каким-то ушедшим глубоко в себя, и он полушепотом сказал мне: «Мама… знаете, это просто святая…»

Этот культ матери наложил на всю семью какой-то тяжелый отпечаток. И все друзья этой семьи, бывая у Ульяновых, невольно поддавались пафосу этого культа и проникались его влиянием. И, несмотря на все попытки Анны Ильиничны, этой жрицы этого культа, внести свет и уют в жизнь семьи, всеми, бывавшими у Ульяновых, владел не рассеивавшийся ни на одну минуту гнет какого-то могильного чувства, которое всех давило. Все друзья, попадая к ним, старались в свою очередь отвлекать и развлекать старушку, играя комедию и притворяясь. Я тоже не мог избегнуть этого влияния. Я часто бывал у Ульяновых. Это было давно. Я был еще молод, полон энергии и отличался живым общительным характером, и я умел развлекать старушку разными «интересными» рассказами, и, кроме того, мы с ней музицировали: она аккомпанировала, а я пел…

Мария Александровна умерла вскоре после большевистского переворота (ошибка автора, она умерла до победы Октября, похоронена в Петербурге на Волховом кладбище. — Ред.), и, кажется, ей не пришлось увидеть полного торжества своего сына, и она ушла из жизни, ничего не зная о том ужасе, которым наводнил Россию Ленин.

* * *

Я перехожу к центральной фигуре этих записок. Но прежде чем говорить о самом Ленине, я приведу краткие характеристики остальных членов его семьи.

В дополнение к тому, что я уже сказал об Анне Ильиничне, не могу не привести любопытного мнения о ней самого Ленина. Это мнение было высказано им тоже в Брюсселе.

— Ну, это башкистая баба, — сказал он мне, — знаете, как в деревне говорят — «мужик-баба» или «король-баба»… Но она сделала непростительную глупость, выйдя замуж за этого «недотепу» Марка, который, конечно, у нее под башмаком…

И действительно, Анна Ильинична — это не могло укрыться от посторонних — относилась к нему не просто свысока, а с каким-то нескрываемым презрением, как к какому-то недостойному придатку к их семье. Она точно стыдилась того, что он член их семьи и ее муж. И, обращаясь к нему, такому грузному и сильному мужчине, она, такая маленькая и изящная по всей своей фигуре, всегда как-то презрительно скашивала свои японские глаза и поджимала губы. И нередко она с досадой, почти с ненавистью останавливала свой какой-то русалочный взгляд на грузной и добродушной фигуре своего мужа. По-видимому, и он чувствовал себя дома «не у себя». Конечно, несмотря на нашу дружбу с ним, я никогда не касался этого вопроса, но мне больно было видеть, как этот добродушный великан не просто стеснялся, а боялся своей жены.

И вот мне вспоминается, как раз его, такого сдержанного и многотерпеливого, что называется, прорвало. В тот раз Анна Ильинична была особенно раздражительна в обращении с ним, обрывая его на каждом его слове…

— Ах, Марк, — резко оборвала она его, когда он начал что-то рассказывать, — я не понимаю, к чему ты говоришь об этом, ведь, право же, это никому не интересно… Ты забываешь хорошую поговорку, что слова серебро, а молчание золото… Ведь и Георгию Александровичу скучно слушать…

Марк Тимофеевич остановился на полуслове. Понятно, и я был неприятно озадачен…

— Что же это, моя женушка, — добродушно и, стараясь владеть собой, спокойно ответил он, — ты что-то уж очень меня режешь…

— Я просто напомнила хорошую русскую поговорку, — заносчиво парировала Анна Ильинична.

— Ну, ладно, — поднимаясь с места, также спокойно заметил Марк Тимофеевич, — я уж лучше пойду к себе…

— И хорошо сделаешь, — колко ответила Анна Ильинична.

А между тем чем больше я узнавал Марка Тимофеевича, тем больше я находил, что это человек вполне почтенный, человек большого аналитического и творческого ума, с большими знаниями, очень искренний и прямой, чуждый фразы, не любивший никаких поз. Напомню, что после большевистского переворота он, по настоянию Анны Ильиничны и Ленина[99], стал народным комиссаром путей сообщения и не скрывал от меня, что не разделяет ленинизма, и очень здраво, критически относился к самому Ленину. Он, между прочим, первый забросил в меня идею о ненормальности Ленина.

Чтобы покончить с характеристиками остальных членов семьи Ульяновых, отмечу, что брат Ленина, Дмитрий, был безо всякого давления со стороны его назначен на какой-то весьма высокий пост в Крыму. И по этому поводу, как мне передавал Красин, Ленин в разговоре с ним так отозвался о своем брате:

— Эти идиоты, по-видимому, хотели угодить мне, назначив Митю… они не заметили, что хотя мы с ним носим одну и ту же фамилию, но он просто обыкновенный дурак, которому впору только печатные пряники жевать…

Младшая сестра Ленина, Мария Ильинична Ульянова, с давних пор состоящая на посту секретаря коммунистической «Правды», всегда в своей собственной семье считалась «дурочкой», и мне вспоминается, как Анна Ильинична относилась к ней со снисходительным, но нежным презрением. Но сам Ленин отзывался о ней вполне определенно… Так, когда мы с ним встретились в Брюсселе — я подробно остановлюсь на наших встречах с ним ниже, — говоря о своей семье и упомянув имя Марии Ильиничны, он, лукаво сощурив глаза, сказал:

— Ну, что касается Мани, она пороху не выдумывает, она… помните, в сказке «Конек-Горбунок» Ершов так характеризует второго и третьего братьев:

Средний был и так и сяк, Третий просто был дурак…

И тем не менее М. И. Ульянова, по инициативе самого Ленина, еще в добольшевистские времена была назначена секретарем «Правды». Впрочем, она является на этом посту лицом без речей, но, как сестра «самого», она все-таки окружена известным ореолом. Так, имеются несколько приютов «имени М. И. Ульяновой».

Глава 5

Съезд в Лондоне в 1903 г. — Раскол в партии. — Большевики и меньшевики. — Ленин в 1905 г. в России. — Мой арест и ссылка в Сибирь в 1905–1906 гг. — Из Сибири в Бельгию. — Брюссельская группа Российской социал-демократической партии. — Я — секретарь этой группы. — Большевики и меньшевики в группе. — Мои революционные сношения с Лениным. — Приезд Ленина в Брюссель для доклада. — В. Р. Менжинский. — Сцена в ресторане.

После ареста 1901 года я должен был покинуть Москву и почти потерял из вида семейство Ульяновых.

В 1902 году в Лондоне состоялся известный съезд Российской социал-демократической партии, явившийся исторической датой, отмечающей раскол партии на меньшевиков и большевиков. Я не буду останавливаться на этом событии: оно достаточно известно. Но со времени этого раскола имя Ленина выдвинулось на один из первых планов, и становилось все популярнее и популярнее, как вождя большевистской фракции.

Он оставался за границей в качестве эмигранта. В 1905 году Ленин возвратился в Россию и принял деятельное участие в тогдашнем открытом революционном движении. Я жил тогда и работал на революционном поприще в Харькове, где и был снова арестован 9 декабря 1905 года. Незадолго до ареста я получил от Ленина письмо, которым он устанавливал революционную связь со мною. Это было за несколько дней до моего ареста, и, таким образом, я не успел ему ответить. В начале 1906 года я очутился в ссылке, в Сибири, а в 1907 году ссылка была мне заменена высылкой из России. Я уехал в Бельгию, где находился мой старый приятель и товарищ по работе в Харькове Минаков (псевдоним), по убеждениям ярый меньшевик, теперь уже давно умерший.

Я относился крайне отрицательно к эмиграции, и потому, попав в Брюссель, я жил в стороне от русских эмигрантов, тем более что у меня было много личных горестей… Но Минаков, очень популярный в брюссельской эмиграции, всячески старался вытянуть меня из моего уединения. Кончилось тем, что я перезнакомился со всеми. Как и во всех европейских центрах, в Брюсселе существовали разные группы действовавших в то время в России революционных партий. Существовала и «Брюссельская группа Российской социал-демократической партии». Хотя съезд 1902 года и положил начало разделению на две фракции (большевиков и меньшевиков), но наружно партия считалась единой, и заграничные группы ее, по существу уже распавшиеся внутри каждая на две части, с внешней стороны сохраняли декорум цельных организаций. Внутри кипели страсти и взаимная вражда, и люди расходились не только идейно, но рвались и старые дружеские связи.

Брюссельская группа, в частности, была в начале моего приезда в Брюссель очень немногочисленна и организационно очень непрочна. Всем известно, конечно, что секретари такого рода организаций являются в сущности душой их и в значительной степени в известном объеме даже диктаторами-руководителями своих групп. Секретарем брюссельской группы было лицо весьма ничтожное во всех отношениях, и вся группа в целом была очень недовольна им по весьма многим и вполне основательным причинам. И вот покойный Минаков стал усердно настаивать, чтобы я согласился войти в группу, а затем еще более настойчиво, апеллируя к моему «социал-демократическому» сердцу, начал уговаривать меня согласиться стать секретарем группы. В конце концов я согласился и был выбран секретарем. Минаков знал, конечно, что я большевик, и тем не менее, будучи лично ортодоксальным меньшевиком, не за страх, а за совесть употреблял все свое влияние для проведения меня в секретари. В качестве такового я являлся, так сказать, естественным представителем брюссельской группы.

В это время ЦК партии установил похвальный обычай время от времени посылать во все пункты, где имелись российские социал-демократические организации, особых докладчиков по разным современным вопросам. На секретарях групп лежала, между прочим, обязанность не только организовать собрания, где читались такие доклады, но и принимать гастролеров-докладчиков и заботиться о них во время их пребывания в данном пункте. Таким образом, за время моего пребывания в Брюсселе в нем пребывали с самыми разнообразными докладами Мартов, Алексинский, Луначарский, Ленин и др.

Но уже с моего приезда в Брюссель у меня установились с Лениным самые оживленные письменные деловые сношения по всевозможным партийным делам. Надо упомянуть, что Ленин состоял членом ЦК Российской социал-демократической партии (напоминаю, без разделения ее на большевиков и меньшевиков, ибо партия формально была едина), входя одновременно в качестве представителя этой партии и в Бюро Второго Интернационала.

Между прочим, с явкой от Ленина в Брюссель перебрался на жительство и В. Р. Менжинский[100], с которым у меня вскоре установились очень близкие дружеские отношения. Когда он приехал, он был очень болен, весь какой-то распухший от болезни почек. В день прибытия Ленина Менжинский вызвался встретить его на вокзале и проводить в небольшой ресторан, где я всегда обедал и где должен был ждать их обоих — час был обеденный.

Я встречал Ленина до сего только один раз. Это было в Самаре, когда я ехал на голод (1891–1892 гг.), где я остановился по дороге, чтобы познакомиться с новым тогда для меня делом постановки столовых для голодающих и пр. И вот здесь-то я встретил В. И. Ульянова, тогда молодого студента, если не ошибаюсь, Казанского университета, из которого он за что-то был уволен. Он тоже работал на голоде в одной из самарских столовых. Меня познакомили с ним как с братом безвременно погибшего Александра Ульянова. Я смутно вспоминаю его как довольно бесцветного юношу, представлявшего собою интерес только в качестве брата знаменитости.

И вот, встретившись с ним в ресторане через много лет, я, конечно, не узнал в этом невысокого роста, с неприятным, прямо отталкивающим выражением лица, довольно широкоплечем человеке, обладающем уверенными манерами, того Владимира Ульянова, которого я мельком видел в Самаре.

Я сидел в ожидании Ленина и Менжинского за столиком… Они пришли. Я увидел сперва болезненно согнутого Менжинского, а за ним увидел Ленина. Мне бросилось в глаза одно обстоятельство, и я даже вскочил… Как я выше говорил, Менжинский был очень болен. Его отпустили из Парижа всего распухшего от болезни почек, почти без денег… Мне удалось кое-как и кое-что устроить для него: найти своего врача и пр., и спустя некоторое время он стал поправляться, но все еще имел ужасный вид с набалдашниками под глазами, распухшими ногами… И вот при виде их обоих: пышущего здоровьем, самодовольного Ленина и всего расслабленного Менжинского — меня поразило то, что последний, весь дрожащий еще от своей болезни и обливающийся потом, нес (как оказалось) от самого трамвая громадный, тяжелый чемодан Ленина, который шел налегке за ним, неся на руке только зонтик…

Я вскочил и вместо привета прибывшему бросился скорее к Менжинскому, выхватил у него из рук вываливающийся из них чемодан и, зная, как ему вредно таскать тяжести, накинулся на Ленина с упреками. Менжинский улыбался своею милой, мягкой улыбкой. Он растерянно стоял передо мной, осыпаемый моими дружескими укоризнами. Я поторопился усадить его, и первыми словами, обращенными мною к Ленину, были негодующие упреки:

— Как вы могли, Владимир Ильич, позволить ему тащить чемоданище? Ведь посмотрите, человек еле-еле дышит!..

— А что с ним? — весело-равнодушно спросил Ленин. — Разве он болен? А я и не знал… ну, ничего, поправится…

Меня резанул этот равнодушный тон… Так возобновилось наше знакомство, если не считать началом его нашу деловую переписку. Сцена с чемоданом произвела на меня самое тяжелое впечатление. Но Ленин был моим гостем и притом близким товарищем, и я, с трудом подавив в себе раздражение, перешел на мирный тон приветствий и пр. Когда мы, пообедав, поднялись из-за стола, чтобы идти ко мне — Ленин остановился у меня, в моей единственной комнате, — Менжинский[101] снова схватился было за чемодан Ленина. После долгих препирательств с ним я вырвал у него злосчастный чемодан и с шуткой, но настоятельно всучил его Ленину, который покорно и легко понес его.

В моей памяти невольно зарегистрировалась эта черта характера Ленина: он никогда не обращал внимания на страдания других, он их просто не замечал и оставался к ним совершенно равнодушным…

Глава 6

Ленин у меня в гостях. — Некоторые характерные черты Ленина: грубость, резкость со слабыми противниками, личные выпады. — Поклонники Ленина и его враги. — Разговоры с Лениным (1908 г.) на тему о максимализме, о парламентаризме, о советизации, Учредительном собрании и пр. — Его резкое отношение к социалистическим утопиям. — Ленин предостерегает от того, чтобы петь отходную буржуазии и демократии. — Ленин в спорах.

Ленин погостил у меня всего 4–5 дней. Как я сказал, он жил это время у меня, в моей комнате. Мы все это время не расставались с ним и, как оно и понятно, много говорили на всевозможные темы. Доклад, который он прочитал тогда в Брюсселе, ничего особенного собою не представлял. Я не помню точно его темы и могу сказать лишь, что он, как теперь принято говорить, был на тему момента дня. Это было в 1908 году, когда революционное движение 1905 года было свирепо и, сказал бы я, чисто по-большевистски подавлено Столыпиным. Само собою, в русском обществе, считая в том числе и революционеров, как реакция царила значительная подавленность. Люди отходили прочь от революционного движения. Разочарование захватывало все более глубокие слои российских граждан, в результате общественными силами овладели инерция и жажда покоя.

И вот борьбе с этим реакционным настроением и был посвящен доклад Ленина. Он старался вдохнуть в сомневающихся и унывающих веру в то, что революционное движение не умерло, что оно идет своим ходом вперед. Собравшиеся на доклад плохо воспринимали его ободрения, и, сколько помню, доклад не вызвал сколько-нибудь оживленных прений, и мне, председательствующему на этом собрании, пришлось после двух-трех вялых и каких-то вымученных реплик за отсутствием оппонентов закрыть его при удручающем настроении собравшихся. Отмечу одно обстоятельство, которое, наверное, удивит читателя, не знавшего и не слыхавшего Ленина как оратора на публичных собраниях. Он был очень плохой оратор, без искры таланта: говорил он, хотя всегда плавно и связно и не ища слов, но был тускл, страдал полным отсутствием подъема и не захватывал слушателя. И если тем не менее, как это было в России и до большевистского переворота и после него, толпы людей слушали его внимательно и подпадали под влияние его речей, то это объяснялось только тем, что он говорил всегда умно, а главное — тем, что он говорил всегда на темы, сами по себе захватывающие его аудиторию. Так, например, выступая еще в период Временного правительства и говоря толпе с балкона Кшесинской, он касался жгучих самих по себе для того момента тем: о немедленном мире, о переходе всей земли в руки крестьян, заводов и фабрик, в руки рабочих, необходимости немедленного созыва Учредительного собрания и пр. Естественно, что толпы, состоявшие из крестьян, рабочих, солдат, бежавших с фронтов, и матросов, впитывали в себя его слова с восторгом. Конечно, он был большим демагогом, и его речи на указанные темы и в духе, столь угодном толпе или толпам, вызывали целые бури и ликование, и толпа окружала его непобедимым ореолом.

Нечего и говорить, что Ленин был очень интересным собеседником в небольших собраниях, когда он не стоял на кафедре и не распускал себя, поддаваясь свойственной ему манере резать, прибегая даже к недостойным приемам оскорблений своего противника: перед вами был умный, с большой эрудицией, широко образованный человек, отличающийся изрядной находчивостью. Правда, при более близком знакомстве с ним вы легко подмечали и его слабые, и, скажу прямо, просто отвратительные стороны. Прежде всего отталкивала его грубость, смешанная с непроходимым самодовольством, презрением к собеседнику и каким-то нарочитым (не нахожу другого слова) «наплевизмом» на собеседника, особенно инакомыслящего и не соглашавшегося с ним, и притом на противника слабого, ненаходчивого, небойкого… Он не стеснялся в споре быть не только дерзким и грубым, но и позволять себе резкие личные выпады по адресу противника, доходя часто даже до форменной ругани. Поэтому, сколько я помню, у Ленина не было близких, закадычных, интимных друзей. У него были товарищи, были поклонники — их была масса, — боготворившие его чуть не по-институтски и все ему прощавшие. Их кадры Состояли из людей, главным образом духовно и умственно слабых, заражавшихся «ленинским» духом до потери своего собственного лица. Как на яркий пример этого слепого поклонения и восхищения умом Ленина укажу на известную Александру Михайловну Коллонтай, которая вся насквозь была пропитана Лениным, что и дало повод одной известной писательнице зло прозвать ее «Трильби Ленина». Но наряду с такими «без лести преданными» были и многочисленные лица совершенно, как-то органически, не выносившие всего Ленина в целом, до проявления какой-то идиосинкразии (повышенной чувствительности. — Ред.) к нему. Так, мне вспоминается покойный П. Б. Аксельрод, не выносивший Ленина, как лошадь не выносит вида верблюда. Он мне лично в Стокгольме определял свое отвращение к нему. П. Б. Струве в своей статье-рецензии по поводу моих воспоминаний упоминает имя покойной В. И. Засулич, которая питала к Ленину чисто физическое отвращение. Могу упомянуть, что знавшая хорошо Ленина моя покойная сестра В. А. Тихвинская, несмотря на близкие товарищеские отношения с Лениным, относилась к нему с какой-то глубокой внутренней неприязнью. Она часто говорила мне, как ей бывало тяжело, когда Ленин гостил у них (в Киеве), и как ей было трудно сохранять вид гостеприимной хозяйки… Ее муж, известный профессор М. М. Тихвинский, старый товарищ Ленина и приятель его, тоже классический большевик (не ленинец), был расстрелян по делу Таганцева…

Надо отметить и то, что, как я выше упомянул, Ленин был особенно груб и беспощаден со слабыми противниками: его «наплевизм» в самую душу человека был в отношении таких оппонентов особенно нагл и отвратителен. Он мелко наслаждался беспомощностью своего противника и злорадно и демонстративно торжествовал над ним свою победу, если можно так выразиться, «пережевывая» его и «перебрасывая его со щеки на щеку». В нем не было ни внимательного отношения к мнению противника, ни обязательного джентльменства. Кстати, этим же качеством отличается и знаменитый Троцкий… Но сколько-нибудь сильных, не поддающихся ему противников Ленин просто не выносил, был в отношении их злопамятен и крайне мстителен, особенно если такой противник раз «посадил его в калошу»… Он этого никогда не забывал и был мелочно мстителен…

Я остановлюсь несколько на том, что говорил Ленин в ту эпоху, чтобы выявить тогдашние его убеждения и тем предоставить читателю возможность дать очную ставку двум Лениным: Ленину 1908 года и Ленину 1917 года и далее…

Читателю известно, конечно, что революционное движение 1905 года вызвало наружу всевозможные революционные течения, которые все сливались в общем в одно широкое русло борьбы против самодержавия. Между прочим, одним из таких течений был и максимализм. Течение это, создавшееся на моих глазах и против которого все тогдашние партии вели ожесточенную борьбу (и меньшевики, и большевики), объединяло собою главным образом наиболее зеленую русскую молодежь и выражалось в стремлении немедленно же осуществить в жизни социалистическую программу-максимум. Конечно, течение это было совершенно утопично и необоснованно (большевики осуществили эту утопию!..) и выражало собою только молодую горячность и, само собою, глубокое политическое невежество. И я позволю себе заметить, что современный ленинизм, или большевизм, говоря грубо, представляет собою именно этот самый максимализм, доведенный до преступления перед Россией и человечеством вообще…

Я лишь отмечаю это сходство, не останавливаясь на доказательствах и обосновании его, ибо это потребовало бы зря много места и времени… да к тому же ведь и всякому это очевидно.

Конечно, правительство Столыпина свирепо, по-большевистски (явное преувеличение, эта «свирепость» была реакцией на революционный терроризм того периода. — Ред.), расправившееся с революцией, обрушилось всей тяжестью на максималистское движение, которое, кстати сказать, в значительной степени сплеталось с вульгарным анархизмом[102]. Течение это было подавлено, как и все движение 1905 года, и спасшиеся от тюрем и виселиц бежали за границу. Было несколько таких максималистов-эмигрантов и в Брюсселе в описываемую эпоху. Среди них был один юноша, вышедший из школы до окончания ее, чтобы служить революции, которого я назову просто Саней. Ему было всего 18 лет. Очень неглупый, даже талантливый в некоторых отношениях, он обладал чисто обломовской леностью ума и слабостью характера, что и вело в общем к его глубокому невежеству. Он очень бедствовал за границей, вечно попадая под дурное влияние отбросов эмиграции, шантажировавших и обиравших его и толкавших по слабости его характера на недостойные поступки. Мне пришлось много повозиться с этим юношей, в глубине души хорошим и даже детски честным…

Он часто бывал у меня, заходил и во время пребывания Ленина, которому я как-то охарактеризовал его. Был он очень застенчив, Ленин смущал его своим значением, и он до глупости робел перед ним.

— А, товарищ Саня! — приветствовал его однажды Ленин, когда Саня зашел ко мне. — Ну, как обстоит дело с максимализмом? Скоро вы нам дадите социалистический строй? Да, кстати, и царство небесное на земле? Пора бы, товарищ, пора, а то ведь душа засохла…

Бедный юноша от этого вопроса, что называется, осел. Он был тяжел на слова и свободно говорил только в обществе, где с ним были нежны и теплы. Здесь же он от смущения и покраснел и побледнел и стал говорить что-то совершенно нечленораздельное. Я пошел ему на выручку и старался за него отшутиться перед Лениным, который, видя перед собой весьма слабого противника, обрушился на него со всем своим обычным арсеналом.

— Я не понимаю людей, — резко нападал он на беспомощного и пришипившегося Саню и, по своему обыкновению, продолжал, встав из-за стола и начав ходить взад и вперед по комнате: — Совершенно не понимаю, как умный человек — а я, надеюсь, имею честь говорить с таковым — может лелеять мечты, и не только мечты, а и рисковать и работать во имя немедленного интегрального социализма? Какие у вас обоснования? — резко остановившись перед Саней, в упор поставил он свой вопрос. — А?.. Но только не разводите мне утопий, — это, мил человек, ни к чему… Ну, я слушаю, с глубоким (подчеркнул он) к вам почтением.

— Да, мы, — медленно, точно выжимая из себя прессом слова, беспомощно мямлил Саня, как ученик на экзамене, бросая на меня умоляющие взгляды, — мы считаем… эээ… согласно Марксу, что конкуренция… концентрация капитала… орудий производства… словом, что настал момент окончательной экспроприации… эээ…

— Ха-ха-ха! — злобно рассмеялся Ленин, заранее торжествуя легкую победу. — Слыхали мы все это, господин мой хороший в сапогах, слыхали, и не раз… Все это праздные измышления «скорбных разумом невтонов», или, вернее, социалистическая маниловщина с ее мостами, лавками и прочими побрякушками… голая и вредная утопия… Чистейшей воды фурьеризм или «Нью-Гармони» папаши Оуэна… Неужели вы не понимаете, что ставка на немедленный социализм не выдерживает даже самой поверхностной критики?! Неужели вы не понимаете, что при современном соотношении общественных сил, при слабом развитии во всем мире, а не то что в нашей заскорузлой Расее-матушке, господин мой хороший, а именно и точно при слабом развитии во всем мире капитализма нас отделяют от момента обобществления сотни, если не тысячи лет, но сотни-то во всяком случае… Надо обладать поистине гениальным узколобием, чтобы верить в немедленный социализм… Ха-ха-ха! Где там! Нам вынь да положи вот сию же минуту «Красную звезду» моего друга Александра Александровича[103]… на меньшее мы не согласны! Никак нет, ни Боже мой, — на меньшее мы не согласны! И зря он написал этот роман, ибо он только окончательно совращает с пути истины всех скорбных главой, имя же им легион, и заставляет их лелеять, по выражению моего друга «его величества Божьею милостью Николая II», несбыточные мечтания…

Он остановился на минуту, подошел к столу, отпил чаю и снова заходил по комнате.

— Да, я говорю, несбыточные мечтания, — продолжал он. — И горе нам было бы, нам и всему миру, если бы каким-нибудь хоботом, какой-нибудь нелепой авантюрой Россия или какой угодно, даже самый цивилизованный по нынешним временам народ был бы ввергнут в социалистический строй в современную нам эпоху! Это явилось бы бедствием, мировым бедствием, от которого человечество не оправилось бы в течение столетий!.. Да, прав Иисус Христос, — что ни говорите, а он был не дурак, — и вам, милейший, следовало бы помнить, что он говорил: «Блюдите, да не соблазните единого от малых сил…» А что такое народ, толпа?! Это именно те «малые», о которых он говорил!.. Это соблазн — преступление перед всем миром, перед всем человечеством!! Да, именно. И сколько все мы, пишущие, и говорили, и писали, предостерегая от увлечения социалистическими утопиями, сколько мы доказываем, что всякого рода фурьеризмы (от Фурье. — Ред.) прудонизмы (от П. Ж. Прудона. — Ред.) и оуэнизмы (от Р. Оуэна. — Ред.) ведут только в конечном счете к реакции, глубокой, душной, безысходной реакции, чреватой знаете чем?! — и он вплотную остановился перед несчастным Саней, как бы ожидая от него ответа…

Но тот, точно ошпаренный, упорно молчал. Ленин ждал. Саня, как школьник, не приготовивший урока, не зная, что сказать, стал откашливаться — было жалко на него смотреть.

— Хе, — злорадно снова заговорил Ленин, — эк-хе… Так вот я вам скажу, мой мудрый и почтеннейший Сократ, чем это чревато. Неизбежная в таком случае реакция привела бы к тому, что здоровая сама по себе идея социализма погибла бы, если не совсем, то ее движение было бы застопорено на много десятилетий! Человечество надолго бы было иммунитировано (от иммунитета. — Ред.) этой предохранительной вакциной социализма и получило бы полнейший отврат к нему… Конечно, в конце концов социализм восторжествует, но эта реакция, повторяю, задержала бы поступательное движение его и столь любезную вашему сердцу, не говорю, уму — об уме не приходится говорить — экспроприацию и обобществление капитала… И мы, убежденные социалисты-диалектики, не можем иначе как с глубокой враждой относиться к максимализму, под каким бы соусом он ни подавался, как к самому реакционному течению…

— А сколько, кстати, вам лет?! — вдруг оборвав сам себя, резко спросил он Саню, и его маленькие глазки засветились хитрым и злым огоньком.

Весь красный и обливаясь потом, несчастный, затюканный Саня, прокашлявшись, каким-то замогильным густым басом ответил:

— Почти девятнадцать…

— Ха-ха-ха! Только-то? А не шестнадцать?!.. Ну да все равно… Пушкина помните? Помните: «Так розгами его!» — сказал Зевс в известном стихотворении… ха-ха-ха[104].

Не помню уж точно как, далее Ленин завел с тем же Саней разговор о парламентаризме. Дело в том, что в своем докладе Ленин говорил по поводу значения социал-демократической думской фракции. И вот, хотя и робко и запинаясь, Саня, при моем содействии (я знал его взгляды и чисто детские рассуждения и обоснования), высказал свой отрицательный взгляд на парламентаризм. Он повторял, как хорошо натасканный попугай, что парламент отжил свое, что он всюду падает как пережиток и является учреждением чисто буржуазным…

— Вот как! — снова сцепился Ленин с ним. — Так что вы считаете, товарищ Саня, что для России парламентский режим тоже пережиток, который можно спокойно выбросить, как яичную скорлупу! Великолепно, я принимаю ваше глубокомысленное решение и всеми мерами приветствую его. Итак, долой парламенты всего мира, вплоть до старейшего из них английского! Долой!.. Ну, а что же вы предлагаете взамен этих отживших учреждений? Ведь вы, конечно, как ортодоксальный максималист, считаете, что и мировая — о российской мы, конечно, и говорить не желаем — буржуазия выполнила свою историческую миссию, а потому долой и ее?.. Так ведь?

— Да, так, — робко проскрипел Саня.

— Правильно, — ехидным тоном сказал Ленин, — принимаю и даже ставлю вопрос шире. Принимаю, что вообще и демократия, и ее режим тоже отжили свое. Принимаю и приветствую глубокие заключения товарища Сани… Да здравствует максимализм, а следовательно, по-максималистски же и немедленная диктатура пролетариата! Так, верно я говорю? Черт с ними и с крестьянами — ведь и они тоже мелкие буржуа, а значит, говорю о России, пусть и они исчезнут также с лица земли, как рудимент… Хорош. Ну а предлагаемый образ правления, раз вы изволите уничтожить парламент? Ну, мудрый Эдип, разреши!!..

Я не принимал участия в этом неинтересном мне споре, оставляя Саню на произвол судьбы. Я хорошо знал всю нелепость взглядов Сани, если это можно назвать взглядами, но я с любопытством следил за манерой поведения Ленина. Мне казалось, что совершенно невежественный мальчик Саня просто не стоил тех громов, которыми разразил его Ленин.

— Да, вместо парламента нужны облеченные всей полнотой власти советы, — с трудом выжал из себя Саня трафаретный ответ.

— Ну, вот мы, слава Богу, и договорились! — воскликнул Ленин, как-то провокационно ободряя Саню. — Исполать тебе, детинушка, что умел ответ держать. Но вот еще один вопрос, который нам следует разрешить… Раз вы так блестяще разрешили вопрос указанием на советы, может быть, вы скажете мне, а как же быть… — говорю под углом не всего человечества, а с точки зрения наших российских интересов, нам уж не до всего человечества, где уж тут, дай Бог самих себя устроить… Так вот, как быть с идеей Учредительного собрания, этой старой мечтой российского освободительного движения? Что ж, и ее надо похерить?

— Да, похерить, — вымолвил Саня таким тоном, точно он чувствовал, что тонет и что все равно уж пропадать…

Ленин как-то мелко торжествовал. Его маленькие глазки светились лукавством кошки, готовой сейчас броситься на мышонка, перед которым путь к норе был отрезан. И он накинулся на него, пересыпая свои слова совершенно ненужными оскорбительными личными выпадами… Он крикливо и демагогически (хотя мы были втроем) построенными оборотами начал читать ему целую передовую статью о пользе парламента, о том, что демократии предстоит еще широкое будущее, что класс буржуазии далеко не сказал еще своего последнего слова и не скоро его скажет, что диктатура рабочего класса пока еще химера, что Учредительное собрание есть реальная, глубоко затаенная мечта всего русского народа, без различия классовых и иных перегородок, и что оно является необходимым этапом к установлению того правления, которое будет угодно суверенному, свободному народу.

— Ну, а вы, мой мудрый Эдип, уже решили вопрос об этом правлении! Какого черта созывать Учредительное собрание, когда товарищ Саня сам уже решил все!.. Советы, говорите вы? Великолепно, да здравствуют советы и все вообще идеи господ Троцких, Хрусталевых и иже с ними!.. Слава и вам, товарищ Саня, хотя… ах, «муж многоопытный, губит тебя твоя мудрость»…

Попозже в тот же день, когда Саня уже ушел, я обратился к Ленину с дружеским упреком в самой мягкой форме:

— И охота вам была, Ильич, так зло спорить с Саней, — ведь это еще мальчик, попавший в вихрь революции…

— А черт с ним, — как-то подчеркнуто злобно ответил Ленин, — дураков учить надо, ведь дураков, говорит пословица, и в церкви бьют, пусть он сам на себя пеняет, что я его отшлепал…

— Да Саня вовсе не дурак, — ответил я, — это просто мальчик, очень невежественный, который чисто темпераментно пристал к революции и которому и в силу его юности психологически нужно было пристать к самому левому течению…

— Плевать я хотел на него, — грубо и вульгарно отмахнулся Ленин.

Глава 7

Ленин заботится о нуждающемся товарище. — Его поза

Я не любил Ленина и никогда не состоял в рядах его поклонников. Но долг беспристрастного «летописца» обязывает меня не скрывать того светлого, что мне (правда, «на экране моей памяти» этого светлого сохранилось очень немного) пришлось в нем подметить.

Перед своим докладом Ленин, собираясь вместе со мной идти в «Мэзон дю Пепль» (Дом Народов. — Ред.), в одной из аудиторий которого должно было состояться собрание, вынув свою записную книжку, порывшись в ней, попросил меня познакомить его с одним из эмигрантов, известным под именем «товарищ Митя». Он был наборщиком и жил в Брюсселе с молодой женой и очень нуждался. Как секретарь группы, я располагал спорадически небольшими средствами, из которых, с разрешения бюро группы, оказывал ему посильную помощь.

— Вы не знаете, Георгий Александрович, он очень нуждается? — спросил Ленин.

Я подтвердил и иллюстрировал его нужду.

— Дело в том, — сказал Ленин, — что он писал мне и просил помочь. Я могу в качестве члена Интернационального Бюро выхлопотать ему то или иное пособие… Сколько, вы думаете, надо ему выдать?

Я указал как на минимальную сумму пособия на пятьдесят франков: в то время в Бельгии можно было на эту сумму одному человеку прожить полмесяца.

— Что вы, что вы? — сказал Ленин, и во взгляде его я прочитал выражение какой-то теплоты. — Он, видите ли, пишет, что через некоторое время, счастливец, — вздохнул он[105], — его жена ждет ребенка… Так что пятьдесят будет маловато, а? Как вы думаете?

Тогда я удвоил сумму пособия. Но Ленин, согласившись со мной, просил меня уведомить его, когда наступит минута родов, чтобы устроить Мите еще одно пособие, что я, конечно, и исполнил.

В «Мэзон дю Пепль» мы пошли с ним к Гюйсману, секретарю Интернационального Бюро, и Ленин попросил его выдать сто франков для Мити. Отмечу, что, когда Митя, пораженный таким крупным пособием (по современному индексу это составляло не менее тысячи франков), благодарил Ленина, тот страшно сконфузился и стал валить «вину» на меня.

Весть о крупном пособии быстро распространилась по эмиграции, и к Ленину с аналогичными просьбами обратились еще два-три товарища, и он по совещании со мной как секретарем выхлопотал и для них, правда, небольшие пособия.

Может быть, мы все мало знали Ленина и, имея с ним общение исключительно деловое, не обращали внимания на эти черты его характера? Может быть, в нем тлели и обыкновенные чувства?.. Так хотелось бы верить!.. Напомню об его отношении к матери…

Но раз я коснулся этой стороны, не могу не сопоставить с этим его отношение к посторонним, неизвестным ему товарищам, его отношение к Менжинскому, его старому товарищу и другу, о чем я выше уже говорил. В течение этого пребывания Ленина у меня я несколько раз говорил ему о тяжелом положении Менжинского, человека крайне застенчивого, который сам лично предпочел бы умереть (я его застал умирающим от своей болезни, в крайней бедности, но он никому не говорил о своем положении), но ни за что не обратился бы к своим друзьям или товарищам. Но Ленин относился к моим указаниям совершенно равнодушно и даже жестко-холодно. Он ничего не сделал для него…

Описанный выше случай, когда Ленин обнаружил такую растрогавшую меня чисто товарищескую теплоту, был единственный, по крайней мере из известных мне. Возможно, что именно потому-то так врезалось мне в память и так меня растрогало, что это было так непохоже на Ленина, было так необычно для него и напоминало какое-то чудо вроде летающей собаки. И рядом с этим встает воспоминание об его грубом отношении к близкому ему товарищу Менжинскому. И невольно копошится подозрительное сомнение: да не было ли это его теплое, внимательное отношение к мало знакомому ему Мите, притом рабочему, лишь демагогическим жестом, позой для привлечения сердец?

Глава 8

«Отзовизм» и мой спор с Лениным. — Тяжелая сцепа грубостей, и я осаживаю Ленина. — Предложение дискуссии об «отзовизме». — В нас обоих закрадывается взаимная неприязнь.

В это же пребывание Ленина у меня между нами произошло резкое столкновение с ним на почве принципиальной, о котором я вскользь говорю в моих, уже упомянутых, воспоминаниях «Среди красных вождей» и которое по мелочному и, скажу без обиняков, чисто обывательски-мещанскому злопамятству «великого» Ленина отразилось на его отрицательном, чтобы не сказать — нарочито враждебном отношении ко мне, когда он был всесильным диктатором и стал распоряжаться судьбами России. Он сводил тогда свои счеты со мною…

Расскажу подробнее об этом столкновении, так как в нем очень ярко выразился злобный характер Ленина.

Незадолго до доклада Ленина в Брюсселе же читал доклад и приблизительно на ту же тему покойный Юлий Осипович Мартов (лидер меньшевиков. — Ред.). В то время Ленин уже резко разошелся с ним, порвал личные сношения. В своем докладе Мартов, говоря о значении нахождения в Государственной думе социал-демократической фракции, обусловливал важность ее тем, что она увеличивает численно думскую оппозицию и может присоединять свои подписи к тем или иным петициям, подаваемым Государственной думой на высочайшее имя. Конечно, это была совершенно нереволюционная точка зрения, а чисто обывательски-либеральная.

И вот как-то вечером между Лениным и мною произошла беседа на эту тему. Ленин озлобленно ругал Мартова. Было уже за полночь, когда мы начали этот разговор, и мы оба раздевались для сна. Я и лег. А Ленин, начав разговор, по своему обыкновению, стал ходить по комнате в одном белье. Я, конечно, не разделял точки зрения покойного Мартова и особенно ее мотивировки.

Необходимо отметить, что в то время среди особенно большевистского крыла нашей партии возникло довольно резко и широко выразившееся течение за то, чтобы дезавуировать товарищей, входивших в думскую фракцию. Течение это, прозванное в партии «отзовизмом» (выступали за отзыв депутатов-социалистов из Государственной думы и прекращение легальной деятельности РСДРП. — Ред.), заразило и наиболее радикально настроенных товарищей-меньшевиков. «Отзовисты», к которым примыкал и я, так мотивировали свое требование об отозвании перед ЦК партии.

Думская фракция, указывали они, при своем количественном ничтожестве — если память мне не изменяет, она состояла всего не то из 11, не то из 17 человек — была и качественно очень слаба. Поэтому, не пользуясь по своей малочисленности никаким влиянием на ход парламентских дел и занятий, это левое крыло думской оппозиции, лишенное возможности осуществлять партийные задачи, могло играть в интересах рабочего движения лишь одну существенную роль, резко и определенно высказывая с думской трибуны требования и идеи рабочего движения, не пропуская для этого ни одного подходящего или удобного случая. Но слабая и по своему личному составу фракция своими выступлениями производила самое жалкое впечатление, часто смехотворное. Лица, входившие в нее, не исключая и лидера фракции, покойного Чхеидзе (Н. С. Чхеидзе, лидер меньшевиков. — Ред.), очень хорошего человека и честного, но ничем не напоминавшего собою народного трибуна, были люди робкие и совершенно незначительные как по характеру (отсутствие гражданского мужества, столь необходимого для воинствующей оппозиции), так и умственному убожеству и отсутствию необходимой эрудиции. А потому фракция нередко впадала в глубокие противоречия с основоположениями платформы партии[106].

ЦК партии употреблял все свое влияние на фракцию, носясь с ней, как нянька, и ведя с нею определенно исправительную борьбу. Он обращался к ней с выговорами, замечаниями, требовал подчинения, давал ей указания и директивы по поводу обязательных выступлений с трибуны, подготовлял ее к этим выступлениям, давая ей не только необходимые материалы, но даже составлял целые речи, которые члены фракции должны были произносить с думской трибуны. Напоминал о партийной дисциплине… Но фракция оставалась верна себе и, продолжая проваливать и компрометировать рабочее движение, в то же время заявляла ЦК о своем полном подчинении и хваталась за свои высокие парламентские полномочия, дорожа своей депутатской неприкосновенностью. К тому же эти полные ничтожества обладали, как и все ничтожества, неукротимым самолюбием…

И вот в описываемое время в партийных кругах началось сперва глухое, но постепенно все нараставшее проявление негодования, отлившегося в конце концов в довольно широкое внутрипартийное движение за то, чтобы отозвать фракцию, то есть дезавуировать ее. Повторяю, в этом движении приняли участие не только большевистские круги партии, но в нем участвовало немало и меньшевиков, наиболее последовательных и прямолинейных.

Характерно то, что, как это и ни странно, Ленин относился очень терпимо к этим «маленьким недочетам», как он их называл, фракции и категорически высказывался против дезавуирования и вообще крутых мер… И вот мне пришлось в указанный вечер схватиться с ним в горячем споре по этому вопросу…

Я стал спокойно, чисто деловым тоном, тщательно аргументируя каждое отрицательное положение, нападать на думскую фракцию и ЦК, упрекая первую в указанном выше непозволительном поведении, в самом наглом нарушении партийной дисциплины, а ЦК партии — в слабости и явном потворстве. По своему обыкновению, Ленин спорил не просто горячо и резко, но запальчиво и с нескрываемым раздражением.

— Никакого тут потворства и слабости со стороны ЦК нет, — говорил он, — а есть просто стремление сохранить нашу парламентскую фракцию, что выгодно партии, возглавляющей и выражающей революционные интересы пролетариата. И всякий, у кого мозги не заволокло туманом, должен это хорошо понимать.

— Великолепно, — игнорируя его последний личный выпад, сказал я, — но ведь эта, с позволения сказать, наша парламентская фракция не умеет, не способна использовать трибуну, это единственное «окно в Европу», и, вместо того чтобы говорить в него всему миру о требованиях рабочего класса и вообще народа, лепечет какой-то жалкий и трусливый вздор, который только возмущает истинных представителей рабочего класса, как наших, так и западноевропейских. Вот в этом-то и зарыта собака.

— Это неверно! — резко закричав, оборвал меня Ленин. — Люди делают что могут и умеют. И это очень важно! Как вы этого не понимаете?!

— Я очень хорошо понимаю то, что вы говорите, — сказал я, — но в том-то и беда, что люди эти очень мало могут и ничего почти не умеют, почему им и не место представлять партию в парламенте.

— А, вот что! — возразил Ленин. — Значит, надо их отозвать. Очень остроумное решение, делающее честь глубокомысленности и политической мудрости его авторов!.. А я вам скажу, господин мой хороший и сеньор мой сиятельный, что «отзовизм» — это не ошибка, а преступление. Все в России спит, все замерло в какому то обломовском сне. Столыпин все удушил, реакция идет все глубже и глубже… И вот, цитируя слова М. К. Цебриковой, — надеюсь, это имя вам известно, мой многоуважаемый, — напомню вам, что «когда мутная волна реакции готова захлестнуть и поглотить все живое, тогда стоящие на передовых позициях должны во весь голос крикнуть всем падающим духом: «Держись!» Это ясно всякому, у кого не зашел еще ум за разум…

— Вот именно, — ответил я, все еще пропуская мимо ушей грубости и личные выпады против меня, — «крикнуть и кричать, не уставая, во весь голос «держись»! К сожалению, наши-то, которых вы называете «передовыми», не умеют и не хотят крикнуть… Голоса их — вспоминаю «Стену» Леонида Андреева (известный писатель. — Ред.) — это голоса прокаженных: они сипят и хрипят и вместо мужественного крика и призыва издают ряд каких-то неясных, робких шепотов и бормотаний, над которыми наши противники только смеются! И я считаю, что нам выгоднее в интересах нашего дела оставаться в Думе без фракции, чем иметь…

— Как?! По-вашему, лучше оставаться в думе без наших представителей?! — с возмущением прервал меня Ленин. — Ну, так могут думать только политические кретины и идиоты мысли, вообще скорбные главой и самые оголтелые реакционеры…

Эти грубые и в сущности плоские личные выпады, наконец, мне надоели. Я долго не обращал, или, вернее, старался не обращать, на них внимания, понимая, что они являются следствием сознания беспомощности той позиции, которую он защищал. Я привожу наш разговор в сжатом виде, чтобы дать читателю лишь понятие о манере Ленина спорить. На самом деле он просто ругался и сыпал на мою голову выражения «дубовые головы», «умственные недоноски», «митрофаны», — словом, аргументировал целым набором оскорбительных выражений. Я никогда не любил споров из-за споров и органически не выношу, когда спор превращается в личную распрю и взаимные оскорбления: для меня спор тогда теряет всякий интерес, и мне становится просто непроходимо скучно. Так было и на этот раз.

— Ну, Владимир Ильич, вы бы брали легче на поворотах, — внешне спокойно, но внушительным тоном сказал я. — Ведь если и я применю вашу манеру оппонировать, так, следуя ей, и я могу «обложить» вас всякими ругательствами, благо русский язык очень богат ими, и тогда получится просто рыночная сцена… Но я помню, что, к сожалению, вы мой гость…

Надо отдать справедливость, мой отпор подействовал на Ленина. Он вскочил, стал хлопать меня по плечам, полуобнимая, хихикая и все время повторяя «дорогой мой» и уверяя меня, что, увлеченный спором, самой темой его, забылся и что эти выражения ни в коей мере не должно принимать как желание меня оскорбить… Тем не менее спор наш прекратился. Я предложил Ленину, состоявшему в то время членом ЦК и редактором нашего фракционного (большевиков) органа «Пролетарий», открыть на страницах его дискуссию на эту тему, сказав, что я немедленно же напишу соответствующую статью с изложением моего взгляда… Он согласился, по-видимому, охотно, но, как дальнейшее покажет, совершенно неискренно. Скосив свои узенькие татарские глазки в сторону, он ответил, что единолично вполне приветствует мое предложение, он не может ответить от имени журнала, так как, де, «Пролетарий» ведется редакционной коллегией из пяти лиц, но что он лично будет поддерживать мою идею о дискуссии и настоит на помещении моей статьи…

Глава 9

Ленин характеризует разных известных лиц. — Ленин об Ю. О. Мартове. — Ленин об А. Луначарском. — Ленин о М. Горьком. — Ленин о Троцком. — Ленин о В. И. Засулич. — Ленин о Литвинове. — Тифлисская экспроприация. — Литвинов и Мартов; они не сошлись, и что из-за этого произошло. — Ленин о Вересаеве. — Ленин о Воровском. — Ленин о Г. А. Алексинском.

Я заканчиваю описание этого первого приезда Ленина в Брюссель. И в заключение считаю небесполезным для характеристики Ленина привести его отзывы о разных более или менее известных деятелях, сделанные им в это его посещение меня в Брюсселе.

Я выше говорил, что незадолго до его приезда в Брюсселе же читал доклад покойный Юлий Осипович Мартов. И вот, говоря о нем, Ленин с обычными своими ужимками и лукавым видом, сказал мне:

— Хотя Ю.О., как известно, мой большой друг… вернее, бывший друг, но, к сожалению, он великий талмудист мысли, и что к чему — это ему не дано…

О недавно смещенном с поста наркомпроса А. В. Луначарском, который незадолго до него тоже читал доклад в Брюсселе на зыбкую тему романа Арцыбашева «Санин», он говорил не только зло, но и с нескрываемым омерзением, ибо, насколько я знаю, в известных отношениях Ленин был очень чистый человек, с искренней гадливостью относившийся ко всякого рода эксцессам, как пьянство, половая распущенность и пр.

В свой приезд Луначарский тоже гостил у меня и тоже пробыл три-четыре дня. Я хорошо знал его покойного брата, доктора Платона Васильевича, моего товарища по работе (революционной) в Москве и арестованного так же, как и я, 1 марта 1901 года. Естественно поэтому, что я встретил Анатолия Луначарского очень приветливо. Но уже после весьма кратковременного знакомства с ним я раскусил его и понял, что это был хотя внешне и блестящий человек, но совершенно пустой малый и морально очень неразборчивый… Он жил тогда на острове Капри под сенью Горького, о котором он говорил с самым пошлым подобострастием, так же как и об его жене (актрисе М. Ф. Андреевой. — Ред.). Он усиленно уговаривал и меня переехать на Капри, причем все время говорил в таком духе, что вот он вернется на Капри, повидается с Горьким и «главное с Марией Федоровной» и поговорит с ними обо мне и уверен, что они согласятся приютить и меня. Все это говорилось тоном какого-то приживалы… Я просил его весьма определенно не хлопотать, говорил, что с отвращением вспоминаю о Горьком и об его жене… Но тем не менее вскоре после его отъезда я получил от него письмо, в котором он сообщал, что очень хлопотал обо мне перед Горьким и в конце концов добился и от Горького, а «главное от Марии Федоровны» согласия на то, чтобы я приехал к ним на Капри, и что меня у Горьких на их вилле ждет прекрасная комната и пр. Конечно, я поспешил ответить ему, что, как я говорил ему при свидании, я не хочу и не могу согласиться на это приглашение и вступить в ряды того хора паразитов, который окружает «великого Горького».

В Брюсселе Луначарский отметился гомерическим пьянством. Так, помню, после одного угощения (пьянство и пр.), данного ему поклонниками, мне пришлось в четыре часа утра увозить его к себе домой грязного, пьяного, скверно ругавшегося и все время лезшего в драку, бившего посуду…

Я рассказал об его брюссельских подвигах Ленину, показал ему письмо Луначарского ко мне с выражением «согласия» Горьких на мой приезд на Капри, и Ленин тут-то и сделал самую беспощадную характеристику своему будущему коллеге по Совнаркому, будущему «министру народного просвещения».

— Это, знаете, настоящий фигляр, не имеющий ничего общего с покойным братом Платоном. По своим убеждениям и литературно-художественным вкусам он мог бы сказать устами Репетилова (персонажа комедии «Горе от ума» А. Грибоедова. — Ред.): «Да, водевиль есть нечто, а прочее все гниль…» Да и в политике он типичный Репетилов: «Шумим, братец, шумим!» Не так давно его укусила муха богоискательства, конечно, так же фиглярно, как весь он фиглярен, то есть просто стал в новую позу. Но, знаете, как тонко посмеялся над ним по этому поводу Плеханов… Это было во время партийного съезда (РСДРП, V (Лондонского) в 1907 г. — Ред.)… Плеханов в кулуарах, конечно, вдруг подходит к нему какими-то кротко-монашескими мелкими шажками, останавливается около него, крестится на него и тоненьким дискантом пропел ему: «Святой отче Анатолий, моли Бога о нас!»… Скажу прямо — это совершенно грязный тип, кутила и выпивоха, и развратник, на Бога поглядывает, а по земле пошаривает, моральный альфонс, а впрочем, черт его знает, может быть, не только моральный… Подделался к Горькому, поет ему самые пошлые дифирамбы, а того ведь хлебом не корми, лишь пой ему славословие… ну и живет у них на Капри и на их счет…[107]

И тут же, придравшись к этому случаю, Ленин посвятил несколько слов и «великому Горькому».

— Это, доложу я вам, тоже птица… Очень себе на уме, любит деньгу. Ловко сумел воспользоваться добрым Короленкой (В. Г. Короленко, известный русский писатель. — Ред.) и другими, благодаря им взобрался на литературный Олимп, на котором и кочевряжится и с высоты которого ругает направо и налево и грубо оплевывает всех и вся… И, подобно Анатолию Луначарскому, которого он пригрел и возложил на лоно, тоже великий фигляр и фарисей, по русской поговорке: «Спереди благ муж, а сзади всякую шаташеся»… Впрочем, человек он полезный, ибо, правда, из тщеславия, дает деньги на революцию и считает себя так же, как и Шаляпин (Ф. И. Шаляпин, великий русский певец и актер. — Ред.), «преужаснейшим» большевиком…

— А знаете вы его жену, Андрееву? — перебив сам себя, спросил он вдруг меня и на мой утвердительный ответ сказал: — Знаете, у Горького есть один рассказ, где какой-то из его героев, говоря своему товарищу о лешем, так характеризует его: «Леший, вишь, вон он какой — одна тебе ноздря…» — «Как ноздря?» — спрашивает удивленный собеседник. «Да так… просто ноздря и больше ничего, — вот он каков, леший-то…» Так вот Мария Федоровна похожа именно на горьковского лешего, ха-ха-ха! — и Ленин весело расхохотался, довольный своим, по-моему, действительно метким сравнением.

Очень зло отзывался Ленин и о Троцком, который в те времена мирно прозябал среди меньшевиков, все время — это уже у него было от младых ногтей — крикливо позируя и фиглярничая. Характеристика, сделанная Лениным, была не только зла, но и глубоко верна. Мне она вспоминалась впоследствии, уже в Москве, когда «маршал» Троцкий стал во главе Красной армии и одерживал одну за другой победы, выступая с крикливыми речами «а-ля Наполеон», причем за спиной его стоял не кто иной, как Сталин, в качестве политического комиссара (не называясь официально им), неумный, но напористый и, по отзывам всех, лично знающих его, до самозабвения решительный и отважный человек.

— Чтобы охарактеризовать вам Троцкого, — говорил Ленин, хитро щуря свои глазки с выражением непередаваемого злого лукавства, — я вам расскажу один еврейский анекдот… Богатая еврейка рожает. Богатство сделало ее томной дамой, она кое-как лопочет по-французски. Ну, само собой, для родов приглашен самый знаменитый врач. Роженица лежит и по временам, томно закатывая глаза, стонет, но на французский манер: «О, мон Дье!» (О, мой Бог! — Ред.) Муж ее сидит с доктором в соседней комнате и при каждом стоне тревожно говорит доктору: «Ради Бога, доктор, идите к ней, она так мучается…» Но врач курит сигару и успокаивает, говоря, что он знает, когда он должен вмешаться в дело природы… Это тянется долго. Вдруг из спальной доносится: «Ой, вай мир, гевальт!» (Боже мой! — Ред.). Тогда доктор, сказав «ну, теперь пора», направился в спальную… Вот вспомните мои слова, что как революционер Троцкий — страшный трус, и мне так и кажется, что в решительную минуту его прорвет и он заорет на своем языке «гевальт»…

Мне особенно вспомнилось это пророчество, когда при приближении к Петербургу армии Юденича (в 1919 г. — Ред.) Ленин командировал в Петербург покойного Красина, ибо растерявшийся Троцкий (и Зиновьев с ним) обратился к жителям Петербурга с воззванием, рекомендуя им защищаться (это против регулярной и технически хорошо оборудованной армии!) постройкой баррикад. Тогда же один товарищ, имени которого я не назову, сказал мне по поводу этой растерянности Троцкого, что «у него шея чешется от страха перед белыми».

О Плеханове Ленин говорил с известным, хотя и недобрым почтением:

— Он, знаете, склизкий и ершистый — так, голыми руками его не возьмешь. Но крупная личность с громадным значением в истории рабочего движения, настоящий апостол русского марксистского социализма, впрочем, с сильным креном в сторону буржуазии…

О покойной В. И. Засулич он отозвался так:

— Есть такая детская песенка, точно написанная на Веру Ивановну:

Жила-была старица В тишине под дубом, Пошла в баню париться, — Братья, возликуем!. И как баба умная Взяла пук мочала.. Песня эта длинная, — Начинай сначала!

И опять повторяется то же самое, как в песне «у попа была собака». Вот вам и вся Вера Ивановна…

Признаюсь, я и тогда, так же как и сейчас, не понимаю, в чем соль этой нелепой характеристики. Одно несомненно, что в нее было вложено, на мой взгляд, много какой-то бессильной и беззубой злобы, причина которой мне неясна… Я знаю, что когда-то давно В. И. Засулич встретила молодого тогда еще Ленина, ставшего в ряды эмиграции, с отменным участием и теплотой, о чем мне говорил кто-то из членов семьи Ульяновых с восторгом…

Очень зло Ленин отзывался и о Литвинове, ныне благополучно добившемся поста наркоминдела. Незадолго до своего приезда в Брюссель Ленин направил ко мне Литвинова с особой рекомендацией, в которой он просил меня принять Литвинова как одного из выдающихся товарищей, гонимого и международной полицией, и меньшевиками. Литвинов был в то время герой, имя которого довольно долго не сходило со страниц мировой печати. Я напомню вкратце его историю.

В 1907 году (а может быть, и в 1906 году) в Тифлисе состоялась крупная экспроприация: на артельщиков, везших 200 000 рублей, напали кавказские революционеры и отобрали эти деньги, причем все дело обошлось без пролития крови. Я не буду приводить имен, замешанных в этом старом деле, ставшем уже достоянием истории. Революционеры, вступившие в 1905 году в открытый бой с царским правительством, смотрели на это дело как на один из актов военных действий. В нем принимал участие и такой известный революционер, человек незапятнанной честности, как Камо[108] (Тер-Петросян С. А. — Ред.), армянин, почти легендарный герой, недавно погибший на Кавказе во время несчастья с мотоциклетом (попал под машину, но не на Кавказе, а в Москве в 1922 г. — Ред.). И вся захваченная при этом «эксе» сумма (состоявшая из билетов пятисотрублевого достоинства) была передана партии, или, вернее сказать, большевикам. Все участники этой экспроприации остались неуловимыми. Русская полиция рвала и метала и, конечно, приняла все меры к тому, чтобы арестовать тех, кто попытался бы разменять эти пятисотрублевки, номера которых были известны полиции.

И вот, кажется, в 1907-м или 1908 году в Париже был арестован Литвинов, причем прокуратура инкриминировала ему попытку разменять эти билеты и его участие в экспроприации. Он просидел в тюрьме всего около двух недель, все время подвергаясь допросам, но в конце концов был освобожден за отсутствием улик. Но, кроме властей, на него нападали особенно энергично охранявшие чистоту своих риз меньшевики в своем журнале «Социал-демократ».

Вскоре Ленин направил его в Англию через Бельгию, где он пробыл, тоже гостя у меня, несколько дней. И, рассказывая мне об этой истории, он сообщил мне нечто, относящееся к «белым ризам» Мартова, что я оставляю всецело на его совести.

Меньшевики встретили его в Париже прямо в штыки, но Ю. О. Мартов обещал молчать и не поднимать шума, если он поделится с ними частью экспроприированных денег, причем Мартов требовал для своей группы (меньшевиков) 15 000 рублей. Литвинов соглашался дать только 5000 рублей, торгуясь дальше, соглашался, понемногу добавляя, дать 7000 рублей. Здесь он уперся, и «сделка» не состоялась. Тогда Мартов открыл против Литвинова свирепую атаку, в чем можно убедиться, прочтя соответствующие номера «Социал-демократа» той эпохи. Мне лично вспоминается одна особенно недостойная статья Мартова, в которой он, не стесняясь выдавать революционные, весьма конспиративные, псевдонимы Литвинова и обрушиваясь на него, писал об этом деле… На меня лично это выступление Мартова, с которым я находился в самых хороших товарищеских отношениях, произвело столь отвратительное впечатление, что при встрече с ним в Петербурге года два спустя в литературном обществе, когда он подошел ко мне с протянутой для пожатия рукой, я не поздоровался с ним, не пожал ему руки, в упор глядя ему в глаза, сказав только одно слово — «Литвинов»… И с тех пор мы не кланялись друг с другом.

В разговоре со мной Ленин коснулся и этого дела. Я отдавал дань стойкости и выдержанности Литвинова и его самопожертвованию. Ленин, однако, все время саркастически морщился.

— Да, конечно, вы правы… и стойкость, и выдержка, — сказал он. — Но, знаете ли, ведь это все качества хорошего спекулянта и игрока, — они ведь тоже подчас идут на самопожертвование, это все качества умного и ловкого еврея-коробейника (подлинная фамилия Литвинова была Валлахмакс. — Ред.), но никак не крупного биржевого дельца, к в его преданность революции я и на грош не верю и просто считаю его прожженной бестией, но действительно артистом в этих делах, хотя и мелким до глупости… Ну, подумайте сами, как можно было не сойтись с Мартовым? Ведь это глупо и мелочно, набавил бы еще три тысячи, и они сошлись бы… А теперь вот в «Социал-демократе» идет истерика, визг и гвалт… И я вам скажу просто и откровенно: из Литвинова никогда не выйдет крупного деятеля — он будет гоняться за миллионами, но по дороге застрянет из-за двугривенного. И он готов всякого продать. Одним словом, — вдруг с бесконечным раздражением закончил он, — это мелкая тварь, ну и черт с ним!..

Вообще в этот приезд мы много говорили с Лениным о разных общественных деятелях. Узнав о моей близости с В. В. Вересаевым (известный писатель. — Ред.) и всей его семьей, он очень зло, не в бровь, а в глаз охарактеризовал его как литератора:

— Он просто представляет собою нечто среднее между публицистом и беллетристом или нечто, ни два ни полтора, а по меткой сибирской поговорке — просто «никто»…

Уничтожающую характеристику сделал он и об известном впоследствии советском сановнике В. В. Воровском, писавшем в социалистической печати под псевдонимом «Орловский».

— Это типичный Молчалин (персонаж комедии «Горе от ума» А. Грибоедова. — Ред.), переложенный на революционные нравы, но с польскими чертами какого-то не то Пшексюцюльского, не то Кшепсюцюльского… Его девизом может служить: «…В мои годы могут ли сметь свое суждение иметь», а впрочем, «падам до ног, аллеж стою, целую реинчки, аллеж свои», и всегда он готов при случае «дать в морду», если к этому представляется безопасная возможность. А кроме того, я думаю, он и на руку нечист, и просто стопроцентный карьерист…

Об известном Г. А. Алексинском, бывшем ярком члене II Государственной думы, тоже незадолго до того приезжавшем в Брюссель с докладом о романе «Красная звезда», Ленин отозвался так:

— Яркий, Божией милостью, оратор, но самый настоящий пустоцвет и сума переметная и когда-нибудь должен застрять между двух стульев.

Заканчивая эту главу, в которой я привожу мнения Ленина о разных лицах, вновь вспоминаю, что он несколько раз говорил о своей матери, и, всегда резкий и какой-то злой, он поразительно для всех знавших его как-то весь смягчался, глаза его приобретали какое-то сосредоточенное выражение, в котором было и много теплой, не от мира сего, ласки, и просто обожания, и когда он характеризовал ее словом «святая», это нисколько не напоминало французского oh, ma mere, c'est une sainte!

Глава 10

Конец дискуссии об «отзовизме». — Второй приезд Ленина в Брюссель. — Заседание Бюро II Интернационала. — Ленин уезжает, и наше прощание.

Немедленно же после отъезда Ленина я написал обещанную статью для открытия дискуссии и послал ее Ленину. И тут началась нелепая игра в прятки. Ленин ответил мне, что получил мою статью прочитал ее лично «с удовольствием» и что на днях даст окончательный ответ, что лично он и Надежда Константиновна, тоже член редакционной коллегии, согласны с необходимостью открыть дискуссию по этому вопросу и приветствуют мою статью, как начало ее. Но что в данный момент три члена редакционной коллегии отсутствуют, и, пока они не возвратятся, он не может дать мне решительного ответа… Скажу кратко: переписка по этому делу тянулась около двух месяцев… Мне вскоре стало ясно, что Ленин хитрит и хочет похоронить вопрос…

Затем я получил от Ленина письмо, в котором он писал, что «на днях» будет в Брюсселе по дороге в Лондон, куда он едет месяца на два, чтобы поработать в Британском музее, и просит меня подождать, пока он со мной лично и поговорит о дискуссии, так как, де, переписываться обо всем трудно…

Я ждал. Наконец я получил от него письмо, в котором он спрашивал, может ли он остановиться у меня дня на два-три. Он сообщал, что приглашен в Брюссель на заседание Интернационального Бюро, после чего уедет в Лондон. Конечно, я ответил приглашением. Вскоре он приехал. Когда он немного отдохнул с дороги, я спросил его, как обстоит дело с дискуссией? Глаза его забегали, и он стал нести в ответ какой-то дипломатический вздор, топчась на одном месте.

— Великолепно, — сказал я, — все это очень интересно, но я прошу вас сказать мне просто: да или нет.

— Да поверьте, Георгий Александрович, — сказал он, — что и я, и Надежда Константиновна очень настаивали на дискуссии и на принятии вашей статьи, где вопрос о ней поставлен с исчерпывающей полнотой. Но, как вы знаете, редакция коллективная, состоит из пяти человек. Ну и вот жена и я — оба мы остались в меньшинстве. И хотя это тайна совещательной камеры, но вам я открою, что большинство высказалось вообще против всякого рода дискуссий в нашей фракции[109], находя, что это ведет к дрязгам и смутам и, кроме того, способствует созданию условий, благоприятных для демагогических выступлений, да и свидетельствует, что в партии нет необходимого единства и дисциплины…

Я возражал против его опасений демагогии и его аракчеевских приемов для сохранения видимого единства мнений и взглядов в партии. Он оппонировал резко, но уже не прибегая к личным выпадам, приводя в защиту своего мнения явный вздор, произнося реплики, мягко выражаясь, чисто диктаторским тоном.

— Нет, господа хорошие, — забываясь постепенно, продолжал он, упустив из вида, что я был один его оппонент, — коллегия, руководящая партийным органом, стоит на страже партийной дисциплины, она охраняет единство партии от всяких поползновений демонстрировать какой-то разброд… И мы не потерпим никаких вылазок, от кого бы они ни исходили против ее цельности! Так и знайте, не потерпим!..

Я молчал, пораженный этой наглостью, всей нелепостью его диктаторского поведения… Да и что было возражать? Я только смотрел ему прямо в глаза, выражение которых становилось, по мере того как он говорил, все более наглым и злым. По-видимому, он понимал, что раскрывает карты и обнаруживает истинную подоплеку взглядов верхушки партии на мнение отдельных членов ее. И, понимая это, он, по закону психологического контраста, все больше и больше взвинчивая себя этим бьющим в глаза противоречием, перешел опять в недопустимо грубый тон, вымещая злобу на занятую им морально слабую позицию на мне же.

— Что же вы все молчите, почему не возражаете мне? — резко напустился он вдруг на меня.

— Да что ж тут говорить? — отвечал я. — Я слушаю, ведь «умные вещи приятно и слушать»…

— А вы торжествуете, вы думаете, что вот наконец-то вам ясна закулисная сторона в наших стремлениях сохранить единство партии, ее цельность и проводить в ней железную дисциплину!.. Ну, мне плевать на вашу сардоническую улыбку и прочее, просто наплевать…

— Вот что, Владимир Ильич, — не выдержал я наконец, — я прошу вас замолчать, я не хочу больше разговаривать с вами… Мне это скучно и надоело, и вообще будем считать вопрос о дискуссии конченным. Я удовлетворен и притом вполне всеми вашими пояснениями, теперь мне все ясно… Точка, и довольно!

— Да, но я не удовлетворен, — запальчиво бросил он, — мне хочется знать, мне нужно знать, — подчеркнул он «мне», — что скрывается в этом вашем саркастическом «удовлетворен и притом вполне», и вы должны мне это пояснить, слышите! И вообще меня раздражает ваш дипломатический, или, вернее, парламентский, тон!.. Говорите же, ругайтесь, возражайте!..

— Я сказал «довольно», — ответил я, — и вы более слова от меня не услышите по этому поводу. Мне это надоело, и вновь повторяю: мне теперь ясна ваша роль и ваша политика — от квалификации я воздерживаюсь… И давайте беседовать на другие темы…

Он угрюмо и с озлобленным видом замолчал.

Но в течение этого второго пребывания у меня он попытался еще несколько раз вызвать меня на продолжение этого разговора, но я каждый раз вежливо, но решительно, холодным тоном отклонял эти попытки.

Ленин потащил меня с собой на заседание Бюро II Интернационала. Кое-кого из членов его я знал. Помню, между прочим, что тут же Ленин познакомил меня с Карлом Каутским. В отношении русского революционного движения Каутский, как и многие другие западноевропейские социалисты (например, Дебрукер), стоял тогда на большевистской позиции, принимая тактику большевиков как единственно правильную, ибо она гарантирует наибольшую необходимую конспиративность и активность.

Однако, помню, Ленин был чем-то раздражен в отношении Каутского и, говоря со мной о нем грубо и зло, назвал его «старым грибом»…

Затем Ленин уехал в Англию. В наших отношениях эта история с «отзовизмом» не прошла бесследно. Мы, правда, бывали с Лениным вместе всюду, как, например, у известного социалиста Луи Дебрукера, подобно Каутскому, стоявшего тогда по вопросу революционной тактики в России на позиции большевиков, но впоследствии также резко изменившего свое отношение в крайне отрицательную сторону. Таскались мы с Лениным и по музеям и пр. Но расстались мы с ним довольно холодно. Когда я провожал его на вокзал, он, прощаясь со мной, слегка запинаясь, сказал мне:

— Спасибо за гостеприимство, за радушие, — надеюсь, что наши небольшие разногласия не оставят следа на наших отношениях и не помешают нам и впредь работать?..

Конечно, я подтвердил его надежды, и мы расстались. И пока я оставался за границей, в Брюсселе, мы все время находились в сношениях с ним по разным революционным делам: по переброске в Россию разного рода революционных работников, пересылке нелегальной литературы, установлению связей с Россией и пр. А когда окончился срок моей высылки и я собирался ехать в Петербург, Ленин дал мне явку лично от себя к одной зубной врачихе. Но незадолго до моего приезда явка эта была испорчена (провалилась), и я чуть-чуть не попал с нею в руки полиции…

Глава 11

Я снова в России. — Болезни. — Я теряю связи. — Сбор в пользу Ленина и Л. Б. Красин. — Революция 1917 года. — Ленин в пломбированном вагоне. — Выступления Ленина с критикой Временного правительства. — Временное правительство и мир с Константинополем и проливами. — Народное движение в апреле 1917 года с убитыми и ранеными. — Совет рабочих и солдатских депутатов назначает следственную комиссию. — Я работаю в этой комиссии. — Комиссия и Керенский. — Комиссия и Ленин. — Его требования и нападки на меня. — То, что установила комиссия. — Моя кандидатура в гласные думы. — Я еду в Стокгольм. — Распоряжение Керенского о моем аресте. — Я снова эмигрант.

Россия встретила меня недружелюбно. Началась борьба за существование. Потянулись долгие тусклые годы, полные всякого рода личных напастей. Несколько лет я провел, возясь с болезнями, докторами, вынес две серьезные операции. Далее пошли долгое лечение, пребывание в санаториях и на водах… Я отошел от революционной работы — не до того уж было…

С Лениным мои сношения оборвались сами собой. Лишь изредка я получал от него и передавал ему поклоны через случайно встречавшихся общих товарищей. Так, от одного из них я узнал — это было уже во время войны, примерно в 1916 году, — что Ленин крайне бедствует. Я принялся собирать для него средства. Сборы шли плохо: интерес и к революции, и к Ленину в обществе упал. Не могу удержаться, чтобы не сказать несколько слов об отношении Красина в это время к Ленину.

— Ну, Хромушка[110], — обратился я к нему, — раскошеливайся, брат. — И я объяснил ему, в чем дело. К моему несказанному удивлению, Красин слушал меня с каким-то деревянным и скучающим выражением лица. Меня это неприятно поразило и как-то, если можно так выразиться, обескуражило и лишило всякой самоуверенности.

— Все это очень хорошо, — довольно резко, не дослушав до конца, оборвал он меня, — но только я не желаю принимать участия в этом сборе… — И он в упор, вызывающе посмотрел мне в глаза холодным взглядом. Я оправился, овладел самим собой и стал дружески настаивать.

— Эх, Жоржетта (так интимно часто называл он меня), право, ты совершенно напрасно настаиваешь… Ты не знаешь Ильича так хорошо, как знаю его я… Но оставим этот вопрос,[111] Жоржетта, ну его к черту… Давай пойдем завтракать, уже время.

Он жил с семьей в Царском Селе, откуда и ездил каждый день в Петербург в свое правление (Сименс и Шуккерт), а потому завтракал в ресторанах. В этот раз он потащил меня к знаменитому Кюба. Но я не отставал от него и за завтраком и настаивал на своем.

— Ну, ладно, — сказал он наконец, — чтобы сделать тебе удовольствие, вот тебе моя лепта… — И он вынул из бумажника две «синенькие» (пятирублевки. — Ред.). Но я резко отклонил это «даяние» и, выругавшись, вернул ему его, сказав, что обойдусь и без его лепты.

— Вот и великолепно, — ответил он, хладнокровно пряча свои десять рублей снова в бумажник. — Не сердись, Жоржетта, но, право, Ленин не стоит того, чтобы его поддерживать. Это вредный тип, и никогда не знаешь, что, какая дикость взбредет ему в его татарскую башку, черт с ним!..

На этом наш разговор и прекратился… Я имею в виду написать мои воспоминания специально о Красине, и в них я коснусь подробно отношений Красина с Лениным.

Но вот Россия докатилась до 1917 года. Я принимал, начиная с конца февраля, довольно деятельное участие в народном революционном выступлении, так просто и легко угробившем, не сомневаюсь, навсегда российскую монархию.

В знаменитом пломбированном вагоне Ленин возвратился в Петербург (апрель 1917 г., проехав из Швейцарии через Германию в закрытом вагоне с группой социал-демократов. — Ред.). Я лично не разделял по поводу его приезда восторгов моих старых товарищей, с которыми у меня под влиянием революционного движения вновь установились оживленные связи. Поэтому я и отказался принять участие в торжественной встрече его, когда он прямо с поезда Финляндской ж.д. сразу же поместился на поданный ему специально броневик и, зычным голосом закричав: «Товарищи!», обратился к многотысячной толпе со своими, ставшими теперь историческими, речами. Но спустя несколько дней Ленин заехал ко мне в редакцию «Известий Петербургского Совета депутатов солдат и рабочих», одним из редакторов которых я состоял. Он не застал меня, и через несколько дней я, по его просьбе, зашел к нему в редакцию «Правды».

В то время Ленин, выступая на митингах, зло и резко характеризовал Временное правительство. На эту-то тему мы с ним частенько беседовали, вполне сходясь в нашем отрицательном отношении к гг. керенским разной воды. Самого Керенского Ленин зло называл министром из оперетки «Зеленый остров». Встречался я с ним и в особняке Кшесинской (балерина, любовница Николая II. — Ред.). Встречались мы с Лениным наружно очень дружески, чему способствовало и то, как он относился к таким современным политическим вопросам, как война, мир, немедленный созыв Учредительного собрания… Впрочем, его отношение к этим вопросам известно всему миру, и мне не приходится останавливаться на этом. Отмечу только исторического порядка ради, что в то время все население Петербурга и все партии, кроме «кадетской», стояли на почве тех же требований, которые предъявлял и Ленин. Я лично в отношении мира примыкал к тому течению, которое резко и властно было выражено основными лозунгами мартовской революции (речь идет о Февральской революции 1917 г. — Ред.), на знамени которой стояло требование мира без аннексий и контрибуций, с восстановлением довоенных границ всех воюющих государств.

Но группа, захватившая власть в порядке революции, с Керенским во главе, имела «мужество» пойти наперекор всенародным требованиям и сделала попытку повернуть колесо истории в угодную ей сторону, чем и провоцировала, бессмысленно провоцировала разделение народа на группы, что вызвало смуту, зародыши гражданской войны, оттолкнув здоровые элементы революции от той средней пропорциональной, в которой — это было ясно для всех, кроме правительства гг. керенских, — заключалось спасение России. И, произведя это преступное разделение революционных масс, быстро разочаровавшихся в своих официальных вождях, неудовлетворенных нелепыми затяжками с созывом (бланки-де нельзя так скоро приготовить?!) Учредительного собрания и пр., Временное правительство, надо полагать, в силу желания подольше оставаться у чисто диктаторской власти, пошло ва-банк, издеваясь над массами, над основными лозунгами мартовской революции… Et deinde bolschevismus!..

Вот при таких-то условиях 21 апреля 1917 года (позорная дата) министр иностранных дел Временного правительства (П. Н. Милюков. — Ред.) выступил с печальной памяти требованием мира на условии, чтобы проливы и Константинополь остались за Россией… К сожалению, подробный историко-политический анализ этого события, могущий составить собою отдельный трактат, не входит в задачу автора настоящей книги, почему я и оставляю его пока в стороне и буду продолжать мое повествование…

Это более чем ошибочное и просто легкомысленное требование не могло, конечно, не подлить масла в огонь и вызвало, как и следовало ожидать, бурный неорганизованный народный протест… Это явилось обильной водой на колеса сравнительно слабо вращающейся мельницы Ленина и его стремлений. И Ленин злорадно, по-мефистофельски злорадно ликовал, сразу же поняв, что это сулит его стремлениям… Я видел его в это время, в день, когда Петербург вдруг снова стал ареной народных волнений. О, как он злорадствовал, и он, и разные Зиновьевы, окружавшие его!..

22 апреля улицы Петербурга снова обагрились народной кровью. Были убитые и раненые… Все взволновалось. Петербургский Совет солдат и рабочих, ввиду охватившей широкие массы населения тревоги, стремясь успокоить страсти, решил назначить свою особую комиссию для расследования этого события, дав ей широкие полномочия и потребовав, чтобы официальные власти не касались расследования этого дела. Персонально комиссия эта состояла из Б. В. Авилова, П. А. Красикова, Д. Н. Соколова, Крахмаля и меня. Не могу не упомянуть об одном трагикомическом обстоятельстве.

Естественно, конечно, что назначение этой комиссии, явившееся, в сущности, непарламентским выражением порицания Временному правительству, было неприятно тогдашнему «полудиктатору» А. Ф. Керенскому. Но, как истинный высокопоставленный сын оперетки «Зеленый остров», он принял эту новость, обидевшись чисто по-гимназически и придираясь к зеленоостровским пустякам…

Когда комиссия была сконструирована, Б. В. Авилов был командирован ею объявить ее статус и вообще все о ней министру юстиции, каковым тогда был А. Ф. Керенский. Последний принял Авилова с величественно-брезгливой гримасой (конечно, маленького) Юпитера. Авилов передал ему выписку из протокола заседания Совета и заявление комиссии, в котором «предлагалось» министру юстиции передать комиссии все находящиеся в министерстве материалы по расследуемому событию.

Керенский сидел величественно в своем кабинете, едва пригласив Авилова присесть. Он стал с величественным видом опереточного министра читать заявление комиссии. И вдруг брови его грозно нахмурились. «Почему?» — спросит читатель. Да просто потому, что он прочел в заявлении слова «комиссия вам предлагает…».

— Что такое?! — спросил он, отвлекаясь от бумаги и повторяя вслух выражение, остановившее его внимание. — «А потому комиссия вам предлагает…» Как?! «Предлагает»? Мне? Министру?! «Предлагает сделать соответствующее распоряжение о передаче всего следственного материала, имеющегося у чинов министерства юстиции, в распоряжение комиссии…» Не понимаю… комиссия «предлагает» мне?! министру?! Не понимаю…

Так отнесся Керенский к серьезному событию, выделив свое маленькое самолюбие… Больше он ничего не извлек из этого урока…

Назначенный секретарем этой комиссии, я, по существу, являлся ее единственным активным следователем, вызывал к допросам свидетелей, предполагаемых виновных и пр. Расследование приводило меня к убеждению, что две силы вели агитацию по этому взрыву; какие-то либеральные группы с одной стороны и большевики с другой…

Мне приходилось в это время часто видеться с Лениным, который частенько заезжал ко мне в Таврический дворец, где была резиденция комиссии. Чувствовалось, что он относился к этой комиссии и ее работам настороженно. Я держал себя в разговорах по вопросу следствия с необходимой осторожностью, никому не сообщал никаких фактов, оглашение которых могло бы помешать ходу следствия. Ленин же ставил мне крайне рискованные вопросы, на которые я отвечал общими местами. Это его раздражало и выводило из себя. Он указывал, что в качестве члена Совета солдат и рабочих и редактора «Правды» имеет право знать все подробности о ходе следствия. Я, само собою, не соглашался с ним, что его злило. Я указал ему на то, что он в качестве члена Совета может вести агитацию в пользу дезавуирования меня и что, пока я состою членом комиссии, я буду нести мои обязанности так, как я их понимаю.

— Да что же это, мил человек, — возбужденно говорил он, — неужели вы стоите в государственных делах за бюрократическую систему, за канцелярскую тайну и прочие благоглупости?.. Вас, очевидно, тоже охватывает, по выражению Достоевского, «административный восторг». Как вы не понимаете, что мне нужно знать все, что делается в комиссии? А вы прячетесь под сень «следственных тайн»… не понимаю.

— Я действую по инструкции, данной мне комиссией, которая в первом же своем распорядительном заседании единогласно постановила не оглашать следственного материала до окончания ее работ…

— Ха-ха-ха! — с досадой отвечал он. — Это значит «прокуль профани»! (Полный профан. — Ред.) Так? А сами вы в тиши канцелярий будете вершить ваше великое дело, господа мои хорошие, бюрократы прореволюционной формации, а там, глядишь, вдруг и облагодетельствуете нас, грешных, каким-нибудь мероприятием вроде салтыковского помпадура (персонаж сатиры М. Е. Салтыкова-Щедрина «Помпадуры и помпадурши». — Ред.)… Эх вы, горе-следователи!..

— Право, Владимир Ильич, вы зря сыпете вашими перунами, — отвечал я. — Пора бы вам уже знать из давних времен, что они на меня не действуют, — мне просто противно… скажу правду, до тошноты противно и стыдно за вас…

Между тем некоторые свидетели давали мне показания, из которых было, несомненно, видно влияние Ленина и его окружения[112] на некоторые моменты выступления. Нащупывался ясный след, который вел хотя и зигзагами, но упорно во дворец Кшесинской или в редакцию «Правды». Часто мне, как следователю, сообщали свидетели номера телефонов «Правды», Кшесинской и других, которые раздавались участникам протеста, а равно и конспиративные адреса разных «ленинцев»… Словом, как-то все определеннее и яснее намечались следы ленинской руки…

А Ленин продолжал нервничать и при встречах со мною задавал то насмешливые, то явно тревожные вопросы…

— Ну, что, Георгий Александрович, — спросил он меня как-то, по обыкновению, наружно насмешливо, но с худо скрытой тревогой, — как идет следствие? Скоро ли вы отдадите распоряжение об аресте нас, грешных?.. По старой дружбе предупредите заранее, чтобы мы велели присным заготовить провизию для передачи нам, когда вы найдете нужным ввергнуть нас в узилище…

Следственный материал был собран и приведен в порядок… Но мне вскоре из-за болезни пришлось уехать в Стокгольм, ибо врачи категорически потребовали, чтобы я прекратил всякую работу и уехал куда-нибудь отдыхать…

Совет солдат и рабочих, узнав о моем предполагаемом отъезде, просил меня поехать в качестве дипломатического курьера и взять для передачи в Стокгольме кое-какие пакеты. Я согласился.

Между тем еще до моего отъезда я был намечен по списку большевиков кандидатом в гласные Василеостровской городской думы. Дело в том, что было решено разбить весь Петербург на отдельные коммуны с самостоятельными муниципиями. Я согласился и уехал и вскоре в мое отсутствие был избран.

В Стокгольме спустя некоторое время был назначен социалистический съезд (не помню точно его назначения, кажется, о мире), на который от Петербургского Совета солдат и рабочих был делегирован покойный О. П. Гольденберг (классический большевик) и другие. Он привез мне известие об избрании меня в Думу и вместе с тем предупреждение от моих друзей не возвращаться в Россию, так как в связи с возникшим преследованием (скрывавшегося от ареста) Ленина, Троцкого, Козловского и других Керенский подписал постановление арестовать и меня при въезде в Россию. Конечно, это было вздорное постановление, так как я абсолютно не принимал участия в ленинском движении. Но, по настоянию моих друзей, а также и Гольденберга, я остался в Стокгольме и, таким образом, снова, волею Временного правительства, стал эмигрантом. Меня стала травить русская печать определенного направления с «Новым временем» во главе, которое валило на мою голову самые нелепые обвинения.

Глава 12

Большевистский переворот. — Я в Петербурге. — Встреча с Лениным. — Он совершенный диктатор. — Он приглашает Красина и меня в правительство. — Мы отказываемся. — «Бей, ломай все, — что разобьется, то хлам!» — Я напоминаю об его словах о «максимализме». — Ответ Ленина: «…тот Ленин умер, больше не существует!» и «новый Ленин». — Он угрожает мне за мои взгляды Урицким (ЧК). — Нэп и последний привет Ленина мне.

Большевистский переворот застал меня в Стокгольме. Вскоре я поехал в Петербург, чтобы выяснить себе истинное положение вещей. Я довольно подробно описываю то, что я там увидел, в моих воспоминаниях «Среди красных вождей». Там, между прочим, я привожу мой разговор с Лениным на злобу дня. Но в цитированных моих воспоминаниях, где мои объяснения с Лениным были только одним из эпизодов, я по необходимости говорил о нем весьма сжато, упуская много характерных подробностей.

В данном же труде, посвященном специально Ленину, я добавлю кое-что, вносящее известные черты в его характеристику.

— Ага, вот и вы, — сказал он, — давно бы пора… Будем вместе работать? Вы, надеюсь, притянете и Никитича[113], который глупо стоит в стороне и не хочет примкнуть к нам… Ну, а вы? С нами, не правда ли?

— Я ничего не могу пока сказать, Владимир Ильич, мне надо оглядеться, я для того и приехал…

— А вы виделись уже с Никитичем? Да! (Я подтвердил кивком головы.) Ну, воображаю, сколько кислых слов он вам наговорил о нас… Но и вы и он должны примкнуть к нам…

Вот здесь-то у нас и произошел разговор, приведенный мною в моих воспоминаниях («Среди красных вождей»), который я частично воспроизвел и в настоящем труде, в сноске на стр. 458–459 и который я теперь дополню.

Говорил со мной в этот раз Ленин резко, тоном настоящего и всесильного диктатора.

— Допустим, — говорил он, — что не все укладывается в ваше и Никитича понимание… Что делать: для молодого вина старые мехи малопригодны, — слабоваты они, закон истории… Но нам нужны люди, как Никитич и вы, ибо вы оба люди-практики и делового опыта. Мы же все, вот посмотрите на Менжинского, Шлихтера и прочих старых большевиков… слов нет, все это люди прекраснодушные, но совершенно не понимающие, что к чему и как нужно воплощать в жизнь великие идеи… Ведь вот ходил же Менжинский в качестве наркомфина с целым оркестром музыки не просто взять и получить, нет, а реквизировать десять миллионов… Смехота… А посмотрите на Троцкого в его бархатной куртке… Какой-то художник, из которого вышел только фотограф, ха-ха-ха! Даже Марк (Елизаров) ничего не понимает, хотя он и практик, но в голове у него целый талмуд, в котором он не умеет разобраться…

Среди этого разговора, держась все время настороже, чтобы не сказать чего-нибудь, что могло бы меня связать каким-нибудь необдуманным обещанием, я обратил его внимание на то, что, насколько я успел заметить и понять, вся деятельность большевиков у власти пока что сводится к чисто негативной.

— Ведь пока что — не знаю, что будет дальше, — вы только уничтожаете… Все эти ваши реквизиции, конфискации есть не что иное, как уничтожение…

— Верно, совершенно верно, вы правы, — с заблестевшими как-то злорадно вдруг глазами живо подхватил Ленин. — Верно. Мы уничтожаем, но помните ли вы, что говорит Писарев (Д. И. Писарев, известный литературный критик-разночинец XIX в. — Ред.), помните? «Ломай, бей все, бей и разрушай! Что сломается, то все хлам, не имеющий права на жизнь, что уцелеет, то благо…» Вот и мы, верные писаревским — а они истинно революционны — заветам, ломаем и бьем все, — с каким-то чисто садическим выражением и в голосе и во взгляде своих маленьких, таких неприятных глаз, как-то истово не говорил, а вещал он, — бьем и ломаем, ха-ха-ха, и вот результат, — все разлетается вдребезги, ничто не остается, то есть все оказывается хламом, державшимся только по инерции!.. Ха-ха-ха, и мы будем ломать и бить!..

Мне стало жутко от этой сцены, совершенно истерической. Я молчал, подавленный его нагло и злорадно сверкающими узенькими глазками… Я не сомневался, что присутствую при истерическом припадке.

— Мы все уничтожим и на уничтоженном воздвигнем наш храм! — выкрикивал он. — И это будет храм всеобщего счастья!.. Но буржуазию мы всю уничтожим, мы сотрем ее в порошок, ха-ха-ха, в порошок!.. Помните это и вы, и ваш друг Никитич, мы не будем церемониться!..

Когда он, по-видимому, несколько успокоился, я снова заговорил.

— Я не совсем понимаю вас, Владимир Ильич, — сказал я, — не понимаю какого-то, так явно бьющего в ваших словах угрюм-бурчеевского пафоса, какой-то апологии разрушения, уносящей нас за пределы писаревской проповеди, в которой было здоровое зерно… Впрочем, оставим это, оставим Писарева с его спорными проповедями, которые могут завести нас очень далеко. Оставим… Но вот что. Все мы, старые революционеры, никогда не проповедовали разрушения для разрушения и всегда стояли, особенно в марксистские времена, за уничтожение лишь того, что самой жизнью уже осуждено, что падает…

— А я считаю, что все существующее уже отжило и сгнило! Да, господин мой хороший, сгнило и должно быть разрушено!.. Возьмем, например, буржуазию, демократию, если вам это больше нравится. Она обречена, и мы, уничтожая ее, лишь завершаем неизбежный исторический процесс. Мы выдвигаем в жизнь, на авансцену ее, социализм или, вернее, коммунизм…

— Позвольте, Владимир Ильич, не вы ли сами в моем присутствии, в Брюсселе, доказывали одному юноше-максималисту весь вред максимализма… А вы тогда говорили очень умно и дельно…

— Да, я так думал тогда, десять лет назад, а теперь другие времена назрели…

— Ха, скоро же у вас назревают времена для вопросов, движение которых исчисляется столетиями, по крайней мере…

— Ага, узнаю старую добрую теорию постепенства, или, если угодно, меньшевизма со всею дребеденью его основных положений, ха-ха-ха, с эволюцией и прочее, прочее. Но довольно об этом, — властным, решительным тоном прервав себя, сказал Ленин, — и запомните мои слова хорошенько, запомните их, зарубите их у себя на носу, благо он у вас довольно солиден… Помните: того Ленина, которого вы знали десять лет назад, больше не существует… Он умер давно, с вами говорит новый Ленин, понявший, что правда и истина момента лишь в коммунизме, который должен быть введен немедленно… Вам это не нравится, вы думаете, что это сплошной утопический авантюризм… Нет, господин хороший, нет…

— Оставьте меня, Владимир Ильич, в покое, — резко оборвал я его, — с вашим вечным чтением мыслей… Я вам могу ответить словами Гамлета: «…ты не умеешь играть на флейте, а хочешь играть на моей душе…» Я не буду вам говорить о том, что я думаю, слушая вас…

— И не говорите! — крикливо и резко и многозначительно перебил он меня. — И благо вам, если не будете говорить, ибо я буду беспощаден ко всему, что пахнет контрреволюцией!.. И против контрреволюционеров, кто бы они ни были (ясно подчеркнул он), у меня имеется товарищ Урицкий (председатель Петроградской ЧК, убит 30 августа 1918 г. эсером Каннигесером. — Ред.)!.. Ха-ха-ха, вы, вероятно, его не знаете!.. Не советую вам познакомиться с ним!..

И глаза его озарились злобным, фантастически-злобным огоньком. В словах его, взгляде я почувствовал и прочел явную неприкрытую угрозу полупомешанного человека… Какое-то безумие тлело в нем…

Я не буду приводить всего того, о чем мне пришлось еще говорить с ним в этот мой приезд… Все существенное я сказал как в данных воспоминаниях, так и в цитированной книге «Среди красных вождей»…

Мы расстались с Лениным при явно враждебном отношении друг к другу, и что он, ничем не стесняясь, и вымещал на мне впоследствии во все время моей советской деятельности… Отношения наши, во всяком случае, отлились в форму самую неприязненную, почему я и прекратил с ним личные сношения, хотя я и стоял на высоких постах. В неизбежных случаях личных переговоров мы оба, не сговариваясь, прибегали к телефону или к письмам или сносились через посредство Красина, которому Ленин неоднократно говорил, что предпочитает не встречаться со мной, так как я действую одним своим видом и тоном моего голоса ему на нервы. То же приблизительно говорил ему и я…

Но мне вспоминается еще, как Ленин передал мне через Красина привет, когда я был в Лондоне (директором «Аркоса»). Это было по поводу введения нэпа. Красин ездил по делам в Москву, и там (1922 г.) Ленин, убедившись, не без влияния Красина, в том, что необходимо дать относительную свободу задерганному большевиками русскому народу, решительно повернул курс направо, первым шагом чего и явился нэп (новая экономическая политика). Когда Красин, собираясь обратно в Лондон, зашел проститься с Лениным, он в заключение, вдруг что-то вспомнив, сказал ему:

— Да, кстати, кланяйтесь Соломону и расскажите ему о новом направлении, о новой тактике, — его буржуазное сердце порадуется этому первому шагу на пути восстановления прав буржуазии и демократии…

Больше мне не приходилось обмениваться с ним никакими сношениями.

Заключение

Мучительная и длительная агония Ленина. — Его ужас. — Заговорившая совесть. — Крах ленинизма. — Болезнь и проблески ясного сознания. — Ленин и его окружение. — Новые слова и идеи в глазах «дружины» Ленина. — Проведение политики нэпа как первого шага на пути строительства. — Трагедия вождя, экспроприированного рабами. — Глубокое презрение Ленина к Сталину и Троцкому. — Ленин умирает в плену у своего окружения. — Споры за «трон». — Безбожное правительство организует культ умершего. — Его мощи, которые разлагаются и гниют.

Мое описание Ленина, по личным моим воспоминаниям и отношениям с ним, закончено. Я привел в моей книге все наиболее характерное из того, что сохранилось в моей памяти об этой зловещей для России, а может быть, и не только для России, исторической личности…

Я воздерживаюсь от невольно напрашивающихся общих характеристик и выводов, предоставляя приведенным фактам говорить самим за себя и самому читателю сделать те или иные выводы… Мне остается только поставить заключительную точку. Но, прежде чем сделать это, я не могу не сказать, что в конце своей жизни Ленин пережил мучительную, длительную, трагическую агонию. Всем известно, как он умер. Я не был свидетелем его последних дней, его предсмертных мучений. Говорю о них со слов других. А страдания его, очевидно, были ужасны. И ужас их, их сила сводилась главным образом к чисто моральным переживаниям. Полупомешанный, но с частыми (сперва) возвратами к просветлению, он не мог не видеть того, до чего он довел Россию, он не мог не понять того, что его система идти и забирать как можно левее потерпела полный крах, принесший несчастье не одной России. Заговорило, по-видимому, и то простое человеческое, чему имя: «совесть»…

Но сильный и, сказал бы я без желания оскорбить его память, идиотски сильный волею человек, он думал и надеялся, что всегда успеет в должный момент повернуть руль в необходимом, согласно требованию момента, направлении, рассчитывая только на свои силы и глубоко презирая свое окружение, всех этих Троцких и Сталиных. И он не мог не убедиться, что не только нельзя дальше идти влево, но что наступил момент конца жестоким экспериментам, когда рулевой должен изо всей силы повернуть штурвал, чтобы, сдвинувшись с мертвой точки крайней, упершейся в тупик левизны и разрушения всего, пойти по новому пути, пути строительства и восстановления жизни… И вот, уже одолеваемый начальной стадией своей ужасной болезни, он пользовался просветлениями в обволакивающей его ночи, чтобы начать подготовлять население, а главнее подготовить «товарищей», всех тех, кого он, развратив своим «учением» и вызвав в них усердие не по разуму, всех этих «ленинцев», к необходимости пойти назад, к старым формам жизни…

И вот, еще задолго до нэпа, он в своих очередных выступлениях и речах стал указывать на те крайности, до которых довела Россию «левизна» его основной политики. Он смело, мужественно и резко стал указывать на них, как раньше определенно же вел влево. Он говорил о «детских болезнях», которые переживала и, по его словам, пережила коммунистическая партия и руководимое ею Советское правительство, от которых теперь следует решительно отказаться.

Он говорил, и доказывал, и убеждал… Но горе предводителю, который вел народ к известной туманной точке, вел, сам не веря в ее реальность, но убеждая, что она существует и видна, как путеводная звезда. И еще больше горе и несчастье тому народу, который, частью уверовавший в обман, а большею частью подгоняемый дружиной такого вождя, шел за ним… Обман обнаружился, мираж исчез, и путеводная звезда оказалась расколотым корытом жизни. Но те, кто стоял рядом с вождем и кто всеми силами, искренно или неискренно, с усердием приближенных рабов, или глупых, или главным образом лукавых, проводил взгляды вождя, пользуясь за это первыми местами, не могли, конечно, не возмутиться, когда из уст его услыхали слова, шедшие вразрез со всем тем трафаретом, с которым они уже свыклись и эксплуатация которого обеспечивала им и на будущее (как им казалось) власть и могущество… Они не могли не испугаться, ибо отказ от трафарета, казалось им, мог повести не только к уничтожению их влияния, но даже и к полному, не только моральному, но самому простому Физическому уничтожению…

И вот мы видим, что уже с самых первых попыток Ленина, своими выступлениями с новыми положениями подготовлявшего умы к повороту вправо, «апостолы и ученики» его возмутились духом и, чувствуя уже за собой силу, стали критиковать своего «учителя» и, основываясь на его же первоначальных проповедях и речах, от которых он теперь также настоятельно старался отвлечь всех и вся, стали выпрямлять и углублять его «линию», толкая и его, и других к старой, уже избитой дороге прежних «основоположений». И уже в этот подготовительный момент к необходимости поворота среди дружины возникли секты, или расколы, и появились разные «оппозиции»: троцкистская, шляпниковская и пр., лидеры которых ведут свою проповедь, исходя и развивая ее от прежнего «учения» своего вождя… Они его именуют «Великим Учителем»…

У Ленина хватило еще сил провести свой первый шаг к новой политике. И он нередко говорил близким товарищам, чьи мозги были затуманены инфернальным «ленинизмом», как, например, Красину, что нэп лишь первая ступень на пути к творческой работе по восстановлению жизни. Он, не стесняясь, говорил, что жизнь уперлась в тупик, указывая, в частности, на то, что политика разрушения дошла до такого абсурда, как полное лишение всех прав буржуазии, этого класса, еще не сыгравшего своей исторической миссии… И в минуты особой откровенности он сам себя упрекал в этом и уже решительно повернул лично фронт и старался внедрить и в головы своих учеников необходимые «поправки»…

Но было уже поздно.

Разыгравшиеся у «дружинников» аппетиты и к власти, значению и просто к самым грубым наслаждениям были уже сильнее влияния ослабевшего и с каждым днем все более падающего вождя… На него уже не обращали внимания и, как в басне, умирающего льва лягали все, не исключая и ослов… А в «придворных» кругах уже начались шепоты, интриги, стремления и разговоры о том, кто должен и может «наследовать» Ленину.

А он умирал уже. По временам он лишался языка. Но «дружинники» не оставляли его в покое и, в сущности, держали его в полном плену. Но, подлые и трусливые, они для вида и «престижа» окружали его царской роскошью и изысканным уходом, полным внешнего раболепия, выписывали для него лучших европейских врачей.

А он умирал. И мучился. Мучился сомнениями и ужасом, что «наследство» перейдет к Сталину… Троцкому… Он их обоих глубоко, как известно, презирал и вполне основательно с омерзением относился к обоим претендентам «на трон»…

И во время одного из все более и более редких проблесков ясного ума он успел составить свое политическое завещание, в котором, по слухам, настаивал на том, чтобы ни Сталин, ни Троцкий не «наследовали» ему…

Он умер.

«Безбожное» правительство и такая же партия канонизировали его и приготовили из его бренного тела кощунственные «мощи»…

Составленное Лениным подлинное завещание исчезло: его, по слухам, скрыл Сталин, который в конечной схватке борьбы за «престол» одолел, как известно теперь, всех своих «врагов и супостатов», как слева, так и справа…

А кощунственные мощи Ленина разлагаются и гниют…

Приложение

Дело Департамента Полиции

Особый отдел

О дворянине Георгии Александровиче Соломоне

9 мая 1891 года за № 4545 с. — петербургский градоначальник представил в департамент список студентов, уволенных из Военно-медицинской академии за участие в беспорядках на похоронах писателя Шелгунова. В списке этом значится и Георгий Соломон, исключенный из академии с правом обратного поступления в сентябре того же года.

Вслед за тем 24 мая 1891 года за № 9036 состоялось циркулярное распоряжение по Министерству народного просвещения о воспрещении студентам, исключенным по указанному выше делу из Военно-медицинской академии, в том числе и Георгию Соломону, педагогической деятельности, причем студенты эти были лишены права поступления в высшие учебные заведения ведомства министерства.

После исключения из академии Соломон на общих основаниях был подчинен негласному надзору полиции по распоряжению департамента от 4 июня 1891 года за № 2424.

13 августа 1891 года за № 989 Главный штаб обратился в департамент полиции с запросом о правах некоторых лиц, исключенных из высших учебных заведений, в том числе и Георгия Соломона, по отбыванию воинской повинности. Департамент отвечал 20 сентября того же года за № 3843, что все лица, более или менее причастные к студенческим беспорядкам, но не подчиненные гласному надзору, могут отбывать повинность на правах вольноопределяющихся.

В сентябре 1891 года Соломон вновь поступил в Военно-медицинскую академию, но в апреле 1892 года вышел оттуда по болезни и перешел в С.-Петербургский университет, где пробыл до февраля 1893 года, уволившись из университета согласно прошению.

11 августа 1893 года за № 566 пермский губернатор сообщал: «После неурожая 1891 года и постигшего вследствие этого некоторые уезды вверенной мне губернии бедствия появился в местном крае целый ряд молодых людей, в большинстве из так называемых неудачников и уже отмеченных тем или другим темным прошлым, которые, стараясь сблизиться с народом под видом благотворения ему, поселились в той или другой местности губернии и здесь в глуши занимаются пропагандой в народе противоправительственных идей и возбуждением неудовольствия в населении, в той или другой форме, против местных властей. К числу именно подобных лиц принадлежит состоящий уже под негласным надзором полиции бывший студент С.-Петербургской Военно-медицинской академии дворянин Георгий Александрович Соломон, прибывший из С.-Петербурга в Шадринский уезд 28 февраля 1892 года со свидетельством на проживание Хотинского уездного полицейского управления от 23 июля 1891 года за № 295.

Относительно этой личности установлено: 1) что, оказывая помощь народу из средств, получаемых им от неизвестных лиц, он, Соломон, по каким-то особым соображениям раздает пособия не всегда действительно нуждающимся, а лицам более или менее обеспеченным или могущим найти себе средства личным трудом, население же склонно думать, что всякая помощь и подобное распределение ее исходит от правительства; 2) что, относясь пренебрежительно, в той или другой форме, не только к местным уездным властям, но даже к губернской власти, высказывая, например, в народе, что он боялся губернатора только тогда, когда ему, Соломону, было 10 лет, он тем самым явно стремится подорвать в темной массе всякое уважение и доверие к властям; 3) что он же распускает слухи о будто бы допускаемых должностными лицами неправильностях при взыскании с них разных повинностей и делает в этом смысле какие-то проверки на местах, например, по Ново-Петропавловской волости; 4) что, вкравшись подобными темными путями в доверие крестьян, он влияет на них в смысле нежелательном и вредном, например, по выбору в Ново-Петропавловской же волости председательницей волостного благотворительного комитета дочери псаломщика Анциферовой — личности крайне дурной репутации, с которой он, Соломон, находится в самых близких отношениях; 5) что он же поддерживает сношения в данной местности не с людьми благомыслящими, а с подобными себе, как, например, дочерьми секретаря Шадринской уездной земской управы Федорова — Марией и Елизаветой, состоящими тоже под негласным надзором полиции; 6) так как незаметно, чтобы Соломон имел личные средства к жизни, то можно предполагать, что он существует сам и помогает указанным девицам Федоровым из средств благотворительных; 7) что он же, Соломон, является автором тех крайне тенденциозных корреспонденций, которые время от времени появляются в столичной прессе и, преувеличивая размеры бедствия по случаю неурожая с целью прилива новых пожертвований, расходуемых им совершенно произвольно и безотчетно, выставляют деятельность местной администрации в неприглядном виде».

Вследствие изложенного, губернатор ходатайствовал о воспрещении Соломону жительства в Пермской губернии.

На запрос по этому поводу начальник Пермского губернского жандармского управления 19 октября 1893 года за № 1000 донес: «Бывший студент Военно-медицинской академии Георгий Александрович Соломон впервые прибыл в Пермскую губернию в Шадринский уезд в 1892 году в феврале месяце и 28 числа этого месяца, поселившись в селе Ново-Петропавловском, открыл бесплатную столовую для нуждавшихся в помощи крестьян по случаю бывшего неурожая и голодовки; в открытой им столовой на средства неизвестных петербургских пожертвователей выдавалось ежедневно от 75 до 120 обедов, состоящих из горячего супа с мясом и хлебом, с началом полевых работ каждому рабочему он выдавал ежедневно два фунта хлеба, продовольственную помощь Соломон оказывал только тем крестьянам, которым, как способным к труду, такового пособия не отпускалось ни от земства, ни от благотворительного комитета. Для этой цели Соломон получал значительные средства из С.-Петербурга, от лиц, оставшихся неизвестными чинам полиции, единовременные высылки простирались от 300 до 1000 рублей, и однажды на его имя было выслано 600 рублей от Общества Красного Креста, так как расходование получаемых им разновременно денег контролю администрации не подлежало, то нельзя утверждать, что все эти деньги он употребил по назначению. К добровольно принятой на себя деятельности подаяния помощи нуждающимся он относился старательно, тепло, почему земство доверило ему заведование еще тремя столовыми, открытыми на средства благотворительного комитета.

С крестьянами Соломон обходился фамильярно, запанибратски, посещал их постоянно по избам, вел беседы с ними денно и нощно, больным оказывал медицинское пособие и таким путем заслужил себе в среде их расположение, неограниченное доверие и весьма скоро стал ими прозываться «наш благодетель»; нельзя было не заметить стремления его заслужить себе доверие и расположение простолюдина. Прибыл Соломон к своему посту с большим запасом книг дешевого издания, издаваемых С.-Петербургским обществом грамотности (по документам видно, что он состоит членом его), которые и раздавал крестьянам для чтения и некоторые сам прочитывал и использовал в своих беседах с крестьянами.

По объяснению их он научал крестьян, как лучше обрабатывать поле, огороды, вести хозяйство, истреблять «кобылку», разводить скот, лечить болезни, вел разговоры о трезвости, пользе чтения книг и т. п. Весной, с началом полевых работ, он посещал таковые лично и давал разные указания на месте. Все книги, которые представлялось возможным видеть у крестьян, были действительно относящимися к вышеназванным предметам. Зная характер местных крестьян, их невежественность, леность, плутоватость, невозможно с положительностью утверждать, чтобы показания их в этом случае были правдивы. Тем более что в разговорах о Соломоне они бывают крайне осторожны и сдержанны, а многие из них и вовсе отказываются отвечать на предложенные вопросы. Нельзя отвергать пользы, приносимой Соломоном своей энергичной деятельностью по прокормлению рабочей силы и таким образом поддержания их существования. Но опять нельзя сказать, чтобы проводимые им идеи и учения в крестьянскую среду, находящуюся еще в полудиком состоянии, были всегда плодотворными для их ума и развития их мировоззрений в политическом отношении. Так, на вопросы любопытных крестьян, на свои ли средства или от кого получаемые он оказывает им вспомоществование, Соломон отвечал: «Зачем вам знать, дают — так бери», «Высылают добрые люди», и были случаи, где он прямо объяснял: «Высылают добрые люди, а не правительство». Поведение и отношение к местным властям, как административным, так и полицейским, не могло служить добрым примером, так как оно было надменным, сухим и крайне сдержанным. Во многих случаях он действовал самостоятельно, не желая подчиняться распоряжениям, в некоторых случаях он самовольно изменял распоряжения земства, в нескольких случаях Соломон дозволял себе вскрывать конверты, адресованные на имя волостного правления, и прочитывать содержимые в них распоряжения, в присутствии крестьян осуждать их.

Влияние его на крестьян проявлялось во многом, так, например: по его подстрекательству в разгаре острой нужды крестьяне Петропавловской волости собрались на сельский сход и постановили учредить в селе библиотеку с читальней, книги для которой Соломон обещал сам доставить, таким же путем в том же селе сельский сход постановил закрыть все винные лавки, что по существующим законоположениям местная власть не могла утвердить, так как в селе этом бывают установленные торжки и базары.

Проживая в селе Петропавловском, Соломон изредка посещал местного священника Молчанова и бывшего волостного писаря Александра Дыхня; в более близких отношениях находился с секретарем уездной земской управы Федоровым и девицею Екатериной Матвеевной Самуйленко, прибывшею одновременно с ним из С.-Петербурга и также открывшей столовую на частные пожертвования в селе Макарьевском; к последней часто наезжал. Как Соломон, так и Самуйленко вели обширную переписку с С.-Петербургом.

В конце июля месяца Соломон выбыл из этого села в село Каргопольское, куда был назначен уездным земством на санитарный пункт для предупреждения заноса холеры из Тобольской губернии и в случаях появления ее подания медицинской помощи, с вознаграждением 100 рублей в месяц. Деятельность его на этом пункте была безупречной.

В первых числах сентября того же года он выбыл из уезда в С.-Петербург. 14 февраля 1893 года упоминаемый Соломон вновь прибыл в Шадринский уезд и поселился в той же Петропавловской волости, где крестьяне сельским приговором нарезали ему 10 десятин земли на десятилетний срок, на земле этой он обязался на собственные средства устроить лесную дачу и по истечении срока безвозмездно передать ее во владение тех крестьян, которые будут работать по устроению ее; крестьянам, производившим тут работы, Соломон платил за рабочий день мужчинам 15, а женщинам 10 и детям 5 копеек и выдавал горячую пищу. В течение лета он действительно обсадил эту дачу деревьями и произвел ирригационные работы для ее водоснабжения.

Одновременно с этим занятием он имел открытую столовую, в которой ежедневно получали от 60 до 100 человек горячую пищу и хлеб, оказывал медицинскую помощь заболевшим и устраивал рабочие артели по системе, выработанной секретарем уездной земской управы Федоровым, выдавая таковым в натуре лошадей, орудия и семена. Так же как и в 1891 году, он находился в постоянном общении с крестьянами и снабжал их книгами; таким поведением и здесь приобрел наименование «благодетеля, кормильца».

За время пребывания его в Шадринском уезде на его имя разновременно высылались из С.-Петербурга значительные денежные суммы, с точностью исчислить которые не представлялось возможности, но, во всяком случае, им получено не менее 5–8 тысяч рублей; от каких именно лиц высылались деньги, не выяснено. В одном из разговоров он указывал на своего богатого дядю — члена Государственного совета, по фамилии также Соломон; приблизительно исчисляя производившиеся им расходы, оказывается, что полученную сумму он не мог израсходовать, потому и является подозрение, что он эксплуатирует доверчивых людей. И в 1893 году он пользовался у крестьян неограниченным доверием. С прибытием его в том же году в Шадринский уезд распространился слух, что по ВЫСОЧАЙШЕМУ повелению, ввиду бывших неурожайных годов, податей собираться не будет; так, в одном из волостных правлений крестьянин, вызванный для внушения о необходимости взноса податей, высказался: «Зачем же платить, приезжий барин сказывал, что ЦАРЬ не велел податей собирать». Распространение этого слуха следует отнести к Соломону, так как в то время приезжей молодежи в уезде кроме него не было, однако ж это осталось недоказанным. Вслед за тем в среде крестьян возникает сомнение в правильном исчислении и взимании сборщиками податей. Соломон по этому поводу приезжал даже в город Пермь и об этом докладывал даже управляющему Казенной палаты, который разрешил ему навести справку в подлежащем делопроизводстве. Однажды Соломон явился в волостное правление и затребовал для проверки книги с раскладкой податей и сборов, взимаемых с крестьян, но требование его писарем удовлетворено не было.

Под влиянием его крестьяне Петропавловской волости избрали председательницей волостного благотворительного комитета дочь псаломщика девицу Александру Анциферову — женщину дурного поведения и находившуюся с ним в любовной связи, последствием которой она забеременела; Анциферова для сокрытия болезни своей выехала в С.-Петербург.

Проживая в 1893 году в Песковской волости, Соломон поддерживал самые тесные и близкие отношения с девицами Марией и Елизаветой Федоровыми, состоящими под негласным надзором. Они также заведовали в этом году столовыми, открытыми на частные пожертвования, и действовали в народе совершенно солидарно с Соломоном. Они весьма часто съезжались и проводили вместе иногда целые сутки.

С окончанием летних работ Соломон переселился в город Шадринск. Здесь проживал совместно с девицей Марией Федоровой на одной квартире и имел самые близкие отношения со всеми негласно поднадзорными, проживающими в этом городе, избегая всех иных лиц местного общества. По наблюдению всех благомыслящих лиц, Соломон является личностью подозрительной, крайне ловко достигающей своей цели и лавирующей между народом и наблюдавшей за ним местной властью. Георгий Соломон выехал в 1893 году из Шадринского уезда. Он уехал 8 сентября вместе с Марией Федоровой через Челябинск в С.-Петербург.

На донесении этом имеется резолюция господина вице-директора департамента действительного статского советника Семякина: «При личном объяснении с господином директором Соломон дал вполне удовлетворительные объяснения и заявил, что в Пермскую губернию больше не собирается». Ввиду сего господин директор изволил приказать переписку эту считать оконченной.

5 января 1894 года за № 150 с. — петербургский градоначальник представил на усмотрение департамента запрос начальника Терской области о политической благонадежности Георгия Соломона, ввиду приглашения его на должность корректора «Терских ведомостей». На означенный запрос последовал 29 января 1894 года за № 612 отзыв департамента начальнику Терской области о неимении препятствий к допущению Соломона на указанную выше должность, но вместе с тем за № 613 начальнику Терского областного жандармского управления было предложено установить за Соломоном секретное наблюдение. В Терскую область Соломон не отправился, а остался на жительство в С.-Петербурге.

28 января 1894 года за № 1116 с. — петербургский градоначальник донес, что Георгий Соломон вступил в брак с негласно-поднадзорной бывшей слушательницей училища лекарских помощниц и фельдшериц Марией Николаевной Федоровой.

21 сентября 1894 года за № 2845 тобольский губернатор обратился в департамент полиции с запросом о политической благонадежности Георгия Соломона, ввиду возбужденного названным лицом ходатайства об определении его на службу в Тобольскую губернию. На запросе этом имеется резолюция бывшего вице-директора, ныне директора департамента, действительного статского советника Зволянского: «Не зная объяснений, данных Соломоном по поводу своей деятельности в Пермской губернии, затрудняюсь высказаться окончательно по его ходатайству, но именно в Тобольскую губернию полагал бы более осторожным его не пускать». На днях опять была переписка по поводу лиц, принятых тобольским губернатором, которые, видимо, над собой никакой власти не признают. Вследствие изложенного, сообщая тобольскому губернатору краткие сведения о предыдущей деятельности Соломона, департамент в отзыве от 8 ноября 1894 года за № 7934 указал, что назначение просителя на должность, сопряженную с непосредственным соприкосновением с народом, представляется нежелательным.

1 ноября 1894 года за № 14539 с. — петербургский градоначальник сообщил: «Ввиду полученных агентурным путем сведений, что во время печальной процессии перевезения в С.-Петербургский Петропавловский собор тела почившего в Бозе Императора АЛЕКСАНДРА АЛЕКСАНДРОВИЧА будут разбрасываться листовки возмутительного содержания и что агитаторами этого дела состоят студенты Лесного института Александр Ахенбах, Анатолий Лавров, Яков Пенинский, окончивший курс в С.-Петербургском университете Яков Ставровский и бывший студент того же университета Георгий Соломон, в ночь на 1 ноября были произведены у названных выше лиц обыски, по коим ничего преступного не обнаружено, вследствие чего все поименные лица оставлены на свободе».

6 марта 1896 года за № 2382 начальник С.-Петербургского губернского жандармского управления уведомил о выезде Соломона в город Иркутск.

15 марта 1897 года за № 6255 начальник Иркутского губернского жандармского управления сообщил, что иркутский губернатор обратился к нему с запросом о политической благонадежности служащего в контроле по постройке Забайкальской железной дороги дворянина Георгия Соломона на предмет разрешения названному Соломону участвовать в городе Иркутске в народных чтениях. Соломон ведет близкое знакомство с местными негласно поднадзорными и сам состоит под наблюдением полиции.

Вследствие изложенного департамент полиции в отзыве от 9 апреля 1897 года за № 3552 на имя иркутского губернатора отклонил ходатайство Соломона о допущении его к участию в народных чтениях, так как на основании пункта 8 правил для устройства народных чтений в городах, где имеются правительственные учебные заведения, в качестве лекторов на народных чтениях могут быть допускаемы только или состоящие на государственной службе преподаватели сих заведений, или священнослужители православного вероисповедания.

16 августа 1898 года в департамент полиции получено агентурным путем письмо из Твери, от Кугушевой к Соломону в Москву, следующего содержания: «Мне нужно ехать 21 августа в Казань; не можете ли вы схлопотать мне для этого билет бесплатный; если можно, так устройте и пошлите мне сюда. Во всяком случае, ответьте мне: можно или нельзя. Мне обещала это сделать А. И., да ее теперь нет в Москве; я не знаю, где она».

Сведения подготовил Половщиков

(подпись неразборчива. — Ред.)

Особый отдел департамента полиции

Коротко об авторе

Георгий Александрович Соломон (Исецкий), дворянин, православного вероисповедания, родился в Бессарабской губернии в 1868 году. Из справки особого отдела департамента полиции известно, что он женат на бывшей слушательнице училища лекарских помощниц и фельдшериц Марии Николаевне Федоровой, состоящей под негласным надзором полиции. Отец умер. Мать Екатерина Христофоровна — в С.-Петербурге. Братья: Иван — в Нижнем Новгороде, Александр — в Хотине. Сестры: Вера — при матери, Елена, по мужу Джионот, — в Хотине, Евгения, по мужу Тушинская, — в Неском уезде, Александра, по мужу Шелестер, — в Сураже, Наталия — замужем в Одессе (сведения относятся к 1893 году. — Ред.).

По окончании курса С.-Петербургской Ларинской гимназии Георгий Соломон поступил в Военно-медицинскую академию. В 1891 году за участие в студенческих волнениях на похоронах писателя Шелгунова он исключен из академии и взят под негласный надзор полиции. В сентябре того же года восстановлен на учебе, но в апреле 1892 года по болезни он оставляет академию и переходит на учебу в С.-Петербургский университет. В феврале 1893 года согласно прошению оставляет университет.

Находясь под постоянным негласным надзором, Г. А. Соломон продолжает свою антиправительственную деятельность в Пермской, Тобольской, Иркутской, Московской губерниях. В конце 900-х годов активно участвует в петербургской группе «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Выданный полиции провокаторшей Серебряковой А. Е., Г. А. Соломон в марте 1901 года вместе с сестрой В. И. Ленина Марией Ульяновой был арестован и находился два года в предварительном заключении. «Дела» на арестованную группу не состоялось, и он в числе других был выпущен на свободу, Затем он работал в Харькове. В 1905 году — новый арест и ссылка в Сибирь, а за ней следует высылка за границу. В Брюсселе он сближается с группой РСДРП и входит в контакт с В. И. Лениным, но остается на позициях меньшевиков.

В конце 1917 года Г. А. Соломон возвращается в Россию, но от предложения войти в состав большевистского правительства он отказывается и уезжает на работу в Германию первым секретарем посольства, а затем консулом в Гамбург. После разгрома революции в Германии он арестовывается немецкими властями и несколько месяцев проводит в тюрьме Моабит. В марте 1919 года он освобождается из тюрьмы и в июле того же года возвращается в Россию. До августа 1920 года работает в Наркомате внешней торговли, а затем направляется торговым представителем в Эстонию. В 1921 году переводится в Лондон, где работает в качестве директора торгово-акционерной фирмы «Аркос».

1 августа 1923 года Г. А. Соломон по этическим соображениям (подробнее об этом в книге) оставляет советскую службу и становится одним из первых «невозвращенцев». Дальнейшие его следы теряются. Известно, что в 1930-м и 1931 годах в Париже вышли две его книги «Среди красных вождей» и «Ленин и его семья (Ульяновы)», которые и вошли в настоящее издание.

Примечания

1

Я употребляю этот термин в отношении тех, кто принял большевизм после раскола на лондонском съезде в 1902 году, когда сформировалась большевистская фракция социал-демократической партии и когда, в сущности, большевизм отличался от меньшевизма лишь в отношении тактики. К этому течению тогда же примкнули и Красин, и я. — Авт.

(обратно)

2

Напомню читателю, что именно Боровский говорил мне в Стокгольме. — Авт.

(обратно)

3

Партийная кличка Красина. — Авт.

(обратно)

4

Отмечу, что некогда я был очень близок с семьей Ленина и, в частности, с покойным М. Т. Елизаровым, мужем Анны Ильиничны Ульяновой, с которым я находился в дружественных отношениях, потому-то он и говорил со мной так откровенно. — Авт.

(обратно)

5

Как известно, существует предположение, что Ленин, проехавший через Германию в запломбированном вагоне, был нарочито послан немцами в Россию в качестве их агента и даже получил за это крупные деньги. На это и намекнул Красин в своем ответе. — Авт.

(обратно)

6

Урицкий был первый организатор ЧК. — Авт.

(обратно)

7

Вивисекция — живосечение (лат.). — Прим. ред.

(обратно)

8

Только порядка ради напомню о нэпе. С введением его буржуазия показала свою силу, устойчивость, жизнеспособность. Позволю себе сказать, что в этой новой политике, провозглашенной Лениным, немалую роль играл и Красин. — Авт.

(обратно)

9

Карт-бланш — неограниченные полномочия (фр.) — Прим. ред.

(обратно)

10

Со своей первой женой Иоффе вскоре разошелся и женился на М. М. Гиршфельд, которая сама, очевидно, по неопытности и юности подчеркивала свои отношения с Иоффе. — Авт.

(обратно)

11

Для сравнения приведу, что сам Иоффе, а также Менжинский и я получали по 1200 марок и столько же получал и «личный секретарь». — Авт.

(обратно)

12

Синекура — хорошо оплачиваемая должность, не требующая особого труда. — Прим. ред.

(обратно)

13

Вализа — почтовый мешок дипломатического курьера (фр.). — Прим. ред.

(обратно)

14

Недавно расстрелянный Блюмкин. — Авт.

(обратно)

15

Гекатомба — жестокое уничтожение многих людей (греч.). — Прим. ред.

(обратно)

16

Эта вечная тревога и ожидание расправы были явлением перманентным, и не только среди мелких служащих, но — что особенно стоит подчеркнуть и отметить — также и у весьма ответственных деятелей советского правительства. Я приведу беседу с одним близким мне товарищем и приятелем, стоявшим и сейчас стоящим на весьма высоком посту. Беседа эта имела место в Берлине. К сожалению, в силу серьезных причин, не могу привести имени этого товарища, кстати сказать, человека глубоко честного... Мы с ним часто беседовали в Берлине. Как-то раз, пораженный его крайне болезненным видом, я сказал ему: «Да вам следовало бы уехать отсюда полечиться в какую-нибудь санаторию...» — «Нет, Георгий Александрович, — грустно ответил он мне.— Нельзя мне уехать, мне надо ждать своей судьбы... решения своей участи... и это будет скоро...» — «Бог знает, что вы говорите, — сказал я, — какие-то загадки... «ждать своей участи»... какой участи?» — «Какой участи? — повторил он мой вопрос. — Наша участь такая: нам будет отпущено столько воздуха, сколько требуется для одного человека...» — «Ничего не понимаю, — возразил я. — Все какие-то загадки...»

В продолжение всего этого разговора он ходил по комнате. Но тут он вдруг остановился, подошел ко мне и, слабо и жалко улыбаясь, в упор глядя на меня, многозначительно и резко провел рукой себе по горлу, слегка высунув язык, и сказал: «Вот наша участь...» — «Не понимаю, — проговорил я в недоумении». — «Все не понимаете? — спросил он. — Я говорю, нам будет отпущено столько воздуха, сколько требуется для человеческого тела... для повешенного... Теперь понимаете?.. Да, нас ждет виселица... И мне, и вообще нам, нам нельзя уехать. Но вам, милый Георгий Александрович, вам следует уехать, и как можно скорее расстаться с нами... мы обречены и должны тянуть до последней возможности... Ведь, конечно, наша попытка окончится провалом, и нас ждет суровая расправа... Это немезида... Мы заварили кашу, и нам же следует ее расхлебывать… А вы имеете право избежать этой расправы… уезжайте…»

И примерно через год, уже в Москве, тот же мой товарищ, занимавший еще более высокий пост, опять возвратился к этой теме и снова стал уговаривать меня воспользоваться случаем и отойти от советского правительства, чтобы не делить с ним его участи… И он снова повторил свою метафору о «количестве воздуха»… Разговор этот происходил в Москве в то время, когда Деникин, успешно наступая, был уже под Тулой и когда все советские деятели от великих до малых трепетали и, не скрывая своей паники, говорили о расстрелах и виселицах. — Авт.

(обратно)

17

Ламентация — жалоба, сетование (лат.). — Прим, ред.

(обратно)

18

Это не помешало Надольному впоследствии, как увидит читатель из дальнейшего, дать распоряжение о моем аресте, заключении меня в тюрьму и долго мучить меня… — Авт.

(обратно)

19

Файф-о-клок — чаепитие между ленчем и обедом, принятое в Англии и США (англ.) — Прим. ред.

(обратно)

20

Дезавуирование — заявление о своем несогласии с действиями своего доверенного лица (фр.). — Прим. ред.

(обратно)

21

Ландау и Фюрстенберг (Ганецкий) были в родственных отношениях с Парвусом. — Авт.

(обратно)

22

Нувориш — разбогатевший на спекуляциях, богач-выскочка (фр.). — Прим. ред.

(обратно)

23

Чтобы не возвращаться больше к этому вопросу, отмечу, забегая несколько вперед, что после того как наше посольство было изгнано из Берлина, всем вышедшим уже пароходам с углем по радио было дано германским правительством распоряжение возвратиться обратно, что и было исполнено. Однако более половины пароходов успели к этому времени прибыть в Петербург и сдать товар. Но ввиду перерыва дипломатических сношений эти пароходы не получили компенсационных товаров и возвратились в Германию без груза. — Авт.

(обратно)

24

Привезенный мною с собою из Берлина секретарь был мною уволен по прибытии в Гамбург через несколько дней по прибытии. — Авт.

(обратно)

25

Германская подданная, родившаяся в России и окончившая екатеринбургскую гимназию. — Авт.

(обратно)

26

В качестве представителя советского правительства я действительно пожертвовал через редакцию одной газеты в Гамбурге, собиравшей на венки жертвам революции, 1000 марок, оговорив в препроводительном письме, что вношу эту сумму вместо пожертвования на венок как пособие вдовам и детям убитых во время гамбургской революции. — Авт.

(обратно)

27

Отмечу в виде курьеза, что фон Трейман предъявил ко мне обвинение в том, что, находясь в Хадерслебене, я оттуда руководил революционным движением в Германии и принимал даже участие в последнем путче в Берлине перед самым моим арестом. Это же обвинение предъявил мне и допрашивавший меня впоследствии главный прокурор, доктор Вейс, повторил, как курьез, с улыбкой заметив, что не требует от меня никакого ответа на этот пункт.

Впоследствии мне стало известным, что за мной следили в Гамбурге наша прислуга и ее возлюбленный, какой-то унтер-офицер, поселившийся в доме против консульства. Эти соглядатаи и наплели всяких нелепостей и небылиц на меня, приписывая мне действия, к которым я и хронологически и по условиям места не мог иметь никакого отношения. — Авт.

(обратно)

28

Профессор Депп — мировое имя, выдающийся ученый, специалист по котлам. Совершенно чуждый всякой политики и вполне лояльный в отношении советской власти, он был вскоре по возвращении из-за границы, куда он был командирован самой же советской властью для научных целей, арестован ВЧК по обвинению в сношениях с заграницей. После долгого и мучительного заточения этот престарелый ученый был, наконец, освобожден по усиленным настояниям как моим, так и Красина, его бывшего ученика по С.-Петербургскому технологическому институту. Но измученный и физически, и нравственно заключением и ночными допросами, этот выдающийся ученый вскоре после освобождения умер. — Авт.

(обратно)

29

Муж сестры Ленина. О нем см. во введении к настоящим воспоминаниям. — Авт.

(обратно)

30

Совместно, в полном составе. — Прим. ред.

(обратно)

31

Панама — крупное мошенничество с подкупом должностных лиц; злоупотребления. — Прим. ред.

(обратно)

32

В. А. Овсеенко-Антонов, с которым я познакомился в Берлине, когда он, будучи командующим одной из красноармейских армий, приезжал с какой-то комиссией для обсуждения разных вопросов (не помню уж, каких), был впоследствии полпредом и вообще все время стоял и сейчас стоит на весьма высоких постах. — Авт.

(обратно)

33

Действительно, крупный партийный работник, все время занимавший видные места. — Авт.

(обратно)

34

Де-юре — юридически, по праву формально (лат.). — Прим. ред.

(обратно)

35

Joseph Doulllet: «Moscou sans voiles».

Автор этой книги, был бельгийским консулом в России. В советские времена он был уполномоченным верховного комиссара Фритьофа Нансена. Описывая разные жестокости, которых часто он был свидетелем или которые были ему известны по его официальному положению, он документально их обосновывает, часто с указанием не только имен, но и адресов пострадавших. — Авт.

(обратно)

36

Абсентеизм — отсутствие, уклонение (лат.). — Прим. ред.

(обратно)

37

Упомяну попутно, что я, помимо этой ячейки, числился еще и в ячейке Наркомвнешторга, которая состояла всего из пяти человек — во всем учреждении только и было коммунистов. — Авт.

(обратно)

38

Так, у меня осталось в памяти, что он ввиду отсутствия танков устроил по своему изобретению род танков путем соединения обычных грузовиков, приспособив их к военным целям. Но я не техник, а потому ничего больше не могу сказать об этих приспособлениях. Но факт тот, что в трудную и критическую минуту на долю Красина выпало дело организации защиты Петербурга от нашествия Юденича. — Авт.

(обратно)

39

По закону я имел право своей властью в виде наказания посадить каждого сотрудника на срок до двух недель в ВЧК… Излишне прибавлять, что я ни разу не воспользовался этим правом. — Авт.

(обратно)

40

Размеры этой книги не позволяют мне подробно останавливаться на описании того, что творилось в этих застенках. Интересующихся я отсылаю к цитированной уже мною книге «Москва без вуали». Господин Дуйэ, сам испытавший на себе все ужасы застенков, посвятил XI главу изображению тех страданий и мучений, которые переносили жертвы ГПУ (переименованное в ВЧК) в этих застенках, как на Лубянке № 2, так и на той же Лубянке № 14, а также в Бутырках и в других тюрьмах. — Авт.

(обратно)

41

Напомню, что советское правительство объявило все частные денежные запасы собственностью государства, разрешая иметь лишь (кажется) только 10 000 рублей на одно лицо. Остальное подлежало реквизиции. Находя при обыске деньги в размере, превышающем этот лимит, власти отбирали их, а виновные засаживались в Чеку. Это касалось, главным образом, царских денег, так как ни керенки, ни тем более советские деньги, печатаемые на ротаторах и выпускаемые в чисто космических количествах, не имели никакой цены. Царские же котировались на заграничных биржах, хотя и по весьма низкой цене. — Авт.

(обратно)

42

Этим и объясняется тот факт, что при возобновлении торговых сношений правительства иностранных государств, отказываясь признавать советское правительство и его агентов, вели какую-то недостойную комедию, требуя, чтобы командируемые за границу советские агенты документально, т. с. по паспортам, числились сотрудниками Центросоюза — организации, объединяющей беспартийные кооперативные общества, т. с. сами же узаконивали эту нелепую маскировку. Таким образом, все первоначальные торговые агентства за границей считались заграничными отделениями Центросоюза, и все мы (например, Красин, Гуковский, Литвинов, я и др.) по паспортам значились членами делегации Центросоюза. И декорум этот практиковался довольно долго, причем нам, в отличие от рядовых сотрудников, выдавались дипломатические паспорта. — Авт.

(обратно)

43

«Народоправцами» называлась незначительная революционная организация, основателем которой был один из выдающихся революционеров М. А. Натансон. Группа эта была основана в середине девяностых годов прошлого столетия. Программа се была довольно путаная и представляла собою чистой воды эклектизм из социалистических и народнических теорий. Она просуществовала очень недолго. Все или почти все члены ее, во всяком случае главнейшие, были арестованы и сосланы в Сибирь. В числе их и Лежава, тогда молодой студент, грузин, которого Натансон мне аттестовал как пустого малого, большого фантазера, любящего рассказывать легенды о своих революционных приключениях, в частности о том, как его арестовали. — Авт.

(обратно)

44

Отмечу попутно научно любопытный факт, о котором мне не приходилось встречать в современной литературе. Организмы советских граждан были настолько, если можно так выразиться, «обезжирены» и так жадно усваивали жиры, если они попадали, что вводимое в желудок касторовое масло не вызывало обычного послабляющего действия — оно целиком усваивалось, и лишь после повторных значительных доз, т. е. после достаточного насыщения организма жиром, наступал известный эффект. Кстати, отсутствие жиров вызывало у женщин на много месяцев задержку в менструациях, которая проходила лишь после того, как организм довольно долгое время начинал получать жиры. — Авт.

(обратно)

45

Эталонами называются весьма точные образцы установленных мер и весов для проверки действующих в торговле, промышленности и вообще в жизни единиц мер и весов. Эталоны тщательно хранятся, и хранение их обставлено строгими, законом установленными мерами в согласии с научными требованиями. Вообще хранение эталонов представляет собою в науке целую обширную отрасль. Основные эталоны (их немного) хранятся Центральной палатой мер и весов. — Авт.

(обратно)

46

Пословица: на войне — по-военному (фр.) — Прим. ред.

(обратно)

47

В истинном смысле слова (фр.) — Прим. ред.

(обратно)

48

На весь мир, всем и каждому (лат.). — Прим. ред.

(обратно)

49

Контрассигнировать — принять на себя юридическую и политическую ответственность (лат.). — Прим. ред.

(обратно)

50

В последний раз перед описываемым свиданием я встретился с ним в 1904 году. В России была «весна», газеты заговорили свободнее, шли политические банкеты. Но гнет царского режима еще давал себя знать. Я был в Петербурге, только что выйдя из-под «особого надзора». Мне из провинции один приятель написал о каком-то возмутительном случае произвола, прося использовать его для печати. В то время только что появилась в свете новая, яркая, правдивая и серьезная газета «Наша жизнь». Я и снес свою заметку туда. Меня направили к заведующей провинциальным отделом Е. Д. Кусковой. Пробежав заметку, она резко (хотя и основательно) сказала мне: «Факт очень интересный. Но не зная вас, я не могу поместить его в газете… Кто вас знает — может быть, вы провокатор?.. Если укажете на известных мне лиц, знающих вас и могущих поручиться за вас, я приму заметку…» Конечно, она была права… В той же комнате сидел Горький, которого я знал по Крыму, и В. Я. Богучарский, с которым я тоже познакомился в Крыму (Горький привел его как-то ко мне). Почему-то Горький, присутствовавший при этой сцене, делал вид, что не знает меня… По крайней мере, он ничем не подал вида, что я ему хорошо знаком. Меня это возмутило. Была неприятна и сцена с Кусковой (хотя я ее и не виню)… Что-то во мне закипело, и, обратившись к Кусковой и глядя прямо в глаза Горькому, должно быть, очень злым взглядом, я сказал: «Да вот, чтобы далеко не ходить, меня знает Алексей Максимович Горький, а также и Василий Яковлевич Богучарский». Я сказал это таким тоном, что оба они встрепенулись, а находившийся тут же Португалов, который ходил и двигался около Кусковой с выражением бесконечной преданности, даже вздрогнул и укоризненно посмотрел на меня… Тогда и Горький, и Богучарский поторопились ко мне, стали пожимать мне руки, говоря, что после стольких лет разлуки не узнали меня… Но я был зол. Я взял свою заметку и передал ее в «Сын Отечества» Г. И. Шрейдеру, который и напечатал ее. — Авт.

(обратно)

51

Непременное условие (лат.) — Прим. ред.

(обратно)

52

Аграф — драгоценная пряжка или застежка. — Прим. ред.

(обратно)

53

Вещь, являющаяся произведением искусства (фр.). — Прим, ред.

(обратно)

54

Авантаж благоприятное положение (фр.) — Прим. ред.

(обратно)

55

Легкая двухколесная коляска, которую везет человек, держась за две оглобли; а также человек, везущий такую коляску. — Прим, ред.

(обратно)

56

Теперь, когда Л. Б. Красина нет в живых, я позволю себе нарушить эту небольшую тайну, которая вносит известную черту в характеристику покойного… Несмотря на вражду, Красин, по-видимому ценивший Рыкова как государственного деятеля, позаботился о нем. — Авт.

(обратно)

57

Марья Федоровна Желябужская (по сцене Андреева, впоследствии жена Горького) была бичом служащих Контроля, начальником которого был ее муж и на который она вместе с ним смотрела как на свою вотчину. Служащие должны были по ее поручению бегать к портнихе, модисткам и пр. и постоянно были заняты перепиской для нее ролей. Служащие же уплачивали ежемесячно врачу, которым не могли пользоваться, но который зато два раза в неделю являлся к Желябужским, как их домашний врач… Вообще это была скандальная пара… Описание их похождений могло бы составить интересную страницу в воспоминаниях о чиновничьем быте… Это не входит в тему моих настоящих воспоминаний, и упоминаю я об этом лишь вскользь, чтобы дать понять читателю, из кого состоят «старые коммунисты». — Авт.

(обратно)

58

Кажется, то же назначение, которое он получил теперь, после своего торжественного отречения от троцкистской ереси. — Авт.

(обратно)

59

Неудавшийся монархический переворот в Германии в 1920 году. — Прим. ред.

(обратно)

60

Младшие боги (лат.). — Прим. ред.

(обратно)

61

Из председателей в заместители председателя делегации — Авт.

(обратно)

62

Я обозначаю этого сотрудника лишь начальной буквой его фамилии, так как мне пришлось вскоре его экстренно уволить: он был уличен мною в весьма крупных и злостных манипуляциях… Вся история с ним такова, что по обстоятельствам весьма серьезным и совершенно исключительным я не могу о ней говорить в настоящее время. Но я описываю ее весьма подробно, и описание это оставлю в сохранном и верном месте с тем, что оно может быть опубликовано лишь через двадцать лет после моей смерти, когда оно, по моему мнению, потеряет злободневный интерес и неспособно будет уже никому повредить и когда за этим эпизодом останется лишь некоторое историческое значение. — Авт.

(обратно)

63

Письмо это цитирую на память. — Авт.

(обратно)

64

Кассиром в Ревеле был мой старый знакомый ло Берлину, товарищ Сайрио, у которого, кстати сказать, касса, по ревизии, произведенной впоследствии командированным по моему настоянию членом коллегии Рабочс-крестьянской инспекции, товарищем Якубовым, человеком очень честным, оказалась в полном порядке. — Авт.

(обратно)

65

Много позже, когда я был уже в Лондоне, Н. П. Шелль обратился ко мне с письмом, в котором, сообщая, что вынужден преследовать Саковича судом за присвоение себе звания доверенного и директора его банка, просил меня дать письменные показания о нем, что я немедленно и исполнил. — Авт.

(обратно)

66

Недавно я из газет узнал, что он скончался. — Авт.

(обратно)

67

И. И. Фенькеви и сейчас жив и, конечно, — в этом я не сомневаюсь, зная его глубокую порядочность, — не откажется подтвердить мои слова. — Авт.

(обратно)

68

Учение о цементе, о многообразных сортах его, с его сложными условиями приемки, представляет собою объект специальной науки, и обычно в договорах или заказах указывается подробно требуемое качество цемента и все технические, весьма сложные и многообразные, условия его приемки. В технических школах учение о цементе представляет собою отдельный обширный курс, который читается студентам один или два года. О цементе обширная литература. — Авт.

(обратно)

69

Кодификация — систематизация законов государства (лат.). — Прим. ред.

(обратно)

70

Форс-мажор — в праве — чрезвычайные обстоятельства, непреодолимое препятствие (фр.). — Прим. ред.

(обратно)

71

Констриктор — букв.: мышца, сжимающая канал глотки (лат.). — Прим. ред.

(обратно)

72

Скажу кстати, что Якубов, обревизовав и мою отчетность и дела, составил особый акт, в котором было сказано, что все оказалось у меня в образцовом порядке. — Авт.

(обратно)

73

Амикошонство — чрезмерная фамильярность, бесцеремонность в обращении (фр.) — Прим. ред.

(обратно)

74

Бреслав — по профессии кожевник, человек малограмотный. В настоящее время, судя по газетам, он назначен заместителем торгпреда а Париже. — Авт.

(обратно)

75

Моя покойная сестра Вера Александровна покончила с собой в 1907 году. Ее муж, бывший профессор Киевского политехникума, был одним из выдающихся русских химиков. Уволенный по приказу Кассо, он в начале войны поступил на службу к Нобелю со специальным заданием разработать вопрос о нефти. Его открытия в этой области обратили на себя внимание всего ученого мира. Но революция остановила его работы. Так же, как и моя сестра, он был большевик (классический) по своим убеждениям, но не мог присоединиться к необольшевизму, т. е. ленинизму, и оставался в стороне от правительства, ведя какую-то научную работу в Петербурге при ВСНХ. Он крайне бедствовал, хотя и был близким другом Ленина, часто скрывавшегося у него в Киеве. Наконец, он получил научную командировку в Германию. Он должен был немедленно выехать, но накануне отъезда был арестован по делу Таганцева и через четыре дня, по обвинению в «экономическом саботаже», был расстрелян. — Авт.

(обратно)

76

Я обвиняю! (Фр.) — Прим. ред.

(обратно)

77

Обвинений.

(обратно)

78

Позже заместитель торгпреда в Париже. — Авт.

(обратно)

79

Персонаж пьесы А. Н. Островского «Лес». — Прим. ред.

(обратно)

80

Оценщик бриллиантов (фр.). — Прим. ред.

(обратно)

81

Было немало уникумов, известных в истории бриллиантового дела и носивших свои собственные имена. Абрагам часто во время приемки их говорил: «Этот камень я хорошо знаю (столько-то лет), я его купил (у такого-то, тогда-то), а затем продал… великой княгине… великому князю… графу, графине…» и следовал подробный рассказ. — Авт.

(обратно)

82

Если и не правда, то хорошо придумано (ит.). — Прим. ред.

(обратно)

83

Здесь, вводящий в заблуждение, любитель словесных ухищрений. — Прим. ред.

(обратно)

84

Как человек, следивший за переустройством этого дома, считаю долгом, в интересах восстановления истины, сказать, что подвалы в нем были устроены действительно очень прочно и снабжены бронированными тяжелыми дверями. Но делалось это ввиду того, что предполагалось поместить в том же «Совьет-хаузе» банк, которому и нужны солидные погреба для хранения ценностей. В мое время в этих погребах хранились контрольные образцы заказанных товаров, надлежаще опечатанные. — Авт.

(обратно)

85

Скобелев М. И. — бывший меньшевик. Он был при Временном правительстве министром труда. Затем он был заведующим негласного отдела «Аркоса» в Париже. В настоящее время он находится в Москве, не знаю, на какой должности. — Авт.

(обратно)

86

Страшно сказать (лат.). — Прим. ред.

(обратно)

87

Креатура — ставленник кого-либо, тот, кто выдвинулся благодаря чьей-либо протекции (лат.). — Прим. ред.

(обратно)

88

Позволять делать кто чего хочет, позволять идти кто куда хочет (фр). — Прим. ред.

(обратно)

89

Кстати, скажу о дальнейшей судьбе Квятковского, из чего видно, что я оказался пророком. Это было, впрочем, не трудно. Спустя года полтора после моего ухода с советской службы его заманили в Москву под предлогом повысить его. Там он был арестован и ему инкриминировали массу всякого рода мошенничеств. Путаясь и стараясь обелиться, он стал валить на Красина всякие мерзости, стараясь его утопить и тем реабилитировать себя и спастись от расстрела. В мировой печати много говорилось о его деле и даже появилось известие, затем опровергнутое, о его расстреле. Но правды в деле Квятковского никто не знает, и я в том числе. А правда была желательна, ибо она открыла бы точно, что представлял собою этот советский герой. — Авт.

(обратно)

90

Так, я разработал в этом отделе часть об образцах, установив самую строгую систему и порядок их регистрации, опечатывания (ведь я имел дело просто с мошенниками) и хранения, для чего я использовал один из подвалов «Совьет-хауза», куда, кроме моих доверенных сотрудников, никто не имел права входа. Вот эти-то подвалы, о которых я уже говорил, и причинили столько хлопот английской полиции. — Авт.

(обратно)

91

Алармист — лицо, склонное к панике, распространяющее непроверенные, необоснованные слухи, высказывающие тревожные настроения (фр.). — Прим. ред.

(обратно)

92

См. Еванг. от Луки. Гл III. 9. — Авт.

(обратно)

93

В. И. Ульянов, широко известный под псевдонимом Ленин, был арестован в декабре 1896 г. в С.-Петербурге вместе со своими товарищами (Г. М. Кржижановским, Я. M. Ляховским, покойным Н. Е. Федосеевым и др.) по делу «Петербургского союза борьбы за освобождение рабочего класса» и сослан на пять лет в Минусинск. Это было первое социал-демократическое дело в России, и вся эта группа ссыльных в Сибири была известна под кличкой «декабристов». — Авт.

(обратно)

94

Соломон Г. А. Среди красных вождей: Личные воспоминания о пережитом и виденном на советской службе: В 2 ч. Париж: Мишень, 1930.

(обратно)

95

В настоящее время П. Г. Смидович играет в Москве в советском правительстве весьма выдающуюся роль. — Авт.

(обратно)

96

Дело о покушении 1 марта 1887 года. — Авт.

(обратно)

97

По этому делу, которое жандармы, для шика, называли «делом 1 марта 1901 года», намекая на его важность, было арестовано более 30 человек, и, по существу, оно являлось делом «по ликвидации «Московского союза борьбы за освобождение рабочего класса». В числе арестованных были П. В Луначарский (брат Анатолия), его жена С. Н. Луначарская (ныне жена упомянутого выше Смидовича), В. Я. Исакович, М. И. Ульянова, М. Т. Елизаров, А. Р. Гоц (находящийся в руках большевиков), один из Висоцких, моя первая жена М. Н. Соломон и я. Остальных привлеченных к этому делу я не знаю или не помню. По некоторым данным я предполагаю, что два крупных предателя приложили свои руки к этим арестам: Азеф и Серебрякова. С Гоцем и Висоцким я не имел никаких сношений и лишь едва знал их как товарищей молодого И. И. Фундаминского (Бунакова), которого я знал как талантливого мальчика-школьника, как брата Матвея Исидоровича Фундаминского и его сестер, с которыми я находился много лет назад в теплых дружественных отношениях (нереволюционных) Серебрякова находилась в сношениях с марксистами, Азеф же, как известно, был видным членом партии социалистов-революционеров, к которой принадлежали и Гоц, и Висоцкий, и некоторые другие, имена которых я забыл. Вот поэтому я и предполагаю, что Года, Висоцкого и других социалистов-революционеров предал Азеф, а остальных арестованных, принадлежавших к марксистам, — Серебрякова. А охранное отделение (во главе его стоял тогда знаменитый Зубатов) уже старалось сварганить из всех арестованных 1 марта одно общее дело, в интересах, очевидно, выслуги. Мои товарищи по революционной работе были, за исключением тогда еще очень молодой М. И. Ульяновой, привлеченной, надо полагать, по недоразумению, так же, как и Елизаров, ибо мы с обоими никаких революционных дел не вели, состоя лишь просто знакомыми, — были все люди, уже вышедшие из периода молодости, все стреляные воробьи, непугливые и осторожные в своих показаниях и потому не запутавшие друг друга. Жандармам так и не удалось создать «дела», и все ограничилось довольно продолжительным заключением, и «дело» года через два было совсем прекращено. — Авт.

(обратно)

98

1 марта 1887 г., как известно, состоялось неудачное покушение на императора Александра III. Заговорщики были схвачены (благодаря распорядительности известного генерала Грессера, получившего сведения о готовящемся покушении загодя и направившего царя по другому пути), не успев приступить к своему намерению. Их было пять человек: студенты Ульянов, Генералов, Швырев, Остапов и Андрюшкин. Я был в то время гимназистом Ларинской гимназии (С.-Петербург) и случайно познакомился с Генераловым (не помню, по какому поводу, но не имел ни малейшего понятия о том, что он состоит в заговоре). У него я видел мельком и А. Ульянова. Впоследствии уже от М. Т. Елизарова я узнал, что он был близким товарищем и другом привлеченных по этому делу пяти студентов и что только по счастливой случайности он не был арестован. В этой группе заговорщиков А. Ульянов считался душой всего дела, исполняя ту же роль, какую играл в убийстве Александра III гениальный Кибальчич. — Авт.

(обратно)

99

См. мою книгу «Среди красных вождей». — Авт.

(обратно)

100

В настоящее время находится в Москве, где состоит начальником ГПУ — Авт.

(обратно)

101

По долгу правдивого летописца отмечу, что элемент самопожертвования является отличительной чертой характера Менжинского в его сношениях с близкими людьми. Так, мне вспоминается, как тот же Менжинский в Москве, прибыв из Киева, страдая сильной грыжей, стал перетаскивать свой и своих товарищей багаж, в то время как молодые товарищи спокойно шли налегке. Он поплатился за это болезнью, которая продержала его несколько недель в постели. И он сносил свои страдания без ропота, с присущей ему мягкой улыбкой. — Авт.

(обратно)

102

Видным и талантливым представителем анархо-максимализма был молодой талантливый философ Рысс, писавший под псевдонимом Марфа Борецкая. Как известно, он был повешен в Киеве. Отмечу, что Рысс, как он признавался сам, был в сношениях с русской охранкой, но, по его словам, лишь в интересах революции. Я его немного знал (Харьков, 1904–1905 гг.) и помню его как яркого, талантливого человека и увлекательного оратора. — Авт.

(обратно)

103

Речь идет о нашумевшем в свое время романе А. А. Малиновского (Богданова) «Красная звезда», в котором автор талантливо воспроизводил социалистическую утопию. Роман очень захватил молодежь того времени. — Авт.

(обратно)

104

Я нарочно так подробно привел эту декларацию Ленина. Она любопытна как антитеза всему современному ленинизму, сталинизму и пр. Она интересна и для сопоставления ее с ответом Ленина мне, когда вскоре после большевистского переворота я, приехав в Петербург, беседовал на эту тему с Лениным. Позволю себе сослаться на это место из моих воспоминаний («Среди красных вождей») и привести наш разговор:

«Скажите мне, Владимир Ильич, как старому товарищу, — сказал я, — что тут делается? Неужели это ставка на социализм, на остров «Утопия», только в колоссальном размере, — я ничего не понимаю...

— Никакого острова «Утопии» здесь нет, — резко ответил он тоном очень властным. — Дело идет о создании социалистического государства. Отныне Россия будет первым государством с осуществленным в ней социалистическим строем... А, вы пожимаете плечами! Ну, так вот, удивляйтесь еще больше! Дело не в России, на нее, господа хорошие, мне наплевать, — это только этап, через который мы проходим к мировой революции...

Я невольно улыбнулся. Он скосил свои узенькие маленькие глаза монгольского типа с горевшим в них злым ироническим огоньком и сказал:

— Вы улыбаетесь! Дескать, все это бесплодные фантазии. Я знаю все, что вы можете сказать, знаю весь арсенал тех трафаретных, избитых, якобы марксистских, а в сущности буржуазно-меньшевистских ненужностей, от которых вы не в силах отойти даже на расстояние куриного носа… Мы забираем и заберем как можно левее!..

Улучив минуту, когда он на миг смолк, точно захлебнувшись своими собственными словами, я поспешил ему возразить:

— Все это очень хорошо. Допустим, что вы дойдете до самого что ни есть левейшего угла… Но вы забываете закон реакции, этот чисто механический закон отдачи. Ведь вы откатитесь по этому закону черт знает куда!..

— И прекрасно! — воскликнул он. — Прекрасно, пусть так, но в таком случае это говорит лишь за то, что надо еще более забирать влево!.. Это вода на мою мельницу…» — Авт.

(обратно)

105

Ленин, как и его жена, Надежда Константиновна, очень, но тщетно хотели иметь ребенка. — Авт.

(обратно)

106

Упомяну о Петровском (Григорий Иванович. — Ред.), который теперь является председателем Украинского Совнаркома, по принципу: на безлюдье и Фома человек. Он демонстрировал свое полное ничтожество во время процесса, инсценированного царским правительством, по обвинению фракции в государственных преступлениях (в 1916 г. — Ред.). Мне лично передавали о той приниженной роли, которую играл этот «трибун» на суде. — Авт.

(обратно)

107

Несмотря на такое мнение о нем, Ленин назначил его руководителем образования и воспитания русского юношества!. — Авт.

(обратно)

108

Личность эта по своим похождениям почти легендарная. Известно, как он, арестованный в Берлине, чтобы его не выдали русской полиции, добивавшейся этого два года, находясь в тюрьме, притворялся сумасшедшим: он все время идиотски смеялся, приручил пойманного им воробья, не расставаясь с ним даже во время допросов, в комиссии для освидетельствования его умственных способностей танцевал и прыгал, как дурачок, ел всяких насекомых, и таким образом он добился того, что его не выдали. — Авт.

(обратно)

109

И сейчас ведь большевики «во имя цельности» партии преследуют всякое проявление свободы мнений и убеждений. Авт.

(обратно)

110

«Хромушка», или «Хром», было шутливое домашнее прозвище Красина, с которым обращались к нему и родные, и такие близкие друзья, как я. Реалистом он очень увлекался химией, и, возясь с хромом, он вечно приставал ко всем домашним со своим хромом, почему его и прозвали так. — Авт.

(обратно)

111

Красин, я знал это, часто в ЦК и на съездах жестоко схватывался с Лениным, который еще в Брюсселе характеризовал его словами «башка, но великий буржуй…», из-за чего тогда у меня вышел с ним тоже спор. Отойдя в эту эпоху далеко от революции, Красин при встречах и разговорах со мной, очень часто возвращаясь к воспоминаниям своего видного участия в революции, в свою очередь крайне резко отзывался о Ленине, подчеркивая его нетерпимость, его «нелепое самодержавное генеральство», часто подкрепляя свои характеристики ссылками на их общего близкого товарища Глеба Максимилиановича Кржижановского, также относящегося, по словам Красина, к Ленину весьма скептически в то время. — Авт.

(обратно)

112

Необходимо отметить, что далеко не все большевики были «ленинцами» и шли в ногу с ним. Так, уже в то время против Ленина выступали Каменев, Гольденберг, Красин, Красиков, я и другие и вся группа «Новой жизни». Замечу, что мы (Красин, я и др.) были чисто классическими большевиками, принимавшими большевизм лишь таким, каким он был до революции, и стояли враждебно к «необольшевизму», или, если угодно, «ленинизму». — Авт.

(обратно)

113

Старинная партийная кличка — псевдоним Красина. - Авт.

(обратно)

Оглавление

Среди красных вождей

  Вместо предисловия

  Введение

  Часть первая Моя служба в Германии

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

  Часть вторая Моя служба в Москве

    X

    XI

    XII

    XIII

    XIV

    XV

    XVI

    XVII

    XVIII

    XIX

    XX

    XXI

    XXII

  Часть третья Моя служба в Ревеле

    XXIII

    XXIV

    XXV

    XXVI

    XXVII

    XXVIII

    XXIX

    XXX

    XXXI

    XXXII

    XXXIII

  Часть четвертая Моя служба в Англии

    XXXIV

    XXXV

    XXXVI

    XXXVII

    XXXVIII

  Послесловие

Ленин и его семья (Ульяновы) Эссе

  Вместо введения Первое знакомство с семьей Ульяновых в Москве

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Заключение

Приложение

  Дело Департамента Полиции

Коротко об авторе Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg