«Т. Г. Масарик в России и борьба за независимость чехов и словаков»

Т. Г. Масарик в России и борьба за независимость чехов и словаков (fb2) - Т. Г. Масарик в России и борьба за независимость чехов и словаков 3066K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Евгений Федорович Фирсов

Е. Ф. Фирсов Т Г. Масарик в России и борьба за независимость чехов и словаков

К 100-летию выхода в свет труда Т. Г. Масарика «Россия и Европа»

Книга написана в соответствии с планом научно-исследовательских работ кафедры истории южных и западных славян

Исторического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова.

Рецензенты

доктор философских наук, профессор М.А. Маслин (Московский государственный университет им. М.В. Ломоносова)

кандидат исторических наук, доцент О.В. Павленко (Российский государственный гуманитарный университет)

Предисловие Задачи исследования и источниковая база

Данная монография – результат исследования проблемы рецепции Т.Г. Масарика в России, начатой в предыдущей книге «Т.Г. Масарик и российская интеллектуальная среда. По архивам Чехии и России». Ч. 1. «Томаш Масарик и Эрнест Радлов в научной и дружеской переписке» (М., 2005).

Ныне даже гуманитарии затрудняются внятно сказать, сколько раз на рубеже XIX–XX вв. в прежней России бывал Т.Г. Масарик. (Совсем недавно на презентации одного сборника по славистике в посольстве Словакии мне пришлось после выступления историка вносить уточнения на этот счет.) И на этот вопрос обычно отвечают, в лучшем случае, что Масарик бывал в России два раза и оба в конце XIX в.

В исследовательском плане ни чешскому ученому-социологу Масарику, ни данному хронологическому периоду совсем не повезло. Т.Г. Масарик в советское время упоминался с негативным подтекстом, ибо не на шутку велась идейная борьба с его философским наследием «гуманной демократии»[1]. Период 900-х гг. оставался в тени первой русской революции, и исследование хронологического отрезка революционного спада и так называемой «думской монархии» практически было отброшено или, если и упоминалось, то с предвзятым подходом. От периода «думской монархии» с его православием и царизмом в советской историографии открещивались как могли.

В то же время это был несомненно период заметного оживления чешско-русских связей, и приезды Т.Г. Масарика тоже были их проявлением. Однако эта проблематика затрагивалась лишь применительно к литературным контактам, и прежде всего в отношении первого визита Масарика (конца XIX в.) к Л.Н. Толстому. Следует отметить в этой связи труд петербургской исследовательницы и литературоведа И. Порочкиной, а в чешской историографии книгу основательного масариковеда Я. Опата[2].

Однако последующие приезды Т.Г. Масарика в Россию никак не затрагивались. Казалось бы, в нынешние времена ситуация должна бы измениться, но этого не произошло. В литературе долгое время не было даже упоминаний об отдельных визитах Масарика. Недавно в Праге на чешском языке появилась книга известного исследователя из Карлова университета В. Доубека[3]. Однако эти сюжеты также не затронуты в работе.

Таким образом, казалось бы, наиболее значимое пребывание Масарика в России в 1910 г. осталось совсем не освещенным в историографии. Поэтому перед автором данной монографии стояла задача восполнить существующие пробелы и осветить обстоятельства всех четырех визитов Масарика в Россию. Этому способствовало значительное расширение источниковой базы, прежде всего была открыта долголетняя переписка Масарика с философом Э.Л. Радловым. Она была обнаружена в Санкт-Петербурге и Праге, переведена мной с немецкого языка и содержится в приложении к первой части монографии[4]. Были выявлены опубликованные на чешском языке мемуары известного российского слависта Д. Вергуна, жившего в эмиграции в ЧСР при Масарике, и другие источники на русском и чешском языках. Особенно ценный в информативном плане материал содержат дневниковые заметки чешского писателя, поэта и переводчика Ф. Таборского, находившегося в России в 1910 г. на научной стажировке. Заметки написаны от руки на чешском языке совсем мелким почерком. Они хранятся в Литературном архиве Памятника национальной письменности в Праге. До этого документ использовался лишь фрагментарно (в связи с проблематикой неославизма), видимо из-за палеографических трудностей. Многие сюжеты и русские имена даже не были толком расшифрованы. Значительная часть путевых заметок касается пребывания Т.Г. Масарика в Санкт-Петербурге и конфиденциальных бесед с ним Таборского.

В монографии поставлена проблема восприятия фигуры Т.Г. Масарика и его творческого наследия в России. Эта проблема не разрабатывалась, в то время как она заслуживает систематического подхода с привлечением неизвестного ранее круга источников, и прежде всего архивных фондов как в России, так и в Чехии. Отчасти этот вопрос уже поднимался на международных и российских научных конференциях[5], в том числе и мною[6].

Если в первой части данного труда исследование проблемы восприятия Масарика в научной среде России рассмотрено на примере длительных дружеских и научных контактов и переписки двух философов Масарика и Радлова, как олицетворения чешско-русских контактов, то в данной части монографии осуществлен расширенный подход к исследованию учитывающий заметное нарастание чешско-русских связей в 1890-е – 1900-е гг.

В правильности выбора темы и траектории исследования данного труда нас убеждает то обстоятельство, что после выхода 1-й его части в Праге был задуман наконец исследовательский проект по изданию всей переписки Т.Г. Масарика с представителями славянских земель, включая Россию.

Стоит отметить, что в историографии все исследования велись в основном лишь в русле неославизма[7] (причем в значении польского уничижительного термина), в то время как неославянское движение следовало бы рассматривать как славянское сближение.

Перед автором стояла весьма трудоемкая задача продолжить обследование российских и чешских рукописных фондов и архивов с целью выявления исторических источников и изыскания новых материалов о связях Т.Г. Масарика с Россией и восприятии здесь его фигуры и научного творчества. Настало время для преодоления односторонней трактовки периода «думской монархии» как сугубо застойного, причем и в отношении чешско-российских связей после событий 1905 г.

На фоне развития этих связей стержневыми для данного хронологического периода стали приезд в Россию Масарика в 1910 г. и борьба за издание здесь его труда «Россия и Европа». В связи с этим перед нами вставала задача продолжить тщательное обследование архивных фондов, чтобы развеять подобный негативно-мифологизирующий подход. Предстояло также выяснить, как же все-таки обстояло дело с изданием «России и Европы» в России и с переводом главного труда Масарика на русский язык. До сих пор этот вопрос оставался лишь на уровне догадок и предположений. Обычно констатировалось, что работа с переводом труда велась, но никаких веских доказательств в подкрепление этой версии в историографии так и не было выдвинуто[8].

Сделано ценное открытие: перевод труда осуществлялся с помощью В. Бонч-Бруевича. Был подготовлен план-проспект «России и Европы». То есть дело с изданием «России и Европы» продвигалось. Это первое свидетельство подобного рода!

Нашим выводом стало утверждение, что Т.Г. Масарик, несмотря на то что главный труд всей его жизни в тогдашней России так и не вышел, получил известность и стал популярной фигурой в российской ученой среде еще в то время. Однако поныне (особенно в чешской историографии) присутствует необоснованный тезис о том, что Т.Г. Масарик был совсем неизвестен в прежней России[9], и его имя как ученого так и не укоренилось в дореволюционном российском общественном сознании.

Стержневой в монографии стала также тема борьбы в чешской и словацкой диаспоре за программную линию Т.Г. Масарика – то есть за национальное самоопределение чехов и словаков и создание независимого государства.

Если во времена царизма путь Масарику в Россию (после выхода «России и Европы» в Германии) был заказан (это стало достоверно подтвержденным фактом), то после Февраля Масарик поспешил перенести место пребывания в эмиграции из Лондона в Санкт-Петербург.

В Отделе письменных источников Государственного Исторического музея (далее – ОПИ ГИМ), как это ни покажется странным, в фонде «Документы периода подготовки и проведения Октябрьской революции» под номером 454 мной были открыты важные источники по проблематике чешско-словацкого национального движения в России.

Данная тема в советских условиях долгое время оставалась под запретом, поскольку рукописные журналы чешских добровольцев хранились в «Деле Мамонтова». Многие полагали, что Мамонтов – это не кто иной, как белый генерал К.К. Мамонтов, что в те времена отпугивало людей. Никому и в голову не приходило, что речь в данном случае шла о полковнике русской армии, а затем чешско-словацких легионов Николае Петровиче Мамонтове. И, как правило, при его упоминании в именных указателях разных изданий практически до 2000-х гг. отсылка давалась на генерала с инициалами К.К. В хронологическом плане самый недавний просчет подобного рода относится к одной из статей петербургских авторов.

Важной частью источников стали обнаруженные автором в ОПИ ГИМ неизвестные ранее исследователям оригинальные материалы, составляющие личное наследие Ярослава Папоушека (1890–1945), видного чешского историка, участника движения чехов и словаков в России в годы Первой мировой войны. Он был призван на войну, когда был студентом Австрийского исторического института. Осенью 1914 г. сдался в плен на галицийском фронте и находился затем в сибирских лагерях для военнопленных в Таре и Тюмени Тобольской губернии. Летом 1916 г. Я. Папоушек вступил добровольцем в чехо-словацкий полк российской армии и сразу был переведен в так называемый корпус сотрудников при правлении Союза чешско-словацких обществ в России. В 1917–1918 гг. он был личным секретарем Т.Г. Масарика в России с постоянным пребыванием в Петрограде, а также секретарем филиала Чехо-словацкого национального совета в Москве вплоть до вооруженного конфликта чехо-словацких легионеров с большевиками. Летом 1918 г. Я. Папоушек был арестован и до декабря 1918 г. находился в Бутырской тюрьме. Его письма из Бутырок также сохранились[10]. Обнаруженные материалы были изъяты, видимо, в связи с арестом Папоушека и после его отъезда в самом конце 1918 г. в Прагу (как и материалы его спутницы, ставшей его женой, – русской славистки Н.Ф. Мельниковой-Кедровой-Ривнач) остались в России. В 1990-е гг. они стали доступны исследователям, и автору довелось оказать научную помощь в их идентификации, переводе и архивной обработке[11].

Изученные материалы, охватывающие период Первой мировой войны (включая личные дневниковые записи Папоушека), позволяют по-новому (как бы «изнутри») взглянуть на ключевые проблемы борьбы чехов и словаков в России за общее дело создания независимого чехо-словацкого государства. Это касается положения военнопленных, расстановки общественно-политических сил внутри колонии «русских» чехов и словаков, отношения к национальному движению этих народов как русской общественности, так и официальных кругов.

Материалы фонда проливают свет на многие аспекты развития национального движения чехов и словаков в России и их борьбы за программную линию Т.Г. Масарика на разрыв с австрийским прошлым, за создание независимого государства, за окончательное национальное самоопределение.

С приближением памятной даты начала мировой войны 1914 г. архивные материалы личного секретаря Т.Г. Масарика, военнопленного историка Я. Папоушека становятся все более значимыми. В отношении самой влиятельной зарубежной чешской и словацкой диаспоры на российских просторах и ее борьбы за программную линию Масарика заграничного движения Сопротивления на достижение государственной самостоятельности этот объемный и ранее недоступный источниковый блок по многим параметрам может конкурировать с пражскими фондами (а в чем-то и превосходит) по т. н. I-му движению Сопротивления Военно-исторического архива. Фонд Я. Папоушека существенно обогащает наши представления о чешско-словацких геополитических аспектах в годы вплоть до создания независимого государства 28 октября 1918 г. с Т.Г. Масариком во главе.

В предлагаемом исследовании именно борьбе за влияние Масарика в землячестве чехов и словаков в разгар войны в 1915–1917 гг., когда лично для Масарика, Россия была недоступной страной, уделено значительное место. Без перипетий политической жизни «русской» диаспоры будет непонятен решающий этап борьбы за достижение чехо-словацкой государственности в годы пребывания Масарика в России уже после Февраля, в 1917–1918 гг.

В заключительной (V-й) части мной развита ранее не поднимавшаяся историками исследовательская тема восприятия независимой Республики и фигуры бывшего ученого, а теперь президента Чехословакии русскими «пражанами» (в большинстве своем – бывшими эсерами или близкими им по духу) в кардинально изменившихся условиях. Они знали Т.Г. Масарика как эмигранта в России в годы войны, да и накануне ее, а теперь выходцам из русской научной элиты пришлось искать эмигрантский приют «под крылом» у президента Масарика.

В этом направлении предстоит еще немало сделать, поскольку до сих пор не были выявлены важнейшие исторические источники, а довольствоваться беглыми характеристиками и высказываниями тех русских эмигрантов, которые в прямом смысле слова сидели на чемоданах и ждали или своего желаемого возвращения в Россию, или окончательного следования в эмиграцию на Запад, никак нельзя. И стоит сказать, что выявление и поиск добротных и вдумчивых воспоминаний о Республике и Масарике потребовали немало усилий. Лишь в настоящее время научные круги приступают к изучению данной исследовательской проблематики, чему предполагается посвятить даже особые международные научные симпозиумы (например, в городке «масариковедов» на его родине в Годонине в Моравии на тему «Масарик и первая республика. Рефлексия и интерпретация»)[12]. Наконец, Институтом Т.Г. Масарика в Праге запланирована международная конференция по проблематике «Масарик и славянские народы».

Работа над монографией из-за трудоемкости архивных изысканий в России и Чехии заняла свыше десятилетия и по мере возможности осмысление проблематики продолжается.

Перейдем к изложению источниковой базы монографии. Из российских архивов наряду с центральными, давно ставшими востребованными архивами, такими как Архив внешней политики Российской империи (далее – АВПРИ), Центральный государственный военно-исторический архив (далее – ЦГВИА), стоит выделить наиболее активно использованные в труде материалы Государственного архива Российской Федерации (далее – ГАРФ) – фонд 579 П.Н. Милюков, фонд 5907 В.В. Водовозов, фонд 147, 200 и ряд других. До сих пор недостаточно исследованным является богатейший фонд Российского государственного военного архива (далее – РГВА), из которого проработан фонд 1198 – материалы по образованию Чехо-словацкого государства, включая документы о Масарике и Штефанике. Из фондов Центрального исторического архива Москвы (далее – ЦИАМ) были привлечены материалы о деятельности славянских обществ и прежде всего об Обществе Яна Гуса в Москве – фонд 1372. Были введены также в научный оборот архивные материалы ИРЛИ – Пушкинский Дом (письма Масарика из фонда 252). В архиве ОПИ ГИМ проанализирован богатейший фонд дореволюционного деятеля славянского движения, главы Русского родословного общества Л.М. Савелова. В Научно-исследовательском отделе рукописей Российской государственной библиотеки (далее – НИОР РГБ) были выявлены и впервые введены в научный оборот фонды Н.С. Русанова (ф. 218, 678), где вместе с редкими рукописными воспоминаниями мной были обнаружены редчайшие фотографии зрелого Масарика 1930-х гг., найденные в НИОР РГБ архивохранилища рукописных книг, архивных фондов и коллекций. В этом же архиве в фонде В.Д. Бонч-Бруевича (ф. 369) сенсационный документ, ставший неожиданным открытием, а именно – план-проспект труда Т.Г. Масарика «Россия и Европа» (Россия и Европа. Проблемы философии русской истории и религии), свидетельствующий о том, что в России была начата работа по изданию русского перевода этого солидного труда. Отклики о Масарике были обнаружены в фонде А.П. Чехова, а также в фонде Н.И. Кареева (ф. 119).

Из пражских архивов был подробно обследован архив Института Т.Г. Масарика (Archiv Ústavu T.G. Masaryka – Praha), особенно фонд TGM. Korespondence. В центральном архиве Чешской Академии наук, который теперь является составной частью Института Т.Г. Масарика, использованы материалы из фонда известного чешского историка Ярослава Голла и фондов других чешских историков, особенно периода накануне Первой мировой войны, самой войны и последовавшего межвоенного периода. Из Литературного архива Памятника национальной письменности (Literární archiv Památníku národního písemnictví v Praze) привлечены материалы фонда Н.Ф. Мельниковой-Папоушковой, особенно корреспонденция. Ценнейшими для исследования затронутой в монографии проблематики явились «Путевые заметки» (Poznámky z cesty do Ruska) известного чешского поэта и переводчика Ф. Таборского. Из архива Национального музея в Праге (Archiv Narodního Muzea – Praha) привлечены материалы С. Вилинского и других деятелей из фонда «К. Крамарж», а также материалы фонда А. Рашина. Кроме того, был использован ряд материалов Центрального государственного архива в Праге (Státní Ustřední archiv – Praha). Изучены также материалы моравского архива в Опаве (Archiv Opava, pobočka Olomouc, ČR, f. V.S. Vilinský). В Государственном районном архиве г. Ческа Липа в Чехии (Státní okresní archiv (Česká Lipa)) выявлены и использованы в работе материалы фонда Н. Мельниковой (f. N. Melniková).

Из опубликованных источников была использована научная славистическая литература рубежа XIX–XX вв. (Славянское обозрение. СПб., 1894, Гоголевские дни в Москве. М., 1910 и др.), мемуарная литература как на чешском (Вергун Д., мемуары чешских и словацких легионеров, В. Вилинский), так и на русском языке (А.Н. Сиротинин, П. Сорокин, Н.С. Русанов, Д.П. Маковицкий «Яснополянские записки» и др.). Была привлечена также опубликованная корреспонденция на чешском языке: Masaryk a Beneš ve svých dopisech z doby pařížských mírových jednání v roce 1919. Ed. Zd. Šolle. (I–II). Pr., 1993–1994; T.G. Masaryk – Edvard Beneš. 1914–1918. Korespondence. Ed. D. Hájková, I. Šedivý. Pr., 2004; T.G. Masaryk – K. Kramář. Korespondence. Pr., 2005; переведенная с немецкого языка корреспонденция Масарика и Радлова[13]; сборник документов T.G. Masaryk. Válka a revoluce. Články – memoranda – přednášky – rozhovory. 1914–1916. Pr., 2005; сборник документов «Т.Г. Масарик. Философия – социология – политика. Избранные тексты»[14]; пресса конца XIX – начала XX в. и др.

Отметим также редкое издание о Т.Г. Масарике к его 80-летию – небольшую статью русского эмигранта Григория Медвецкого, жившего в Словакии в г. Кошице. Чтобы получить текст заметки пришлось вести долгие поиски, но они не увенчались успехом. И лишь благодаря помощи сотрудницы Словацкой национальной библиотеки Д. Яновской удалось получить текст весной 2011 г. Публикация была обнаружена в Центральной библиотеке Карлова университета в Праге, и по запросу Словацкой национальной библиотеки была сделана ее электронная копия. На работу первоначально возлагались большие надежды, но оказалось, что это – 14 страниц небольшого формата со значительным количеством неточностей и ошибок. Отчасти заметка носит мемуарный характер, но интересна она скорее как историографический документ эпохи – «Ф.О.[15] Масарик и его культурные связи с русскими учеными и писателями (К 80-летнему юбилею президента Чехо-словацкой республики Т.Г. Масарика). Košice, 1914». В конце этого очерка имеется автограф д-ра Григория Медвецкого.

Как видим, уникальных архивных материалов, касающихся Т.Г. Масарика, в России выявлено немало. В монографию включено важное приложение – обнаруженный документ – текст плана-проспекта труда Т.Г. Масарика «Россия и Европа» из издательства В. Бонч-Бруевича, доказывающий продвижение в России перевода издания видного чешского социолога как летописца уходящей эпохи.

Методологические ориентиры для основательной разработки данной научной темы были сформулированы, как это не прозвучит неожиданно, в межвоенный период еще при жизни Т.Г. Масарика. В 1934 г. в ЧСР широко отмечалась 20-я годовщина начала патриотической акции чехов и словаков в России в поддержку антиавстрийского движения сопротивления. (Среди участников этого торжества были, например, такие известные деятели того времени, как ректор Карлова университета Йозеф Драховски, посол Зденек Фирлингер, председатель Национального чешско-словацкого совета Богумил Немец и др.) Для нас особый интерес представляет выступление талантливого чешского историка доктора Йозефа Куделы. В 1916–1917 гг. он как раз находился, будучи военнопленным, при Правлении Союза чехословацких обществ в России, а после своего возвращения на родину стал своего рода летописцем легионерской эпопеи, а также автором истории пребывания Т.Г. Масарика в России.

Й. Кудела считал, что в противовес недооценке вклада российских чехов и словаков в борьбу за независимость необходимо создать правдивую картину их деятельности в те времена, ограничиваясь при этом общими словами. В своем выступлении на юбилейных торжествах в Праге в 1934 г. он отметил, что в настоящее время эта задача является весьма актуальной и что всем необходимо было бы знать намного больше о жизни и деятельности чешских колоний в России, не только с точки зрения чешского движения сопротивления, но и с точки зрения значения чехов в экономике России. «В результате своей удивительной энергии и способностей чешские первопроходцы не только внесли весомый вклад в дело подъема России, но в определенной мере готовили наше сопротивление»[16]. Й. Кудела считал необходимым показать, какую роль сыграли российские чехи и словаки в дальнейшем развитии борьбы за обретение свободы и национального единства в рамках нового Чехо-словацкого государства. Богумил Немец во время этих же торжеств в 1934 г. подчеркивал в своем докладе о чехах в России в годы Первой мировой войны, что стоит отметить неоспоримый факт: именно русские чехи и словаки первыми провозгласили конечной целью национального движения в то время достижение чешско-словацкой независимости. В то же время он отметил, что это движение в России носило демократический характер[17].

В завершение отметим, что если в свое время в источниках чаще встречалось слитное написание слова чехо-словацкий, то в данной работе используется написание через дефис, как принято ныне в историографии. Слитное написание сохранено в названиях (например, Чехословацкая Республика) и в цитируемых документах того периода.

Глава I Первый приезд в Россию и восприятие Т.Г. Масарика в научных кругах в 1890-е – 1900-е гг

Первые поездки Томаша Масарика в Россию пришлись на 1887 и 1888 гг. Как ни удивительно, но до сих пор нет точной датировки пребывания здесь чешского профессора. Лишь письма его на родину своим коллегам позволяли ранее установить, что его первый визит 1887 года пришелся на весну, а точнее на апрель. И видимо, это было даже не начало, как считают некоторые чешские исследователи[18], а середина или даже двадцатые числа апреля. Тогда состоялось его личное знакомство с Л.Н. Толстым в Ясной Поляне.

Масарик пробыл там с 28 по 30 апреля, до этого посетив Толстого в Москве[19]. Лишь обнаруженные письма на немецком языке Масарика к Э.Л. Радлову помогли уточнить сроки пребывания чешского профессора в России. Он писал Радлову в письме от 11 марта 1887 г.:

«Дорогой друг, я прибываю в Петербург 1 апреля.

Я Вас прошу:

Найти мне жилье – 1 комнату вблизи Вашей библиотеки. Я пробуду там 1 месяц (после Петербурга я еду примерно на одну неделю в Москву, затем в Киев, а оттуда домой).

Найдите мне какого-нибудь студента, который бы со мной ежедневно занимался русским языком.

Насколько возможно мне также потребуется хитон, в котором я буду кататься на лыжах.

По пути я остановлюсь в Варшаве. Отсюда я выеду примерно 25 марта. Ваш Масарик».

Благодаря литературоведческим работам и прежде всего солидному труду (сохранившему свое значение до сего времени) петербургского автора И.М. Порочкиной[20] сложилось мнение, что главной целью поездки Масарика был визит к Л.Н. Толстому в Ясную Поляну. Известно, что Масарик произвел на Толстого благоприятное впечатление и писатель благодарил потом устроившего встречу А.Н. Страхова. Но главной причиной приезда Масарика в Россию все же стоит считать не поездку в Ясную Поляну к Л.Н. Толстому (повторившуюся и в 1888 г.), а стремление чешского профессора информировать из первых рук о сути дела и заручиться поддержкой ведущих российских славистов в связи с разгоревшейся в чешской ученой среде борьбой вокруг подлинности знаменитых Краледворской и Зеленогорской рукописей (подобно «Слову о полку Игореве» в России), оказавшихся фальсификатами[21]. Фальсификация была доказана в журнале Масарика «Atheneum» стараниями известного чешского филолога Яна Гебауэра и круга его единомышленников.

В своих письмах Гебауэру, которые ввел в научный оборот чешский исследователь Я. Опат, Масарик констатировал, что российские научные круги были великолепно осведомлены об обстановке в Чешских землях[22]. Особенно плодотворной была встреча Т.Г. Масарика с известным славистом В.И. Ламанским (1833–1914) и академиком А.Н. Пыпиным (1833–1904).

Перед тем как впервые отправиться в Россию, Масарику пришлось выдержать своего рода бой со своими недоброжелателями из чешских университетских кругов. Те направили в Министерство образования в Вену на него донос, в котором выставили Масарика «русофобом и панславистом»[23]. И ему стоило больших трудов развеять инсинуации и добиться получения визы на поездку.

После дела с происками пражских недругов в Вене лучшей «визитной карточки» Масарику в России и не требовалось. Может быть, этот случай заставил Масарика впоследствии более критично подходить к характеристике и анализу внутренней обстановки и атмосферы царской России.

Другой своего рода рекомендацией Т.Г. Масарику стала рецензия Э.Л. Радлова на труд Масарика «О конкретной логике» в Журнале Министерства народного просвещения (далее – ЖМНП)[24]. Из анализируемой переписки двух ученых следует, что Радлов подробным образом ознакомился с вышедшим несколько ранее (в 1885 г.) чешским изданием «О конкретной логике» и изложил свои развернутые соображения в письме Т.Г. Масарику еще в ноябре 1886 г., т. е. за год до публикации рецензии в ЖМНП. Радлов писал, что книга Масарика доставила ему большое удовольствие и сообщал, что приложит усилия по переводу труда на русский и его изданию в надежде, что в этом ему повезет на сей раз больше, чем когда-то с работой о самоубийстве[25]. Он также сообщал, что готовится опубликовать небольшую рецензию на «Конкретную логику» в ЖМНП. Сравнивая развернутые замечания к работе, изложенные Радловым в этом письме, с текстом рецензии, вышедшей годом позже в ЖМНП, приходишь к выводу, что по своей натуре Радлов был весьма деликатным и дипломатичным критиком. Его основные критические замечания, высказанные в письме, не попали в журнальную рецензию. В ней он лишь отметил, что «если бы цель нашей заметки состояла в критике сочинения, то на этом пункте мы остановились бы подробнее, но мы желаем лишь, чтобы книга не прошла незамеченною, и очень порадовались бы, если бы появился русский перевод этого труда»[26].

Чешский ученый Я. Опат справедливо отметил, что в Ясную Поляну Масарика «привело то, что он находил в Толстом стремление к истинной нецерковной религии, в чем увидел его значение для России и остального мира». Особенно тонко подметили связь Масарика с Толстым на этой почве его словацкие последователи, а точнее В. Шробар. Он писал на рубеже XIX–XX вв.: «Масарик будил охоту к труду и жизни в каждом, кто имел случай познакомиться с ним или с его сочинениями. Масарик побуждал к духовному труду, воскрешал души. И здесь он сошелся с Толстым. Толстой учил любить Бога и ближнего, Масарик научил нас чтить духовные основы человека: душу и разум. Толстой звал к любви во имя закона вечного, трансцендентального, Масарик во имя человечности, во имя здравого рассудка, но оба вели к одному – к нравственному возрождению человека, Толстой дорогой чувства, Масарик путем разума. Славянство редко когда переживало такое счастливое время: два величайших его мыслителя в полном согласии друг с другом прокладывали нам дорогу к чистейшему идеалу человечества – к гуманности»[27].

Масарик был восхищен пребыванием в России, был в восторге от ее просторов[28]. Он писал о своих впечатлениях от российской столицы в письме Гебауеру: «Петроград прекрасен. Эти огромные широкие улицы, эти великолепные огромные площади и удивительно огромные здания, и эта широкая Нева – я часто брожу часами и часами и дивлюсь, дивлюсь… Это удивительное мне чувство – жить в славянском независимом и бесконечно огромном государстве! Но однако об этом расскажу потом (выделено Масариком. – Е.Ф.).»[29]

В 1890 г. Т.Г. Масарику исполнилось 40 лет. Ему не удалось в юбилейном году побывать еще раз в России, хотя он и намеревался осуществить поездку. В 1890 г. в Россию собрался его коллега, чешский политик К. Крамарж и обратился к Масарику за рекомендациями.

В письме Крамаржу от 10 марта 1890 г. Масарик писал: «Дорогой друг, вот несколько рекомендаций. В Варшаве в русскую общину Вас введет Первольф, в польскую – д-р Карловиц (этнограф, грамматик) (обоим прилагаются записки). Я жил в отеле «Краковский», хороший. В Петрограде Вас, наверное, введет г. Стрейчик, если он там. В Варшаве это письмо пошлите ему почтой. Г-н Стрейчик военный беженец и знаком с Дртиной (не знаю, напрямую ли). Он стал православным – я надеюсь, что из убеждения, – и он Вам в Петрограде может помочь.

В Петроград я даю также рекомендацию доктору Радлову, служащему Императорской публичной библиотеки. Он поможет Вам, если нужна будет библиотека. Что касается других, прилагаю письмецо Пыпину, известному автору «Истории славянских литератур». Он либерал, западник. Он введет Вас и расскажет о своем круге, в то время как через Ламанского (Стрейчика) Вы попадете в православно-русско-славянофильские круги. Но к ним Вы можете выйти от Петрова (к Ламанскому).

Адреса:

К. Бржеский С[анкт]П[етербург] Гороховая 13 кв[артира]31.

Он с Кайзлом состоит в литературном контакте. Он, видимо, поляк.

Никольский

Доцент и служащий в Министерстве иностранных дел.

Судейкин Власий, Вас[ильевский] остров, 5 линия, 36.

Да этого и хватит. В Москву и другие места получите также рекомендации. Я туда напишу.

P.S. Г-ну Стрейчику, как приедете, нужно самому написать письмо. Я сообщил ему о Вашем приезде, чтобы он Вас встретил на вокзале и разместил в какой-нибудь меблированной комнате. Ваш Масарик»[30].

В начале 1890-х гг. в русскую публицистику просачивалась информация о политической обстановке в Чешских землях, причем благодаря чешским корреспондентам. Следует указать на статью под заголовком «Письмо из Праги» некоего Утиса, опубликованную в «Славянском обозрении» (выходило под редакцией И.С. Пальмова) в 1894 г.

Т.Г. Масарику Утис[31] в своей статье посвятил особый раздел. Утис писал, что Масарик «прибыл в Прагу с надменной наивностью, как будто жизнь чешская была необработанной почвой, новью своего рода, дожидающейся сохи нового пахаря. Он сумел выставить себя универсальным реформатором науки, политики и народной жизни вообще. До сих пор никому не удалось вникнуть в тайну Масариковского реализма, но многие именно среди университетской молодежи, сделались преданнейшим его орудием»[32].

В начале своей заметки он остановился на политических реалиях Чешских земель после выборов в австрийский рейхсрат 1891 г. и последовавшего успеха младочешской партии. Утис кратко охарактеризовал расстановку сил внутри партии, выделив крылья либералов, партии прогрессистов, панславистов (или славянских идеалистов) и реалистов во главе с Масариком. О реалистах он отметил, что те сомневаются «в значении прошлых и настоящих идеалов народа чешского», их склонность «к научным теориям вообще (они иногда хвастаются знанием пяти культур) не дозволяет им даже воздавать должное прежним труженикам возрождения, особенно тем, в сочинениях которых взлелеяна мысль о взаимности славянской»[33]. Утис подметил, что все фракции младочехов «соединились под знаменем государственного права чешского королевства (короны св. Вячеслава), предполагающего равноправность чешского языка с немецким, но все вместе чувствуют, что общий ход политических дел Австрии развивается в каком-то другом направлении»[34].

Автор констатировал, что «чешский народ стоит на своем посту, окруженный со всех сторон одними только врагами, а слов утешения и ободрения ниоткуда не слышит, – может быть, напрасно и дожидается!?…»[35]

Особый интерес представляет характеристика Утисом чешского течения реализма: «Реализм в политике чешской означает не то метод, не то идею, – название заимствовано от реализма литературного. Реализм как политическая программа был внесен Масариком еще в аудитории чешского университета. В качестве теоретического воззрения, реализм умеет блистать самыми новейшими верхушками науки. Не принципы, а способ применения реализма к практике встревожил многих искренних и при этом не бессмысленных чешских патриотов. Масарик во время многолетнего своего пребывания в Вене, откуда прибыл в университет чешский, отвык от чешского образа мыслей»[36].

Автор критиковал реалистов и Т.Г. Масарика за то, что они выставляют себя единственными защитниками науки, прогресса и свободы исследования, но сами нетерпимо относятся к взглядам русской науки на прошлое чешского народа, как оно, например, освещено Гильфердингом, Ламанским, Будиловичем, Пальмовым и проч. «Вообще, они (Масарик, реалисты. – Е.Ф.) – заклятые враги идеи кирилло-мефодиевской»[37].

«Все-таки реалисты, – подчеркивал далее автор, – употребляют все усилия к тому, чтобы заставить общественное мнение считать их лучшими друзьями славянства. У них всегда Янусово лицо; вы почти никогда не разберете или очень редко, какое их настоящее убеждение. Реалисты считаются у народа поклонниками и сподвижниками западного латино-германского мира, который давно уже поставил себе целью – полное отчуждение чехов от славянского Востока. Реалисты доказывают иногда, что так называемая программа культурного славянского единения невозможна потому, что нельзя „вернуть исторический процесс" или – как старочехи выражаются, – что „цыпленку не воротиться в яйцо“.

Словом, независимость науки и свобода исследования у реалистов значит не что иное, как отворить дверь настежь влиянию „Европы“ и закрыть ее для воззрений славяно-русских.

Все это производит в чешской публике впечатление неискренности и даже краковский „Czas“ упрекнул реалистов в недостатке у них „политического характера“.

Но у реалистов есть и заслуги. Они содействовали развитию в молодом поколении энергии воли и духа предприимчивости; жаль только, что немалой части молодежи внушили и свое недоброжелательство к славянской идее, которая получила свое развитие у русских и других лучших деятелей славянского возрождения. Реалисты обратили также внимание молодого поколения на вопросы социальный и рабочий, но вместе с этим приучили его к свойственной им надменности и самообожанию. Одна часть университетской молодежи, которая считает себя „прогрессистами", является точным олицетворением выдающихся качеств и пороков реалистической школы», – писал чешский корреспондент из Праги[38].

В итоге, как подчеркивал автор письма, реализм впредь стоило бы охарактеризовать особо, так как «в Чехии он является чем-то особенным и сделался, по-видимому, новой закваской в жизни чешского народа» (выделено мной. – Е.Ф.)[39].

Из анализа публикации чешского деятеля Утиса следует, что на восприятии Масарика сказывались отголоски политической борьбы в Австрии и Чешских землях. Однако мнение официальных кругов России формировалось во многом на основе дипломатических сводок. Большйя заслуга в осмыслении метода Масарика принадлежала русскому философу Эрнесту Львовичу Радлову. Масарик и Радлов нашли общий язык, быстро сблизились еще в Вене, и с тех пор можно говорить о многолетней прочной дружбе двух ученых. Так, благодаря Радлову доцент Масарик заинтересовался Достоевским. Летом 1882 г. Радлов побывал даже в гостях на родине Масарика в Моравии. На «Очерки истории русской философии» Э. Радлова (СПб., 1912) активно опирался Масарик в своей книге «Россия и Европа».

Изложенные в ней (во многом по Радлову) основные черты и национальные особенности русской философии заставили Радлова вновь вернуться во втором издании «Очерков…» (1920 г.) к переосмыслению ее характеристик. В этой работе впервые в русской историософии, и это подчеркнем особо, Радлов упоминает «Россию и Европу» Т.Г. Масарика: «Масарик в своей книге о религиозной философии в России обратил внимание на тот характерный факт, что Гегель характеризует немцев и их отношение к религии совершенно теми же чертами, какими Хомяков рисует русских и их отношение к православию»[40]. Причем «Россия и Европа» Масарика в библиографии к «Очеркам.» (которая содержала всего 6 позиций) была включена под пунктом 5; в котором Радлов подчеркивал, что «на немецком языке следует отметить замечательный труд: Masaryk Th. Zur russischen Geschieсhst-Religionsphilosophie. В 2 т. Jena, 1913». «Это наиболее полная характеристика русской философии из всех до настоящего времени имеющихся (выделено мной. – Е.Ф.)», – писал здесь же Э. Л. Радлов. Научные и дружеские точки соприкосновения двух ученых в свете их ранее неизвестной корреспонденции из архивов Чехии и России проанализированы мной в отдельном исследовании.

В целом можно сделать вывод, что статья Утиса была первой подобного рода публикацией об ученом и политике Масарике в России. Она вносила много нового в его характеристику и особенно в оценку концепции реализма, выдвинутой Т.Г. Масариком. Несмотря на значительный критический заряд, содержавшийся в статье, публикация материала о Масарике способствовала росту его известности в России и усилению интереса к его научным трудам. Не случайно поэтому через пару лет (в 1896 г.) в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона появилась небольшая заметка о Масарике: «Масарик (Thomas Garique Masaryk) – проф. Чешского унив. в Праге и младочешский депутат, род. 1850 г., напеч.: “David Humes Skepsis etc.” (Вена, 1884); “Versuch einer Konkreten Logik” (Вена, 1886) и др.»[41]

Автором заметки был известный историк и политический деятель В.В. Водовозов. Завязалась переписка и личное знакомство Водовозова с Масариком, длившееся долгие годы[42].

Но наиболее значимой для популяризации Масарика в России был перевод и публикация его известного труда «Философские и социологические основания марксизма. Этюды по социальному вопросу» в СПб в 1900 году (с переизданием в 1906 г.)[43].

При всей заметной шероховатости перевода, появление «Этюдов по социальному вопросу» Масарика в России (да и в Европе) было как нельзя более своевременным. В период усиления в 1900-е гг. недовольства существующими абсолютистскими порядками труд помогал сориентироваться в отношении таких насущных понятий, как марксизм, социализм, и занять собственную позицию в текущей политической борьбе. Наметившаяся еще в 80-е гг. XIX в. близость Масарика к Толстому, активизация взаимных контактов и обсуждение темы непротивления злу насилием делали Масарика популярным среди широкой российской публики. Авторитет Масарика как социолога упрочился, теснее стали его контакты, например с русским социологом Н.И. Кареевым и другими российскими учеными-гуманитариями. Как показывает анализ «россики» из фонда корреспонденции Т.Г. Масарика в Праге, особо стоит отметить письма литераторов и журналистов[44], представителей молодого поколения славянских деятелей, в том числе словенца, жившего в России, Янко Лаврина[45].

В 1890-1900-х гг. еще до революции 1905–1906 гг. Масарик располагал сложившимися научными контактами. В круг его общения из социологов, философов и гуманитариев в целом, входил не один десяток ученых Петербурга, Москвы, Киева, Варшавы, Одессы. Приведем здесь имена хотя бы наиболее известных ученых как русских, так и чехов и словаков, живших тогда в России: Э.Л. Радлов, Н.Я. Грот, И.С. Пальмов, В.И. Ламанский, Н.И. Кареев, акад. М.М. Ковалевский, С.П. Мельгунов, Н.С. Русанов, Овсянико-Куликовский, В.В. Водовозов, Н.В. Ястребов, А.И. Яцимирский, Ян Квачала, Й. Клецанда, А.Л. Погодин, А.Н. Пыпин, П.Н. Милюков, Н.О. Лосский.

Анализ корреспонденции Т.Г. Масарика из России, хранящейся ныне в фонде TGM «Korespondence» Института Т.Г. Масарика (Прага), позволяет утверждать, что чешский профессор стал довольно популярным ученым в России, начиная с 1890-х гг., т. е. еще до выхода здесь его научных трудов. К нему обращаются с самыми различными просьбами, например выслать тот или иной его научный труд. Затем посыпались предложения написать статьи на ту или иную чешскую тематику в различные русские журналы с просьбой писать на немецком языке, так как чешский в то время в России был малодоступен и «наименее удобен».

Такие предложения Масарик получал особенно после выхода в свет его работы «Чешский вопрос» (1895). Причем Масарику заказывали статьи не только по его специальности, социологии и философии, но и на историческую тематику. Масарик терпеливо отвечал, что в России существуют свои известные слависты (он отсылал, например, к трудам Яцимирского, А.Н. Ясинского и др.). Да и в Чехии плодотворно развивалась своя историческая школа во главе с Я. Голлом.

Российские корреспонденты считали, что Масарик со своей эрудицией в состоянии дать ответ на любой вопрос.

В 900-е гг. стремление российских изданий привлечь Масарика к литературному сотрудничеству еще более возросло, и он при своей занятости не мог удовлетворить все просьбы. Можно предположить, что это по его рекомендации за очерк по чешской истории для русского читателя взялся близкий ему по духу чешский историк Вацлав Новотный (1868–1932). Именно к нему обратилось с такой просьбой петербургское издательство «Вестник знания». Однако русским издателям пришлось отказаться от сотрудничества с Новотным «так как труд почтенного ученого сильно запоздал», что вызвало необходимость обратиться к другому автору. В серии «История славян» в 900-е гг. вышло несколько изданий, например «История христианских государств Балканского полуострова», «История Польши» И. Балабана и В. Тромпчинского и позже «История Чехии». Издательство в связи с задержкой рукописи Новотного прибегло к переводу менее основательного труда польского историка Антошки (под ред. В.В. Битнера). Отмечу, что в архивном фонде В. Новотного в Праге мной была выявлена рукопись краткого обзора истории Чехии[46], который, по всей видимости, Новотный первоначально готовил для российского издательства «Вестник знания».

Революция 1905–1906 гг. усилила научный и политический интерес Масарика к России. В письме к своему другу Э.Л. Радлову он писал в феврале 1905 г., что написал статью о России и ее нынешнем положении, «поскольку я продолжаю следить за Россией и изучать ее»[47]. Из дружеского общения с Радловым Масарик был в курсе происходивших в России событий. Об отношении к ним Радлова говорит многое, хотя бы строки письма от 1.III.1905 г. о том, что «в России в настоящее время нет никого, у кого бы дела шли хорошо»[48].

Другим источником информации о событиях 1905–1906 гг. является В.В. Водовозов[49]. Его переписка с Масариком периода революции, выявленная в фонде TGM «Korespondence» в Институте Т.Г. Масарика в Праге, касалась, прежде всего подготовки им развернутой статьи о Масарике для энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона. Водовозов запрашивал у Масарика некоторые биографические данные. Затем он сообщал о том, что они благополучно дошли, что способствовало своевременной подготовке статьи. Как следует из анализа текста в Энциклопедическом словаре за 1906 г. Водовозов опирался во многом на материалы самого Масарика. Это было, на наш взгляд, проявлением либерализма, царившего в годы революции и ослабления цензуры. Приведем далее текст статьи Водовозова, поскольку в таком солидном объеме публикация о Масарике появилась в России впервые[50]:

«Масарик (Томас-Гаррик Masaryk) – чешский политич. деятель и ученый (род. в 1859 г.), родом словак из Моравии; сперва работал в качестве кузнечного подмастерья, потом поступил в гимназию, oттyдa в университет. Состоит профессором философии в пражском чешском унив. Первые его работы, написанные частью по-немецки, частью по-чешски, были посвящены философии, в особенности вопросам этики; сюда относится диссертация «Der Selbstmord als sociale Erscheinung der mоdеmеn Zivi1isation» (Вена, 1881); «David Humes Prinzipien der Moral» (ib., 1883); «David Нumеs Skepsis und die Wahrscheinlichkeitsrechnung» (ib., 1884); «Versuch einer Konkreten Logik. Klassifikation und Organisation der Wissenschaften» (ib., 1886); «О Hурnоtismu» (Прага, 1880); «Blase Pascal, život а filosofie» (ib., 1883); «Theorie dějin dle zasad T.H. Вш^а» (ib., 1884). Во всех этих произведениях М. отстаивает философский идеализм, признающий божество, и идеалистическую теорию морали. В 1885 г. М. начал в литературе поход против подлинности краледворской и зеленогорской рукописей (Суд Либуши и проч.), которые, несмотря на более ранние работы Шемберы и др., все еще являлись в глазах массы памятником чешской старины и политическим заветом. Против М. вооружились и старочехи, и младочехи, обвиняя его в посягательстве на народное достояние. Борьба, однако, окончилась победой М., и с тех пор на упомянутые памятники никто уже из серьезных деятелей ссылаться не решается. Став политическим борцом, М. занял первое место между реалистами (Кайзль, Крамарж), которых их противники называли нигилистами. С 1885 г. при деятельном участии М. основывается чешский журнал «Atheneum», в 1886 г. – газета r^as» (в Праге; не смешивать с польским клерикальным «Czas»). В 1891 г. М. был избран в рейхсрат, где примкнул к младочехам, заняв вместе с реалистами особое место в их рядах. В заседаниях австрийской делегации он произнес (в 1892 и 1893 гг.) речи о положении Боснии и Герцеговины, которые, являясь суровым обвинительным актом против австро-венгерского управления этой провинцией, до сих могут считаться наиболее полной и ценной работой по этому предмету. В рейхсрате, в конце 1892 г., он высказался определенно против тройственного союза. 27 мая 1893 г. имп. Франц-Иосиф при приеме делегаций демонстративно выказал свое неодобрение М., как и другим младочешским делегатам. В конце 1893 г. М., ввиду разногласий с младочешской партией, сложил с себя депутатские полномочия. Кайзль и Крамарж отделились от М. и слились с младочехами. М. остался во главе группы реалистов; органами ее были газета «Cas» и редактируемый М. ежемесячный журнал «Naše Doba» (с 1894 г.); она пользовалась уважением в интеллигентных кругах, но не имела ни одного представителя в парламенте. В 1900 г. она организовалась в чешскую народную партию (см. «Rámcový program Ceské lidové [realistické)», Прага, 1900). Партия эта идет вразрез с узконационалистическими стремлениями младочехов; требуя полной свободы национальностей, она отказывается от чешского государственного права, дорожит культурным развитием страны, является в политическом отношении радикальной, отстаивает социальные реформы и по практической программе близка к социал-демократам, не соглашаясь, однако, с их программой-максимум; она поддерживает близкие отношения с партией австрийских социал-политиков, имеющей свой орган – «Zeit», – в котором М. принимает деятельнее участие. На выборах 1900 г. она успеха не имела. В 1899 г. М. выступил за пересмотр дела еврея Гилснepa, приговоренного в Полне под влиянием антисемитич. пропаганды к смертной казни за убийство с ритуальной целью. Он написал по-чешски брошюру о процессе, в которой доказывал ложность и нелепость обвинения, построенного на суеверии. Брошюра была конфискована, но деп. Кронаветтер прочитал ее целиком в немецком переводе в рейхсрате, настаивая на неправильности конфискации, и таким образом иммунизировал ее (т. е. создал право распространять ее не как самостоятельную брошюру, а как извлечение из стенографич. отчета рейхсрата). Этим Полненскому процессу было придано значение, аналогичное с делом Дрейфуса во Франции. Приговор был кассирован, но Гилснер вторично признан виновным и приговорен к смертной казни, которую император заменил пожизн. каторгой. В 1900 г. М. написал: «Die Bedeutung des Polnaer Verbrechens fůr den Ritualglauben» (Берлин). В 1899 г. М. выпустил по-чешски и по-немецки самое значительное свое произведение: «Философские и социологические основания марксизма» (перев. П. Николаева, М., 1900), в котором рассматривает кризис в марксизме и подвергает марксизм критике с точки зрения своей философии (книга подвергалась суровой критике со стороны социал-демократов, между прочим Плеханова в «Заре» 1901 г.). Другие выдающиеся политич. работы М.: «Palacky‘s Idee des Вбhmisсhеn Volkes» (Прага, 1899), «Česká otázka» (ib., 1895); «Naše nynějši krise» (ibid., 1895) и др. См. J. Herben, «Deset let proti рrоudu» (Прага, 1898); Ern. Denis, «La Boheme depuis la Montagne Blanche» (т. 2, П., 1903). В. В-в.»

Водовозов в переписке информировал Масарика о сроках выхода тома Энциклопедического словаря и обещал прислать вырезки со статьей о нем. В то же время он поднял наболевший вопрос о политической несвободе печати. Водовозов испытал ее на себе, будучи ответственным редактором газеты «Наша жизнь». Революция, по мнению Водовозова, пока имеет только разрушающее значение в экономическом отношении. Он сетовал также на признаки культурного упадка (письмо от 20 февраля 1906 г.). Переписка Водовозова и Масарика облегчалась тем, что они лично были знакомы (встретились еще до революции в Праге). Их контакты плодотворно развивались и впоследствии.

Без преувеличения можно сказать, что бальзамом на душу Масарика было создание в годы революции в Петербурге, по инициативе Н. Ястребова и его коллег, партии свободомыслящих на основе политической платформы, близкой к реформистской программе его народной партии и установкам гуманизма, сформулированным им в труде «Идеалы гуманизма» (1901 г.). Под впечатлением личного обаяния чешского профессора после возвращения с научной стажировки из Пражского Карлова университета доцент Петербургского университета Николай Ястребов с единомышленниками приступили к изданию отдельных брошюр на основе важнейших разделов «Социального вопроса» Масарика. Российских энтузиастов весьма волновали такие, поднятые Масариком, проблемы, как пути развития современной демократии, соотношение конституционализма, парламентаризма и социализма и т. д. В 1906 г. появилась первая брошюра из этой серии, в которой подчеркивалось, что Масарик поднял «много жизненных идей о парламентской жизни вообще, в условия которой готовится вступить Россия». Петербургские интеллектуалы весьма высоко оценивали данное Масариком разъяснение истинного демократизма в политике, который следовало бы осмыслить русским. В переписке с доцентом Н. Ястребовым Масарик, следивший за русскими делами, подчеркивал непропорциональность политических идеалов и подготовки к управлению. Масарик писал в Россию, что «особенно занят русским вопросом, ибо российские события задели его за живое». В письме Масарик констатировал, что «Россия для него – большая часть жизни, что война и революция для него – ужаснейший урок, и он истерзался, думая и передумывая русские вопросы». И уже в то время петроградские почитатели Масарика подчеркивали его главную мысль о предпочтении эволюции перед революцией.

В своем предисловии (январь 1906 г.) к русскому переводу части труда «Социальный вопрос» (издано в виде брошюры) Масарик высказал свои взгляды на коренные проблемы, которые можно без преувеличения считать своего рода заветами не только русской демократии, но и современной демократии в целом. Там он подчеркнул, что без церковных и религиозных реформ в России невозможно сильное и прочное политическое развитие. Далее Масарик писал, что «без постоянной политической и просветительской работы не только конституционализм, но даже и парламентаризм превращается в депутатский бюрократизм, которого, по его мнению, Россия должна опасаться более, чем другие страны». Уже в то время русские интеллектуалы круга Ястребова «по достоинству оценили масштабы и значение фигуры Масарика, который был охарактеризован в России как крупный европейский мыслитель, как по духу близкий России человек и как крупнейший представитель научной и европейской общественной мысли». Петроградцам особенно импонировал общий методологический подход Масарика, который старался показать связь глубинных явлений жизни того или иного народа с жизнью других народов и выявить общие связи с развитием всего человечества.

Нет сомнения в том, что русские интеллектуалы еще более утвердились в высокой оценке Масарика, ученого и мыслителя, после выхода в свет в 1913 г. его главного труда «Россия и Европа».

Исполняя данное тогда же в переписке со своими русскими коллегами обещание посвятить русским реалиям и революции особый труд, Т.Г. Масарик и принялся за свой знаменитый (издан в 1996 г. Институтом Т.Г. Масарика) третий по счету том, посвященный теме борьбы против нигилизма.

В предисловии к русской брошюре Масарика Н. Ястребов сообщал, что Масарик теперь особенно занят «русским вопросом», пишет книгу «Этюды по русскому вопросу. Борьба Ф.М. Достоевского с нигилизмом», и в какой-то мере разъяснял генезис труда, над которым уже работал Масарик.

Так что размышления В. Доубека о том, почему Масарик начал труд «Россия и Европа» именно с третьего тома весьма интересны[51], но некоторые вопросы отпали бы, если бы было учтено данное Масариком обещание. К чести ученого, несмотря на всю свою занятость, Масарик старался держать слово[52].

Упоминаемая партия свободомыслящих впоследствии распалась, но контакты Н. Ястребова с Масариком и чешской исторической наукой развивались и крепли в период думской монархии (а после революций и эмиграции Н. Ястребова в Прагу – уже в условиях Чехословацкой республики Т.Г. Масарика)[53].

Стоит отметить, что, занимаясь историей славянских народов, и преимущественно чехов, Н.В. Ястребов поддерживал контакты с главой чешской позитивистской школы Ярославом Голлом. Приведем далее одно из писем Н. Ястребова Голлу от 20 декабря 1909 г., в котором русский историк характеризует обстановку в стране после революции. Письмо гласит:

«Дорогой г-н профессор! В июле Вы попросили меня послать Вам данные о моей литературной деятельности в связи с задуманным Вами проектом выдвижения меня членом Ученого общества. Но кроме того, что Вы уже знаете и что уже было на страницах (Чешского исторического журнала. См. Библиографический регистр к нему) я могу указать еще на свои статьи в нашей большой энциклопедии (Словарь Ефрона) по истории славян (самая большая – История Польши), а также критические и библиографические статьи в наших журналах (Журнал Министерства народного просвещения, Известия 2-го отделения Академии наук); в настоящее время я допечатываю текст до сих пор малоизвестной рукописи [далее слово исправлено и неразборчиво. – Е.Ф] (о богомилах). Мое официальное положение – гонорарный доцент Петроградского университета по истории славян, а также профессор Высших женских курсов. Вот и все.

Постепенно продолжаю работать над вторым томом своих “Этюдов”, но работы – через край… Мне также предстоит нелегкая задача – написать чешскую историю для кареевского сборника “История Западной Европы по странам и эпохам”. Кареев получил проспект от Бидло – “Историю славян”; он говорил, что намерен об этом вести кое о чем со мной переговоры.

Вам известно о “Zeitschrift fur osteuropaischen Geschichte” г. Шимана (Schimann) и др. Кареев не хотел подписываться в качестве одного из редакторов. На проспекте имеется подпись Лаппо-Да-нилевского, но против его воли. Лаппо-Данилевский просил меня написать об этом Вам, чехам. Было бы хорошо, если бы Вы написали об этом в газеты (дали в печать). Мы это сделать “не можем”, поскольку в этом osteuropaischen Geschichte нет ни чехов, ни югославян, ибо там господа из известной “Познанской Академии”, там Ůbersber, но нет Йиречека и др. Я получил также приглашение к сотрудничеству, но я также отклонил его. Это фатально, что на том проспекте рядом с Познанской Академией также Варшавский университет (Любович).

О нашей обстановке Вам хорошо известно из прессы; мы пятимся «раком» к 1904–1905 гг. (выделено мной. – Е.Ф.). Пусть об этом станет известно также приятелю Пекаржу (он все еще «черносотенец»?). Здесь находится Ваш Клецанда. Министерство переделало его в юго-славянина, чтобы таким образом он смог попасть в университет без дополнительных экзаменов (дело в том, что об этом существуют какие-то старые инструкции). Ну, знаете, наше чиновничество располагает такой силой, что легко сделает то, что не по силам английскому парламенту (надеюсь, что Клецанда скоро не станет из мужчины женщиной…). Недавно я получил приглашение от Харьковского университета на новую кафедру – Истории славян (в память Дринова); но я ответил отказом.

Всего Вам доброго. Как Ваше житье-бытье без доченьки? Вы еще не в Брно? С Новым годом и с прежним счастьем.

Преданный Вам, Н. Ястребов.

Извините “безграмотность”»[54].

Как видим, чешско-русские научные связи развивались полным ходом. Можно говорить об активном взаимодействии чешской и российской исторической школы того времени. Особенно интересным, на наш взгляд, является материал о всесилии бюрократического аппарата России, едко высмеянного Н.В. Ястребовым; и прежде всего характеристика внутреннего положения России после революции – «мы пятимся назад к революции 1904–1905 гг.». Стоит также отметить, что чешская историческая наука высоко ценила вклад русских историков-славистов, выдвигая их в члены чешского ученого общества.

Отмечу, что признанием Масарика как ученого в России стало приглашение его на Гоголевские празднества (столетие со дня рождения) 1909 г. в Москву, которые устраивало Общество любителей российской словесности при Московском императорском университете. В списке учредителей и лиц, приглашенных Обществом для участия в Гоголевских торжествах значился «доктор Масарик, профессор, член австрийского парламента»[55]. Однако Масарик по какой-то причине не прибыл на торжества, которые стали событием большой культурной значимости европейского уровня. Особенно широко на праздновании были представлены деятели славянских народов. В Прагу был направлен целый ряд приглашений: в Академию наук, Чешской Матице, Ученому обществу наук, Музею чешского королевства, Библиотеке Матицы, Русскому кружку Умелецке беседы, Русскому кружку в районе Праги Смихов, Русскому кружку района Краловске Винограды, Этнографическому музею, Обществу чешских писателей «Май», издательству Яна Отто, редакции газеты «Národní listy», профессору Яромиру Чела-ковскому, поэту Ярославу Врхлицкому, доктору Ю.И. Поливке из Чешского университета, Национальному театру, Президиуму славянского комитета Национального чешского Совета (председатель К. Крамарж), Кругу чешских писателей, Клубу чешских драматургов (А. Зазварка).

Среди иностранных ученых, прибывших тогда официально на открытие памятника Гоголю, из чехов значились профессор E.A. Козак и Юрий Иванович Поливка[56], который от имени Пражского университета произнес речь на чешском языке.

Поливка также участвовал в торжественном заседании Общества славянской культуры.

На торжествах прозвучали также многочисленные адреса и приветственные письма на чешском языке от чешских учреждений, в частности от ректора Карло-Фердинандова университета в Праге доктора Леопольда Гейровского. В заключении приветственного адреса ректора Гейровского содержался призыв: «пусть и в будущем еще более крепнут взаимные литературные и научные чешско-русские связи»[57].

В своем приветствии ректор чешского университета Л. Гейровский подчеркнул: «Творения Гоголя оказали благодатное и направляющее влияние на чешскую изящную словесность, начиная с Гавличека и кончая Нерудой. Русский народный дух оказывает своими художниками слова, своими мыслителями и учеными мощное воздействие на чешскую словесность и на чешскую науку. Пусть так будет и в будущем. Леопольд Гейровский 30 апреля 1909 г. Ректор чешского университета»[58].

Важно отметить, что многие материалы (адреса, приветственные речи и др.) в опубликованном сборнике Гоголевских торжеств были приведены на языке оригинала, т. е. на чешском и других европейских языках.

Бесспорно, Гоголевские торжества, состоявшиеся не только в Москве, но и в других крупных российских культурных центрах, стали важной и яркой вехой чешско-русских связей.

Большой резонанс в чешских землях в то время вызвало основание в Москве 29 марта 1909 г. Общества славянской культуры[59], которое отстаивало равноправие славянских культур. Председателем Общества стал профессор Московского университета Ф.Е. Корш. Канцелярия Общества находилась по адресу: Москва, Сивцев Вражек, д. 20 кв. 2.

Параграф 1 Устава Общества гласил: «Общество славянской культуры ставит своей задачей изучение жизни славян и ознакомление с произведениями славянской и общечеловеческой культуры в целях взаимодействий (культурного и экономического) на этой почве, дорожа индивидуальными особенностями всякой национальности»[60].

Следующий приезд Т.Г. Масарика в 1910 г. особенно способствовал углублению чешско-русских связей, хотя проавстрийские круги в Чешских землях не приветствовали упрочнения межславянских связей и, как писал чешский славист Поливка, «не терпят славянское течение, и поэтому слабые сдаются…»[61]. Так что решение Масарика осуществить поездку в Россию при той внутренней обстановке было довольно смелым шагом.

Поскольку в историографии перипетии третьего по счету приезда Масарика в Россию, как ни странно, обойдены вниманием, перейдем к их рассмотрению.

Глава II Пребывание Т.Г. Масарика в России в 1910 г. и оживление чешско-русских связей

II.1 Прибытие в Санкт-Петербург. Начало научных изысканий и общественных контактов

Благодаря материалам дружеской переписки Масарика с Э.Л. Радловым можно точно датировать третий по счету приезд Масарика в Россию. В письме из Праги от 1 марта 1910 г. он писал, что прибудет в Петербург в середине марта и собирается пробыть около четырех недель[62]. «Дорогой друг, книга о русской революции написана (курсив мой. – Е.Ф.), – обращался Масарик к Э.Л. Радлову, – но мне нужно кое-что сверить в российской библиотеке, поэтому я должен приехать в Россию»[63].

Но дела сдвинули сроки приезда с середины марта, и Масарик в следующем письме от 21 марта 1910 г. внес уточнение: «Приеду в понедельник 28/3 (по новому стилю)»[64].

Письма выдают энергичный характер ученого, его пунктуальность и творческий порыв. Подчеркнем, что, как следовало из переписки, заметные сдвиги в написании главного труда о русских реалиях свидетельствовали о том, что Масарик сдержал свое слово, данное в период первой революции петербургским коллегам. В предисловии к изданной в России в 1906 г. брошюре на основе труда Т.Г. Масарика «Социальный вопрос» историк Н.В. Ястребов отмечал, что чешский ученый теперь особенно занят «русским вопросом» и пишет книгу. К 1910 г. Масарик, выполняя обещание, данное петербуржцам, в обобщенном виде сформулировал свое видение проблемы революции. Именно этой проблеме и дихотомии демократия/теократия он уделил отдельные разделы готовящегося труда «Россия и Европа»[65]. Чтобы продвинуться в подготовке окончательной версии труда, поездка в Петербург в 1910 г. стала необходима как воздух.

Существующий в историографии пробел в исследовании приезда Масарика в Россию в 1910 г. часто приводит к сомнительным взглядам о том, что эта поездка чешского профессора не стала вкладом в развитие чешско-российских связей того времени, поскольку мол он все время находился в библиотеке.

Информацию о приезде и пребывании Масарика в Санкт-Петербурге мы можем почерпнуть из его переписки. Ценные сведения о пребывании Масарика в России оставил также видный чешский поэт и переводчик русской литературы, активный проводник знаний о русской культуре в Чехии Франтишек Таборский (1858–1940). Он находился в это время в России на длительной стажировке (будучи гостем известного деятеля неославизма В.М. Володимирова). Таборский даже встретил Масарика на Варшавском вокзале ранним утром (в 7½) в понедельник 15 марта 1910 г. и часто виделся с ним в российской столице. Таборский сохранил ценные высказывания Масарика и беседы с ним в своих рукописных «Путевых заметках в России»[66]. Все, что касается Масарика, выделено им особо на полях пометой «Masaryk»[67].

Таборский помог Масарику устроиться с жильем, а затем они беседовали о проблеме революции. Масарик считал, что «такой силы, идеи чешской независимости у нас в настоящее время не существует. Мы уже слишком привыкли к австрийским условиям. Кровь за свободу мы не проливали. Свободы мы не добивались, свободу не делали. Действительно, такой мощной политической идеи у нас в настоящее время нет, – сетовал Масарик многозначительно. Но и кто же оттеснил эту идею чешского государственного права? Для революции мы одни слишком слабы»[68]. Таборский в своем дневнике также сделал запись о том, что Масарик «не намерен здесь читать лекции; он не в курсе, что касается деятелей и обстановки»[69].

В историографии сложилось необоснованное мнение, что Ф. Таборский и стал главным источником информации чешского профессора по всем вопросам, включая внутреннюю обстановку в России и развитие неославянского движения[70].

Однако дело обстояло совсем не так. Отметим, что Публичная библиотека в северной столице стала своеобразной творческой мастерской

Масарика и оживленным научным и политическим центром чешско-российских контактов. Во-вторых, как показывают записи в путевом дневнике Ф. Таборского, Масарик вовсе не сидел взаперти в гостинице и часто ходил в гости к самым разным деятелям.

Таборский оставил следующую дневниковую запись от 17 марта 1910 г.: «У нас обедали Масарик и полковник М.Я. Балясный (его личность, как ни странно, совсем проглядели в чешской историографии. – Е.Ф.). На одном из приемов в салоне М.Я. Балясного Масарик сказал об украинстве: в России мне неизвестна украинская национальность. Мы говорили также о польском и финском вопросах. Масарик стоит на позиции газеты «Речь»[71]. Трудно сказать, какой смысл вкладывал Масарик и Таборский в изречение об украинской национальности. Здесь подчеркнем лишь, что Масарик на протяжении длительного времени сочувственно относился к украинскому национальному движению и был сторонником достижения украинцами национальной эмансипации.

В разговоре с Таборским он признался, что считал польскую культуру более высокой по сравнению с русской – чему активно воспротивился Ф. Таборский[72].

Из заметок Ф. Таборского следует, что Т.Г Масарик проявил бóльший интерес к общественно-политической жизни и особенно к неославянскому движению в России, чем это преподносилось до сих пор в исторической литературе. Он активно встречался в домашнем кругу с ведущими деятелями славянского движения и довольно часто общался с М. Балясным (одной из ведущих фигур собираемого им регулярно в своем доме славянского салона). Балясный доводился двоюродным племянником председателю Русского родословного общества маститому историку Л.М. Савелову. Он был близок Столыпиным и другим видным деятелям неославянского движения.

Весной 1910 г. М. Балясный писал Л.М. Савелову:

«17 апреля 1910 г.

СПб

Дорогой Леонид Михайлович.

Примите сердечнейший привет – Вы и Ваши в день Светлого Праздника. К сожалению, не удалось вырваться в Москву на праздничные дни.

Ил. 1. Страница из путевого дневника Ф. Таборского

(F.Fr. Taborský. Poznámky z cesty do Ruska.

Literární archiv památníku Národního písemnictví v Praze)

Без Вас однажды, 7 апреля, пришлось принять у себя одного иностранного гостя – галичанина, члена Венского Парламента Д.А. Маркова. На этом обеде у меня были, кроме него: депутат М.М. Алексеенко, А.С. Гижицкий, П.В. Каменский и гр. В.А. Бобринский, профессора]: Л.Е. Владимиров и Куплевский, Д.Н. Вергун и А.В. Бахирев. Накануне был приглашен на маленький обед в Национальный] клуб графом Бобринским; были: галичанин Марков, епископ Евлогий, Вергун, губернатор (Седлецкий) Волжин, гр. Бобринский и я. 9-го апреля завтракали у Бобринск[ого].

Как видите, время проходит в славяно-русских кружках (курсив мой. – Е.Ф.).

Продолжение в след[ующем] письме.

Преданный М. Балясный»[73].

М. Балясный просил Савелова, разрешить работать чешскому профессору Таборскому в знаменитой в Москве «савеловской» библиотеке[74]. И сообщал: «Таборский выступал здесь о чешском искусстве, о чем газеты отозвались с признательностью. Что если бы и в Москве устроить так? Письмо вручаю Францу Францевичу Таборскому, который желает послать его по почте»[75].

Подчеркнем, что научные труды Ф. Таборского рубежа XIX–XX вв. о русской литературе и культуре сохраняют свое значение и в наше время и ему следовало бы посвятить отдельное исследование по истории чешско-русских связей.

После приезда в Санкт-Петербург Т.Г. Масарик поделился с Таборским: он вовсе не собирается заниматься какой-либо публичной жизнью, «не намерен читать никаких лекций и т. д., скорее из осторожности»[76]. Но главная причина относительной отстраненности от публичной жизни в Санкт-Петербурге заключалась не в политической осмотрительности, а в чрезмерной занятости пражского философа. Ведь для Масарика главным оставалось спешно завершить работу над трудом «Россия и Европа», ставшим делом всей его жизни.

II.2 Интерес к славянскому движению

Но все же Масарик не был настолько отстранен от «публичной» жизни, как этого ему хотелось. Выявленные мной источники в виде мемуарных заметок о пребывании в Петербурге свидетельствуют об этом. Эти заметки на чешском языке были написаны в Праге известным деятелем неославянского движения Д. Вергуном. Наблюдениям Д. Вергуна очевидно можно доверять, хотя спустя годы в тексте им и была допущена фактическая ошибка: он перепутал время приезда Масарика в Россию, поставив вместо 1910 г. – 1912. В остальном же при сравнении с другими источниками (с тем же Таборским) свидетельства Вергуна представляются достоверными. Он писал: «После прибытия в Петроград профессор Масарик изъявил желание (курсив мой. – Е.Ф.) познакомиться с представителями всех трех направлений славянского движения в российской столице, а именно с членами консервативного «Славянского благотворительного общества», прогрессивного «Общества славянской взаимности», и социалистического «Общества за славянское научное объединение». Первым из упомянутых обществ руководил генерал Н.Д. Паренсов, бывший министр обороны в Болгарии, и А.А. Башмаков, редактор «Правительственного вестника»; вторым – председатель III Государственной Думы Н.А. Хомяков и третьим – известный невролог, профессор Академии В.М. Бехтерев. Особый комитет в составе представителей всех трех направлений устраивал в то время в Петрограде известные «Славянские банкеты» в ресторане «Вена», а затем и в гостинице «Астория» и в «Европейской». На них непринужденно обсуждались вопросы повседневной славянской политики, устраивались приемы в честь приезжающих в столицу гостей, представителей других славянских народов…

Поскольку профессор Масарик отказался посетить какой-либо из этих «Славянских банкетов», председатель А.И. Гучков, бывший председатель Государственной Думы, придумал другой способ устроить встречу чешского гостя с русскими неославистами. Секретарю Галичско-Русского благотворительного общества М.Я. Балясному, доверенному другу профессора В.М. Володимирова (которого называли «миссионером неославизма») было поручено пригласить к себе на званый обед профессора Масарика и русских неославистов. Обед этот проходил в улице Демидова, № 13 и носил исключительно «заговорщицкий» характер. На эту беседу с чешским профессором пригласили также самого В.М. Володимирова и А.И. Гучкова, члена Госсовета, а также участников предстоящего неославистского съезда в Софии: академика В.М. Бехтерева, графа В.А. Бобринского, председателя Галичско-

Русского благотворительного общества, который играл исключительную роль в мармарош-сегедском процессе, затем А.А. Башмакова, зам. председателя славянского благотворительного общества и автора этих строк, как генерального секретаря исполнительного комитета предстоявшего Софийского съезда и зам. председателя Галичско-Русского благотворительного общества. Помощником гостеприимного М.Я. Балясного был талантливый инженер, работавший в Ревеле, а в настоящее время живущий в Праге.

Эта «заговорщицкая» встреча с профессором Масариком на обеде у Балясного проходила весьма оживленно. Т.Г. Масарик интересовался прежде всего численностью каждого из трех представленных славянских обществ, а также причинами их разногласий, их влиянием среди духовенства, интеллигенции и народных масс. С идеологией неославизма ознакомил в своей сердечной приветственной речи В.М. Володимиров, указав на различие девиза «Православие – самодержавие – народность» и «Свобода – равенство – братство». А.И. Гучков остановился на роли русской Государственной Думы в неославянском движении, В.М. Бехтерев – на принципах объединения славянских научных деятелей; В.А. Бобринский пояснил позицию России к холмскому вопросу, а я остановился на обстановке в Восточной Галиции и Подкарпатской Руси. Сам же профессор Масарик никаких речей не произносил, но следы взглядов, высказанных на этой встрече, сказываются в его меморандумах, распространяемых затем в Западной Европе, а также в его книгах «Россия и Европа» и «Новая Европа», в которых, например, его точка зрения по украинскому вопросу близка идеям, высказанным на этой встрече»[77].

II.3 Последний визит к Л.Н. Толстому

Согласно датировке Масарика в апреле 1910 г. он сделал перерыв в научных занятиях, улучил время и еще раз, третий раз в жизни, отправился в поездку в Ясную Поляну к Л. Толстому. После кончины писателя в том же году Масарик опубликовал в журнале «Čas» (2 декабря 1910 г.) свои воспоминания о встрече[78]. Он писал: «В этом году я отправился к Толстому из Москвы через Тулу. В Туле я взял извозчика. Недалеко от шоссе на полевую дорогу в Ясную Поляну меня вышел встречать Толстой. Он ждал меня за день до этого с повозкой на тульском вокзале, но я опоздал на день.

После нескольких слов приветствия, Толстой как бы продолжил наш давнишний разговор спустя 22 года. Он сказал, что все больше и больше увлекается Кантом, да этика Шопенгауэра ему по душе. В этом году он занимался вопросом самоубийства, особенно молодых людей после революции. Я ему обещал прислать новейшую литературу, и когда он ее получил, то ответил мне и вновь отметил, что эта проблема продолжает его интересовать (письмо от 16 мая). Ныне я вспоминаю, каким сильным выглядел он 20 лет назад, а теперь как бы просвечивал, и я почувствовал сразу, что мы видимся в последний раз… Я чувствовал к Толстому глубокую личную дружбу, я его любил, очень любил, хотя я и не мог с ним во всем согласиться…»[79]

Масарик подчеркивал, что особая правдивость стремления Толстого к нецерковной религии, к нравственной религии и в этом исключительная значимость Толстого как для России, так и для всего света. Толстой учит не делать различий между нравственностью и религией. Толстой, по мнению Масарика, – последний представитель последовательного реализма; его стремление к правде со всей последовательностью проводилось в жизнь. Но в последнее время он стал терпимее и более умеренным в суждениях.

Масарик подчеркивал, что Толстой настолько глубоко укоренился в его натуре, что у него даже нет чувства утраты. Чем больше будет присутствие Л. Толстого в художественном и жизненном отношении в чешском обществе, тем больше это пойдет ему на пользу[80].

Личный врач Толстого словак Д. Маковицкий более точен в датировке визита Масарика. Он записал, что Масарик приехал в Ясную Поляну в конце марта 1910 г. В записи от 29 марта он отметил, что «застал Масарика. Не видел его лет десять: состарился, устал. Ни прежнего выражения энергии на лице у него, ни решительности, чеканности в голосе, зато больше мягкости и внутреннего мира и знания. Потом я заметил, как он устает при ходьбе, задыхается.»[81] Маковицкий также подчеркнул, что Лев Николаевич от разговора с Масариком получил самое отрадное впечатление и был даже очень расстроган. Масарик тоже был очень доволен[82].

Из яснополянских записок Д. Маковицкого следует, что Масарик был скорее его гостем, поскольку чешский профессор обычно занимал комнату Маковицкого.

Благодаря усилиям Д. Маковицкого у Толстого постепенно просыпалось сочувственное отношение к словакам и другим славянским народам и формировалось собственное славянское самосознание. Л.Н. Толстой подчеркивал, что благодаря ему узнал таких интересных людей, как славяне. Под влиянием Маковицкого, а затем и Масарика, он стал проявлять живой интерес к культуре и историческим судьбам славянских народов. В июне 1910 г. Толстой направил проходившему в Софии съезду всех славянских народов приветственное письмо. В нем он отмечал, что единение людей является самым серьезным делом человечества. Несмотря на отрицание Толстым «расового патриотизма» в смысле обособления славянства, он подчеркнул, что собравшиеся на славянском съезде люди все-таки ближе ему, чем люди других народов.

Т.Г. Масарика Толстой принял «за славянина и искреннего человека», «нет у него немецкого доктринерства, педантизма, а виден человек, который чувствует, что сам живет», от него веяло «славянским духом». Была затронута тема славянского движения (например, у сербов, болгар). «Разговор о новом славянском обществе. М.А. Стахович говорил о посылке в этом году ста крестьянских парней в славянские земли для обучения прогрессивному земледелию и ведению молочного хозяйства», – записал Д. Маковицкий в своем дневнике. Уточним, что в данном случае шла речь об обществе «Русское зерно». О нем писал в своем дневнике также Ф. Таборский: «После обеда в Клубе общественных деятелей молебен в связи с отъездом воспитанников «Русского зерна». Священник и певчий хор. Затем воспитанники стали целовать молитвенную книгу, а потом крест. Затем А. Столыпин кратко, но выразительно обратился к ним по поводу значимости их поездки. После Столыпина выступал еще один член комитета. Воспитанники Общества отправляются в Данию (молочные заводы), на Волынь к чехам и в Моравию. Вся эта церемония была серьезной и трогательной»[83].

Инициаторами создания славянского общества «Русское зерно» стали видные деятели славянского движения, такие как глава города Любляна словенец Иван Хрибар и особенно чешский политик Карел Крамарж. Специально подчеркиваем этот факт, поскольку в последнее время делаются попытки исключить это начинание из русла неославянского движения и приписать плоды их стараний чуть ли не Т.Г. Масарику, поскольку тот был родом из Моравии и отдельные попечители местных обществ «Русского зерна» делились с ним своими повседневными проблемами. Масарик в действительности дистанцировался от публичного участия во многих начинаниях неославянского движения, и о сдержанном отношении к нему говорит хотя бы следующая запись из путевого дневника Ф. Таборского: «В[ладимир].Михайлович Володимиров]. Все еще несвой. Не спит, все строит планы о славянстве и, хотя у него температура, говорил он только о славянских проблемах, заботился о том, чтобы прошел составленный им список кандидатов в комитет «Общества славянской взаимности». Хороший человек. Масарик добавил, что эти генералы занимаются славянской политикой, поскольку они на пенсии и делают это от скуки»[84].

II.4 О роли В.М. Володимирова в развитии неославянского движения

Возможно эта ирония Масарика была отчасти и уместна, но на наш взгляд, только не в отношении В.М. Володимирова. Судя по путевым заметкам Ф. Таборского, который, как уже говорилось, в 1909–1910 гг. был личным гостем в доме Володимирова, этот деятель внес огромный вклад в развитие не только неославянского движения в целом, но прежде всего в развитие чешско-русских связей. Останавливаюсь на этом скорее потому, что в ноябре 1910 г. В.М. Володимирова не стало. Большим был вклад Володимирова в развитие Общества славянской взаимности. Известны, к примеру, такие его труды, как «Неославизм и австрославянство» (СПб, 1909), «Задачи Общества славянской взаимности» (СПб., 1909).

В архиве ОПИ ГИМ в фонде Л.М. Савелова к одному из писем М.Я. Балясного были приложены две газетные вырезки о роли Володимирова в славянском движении. К сожалению, исходные данные этих вырезок в фонде не содержатся.

В первой газетной вырезке (ее автором, видимо, являлся М.Я. Балясный) подчеркивалось:

«В обществе славянской взаимности.

Чествование памяти В.М. Володимирова.

14 ноября состоялось общее собрание членов общества славянской взаимности для чествования памяти казначея общества проф. В.М. Володимирова. Перед собранием была отслужена панихида, после которой собрание выслушало прекрасные доклады: Д.Н. Вергуна и сообщение о трудах покойного, которое делал полк. М.Я. Балясный.

На панихиде присутствовали: б. председатель Гос. Думы Н.А. Хомяков, член Гос. Совета М.В. Красовский, член Гос. Думы Н.Н. Львов, Д.Н. Головачев, А.А. Кон из Вильны, гласные городской думы и др.

Д.Н. Вергун в докладе на тему «Роль и значение В.М. Володимирова в славянском движении» остановился на личности покойного, как одного из самых пламенных сторонников русско-польского сближения, указав на ответственную роль секретаря В.М. Володимирова в русско-польской примирительной комиссии.

Приведя цитаты из трудов В.М. Володимирова и речи его в Праге, которая выдвинула его в ряды видных деятелей в славянском движении, Д.Н. Вергун закончил речь уверенностью, что «Россия вскоре увидит всходы тех добрых семян, которые сеял так умело В.М. и что эти всходы принесут обильную жатву в деле роста и мощного развития всеславянской братской дружбы».

* * *

Красивую речь сказал М.Я. Балясный. Он говорил о его заслугах профессора и публициста, писателя по славянским вопросам. Его литературные труды сразу поставили его на большую высоту.

Ген[ерал] Володимиров сам очень увлекался славянским движением и привлек много последователей. Покойный всем сердцем примкнул к славянской идеологии и старался проводить ее в жизнь.

Дом его был всегда настежь открыт всем приезжавшим славянским деятелям».

К этому же письму была приложена еще одна газетная вырезка. Она касалась деятельности российского Национального клуба и «балканских» дел. Она гласила:

«В Национальном клубе.

Возобновились занятия в этом клубе: по вторникам доклады с прениями, по пятницам научные лекции. Первый доклад был посвящен поездке русской делегации на Балканский полуостров. М.Я. Балясный дал в своем докладе не только ряд блестящих путевых заметок о посещении русскими туристами Варны, Плевны, Шипки, Софии и наконец Белграда, но освещал попутно и те политико-экономические проблемы, которые возбуждались между славянскими делегатами во время поездки. Русско-болгарский кабель и рейсы, зачатки болгарского флота, евксиноградское виноделие, труды – памятники комитета «Царь-Освободитель» и роль его председателя Залмова, работы софийского съезда и прием у короля Петра были живо обрисованы докладчиком. Он остановился подробнее на попытке некоторых делегатов из России сорвать софийский съезд и отпоре, данном им со стороны Болгар (например, Ванковым), и на неверном представлении о русском национализме у многих западных и южных славян. Суждение о России по иностранным газетам является причиной взаимного отчуждения между русской и славянской интеллигенцией, и только более частыми съездами можно будет достигнуть взаимного понимания. После доклада гр. В.А. Бобринский указал на роль галицко-русской делегации в славянских съездах. Образование единой делегации из представителей Руси державной и Руси подъяремной оказывает благотворное влияние на выяснение таких трудных вопросов, как украинский и польский. В дополнение к отрадным впечатлениям М.Я. Балясного о сербской армии, гр. Бобринский поделился воспоминаниями об его посещениях казарм, арсеналов, стрельбища и т. д. Везде он видел лихорадочную работу и был удивлен успехами всех частей сербской армии, особенно же артиллерии. И.А. Добрынский рассказал об успехах русской кустарной выставки в Белграде. Сербские торговцы предпочитают русские товары австрийским. Австрийцы, зная это, прибегают к подлогу. Так, например, в Сербии нередко можно встретить коробки спичек из Австрии, но с изображениями Столыпина, Извольского и других русских государственных деятелей, иногда даже с карикатурами на Эренталя. Так венгерские евреи применяются к вкусу сербских потребителей».

Как говорится, нечего ни прибавить, ни убавить…

Дневник чешского писателя Таборского выражает доброжелательное отношение к В.М. Володимирову. Много места в этом важном для нас историческом источнике уделено деятельности Общества славянской взаимности и Общества ученого славянского единения, характеристике некоторых их заседаний. На одном из заседаний Ф. Таборскому поручили сделать доклад о чешском вопросе. А предложил сам Бехтерев, которого писатель называет другом. Таборский выбрал на свое усмотрение тему «Какие идеи содействовали возрождению чешского народа», и во вторник 13 апреля 1910 г. прочитал его на заседании Общества. В докладе он особо посетовал на нехватку хороших чешских политиков, а ведь «в истории политик это как военоначальник»[85].

Большой вклад Ф. Таборский внес в дело налаживания чешско-русских культурных связей. Он встречался со многими деятелями русской культуры того времени. В дневнике содержится, например, интересная запись о встрече с Баумгартеном, иллюстратором исторических повестей (в том числе о персонажах из чешской истории). В записи отмечено, что он доводился зятем известному русскому скульптору Микешину. Дневник Таборского содержит упоминания о всех важных событиях культурной жизни Санкт-Петербурга, о художественных выставках русских художников, о книжных новинках (особенно по искусствоведению и библиографии).

В записи от 27 апреля Таборский дает подробное описание заседания Общества славянской взаимности со всеми прозвучавшими докладами и дискуссией по поводу характера чешской культуры и немецкого влияния. Таборский отстаивал тезис об оригинальности чешской культуры, отвергая высказывания о слепом копировании культуры немецкой, хотя без влияний не обходится ни один народ. Другое дело, как он их использует.

Особо к заслугам Таборского стоит отнести установление прочных контактов с русскими художниками. С Лукомским он достиг договоренности об устройстве в России выставок чешского искусства (например, выставки чешской графики и др.). Ф. Таборский следил за публикациями в журнале «Искусство», из художников выделил, например, творчество Врубеля и К. Сомова. Он с удовольствием побывал на выставке «Аполлона» и у редактора журнала С.К. Маковского. У него Таборский и познакомился с Лукомским. Тогда состоялась основательная беседа о чешском искусстве, о чешском художественном обществе «Манес», о чешском журнале «Volné směry». Лукомский предложил Таборскому регулярно печатать в «Аполлоне» статьи о чешской художественной жизни, и давать иллюстрации. Таборский же направлял в Прагу рекомендации Обществу «Манес» и Штенцу по устройству в России выставки чешской графики. Можно было бы продолжить анализ художественных впечатлений Таборского о русском искусстве и других его повседневных записей. Однако это тема отдельного научного исследования. Отметим большие заслуги М.Я. Балясного в приобщении к русской культуре этого чешского деятеля.

Можно лишь сожалеть, что отечественные исследователи до сих пор не использовали этот ценный исторический источник о российской повседневной жизни и восприятии России начала XX в. Этому мешали, видимо, незнание чешского языка и своеобразный почерк Ф. Таборского.

В результате длительного пребывания и внимательных наблюдений Таборский сделал общий вывод, что несмотря на все недостатки в России все шире и глубже, чем в Чехии, хотя «мы – меньше (drobnější) и старательнее как муравьи», – заключил он. «Насколько глубже их поэзия привилась в народе! Как они ее знают наизусть, как здорово они декламируют, как художники и рисовальщики ее иллюстрируют. Сегодня я принес Билибина – это просто чудо!»[86]

II.5 Интерес Т.Г. Масарика к Холмскому вопросу

После возвращения в Петербург из Ясной Поляны Масарик не покладая рук продолжал сбор материалов для «России и Европы» и обсуждение концептуальных вопросов со своими российскими коллегами в области религиозной философии и социологии. Научные контакты с ними подтверждает анализ переписки Т.Г. Масарика с философом Э.Л. Радловым[87].

В исторической литературе встречается упоминание о том, что Масарик проявлял интерес к т. н. Холмской проблеме. Как раз в то время в Государственной Думе остро обсуждался законопроект о необходимости выделения из состава губерний Царства Польского восточных частей Люблинской и Седлецкой губерний с образованием из них особой Холмской губернии. В этих районах была велика доля православного населения, но существенная часть его (после принятия закона о веротерпимости в апреле 1905 г.) вернулась в католичество. Этот проект обсуждался уже давно, но отвергался МВД, так как «крутые меры обрусения и ломки вековых связей Забужья с гражданским укладом Царства Польского вызовут во всех отношениях нежелательное смятение умов польского населения». Но осенью 1905 г. вопрос снова был поднят православным епископом Холмским Евлогием.

Русские партии на платформе национальной демократии в Думе активно поддерживали проект, польские депутаты выступали против и характеризовали законопроект чуть ли не 4-м разделом Польши. В итоге закон был принят в 1912 г., а с 1913 г. в России существовала новая губерния с центром в городе Холм. Православные здесь составляли 4 % населения, католики – чуть меньше, иудеи – 16 %, таким образом великорусский этнический национализм брал верх и находил поддержку внутри самого общества.

Чешский литературовед Д. Кшицова в своей статье отметила, что Т.Г. Масарик «интересовался прежде всего холмским вопросом, поэтому он предпринял однодневную поездку в Холмщину, а именно 23 марта [1910 г.]»[88]. Это утверждение нельзя считать достоверным. В данном случае имеет место невнимательное прочтение источника, т. е. дневниковых записей Ф. Таборского. Действительно, за 23 марта у него содержится запись: «Масарик в Холмщину, но только на один день». Это свидетельствовало лишь о намерении Масарика совершить поездку, но при всем желании за один день, зная хотя бы приблизительно расстояния в России, в Холмщину из Санкт-Петербурга не обернешься, да и не доберешься.

Внимательное изучение путевых заметок позволяет найти подобную запись и от 20 марта («Масарик настроен ехать в Холм, но на один день»).

Из-за занятости в главной библиотеке северной столицы поездка откладывалась, хотя она входила в политические планы Масарика как депутата австрийского рейхсрата по инспекции холмского дела на месте. По всей видимости, она состоялась лишь в апреле на обратном пути домой через Киев и Варшаву. Возвращаясь на родину Масарик отправил из Киева 14 апреля историку Й. Ванчуре открытку, в которой сообщалось: «Уезжаю из святой Руси. Если бы Вы знали, какая здесь нищета. Может быть это лишь исторический этап развития к лучшему в дальнейшем? Для своего труда я насобирал предостаточно, особенно работы о России, но трактовки фактов на улице не отыщешь. Надеюсь, что мне это удастся сделать»[89].

Объективности ради приведем высказывание Масарика при посещении вместе с Маковицким яснополянского крестьянина Фоканова. В дневнике Д. Маковицкого сохранилась запись: «Фоканов спросил, как у них, в Чехии, живет народ. Масарик ответил: так же, как и здесь, только внешне лучше (курсив мой. – Е.Ф.). Уже только 30 процентов живут земледелием, остальные работают на фабриках или кустари»[90].

II.6 М.Я. Балясный и активизация деятельности славянских обществ после отъезда Т.Г. Масарика

Благодаря деятельности активистов неославянского движения и таких лидеров Общества славянской взаимности, как Балясный, (и его славянского салона в Петербурге) в период думской монархии оживились чешско-русские связи. М.Я. Балясный, близкий к думским кругам, стал в 1910-е гг. видным идеологом русских парламентских национальных течений. Он был автором известной в то время работы «Чего ждать от русского национализма» (СПб., 1911). Он трактовал с интегральных позиций понятие национализма как любовь и культ всех духовных ценностей (в его словаре «сокровищ») русского народа, всех элементов его величия и силы, где бы он не жил. Для Балясного настоящий национализм – это такая государственная политика, которая стремится привести к торжеству национальных интересов и создать в этих целях новые материальные и нематериальные ценности.

М.Я. Балясный писал своему дяде, главе Русского родословного общества и камергеру царского Двора Л.М. Савелову (также активисту Общества славянской взаимности, бывавшему в Праге) в Москву 6 октября 1910 г.:

«Дорогой Леонид Михайлович.

Извиняюсь, что не смог поспеть на вокзал – пожать еще раз Вам руку и обнять Вас – своего милого гостя. Обед чешским футболистам окончился в половине 9-го, но А.А. Столыпин пригласил меня в комиссию по изысканию средств для “Русского Зерна", т. е. попросту для выбора в председательницы его баронессы Нолькен (курсив мой. – Е.Ф.) и утверждения намеченного в театре “Комедия” спектакля на 23 октября. Пойдет пьеса: “Гимназисты-Анархисты”. Автор ее – А.А. Столыпин, пойдет она в первый раз. Он мастер шутливого жанра, перемешанного с некоторой солью и блестками занимательных мыслей. Заседание закончилось минут через 10, и Столыпин предложил продолжить начавшуюся частную беседу в гостиной за стаканом вина. А.А. Столыпин рассказал несколько милых анекдотов из действительной жизни. Тот господин в шелковой шапочке, которого Вы заподозрили в высоком звании Иерусалимского дворянства, оказался известным художником Кравченко, критиком “Нового времени”. Один из анекдотов относился к нему. Дам у нас было только 2 – одна актриса и издательница “Дамского вестника” гр. Муравьева, разведенная жена того художника гр. Муравьева, оригиналы которого Вы видели у меня. “Беседа” обещала затянуться, и мы (Вергун, Кравченко, я и еще кое-кто) поспешили исчезнуть: нужно было поспешить, следуя полетам Д.Н. Вергуна, на чай к чешской колонии и на вечер к “Соколам”, где ожидались и футболисты (курсив мой. – Е.Ф). Так прошел этот вечер.

Вчера был на частном собрании “СПетербург[ого]. Славянск[ого]. Благотвор[ительного]. Общества”. Обсуждался вопрос о докладах о съезде в Софии. Намечен ряд их: проф. Кулаковского и Филевича,

А.И. Гучкова, гр. Бобринского и др. Ваш покорный слуга выступает 18 октября на тему: “От Варны через Плевну в Софию”, доклад будет третьим в вечер – сперва П.А. Кулаковский скажет о значении Съезда, после него Г.В. Комаров на тему “От Петербурга]. до Варны”, а затем я.

Напишите, что у Вас делается. Забыл или не успел сказать, что на эти доклады решено пригласить стенографа, а потому я имею шансы прислать Вам свой доклад.

Привет Надежде Андреевне, Вашим и всей Москве.

Прилагаю бланк (печатный), на котором Вы подробно напишите свои звания и подпись, а я передам его в Совет того же Общества для избрания Вас в члены (курсив мой. – Е.Ф).

Будьте здоровы.

Преданный М. Балясный.

6 октября 1910 г.

СПб»

Как видим, письмо отражает активизацию русско-чешских связей, деятельности чешской диаспоры в России, а также содержит подробности о внутренней жизни Славянского благотворительного общества. «Славянские дела» затрагивались и в другом письме Балясного Л.М. Савелову:

«Дорогой Леонид Михайлович.

Коротенькое письмо Ваше получил. Ожидаю милого гостя.

Прилагаю 2 газетные вырезки (о Володимирове, введены в научный оборот чуть выше. – Е.Ф), чтобы сказать кое-что их словами о наших маленьких затеях на почве славянского дела (курсив мой. – Е.Ф.) в Петербурге].

21 ноября у меня был обед по случаю приезда 2 галичан. Были, кроме них: гр. В.А. Бобринский, А.И. Гучков (председатель Г. Думы), епископ Евлогий, А. С. Гижицкий, сербский посланник доктор Шпович и секретарь посольства Монасиевич, Д.Н. Вергун, проф. Филевич и генерал]. Корейко (курсив мой. – Е.Ф).

24 ноября я обедал у Е.А. Бирюкова в день именин его жены. Вспоминали о Вас с симпатией.

Кланяюсь всем Вашим и целую ручки Н.А.

Преданный М. Балясный

3 декабря 1910.

СПб»

М.Я. Балясный и депутат Государственной Думы Д.Н. Чихачев[91] (сторонники выделения Холмского края) весьма способствовали активизации деятельности Галицко-Русского Общества:

«Дорогой Леонид Михайлович.

В воскресенье вероятно увидимся.

Завтра, в субботу, ко времени открытия в Москве отделения Галицко-Русского Общества (курсив мой. – Е.Ф.) выезжаем мы из Петербурга].: гр. В.А. Бобринский, Д.Н. Вергун, редактор “Прикарпатской Руси” доктор Гриневецкий и я.

Поезд отходит в 6 ч. 30 м. веч. и приходит в Москву в воскресенье в 8 ч. 15 м. у.

Я приеду к Вам увидеть всех Ваших. Пробудем в Москве 30 и 31.

Готовьтесь быть на открытии Отделения, как член Галицко-Русского]. Общ[ества].

Было бы хорошо, если бы Вы придумали, будет если возможность, позвать к себе в гости гр. Бобринского и проч.

Сердечно кланяюсь Вам и всем Вашим.

Давно Вас не видел.

На Рождество ездили с граф. Вл. Алекс. (Бобринским. – Е.Ф.) в город]. Холм иХолмскую Русь (курсив мой. – Е.Ф). Возвратились на 3 янв.

Итак, до свидания, дорогой Леон. Мих.

Преданный М. Балясный

28 января 1911 г.

СПб»

Особенно бурную деятельность М.Я. Балясный и председатель Общества славянской взаимности А.А. Столыпин (брат Петра Аркадьевича Столыпина) развернули по организации Славянского банка, одной из главных инициатив неославянского движения. Поскольку в прежней исторической литературе какое-либо упоминание об этой проблеме не содержится, приведем важные исторические источники, касающиеся данного вопроса и выявленные мной недавно в российских архивных фондах. Отметим, что создание Славянского банка продвинулось перед самым началом Первой мировой войны. Тот же М.Я. Балясный, выражавший интересы российского бизнеса, писал Л.М. Савелову в июне 1914 г.:

«Дорогой Леонид Михайлович.

Здесь, при участии людей богатых – Н.А. Хомякова, Столыпина, графа М.М. Перовского и др., предстоит покупка банка – Воронежского Коммерческого.

Имеющий преобладающее количество акций (1770 + 300 в ближайшем будущем) Немировский, рассорившись с «кадетами» и председателем правления Головиным (Вашим, московским) и получив от министра Барка указание, что “кадетов” у них слишком много и при этих условиях не будет позволено увеличить основной капитал в 1 миллион еще на четыре мил. – обратился к Столыпину для составления блока.

Нужно расписать наличные акции Немировского с известной небольшой (около 150 руб.) доплатой к залоговой цене, кто желает заложить, доплата льготная, допускаются и векселя, а затем выбрать новое правление, перенести его в Петерб[ург]., открыв отделение в Москве, сохранить существующее в Воронеже.

Блок составляется успешно. Дело реальное. Полагаю, Вы могли бы небезвыгодно к нему примкнуть.

Ради Бога – приезжайте. Столыпину я говорил о Вас, и он поручил мне пригласить Вас.

Ищутся люди хорошего общества, верные слову, не “кадеты”.

Операции банка будут постепенно распространяться и по Бл[ижнему]. Востоку, так что фактически банк станет славянским (курсив мой. – Е.Ф.), что приводит в восторг Немировского, суля барыши. У него подысканы для будущего английские деньги.

Еще раз – приезжайте. Жду непременно, к себе, конечно.

Ваш душевно М. Балясный.

10 июня, утром, 1914 г.

СПб

P.S. Биржевая цена акции руб. 525. Дивиденд – большой.

Прежние наши планы – юношеские мечты. В сравнении с нынешней “реальностью”.

В последующей переписке уточнялись главные действующие лица банковской инициативы[92] (или проще – сделки), близкие, как явствует из следующих двух документов, к правительственным кругам.

«Дорогой Леонид Михайлович.

Сегодня, во вторник, ожидается свидание А.А. Столыпина с Барком.

Вчера беседа с Никифоровым (директором]. кредитн[ой]. канцелярии].) была у Столыпина благоприятна.

В понедельник присутствовали: Столып[ин]., Балясный, Кириченко, Будилович, Рейман, Рейтлингер, Алексеев, оба Немировские.

Немировский старший выдвинул вопрос о включении в блок еще новых лиц – 4–5 по его усмотрению, без права на 2 и 7 мест лиц [Общества. – Е.Ф] Славянской Взаимности (курсив мой. – Е.Ф) в будущем Правл[ении] и Сов[ете], но с представлением 5 мест в Сов[ете] его группы (?!)

Это вышло неожиданно, не всем приятно, это сегодня пересмотрится.

Напишу немедленно обо всем.

Ваш М. Балясный

17/VI.1914, утр.

СПб

P.S. Прилагаю присланное Вам письмо».

В письме, отправленном на следующий день, вдогонку предыдущему, М.Я. Балясный сообщал:

«Дорогой Леонид Михайлович.

Вчера, во вторник, 17 июня, министр Барк сказал Столыпину: 1) он считает нужным, чтобы вопрос о выпуске новых акций на 4 миллиона был пересмотрен общим собранием, 2) если собрание решит: “четыре миллиона”, то эти выпуски, переименование] Банка, новый состав, перенесение Правления будут утверждены и 3) не находит возможным содействовать, чтобы Персидский банк принял бы наши «on coll», ибо это не входит в его ведение. Сегодня Столыпин переговорит вторично с Никифор[овым]. Вопрос о вступлении новых членов в блок решен так: избранные Столыпиным и Немировским лица баллотируются, избираются лишь % голосов. Вчера вечером заседали у Столыпина и там подписали соглашение. Сегодня его перепишут, и снова подпишем там же.

Итак, главное идет хорошо. В добрый час!

Сегодня И.д. [исполняющий должность] Главного Военного прокурора сообщил мне, что не позже августа я буду назначен в Иркутск военным судьей. Так[им] обр[азом], значительную часть долга я уплачу до отъезда.

Обнимаю Вас. Сегодня опять напишу.

Будьте здоровы. Пишите. Общее собр[ание] будет, вероятно, в августе.

Ваш М. Балясный

1914, июня 18, днем. СПб»

В члены правления Славянского банка, как явствует из следующего письма, был выдвинут и глава Русского родословного Общества, московский «двигатель» славянских дел Л.М. Савелов.

«Дорогой Леонид Михайлович.

Время бежит так быстро, что я и не помню, сколько дней прошло от моего последнего письма к Вам, – 5, 6 или и целая неделя?

Перед отъездом Столыпина мы: Кириченко, Будилович, Рейтлингер и я вручили Столыпину желательный список, где в члены Совета поместили четырех названных, Вас и Соколовского (секретаря (Общества. – Е.Ф.) Слав[янской] Взаимн[ости], если вступит) и Хомякова. Меня в члены ревиз[ионной] комис[сии], Столыпина – в члены Правл[ения].

Столыпин вполне одобрил предположение, сказал лишь, что желал бы в Совет ввести М.А. Суворина или Алексеева.

Отсюда Вы видите, что на стороне подобного положения большинство, если принять во внимание голоса: 4 + Столыпин + Ваш + других выбираемых при нашем участии.

Об избрании Вас членом Правления первый заговорил я у Столыпина на общем нашем сборище, говоря, что Вы могли бы 2–3 месяца прожить в Воронеже. Эта мысль встретила сочувствие, но потом она отошла в сторону, когда вспомнили о Вашей службе.

По нашему блоку, – Немировский имеет право в будущее расширяемое правление ввести себя и еще по своему усмотрению одного. Так[им] обр[азом], если бы он решительно встал на Вашу сторону, – дело было бы решенное и для Петерб[урга].

Мне кажется, что если бы Вы пробыли в Воронеже месяца 2–3 в Правлении, то и при всяких других условиях место осталось бы за Вами.

Здесь, из петербуржцев, блок намечает Столыпина и Коратвеина.

Текст договора спишу для Вас при случае для хранения в секрете.

На время отъезда Столыпина, он мне передал право собирать наше бюро (летнее) и даже наличных членов блока.

По поводу моих денежных дел и будущих расчетов с Вами:

я должен получить:

1) до Иркутска прогонов….. 1049 р. 34 к.

2) первую половину пособия в Петербурге 816 р. 75 к.

3) вторую половину в Иркутске 816 р. 75 к.

2682-84

Таким образом, надеюсь и должен уплатить до нового года не менее 2000 руб. слишком.

20-го я постараюсь в виду Вашего приезда быть дома, чтобы принять Вас в своей квартирке милым гостем. Да и с соратником нужно побеседовать.

Обнимаю, Ваш М. Балясный

8/VII. 1914.»

Однако нагрянувшая Первая мировая война перечеркнула все планы по созданию Славянского банка в России.

Стоит также подчеркнуть, что накануне Первой мировой войны существенно активизировались чешско-русские контакты и в других сферах общественно-политической и культурной жизни. Особенно заметно оживились славистические инициативы в деле подготовки Энциклопедии славянской филологии общими усилиями российских и славянских академий наук.

В этой связи следует отметить усилия венского славистического семинара под руководством В. Ягича, его личные контакты с русским академиком А.А. Шахматовым. В своем письме Шахматову Ягич четко изложил свое понимание славистики как науки и особо выделил тех русских славистов, которые своей деятельностью стремятся привить европейской мысли представление о том, что «славянское» не есть нечто антиевропейское, антилиберальное и что стремления славянских академий надо оценивать той же меркой, как если бы это были немецкие академии[93].

В Санкт-Петербурге в это время в этом направлении активно работал переехавший из Чехии в 1909 г. в российскую северную столицу и включившийся в работу Славянского отделения библиотеки Российской Академии наук, уже упоминавшийся чешский филолог и историк Йиржи Клецанда. Его вклад в дело сближения чешской и русской культур и развитие взаимных научных контактов следовало бы рассмотреть особо.

Подчеркнем лишь его историческую роль в деле культурного сближения чешского и русского народов[94].

II.7 Завершение труда Т.Г. Масарика «Россия и Европа» и борьба за русское издание

Поездка Масарика в Россию в 1910 г. способствовала главному – завершению дела всей жизни чешского профессора. В течение 1910–1911 гг. в основных чертах им была завершена подготовка рукописи фундаментального труда «Россия и Европа». Как отмечает чешский исследователь В. Доубек, в начале августа 1910 г. рукопись была предоставлена немецкому издателю Эугену Дидериксу при встрече на религиозном конгрессе в Берлине[95]. На встрече была уточнена структурная разбивка текста на три тома. К концу 1911 г. Масарик сообщал в одном из писем: «У меня все написано. Теперь я все это пересматриваю, дополняю и стараюсь сконцентрировать».

Масарик давал следующие заголовки по томам: I. Очерки по истории русской философии, истории и религии; II. Ф.М. Достоевский в борьбе с нигилизмом за Бога; III. Титанизм или гуманизм. От Пушкина к Горькому[96].

Его удручало собственное многословие (weitschweifig) и нехватка времени, чтобы сделать необходимые значительные сокращения в тексте. В текущем году он ожидал выхода в свет 1-го тома, а в следующем дальнейших двух томов и называл немецкого издателя книги – Diederichs-Jena. Как видим, Масарик до подробностей делился с Э. Радловым продвижением своей работы, в том числе своего знаменитого труда «Россия и Европа»[97]. Ввиду задержки Масарика первые два тома социологических очерков в новой разбивке были сданы в печать йенскому издателю лишь в 1913 г.

На завершающем этапе работы над трудом «Россия и Европа» интенсивность переписки существенно возросла. Если Радлову в 1912 г. пришло 3 письма Масарика, то в 1913 г. (время выхода труда в свет) их насчитывается 5. Своеобразного драматического накала переписка достигла в 1914 г., в связи с заветной мечтой Масарика как можно скорее осуществить перевод и издание труда непосредственно в России.

Из-за своей чрезвычайной загруженности в 1913 г. Масарик даже отказался от лестного предложения Радлова написать для России статью о марксистской этике[98]. В феврале Масарик изложил собственное видение значимости своего труда «Россия и Европа». Он сообщал, что книга может появиться в мае, поэтому он вплотную занят последней корректурой. И далее писал: «Во время работы над книгой я часто думаю о Вас и о русской публике – новых фактов я не открою, но их трактовка будет иной, хотя я привожу также новые сведения и обстоятельства, из них вытекающие, которые до сих пор у вас остаются совсем не замеченными (выделено мной. – Е.Ф.)»[99]. Как видно, окончательный выход в свет «России и Европы» все более откладывался. Но в октябре 1913 г. от Масарика приходит сообщение, что «Только что моя работа о России (2 тома – больше, чем я хотел) вышла, и я должен сделать следующие два тома, прежде всего завершить Достоевского. Возможно я приеду на Новый год в Петербург»[100]. Масарик вновь, как видим, планировал приехать в Россию, однако его планы по какой-то причине не осуществились.

В НИОР РГБ была также обнаружена почтовая открытка Т.Г. Масарика его другу и коллеге, крупному социологу Н.И. Карееву. В ней он писал:

«En Russie

prof. Karejev

StPetersbourgh

Прага 2.XII.13

Уважаемый коллега, поздравляю с 40-летием научной деятельности – сердечно жму Вашу руку!

Я Вам прислал I том своей книги о России, второй выйдет через несколько дней и будет отослан.

В[ам] пр[еданный]

Ф.О. Масарик».[101]

Масарик ошибочно датировал свою открытку 2 декабря 1913 г. Однако, в результате тщательного изучения архивного документа по штемпелю на почтовой открытке было выявлено, что она пришла в Санкт-Петербург 22 ноября (!) 1913 г. Это означает, что открытка была отправлена из Праги 2 ноября, а не декабря.

В переписке с Э.Л. Радловым Масарик сожалел, что, несмотря на все старания и заботы Радлова, его неутешительные прогнозы в отношении книги оправдались. Чешский ученый, автор «России и Европы» предлагал обдумать вопрос о переводе труда на русский язык. Он полагал, что переводчиком может стать проживающий в Праге преподаватель русского языка в Карловом университете Б.В. Морковин, русский по происхождению. Масарик не сомневался (в отличие кстати от Э. Радлова), что тот сможет сделать стоящий, приемлемый для русской цензуры перевод[102] и сообщал повторно, что 2-й том труда Радлов вот-вот должен получить. Он также просил друга посылать ему лично все рецензии.

С началом нового 1914 г. переписка приобрела еще большую драматичность. В начале января Т.Г. Масарик обращался к другу за советом и помощью, ибо еще от кого-то узнал, что книга не может поступить в книжную торговлю, поскольку не будет допущена в России. Будучи в замешательстве, Масарик объяснял цензурный запрет своей книги тем, что в Праге существует команда славянофилов, отождествляющая Россию с ее полицией, и она доносит на автора и на его книгу, представляя его недругом России[103]. В связи с этим Масарик слезно просил Радлова выяснить, как обстоит дело на самом деле и будет ли дозволена его книга. Масарик вновь предлагал Б.В. Морковина[104] в качестве возможного переводчика и изъявлял готовность лично вместе с ним «причесать» текст, внести нужные исправления и сделать труд приемлемым для русской цензуры. Он упоминал также, что профессор П.Н. Милюков в свое время рекомендовал труд издательству Сабашникова в Москве, куда Б.В. Морковин уже направил письмо. Интерес к книге тогда проявили и другие издатели, и Масарик просил оказать содействие Морковину в случае его обращения. В письме содержалось уточнение, что второй том (как и первый) был послан по почте дважды.

Масарик подчеркивал, что его книга должна быть переведена на русский язык (но только перевод должен быть добротным), и излагал далее другие свои планы с изданием, а также условие – получить приличный гонорар [105]. Масарик обращался к Радлову с просьбой позвонить лично издателю Михайлову и сообщить ему все изложенные в письме условия автора.

Заключительным аккордом довоенной переписки стало письмо Масарика от 11 февраля 1914 г. В нем он четко дал понять, что его труд «Россия и Европа», в сущности, предназначен для русской публики и немецкая критика это уже осознала[106].

Из письма следует, что Масарик высоко ценил свою книгу и, будучи под непосредственным впечатлением из-за всех переживаний, мытарств с цензурой и издательских треволнений, он выразил свое отношение к абсолютизму, выразив все наболевшее в следующих словах: «После того как стало известно, что моя работа весьма хорошая, я очень сожалею, что она будет запрещена в России. Еще бы – я ненавижу абсолютизм, причем не только русский, но и европейский, против которого моя книга также направлена; на обложке у меня был сначала девиз: Mutato nomine de te fabula narrator (Horaz.) [По имени не назван, но притча во языцех (Гораций). – Е.Ф], но в типографии это проглядели и в корректуре я не стал это восстанавливать. Но из содержания очевидно, что именно поэтому моя книга предназначена для России. И немецкие критики это уже подметили»[107].

Масарик вновь писал, что русский перевод должен быть во что бы то ни стало, его лишь должен отредактировать специалист с философским образованием[108]. Он подчеркивал также, что хотел бы получить гонорар, поскольку из-за отсутствия под рукой должных библиотек слишком много затратил средств на покупку русскоязычной литературы[109]. Из письма мы узнаем, что Масарик продолжал напряженную работу над следующим томом «России и Европы» (о Достоевском) и осуществлял его сверку. О том, что работа шла полным ходом, свидетельствовал прилагаемый к письму объемный вопросник (из 21 вопроса) на 3 страницах, касавшийся личности и творчества Ф.М. Достоевского[110]. Масарик весьма рассчитывал на профессиональную помощь и консультации Э. Радлова.

Видимо, разочаровавшись в результатах затянувшихся переговоров своих российских друзей, как Радлова, так и Милюкова, с издателями, чтобы обойти цензурные рогатки, Т.Г Масарик решился пойти на отчаянный шаг, не полагаясь на российские контакты йенского издателя. Он проявил смелую инициативу и вступил в контакт с издателем Бонч-Бруевичем, представителем леворадикального течения.

Именно в архивном фонде Бонч-Бруевича совсем недавно мной было сделано, я бы сказал, сенсационное научное открытие. Наконец-то удалось реально выйти на русский перевод (ранее были лишь догадки в исторической литературе) книги «Россия и Европа». Им является план-проспект книги на русском языке. Документ обнаружен в Отделе рукописей РГБ[111]. Архивное название документа: «Россия и Европа. Проблемы философии русской истории и религии». Источник не датирован, но речь может идти о времени не ранее 1914 г. Это машинописный текст на 45 листах с немногочисленными пометами, видимо, самого Бонч-Бруевича. В начале документа надпись редактора от руки карандашом «сочинение Массарика».

Фонд Бонч-Бруевича из НИОР РГБ до октябрьской революции находился в Санкт-Петербурге, а затем был перевезен в ставшую стольной Москву. Но встает вопрос, почему же Масарик избрал столь необычную фигуру в качестве издателя «России и Европы»? Конечно, известны самые широкие контакты Масарика с российской эмиграцией, хотя трудно сказать, был ли Масарик лично знаком с Бонч-Бруевичем за рубежом в период пребывания того в Цюрихе.

В дореволюционной России В.Д. Бонч-Бруевич (1873–1955) – историк, деятель революционного движения, издатель. С 1909 по 1918 г. возглавлял легальное издательство «Жизнь и знание». С 1912 г. участвовал в издании газеты «Правда». С 1910 г. – член консультативной группы при социал-демократических фракциях 3-й и 4-й Государственной Думы. В научном плане В.Д. Бонч-Бруевич занимался историей русского сектантства (как проявления классовой борьбы) и русской православной церкви. Впоследствии – участник февральской и октябрьской революций, затем на государственной и партийной работе.

Очевидно, что издательство Бонч-Бруевича «Жизнь и знание» Масарику кто-то по-дружески порекомендовал в Санкт-Петербурге, чтобы обойти цензуру. Причем это был человек, хорошо знавший повседневные реалии цензурной практики в дореволюционной России. Не исключено, что таким человеком был Э.Л. Радлов. Известно, что еще на рубеже XIX–XX веков Бонч-Бруевич прибегал к помощи издателя промарксистского журнала «Новое слово» М.Н. Семенова. Так, одно из донесений департамента полиции конца XIX в. гласило, что «дворянин Владимир Бонч-Бруевич стремился, при средстве Семенова обойти цензурные затруднения при издании некоторых сочинений. Семенов стремится сделать свой журнал органом марксистского направления»[112]. Упомянутый Семенов, в случае надобности, отвозил ежемесячно взятки по сто рублей прикрепленному к изданию цензору и таким образом без особого труда проводил опасные статьи. Как не вспомнить известную поговорку – «не подмажешь, не поедешь». По всей видимости, таким образом решался вопрос и с цензурой труда Т.Г. Масарика «Россия и Европа».

Однако в случае с его книгой время работало не на Масарика, хотя работа над изданием русского перевода тем временем у Бонч-Бруевича была начата. И все-таки трудно сказать, насколько далеко зашли дела с остальным переводом текста. В фонде Бонч-Бруевича никаких документальных свидетельств об этом не содержится. Дальнейшему продвижению издания, очевидно, помешала начавшаяся вскоре Первая мировая война. Да и пражский переводчик Морковин за такие сжатые сроки вряд ли бы успел перевести текст «России и Европы» целиком. Другие переведенные части труда, если они и существовали, могли пропасть в столь трудные военное и революционное времена. Но стоит надеяться в будущем на новые неожиданные источниковые открытия.

Обнаруженный план-проспект дается мной в приложении к монографии, поскольку в современном русском переводе «России и Европы» (СПб., 2003) данное авторское (масариковское) развернутое оглавление совсем опущено (в йенской же немецкой версии труда оно автором и не предусматривалось). Это структурное добавление впервые было включено лишь в чешский перевод труда в издательстве Ляйхтера в Праге еще в конце 1913 г. Несведущий читатель до сих пор ломает голову, зачем же перед обычным оглавлением в конце труда содержится также существенно расширенный его вариант. Видимо, Масарик весьма ценил свой (сделанный им в сотрудничестве с Б.В. Морковиным)[113] русский план-проспект (или другими словами – развернутое оглавление) и решил его оставить в чешской версии издания первого и второго томов «России и Европы».

Добавим, что это развернутое оглавление в какой-то мере позволяет читателю легче сориентироваться в толще невероятно объемных первых двух томов труда Масарика и подготовиться к восприятию основных

проблемных блоков книги, особенно предпосылок и развития первой русской революции. Так что явная польза этой структурной части «России и Европы» несомненна.

Появление труда Масарика «Россия и Европа»[114] стало в свое время значительным интеллектуальным событием европейской научной жизни. Раньше всех пусть и в краткой форме этот труд оценил русский философ Э.Л. Радлов[115]. Но наиболее полно это удалось сделать лишь другому замечательному русскому философу, работавшему долгое время за границей, – Борису Валентиновичу Яковенко (1884–1949) в своей «Истории русской философии». Этот труд появился на чешском языке в Праге в 1938 г. уже после кончины Т.Г. Масарика[116].

Лучше и профессиональнее, чем Б.В. Яковенко вряд ли можно охарактеризовать масариковский труд. К сожалению, на эту книгу Б.В. Яковенко, как правило, не ссылается практически ни один современный исследователь, хотя она теперь доступна всем. А ведь Яковенко, проживая в Праге, по просьбе Славянского института уделил особое внимание характеристике книги Т.Г. Масарика, возвращаясь к ней в конце каждой главы своего труда. Он писал: «Труд Масарика как исследование духовной жизни России, ее основ, ее представителей, ее развития занимает в ряду книг и работ, посвященных этой теме (включая русские), исключительное место. Справедливо подчеркивалось, что по своей информативности это действительно в высшей степени компетентный труд, к тому же по содержанию он гораздо богаче, чем обещает заглавие. Можно сказать, что это своего рода энциклопедия русской мысли. Каждый упомянутый в ней русский мыслитель изучен автором тщательно и досконально, начиная с крупных трудов и кончая небольшими работами, и каждый характеризуется во всех существенных аспектах его воззрений. С другой стороны, изложение и трактовка взглядов даются в тесной связи с общим ходом развития русской мысли и соответствующей эпохи»[117].

Что касается «религиозного мистицизма» русской философии, тут Масарик находился под влиянием современной ему русской литературы революционно-демократического направления. Религиозная проблема русской философии у Масарика приобретала форму двух общих антиномий: вера-знание, спиритуализм-материализм. Главной и завышенной претензией Масарика к русскому православию было подчинение его царизму и забвение социального служения. Гарантами самодостаточности русского православия Масарик считал религиозный и культурный традиционализм и слияние церкви с государством и национальной идеей. Масарик усматривал в русском православии восточную ортодоксию, основанную на византийском цезарепапизме, когда царь выступает главой церкви. В методологической ориентации Масарика сказались ограниченные пределы объективности его критики православия, а также духовного климата дореволюционной России в целом, заимствованные очевидно из идейного арсенала русской революционной эмиграции, а не сложившиеся из личного познания реальной действительности.

В упоминаемом ранее разборе Б. Яковенко труда пражского профессора были подмечены определенные его недоработки и внесены коррективы в разработку проблемы.

Как уже отмечалось, окончательный крах публикации в России и разочарование Масарика по поводу издания русского перевода вылились в письме другу в резкое неприятие абсолютистского строя. Лишь в наши дни спустя десятилетия желание Т.Г Масарика исполнилось и запоздалый «энциклопедический труд» пражского профессора увидел все-таки свет в России.

Пребывание Масарика в России в 1910 г. и активное общение с представителями интеллектуального круга способствовали возрастанию его популярности. Об этом в частности свидетельствует появление еще одной статьи о нем в «Новом энциклопедическом словаре», вышедшей из-под пера уже упомянутого историка В.В. Водовозова. Статья была подготовлена Водовозовым еще накануне Первой мировой войны. И что весьма важно: в ней впервые было указано йенское немецкое издание «России и Европы» 1913 г. Анализ энциклопедической статьи В.В. Водовозова о чешском ученом и политике Масарике и сравнение ее с предыдущей статьей (1906 г.) в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона приводят к выводу об их примерной тематической идентичности (см. ее содержание в Главе I, С. 28–29). В хронологическом отношении предвоенная энциклопедическая заметка расширена и содержит ценный материал о научной и политической деятельности Масарика в 1900-е гг. (особенно во второй половине). Предыдущий материал отредактирован, внесены некоторые исправления, убраны неточности в чешском тексте. Текст статьи был несколько сокращен, а что касается перечня научных трудов Масарика, то он был расширен.

Чтобы избежать повтора, не стоит приводить всю эту статью. Водовозов лишь дополнил прежний материал о Масарике данными о его деятельности, начиная с 1907 г.: «В 1907 г. М. избран и в 1911 г. переизбран в рейхсрат, где примкнул к чешскому клубу, но только в качестве госпитанта; в 1912 г. вышел из него вместе с 7 другими чешскими депутатами, образовавшими группу “независимых прогрессивных депутатов из Богемии и Моравии”. В 1910 г. М. выступил в австрийской делегации с очень важным разоблачением относительно подложности множества документов, на основании которых были обвинены подсудимые в Загребском процессе 1909 г., в котором 53 серба обвинялись в государственной измене. М. доказывал, что подлог учинен австрийским посланником в Белграде Форгачем. Этими разоблачениями М. нанес сильный удар престижу Эренталя. Написал еще “Zur Geschichts und Religions-Philosophie Russlands” (Jena, 1913). (курсив мой. – Е.Ф.) В. В—в»[118].

В статье Водовозов привел неизвестные ценные факты о нашумевшем так называемом «загребском процессе» 1909 г. над югославянскими депутатами (в период австрийского правительства Эренталя). И есть хотя бы пара строк о выходе в свет знаменитого труда Масарика «Россия и Европа» в Йене в 1913 г. Таким образом, о полном забвении и игнорировании имени Масарика в царской России, наперекор утверждениям современных чешских масариковедов, говорить все же не приходится. Можно лишь сожалеть, что какая-либо характеристика главного труда Масарика у Водовозова практически отсутствовала[119].

II.8 Т.Г. Масарик в начале Первой мировой войны

В самом начале войны М.Я. Балясный писал камергеру Императорского Двора Л.М. Савелову:

«Дорогой Леонид Михайлович.

Как все изменилось в несколько дней!

Мы переживаем мировые невиданные в истории события. Погибли наши расчеты на Банк и проч. и проч. Ну, что ж – лишь бы дела русские шли хорошо, а там Бог даст будет не хуже для Руси и нас. Меня, однако, огорчает, если я невольно послужил причиной невыгод Ваших.

Как Вы устроились с Немировским? Насколько я знаю, по смыслу Ваших условий с ним, Вы имеете право возвратить ему без убытка его бумаги? Удалось ли?

Напишите об этом мне, дабы несколько меня успокоить и выяснить наши отношения к Б.Л. Немировскому.

Я назначен военным судьей во Владивосток. Это было бы переносимо, если бы не война, которая тянет к себе поближе. Не хочется, чтобы при воспоминании о ней память подсказывала: “а ты сидел в далеком интересном для тебя углу и больше тебе вспомнить не о чем, разве о своей малой лепте из серебра”.

Вы назначены уполномоченным Кр. Креста. В добрый час!

На вот что плохо: к Вам предназначается помощником некий Данилович. От него немедленно избавьтесь. Он был года 2 – секретарем “Русского Зерна” и запутался в делах рублей на 800. Выручил его Столыпин, отчасти и мы, члены Совета, ассигновав в виде вынужденных наградных 800 рублей ему (?!). Я сам участвовал в голосовании и пишу не с чужих слов и не по слухам.

Человек он необразованный (первые классы гимназии), мелкий чиновник, злой интриган.

Телеграфируйте немедленно куда следует, прося другого, лично Вам известного.

К Вам желал бы Борис Викторович Кириченко, которого Вы знаете по участию в нашем блоке. Кириченко состоит кандидатом на подобную должность в мобилизационной части Красного Креста.

Пошел бы и я к Вам с Вами поработать, но не знаю, позволит ли моя должность судьи. Почета и выгоды не ищу.

Сегодня я напишу к Главнокомандующему Н.Г. Иванову и начальнику его Штаба, дабы пристроили меня на дело полезное…»

Судя по реакции М.Я. Балясного, для русских война нагрянула нежданно-негаданно, но для Масарика она, видимо, не стала неожиданностью.

Отметим, что его война застала заграницей – в Италии с младшей дочерью Ольгой. В его возрасте, когда австрийская пенсия профессора и депутата была заработана, мог бы жить припеваючи. И время для размышлений еще было. Но Масарик выбрал путь непримиримой борьбы с австрийским абсолютизмом в эмиграции. В России накануне войны ему еще раз побывать не довелось, хотя он и стремился к этому, как свидетельствует переписка с Э.Л. Радловым.

А вот его коллеге по рейхсрату депутату от аграрной партии Йозефу Дюриху удалось побывать здесь почти накануне Первой мировой войны. Он был известен в России как последовательный сторонник активизации неославянского движения и участник Клуба общественных деятелей. В политических кругах России он был, видимо, не менее популярным и известным, чем Масарик, да и возрастом он был чуть постарше и более опытным. Так что представлять его немощным престарелым деятелем, как это в угоду Масарику преподносилось в чешской историографии, вряд ли стоит. На одном из заседаний Общества славянской культуры Й. Дюрих подчеркнул, в частности: «У нас одна мысль – в любви к нашим братьям, ко всей России и ко всей Славии. Наш идеал – любовь славян друг к другу, любовь каждого славянина к его народности, к его Отечеству и великому славянству… Мы, чехи, горды тем, что из маленьких дровосеков выросли в крепкий народ. Мы видим, что имеем опору только в славизме. Просьба к собравшимся: чтобы и вы взрастили любовь к славизму, любовь к взаимности всех славянских народов»[120]. Дюриха в России знали и он бывал там регулярно, особенно в Санкт-Петербурге.

В начале войны Масарик скрывался от австрийской слежки в Италии, сначала с подложным паспортом (еще как депутат венского рейхсрата), а затем по совету чешских друзей, из опасений быть арестованным, не стал возвращаться на родину, а принял твердое решение остаться в эмиграции и посвятить себя борьбе за создание чешского (чехо-словацкого) независимого от австрийцев государства.

Из Швейцарии Т.Г. Масарик перебрался в Лондон, а потом в Париж, где был создан под его эгидой Чешский (вскоре Чехо-словацкий) Национальный Совет. В него вошли социолог и выученик Масарика Э. Бенеш, депутат-аграрий Й. Дюрих и словак, получивший французское гражданство, астроном Милан Растислав Штефаник, так же учившийся в свое время у Масарика в Карловом университете.

Вскоре Т.Г. Масарик опять направился в Лондон, получив приглашение читать лекции.

На первом этапе пребывания за границей важными задачами были пропаганда чешского дела и завоевание потенциальных сторонников в деле борьбы за образование независимого чехо-словацкого государства, а также обеспечение зарубежной дипломатической и правительственной поддержки[121]. И в первую очередь – налаживание тесных связей с зарубежными землячествами[122].

Немаловажной задачей на первом этапе национальной борьбы Парижского центра чешского и словацкого движения Сопротивления было склонить к поддержке идеи независимого государства влиятельные зарубежные диаспоры (землячества) чехов и словаков, как в Европе, так и в Америке, и особенно – самое многочисленное чешское землячество в России. С началом войны «русские» чехи и словаки выступили за организационную консолидацию патриотического движения. Далее следует хотя бы в основных чертах остановиться на этом вопросе.

Глава III Т.Г. Масарик как олицетворение идеи национальной независимости в землячестве чехов и словаков в разгар Первой мировой войны (1915 – февраль 1917 г.)

III.1 Консолидация чешского и словацкого землячества и создание Союза чехо-словацких обществ в России

К началу войны в России существовало как значительное чешское, так и славянское землячество (в исторической литературе чаще приводится цифра около 60 тысяч чехов и 2 тысячи словаков)[123], в котором наиболее активной силой были предприниматели и средние слои. Во многих ведущих центрах России действовали чешские культурно-просветительные и благотворительные общества, часто носившие имена наиболее известных деятелей чешской истории (Яна Амоса Коменского, Яна Гуса и др.)[124].

Созданный к началу осени 1914 г. в Петрограде оргкомитет был занят подготовкой съезда чешских и словацких обществ в России и выработкой устава единой организации. Руководящим центром должен был стать «Совет чехов в России». Подготовленный устав был представлен в Министерство внутренних дел на утверждение. Название не удовлетворило инстанции и по рекомендации указанного министерства организация была названа «Союз чешских (впоследствии чехо-словацких) обществ в России». Создание данного Союза, как политического центра землячества стало важным событием в деле его консолидации.

В декабре 1914 г. Министерство внутренних дел утвердило устав Союза. Союз чешских обществ в России ставил своей целью «объединение всех проживающих в России чехов, для развития национального сознания, любви и преданности к славянству и его защитнице России, для создания чешской дружины добровольцев, для сбора средств для жертв войны и для обеспечения вдов, сирот и калек воинов, сражавшихся в русской армии.

После окончания войны Союз ставит себе целью содействие культурному и экономическому развитию и объединению всех славян»[125].

В докладной записке Правления Союза чешских обществ в России в Совет министров от 31 марта 1915 г. содержалась просьба разрешить сформировать чешское войско из военнопленных чехов и словаков. Правление просило для этого освобождать добровольцев из плена, считать их временно русскими подданными и заявляло, что «Императорское Правительство преследует высокую цель освобождения Славянства и осуществление его заветной мечты не встретит препятствий к признанию независимости самостоятельного чешско-словацкого государства будет ли таковая провозглашена.

…Правление союза считало бы такое постановление лишь формулировкой возможных отношений в будущем и отнюдь не обязательством или обещанием со стороны Императорского Правительства возобновить самостоятельность чешско-словацкого государства. Правлению союза оно необходимо для более успешного набора среди пленных.»[126]

Первый съезд Союза чешских обществ состоялся в феврале 1915 г. В нем участвовали 34 делегата от организаций-инициаторов (общества в Петрограде, Киеве и Москве), а также от обществ в Варшаве, Ростове-на-Дону, Одессе, Харькове, Екатеринославе и Зубовщине[127], представляя 1 500 членов от 11 обществ. Съезд принял решение о создании чехословацкого войска (Чешской Дружины Добровольцев) и программную декларацию. Местом нахождения правления Союза был назначен Петроград, военной комиссии – Киев, ревизионной – Москва. Военную комиссию возглавили В. Вондрак (землевладелец на Волыни, владелец гостиницы «Прага» в Киеве) и Л. Тучек (представитель автомобильного завода «Лаурин и Клемент» в России).

Министерство внутренних дел дало согласие с июня 1915 г. изменить название на Союз чехословацких обществ в России. С этого времени в Петрограде стал выходить еженедельник «Чехословак», редактором которого стал Б. Павлу, направленный в распоряжение Чешского вспомогательного общества в Петрограде. Он являлся активным проводником линии парижского окружения Т.Г. Масарика на создание независимого чехо-словацкого государства.

Членами правления Союза чешско-словацких обществ в России (февраль 1915 г.) стали:

Богумил Осипович Чермак – директор бельгийской фабрики «Гаванера» – председатель;

Ян (Иван Иванович) Моравек – совладелец пищебумажной фабрики – товарищ председателя;

Юрий Иванович Клецанда – и.о. помощника библиотекаря Славянского отдела библиотеки Императорской Академии наук – секретарь;

Августин Августович Вельц – биржевой старшина Петроградского Биржевого комитета, владелец торгового дома в Петрограде – член правления;

Франц Иванович Рейф – доверенный завода военнопоходного снаряжения «Жюль Миллер»[128].

Под нажимом организаций, объединившихся вокруг военной комиссии (располагалась в Киеве), развернулась борьба за созыв 2-го съезда Союза чехо-словацких обществ. Съезд был созван весной 1916 г. (конец апреля – начало мая). Большинством голосов съезд постановил перенести место нахождения правления Союза в Киев. В знак несогласия с этим группировка петроградских членов во главе с прежним председателем правления Союза Б. Чермаком покинула съезд. Вновь избранным председателем правления стал деятель из волынских чехов В. Вондрак, заместителем – Орсаг, членами правления – Вольф, Тучек, Гирса, Швиговский, Индржишек.

На июнь 1916 г. в состав Союза чешско-словацких обществ в России как его члены входили:

Петроград: Чешское вспомогательное общество;

Москва: Чешско-словацкое общество, Чешский комитет, Певческое общество «Лумир»;

Киев: Чешское просветительское и благотворительное общество им. Яна Амоса Коменского, Чешский комитет;

Харьков: Чешский комитет;

Екатеринослав: Чешский комитет;

Екатериноград: Чешско-Словацкий комитет;

Зубовщина (Волынская губ.): Чешская литературная «Беседа», Волыно-пожарное Общество;

Баку: Чешско-Словацкий комитет;

Околик (Волынская губ.): Волыно-пожарное чешское общество[129].

Новый Устав, принятый 2-м съездом Союза, уже имел некоторые новые пункты, в частности в преамбуле, говорящей о его целях, указывалось, что он учреждается «для содействия созданию самостоятельного чешско-словацкого государства на основании полного равноправия и координации этих двух братских народов; для набора и организации чешских и словацких войсковых частей к совместной работе с русской армией..»[130]

2-й съезд Союза чехо-словацких обществ (апрель 1916 г.) послал Масарику телеграмму, в которой говорилось: «.признаем Заграничный Центральный Комитет верховным органом политической деятельности» (по примеру чешской колонии в Париже, отказавшейся в пользу этого комитета (впоследствии Чехо-словацкого национального Совета) от выступлений по делам политического характера)»[131].

МВД рассмотрело этот проект Устава и «отнеслось с полным сочувствием к культурным начинаниям Союза и намечаемой им организации воинских частей. Однако министерство сочло необходимым исключить из Устава Союза такие статьи, которые могли бы иметь предрешающее значение по отношению к политическим результатам войны или представить Союзу слишком большую самостоятельность и возможность распространять свою деятельность за пределы России.»[132]

В докладной записке Уполномоченного Правления Союза чехо-словацких обществ Пучалки (от 18 июля 1916 г.) на имя Приклонского указывалось, что и 1-й и 2-й съезды Союза высказались «в том смысле, что общим желанием чешского и словацкого народа есть возобновление самостоятельного Чешско-Словацкого Королевства с славянским королем во главе. Этими несколькими словами высказана вся идеология Союза.»[133]

Далее указывалось, что Правление признает вождями движения против Австро-Венгрии Масарика и Дюриха, и для него между ними не существует разницы[134]. Также подчеркивалось, что «союз борется за свободное чешско-словацкое государство, в котором словацкая территория являлась бы отдельной политической единицей, пользующейся самоуправлением в языковом и политическом отношении»[135].

2-й съезд принял решение освобождать военнопленных из лагерей с их последующей мобилизацией в армию или использованием на работах[136]. Был также введен так называемый национальный чехо-словацкий налог.

Съезд продемонстрировал стремление теснее связать национальное движение с масариковским эмигрантским направлением.

Военная комиссия, с Вондраком во главе, представила съезду проект, предусматривавший рост численности чехо-словацкой бригады и превращения ее в независимое воинское формирование.

После киевского съезда внутренняя борьба в Союзе по линии «Петроград-Киев» обострилась. Поддержкой для бывшего петроградского руководства (промасариковской направленности) стало создание при военной комиссии в Киеве Корпуса сотрудников из военнопленных – сторонников Масарика. Значение военнопленных в деятельности Союза, различных его организаций и чехо-словацких землячеств в рассматриваемый период – накануне Февраля – все более усиливалось.

В ответ на решения 2-го съезда «Московские ведомости» 1 мая 1916 г. печатают за подписью членов Московского комитета А.А. Грабье, С.О. Коничека (Горского) и В.К. Штепанека заявление, в котором они, как чехи-русофилы, выступают против «сепаратистских» тенденций съезда и заявляют, что «нынешнюю великую войну надо считать действительно войной не только за всеславянское освобождение, но и за объединение под главенством России». Они отвергают всякое вмешательство западных держав в дела славян, создание государств с чужими династиями, нейтральных государств по типу Швейцарии и препятствие «освобожденным народам и государствам вступить в одно сильное всеславянское государство под главенством России». Они призывают к объединению всех т. н. «националистов», «русославян», «всеславян» и старых славянофилов для борьбы за эту программу[137].

История Союза изучена все еще недостаточно. Главное внимание до сих пор уделялось рассмотрению Чешской дружины[138] и военных аспектов в деятельности чехо-словацкого землячества в России (видимо, из-за доступности источников на русском языке). Однако в существующих работах о Чешской дружине никак не учитываются прежние ценные наработки (той же советской историографии) и новизной подхода и источниковой базы они, как правило, не отличаются.

В военных условиях новых чешско-словацких обществ в России не возникало. Перенос правления Союза чехо-словацких обществ в Киев на первых порах активизировал деятельность чешских волынских обществ. В этом была определенная заслуга вновь избранного председателя Киевского Правления Союза волынского деятеля В. Вондрака.

Однако близость фронта отрицательно сказалась на материальном положении местных жителей, многим из которых даже было не по силам заплатить так называемый «национальный налог». Многие волынские чехи ушли добровольцами в Чешскую дружину, и ряды чешских обществ на Волыни заметно поредели. Бóльшая активность наблюдалась в северной столице (бывшие «правленцы» Союза Чермак, Клецанда и др., а также окружение еженедельника «Чехословак» во главе с редактором Б. Павлу), в киевском правлении Союза и в крупных городских центрах (Москве, Ростове-на-Дону и др.). В материалах ГАРФ мной была выявлена, например, просьба «Вспомогательного Общества памяти Яна Гуса» в Москве о передаче обществу бездействующего завода для работы на оборону[139]. Документ датирован 15 ноября 1915 г.[140] Указанная инициатива исходила от чешской группы Общества Я. Гуса. В том же фонде П.Н. Милюкова хранятся материалы Одесского чешско-словацкого общества, а также других славянских обществ периода Первой мировой войны.

III.2 Борьба за программную линию Масарика внутри Союза чехо-словацких обществ в России в 1915–1917 гг.

Открытые в ОПИ ГИМ материалы, охватывающие период Первой мировой войны, из коллекции личного секретаря Т.Г. Масарика Ярослава Папоушека позволяют по-новому (как бы «изнутри») взглянуть на ключевые проблемы борьбы чехов и словаков в России за дело создания независимого чехо-словацкого государства и глубже осветить расстановку сил внутри колонии «русских» чехов и словаков, отношение общественности и официальных кругов, роль Союза чехословацких обществ в России, а также формирование промасариковского течения против недавно приглашенного сюда по инициативе МИД России конкурента Масарика Й. Дюриха, бывшего депутата-агрария в австрийском рейхсрате. Исключительную информативную ценность имеет обширная конфиденциальная (а отчасти и зашифрованная) переписка за 1915–1917 гг. редактора петроградского издания «Чехословак» и идеолога движения чехов и словаков в России Б. Павлу, обнаруженная в личном архиве Я. Папоушека. Наиболее приближенный к Масарику Б. Павлу, принадлежавший к петроградскому течению, при помощи Корпуса сотрудников при Киевском правлении Союза чехо-словацких обществ в России (куда входил и Папоушек) оказал существенное влияние на ориентацию землячества и движения военнопленных чехов и словаков, оказавшихся в России.

Начало регулярной переписки Б. Павлу с Я. Папоушеком относится ко второй половине 1915 г. Самое раннее письмо датировано 28 октября 1915 г. Практически каждое из них написано на бланке газеты «Чехословак», с указанием точного адреса – Петроград, Бассейнам, 6.

В начальный период войны значительное место в переписке занимали вопросы организации и трудоустройства военнопленных чехов и словаков, их настроения и чаяния. Со всей очевидностью вставал уже в 1915 г. и словацкий вопрос. Об этом в письме от 28 октября Павлу писал: «Из-за недостатка времени я ограничиваюсь лишь сбором сообщений о Словакии. Однако, чтобы писать об этом статьи, нужно время, которого мне не хватает.»[141]

Руководимый Павлу печатный орган «Чехословак» в идейном плане придерживался в вопросе о будущей организации национальной жизни не общеславянской ориентации (довольно широко распространенной в России и среди «русских» чехов и словаков), а сугубо национальной: «Я не собираюсь сладкими речами привлекать наших людей в объятья славянские, пусть они учатся видеть и обратную сторону медали. Наше славянство должно привыкать ко всему. В русской печати сейчас о чешском вопросе молчание, но я не усматриваю в этом какой-либо специальной тенденции. По правде говоря, не знаю, кто бы мог о нас писать – [Н.] Ястребов, Погодин, вот и все. Среди журналистов знатоков нет.»[142] Несмотря на критическое отношение к информированности общественности в чешском вопросе, Павлу все же считал, что нельзя говорить об античешских настроениях в русской прессе.

В письме Папоушеку от 30 декабря 1915 г. содержалась своеобразная директива Павлу по организации движения военнопленных (здесь сохранились пометы Папоушека): «Необходимо всюду подготовить точные списки надежных славян, только чехов и словаков, в крайнем случае югославян и выслать их нам (т. е. в Петроград. – Е.Ф.). Нужно также направить список ненадежных лиц, австрофилов или лжеславян. Существуют планы по созданию чешского завода (инженеры, рабочие) для военных нужд. Но об этом сообщайте только нашим людям.»[143]

Основной же блок переписки относится к осени 1916 г., когда Папоушек уже активно включился в работу правления Союза чехо-словацких обществ в России и Корпуса по делам военнопленных. Наибольшую информативную ценность имеют несколько писем (около двух десятков) с осени 1916 до конца марта 1917 г.

Ил. 2. Письмо Б. Павлу Я. Папоушеку на бланке издания «Чехословак»

(ОПИ ГИМ)

Это было время усиленной борьбы за ориентацию как чехов, так и словаков в России. Причем главным в этой борьбе либерального течения, к которому принадлежали и Павлу, и Папоушек, была магистральная установка на присоединение всей «русской» колонии чехов и словаков (самой многочисленной за границей) к программе парижского Чехо-словацкого Национального совета во главе с Масариком, признание его полномочий и образование филиала Совета в России[144]. Неимоверные усилия со стороны Масарика, Штефаника и их окружения были направлены на то, чтобы во что бы то ни стало лишить всяких полномочий формируемый по воле МИД России в 1916 г. про-царистский чешско-словацкий Народный совет во главе с пожилым консерватором Дюрихом. Вопреки взглядам прежней историографии еще раз подчеркнем, что Дюрих не был случайным человеком в России: уже в 900-е гг. он известен как деятель всеславянского движения, активно участвовавший в работе Общества славянской культуры[145].

Именно этот сюжет – борьба за выбор линии: Масарик или Дюрих – наиболее ярко и глубоко раскрывается в переписке Павлу с Папоушеком. Во многих отношениях этот источник превосходит по своей значимости и содержательности использованные ранее в работах А. Попова, А. Клеванского, К. Пихлика, Л. Голотика[146] материалы официального происхождения. Письма Павлу, как и другие документы из наследия Папоушека, существенно дополняют историю борьбы за признание «русской» колонией чехов и словаков масариковской, прозападной программы независимого чехо-словацкого государства. Решающую роль в крахе Народного совета Дюриха, как оказалось, сыграли, при мощной поддержке Штефаника, именно представители так называемой петроградской оппозиции (Павлу, Папоушек, Клецанда и др.). Эти деятели способствовали проведению в жизнь директив Масарика и его парижского Совета. В этой связи выглядит неубедительной превалирующая в современной литературе концепция о спонтанности присоединения «русских» колоний чехов и словаков, и прежде всего масс военнопленных, к программе Т.Г Масарика, добивавшегося создания независимого государства при поддержке западных держав Антанты.

В вопросе оценки численности чехов и словаков в России наблюдаются значительные расхождения. Видимо, в большей мере можно доверять данным чеха по происхождению, генерала на российской службе Червинки, который активно участвовал в формировании чехо-словацких воинских частей российской армии. Он определял численность чешских эмигрантов и колонистов в России сотней тысяч человек. Еще больше (некоторые авторы называют даже цифру более 200 тысяч) в России было военнопленных чехов и словаков (из них более 30 тыс. словаков), в массовом порядке переходивших в русский плен. Колониями был создан свой центр – Союз чехо-словацких обществ в России, оформившийся к 1915 г. Местом пребывания этой организации был сначала Петроград, а с весны 1916 г. – Киев.

Восприятие программы Масарика чешской и словацкой колониями в России происходило в ходе борьбы и являлось результатом колоссальных усилий пропагандистской кампании, проводившейся Корпусом по делам военнопленных при правлении Союза и так называемым петроградским течением по всей России среди «русских» чехов и словаков (термин «русские» вошел в обиход обеих колоний. – Е.Ф.). Материалы изученного фонда проливают также свет на отношение общественности и официальной России к ряду вопросов освободительной борьбы, да и на общую атмосферу того времени.

Большая часть доверительной переписки Павлу и Папоушека (видимо, та, которая вручалась адресату через надежных посредников) написана открытым текстом, хотя содержала нелицеприятную критику как своих, так и русских деятелей того времени. Но часть писем, отправлявшихся обычной почтой, содержит шифровку, хотя в большинстве случаев нетрудно догадаться, о ком из деятелей идет речь в том или ином случае. Зашифрованы, например, письма от 12, 26 октября и 1 ноября 1916 г. и др.

В конце октября 1916 г. Павлу сообщал новости из жизни петроградского землячества чехов и словаков: «Вчера у меня была лекция в

Обществе славянской взаимности о чешско-словацких идеалах свободы и независимости. Большинство решительно за нашу программу. Дискуссия завершится через 14 дней на следующем заседании…» Упоминание о позиции петроградского течения в связи с формированием Народного совета Дюриха содержалось в письме от 28 ноября 1916 г. Павлу перечислял в нем фамилии оппозиционеров (Чермак, Клецанда, Рейман, Швиговский), которые созвали специальное совещание по выработке совместных действий против Дюриха. В тот же день состоялось совещание в российском МИД с участием окружения Дюриха и представителей правления Союза, на которое «петроградцы» не были даже приглашены. В следующем письме (от 29 ноября) излагались принципы формирования Народного совета Дюриха, сведения о которых каким-то образом удалось раздобыть петроградским оппозиционерам: «Дюриховский Совет будет состоять из 6 членов, назначаемых Дюрихом (Цркал, Штепанек, Коничек, Крал, вероятно, и Квачала и др.), из 6 членов, назначаемых правлением Союза (Вондрак, Тучек, видимо и Шнепп, Гурбан и др.). Компетенции пока еще не определены. На совещании раздавались угрозы “дальней дороги на Восток” тем, кто не подчинится. Хорошенькие перспективы.»[147]К этому письму была приложена резолюция петроградской оппозиции от 28 ноября 1916 г. Она гласила: «Представители оппозиции пришли к заключению, что они не могут принять проект, о котором шла речь на совещании в МИД. Нашей моральной и политической обязанностью является заявить, что Совет в таком составе не будет пользоваться всеобщим доверием и не способствовал бы престижу братской России в глазах нашей общественности. Ныне, когда австрийские власти стремятся всячески ослабить веру земляков на родине в отношении нашего освободительного движения в России и за границей вообще, тем более важно, чтобы члены этого Совета пользовались общественной поддержкой»[148]. В письме от 3 декабря 1916 г. сообщалось о том, что «Петроградское общество чехов и словаков постановило на своем заседании не входить в Совет при Дюрихе, раз выбор членов этого Совета не будет соответствовать принципу общественного доверия»[149]. Далее Павлу дал четкую оценку формируемому Совету Дюриха: «Наши шаги направлены против принципа организации Совета, ибо Совет в нынешнем своем виде должен стать лишь совещательным органом при МИД, а внешне, формально, казался бы выразителем воли нации, чему вовсе не соответствует. Мы разделяем мнение тех, кто трактует наше дело не как внутреннее дело

России, а усматривает в нем вопрос славянский и международный. Дюрих же решает его как вопрос внутренний. Более того, половина членов Совета будет назначаться, и любого из них правительство (России. – Е.Ф.) имеет право устранить…»[150]

Важность момента вынудила Павлу в тот же день спешно направить Папоушеку второе письмо, в котором он продолжал развивать свои взгляды относительно перипетий подготовки Совета Дюриха. Последний задумывался как сугубо альтернативный западному центру во главе с Масариком, чтобы не допустить подчинения Западу колоний в России, а также предотвратить их наметившийся отход от русофильской ориентации. В задачи «петроградцев», как следует из этих писем, входило намерение оперативно повлиять на военнопленных – склонить их на свою сторону и заручиться их поддержкой (о чем свидетельствуют и другие документы из архива Папоушека). Павлу писал: «Разве это не комедия, добиваться направления в Совет Дюриха нескольких статистов из рядов оппозиции? К чему эта жертва, которая бы нам предоставила ряд преимуществ, но народу лишь бы навредила. Дюрих проявлял себя до сих пор как человек без воли. И ему мы должны дать карт-бланш? Мне пишет “пастырь” (Штефаник. – Е.Ф.). Идти против “юноши” (Дюриха. – Е.Ф.). Или – или. Если произойдет разрыв, то нужно стараться, насколько это возможно, обойтись без лишнего шума. Этот Совет создается на основе предписания свыше, и с общественностью он ничего общего не имеет. В таком случае пусть скажут прямо, что им нужно особое присутствие. Маскироваться общественным мнением чехов, которые добиваются независимости! Да с помощью такой неудачной фигуры, как депутат Дюрих»[151].

Заметный перелом в борьбе за ориентацию колоний чехов и словаков (по сути дела о направлении Масарик или Дюрих) наступил к Новому году, о чем говорит письмо от 3 января 1917 г. Павлу начинал его на оптимистичной ноте: «Мы можем с большими надеждами встречать Новый год, раз союзники в лице Вильсона преподнесли такой новогодний подарок. Впервые спустя 300 лет чешский и чешско-словацкий вопрос становится вопросом международным! Способны мы это оценить?» И переходил далее к главной проблеме, волновавшей его и промасариковское течение в целом, – каким образом отстранить от дел Дюриха: «Я не спал ночами, ломал голову, что придумать с Дюрихом. Свинство зашло слишком далеко. И наконец под Новый год мы начали прямое наступление»[152]. В том же письме большое место было уделено отношению различных течений в движении чехов и словаков к Совету Дюриха: «Нам удалось пока помешать созданию Совета; по мнению наших русских друзей, это было бы позором для чешского дела. Но мы натолкнулись на сопротивление “Будинского” (зашифрованное имя референта МИД по чешским делам М. Приклонского. – Е.Ф.)».

В письме от 6 января 1917 г. Павлу писал об успехе оппозиции: ей удалось добиться аудиенции у заместителя министра иностранных дел. «Три дня назад от нашего имени депутация Чермак-Клецанда была у зам. министра иностранных дел Половцева, чтобы доложить ему о ситуации, чтобы не думали, что это что-то вроде иностранной интриги. Но что из этого получится, нельзя предполагать»[153]. Из того же письма следовало, что над масариковской оппозицией в Петрограде нависла угроза расправы: «Обстановка немного прояснилась. Однако завтра это может закончиться нашей высылкой на восток. Будинский (Приклонский. – Е.Ф.) добивается того, чтобы лишить меня возможности издавать газету в Петрограде. Зам. министра Нератов вчера заявил нам, что в политическом отношении он будет иметь дело только с Национальным советом Масарика и его замом и что здешний совет будет заниматься лишь гражданскими делами… Но обстановка меняется каждый день. Или мы выиграем, или же с нами что-то случится, но отступать нельзя.»[154]

Видимо, именно нависшая угроза расправы побудила Павлу принять дополнительные меры предосторожности и перейти на новую систему шифровки. Она была сообщена Папоушеку в письме от 11 января 1916 г., переданном ему через Благу: «Вондрак – “Вацек”, Тучек – “Малы”, Дюрих – “Дурас”, Масарик – “Маген”, МИД – “деревня”, Приклонский – “Будинский”, правительство – “комитет”, Москва – “Саратов”, Киев – “Екатеринослав”, Петроград – “Гомель”, Австрия – “Прохазка”, Италия – “Елена Николаевна”, Франция – “Мадам”, Германия – “Ярослав Прейс”, Павлу – “Дробны”»[155].

Несмотря на все маневры петроградской оппозиции и Милана Штефаника, находившегося в январе-марте в России, царское правительство в конце января 1917 г. все же утвердило (в противовес Национальному совету в Париже) создание Народного совета в России с Дюрихом во главе. Борьба промасариковского течения с Дюрихом приобретала все больший накал. 7 февраля 1917 г. представителем парижского Совета Штефаником было созвано экстренное заседание делегатов всей колонии «русских» чехов и словаков, на котором он предложил и добился исключения Дюриха из состава Чехо-словацкого Национального совета. Об этом решении срочно телеграфировали Бенешу и в тот же день доложили министру иностранных дел Покровскому. 14 февраля Папоушеком и Корпусом сотрудников было экстренно подготовлено и отгектографировано обращение, разосланное во все лагеря военнопленных. В нем подчеркивалось, что информация о создании Совета Дюриха преждевременна, и далее разъяснялась обстановка в Союзе чехо-словацких обществ. Большое место в обращении занимала характеристика фигуры М. Штефаника. Задачи освободительной борьбы определялись следующим образом: «Единственным и первостепенным пунктом нашей программы является освобождение чешско-словацкого народа. Эту борьбу возглавляет Чешско-словацкий Национальный совет по главе с проф. Масариком. И нельзя ее разделять на запад и восток. Для упрочения чешского элемента в России должен быть создан рабочий комитет, подчиненный Национальному совету, который бы состоял из способных, честных и пользующихся общественным доверием представителей. И его неотложной задачей является организация чешско-словацкого войска и упорядочение положения военнопленных»[156]. В письме от 15 февраля Павлу писал: «В понедельник министр иностранных дел пригласил представителей чехословацкой общественности (Вондрака, Клецанду, Йиндржишека, Кошика, Крала) и сообщил им, что правительство приняло решение пока оставить Совет с Дюрихом во главе в силе. Спешу посоветоваться со Штефаником. В любом случае нужно выступить против Совета и против Дюриха»[157].

Среди материалов Папоушека находятся машинописные тексты трех важных телеграмм, относящихся непосредственно к судьбам Совета Дюриха. Приведем их целиком ввиду важности. Телеграмма Т.Г. Масарика правлению Союза от января 1917 г.: «Зам. пред. Национального совета (т. е. Дюрих. – Е.Ф.) не может одновременно являться членом другого Совета, а только членом филиала заграничного (парижского. – Е.Ф.) нац. Совета по делам России. Сожалею, что меня не информировали. Опасно, что правительство назначает членов. Антирусские элементы используют против нас. И Дюрих не имеет права назначать членов. Они должны быть независимыми, избранными от организаций. Информируйте. Масарик.»

Телеграмма Э. Бенеша правлению Союза (получена 6 февраля 1917 г.): «В связи с нынешней обстановкой сообщаю, что мы полностью солидарны со Штефаником. Пора прекратить это. Речь идет о нашей чести, и все, что было достигнуто, ставится под угрозу. Никоим образом не одобряем оппортунистические решения. Возвращаюсь из Лондона, где было принято решение. Просьба поддерживать Штефаника. Бенеш»[158].

Телеграмма Масарика и Бенеша Штефанику от 18 февраля 1917 г.: «Мы долго взвешивали этот вопрос, но мы полностью солидарны с исключением Дюриха из состава Национального совета. Мы приняли такое же решение, когда получили последние сообщения»[159].

Как видим, петроградское течение находилось в довольно тесном контакте с Масариком и Бенешем и руководствовалось их инструкциями.

В феврале 1917 г. Я. Папоушек получил от Б. Павлу очередное письмо с подробной информацией и инструкциями (точная дата его не указана), Павлу писал: «Клецанда заявил Покровскому, что мы сообщим от имени наших обществ свою точку зрения. Мы заявим, что: 1) одобряем намерение правительства предоставить нам самим решить внутренние вопросы на съезде; 2) Дюриха мы отвергаем, ибо он утратил доверие и был исключен из Национального совета; 3) мы приветствуем обещание правительства признать Национальный совет (Масарика. – Е.Ф), с которым мы солидарны; 4) мы требуем, чтобы представителем национального элемента считали не только Союз (чехо-словацких обществ. – Е.Ф.), но и самую существенную ветвь – военнопленных…

Вы, военнопленные, сочините что-нибудь в том же духе. Особенно нужно подчеркнуть солидарность с Национальным советом и несолидарность с Дюрихом, соответственно с правлением Союза. Не опасайтесь этого, нужно выступать, если не хотим все испортить. Идеально чистым наше дело не будет и нужно спасти хотя бы честь.

Не отчаиваться и действовать! Но решительно и смело, хотя на нас все будут плевать»[160].

В следующем письме от 24 февраля Павлу сообщал: «Штефаник отправился в ставку продвигать армейский вопрос. А наше политическое положение поймешь из того, что нам даже не разрешили опубликовать известие об исключении Дюриха из Национального совета. Их доводы (т. е. чиновников МИД. – Е.Ф): помилуйте, мы его назначаем председателем Совета, а Вы его исключаете из Нац. совета. Что о нас подумают ваши люди? Но можно сказать, что Покровский склонен к разумному и честному решению. Что ждать от съезда? Уже теперь готовится всевозможный террор. Люди Дюриха (Крал и Коничек) пытаются разбить единство петроградской организации и организуют новое общество, угрожая, что кто не пойдет с ними – тот австрияк. Можешь себе представить, как это действует на наших запуганных людей.

Для нас остается линия: добиваться признания Национального совета в России, требовать открытия специального филиала здесь, ибо это единственный авторитет для нас и единственная форма привлечь к более активному и сознательному участию массы военнопленных. Пока последние не будут иметь возможности влиять на чешско-словацкие дела в России, мы не выберемся из мелочного лавочничества, в каком пребываем ныне»[161].

В дальнейшем решающую роль в борьбе за промасариковскую ориентацию «русских» чехов и словаков сыграла Февральская революция. 5 марта 1917 г. Павлу писал: «Правительственный переворот произошел неожиданно. Штефаник должен уехать, но поспешил направить прошение о создании филиала Национального совета. Сообщаю Вам состав деятелей еще до официального решения. Президиум – Масарик, Штефаник. Его зам. – Чермак, секретари – Клецанда и Маркович. Комиссия при президиуме: Вельц – председатель петроградского общества, Вавржик – член московского комитета, Орсаг – председатель Варшавской беседы, Гирса – член киевского комитета, Шпачек – член Чешского национального совета; военная комиссия: Чечек, Блага, Чеговский, Вл. Дакснер (Дружина, вербовщики, словаки); комиссия военнопленных: Халупа, Макса, Фишер, Янчек. Информационно-пропагандистская: Кудела, Грегор, Гурбан, Павлу. Национальный совет начнет действовать, не ожидая официального разрешения… В лагеря напишите, что дела пойдут быстрее, но даже грядущий режим не изменит Россию, поэтому пусть там ждут другие порядки, но не чудеса. Новая эра нам сулит уже свободу Чехии. В лагеря сообщить: накопленные деньги направить на военные нужды и дела военнопленных для филиала Национального совета».

Более развернутый отклик Павлу о революции в России содержался в письме от 5 марта 1917 г.: «Переворотом руководили великолепно. Теперь – за новые дела. Милюков вчера заявил Штефанику: “С Дюрихом вообще не будем разговаривать. Мы заинтересованы в сильной позиции Национального совета здесь и за границей. Сделаю для Вас все возможное”. Штефаник подал ему прошение об открытии филиала Нац. совета. Зрелость русской общественности значительно большая, чем наша. Мы работали в свинской среде, но и в собственном свинстве. Но бог с ними. Да здравствует новая эпоха!»[162]

Во второй половине марта Б. Павлу дополнительно сообщал, что Й. Дюрих уже отставлен, а деятельность его Народного совета приостановлена.

Тогда же (17 марта 1917 г.) Корпусом сотрудников[163] при правлении Союза в лагеря было направлено очередное Обращение к военнопленным чехам и словакам, гектографический оттиск которого также хранится среди материалов Папоушека в архиве ГИМ. Очевидно, что документ разрабатывался непосредственно с помощью Б. Павлу и что в нем реализовывались полученные от него наказы. Обращение начиналось с разъяснения так называемого «дела Дюриха» и вопроса об отношении к Совету Дюриха различных течений чешско-словацкого землячества. Особый упор в документе делался на необходимость подчинения единому политическому руководству, «таковым мы считаем Чешско-словацкий национальный Совет в Париже с проф. Масариком во главе»[164]. В обращении содержался также анализ двойственной политики по отношению к обоим Советам – Масарика и Дюриха – со стороны правления Союза чешско-словацких обществ в России. И в завершение были четко сформулированы требования Корпуса сотрудников-военнопленных, направленные на нейтрализацию влияния Дюриха:

«1) Мы признаем Чехословацкий национальный совет в Париже во главе с Масариком своим единственным правомочным политическим лидером, за которым готовы следовать и словом, и делом. И поскольку Дюрих был исключен из Совета, мы не можем признавать его и доверять ему; мы не можем также признавать созданную им сепаратистскую организацию;

2) Требуем, чтобы все общества в России находились в организационной связи с Советом Масарика…;

3) Требуем, чтобы военнопленные (как добровольцы, так и на работах и в лагерях) получили возможность влиять на решение всех наших дел посредством делегатов, избираемых согласно численности и значению;

4) Политика должна иметь прогрессивную направленность;

5) Важнейшим пунктом в нашей программе является создание Чешского войска, в которое вступили уже все члены Корпуса военнопленных при правлении Союза чехословацких обществ.

Если Вы одобряете нашу программу, сообщите об этом по адресу: Киев, Рытарская ул., 29, кв. 8. Халупа. Киев, 17.III.1917»[165].

Чтобы заручиться поддержкой провинции, в места пребывания военнопленных чехов и словаков несколько ранее из центра была направлена телеграмма следующего содержания: «Телеграфируйте срочно Милюкову заявление в пользу Масарика против Дюриха. Присылайте обещанный акт. Шебеста, Папоушек, Халупа»[166]. Сохранился также черновик одной телеграммы (на русском языке) из лагеря в Тюмени, который повторял заданный центром текст: «Господину министру иностранных дел Милюкову. Петроград: от имени военнопленных чехов и словаков имеем честь сообщить, что подали жалобу на бывшего депутата Дюриха и правление Союза [по] поводу их деятельности, идущей вразрез интересам славянства, особенно Чехии, и направленной против единства освободительной борьбы всех зарубежных чехов и словаков (после чьей-то правки окончательный вариант: чехо-словаков. – Е.Ф.) и тем самым против демократических принципов политики нашего, всеми и всем чешским народом признаваемого вождя проф. Масарика. Надеемся, что правительство свободной России поддержит единство всех чехословаков России с Чешско-словацким национальным советом во главе с защитником права и свободы Масариком. Шейд, Студенка, Страка, Бауэр, Кулфанек, Кур, Запрашил»[167].

Однако в приписке к письму на чешском языке за подписью Страки в Корпус военнопленных при Союзе выражалось сомнение в необходимости отправки в центр телеграммы подобного рода. Авторы письма из Тюменского лагеря считали, что «с жалобой на Дюриха, по нашему скромному мнению, стоит подождать, пока самим не удастся убрать сор из чешской избы»[168]. Иными словами, военнопленные чехи и словаки осмысленно и критически (отнюдь не слепо) подходили к направляемой в их адрес информации и инструкциям из центра и открыто высказывали свое мнение. В процитированном выше письме подчеркивалась огромная ответственность, которая лежит на всех деятелях землячества перед потомками и историей.

Переписку Павлу с Папоушеком завершает обширное письмо на нескольких страницах от 25 марта 1917 г. Автор его сообщал Папоушеку о попытке председателя Союза чехословацких обществ В. Вондрака в новых условиях взять на себя бразды правления всем движением чехов и словаков в России в противовес Масарику, отстаивавшему главенство Чехо-словацкого совета в Париже и линию на единство чехов и словаков, независимо от их места нахождения. Существенной поддержкой петроградскому течению на заключительном этапе борьбы с правлением Союза и Дюрихом за влияние на чехов и словаков в России стала весьма категоричная телеграмма Масарика, посланная уже после революции, 24 марта 1917 г., которую имел в своем распоряжении Папоушек: «Вондраку в

Петроград. Никакого оппортунизма и превышения Ваших полномочий. Политические шаги, касающиеся всех землячеств и народа, принимать только в согласии со мной. Союз (обществ. – Е.Ф.) – лишь для России. Прежде всего святое единство. Сотрудничество с петроградским меньшинством. Протестую решительно против официальной поддержки, оказываемой Дюриху. Договоритесь со Штефаником. Настало время наконец работать как следует и лояльно по отношению ко всем. Прошу регулярно информировать. Привет. Масарик»[169].

* * *

Как показывает анализ источников, на начальном этапе освободительной борьбы чехов и словаков в годы Первой мировой войны в России, в них чаще употреблялся термин «чешский», хотя зачастую, или как правило, в него вкладывался «чешско-словацкий» смысл. Лишь во второй половине 1916 г. наблюдается более обдуманный подход к национальной терминологии, что, на мой взгляд, отражало новый этап борьбы за единство различных ветвей чешского и словацкого движения в России. Эту борьбу возглавили именно представители «петроградского течения» во главе с Б. Павлу, который тогда считал себя также представителем словацкого движения.

В документах того времени и переписке деятелей русского землячества чехов и словаков (из Союза чехо-словацких обществ в России) со второй половины 1916 г. часто встречается термин «чешско-словацкий» или «чешско словацкий» без дефиса и лишь изредка по инерции используется термин «чешский», но уже как синоним «чехо-словацкий». Причем представители «русских» чехов и словаков предпочитали употреблять слово «чешско-словацкий», а не «чехо-словацкий».

Материалы Союза обществ и Корпуса сотрудников военнопленных при правлении Союза (т. е. из круга тех, кто непосредственно знал атмосферу на местах и вел среди военнопленных пропаганду) говорят о том, что словацкое самосознание не было таким неразвитым, как это утверждала часть легионерских деятелей в России (и особенно в ЧСР после их возвращения на родину). Например, один из них в заметке «Словаки» (середина 1916 г., писал, что из сотен словаков, которых он близко знал, «лишь незначительная часть с гордостью считала словацкий язык своим. Дома у них говорят по-словацки, молятся по-словацки, но сами они, мол, не славяне, а венгры! Таковы уж словаки в плену – и нужно открыто признать эту горькую правду… Лишь изредка приходят письма от наших доверенных в лагерях, в которых бы говорилось о сознательных словаках, желающих предоставить себя в распоряжение нашей акции по освобождению чехословацкого народа»[170].

В легионерской литературе 20-х гг. и чехо-словакистской историографии (в частности, можно указать работы участника движения Ивана Марковича) делалась попытка отрицать, что одной их причин, приведших к миссии Штефаника (а несколько ранее – Й. Дюриха) в России был словацкий сепаратизм и необходимость в связи с этим урегулировать взаимные отношения среди «русских» чехов и словаков. Факт, однако, что именно урегулирование словацкого вопроса, наряду с военным и другими вопросами, входило в задачи русской миссии как представителя Чехословацкого национального совета М. Штефаника, так и представителя американской Словацкой лиги Г. Кошика в ходе их турне по России в годы Первой мировой войны. В одной из своих поздних исторических работ Папоушек среди назревших в 1916 г. в русском землячестве чехов и словаков проблем называл «трудности со словаками-сепаратистами во главе с проф. Квачалой»[171].

Так что заявление Г. Кошика в одном из интервью 1916 г. в России, что чехи и словаки уже имеют сознание единого народа, было скорее стремлением выдать желаемое за действительное[172].

Дополнительного исследования требует позиция делегата от американской Словацкой лиги в России Г. Кошика, поскольку чешские деятели в России трактовали его миссию, исходя из своих соображений. О неоднозначности позиции Г. Кошика упоминал в своих работах тот же И. Маркович: «Пропагандисты русско-словацой ориентации стремились упрочить свои позиции также в «Словацкой лиге» и склонить на свою сторону Кошика. Когда им этого сделать не удалось, они очернили последнего перед «Словацкой лигой» в Америке; Лига направила ему послание, в котором упрекала Кошика в том, что он находится под влиянием односторонних чешских взглядов, якобы тяготеющих чрезмерно к Западу и недооценивающих значение и вес России»[173].

После долгих и нервных, как отмечают современники, переговоров М. Штефаника как с Й. Дюрихом, так и с правлением Союза чехо-словацких обществ в России, под нажимом М. Штефаника (при действенной помощи Б. Павлу, Я. Папоушека и петроградского течения в целом) произошла привязка словацкого вопроса к отчетливо чехо-словакистской линии парижского Чехо-словацкого национального совета. Это нашло отражение в известном документе того периода – в так называемом «Киевском пакте» (август 1916 г.), провозглашавшем единство чехо-словацкого народа. В нем подчеркивалось: «Чехи и словаки отдают себе отчет в том, что они тесно связаны между собой как своими жизненными интересами, так и культурой, и особенно кровными узами, и они намерены стать единым политически неделимым и свободным народом под защитой и протекцией Антанты. Этот народ питает абсолютное доверие к России»[174]. Пакт, под которым наряду со Штефаником свои подписи поставили также Дюрих и Кошик, имел большое значение для укрепления единства освободительного движения чехов и словаков. Однако документ не был признан МИД России и не мог иметь реальной силы. Как вскоре обнаружилось, Дюрих не придерживался договоренностей.

По-военному категоричная позиция майора французской армии М. Штефаника сделала свое дело, съезд так и не состоялся, а вместе с тем исчезли какие-либо планы создания в России самостоятельной словацкой организации. Досталось и словацкому профессору Квачале (и словацко-русскому, или русско-словацкому обществу памяти Людовита Штура в целом)[175], подвергшему ранее в своей записке сомнению саму идею объединения чехов и словаков в едином государстве. В ходе встречи с ним Штефаник также был настроен весьма решительно. По свидетельству современников, Штефаника не видели еще «настолько разъяренным и возбужденным, как после выяснения с профессором Квачалой взглядов на первой и последней их встрече в Петрограде»[176].

Кроме того, следует подчеркнуть, что на дуалистической концепции («независимая Словакия и независимые Чешские земли объединяются в единый государственный организм») будущего государственного устройства (сформулированной в октябре 1916 г. находившимися в России представителями словацкой интеллигенции В. Гурбаном, Й. Грегором и др. под названием «Наша цель»)[177] с приездом М. Штефаника упор уже не делался.

Кампания в России «Масарик или Дюрих» завершилась победой про-масариковского течения лишь в преддверии Февраля, когда было наконец достигнуто единство освободительного движения чехов и словаков в России с заграничным.

Реалии освободительной борьбы в 1916–1917 гг. приводили к тому, что движение чехов и словаков приобретало подчеркнуто национальный характер и выходило за расплывчатые рамки концептуальных формулировок всеславянского единства, славянского единения и создания так называемого всеславянского союза. Эти установки имели своих сторонников в России того времени (включая ряд представителей землячества чехов и словаков). В целом же идея «всеславянского единства», направленная на реализацию права австрийских и венгерских славян на национальное самоопределение и создание независимых государств с ориентацией на Россию тогда воспринималась неоднозначно.

Программа и линия Масарика среди «русских» чехов и словаков была реализована при активном участии М. Штефаника и его соратников Б. Павлу, Я. Папоушека (бывших учеников Масарика в Праге) и других видных представителей петроградского течения, исповедовавших идею чешско-словацкого единства. В борьбе за влияние нередко использовались командные методы воздействия при разрешении персональных и идейных конфликтов, подобно рассмотренной эпопее «Масарик или Дюрих» в России. Политическая схватка порой приобретала сугубо личностный характер, что тормозило решение таких неотложных вопросов, как освобождение военнопленных чехов и словаков в России, ускоренное формирование чешско-словацких воинских частей, и других, во всем их многообразии.

Стоит особо подчеркнуть, что основная задача – признание роли чешской и словацкой колонии в России в общенациональном движении чехов и словаков за независимость и достижение единства этих колоний с линией заграничного движения Сопротивления была решена еще до приезда в Россию Т. Г. Масарика[178].

Борьба за программу освободительного движения за независимость Т.Г Масарика в одной из ведущих тогда группировок – в чешско-словацком добровольческом войске в России – достигла особого накала также к началу – весне 1917 г. Об этом свидетельствуют архивные материалы т. н. дела полковника Н.П. Мамонтова, командира 3-го чешско-словацкого стрелкового полка им. Яна Жижки, обнаруженные мной в фонде 454 ГИМ (материалы периода подготовки Октябрьской революции)[179].

Материалы «дела Мамонтова» не трогали долгое время не из-за трудностей со знанием чешского языка, а потому, что его перепутали с белогвардейским генералом Мамонтовым.

После того, как в декабре 1917 г. полковник Н.П. Мамонтов был в конце концов уволен со службы в чешско-словацком войске в России, дальнейшие следы его жизненного пути теряются. Лишь по названию папки – «дело Мамонтова» можно предполагать, что жизнь его, видимо, оборвалась в переломное послереволюционное время. Этот русский офицер, не за страх, а за совесть служивший чешско-словацкому делу принадлежал к передовым командирам чехо-словацкого войска и по отзывам легионеров пользовался огромным авторитетом у добровольцев. Теперь мы можем утверждать, что роль Мамонтова[180] (своего рода жертвы интриг и борьбы за власть в войске) в деле организации чешско-словацкого войска и национального движения чехов и словаков была значительна и может быть оценена весьма высоко, несмотря на все его просчеты.

Как раз открытые материалы «дела Мамонтова» позволяют: 1) углубить существующую оценку расстановки сил в чешско-словацком добровольческом формировании и борьбы этой ветви национального движения за программу Масарика; 2) уяснить, что же впоследствии вызвало, мягко говоря, предубежденное отношение Т.Г. Масарика к Мамонтову, в результате чего он был смещен, несмотря на признанные самим же Масариком заслуги; 3) оценить вклад полковника Н.П. Мамонтова в развитие культурной жизни чехо-словацкого формирования, и в частности в создание рукописных шедевров – ряда журналов в полку имени Яна Жижки («Таборит», Otčina и др.). Многие из них (обнаруженные также в «деле Мамонтова») выполнены в стиле поздней чешской сецессии на высоком художественном уровне в технике акварели и свидетельствуют о бесспорном таланте чешских мастеров из добровольческого полка.

Первоначально, видимо, Н.П. Мамонтов, как и другие представители русской интеллигенции, придерживался концепции всеславянского единства (В которой он утвердился ранее в ходе своего пребывания в качестве военного корреспондента в Болгарии и Черногории, о чем позже им были написаны две книги).

Но затем реалии освободительной борьбы склонили полковника Мамонтова к поддержке линии на создание независимого государства чехов и словаков. Не случайно, что именно в чехо-словацком войске, при активном участии Мамонтова появился документ огромной исторической важности – Провозглашение чешско-словацкого войска в России.

Рукописный подлинник этого документа на чешском языке за подписью офицеров чехо-словацкого войска, заверенный Мамонтовым, с печатью офицерского собрания также найден в «деле Мамонтова».

В истории чехо-словацкого национального движения этот документ, принятый в полевых условиях, остался недооцененным. Может быть оттого, что он возник в России еще до приезда туда Т.Г. Масарика и в какой-то мере опережал развитие чехо-словацкого национального движения за пределами России, к тому же не была соблюдена субординация – документ был принят «через голову» ЧСНС. Отсюда, видимо, и сдержанная, а то и негативная реакция на него Т.Г. Масарика.

Русский вариант «Провозглашения Чешско-Словацкого Народного войска в России» от 7 марта 1917 г. находится в АВПРИ. Следует привести его текст целиком:

«Происходят великие исторические события. Россия, наша могучая покровительница, свергла иго чуждого ее народу засилия германофилов и на развалинах абсолютизма создала правительство, пользующееся неограниченным доверием самых широких народных слоев.

Наше горячее поздравление, наше искреннее приветствие братскому русскому народу шлем мы именем всех чехов и словаков, как находящихся в рядах русской армии, так и работающих в тылу на русскую оборону и еще томящихся в лагерях для военнопленных по вине старого правительства, не сумевшего достаточно использовать эти народные силы, искренне преданные не только своей родине, Чехо-Словачине, но и ее покровительнице, великой России.

Приветствуя новое русское правительство, мы счастливы выразить ему во главе с М.В. Родзянко наше безграничное доверие и надежду на его помощь.

Братья чехи и словаки! В этот решительный исторический момент, мы глубоко преданы России и ее благородным союзникам: Англии, Франции, Италии, Румынии, Сербии, Бельгии, Черногории и Португалии и, опираясь на их высокую помощь и содействие, объявляем Чехию и Словакию независимым государством, представляя мирной конференции точно определить его границы.

Мы признаем проф. Масарика временным диктатором самостоятельного государства, Чехии и Словачины, и председательствуемый им Чешско-Словацкий Комитет в Париже временным правительством, которому приносим присягу на верную службу!

Чехи и словаки в России, работающие на оборону и находящиеся в лагерях для военнопленных! Немедленно по получении сего провозглашения законным порядком присоединяйтесь к нашему постановлению, принятому во имя Родины.

Чехи и словаки в Англии, Франции, Италии, Америке и других странах, поздравляем Вас с близким осуществлением наших заветных идеалов! Да здравствует независимая Чехия и Словачина, да здравствует ее диктатор проф. Масарик!

Слава великому русскому народу, его новому правительству! Слава нашим союзникам, Англии, Франции, Италии, Румынии, Сербии, Бельгии, Черногории, Португалии и Японии!

К дружной работе, братья чехи и словаки, на счастье и славу народа, ведь заря свободы уже освещает наши родные горы!

Мученики, павшие за свободу, да благословят наш ратный подвиг и наше государственное строительство!

Действующая армия, 7 марта 1917 г.»[181]

Далее следовали подписи чехов и словаков – офицеров чешско-словацкого войска в России (всего более 60 подписей).

Чешский вариант (на хорошем чешском языке) текста был обнаружен нами в ГИМ. Ни тот, ни другой вариант не использовались в исторической литературе, а ссылки давались в основном на пересказ этого заявления в русской прессе того периода. В ходе текстологического анализа выявляется определенная разница русского и чешского варианта воззвания. Так, например, во втором абзаце его в русском варианте значится термин Чехо-Словачина, в то время как в чешском варианте «Чехия и Словач» стояли раздельно.

В четвертом абзаце вместо «объявляем Чехию и Словачину независимым государством» в чешском варианте стояло «объявляем земли короны чешской, Чехию, Моравию, Силезию, Словач, Лужицу и Кладско единым и независимым государством..»[182]

Чешский текст был написан от руки каллиграфическим почерком, очевидно писарем чешско-словацкого войска. Документ заверен круглой печатью «Офицерское собрание. 3-й Чешско-Словацкий полк Яна Жижки».

Документ уникальный, ибо впервые в истории освободительного движения чехов и словаков провозглашались независимые «Чехия и Словач» (в русском варианте – Чехо-Словачина).

По свидетельству мемуарной и исторической литературы отношение Т.Г. Масарика к «Провозглашению» не было восторженным, поскольку оно появилось без ведома Масарика и в обход его.

Однако, как оказывается, на основе новых материалов «дела Мамонтова» стоит отбросить все те вымыслы относительно «прегрешений» Мамонтова, укоренившиеся по инерции особенно в чешской легионерской литературе и историографии. Тогда на рубеже 1916–1917 гг., в период острой борьбы за признание в России полномочий Национального совета в Париже с Масариком во главе, среди «русских» чехов и словаков (включая все ветви национального движения) развернулась борьба против созданного в России альтернативного ему Народного Совета Дюриха, которая чуть было не устранила одну из главных опор Масарика в России – Богдана Павлу, ведущего деятеля либерального течения и движения военнопленных, стоявшего во главе редакции журнала «Чехословак» жесткого проводника линии Масарика в чешском и словацком национально-освободительном движении в России. К этой кампании против Павлу вольно или невольно оказался причастен и полковник Мамонтов, направивший материалы разбирательства против Б. Павлу в вышестоящие инстанции.

В доверительном письме Я. Папоушеку от 6 января 1917 г. Павлу прямо сообщает об опасности расправы над петроградским промасариковским течением (видимо, поэтому в письме Павлу из предосторожности поменял принятую ранее в переписке с Папоушеком систему шифровки)[183].

Инициатором кампании против Павлу в чехо-словацком войске был, судя по всему, не полковник Мамонтов, а офицеры полка Чечек (Cecek) и Ваврох (Vavroch), которые направили в свои части воззвание к братьям-воинам. Документ с грифом «Секретно» призывал к дисциплинированному единству тыла, объявлял редактора «Чехословака» Б. Павлу трусом: «Вы видите ту вредную деятельность ряда лиц, которые должны быть среди нас. Это Павлу, Клецанда. Призываю Вас обратиться с просьбой к командиру бригады, поднять вопрос на соответствующем уровне, чтобы издание журнала «Чехословак» (который своим разлагающим писанием сеет раскол) было прекращено; а редактора журнала Богдана Павлу как лицо в политическом отношении подозрительное, которое своей деятельностью освобождение отдаляет, отправить к военнопленным. Подпоручик Чечек».

Документ относится к январю 1917 г. Уже в Киеве 18 января 1917 г. подпоручик Ваврох сделал к нему следующую приписку: «Прилагаемую докладную записку перепишите, каждый собственноручно, не дословно, а чтобы смысл остался; и направить безотлагательно командиру бригады. Деятельность Б. Павлу превзошла всякие границы и грозит провалом чешского дела. Воззвание идет не от меня, а как видите, с фронта. Медлить нельзя, время не ждет».

Текст упомянутой Ваврохом докладной записки гласил: «Командиру Чешско-словацкой стрелковой бригады. Докладная записка.

Мы, кто с сознанием долга в отношении всего Славянства и нашей дорогой Родины исполняем под вашим руководством добросовестно нашу работу на фронте, видим, что тыловая организация не так сплочена как бы это казалось нужным и самопонятным. Виновником всего я считаю главного редактора «Чехословак» Богдану Павлу. В своих статьях после съезда всех чехов в России, который состоялся весной 1916 г., Б. Павлу выступал против единогласных постановлений этого съезда. Он же противодействовал всем намерениям и решениям к объединению всех чехов в России, начатому Правлением Союза Чешско-словацких обществ в России. Он же уговаривал чешского депутата Дюриха, прибывшего в июле 1916 г. из Парижа в Петроград, содействовать роспуску Союза Ч.С.о. и этим разрушить фундамент, на котором построен наш вооруженный отпор против Австрии.

Когда это ему не удалось и депутату Дюриху совместно с Союзом Ч.С.о. в России удалось учредить ЧЕШСКИЙ Национальный Совет в России, то Б. Павлу опять прилагает все старания разрушить это объединение. Спрашивается, в пользу кого работает Б. Павлу и кто рад всяким раздорам? Девиз Б. Павлу – “разрушить”.

Я не могу допустить, чтобы то, что мною было построено при трудных условиях в течение 2-х лет на фронте, разрушалось сознательно и намеренно в тылу.

Прошу ходатайствовать Ваше превосходительство в надлежащих местах о принятии мер к закрытию газеты «Чехословак» и удалению Б. Павлу из Петрограда как человека вредного, работающего своим поведением не в пользу Славянства вообще и Чехии в частности»[184].

Отсюда, во-первых, очевидно, что опасения и страхи Павлу по поводу ссылки «на восток», высказанные в переписке с Я. Папоушеком, не были безосновательными.

Во-вторых, все же, судя по тексту документа инициатором кампании против петроградской оппозиции, видимо, было Правление Союза Чешско-словацких обществ в России во главе с В. Вондраком, но не без ведома командования бригады, в том числе и Мамонтова. На конверте, в котором хранился весь этот блок материалов с делом Павлу, имелась пометка полковника Мамонтова: «Приложение № 31. В пакете с бумагами о вреде «Čechoslovák» и письмо офицеров полка “Я. Ж.”. Н. М.»[185] (т. е. – имени Яна Жижки; Николай Мамонтов. – Е.Ф.).

Письмо офицеров 3-го полка относится уже к февралю 1917 г. Оно гласило: «С горечью в сердце уже длительное время среди чехов в России мы наблюдаем партийную борьбу за слияние на руководство акцией за освобождение… В армии и в лагерях для военнопленных чехи и словаки могут рассчитывать лишь на информацию, содержащуюся в чешской печати. Недовольство вызывает тот факт, что обе чешские газеты предоставляют свои страницы для личных нападок и полемик, начатых, к сожалению, “Чехословаком”. Если эти газеты не перестанут вести бурную полемику в отношении к существующим институтам, если они не перестанут проводить агитацию против Национального Совета, против этого направления в организации чехословацкого войска, то мы потребуем, чтобы подобные издания в армию не направлялись. Мы намерены быть над партиями, перед нами одна цель, за которую мы боремся, – свобода Чехии и Словакии. И мы хотим, чтобы в будущем оба издания публиковали на своих страницах лишь материалы за единство и сотрудничество в пользу исполнения лучших надежд чехов и словаков – достижение политической независимости угнетенного народа Чехии и Словакии. На фронте, 10 февраля 1917 г. Воины полка Яна Жижки из Троцнова»[186].

В конце от руки содержалась следующая приписка Н. Мамонтова по-русски: «Это письмо послано. 1) Чехословаку 2) Чехословану 3) Председателю Союза д-ру Вондраку для сведения 4) В русском переводе командиру Бригады через 1 полк. Полк. Мамонтов»[187].

Отклики и реакция из среды «русских» чехов в отношении «дела Павлу» поступали и в марте, даже после февральской революции в России, когда в национально-освободительном движении окончательно одержали верх либеральное течение во главе с Павлу и линия Масарика в целом. В этой связи приведем еще один документ, адресованный Мамонтову (уже после известного воззвания от 8 марта 1917 г. с провозглашением независимого чехо-словацкого государства): «Глубокоуважаемый господин полковник, по нашим сведениям группа, действовавшая в Петрограде против единства нашего движения, до сих пор вполне не устранена и препятствует успешной всесторонней деятельности чешско-словацкого народа в обновленной России.

Киев, 18-го марта 1917 г.

За Корпус сотрудников военнопленных при Союзе чешско-словацких обществ в России (подписи нет)

За Председателя: д-р 1осиф 1осифович Патейдль

Секретарь Инж. Ив. Ф. Шеба

Зовите всех от обособления к объединению»[188].

С Февральской революцией усилилась и поддержка чешско-словацким войском парижского центра заграничного движения Сопротивления во главе с Т. Г. Масариком. Весьма красноречивым и показательным в этом отношении является письмо – резолюция, принятая на собрании 12 роты чехо-словацкой бригады 7 марта 1917 г. и направленная в Союз чехо-словацких обществ. Видимо, эта резолюция также являлась своеобразным ответом на воззвание Чечека, однако противостояла той кампании, которая была организована против Павлу и его окружения.

В резолюции подчеркивалось, что «В вопросах, касающихся нашего будущего, мы придерживаемся точки зрения Т.Г. Масарика, который уже снискал наше доверие своей деятельностью на родине, и только его мы признаем главой нашего сопротивления. Поэтому мы против всех, кто действует помимо профессора Масарика или даже против него, и поэтому мы не можем занять отрицательную позицию в отношении петроградской оппозиции, программа которой соответствует взглядам Масарика. Мы сожалеем, что здешний Национальный Совет, депутат Дюрих и «Союз» действуют не в согласии с профессором Масариком и между ними возникли принципиальные разногласия, о которых открыто пишет российская печать. До сих пор существовала возможность участвовать в руководстве нашими делами в России лишь небольшому числу сотрудников из Корпуса военнопленных… Под прикрытием единства не должны проводиться программные разногласия и замалчиваться серьезные голоса оппозиции. Поэтому мы подчеркиваем: единственно компетентным институтом в нашей борьбе за освобождение мы считаем Чешско-словацкий Национальный Совет в Париже с профессором Масариком во главе и требуем, чтобы в России была создана организация Национального Совета, подчиненная парижскому, которая бы действовала в согласии по всем направлениям. В подобную организацию должны войти избираемые представители из военнопленных и из чешско-словацкого войска с соответствующим представительством»[189].

Как признание заслуги Н.П. Мамонтова в обнародовании Провозглашения Чехо-словацкого войска в России (впервые заявившего о создании независимого чехо-словацкого государства и признававшего бесспорным лидером в национальном движении Т.Г. Масарика) можно расценивать письмо полномочного представителя Чехо-словацкого Национального Совета Б. Чермака полковнику Мамонтову. Оно датировано 30 марта 1917 г.[190], когда после Февраля (незадолго до приезда в Россию Масарика) обстановка в национальном движении чехов и словаков уже кардинально изменилась и функционировал филиал Чехо-словацкого Национального Совета в России. Чермак сообщал Мамонтову: «Имею честь как полномочный представитель др. М. Штефаника подтвердить Вам получение Вашего письма г. Штефанику от 7 марта 1917 г., также как и Провозглашения Чехословацкого войска в России, и сопроводительного письма г. Штефанику. Оригинал Провозглашения был передан министру Милюкову. Содержание Провозглашения я телеграфировал профессору Масарику, вместе с приветом чехословацкого войска. Господин Штефаник отправился во Францию, куда его призвали национальные обязанности. Но на его место вскоре прибудет профессор Масарик, который несомненно воспользуется возможностью для того, чтобы всем вам, чехословацкому войску на фронте, выразить свою благодарность за оказанное ему доверие, с каким он был провозглашен диктатором. Разрешите мне выразить свое удовлетворение по поводу того, что в последнее время наконец наступает согласие чехословацкой общественности как на фронте, так и в тылу. Мы надеемся, что это согласие приведет к успешным результатам, особенно на съезде всей чешско-словацкой общественности, военной, гражданской и военнопленных. Разрешите выразить свои искренние чувства почтения и преданности. Полномочный представитель Чешско-словацкого Национального Совета Б. Чермак»[191].

III.3 Национальная агитация среди военнопленных чехов и словаков

В преддверии столетия начала Первой мировой войны в историографии заметно усиление интереса к проблеме военнопленных. В этой связи стоит отметить, что зачастую исследования проводятся как бы заново и опускается из виду то, что было сделано на должном уровне еще в советской историографии. Ослабевает научная этика исследования, поскольку не учитывается вклад предшественников. Для чешской и словацкой проблематики отмечу значение трудов А.Х. Клеванского, в свое время моего научного руководителя, привившего интерес к проблематике Первой мировой войны. Напомню о большом значении его работ о чешских и словацких легионерах в России, а также о военнопленных, в частности работу «Военнопленные центральных держав в царской и революционной России (1914–1918 гг.)»[192], которые современные исследователи предпочитают не замечать. Находящиеся в моем распоряжении материалы личного архива ученого свидетельствуют о том, что он начал заниматься проблематикой чешских и словацких легионеров и так называемым Чехословацким корпусом в России с легкой руки чешского историка Драгомира Барты. В заключительной части сохранившегося отзыва последнего на статью А.Х. Клеванского о забастовочной борьбе чехословацкого рабочего класса в 1918–1920 гг. содержится рекомендация начинающим советским историкам заниматься темами, обеспеченными богатыми источниками в их стране, «например, чехо-словацкий корпус – легионеры, чешская секция в Красной армии, основание компартии Чехословакии на территории Советской России и др.»[193]. Собственно говоря, чехо-словацкому корпусу и было уделено главное внимание в последующем творчестве А.Х. Клеванского. Его труды о чешских и словацких легионерах не остались незамеченными в Чехословакии, и основной труд[194] был даже переведен на чешский язык. В личном архиве ученого сохранились многочисленные отклики чешских и словацких участников тех событий в России, а также историков. В них выражалась глубокая благодарность исследователю за предпринятый труд. В одном из писем подчеркивалось: «Для нас настоящий праздник, поскольку мы перед всем миром можем похвалиться так прекрасно написанной книгой о нас… Мы благодарны Вам за тот огромный научный труд, который Вам удалось написать на основе чешско-словацких, советских и других доступных архивов, с тем, чтобы пролить свет на правду о нашем участии в тех событиях»[195]. Можно было бы продолжить цитировать подобные отклики о главном труде Клеванского.

В современной чешской историографии военнопленными занимался историк И. Шедивый[196]. Очевидно, что тема военнопленных в научном отношении бесконечна, поскольку ныне открываются ранее совершенно неизвестные источники о пребывании чехов и словаков в России.

Основным источником для данной части исследования послужили, прежде всего, архивные материалы из наследия Я. Папоушека. Без преувеличения можно сказать, что Папоушек был одним из самых подготовленных во всех отношениях членов Корпуса (Sboru) сотрудников и бесспорно одной из ведущих фигур этого органа при Правлении.

Ценнейшие в информативном отношении материалы стали мне доступными лишь в начале 90-х гг. как составная часть фонда русской славистки Надежды Ф. Мельниковой-Кедровой-Ривнач (в декабре 1918 г. прямо в Бутырках оформившей брак с Я. Папоушеком).

Наряду с материалами периода пребывания Я. Папоушека в лагерях военнопленных, здесь содержатся важные материалы о деятельности Правления Союза чешско-словацких обществ и Корпуса сотрудников военнопленных при Правлении Союза, а также документы о деятельности российского филиала чешско-словацкого Национального Совета во главе с Т.Г. Масариком. Фонд отличается большой информативной насыщенностью. Материалы из личного наследия Папоушека в России, и особенно корреспонденция, позволяют развить и углубить многие проблемы, важные для познания сути Первой мировой войны. В фонде хранится также полевой дневник Папоушека, письма (а также телеграммы) от друзей и семьи из Праги с австрийскими штемпелями; любовная переписка; переписка с друзьями в лагерях и с видными представителями чешского патриотического движения в России.

Наибольший интерес представляют гектографические материалы пропагандистского характера[197], ранее, к сожалению, не встречавшиеся мне нигде – ни в России, ни в Чехии.

Ярослав Папоушек (1890–1945) – видный чешский историк и дипломат, активный участник чешского национально-освободительного движения в России в годы Первой мировой войны, личный секретарь Т.Г Масарика. Он – воспитанник Пражского Карлова университета, затем прошел научную стажировку в Австрийском историческом институте в Вене, откуда и был призван на войну. В плен Я. Папоушек попал на галицийском фронте 27 ноября 1914 г. (как он сам отметил в анкете), а затем находился в лагерях для военнопленных в Сибири (Тара, Тюмень) вплоть до конца июля 1916 г. По личному заявлению Папоушек вступил добровольцем в чешско-словацкий полк, сформированный к тому времени из российских чехов и словаков и военнопленных, но сразу был переведен в Корпус сотрудников-военнопленных при Правлении Союза чехо-словацких обществ, находившемся в то время в Киеве. Папоушек являлся одним из самых активных сотрудников указанного Корпуса сотрудников-военнопленных при Правлении. Одновременно (начиная с 1917 г.) Правление включило Папоушека, по образованию историка, в специальную комиссию для подготовки учебников по истории для чешских школ в России. В архиве сохранилось письмо-подтверждение Правления Союза чешско-словацких обществ в России от 12 мая 1916 г. о получении заявления Папоушека с просьбой принять его добровольцем чехословацкого стрелкового полка.

Об условиях жизни чехов-добровольцев свидетельствует письмо (июль 1916 г.) друга Папоушека – Йозефа Востатека из Киева, где размещался запасной полк. Он сообщал: «Я вступил добровольцем младшим чином… В запасной части, размещенной в здании киевского университета, находится в настоящее время 1800 (младших чинов. – Е.Ф) и 200 бывших офицеров. На позиции – 3000 человек. 160 добровольцев из Тюмени прибыли сюда 4 дня назад. Приходится преодолевать большие трудности в деле формирования бригады и чешского войска. Но мы надеемся, что ситуация в ближайшее время улучшится. Царь уже дал разрешение на создание чешской армии.

Питание здесь – утром и вечером. Чай – “сколько душе угодно”, к нему дают хороший хлеб и много сахара. На обед – хороший суп, иногда с мясом, затем каша или горох, очень хороший, иногда даже гуляш и свинина. Еды хватает, и в целом нас устраивает…

Тысяча членов нашей чешской дружины награждены георгиевским крестом…»[198]

Условий пребывания в России военнопленных чехов также касался (в открытке Папоушеку из Челябинской области) известный деятель, работавший при Правлении Союза словак Иван Маркович: «Мы заходили к чешским военнопленным. Живут они отдельно даже от остальных славян. Причем живут очень хорошо. Нам никогда даже такого и не снилось. Все они (их 16 человек) – австрофобы, молодые и восторженные люди. Обстановка приятная»[199].

Среди писем и открыток, направленных Папоушеку (как в Сибирь, так и в Киев) своей информативной насыщенностью об условиях жизни в России военнопленных выделяется письмо некоего Й. Флодриха из Тюмени (оно датируется также 1916 г.): «Мы с Яначеком месяц тому назад записались добровольцами в чехословацкий стрелковый полк и сегодня получили ответ о том, что нас приняли. Из добровольцев 16 человек едет в Одессу в сербскую армию и 16 – в чешскую, в Киев. Из Одессы пишет Буй, что они уже подпоручики… Там также много офицеров-словенцев. Комендант – серб-майор Дукич, или Петрович, был ранен, сейчас он на о. Корфу, Савич тоже там. Надеюсь, что нас отправят в течение месяца.

Живем хорошо, ибо здешний начальник – хороший человек. У нас полная свобода, однако с местным населением сталкиваемся мало, так как большинство смотрит на нас, как на австрияков. Чехи (не вступившие добровольцами) живут за рекой в большой избе и арендуют большой огород. Они носят гражданскую одежду. Организовали художественную самодеятельность, поют куплеты, занимаются пением. В последнее время четверо чехов работают на почте, сортируют почту пленных, собственно говоря, даже осуществляют предварительную перлюстрацию, ибо пленные офицеры-немцы в письмах пишут всевозможное. Югославяне, уехавшие из Тары, собраны и сконцентрированы здесь, как и из других мест, поскольку это все не добровольцы, а «австрияки». В здешнем лагере сосредоточены славяне, направляются они в Россию на полевые работы. Ранее часть была отправлена рыть окопы вблизи фронта; писали, что немцы с аэропланов сбрасывали на них бомбы. Интересно, что среди добровольцев были и активные офицеры… В последнее время среди нас много недовольных Союзом чехо-словацких обществ, ибо там большой непорядок и неумение работать. Здесь в лагере около 150 нижних чинов готовятся в чехо-словацкий полк. В письме из дома мне сообщили, что послали деньги в Тару, прошу тебя переслать их мне. Привет от всех знакомых. Тюмень, Пароходная, дом Юрганова»[200].

Папоушек поддерживал контакты также с родственниками, друзьями и даже с коллегами по исторической науке. В выявленных мною материалах Папоушека содержится письмо-открытка одного из чешских историков из Праги (ее автор и дата не приведены), в которой давалась следующая характеристика обстановки в Чешских землях и пражском университете: «Пекарж (крупный чешский историк, профессор Карлова университета. – Е.Ф.) начал свои лекции поредевшим рядам студентов, ведь многие из них на войне. Историческая наука здесь пока себя не проявила (отмалчивается), и мы ей занимаемся лишь для того, чтобы как-то развеяться. Пекарж верит в будущее чехо-словацкого народа, в его лучшую долю. Война ужасна, но и мир был бы ужасным. Напиши мне опять что-нибудь»[201].

Сам Папоушек, даже будучи военнопленным, продолжал занятия историей, в частности, как следует из ряда материалов, его интересовало наследие В.О. Ключевского. По заданию редактора петроградского издания «Чехословак» и одного из идеологов чехо-словацкого движения в

России Богдана Павлу Папоушек готовил ряд заметок (с использованием трудов Ключевского) по истории России, по проблеме национализма и национального самосознания. Весьма показательным для характеристики Папоушека как профессионального историка является обнаруженное в его материалах письмо-рекомендация Богдана Павлу представителю парижского Чехо-словацкого национального Совета в России Милану Штефанику. Эта рекомендация Павлу датируется октябрем 1916 г. и содержит весьма лестную оценку Папоушеку-историку. В отличие от других писем Павлу (как правило, на чешском языке), это письмо целиком написано на словацком: «Дорогой Милан! 1) Рекомендую Твоему вниманию друга Папоушека, который доставит Тебе сие письмо. Он прекрасно обо всем информирован и все тебе расскажет об обстановке. Ты можешь ему доверять полностью. Это историк лучшей из школ. 2) С Тобой хотел бы поговорить Милюков. У него для Тебя письмо от Масарика. Милюков собирается выступить по нашим делам в дебатах Думы по бюджету. А в случае надобности запросить и министра внутренних дел. Ему нужна информация… 7) Как соберешься в Петроград, пусть о Тебе Папоушек телеграфирует. Пока, Павлу»[202]. Как видим, Папоушек предстает доверенным лицом как Штефаника, так и Павлу. И он был посвящен до подробностей во все тонкости национального движения чехов и словаков в России.

В политическом отношении Я. Папоушек встал на сторону т. н. Петроградского течения во главе с Чермаком и Павлу, поддерживавшими линию Масарика на создание независимого государства чехов и словаков с ориентацией на западные страны Антанты. Именно при помощи Корпуса сотрудников военнопленных при Правлении Союза чехо-словацких обществ в России Павлу и Папоушек оказали существенное влияние на ориентацию как массового движения военнопленных, так и всего национального движения чехов и словаков в России[203].

Из многочисленных материалов видно, что Я. Папоушек вел неутомимую повседневную напряженную работу, оставаясь при этом как бы в тени. В связи с этим представляется, что чешская легионерская литература, как и современная чешская историография, все еще в определенном долгу перед ним.

После приезда (с Февральской революцией) лидера заграничного движения чехов и словаков Томаша Масарика в Россию вовсе не случайно личным его секретарем становится именно Папоушек. Причем им он являлся вплоть до отъезда Масарика из России в 1918 г.[204] В 1917–1918 гг. Папоушек работал в составе филиала Чехо-словацкого Национального Совета в России вплоть до вооруженного конфликта чехо-словацких легионеров с Советской властью. Об этом свидетельствуют многие документы, в том числе удостоверение, выданное лично Папоушеку и датируемое 28 января 1918 г.: «Дано сие верховным военно-революционным органом чешско-словацкого народа отделением для России Чешско-словацкого Национального Совета в том, что предъявитель сего чехо-словак Ярослав Францевич Папоушек состоит сотрудником названного Совета, что подписью и приложением печати удостоверяется. Товарищ председателя П. Макса. Секретарь И. Маркович»[205].

Для характеристики обстановки в Чешских землях в начале войны весьма важно, например, небольшое, но весьма красноречивое письмо Я. Папоушеку от неизвестного нам адресата (и даже без даты). Можно, однако, с уверенностью сказать, что письмо это было от одного из пражских историков. Не забудем, что сам Папоушек по образованию был историком и на фронт попал из Австрийского исторического института (Ďstereichische Institut fůr Geschichte).[206]

Я. Папоушек внес вклад в дело активизации Корпуса сотрудников военнопленных при Правлении Союза обществ в России, о чем свидетельствуют ставшие ныне доступными архивные фонды.

Деятельность активистов из военнопленных заметно оживилась с конца 1915 г. в связи с получением Союзом обществ разрешения привлекать военнопленных на предприятия народного хозяйства, работавшие на фронт. На первых порах это касалось их массового привлечения для нужд Таганрогского завода (Русско-балтийское судостроительное и механическое акционерное общество). Для срочного выявления работников требуемых специальностей в лагеря военнопленных были разосланы специальные циркуляры, и развернулась кропотливая работа по составлению чешскими доверенными учетных списков личного состава военнопленных в каждом лагере. Тогда практически началась кампания Союза по их общей переписи. Такие списки сохранились в архивном наследии, например Я. Папоушека, и в настоящее время они являются важным источником для уточнения общих данных о военнопленных в России и характеристики их социальной структуры.

Сохранилось письмо занимавшегося делами военнопленных в Правлении Союза Антонина Дутки (оно датировано 30 декабря 1915 г.), написанное в лагерь в Тару Тобольской губернии (что под Тюменью), в котором разъяснялись условия оплаты работы чехов и словаков в Таганроге («три рубля в день»). На оптимистической ноте Б. Павлу в письме Ярославу Папоушеку в январе 1916 г., как доверенному группы № 26 в Таре[207]даже восклицал: «Наша берет!».

Наряду с организацией набора на работы для нужд русской армии, уже в начале 1916 г. начался набор в т. н. Чешско-Словацкий егерский полк (Česko-Slovenský myslivecký plůk), насчитывавший тогда 300 человек.

Стоит отметить, что в корреспонденции Правления Союза уже тогда фигурировал не только язык сухих цифр. Одновременно в письмах появилась политическая информация для военнопленных (и если хотите – пропагандистская кампания за Масарика). Тот же Антонин Дутка в своем письме из Петрограда от 4 февраля 1916 г. в один из лагерей военнопленных на севере России, в частности, сообщал, что в Россию «через Англию прибыли два наших деятеля. Они привезли послание от Масарика. Все идет очень хорошо, деятельность связана с Америкой. Сообщаем также, что обо всем, что делается за границей, информируется внутри страны. И все, что, собственно говоря, делается, делается в согласии с представителями внутри страны. И в этом отношении администрация идет нам навстречу…»

Как следует из того же письма, в канцелярии Правления Союза было занято всего лишь трое сотрудников. Затем из числа военнопленных (включая самого автора письма Антонина Дутку) к ним прибавилось пятеро, но один из них вскоре убыл. «Так что в настоящее время нас с Павлу семеро. Деятельность расширилась, и мы завалены работой. С самого начала деятельности Союза до нашего приезда входящей корреспонденции было около 2000, а в настоящее время, спустя три месяца, это число достигло 6000. А вообще Союз в настоящее время занят подготовкой пасхального съезда (1916 г. – Е.Ф.), так что этими делами заняты наши отделения «мирной мобилизации» („mirné mobilizace"). После съезда все решится», – сообщал Дутка доверенным военнопленным на периферию.

Собственно говоря, мы можем говорить уже о постепенном формировании отдела сотрудников – помощников Правления из военнопленных, который впоследствии получит название Корпус сотрудников военнопленных Правления Союза.

Организационная связь Правления Союза с лагерями постепенно налаживалась и совершенствовалась. По свидетельству того же Дутки весной 1916 г. «работа среди военнопленных идет успешно. Существует связь с 500 местами, где сосредоточены чехи, из них в 220 у нас уже свои доверенные представители, в 40 местах – информаторы, о которых мы располагаем подробными данными, и в 60 местах у нас уже созданы объединения».

Накануне весеннего 1916 г. съезда Союза чешско-словацких обществ в России заметно активизировалась лекционно-пропагандистская деятельность правления Союза (особенно в самых крупных центрах), посвященная упрочнению среди российской общественности идеи достижения национальной независимости чехов и словаков. Так, среди архивных материалов сохранился интересный документ – обращение Правления Союза (за подписью его председателя Чермака и секретаря Юрия Клецанды), направленное 20 февраля 1916 г. в лагерь военнопленных в Таре доверенному Я. Папоушеку, с информацией о вечере, устраиваемом Союзом для петроградской общественности. Это было заседание Правления Союза, посвященное проблеме чешско-словацкой независимости. В программу вечера были включены доклады следующего содержания:

1) доклад преподавателя петроградского университета Н.В. Ястребова «Необходимость самостоятельности чешско-словацкого народа»;

2) доклад директора французского института Юлия Клавдиевича Патульэ «La question tschequo-slovaque et ropinion frangaise»[208];

3) личные воспоминания члена Государственной Думы М.А. Караулова о Чешской Дружине.

Почетным председателем заседания Правления Союза и вечера являлся академик М.М. Ковалевский. На бланке приглашения на вечер от имени Правления Союза была сделана рукой приписка: «Дела идут превосходно, организовано записалось уже более 4000 человек. Наша информация дала многое». Кроме того, в приписке содержалась просьба направить из лагеря «хотя бы приветствие в виде поздравительной телеграммы или письма. Таких телеграмм и приписок придет много из всех лагерей для военнопленных в России. Проявите поддержку нашей свободы хотя бы таким образом. Голос военнопленных будет услышан».

Пропаганда идеи независимости была весьма важной составляющей на разных этапах деятельности Союза чешско-словацких обществ в России. Не случайно в 1934 г. во время празднования в ЧСР 20-й годовщины начала движения чехов и словаков в России профессор Карлова университета председатель Чехословацкого национального Совета Б. Немец (B. Němec) в своем докладе «Чехословацкое сопротивление в России в период Первой мировой войны» подчеркнул: «Это исторически неопровержимый факт, что русские чехи и словаки первыми провозгласили конечную цель наших стремлений в период войны, т. е. за чехословацкую независимость. Чехословацкое сопротивление в России носило демократический характер, свобода народа и Родины было его целью. Это движение было не фантастическим, а обдуманно политическим»[209].

В тщательно собираемой когда-то Ярославом Папоушком в России документальной коллекции существенную долю составляют материалы, относящиеся к деятельности активистов-военнопленных в период после 2-го съезда Союза чехо-словацких обществ (май 1916 г.), когда канцелярия Правления была переведена в Киев. Собственно говоря, это было как раз время значительного численного роста представителей активистов-военнопленных в канцелярии Правления Союза, т. е. постепенного формирования т. н. Корпуса сотрудников-военнопленных. Деятельность Корпуса так и осталась в историографии практически не изученной, хотя упоминания о нем уже в начале 20-х гг. в легионерской литературе можно найти неоднократно. Это особенно касается работ таких известных историков как Йозеф Кудела, Ярослав Папоушек и др. Современная чешская историография содержит o Корпусе лишь беглые упоминания, причем результаты его деятельности, как правило, занижаются. В самых новых работах о легионерах можно встретить утверждение, что Корпус не сыграл какой-либо существенной роли. В подобной характеристике сразу можно усомниться. Кроме того, в литературе и в корреспонденции расходятся даже данные о численном составе Корпуса. Приводятся цифры и 45, и 50, и 60. Такое разночтение объясняется, видимо, тем, что состав Корпуса постепенно мог несколько расширяться, а в 1916 – начале 1917 г. его численность составляла около 50 человек. Рост численности канцелярии правления Союза относится к периоду после перемещения его резиденции в Киев. Из числа особождавшихся военнопленных туда были затребованы представители различных специальностей (юристы, финансисты, специалисты по сельскому хозяйству, делопроизводители и т. д.), которые зарекомендовали себя еще до войны на родине. Без преувеличения это был, собственно говоря, цвет чешской и словацкой интеллигенции, в большинстве своем из бывших офицеров, тесно связанных не с российскими реалиями, а со своей страной. В I-м томе иллюстрированной хроники чехо-словацкого движения в России подчеркивается, что «в этих специалистах нуждались, и с этой целью предполагалось массовое освобождение военнопленных»[210]. Среди новых сотрудников канцелярии Союза оказалось много активистов патриотического движения военнопленных в России, являвшихся в лагерях пребывания доверенными лицами. В их руках практически оказалось все делопроизводство канцелярии. Корпус «вскоре достиг большого веса не только в правлении Союза как такового, но и среди масс военнопленных, с которыми он находился в постоянном контакте и которые своей информатированностью, личными способностями и духовным потенциалом стали повсеместно признанными представителями». Один из ведущих деятелей Корпуса Й. Кудела подчеркивал, что «вместо обещания освобождения, вместо заманивания выгодами таким образом велась работа по углублению революционного самосознания военнопленных, усилению их организованности на основе идеи нашего сопротивления»[211].

Первые обобщающие сведения о Корпусе содержались в материале сотрудников военнопленных, составленном осенью 1916 г. для публикации и появившемся в газете «Чехословак» в первой половине того же года в виде обращения к землякам, томившимся в лагерях. В обращении делался упор на том, что всю значительную работу по подготовке освобождения провели большей частью сотрудники из Корпуса военнопленных. О внушительности общей проделанной Корпусом работы говорили следующие данные: только за 6 месяцев «существования цифра отправленных писем достигла более 13000, и все это было выполнено только одним отделением учета военнопленных земляков»[212].

Задачей Корпуса была защита интересов военнопленных и достижение соответствующего влияния на развитие и ход чешских дел. Корпус, хотя у него еще не было решающего голоса, принимал участие с совещательным голосом в собраниях правления Союза, он проводил регулярно свои совещания и участвовал во всех значительных мероприятиях[213].

Напомним, что наступало время усиления борьбы за политическую ориентацию чешско-словацкого патриотического движения в России.

Корпус сотрудников из военнопленных при поддержке «петроградцев» прилагал неимоверные усилия, направленные на то, чтобы присоединить всю российскую колонию чехов и словаков (самую многочисленную за границей!) к программе Парижского Чехо-словацкого национального совета во главе с Т.Г. Масариком, на признание его полномочий и образование филиала Совета в России. В задачи Корпуса и петроградцев, тесно связанных с Масариком, тогда входило во что бы то ни стало лишить полномочий формируемый по воле МИД России процаристский чешско-словацкий Народный Совет во главе с пожилым и политически безвольным консерватором Йозефом Дюрихом.

Именно этот стержневой сюжет – борьба за выбор: Масарик или Дюрих – отражают представленные в российском архивном наследии Я. Папоушека гектографические агитационные материалы Корпуса сотрудников военнопленных и переписка с лагерями военнопленных, пропагандирующая программную линию Масарика.

Произведенных на гектографе материалов в архивном фонде мною выявлено более десятка. Не исключено, что в дальнейших архивных изысканиях их может быть обнаружено и больше. Большинство гектографов было составлено на чешском языке, и лишь один документ – на русском.

В хронологическом отношении лишь один, и он же самый ранний, гектограф относится к началу 1916 г. Он был посвящен проблеме «систематической переписи всех надежных чехов и словаков, военнопленных офицеров и рядовых, чтобы в конце концов надежных и честных чехов и словаков отделить от индифферентных и вредных чешскому делу людей»[214].

Документ был обращен ко всему землячеству среди военнопленных и начинался со слов «Дорогие земляки».

В тексте подчеркивалась необходимость в надежных сотрудниках в лагерях для военнопленных и констатировалось, что правление Союза «добилось с этой целью разрешения иметь в каждом лагере, где интернированы чехи и словаки, своих доверенных из военнопленных». Документ достаточно четко определял пропагандистские задачи доверенных-военнопленных: «Доверенный получает полномочия и на этой основе в месте пребывания получает свободу передвижения по всем местам, где располагаются военнопленные, поддерживать с ними контакты и проводить среди них свои идеи. Доверенные будут иметь право требовать в ряде случаев справедливости у местного начальника. В задачи доверенных входило: 1) с целью пропаганды рекомендовалось составление точных списков всех военнопленных в целом по лагерю; 2) быть в постоянной связи с правлением Союза, сообщать о всех переменах в списке; 3) организация сети доверенных и объединение чешско-словацких военнопленных в союзы».

Остальной блок гектографических материалов относится к концу 1916 – началу 1917 г. и касается конфликтной линии Масарик-Дюрих и пребывания в этой связи М.Р. Штефаника в России.

Практически под каждым «гектографом», отправляемым в лагеря (но предназначавшимся, несомненно, для всей колонии чехов и словаков) стояла печать Корпуса сотрудников-военнопленных при Союзе чешско-словацких обществ в России (Sboru zajateckých spolupracovníků při Svazu česko-slovenských spolků na Rusi), а зачастую также подписи председателя, заместителя и секретаря Корпуса с указанием должности каждого из них и контактного адреса.

Председателем Корпуса сотрудников являлся Владимир Халупа (Vladimír Chalupa, ранее судья в Климковицах, Силезия), проживавший в Киеве по ул. Рейтерская, дом 29, кв. 33, его заместители – др. Иозеф Патейдл (Josef Pateidl, первый заместитель, адвокат из г. Плзень) и др. Ян Станек (Jan Staněk, второй заместитель, судья в Иванчицах, Моравия), Йозеф Клосс (Josef Kloss, ранее агроном в Пршерове) – вел протоколы, инженер Ян Шеба (Jan Šeba, математик банка «Slavia» в Праге) – секретарь, и Йозеф Швагровски (Josef Švagrovský, адвокат в Мельнике) – кассир.

Порой документы рассылались от имени Комитета Корпуса сотрудников-военнопленных при Союзе (Sbor zajateckých spolupracovniků při Svazu), в который входили как правило вышеуказанные лица, и кроме того встречается имя д-р Йозеф Кудела (Josef Kudela, ранее учитель в Стражнице, Моравия). Кроме домашнего адреса В. Халупы в некоторых «гектографах» приводился адрес отвечавшего за переписку с лагерями секретаря др. Йозефа Фишера (Josef Fišer, Киев, Паньковская, д. 3, кв. 3).

Точка зрения по насущным вопросам национально-освободительного движения Корпуса сотрудников-военнопленных была изложена в специальном Заявлении (машинопись) на имя Й. Дюриха, датируемом 23 декабря 1916 г. Оно было выработано в связи с петроградскими переговорами представителей от чешско-словацкой колонии по вопросу о принципах формирования Народного Совета в России.

В документе было заявлено, что Корпус вправе высказываться по делам, касающимся продвижения в будущем чешско-словацких дел в России[215].

Послание состояло из трех пунктов. В первом выражалось неудовлетворение тем, что в ранее принятых различных официальных документах отсутствуют какие-либо упоминания о заграничном Парижском Национальном Совете. Создаваемый ныне в России Народный Совет, по мнению Корпуса, должен находиться в контакте и в сотрудничестве с национальным заграничным Советом. Отказ от подобного сотрудничества среди общественности вызывает опасения, что «на решающем этапе революционного движения, а именно на мирных конференциях наше представительство не будет единым».

Во втором пункте послания подчеркивалась необходимость представительства военнопленных в формируемом Национальном Совете. И, наконец, в Заявлении содержалась рекомендация тщательного отбора кандидатур из лиц, которые бы пользовались всеобщим доверием в кругах чешско-словацкой колонии.

Гектограф от 22 января 1917 г. (с обращением ко всей колонии – «дорогие земляки») информировал о том, что Корпус получил от М. Штефаника телеграмму следующего содержания: «Из Петрограда 0401311 61 20 12 37 – 4 адреса срочно Сваз, Халупа, клуб сотрудников, Чехословак Швиговский, Владимирская, 30, Генерал-майор Червинка Штаб округа Киев: Было бы полезно и мне очень приятно если бы вы и ваши друзья могли принять участие в деловых переговорах между союзом и оппозицией в Петрограде. Национальный интерес и честь требуют немедленного объединения всех людей доброй воли. Верю в успех. Ждем вас до среды 25 сего. Штефаник, гостиница Дагмар»[216].

В гектографе констатировалась серьезность момента и необходимость прочной связи всех чешско-словацких элементов в России для единой тактики. Документ также извещал, что представителем направляется председатель Корпуса В. Халупа.

Наибольшая активизация Корпуса относится к февралю 1917 г. За февраль было выпущено наибольшее количество гектографов – три. Выпущенный в самом начале февраля гектограф подвергал критике ближайшее окружение Дюриха и его самого путем воспроизведения двух актуальных промасариковских статей из русской прессы. Это был единственный документ на русском языке. Он предназначался безусловно всей российской общественности и был направлен на то, чтобы заклеймить имевшие тогда в России место выпады свиты Дюриха, направленные против именитых деятелей заграничного чешско-словацкого Национального Совета Т.Г Масарика и М.Р. Штефаника. Этот распространявшийся Корпусом гектограф должен был в какой-то мере подготовить общественное мнение в России для задуманного Штефаником исключения Й. Дюриха из состава чешско-словацкого Парижского Национального Совета. Документ завершался фразой: «Мы не можем не выразить нашего удивления тем, что г. Дюрих считает возможным после всего происшедшего в Петрограде в последние недели оставаться членом и делегатом чешско-словацкого Национального Совета, во главе которого стоит авторитетный и благородный Масарик»[217].

Следующий в хронологическом отношении гектограф от 14 февраля 1917 г. в левом верхнем углу имел чешское указание адресата – в лагеря для военнопленных. В этом послании военнопленным подчеркивалось, что слухи о создании Народного Совета в России преждевременны. Однако переговоры о его создании продолжаются и близки к своему завершению. В нем подчеркивались следующие моменты:

1) переговоры ведутся под руководством М. Штефаника;

2) их основой является общепризнанная программа;

3) в них участвуют также представители от военнопленных.

Далее давалась краткая характеристика М. Штефаника как деятеля заграничного чехо-словацкого Национального Совета и основные вехи его биографии. Особо подчеркивалось, что борьба за освобождение чехо-словацкого народа организуется в Чешско-словацком Национальном Совете под председательством профессора Масарика и его нельзя делить на запад и восток. Вслед за Штефаником Корпус считал, что в России должен быть создан рабочий комитет, подчиненный Чешско-словацкому Национальному Совету, из пользующихся всеобщим доверием деятелей. Основной задачей этого органа считалась организация чешско-словацкого войска и корректировка отношения к военнопленным.

В лагеря сообщалось, что от имени военнопленных участвуют два представителя – Йозеф Халупа и Йозеф Патейдл, председатель и зам. председателя Корпуса, далее представитель от чешских офицеров сербской добровольческой армии Писецкий; делегат от белгородской группировки чешских офицеров (насчитывала более 200 человек), а также один представитель военнопленных от петроградской оппозиции (группировка вокруг газеты «Чехословак»).

Военнопленным рекомендовалось держать связь исключительно с Корпусом сотрудников, дабы к голосу военнопленных наконец-то бы прислушивались и чтобы добиться решающего влияния на руководство чешско-словацкой акции в России.

«В ответе союзников на ноту президента Вильсона дана гарантия нашего освобождения. Поэтому никакие временные внутриполитические распри не должны поколебать веру в успех нашей борьбы за независимость. Готовьте почву для вступления в чешско-словацкое войско, чтобы призыв Чешско-словацкого национального Совета во всех лагерях нашел стотысячные отклики. Слова нашего национального вождя: в нынешние времена никакая жертва не может быть слишком большой, и это должно стать для нас всех национальным лозунгом», – подчеркивалось в гектографическом послании в лагеря военнопленных.

В поддержку линии Штефаника (а, в конечном счете, Масарика) в России 28 февраля 1917 г. Корпус издал самый объемный по содержанию (на трех страницах убористой печати) гектограф. В нем излагались перипетии внутренних противоречий в российской чешско-словацкой колонии начиная с весны 1916 г.

Резкой критике было подвергнуто руководство чешско-словацкой акции и особенно в России Правление Союза за то, что те заняли «враждебную позицию по отношению к нашему высшему национальному институту – заграничному Национальному Совету в Париже с депутатом Масариком во главе и таким образом внесли раскол в единство руководства чешской акции». Здесь давалась блестящая характеристика Штефанику как общественно-политическому деятелю и выражалось сожаление о том, что его усилия, направленные на «организацию здешнего руководства» провалились. Политика Народного Совета Дюриха провозглашалась вредной в отношении чешского дела и даже опасной, а позиция Правления Союза – пособнической и нарушающей единство чешской акции. В документе содержался призыв ко всем военнопленным и членам колонии выразить открыто свой протест линии руководства в России (использовался термин «темные элементы») в поддержку заграничного Национального Совета с Масариком во главе.

Документ информировал чешско-словацкую колонию о последовательной позиции Корпуса по основным вопросам текущей борьбы. Важно было то, что в нем военнопленные признавали высшим национальным институтом борьбы за освобождение отчизны Национальный Совет в Париже.

Корпус решительно выражал поддержку линии Штефаника в России и призывал открыто выступать против всех, кто мешает ее осуществлению. Причина того, что военнопленные на периферии зачастую необдуманно поддерживали ошибочную линию Дюриха, по мнению Корпуса, заключалась, во-первых, в недостаточной информированности военнопленных на местах из-за жесткой цензуры переписки. Во-вторых, как правило, все заслуги Корпуса в организационной и пропагандистской работе среди военнопленных и в колонии в целом деятели Правления Союза долгое время приписывали себе. Стоит в этой связи подчеркнуть, что Корпус отважился еще до Февральской революции в открытую размежеваться со своим непосредственным работодателем – Правлением Союза, а также с Дюрихом и его подставным и марионеточным Народным Советом. Это был весьма смелый шаг со стороны людей, которых отдельные деятели правления зачастую не называли иначе, как «сволочи». На это указывается в переписке некоторых членов Корпуса военнопленных при Союзе.

«Мы не желаем быть лишь материалом для строительства памятников славы неизвестным… Мы не желаем поднимать лагеря военнопленных, но считаем своей обязанностью открыто выступить перед сознательными лагерями военнопленных. Наша цель – плодотворная деятельность и согласие всех для общей единой цели – освобождения Отчизны».

Главная задача Правления Союза, по мнению Корпуса, – освободить военнопленных и организовать войско, быть организационным ядром для осуществления этих задач. Претензии к Правлению Союза со стороны Корпуса лежали в плоскости основного пункта программы – достижения национальной независимости. Однако, несмотря на неправильность линии Правления Союза, военнопленные не должны отвергать участие в акции, ибо акция среди военнопленных проводится как раз Корпусом сотрудников-военнопленных при Союзе. Корпус призывал военнопленных подавать в массовом порядке заявления о вступлении добровольцами в чехо-словацкое войско и направлять их не руководству Союза, а в адрес Корпуса сотрудников. Можно утверждать, что накануне февральской революции Корпус практически сделал попытку взять реальную власть в канцелярии Правления Союза.

В преддверии очередного съезда чешско-словацких обществ в России весной 1917 г. военнопленным рекомендовалось возложить все полномочия их представительства Корпусу сотрудников, и в полный голос заявить об этом в письмах с мест. «Съезд чешско-словацких обществ должен осуществить окончательную корректировку чешского руководства и его чистку, его не мог достичь д-р Штефаник при тогдашних условиях. Этого можно добиться лишь под влиянием военнопленных. Свою позицию военнопленные продемонстрируют преданностью по отношению к заграничному Национальному Совету с профессором Масариком во главе, который за свою плодотворную и заслуженную деятельность снискал признание независимости отчизны в ответе союзников к ноте Вильсона, а здесь в России его соотечественники его ругают», – подчеркивалось в документе.

В заключение гектографического послания военнопленные призывались своевременно направлять Корпусу свое письменное согласие с той программой, которая была изложена в документе и концентрировалась в трех пунктах.

И в самом конце содержался перечень входивших в Корпус лиц, которым от имени военнопленных на местах можно было в письменном виде делегировать свои полномочия на предстоявшем съезде чешско-словацких обществ в России, а также высказать свое согласие с тремя пунктами изложенной в документе программы Корпуса. Документ содержал также пропагандистский призыв ко всем членам колонии оказывать поддержку промасариковскому течению (в духе «трех пунктов») и вести соответствующую работу в этом направлении среди своих знакомых. «Дружно продвигаемся вперед к достижению поставленной цели, за освобождение Отчизны», – заключался документ.

В очередном обращении к военнопленным чехам и словакам (было направлено в лагеря Корпусом сотрудников 17 марта 1917 г.) особый упор делался на необходимости подчинения единому политическому руководству, «каким считался Чешско-словацкий Национальный Совет в Париже с проф. Масариком во главе»[218].

В российском архивном рукописном наследии Я. Папоушека содержатся также черновики его писем пропагандистского характера в лагеря военнопленных. Это весьма ценный источник, вносящий много нового в характеристику расстановки сил как внутри Союза чешско-словацких обществ, так и в национально-освободительном антиавстрийском движении в целом.

Еще предстоит проанализировать этот важный в информативном плане блок корреспонденции о деятельности Я. Папоушека в Корпусе военнопленных. Здесь важно отметить его весьма активную позицию в период пребывания в северном лагере в Тюмени. Среди корреспонденции обращает на себя внимание одно письмо Папоушека (как активиста-доверенно-го движения военнопленных) без указания точной даты. Но нетрудно установить, что оно относиться к 1916 г. и было адресовано Правлению Союза (точнее непосредственно Б. Павлу), когда местом пребывания последнего был еще Петроград. Письмо свидетельствует о том, что Папоушек глубоко осмысливал задачи патриотического движения и весьма основательно, изнутри представлял обстановку среди военнопленных. В нем, в частности, содержались следующие важные рекомендации Папоушека по агитации среди военнопленных для набора добровольцев в воинские формирования. В одном из пунктов подчеркивалось, что для набора добровольцев среди словаков необходимо направлять особых агитаторов, которые бы знали словацкий язык и ориентировались в словацкой обстановке[219].

Вопрос об отношении к словакам в переписке с лагерями Я. Папоушек затрагивал и позже. Так, в письме, датируемом началом марта 1917 г., он подчеркивал: «Пишите всегда чехов и словаков или чехословаков, чехословацкий, игнорирование слова словак вызывает недовольство»[220]. И далее военнопленным давалась рекомендация, чтобы те использовали насыщенную информацию, содержавшуюся в письме, в целях активной пропаганды путем своевременной передачи ее своим знакомым в других местах пребывания.

Здесь же содержался следующий призыв к военнопленным: «Пишите в адрес отдельных чешско-словацких союзов прежде всего в Киев и московскому комитету и требуйте от них:

1. Отстаивания заграничного Национального Совета во главе с Масариком.

2. Отставки нынешнего неспособного правления и особенно Вондрака и Тучека»[221].

* * *

Важно отметить, что Корпусу из военнопленных, как свидетельствуют имеющиеся источники, удавалось поддерживать обратную связь с лагерями, так что усилия активистов Корпуса не были напрасными.

А в целом можно констатировать, что в России по большому счету шла борьба за программу Масарика в отсутствие его самого и в этом отношении были достигнуты существенные сдвиги. Члены Корпуса своей активной деятельностью во многом подготовили приезд Масарика весной 1917 г. в Россию, куда он длительное время не мог попасть из-за существовавшего запрета властей на въезд в страну.

В заключение, объективности ради стоит отметить, что не все деятели из военнопленных при Правлении Союза стояли горой за Масарика. Для некоторых из них главным было ускорить организацию чешско-словацких военных формирований любыми средствами с целью вооруженной борьбы за независимость.

Некоторые особенно нетерпеливые и рьяные деятели в целом относились довольно лояльно к линии руководства Правления Союза, за исключением «военной программы». Деятели – «милитаристы» считали, что самой неотложной задачей текущего момента являются приложение всей своей энергии к созданию чешской армии по проекту генштаба и бороться с интригами Союза против чешской военной акции. «Милитаристов» мало волновал вопрос о том, кто встанет во главе военной акции. Один из них, например, писал: «Тем, кто идет на смерть не обязательно, чтобы в идейном и духовном отношении ими руководил какой-то философ (имелся в виду Т.Г. Масарик. – Е.Ф), им нужны не философствования, а опора на чистое закаленное сердце… Не обязательно, чтобы чешским солдатом командовал профессор университета. Нельзя забывать, что в чешском войске много орлов, место профессору Масарику скорее в Англии. Там дел для него хватит»[222].

Накануне февраля 1917 г. судя по хранящимся в РГВА письмам известного деятеля чехо-словацкого землячества (особенно в Москве) С. Коничека-Горского (1866–1931), дело доходило даже до настоящих стычек т. н. «милитаристов» из числа сторонников Й. Дюриха и приверженцев Масарика. Об одной из таких стычек С. Коничек-Горский писал в своем письме (на русском языке) от 8 февраля 1917 г. Он сообщал, что на генерала Червинку, Й. Коутняка и других единомышленников Дюриха со стороны Правления в канцелярии Союза чехословацких обществ в Киеве было совершено буквально нападение с участием Тучека, Швиговского, Вондрака и др. С. Коничек-Горский даже упоминал «о травле» тех, кто не присягал Т.Г. Масарику. «И когда наконец прозреют наши люди, что они служат лишь марионетками в руках нескольких бессовестных режиссеров?! Кто является виновником застоя в деле освобождения наших пленных или, по крайней мере, в деле облегчения их участи? Я недавно вернулся из Казанского округа. и в этой поездке я видел многое, о чем гг. Павлу и др. рыцари «освободительного движения чешского» и слышать не хотят. Им не до «мелочей». Их сердцу ближе вечные споры, сплетни и натравливания на неугодных им людей. Прикрываются какой-то программной вывеской профессора Масарика и т. д. Личной политике нескольких жалких карьеристов приносится в жертву все! Откройте глаза на это пагубное для общего дела и уж слишком долго продолжающееся мародерство. Уважающий Вас, Коничек. Москва, Петровско-Разумовское, Ивановская ул., 3»[223].

И в конце упомянул известное высказывание хорватского деятеля в России К. Геруца: «Славянам хлеба не надо, они друг друга поедом съедают и этим сыты бывают»[224].

Спустя несколько дней сразу после Февраля в письме от 5 марта 1917 г. (уже на чешском языке) С. Коничек-Горский уже приветствовал февральские события: «Главный переворот прошел удачно и я надеюсь, что произойдет радикальное улучшение не только обстановки в России, но среди всех славянских народов. Национальный совет развернет свою деятельность в совершенно новых условиях. И в лагерях военнопленных скоро будет иначе»[225].

Февраль спутал все карты и в действительности взгляды т. н. «милитаристов» и чехов-старожилов в России, подобных С. Коничеку-Горско-му, не делали погоды в отношении к фигуре Т.Г. Масарика как к бесспорному лидеру в руководстве делом национального освобождения.

* * *

А теперь приведем несколько цифр из архивных документов.

«Сведения о числе военнопленных на 1 декабря 1916 г. Данные организационного делопроизводства при Управлении дежурного генерала при Верховном главнокомандующем.

На фронтах оставлено по данным на 1 октября

Сев[ерный] фронт 126 656

Зап[адный] 71 276

Ю[го]З[ападный]

353 085

________

550 917

В дальнейших данных не учтена значительная часть пленных, взятых на Ю[го]З[ападном] фронте в период наступления ген[ерала] Брусилова – ибо они не поступили в лагеря, а были немедленно отправлены на работы»[226].

Общее количество неприятельских военнопленных, находящихся в России на 1 мая 1918 г.[227] составляло:

* сохранен стиль архивного документа

III.4 Борьба за координационный центр словацкой диаспоры: Словацко-русское общество

Возникновение русско-славянских обществ в России (словацко-русского памяти Штура, хорвато-русского памяти Крижанича и др.) в начале Первой мировой войны явилось закономерным продолжением и в какой-то мере практическим воплощением идеи славянской взаимности, всеславянского единения. Их заметное усиление наблюдалось еще в 900-е гг. в период своеобразного ренессанса движения за славянскую общность, прежде всего, в культурной сфере. Славянские общества в России появились в атмосфере общественно-политического подъема (последовавшего за военными успехами) и веры в освободительную миссию России в отношении угнетенных славян. Этой вере славянские народы ранее придавали скорее романтическую окраску в своем стремлении опереться в текущей борьбе за национальные права на потенциального и сильного русского союзника. В начальный период войны постепенно расширялась ориентация славянских колоний в России на создание федерации свободных славянских государств (отсюда исходило название русских обществ «Славия», «Славянские трапезы») при опоре на Россию. Лишь к началу 1917 г. подобная установка на всеславянское единство стала вступать в противоречие с программами создания независимых национальных славянских государств, снискавшими поддержку большинства в национально-освободительном движении славян, прежде всего среди эмиграции во Франции и в США.

В условиях дореволюционной России находившиеся в ней сотни словаков смогли успешно реализовать свои предпринимательские и коммерческие замыслы. Упомянем здесь хотя бы Яна Орсага, владельца крупнейшего торгового дома «Братья Орсаг», предпринимателя А. Духая, а также десятки сотен словаков, колесивших от словацкого района Турец в цепи «славянских магазинов» на огромном пространстве России через Варшаву до Сибири и Дальнего Востока[228]. Многие из них тщетно пытались как-то удержаться позднее, в начале 20-х гг., при советской власти.

Состоятельные словаки в России оказывали существенную материальную поддержку начинаниям земляков в стране и безусловно способствовали усилению национальной самоидентификации «русских» словаков. В историографии существует даже термин «сепаратизм» русских словаков, означавший в течение какого-то времени лишь их четко выраженное национальное самосознание[229], а также стремление выделить свою национальную самобытность на фоне самой многочисленной и влиятельной в России славянской колонии чехов.

Создание в России в 1915 г. Словацко-русского общества памяти Л. Штура следует считать также одним из проявлений земляков идентичности[230] в условиях Первой мировой войны, хотя это общество (в отличие от большинства чешских) долгое время придерживалось ориентации на всеславянское единство с Российской империей во главе, а не на создание независимого чешского (соответственно чехо-словацкого) государства. В фонде главы русского родословного общества и председателя Общества памяти Штура камергера императорского двора, историка Л.М. Савелова в ГИМ только что стали доступными материалы о деятельности этого общества, на наш взгляд, интереснейшие страницы в истории русско-словацких отношений и славянской взаимности.

Вот таким представлялось к осени 1916 г. решение национального вопроса председателю Славянского благотворительного общества в Петрограде А. Соболевскому, нашедшее отражение в его записке по чешскому и словацкому вопросам от ноября 1916 г. Он писал Савелову: «Ввиду интереса Вашего к русско-славянским отношениям, препровождаю составленную мною и одобренную Советом славянских обществ записку “Будущие отношения России к чехам и словакам”. В записке констатировалось: «Чешские организации в России и Соединенных штатах давно уже заявили о своем желании иметь независимое чехословацкое государство. Это государство должно было бы соединить в одно политическое целое как чехов, живущих в Чехии, Моравии и австрийской Силезии в пределах Австрии, так и словаков, соседящих с Угорскими Русскими, отчасти живущих чересполосно с этими последними, всего около 7 с половиной млн. душ. Само по себе Чехословацкое государство может быть только слабо. Его жители были бы: 1) чехи (5,5 млн.); 2) словаки (2 млн.); 3) немцы и 4) мадьяры. О последних нет надобности говорить, иное дело немцы. В чешских областях Чехии, Моравии и Силезии – находится около 2/3 чешского населения и около 1/3 населения немецкого…

Ввиду этого приходится поставить вопрос: возможно ли независимое Чехо-словацкое государство в действительности, а не в мечтаниях русских и американских чехов?

Благоразумная часть словаков, живущих в России и Соединенных штатах, отвечает на этот вопрос отрицательно. Она опасается за свой народ, если он политически свяжет себя с чешским народом. Эти словаки, зная свою слабость, предпочитают соединению с чехами соединение с Россией, переход в русское подданство. Нет сомнения, что Россия, присоединив к себе Словацкую область, сделала бы полезное для себя приобретение.

Словацкая земля – горная страна. Взятая в руки нашим Военным Министерством, она являлась бы передовою крепостью с запада, не только для Угорской Руси, но и для Галиции. Из нее наше войско, в случае надобности, могло бы угрожать внутренним частям Германии, особенно Саксонии с одной стороны, и особенно Австрии с Веной с другой, не говоря уже о Венгрии с ее Будапештом.

Среди чехов едва ли найдутся желающие присоединения Чешских Земель к России. Но зато между ними немало лиц (и в их числе живущий в Париже член Венского парламента, старый опытный политический деятель г. Дюрих), которые хотели бы связать Чешские Земли с Россией на тех или иных основаниях.

Пока еще ничего неизвестно относительно обещанного русским правительством полякам самостоятельного польского государства. Если… правительство предоставит этому государству находиться в тех отношениях, о которых говорит опубликованный нынешним летом «мемориал» графа Велепольского, то примерно эти же отношения могли бы быть установлены между Чешскими Землями и Россией. В заключение настоящей Записки можно пожелать, чтобы русское правительство теперь, при установлении взаимных отношений между Россией и всеми славянскими народами, использовало тот опыт, который получился у него после 1878 г., когда созданная Россией Болгария начала самостоятельное существование. К чему привела Болгарию ее полная независимость от России и чем ответила она России на ее благородную и доброжелательную политику по отношению к болгарскому народу?»[231]

Хотя позицию А. Соболевского по чешскому и словацкому вопросам в официальных кругах России разделяли далеко на все, однако процитированная записка стимулировала в определенной мере организацию вскоре в России Народного Совета во главе с Дюрихом как органа, автономного по отношению к масариковскому в Париже.

Учредительное собрание Словацко-русского общества памяти Л. Штура состоялось непосредственно в доме Л.М. Савелова 20 августа 1915 г. Однако, по всей видимости, подготовительная деятельность была начата несколько ранее, т. е. весной 1915 г., когда после речи Савелова о чешском и словацком вопросах на известной Общеславянской трапезе (состоялась 24 февраля 1915 г. в Москве) «русские словаки поднесли ему благодарственный адрес и просили организовать словацкое общество»; вскоре после этого основывается «Словацко-русское общество памяти Л. Штура» и Л.М. Савелов избирается его председателем и почетным членом[232].

Из переписки с Савеловым секретаря (и члена) Общества Штура Ф.Ф. Аристова также становится известно (в письме от 5 сентября 1915 г.) об уже «имеющейся собственности (бланки и т. д.) Общества», которую последнему надо было передать руководству в связи с предстоящим призывом на военную службу[233].

Но точные данные о первых шагах деятельности Общества отсутствуют. Дело в том, что после Октябрьской революции дом Савелова подвергся частичному опустошению, часть бумаг использовалась для растопки, и поэтому далеко не все материалы его личной библиотеки и архива сохранились.

Официальное программное заявление правления Общества «Словацко-русское общество памяти Штура» на словацком языке появилось в печатном виде лишь в конце 1915 г. В начале этого документа сообщается об основании 3 августа 1915 г. Общества по инициативе московских словаков. «Общество единодушно было посвящено памяти Людовита Штура, ведущего деятеля национального движения, первым сформулировавшего принцип словацкой правовой независимости и воплотившего ее, подняв наполовину забытый и во всех отношениях запущенный словацкий язык до нынешней его высоты»[234], – говорилось далее. В заявлении Общества особо подчеркивалось, что его создание «признано словацкой колонией в России. Словацкая Лига в Америке, самая значительная заграничная организация словаков, а также варшавские словаки тоже с большим воодушевлением по телеграфу выразили свое признание инициативе основателей Общества, не говоря уже о русских словаках, многие из которых с первых дней записывались его пожизненными членами»[235].

Наряду с председателем Л.М. Савеловым в правление Общества были избраны заместителями председателя внук знаменитого поэта камер-юнкер Ф.И. Тютчев (заметной роли в руководстве он, видимо, не играл) и от словаков В.А. Духай; одним из секретарей Общества значился брат председателя Д.М. Савелов, от словаков – Д.В. Маковицкий, а кассиром – А.С. Збиневский. В члены правления вошли князь С.Б. Мещерский, Н.А. Осетров, Е.С. Краличек, Н.И. Бороздин, С.Н. Кологривов (некоторые из них были коллегами Л.М. Савелова по работе в Археографической Комиссии), В.А. Баргар, И.И. Грашко; кандидатами – В.Е. Пигарев, С.С. Гунчик; ревизионная комиссия: С.А. Гинтовт, В.А. Монастырев, А.С. Дзюбенко, В.А. Хованчак и И.А. Захар.

В задачи Общества Штура входили всесторонняя помощь всем словакам, проживающим на территории России, содействие освобождению военнопленных словаков, а также предоставление свободного перемещения словацким коммерсантам и всем другим словакам по территории России[236].

По случаю торжественного заседания 19 декабря 1915 г. Общество получило приветственную телеграмму императора в ответ на свое послание. На этом собрании представители всех славянских народов «приветствовали обновленное движение словаков, выразив в своих речах здравицу и пожелание успехов словацкому народу»[237].

Велика заслуга Общества памяти Штура в деле актуализации словацкого вопроса в России и распространения исторических представлений и знаний о словаках. В его задачи входило, как отмечалось в программном документе, «устраивать собрания, беседы, чтения и лекции о словацком вопросе; Общество изучает жизненные потребности словацкого народа, словацкую историю, литературу, искусство и язык, организует съезды национальных деятелей; создает в помещении Общества словацкую библиотеку, устраивает литературные вечера, способствует словацко-русскому сближению. Особое внимание уделяется военнопленным словакам, к освобождению которых Общество уже приступило. Правление Общества в намерении облегчить положение многих словаков, вызванное военными условиями, приступило к выдаче всем благонадежным словакам удостоверений за подписью председателя Общества».

Общество способствовало сплочению словацких национальных сил в России и подготовке всесловацкого съезда, который впоследствии, однако, так и не был созван из-за нажима, оказанного Миланом Штефаником после его приезда в Россию (он придерживался чехо-словацкой платформы Национального Совета во главе с Т.Г. Масариком).

Общество настоятельно подчеркивало необходимость укрепления связей с самой многочисленной американской колонией словаков и Словацкой Лигой в Америке. «Имея в виду служение словацкому делу и будущему самоуправлению Словакии правление Словацко-Русского общества намерено поддерживать постоянные контакты со словацкой организацией в Америке и идти рука об руку с представителями 800-тысячной словацкой заграничной колонии для достижения поставленной цели – освобождения словацкого народа от тяжелого гнета. С целью достижения взаимных шагов с сильной американской колонией Правление Общества выразило Словацкой Лиге (в связи с постоянным пребыванием в России ее представителей) пожелание более координированных политических действий словацкого движения в целом»[238].

Общество постановило издавать независимый словацкий журнал, который бы освещал нужды и чаяния угнетенного словацкого народа.

Об отношении к чешскому национальному движению говорилось следующее: «Мы уже сейчас идем рука об руку с братским нам чешским народом с идентичными стремлениями, твердо веря в то, что наши совместные идейные цели в скором времени воплотятся на практике»[239].

В заключение программного заявления на словацком языке утверждалось, что Общество Штура – первая и единственная организация словаков на всей территории России[240].

Ряд документов из фонда Савелова действительно свидетельствует о том, что Общество Штура уже в конце 1915 – начале 1916 г. развернуло активное содействие освобождению словацких военнопленных – активистов национального движения. Из переписки с начальником московского военного округа явствует, что речь шла о пятерке таких словацких деятелей, как Ян Янчек, Йосиф Грегор, Штепан Файнор, Йосиф Газарек, Ян Есенский (для них испрашивалось разрешение проживать в Москве)[241]. Относительно Яна Есенского хлопотали дополнительно, «особенно… профессор Квачала»[242].

Руководство Общества Штура, придерживавшееся преимущественно всеславянской ориентации на платформе «всеславянского единства», стремилось добиться сохранения за Обществом права представительства интересов всех словаков в России. В начале 1916 г. в письме Савелову за подписью, видимо, заместителя председателя Общества В.А. Духая, последний писал: «В настоящее время 2–3 члена колонии стремятся провести идею с целью помешать Словацко-Русскому Обществу быть репрезентативным (для. – Е.Ф.) Словаков в России, нам же необходимо во что бы то ни стало удержать представительство и власть в наших руках, к счастию в правлении нет ни одного лица из оппозиции, к тому же я заявил, что организация Словацко-Русского общества признана и удостоена благодарности наивысшего славянского авторитета, государя императора, а поэтому Словацко-Русское общество является единственным “легальным” представителем Словаков в России». Далее в письме сообщалось, что «мы уже печатаем циркуляр, который будет разослан во все концы России, в нем заявлено, что Словацко-Русское общество – единственный представитель русских словаков, и что только чрез его посредство можно решать словацкий вопрос» (подчеркнуто мною. – Е.Ф.).

Кроме того, в письме Савелову содержалась «покорнейшая просьба указать в частном письме к господину военному министру, что три брата Дакснер, как известные славянофилы, уже освобождены, но лишь в пределах Воронежской губернии, нам же (они. – Е.Ф.) нужны в Москве»[243]. Автор письма Духай обосновывал свои просьбы следующим образом: «Само собой разумеется, что работы с каждым днем больше и больше, а работников мало, вот почему важно, чтобы названные лица, которые несомненно работоспособны – были в нашей среде и работали»[244].

Из этого же документа (письма Духая) следует, что правление Общества привлечением нужных словацких деятелей рассчитывало обеспечить себе перевес над теми элементами в движении, которые придерживались чехословацкого единства и чехо-словакистской ориентации: «Если бы освобождение этих лиц удалось (в чем я ни на минуту не сомневаюсь), то Общество сразу имело бы перевес над оппозицией со стороны некоторых членов московской словацкой колонии» (выделено мною. – Е.Ф.)[245].

В фонде Л.М. Савелова обнаружен весьма редкий (а возможно и единственный) документ эпохи. Имеется в виду перевод на русский язык «Меморандума Словацкой Лиги в Америке, выпущенного от имени американских словаков Венгрии» с оригинальными комментариями и обширными сносками В. Монастырева, переводчика и одного из активных деятелей Общества Штура (он входил также в Правление Общеславянских трапез). Не имеет смысла цитировать непосредственно текст Меморандума (от 10 сентября 1914 г.), так как этот документ уже присутствует (в переводе) в научном обороте и подвергался анализу в той или иной мере[246]. Важнее остановиться на тех комментариях сопроводительного письма Монастырева к Савелову, которые проливают свет на общую расстановку сил в славянском движении в России того времени и на позицию одного из русских деятелей Общества Штура. Относительно славянских обществ в России В. Монастырев сообщал: «В наших руках 3 общества: “Общество Л. Штура”, “Русско-хорватское общество памяти Ю. Крижанича” и “Общество православных чехославян”. К этим трем безусловно присоединятся сербское и черногорское, организуемые о. архимандритом Михаилом. Таким образом, вне серии этих славянских обществ стоят только польское, словинское и малорусское, которые безусловно можно будет организовать при выдающейся энергии нашего организатора Ф.Ф. Аристова. Эти все славянские общества мы объединим в союз славянских организаций, возобновив деятельность закрывшегося в 1912 г. Общества “Славия”[247].

Такую довольно радужную картину нарисовал в начале своего письма В. Монастырев. Однако в последующем абзаце реальность всеславянского движения выглядела не так однозначно: «Для успеха нашего дела крайне необходимо взаимное доверие, духовная и материальная поддержка, без этого наше дело не выдержит натиска и рухнет.

Духовная поддержка должна состоять не в общих, а в интимных собраниях единомышленников, а материальная, кроме деятельности Обществ, – еще в издании еженедельного журнала, но не чисто славянского (ибо славянский вопрос мало привлекает публику), а общелитературного со славянской струей» (подчеркнуто мною. – Е.Ф.)[248]. Именно это уточнение – «славянский вопрос мало привлекает публику» – рисовало более сложную расстановку сил внутри движения на платформе «всеславянского единства».

В. Монастырев предлагал «собрать средства (среди единомышленников) на издание газеты и получить субсидию, ибо такая газета, имея распространение среди пленных славян, проводила бы славянские взгляды не хуже “Чехословака”. Кроме того, эта еженедельная газета была бы официальным органом нашего союза союзов “Славии” и явилась бы проводником наших идей по всей России»[249]. В постскриптуме своего письма Монастырев сообщал Савелову: «Завтра в “Метрополе” заседание “Русско-хорватского общества”, а в “Славянском базаре” под председательством С.К. Родионова возобновление “Общества трапез”»[250].

В. Монастырев являлся последователем и проводником взглядов известного слависта Ф.Ф. Аристова, выступавшего за включение Словакии в состав России. В письме к Л.М. Савелову он указал на позицию профессора А.Л. Петрова, полагавшего, что «для Словации во всех отношениях будет выгоднее остаться в составе будущего, отцепленного от Австрии, суверенного Венгерского королевства»[251]. Монастырев сообщал далее, что «меморандум чехов, принятый 2 сентября 1914 г., русскому государю, присоединяет Словацию к будущему Чешскому королевству»[252].

Как видим, Монастырев поддерживал курс руководства Общества Л. Штура на присоединение Словакии к России, а не стремление Союза чехо-словацких обществ в России к созданию единого государства чехов и словаков. Он обосновывал свою точку зрения тем, что «Чешское королевство как буфер между Германией и Россией, в политическом и стратегическом смысле, более вредно, чем полезно для России, а потому Словация должна быть включена в состав России»[253]. Подкрепление своей позиции он видел в размышлениях составителя меморандума словаков Америки Ивана Дакснера (опубликованных в журнале «Словенски Гласник», 29 апреля 1915 г.), выступавшего «против присоединения Словации к Чешскому королевству, ибо… чехи будут стараться очешить словаков, которые будут “людом”, несущим все тяготы в будущем Чешском королевстве. Это будет не “славянская взаимность, а кривда”»[254].

Поэтому не случайно настороженное отношение к Монастыреву, Аристову, Савелову и окружавшим их «русским» словакам со стороны представителей либеральной промасариковской струи чешского и словацкого национального движения в России. На это также не преминул посетовать В. Монастырев в своем письме, говоря даже «о системе низкой лжи, которая распускается про С.О. Коничека, Ф.Ф. Аристова и меня. Этими приемами чехи и другие славянские доброжелатели хотят свести на нет работников по славянской организации в том духе, который не угоден нашим врагам»[255].

Об обострении ситуации в отношении чешского национального движения свидетельствовало заседание Московских общеславянских трапез 24 февраля 1915 г. На нем Л.М. Савелов выступил с критикой в адрес чешского национального движения и довольно резко высказался о позиции ее лидеров. Реакцией на выступление Савелова было заявление, сделанное рядом других деятелей Общества памяти Л. Штура, которое было направлено в адрес Савелова. По всей видимости, автором этого заявления был активист Общества памяти Л. Штура Ф.Ф. Аристов. Это заявление гласило:

«Его превосходительству камергеру Высочайшего Двора Леониду Михайловичу Савелову

Глубокоуважаемый Леонид Михайлович!

День 24 февраля 1915 г. навсегда останется памятным событием в жизни московских общеславянских трапез и вообще всех лиц, интересующихся развитием славянского дела в России.

В этот день на общеславянской трапезе были изложены русская и чешская точка зрения на будущую судьбу Чехии.

Уже с самого начала войны резко обозначились два взгляды на чешский вопрос. В то время как чехи выставили своим лозунгом создание обособленного от России чешского королевства, русские, наоборот, видели спасение для Чехии лишь в том случае, если она войдет в состав великой славянской России.

Русская точка зрения имеет следующие принципиальные и практические основания принципиального соображения.

1) Россия при разрешении славянского вопроса должна не только освобождать братские народы, но и объединять их с собою в одно государственное целое, т. е. включать на автономных началах в состав русского государства. Политика же освобождения без объединения недопустима, т. к. принцип «освободи и уходи» оскорбителен для русского национального достоинства: ведь если русский народ способен освобождать своею кровью славянские народы, то он тем более обладает государственным разумом и для управления ими. К тому же печальный опыт с освобожденными балканскими народами наглядно доказал, что если Россия ограничится одним освобождением от иноземного ига братских народов, но откажется от их объединения, то в освобожденных землях начнется политика, направленная против освободительницы России. Причина этого печального явления заключается в том, что в славянском мире в настоящее время господствует в сущности удельная система, которая способствует не объединению, а сепаратизму и раздорам. Поэтому, как русский народ избавился от удельной системы, так и славянство должно видеть свое благо не в существовании отдельных и к тому же слабых государств, а в создании великой всеславянской империи, т. е. в объединении в одно политическое целое во главе с Россией. Другими словами, должен осуществиться великий принцип: «Москва объединила Русь, а Русь объединит славянство».

2) Россия при создании новых славянских государств неминуемо попадет в идейное противоречие по отношению к братскому польскому народу, самому большому в численном отношении после русского народа. Если уже ему не дано особой государственности, то тем более не следует этого делать для других, более малых славянских народностей. Объединение русского и польского народов в одном государстве должно быть прообразом при разрешении всех остальных славянских вопросов. Россия, присоединив Галицкую Русь, завершила дело собирания русских земель, а объединяя Польшу, положила начало новому великому периоду русской истории, который может быть назван периодом собирания славянских земель. Ходом исторических событий Россия из русского государства превращается в великую Всеславянскую Империю.

3) Включение Чехии на автономных началах в состав России необходимо прежде всего в стратегическом отношении, т. к. этим русское государство получает естественную границу на юго-западе в виде Судетов и гор Чешского леса и, владея этим сердцем Европы, будет первой в мире сухопутной державой, подобно тому, как Англия является владычицей морей. Если в Чехии будет стоять русская армия, то чешский народ будет застрахован от всякой внешней опасности. Если же будет создано особое чешское королевство, то немцы, выждав момент, когда Россия будет занята на Дальнем Востоке или в Средней Азии, нападут на маленькую Чехию и, если не успеют ее завоевать, то во всяком случае самым варварским образом уничтожат ее культуру. Словом, повторится печальная участь героической Бельгии. В Чехию ведут из Германии 27 железных дорог, и поэтому немцы в течение 24 часов смогут занять чешскую территорию, окруженную с трех сторон, подобно полуострову, немецким национальным морем.

4) В экономическом отношении необходимо включение Чехии в состав России. Известно, что Чехия до войны была самой развитой в промышленном отношении областью Австрии, провинции которой являлись рынками для чешских товаров. Кроме того, благодаря Австрии Чехия пользовалась выходом к Адриатическому морю. Если будет создано особое чешское государство, то Чехия, прежде всего, будет отрезана от моря и лишится рынков для сбыта своих товаров. В Чехии наступит перепроизводство, и она будет задыхаться в узких пределах своих экономических границ. Наоборот, включение Чехии в состав России даст ей необозримые рынки для сбыта товаров, что спасет чешскую промышленность от увядания. Одновременно это будет выгодно и для самой России, т. к. дает ей испытанных борцов с немецким экономическим засильем.

5) Включение Чехии в состав России важно также и для окончательного разрешения национального немецко-славянского спора. Чехия единственная славянская земля, где немцы составляют целую треть населения. Если будет создано особое Чешское королевство, то оно принуждено будет постоянно бороться со своими внутренними немцами, которые никогда не примиряться с чешской политикой. Чехи сами по себе бессильны избавиться от немцев. Если же Чехия войдет в состав России, то российская государственная власть сможет выселить из Чехии немцев в силу того соображения, что чешская земля явится окраиной России.

6) Включение Чехии в состав России диктуется также и общими политическими соображениями. Так как немецкие провинции Австрии (Нижняя и Верхняя Австрия и Зальцбург) отделяют чехов от словенцев и Адриатического моря и в то же время эти провинции не должны быть присоединены к Германии, то самое правильное включить их в состав Чехии. Этим будет достигнуто полное уничтожение Австрии и в корне подорвано стремление Германии к мировладычеству, посредством чудовищного развития милитаризма. Необходимо отметить, что Вена является самым большим чешским городом и даже столица Чехии – Прага по числу чешского населения стоит на втором месте.

Таковы принципиальные и практические основания в пользу включения Чехии на автономных началах в состав России.

Две точки зрения на чешский вопрос должны были рано или поздно получить открытое провозглашение, что и произошло как раз на общеславянской трапезе 24 февраля 1915 года. К докладу Ф.Ф. Аристова о будущей судьбе Чехии явились члены съезда чешских обществ в России (в марте 1915 г. – Е.Ф.), причем председатель съезда И.Ф. Рикси в своей речи сказал:

«Если русский народ будет стремиться к тому, чтобы маленькая Чехия вошла на автономных началах в состав великой России, то все чехи единодушно заявят: «избави нас, Боже, от таких друзей».

В ответ на такую недостойную речь председателя чешского съезда, Вы, глубокоуважаемый Леонид Михайлович, как товарищ председателя общеславянских трапез в Москве, сделали следующее поистине историческое заявление:

“Россия много проливала крови за освобождение различных народностей. Так, благодаря русским жертвам были созданы Греция, Румыния и Болгария, и все они, к великому сожалению, отплатили России самой черствой неблагодарностью. Теперь чешский съезд ждет, чтобы Россия создала чешское королевство. Однако необходимо спросить чехов, ради чего русский народ должен проливать потоки своей крови. Если Чехия войдет в состав России, то есть смысл ради этого приносить огромные жертвы. Но чехи предлагают русским весьма странный принцип: ‘освободи и уходи’. Разве великая Россия, будучи в состоянии освобождать народы, не сможет ими также и управлять. Нет, такая постановка вопроса, какую предлагают чехи, глубоко оскорбительна для русского национального достоинства. Если чехи ждут от русского народа своего освобождения, то пусть войдут в состав России. Второй Болгарии создавать не будем и ради чешской затеи не прольем ни одной капли драгоценной русской крови”.

Своим выступлением против чешских притязаний, Вы, глубокоуважаемый Леонид Михайлович, блестяще защитили русское достоинство и в то же время оказали мощную поддержку многострадальному словацкому народу. На съезде чешских обществ, чехи в своих резолюциях уже присоединили к будущему чешскому королевству и 3-х миллионный словацкий народ. Однако, кто им дал право на такое решение. Словаки, хотя и прислали на съезд двух представителей, но исключительно с целью обсуждения различных экономических и организационных вопросов. Вопрос же о будущей судьбе Чехии даже не стоял на повестке работы съезда и проводился чисто явочным порядком в виде телеграмм и резолюций.

Вся история словаков свидетельствует о том, что они всегда надеялись только на великую славянскую Россию.

Словацкий народ ждет наступления того святого момента, когда сможет, наконец, воскликнуть: «Слава Богу, мы уже не рабы монгольской Венгрии, а свободные граждане славянской России».

В знак самой искренней благодарности, просим принять Вас, глубокоуважаемый Леонид Михайлович, настоящий адрес. Пусть он напоминает Вам о Вашем историческом выступлении 24 февраля 1915 года и еще раз подчеркнет, что московские славянофилы против создания новых славянских государств, которые будут дробить только силы славянства. Пора открыто провозгласить, что удельная система в славянской жизни также недопустима, как принесла вред в свое время и в русской истории.

Дай Бог, чтобы сбылись, наконец, надежды великих славянских мыслителей, и все славянство объединилось в одну великую Всеславянскую Империю под главенством России»[256].

Подчеркнем, что в самом руководстве Общества Л. Штура, особенно в вопросе о будущем присоединении Словакии к России, не было единства взглядов. А уже к осени 1915 г. среди его членов, видимо, появились оппозиционные настроения, поскольку в цитированном выше письме В. Монастырев писал: «Мне была неприятна та кампания, которую подняли словаки против Ф.Ф. Аристова»[257]. К осени 1916 г. можно говорить об оформлении в Обществе течения, к которому принадлежала также часть из названных выше словацких деятелей из пленных (на чью лояльность так рассчитывало руководство). Это течение выступало за воплощение дуалистического устройства будущего чешско-словацкого государства при гарантии словацкой идентичности. Переориентация членов Общества в поддержку этой концепции (а затем под нажимом Штефаника – в пользу централистского чехословакистского устройства) ускорилась после отъезда председателя Общества Л.М. Савелова, назначенного Холмским губернатором.

Для характеристики обстановки в словацкой колонии приведем в этой связи отрывок из письма М. Штефаника Бенешу и Масарику (получено ими в октябре 1916 г.): «Словаки в Москве дыбачатся и тому виной во многом Кошик (представитель Словацкой Лиги Америки. – Е.Ф.). Он не плохой, но непостоянный. Все время говорит об “организации словаков” в России, хотя и признает необходимость чешско-словацкого единства»[258].

Таким образом, все эти сложные сюжеты требуют, безусловно, дополнительных раздумий и углубленного подхода с привлечением новых, неизвестных ранее исследователям источников.

В целом же можно утверждать, что Общество Л. Штура внесло значительный позитивный вклад в активизацию и упрочение всего словацкого национального движения в годы Первой мировой войны. И в этом отношении нельзя не согласиться с мнением, когда-то высказанным М. Госиоровским. Он одним из первых смело выступил за пересмотр сложившихся определений деятельности Словацко-русского общества, поскольку эти дефиниции были слишком жесткими[259].

Из ряда источников следует, что с самого начала деятельности Словацко-русского общества Л. Штура в России у него установились тесные контакты со Словацкой лигой в Америке. Это не было случайностью, поскольку члены Общества Л. Штура придавали большое значение самой многочисленной заграничной колонии словаков. Так в комментариях к своему упомянутому ранее переводу «Меморандума Словацкой Лиги в Америке» В. Монастырев подчеркивал: «С полным правом можно сказать, что американские словаки являются истинными выразителями чувств и желаний подъяремных словаков Венгрии. Вот почему меморандум Словацкой Лиги мог быть подписан составом редакций 23 периодических словацких изданий в Америке и 20 общественными словацкими организациями. Замечательна глубоко оправдываемая обстоятельствами осторожность Меморандума Лиги по вопросу о политическом строе освобождаемой Словации, по вопросу о том, кому она должна принадлежать. Меморандум об этом не говорит ни слова»[260].

В 1915–1917 гг. многие деятели движения за «всеславянское единение» придавали существенное значение «славянскому фактору» в Америке. Об этом свидетельствует, в частности, переписка активного борца за славянскую взаимность, члена Правления Русско-хорватского общества памяти Крижанича Крунислава Геруца, заведовавшего ранее русско-славянским книжным складом в Петербурге, близкого к Обществу Л. Штура человека. Он писал камергеру Л.М. Савелову 5 июня 1916 г.: «Теперь мы завязываем сношения с Америкой и желали бы провозгласить и привести к осуществлению принцип, что Америка должна и может успешно торговать с Россией только через посредство своих американских славян.

Вообще нам нужно объединить славян раньше всего на американской почве, затем как можно теснее связать американских славян с Россией (выделено мною. – Е.Ф.). Сейчас громадная опасность в том, что Англия может в свои руки забрать руководство всеми славянскими ветвями, кроме, конечно, России»[261]. В этом документе также отражены подходы в поисках деятелями всеславянского движения путей создания особого органа, который бы ведал всеми славянскими делами. Эти усилия, как становится очевидным из ряда обнаруженных материалов, как бы предшествовали созданию затем особого отдела по славянским делам при МИД России и Народного чехословацкого совета с Дюрихом во главе к концу 1916 – началу 1917 г.

В том же письме К. Геруц сообщал Л.М. Савелову: «Я говорил подробно о славянском вопросе с А.В. Кривошеиным[262] и убедился, что и он вполне сознает все решающее значение этого вопроса для будущих судеб России и готов принять в нем самое деятельное участие. Он будет в течение лета в Москве и уведомит А.Д. Самарина[263]; чтобы он к его приезду созвал небольшой кружок деятелей на совещание. Задача совещания была бы распределить роли между разными славянскими организациями и частными более видными деятелями (выделено мною. – Е.Ф.) и внести некоторую согласованность в нашем действии. Совещание это должно быть не официальным, и не гласным, но для участников обязательным. Главное меня радует, что Александр Васильевич согласился с положением, что необходимо создать особый вневедомственный официальный орган для заведывания славянскими вопросами (выделено мною. – Е.Ф.) – по примеру человеколюбивого общества и др. – состоящий под личным покровительством Государя Императора. Он готов в удобный час доложить государю… Относительно участников нашего совещания я говорил, что кроме А.Д. Самарина должны еще обязательно принять участие Вы, Леонид Михайлович, Ф.И. Тютчев, И.Н. Гучков, С.О. Коничек, М.И. Гарапич и еще 5–6 лиц, которых наметите Вы с Александром Дмитриевичем. Я со своей стороны предложил бы: А.С. Дзюбенко, словенца ЛФ. Туму и А.Ю. Геровского. Когда я приеду, об этом поговорим более обстоятельно»[264].

Другое письмо К. Геруца председателю Общества Штура Л.М. Савелову, касавшееся также славянских и американского сюжетов, датировано 1 сентября 1916 г. Геруц писал: «Поздравляю Вас, Леонид Михайлович, с назначением холмским губернатором. Жалею, что Москва потеряет очень важного славянского деятеля, но утешаюсь тем, что окажется на том месте Славянского небосклона светлая точка, где до сих пор кромешная темнота.

В Сибири до сих пор не было славянского самосознания, и, если Вы, Леонид Михайлович, дерзнете в тех далеких равнинах зажечь славянский луч, то Ваше оставление Москвы и московских славян не будет столь чувствительно»[265]. Далее в письме Геруц изложил программу в отношении славянских дел: «Я, грешный, осмеливаюсь просить Вас о следующем: 1) старайтесь в местных школах, в особенности средних, возбудить интерес к «славянознанию» (выделено мною. – Е.Ф.), разыщите педагогов с славянофильской закваской (не “окраской”, которая смывается) и пусть устроят “Кружок памяти Коменского”. Если мы ославяним среднюю школу, то утвердим фундамент будущей великой России, что значит “великой Славии” 2) старайтесь устроить славянский Колонизационный Комитет, главная цель которого будет привлекать из Америки славянский труд и капитал (выделено мною. – Е.Ф.). Как временный отдел этого Комитета должен бы существовать стол, ведающий дела военнопленных славян, проживающих и желающих остаться навсегда в Вашей губернии. Таких очень много, у меня есть от многих прошения о принятии в русское подданство более году, но некому было направить эти прошения. Быть может, Вы мне разрешите направить их к Вам, конечно, когда “устоличитесь”. Все мы славяне, которые Вас имеем счастье знать, от души рады Вашему новому назначению. Да храни Вас денница Господня на славу славянства»[266].

Из приведенного письма видно, что со всей остротой, особенно с середины 1916 г., вставал вопрос о судьбах военнопленных славян в России. Стоит также подчеркнуть, что наблюдалась явная беспомощность деятелей всеславянского единения в отношении военнопленных (об этом свидетельствуют другие источники официального характера) и очевидная «безадресность» их стремлений оказать пленным реальную помощь.

Не случайно вопрос о пленных регулярно ставился на повестку дня в работе славянских обществ в России. С особой остротой эта проблема поднималась в «Записке об отношении славянских народов», машинописный текст которой обнаружен в фонде Л.М. Савелова в Москве. Ни автора, ни точной даты этого документа пока установить не удалось, хотя скорее всего его следует датировать 1916 г. В записке подчеркивалось, что «из всех внутренних славянских вопросов самый жгучий, самый роковой – это в настоящее время вопрос о пленных славянах, томящихся ныне в России. За 1,5 года мы не уяснили себе: ни почему оказалось так много пленных славян, ни каким образом следует использовать пребывание в пределах России миллиона лучшей славянской молодежи для роста общеславянского самосознания (выделено мною. – Е.Ф.), т. е. нашего самого жизненного интереса. Мы успели только своим беззаботным, преступным отношением довести до того, что большинство славян из врожденных русофилов стали убежденными врагами русской государственности, что, конечно, сулит России в будущем неисчислимые исторические затруднения (выделено мною. – Е.Ф.)»[267].

Далее содержался вывод, что «единственный выход из создавшегося положения это было бы незамедлительное образование особого ведомственного, под личным покровительством государя состоящего, органа для самостоятельного заведывания пленными славянами. Все сотрудники этого органа должны быть не только идейные поклонники общеславянской исторической кооперации, но что еще более важно, хорошо осведомлены в отдельных славянских вопросах с политической, экономической и культурно-нравственной стороны»[268].

Автор записки считал, что задача «создания соединенных славянских штатов исторически необходима и неотложна. Современная война не раскрыла еще этой истины перед огромным большинством интеллигенции отдельных славянских ветвей, и трагедия наша заключается, совершенно независимо от исхода борьбы, в том, что война не дает и даст не подъем общеславянского самосознания, а упадок его» (выделено мною. – Е.Ф.)[269]. Источниковедческий анализ приводит к выводу, что этот документ принадлежит также перу К. Геруца.

Если не принимать всерьез абсолютно утопические планы создания Соединенных славянских штатов, этот документ в очередной раз свидетельствует в пользу того, что среди славянской интеллигенции и военнопленных, в отличие от «русских» славян – давних колонистов, уже в 1916 г. брала верх линия на создание независимых славянских государств. Задача же последовательной славянизации самосознания не представлялась тогда столь неотложной.

Напомним в этой связи высказывание словацкого (точнее, чехо-словацкого) деятеля национального движения, редактора петроградского «Чехословака» Богдана Павлу: «Я не собираюсь сладкими речами вовлекать наших людей в славянские объятья, пусть учатся видеть и лицевую сторону, и изнанку. Наша славянская идея должна свыкнуться с чем угодно»[270].

Но идейно-политическая борьба за пересмотр программы «всеславянского единения» была впереди. Не без нажима М. Штефаника шла борьба за программу в духе Масарика и в Словацко-русском обществе памяти Л. Штура и в словацкой колонии в целом[271].

Чешский и словацкий, как и другие славянские, вопросы, несмотря на все усилия ведущих деятелей славянского единения (не говоря уже об откровенных панславистах – о различиях между ними необходимо помнить при анализе движения за всеславянское единство) рассматривать их как внутреннее дело России, к 1917 г. получили международный резонанс при мощной поддержке либерального течения в чешском и словацком национальном движении в России во главе с Богданом Павлу (еще до приезда Т.Г Масарика).

Как правило, ранее в историографии (особенно в 1950-1980-х гг. – период однобокости и «стерильного» подхода к проблематике чешско-словацких взаимоотношений, словацкого вопроса и «всеславянского единства») превалировали крайне политизированные негативные оценки Общества Штура. Осветить полнее и непредвзято данный вопрос позволит лишь основательное расширение архивной источниковой базы. Но проанализированные ранее неизвестные материалы из фонда председателя Общества памяти Штура Л.М. Савелова уже позволяют говорить о существенном вкладе общества как в развитие идеи славянской взаимности, так и в углубление русско-словацких отношений, взаимного сближения и познания этих двух народов в условиях Первой мировой войны. Вслед за самой многочисленной американской колонией словаков уже в первые военные годы наблюдается заметная активизация словацкой колонии в России за счет вовлечения в общество не только «русских», сросшихся духовно с новой средой словаков, но и национально-сознательной словацкой интеллигенции из рядов освобождаемых военнопленных. Особую струю в Обществе памяти Штура составляли основательно подготовленные в научном плане русские слависты (почетным членом его являлся, например, профессор В.А. Францев) и словакисты, принадлежавшие к новому поколению. Это Общество в России – важная веха на пути к достижению зарубежными словаками своей национальной идентичности в решающий момент национальноосвободительной борьбы. Зрелый этап деятельности общества, пришедшийся на рубеж 1916–1917 гг., протекал в русле борьбы за чешско-словацкое единство в заграничном национальном движении и восприятие масариковской программы создания общего чешско-словацкого независимого государства.

Постепенно Общество стало координационным центром словацкой диаспоры в России.

III.5 Мифология независимого чехо-словацкого государства в рукописных журналах

Несколько архивных дел в ОПИ ГИМ относятся к истории чешско-словацкого корпуса в России, а отдельное дело называется «Рукописные литературные журналы чешско-словацкого корпуса в России» (изданные в полевых условиях).

Среди обнаруженных удивительных по своей красочности рукописных номеров особенно выделяется культурно-просветительский литературно-художественный журнал «Таборит», «отстаивавший интересы чешского воина». Начало издания журнала относится к 1916 г. Нами обнаружен один номер за 1916 год (№ 11) и одиннадцать номеров за 1917 г.[272]

Кроме «Таборита» архивное дело содержит также журнал «Otčina» (Родина) – издание 1-й роты Третьего полка имени Яна Жижки. Можно лишь сожалеть, что здесь сохранился лишь один номер названного журнала, а именно № 2, второго года издания, от 15 мая 1917 г.

Были обнаружены также: один номер журнала «Palcat» (Булава), № 4 от 5 марта 1917 г.; два номера «Koště» (Метла), год издания первый, № 1 и № 8 (издание 1-й гуситской роты); один номер «Triskin», год издания первый, № 3 от 15 апреля 1917 г.; один номер «Echo» от 16 апреля 1917 г.

Разумеется, такого рода журналы чешских легионеров, привезенные из России, можно встретить и в пражских архивах. Упоминание о них можно найти также и в легионерской литературе межвоенного периода. Но это нисколько не умаляет исторического, художественного и литературного значения упомянутой московской находки. Уместно привести высказывание известного чешского писателя Ярослава Гашека, находившегося в те годы в России, в одной из российских чешских газет в начале 1917 г.: «Как можно было обойтись без органа? Наряду с «Таборитом», добрая молва о котором проникла даже в русскую печать и который вылился в своеобразный полковой журнал, наряду с «Palcat» (Булава) издается также другой орган – образовательный, полуюмористический-полусатирический, полусерьезный – «Искра»… Однажды наступит время, и в тиши, на Родине будет необходимо собрать все эти журналы, написанные нашими воинами на фронте и достойным образом включить их в историю чешской печати, ибо познать историю подобных журналов означает то же, что и познать силу духа чешского воина в период чешской революции».

В легионерских изданиях встречается упоминание и таких журналов, как «Чешский революционер» («Český revolucionář»), «Веселый разведчик» («Veselý rozvedčik»), или с таким поэтическим названием, как «Ячменёк» («Ječmínek»), и других. Следует сказать, что еще в 1917 г. на территории европейской части России в рядах чешских легионеров была создана своего рода архивная собирательская комиссия литературно-художественного и статистического плана, сокращенно названная по-чешски Umlist. Ее задачи предусматривали сосредоточение любых материалов, касавшихся истории чешской эпопеи в России, направленной на создание независимого чешско-словацкого государства в Центральной Европе. В эту комиссию входили, к примеру, такие известные литераторы, как чехи Жейглиц, А. Гейдук, словак Й. Грегор-Тайовский и др., а также бывшие выпускники Высшего художественно-промышленного училища в Праге – художники, графики, скульпторы и т. д.[273] Вместе с чехо-словацкими воинами все собранное в годы Первой мировой войны к 1920 г. вернулось через Сибирь и Дальний Восток в Прагу.

Перечисленные выше великолепно иллюстрированные рукописные литературные журналы на чешском языке из фондов ГИМ попали в «Дело Мамонтова» не случайно. Именно с этим деятелем русской армии и чехо-словацкого корпуса в России был связан подъем творческой активности чешских легионеров. Стоит сказать более подробно о русском полковнике Николае Петровиче Мамонтове. Он – выпускник петроградской военной Академии Востока, участвовал в русско-японской войне в Манчжурии, после мобилизации работал военным корреспондентом журнала «Военный мир», затем состоял в московской газете «Утро России», изъездил практически все страны Ближнего Востока и Балканы в период Балканских войн. Еще до начала Первой мировой войны он сформировался не только как талантливый военкор, но и как писатель. Н.П. Мамонтов – автор двух книг по истории славянских стран. Результатом длительного пребывания при дворе черногорского короля стала «Книга о Черногории»[274], затем последовала книга о Болгарии[275]. В начале Первой мировой войны Н.П. Мамонтов служил сначала командиром роты, был награжден орденом «Св. Владимира» 4-й степени и Георгиевской саблей, а также орденом «Св. Георгия». В чешско-словацкую часть в составе русской армии он был направлен в октябре 1916 г. И здесь он проявил свой талант. Быстро усвоил азы чешского языка и вскоре даже отдавал на нем команды. Изучил с большим интересом основы чешской истории. Мамонтов проявил себя великолепным организатором культурно-просветительной работы в чешской военной среде. Ведь именно при нем раскрылся талант чешских добровольцев из военнопленных, существенно пополнивших в этот период чешско-словацкое войско: в 1916 г. стал издаваться, например, самый заметный рукописный литературный журнал «Taborita».

В скором времени благодаря Мамонтову были даже установлены связи с чешскими добровольцами во Франции и с их литературным органом «Bulletin Mensuel».

Активизация набора добровольцев из военнопленных чешских относится именно к этому времени, хотя затем она была несколько приостановлена и оживилась лишь с приходом к власти Временного правительства. Среди руководства чешско-словацким движением сопротивления за границей, особенно после высадки в мае 1916 г. в Марселе русской бригады во главе с генералом Н.А. Лохвицким, крепнет идея набора добровольцев из среды чешских военнопленных в России и последующей их переброски во Францию. Однако, как показала практика, осуществление этой затеи оказалось весьма проблематичным.

Важно осознать, что с приходом талантливой чешской интеллигенции из лагерей для военнопленных в чешско-словацкое войско стало возможным издание своего литературного органа на родном языке с целью пропаганды идеи национального освобождения и создания независимого чешско-словацкого государства. Среди бывших военнопленных были талантливые выпускники чешских и австрийских высших учебных заведений, например упомянутого Высшего художественно-промышленного училища, Художественной академии, Карлова университета и т. д. Общаясь с недавними учениками известного философа и социолога, профессора Карлова университета Т.Г. Масарика, ныне возглавлявшего парижский Чешско-Словацкий Национальный Совет, Н.П. Мамонтов также быстро воспринял благоговейное отношение к его фигуре. В этой связи важно отметить, что если в чешско-словацком землячестве в России усвоение национально-освободительной программы Т.Г. Масарика приходится на канун и период Февральской революции, то на страницах журнала, издаваемого под редакцией Н.П. Мамонтова, это произошло несколько ранее, еще на рубеже 1916–1917 гг.

Молодой офицер заслужил безграничное доверие со стороны чешских воинов и стал настоящей душой Третьего полка имени Яна Жижки из Троцнова, которым он командовал. Многие из обнаруженных новых материалов свидетельствуют о том, что Н.П. Мамонтов не на страх, а на совесть служил делу чешско-словацкого национального освобождения и его вклад в дело организации чешско-словацкого войска в России и национальное движение чехов и словаков в целом не случайно оценивается, и прежде всего в легионерской литературе, весьма высоко. Он был человеком весьма одаренным, образованным и, по свидетельству тех же легионеров, придерживался демократических взглядов и поведения, чем сильно выделялся из среды офицерства царской армии.

Благодаря своим сохранившимся связям в российской прессе, прежде всего в московском издании «Утро России», и поддержке со стороны московского землячества «русских» чехов Н.П. Мамонтов добился огромной популярности среди русской и чешской общественности и всемерно способствовал популяризации чешской акции за национальное освобождение от австрийской власти. Уже тогда был оценен по заслугам и журнал «Таборит». С легкой руки Мамонтова чешские легионеры в те времена в массовом порядке переходили (не исключаем и прагматических побуждений незадолго до этого подневольных людей) в православную веру, превращая ее в опору противостояния Австрии и считая ее самой близкой чешскому духу.

Роль Н.П. Мамонтова в идейной и организационной поддержке издания чешскими добровольцами рукописных журналов на родном языке очень значительна.

При работе в военном московском архиве (РГВА) был обнаружен весьма оригинальный документ, а именно письмо полковника Н.П. Мамонтова на чешском языке главному редактору парижского чешского издания «Samostatnost». По ошибке в архивном фонде адресатом указан соратник Т.Г. Масарика Эдвард Бенеш. Письмо гласило: «Уважаемый господин редактор, благодарю Вас от имени полка Яна Жижки из Троцнова за благосклонно опубликованное наше письмо в номере 8 издания Samostatnost. Благодарю за Вашу поддержку. Мы все ожидаем приезда в Россию… профессора Масарика, художественно выполненный портрет которого украшает наше офицерское помещение. Мы надеемся, что диктатор (так именовался в выше упомянутом «Провозглашении» Т.Г. Масарик, что было свойственно тому времени. – Е.Ф.) нами провозглашенной Чешско-Словацкой республики приедет к нам в полк Жижки, и это будет для нас всех самой большой радостью. Полковник Мамонтов. 10-IV-1917. В действующей армии»[276].

В ГИМ выявлен документ от 31 марта 1917 г. за подписью полномочного представителя Чешско-Словацкого Национального совета (филиал в России) Б. Чермака, в котором Н.П. Мамонтову сообщалось от имени Т.Г. Масарика, что он «всем вам, чешско-словацкому войску на фронте шлет свою благодарность за особое доверие, с которым его провозгласили диктатором»[277].

Необходимо оттенить особо значение «Провозглашения» в деле общей перегруппировки национальных сил чехов и словаков в России в поддержку Т.Г. Масарика как руководителя парижского Чешско-Словацкого Национального совета и, как результат, восприятия после Февральской революции освободительной программы Т.Г. Масарика. В итоге длительная борьба в России под лозунгом «Масарик или Дюрих» завершилась окончательной победой первого и открывала ему путь в Россию. О повороте в деле дальнейшего массового пополнения чешско-словацкого войска можно говорить лишь по приезде Т.Г. Масарика в Россию, где он пробыл без малого целый год в горниле российских революций, и, что примечательно, после знаменитой битвы у Зборова, где чешские и словацкие воины проявили себя должным образом. С лучшей стороны показал себя в этой битве и полковник Н.П. Мамонтов. Ныне практически никому не известно, что сразу же после битвы у Зборова Т.Г. Масарик направил Н.П. Мамонтову следующую поздравительную телеграмму, сохранившуюся в Хронике 3-го полка Яна Жижки: «Наши войска под Вашим непосредственным руководством прославились на поле чести вместе с русскими войсками. Мы счастливы высказать Вам сердечное спасибо и благодарность. Мы убеждены, что наши воины и офицеры в тесном единстве с Вами, искренне любимым командиром, и впредь будут идти от победы к победе».

Нужно сказать, что в чешских энциклопедиях межвоенного периода (т. е. при президенте Т.Г. Масарике) личность Н.П. Мамонтова тоже оценивалась высоко[278]. Он характеризовался как один из самых популярных офицеров чешско-словацкого войска в России. Заметим, что в издание 1929 г.[279]вкралась ошибка: в заметке о Мамонтове значилось, что тот был уволен со службы из чешско-словацкого войска в марте 1917 г., в то время как на самом деле офицер Мамонтов был уволен из рядов этого войска в декабре 1917 г. Исторический момент был весьма критический, и стоит пояснить, из-за каких же «прегрешений» прервалась карьера талантливого русского офицера и он с семьей остался в нужде без содержания. О его дальнейшей жизни при большевиках не стоит строить иллюзий.

Итак, почему же все-таки появилось так называемое «Дело Мамонтова», которое было найдено в ОПИ ГИМ. Оно возникло по инициативе руководства чешско-словацкого войска в период противостояния верных военной присяге сил и большевиков в Киеве. Трудно установить ныне, в чем состояла непосредственно роль Н.П. Мамонтова и по его ли инициативе часть чешско-словацкого войска в то время, а точнее 11–12 ноября 1917 г., была втянута, несмотря на жесткие указания руководителей, выполнявших линию Т.Г. Масарика, о строгом невмешательстве во внутреннюю борьбу в России, в конфликт на стороне легитимных сил против большевиков. Вскоре и закончилась карьера полковника Н.П. Мамонтова в тогда уже автономном чешско-словацком войске, хотя он и достиг к тому времени больших успехов по службе. Известно, что в октябре 1917 г. было, наконец, разрешено формирование Чешского корпуса и командующим 1-й дивизией тогда становится Н.П. Мамонтов, а в предшествующий период он уже командовал бригадой и организационно способствовал созданию названной дивизии.

Н.П. Мамонтов сопровождал, как правило, Т.Г Масарика, председателя парижского Чешско-Словацкого Национального Совета, во время его инспекции чешско-словацких формирований после приезда того в Россию. Так что портреты Мамонтова без труда можно найти в самых известных легионерских и вообще промасариковских изданиях.

Однако стоит перейти непосредственно к характеристике уже упомянутых литературных шедевров чешских легионеров и прежде всего журнала «Таборит», издававшегося при его поддержке.

Журнал «Таборит», написанный, как и другие журналы от руки, каллиграфическим почерком на чешском языке, по объему занимал, как правило, шесть страниц (т. е. три двойных листа) линованной бумаги. На обложке каждого номера под названием стояла надпись: «Литературнопросветительский и юмористический еженедельник 3-го полка Яна Жижки из Троцнова». Ответственным редактором первых номеров значился Илья Куна. В конце номера стояла круглая печать чешско-словацкого полка Яна Жижки.

Стержневыми темами являлись достижение национальной свободы, актуализация чешских, а затем и словацких национальных символов, воспевание Праги, национальных ценностей, известных представителей чешского народа, деятелей гуситского движения. Это сказывалось уже в блестящем оформлении – в технике акварели – многих титульных листов «Таборита» и «Отчины». Так, например, национальная символика занимала основную часть обложки № 7 за 1917 г. Наряду с гербами земель Чешской короны (Чехия, Моравия, Силезия) вверху красовался словацкий герб, прототип современного герба Словацкой республики. Нижняя часть обложки была занята стихотворением на тему национального возрождения чешского поэта Шауера.

Наиболее часто в оформлении титульных листов возникали образы «Чехии и Праги – Земли обетованной». В художественном отношении больше всего повезло Праге. На обложке одного из номером журнала «Таборит» возвышалась женская фигура во весь рост, символ Чехии, с гуситским калихом (чашей) в руке, на фоне горделивых романских и готических построек Пражского Града.

Журнал «Отчина» (№ 2, 1917 г.) тоже развивал пражскую тематику. Искусному графику, имя которого ныне, к сожалению, установить затруднительно, принадлежала великолепная панорама стобашенной Праги.

В другом номере журнала «Таборит» (№ 3) на титульном листе представал во весь рост символизировавший непоколебимость чешского духа Ян Гус, изображенный на фоне пражской ратуши. В этом номере, как на обложке, так и на особой акварельной вкладке, развивалась тема возведения памятника Яну Гусу на Староместской площади и отражения гуситской тематики в творчестве прославившего чехов на Западе, и прежде всего в Париже, знаменитого деятеля культуры, мораванина родом, Альфонса Мухи.

Моравии был посвящен лишь один титульный лист (№ 6 за 1917 г.), на котором красовалась моравская пара в нарядных национальных костюмах. Словацкая символика на обложках не была отражена, хотя словацкому вопросу тоже уделялось внимание. В № 7 за 1917 г. например, констатировалось, что стремление к национальной независимости базируется на неразрывном взаимотяготении двух братских народов – чешского и словацкого. В том же номере в небольшой редакционной заметке подчеркивалась необходимость создания свободного, сильного, независимого Чешско-Словацкого государства, которое было бы связано с Россией тесными узами «славянского родства». В языковом отношении журнал, как уже говорилось, был сугубо чешским. Словацкие сюжеты в целом не нашли развернутого освещения, видимо, в силу целого ряда причин. Известно, что в то время продолжалась упорная борьба за окончательное включение словацкого компонента в программу общенациональной освободительной борьбы. Это касалось также вербовки словацких добровольцев в чешско-словацкий корпус, которая проходила не всегда гладко. На страницах фундаментального чешского легионерского издания 20-х гг. можно встретить даже мысль о том, что «в чешско-словацком войске больше словацких песен, чем словацких воинов, но необходимо набраться терпения и в скором времени положение изменится»[280].

Особый номер журнала «Таборит» (№ 4, 1917 г.) целиком был посвящен братской солидарности с борющимся сербским народом. Все поле обложки было занято изображением Матери-Сербии с национальным знаменем в руке, а под названием журнала значилась надпись на чешском языке: «Чести, славе и страданию братского сербского народа посвящается этот номер». В номере были представлены сербский эпос, сербские напевы, впечатления чешских воинов-очевидцев от знакомства с Сербией.

В других номерах в акварельных иллюстрациях обложек отражена отвлеченная тематика, в модном тогда стиле – сецессии. Можно подчеркнуть в связи с этим, что журналы явились ярчайшим проявлением как чешской сецессии, так и чешской художественной культуры вообще. Талант чешских живописцев из рядов добровольцев бесспорен, и им можно восхищаться и ныне, несмотря на то что некоторые акварели уже поблекли.

На страницах журнала «Таборит» чешские добровольцы – борцы за национальную свободу представали своеобразными современными «бланицкими рыцарями». Казалось, что они вот-вот вернутся в матушку Прагу и избавят народ от неволи. И когда с оружием в руках отвоюют историческую Родину, дойдут до Праги, то на Староместской площади перед памятником Гусу, воздавая честь великому магистру, они склонят свое знамя, украшенное калихом, и это будет означать конец австрийского владычества. Эта мысль красной нитью проходила во всех материалах журналов. Легенду о бланицких рыцарях в данной работе нет нужды разъяснять.

Значительное место в журнале отводилось изложению ключевых периодов национальной истории. В основном гуситскому прошлому, воспетому в национальной мифологии, не говоря уже о трудах Т.Г. Масарика. Магистру Яну Гусу была посвящена статья Вадима Шепса, в которой он подробно останавливается и на сооружении памятника великому чеху в Праге на собранные народные средства. Автор освещает подробности конкурса на проект памятника, который выиграл скульптор Шалоун. Именно его проект наилучшим образом соответствовал чувствам и взглядам чешского народа того времени. Тогда же было принято решение разместить памятник на Староместской площади. Открытие было приурочено к 500-летию кончины Яна Гуса и пришлось на 1915 г. Война не позволила чехам широко отметить это событие. Власти опасались волнений среди собравшегося вокруг памятника народа. Были разрешены только скромные торжества, и лишь огромное количество возложенных венков безмолвно свидетельствовало о силе протеста и большом уважении к Гусу.

Подробное описание этого памятника Яну Гусу, силуэт которого, как уже говорилось, украшал один из номеров журнала, имело в условиях России особое значение.

Магистр Ян Гус, а также Ян Амос Коменский представали перед читателями «самыми большими великанами и гордостью чешского народа». Чешские добровольцы считали себя потомками Гуса. «Прочная вера в нашу силу, самоотверженность в деле осуществления наших национальных идеалов и любви к Родине, перед которой стоит в настоящее время единственная цель – завоевание государственной независимости даже ценой крови. И проблески победы близки…», подчеркивалось в № 3 за 1917 г.

Достаточно места отводилось и более раннему периоду чешской истории. Например, заметка Ильи Антоновича была посвящена приходу славянских племен в Центральную Европу, расселению там чехов, лехов и т. д. Давались, например, сведения о легендарной горе Ржип, о Кроке и его дочерях, о Либуше, Пршемысле из Стадиц – основателе рода Пршемысловичей.

Нельзя не сказать и о популяризации национальной кухни, хотя в военные времена о ней можно было только мечтать. Особенно нас поразил небольшой рассказ Владимира Грбача о кнедликах со сливами как «гвозде» чешской кухни. В нем был описан реальный случай военного времени, когда добровольцы весьма находчиво справились с дефицитом продуктов. Любимое национальное блюдо чехов – кнедлики со сливами все же состряпали, заменив сливы кусочками свеклы.

Из чешской литературы наиболее весомо было представлено творчество Карела Гавличека-Боровского (отметим, например, его «Чешскую голову», «Evangelium sophisticum», эпиграммы), затем – Ярослава Врхлицкого. Но самым популярным среди чешских добровольцев был Петр Безруч. Его знаменитый рефрен в стихах о Кийове (Kyjov na Moravě) не оставлял равнодушным никого:

Vy, ztepilí šuhaji v čižmach vy ej, děvčata v suknici rudé — Vždy veselo bývalo v Kyjově Vždy veselo v Kyjově bude. Эй вы, статны молодцы в сапогах, Эй вы, девчата в платьях красных, Всегда весело было в Кийове, И всегда весело в Кийове будет.

В № 9 за 1917 г. было помещено стихотворение Петра Безруча «У Тешина» («Před Těšínem»)[281] по соседству с рисунками, посвященными Моравии:

Sedemdesat tisíc je nás Před Těšínem, před Těšínem Sto tisíc nás poněmčili Sto tisíc nás popolštili… Aťse spijem rudým vínem před Těšínem, před Těšínem Семьдесят тысяч нас У Тешина, у Тешина, Сто тысяч нас онемечили, Сто тысяч нас ополячили, Пусть упьюсь я красным вином У Тешина, у Тешина…

На страницах журнала были представлены три стихотворения чешского поэта-самородка, воина полка Яна Жижки, публиковавшегося под псевдонимом Лоуняк (т. е. родом из г. Лоуны на севере Чехии. – Е.Ф.). Нам удалось установить, что это был литературный псевдоним известного позже легионерского деятеля Ярослава Штромбаха. В основном в стихотворениях была славянская и гуситская проблематика. Ту же проблематику развивал чешский поэт Ярослав Шауер. Из русских поэтов предпочтение отдавалось Жуковскому.

Редко, но встречались случаи изъятия части материалов цензурой, что было, видимо, не удивительно в условиях военного времени. Так в № 8 от 19 февраля 1917 г., появившемся перед Февральской революцией, на месте запрещенного материала стояла пометка на чешском языке: «Zabaveno!» (изъято).

Немаловажной задачей издания являлось утоление духовного голода людей, давно оторванных от своей исторической родины. И с каждым номером читательский интерес к журналу возрастал. Назрел вопрос об увеличении тиража. Ближе к весне 1917 г. в журнале «Таборит» появилось сообщение об изыскании возможности размножать его гектографическим способом. Однако, судя по всему комплекту журнала, хранящегося в «Деле Мамонтова», вплоть до Февральской революции он сохранил свой сугубо рукописный характер.

Теперь перейдем к вопросу об отношении к февральским (мартовским) событиям в России.

Отношение к Февральской революции[282] удалось выявить лишь в двух номерах рукописных изданий. Самый ранний отклик чешских добровольцев на нее появился в «Таборите» (№ 10 за 1917 г.), в статье «Новая жизнь», написанной по горячим следам. Она принадлежала перу Лоуняка. В ней весьма восторженно приветствовалась Февральская революция, и это не случайно, если учесть все «прелести» старого царского режима, пережитые автором и его соотечественниками в русском плену. В статье выражалась уверенность, что «на русской равнине подует новый освежающий ветер, а вместе с тем повеет новой жизнью и в политической жизни войска». Лоуняк был уверен, что новые веяния станут всепроникающими.

Более объемная и содержательная статья на тему февральских событий представлена в рукописном журнале «Отчина» (второй год издания, № 2 от 15 мая 1917 г., орган 1-й роты Третьего полка Яна Жижки). Она называлась «Наша позиция» с подзаголовком «Майское раздумье» и была датирована 1 мая 1917 г. Автором был Ян Травничек. Он подчеркивал, что февральские события укрепили веру в успех чешско-словацкой освободительной акции, набиравшей силу в России в течение трех лет. Травничек сожалел, что в итоге воюющие стороны пришли к вопросу о заключении сепаратного мира России с Германией и Австрией и восклицал: «Что же было бы с нами, чешскими солдатами, в случае его заключения? Что было бы с чешской независимостью?.. Мы жертвовали всем и делали все возможное, чтобы достичь заветной мечты, но через три года оказались почти там же, где были до этого. Наша судьба в течение трех лет была тесно связана с судьбой России. Крах России стал бы и нашей погибелью, свобода же России станет и нашей свободой».

Травничек приветствовал русскую революцию, осознавая при этом, что судьба чехов в России всегда зависела от позиции ее властей. И надо было уметь вести переговоры и с прежним ненавистным правительством. В статье четко и открыто было выражено отношение к канувшему в Лету царскому режиму, к которому легионеры, по мнению автора, всегда относились негативно.

«Даже и в то время, когда строились прожекты по поводу того, что Чешская корона засверкает вскоре на одном из членов династии Романовых… среди нас всегда превалировало стремление к полной независимости Чехии, и мы видели в Чехии республику и только республику, а вовсе не королевство с царем-полубогом. И мы спрашивали себя, мечтая о свободе и республике, – кого же мы сделаем президентом. И каждый раз перед нашим взором всплывала седая голова нашего любимого, дорогого, честного и бескорыстного, нашего нынешнего вождя – нашего Масарика (курсив мой. – Е.Ф). Это было идеалом для каждого прогрессивного чеха, а поскольку наш народ в большинстве своем прогрессивный, то таким образом – для большинства чешского народа», – писал Травничек.

Он констатировал, что русский народ ранее практически не знал чехов или же знал совсем мало. «И если быть искренним, надо признаться в том, что и мы Россию также знали мало. И поближе мы узнали друг друга лишь в период войны».

В статье содержалась критика деятелей Союза чехо-словацких обществ в России и, прежде всего – бывшего депутата австрийского рейхсрата престарелого консерватора Йозефа Дюриха, выражалось намерение развернуть критику последнего в ближайшее время. В публикации с удовлетворением отмечалось, что существующее Временное правительство России сформировано на демократической основе и свобода отныне находится в надежных руках. Вместе с тем выражалась уверенность в том, что русское демократическое правительство будет содействовать свободе чехов.

Отмечая, что в нынешней России тон задает социал-демократия, автор выделял в ней два течения: первое – течение здравого смысла и строгой логики, и второе, выступающее за букву прежней социал-демократической программы. Он предостерегал против второго течения, явно имея в виду радикальное большевистское направление. Лозунг «Долой войну и мир любой ценой» отвергался и расценивался как серьезная угроза свободе не только России и будущей Чехии, но и всех народов.

Ян Травничек в итоге высказал свою приверженность умеренному течению и был уверен в том, что дело чешской свободы в скором времени победит. Предвзятое, по его мнению, отношение главы Временного правительства Керенского к чешскому движению в России Травничек объяснял тем, что тот был не в курсе всех чешских дел из-за недостатка информации. Поэтому Травничек считал, что необходимо безотлагательно «правдиво проинформировать российское правительство» обо всем и раскрыть причины затянувшегося массового набора в чешское войско. В заключение выражалась надежда, что это уже должным образом делается и добровольцы смотрят в будущее уверенно и смело.

Приведем письмо председателя «Чехо-словацкого общества в Одессе» Ф.Ф. Ганека А.Ф. Керенскому от 8 апреля 1917 г.

«Господину министру юстиции… Мне было очень больно читать Ваши слова, обращенные к председателю Правления чешско-словацкого общества г. Вондраку. Вы изволили сказать, что австрийские чехи пользуются конституцией, что они имели возможность сделать революцию и свергнуть правительство, но идти на фронт и изменить своему государству, это, по Вашему убеждению, не рыцарский поступок, которому не можете симпатизировать.

Ил. 3. Обложка рукописного иллюстрированного журнала «Taborita» на чешском языке. 1917 г. (ОПИ ГИМ)

Ил. 4. Обложка рукописного иллюстрированного журнала «Taborita» на чешском языке. 1917 г. (ОПИ ГИМ)

Ил. 5. Обложка рукописного иллюстрированного журнала «Otčna» на чешском языке. Первый год издания, № 2. 1917 г. (ОПИ ГИМ)

…Военнопленные чехи и чешские организации засыпали прошениями русское правительство разрешить пленным работать на заводах для государственной обороны, они умоляли русское правительство мобилизовать всех, до 250 тысяч чехов, и организовать чешскую армию, но русское правительство постоянно и систематически отвергало эти благородные предложения и горячие желания чехов»[283].

Анализ показал, что выявленные в ОПИ ГИМ рукописные журналы чешских добровольцев периода Первой мировой войны ценны не только в источниковедческом аспекте. Они были ярким проявлением исконно чешской культуры за пределами исторической родины. Проанализированные литературные журналы, не только важное свидетельство борьбы чешского (да и словацкого) землячества в России за создание свободного и независимого чешско-словацкого государства, но и одно из лучших проявлений сецессии (secese) в чешской художественной культуре военного времени. Юмористическая часть этих изданий – тема особого исследования.

Просветительская миссия, начатая в России в ряде рукописных журналов, чуть позже была развернута (в полевых условиях!) в целой серии изданий, посвященных чешской и словацкой литературе и культуре.

Глава IV Чешско-словацкие сюжеты после февраля 1917 г.

IV.1 Спецмиссии словака М.Р. Штефаника в России: посланник масарика и Франции

О Штефанике существует значительная литература – и легионерская, и послефевральского периода, и 90-х гг. Личность знаменитого словака с французским гражданством, этого поистине яркого метеорита своего времени, в исследовательском плане и впредь будет вызывать интерес.

На рубеже столетий и позже в России жило и в одно время со Штефаником боролось за свободные словацкие земли немало обычных словаков, как занятых в экономике, так и бывших военнопленных. И тема «Словаки в России» по-прежнему ждет своих исследователей. И это задача не из простых. Ведь до сих пор многие из тех, кто «писал историю» в России, остаются персонально невыявленными, да и численность «русских» словаков как правило в исторической литературе занижалась. Причина такого положения отчасти, видимо, крылась в том, что «количество словаков (в тогдашней России. – Е.Ф.) подлежит очень трудно учету ввиду того, что большинство их говорит на мадьярском языке и много их состоит при мадьярских организациях», как метко подмечает один из архивных документов, относящийся к 1920 г. Этот материал из ГАРФ приведен для того, чтобы осознать: в России Штефаник открыл для себя немалое землячество своих соплеменников-словаков, хотя в официальных кругах те чаще фигурировали как чехи или даже как венгры.

Источниками для данного раздела стали хранящиеся в архивах, и прежде всего в ОПИ ГИМ, материалы. Кроме того – материалы АВПРИ, часть которых, посвященных чешскому и словацкому вопросам и царской дипломатии, в разное время уже была введена в научный оборот[284], а также материалы ГАРФ и РГВА. Отчасти эти источники или вообще были упущены из виду, или были недоступны исследователям до недавнего времени. Да и в целом, казалось бы, достаточно известные исследователям документы, касающиеся словацкого вопроса, (подобно записке об общем положении в Австро-Венгрии в начале Первой мировой войны агента В. Сватковского) во времена идеологической однобокости и «стерильного» подхода к проблематике чешско-словацких взаимоотношений были исчерпаны в исследовательском отношении не до конца. Весьма интересны также архивные материалы, раскрывающие цель приезда М.Р. Штефаника в Россию в 1916–1917 гг. и характеризующие его как весьма решительного политика.

В нынешний период в посттоталитарное время в истории стран Восточной Европы при относительной общедоступности архивных материалов появилась возможность углубления источниковедческого подхода путем сравнения порой идентичных материалов, обнаруживаемых в разных архивах и в разных фондах. Могу в качестве примера привести выявленное мною в ОПИ ГИМ Провозглашение к чехам и словакам в России от 7 марта 1917 г. на чешском языке, принятое чешско-словацким войском в действующей армии и известное ранее лишь по публикациям в прессе. Это исторический документ, в котором впервые провозглашались независимые Чехия и Словачина (!).

Первой в хронологическом отношении запиской, поднимавшей словацкий вопрос, было донесение из Цюриха В. Сватковского, датируемое рубежом 1914–1915 гг.: «Общее политическое положение в Австро-Венгрии. (Славянство, чехи, их настроения и планы. Сообщения Крамаржа, Масарика, Шейнера и др. С приложением карты)».[285]

Среди геополитических планов Масарика по обеспечению с помощью России государственной независимости в указанной записке поднимался и словацкий вопрос. В ней, в частности, говорилось: «Масарик полагает, что Россия при [возможном] занятии южнословацких земель со смешанным словацко-мадьярским населением могла бы немедленно принять меры к насильственному удалению из этих областей всего мадьярского населения или по крайней мере наиболее сильных его элементов… Масарик далек от того, чтобы советовать русским подражать во всем мадьярам. Выселение вредных элементов из стратегически необходимых славянству областей может совершаться менее жестоким способом, но оно нужно для создания определенного status quo в данных областях к моменту заключения мира и передела карты Средней Европы…»[286]

Довольно субъективная картина, данная в этом документе Словакии, выглядела следующим образом в видении Масарика: «Весьма сложен вопрос о том, к кому Россия может обратиться в словацких землях для общения с населением и политической его организации. Эта задача тем труднее, что в словацкой земле нет больших городов и потому отсутствуют сколько-нибудь значительные центры интеллигенции. Убогая сама по себе, словацкая интеллигенция в большей своей части в конец развращена мадьярами и мадьяронством. Крепких людей, на которых можно во всех отношениях положиться, у словаков очень мало. Несколько старых добрых имен имеют значением скорее более символа, чем политической программы, которая у них либо отсутствует, либо совершенно фантастична. Среди более молодых деятелей есть люди, от которых следует предостеречь, ввиду их недавних, не всем в России известных неловких политических опытов. Лица, политическая порядочность которых не подлежит сомнению и которые идут вместе с чехами, это Штефанек, редактор «Словенского Денника» в Будапеште, д-р мед. Шробаръев в Ружомбергъ и адвокат д-р Стодола. Все это представители молодой словацкой интеллигенции…»[287]

Как видим, Масарик выдвигал на первый план те фигуры, которые «идут вместе с чехами», в основном из известной группы деятелей про-масариковской ориентации.

В материалах МИД, относящихся к 1916 г., словацкий вопрос подробнее затрагивался в записке от 19 мая, подготовленной специалистом по этому региону М. Приклонским. Историографией 1920-х гг. (с легкой руки А. Попова)[288] этому документу была дана весьма категоричная, не без достаточных на то оснований, характеристика, акцентирующая прежде всего элемент противопоставления чехам словаков. Говорилось даже о «ярко выраженном античешском характере» этой записки, что является явным преувеличением.

В документе говорилось: «Планы чешской организации в России наглядно проявились со времени перенесения ее в Киев: она стремится всю массу чехов, находящихся в России, подчинить абсолютно и бесконтрольно дискреционной власти Киевского комитета, а через его посредство Лондонскому комитету Масарика, узурпировавшего представительство интересов всей Чехии перед лицом России и даже всего мира. Они хотят снабдить это революционное правительство будущей Чехии – уже организованным на средства России – войском и денежными средствами, которые имеют в виду собрать со всех чехов и словаков, проживающих в России в качестве пленных и переселенцев, не исключая и тех, которые уже приняли русское подданство». Хотя в записке подчеркивалось, что «одной из целей чехов является подчинение всех словаков в России, а в будущем – окончательное поглощение Чехией всего словакского (так в тексте. – Е.Ф.) народа». Это поглощение якобы составляло мечту чехов, не соответствующую чаяниям словаков, в особенности тех, которые живут в Америке (600000 словаков) и имеют и будут иметь огромное политическое значение для словаков, живущих на славянской прародине. А о словацкой интеллигенции в документе говорилось, что та либо «чехизирована», либо привлечена в орбиту чешских вожделений и сочувствует этому поглощению словаков чехами. Деятельность Т.Г. Масарика и его окружения за границей расценивалась как антирусская и антимонархическая[289].

Очевидно, что Россия стремилась отстаивать свои великодержавные интересы и свою линию внутри Антанты. Подчеркнем здесь лишь то, что в записке делался упор на разность менталитетов чехов и словаков, обусловленную разностью исторических судеб и исторического развития, что в полной мере соответствует нынешней общественной мысли Чехии и Словакии.

Из архивных материалов АВПРИ большой интерес представляет записка Особого политотдела МИД, подготовленная в сентябре 1916 г., и практически упущенное исследователями из виду «Добавление к секретной записке по чешско-словацкому вопросу», датируемое, видимо, 20 сентября (или началом октября) 1916 г. В словацкой историографии об этом имеется лишь упоминание в трудах Л. Голотика с констатацией, что Россия превосходила страны Запада в вопросе разработки политического урегулирования чехо-словацкого вопроса в тот период[290].

На основе того же «Добавления к секретной записке…» можно утверждать, что позиция России в отношении чешско-словацкого вопроса и судеб народов карпато-придунайского региона не выглядит однобокопримитивной, как это уже преподносилось, например, историографией (особенно чешской и советской в послеоктябрьский период ее развития). В «Добавлении…» содержались три комбинации решения чешского и словацкого вопроса: 1) оставление Чехии и Словакии в подчинении Австро-Венгерской монархии; 2) присоединение их к России в виде автономного края, с русским наместником во главе; 3) независимое Чехо-

Словацкое государство. В документе подчеркивалось, что в первом случае чешско-словацкий вопрос вернется в сферу вопросов внутренней политической жизни монархии. В документе подчеркивалось, что осуществление второй комбинации относительно чешско-словацких земель вряд ли было выгодно для России, так как возможное присоединение к ней пусть и славянских, но католических по вероисповеданию народностей, испытывающих влияние германской культуры и исторически с русским государственным бытом не связанных, лишь усугубило бы и без того сложные проблемы страны. Это свидетельствовало о достаточно обдуманном подходе России к данному вопросу. Далее говорилось, что больше политическим интересам России соответствовала бы третья комбинация, к чему и сводятся стремления большинства чешских и словацких политических деятелей.

Составители «Записки» главной задачей России в чехо-словацком вопросе считали предотвращение в его развитии всевозможных влияний, не согласующихся как с национальными стремлениями чехов и словаков, так и с интересами России. В отношении заграничного западного центра национально-освободительной борьбы чехов и словаков, возглавляемого Т.Г. Масариком, а также в отношении чешских землячеств в России документ рекомендовал ограничиться принятием таких мер, чтобы им в России не оказывалась правительственная поддержка, которой они доныне частично пользовались.

В то же время Россия не должна противодействовать их политической деятельности, направленной к национальному возрождению Чехии, но деятельность эта должна «протекать параллельно и в единении с направляемыми нами чешско-словацкими организациями, находящимися в России»[291].

Исходя из проведенного анализа и последующих рескриптов, власти ускорили работу по созданию в России автономного процаристского т. н. Народного Совета с Й. Дюрихом во главе. Со второй половины 1916 г., а точнее с октября, усиливается борьба за ориентацию как чешского, так и словацкого национального движения в России. Причем основным в этой борьбе представители демократического течения (во главе с Б. Павлу и Я. Папоушеком и др.) считали магистральную установку на присоединение во что бы то ни стало всей «русской» колонии чехов и словаков (самой многочисленной за границей) к программе парижского Чехословацкого Национального Совета во главе с Т.Г. Масариком[292]. Неимоверные усилия со стороны Масарика, а в России – со стороны словака М.Р. Штефаника и его окружения были направлены на то, чтобы лишить всяких полномочий созданный к концу 1916 г. в России Народный Совет во главе с престарелым консерватором Дюрихом. Именно этот сюжет – борьба Масарика против Дюриха – наиболее ярко, с большой степенью достоверности и глубоко раскрывается в открытой в ОПИ ГИМ и проанализированной мною переписке приближенного Штефаника Богдана Павлу и его соратника по киевскому Корпусу сотрудников военнопленных – Ярослава Папоушека.[293] Приведем хотя бы кратко основные вехи жизненного пути М.Р. Штефаника – близкого помощника Т.Г. Масарика и преданного делу Словакии деятеля, поскольку с именем Штефаника (как главной «пробивной» силы линии Масарика в российских верхах) мы еще встретимся неоднократно.

Милан Растислав Штефаник (Milan Rastislav Stefánik) родился 27 июля 1880 г. в Кошариска (район Сеница). Это словацкий ученый, политик, один из основателей ЧСР, дослужившийся до звания генерала. М.Р. Штефаник родился в семье протестантского священника, в 18 лет по настоянию отца поступил в пражское Высшее техническое училище на строительный факультет. Однако вскоре он перешел на философский факультет Карлова университета (окончил в 1904 г.), а также изучал астрономию и математику. Штефаник активно включился в деятельность словацкого студенческого кружка, его привлекала культурная жизнь Праги. М.Р. Штефаник примкнул к группировке «гласистов» (от названия журнала «Глас», выходившего на рубеже XIX–XX вв.). Ориентация на движение «гласистов» привела его к разрыву с отцом, который был последовательным сторонником мартинского центра в словацком национальном движении. В Праге под влиянием Масарика и «гласизма» Штефаник стал убежденным проводником идеи чешско-словацкой взаимности и необходимости чешско-словацкого сотрудничества. В пражский период он начал свою журналистскую деятельность (в т. ч. и в журнале «Глас»), способствовал распространению знаний о словаках и их положении в монархии своими статьями в чешском «Часе». В 1904 г. начал работать в обсерватории близ Парижа, а с 1906 г. – в обсерватории на Монблане. В 1900-х гг. Штефаник участвовал в ряде научных экспедиций (в т. ч. в Туркестан, на Таити, в Эквадор, Марокко, Тунис). В 1910 г. он получил французское подданство и даже стал в 1914 г. кавалером ордена Почетного Легиона. В 1915–1919 гг. М.Р. Штефаник служил во французской авиации. В 1915 г. помогал в организации воинских частей из военнопленных чехов и словаков в Сербии. Он наладил метеорологическую службу во французской армии. Вместе с Т.Г Масариком и Э. Бенешем Штефаник в феврале 1916 г. основал Чехо-Словацкий Национальный Совет в Париже, стал одним из заместителей председателя. В пользу чехо-словацкого дела Штефаник использовал свои широкие связи с французскими общественными, научными, культурными, политическими и дипломатическими кругами, например, устроил встречу председателя Совета Масарика с премьером Франции Брианом. При содействии Франции с 1916 г. Штефаник организовывал чехо-словацкие военные легионы в Румынии, США, Италии, а также в России[294].

Еще далеко не полностью к настоящему моменту использованы существующие резервы имеющейся источниковой базы. Постепенно обнаруживаются также совершенно неизвестные до сих пор архивные материалы, раскрывающие те или иные аспекты деятельности М.Р. Штефаника и его окружения.

В задачи данного раздела монографии входит выявление и воспроизведение тех оценок деятельности Штефаника периода его пребывания в России (летом 1916 – весной 1917 гг. и в ноябре 1918 – январе 1919 гг. в Сибири), которые содержат отложившиеся в различных архивах сводки оперативной информации (царской и колчаковской власти). Этой целью еще не задавался специально ни один из предшествующих исследователей. Вспомним в этой связи ценные до сих пор и в чем-то даже ставшие классикой (хотя и несущие печать своего времени) исследования о чехословацких политических и военных организациях в России советского автора А.Х. Клеванского (М., 1965) и словацкого ученого Л. Голотика о Штефаниковской легенде (Братислава, 1958). Стоит также иметь в виду, что не все имевшиеся в их распоряжении архивные материалы могли быть использованы из-за несомненно существовавших тогда цензурных и идейных препон, а также из-за идеологической однобокости и стерильного подхода к проблематике не только чешско-словацких, но и чешско-словацко-российских взаимоотношений. После геополитических изменений в Центральной и Восточной Европе последнего времени с образованием независимых государств в Чехии и Словакии подобный подход, будем надеяться, уже преодолен.

Как правило, выявленные мной архивные данные о личности Штефаника – это вкрапления в картину общего развития чешского и словацкого национального (а затем легионерского) движения в России. Поэтому нельзя было не привести также характеристики общего состояния дел по организации и борьбе чешско-словацких политических структур в России и легионерской борьбы в колчаковской Сибири.

Из сути многих проанализированных архивных документов следует, что, по большому счету, усилия Штефаника в ходе его миссии в России в разгар Первой мировой войны, как представителя парижского Чехо-Словацкого Национального Совета (не забудем – Штефаник прибыл в первую очередь как французский военный эмиссар), были, в конечном счете, направлены на ослабление геополитического влияния России в Средней Европе.

Видимо, к тому времени М.Р. Штефаник, как никто другой из словацких политических деятелей, осознал, что лишь в тандеме с чехами в сложившихся в Европе геополитических условиях могла быть достигнута независимость (пусть на первых порах и неполная) словацких земель.

Сам Штефаник уже несколько позже, будучи в США[295] с той же целью – набор добровольцев в чехо-словацкий корпус во Франции, достаточно упрощенно подходил к трактовке национального вопроса. Он подчеркивал перед аудиторией, что чехи – это собственно словаки, живущие в Чешских землях, а словаки – это чехи, живущие в Словакии. Может быть, тогда на него оказала влияние американская теория и практика «плавильного тигля» разных народов в один.

О плюрализме взглядов живущих в России словаков на проблему предстоящих путей решения словацкого государственного устройства и его различных вариантов после миссии Штефаника говорить затруднительно. Исторические источники же подтверждают, что этот плюрализм был присущ словакам. Так, один из активных деятелей существовавшего в России Cловацко-русского общества памяти Л. Штура В. Дакснер в начале 1916 г. не усматривал «при объективном подходе никакой опасности в нашем присоединении к России, как нет этой опасности и в присоединении к чехам»[296].

Энергичного, предприимчивого и бесстрашного М.Р. Штефаника нынешним языком можно было бы назвать министром по чрезвычайным ситуациям. И доставшийся ему позже пост военного министра (в новой Чехословацкой республике, с октября 1918 г.) сохранял прежнее значение ответственного по чрезвычайным делам, подтверждением чего была его командировка к чешско-словацким легионерам в Сибирь в 1918–1919 гг., о чем будет сказано далее.

В разгар же Первой мировой войны, в условиях, когда давно назревший приезд в Россию Т.Г. Масарика вплоть до революции не мог произойти, именно Штефаник стал главным проводником программной линии Масарика и Парижского Чешско-Словацкого Национального Совета. Поэтому необходимо сосредоточиться на тех местах оперативной информации царской власти (различных ее ветвей), которые содержат упоминания о Штефанике, тогда полковнике французской армии, как видном деятеле своего времени. При этом, разумеется, в одной работе нельзя претендовать на всю полноту воспроизведения «штефаникиады» по архивохранилищам России.

Мало кому теперь известно, что начало такой документальной «штефаникиаде» положила еще при его жизни сохранившаяся и хранящаяся в Праге рукописная хроника чешско-словацких легионеров (причем писавших ее по горячим следам рассматриваемых событий), которые, например, скрупулезно зафиксировали чуть ли не каждое выступление перед ними своего командира и кумира М.Р. Штефаника в Сибири. Такие мемуары выходили в 1920-1930-х гг. в Чехословацкой республике уже после трагической гибели Штефаника.

Сразу после прибытия в Россию Штефаник смог произвести на руководство дипканцелярии Ставки и МИД самое благоприятное впечатление. Так, в послании начальника дипканцелярии Ставки Базили в МИД А. Нератову от 2 августа 1916 г. подчеркивалось: «В середине августа (1916 г. – Е.Ф) в Ставку прибыл поручик французской службы родом чех (?! – Е.Ф.) Штефаник. Как на генерала Алексеева (начальника штаба Верховного главнокомандующего. – Е.Ф.), так и на меня Штефаник произвел впечатление толкового и умного человека»[297]. Можем лишь констатировать, что М.Р. Штефаник обладал удивительной дипломатической способностью чуть ли не с ходу, как видим, вызывать благосклонное отношение самого высокого окружения.

Поскольку содержание этого архивного документа раскрывает смысл усилий Штефаника в России и обстоятельства борьбы за ориентацию землячеств «русских» чехов и словаков и усиление позиций профессора Масарика, то позволю себе более подробно процитировать содержание упомянутого послания. Базили сообщал далее Нератову: «В моих беседах я повторил ему (Штефанику. – Е.Ф.), что мне приходилось говорить другим его соплеменникам, приезжавшим в Ставку, а именно, что для успеха чешского дела необходимо возможно скорее положить конец несогласиям среди работающих у нас чехов, что последние должны относиться к нашему правительству и командованию с полнейшим доверием и что мы, не желая вмешиваться во внутренние дела чехов, естественно, однако, ждем от них сознания их природной связи прежде всего с Россией. Штефаник отправился из Ставки в Киев, где присутствовал на собрании чешских деятелей. По его предложению там выработана была программа объединения деятельности чехов в России на более широких, чем до сих пор, основаниях. Во главе новой организации предположено поставить Дюриха и придать ему круг сотрудников, избранных по согласованию с ним, Чешско-Словацкого Национального Совета. Назначение этим Советом сотрудников к Дюриху несомненно является известным вмешательством Совета этого в его деятельность. Необходимость такого ограничения свободы действий Дюриха объясняется Штефаником тем обстоятельством, что Дюрих, в Чехии очень всеми уважаемый, уже несколько стар и слабоволен. В виде предположения Штефаник заметил мне, что в помощь к Дюриху могли бы быть приданы следующие лица: Чермак, Павлу, Клецанда, Вондрак, Писецкий и, может быть, еще один из крупных чешских промышленников или финансистов в России»[298].

Как видим, Штефаник предлагал «придать» Дюриху, вырвавшемуся к тому времени из-под опеки Парижа и Масарика и действовавшему безоговорочно в интересах России и при ее всемерной поддержке, исключительно тех деятелей, которые жестко проводили линию Масарика.

Далее послание гласило: «Признавая целесообразность Дюриха как известную политическую вывеску и как центр, вокруг которого желательно объединить хотя бы временно работающих у нас чехов (как видим, дипломатические чиновники в России, впрочем также, как и многие чешские деятели в России, долгое время не делали особой разницы между чехами и словаками, зачастую задевая словацкое национальное самолюбие, не говоря уже о том, что и Штефаника в цитируемом послании записали в чехи. – Е.Ф.), Начальник Штаба в виду личных качеств его не ожидает пользы от него как практического деятеля. В деле, ближайшим образом интересующем Начальника Штаба и связанном с организацией чешского войска, Штефаник проявил гораздо более полезную деятельность. Базили.»[299] В ответ последнему и ему в противовес А. Нератов телеграфировал 29 августа 1916 г. следующее: «Для обеспечения дальнейшего течения чешского дела согласно интересам России необходимо объединение действительно преданных России чешских элементов, а не подчинение их внушающей нам сильные опасения, к тому же заграничной организации, для которой русофильство является, по-видимому, лишь временным тактическим приемом. Вырванное у Дюриха за час до его отъезда из Киева соглашение с Масариковским комитетом[300] и его агентами в России (здесь имелся в виду М.Р. Штефаник. – Е.Ф.) является именно такого рода актом, уже вызвало энергичные протесты чехов и сомнения самого Дюриха. Роль, сыгранная в этом деле Стефаником (такое, и скорее французское написание в документе. – Е.Ф), и опасение подобной деятельности Стефаника в будущем, заставляет нас желать недопущения его к чешским делам в России и как бы он ни был полезен в военном отношении. С этой точки зрения нежелательна и комиссия из лиц, Стефаником предложенных Вам ввиду заведомой масариковской их окраски»[301].

Вдогонку этому посланию (а именно уже 30 августа 1916 г.) А. Нератов информировал Базили, что согласно имеющейся у него тайной информации «все переговоры о политическом устройстве Чехии сосредотачиваются в руках Масарика, деятельность же Дюриха ограничивается исключительно агитацией среди военнопленных чехов в России под близким надзором агентов Масарика, главнейшим из которых является Стефаник. Значительную часть сборов по предложенному обложению чехов и словаков в России, как военнопленных и военнообязанных, так и русских подданных, решено выслать в распоряжение Масарика. Подобное вынесение центра тяжести чешско-словацкого дела с высылкой за границу своего рода дани от пребывающих в России чехов и словаков и самих русских ни в коем случае нами допущено быть не может. Государственный же интерес России требует наоборот, чтобы все это дело было сосредоточено у нас. Для сего необходимо, ограничив по возможности влияние и сферу деятельности Союза (имеется в виду Союз чешско-словацких обществ в России. – Е.Ф.) в настоящем его составе, обеспечить не фиктивно, а действительно главенствующую в нем роль Дюриха под наблюдающим воздействием правительственной власти. Нератов»[302].

Как следует из последующей переписки, также конца августа 1916 г., в которую активно включился генерал Алексеев, последний выступал за более либеральную линию в отношении деятельности Союза чешско-словацких обществ в России. В Дюрихе, как и Штефаник, генерал отрицал какие-либо качества лидера и считал, что «нам разбираться в партиях чехов, ставить одних направо, на нашу сторону, других отталкивать, направляя налево – едва ли практично»[303].

При этом генерал Алексеев напрямую предлагал МИД взять на себя руководство Дюрихом, призывая Штаб Верховного главнокомандующего и Военное Министерство России придерживаться полной солидарности в действиях с МИД. А относительно Штефаника Алексеев добавлял следующее: «Что касается Стефаника и его работы в вопросах военноорганизационных, то таковая будет более чем скромной. Как уже указано, все дело в основных чертах будет взято в руки нашего Военного Министерства. Алексеев».[304] Так оно впоследствии и произошло, и ситуация изменилась лишь после Февральской революции и с приездом в мае 1917 г. в Россию самого Т.Г Масарика.

Главным же результатом этого массированного письменного обмена мнениями дипломатической и военной верхушки России тогда был общий сделанный в сентябре 1916 г. вывод, что необходимо приложить старания, чтобы в дальнейшем главный центр чешско-словацкого движения был в России с тем, чтобы за Россией осталось решающее слово при разрешении этого выдвинутого мировой войной вопроса об устройстве Центральной Европы на новых принципах.

Так что, подводя предварительный итог, можно заключить, что результаты первой миссии М.Р. Штефаника в России (в исторической литературе встречается даже суждение о ее провале) от него самого практически не зависели. Тем более что еще в начале августа 1916 г., т. е. до прибытия Штефаника в Россию, Совет Министров России отклонил просьбу французского правительства о предоставлении значительного числа взятых русскими военнопленных для использования их труда во Франции, о чем ходатайствовали ранее французские круги.

* * *

Перейдем к рассмотрению следующего чрезвычайного приезда М.Р. Штефаника в Россию (на сей раз в Сибирь). Эта информация почерпнута в основном из оперативных агентурных сводок колчаковской власти (главным образом, из фондов ГАРФ). Сразу же подчеркну, что в мою задачу не входит ни воспроизведение истории периода колчаковского правления на сибирских просторах России, ни подробное выяснение отношений действовавших там чешско-словацких легионов с сибирской властью (имеется в виду как колчаковское правительство, так и правившее до Колчака Временное Сибирское правительство в Омске)

Для меня более важным было зафиксировать общее состояние и дух чешско-словацкого войска накануне прибытия в Сибирь (через Владивосток) М.Р. Штефаника и воспроизвести ранее не использованные никем ценные материалы с информацией о деятельности Штефаника.

Отношения чешско-словацких частей и Временного Сибирского правительства, судя по оперативной информации последнего, складывались достаточно благоприятно. В оперативных сводках лета 1918 г. отмечалось, что с чехословаками установились чуть ли не братские отношения, основанные, как подчеркивалось, на общности взаимных интересов и целей. В июле 1918 г. даже состоялось общее заседание членов Временного Сибирского правительства, комитета учредительного собрания и других российских демократических организаций, с одной стороны, с французским представителем (майор Гине) и членами Исполкома Чехо-словацкой армии (Павлу, Кудела, Патейдл, Червинка и др.) – с другой. Обсуждались важные проблемы создания центральной власти, а также единого командования.

От имени союзников французская сторона объявила благодарность чехословакам за их выступление и готовность содействовать всеми средствами при открытии второго фронта. Известно, что во второй половине июня 1918 г. состоялось совместное заседание членов Исполкома чехословацких войск с представителями Сибирского Временного правительства. В принятом совместном протоколе встречи стороны заключили, что взаимодействие, достигнутое в настоящее время между сибирским населением и чехо-словаками, не есть механическое соединение случайного характера, а органически вытекает из самого существа действительности и из исторических предпосылок. В документе подчеркивалось, что «ввиду того что Сибирское Временное правительство имеет своей конечной задачей национальное воссоздание России, в возникшей вновь международной ситуации обе стороны находят желательным дальнейшее пребывание чехословаков на сибирской территории. Мы полагали бы возможным регулировать свои отношения следующим образом: чехо-словацкие части продолжают вести свою боевую работу… в освобождении страны от большевистской опасности, а также в защите ее от иного вторжения с Запада… Принимая во внимание, что чехо-словацкие войска в настоящее время лишены возможности сообщаться с теми органами, которые до сих пор ведали их довольствием и обеспечивали боевым снаряжением, Западно-Сибирский Комиссариат Сибирского Временного правительства согласно пожелания представителей Исполкома чехо-словацких войск, находящихся в России, выражает полную готовность принять на себя снабжение названных войск…»[305]

Временное Сибирское правительство признавало, что его положение зависит исключительно от позиции чехо-словацкой армии, поскольку не видело больше на востоке России никаких серьезных сил. Министр внутренних дел Михайлов прямо заявил, что только при условиях сотрудничества с чехо-словацкими войсками возможно укрепление этого правительства. Он подчеркнул, что положение Временного правительства может считаться прочным, если на его стороне будут чехо-словаки как значительная военная сила, хорошо снабженная и занимающая при этом все железнодорожные пункты Сибирской магистрали и фактически являющаяся хозяином положения.

Однако положение Сибирского правительства было непрочным при ненадежности его войск и промонархической и проколчаковской ориентации офицерства. Не случайно поэтому уже к приезду Штефаника в результате переворота установилась власть Колчака. Расстановка сил в Сибири зависела от того, чью сторону займут чехословаки, поскольку они держали значительную часть антибольшевистского фронта. Хотя в оперативных сводках того времени уже неоднократно констатировалось постепенное разложение «чеховойска».

Первое упоминание в этот приезд о М.Р. Штефанике (которого и на сей раз окрестили чехом) мной было обнаружено в телеграмме Сибирского штаба командования в Омск от 5 ноября 1918 г., т. е. за несколько дней до переворота Колчака. В ней говорилось о том, что союзникам известно разложение чешско-словацких частей, а причина разложения усматривалась в стремлении войска оставить русский фронт. И далее сообщалось: «В Россию едет командовать чехами и устраивать помощь генерал Жанен с чешским генералом Стефаником (так в тексте. – Е.Ф.). Последний осуждает политику чешского Национального Совета (имеется в виду легионерского. – Е. Ф.)»[306].

В документах констатировалось, что омские события (колчаковский переворот) благоприятно встречены союзниками.

Штефаник прибыл в Сибирь в чрезвычайной обстановке и бессильный повлиять на общий ход событий, прежде всего с намерениями инспекционного характера. Другой не менее важной и довольно щекотливой его задачей было стремление во что бы то ни стало сбить сильное революционное и даже пробольшевистское брожение в рядах «чеховойска».

Кроме того, предстояло постепенно преодолеть антиколчаковский настрой войска (распространившийся сразу после переворота) и склонить его руководство к сотрудничеству с новой сибирской властью, как это уже сделали союзники. Те считали, что чехословаки не должны покидать Россию, пока их присутствие будет нужно для интервенции. И Праге «чеховойско» в России на стороне союзников было также крайне необходимо, поскольку являлось одной из гарантий добиться на мирной конференции проектируемых границ созданной только что Чехословацкой республики.

Привязка чехо-словацкого войска к новой власти происходила не сразу. Оперативная информация конца ноября 1918 г. гласила, что «чехоармия» не сочувствует насильственному перевороту в Омске, считает кризис власти незаконченным и надеется на его разрешение законным путем. И впоследствии в сводках отмечалась также неблагонадежность внутреннего состояния чешско-словацких частей, руководство которых выражало долгое время недоверие к тому, что существующая власть способна сдержать напор большевиков и уберечь страну от анархии, откуда и проистекали колебания чехословаков (осознававших всю безысходность положения и не желавших воевать) между переменой власти и миром с большевиками.

В среде чешско-словацкого корпуса постоянно возникали требования отправить части, находящиеся в Сибири, на родину. Общий критический настрой «чехоармии» на протяжении 1919 г. кардинально не менялся. Привлечь ее на передовые позиции фронта колчаковской власти так и не удалось, хотя Совмин обещал «в воздаяние заслуг Чехо-Словацкого войска в борьбе за возрождение России предоставить приобретать право собственности на недвижимое имущество воинским чинам тех частей Чехо-Словацкой Армии, которые принимали участие в борьбе за возрождение России и их прямым потомкам». Колчаковское правительство постановило наделить земельными участками тех из чехо-словацких добровольцев, которые по завершении боевых действий пожелали бы остаться в Сибири, а также предоставить чехам и словакам возможные преимущества в области торговли и промышленности.

Возвращение чехословаков на передовой фронт требовало колоссальных усилий, поскольку с течением времени отдаление надежд на скорую их эвакуацию усиливало общую депрессию войска. Общее состояние «чехоармии» сравнивалось в целом с положением российской армии и в итоге констатировалось, что офицерство быстро правеет, а масса войска левеет, и между ними растет пропасть.

Вернемся, однако, к миссии Штефаника в Сибири. Тот ужаснулся от всего увиденного в ходе инспекции войска.

Первое упоминание в колчаковских донесениях генерала Штефаника (после его прибытия) мной обнаружено в телеграмме адмирала Колчака русскому послу в Париже от 20 декабря 1918 г. В ней сообщалось: «Прибыл генерал Жанен (он стал командующим всех союзнических войск в Сибири. – Е.Ф.), которого ожидали с нетерпением, надеясь совместно с ним и Стефаником разрешить наболевший вопрос о командовании… Самостоятельность чешского командования, простиравшего свою власть на 1300 верст вглубь от фронта, приводила кроме того к непрерывному столкновению его компетенции с деятельностью правительственных органов, в отношении транспорта, снабжения, продовольствия, заготовок. Наконец, основным мотивом к перемене командования представлялось подавляющее численное превосходство русских воинских сил на фронте по сравнению с чешскими, отвод которых в тыл переносит всю тяжесть военных операций на молодые сибирские войска и отряды казаков».

Многие осложнения проистекали не столько от того, что чехословацкое командование действовало (по информации Колчака) в сущности зачастую совершенно самостоятельно, а от того, что масса чешско-словацких легионеров усматривала в колчаковской власти опасность реставрации старых дореволюционных порядков. По своей политической ориентации легионерским формированиям импонировали скорее эсеры.

В такой ситуации генералу М.Р. Штефанику в конце концов с большим трудом все же удалось сделать чешско-словацкое войско союзником Колчака. В конце 1918 г. Штефаник начал реорганизацию войска, ликвидировав, во-первых, филиал Чехо-словацкого Национального Совета, назначив новое военное и политическое командование, по характеру и структуре близкое к соединениям регулярной армии, подчинив его руководимому им Военному Министерству. Полномочным представителем ЧСР в России в январе 1919 г. он назначил Б. Павлу, возглавившего созданную Штефаником Спецколлегию для России.

Штефаник в своих беседах настраивал личный состав на выполнение обещаний, данных союзникам, а именно – как следует охранять

Сибирскую магистраль и Омск. Ему приходилось даже бороться жесткими методами со случаями неподчинения воинским приказам, но самым нашумевшим радикальным шагом генерала Штефаника было все же издание приказа под № 588 от 16 января 1919 г., который был оглашен уже после его отъезда. По принципу – армия и демократия несовместимы – должны были быть ликвидированы все выборные армейские комитеты российского типа. А сам Штефаник буквально через несколько дней второпях, по всей видимости из-за плохого состояния здоровья, отбыл из Сибири.

Разумеется, среди добровольческой по своему духу армии приказ вызвал широкое недовольство и породил движение за возрождение армейских комитетов по типу советов.

Наиболее подробный архивный материал о деятельности Штефаника в Сибири, который удалось выявить, содержит омская агентурная сводка управления государственной охраны колчаковского правительства от 3 июля 1919 г. Эта сводка, видимо, была подготовлена по поручению новой власти, так как в хронологическом отношении она захватывала большой период с осени 1918 г. до лета 1919 г. Поскольку этот архивный материал еще не вводился в научный оборот и содержит, собственно говоря, самый краткий, но весьма емкий анализ настоящего всплеска недовольства чехословаков в тот бурный исторический отрезок времени, то позволю себе привести этот документ подробнее, хотя часть его уже выходит за хронологические рамки миссии генерала Штефаника в Сибири.

Эта сводка, за подписью подполковника Руссиянова, гласила:

«Пока чехословаки имели всего вдоволь, пока все интересовались ими, когда они чувствовали, что верховодят в стране, [они] не поддавались тоске по родине и забывали тягу на родину. Но когда положение чехословацкой армии ухудшилось в том смысле, что они отошли на второй план, в рядах чехословацкой армии началось брожение, которое выразилось в том, что они начали ко всему и ко всем подходить с бесцеремонной критикой, а вопросы об участии в боевых действиях, об улучшении ухудшегося материального положения и возврате на родину приняли очень острый характер, вместе с тем в армии началась «политика» – обсуждение социалистических лозунгов вообще и большевистских в частности (чехословаки ведь все социалисты масариковцы, что соответствует русским эсерам).

Тон при выражении неудовольствия задавали прежде всего чехословаки «принудительные добровольцы», между которыми большинство настоящие большевики. Нужно добавить, что сами чехословаки считают главной причиной нервничания то обстоятельство, что существуют некоторые неправильности в основе чехо-словацкой армии и что чехословаки находятся беспрерывно в русской среде…. Коренной же причиной неудовольствия является по их мнению многолетнее отсутствие родной среды и семейной обстановки. Прежде всего были брошены лозунги: „Невмешательство в войну и возвращение домой“.

Вся солдатская масса (и многие офицеры) примкнули к упомянутым лозунгам, но сознавая, что насильственными мерами ничего не добьются, решили достичь своего легальным путем, именно посылкой своим руководителям многих депутаций и делегаций с соответствующими проектами, представлениями, резолюциями и т. д.

Руководители, желая сдержать развитие брожения и вместе с тем разлагающую пропаганду «Сейма-Съезда» (о Съезде речь ниже) вызвали в Россию ген. Стефаника, облеченного авторитетом Республики, который приехав в Сибирь, подтвердил то, что руководители еще до его приезда говорили о необходимости выдержанности до конца, о невозможности немедленного возврата домой.

Стефаник известил чехословаков, что чехословацкая армия, бывшая до его приезда «революционной армией» с его приездом переходит на положение правильной действующей армии чехословацкой республики; армия должна прекратить всякое вмешательство в действия своих руководителей в Сибири, являющихся органами Республики, в противном случае ослушавшиеся предстанут перед военным судом Республики, как изменники Родине. Стефаник добавил, что он сделает все возможное, дабы облегчить положение чехословаков в Сибири и обеспечить их возвращение домой в возможно скором времени.

После отъезда генерала Стефаника наступило сравнительное затишье – войска были отведены на Восток (ближе к Владивостоку) для несения охраны железнодорожного пути. Некоторое время спустя, когда войска увидели, что охрана пути требует жертв, как и настоящая война, о возврате домой не может быть и речи и вопрос об улучшении материального положения остается и дальше актуальным, нервничание, поддерживаемое „Сеймом-Съездом“, началось опять.

„Съезд“, собственно говоря „Сейм Чехо-Словацкой революции на Руси“, несмотря на то что Стефаник приезжал прекратить его активность и аннулировать мандаты делегатов, продолжал собираться и решать дела в Екатеринбурге. Чехословацкий уполномоченный по России Богдан Павлу, желая порешить с Сеймом мирным образом явился на заседание „Съезда“ в Екатеринбурге и заявил, что согласно распоряжению генерала Стефаника, военного министра Республики, он, Павлу, смотрит на „Сейм“ как на институт противозаконный и поэтому он со „Съездом “ как таковым не может входить в официальные деловые сношения… Делегаты не пожелали признать правильности взглядов Павлу… Делегаты провозгласили свои лозунги, приступили к изданию своей газеты и разъехались по своим частям, где начали проповедовать недоверие к сибирским чехо-словацким руководителям, неисполнение этих приказаний, кои, по мнению солдат оказываются нецелесообразными. При чем говорилось солдатам о международной солидарности крестьянства, о буржуазном правительстве республики и ее органов в Сибири, о ненужности противобольшевистских боев в России и т. д.

Со временем брожение между солдатами приняло такую острую форму, что у власти стоящие сложили с себя полномочия, именно: нач. военного отдела подполковник Рудольф Медек и политический уполномоченный для России Богдан Павлу. Это произошло при следующих обстоятельствах: 9-го июня в Иркутске, в 1-й полк начали съезжаться делегаты „Сейма“ и вызывать в полку анархию. Начальник чехословацких войск генерал Сыровый приказал выстроить полк и спросил солдат: желают ли они признавать власть Республики и подчиняться ее приказаниям. От трех солдат последовал ответ «нет». Этих троих солдат решено было арестовать, произвести дознание и задержать их до того времени, когда прибудет в Россию чехословацкое посольство. Оконченное же дознание переслать немедленно в Республику (упомянутое посольство находится на пути в Россию). Арестованные были через сутки освобождены частью 3-й роты 4-го полка. В ответ на эти события Павлу и Медек объявили: „из-за причин не от нас зависящих, мы не можем исполнять задачи, возложенные на нас республикой и не в состоянии принять ответственности за будущее. Желаем поэтому, чтобы Республика освободила нас от должностей“. Причем Павлу добавил, что до решения их просьбы он и остальные пока будут и дальше нести свои обязанности.

13 июня генерал Сыровый объявил, что слагает с себя ответственность за действия некоторых боевых частей, которые, несмотря на полученные приказания, своими самовольными выступлениями и вносят хаос в армию и тем самым создают угрозу безопасности всех войск, стоящих вдоль Сибирской магистрали. Ген. Сыровый обращает внимание протестующих на тот факт, что они своими действиями: 1) вызывают совершенное падение чехословацкого престижа среди союзников, 2) затруднительное финансовое положение чехословацких войск в смысле возможности удовлетворения их потребности, 3) нежелание союзников отправлять на родину на своих пароходах дезорганизованные воинские части. О сложении им с себя ответственности за происходящее ген. Сыровый телеграфировал генералу Жанену.

12 июня в Иркутск пришла телеграмма ген. Жанена следующего содержания: „Телеграфирую Президенту Масарику и пр. Бенешу и полагаю, что во время моего приезда буду уже иметь от них указания, которые могут поставить меня в такое положение, что буду свободен от ответственности за то, что упустил что-нибудь из виду по вопросу об отстаивании доброго имени чехословацкого народа. Именем президента Масарика и Чехословацкой Республики, по приказанию которых я прибыл в Сибирь, предлагаю официально всем должностным лицам оставаться на своих местах дабы из-за временных событий не наносить стране чувствительной раны“.

13 июня две роты 4-го полка вооруженные винтовками и бомбами окружили типографию чехословацкой газеты и главные помещения „Информационно-просветительского отдела“. Фельдфебель 1-го стрелкового полка некий Скала заявил главному редактору, что он, Скала, от имени „Сейма-Съезда“ берет в свое ведение газету. Но вечером 13 июня представитель 1-го полка имени Яна Гуса потребовал, чтобы Скала вместе со своими частями освободил занятые им помещения. Скала и вышеупомянутые две роты повиновались и ушли. Таким образом сами же чехи ликвидировали свой чешский инцидент – этим обстоятельством чехословаки довольны, хотя они очень опечалены последствиями, каких они несомненно ожидают.

За исключением одного, все бывшие делегаты „Съезда-сейма“ объявили в письме к Павлу, что они признают все приказания чехословацкой Республики и ее органов. Все чехословаки тщательно скрывают брожения…»[307]

Как можно было заметить, составителю этого документа в начале свойственны даже элементы сарказма, в остальном же больше превалируют факты. Подчеркну, что отношения между чехословаками, с одной стороны, и их партнерами в лице той или иной власти на просторах России, с другой, никогда не были радужными. Так, в одном из донесений (датируется 1919 г.) агента колчаковской государственной охраны подчеркивалось, что «против чехословаков настроены враждебно почти без исключения все слои населения. Всегда слышится, что чехословаки взялись не за свое дело»[308].

Теперь хотя бы кратко об оценке этого сибирского турне генерала Штефаника. Подчеркну сразу, что общий срок его пребывания среди войска (с августа 1918 г. по январь 1919 г.) даже для условий мирного времени немалый. Так что говорить, что Штефаник в итоге чуть ли не сбежал, даже ни с кем не попрощавшись[309], по меньшей мере скоропалительно и необдуманно. При слабом здоровье и постоянном недомогании Штефаника можно говорить скорее о его отбытии по состоянию здоровья.

Стоит задуматься о том, каковы же результаты этого сибирского (и дальневосточного) турне. Ныне, спустя десятилетия, наперекор существующим негативным мнениям (тех же И. Савицкого, К. Пихлика и др.) пребывание Штефаника в России в гуще событий и все то, что им было предпринято и пережито, говорит о сильном мужественном характере этого знаменитого словака. Позитивные результаты миссии также налицо. Что греха таить, тому же Т.Г. Масарику на Западе (да и в какой-то мере Э. Бенешу) стоило большого труда сориентироваться в обстановке, в которой очутились их братья-легионеры. Как свидетельствует ныне опубликованная переписка этих деятелей того времени, Масарик был далек от истинного понимания сложившейся обстановки среди легионеров в Сибири и не таил, что он не в курсе положения вещей.

М.Р. Штефаник же как нельзя глубоко вник в ситуацию. Последующее развитие борьбы показало, что «недемократичный» и чуть ли не диктаторский военный приказ генерала Штефаника, о котором говорилось ранее, помог в бoльшей мере сцементировать чехо-словацкое войско, усилить его боеспособность и «привязать» его к вновь созданной Чехословацкой республике.

Встает следующий вопрос. Было ли погибельным и насколько «запятнало» чехословаков (как считает И. Савицкий) сотрудничество с властью адмирала Колчака? Даже из любого школьного учебника известно, что сама эпопея чехо-словацких легионеров в России (чаще ранее говорилось о белочехах) способствовала дипломатическому признанию союзниками чехо-словацких высших органов движения Сопротивления в эмиграции как основы будущего правительства, а впоследствии также признанию ЧСР и ее новых границ. Последнее и заставляло чешских лидеров удерживать своих легионеров в России, хотя тем было уже невмоготу пребывание вдали от родины.

При Колчаке по поручению союзников основной задачей легионеров была охрана Сибирской магистрали. Менее опасная функция чехословаков – охрана железнодорожного пути (хотя и в довольно опасных условиях партизанской войны), а не нахождение на передовой линии фронта – позволяла в большей мере сохранить жизни личного состава чеховойска. Эта более «спокойная» участь чехо-словацкого войска была достигнута в период колчаковской власти благодаря также усилиям Штефаника. В книге Савицкого правление Колчака в целом оценивается в более либеральных тонах, чем во всей имеющейся исторической литературе. В то же время автор расценивает войско как недобровольного союзника Колчака («союзник против своей воли»), а колчаковский переворот он даже считает «античешским» (?) с самого начала. Сотрудничество чехо-словацкого войска с Колчаком (которого постигла трагическая участь – был выдан Советам), по мнению Савицкого, запятнало чехо-словаков, стало губительным, своеобразным началом конца и привело к постепенному превращению легионеров чуть ли не в толпу наемников.

В этой связи давно назрела необходимость более объективного, строго документального, исторического, а не политологического исследования всего периода колчаковского правления и общего состояния легионов накануне эвакуации, а также уточнения взаимоотношений сибирской власти и чехословаков.

М.Р. Штефаника, как военного министра республики, после отъезда из Сибири в Европе ждали не менее важные дела. Ведь это было время Парижской мирной конференции и определения судеб новой Чехословакии.

Подводя итог, отметим, что вторая миссия в Сибирь и на Дальний Восток, судя по исторической литературе, выглядит незавершенной. Имеет место версия об ухудшении состояния здоровья, и не исключено, что такой повод Штефанику пришелся тогда кстати. Не исключено, что на деле сказалось также углубление противоречий с М. Жаненом, главнокомандующим войск Антанты. В результате Штефаник срочно отбыл из Сибири, как оказалось для того, чтобы принять участие в Парижской мирной конференции, хотя и не был официально включен в чехо-словацкую делегацию. Он был намерен использовать свои способности, влияние в верхах и свои дипломатические связи для отстаивания чехо-словацкого (и особенно словацкого в его рамках) дела. Тогда решался важный вопрос о приоритетных государственных границах возникшего государства. И в этом заслуги Штефаника, судя по сохранившимся мемуарам особенно представителей Великобритании, представляются немалыми.

М.Р. Штефаник производил впечатление подвижного (на фоне грузного К. Крамаржа), «энергичного и властного деятеля». Те, кто помнил Штефаника по конференции, его гибель считали «существенной потерей, так как темперамент Штефаника придавал искристость шампанского тяжеловесному пивному чешскому духу». [310]

В мемуарах английского дипломата Г. Никольсона сохранилось описание внешнего вида Штефаника времени Парижской мирной конференции:

«20 марта [1919 г.], четверг. За завтраком встречаю Стефаника. Молодой главнокомандующий и военный министр Чехии – худощавый, бледный, нервный, энергичный и властный; желтый цвет лица, нос с горбинкой; таращит широкие глаза: или болезнь щитовидной железы, или болезнь сердца, или, может быть, просто немного не в себе. Да, да, он так вращает глазами, что можно принять это за безумие или признак гениальности. Говорит по-французски быстро и плохо. Конференцию находит скучной. Думает только о положении в Сибири, где застряла его армия, о безнадежной политике Совета десяти, который обжегся о русскую крапиву»[311].

* * *

Совсем недавно появился труд[312] словацкого историка Йозефа Гусара о Штефанике, автор которого бесспорно проявил себя разносторонним специалистом, знатоком и астрономических, и метеорологических, и авиационных и т. д. научных материй. Плод его долголетнего кропотливого труда и основные результаты исследования и выводы представляются довольно взвешенными.

Напрашивается мысль, что М.Р. Штефаника, видимо, постигла та же трагическая участь, что и другого его товарища по борьбе за национальную свободу из чехо-словацкой эмиграции – Й. Дюриха, но тот превратился лишь в «политический труп». То, что знаменитого генерала Штефаника, вернее его аэроплан, не без интриг, посадили или приземлили в буквальном смысле «в лужу», Й. Гусар показал весьма убедительно. Ответственность за все случившееся приписана главе итальянской военной миссии в Словакии, генералу Пиччионе, хотя в какой-то мере можно говорить о нестыковке некоторых довольно недвусмысленных суждений первой части работы Й. Гусара (в плане политически ответственных за гибель Штефаника) с ее второй частью.

В целом складывается впечатление, что Штефаника списали как деятеля государственного масштаба задолго до случившейся в Словакии авиакатастрофы. В этом мнении меня утвердило знакомство с перепиской Т.Г. Масарика и Э. Бенеша периода Парижской мирной конференции, опубликованной в Праге еще в 1994 г.

Ил. 6. Инструкция генерала Жанена генералу Сыровому в связи с планируемой эвакуацией «чеховойска» из Омска (РГВА)

Весьма предвзятое отношение Э. Бенеша к М.Р. Штефанику особенно сквозило в его письме из Парижа в Прагу от 5 апреля 1919 г. Некоторые фрагменты письма скорее подтверждают стремление Бенеша всячески оговорить Штефаника перед главой нового государства. В частности, Бенеш акцентировал внимание на связях Штефаника с маркизой Бенцони. В этом письме Бенеш также подчеркнул, что Штефаник прибыл в Париж из своей поездки в Сибирь в физическом и духовном отношении надломленным. И делал отсюда странный вывод, что, мол, Штефаник «что бы ни делал – все болезненно». Суть проблемы раскрывала скорее следующая часть письма, где констатировалась неудовлетворенность Штефаника своим положением, которое он по праву характеризовал как двойственное, неопределенное по отношению к новой власти, ибо занимая пост военного министра, он узнает, что в Праге пост министра обороны занят уже другим лицом[313]. Бенеш брал на себя ответственность утверждать, что «предвидит конец» Штефаника, ссылаясь буквально на недомолвки «многих его друзей».

Ил. 7. Генерал М. Жанен информирует о принятых мерах по перемещению российского золотого фонда (РГВА)

В этом же письме Э. Бенеш упрекал Штефаника в аристократизме, который «на родине вряд ли подходит», и усматривал во всем настрое Штефаника якобы «впечатление конца его политической карьеры», как «конец гения, часть трагического падения и конца». Этот перечень различных упреков в адрес Штефаника в письме развивался и далее, и не имеет смысла здесь продолжать их цитирование. Важно лишь констатировать, что между Э. Бенешем и М.Р. Штефаником тогда назрел острый личный и политический конфликт, сопровождавшийся резкими сценами, когда Штефаник напрямую даже обвинил Бенеша в нечестности, причем сделал это при свидетелях[314]. «И между нами – конец, – восклицал Бенеш, – мы не контактируем. В политическом отношении было бы правильным, если его не будет в министерстве, думаю, что на родине он не способен многое сделать, и опасаюсь, как бы он не довел там все до крайности. Я не знаю, как бы было в Словакии, туда может быть еще допустимо… Бертело советует его в дипломатию, но после конфликта со мной это тяжело… Препираться с ним не имеет смысла, так что Вам судить, когда дойдут известия от самого Штефаника и когда Вы с ним будете говорить»[315]. Из приведенного материала видно, что с предвзятой подачи Э. Бенеша, с его «легкой руки», М.Р. Штефанику как государственному деятелю на родине места не отводилось, в том числе под сомнение ставилась необходимость пребывания того даже в Словакии.

О том, что Штефанику не нашлось достойного места в созданной республике, пишет и Й. Гусар, анализируя в этой связи странную позицию самого президента Т.Г. Масарика, высказавшего в своих мемуарах, я бы сказал, крамольную мысль об «авантюризме» Штефаника. Это особенно горько осознавать, поскольку нет никаких сомнений в самоотверженном служении Штефаника своей родине, национальному делу, в его героизме и смелости, в чем мы убедились при анализе его небезопасной деятельности в далекой России. Историк Й. Гусар по праву развенчивает это абсурдное обвинение в адрес Штефаника.

Словацкий историк Й. Гусар показал, как в период подготовки и издания мемуаров генерала Жанена президент Т.Г. Масарик всячески пытался тенденциозно исказить историческую действительность, а именно – внести цензурную правку в чешский текст. Это касалось фразы в книге Жанена о том, что в планы Штефаника, по его личному свидетельству, входило занять в Чехословацкой республике пост вице-президента в родной Словакии.

В конце концов, под нажимом Масарика, этот сюжет исчез не только из чешского перевода мемуаров Жанена, но из французского оригинала[316]. Это говорит о многом. На деле, без сомнения, шла острая политическая борьба за главные государственные посты и определение конституционных прав Словакии в ЧСР. Зная решительный характер М.Р. Штефаника, руками которого, как мы видели выше, в самое критическое время его соратники, что называется, «загребали жар», нельзя допустить мысли, что он сам мог бы сложить руки и самоустраниться от решения этих проблем. И его последний полет в Словакию в начале мая 1919 г. значил без сомнения больше, чем просто предполагаемая побывка в родных краях.

Уже в день гибели (!) Штефаника президент Масарик в ответе на цитируемое мной выше апрельское письмо Бенеша под последним (!) пунктом 4) отреагировал на случившуюся трагедию. Я бы сказал, что эта реакция на гибель своего ближайшего (зачастую просто незаменимого), талантливого словацкого соратника была высказана, как бы между прочим, весьма и весьма сухо, без эмоций, а возможно даже не лишена определенного цинизма. Президент Т.Г. Масарик 4 мая 1919 г. писал министру иностранных дел Э. Бенешу: «Милан мертв – и даже эта смерть в соответствии с его карьерой; в крайнем случае без труда ее так можно символизировать. Его не стало в тот момент, когда я строил планы, каким образом все уладить и как с ним разговаривать. И физически, и духовно смерть не хуже, чем конец, который его, беднягу, ждал по прогнозам наших медиков в Сибири (доктор Фоустка). У меня столько дел, что лишь украдкой (?! – Е.Ф.) философствую о его смерти… Ваш Масарик»[317].

Думается, что Масарика, без преувеличения, в том момент волновала в большей степени судьба парижского наследства М.Р. Штефаника. В приписке к своему письму президент не забыл добавить: «Внимание на квартиру и собрания Милана: здесь находится его секретарь Лакомый, который с ним был в Сибири, и он все знает»[318].

Перипетий с багажом Штефаника и судьбой его наследства Й. Гусар в своей книге также касается, однако уже с позиций нынешнего дня, когда все еще актуальна проблема раздела и реституции культурного наследия между Чехией и Словакией. Автор в большей мере сокрушается по поводу судьбы антикварных художественных собраний увлеченного коллекционера Штефаника, например скульптур Гогена и т. д.

Меня же, как историка, прежде всего волнует вопрос, куда и как исчезло письменное наследие Штефаника периода Первой мировой войны и его материалы заграничного чехо-словацкого движения Сопротивления. Можно предположить, что все это исчезло ранее с легкой руки Бенеша при помощи легионера Лакомого, бывшего адъютанта Штефаника, и не вошло в сохранившиеся описи имущества, проведенные экспертами чехо-словацкого МИД. Так что резервы для продолжения поиска письменного наследия М.Р. Штефаника, думается, еще имеются.

В случае со Штефаником о самоубийстве нельзя даже допускать малейшего намека. Ведь ему, как офицеру и кавалеру ордена Почетного легиона, был без сомнения свойственен непоколебимый кодекс воинской чести. Разве мог Штефаник пойти на рискованный шаг и повлечь гибель всего итальянского экипажа? Только в нынешние времена, когда значительно поколебались моральные и этические устои, отдельные безответственные писатели могут с легкостью говорить о возможном самоубийстве Штефаника.

Iv.2 «Чеховойско» и Т.Г. Масарик. Российский период в эмиграции Масарика (1917–1918 гг.) и его геополитические ориентиры

После февральской революции царский запрет на въезд Т.Г. Масарика в Россию стал недействительным и путь был открыт. Начинался российский этап эмиграционной жизни Масарика, который пробыл здесь с мая 1917 по март 1918 г. Разумеется, он приветствовал Февральскую революцию, что выразил в телеграммах председателю Государственной Думы и П.Н. Милюкову, министру иностранных дел. Источников о пребывании Масарика в России сохранилось недостаточно. Отсылаем читателя к его собственной работе мемуарного характера «Мировая революция. В годы войны и на войне 1914–1918»[319]. Часть архивных источников была вывезена русской эмиграцией за границу, что-то исчезло в годы Гражданской войны. Сохранились лишь выступления Масарика по чехо-словацкому вопросу в российской прессе, которые традиционно привлекались исследователями. Но относительно миссии Т.Г. Масарика в России эти материалы недостаточно информативны.

Отметим, что пребывание Масарика в России проходило в благоприятных условиях. Его давний друг П.Н. Милюков стал на какое-то время министром иностранных дел Временного правительства, хотя вскоре

и подал в отставку. Почву для продвижения чехо-словацкого дела во многом подготовил в ходе предшествующей военной миссии коллега Т.Г. Масарика по Парижскому Чехо-Словацкому Национальному Совету М.Р. Штефаник.

Из обнаруженной переписки Масарика с другом – российским философом Э.Л. Радловым обращаем внимание на следующее письмо:

«Tel. 592 00

Морская 13, кв. 14 6.V. 1917

Lieber Freund,

Ich bin fur langere Zeit nach Petr[ograd] gekommen: wann und wo kann ich Sie sehen?

Ich brauche notwendig einen Zahnarzt und zwar einen erstklassigen; bitte konnen Sie mir einen empfohlen? Bitte antworten Sie, so mogl[ich], per Tel. sogleich.

Ihr

Masaryk.

[Приписка рукой Радлова]

Фенхель, ул. Гоголя 12 Т. 528 43»[320]

«Тел. 592 00

Морская 13, кв. 14

6. V.1917

Дорогой друг,

я приехал на длительное время в Петроград; где и когда я Вас увижу?

Крайне нуждаюсь в помощи зубного врача, только первоклассного, не могли бы Вы мне такого порекомендовать? Пожалуйста, ответьте, насколько это возможно, или позвоните.

Ваш Масарик».

Очевидно, что возраст брал свое, и Масарику, колесившему по Европе, со здоровьем приходилось нелегко.

Именно этот адрес в Санкт-Петербурге – Морская, 13, кв. 14 – стал местом пребывания Масарика и штабом чехо-словацкого землячества. Своим личным секретарем он назначил чешского историка из бывших военнопленных в России Ярослава Папоушека.

После прибытия в Петроград Т.Г. Масарик возглавил филиал Чехо-Словацкого Национального Совета по России. Он весьма серьезно подходил к своим обязанностям главы филиала и вначале даже регулярно председательствовал на заседаниях Петроградской организации Совета. Впоследствии его замещал Б. Чермак, по свидетельству в работе о пребывании Масарика в России Й. Куделы, активиста из военнопленных, ставшего после возвращения на родину биографом Масарика[321]. Одним из первых программных выступлений Масарика в России стало его «Обращение к чешско-словацкому войску и военнопленным», которое было опубликовано в чешском периодическом издании «Чехословак» от 28 мая 1917 г. В нем он подчеркнул демократический характер чешских воинских формирований, призвал к соблюдению образцовой военной дисциплины и невмешательству в дела русской армии.

Педантичный Масарик так распределил свое время, что ему хватало времени встречаться не только с западными политиками и военными, но и с русской литературной и научной элитой. Он встречался, по свидетельству его личного секретаря Я. Папоушека, со многими своими прежними друзьями и единомышленниками, такими как кн. Трубецкой, М. Горький, П.Б. Струве, Амфитеатров, акад. Шахматов, Н. Ястребов, Н.И. Кареев, В.В. Водовозов. Через Я. Папоушека Т.Г. Масарик передал в подарок В.В. Водовозову свой увесистый труд «Россия и Европа» (его немецкое издание). Как вспоминал Папоушек, глуховатый журналист Водовозов долго затем рассказывал ему о своих предвоенных встречах с профессором Масариком[322].

Й. Кудела подчеркивал в своем труде, что Т.Г. Масарик в Петрограде стал своего рода арбитром славянских (в частности, югославянских[323]) и неславянских народов. В спорных вопросах к нему обращались такие известные политические деятели, как Грабский, Лютославский, Гога, Станоевич, Белич[324] и др., чьи имена Масарик скрупулезно заносил в свою записную книжку.

Но главным делом, вслед за М.Р. Штефаником, для Т.Г. Масарика было упрочение чешско-словацких военных формирований.

Сразу после приезда Масарика 5 мая 1917 г. последовало принятие Генштабом важного документа, в котором отмечалось, что «единственным представителем в России чешско-словацкого народа по всем делам их касающимся, в частности по делам чешско-словацких войсковых частей, равно как по делам военнопленных чехов и словаков, является вновь созданное Отделение Чешско-Словацкого Национального Совета, заменившее Союз чешско-словацких обществ в России… Союзу поручено ведать исключительно гражданскими делами тех чехов и словаков, кои проживали в России до войны. Добровольцы же подлежат безотлагательному направлению в один из нижеследующих сборных пунктов Киевского военного округа – Дарница, Бобруйск, Борисполь, Березань…»[325]

Еще до Февральской революции возник план использования чехословацких формирований из военнопленных, находящихся в России, на французском фронте. Парижский Чехо-словацкий Национальный Совет усматривал в оказании подобной помощи Франции способ завоевать независимость Чешских земель. Прибывшему в Петроград Масарику удалось продвинуть решение этого вопроса, опираясь на достижения М.Р. Штефаника. Российское правительство приступило к формированию самостоятельного Чехо-Словацкого корпуса. Одна бригада находилась в составе Юго-западного фронта и в начале июля 1917 г. принимала участие в битве под Зборовом, остальные части корпуса формировались в тылу (на Украине). К октябрю корпус имел 3 дивизии, насчитывавшие 40 тыс. человек. Как известно Чехо-Словацкий Национальный Совет намеревался превратить созданный в России корпус в иностранное союзническое войско на ее территории. К концу 1917 г. ЧСНС добился этого и объявил корпус частью французской армии с последующей отправкой во Францию. Развитие революционных событий в России не помешало Масарику реализовать свои планы. Масарик был склонен оценивать российские события через призму эсеров и с их позиций, усилившихся с приливом революции. Деятели Чешско-Словацкого Национального Совета также ориентировались, как правило, на эсеров.

Как подчеркивал русский эмигрантский писатель Н.Н. Головин, Масарик, подобно эсерам, «не отдавал себе отчета в том, что в 1918 г. обстановка в России была иной, чем в 1917 г. Во главе революции были уже большевики; в России загорался пламень гражданской войны, и жизнь властно ставила дилемму: или идти дальше с большевиками по пути углубления революции, или вступить в контрреволюционный лагерь.

Т.Г. Масарик попробовал путь нейтралитета, и он неминуемо привел его в большевицкий лагерь»[326].

Основные тенденции набора в чешско-словацкий корпус при Масарике отражают архивные материалы, относящиеся ко второй половине 1917 г. Приведем некоторые из них.

«В 1-й чешско-словацкой дивизии 23 августа состояло в трех полках 7 800 человек, в кадре формируемого 4-го полка 750 человек, запасном батальоне в Житомире 4 300 человек.

Всего в 1-й дивизии 12 850 чел., а с прибывшим с того времени запасным батальоном около 14 000 чел.

Во 2-й дивизии к концу августа состояло 11 100 чел. Запасных частей нет. В указанное количество не входит артиллерия.

(Командир Корпуса генерал Шокоров и уполномоченый Чехо-Словацким Национальным Советом при командире Корпуса Прокоп Макса

И.о. уполномоченного Национального совета при Ставке Ю. Клецанда)[327]».

«Отношение от 2 декабря 1917 г. Генерал-квартирмейстера при Верховном главнокомандующем Дежурному генералу при Верховном главнокомандующем.

От Наштаюз [Начальника штаба Юго-Западного фронта] получена телеграмма на мое имя: «прошу указаний ввиду политической обстановки и перемирия надлежит ли срочным порядком заканчивать формирование Чехо-словацкого корпуса. Бердичев. 29 ноября 1917 г. Махров»[328].

«Отношение от 8 декабря Дежурного генерала генералу квартирмейстеру.

Препровождая при сем копию телеграммы от 1 ноября, сообщаю, что точных данных о состоянии формирования Чешско-словацкого корпуса в настоящее время нет. По данным же к середине ноября положение это обрисовывалось в следующем виде.

1) Личный состав частей обеих дивизий был почти в комплекте.

2) Одна дивизия материальную часть имела полностью – другая дивизия к декабрю также должна была получить всю материальную часть.

3) Задержка в формировании особенно второй дивизии была в медленности поступления конского состава. К ноябрю месяцу [1917]… в обеих дивизиях некомплект лошадей выражался цифрой 1 882»[329].

Из сообщений Чехо-Словацкого Национального Совета дежурному генералу при Верховном главнокомандующем от 15 ноября 1917 г. видно, что в рабочих ротах и дружинах, разбросанных приблизительно равномерно по всем фронтам было около 12000 военнопленных чехов и словаков, из которых около 5000 выразило желание поступить добровольцами в Корпус[330].

Председатель комиссии по формированию чешско-словацких войсковых частей генерал Червинка 19 августа 1917 г. сообщал полковнику штаба главнокомандующего Юго-Западного фронта:

«Окончательное распоряжение о формировании чешско-словацких войсковых частей последовало приказом Киевскому Военному Округу 5 мая 1917 г. 21 мая 1917 г. я получил от временного заместителя своего по комиссии (созданной еще 24 марта 1917 г. – Е.Ф.) телеграмму нижеследующего содержания „формирование до решения в Петрограде приостановлено. [подпись]“. Как оказалось, решительными противниками формирования чешско-словацких войск выступили командующий Войсками Киевского Военного Округа полковник Оберучев и начальник штаба сего округа генерал-майор Оболешев. Полковник Оберучев обратился с подробным докладом по сему поводу Главкоюз [Главнокомандующему Юго-западного фронта] Главковерх [Верховному главнокомандующему]. а после личного доклада. военному министру г. Керенскому, настаивая на недопущении формирования Чешско-словацких войск впредь до пересмотра сего вопроса новым коалиционным министерством. Со стороны Главкоюз [Главнокомандующего Юго-Западного фронта] на сей рапорт командующего войсками последовало сношением Штаюз [Штаба Юго-Западного фронта] от 13 июня с.г. распоряжение в том смысле, что формирование чешско-словацких войск должно ограничиться лишь разворачиванием существующей уже чешско-словацкой стрелковой бригады, состоящей из 3-х полков, в дивизию. Таким образом формирование чешско-словацких войск фактически было приостановлено. только после доблестного выступления чешско-словацкой бригады под Зборовым в вагоне Главной Квартиры, находящейся в м. Козове, по личному моему докладу, последовала отмена вышеупомянутого распоряжения Главкоюз [Главнокомандующего Юго-Западного фронта] об ограничении формирования чешско-словацких войск существующею бригадой… Однако неблагоприятные условия этого формирования и впоследствии мало изменились к лучшему»[331].

В отдельном документе констатировалось, что «дело набора добровольцев, вследствие больших ограничений, которыми было обставлено, подвигается крайне медленно. До сего времени набрано едва около 20000 человек, из них на долю формируемой мной дивизии пришлось всего лишь около 8000 человек.»[332]

«Масарик считался представителем политической партии, явно враждебной интересам нашего государства, а посему признание его Правлением Союза Чешско-словацких обществ своим вождем вполне определяет тот вред, который можно ожидать от деятельности у нас названного правления.

В виду вышеизложенного в последнее время было признано желательным всякие льготы представлять только тем из пленных чехов, за коих будет ходатайствовать депутат Дюрих, при коем для сей цели Министерство иностранных дел, по его собственному заявлению, намерено создать особую комиссию из вполне надежных чехов.»[333]

В период своего пребывания в революционной России в качестве эмиссара западных держав, а точнее Великобритании и Франции, Т.Г. Масарик интенсивно работает над «Новой Европой» – над выработкой неотложных чешско-словацких национально-государственных и геополитических установок в радикально изменившемся мире. Отсутствие в философском и историческом сознании России минимума представлений о наследии Масарика привело ныне к появлению настораживающих тенденций в современной общественной мысли. Приведем конкретный пример. В книге, весьма важной в контексте осмысления обсуждаемой ныне проблемы «Россия и Европа», «Россия и Германия: опыт философского диалога», вышедшей в 1993 г. в Москве, в статье В.С. Малахова («Русская духовность и немецкая ученость. О немецких исследователях истории русской мысли») Масарик отнесен, не моргнув глазом, к немецкой мысли (?!). Возможно, в нынешние времена это многим бы, видимо, польстило, но Т. Масарику вряд ли[334].

Обратимся однако к вопросу о формировании геополитических ориентиров Т. Масарика в России. Этот вопрос отчасти уже поднимался рядом историков, например, Я. Опатом и И. Самсоном и др.[335] Ими вносятся новые штрихи в анализ геополитических воззрений Масарика. Подчеркнем, что складывались эти воззрения в российский период деятельности зрелого Масарика. В хронологическом отношении этот период не такой длительный, однако в творческой биографии мыслителя Масарика настолько интенсивный, что он по своей значимости и напряженной активности стоил целой череды лет, и бесспорно его следует считать рубежом в жизни Масарика. Многочисленные выступления перед чешско-словацкой колонией и русской публикой, регулярные его интервью в русской прессе предшествовали осмыслению важнейших геополитических ориентиров Масариком в особом труде, полностью написанном в России и сданном в киевскую типографию издателя – чешского выходца В. Швиговского, при поддержке ряда предпринимателей чешской колонии в России. Речь идет о работе «Новая Европа. Славянская точка зрения»[336], созревшей за рекордно короткий период пребывания в гуще революционных событий. Вскоре после отъезда Масарика из России в 1918 г. (в самом начале марта) появились английское и французское издания книги, а на чешском языке – лишь в 1920 г.

Подчеркнем, однако, что ряд современных авторов упускает из виду, что труд уже был готов и он не мог выйти сразу лишь из-за того, что Киев был занят германскими и австрийскими войсками и планы издателя В. Швиговского рухнули. Но это не значит, что труд Масарика в России так и не дошел до общественности. С большим риском с помощью специального чешского гонца-легионера труд со всеми мерами предосторожности был вывезен и уже с середины апреля 1918 г. по частям стал регулярно публиковаться в печатном органе чехо-словацкого войска в России «Ческословенски денник»[337] и вышел практически целиком. Делаем на этом упор в связи с тем, что чешский историк Я. Опат в частности пишет, что якобы книгу «Новая Европа» Масарик в России лишь начал писать и дописывал ее в дальней дороге по Сибири, затем через Японию в США, а закончил лишь в Америке[338]. Как видим, это неточность, Масарик по пути в США работал лишь над англоязычным вариантом своего труда, который уже увидел свет в России.

В предисловии к работе (см. «Ческословенски денник», № 52) Масарик подчеркнул, что в его задачи входило изложить национальную программу чехов и словаков, что именно они ожидают от войны и революции, а также нарисовать основные контуры будущей Европы. Кроме того, он подчеркнул, что в его планы входила задача сформулировать более четко свое отношение к России, исходя из собственного опыта пребывания в ней. Первоначально Масарик исходил из тезиса о заинтересованности в сильной России в рамках Антанты как гаранта будущих славянских государств Чехо-Словакии, Польши и Югославии. Создание естественного «пояса малых народов» – блока независимых славянских государств Восточной Европы от Балтийского моря до Балкан – как составной части будущей объединенной Европы он расценивал как выгодный момент для западных держав.

Основная идея «Новой Европы» заключалась в неизбежности победы демократии над теократией во всех ее проявлениях, в торжестве права наций на самоопределение. Масарик приветствовал крах самодержавия и демократические преобразования в России на пути к справедливой «социальной» республике. Главную же цель войны он усматривал в демократической реконструкции Восточной Европы на национальной основе, что осуществляется масштабно лишь в наши дни. Свои геополитические ориентиры и идеи, изложенные в «Новой Европе», Масарик не переставал развивать и в решающий период работы Парижской мирной конференции в своих письмах доверительного характера Э. Бенешу[339]. В своих письмах Масарик делал особый упор на необходимости реконструкции центральноевропейского пояса малых народов, добиваясь включения пограничья в состав ЧСР. Он по-прежнему подчеркивал право наций на самоопределение, но уже не абсолютизировал его, считая, что такое право не может быть самоцелью. Он рекомендовал впоследствии относиться к чешским немцам «как к себе самим». Прежний тезис о том, что демократия предполагает не только централизацию, но и автономизацию, в это им время уже не акцентировался. Постепенно возобладала установка, что национальные меньшинства должны еще дорасти до национальной автономии. Для Масарика был характерен прагматичный геополитический подход к устройству центральноевропейского региона. Например, в отношении спорной области Тешинской Силезии он считал, что Прага «должна ее иметь, чтобы влиять на Вену, Будапешт и Германию». Масарик, отвергая политику насильственной ассимиляции национальных меньшинств в ЧСР, в то же время добился того, чтобы международные договорные акты по национальным меньшинствам имели общий характер, чтобы исключить возможность вмешательства соседних государств во внутренние дела ЧСР на этой основе.

В доверительной переписке с Бенешем более открыто была сформулирована также геополитическая позиция Масарика в отношении России (а по большому счету проявилась определенная незаинтересованность в сохранении сильной России). Еще в письме к П.Н. Милюкову (на его просьбу из Ростова-на-Дону по инициативе генерала Алексеева разрешить чешско-словацким легионам включиться в борьбу против большевиков) Масарик четко изложил свое отношение к внутренней смуте в России. В нем Масарик приводил следующие причины своего отказа в чешской помощи: монархическое движение в России слабо; он не ждет успеха левых партий (кадетов и эсеров) в борьбе с большевиками и не верит в успех белых генералов; большевики продержатся у власти гораздо дольше, чем предполагается их противниками. Как подчеркивал П.Н. Милюков, развитие событий показало проницательность Масарика и дальновидность его прогнозов.

Вопрос заинтересованности держав Антанты и США в сильной России и содействия этому на практике нуждается в дополнительной разработке, хотя в разное время этот вопрос в историографии поднимался. У Масарика в этом направлении сказались четкие стереотипы в отношении царизма и промонархических сил. В своей линии (и в славянском аспекте) Масарик исходил из того, что каждый славянский народ имеет свою собственную задачу, в которой другие славянские народы ему помочь не могут. Главное для чешских политиков – отстоять в Париже свою национальную программу с демократическим содержанием и, по большому счету, впредь рассчитывать только на себя. Э. Бенеш в письме Т.Г. Масарику с мирной Парижской конференции сетовал на то, что малые народы на этом форуме чем дальше, тем больше игнорируются, и констатировал даже, что «здесь мы не играем никакой роли», народы же Центральной Европы великими державами трактуются лишь как сырой материал, неспособный к самоорганизации и пребывающий в непрестанных столкновениях[340]. Масарик же писал Бенешу, что пусть русских организуют французы, нам же нужно организовать свою армию, на две армии нас не хватит, а если послать в Россию армию, то она разбежится. Он не был намерен использовать легионерский «белочешский мятеж» в России как средство ее демократического возрождения. Чуть позже (в декабре 1918 г.) Масарик подчеркивал, что русская революция была недостаточно созидательной, русские не научились администрации, а без администрации нет и демократии. И что он сомневается, что Россия сможет справиться сама без помощи союзников[341]. Наконец в июле 1919 г. в своем письме премьеру К. Крамаржу (с копией, направленной Бенешу) Масарик даже с каким-то упоением особо подчеркивал, что его самым важным политическим шагом явилось то, что он не поддался русской ориентации, упрекая Крамаржа, что тот все рассчитывал на победу России и что та «все для нас сделает», «Я же не верил в победу России и не позволил себе заблуждаться ее первыми военными успехами, а ждал революции»[342]. Вряд ли это вылившееся и, видимо, накипевшее признание нуждается в каких-либо комментариях, подтверждающих определяющие геополитические прозападные ориентиры Масарика. На первом плане для Т.Г. Масарика было обретение независимости чехов и словаков и упор на демократию.

К осени 1919 г. относится документ архивного происхождения, который свидетельствует, что, судя по всему, к тому времени в ходе гражданской войны появилась единственная, пожалуй, реальная альтернатива вывести Россию из состояния внутренней смуты и распада. Речь идет о телеграмме, отправленной из Иркутска 20 октября 1919 г. политическим уполномоченным ЧСР в Сибири Б. Павлу Э. Бенешу в Париж, в которой он под впечатлением успехов Деникина делал запрос о разрешении повернуть определенную часть корпуса в западном направлении в сторону европейской части России. Он сообщал, что такая «решимость растет по мере того, как все меньше мы связаны вашими решениями находиться здесь… При осторожном руководстве потери при продвижении западным направлением вряд ли превысят наши обычные нынешние потери. Я и генерал Сыровой запрашиваем у правительства согласия на предоставление нам свободы действий при разработке операции по возможному продвижению на Запад… Риск будет сведен до минимума. Это никакая не авантюра, а шаг, призванный способствовать спасению нашей армии»[343].

Некоторые обстоятельства этого плана уже упоминались как в легионерской литературе (без достоверных архивных материалов), так и в марксистской историографии, в частности в работах А.Х. Клеванского. Ранее не принималась во внимание самая важная, причем существенная по объему, часть этого красноречивого для понимания характеристики положения большевизма и всей сложившейся тогда в России обстановки источника. Историческая объективность заставляет нас опубликовать опущенные части документа: «Мы помним о теории невмешательства и осознаем ее смысл, но эта теория – погибель для нас, и русской демократии она не помощник. В европейской части России большевизм уже изжил себя и будущий строй России зависит от того, кто в конце концов возьмет верх над крайне левыми силами. Мы могли бы оказать большое влияние, чтобы верх взяли прогрессивные элементы, уж только тем, что в собственных интересах мы бы направились в западном направлении. Мы не в силах строго соблюдать политику невмешательства, если не хотим быть зарезанными повстанцами… Спокойной территории мы не встретим, такова здесь обстановка. Мы хотели бы отсюда как можно скорее выбраться и именно этим путем мы надеемся свести невмешательство до минимума.

В левых кругах и небольшую помощь теперь оценили бы высоко, ибо как на внутреннем, так и на внешних фронтах речь идет в сущности о перевесе, который бы наши воины обеспечили сибирской армии»[344] (выделено мной. – Е.Ф).

У Масарика в 1919 г. (а он, по всей видимости, вовсе не был в курсе дел в чехо-словацком корпусе) также возникала мысль – не направить ли чешско-словацких легионеров вместо Сибири и Дальнего Востока через европейскую Россию путем борьбы с большевиками[345]. Однако никаких решительных шагов политиками Праги (и видимо, по настоянию все же Э. Бенеша) в этом отношении предпринято не было. Инициатор же изложенной выше альтернативы Б. Павлу поплатился за это постом политического уполномоченного чехо-словацкого корпуса и был спешно отозван из Сибири.

Обнаруженный нами в Праге архивный документ «Наше отношение к русскому вопросу», относящийся, судя по всему, также ко времени Парижской мирной конференции, раскрывает в какой-то мере заданность политики Праги позицией ведущих держав Антанты. Документ гласит: «К Колчаку и Деникину Бенеш рекомендует проявлять сдержанность. Союзники, хотя материально и поддерживают Колчака, но не очень в него верят. Группа Керенского в России ничего не значит, и ошибка думать, что Россия перейдет в руки эсеров. Вероятнее всего, правление в России окажется в руках левых либералов… Позиция Бенеша в отношении интервенции: если бы Антанта намерена была предпринять интервенцию и смогла бы ее осуществить, чтобы обеспечить демократический режим в России и свергнуть большевистский режим, то почему бы нет. Но если интервенция, так интервенция до конца, иначе лучше невмешательство. Как оказалось, для такой решительной интервенции у союзников нет возможностей, несмотря на влиятельных политиков, ее добивающихся. Ни Франция, ни Англия не дадут ни одного своего солдата для того, чтобы воевать в России по внутриполитическим соображениям»[346].

Все это и определило в итоге линию Праги в отношении чешско-словацких легионеров в России. Причем по независящим от чешских политиков причинам линия невмешательства перемежалась с активными действиями, по праву расценивающимися в историографии как интервенция, способствовавшая дипломатическому признанию чехословацкой государственности. В переписке Масарика и Бенеша времени Парижской мирной конференции заметно их отчетливо прослеживаемое стремление не торопиться с мерами по возвращению из России чешско-словацких легионеров[347], очутившихся практически «между молотом и наковальней».

В день отъезда из России 7 марта 1918 г. Масарик выступил с обращением к чешско-словацкому землячеству. Оно гласило: «Братья, воины и военнопленные. Я покидаю ваши ряды, собственно я стану вашим квартирмейстером во Франции – там мы встретимся с вами, там я встречусь со своим 5-м полком и со своей ротой 3-го полка; я надеюсь, что мы встретимся со всеми военнопленными, что все они вступят в нашу армию. Я весьма удовлетворен тем, что общими усилиями мы создали Корпус, и создавали мы его в трудных условиях; поэтому я еще больше радуюсь тому, что вы уже в те трудные времена сохранили свое единство. Это единство – политическая сила, дающая каждому индивидууму защиту; это наше единство – предупреждение врагу и будет его устрашением. Чехи всех партий и фракций осознали волю эпохи и объединились в едином фронте; осуществилось объединение чехов и словаков… Во Франции и Италии мы будем бороться также и за Россию; мы намеревались бороться на стороне русских братьев здесь, и свершилось многообещающее начало в битве у Зборова и в период после Зборова – и нам жаль, что от имени России был заключен односторонний мир, но именно поэтому мы внесем вклад во Франции, продолжающей борьбу, вклад в победу над Австро-Венгрией и Германией, и эта победа усилит и Россию. Мы верим, несмотря на все разногласия в будущее русского народа. Будучи в России, сохраняйте непоколебимый нейтралитет как и до сих пор во внутренней борьбе партий; только тот славянский народ и та партия станет нашим врагом, кто открыто объединяется с врагами. Да здравствует Россия и Франция, да здравствуют союзники! Да здравствует объединенный независимый чешскословацкий народ! Да здравствует демократия и братство всех народов! Да здравствует первое чешскословацкое войско, мощный борец за свободную родину! Братья-воины! Выстойте в страданиях, сохраните единство; и выполните свою гуситскую миссию в отношении врага, я в это верю. Один за всех, все за одного!

В Москве, 7 марта 1918 г. Т.Г. Масарик [собственноручная подпись]»[348].

К характеристике проблематики русофильства и славянства Т.Г. Масарик вернулся в труде «Советская Россия и мы» в сентябре 1920 г., уже став президентом Чехословацкой республики. Эта работа являлась частью брошюры, в которой он выражал свое отношение к обстановке в современной ему советской России. Работа учитывала опыт пребывания в России чешских и словацких легионеров и постижения ими русского менталитета.

«Все мы выросли на русофильстве. Для нас понятия «славянство» и Россия как бы слились воедино, хотя мы также любили и югославян, и другие ветви и ответвления славянства. Однако наша любовь была своеобразной. Это стало ясно, когда наши солдаты попали в русский плен и жили в России. Мы любили то, чего не знали. В России мы узнали русских. В плену там наши парни питали злобу к русским офицерам, которые издевались над ними и часто злились на русских солдат. Но несмотря на все эти неприятности, наконец они их полюбили. Этой любви мы остались верны до конца. Я думаю, что все наши ребята (чешские легионеры. – Е.Ф.) любят русских. Но эта любовь, приобретенная с опытом и знаниями о России и русских, отличается от первоначального русофильства. Она не абстрактная, не сентиментальная, хотя в ней присутствует большая доля сострадания и сочувствия тому убожеству, которое является результатом необразованности и примитивности русских мужиков и всей русской жизни. Я здесь не могу подробно описывать русскую действительность и русский характер. Ребята (чешские легионеры. – Е.Ф.) живо обсуждали это еще в лагерях и позднее, когда оказались в деревнях, городах и теплушках. Единственное, что могу сказать, что они о России и русских, не знали ничего, совсем ничего, до того, как сюда попали»[349].

Постепенно возобладало негативное восприятие русских через призму невзгод всей эпопеи чехо-словацкого войска (и других славянских легионеров) в России, завладевшего в свое время восточными просторами и покидавшего Россию через Владивосток.

За последнее время в центральноевропейской историографии можно подметить усиление негативного крена в рецепции русских и России в целом. В этой связи можно указать хотя бы на сборник научных докладов пражской конференции 1997 г. «Т.Г. Масарик. Россия и Европа» на чешском языке (издан в Праге пять лет спустя, в 2002 г.), а также отчасти на словацкий сборник «Мифы – стереотипы – образы. Восприятие России в Словакии» (Братислава – Йошкар-Ола, 2010) и др. Перейдем к оценке этих изданий последнего времени, чтобы выявить как методологические упущения в историографии, так и фактические погрешности.

Касательно определенных методологических натяжек, в первом из указанных сборников (пражском) стоит отметить усиление перекосов в трактовке общей концепции Т.Г. Масарика в отношении России и русских. В исторической секции чешские историки старшего поколения (в свое время не миновавшие в своем профессиональном развитии историко-материалистического схематизма и догматизма) особенно предвзято проявили себя в отношении к проблеме славянского сближения и к вопросу о том, является ли вообще Россия Европой. За пятилетний период редактирования сборника (конференция состоялась в 1997, а сборник появился в 2002 г., и отдельные авторы не значились в изначальной программе конференции), когда в политике возобладала трансатлантическая внешнеполитическая ориентация, буквально в штыки воспринималось любое упоминание о славянской идее.

Кроме того, вслед за Масариком была утрачена всякая мера в критике православия. Авторами вовсе не учитывалось, что православие за долгий период своего развития претерпело позитивную трансформацию. Уже в наши дни чешский религиозный исследователь о. Томаш Шпидлик (Т. Špidlik) в труде «Русская идея: Иное видение человека» (СПб., 2006) проанализировал толкование взглядов русских православных мыслителей (творивших, как правило, после Октября за рубежом) в XX веке. К ним следует отнести Н. Бердяева, Л. Шестова, Н. Лосского, Ф. Степуна, С. Франка, П. Флоринского, С. Гессена, В. Розанова и др. Некоторые из них пришли к философии христианского экзистенциализма. Т.Г. Масарик, став президентом ЧСР, уже не был в состоянии осмыслить этот пласт русской православной мысли.

В итоге не оставалось и следа от прежних, пусть и критических, но объективных взглядов того же Масарика на Россию.

Словацкий сборник (изданный в переводе на русский язык в России[350]) отличается более взвешенным и деликатным подходом. Затронем скорее те части, где в какой-то степени проявились методологические недочеты и некоторые фактические неточности. Это относится, в частности, к статьям, касающимся в хронологическом отношении Первой мировой войны. В исследовательском плане новый фактический материал вводит Р. Голец в работе «Словацкие предприниматели в России накануне Первой мировой войны». Бросается в глаза, что исследование касается скорее периода непосредственно Первой мировой войны. Думается, что в данной работе недостаточно акцентируется позитивная роль сделавших карьеру в России словацких предпринимателей в консолидации «русской» словацкой диаспоры и создании Русско-словацкого общества памяти Л. Штура. В то же время при оценке предпринимательских усилий отдельных словаков в России допускаются неуместные натяжки, например, в отношении планов И. Дакснера (с. 34 сборника). Р. Голец таким образом упускает из виду, что братья Дакснеры, недавние военнопленные, были переведены в Москву для поддержки деятельности Общества памяти Л. Штура, и бизнесом заниматься вряд ли тогда могли. Отметим, что роль инославянских предпринимателей в России до сих пор недостаточно учитывалась в исследовании данной проблематики, и не только применительно к словацкой диаспоре.

В отдельных случаях оставляет желать лучшего перевод со словацкого на русский, в котором тоже имеются просчеты. Так, например, нельзя удовлетвориться переводом выражения «Габриарское предприятие» (с. 32) и типичного для словаков профессионального занятия в плане их предпринимательства в России – т. н. словацкие «дротари» (с. 30).

Вывод о развитии раннего русского капитализма и его связи с «дротарским» ремеслом представляется существенной натяжкой.

Очевидно, что вовсе не учитываются российские работы, особенно по истории общества Л. Штура, которые базируются на неизвестных ранее архивных материалах. Применительно к современным словацким исследованиям стоит также сказать, что основная роль в активизации деятельности общества Л. Штура принадлежит не личному врачу Л.Н. Толстого Душану Петровичу Маковицкому (как ошибочно заявляется), а его племяннику Душану Владимировичу Маковицкому, сыну известного словацкого банкира.

В целом анализ словацкого предпринимательства в России накануне и в годы Первой мировой войны нуждается в более объективном и углубленном исследовании, исходя из реального положения дел. Подчеркнем, что появление самого словацкого общества Л. Штура в России – во многом заслуга словацких предпринимателей и банковских деятелей (прежде всего словацких и варшавских).

Восприятию России в работах и воспоминаниях бывших словацких легионеров посвящена статья Л. Гарбулевой. Если развивать тему методологических аспектов применительно к данной работе (да и к другим работам современной историографии о Первой мировой войне), то стоит обратить внимание на недостаточное использование огромного комплекса легионерской литературы, доступной чешским и словацким исследователям. Легионерская тематика исследуется без использования таких фундаментальных многотомных легионерских исследований, как четырехтомник межвоенного периода «За свободу» (Za svobodu) с подзаголовком «Хроника чехо-словацкого движения в России. 1914–1920», и других важнейших изданий. Представляется, что нужно отойти от такой практики в исследовании легионерской проблематики, словно каждый раз все это начинается с чистого листа, заново. Вклад легионерской литературы в осмысление восприятия русских и России огромен и заслуживает не одной монографии на данном этапе развития историографии.

Л. Гарбулева использовала интересные воспоминания бывших словацких легионеров об Октябрьской революции в России, опубликованные в 1967 г. Поскольку я располагаю материалами легионерских воспоминаний (имеется в виду машинописный вариант работ) из архивного фонда Института истории компартии Словакии до их публикации, то при сравнении с указанной статьей бросаются в глаза досадные фактические неточности и недостаточный анализ текста оригинала. Чтобы не быть голословным отсылаю читателя к мемуарам бывшего военнопленного в г. Муроме Матея Кршиака, которые цитируются автором. В той части архивного материала, который касается раздела поместья графини Уваровой (под Муромом) М. Кршиак сожалеет, что словацкие крестьяне не могут позволить себе в Словакии подвергнуть разделу помещичьи и церковные землевладения. Симпатии Кршиака в архивном оригинале на стороне русских крестьян и их умелом подходе к разделу земельного надела Уваровой в с. Карачарово, на родине Ильи Муромца. На с. 42 допущена обидная фактическая ошибка в начале сноски 23: вместо М. Кршиак напечатано Матей Кошик (а это имя принадлежит совсем другому словацкому деятелю).

В целом создается впечатление, что из всего комплекса легионерских воспоминаний используется лишь их малая толика и упор делается порой на одни и те же мемуарные источники.

Бывшие словацкие легионеры, пожалуй, глубже всех постигли русский менталитет, и тот же писатель Й. Грегор-Тайовский, бывший военнопленный, пришел к выводу, что «русский народ нельзя не любить» и в нем заложено много добра. Инославянские легионеры, однако, подметили и особенности русского менталитета, в качестве упрека они зачастую вспоминали, например, русское «сейчас» (как синоним нерасторопности), бесконечные чаепития, а после революции и прочие «пития».

Среди множества легионерской литературы межвоенного периода стоит выделить дневник Франтишека Вондрачека («Трагедия России»). Как и многие другие легионеры – бывшие военнопленные, автор вдоволь хлебнул дореволюционных прелестей в лагерях военнопленных и, как он пишет, его знакомство с Россией началось с удара «царской нагайки», оставившего след на его лице на всю жизнь[351]. С развитием революционных событий в России и особенно с Октябрьской революции Россия характеризуется даже «страной чудес». Общий вывод Ф. Вондрачека, довольно односторонний, состоит в том, что за нынешнее трагическое положение России ответственность несет сам русский народ, он во всем виноват сам (имея в виду прежде всего его роль в дезорганизации армии и дезертирство). Автор дневника рассуждает на тему хороших и плохих качеств русского народа, подчеркивая вслед за М. Горьким, что русские мужики почти полгода валяются на печи – «странный народ».

IV.3 Против течения: манифест «Общества православных чехославян» (1918 г.)

Давно осевшие в России чехи (т. н. старожилы) чаще всего постепенно переходили в православие. С началом Первой мировой войны этот процесс активизировался. Одним из ревнителей православия в Москве являлся предприниматель Ян Францевич Рикси (Ján Rixy)[352] – активный деятель Союза чешско-словацких Обществ в России. Он стал инициатором создания нового общества среди чехов – «Общества ревнителей восстановления православия в Чехии и Словачине». В письме на чешском языке от 5 июня 1916 г. он сообщал своему соотечественнику о том, что «устав Общества готов и послан мной для просмотра великому князю Михаилу Александровичу[353] (брату императора), который станет протектором этого Общества, что мне лично было обещано. В связи с этим несколько задержалось учредительное заседание общества. Но думаю, что в ближайшее время все будет готово. Я взял на себя вступительную речь и представление. Кроме того, я должен сделать подробную информацию о том, что вообще в настоящее время делается в нашей колонии в пользу будущего чешского и словацкого народа»[354].

В приписке к письму Рикси сообщал, что «в прошлом году в Москве по моей инициативе в конце сентября в православие перешло 60 чехов. Обряд совершал сам Митрополит Макарий[355]»[356].

Если говорить об общеметодологическом подходе, то стоит особо подчеркнуть, что нельзя делать знак равенства между славянским движением и русским православием. Иначе не будет понятным, почему так активно выступали за славянское движение нашедшие прибежище в дореволюционной России представители инославянских народов не только православной (сербы, болгары), но и католической ориентации – те же словаки, хорваты, словенцы. Многие деятели этих народов, активно создававшие общества за славянское сближение (хорватское Общество памяти Крижанича, словенское общество «Югославия» и др.), можно сказать, срослись с русской средой: они женились, подобно хорвату К. Геруцу, словенцу ЛФ. Туме, и воспринимали русский менталитет не только в словенском и хорватском, но и в семейном русском окружении. И эти указанные общества также плод деятельности предпринимателей и состоятельных людей. Славянские общества стали проявлением творческой натуры представителей инославянских народов в России, а не царской выдумкой. Пора бы отказаться от характеристики славянских обществ и неославянского движения на рубеже XIX–XX вв. как какого-то недоразумения. Как ни странно, подобная оценка была встречена мной даже в одном из сборников начала 1990-х гг., изданном в Институте славяноведения. Как видим, в оценках славянского движения срабатывают прежние негативные стереотипы. Все эти славянские общества стоит считать проявлением национальной идентичности инославянских диаспор в условиях России и творческой деятельностью народных масс. Организаторы славянских обществ, что называется, вкладывали последние гроши в дело национальной консолидации своих сограждан в России. В этой связи можно отметить хотя бы завидный энтузиазм славного словенца Л.Ф. Тумы, на чьи средства издавалась в России словенская газета «Югославия». Архивный оригинал полного комплекта этого редчайшего издания с дарственной надписью на словенском языке самого Тумы («Подарил Ф.Л. Тума 5.8.19») был обнаружен мной в одном из архивов Любляны. К сожалению, судьбы деятелей славянского движения в России изучены до сих пор недостаточно. Даже в новейшей литературе не встречается элементарных данных о годах жизни деятелей-инославян, их последующей судьбе в России. Л.Ф. Тума, будучи представителем знаменитой страховой фирмы «Саламандра» в Санкт-Петербурге, бесспорно состоятельный человек, смог вовремя уехать за границу из России после Октября, сначала в Словению, а затем в западные страны со всей семьей. Ему удалось спасти близких и удачно продолжить профессиональную карьеру, занимать высокие банковские посты. Совсем другая судьба у К. Геруца, закончившего жизнь в Средней Азии: он был интернирован, образно говоря, в «тмутаракань» (ТуртКуль – до 1920 г. Петроалександровск). Ряд других деятелей был также репрессирован после Октября. Не имеет смысла здесь развивать данную проблематику полностью, поэтому отсылаю хотя бы к отдельным своим работам[357].

Конечно, ближе всего к русскому менталитету приблизились находившиеся в России сербы. Сербская молодежь буквально нашла спасение в России, завершила среднее образование, поступила в университеты, подобно Миодрагу Пешичу, продолжавшему учебу в Московском университете на историко-филологическом факультете на средства Владимирского земства. В этом в архиве мной выявлены редкие дневниковые записи[358]. Пешич (друзья звали его Пеша) стал активным югославянским деятелем и организатором «Студенческого югославянского кола» землячества в Московском университете. Сербы не только учились, но и работали в войну наравне с русскими на предприятиях, в частности на владимирском телеграфе, о чем говорит сербская переписка. Сербская молодежь держалась дружно и продолжала переписку, разлетевшись по всему миру. В отношении характеристики русского менталитета, и особенно православия, следует привести емкую цитату из письма на хорошем русском языке товарища М. Пешича Благое Поповича от 8 января 1917 г. (26 декабря 1916 г. по ст. ст.), отправившегося на учебу в сербский православный колледж Св. Стефана в Оксфорде: «Предполагаю, что ты уже полюбил до того русскую жизнь, что и не оторвешься от нее. Литературу не забудь, это мое дружеское замечание. Загляни в душу русского народа, зарывшись в мистическую глубину православия, это единственно нужно, это только и ценно. Ибо православие не для плоских натур; оно ищет мистическое слияние с Богом и миром, это не достичь умом, это только достигается безумной любовью. Православие – художественный синтез высшей и низшей жизни, в православии – красота, ключ в тайну недосказанную, в сокровище полевых лилий. Православие не понять уму человеческому, как остальные христианства западной Европы; православие живется, рыданием покупается, слезами оправдывается, в красоту облекается. Поэтому у нас и нет теологии (и не надо); поэтому у нас религия входит

в литературу, в художественные картины и образы; в красоту воплощается, красотой сообщается. Ибо православие создало русскую литературу, не литература православие. Православие создало Достоевского, не Достоевский православие.

Верьте мне, что православию принадлежит будущее. Ибо православие это и значит найти Бога сердцем. Не путь к Богу через книги, а через сердце. Самый короткий путь между Богом и человеком – это путь из сердца. Потому и все помутилось в Европе, что они Христа ищут умом, философией, а не сердцем. Из сердца выходит все»[359].

А теперь – уникальный документ – Манифест 1918 г. «В чем спасение славянства»[360] Общества православных чехославян.

«Небывалое разложение славянского племени, легко доступного смутам и несогласию, мечтающего теперь уже не о Русско-Славянском Союзе, а об интернационализме в обособленных друг от друга, но зато так или иначе связанных с Немцами республиках ставит перед верующими Славянами вопрос: что делать? Они никогда не были поклонниками торжествующего ныне и всеразрушающего нигилизма (курсив мой. – Е.Ф.), никогда они не признавали девиз «Чем хуже, тем лучше». Они верили, и несмотря ни на что, они все еще сохранили веру в славянское послание (т. е. миссию. – Е.Ф.). Конечно, они оказываются как прежде, так тем паче и теперь «не ко двору», но не будут же они молчать в нынешнюю тяжелую минуту и складывать руки, хотя бы даже неоднократно уже и грубо оттолкнуты первоначальными развратителями и неверующими интеллигентами. Спасение славяне видят, конечно, не во всемирной социальной революции, до которой другим народам, как видно, еще далеко, а в возвращении славянских масс от разрушения и недоверия на путь веры и культурной работы (курсив мой. – Е.Ф.)[361].

Православие – единственный оплот русского народа и духовное сближение с ним на этой почве отступивших от нее интеллигенции и западных славян – единственное возможное примирение разыгравшихся страстей. Не в пренебрежении зверем-народом, а в отходе от своих мечтаний и заковывающих народ теорем: вот в чем суть этого вопроса, который решали и Герцен, и Чернышевский, западники, – и Достоевский с славянофилами. Народ – интеллигенция, религиозные и земские идеалы первого и отвлеченные построения интеллигентской мысли. Как их примирить, как сохранить нашу связь и не погубить всего славянства на радость доросших до всемирного братства исконных наших врагов? Нужно решить этот вопрос без насилия над народом, без навязывания ему своих отвлеченных понятий, выражаемых непонятными словами: кликнем близкий всем клич Христовой любви и христианского объединения! Приступить надо к верному этому средству возможного еще сохранения разрушаемых культурных ценностей, не теряя времени – ибо час близок!

Москва 18-го Января 1918 г.

От имени «Общества православных Чехославян»: С.О. Коничек-Горский[362], секретарь; А.А. Грабье[363], председатель.

Профессор] д-р В.К. Штепанек[364], член правления «Православной] Беседы в Праге».

Записывайтесь в члены единственной организации на религиозных основах «В Общество православных Чехославян» в Москве, Тверская-Ямская, 28, кв. Грабье.

Помогите создать свой религиозно-славянский орган! Объединяйте во Всеславянский Православный Союз все славянские общества и организации, всех славянских деятелей и печать, стоящую близко к провозглашаемым нами девизам!

Подготовьте славянские религиозные съезды и энергичную миссионерскую деятельность как в России, так и везде среди славян!»

IV.4 Творческая интеллигенция и борьба за программные установки Масарика в Чешских землях в 1917–1918 гг.

Основное внимание в данном разделе уделено подъему чешского национального движения в австрийских условиях начиная с весны 1917 г., а точнее борьбе чешского культурного фронта за принятие знаменитого «Манифеста чешских писателей» от 17 мая 1917 г. Его появление и распространение среди чешского народа всколыхнуло наконец долгое вынужденное общественное молчание в годы военного положения. К культурному фронту, без сомнения, относится также плеяда чешских историков, именуемая обычно исторической «школой Голла» по имени патриарха чешской историографии Ярослава Голла (1846–1929), сформировавшего многочисленную школу своих учеников в Карловом университете. Не только ведущие представители чешских писателей во главе с маститым прозаиком, историком по образованию, Алоисом Ирасеком (1851–1930), но и представители других ответвлений культуры (ученые, художники, скульпторы и т. д.) включились в борьбу за платформу чешского национального самоопределения. В обсуждении животрепещущих проблем национальной жизни особенно активно проявили себя чешские историки, причем не только в публицистике и прессе (в условиях строгой австрийской цензуры), но и особенно в личной корреспонденции, которую я тщательно изучил в пражских архивах[365].

Меня интересовала, прежде всего, реакция чешских историков на все важные происходившие события, на самые значимые аспекты национальной борьбы на заключительном этапе Первой мировой войны[366].

Вставала также со всей очевидностью проблема идейно-политического размежевания внутри «школы Голла». В противовес очевидной австрофильской охранительной ориентации Ярослава Голла и Йозефа Пекаржа (1870–1937) новое поколение историков выступило за создание независимого чешско-словацкого государства и радикализацию форм и методов национальной борьбы. Особый интерес для исследователя представляют в корреспонденции места с характеристикой обстановки в чешских землях и отношения к основным событиям и вехам национально-освободительной борьбы чехов и словаков. Важно то, что эти характеристики исходили от профессионально подготовленных историков, более адекватно отражавших в личной корреспонденции состояние и уровень национально-освободительного движения в тот период, чего нельзя сказать о прессе, подвергавшейся, как правило, цензуре.

К числу основных источников относится и том документов, опубликованных Литературным архивом Памятника национальной письменности Чешской республики, под названием «Чешские писатели и образование республики. К 80-летию образования ЧСР»[367]. Книга содержит личную переписку Ирасека с чешскими писателями и деятелями культуры, резолюции широкой чешской общественности в поддержку Манифеста писателей от 17 мая 1917 г., за активизацию чешского национального движения в противовес Вене. Именно здесь был опубликован с внесенными уточнениями текст Манифеста и другие важные документы программного характера.

На изменение обстановки весьма надеялись после вступления на австрийский престол в ноябре 1916 г. Карла I, тем более что он на определенное время, чтобы лучше узнать Чехию, поселился в Пражском замке и изучал право в 1906–1908 гг. в Пражском университете. К нему во дворец для чтения лекций и проведения занятий приходили ведущие специалисты всех специальностей с философского и юридического факультетов. Чешскую, австрийскую и всеобщую историю ему преподавал лично профессор Голл, прекрасно владевший немецким языком. Да и сам Карл делал заметные успехи в чешском языке. Голл с удовольствием водил его по Праге и показывал исторические достопримечательности. Профессор души не чаял в своем ученике, вдумчивом и способном. К занятиям он относился серьезно и искренне радовался похвалам за успехи в учебе. Авторитет Голла в Вене, в свою очередь, рос. Благосклонность Вены к Голлу способствовала решению разных вопросов в пользу Карлова университета. Голл с пиететом относился к династии, к венским властям и идеализировал их. Порой утрачивалось критическое отношение к Вене и усиливался идейно-политический консерватизм. Многое устраивало его в венском истеблишменте. Чем больше он льнул к династии, тем больше отдалялся от понимания насущных проблем чешских земель и утрачивал чутье к политическим и национальным чаяниям самих чехов. Голл ни в коей мере не воспринимал линию заграничного Движения Сопротивления во главе с триумвиратом Масарик – Бенеш – Штефаник. Критика его политической ориентации им никак не воспринималась.

Взваливший на себя тяжелый груз власти император Карл I на первых порах, не имея опыта управления государством, вынужден был опираться на более компетентное окружение. Постепенно Карл пришел к мысли о необходимости прекращения войны и коренной реконструкции монархии, чтобы получить поддержку населяющих ее народов. И к началу 1917 г. ему удалось сломить влиятельную военную верхушку.

При Карле I возобновились заседания парламента, в какой-то мере он пошел на уступки чехам (например, помиловал осужденных чешских деятелей К. Крамаржа, А. Рашина, пытался назначить чехов на высшие государственные посты и т. д.). Однако вскоре взяла верх другая линия, и интересы Чешских земель вовсе перестали учитываться монархом.

Вплоть до весны 1917 г. приоритет в антиавстрийском движении принадлежал заграничному центру Сопротивления во главе с Т.Г. Масариком. Чешское общество продолжало занимать выжидательную позицию.

Лишь в 1917 г. и в первой половине 1918 г. после революционных событий в России и радикализации внутренней обстановки в Австрии ситуация стала меняться. На этом этапе мировой войны страны Антанты согласились наконец с идеей ликвидации Австро-Венгрии и реконструкции Центрально-Европейского региона.

Хотя решение покончить с монархией уже было принято за границей Масариком и Бенешем, на этом этапе национальной борьбы весомое слово о ее судьбе должно было прозвучать и внутри Чешских земель[368].

Накануне открытия в Вене парламентской сессии, назначенной на 30 мая 1917 г., чешские политики в ускоренном темпе готовили свое программное заявление в духе чешского государственного исторического права. В выработке программных документов принимал активное участие Пекарж, менее консервативный, чем Голл[369]. В отношении будущего государственного устройства Чешских земель это была своего рода программа-минимум, в духе компромиссной лояльности к Вене. О чешском национальном самоопределении даже не шло речи.

В решающий момент благодаря решительным и радикальным по тем временам действиям ведущих представителей чешского культурного фронта внутреннее движение Сопротивления в Чешских землях заявило наконец о себе в полный голос и выступило в поддержку платформы национального самоопределения.

В Манифесте от 17 мая чешские писатели в решительной форме обратились к чешским депутатам, заседавшим в австрийском рейхсрате, с требованием, чтобы те как следует отстаивали национальные права чешского народа и считались бы впредь с его волей. «Мы обращаемся к вам, – говорилось в Манифесте, – и имеем не только право, но и обязанность выступать от имени всего народа, поскольку тот пока высказаться не имеет возможности»[370].

И вот с весны 1917 г. прежнее чувство страха постепенно исчезало, Чешские земли духовно преображались. Многочисленные резолюции, постановления и письма простых людей приходили на адрес загородного дома Ирасека в местечке Гронов близ города Наход на северо-востоке Чехии. Он стал своеобразным координационным центром чешского национального движения в Чехии, Силезии и Моравии. Ирасека буквально засыпали письмами изо всех чешских и моравских уголков. Таким образом была продемонстрирована готовность большинства чешского населения (а не только подписавшихся представителей чешской науки и культуры, общественных деятелей и предпринимателей, которых насчитывалось более двухсот) поддержать программу чешского национального самоопределения. По призыву Ирасека Манифест опубликовало большинство чешских периодических изданий, после чего подписная кампания продолжилась. Теперь можно уточнить число подписавших – 223, а не 222 деятеля, причем было бы теперь неточно называть документ лишь манифестом чешских писателей.

Безусловно, удачным было решение Ирасека и драматурга Ярослава Квапила собрать под воззванием как можно больше подписей, а не ограничиваться подписями лишь нескольких деятелей культуры. Ведь на массовые аресты в то время Вена вряд ли бы уже отважилась пойти.

Манифест писателей заявлял, что чешский народ вправе сам определять, кого наделять парламентскими мандатами, и требовал осуществления на практике защиты избирательных прав простого населения. В тексте Манифеста впервые употреблялся завуалированный термин «права чехославянского народа» (вместо «чехословацкого»), причем тем самым подразумевались права братского словацкого народа. В Манифесте делался упор на том, чтобы чешские политики выступили более решительно: «И ныне, и впредь на вас, уважаемые господа, как представителей чешского народа будут обращены все взоры, и совершенно очевидно, что от вас требуют… Европа сегодняшняя и будущая – это Европа демократическая, Европа равноправных и свободных народов. Народ требует от вас быть заодно с ним в этот важный исторический момент, помните об обязанностях перед своим народом», – заключал Манифест.

Чешские депутаты 30 мая 1917 г. выступили с парламентским заявлением, в котором выдвигали требование преобразования Монархии в государство свободных и равноправных народов. Хотя заявление депутатов еще не означало полного расхождения с австрийской монархией, но это уже был существенный сдвиг в концепции государственно-правового устройства Чешских земель. Это особенно осознал Голл, который не преминул заявить, что посредством Манифеста практически создается опасный прецедент давления на чешских депутатов и их парламентскую практику. В журнале «Union» появилась статья Голла «Auf Befehl» («По приказу»), в которой тот осудил Манифест. Но Голл и Пекарж, не поставившие свои подписи под Манифестом в ходе развития широкой подписной кампании, остались в одиночестве. Большинство чешских историков поддержало текст Манифеста, подготовленный патриархом чешской литературы Алоисом Ирасеком и главным драматургом филиала чешского Национального театра Ярославом Квапилом. Текст Манифеста был сформулирован и подвергся редакции историка Яна Гейдлера. Среди подписавшихся значились имена многих чешских историков, вышедших в свое время из исторического семинара Голла (К. Крофта, Ян Опоченский, В. Войтишек, Р. Урбанек, З. Неедлы, Ян Гейдлер, К. Гох, В. Гельферт, В. Новотный, В. Кибал и др.)[371]. Таким образом, консерваторы очутились тогда в своего рода изоляции от радикализирующегося фронта чешской науки и культуры, да и от широкой общественности в целом.

При содействии Ирасека и Квапила была создана своеобразная координирующая структура чешского внутреннего движения Сопротивления под названием «Совет чешских писателей». Появление этого Совета стало результатом широкой общенародной акции в чешских землях в поддержку Манифеста.

В председатели Совета был избран Ирасек, а членами стали Квапил и видные чешские писатели В. Дык, Й. Махар, А. Сташек и Й. Томайер. Таким образом, чешская писательская организация, а точнее Совет стал важной организационной структурой внутреннего движения Сопротивления, которая даже была представлена в обновленном Национальном Комитете, ведущем представительном политическом органе Чешских земель.

Думается, что история подготовки нашумевшего и поддержанного широкой общественностью «Манифеста чешских писателей» проходила не без ведома и не без связи с заграничным движением Сопротивления во главе с Масариком. Известно, что Квапил был тесно связан с деятелями оппозиционной подпольной группы под названием «Чешская Маффия», работавшей в тесной связи с масариковским центром эмиграции[372].

Теперь обратимся вплотную к личной корреспонденции чешских историков, принадлежащих, как правило, к научной школе Голла. Много сведений в переписке о первых годах войны. Ограничимся лишь теми местами, где наиболее ярко охарактеризована духовная обстановка в Чешских землях до появления Манифеста.

Ценный материал содержит письмо Яна Опоченского (1885–1961) В. Халоупецкому (1882–1951) от 19 марта 1916 г.: «.. Нового здесь страшно мало. Стагнация полная, мы гнием в болоте. Это видно и по политике, депутаты принимают решение о том, о чем интеллигенция в нынешней обстановке не может открыто говорить: избирательный корпус по большей части – в окопах, господам таким образом развязаны руки, ведь не секрет, что они рассматривают избирателей лишь как стадо, пригодное для выборов. В науке тоже ничего нового, ожидается крупная полемика Новотный – Пекарж о гусизме.»[373].

Такого же плана письмо обнаружено в Москве в ОПИ ГИМ. С помощью палеографического анализа рукописи произведена атрибуция письма – оно принадлежало Яну Опоченскому и адресовывалось в Россию военнопленному Ярославу Папоушеку[374].

В переписке чешских историков ярко отразилось изменение обстановки, наступившее здесь под влиянием революционных февральских событий в России. Письмо Опоченского от 28 июня 1917 г. начинается следующими словами: «История и историки ныне под знаком политики.

Политизирует Голл, Пекарж и все молодое поколение. Семимильными шагами (курсив мой. – Е.Ф.) наверстывается упущенное в первые годы войны, и оттого радостней жить!». Огромный интерес представляют те места письма, в которых содержится отношение автора, а также современников к таким важным национально-политическим (программным) документам как известный Манифест деятелей чешской науки и культуры от 17 мая 1917 г. и Заявление чешских депутатов в австрийском рейхсрате от 30 мая 1917 г. Для национально-освободительного движения эти документы стали важный отправной точкой движения от программы-минимум к программе-максимум – к созданию самостоятельного чехо-словацкого государства. Опоченский в уже цитировавшемся письме (июньском 1917 г.) отмечал, что летом этого года центром всей политики в Чешских землях стало именно Заявление чешских депутатов рейхсрата от 30 мая 1917 г. Опоченский, вскрывая его компромиссный характер, одновременно подчеркивал, что широкая чешская общественность усматривает смысл этой программной декларации именно в той ее части, где говорится о необходимости создания суверенного «чехо словацкого» (так в тексте письма. – Е.Ф.) государства («за это выступают все самые лучшие»), а вовсе не о реорганизации австро-венгерской монархии («за это все прогнившее и сенильное»)[375]. Особо Опоченский отмечал, что за образование независимого чехо-словацкого государства стоит большинство чешского народа. Он характеризовал следующим образом расстановку сил в Чешском союзе депутатов рейхсрата: в этом органе имеется сильное меньшинство (от 70 до 95 человек), которое находится «на стороне народа»; сторонников «примиренческой» по отношению к монархии позиции – примерно столько же, их поддерживает, подчеркивал Опоченский, и Голл; остальные занимают нерешительную позицию, однако все больше и больше депутатов молчаливо склоняется на сторону первых.

В тот период значительно оживилась и чешская журналистика. Опоченский писал: «В журналистике наблюдается союз “Народни листы” и “Право лиду”. Против них – “Венков” с близким ему “Вечером” и “Лидовы денник”…» При этом он особо выделял радикальную позицию (в смысле поддержки требования создания независимого государства) нового чешского периодического издания «Česká demokracie». По оценке Опоченского, широкая чешская общественность была на стороне требования создания независимого государства, а не на стороне компромиссной реорганизации монархии. В чешском народе Заявление от 30 мая 1917 г. воспринималось совсем иначе, радикальнее, нежели его политическими творцами.

Предыстории появления упомянутых Манифеста и Заявления Опоченский касается в другом письме – от 13 июля 1917 г.: «.. А теперь, что касается политики. Начну с родины. Когда в нынешнем году лед тронулся, правительство заявило о своем намерении созвать парламент, депутаты стали съезжаться и принимать государственно-правовые заявления. Среди интеллигенции возникло недовольство: было очевидно, что в каждой политической партии ряд деятелей так называемого Президиума Чешского союза ведет австрофильскую политику, явно вступая в противоречие с волей народа (курсив мой. – Е.Ф.) – Тоболка, Шмераль, Фидлер, Удржал, Габрман. Названные господа подписали когда-то первое официальное Заявление Чешского союза, а именно то, которое было им предложено министром иностранных дел Черниным…»[376]. Опоченский также подчеркивал несомненное влияние Манифеста деятелей чешской науки и культуры (его авторами он называет Квапила и Гейдлера) на изменение позиции чешских депутатов рейхсрата и принятие ими Заявления от 30 мая 1917 г. Для нас особенно важно свидетельство той части данного письма, в которой говорится, что именно широкое общественное мнение вынудило депутатов в мае 1917 г. покинуть Прагу и направиться в Вену, активизировать свою деятельность в парламенте в защиту национальных интересов и принять отредактированную в соответствии с изменившейся обстановкой национально-политическую программу. Опоченский касается и отношения чешских историков к Манифесту деятелей науки и культуры, компании сбора подписей под ним. Так, Пекарж полагал, что в данном документе содержится отход от так называемого государственно-правового принципа и фигурирует требование присоединения Словакии. Опоченский оправданно критикует позицию Пекаржа: «Можно определенно сказать, что Пекаржу – а ему как историку свойственны недостатки – чужда естественно-правовая концепция (т. е. признание права наций на самоопределение. – Е.Ф.). Он постоянно выступает против требования чешско-словацкого (подчеркнуто в оригинале. – Е.Ф.) государства. Он признает государственно-правовые претензии венгров; словацкий же вопрос, как он считает, лишь усложняет чешское движение, будучи невыполнимым якобы требованием. Однако очевидна более глубокая причина такой позиции: Пекарж просто не способен к восприятию демократии и процесса демократизации, в этом отношении в нем сидит консерватор. Да и статьи его путаные с этой точки зрения; раз он предлагает оставаться в рамках монархии, то естественно оказывается в конфронтации с позицией большинства народа, выступающего за пункт 3-й Заявления от 30 мая»[377].

Манифест деятелей науки и культуры, по свидетельству Опоченского, отказались подписать и другие историки – представители консервативного направления в историографии, а именно Й. Шуста и Я. Бидло. Лишь после активной поддержки Манифеста в народе Шуста спохватился и подписался под документом. В том же письме Опоченский сообщал, что в поддержку требования создания независимого государства Гейдлер основал два новых периодических издания – «Národ» и «Česká demokracie». Опоченский, как следовало из письма от 13 июля 1917 г., отчетливо представлял себе задачу включения в программу чешского национального движения словацкого вопроса и ориентации на создание единого государства чехов и словаков. С этой целью он занялся журналистской деятельностью, в частности, стал сотрудничать в моравской газете «Lidové noviny». Опоченский писал, что в Моравии «гуситские традиции слабее». Он продолжал: «Моравия в этом отношении нуждается в истории больше, чем Чехия… Как только представится возможность, мне надо проникнуть и в Словакию. В Чехии деятелей хватает, а вот Моравия и Словакия – совсем девственный край. Хотелось бы быть ближе к народу и иметь возможность в большей степени, чем в Чехии, на него воздействовать»[378]. Он призывал и своего адресата Халоупецкого активизировать деятельность в пользу формирования национального самосознания у чехов и словаков.

Сдвиги, происходившие в позиции ряда представителей школы Голла, отражены также в переписке историков Бедржиха Мендла (1892–1940) и Камила Крофты (1876–1945). В письме от 23 октября 1917 г. Мендл писал Крофте в Прагу: «С большим вниманием я слежу за событиями в Праге. Я радуюсь не только сдвигам во внутриполитической обстановке, но и культурному подъему. С чувством благодарности мы читали Ваши статьи в “Народе”, и я считаю просто счастьем, что в Вашем лице осуществился контакт школы Голла со здоровым политическим национальным течением (курсив мой. – Е.Ф.). Мне и ранее были известны Ваши взгляды, еще, будучи студентами, мы Вас чтили особо. Важно именно то, что Вы оставили ряды просто критиков и взяли на себя смелость ответственности за нынешние дела.»[379] Мендл, как видим, одобрительно оценил процесс включения активной части позитивистской школы Голла, ее демократического направления, в национально-освободительное движение, в противовес позиции «иерархов» Голла и Пекаржа.

Последующее развитие событий в монархии, однако, показало, что даже «консервативная» концепция ее реорганизации на основе так называемого исторического права, исходившая от Пекаржа и других, оказалась так же неприемлемой для правящих кругов Австро-Венгрии. Ведь ее воплощение на практике влекло бы за собой существенные изменения в статусе Чешских земель в прежних государственных рамках. Даже на грани наметившегося развала монархии императорский манифест от 16 октября 1918 г. далеко не отражал тех требований, которые содержались в упомянутом Заявлении чешских депутатов, которое, хотя и было выдержано в лояльном духе, все же вступало в явное противоречие с существующей политической системой.

Историк Я. Верштадт (1888–1970) в письме Пекаржу (оно относится, правда, уже к периоду после образования независимого государства, но в нем как бы продолжается прежний спор представителей младшего поколения чешской исторической школы с Пекаржем) следующим образом характеризовал позицию своего адресата на заключительном этапе национально-освободительной борьбы: «Я не могу игнорировать то, что в период, когда решался вопрос о направлении внутренней политики, какой избрать путь – путь борьбы или примирения и компромиссов с монархией и династией, Вы высказались в пользу последней ориентации, т. е. против революции»[380]. Как видим, Верштадт в основе критерия «революционности», примененном им при оценке позиции Пекаржа, усматривал прежде всего степень радикальности национально-политической ориентации. Верштадт полагал, что позиция Пекаржа в последние годы войны находилась в противоречии с антигабсбургским освободительным движением, что он «выступал против программы полного национального освобождения и объединения (со Словакией. – Е.Ф.)»[381]. Верштадт далее утверждал (хотя Пекарж с его выводами вовсе не согласен): проавстрийская позиция Пекаржа весной 1917 г., без сомнения, может трактоваться как сознательное выступление против программы представителей чешской антиавстрийской эмиграции за рубежом. Конечно, продолжал в своем письме Верштадт, «Вы выдвигали программу новой Австрии, которая бы возможно в определенной мере реализовала государственно-правовую идею, но выступали за то, чтобы чешский вопрос считать лишь внутренним делом Австрии, и против того, чтобы чешский вопрос сделать международным вопросом. Вы осуждали (по каким бы то ни было тактическим соображениям) вмешательство стран Антанты, включая революционную уже тогда Россию, в австрийские дела и заявляли также о виновности чешской заграничной эмиграции перед монархией и династией и т. д. И это еще раз означает, что Вы открыто выступали против той программы и тех усилий, которые были направлены на полное чехо-словацкое освобождение, а следовательно – Вы были против нашей антигабсбургской революции»[382]. Поведение Пекаржа в тот период Верштадт расценивал как существенный тормоз в развитии национально-освободительной борьбы, поскольку был убежден в необходимости более активной поддержки силами чешской внутренней национальной оппозиции заграничной деятельности Масарика и д-р Пекарж не должен был мешать ее успешному исходу, осуждая деятельность чехов за границей[383]. «Вы не верили в возможность полного освобождения, взвешивая и определяя вероятность успеха лишь в 1520 %.. своими действиями Вы препятствовали нашему освобождению. И я убежден в том, что подобное отношение было грубым заблуждением и ошибкой»[384], – писал далее Верштадт. Неверие в успех национальной борьбы и присущий адресату скептицизм Верштадт считал основными причинами его «нереволюционности».

Отношения Пекаржа к проблеме включения словацкого вопроса в программу борьбы касался и Опоченский в письме Халоупецкому, которое, видимо, относится к лету 1918 г. (точной его датировки нам установить не удалось). Тот писал: «Я разговаривал с Пекаржем: уже и он начинает надеяться, что мы добьемся большего, чем имеют в настоящее время венгры. Только в дело Словакии он по-прежнему не верит. И боится как бы М. (видимо, Масарик. – Е.Ф.), будучи доктринером, не согласился на национальный принцип, и таким образом не уступил Deutschbohmen (т. е. немецкую часть Чехии. – Е.Ф.) немцам из-за пределов монархии. Я думаю, что здесь сказываются былые споры о “чешском вопросе”»[385]. В том же письме Опоченский под влиянием революционных идей приходит к новой трактовке понятия естественно-правовой аргументации, вместо него он впервые применил термин «право народов на самоопределение». И позже, в своей научной работе о распаде Австро-Венгрии, Опоченский отдавал должное революционным событиям в России, признавая еще раз глубину социально-политической и национальной радикализации населения в австрийской империи[386]. «Что касается Голла, – писал далее в цитируемом письме Опоченский, – то я полагаю, что нам, молодым, не стоит на него оглядываться. В конце концов, нас не понимают ни Голл, ни Пекарж. Мы смотрим на будущее, исходя из совершенно других посылок, чем они»[387]. И о политике есть, что сказать, подчеркивал Опоченский в своем письме: «Видимо, мирные предложения Австрии, которая должна учесть все 14 пунктов Вильсона – не за горами… Господа в Вене цепляются за автономию для славянских народов Австрии, и они думают, что тем самым спасут себя. Но я не верю, чтобы кто-либо в нынешние времена мог теперь удовлетвориться так называемой автономией. Примечательно, что и поляки ныне также, наконец, на той же радикальной линии, и их линия согласуется c нашей, чехословацкой. Надежда растет – радостно жить, тучи расходятся, и повеяло свежими ветрами.»[388]

К 1918 г. относится пусть и не обширный, но весьма показательный для эволюции позиции Опоченского материал, свидетельствующий о развитии его социальных взглядов. Он писал: «Ныне шляхта (особенно из молодого поколения) вроде бы проявляет склонность к так называемой государственно-правовой политике с одной целью – удержать свое влияние на обстановку в чехо-словацком государстве и сохранить нетронутыми свои латифундии. Нет уж, благодарим покорно!»[389]

Для характеристики обстановки в Чешских землях и в Словакии в последующий период и особенно событий октября 1918 г., предшествовавших провозглашению 28 октября чехословацкой независимости, и для оценки первых шагов по организации государственной власти на местах ценной явилась переписка еще одного историка – В. Войтишека (1883–1974) с Б. Мендлом. В письме от 26 ноября 1918 г. Войтишек подробно делится своими впечатлениями о пражских событиях 28 октября: «В полдень колонны народа шли потоком к Гусу на Староместскую площадь. Вот тогда, наконец, свершилось правое дело, то, чего так давно и при таких лишениях, но с неиссякаемой верой, мы ждали. Всю вторую половину дня я пробыл на улицах, и следующий день тоже»[390]. И далее продолжал: «Я видел ликующие, разукрашенные, многоголосые улицы, следил за процессом внутреннего очищения, и так трудно передать обуревавшие в тот момент меня чувства. Последующие дни так же не носили налета повседневности: то мы встречали прибывающих легионеров и делегацию из Швейцарии, то состоялась процессия на Белую Гору, которая завершилась сносом колонны св. Марии на рынке (на Староместской площади. – Е.Ф.) – правда, я осуждаю этот акт сноса; кроме того это придало мне хлопот с транспортировкой обломков. Затем 8 ноября была присяга перед памятником Гусу, а накануне вечером воздавались почести мученикам белогорским»[391]. Но вскоре приподнятый в целом тон письма Войтишека сменяется растущей озабоченностью: «Но уже в эти праздничные дни появились трудности… Теперь касательно некоторых… теневых сторон нашей нынешней обстановки. Правительство осуществляет руководство все еще весьма поверхностно, по-любительски; имеет место сокольское (национально-патриотической гимнастической организации «Сокол». – Е.Ф.) на него влияние, что скорее взбудоражило людей, чем упрочило положение правительства. Национальный комитет был и является теперь (последние два слова в оригинале были зачеркнуты. – Е.Ф.) по своему характеру органом общественным; политико-административное управление находится в ненадежных руках и не на прочной основе, решения принимаются на ходу, и особенно плохо дело с армией»[392].

В письме Войтишека Мендлу содержится также характеристика обстановки в Словакии сразу после провозглашения независимого Чехословацкого государства. Он писал: «В Словакии невеселая ситуация. Неделю назад я получил известия от д-ра Поллака, который прибыл из Нитры. Словаки – несознательные и забитые. Венгры стремятся склонить их на свою сторону с помощью подкупа; они, кроме того, запуганы, несмелы и не представляют себе, что их ждет в будущем. Воинские части, направленные в Словакию – малочисленные и, как будто, состоят из ненадежных элементов. Мобилизация спасена социалистическими партиями. Нужна бы всеобщая мобилизация. Неудачи в Словакии связаны с тем, что под рукой не было аппарата, который бы вытеснил венгров с железных дорог, почт и т. д., служащие оказались ненадежными и изменяли»[393].

Касается Войтишек и своей партийно-политической ориентации. Он писал, что в партию чешских социалистов ему как служащему вступить было нельзя (эта партия не принимала тогда в свои ряды представителей трудящейся интеллигенции, и социал-демократия тоже тогда считала, что служащие и рабочие не могут одновременно состоять в партии). Войтишеку пришлось вступить в партию национальных демократов (на первых порах она называлась государственно-правовой). Он подчеркивал в письме, что намерен стоять на стороне левого крыла партии, а именно – радикальной бывшей государственно-правовой прогрессивной партии.

Ил. 8. Загородный дом маститого чешского писателя А. Ирасека (Гронов близ г. Находа, северо-восток Чехии), ставший своеобразной почтовой чешской столицей после обнародования Манифеста чешских писателей 17 мая 1917 г.

Как видим, в личной переписке ряда чешских историков нашла отражение реакция чешской общественности на важнейшие программно-политические декларации 1917–1918 гг. чешского национального движения. Начиная с 1917 г. наблюдалась его радикализация под давлением настроений широкой чешской общественности и революционной обстановки в России. Как следует из материалов, положение изменилось за самое короткое время. Проанализированные в работе письма позволяют выявить отношение историков к основным вехам и событиям в борьбе за национальное государство и оказываемое ими влияние на выработку национальных программ чешского национального движения. Одновременно можно заключить, что в целом накал борьбы в Чешских землях на завершающей стадии Первой мировой войны был бóльшим, чем исследователям казалось ранее. Вспомним хотя бы свидетельство переписки об энергичной обструкции общественностью чешских депутатов австрийского рейхсрата, которые вынуждены были спешно отправиться в Вену и активизировать там свою деятельность в национальных интересах.

Ил. 9. Фрагмент письма на чешском языке чешского историка В. Халоупецкого другому историку Яну Опоченскому (20 июля 1917 г.) (A AV ČR. F. J.H. Opočenský)

Подчеркнем, что корреспонденция чешских историков в 1917–1918 гг. заметно выросла в количественном отношении. Отчасти это связано с отменой военного положения. В письмах обсуждались самые насущные проблемы борьбы за национальное самоопределение и за создание независимого государства. Тактика чешских политических партий на этом этапе значительно активизировалась.

В чешском общественном сознании, бесспорно, происходили существенные сдвиги, последовавшие сразу вскоре после обнародования Манифеста чешских писателей и вызвавшие подъем национального движения, все более отчетливо ставившего задачу борьбы за национальное самоопределение.

Если сравнить ключевые этапы исторического развития Чешских земель (период национального возрождения, революцию 1848–1849 гг., борьбу за независимое государство, «бархатную революцию» конца XX в.), можно придти к выводу, что в чешском обществе наблюдается определенная закономерность возрастания роли деятелей национальной культуры, включая литераторов и историков, как наиболее сознательной в национальном отношении части интеллигенции, весьма озабоченной будущим развитием своего народа.

Iv.5 последний из могикан: запоздалое признание президента Т.Г. Масарика советской Москвой

Непредвзятой оценке советской стороной роли независимой Чехословацкой республики (ЧСР) в послеверсальской системе устройства Восточной Европы препятствовал ряд обстоятельств. Среди них следует отметить прежде всего негативное восприятие белочешской легионерской эпопеи в России[394] и нового режима ЧСР в целом, приложившего уже в 20-е гг. немало усилий, чтобы помочь русской эмиграции в ее материальном и культурном обеспечении и обустройстве в чешско-словацкой среде. Нельзя не учитывать, кроме того, слишком затянувшийся во временном отношении (до 1934 г.) процесс установления дипломатических отношений ЧСР с советским государством.

В советской оценке политических лидеров ЧСР, как правило, срабатывали стереотипы, сформировавшиеся в России еще накануне и в годы Первой мировой войны. Особенно это касалось фигуры Т.Г Масарика после выхода в 1913 г. в свет его работы «Russland und Europa»[395]. В сводках российского МИД (а затем и советского наркомата иностранных дел), Масарик представал как деятель антирусской и сугубо прозападнической ориентации. Наиболее показательным для периода Первой мировой войны в этом отношении документом являлось «Добавление к секретной записке по чешско-словацкому вопросу» Особого политотдела МИД России, датируемое 1916 г. Относительно Масарика и будущей роли ЧСР сводка гласила следующее: «Масарик до настоящего времени не пользовался особой популярностью у себя на родине, но успел в качестве профессора воспитать в плеяде университетской молодежи отчужденность к России и презрение к ее отсталому, по его мнению, государственному строю. Он явился бы на этот раз властным насадителем в своей стране крайне западнических идей. Системой школ английского типа и поездок в Англию для окончательного образования чешская молодежь была бы совершенно отчуждена от нас и потеряна для государственного и духовного влияния России, антипатию к которой автор книги «Russland und Europa» и его единомышленники постепенно внедрили бы в сознание чешской интеллигенции… В отношении Англии, отдаленной от Чехии рядом сильных государств, и по характеру политической деятельности не имеющей расчета посягать на независимость континентальной Европы, противовеса в национальном сознании чехов возникнуть не может и процесс постепенного духовного разобщения Чехии от России мог бы достигнуть крайних пределов. На почве такого разобщения впоследствии возникли бы серьезные политические трения.

Одной из ближайших причин трений между Россией и Чехословацким государством в том случае, если бы в нем получила господство недружелюбная нам группа деятелей масариковского толка, могло бы явиться поощрение последними украинского движения, которое и при распадении его главной возбудительницы Австро-Венгерской монархии едва ли заглохнет и у нас, где оно уже получило широкое развитие, при многолетней тайной поддержке германской империей, и за границей, где оно может служить сильным орудием в руках наших политических противников… Одним из очагов украинской пропаганды и могла бы сделаться Чехословакия, если бы к руководству ее были допущены масариковцы, уже доказавшие у нас свои украинские симпатии.

Масарик и его единомышленники могли бы сыграть невыгодную для России роль уже в первом фазисе образования чешско-словацкого государства, если бы в их руках сосредоточилось влияние, которого они добиваются в деле определения его границ: они выдвигают эти границы далеко вперед за линию этнографического распространения словаков, в ущерб русскому племени, расширяя таким образом недосягаемую для нас сферу воздействия возможной украинской агитации. С воцарением английской династии неизбежно и искусственно водворилось бы в новом славянском государстве господство масариковщины…»[396]

Из приведенной выше обширной цитаты из текста записки МИД очевидно, что особую озабоченность и тревогу в российских политических кругах вызывала не только прозападная ориентация Масарика в рамках Антанты, но прежде всего поддержка им украинского движения, направленного на достижение национальной идентичности.

В советский период восприятие Москвой первого президента ЧСР Масарика определялось его принципиальным неприятием (в отличие от Февральской) Октябрьской революции. В своем открытом письме В.Г. Плеханову еще в декабре 1917 г. Масарик осуждал октябрьский переворот и писал о большевиках: «Хотя они и жили в Европе, но Европы не знали, так же как не знали и самой России, не представляя даже себе движущие силы ее национальной жизни. Отсюда бесконечные россказни без действия и споры вместо работы.»[397]

Определенные сдвиги в оценках наблюдаются лишь к середине 30-х гг., накануне и после заключения советско-чехословацкого договора, подписанного в 1935 г. Для советской прессы этого периода было характерно оживление интереса к реалиям внутренней жизни ЧСР и к политическим лидерам страны – Масарику и Бенешу. Этот интерес был вызван также обострением борьбы вокруг выборов президента ЧСР в конце 1935 г. Освещение наметившихся перемен в высшем эшелоне власти ЧСР сопровождалось углублением характеристик Масарика и Бенеша и их предшествующей политической деятельности. Следует остановиться хотя бы на самых ярких откликах советской прессы того времени, тем более что в дальнейшем, под влиянием конъюнктуры, эта оценка ЧСР, президентов Масарика и затем Бенеша претерпевала существенные политические метаморфозы.

В нашу задачу не входит полное воспроизведение всех свидетельств советской печати о Чехословацкой республике рассматриваемого периода. Ведь вопросы, связанные с внешней политикой Чехословакии (особенно накануне и в ходе подготовки Мюнхенского соглашения), в какой-то мере отражались в советской общественной мысли 30-х гг. Так, уже в 1938 г., в частности, появилось издание «Чехословакия под угрозой фашистской агрессии», воспроизводившее основные материалы советской прессы, касавшиеся предыстории (чуть ли не день за днем) мюнхенской эпопеи. В то же время отклики на события середины 30-х гг. (за исключением проблемы чехословацко-советских отношений) оставались вне поля зрения исследователей. При анализе прессы наиболее заметны развернутые публикации о ЧСР в таких авторитетных изданиях тех лет как «Известия ВЦИК», «За индустриализацию», «Экономическая жизнь». Именно подписание советско-чехословацкого договора в мае 1935 г. явилось существенным стимулом к активизации в СССР накопления исторических знаний о ЧСР, ее деятелях и современном положении республики. Впервые все материалы одного из номеров журнала «За рубежом» были посвящены Чехословакии. В нем подчеркивалось: «Нас не может не интересовать Чехословакия как пример небольшой страны, хотя и с капиталистическим режимом, но население которой противопоставляет себя фашизму и старается быть преградой для империалистических вожделений окружающих ее фашистских и полуфашистских государств»[398].

Ряд заметок, начиная с середины декабря 1935 г., касался вопроса отставки президента Т.Г Масарика. Газета «Известия ВЦИК» подробно цитировала заявление Масарика, сделанное им перед членами правительства ЧСР: «.. Это дает мне право просить всю нацию, а также наших сограждан, принадлежащих к другим нациям, никогда не забывать при ведении государственных дел, что государства сохраняются с помощью тех же идеалов, которые их создали. Необходимо, чтобы внутри страны справедливость равно оказывалась всем – без различия национальности. Я хотел бы вам сказать, что рекомендую в качестве своего преемника Бенеша»[399]. Сообщалось также, что чрезвычайное заседание Совета Министров вынесло на рассмотрение парламента законопроект о пожизненном жаловании подавшему в отставку (по болезни) президенту Масарику и передаче в его пользование замка в Ланах.

Накануне выборов президента наиболее подробная публикация, содержащая анализ внутренней ситуации в ЧСР, появилась в газете «За индустриализацию» под заглавием «Перед выборами президента Чехословакии»[400]. Выборы дали существенный толчок усилению политической борьбы, констатировала газета. Политические сдвиги выражались не только в замене одной фигуры другой и в происшедшей незадолго до того смене премьера ЧСР, а в том, что новое правительство Годжи «взяло курс на исключение социалистов из правительства. Основным программным пунктом правительства Годжи является консолидация сил промышленности и сельского хозяйства в государственно-монополистическом духе (полупринудительное картелирование промышленности под контролем государства, плановое сокращение посевных площадей и т. д.)»[401].

С другой стороны, писала та же газета, в стране ширилось движение за антифашистский фронт. «Судя по телеграфным сообщениям из Праги за кандидатуру Бенеша будут голосовать фракции чешских социалистов, а также партия немецких христианских социалистов. Они располагают 160 из общего числа 450 голосов. Против Бенеша будут голосовать 26 представителей чешского фашистского блока Крамарж-Стршибрный, 6 – фашистской партии Гайды и, вероятно, словацкие реакционные (почему реакционные? – не разъяснялось. – Е.Ф.) депутаты»[402]. Решающую роль, подчеркивала газета, играла позиция аграриев. Газета «Известия» обращала внимание на сильные разногласия внутри коалиции и на агитацию определенных кругов, близких к Крамаржу, в пользу кандидатуры Немеца[403]. Воспроизводилась также точка зрения официозных «Лидовых новин» о том, что «истинным последователем Масарика является только Бенеш. Ни о каких решениях компетентных органов аграрной партии о выставлении кандидатуры Немеца не известно»[404].

Наиболее содержательной в ряду заметок по поводу наметившихся перемен на посту президента ЧСР была публикация Н. Корнева в «Известиях ВЦИК» от 20 декабря 1935 г. под заглавием «Масарик и Бенеш». Он считал, что создание в Центральной Европе Чехословацкой республики явилось отражением подлинного стремления широких народных масс к осуществлению права наций на самоопределение, а отнюдь не результатом инициативы руководящих деятелей Антанты[405]. Он обращал внимание на позитивную роль ЧСР в европейской политике и на ту значительную работу, которую пришлось проделать Масарику и Бенешу «во всех странах Антанты и в США, чтобы убедить их государственных деятелей в необходимости и целесообразности восстановления независимого Чехо-словацкого государства… Идею восстановления независимости Масарик и его преемник пронесли через испытания мировой войны, несмотря на колебания и оппортунистическое приспособленчество внутри самой Чехословакии, где истинными сторонниками восстановления независимого государственного существования были широкие народные массы трудящихся, а никак не национальная буржуазия»[406]. Как видим, автор явил образец типично классового подхода в оценке событий. Однако в целом на выводах Н. Корнева сказалось влияние майского чехословацко-советского соглашения 1935 г. Его внимание было сосредоточено на исторических заслугах Масарика и Бенеша в деле создания ЧСР как самостоятельного государства. Автор писал, что их борьба переплеталась с борьбой за сохранение мира в Европе. «Масарик учел, – отмечалось в заметке, – международный аспект чехословацкой проблемы еще задолго до мировой войны (выделено нами. – Е.Ф.) и в этом его историческая заслуга. Он учел и то обстоятельство, что освобождение чехо-словацкого народа может быть лишь результатом общеевропейского освободительного движения, он занял свое место рядом с Я.А. Коменским, был демократом и всегда опирался на широкие народные массы, будучи последним из могикан подлинных буржуазных демократов, почти анахронистическим явлением в нынешнем буржуазном мире, с его кризисом демократии и исканиями фашистских новшеств»[407]. Автор даже заявлял, что «Масарик не верит в возможность уничтожения капиталистического строя и, считая капитализм злом, стремится искренне его исправить»[408]. Так что в какой-то мере корректировались в выгодном для советской стороны свете взгляды самого Масарика. Однако в целом Н. Корнев высоко оценивал личность Масарика, в чем-то даже противопоставляя его позицию чехо-словацкой буржуазии. «Непонимание величия Октября не помешало Масарику осознать необходимость опираться в борьбе на широкие народные массы… Ни в завоевании независимости, ни в ее сохранении чехословацкому народу и его государству никогда не было по пути с силами воинствующей реакции, зоологического шовинизма и империализма, был ли то российский панславизм или пангерманский фашизм»[409]. Именно в осознании этого факта автор видел ценность политического завещания Масарика. Подчеркнем, что в характеристике советской стороной ЧСР, Масарика (а в какой-то мере и Бенеша) появились совершенно новые и достаточно объективные (хотя и не лишенные натяжек) подходы, наметился отказ от взгляда через призму белочешского легионерского движения.

Статья содержала также характеристики вступившего на пост президента Чехословацкой республики Э. Бенеша. В ней прежде всего можно заметить усилившиеся тенденции к захваливанию со стороны сталинской системы. В советской прессе середины 30-х гг. фигура Бенеша уже выделялась особо в ряду европейских внешнеполитических деятелей, отмечалась его активная роль на международной арене и в Лиге Наций как стража независимости[410]. «Если Масарик жег вдохновенным глаголом сердца простых и именитых людей, то Бенеш осуществлял работу по обработке различных дипломатических канцелярий, которым он давал необходимые, иногда самые элементарные сведения о чехословацкой программе и ее европейском значении»[411], – писал тот же Н. Корнев. Чешский политик именовался международной фигурой первейшего ранга, неоднократно проявившей умение оттеснять «на задний план представителей т. н. великих держав своим умением понять самую суть любого международного вопроса и ухватиться за решающее звено любой международной проблемы»[412]. Автор считал, что в связи с его переходом на новый пост – президента ЧСР – Женева теряет одного из самых блестящих представителей. В заметке подчеркивалось также умение Бенеша сочетать защиту интересов международного мира с интересами своей страны, осознание им значения международной организации коллективной безопасности.

В связи с возраставшей угрозой независимости Чехословакии советская печать обращала внимание на всю трудность положения страны в Центральной Европе «на рубеже реакционнейших и шовинистически-воинствующих сил». К заслугам бывшего министра иностранных дел Бенеша она относила то, что он «сумел активной борьбой за мир, в частности, плодотворным сотрудничеством с СССР, страной, борющейся за мир, превратить центральноевропейское положение Чехословакии в динамичный фактор мира (выделено мною. – Е.Ф.)»[413].

Интерес представляет, на наш взгляд, также характеристика внутриполитической обстановки в ЧСР в ходе президентских выборов в декабре 1935 г. В уходе прежнего президента в отставку был усмотрен «сигнал к атаке на Чехословакию, как на страну, сохранившую остатки демократии… Фашистским силам в Чехословакии (и за рубежом) угодно было сделать избрание Бенеша президентом республики пробой сил между лагерем демократии и лагерем реакции»[414]. Как видно, автор был склонен драматизировать обстановку, сложившуюся в ходе президентских выборов в ЧСР, хотя в целом он считал, что избрание Бенеша было, собственно говоря, обеспечено: «Старания отечественной и иностранной реакции сводились к уменьшению голосов, которые должны были быть поданы за Бенеша, к умалению авторитета второго президента Чехословацкой республики. В итоге Бенеш был избран квалифицированным большинством, на его стороне оказались все прогрессивные и жизнеспособные силы, которые создали чехо-словацкую независимость и готовые ее отстаивать, и коммунисты, верные своему всегдашнему идеалу сплочения сил, борющихся против фашизма, воинствующей реакции и военной опасности»[415].

Советская газета осознавала сложность международного положения ЧСР, активизацию генлейновского движения и уязвимость в тот период Версальской системы мирных договоров.

В заметке говорилось: «Мы не знаем сути тех переговоров, которые велись внутри правящей коалиции и вне ее по вопросу об обеспечении квалифицированного большинства новому правительству. Но все сторонники мира уверены, что активный и жизнерадостный Бенеш никогда не променял бы поста министра иностранных дел на высокий пост президента республики, если бы он не знал, что и на этом, при сложности политических условий в ЧСР имеющем не только представительный характер, посту, он сможет продолжать свою службу делу мира»[416]. В этот, и в последующий период, советская пресса акцентировала сугубо прогрессивную (и скорее, как знак равенства, просоветскую) ориентацию Бенеша. А в самой ЧСР середины 30-х гг. все усиливалась критика в оценке деятельности Бенеша и группировки Пражского Града (резиденции президента) со стороны отдельных политических партий, в том числе и правящей коалиции ЧСР[417]. С формированием просоветского выбора Бенеша в годы Второй мировой войны и особенно в предфевральский период (1948 г.) в ЧСР стало преобладать исключительно позитивное восприятие роли Бенеша. По свидетельству одного из деятелей чехо-словацкого профсоюзного движения, во второй половине 40-х гг. «все мы, тогдашние пропагандисты компартии при каждой возможности должны были указывать на его (Бенеша. – Е.Ф.) мудрые решения в смысле нашей внешнеполитической ориентации»[418].

В целом же, как видим, советская печать середины 30-х гг. давала весьма оригинальную, углубленную, далекую от упрощения, и во многом объективную оценку ЧСР, ее внутриполитических реалий, а также довольно емкую характеристику главных политических фигур страны того времени. В то же время нельзя не заметить усиление элементов идеализации в портретах Масарика и особенно Бенеша, создаваемых в отрыве от магистральных социальных ориентиров во внутренней политике ЧСР кризисного периода, а порой даже без достаточного учета эволюции взглядов того и другого в сторону социального консерватизма (особенно в период президентства).

И таким образом, заслуги Т.Г. Масарика были в какой-то мере оценены еще при жизни президента[419].

К 80-летнему юбилею Т. Г. Масарика в 1930 г. был приурочен ряд публикаций с интересной оценкой его тернистого жизненного пути из-под пера представителей русской диаспоры в ЧСР. Ими подчеркивалось, что духовный и политический облик Масарика глубоко поучителен для русских людей. По мнению П.Б. Струве, никто лучше и полнее Масарика не учел стихии мировой войны и так удачно не использовал ее для своих демократических идей и идеалов. Струве подчеркивал, что Масарик не был выразителем чешского национализма, а его революционная позиция в австрийском вопросе диктовалась ему учетом неизбежных следствий мировой войны и расчетом на победу противогерманской коалиции. Его расчет оказался правильным, и в этом заключается, по мнению Струве, разгадка того национального и международного значения, которое приобрела фигура Масарика[420].

Русская эмиграция в свою очередь указывала, что Октябрьская революция не вызвала в Масарике непосредственного протеста, так как тот полагал, что большевики как революционная партия не могут быть против чешско-словацкого дела. Констатировался также факт, что Масарик был против создания антибольшевистских формирований из чехо-словацких сил, провозглашая принцип нейтралитета и невмешательства во внутренние дела России.

Тот же П. Струве подчеркивал, что Россию Масарик знал по преимуществу книжно, недостаточно ее исторически ощущал и слишком оптимистически оценивал русскую революцию. И под маской социализма и атеизма Масарик «не мог разглядеть основных определяющих существо революции черт дикой и варварской реакции, идущей из допетровского прошлого России»[421]. Струве считал, что подобно другим западным деятелям, Масарик оказался в плену у легенды о «царизме» как сплошном темном пятне в истории России, тогда как на деле царизм в отличие от сметшей его революции выражал начала культуры и гуманности.

Представители русской интеллектуальной диаспоры испытывали чувства уважения и благодарности к президенту ЧСР, оказавшему радушный прием беженцам из России. В полной мере и более стройно эти чувства русской колонией в ЧСР были сформулированы в связи с кончиной Т. Г. Масарика 14 сентября 1937 г. В направленном в этот день на имя премьера ЧСР обращении правления Объединения русских эмигрантских организаций (ОРЭО) в ЧСР подчеркивалось, что с именем Масарика были связаны все этапы роста чехо-словацкого государства, и русская эмиграция воочию наблюдала за культурным и материальным прогрессом молодой республики. При Масарике русские встретили прием, украсивший собою лучшие страницы культурной истории ЧСР. В обращении ОРЭО отмечалось, что нет возможности перечислить все виды того огромного культурного дела, которое именовалось «Русской акцией» и память о котором крепка в сердцах тысяч русских людей. Именно президент Масарик, мыслитель, философ и моралист, поставил дело помощи русской эмиграции вне каких-либо политических планов и расчетов.

По инициативе ОРЭО вскоре (23 сентября 1937 г.) состоялось специальное торжественное заседание памяти Т. Г. Масарика, на котором прозвучали речи председателя профессора А.С. Ломшакова («Президент Т.Г. Масарик и русская эмиграция») и профессора П.Н. Милюкова («Т.Г. Масарик и Россия»).

Хотя имя Масарика, по словам А.С. Ломшакова, не было выявлено при реализации «Русской акции», тем не менее за ней стоял он, его благородный дух, его душа, встревоженная за судьбу русской культуры, за будущее России. Его помыслом было собрать, сохранить и подготовить к предстоящей созидательной работе культурные силы русской эмиграции и особенно молодое поколение.

Эту достаточно объективную линию продолжали советские энциклопедические издания, в частности в целом благожелательная и весьма насыщенная полезной информацией (невзирая на отдельные неточности) статья 1938 г. о Т.Г. Масарике[422], в которой подчеркивалось, что президент в свое время покинул занимаемый пост по собственной инициативе. Не содержалось в ней даже типичных позже упреков в связи с белочешской легионерской эпопеей в России.

Глава V Контрасты восприятия Республики и Масарика русскими в ЧСР

V.1 Творческий подъем историка В.В. Водовозова в Чехии («Новая Европа»)

Во многих мемуарах можно встретить упоминания деятелей русской эмиграции об их приеме президентом Т.Г. Масариком в Пражском Граде (упомянем хотя бы воспоминания об этом П. Сорокина, В. Водовозова и тех, чьи имена будут фигурировать в этой главе). Однако их мы не отыщем в списках книги официальных приемов президента Т.Г. Масарика, которые специально исследовала чешский историк русской эмиграции А. Копршивова[423].

Видимо эти списки были далеко неполными и не отражали реального состояния дел с аудиенциями представителей русской эмиграции у президента ЧСР. Так что книга регистрации приемов президента Масарика – источник не слишком надежный, хотя в добросовестном и тщательном исследовательском подходе А. Копршивовой сомневаться не приходится. Да собственно говоря, Масарику нетрудно было найти возможность встретиться с тем или иным деятелем русской эмиграции. В целом можно заметить, что современной чешской историографии в исследовании российской эмиграции в ЧСР свойственен скорее избирательный подход и уклон чаще к персонам эсеровского направления. О многих деятелях того времени нельзя встретить даже простого упоминания, в частности о тех, о ком пойдет речь в данной главе и кого следует вернуть из «небытия». Всех их роднит то, что все они знали Т.Г. Масарика еще по дореволюционной или революционной России. Многие из тех, кто консультировал Масарика по различным философским проблемам или внес лепту в дело популяризации Масарика как ученого в России в энциклопедических изданиях (подобно В.В. Водовозову), в начале 1920-х гг. оказались в ЧСР. Масарик предоставил приют своим российским коллегам в новой республике и помог им на первых порах устроиться, обеспечив научными стипендиями.

Отзывы о республике и Масарике, особенно в связи с его 80-летием в 1930 г., были, как правило, хвалебными и даже благоговейными. Но можно встретить и критичное восприятие Т.Г. Масарика и ЧСР со стороны русских эмигрантов-гуманитариев. Например, отметим Е.В. Спекторского, осевшего в Словении, в Люблянском университете. Он неоднократно бывал в ЧСР, присутствовал на съезде философов в Праге в 1934 г.[424], еще при жизни Масарика.

Социолог, философ, историк литературы Е.В. Спекторский (18751951) в своих «Воспоминаниях» писал, что у русских эмигрантов отношение к чехам колебалось между недовольством по поводу деятельности их легионеров в Сибири и выдачи ими Колчака большевикам и признательностью за помощь выходцам из России со стороны Масарика и правительства ЧСР. О чешской верхушке он отзывался довольно критично и заметил, что после избрания Т.Г. Масарика президентом его превратили в легендарного героя («демиурга республики»), в батюшку чешского народа, в то время как место отца чехов уже было отведено историку Ф. Палацкому. Спекторский считал, что на рекламу самого Масарика используются слишком большие государственные средства и ему стали всюду поспешно ставить памятники еще при жизни. Существующую демократию ЧСР Е.В. Спекторский считал чуть ли не «рахитической», учитывая при этом роль Т.Г. Масарика в деле культурного подъема страны.

Анализируя многочисленные высказывания о Масарике представителей российской интеллектуальной элиты, приходишь к выводу, что наиболее емкую и самую яркую и объективную (пусть и свойственную тогдашним юбилейным торжествам – слишком лестную) характеристику ему дал довольно известный русский политический деятель, в прошлом член ЦК партии трудовиков, ученый и публицист В.В. Водовозов, с начала 1920-х гг. очутившийся, как и многие другие представители русской интеллектуальной эмиграции, «под крылом» у президента Т.Г. Масарика в чешской Праге.

Водовозов безусловно знал Т.Г. Масарика по нескольким еще дореволюционным визитам того в Россию. О весьма высокой оценке Т.Г. Масарика как человека, мыслителя, борца за национальную свободу и президента говорит выявленный в ГАРФ документ, а именно сохранившийся черновик поздравительного письма Т.Г. Масарику к его 80-летнему юбилею в 1930 г. Стоит привести его целиком:

«V. Vodovozov, Praha, Bubeneč, Terronska, 6

6 марта 1930 г.

Глубокоуважаемый господин Президент!

Хотя я уже подписался под двумя адресами, приносимыми Вам, но я все же позволяю себе прибавить к общей массе поздравлений еще одно, свое личное[425].

Я позволяю себе принести Вам поздравления не в качестве русского беглеца, а на правах человека, имевшего счастье еще 30 лет назад лично познакомиться с Вами. Для Вас это было мимолетное знакомство с одним из многих иностранцев, посещавших Вас. Для меня же это было нечто гораздо большее.

С первой же встречи я оценил в Вас большого, очень большого человека; исключительно крупную умственную силу, и главное – исключительно крупную моральную силу. Тогда Вы только что провели борьбу за реабилитацию несчастной жертвы предрассудка и челове-коненавистничества[426], и в этой борьбе Вы встали во весь рост Вашей личности, исключительного душевного благородства и исключительной нравственной чистоты.

В следующие годы каждое известие, доходившее до меня о Вашей деятельности, и каждая встреча с Вами в Ваши приезды в Петербург, дополняли Ваш образ в моей душе новыми чертами, но от этого Ваш образ делался еще более ценным и привлекательным.

Когда до меня дошла весть о Вашем избрании на пост президента, эта весть – не скрою – несколько удивила меня. Удивила потому, что высших постов обыкновенно достигают люди, умеющие гнуться, а Вы – я в этом был твердо убежден, Вы никогда ни в малейшей степени не пожертвуете своими убеждениями. И чем больше я был убежден, тем больше была моя радость: значит, совершилось событие, крайне редкое в истории: во главе государства стал человек, который говоря словами Жуковского и «на чреде высокой не забудет святейшего из званий – человек», и который не думает, что достижение власти избавляет от нравственной и политической обязательности заявлений, сделанных им, когда он был в оппозиции.

К этому я должен прибавить выражение моей чисто личной благодарности Вам. Еще находясь под властью большевиков в России, я обратился к Вам с письмом, в котором просил Вас о разрешении въезда в Чехословакию, и несмотря на то что я мог дать Вам только конспиративный адрес, я в самом непродолжительном времени получил благоприятный ответ.

С сердечной личной благодарностью и с глубочайшим уважением к Вам, как к Человеку.

В. Водовозов»[427].

В том же архивном фонде Водовозова в ГАРФ хранится переписка с канцелярией президента республики по поводу благодарственных писем Водовозова президенту за подаренную ему Масариком свою книгу.

Сохранился также черновик благодарственного письма Водовозова лично президенту Т.Г. Масарику на французском языке. В нем в частности он писал (приведем лишь часть чернового наброска письма):

«Monsieur le President. Je Vous remercie de taut mon coeur votre brillant livre que Vous avez bien voulu de m’envoyer. Je vous prie de m’excuzes d’avis tarde ma lettre de remerciement…»[428]

Приведем перевод: «Господин президент, я от всего сердца благодарю Вас за вашу превосходную книгу, которую Вы мне соизволили прислать. Извините меня за задержку моего благодарственного письма».

В письме Водовозов также сообщал Масарику о том, что в настоящее время он работает над статьей о Китае для чешской энциклопедии по экономике и политике и особенно ценно в данный момент было получить от Масарика его ценный научный труд. Речь шла очевидно о труде Т.Г. Масарика «Новая Европа», вышедшем на чешском языке в 1920 г.

Подчеркнем, что в Праге, как ученый, как крупный специалист по всеобщей истории, Водовозов пережил творческий подъем. Ряд научных материалов, сохранившихся в фонде Водовозова, наглядно иллюстрирует это. Отметим «Конспект лекций В.В. Водовозова, читанных им в Пражском педагогическом институте в 1925–1926 гг. по истории Чехии, Польши и прибалтийских государств»[429] под названием «Культурно-экономический обзор славянских и лимитрофных (пограничных. – Е.Ф.) государств». Так что он проявил себя и историком-славистом, и специалистом по всеобщей истории. Эти конспекты требуют особого анализа, здесь лишь подчеркнем, что в них можно найти самый разнообразный проблемный материал, например по волнующей всех ныне теме кризиса демократии и парламентаризма.

В том же фонде хранится ценная рукопись статьи Водовозова «Распад Австро-Венгрии», пересказывать которую здесь не представляется возможным.

Но самым большим достижением ученого-историка В.В. Водовозова в зарубежье был вышедший в Праге в 1925 г. фундаментальный труд «Новая Европа», названный так же, как и работа Т.Г. Масарика. В ней Водовозов проявил себя талантливым предшественником нынешних специалистов по славянской и всеобщей истории европейского региона в целом, впервые в историографии исследовавшим историю европейских государств, и существовавших ранее, и появившихся в итоге Первой мировой войны. Колоссальный по своему объему труд вышел в издательстве «Пламя» в Праге под общим руководством профессора Е.А. Ляцкого и печатался в типографии «Литография». Как пишет автор, над книгой он трудился в Праге, в основном в Государственном статистическом управлении. Статистические материалы и пресса стали основными источниками труда, включая издания Лиги Наций. На полях архивного экземпляра книги содержится многочисленная правка и некоторые дополнения рецензента, подписавшегося сокращенно «А.А. Г-ер». Его полного имени, к сожалению, установить не удалось. Рецензия была сделана 10 декабря 1924 г. за № 1223. Жаль, что в этом экземпляре отсутствует ряд страниц в конце труда (обрывается на с. 384).

Водовозов рассматривал территорию и население стран, государственный строй, международное положение, денежную систему и финансы, экономические условия и политические партии и т. д. Открывает труд глава о Германии. 2-я глава исследовала проблему раздела территорий и государственных долгов Австро-Венгрии. Австрии, Венгрии, Чехословацкой республике, Польше, Румынии, Королевству СХС (Югославии) были посвящены последующие главы. Затем шла история Турции, Болгарии, Греции, Албании, Италии, Франции, Бельгии и Люксембурга. Отдельная глава описывала историю Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии, свободного государства Ирландии, а затем Португалии.

Заключительная глава рассматривала положение Эстонии, Латвии и Литвы[430].

Удивляешься тому, как удалось сделать такой непомерный труд одному исследователю. Можно лишь сожалеть, что «Новая Европа» Водовозова практически не известна современным специалистам по всеобщей истории, включая славяноведов, и даже не упоминается в соответствующих курсах по историографии. А ведь в этой работе, на наш взгляд, Водовозов в чем-то (прежде всего своей детализацией) превзошел Т.Г. Масарика, хотя последний преследовал геополитические цели и по своему построению его труд «Новая Европа (Славянская точка зрения)» носила скорее общетеоретический концептуальный характер. В нем обосновывалась необходимость создания чешско-словацкого государства и предлагалось решение демократической реконструкции послевоенной Европы.

V.2 Питирим Сорокин: благодаря масарику русские в Праге «ментально ожили»

Питирим Александрович Сорокин (1889–1968) с осени 1922 г. жил в Германии, но вскоре был с женой приглашен Т.Г. Масариком в Прагу (сам указал в анкете, что с 5 октября в Праге), где пробыл всего 9 месяцев до своего отъезда в США в октябре 1923 г. Ему было всего 33 года. В книге «Дальняя дорога: Автобиография» он в теплых словах описал прием, который устроил им Масарик в 1922 г. П. Сорокину, как ученому-социологу, была назначена специальная стипендия, так что «в изящной форме была решена прозаическая проблема наших с женой средств существования… 9 месяцев моего пребывания в Чехословакии мы прожили хорошо и плодотворно»[431]. Сорокин в своих мемуарах подчеркнул, что «мы с женой в результате быстро восстановили телесную энергию, ментальные способности и душевное равновесие».

За недолгий срок пребывания в ЧСР П. Сорокин, пожалуй, наиболее емко и глубоко подметил значение Республики и лично Т.Г. Масарика для русских, которым необходимо было прийти в себя после перипетий Гражданской войны. В одном из своих писем он также сообщал в Россию: «.Я и жена живем в Праге. Устроились довольно хорошо. Она занимается своей ботаникой в лаборатории Университета. Я получил профессорский оклад с обязательством вести свои научные исследования, но без обязательств читать лекции (вроде академика). Читать их, однако, приходится. Особенно публичные. Спрос со стороны чехов и русских на них большой. Чехия. процветает и находится в экстазе творчества. Отношение к русским великолепное. Помыслы направлены на Россию. Подготавливаются к интенсивнейшему общению экономическому и духовному – с Россией. Ею бредят. Масса чехов собирается в Россию.»

Сведения о себе П. Сорокин кратко изложил в анкетном листе Союза русских писателей и журналистов в ЧСР:

1922 г[432].

П. Сорокин знал Т.Г. Масарика еще по Петрограду в период пребывания того в России, Масарик побывал у него в редакции «Воля народа», и он с удовольствием беседовал с «рациональным, интеллигентным, серьезным и широкомыслящим человеком»[433], каким охарактеризовал Масарика.

П. Сорокин был одним из немногих эмигрантов, который стремился не влезать в мелкие политические союзы, типичные для русской диаспоры в ЧСР. От этого его, видимо, уберегла исключительная загруженность научной работой. Но он по мере возможности участвовал в эмигрантской жизни Праги, печатался в эмигрантской прессе. Благодаря поддержке Т.Г. Масарика Сорокин получил специальную стипендию, чтобы придти в себя после дальних дорог.

Сорокин общался с такими видными русскими учеными, оказавшимися в Праге, как Н. Лосский, П. Новгородцев, П. Струве, И. Лапшин, с писателями и поэтами.

Стараниями П. Сорокина и его единомышленников был учрежден Союз русских писателей и журналистов в октябре 1922 г., проводивший линию русско-чешского единения. Сорокина избрали в состав правления Союза, а также его председателем. Почетными членами Союза в феврале 1923 г. стали чешские писатели, известные русофилы Йозеф Голечек и Алоис Ирасек. В марте 1923 г. чехо-словацкая и русская общественность в Праге широко отпраздновала 70-летие Й. Голечека. Вокруг имени Голечека объединились представители различных общественных направлений эмиграции.

Из статей Сорокина в текущей прессе того времени особо отметим значение работы «К вопросу о подготовке эмигрантской русской молодежи» в периодическом издании «Студенческие годы» (сентябрь 1923 г.). В ней он поделился своими соображениями относительно условий образования и жизни русской молодежи за рубежом. Он давал совет не только на отдаленную перспективу созидательной работы в России. Важно было приспособиться к условиям существования в изгнании, самим встать на ноги материально, а не надеяться все время на разного рода помощь, откуда бы та не исходила. Добывание средств существования было самой насущной задачей изгнанников. И Сорокин давал совет приложить максимальную энергию в этом отношении, поскольку государственная или общественная помощь не вечна. Так оно и было с так называемой «Русской акцией» помощи, которая в один прекрасный день впоследствии оборвалась.

Потому следует искать какое-либо ремесло или специальность, чтобы просто иметь заработок. Отсутствие какой-либо ремесленной или практической выучки, по мнению Сорокина, основной недочет в смысле образования русского студенчества. Помощь со стороны делает людей недостаточно активными и изобретательными. Необходимо прививать дух независимости и самостоятельности. Не следует гнушаться никакой физической работы, белоручки никому не нужны, – этим отличается прежняя русская интеллигенция.

Сорокин делал еще раз вывод – студенчество должно стремиться к самостоятельности, путем ремесленной выучки на особых курсах. Вряд ли в России всем удастся стать, например, юристами или педагогами после окончания пражских факультетов.

Вместе с воспитанием энергии, активности необходимо ввести в образование те знания и дисциплины, которые позволят впоследствии стать действительно полезным работником в реальной жизни России.

Несмотря на короткий срок пребывания в стране, Сорокин смог увидеть существующие проблемы в образовании в Праге и устройстве изгнанников и дать весьма дельные советы. Уже в середине 1920-х гг. русские сетовали на множество бюрократических и правовых преград при устройстве на работу в ЧСР. Можно вспомнить в этой связи реплику одного из героев малоизвестного современному читателю романа Е.А. Ляцкого «Тундра». Герой романа после очередного неудачного похода по учреждениям жаловался землякам: «Русскому человеку, если он хочет дело делать, ходу не дают: и работать не смей, и торговать не смей… сами из нас попрошаек делают»[434].

Можно лишь сожалеть, что вскоре, несмотря на предложение Т.Г Масарика возглавить Чехо-словацкий социологический институт, Сорокин все же, осенью 1923 г., отправился в Америку, оставив супругу на время работать в Праге. И стал знаменитым, с мировым именем, социологом революции. Сорокин подчеркивал: «Основные мои исследования лежали в области социологии революции. Мне удалось написать черновой вариант труда по этой теме на русском языке, пока мы были в Праге. После переезда в Соединенные Штаты он был опубликован в переводе на английский язык под названием «Социология революции» (Филадельфия и Лондон, 1925)»[435].

V.3 Историки отец и сын Вилинские (Прага-Брно)

Углубляясь в Архиве Национального музея в Праге в архивное наследие видного чешского государственного и политического деятеля, крупного предпринимателя, депутата парламента ЧСР, первого премьер-министра Чехословацкой республики (с октября 1918 до середины 1919 г.) Карела Крамаржа, все больше приходишь к выводу, что он со своей русской женой Надеждой Николаевной (из старинного российского купеческого рода Хлудовых[436]) являлся одним из наиболее отзывчивых меценатов (к тому же весьма состоятельным) русской диаспоры не только в Чехословацкой республике, но и в европейских рамках. Не случайно, что в современной литературе по проблеме эмиграции ему отводится заслуженное место в акции помощи русской эмиграции. Ведь и Крамарж, как и, по-президентски несколько неприступный, Т.Г. Масарик, становился практическим проводником акции помощи выходцам из России, а также культурной славянской взаимности в новых условиях межвоенного периода.

В этом отношении наиболее емко, пожалуй, роль К. Крамаржа в русской акции определил в своем письме к нему русский интеллектуал Д. Мережковский. От имени группы русских писателей, живущих в Париже (И.А. Бунин, З.Н. Гиппиус, И.С. Шмелев и др.) он писал: «Не случайно обращаемся мы именно к Вам. Вы для нас вдохновенный представитель великой идеи объединения славянских народов под знаменем христианской культуры. Вы поняли душу России, которая соединяет ее неразрывной духовной связью со всеми славянскими народами. Не только в равнодушной к русским судьбам Европе, но и в столь сочувственной Чехо-Словакии, может быть, сейчас нет никого, кто понимал бы так, как Вы, нашу русскую трагедию в ее всемирном значении. Мы знаем, как много уже сделала и сейчас делает для русских изгнанников

Ваша страна… К сожалению, по некоторым особенностям французского характера, самая живая духовная связь с здешним обществом не обеспечивает материального положения иностранных писателей. Наше положение здесь безмерно трудно и становится все труднее с каждым днем. Тяжело обращаться за помощью к чужим людям. Но Вы нам не чужой – Вы родной, по нашей великой, духовной и кровной, Славянской Родине. Из Ваших рук мы примем помощь как знак той неразрывной духовной связи, которая уже соединила и, верим, еще теснее в будущем соединит Россию с Чехо-Словакией»[437].

Стоит особо подчеркнуть, что писали Крамаржу люди самого разного социального происхождения и социальной иерархии. Писали из самых разных центров русской эмиграции. Приведу хотя бы лишь несколько выдержек из писем русских беженцев из самых разных уголков, весьма показательных, чтобы оттенить роль для русской эмиграции Праги, как своеобразной славянской Мекки, притягательного культурного славянского центра, куда стремились перебраться многие. Так, начинающий ученый, экономист Д.Н. Иванцов (1895–1944)[438] прямо пишет, что «лишь один способ спасти гибнущие силы, это перебраться в культурную страну. И я уже два года рвусь в Чехо-Словакию»[439].

Разумеется, при изучении писем эмигрантов как источника о положении русской эмиграции, следует учитывать субъективизм авторов и собственные объективные трудности центрально-европейских и балканских государств в послевоенной Европе, проявивших весьма разную степень участия в трудной жизни русской эмиграции. При содействии К. Крамаржа и весомой рекомендации философа В.В. Зеньковского бывшему приват-доценту Московского университета, а затем профессору Ново-Александровского (Харьковского) сельскохозяйственного института Д.Н. Иванцову все же удалось из Белграда перебраться в Прагу и стать там в Русском народном университете во главе семинара по экономике. Он следующим образом описывал в письме Крамаржу балканскую (белградскую) научную атмосферу: «Нет книг, нет и людей. В Белграде, кроме меня, не осталось ни одного русского экономиста. С экономистами же сербскими у меня нет общения, так как они на теоретической почве не склонны общаться даже друг с другом. Русские третируются здесь, как низшая раса…

При таких условиях не только нельзя двигаться дальше, но встает большая опасность растерять и тот научный багаж, какой я приобрел раньше. И вот идейный голод, от которого я терпел еще в России, превращается в самое подлинное, почти физическое страдание»[440].

Видимо, нескрываемое желание попасть в более научно-цивилизованную Прагу привело Иванцова к столь резкому отзыву о сербской атмосфере. Сейчас известно, что русские эмигранты в Сербии были приняты весьма радушно.

Д.Н. Иванцов сообщал, что уже четвертый год живет в Белграде «в обстановке, исключающей всякую возможность научного творчества… Обращаюсь к Вам, как к испытанному другу русских. Войдите в мое положение и облегчите мой переезд в Прагу. Что я не бездарный человек могут подтвердить следующие профессора: 1) Ф.В. Тарановский, представитель Русской Академической Группы в Королевстве С.Х.С. (сербов, хорватов и словенцев. – Е.Ф.); 2) Е.В. Спекторский, председатель Русского Общества Ученых в Королевстве С.Х.С. Из живущих в Праге: 3) В.В. Зеньковский; 4) А.В. Маклецов; 5) А.Н. Фатеев; 6) А.Н. Челинцев; 7) А.А. Вилков. Сошлюсь еще на председателя Парижской Русской Академической Группы А.Н. Анцыферова… Очень просил бы Вас передать ответ подателю этого письма – профессору В.В. Зеньковскому – или же, если Вас не затруднит, написать мне по адресу: Београд, Кр. Наталье улица, бр. 84. Дирекци)а Државне Статистике. Димитри)у Иванцову»[441].

Генерал-лейтенант русской армии И.В. Иванов, живший в г. Ямболе в Болгарии, обращался к Крамаржу с той же проблемой – поспособствовать переезду в ЧСР. Он писал: «Судьба заставила меня в числе других покинуть Родину, но я твердо верю в великое будущее всего славянства и что нынешняя молодая Чехо-Словакия, мне кажется, послужит рассадником этой здоровой славянской идеи. Вот почему мне бы очень хотелось искренне, от души, поработать на пользу симпатичного и родственного народа… Льщу себя надеждой, что Вы не откажете дать мне возможность переехать в Вашу прекрасную страну»[442].

На письме, как и в предыдущих случаях, сделан ряд пометок секретарем Крамаржа, которые свидетельствуют о продвижении дела в соответствующие инстанции с конкретными указаниями. Из среды русской эмиграции к Крамаржу обращались и с менее значительными просьбами. В течение нескольких месяцев работавший в Русском Заграничном историческом архиве в Праге над книгой «История оппозиционной борьбы внутри коммунистической партии в СССР» А.М. Михельсон (приехавший из Парижа) просил Крамаржа об аудиенции с целью научной консультации. Он отмечал в письме Крамаржу: «Тема, над которой я работаю, чрезвычайно важна для уяснения страшного для нас русских вопроса: что происходит в советской России?

К сожалению, русская эмиграция глубоко над этим вопросом не останавливается и, по моему твердому убеждению, жила и живет то одним миражем о падении советской власти, то другим.

Я всегда с большим вниманием и громадным интересом читаю те выдержки из Ваших статей и речей по славянскому и, в частности, русскому вопросам, которые появляются в русской зарубежной национальной прессе»[443].

Безусловно, Крамарж взял на себя нелегкую миссию своеобразного идейного координационного центра и, видимо, как никто из чешских деятелей, оказал неоценимую поддержку представителям русской науки и культуры в их обустройстве в ЧСР.

Магической палочкой-выручалочкой Крамарж стал и в случае известного и уже довольно маститого русского слависта и историка русской литературы С.Г. Вилинского, первоначально оказавшегося с семьей в эмиграции в Болгарии. Крамарж буквально вызволил Вилинского из безнадежья беженских жизненных перипетий, проявив большое участие в его устройстве профессором Брненского университета им. Т.Г. Масарика.

В справочной славистической литературе о профессоре С.Г. Вилинском данные скудны[444].

Как исследователь Сергий Григорьевич (не Григорович, как ошибочно до сих пор встречается в чешской литературе) Вилинский сложился еще в 900е гг. В дореволюционной России им было опубликовано свыше 50 научных трудов. Он являлся профессором Новороссийского (Одесского) университета и имел научный стаж более 20 лет. Выделим хотя бы такие известные в славистике его работы, как «Сказание черноризца Храбра о письменах славянских» (Одесса, 1901); «Житие св. Василия в русской литературе» (ч. 1–2. Одесса, 1911–1913); и фундаментальную диссертационную работу, опубликованную в 1906 г. «Послания старца Артемия» (в 2 т.). Работы сохраняют свое значение по сей день, и особенно последняя, активно использовались современными исследователями в 1990-е гг. Вилинский обильно цитируется, хотя оценка его весомого научного вклада в разработку проблемы реформации не всегда содержится[445].

В ЧСР С.Г. Вилинский усердно занимался не только историей русской литературы и культуры (например, можно отметить его труд на чешском языке о литературной деятельности М.Е. Салтыкова-Щедрина, вышедший в Брно в 1928 г.), но и проблемами украинистики (назовем его труд «Основные идеи украинской литературы»). Фонд С.Г. Вилинского находится в Архиве Брненского университета (Чешская Республика).

Славистическую проблематику в ЧСР развивал также его сын – Валерий Сергиевич Вилинский. Его работа «Корни единства русской культуры» была воспроизведена в журнале «Форум» (№ 3, 1993). В межвоенной чешской публицистике встречаются статьи В.С. Вилинского по проблеме евразийства.

Для исследователей интерес представляют неизвестные материалы С.Г. Вилинского, обнаруженные нами в Архиве Национального музея (Прага) в фонде К. Крамаржа. Прежде всего, это объемное письмо из Болгарии от 28.12.1922 г. с подробным описанием всех мытарств и истории пребывания С.Г. Вилинского в этой балканской стране. В письме содержалась основная просьба к Крамаржу ускорить прохождение его дела в Министерстве финансов ЧСР, затянувшееся более чем на год. Только при содействии К. Крамаржа вопрос о назначении Вилинского чешским профессором сдвинулся с места.

Анализ архивных материалов С.Г. Вилинского из фонда Крамаржа в Праге приводит нас к заключению, что Вилинский прибыл в Брно лишь в 1923 г., и не преподавал там в качестве профессора с 1922 г., как утверждал ранее чешский славист Зд. Шимечек[446].

Важный рукописный документ об эмигрантской доле профессора-слависта С.Г. Вилинского стоит привести целиком.

Архивный материал из Архива Национального музея (Прага) без сомнения представляет интерес как для славистов, так и для широкого круга читателей, поскольку эти документы позволяют скорректировать ту завышенную оценку условий пребывания русской эмиграции на Балканах и в Европе, присущий ряду исторических работ последнего времени, за исключением, пожалуй, труда И. Савицкого о русской эмиграции в Чехии[447].

«София, 28/XII 1922 г.

Глубокоуважаемый г-н доктор К.П. Крамарж!

Прежде всего прошу Вас не отказать в прочтении этого письма до конца: хотя я не имею чести быть с Вами знакомым, не имею никакого права беспокоить Вас своими просьбами, но, с одной стороны, крайняя степень отчаяния заставляет обратиться к Вам, с другой – так как я приглашен профессором в Чешский университет, то помощь моему делу будет в то же время помощью молодому Брненскому университету.

Я – Сергий Григорьевич Вилинский, бывший ординарный профессор Одесского университета. В 1920 г. я был принужден (в конце января) покинуть свою родину и бежал в Болгарию. Будучи во время бегства (с женою) ограблен до последнего чемодана, я явился в Болгарию почти нищим, и дальше никуда двинуться не мог. Не по моей вине я не попал в число преподавателей Софийского университета: я был блестяще (в факультете – единогласно, в Академ. Совете – при 1 черном шаре) избран университетом, но случилось это в период конфликта между министром и университетом (из-за речи проректора проф. Цанкова в конце 1920 г.), – и министр систематически делал неприятности университету: поэтому он отказал утвердить и мое избрание под предлогом «бюджетных причин». И вот пришлось мне быть учителем гимназии: с апреля 1920 по 1/IX.1921 в г. Плевен, с 1/IX.1921 по 1/IX.1922 г. в Софии. Жить было тяжело, ибо зарабатывал я уроками мало, а жить надо в столице, так как в 1921 г. ко мне приехал сын-студент, которому надо продолжать образование в университете; но что всего тяжелее, это то, что я, проработавший для науки свыше 20 лет, напечатавший свыше 50 научных трудов (не считая множества газетных статей), я оказался оторванным от науки, которой служил всю жизнь. Тяжелый труд учителя и беготня по частным урокам страшно утомляли меня и отнимали массу времени. Сын у меня болен туберкулезом и зарабатывать не может; жена имеет специальность (акушерка), но здесь ей не разрешают практики, как иностранке. Короче говоря, я один содержу семью, зарабатывая 2500–2600 в месяц, а в Софии для самой скромной жизни надо не меньше 3000 лв. в месяц.

И вот явился просвет. Летом 1920 г. д-р В. Вондрак пригласил меня занять должность договорного профессора в Брненском университете. Я, конечно, с радостью немедленно согласился. Затем в конце 1921 г. я был избран; в начале января 1922 г. Чехо-Словацкая Легация в Софии пригласила меня для переговоров об условиях моего утверждения. Я ответил, что приму все условия, какие предложит Чешское правительство, т. е. вообще желал бы работать на таких же основаниях, как и другие договорные профессора, или же как и чешские профессора. Легация сообщила это в Министерство… и вот на днях будет уже год, как больше никакого движения этого дела нет. Неофициально же по делу я знаю следующее: летом 1922 г. ездил в Прагу проф. Погорелов, избранный в Братиславу договорным профессором, а в октябре ездили на Съезд Газанов и Завьялов; все они говорят одно и то же: Министерство Нар. Просв. сделало со своей стороны все, что следовало, но дело задерживается Министерством финансов, которое пока не нашло или ищет источники для ассигнования. Между прочим (не знаю, шутя ли или серьезно) кто-то сказал проф. Завьялову, что на русских профессоров надо много денег, ибо у проф. Погорелова семья из 8 душ; если Вы услышите подобное, то прошу Вас опровергнуть это самым категорическим образом, ибо: 1) мы хотели бы служить на условиях, равных с условиями службы наших чешских коллег, а 2) у меня не 8 душ, а только 3 (я, жена и сын), причем из двух приглашенных (г. Млчох сказал, что наши два дела идут рядом и совместно) остался теперь я один, а кандидатура многосемейного проф. Погорелова отпала, ибо он получил приглашение в Скопле (Скопщ'е – в Сербии)[448], принял его и в Братиславу не поедет. Итак, остаюсь я один, а это при моих 22 годах службы и при моем 3-членном семействе значит для Республики расходы около 40 000 крон в год. Но ведь расход этот все равно неизбежен, ибо, если в Брно открыт университет, то ясно, что он открыт законодательным путем и что и закон об открытии университета, и план открытия новых кафедр, и план постепенного увеличения ассигнований – все это прошло через парламент и утверждено г. президентом. Почему же тогда задержка?

А между тем посмотрите, что вышло здесь. Когда пришло известие о моем избрании в Брно, один из служащих здешней Чехо-Слов. легации, по своей инициативе и без моего знания, справился в здешнем Министерстве Нар. Просв., освободят ли меня от учительства в середине учебного года, когда придет утверждение, на что ему ответили утвердительно. Это было в январе 1922 г., а летом этого же 1922 г., по окончании учебного года, меня вдруг «освободили от должности». Когда я бросился объясняться, мне ответили: «ведь Вы уезжаете в Чехию, и мы Вашу должность передали постоянному преподавателю». Я: «но ведь утверждения моего в Чехии вот уже 6 мес. нет и когда будет оно, – неизвестно». Отвечают: «если желаете в провинцию, – можно, а в Софии вакансий нет». А как я поеду в провинцию, когда мне надо, чтобы сын учился здесь, и когда, уехав в провинцию, я потерял бы подсобный заработок (1080 лева в месяц в русской гимназии) и остался бы на 1500 лв. жалования из болгарской гимназии, на которые надо было бы и мне с женою в провинции жить и сыну в Софию посылать (я уже сказал, что он нетрудоспособен)? И вот эта жестокость болгар сделала то, что я понадеялся на милость Божию и отказался от назначения в провинцию, оставшись на 1080 лв. жалования из русской гимназии. За квартиру я плачу 750 лв., и на жизнь мне осталось по 330 лв. в месяц, т. е. по 11 лева в день на троих, когда один хлеб весом 1200–1300 грамм стоит 8 лева (по тогдашнему курсу лев был равен 1/6 части чешской кроны, т. е. около 2 крон в день на троих)[449]. Сентябрь, октябрь и ноябрь я был без службы, т. е. при одном заработке из русской гимназии. Ах, господин Крамарж, что это была за жизнь! Будучи ограблены в Одессе в 1920 г., мы здесь, за 1920-22 гг., отказывали себе во всем, чтобы купить хоть что-то из белья и одежды, и все-таки нуждались во многом: жена моя, напр., не имеет теплого пальто и ботинок (ходит в туфлях); туберкулезный сын тоже не имеет теплого пальто и ходит в старой потертой солдатской шинели; я сам имею только один костюм, которому уже 6 лет, и для лета и для зимы. И вот, при такой нищете, пришлось остаться без службы и голодать! Стали продавать все, что можно было и чего нельзя: продали не только одно шерстяное одеяло (полученное при эвакуации от англичан) и остались при 2 одеялах на троих, но даже кусок фланели метра в 2, старую шапку и т. п. хлам, который стыдно было даже носить на «толкучий рынок», словом, все, все, ибо голод – мука

ужасная. Даже пришлось снять с шеи и продать медальон, подарок моей матери, а жена продала единственную золотую вещь, уцелевшую из Одессы, золотой браслет девичьих ее годов, который носила лет 25–30! Сколько унижений и нравственных страданий было при этих продажах; сколько настрадался я, обивая пороги разных учреждений, прося о месте и получая отказы! Жена пошла работать на табачную фабрику, по 12 лева в день, но должна была бросить службу, ибо приставал с гнусными предложениями мастер; пошла на другую, там коммунисты потребовали удаления ее как русской, хотя она ни с кем ни о какой политике не говорила. Сын нанялся поденно убирать мусор, заболел через 3–4 дня и слег, и пришлось еще лечить (тогда я продал медальон матери). Эх, всего не расскажешь, да и зачем? Ведь Вы и так поверите, что было тяжело, если я Вам скажу, что были дни, когда вся наша пища была по 1 (одной) ложке толченных сухарей, давно приготовленных для обсыпания котлет.

Но теперь, слава Богу, стало легче: в конце ноября мне удалось получить временную работу в одном из банков, где в конце года, в виду годового баланса, работы очень много. За эту работу мне платят по расчету из 1500 лв. месячных. Правда, в конце января этой работе придет конец, и я с ужасом думаю, что будет дальше, но слава Богу, что хоть на 2 месяца произошла передышка в борьбе за жизнь: и то хорошо! Не один раз были такие моменты, что мы помышляли о самоубийстве; скажу даже откровенно: в конце ноября я и сын решили отравиться в расчете, что обратят же люди внимание на нас, что не каждый же день профессора отравляются из-за голода; наша смерть обратила бы внимание на себя и, после нашей смерти, жене бы моей, может быть, помогли. Но когда уже назначили день смерти, получилось вдруг предложение службы в тот самый банк, откуда мне за месяц до того прислали даже письменный отказ, и мы остались жить.

Итак, вот одна причина, почему я стремлюсь поскорее уехать отсюда в Брно: причина материальная. Другая причина – это моя личная, субъективная; терзающая тоска по науке, которой служил больше 20 лет и от которой теперь оторван. Вы поймете, что должен чувствовать я, когда я не читаю лекций, не работаю научно, а вожусь с разными сальдо, дивидендами, сконтовыми полисами, чеками и т. п. Хоть тень прошлого – это мои уроки в русской гимназии (в 7 и 8 кл.), и я в них настолько вкладываю свою душу, что не только ученики не пропускают ни одного слова, но даже прошлогодние ученики, окончившие курс и ныне студенты, часто приходят слушать мои уроки: могу гордиться этим, ибо хоть этим отдаю дань дорогому для меня делу просвещения.

Но есть третья причина и, по условиям настоящего времени, самая важная и самая ужасная: жить теперь русским не-коммунистам в Болгарии нельзя и надо уезжать как можно скорее. Я не могу Вам писать откровенно, потому что существует перлюстрация: поэтому я на конверте написал даже не фамилию свою, а только имя и отчество, переделав его в фамилию: авось, не вскроют! Поверьте, уважаемый доктор Крамарж, я никогда не стал бы беспокоить Вас, человека занятого и не знающего меня, если бы не ужасная крайность: прочтите хотя бы прилагаемые две выдержки из белградских русских газет и имейте при этом в виду, что заметка «Неудача Корешкова» относится и к нам, ибо среди последней партии высылаемых из Софии военных находится и мой сын: он не военный, но он председатель одного из русских студенческих союзов в Болгарии; союз их беспартийный: их цель – помощь академическая (определение в университет, исходатайствование субсидий и стипендий) и материальная; работают они в своем союзе энергично, помогают студентам учиться, добывают им одежду, обеды и т. п. И вот кто-то донес Чайкину (см. статью: «Советская миссия в Софии»), будто это союз монархический, и Чайкин предложил софийскому градоначальнику выслать сына моего вместе с военными. Вы видите, что высылка могла быть в Варну, а оттуда в Одессу, т. е. на смерть. Удалось пока добиться отсрочки высылки, ибо слишком много данных, которые доказывают, что Чайкина ввели в заблуждение. Конечно, ни здесь, ни в ином государстве ни я, ни сын никакой политикой не занимаемся и не занимались: лишь бы прожить спокойно, занимаясь мирным трудом! Но когда каждую минуту кто-либо может донести русским здешним коммунистам[450], будто я или сын «контрреволюционеры», и когда за это могут выслать в Россию, разве это жизнь! Разрешите мне не подвергать себя риску, рассказывая подробности здешней жизни: повторяю, если я беспокою Вас, незнакомого человека, в надежде на то, что Вы, испытанный друг русских, мне поможете, значит уже дело плохо!

Уважаемый г-н доктор Крамарж! Я 46 лет уже живу на свете, страдал много, переживал многое, но никогда мне еще не было так плохо в материальном отношении и так тяжело в моральном. А между тем я еще имею и физические, и духовные силы, я знаю, что я могу быть полезен Вашей, чешской молодежи в качестве профессора русской литературы (моя специальность), что я могу быть полезен и науке, ибо никогда еще я не испытывал такой жажды работать для науки после продолжительной оторванности от нее, как теперь. Помогите же мне во имя Бога, во имя гуманности, во имя общеславянской солидарности и во имя, наконец, всего святого и дорогого, что дорого лично для Вас!

Моя просьба в следующем: или Вы лично (если знакомы с г. Министром финансов) или чрез какое-либо влиятельное лицо – попросите г. Министра финансов, чтобы он дал свое согласие на отпуск сумм, нужных для приглашения в Брненский Масариков университет профессора доктора Сергия Вилинского (по кафедре русской литературы); если г. Министр финансов даст свое согласие, то надо бы, чтобы оно поскорее было отправлено в Министерство народного просвещения и чтобы это Министерство поскорее бы представило мое назначение на утверждение г. Президента Республики. После утверждения г. Президента надо, чтобы: 1) было сделано распоряжение об отпуске средств на выдачу мне содержания и пособия на проезд и 2) чтобы было сообщено в здешнюю Чешскую легацию для передачи мне. Относительно проф. Погорелова, чье дело идет параллельно моему, назначаемого в Скопле, можно никаких распоряжений не делать, ибо он в Братиславу не поедет.

Я боялся писать г. Президенту Республики, так как письмо может быть не передано, но к Вам, надеюсь, мое письмо дойдет и думаю, что при Вашем влиянии Вы лучше и скорее меня можете найти дорогу во все высшие сферы и даже к г. Президенту. Особенно страшит меня то, что г. Млчох уже не состоит министерским советником по университетским делам: боюсь, как бы без него о моем деле совсем не забыли!

Простите, что утомил Вас, но умоляю не отказать мне в просьбе: вся моя надежда теперь на Вас, ибо знаю, что еще месяц-два – и будет поздно. Поэтому очень и очень прошу поторопить, ускорить мое дело.

Буду глубоко признателен Вам за ответ. Мой адрес: Sofia / Bulgarie/, до г. доктора Серги Вилински, улица Патриарх Ефтимий, д. 48. Dr. Serge Wilinsky, rue Patriarche Eftimii, A 48. Впрочем, можно писать и по болгарски, без франц. перевода, но пожалуйста, пошлите заказным (рекомендованным) письмом, ибо почта здесь очень ненадежна.

Еще раз простите и помогите! Спасите, пока не поздно: роковой момент близок!

С искренним уважением проф. С. Вилинский»[451].

Этот без преувеличения берущий за живое документ из пражского архива заставляет задуматься над бесконечными мытарствами одного из множества представителей тех, кто из подданных России вдруг стал «безотечественным субъектом». Вряд ли усомнишься в целом в правдивости всего изложенного в этом послании видного слависта С.Г. Вилинского К. Крамаржу. Хотя отдельные натяжки, видимо, были. Недостоверная (а то и заведомо искаженная) информация о планах, например, В.А. Погорелова[452], что тот, мол, в Братиславу не поедет и его кандидатура отпала. Многодетный В.А. Погорелов вскоре переехал в Словакию и стал преподавать в Братиславском университете.

Как из письма С. Г. Вилинского, так и из приведенных выше других материалов следует, что для многих представителей русской научной диаспоры наиболее притягательной становилась Чехо-словацкая республика и ее столица Прага, располагавшая крупной исследовательской базой и солидными библиотеками. Из переписки русских эмигрантов с К. Крамаржем порой складывается впечатление, что к Чехии и Праге многие русские ученые тянулись, образно говоря, подобно тому, как утопающие хватаются за соломинку. И находили в ЧСР нередко так необходимую беженцам поддержку, какую обрел в лице покровителя русской эмиграции К. Крамаржа и славист С.Г. Вилинский, осевший в чешской Моравии в Брненском университете.

V.3.1. Младший Вилинский и его труд «ЧСР глазами русского»

Младший Вилинский – Валерий – как историк сложился в Моравии. Он знал многих деятелей высшего католического клира ЧСР того времени и являлся даже членом Велеградской академии. Ведь он одно время преподавал богословам русский язык. Вилинский хорошо владел не только чешским, но и словацким языком[453], в отличие от многих эмигрантов, не желавших учить чешский.

В пражских и моравских архивах отложились богатые рукописные литературные архивные материалы В.С. Вилинского. Не исключаю, что подобные материалы существуют и в архиве Матицы Словацкой, обследование фондов которой мне еще предстоит сделать.

В. Вилинский являлся не только писателем, но был также историком церкви. Начинал он в свое время деятелем русского студенческого христианского движения. В социологическом плане его интересовали религиозные отношения в Чехословакии. Он был автором таких трудов как «Русский народ и объединение церкви», «Дух русской церкви». Его особенно интересовала проблема униатства (работа «Uniornsmus»). Он являлся редактором издания «Hlas» (Глас).

Кроме того, на рубеже 1920-1930-х годов в чешской периодике стали появляться статьи В. Вилинского, посвященные проблеме евразийства и униатства.

Тягу к церковно-исторической проблематике младший Вилинский, видимо, унаследовал от своего отца Сергия Григорьевича. Его интерес к религиозным вопросам был не случаен.

Обоих Вилинских связывала долголетняя дружба и научные интересы с монахом францисканцем из Райграда (Rajhrad) в Моравии, католическим священником и писателем Алоисом Августином Врзалом (Alois Augustin Vrzal) (1864–1930). Алоис Врзал (литературный псевдоним Стин, имя в монашестве Августин) был управляющим приходом в Островачицах и весьма примечательным для Моравии и Чешских земель явлением в литературе. Он учил чехов любить Россию, был автором первой на чешском языке истории русской литературы и переводчиком более 70 русских писателей на чешский язык. Вилинские бывали у А. Врзала, вели с ним переписку, а Валерий Вилинский даже написал исследование о творческом наследии этого деятеля[454].

О словацких реалиях, о словаках содержит больше всего материала книга В. Вилинского «Rus se dívá na ČSR» («ЧСР глазами русского»), вышедшая в Праге в 1931 г. на чешском языке (пришлось приложить немало усилий, чтобы отыскать книгу в чешских хранилищах).

В целом перед нами встает вопрос – в чем же состоит по большому счету вклад В. Вилинского в отображение повседневных и религиозных реалий в Чехословацкой республике? Под впечатлением изданного недавно в России труда о. Томаша Шпидлика «Русская идея. Иное ви́дение человека» (СПб, 2006)[455] стоит сделать упор на слове «иное». Именно иное (или скажем несколько иное), чем официальное ви́дение, как раз и было свойственно В. Вилинскому в отображении всех аспектов жизни ЧСР, а особенно национального и религиозного вопроса. Иным у него было и ви́дение словаков и их положения в ЧСР. Как писал сам В. Вилинский, он исколесил всю страну, в том числе и Словакию, побывал в самых заброшенных ее уголках, разговаривал с тысячами людей и многими видными деятелями того времени, такими как Андрей Глинка и пани Кристина Глинкова, архиепископы Л. Пречан, А. Подлага и др. Он великолепно знал страну, изучил менталитет чехов и словаков, немцев и русин и бесспорно узнал ЧСР изнутри. И он глубже, чем кто-либо другой из представителей русской эмиграции, представлял себе чехо-словацкие реалии. Не забудем, что он с начала 20-х гг. являлся натурализованным гражданином ЧСР, окончил пражский университет. Ему не приходилось стоять в длинных очередях в длинных коридорах пражских учреждений за эмигрантским пособием. Как сын профессора Брненского университета он был достаточно обеспеченным и почти «аборигеном». Деятели же русской эмиграции, занятые, прежде всего, повседневной борьбой за хлеб насущный, пока еще не были подготовлены к глубокому восприятию чехо-словацкой действительности.

Взгляды В. Вилинского на ЧСР представляются независимыми, глубокими и объективными. Ему был присущ определенный критический заряд, хотя, видимо, порой его критика была нелицеприятной для официальных кругов. Поэтому публикация других его ярких литературных трудов не слишком продвигалась, и рукописи литературных произведений остались лежать в архивах. В Праге, например, в архиве Памятника литературной письменности хранится его интересное литературное произведение «Прага», в котором главными героями представлены выходцы с окраин ЧСР. Отчасти поэтому имя Вилинского как писателя не было столь известным в ЧСР межвоенного периода, не говоря уже о последующем времени.

В целом, сделанные им наблюдения (порой, я бы сказал, научного социологического характера), донесенные до читателя в популярной форме, сохраняют свое значение до сего времени и становятся, наконец, востребованными. Хотя в трудах по истории русской диаспоры в ЧСР до сих пор не встречается даже упоминание имени ни его, ни его отца профессора Сергия Вилинского, а их труды незаслуженно забыты.

Вернемся однако к его труду, вышедшему в 1931 г. и ставшему известным чехо-словацкой общественности межвоенного времени «Rus se dívá na ČSR»[456].

В этой работе, во-первых, Валерий Вилинский впервые в историографии того времени пытается осмыслить содержание так называемой «Ruské akce» (Русской акции) поддержки эмиграции. Хотя в работах современных авторов, посвященных этой проблематике, имя В. Вилинского даже нигде не упоминается. Подчеркнем, что в современной русскоязычной историографии наблюдается ошибочное употребление термина «Русская акция». Те, кто начинал исследовать данную проблему, не владели ни чешским, ни словацким языками, и делали лишь кальку перевода с этих языков термина «Русская акция». И до сих пор даже в серьезных исследованиях о русской эмиграции употребляется ошибочный именно этот термин, в то время как следует говорить о российской акции, поскольку поддержка чехо-словацкого правительства была направлена не только на русскую диаспору.

Заслугой В. Вилинского является именно то, что он одним из первых расставил все точки над «и» в этом вопросе. В своей работе он писал, что «Российская акция» была направлена на поддержку также и тех, кто не имел к России и русским практически никакого отношения. Турецкие армяне с персидскими паспортами, бывшее высшее чиновничество Грузии из времен грузинской независимости, население с румынскими, польскими, латышскими, эстонскими паспортами, чьим родным языком русский никогда не был и чье самосознание носило антирусский характер. В. Вилинский отмечал особую поддержку, оказываемую в ЧСР украинской эмиграции и т. д. В целом в работе В.С. Вилинского чувствуется та глубокая благодарность, которую русские эмигранты испытывали по отношению к стране.

Большое место в работе занимает рассмотрение проблемы чешско-словацкого единства и так называемого чехословакизма. На наш взгляд, автору удалось весьма глубоко подойти к исследованию и этой проблемы. Он предварил выводы современной историографии, в которой объективные взгляды стали появляться лишь после «бархатной» революции. Поскольку эта тема теперь весьма популярна в чешской и словацкой литературе, не стоит повторять многое из того, что уже в тридцатые годы было написано В.С. Вилинским.

Вилинскому удалось представить достаточно объективно не только менталитет чехов и мораван, которых он открыл для себя после приезда в страну в начале 1920-х гг. Вскоре он открыл для себя многие народы, населявшие ЧСР, и особенный интерес Вилинский проявил к современному положению словаков. В своей работе в разделе «Сердце Словакии» (Srdce Slovenska) он излагает содержание интервью, которое взял у лидера Словацкой народной партии Андрея Глинки. А. Глинка подчеркнул, что словаки всегда были настоящими славянами и их славянские чувства были искренними и весьма интенсивными, а в русском народе словацкий народ видел настоящего мессию славянства. Глинка отметил, что русскую революцию словаки расценивают как тяжелую катастрофу и для всего славянского мира, и заверил В. Вилинского, что симпатии словаков всецело на стороне российской эмиграции. Глинка был уверен, что место правящего большевизма займет новый славянский синтез, еще более прочный, чем прежде. Словакам помогла выжить лишь огромная вера в Россию.

Для Вилинского ЧСР перестала быть страной легенд, страной «соколов и древних традиций» и стала настоящей страной его жизни. Рассматривая национальный вопрос, он поставил проблему истинного и ложного чехословакизма. Какие только небылицы не услышал писатель в беседах с разными людьми в путешествиях по стране. Один молодой моравский поэт даже заявил без обиняков, что чехи и словаки – это одно и то же, один народ, а словаков придумали никто иной как венгры. В пражском кафе Вилинский подметил, например, что ему не предложили ни одного словацкого издания периодики, даже из наиболее популярных в Словакии, зато нашелся датский журнал.

В. Вилинский в ходе своих поездок встретился в Словакии и с пани Кристиной Глинковой и интервьюировал ее по весьма щекотливому вопросу, как словаки трактуют в своем гимне «Nad Tatrami sa blýska» строфу «Ved' sa oni straťa» (Ведь они исчезнут. – Е.Ф.), но пани Кристина весьма дипломатично ответила на довольно провокационный вопрос и вышла с честью из затруднительного положения. В. Вилинский после этого даже причислил пани Глинкову к сторонницам новой чешско-словацкой ориентации.

В. Вилинскому идея чехо-словацкого единства казалась более жизнеспособной, чем известная концепция австро-венгерского дуализма. Он пытался раскрыть те факторы, которые препятствовали воплощению этого единства в жизнь. Он подчеркивал, что чех до сих пор не воспринимает словака как равнозначного и равноценного партнера, что словак для него априори был младшим братом, каким когда-то были болгары для России. Подобные взгляды исходили из недостаточного знания друг друга, чехам слишком нравилось воспитывать словаков и относиться к ним снисходительно. В. Вилинский подчеркивал, что в Праге к Словакии до сих пор относятся как к какой-то экзотике. Приезжим интереснее побывать скорее в винных погребах Нитры, отведать гуляш, послушать цыганскую музыку, полюбоваться словацкой национальной одеждой. Подобную любознательность Вилинский сравнивал с восприятием европейца, приехавшего на Таити. Основным препятствием на пути взаимного объединения двух народов В. Вилинский видит то, что чехи не чувствуют себя как дома в Словакии. Да и словакам свойственно то же самое – в Праге они выглядели испуганными, чувствовали себя стесненными и от неизбежного чешского пива спасались в югославских винных погребках. Выходом из этой ситуации Вилинский считал необходимость изменить отношение друг к другу: чехам следует перестать смотреть на словаков с видом собирателя фольклора, а словакам перестать усматривать в чехах лишь государственных чиновников и «колонистов». Однако чехам трудно избавиться от чувства превосходства над жителями Словакии, а словакам – перестать отвечать им с сарказмом.

Существующие в обществе национальные предрассудки и недопонимание В. Вилинский считал временным явлением и отмечал, что словаки должны быть благодарны чехам за то, что те приоткрыли им пошире окно (курсив мой. – Е.Ф.), устранив анахроничные явления, служившие препятствием для нормального развития, и развеяв духовную провинциальность словацкого общества. Если чехи и принесут в Словакию европейскую сдержанность, культуру и порядок, то словаки им должны быть за это благодарны. Самым большим врагом чехо-словацкого единства Вилинский считал стремление к тому, чтобы словаки отказались от родного языка; разжигание антисемитизма и т. д., и отдавал должное ЧСР, стране, в которой проповедовалось естественное культурное своеобразие всех входящих в республику народов (курсив мой. – Е.Ф.). В. Вилинский пришел к выводу, что задача гармоничного сосуществования двух народов выполнима, но ее можно решить лишь путем экономического оздоровления и подъема Словакии.

В социально-политическом плане для ЧСР в целом, как подчеркивал автор, не был характерен политический и идейно-этический радикализм. Даже «Т.Г. Масарика, это светило этики, пророка гуманности и глашатая высших истин, в Чехии нейтрализовали тем, что усадили его в президентское кресло (курсив мой. – Е.Ф). Труды Масарика хотя и стали предметом университетских штудий, но никто не намерен воплощать его идеи на практике, так же как впрочем и идеи Хельчицкого». В. Вилинский на основе сделанных им наблюдений пришел к выводу, что Т.Г. Масарик остался непонятым своим народом как должно (курсив мой. – Е.Ф.). Писатель недоумевал, почему в ЧСР везде высится лишь единственный памятник – Т.Г. Масарику. Он считал, что в пантеоне чешско-словацких героев должны быть поставлены памятники и Андрею Глинке, и К. Крамаржу, и Духновичу и т. д. Вилинский даже говорил, что в ЧСР настоящие светила разума встречаются по большей части именно среди католического клира.

Непредоставление национальной автономии Словакии В. Вилинский считал большим упущением со стороны Праги[457].

Большие по объему главы в книге В. Вилинского были посвящены положению католицизма и религиозным отношениям в Чехословацкой республике. Весьма тщательно он анализирует положение католицизма в стране и пришел к выводу, что верующих католиков в республике как бы поместили в гетто, хотя те всячески подчеркивали, что они так просто не сдадутся. Католический характер Словакии Прага считала одним из главных препятствий на пути сближения двух народов. В книге критикуется стремление Чешских земель время от времени покончить с некоторыми неугодными идейными и религиозными явлениями, будь то некогда гусизм, затем славянская идея, или на данном этапе – католицизм.

В. Вилинский критиковал чешское отношение к Богу, поскольку, по его мнению, те воспринимали лишь любящего Бога, который был для них наиболее удобен. Карающий же Бог был им не понятен, и в этом Вилинский видел отличие, например, от восприятия Бога евреями. Чехам нужен был свой чешский Бог, и Рим для них был бы не так уж и плох, если бы он находился где-нибудь вблизи Праги, не без иронии писал автор.

В чехах Вилинский видел т. н. «протестантов католического толка», а в чешских католиках – своеобразных духовных изгнанников, чья борьба за собственные религиозные права воспринимается здесь чуть ли не изменой родине. Однако атеистам и богоборцам все же не хватало смелости сбросить католических священников во Влтаву, а костелы превратить в трактиры (hospody). Общий вывод В. Вилинского звучал: католики в ЧСР находятся в особом гетто, хотя те и не носят знаков порицания, но все же они практически исключены из общественной жизни. Много места В. Вилинский уделил также анализу творчества чешских писателей католической ориентации. Но это уже тема для особого научного исследования.

В.С. Вилинский считал, что деятели католической ориентации, клир в ЧСР заслуживают намного большего признания, хотя бы из-за своей большой общественной и благотворительной деятельности. Так, например, он излагает ценный материал о широкомасштабной акции архиепископа А. Подлаги, о католической «Харите», помогающей бедным слоям населения, о деятельности кружка св. Войтеха и т. д. Вилинский попытался довольно четко очертить границы католического «гетто» в Чехии; в Моравии и Силезии они были более размыты и менее заметны, в Словакии же эти границы совпадали с границами словацкой земли. В Словакии, подчеркивал автор, костелы посещали не только те, кто голосовал за католическую партию. В Праге же бытовало ошибочное мнение, что в Словакии господствует какая-то примитивная и поверхностная обрядовая религиозность, имея в виду католицизм. Это большое заблуждение, и это было видно из того, что словацкие костелы были заполнены верующими, а в Праге они пустовали. Вилинский в своей книге приводит данные о том, что в Словакии до сих пор действует 2700 церковных школ, а священника здесь всегда радостно приветствуют, в отличие от других регионов ЧСР.

В. Вилинский в своем труде дал характеристику не только католицизма, но и других религиозных течений и движений в ЧСР. Этой проблематике посвящена значительная по объему глава книги под названием «Бог в Чехословакии». Наблюдения, сделанные писателем, хотя и по горячим следам, были весьма ценными, интересными и оригинальными. Его материал о католицизме, о религиозных отношениях в ЧСР, о деятельности сект, о национальном вопросе, о российской эмиграции и др., преподнесенный в его книге, бесспорно может быть использован как пособие (знатока по церковной истории и социолога) и в настоящее время.

Книга В.С. Вилинского «Rus se divá na ČSR» (ЧСР глазами русского) – редкое явление, это не простое описание, а углубленное исследование, серьезный и глубокий анализ, в отличие от множества поверхностных откликов волны русской эмиграции, прокатившейся по Чехии, Моравии и Словакии.

В.С. Вилинский глубже других вник в чешский менталитет. Благодаря отличному знанию чешской истории, культуры и языка он без труда подмечал ту или иную особенность чешского характера и внутреннего развития ЧСР при президенте Т.Г. Масарике.

Еще до приезда в Чехословакию В.С. Вилинский знакомился с чешской литературой, легендами, одно время у него был даже учитель, чех по происхождению. Он знал чехов, преподававших в России латинский язык и физкультуру. Оказавшись в эмиграции, Валерий Вилинский питал иллюзии, как и большинство беженцев, что чехи в большинстве своем русофилы и что Прага – молочные берега и медовые реки[458]. Еще будучи в Болгарии В.С. Вилинский стал изучать чешский язык. Его знания о ЧСР по приезде ограничивались следующими познаниями:

Чехия – земля Хельчицкого и Гуса,

это страна, чей народ говорит на языке близкородственном русскому, ЧСР присущи антисоциалистические настроения,

чехи – национально сплоченный народ, чисто славянский, однако почти все жители свободно говорят по-немецки,

в Чехии – раздолье для алхимиков.

Видимо, исходные представления о Чехии Вилинского не отличались принципиально от знаний других русских эмигрантов. Даже те русские – завсегдатаи Карлсбада (или Карловых Вар) и Марианских Лазней, так и не вошли в соприкосновение с настоящими чешскими реалиями, хотя и поражались размахом чешского народного движения. Один путешественник из славянофилов на конверте своего письма так обозначил адрес своего местонахождения: «Прага, у Карлсбада».

Но уже первые месяцы пребывания в ЧСР перевернули все прежние представления о стране. Во-первых, это касалось языка. Услышав в Брно, где он поселился с отцом Сергием Вилинским, настоящую чешскую речь, В.С. Вилинский отметил, что, во-первых, она совершенно не похожа на русский язык, а, во-вторых, никто не тянул долгие ý, á, í, é, так как ему казалось правильным во время изучения чешского языка за пределами ЧСР[459]. Обнаружив у себя, таким образом, недостаток знаний чешского, В.С. Вилинский столкнулся с еще одним несоответствием – считая, что все без исключения жители республики владеют немецким языком и надеясь первое время пользоваться («спасаться») им, он вскоре понял, что в Моравии по-немецки мало кто говорил. И эта его иллюзия испарилась.

Попав на учебу в Прагу, В.С. Вилинский подобно многим русским студентам, поселился в окрестностях Праги (студенческие колонии существовали, например, в Увалех, Душниках, Мниховицах и т. д.), однако, он «благами» т. н. российской акции вообще не пользовался, будучи сыном профессора.

Жизнь среди чехов перевернула все прежние книжные представления о них, как не соответствующие действительности. На Златой уличке в Пражском Кремле жили вовсе не алхимики, а городская стража. Вместо памятников гусизма он узрел впечатляющий католический Страговский монастырь, знаменитый Карлов мост с его барочными скульптурами и изображениями католических святых. Однако он все еще продолжал считать, что «Чехия – это все-таки Хельчицкий, Жижка и Гус»[460].

Валерий Вилинский подметил также, что мало кто в Чехии владеет правильным литературным чешским языком, а самые благозвучные чешские обороты, которые ему так нравились – всего лишь типичные германизмы[461]. И, наконец, распространенное среди русских представление о Чехии как хранительнице монархических традиций после знакомства с социалистами улетучилось. После этих «разочарований» В.С. Вилинский пришел к выводу, что ЧСР хотя и хорошая страна, но нет в ней ни молочных рек, ни кисельных берегов, в ней нужно прежде всего работать и работать тяжело (курсив мой. – Е.Ф.). Народ зарабатывает на жизнь тяжким трудом. То, что дается русским в рамках российской акции «берется» не из излишков, а, напротив – из последнего.

Лишь из книги В.С. Вилинского следовало, насколько были сильны русофильские настроения в католических кругах ЧСР. В. Вилинский, как уже отмечалось, симпатизировал католичеству, занимался проблемами униатства, со многими религиозными деятелями своего времени был дружен или состоял в переписке. Он выдвигает следующий парадоксальный тезис: «ЧСР – это католическая страна и это не католическая страна». Быть католиком и посещать богослужения, выполнять божественные предписания в частной и общественной жизни в ЧСР – что-то исключительное. В качестве одной из черт чешского народа, писатель называет следующую: он «любит хоронить вещи без оглядки на то, действительно ли они уже не жизнеспособны». К таким преждевременно списанным «вещам» В.С. Вилинский относит гуситство, славянскую идею и, наконец, католицизм.

Очень интересно сравнение, которое В.С. Вилинский проводит между русским и чешским религиозным чувствованием. Чехам, по его мнению, свойственен некоторый религиозный примитивизм. Характер отношения чехов к Богу всегда зависит от того, как духовенство относится к ним самим.

Главное же замечание автора заключается в следующем. В отличие от тех, кто видит в русских только будущих защитников чехов от немцев, в ЧСР есть люди, которые являются носителями истинного духовного русофильства. Это представители католического клира. Их русофильство – религиозное, кирилломефодиевское, лишенное каких бы то ни было материальных интересов. М. Шрамек защищал в парламенте «российскую акцию», бенедиктинец Августин Врзал всю свою жизнь посвятил русской культуре. В.С. Вилинский восторженно писал о брненских богословах, которым он целых три года преподавал язык. Не будучи миссионерами, они всю свою жизнь так и проживут в своей маленькой Моравии. Причем писатель-священник А. Врзал, ни разу не побывавший в России, активно пропагандировал русскую культуру, перевел произведения около 70 русских авторов – таким способом католический священник учил чехов любить Россию. В их деятельности В. Вилинский усматривал только чисто искреннюю заинтересованность. Апостолат Кирилла и Мефодия в Моравии одной из основных своих задач считал сохранение интереса к России. В.С. Вилинский давал совет – если вы хотите получить какую-либо информацию о России или русской эмиграции, то обращайтесь не в Славянский институт, а позвоните в Апостолат. Он отмечал заслуги Архиепископа Оломоуцкого, Леопольда Пречана, который руководил Апостолатом. Именно по инициативе архиепископа Апостолат направил в Россию 387 тысяч крон в помощь голодающим, большие денежные суммы он также выделял русской эмиграции. И именно Апостолат встал во главе движения протеста против преследований церкви в России, причем раньше, чем свое возмущение высказал Папа Римский. Нигде движение протеста не было столь активным и продолжительным. В разговоре с Вилинским архиепископ говорил о своей любви к России, русскому народу и православию. Из этого автор книги делал вывод, что здесь в Моравии жива кирилло-мефодиевская традиция.

Относительно перспектив православного вероисповедания в Чехии, В.С. Вилинский убежден, что чешский народ православия не понимает и оно совершенно не соответствует чешскому духу. Переход в православное вероисповедание здесь обычно совершается в результате негативного отношения того или иного лица к католичеству и вере.

В.С. Вилинский считает, что понять Чехию и Словакию можно только, оказавшись в их деревне, именно там можно получить представление о народном характере[462].

Деревенские легенды и предания (которые впрочем у каждой деревни свои, особенные) гораздо интересней и поучительней, чем средневековые легенды о рыцарских турнирах и прекрасных дамах.

Главный же вывод писателя заключается в том, что между чешскими и российскими деревнями очень много общего: их жители живут теми же радостями и горестями, – это и есть гарантия того, что между ними никогда не возникнет отчуждения.

Анализируя городскую, интеллектуальную культуру ЧСР, В.С. Вилинский называет следующие особенности. Чехи до сих пор считают свои культурные достижения как бы производными от европейской культуры, до сих пор сами убеждены в собственной провинциальности.

Это усугубляется неумением чехов репрезентировать собственные культурные достижения. Он сравнивает исторические романы Дюма, которые стали большим вкладом в дело пропаганды французской культуры, и чешский исторический роман, который, по словам писателя, «читать способен только тот, кто предварительно прослушал университетский курс по чешской истории»[463].

Часто сами чехи относятся к своей культурной продукции, как к простому подражанию Западу. Их сих пор мучает вопрос, самобытна ли и самоценна ли чешская культура, или она лишь отражение европейской. Так, чехи сами начинают верить в талант Чапека, Горы или Волкера, лишь узнав, о том, что на Западе их оценили[464].

Другой стороной чешского мировосприятия является их любовь к эмпирике, они так и не могут понять, что эмпирический идеал всегда лежит в области недостижимого.

Гамлетовская сторона чешского характера – это их способность усомниться. Чехи – народ сомневающихся людей, боящихся всего радикального. Часто свою растерянность чехи скрывают за эрудированностью – особенно они сильны по части разных «измов». «Хороший» чешский писатель должен всегда быть «на современном европейском уровне». Однако произведения, написанные на нарочито современном уровне, обычно также бездарны, как и опыты стилизации фольклорных мотивов. Народные элементы в чешском литературном творчестве – это то, что действительно может привлечь читателя. Однако мало авторов это понимает. Чапек в своем творчестве, прибегая к фольклорным приемам, рисует настоящий чешский характер, а в образе солдата Швейка Ярослава Гашека, по мнению В.С. Вилинского, напротив нет от него почти ничего. Другим отрицательным свойством чешской литературы, писатель считает пристрастие авторов к «истории». В качестве примера В.С. Вилинский описывает деятельность редактора пражского журнала «Лех», который сначала в своих статьях обвинял во всех смертных грехах Т. Масарика, а потом переключился и стал ругать также Краледворскую рукопись.

Для чешской научной среды свойственно преувеличенное значение, которое в ней придается всякого рода формальностям. Так, он утверждает, что «Платон и Христос в ЧСР должны были бы по меньшей мере иметь диплом докторов философии»: чехи не верят, что светилами разума не только становятся, но и рождаются. Настоящие же светила разума в ЧСР сосредоточены по большей части в католическом клире, заключает автор. Стоит отметить, что любовь чехов к чинам и почитанию была распространена далеко за границы академической среды.

Восприятие эмигрантами страны проживания – Чехословакии 2030-х гг. – было обусловлено их объективным социально-экономическим положением. Уровень жизни того или иного эмигранта являлся результатом не одних лишь мероприятий «Русской акции», а зависел также от социально-экономической конъюнктуры и отношения общества к эмигрантам в целом.

В.С. Вилинский поднял также проблему приобретения чехословацкого гражданства. При этом естественно обращалось внимание на состояние этой проблемы в других центрах сосредоточения русской эмиграции. Сравнивали ситуацию в ЧСР прежде всего с балканскими странами. В.С. Вилинский писал в 1931 г.: «Получить чехословацкое гражданство и пройти через все формальности также тяжело, как и верблюду пройти через игольное ушко. Братья-Чехи делают все, что в их силах, чтоб мы не проникли в их узкий семейный круг. В Югославии каждый славянин после двухлетнего проживания в стране имеет право активно участвовать в выборах, даже не являясь гражданином государства. Белградские власти предоставили почти всем русским гражданство и обещали, что в случае их возвращения в Россию не будут чинить для этого никаких препятствий. В Чехословакии нечто подобное просто немыслимо»[465]. А закон об охране внутреннего рынка рабочей силы он оценивал, как абсолютно не считающийся с тем, «что русские эмигранты находятся в исключительном положении, поскольку им некуда уехать»[466]. В.С. Вилинский естественно понимал, что причины, которые побудили чехословацкое правительство принять такой закон, носили объективный характер (тяжелый экономический кризис, безработица), но все же призывал обратить внимание на крайне плачевное состояние русских эмигрантов, у которых из данной ситуации действительно не было никакого выхода: количество самоубийств в эмигрантской среде в это время сильно возросло. Несмотря на существование «Чешско-русской Едноты» и большого количества чешско-русских организаций, В.С. Вилинский в 1931 г. утверждал, что чешское общество не проявило к русским никакого интереса, а русские ему ответили той же монетой: «И чешская общественность, кроме круга доктора Крамаржа, за что ему наша глубокая благодарность, ведет себя слишком холодно по отношению к русским. Речь не идет о темных сомнительных личностях, которых в эмигрантской среде достаточно, а о таком же отношении и к русским профессорам, писателям, журналистам и т. д., с которыми у чехов нет никаких теплых отношении (разве что в средних слоях). Русских просто собрали в гетто и дали им немного денег. Мы за это платили тем, что не знаем практически ничего о той стране, в которой проводим свое изгнание. Если мы не знаем лично ни одного чехословацкого депутата, то почему нас должен интересовать Иржи из Подебрад? А если что-то и знаем, то это в большинстве случаев заезженные фразы или собственные домыслы. Не знаю, будут ли такие знания когда-либо полезными для Чехословакии. Если же мы действительно что-то хорошо знаем, то это касается жизни «маленького» чешского или словацкого человека, жизни средних слоев, в которых столько вежливости и мягкости, что им просто все равно, что у нас, эмигрантов, нет родины. Они к нам относятся действительно по-братски, а мы им отвечаем искренней благодарностью. Однако нам не знакомы ни политические трудности, ни экономические проблемы Чехословакии, не знаем мы много и о чешской литературе и искусстве, интеллектуальной жизни, религиозных направлениях и движениях. Спросит ли кто нас в будущем о чешской литературе, мы будем вынуждены признаться, что чешские писатели не проявили к нам никакого интереса, или примемся восторженно хвалить единственного фельетониста, которого регулярно читаем по привычке. Мы имели бы интерес к таким вещам, если бы у нас были средства к его удовлетворению»[467].

«Жизнь между простыми чехами научила нас хорошо понимать, любить их и жить с ними в теплых отношениях. У вас нет денег к первому числу? – хозяйка принесет теплые пирожки, чтобы вы попробовали и сказали, хороши ли? – такое никогда не забывается; помогаете ли Вы земледельцу, а на выходных живете у него за скромные деньги, собираете ли им снопы – на всю жизнь останетесь с ним друзьями; а коль сломаете ногу – он придет почитать вам газету. Думаете, это мелочи? Однако, именно эти мелочи и являются самыми важными»[468], – писал В.С. Вилинский. Русские эмигранты испытывали глубокую благодарность по отношению к чешскому народу. Вилинский писал: «Российская акция была проявлением настоящей искренней любви. Была ли она устроена во имя славянства, христианства или гуманности – ясно одно – она была могучим жестом. Возможно, чехи нас и игнорировали, но они действительно дали русской молодежи возможность закончить образование и при этом не умереть с голоду. Это была сложная, но благородная миссия, которая лучше, чем что-либо другое, отражает прекрасные качества чешского характера… не спрашивая нас о политических предпочтениях, чешское министерство иностранных дел действительно не делало различий между эллином и иудеем, и даже в затруднительных случаях шло нам навстречу. Это было очень великодушно, и тысячи русских благодаря чехам стали полноправными людьми, а свою благодарность им и признательность распространили по всему миру – по Франции, Балканам, Америке и т. д. Должны они донести ее и до России – мне хотелось бы, чтоб этот долг был оплачен не деньгами, а огромной и вечной благодарностью и взаимной дружбой»[469].

Оценка реалий ЧСР, принадлежащая В.С. Вилинскому, представляется достаточно объективной. Хотя необходимо принимать во внимание две главных особенности этого автора. С одной стороны, ему присуще четкое и доскональное знание чешских реалий, он видел и просчеты акции помощи. С другой стороны, находясь в ЧСР в отличном от других эмигрантов положении, он недостаточно учитывал психологический аспект, а именно предоставленную «российской акцией» возможность передышки, в первую очередь моральной, и накопления сил эмигрантами.

Жизненные перспективы русской эмиграции в ЧСР, как следует из труда В.С. Вилинского, не были такими безысходными, как в романе из жизни эмигрантов Е.А. Ляцкого «Тундра». Сам Валерий Сергеевич, казалось бы, смог адаптироваться в республике Т.Г. Масарика. Будучи юристом, он дослужился до завидного поста в президиуме чехо-словацкого правительства, работал и в других высших государственных учреждениях[470].

V.4 Из России на чешский «Олимп» – Н.Ф. Мельникова-Папоушкова

Надежда Филаретовна Мельникова-Кедрова (Ривнач) (10. XI.1892[471]-1978) относится к тому поколению русских славистов, чье становление проходило накануне и в годы Первой мировой войны. По свидетельству Мельниковой ее мать – Н.А. Ломидзе принадлежала по линии отца (Арутюна Ломидзе) к одной из ветвей знатного грузинского рода Петра Багратиона. После окончания серпуховской гимназии Мельникова училась на московских Высших женских курсах, диплом об окончании курсов выдан 20 декабря 1914 г. на имя Н. Кедровой (фамилия по первому мужу)[472]. По свидетельству Мельниковой славянские, в том числе чешский, языки она изучала у профессоров А.Н. Веселовского и B. Н. Щепкина. Бурные годы войны и революция вынудили значительную часть русской интеллигенции отправиться в эмиграцию. Н.Ф. Мельникова в 1918 г. также оказалась за рубежом (в Праге), выйдя после развода замуж за Ярослава Папоушека (после освобождения его из Бутырок) – известного деятеля Чехо-словацкого Национального Совета в России, бывшего личного секретаря Т.Г. Масарика. Изучение материалов, связанных с творчеством Н.Ф. Мельниковой на родине, приводит нас к выводу, что в ее славистической ориентации существенную роль сыграл известный русский славист, профессор Московского университета В.Н. Щепкин. С этим ученым Н. Мельникова поддерживала научные связи и состояла в переписке, получая духовную и профессиональную поддержку.

В тематическом плане в дореволюционный период деятельности Н. Мельниковой можно выделить два круга исследовательских проблем: Бакунин и славянство[473], чешская литература, прежде всего творчество видного чешского романтика и символиста Юлиуса Зейера (1841–1901), неоднократно бывавшего в России и служившего в качестве репетитора в русских аристократических семьях.

Особенно увлек славистку Юлиус Зейер. Она подготовила о нем очерк в 1917 г. К сожалению, он так и остался в рукописи. Главное, что Мельникова пыталась осмыслить место Зейера в чешской литературе рубежа XIX–XX вв. и его роль в становлении чешской культуры в период национальной консолидации накануне образования независимого государства. В выявленном мной письме редактора петроградского чешского издания «Чехословак», видного деятеля чешского национального движения в России Богдана Павлу Н. Мельниковой упоминается о ее работе по этой теме. В этом письме-открытке, датируемом ноябрем 1916 г., читаем: «Милостивая государыня, имею честь вам вкратце сообщить, что с удовольствием прочитаю требуемый доклад о современной чешской литературе, конечно, согласно возможностям военного времени…»[474]Стоит подчеркнуть, что в изучении чешской литературы Н. Мельникова, бесспорно, была первопроходцем. Подготовленный ею яркий очерк о Ю. Зейере[475] был первым в отечественном литературоведении того времени. Появившийся год спустя (в 1918 г.) сжатый очерк-биография Зейера в предисловии к изданию двух небольших работ писателя, который был подготовлен другой российской исследовательницей В.П. Глебовой, не выдерживает никакого сравнения с мельниковским[476]. В основе своей творческие работы Н. Мельниковой сохраняют научное значение до сего времени и несомненно являются вкладом в российское славяноведение.

Н.Ф. Мельникова, после завершения высшего учебного заведения в 1914 г., обратилась к проблеме рецепции чешской культуры (в частности, чешской литературы) и чешского национального характера рубежа XIX–XX вв. в дореволюционной России. Архивные материалы, особенно переписка Н. Мельниковой того времени с другими представителями русской интеллигенции, помогают углубить наши представления об общественном климате, судьбах русской культуры и атмосфере дооктябрьского времени, об отношении к идее славянского единства в переломном 1917 г.

Обнаруженные письма известного русского слависта профессора В.Н. Щепкина Мельниковой свидетельствуют о его влиянии на становление славистки. Профессор В.Н. Щепкин предстает в переписке и добрым советником, и открытым наставником, и своего рода философом жизни. Научную стезю славистики В.Н. Щепкин обоснованно считал весьма нелегкой, особенно для представительницы женского пола: «… Вы славист! А славист должен быть мулом, да еще мулом с душой!»[477], – восклицал он.

С высоты собственного опыта он осознавал тернистые пути профессиональных занятий славистикой и делился этим опытом со своей ученицей, не скрывая от нее предстоящих трудностей. Приведем в этой связи отрывок из письма В.Н. Щепкина: «Хотим ли мы умереть спокойно, уверенные, что мы передали нашу дорогую Россию такой же молодежи, которая не повторит наших ошибок и сама будет счастливее. А Вы готовитесь повторить все мои ошибки: заменить живую жизнь книгой – такой, которая одновременно и сушит душу и дразнит ее мечтой. Вся Ваша деятельность указывает, что из Вас не получится ремесленника. Но Вы и не общественный деятель, что показали Вам последние дни. Вы просто хорошая душа и способная к бесконечному улучшению.»[478]. Переписка отражает идейно-политическое брожение в среде русской интеллигенции в 1916–1917 гг., стремление выработать собственную позицию в размежевании общества того времени на «осудителей» войны, проповедовавших лозунг «Долой войну!», и так называемых националистов, выступавших за ее продолжение. В.Н. Щепкин писал НФ. Мельниковой в ответ на ее сомнения: «…на реплику «долой войну» можно ответить: да долой войну, но так, чтобы не погибла Россия, русская молодежь, русская душа. А разве можно заключить мир, не подпав под пяту германских гадов? Они не хотят дать нам жить и не дадут, если мы их не победим. Итак, «долой войну» значит «долой германцев». Вы можете сохранить Вашу клятву преданности славянству, но зачем же понимать ее так узко? Не бросайте славянство, но ищите опоры в жизни, т. е. труде, и [ищите] друзей…»[479]

В те годы Н.Ф. Мельникова активно включилась в деятельность обществ, выступавших за идею «всеславянского единства» на основе реализации права австрийских славян на национальное самоопределение и создание независимых государств с ориентацией на Россию. Как показывает анализ переписки Н.Ф. Мельниковой с другими славистами, далеко не все разделяли тогда программу «всеславянского единства». В частности, об этом писал О. Панасюк из Ростова-на-Дону Н. Мельниковой в 1917 г.: «Хорошо, что у Вас действует просветительско-славянофильствующее общество. Конечно, москвичам, как и славянам, живущим в России, не прежде всего жгучим является вопрос о славянизации нашего самосознания. Идет подделка под то, чем болели наши большие умы старого изжитого и прожитого времени. Прочтите «Три мира Азийско-Европейского материка» Ламанского, посмотрите, чем люди жили, какими глубокими познаниями обладали и какие широкие горизонты перед ними открывались. Веселовский. напоминает про грядущее будущее, что его надо строить по своему замыслу или же под диктовку соседей (немцев или англичан). Чехи хотят самостоятельности, а на чужбине (у нас, в частности, в Ростове) они грызутся между собой, до войны состояли членами немецкого общества усиления фибра и посещали вечерние чаи австрийского консула, куда заходили с контрабасами и скрипками. Когда-то Гавличек (известный чешский либеральный писатель сер. XIX в. – Е.Ф.) говорил, что на контрабасе играет русский дядя Ваня и от его игры немцам тошно делается. Подбираю удобный момент и поговорю с Францевым (известный русский славист. – Е.Ф.), послушаю сначала его лекцию»[480]. Из письма далее следует, что сам Панасюк придерживался консервативных общественно-политических взглядов, выступая критиком либерализма.

Н.Ф. Мельникова в то время (будучи женой Ростислава Ривнача, управляющего книжным магазином «М.О. Вольф» на Кузнецком мосту в Москве) активно распространяла славистические издания и была связана со многими ведущими и начинающими славистами, охотно выполняя многочисленные просьбы провинциальных исследователей о посылке новейших славистических изданий.

Со всеми возникающими вопросами в области собственной специализации Мельникова, не без весомой рекомендации профессора Щепкина, зачастую обращалась непосредственно к тому или другому слависту. Бесспорно присущие ей практицизм, целеустремленность и отсутствие излишних предубеждений в общении со «светилами», тяга к познанию славянских языков (не только чешского, но и сербского и др.) при помощи их «носителей» способствовали в годы Первой мировой войны интенсивному формированию Н.Ф. Мельниковой-слависта из совсем недавно закончившей обучение студентки. Ее связывала дружба и переписка с И. Розановым, к которому она также обращалась за советом и помощью. В этой связи приведем весьма ценный для характеристики времени накануне Октябрьской революции отрывок из письма Розанова Мельниковой (в ответ на ее различные практические вопросы): «…и вообще в наши времена „учение – свет, а неучение – тьма“ звучит для многих анахронизмом. Образование все целиком заподозрено „товарищами“ в буржуазности, а потому долой его! Бедный, темный русский народ! Но я не теряю веры, что тьма рассеется, и восклицаю словами Бальмонта „Будем как солнце“. Если нельзя быть солнцем, останемся самими собой и не пойдем на провокацию красивых лозунгов»[481].

Рукописные материалы Н.Ф. Мельниковой, относящиеся к творчеству Ю. Зейера, содержат черновой карандашный вариант перевода его «Опаловой чаши» (Opálová miska), машинописный очерк о его творчестве и, кроме того, рукописный текст рецензии на этот очерк-доклад. Автора рецензии нам, к сожалению, установить не удалось. Им, возможно, являлся редактор того литературного периодического издания, где первоначально предполагала Мельникова опубликовать свой очерк, однако не успела этого сделать. Не забудем, что шел 1917 г. Не имеет смысла приводить целиком текст этой рецензии. Однако ряд ее положений представляют несомненный интерес для специалистов, поскольку этот материал отражает в какой-то мере восприятие чешской культуры рубежа XIX–XX вв.[482] и, в частности творчества Ю. Зейера в России, где он провел довольно продолжительное время в качестве воспитателя и репетитора, побывав в Москве, Киеве, в Крыму и т. д. В этой же рецензии содержится также яркая и, на наш взгляд, тонко подмеченная емкая характеристика рецензентом особенностей национального характера чехов: «… можно не сообщать публике всего, но нельзя позволить публике догадываться, что ей сообщено не все, ей не втолкуешь, что не все нужно. Но, я бы не скрывал сухости, схематичности плана и композиции у Зейера, отсутствия живых лиц (характеров). Я бы сказал осторожно „чехам, даже мечтателям (пессимистам, оптимистам, романтикам, экзотикам) свойственны черты умов XVIII века: отчетливая рассудочность, сатиризм, афористичность (выделено нами. – Е.Ф.)»[483].

В заключение подчеркнем, что интерес к творчеству Ю. Зейера, как в Чехии, так и за рубежом (особенно на Западе), не ослабевает, о чем говорят сравнительно недавние публикации о нем литературоведческого и культурологического плана[484]. В нашей стране наследие Ю. Зейера все еще ждет углубленного изучения. Современные исследователи отмечают универсальный пантеизм Зейера, сравнивая его литературно-философскую систему со спинозовской, а также с древнеиндийской философией. Зейер видит утешение перед вечностью в идее Всевышнего, в образе материализованной Земли, с которой в итоге соединяется человек. Несмотря на кажущуюся оторванность от реалий повседневного бытия зейеровских героев, они посредством экспрессивных «миражей» в духовном и социальном отношении многопланово связаны с современной действительностью.

Начинающему русскому слависту Н.Ф. Мельниковой еще в 1917 г. удалось увидеть своеобразие и богатство внутреннего духовного мира Зейера, его главных героев. И что особенно важно – ей удалось связать их искания с реалиями решающего этапа борьбы чешского и словацкого народов за национальную эмансипацию и государственную независимость.

В 1918 г. местопребыванием Чешско-словацкого Национального Совета (Отделение для России) становится Москва. Сюда переехал и Я. Папоушек, квартировался в чешско-русской семье состоящих в гражданском браке супругов Ростислава Ривнача и Надежды Филаретовны Мельниковой-Кедровой (по первому мужу). Ее второй муж Р. Ривнач (Řivnáč) являлся управляющим известного книжного магазина «М.О. Вольф», активно распространявшего тогда славистические издания, и входил в правление Союза чешско-словацких обществ в России. Обоих можно отнести к активным пропагандистам славянских культур и участникам т. н. всеславянского движения в России. В письме Мельниковой один из ее корреспондентов – славист Панасюк из Ростова-на-Дону летом 1916 г. писал в частности с одобрением о стремлении супругов Ривнач к тому, «чтобы чешские работы и художественные произведения выходили на русском языке в хорошем переводе, что Вам и Вашему мужу составит имя. Если не ошибаюсь, он (Ваш муж) (Р. Ривнач. – Е.Ф.) играет большую роль в чешско-словацком обществе. Если удобно, прошу Вас передать ему мой искренний привет и пару теплых слов по адресу высоко-культурного чешского племени, у которого нам – россам надо много и очень много учиться (выделено нами. – Е.Ф.)».[485]

В фонде Мельниковой-Кедровой-Ривнач в ОПИ ГИМ находится пара писем Ростислава Ривнача жене из Бутырок, датируемых летом 1918 г. Через несколько дней после ареста Ривнача подобная участь постигла и Ярослава Папоушека. Дальнейшая судьба Р. Ривнача (в отличие от Н. Мельниковой-Кедровой-Ривнач, с конца 1918 г. ставшей Папоушек, и Я. Папоушека) нам малоизвестна[486]. Пребывание Ярослава Папоушека в Бутырской тюрьме продолжалось с июля по декабрь 1918 г., когда при содействии наркома Л.Б. Красина (лично знавшего Папоушека) он был освобожден. И все это время шла его переписка с Н. Мельниковой-Кедровой.

В годы Первой мировой войны Н.Ф. Мельникова включилась весьма активно в деятельность обществ, выступавших за идею «всеславянского единства» на основе реализации права австрийских славян на национальное самоопределение и создания независимых государств с ориентацией на Россию.

В личной жизни в судьбе славистки во второй половине 1918 г. произошли большие перемены. В период с июля по декабрь разворачивается настоящий «тюремный роман». Она посещает в Бутырках и носит передачи одновременно и мужу Ривначу, и квартиранту Папоушеку, признавшемуся в письмах из заточения в любви к ней. Последовала взаимность, расторжение (в Бутырках!) ее брака с первым мужем и новые семейные узы с Я. Папоушеком. В самом конце 1918 г. оба очутились в Праге, где началась новая личная и творческая страница в их биографии.

На «бутырском эпизоде» Ярослава Папоушека стоит хотя бы кратко остановиться. В историографии нет никаких подробностей, кроме упоминания в чешских энциклопедических словарях о сроках заточения Папоушека в России в связи с началом вооруженного столкновения чехо-словацких легионеров с большевиками. После его ареста весь личный архив (включая дневниковые записи, которые он вел до того, как попал в русский плен), а также солидный блок материалов, касавшийся его деятельности в Правлении Союза чехо-словацких обществ в России и в Чехословацком Национальном Совете (отделение в России) остались в доме Н.Ф. Мельниковой. После их внезапного отъезда в Прагу уже в декабре 1918 г. личные архивы Папоушека и его новоиспеченной жены Мельниковой, видимо, были изъяты и остались в России, в ОПИ ГИМ, куда они были переданы. Письма Н.Ф. Мельниковой от мужа Ривнача и будущего мужа Папоушека из Бутырок (написаны на русском языке) мной опубликованы[487]. Остальные материалы в большинстве своем – на чешском и словацком языках.

В своем первом письме Ростислав Ривнач (он был арестован 26 июня 1918 г.) сообщал супруге, что ему предъявлено обвинение в материальной поддержке белочешского движения: «Подозревают, что я давал деньги чешско-словацкому войску, и что в моем деле имеется телеграмма в Киев – выдать офицерам жалование. Пришлось сказать, что у нас живет Папоушек. Телеграмма подложная. Может быть, это телеграмма о выдаче жалования служащим?» Ривнач обращался к жене с просьбой посодействовать, чтобы был допрошен председателем ВЧК Петерсом и подчеркивал, что никаких денег войску не давал и членом Чехо-словацкого совета не состоял. И далее писал: «Очень мне жаль Папоушека, если он пострадает из-за доноса на меня, но Бог даст, если арестуют, освободят, ведь насколько я знаю, и против него улик нет… Телеграмма подложная, или не имеет ничего общего с чешско-словацким восстанием, а подлый донос – на личной почве».

В другом письме от 13 июля 1918 г. Ривнач сообщал: «Я понемногу привыкаю к тяжелой тюремной жизни и время теперь как-то все-таки скорее проходит, чем в первые дни. Работать здесь что-нибудь почти невозможно – 24 человека в одной камере – из них приблизительно половина все «контрреволюционеры»: 3 грузина – очень милые юноши, один доверенный большой московской фирмы – латыш, 6 с.д. меньшевиков из Архангельска, 1 доктор, 1 музыкант из поповского отряда, 1 поляк – комендант красногвардейского польского батальона и несколько жителей из Павловского посада, заподозренных в поджоге Павловского Совета, – в свое время об этом много писали в газетах… Живем одними щами да кашей. Здесь в лавке почти ничего достать нельзя. Твой тебя искренне и крепко любящий Слава».

В письме от 15 июля Ривнач писал: «Я сомневаюсь, что причина моего ареста – донос тех, кто не желают признать права собственности, и как отместка за то, что я принял меры, принять которые я был обязан по должности…» И лишь 25 июля 1918 г. он сообщал о том, что наконец-то был допрошен: «Вчера был наконец допрошен следователем в конторе тюрьмы. Следователь встретил меня словами – вы белогвардеец, а белогвардейцев мы расстреливаем… Когда я возразил, что я не белогвардеец, то он заявил, что если я не сознаюсь, то протокол составлять не будет, а меня даст расстрелять. В дальнейшем разговоре выяснилось, что меня подозревают, что я давал деньги чешско-словацкому войску…»

Вскоре в Бутырках оказался и Ярослав Папоушек, постоялец в доме Ривнач. Его арестовали 25 июля 1918 г. Первое письмо Папоушека Мельниковой-Кедровой-Ривнач датируется 27 июля 1918 г., а последнее относится к 1 декабря. Точную дату внезапного отъезда из России в Прагу (вместе с Мельниковой-Кедровой) после освобождения Папоушека нам установить не удалось. Подробности последних дней его пребывания в Бутырках ждут еще исследования.

В межвоенный период Я. Папоушек стал видным историографом чешского движения Сопротивления в годы Первой мировой войны и «придворным» биографом Т.Г Масарика, первого президента Чехословацкой республики. Одновременно Папоушек являлся профессором истории Карлова университета в Праге и крупным дипломатом пражского МИД, специалистом по русскому вопросу.

В Праге Н. Мельникова-Папоушкова (чешский вариант ее имени) отошла от прежнего круга славистических проблем. После стажировки в Лувре в 1920 г. она почти целиком переориентировалась на проблемы изобразительного искусства (в т. ч. славянского). Пожалуй, наиболее удачной и яркой ее работой как историка была вышедшая на чешском языке монография о Праге до революции 1848–1849 гг.[488] Многие ее заметки и статьи публиковались на страницах издаваемого в Праге Папоушеком журнала «Центральная Европа», где регулярно печатался и он сам. Кроме того, Н.Ф. Мельникова стала чуть ли не главной переводчицей на русский язык трудов президента Масарика (таких как «Мировая революция»). Отметим, однако, что ее перевод, мягко говоря, был далек от совершенства.

Видимо, основную работу делал тогда ее супруг. Ее же знание чешского языка оставляло желать лучшего, длительное пребывание во Франции не способствовало углубленному его изучению. На это потребовались годы… Переводила она и работы министра иностранных дел ЧСР Э. Бенеша. Много было ею также сделано в деле популяризации в Чехословакии русской литературы, а впоследствии славянского и чешского народного искусства. Однако, это является темой самостоятельного исследования, примыкающего к проблемам и судьбам русской эмиграции в Европе. Ведь чета Папоушеков стала одним из центров притяжения русской эмиграции в Праге. Свою роль в этом также сыграл издаваемый Я. Папоушеком журнал «Центральная Европа», выходивший на русском языке. Стоит отметить, что в межвоенный период Н.Ф. Мельникова-Папоушкова много сделала для оживления восприятия чехо-словацких реалий в советской стране. Этот аспект освещался ею на страницах печати русской эмиграции в Праге. Приведем здесь хотя бы одну из ее статей из «Воли России»:

«Чехословакия, особенно для русских, представляется приблизительно тем же, чем полвека тому назад для большинства европейцев была, например, Испания. Лежит она где-то в центре Европы, но точные географические данные о ней смутны и неопределенны; о населении и обычаях тоже мало что известно. Французы полагают, что населена она цыганами, русские же очень часто убеждены, что жители Чехословакии – восставшие, австрийцы. Помню, как во время войны было трудно, а порою и прямо невозможно убедить некоторых людей, что сдававшиеся массами и потом организовавшие свои легионы чехи, вовсе не изменники отечеству и не клятвопреступники. Близкие к этому взгляды и сейчас широко распространены в России. Так, жену одного моего знакомого чеха, находящегося на службе в России, спросили: «А что вы будете делать, если Австрия снова вас к себе вернет, ведь перевороты теперь так часты?» А вот и другой случай: во время моего сравнительно недавнего пребывания в Москве, в разговоре сравнивали европейские и московские цены (любимое занятие москвичей) один из собеседников, припадочный патриот (теперь в России не просто патриоты, а азартные, и ходят они в этом новом для них костюме, как голые негры в воротничках) заявил, что все в Москве дешевле, чем в Чехословакии, и что этой дороговизной чехословаки расплачиваются за предательство и дикое желание быть во что бы то ни стало самостоятельным государством.

Но что говорить о московских обывателях, если и русские писатели случайно попавшие в Прагу пишут о ней всякие небылицы, вроде Безыменского с его поэмой «Щрки», а А. Толстой, судя по повести «Гадюка», полагает, что чехи говорят между собой по-немецки.

Любопытно, что и среди эмигрантов, которые в Чехословакии жили и живут в довольно большом количестве, и среди русских, которые постоянно пребывают заграницей по различнейшим паспортам, не нашлось людей, пожелавших рассеять это своеобразный туман, окутывающий Чехословакию в глазах их современников. Даже ученые и те как будто мало интересуются такими интересными вопросами, как например, чешско-русские отношения и влияния хотя бы начала 19-го столетия. Более свободный доступ в старые архивы и открытие новых документов, казалось бы, должны были усилить изучение различных сторон чешской и словацкой истории, литературы и быта, открывая перед исследователями новые широкие возможности. Но, если не считать таких болтливых ненужностей, как наспех состряпанные чешские портреты, написанные Б. Соколовым, то едва ли можно будет насчитать более четырех или пяти книг о Чехословакии. За последний, 1928-й год к ним присоединились еще несколько переводов, в том числе лирические стихотворения, чеха Врхлицкого в переводе К. Бальмонта и небольшая антология чешской поэзии, составленная Е. Недзельским и снабженная его же вступительной статьей.

О книге переводов Бальмонта говорить не приходится; это – сборник его собственных средних стихов, имеющих весьма отдаленное отношение к Врхлицкому. Антология Недзельского гораздо серьезнее и ближе к подлиннику, несмотря на отсутствие в переводах поэтических достоинств, они сделаны как-то по-школьному сухо и педантично, без истинного веяния лирического вдохновения. Но вступительная к антологии весьма ценна и вся вообще книжка может принести несомненную пользу читателю, впервые знакомящемуся с чешской поэзией. Тем приятнее при этой скудности отметить вышедшую книгу Марка Слонима, который в полубеллетристической форме дает картины Чехии и Словакии. Ежегодно проводя в Чехословакии по несколько месяцев, М. Слоним имел возможность наблюдать многое и многое изучить за последние пять или шесть лет. О том, что его впечатления не являются случайными наблюдениями туриста из окна вагона, свидетельствует, хотя бы первая глава «Прогулка по Праге», в которой видно большое знание и истории города, и современной его жизни. Автор хотел показать рост Праги, превращающейся из заштатной провинции в столичный европейский город (курсив мой. – Е.Ф). Единственное, в чем надо упрекнуть автора, это в том, что обрисовывая торопливый американизм Праги, он не показал всей его поверхностности и некоторого своеобразия. Описания новой Праги вызывают, скорее, в воображении читателя парижские бульвары или нью-йоркские авеню, чем Вацлавские намести. Зато вся часть, посвященная старому городу, проникнута тем духом поэзии и мистики, которыми там дышит каждый камень.

М. Слоним избрал для своей книги довольно редкий, и еще реже удающийся жанр-этюд. Вся «Золотая тропа» не представляет единого целого, а распадается на ряд очерков, переносящих нас то в Словакию, то на поле Аустерлица, то в удивительный город Левочу, наполненный легендами и преданиями, то в сталактитовые пещеры Мацохи. Стиль М. Слонима очень жив и образен, и даже длинные описания читаются, как беллетристика. Очень захватывают «Казематы Шпильберка», где, на основании богатых материалов, изложены то героические, то фантастические приключения заключенных там авантюристов или политических бунтарей. Пожалуй, добрая половина читателей (если не больше) и не подозревала, вероятно о существовании подобной романтики. Далее следует отметить очерк об уже упоминавшейся нами Левоче «Город белой дамы»… Книгу М. Слонима можно рекомендовать и тем, кто знает Чехословакию, и тем, кто в ней никогда не был. Для первых «По золотой тропе» будет приятным чтением, для вторых она раскроет романтичную сторону природы и истории страны, которая после трехвекового угнетения в течение 10 лет сумела войти в политическую и культурную жизнь европейских государств (курсив мой. – Е.Ф.)»[489].

В чешских архивных фондах удалось обнаружить переписку Мельниковой-Папоушковой с ведущими деятелями русской эмиграции. В литературном архиве Памятника национальной письменности в Праге были выявлены письма профессору Е.А. Ляцкому[490]. Для характеристики русской эмиграции в Праге они представляют особый интерес. Став не эмигранткой, а скорее новоиспеченной чешской гражданкой, стоявшей близко к высшим сферам власти, Мельникова-Папоушкова все чаще в корреспонденции и статьях проявляла поучительный и ироничный тон в отношении русской эмигрантской среды. Так, в письме Ляцкому в начале 1923 г. она писала:

«Дорогой Евгений Александрович, недавно в одной газете было написано, что Прага это величайший граммофон со сплетнями; я думаю, что она была граммофоном средней величины и лишь с приездом русских стала величайшим (курсив мой. – Е.Ф.). Это присказка, а сказка будет впереди. Кое-что из переданного Вам верно – я говорила многим лицам, т. к. это было у нас дома, что Вы отнеслись холодно и слишком умно к приезду Куприна. Т. к. я думаю, что человеку умирающему с голода очень кстати 1500 крон. О субсидии свыше нормы я не упоминала. Что касается «моих личных» хлопот, то это уже прошлое. Я говорила, что если бы комитет не дал Куприну пособия, то можно было бы хлопотать помимо его, разумея под этим давление Ярослава Францевича (Папоушека. – Е.Ф.) на верха.

Если уж речь зашла о комитете, то, во избежание дальнейших политических вариаций, позвольте мне повторить мое мнение о нем. Говорила и буду при случае повторять: комитет пригревает за очень малым исключением не мыслителей, а халтурщиков низшего сорта. Давая пособия Котомкину[491] и Пришину и подобным и допуская острую нужду у настоящих писателей, комитет оказывает плохую услугу и русской литературе и чешскому народу, чьи деньги расходуются. Неужели нельзя выйти из этого положения, неужели необходимо помогать русским литераторам в лице Котомкина, неужели наша судьба не возвышаться в искусстве над камерным театром? Я знаю, что это разные ведомства, но для меня, человека постороннего и любящего русское искусство все сливается в одно оскорбление.

Да, быть может, я винила Вас, дорогой Евгений Александрович, больше чем остальных, а было это потому, дорогой Евгений Александрович, что Вас я считала самым чутким и понимающим человеком.

Надеюсь, что никакие сообщения «достоверных лиц» не испортят наших отношений. Я Вас люблю, как человека, как дядю Женю и уверяю, как ученого, если Вам будут говорить обратное покажите им мое письмо: я не привыкла ни скрывать своих мнений, ни прятаться под личиной.

Дорогой Евгений Александрович, я бы так хотела стереть все горькие и черные слова, что мы говорили за последнее время, тем более что мне кажется, что за последнее время Вы к нам с Ярославом Францевичем относитесь не так как раньше. Вспомните, что один раз в жизни Ярослав Францевич повысил голос и было это тогда, когда Сургучев пытался очернить Вас. Если Вы по-прежнему любите нас, то приходите в воскресенье пить чай, мы Вас так ждали последний раз. Разрешите мне не пожать Вам руку, а крепко поцеловать. Яр. Фр. не кланяется, т. к. его нет дома, но если бы он был, то тоже присоединился бы к моему поцелую.

Ваша Н. Мельникова-Папоушкова»[492].

Как видим, Ляцкому досталось от Мельниковой по первое число за материальную поддержку недостаточно лояльного в отношении чешских легионеров деятеля «старого режима». Помощь от Комитета предпочитали выделять представителям эсеровских кругов, задававших тон в пражском центре российской эмиграции.

В другом письме Ляцкому затрагивался принципиально важный вопрос – отношение к русской эмиграции в ЧСР и реакция на выход из печати книги Е.А. Ляцкого, 2-х томного романа «Тундра», в 1925 г. В письме упоминался Комитет – имелся в виду Комитет по улучшению быта русских писателей в ЧСР, в котором Мельникова-Папоушкова задавала тон и определяла, кому из русских писателей оказывать финансовую поддержку. Е.А. Ляцкий, также входивший в этот комитет, веского слова не имел. Русская эмиграция в Праге – большой граммофон, так сыронизировала писательница, и этим многое было сказано. В ее тоне последовательно сказывался подход свысока, как будто она была последней инстанцией.

Без преувеличения можно отметить, что Мельникова-Папоушкова стала своего рода гранд-дамой или куратором от пражского МИД русской эмиграции и всей Российской акции – помощи эмиграции со стороны Пражского Града и президента Т.Г. Масарика. На протяжении всего межвоенного периода Ярослав Папоушек курировал в МИД советское направление во внешней политике, а в конце 30-х гг. возглавлял в ЧСР архив МИД. Итак, Мельникова писала Е.А. Ляцкому в связи с его «Тундрой»:

«Многоуважаемый Евгений Александрович!

Спешу ответить на Ваше письмо, которое признаюсь, немало меня удивило. Литературные круги определенно ввели Вас в заблуждение, т. к. много суждений о Вашем романе «Тундра» я не высказывала, а все сказанное было произнесено у меня дома.

Я далеко не разделяю с Вами многолестного мнения, которое Вы высказали обо мне в своем письме, а потому я чувствую себя чрезвычайно сконфуженной при мысли о необходимости изложить прямо автору свой взгляд на его книгу. Но если, Евгений Александрович, Вам это действительно интересно, то вот оно: литературное содержание я всегда ставлю на второй план и наивысшую цену придаю литературной форме; кроме того написанное должно быть вкладом, иначе у него нет смысла для существования, т. к. оно должно быть ново не ради новоты, а ради открытия, обогащения искусства. В «Тундре», к сожалению, этого я не могла найти.

Простите меня за откровенность, но ни в жизни, ни тем более в литературе, я не умею хитрить. В знак моего глубокого уважения к Вам, Евгений Александрович, как к ученому, в знак памяти наших хороших отношений приведу один факт: я не писала ни в газетах, ни в журналах о «Тундре», т. к. не хотела Вас огорчать.

Остаюсь уважающая Вас Н. Мельникова-Папоушкова»[493]

Как видим, в письме Мельниковой-Папоушковой проявился поразительный тон, не терпящий возражений, и безаппеляционность ее суждений в отношении романа Ляцкого «Тундра». И дело было вовсе не в литературной форме, что на первое место ставила Мельникова и чего ей в романе Ляцкого (из 2-х частей) якобы не хватало. Собственно говоря, это был вовсе не роман, а изображение неприглядной прозы жизни российской эмиграции в ЧСР, которую вывел на свет божий писатель и историк литературы. И основная полемика в письме касалась как раз недопустимости этого для Пражского Града (и чью позицию исподволь излагала Мельникова-Папоушкова) – подобной трактовки русской эмиграции как «непролазной тундры» и «свальной грызни».

Действительно, по сравнению с нынешней героизацией российской эмиграции в целом Ляцкий изображал без прикрас все, как было в жизни оставшихся без отечества людей в ЧСР.

В своем труде он выражал убежденность в том, что «история русского беженства будет кем-нибудь написана. Ее напишут люди, которые обретут в себе способность бесстрастно созерцать цифры и факты. Она (история) будет написана, когда никто из современников не станет мешать ее торжествующей объективности»[494]. Автор был уверен, что «эмиграции отпустится много грехов за одно: за единую общую боль за Россию»[495]. Освобождение России, по мнению Ляцкого, если оно еще возможно, совершится силами самой России (курсив мой. – Е.Ф.), «беженцы ей не помогут»[496].

Ляцкий изображал реальную картину жизни российской эмиграции в ЧСР, высвечивал характерные типажи эмигрантов и изображал эмигрантскую среду в Праге в целом. Ему удалось также показать различные слои чешского общества – от дипломатов и государственных деятелей до квартирных хозяев и посетителей пивных забегаловок. Отражались также взаимные отношения русских и чехов (скорее на повседневном уровне), и раскрывалась философия эмигрантов, их трудное материальное и душевное состояние. Автору удалось даже описать заседания общества «Чешско-русской Едноты». Устами одного из героев книги (Вяльцева) Ляцкий излагал собственные взгляды, включая позитивную характеристику республики (ЧСР), ее народа, чешской истории и перспективы развития. Давалась его оценка чешского менталитета и т. н. Русской (точнее – Российской) акции помощи эмиграции, развернутой Пражским Градом во главе с президентом Масариком. Это была оценка достаточно объективная, но она зачастую терялась в изображении неприглядного повседневья эмигрантской жизни.

Е.А. Ляцкий с симпатией к Чехии показал, что чешский народ через столетия пронес чувство собственного достоинства и прошлой национальной независимости, сохранив тягу к своим славянским корням и миролюбие. Устами героев романа выражалась близость русских и чешских легенд и в них особенно отмечалась смесь сурового реализма и «ласковости», миролюбивых черт национального характера. И даже уникальное в своем роде чешское барокко отражало в себе чешский характер и главный девиз – заимствуя, не поступаться своим, усваивать и использовать чужое к требованиям собственной национальной традиции[497].

Н.Ф. Мельникова-Папоушкова сотрудничала не только с пражскими эмигрантскими периодическими изданиями, но писала много о культуре для «Русского архива», выходившего в Белграде (Сербия). Отметим ее статьи, опубликованные там: Из истории русского модернистского театра («Русский архив», № I), Старая и новая русская интеллигенция (II), Театр и революция (IV), О миросозерцании Блока (VII), Как на Западе представляют восточную действительность (X–XI), Советская критика и самокритика (XII), Еще один образ России (XVI–XVII), Загадки и отгадки (XX–XXI), Современность и русская сказка (XXX–XXXI).

В годы Второй мировой войны оба супруга были активными участниками чешского движения Сопротивления и находились в связи с подпольной группировкой «Петиционный комитет верными останемся». Сам Ярослав Папоушек руководил подпольной группой «Вера», в нее входила и НФ. Мельникова-Папоушкова[498]. Оба они не избежали арестов и допросов уже в 1941 г., а жизнь Папоушека оборвалась в нацистском концлагере, где он был замучен в 1945 г., не дожив немного до освобождения родины[499].

После февраля 1948 г. привилегированный период жизни НФ. Мельниковой-Папоушковой, период почестей и наград, закончился. Но при ее активном характере она не сидела, сложа руки, и вела преподавательскую деятельность в г. Оломоуце на педагогическом и философском факультетах университета, где читала в качестве ассистентки лекции по этнологии Чехии и Моравии и славянской культурологии. В ее личном фонде в Чехии содержится перечень лекций, которые она читала[500]. В университете она организовала также Институт народной культуры. Данный этап ее жизни должен исследоваться отдельно. Особое направление в ее творческой биографии – сотрудничество с чешскими искусствоведами, организация и комментарии многочисленных художественных выставок. Так и коротала она свою долгую жизнь (скончалась в 1978 г.) в сотрудничестве с искусствоведами и в содержании множества кошек (до умопомрачения любимых ею животных, что особенно чувствуется при работе с ее архивными фондами). Ее «искусству» приспосабливаться в жизни стоило бы многим поучиться. Об этом нам еще поведает ее сохранившийся личный архивный фонд в Чехии, который вот-вот станет всем доступным. Оживленные, интереснейшие контакты Мельниковой-Папоушковой с советской культурной (особенно писательской) средой до сих пор, к сожалению, остались не исследованными. Ее архивный фонд в г. Ческа Липа в Чешской Республике, материалы которого в 1990-е гг. мне удалось изучить (при содействии директора Архива д-ра Яны Блажковой, за что выражаю ей благодарность), содержит немало свидетельств об этом.

Уже через десятилетие после приезда в Чехословакию НФ. Мельникова была включена в энциклопедию, как чешская писательница и публицистка[501]. В энциклопедической заметке говорилось, что Мельникова (в ее отчестве была допущена ошибка – не Федоровна, а Филаретовна) – «чешская писательница и публицист, родом из России, вышла замуж за Ярослава Папоушека. Занимается переводами на русский язык сочинений политического характера (Э. Бенеш «Речи и статьи», 1925; Т.Г. Масарик «Мировая революция» (1926–1927)[502])». В библиографии значились, в основном, труды, касавшиеся истории русской литературы и воспоминания (например, «Россия вблизи и издалека» – «Rusko z blízka a z dálky». Pr., 1929).

В целом же можно констатировать, что с приездом Н.Ф. Мельниковой-Папоушек в Праге еще одним литературным и искусствоведческим талантом стало больше.

V.5 Чешские сюжеты, Республика и Т.Г. Масарик в архивном наследии Н.С. рУсанова

Ни в одной из работ по русской эмиграции в Чехословацкой республике имени Н.С. Русанова (1859–1939) к сожалению встретить не удалось. Может быть потому, что он прибыл в Прагу лишь в конце 1920-х годов (значился писателем). Русанов был политэмигрантом с большим стажем, в Западной Европе жил с 1880-х гг., возвращался на некоторое время в Россию и снова эмигрировал, будучи профессиональным революционером-народовольцем, а затем эсером. Родом он был из богатой купеческой семьи. Учился в Санкт-Петербурге в Медико-хирургической академии. Сотрудничал в «Вестнике “Народной воли”» под псевдонимом К. Тарасов. В 1901 г. участвовал в создании «Вестника русской революции» – теоретического органа эсеров. Во Франции писал под псевдонимом Н. Кудрин. После октябрьской революции снова эмигрировал. Ко времени третьего приезда Т.Г. Масарика в Россию в 1910 г. Русанов сотрудничал в известном журнале «Русское богатство».

Т.Г. Масарика весьма занимала проблема российского терроризма. Без теоретических работ Русанова, специалиста по Чернышевскому и Михайловскому, он обойтись не мог, поскольку писал труд о русской революции. Его приятелю Радлову не составило труда свести Масарика с Русановым.

Масарик обильно цитировал Русанова в труде «Россия и Европа». Главные работы Русанова Масарик не упоминал, лишь исследования о Чернышевском и Михайловском. Он принимал многие выводы Русанова в характеристике деятельности Чернышевского и Михайловского. Т.Г. Масарик упоминал письма Михайловского бывшему эмигранту Русанову (Кудрину), в них он жаловался на влияние эмиграции, которая губит молодежь. Михайловский был склонен объяснять этим царящий вокруг духовный хаос и распространение марксизма[503].

Отметим, что Н.С. Русанов являлся автором известного труда «Социалисты Запада и России» (1908). Впоследствии свои взгляды Русанов излагал в обзорах печати в журнале «Русское богатство».

События 1905–1907 гг. трактовались им как пролог революции, т. е. он следовал скорее программе эсеров (хотя его взгляды и приближались к варианту народнической модели переустройства России).

Н.С. Русанов осуществил сравнительный анализ развития революции в России и за границей, и пришел к выводу, что в 1907 г. революция не только не завершилась, но по-настоящему только началась. Цель универсальной социальной революции (по Русанову) заключалась в передаче средств производства в руки трудящегося класса и замены конкуренции коллективным производством.

Русанов считал, что Россия из-за ее отставания от европейских стран, столкнулась с необходимостью одновременного разрешения общенационального, политического и мирового социального вопросов. Процесс мировой социальной революции предполагает классовую борьбу. В конце 1909 г. Русанов возвратился в «Русское богатство» и занимал ведущие позиции в редакции журнала. Он являлся членом Всероссийского союза беспартийной интеллигенции, выступал за организацию российской радикальной демократической партии на основе программы взаимных действий с существующим политическим режимом.

До 1916 г. выступал за программу исторических преобразований, содействовал ее реализации путем активной литературной и просветительской деятельности в крупнейшем российском журнале того времени.

Современные исследователи констатируют: как и Михайловский, о котором он писал, Русанов был скорее одарен способностями теоретического мыслителя и литературным публицистическим талантом, чем талантом собственно революционного деятеля.

Впервые Н.С. Русанов попал в Прагу на Рождество 1921 г., будучи приглашенным на эсеровский партийный съезд. Он вспоминал: «Я приехал в Прагу и пожил здесь несколько дней. Поезд из Парижа в Прагу остановился в пограничном г. Хеб (Эгр). На почте служащая высказала свое мнение о присоединении после войны чисто немецкого населения к славянскому: Нас, немцев, можно сказать взяли за шиворот и силком привязали к чужому постороннему телу: любите и уважайте этого истукана, новую чешско-словацкую республику. Это на рубеже 21–22 гг., и усилиями более или менее демократических правительств, находившихся под идейным влиянием Т.Г. Масарика в Чехословакии, было сделано немало для уменьшения вражды между господствующей национальностью и меньшинствами. Но 17 лет тому назад весь промышленный немецкий север пылал лютой ненавистью к новому государству»[504].

В последующий период Н.С. Русанов сотрудничал с пражскими эсеровскими изданиями, публиковался в «Революционной России» (редактор В.М. Чернов) и при поддержке издательства «Политкаторжанин» даже напечатал продолжение своих воспоминаний. Все это время он продолжал находиться во Франции в Ницце, зарабатывая на жизнь литературным трудом. Он активно участвовал также в работе II Интернационала и принял участие в работе его II съезда в 1925 г. в Марселе и III съезда в 1928 г. в Брюсселе.

В конце 1928 г. по настоянию В.М. Чернова он переселился в Прагу, заменив того на посту редактора эсеровского периодического партийного органа. Чехословацкое консульство в Марселе выдало ему въездную визу при условии (что было отмечено в паспорте), что Русанов «не имеет никаких претензий на получение какой бы то ни было помощи от Чехословацкой республики»[505].

Как подчеркивал Русанов в своих мемуарах, при обозначении целей въезда в республику ему пришлось указать, что он направляется для посещения товарищей по эсеровской партии. В воспоминаниях отмечается, что при содействии Т.Г. Масарика издавался эсеровский журнал «Воля России».

В ЧСР Русанов поселился в предместье Праги в Клановицах (ныне пражский район Малешице). «Товарищи по партии нашли нам довольно удобную квартиру в 20-ти верстах от Праги, где мы с моим идейным другом могли жить вместе»[506], – писал Русанов. Клановице окружал лиственный и хвойный лес. «Общее впечатление от Праги, куда мы должны были ездить для работы, было очень благоприятным»[507], – вспоминал он.

Н.С. Русанов подчеркивал, что «под влиянием Т.Г. Масарика, этого второго Марка Аврелия, философа-властителя, лишь не на троне, а на посту президента, молодая республика проделала огромный переворот»[508]. К его дню рождения в газете «Революционная Россия» Русанов опубликовал особую приветственную статью – обращение. «И в сущности, кто бы дал себе труд посмотреть, сколько нового вина влила Чехословакия в старые австрийские, такие заплесневелые меха, тот бы удивился, что воля жить свободно и независимо является одним из могучих фактов национального прогресса чешского народа… В целом Чехия (Богемия) принадлежит к числу наиболее демократических современных государств»[509], – заключал Русанов. Свои мемуары он писал в 1938 г. незадолго до кончины, отметив, что у него была возможность довольно хорошо познакомиться с молодой республикой и с главнейшими ее деятелями, особенно из социал-демократической партии, как чешской, так и немецкой[510].

Одним из самых приятных знакомств для него было знакомство с Ф. Соукупом, ставшим председателем Сената ЧСР. Завязалась многолетняя дружба, вначале на почве обучения Соукупа иностранным языкам, особенно английскому, а Русанова – чешскому. Русанов писал, что его англо-франко-чешские занятия способствовали тому, что в Соукупе я нашел настоящего друга, которого трудно найти «чужестранцу за границей»[511].

Занятия иностранными языками проходили 2–3 раза в неделю непосредственно в приемной председателя Сената ЧСР. Не удивительно, что Русанову довелось близко встречаться со многими ведущими чешскими политическими деятелями, не исключая президента республики Т.Г. Масарика.

Ил. 10. Т.Г. Масарик и Ф. Соукуп (НИОР РГБ)

При внимательном обследовании фондов НИОР РГБ мной были сделаны удивительные архивные находки о связях Русанова с чешской политической элитой. Во-первых, сохранились письма к Русанову Ф. Соукупа за 1929–1933 гг.[512] Также в этом архивном фонде оказались редчайшие фотографии (ранее нигде не встречавшиеся) Т.Г. Масарика и Ф. Соукупа за чашечкой кофе (Ил. 10). На обороте фотографии (Ил. 11) есть дарственная надпись на чешском языке: «Товарищу Микулашу Русанову д-р Соукуп», с пояснением: «Президент республики Т.Г. Масарик беседует с председателем Сената д-р Соукупом о его визите в Америку в июне 1933 г.»[513]

Ил. 11. Оборот фотографии с дарственной надписью Н. Русанову от Ф. Соукупа. (НИОР РГБ)

Ил. 12. 80-летие Т.Г. Масарика. 7 марта 1930 г., Пражский Град (НИОР РГБ)

Другая фотография, не менее ценная, фиксировала 80-летний юбилей господина президента в Пражском Граде 7 марта 1930 г., на которой Ф. Соукуп, в окружении чешской политической элиты, стоял возле президента Т.Г. Масарика (Ил. 12).

Заключение

По свидетельству источников, Россия для Т.Г. Масарика особенно в периоды острого политического напряжения (например, эпопея с рукописями-фальсификатами и др.) стала своеобразной отдушиной. Так сложилось, что уже во второй половине 1880-х гг., по рекомендации Э.Л. Радлова, Масарик был весьма радушно принят российским ученым и интеллектуальным миром. Он стал заграничным членом российских научных обществ, в частности Московского философско-психологического общества при императорском Московском университете и исторического общества при Петроградском университете. В Московском обществе он значился как Фома Осипович Масарик, профессор Чешского университета в Праге.

Масарик в России производил на многих собеседников достойное и весьма глубокое впечатление (не исключая и Л.Н. Толстого). Видимо, этому способствовали не только интеллект Масарика, но в определенной мере и его исключительные внешние данные, придававшие, несмотря на довольно хмурое выражение лица, его личности своего рода харизматический оттенок. Эта импозантность личности Масарика, излучавшей особый внутренний жар, особенно в процессе общения, отражена на страницах тогдашней русской прессы.

Даже Л.Н. Толстой в ходе троекратного визита к нему Масарика подметил особый шарм и близость духа его личности, но и высоко оценил его как ученого-социолога в связи с известным трудом «Самоубийство как массовое явление современной цивилизации», который получил эпитет «прекрасного» труда. Для Масарика-ученого такая оценка в России его научного творчества была своеобразным бальзамом на душу.

Права петроградская исследовательница И. Порочкина[514], отметившая взаимное влияние двух мыслителей друг на друга. Однако это влияние не стоило бы видеть лишь в их последовавшем отказе от употребления вина. Существенной заслугой Т.Г. Масарика следует считать, прежде всего, то, что он (а затем и личный врач великого писателя Д. Маковицкий) открывал Л.Н. Толстому существовавший в Австро-Венгрии славянский мир (в том числе чехов и словаков), о котором долгое время, как выясняется, тот почти ничего не ведал. В результате этих встреч и бесед отношение Толстого к малым славянским народам стало более сочувственным, особенно в 900-е гг. К концу 900-х гг. Л.Н. Толстой подчеркивал, что узнал таких интересных людей, как славяне, и в июне 1910 г. направил даже проходившему в Софии съезду всех славянских народов специальное приветственное письмо. В нем он отмечал, что единение людей является самым серьезным делом человечества. Несмотря на свое отрицание «расового патриотизма» в смысле своего рода обособления славянства, он подчеркивал, что собравшиеся на славянском съезде люди «все-таки ближе мне, чем люди других народов».

Прежде всего благодаря усилиям своего личного врача и влияния таких выдающихся деятелей, как Т.Г. Масарик, Л.Н. Толстой стал проявлять живой интерес к культуре и судьбам малых славянских народов в Австро-Венгрии, и Европе в целом. В Ясную Поляну на рубеже веков стекались многочисленные паломники «за мировой вечной истиной». Ее глашатаем и стал Л.Н. Толстой. Здесь, кроме Т.Г. Масарика (и осевшего затем словака Д. Маковицкого), из чехов побывали К. Крамарж, З. Неедлы и многие другие представители чешской и словацкой интеллектуальной элиты.

Подобно Д. Маковицкому, оставившему после себя многотомный труд «У Л.Н. Толстого», Т.Г. Масарик в своей «России и Европе» стал своего рода одним из последних летописцев уходящего духовного мира не только Ясной Поляны, но и России в целом.

Уже в первый и второй приезд в 1887–1888 гг. Масарика влекло не только стремление приобщиться к славе великого русского мыслителя, чтобы таким образом войти в анналы истории, но бесспорно, им двигало намерение как можно ближе, из первых рук, познать оригинальный духовный мир Толстого, и, во-вторых, разгадать всегда волновавший его феномен того времени: почему писатель пользовался у тогдашней европейской молодежи и особенно студенчества (окружавшего любовью и Масарика) такой просто потрясающей популярностью. Лучшие знатоки творчества Л.Н. Толстого (да и Т.Г. Масарика), к каким относился без сомнения чешский литературовед, дипломат Й. Горак (1884–1975), не случайно подчеркивали весьма благотворное влияние великого русского писателя на умы центрально-европейской, и в особенности славянской молодежи. При этом Й. Горак в своих суждениях опирался на текст лекции Т.Г. Масарика, по горячим следам после своего третьего визита в Ясную Поляну опубликованной им в Праге в ноябре 1910 г.[515].

Причину исключительной популярности Л.Н. Толстого у европейской интеллигенции, и его художественного и нравственного влияния на рубеже XIX–XX вв., Й. Горак, вслед за Т.Г. Масариком, усматривал в нравственном ригоризме писателя. Масарик считал его одним из последних представителей «последовательного русского реализма», с присущей ему исключительной тягой к правде не только в его произведениях, но и в жизни. И этот дух правды царил над всем творчеством Л.Н. Толстого, придавая уверенность и жизненные силы молодому поколению, которому предстояло нести бремя ответственности за современный мир.

Что касается изменений собственных взглядов на проблему революции, то наперекор своим прежним воззрениям Т.Г. Масарик все более революционизировался, особенно в отношении к австрийской монархии. В этом сказались также былые встречи с другим его кумиром – А.М. Горьким, на Капри.

Масарик установил связи со многими русскими учеными-гуманита-риями, и прежде всего с видными социологами, такими как Н.Я. Грот, Н.И. Кареев, П.Н. Милюков. С Н.И. Кареевым и П.Н. Милюковым Масарика связывала (как и с Э.Л. Радловым) долголетняя дружба, а также регулярные встречи и переписка.

Благодаря своей исследовательской мобильности Масарик успевал на европейском уровне перенимать новые методологические ориентиры. Масарику не было свойственно замыкаться в узких рамках позитивистского метода.

Н.Я. Грот (1852–1899) являлся первым редактором журнала «Вопросы философии и психологии» (с 1989 г.) и председателем Московского психологического общества. Можно сожалеть, что он рано ушел из жизни. В Рукописном отделе Научной библиотеки МГУ в его фонде материалов Масарика мной обнаружено не было. Однако в фонде «Корреспонденция» в архиве Т.Г. Масарика в Праге материалы Грота отложились. Они свидетельствуют о том, что он весьма чтил Масарика как философа и социолога и тот был для него своего рода кумиром. Н.Я. Грот привлек Масарика к научному сотрудничеству в своем журнале. Т.Г. Масарик в свою очередь популяризировал российский журнал Грота за рубежом.

Проведенный в монографии историографический и источниковедческий анализ позволяет наметить следующие этапы в восприятии Т.Г. Масарика в России.

На начальном этапе рецепции его творчества (период с конца 1880-х до конца 1890-х гг.) с философскими взглядами Масарика российские научные круги обстоятельно знакомил Э.Л. Радлов в своих рецензиях в журнале ЖМНП.

В середине 1890-х гг. трудами известного слависта и специалиста по Общине чешских братьев академика И.С. Пальмова (1856–1920) (состоявшего членом Чешской академии наук и искусств с 1908 г.) в подготовленном им и изданном в 1894 г. сборнике «Славянское обозрение» был помещен материал чешского корреспондента (некоего Утиса из Праги). В нем значительное место было уделено Т.Г. Масарику. В заметке, несмотря на весьма критичный подход, содержалась характеристика системы взглядов Масарика, и прежде всего его концепции реализма. Утис подчеркивал особую важность этой концепции для Чехии, рассматривая по праву реализм новой закваской в жизни чешского народа.

Интерес к ученому Масарику в России стремительно возрастает после выхода его известной работы «Чешский вопрос» (1895). Об этом свидетельствуют многочисленные письма корреспондентов Масарика из России в его архивном фонде в Праге. Этот пристальный интерес к его творчеству стабильно сохранялся также и в последующий период в 1900-е гг.

Следующий период, знаменующий качественные сдвиги в рецепции творчества и личности Т.Г. Масарика в России, начинается с 1900 г. и включает время революционного подъема 1905–1907 гг.

С большим интересом российской общественностью был встречен труд Масарика «Социальный вопрос» (немецкое издание 1900 г.). На него обратили внимание даже финансовые круги и русские периодические издания. При поддержке профессора Московского университета И.И. Янжула «Социальный вопрос» (в переводе) был в 1900 г. издан в Москве. Ученые обменялись своими трудами, и между ними установилась переписка. В письме Масарику (в 1899 г.) Янжул выразил пожелание чешскому народу добиться осуществления своих национальных прав. Обследование фонда Янжула в Рукописном отделе Научной библиотеки МГУ не выявило однако каких-либо материалов Масарика. Видимо, они по какой-то причине просто не дошли до нас, хотя известно, что Т.Г. Масарик направил ученому в конце 1890-х гг. как чешский вариант своего труда «Социальный вопрос», так и другие работы. В фонде И.И. Янжула они также обнаружены не были.

Труд «Философские и социологические основания марксизма. Этюды по социальному вопросу Масарика, профессора чешского университета в Праге»[516](Москва, 1900 г.) вышел в переводе П. Николаева. Стараниями Н.С. Русанова в журнале «Русское богатство» была опубликована рецензия на этот труд. Публикация целиком объемного, не имевшего в западной мысли того времени аналогов, труда в России открывала новый этап в постижении социологических взглядов Т.Г. Масарика, мыслителя с мировым именем.

Знакомство с Масариком и посещение его лекций в ходе научной стажировки доцента Петербургского университета Н.В. Ястребова в Карловом университете в Праге произвело на него неизгладимое впечатление. Масарик для петербургского ученого стал своего рода кумиром. Концепция гуманной демократии Масарика воодушевила Ястребова настолько, что в революцию 1905–1907 гг. вместе с единомышленниками он основал новую партию свободомыслящих на основе платформы, близкой к реалистической партии Масарика.

В годы революции стараниями Н.В. Ястребова вышло 2 брошюры по двум главам труда Т.Г. Масарика «Социальный вопрос». Отсылаю читателя к первой главе данной монографии, где подробно охарактеризованы деятельность доцента Ястребова в революционные годы и отношение его к Масарику. Стоит отметить, что в начале революции в Петрограде появилась также брошюра Масарика «Национализм и интернационализм социал-демократии» (1905).

Благодаря Н.В. Ястребову в революционные годы трактовка Масарика в России стала еще более благожелательной, а для прореволюционно настроенных кругов Масарик стал идейным вдохновителем, о чем говорят отдельные письма российских корреспондентов, сохранившиеся в фонде Т.Г. Масарика в Праге.

О качественном сдвиге в трактовке Масарика в России свидетельствовала также первая в России солидная энциклопедическая статья комплексного характера, опубликованная в 1906 г. историком В.В. Водовозовым в «Энциклопедическом словаре» Брокгауза и Ефрона (дополнительный том II, СПб., 1906).

Третий этап приходится на период Думской монархии (1907–1914 гг.). Подчеркнем, что в связи с приездом Масарика в 1910 г. в Россию, его восприятие, несмотря на революционный спад, развивалось по восходящей линии.

Поездка в Россию в 1910 г. привела к завершению самого значительного труда Т.Г. Масарика «Россия и Европа». Он вышел на немецком языке осенью 1913 г. в Германии. Последующая борьба Масарика была направлена на подготовку русского варианта труда и его издание в России. После того как связи друзей Масарика Э.Л. Радлова и П.Н. Милюкова не сработали, Масарик в обход цензурного запрета, наложенного на труд «Россия и Европа», вступил в контакт с издателем В. Бонч-Бруевичем, чье издательство «Жизнь и знание» промарксистского толка хотя и было легальным, но славилось тем, что каким-то образом выпускало по своим каналам даже щекотливые в политическом отношении работы. Обнаруженный мной в НИОР РГБ в фонде Бонч-Бруевича развернутый план-проспект на русском языке (см. Приложение) доказывает начавшуюся в России издательскую работу над русским вариантом «России и Европы». План-проспект датируется по всей видимости 1914 г. Однако основного текста труда в фонде обнаружено не было, и следует надеяться на новые архивные открытия. Завершению издания могла помешать Первая мировая война. Выявленный план-проспект на русском языке позволяет масариковедам представить себе общее содержание и основные проблемные блоки объемного 2-томного труда Масарика.

Пребывание Масарика в России в 1910 г. способствовало развитию дальнейших научных, литературных и культурных связей с русской средой, и Масарик внес существенный вклад в их активизацию (вместе с чешским писателем Ф. Таборским). В России он был буквально нарасхват. Интерес к его творчеству значительно возрос, и предложения о новых переводах его трудов сыпались со всех сторон. Особенную активность проявлял бывший тогда в России словенский деятель литературовед Янко Лаврин, продвигавший с помощью своего журнала «Славянский мир» перевод и издание работ Масарика «Идеалы гуманизма», «Самоубийство как массовое социальное явление современной цивилизации». Об этом он сообщал Масарику в Прагу. Неизвестно лишь, чем завершились эти усилия Лаврина и будут ли найдены сделанные им переводы.

В целом же, следует отклонить имевшие место выводы современной западной историографии о якобы игнорировании творчества Т.Г. Масарика в научной среде дореволюционной России и чуть ли не о полном его забвении и неприятии во все времена.

Почти год, проведенный Масариком в России в 1917–1918 гг., был для него в целом благоприятным. Опираясь на большую подготовительную работу М.Р. Штефаника (в ходе его первой военной миссии), Т.Г. Масарику удалось активизировать набор добровольцев-военнопленных чехов и словаков и довести воинскую часть до дивизии, а затем преобразовать в корпус. Усилиями Штефаника, а также его коллег Павлу, Папоушека и др. накануне Февраля 1917 г. был устранен главный политический конкурент Масарика Йозеф Дюрих. Вскоре удалось также отодвинуть на задний план киевских деятелей Союза чехо-словацких обществ (В. Вондрака и др.). Масарик стал фигурой первой величины среди самого массового и влиятельного землячества чехов и словаков за границей и сделался объединяющей силой, олицетворением и символом антиавстрийской борьбы за создание независимого чехо-словацкого государства.

За это время Масарику пришлось вжиться в новую для него роль – военачальника чехо-словацкого корпуса, и совершить своего рода перевоплощение из бывшего профессора-гуманитария и творца идеала гуманной демократии в военного предводителя национальной революции. Это перевоплощение происходило на глазах у соотечественников в ходе его многочисленных инспекционных поездок в воинские части. Ему удалось восстановить свои прежние связи с российской интеллектуальной средой и как будто вернуться в лучшие времена завершения в Санкт-Петербурге своего главного труда «Россия и Европа».

Стоит подчеркнуть, что Масарика отличало достаточно терпимое отношение к большевистскому течению. С этим контрастирует более непримиримая позиция Штефаника, который считал роль дореволюционной России в деле обретения чехо-словацкой независимости весьма значительной, а впоследствии выступал за спасение прежней России – с помощью даже промонархических сил. Этой мысли Масарик даже не допускал, поскольку предъявлял чересчур завышенные требования к прежней России.

* * *

Наконец, подведем итоги рефлексии Масарика и его республики российской интеллектуальной элитой в ЧСР.

«Под крылом» у президента Масарика представители российской интеллигенции, очутившиеся после революционных потрясений в Чехословацкой республике, пользуясь словами П. Сорокина, «ментально ожили» и, как показано в монографии, продолжили свою творческую жизнь.

Пожалуй, лучше всего глубокое уважение к творчеству и политической деятельности Масарика передал историк В.В. Водовозов. По его выражению он ценил в Масарике «большого человека, исключительно крупную умственную силу, и главное – исключительно крупную моральную силу», Масарик «встал во весь рост своей личности, исключительного душевного благородства и исключительной нравственной чистоты».

Вольготнее, чем где бы то ни было, в ЧСР чувствовали себя бывшие эсеры. Примером тому могут служить В.В. Водовозов, Н.С. Русанов и тяготевшая к этому политическому спектру писательница и переводчица Н.Ф. Мельникова-Папоушкова.

Но наиболее подробно и весьма обстоятельно, на хорошем чешском языке, проблему восприятия Чехословацкой республики рассмотрел талантливый писатель и правовед В.С. Вилинский в своей книге «ЧСР глазами русского» (Rus se dívá na ČSR). Наблюдения, сделанные писателем, исколесившим страну вдоль и поперек, были весьма ценными, интересными и оригинальными. На глубоком уровне он вник в чешский менталитет и, благодаря отличному знанию чешской истории, культуры и языка, без труда подмечал ту или иную особенность чешского характера и внутреннего развития ЧСР периода президентства Т.Г Масарика. О Масарике он писал чуть-чуть с налетом иронии: «Т.Г. Масарика, это светило этики, пророка гуманности и глашатая высших истин, в Чехии нейтрализовали таким образом, что усадили его в президентское кресло (курсив мой. – Е.Ф.). Труды Масарика хотя и стали предметом университетских штудий, но никто не намерен воплощать его идеи на практике, так же как впрочем и идеи Хельчицкого, проповедуемые им». В. Вилинский на основе сделанных им наблюдений пришел к выводу, что Т.Г. Масарик остался непонятым своим народом как должно». Писателя также не устраивало, что в ЧСР везде высятся лишь памятники Т.Г. Масарику. В целом, в книге В.С. Вилинского чувствовалась та глубокая благодарность, которую русские эмигранты испытывали по отношению к чехо-словацкому народу и республике Масарика.

Труды профессионального русского революционера Н.С. Русанова Масарик в свое время весьма ценил. Трудно сказать, обсуждались ли в Праге с Масариком в 1930-е гг. (после переезда туда Русанова) прежние проблемы российской революционной мысли. Этого деятеля характеризовали весьма тесные связи с чешской политической элитой, и его архивное наследие сберегло для нас редчайшую фотографию (публикуемую впервые в монографии) Т.Г. Масарика с председателем Сената ЧСР Ф. Соукопом. В своих мемуарах Н.С. Русанов причислял ЧСР к числу наиболее демократических современных государств. Он оставил много хвалебных характеристик президента Масарика, назвав его «вторым Марком Аврелием и философом-властителем на посту президента».

Многие современники считали весьма символичным, что во главе республики встал деятель, посвятивший себя разработке философской идеи демократии, и усматривали в этом счастливый знак в истории народа. Масарик на практике пытался воплотить свой идеал демократии. При этом он нисколько не идеализировал современное положение демократии и считал долгом демократа подвергать ее критике. Знавшие Масарика не случайно подчеркивали свойственные президенту неистощимую духовную энергию, решимость и одновременно необходимую философскую рефлексию[517], с которыми он подходил в своей практической деятельности к преодолению кризисных сторон парламентаризма.

Приложение

План-проспект труда Т.Г Масарика «Россия и Европа», подготовленный для издания в России на русском языке в издательстве В.Д. Бонч-Бруевича «Жизнь и знание» (НИОР РГБ. Ф. 369. Шифр 396, ед. хр. 11. «Россия и Европа. Проблемы философии русской истории и религии»).

По всей видимости, документ относится к 1914 г. Он представляет собой 45 страниц машинописи. В тексте есть пометки и надписи карандашом, от руки, вероятно, редактора издательства.

Документ публикуется в современной орфографии, с сохранением стиля и написания отдельных терминов и слов.

Публикация – Е.Ф. Фирсов.

ПРЕДИСЛОВИЕ.

ВВЕДЕНИЕ.

РОССИЯ И ЕВРОПА: РУССКИЙ МОНАХ.

ПРОБЛЕМЫ ФИЛОСОФИИ РУССКОЙ ИСТОРИИ И РЕЛИГИИ.

I. «СВЯТАЯ РУСЬ»: МОСКВА КАК ТРЕТИЙ РИМ

1. Киевская Древняя Русь. a) Географическое положение между Скандинавским и Византийским центрами культуры. Русские славяне и руссы, велико и малоруссы. Русское государство норманнского происхождения? b) Якобы невоинственный характер славян. Отрицательный демократизм. Сельское общество (мир) и подворное общество (община). c) Влияние почвы и климата. d) Значение торговли для Киева (Торговля и милитаризм.) e) Развитие права: недостаточность государственного ума (анархизм)? f) Политическое положение Великого Князя. Абсолютизм. Боярская дума и вече. g) Киев распадается на отдельные княжества. Москва централизует страну: Иван Грозный первый царь. Социальная] ценность централизованной силы. (Влияние татарского владычества.) Власть религии и церкви. h) Стремление к центру: подчинение бояр царю. Развитие боярской думы и веча. Московский земский собор. Московское административное государство, насаждение бюрократии. i) Государству подчинены также крестьяне: введение крепостного права. Земельная община в Москве. Города. Аристократическое расчленение общества на цеховые сословия и классы. Социальное значение новой династии Романовых.

2. Происхождение и развитие русской церкви: византийское христианство Киева и основание русской теократии. (Царепапизм.) Старо-русская культура: церковная религия и народная мораль. Старо-русский разлад: Византия и Россия.

3. Москва в качестве третьего Рима: религия и нравственность московской теократии. Византийские и русские традиции; мистицизм и обрядность и монашеский аскетизм. Царь как наместник Бога и религиозный воспитатель народа.

4. Ортодоксальная Москва ищет культурной поддержки у католичества и протестантства Европы. Церковные реформы России (Максим Грек – Никон) и образование раскола.

5. Москва вынуждена реформироваться и европеизоваться: понимание европеизации. Русские московские критики (Курбский, Котошихин, Крижанич).

II. РЕФОРМЫ ПЕТРА:

РОССИЯ ПРИМЫКАЕТ К ЕВРОПЕ

8.[518] Преобладание в петровских реформах практического характера. (Военное дело, государственное управление.) 7. Теоретические и общественные реформы. 8. Политическое и социальное значение петровских реформ: Россия становится европейской великой и мировой державой. Московское государство становится абсолютистским государством по европейскому образцу. (Бюрократия, дворянство.)

9. Петровская реформа церкви: патриарх заменяется Синодом[519]. Синод неканонический. Окончательное подчинение Церкви Государству. Влияние протестантства и католичества при Петре (Феофан Прокопович и Яворский) и раскол.

10. Теократическая Москва становится светской, благодаря петровскому государству. Литература XVII века.

11. Укрепление царского абсолютизма. (Попытка дворянства при Анне ограничить абсолютизм) и успехи европеизации, и азиатчина.

12. Просвещенный деспотизм Екатерины II. План сословного государственного переустройства.

13. Рационалистическая философия и гуманистические идеалы в России. Влияние Франции берет перевес: Вольтерьянство, при этом же и мистицизм. Франкмасонство (Новиков). Проблема крепостного права. Радищев, Панин. 14. Первое исторически-философское противоположение старой и новой России (Щербатов, Болтин) и критика нравов XVIII века.

III. ТЕОКРАТИЧЕСКАЯ РЕАКЦИЯ ПОСЛЕ

ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ И ПОРАЖЕНИЕ ПРИ СЕВАСТОПОЛЕ.

НАЧАЛО ПОЛИТИЧЕСКОЙ И ФИЛОСОФСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ (ЕКАТЕРИНА II, НИКОЛАЙ I)

15. Реакция против Французской революции при Павле I и Александре I. Александр наследник и царь. Напрасные труды за конституцию. Сперанский и Карамзин. Старания за и против освобождения крестьян. (Карамзин.) Александр, глава Священного союза, и его теократическая реакция. Главная причина этого. Мистицизм и режим Аракчеева и Фотия.

16. Политическая оппозиция в тайных сообществах: Декабристы. Демократическая и республиканская программа Пестеля. Польский и Славянский вопросы при декабристах.

17. Николаевская реакция против революции: теократическая троица Уварова: православие, самодержавие, народность. Отрицание этого Чаадаевым. 18. Притеснения университетов, школ, литературы: ни шага вперед! 19. Усиление националистических чувств при Александре и Николае. 20. Развитие индустрии и ее европеизующее влияние. 21. Ко времени теократической реакции появляется новая русская литература: ее сущность и направление оппозиционны. 22. Влияние немецкой философии и литературы – Гегель и левое гегельянство. Фейербах. Французский социализм и английское мышление. Начало русского социализма: кружок Петрашевцев[520]. «Интеллигенция» и демократизация литературы. (Разночинец.)

23. Организация оппозиционной и революционной литературы: самообразование, образовательные кружки; критика, популяризация. Нелегальная литература и эмиграция. Н.Я.[521] Тургенев, как представитель конституционной эмиграции при Николае. (Головин.) 24. Самодержавие, аристократия и крепостничество. Соц[иальные] беспорядки среди крестьян, рабочих и интеллигенции. 25. Крушение теократического обскурантизма при Севастополе.

IV. ОСВОБОЖДЕНИЕ КРЕСТЬЯН 1861 г.

И РЕФОРМА УПРАВЛЕНИЯ

26. Отмена крепостного права: моральное и правовое значение рабства. Рабство и аристократизм. Русская литература за освобождение крестьян. Ганнибалова клятва Тургенева. 27. Хозяйственное значение освобождения крестьян; аграрный кризис, несмотря на освобождение.

28. Реформа управления: смягчение телесного наказания. Введение земств и городового положения. Реформа школьная. Половинчатость реформ.

V. ВОССТАНОВЛЕНИЕ И ПРОДОЛЖЕНИЕ НИКОЛАЕВСКОГО РЕЖИМА ПОСЛЕ КОРОТКОЙ ЛИБЕРАЛЬНОЙ ПАУЗЫ.

РАЗВИТИЕ ТЕРРОРИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИЗАНСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ. АЛЕКСАНДР II ЕЕ ЖЕРТВА. УСИЛЕННАЯ ТЕОКРАТИЧЕСКАЯ РЕАКЦИЯ И КОНТР-ТЕРРОРИЗМ. ЕЕ ПОРАЖЕНИЕ В ВОЙНЕ ПРОТИВ ЯПОНИИ.

29. Освобождение от цензуры прессы и литературы: развитие новой русской литературы в связи с Александровскими реформами. Литературная критика. Историко-философское направление славянофилов и западников, почвенники и народники, социализм и анархизм. Философская реакция, Катков, Победоносцев. Историко-философская и политическая проблемы новой России в виде нигилизма; борьба Достоевского с нигилизмом. Освободительное движение в богословии. Влияние новой немецкой, французской и английской философии: позитивизм и социализм. Ласель[522] и Маркс. Интернациональные и немецкие социалистические организации. «Молодая Россия» вместе и рядом с молодой Германией, молодой Италией и т. д. Философский и религиозный рационализм мужика. (Штундизм.)

30. Оппозиция стремится к конституции. Оппозиция усиливается благодаря освобождению. Политические тайные сообщества (Земля и Воля) и польское восстание. Реакция (Катков) и первое покушение на царя 1866 (Каракозов). Пропаганда среди рабочих и крестьян в начале 70-х годов и развитие отдельных террористических революционных актов – покушение Веры Засулич и Степняка (1878). «Земля и воля» распадается на террористическую «Народная воля» и социалистический «Черный передел». Призыв царя на борьбу с террором и смерть царя 13 (1) марта 1881 г. Конституция Лорис-Меликова.

31. Мстительная реакция за смерть Александра II. Режим Победоносцева. Реакция в управлении («Охрана») и стеснение образования. Русификация. Борьба против революции. Уменьшение домоганий политических реформ.

Кризис среди революционеров (Тихомиров). Марксизм и первая социал-демократическая партия (1883). Литературная борьба по вопросу развития капитализма в России: марксизм и народники. Ревизионизм (Струве) и уклонение от материализма. Влияние Достоевского, Соловьева, Леонтьева: религиозный мистицизм. Декадентство (неоидеализм, неоромантизм): Чехов, Мережковский, Волынский.

32. Реакция заботится о поднятии экономического положения страны. Чужой капитал и внешняя политика: царизм и французский республиканизм. Внешняя торговля. Заботы об аристократии. Аграрный кризис. Недостаток земли и голод. Растущая промышленность и рабочий вопрос.

33. Православный царепапизм кончает программой империалистского паназиатизма. Японское поражение.

VI. ПЕРВАЯ МАССОВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ И НАЧАЛО КОНСТИТУЦИИ. КОНТР-РЕВОЛЮЦИЯ.

34. Сплочение всех сословий и прогрессивной мысли для массовой революции: значение 1905 года и особенно всеобщей забастовки в октябре; теократический абсолютизм присужден признать демократическую волю народа; октябрьский манифест. Литературный голос революции – Горький. 35. Нападение реакции на торжественно объявленный конституционный строй: основные законы односторонне издаются и ограничиваются царем.

Первая дума распускается, как революционная, также и вторая. Борьба за аграрную программу и за право владения землей: правительство жертвует миром. Государственный переворот при помощи профильтрованного избирательного права. 3-я и 4-я Государственные думы.

36. Контр-революция. Смятение и уступчивость абсолютизма при первом натиске революции. Хитрое и насильственное ограничение основных законов. Белый террор: казни и насилия. Реакционная интеллигенция: «Союз русского народа» («Черная сотня»). Царь и д-р Дубровин: Самодержец ответствен только перед Богом. Царизм и провокация (Азеф – Судейкин). Черный кабинет. Белый террор противоречит религиозному и моральному обоснованию теократического царепапизма. Белый террор противоречит также божественности церкви: церковь и выборы в 4-ю думу. Церковная школьная реформа: назад в московскую Русь!

37. После-революционный кризис. Прения о революции. Реакция увеличивает революционное настроение и образ мысли. Среди рабочих и крестьян появляется недовольство. Капиталисты в лагере реакции. Идейный кризис в литературе и философии. Мистицизм и поворот к религии. Влияние Достоевского и Соловьева. Декадентство и сексуализм. (Санинство.) Пессимизм и самоубийства.

VII. ПРОБЛЕМА РУССКОЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ И РЕЛИГИОЗНОЙ ФИЛОСОФИИ.

1.

38. Характер русской философии. Этическая проблема: политика, социализм, революция. Социологическая проблема: историческая философия, Россия, Европа. Религиозная проблема: мистицизм. Проблема теории познания: литературная критика.

2.

39. Характер европейской философии. Усиление исторического понимания в 18 столетии: установление научного изложения истории, философии истории и социологии. (Национальная экономика, статистика). Немецкая философия с исторической точки зрения. (Кант). Философы реставрации и реакции рассматриваемые тоже исторически. Естественно-научный эволюционизм как усиление исторического понимания.

40. Историческое понимание и идея прогресса: чувство новизны и потребность реформы. Революция и революции: старый или новый режим. Проблема революции. 41. XVIII столетие как эпоха просвещения и рационализма: критицизм Канта в его всемирно-историческом значении. Критицизм против веры и скептицизма. Антагонизм философии и теологии по Юму, Канту и Гегелю. Новая философия, как философия религии. Антагонизм к теологии обуславливает собой при теократическом единстве церкви и государства, антагонизм к официальной школе, морали и политике. 41а). Отрицание Юмом религии как антропоморфизма. Анализ этого понятия у Канта, Конта, Вико, Фейербаха, Спенсера и Тейлора. Антропоморфизм – Миф. Критицизм против образования мифов. Старый антагонизм философии и мифологии; теология, как христианская мифология. Новая философия, как противоположение теологии. Теология как орган мифа, философия, как орган науки (знания). Религия и миф. Теизм и вера в откровение, верующее католичество. Вера и священство: церковь и теократия. Философия в противоположении к теологии: антропизм против теизма. Проблема индивидуализма и субъективизма; неверие и критика; имперское мышление против авторитетов и традиции; наука и философия, а не священство и церковь; антропократия или демократия против теократии; критическое католичество. Вопрос: может ли быть религия вне откровения? Религия научно и критически мыслящих.

42. Просвещение и гуманизм. Кант и Юм делают философию преимущественно практической и моральной; идеал – естественность. Рационализму (интеллектуализму) противопоставляется в XIX столетии эмоционализм и волюнтаризм. 43. Просвещение и гуманизм ведут к политическим реформам: декларация прав человека. Декларация прав человека вынуждает к социальным реформам. Социализм и социология: немецкий идеализм тоже ведет к социализму. Гуманизм и национализм: национальный принцип с точки зрения философии и политики. Демократизм против теократизма. 44. Индивидуализм и субъективизм. Субъективизм как активность. Субъективизм как солипсизм. Кант – Фихте – Шеллинг – Гегель – Шопенгауэр – Штирнер – Фейербах – Маркс: история и общество против «я». Проблема субъективизма в русской философии.

45. Три антитезы. Философия – теология. Антропизм – теизм. Демократизм – теократизм (теократический аристократизм). Философия в науке и с наукой, как общая наука.

3.

46. Описание русской истории в связи с реформами Петра и летописцем Нестором. Возникновение русского государства и характер старой Руси. Норманнские основатели государства (Варяги). Были ли русские autochton[523]? Славяне и русские. Идеализация древне-славянской и старо-русской культуры. Формула Татищева о развитии русского государства, высокая ценность монархического абсолютизма. Русские историки до Карамзина. Немецкие историки в России и их научные заслуги. Расширение составления истории введением истории администрации, права и государственного хозяйства. Влияние истории литературы и т. д.

История политики и культуры. Новый взгляд на историю в связи с революционными опытами Европы и России. Влияние немецкой философии при Николае I. Русская философия истории и социологии. Конт, эволюционизм и Маркс.

VIII. ИСТОЧНИКИ ДЛЯ ИЗУЧЕНИЯ РОССИИ.

47. Собрание нерусских произведений о России. a) Русская духовная жизнь и ее развитие: история русской литературы и цензуры; философия; церковь и религия. b) Россия в целом, страна и люди; государственное устройство и партии. c) История общественного устройства хозяйства. Финансы. d) Современное положение и революция; тюрьмы и Сибирь; философия освободительного движения; женское движение. e) История, мемуары; Русско-японская война; более старые произведения о России.

ВТОРАЯ ЧАСТЬ.

ЭСКИЗЫ ПО ФИЛОСОФИИ РУССКОЙ ИСТОРИИ И РЕЛИГИИ

IX. П.Я. ЧААДАЕВ

КАТОЛИЧЕСКАЯ ТЕОКРАТИЯ ПРОТИВ ПРАВОСЛАВНОЙ

48. «Философские письма» Чаадаева, как отрицание Уваровского Троединства. Византийская Россия – культурное ничто. Католицизм, истинное христианство и истинная церковь. 49. Был ли мистиком Чаадаев? Отношение его к католицизму; романтическая нелепость католицизма и по отношению к России[524]. 50. «Апология» Чаадаева. Истинный патриотизм. Преимущество отсутствия русской культуры. Петр Великий европеизировал Россию. Ценность русской церкви. 51. Основные понятия Чаадаевской философии истории: прогресс, античность и христианство (Ислам) – Свобода и необходимость – индивид, общество и история («общий разум»). Чаадаев как первый русский философ истории; его отношение к славянофилам и западникам. Его значение.

X.

СЛАВЯНОФИЛЬСТВО.

МИССИЯ ПРАВОСЛАВНОЙ ТЕОКРАТИИ

А.

52. Иван Васильевич Киреевский основатель славянофильства. Его первичный основной идеал по Шиллингу[525]: европеизация старорусского. Киреевский не националистичен. 53. Вторая стадия Киреевского: уклонение Киреевского к пиетизму. Философия истории и религии славянофильства. Раздвоение современного европейского (и русского) человека и всего человечества: рационализм – верование, Европа – Россия. Россия, как старая Русь мужика.

Миссия России организовать человечество в единое целое, на основе старо-русской религиозности и спасти его от упадка. Шеллинг, как спасатель от Канта и Гегеля. Критика его философии истории и религии. (Был ли Киреевский мистик). 55. Продолжение и обоснование учения Киреевского Хомяковым. Его философия истории. Хомяков как ортодоксальный учитель церкви: его учение о церкви и вере. Непонятный волюнтаризм и устранение рационализма. Индивидуализм и субъективизм немецкой, после Канта, философии: откровение в противовес знанию, вера – разуму, церковь – философии, православие – католичеству и протестантству: Штирнер, как Facit[526] протестантской философии. 56. Хомяков об отношении церкви к государству: «его истинный консерватизм» – теократическ[ий] абсолютизм. Истая сущность теократизма в католичестве, протестантстве и православии. Католический церковный империализм и отсутствие церковности в протестантстве. 57. Теократическое учение о государстве К. Аксакова: первоначальное русское государство как «внутренняя правда» в противовес европейскому государству как «внешней правде». К. Аксаков против революции и конституции. 58. Государственная и национальная философия Хомякова. Романтика и историческая школа права против гегельянского обожествления государства: нация выше государства. Национальный характер в искусстве и науке. 59. Ориентировка в важнейших вопросах национальной философии: сущность, развитие и значение национальности: национальная идея, чувство, принцип. Славянофильское учение о национальности неудовлетворительно. Хомяков о национальном характере славян: славянские земледельцы и романо-германские завоеватели. Характеристики Гегеля немцев, романцев и славян. 60. Юрий Самарин, его полемика против католичества и иезуитства. Польский вопрос. 61. Иван Аксаков и его объяснение революции: нигилистический терроризм как желчный атеизм. 62. Н. Данилевский: расовый национализм.

B.

63. Национальное возрождение восточных народов, а в особенности славян начинается с VIII столетия.

Историческая и национально-философская программа этого возрождения (Славистика). Панславизм. 64. Гуманистический панславизм чехов и словаков. 65. Юго-славяне: сербо-кроаты и болгаре. Церковно-религиозное деление на католиков, ортодоксов и магометан. (Иллиризм.) 66. Малорусская проблема: существует ли малороссийская национальность? Политическая сторона? 67. Миссия Польши. 68. Русский панславизм: славянофильство и панславизм. Русская славистика: Погодин и Шевелев[527]. Россия с 1863 года во имя официального

Уваровского национализма начинает энергично практиковать русификацию европейских пограничных местностей. Панславизм сменяется паназиатчиной. Значение неславян? 69. Историческое объяснение славянофильской миссии общественным и философским состоянием после революционной реставрации и реакции. Романтическое увлечение Руссо как отрицание культуры: русский, без цивилизации, но здоровый варвар, всечеловек и истинный христианин, берет на себя руководство и спасение вырождающихся народов.

C.

70. Заключительный и дополнительный выводы о сущности развития и действий славянофильства.

ЗАПАДНИЧЕСТВО В.Г. БЕЛИНСКИЙ

A.

71. Западничество в более широком (европеизация) и более узком смысле. (Противовес славянофильству.)

Западничество – религиозно, церковно и метафизически. И западники тоже против скептицизма. Западные младогегельянцы, Фейербах и французский социализм отделяют либералов от социалистов (радикалов) и революционеров (Грановский – Герцен). Оппозиция и революция равнозначны для теократии: атеизму, материализму и позитивизму. 72. Учение западников о государстве и праве; признание Петра; отношение церкви к государству; (Бюрократия); «Мир», Национальность, славянский (польский) вопрос. Любовь западников к России: миссия западников. 72а). Некоторые из важнейших представителей западничества.

B.

73. Белинский как представитель западничества. Его литературное и философское развитие. Период его единомыслия со славянофилами: защита теократического царизма против европейской революции. 74. Философское значение сочинения о Бородине: Гегель против Фихте.

Разумная действительность Гегеля. Белинский против крайностей субъективизма и объективизма: ни преступления, ни суеверия! 75. Белинский против гегельянского понимания действительности. Антропологизм Фейербаха: материализм и атеизм против теизма, человек против Бога. (Штраус – Фохт). Белинский и французский социализм: признание терроризма и революции. Интеллигенция как класс, буржуазия. Белинский против Гоголя: борьба против теократии. Белинский против крайностей исторического метода и позитивизма. (Штирнер, Маркс, Конт). Борьба против скептицизма и мистицизма. Вера в Европу и новую Россию. 76. Белинский, как этик и эстетик.

Его влияние на великих писателей. Поэт как голос нации; признание русской национальности. Сикстинская мадонна. Белинский как историк и философ истории. Влияние Белинского. Его философия религии ведет к политической и социальной революции. Борьба в Белинском веры и неверия, борьба за Бога и с Богом. Творческий скептицизм.

СИНТЕТИЗМ ЗАПАДНИЧЕСТВА И СЛАВЯНСТВА:

АППОЛОН ГРИГОРЬЕВ

77. Извращенный синтез славянофильства и западничества А. Григорьева. Григорьев как почвенник. Органический синтез европейского и русского у Пушкина. Искусство как орудие национальности. Критика органическая против исторической, теоретической (реалистической) и эстетической. Идея против развития. Григорьев и Карлейль. Романтическая борьба против романтизма. Григорьев против нигилизма. Влияние Григорьева: Григорьев и Достоевский. (Н. Страхов).

XI. АЛЕКСАНДР ГЕРЦЕН.

ФИЛОСОФСКИЙ И ПОЛИТИЧЕСКИЙ РАДИКАЛИЗМ

78. Герцен ведет дальше литературную революцию Белинского. Герцен до и после 1848 года: радикализм и проклятие 1848 года. Позитивистск[ое] отрезвление от религиозных иллюзий: атеистический материализм находит недостаточной французскую революцию, потому что последняя только разновидность средневекового католичества, на котор[ой] покоился весь предыдущий обществ[енный] строй: христианство – монархизму. Республиканизм, конституционализм, парламентаризм – только полумеры. Истинная революция невозможна без революции умов: масса – буржуазия – еще верующие. История и жизнь без смысла: мормонизм – движущая сила? Единственный путь спасения – не гетевский Фауст, а байроновский Люцифер: преступление. Не мы строим – неизвестный будущий человек. 79. Герцен эклектик? Позитивизм и материализм против религии. Смешение религии и мифа. Герцен о христианстве и трех главных церквах. (Старообрядцы). 80. Герценовский анализ позитивистского и отрезвляющего процесса. Он видоизменяет позитивизм и ослабляет скептицизм: объяснение тургеневского Базарова как столкновения науки с любовью. Байроновский Люцифер преодолен: спасение чести «лишних». Позитивизм с категорическим императивом. 81. Проблема преступления, как субъективизм и объективизм. Герцен пытается синтезировать то и другое, метафизически и этически. Преступление и революция. Расчет Герцена с Бакуниным и революционностью: галилеянин окончательно побеждает Байрона. Сострадание к невинному буржую и любовь к врагу. Слово и дело. 82. Философия истории Герцена. Первоначально Белинский допускает прогресс. Отрицание прогресса в 1850 г., – нет никакой теологии. История – импровизация. Индивидуализм против историчности. Индивидуализм материалистичен. Позднее Герцен снова допускает исторический прогресс. 83. Поворот Герцена к миссии славянофил[ов]: русские как народ будущего народного государства. Социализация при помощи «мира». Пойдет ли развитие России отлично от Европы? Герцен как народник. Русская аристократия и характеристические особенности нации. Царизм – не донархизм[528], только – диктатура! Панславизм Герцена. 84. Русский социализм и коммунизм Герцена. Герцен против Маркса и экономизма. Социализм, как новая философия. Материалистический атеизм антимонархизм. Герцен с Прудоном индивидуалист, федералист и анархист. Социальный переворот в виде освобождения крестьян 1861 г. В этом Герцен принужден выставить политические, а не социальные требования. Герцен за парламентаризм. Русский мужик и европейский рабочий. Сомнения Герцена в планах миссии (славянофил[ов])[529]. 85. Влияние Герцена на все направления. Это влияние ослабляется после польского восстания 1863 г. Потеря влияния на право и на лево; философски и политически: Герцен чужд новой ситуации и после 1861 года. Герцен и Чернышевский. Радикалы против Герцена. Были ли перемены в Герцене органическими?

От Герцена к Тургеневу. Недостатки Герцена. Философия без критики. Материализм Фейербаха и позитивизм ошибочны. Недостаточность экономических и исторических познаний. Анархизм Герцена как непрактичность: социальная изоляция эмиграции. Аристократизм Герцена: сострадание к буржуа. Скептицизм и дилетантизм. Анализ «лишнего».

М.А. БАКУНИН[530].

РУССКИЙ АНАРХИЗМ

86. Жизнь и характер Бакунина: его революционная нервозность. Полумысли и полудела. Философское развитие Бакунина от Фихте к Гегелю и к гегельянской левой. Его отношение к Герцену. 87. Бакунин против субъективизма. Самоубийство. 88. Первая программа Бакунина в 1842 году: низложение существующего порядка при помощи религиозно-политической демократии. Демократия, как вера в Христа, в справедливость и любовь. Демократическое отрицание реакционно-позитивного: либерализм – разновидность реакции. Конституция и экономические реформы – недостаточны. Старый мир нужно совершенно устранить. Старый мир погибает извнутри от скептицизма. 89. Антитеологизм как основа истинной демократии. Церковь – небесный кабак, кабак – небесная церковь. Онтологическое доказательство атеизма. Атеизм как материализм; материализм в психологии и истории. Исторический детерминизм и свобода личности. 90. Абсолютное равенство без всякого авторитета – цель истории: государство и наука. Анархизм, как безгосударственный аморфизм – условие будущей федерации. Всеобщее разрушение и разрушение частичное. Атеизм и политическая революция. Уступки эволюционизму и экономическому материялизму. 91. «Новая мораль» Бакунина как теория революции. Революционный инстинкт. Право убивать следует из несвободы воли. Цель революции освящает средства: иезуитизм и макиавелизм. Волюнтаризм Бакунина относится с пренебрежением к программе будущего. «Словесность»: дутость и заговор. Террор. Аристократизм тайных сообществ. У анархиста – дьявол в теле! Революция и месть. 92. Отрекался ли Бакунин? Революция – глупость. 93. Бакунин и славянская миссия. Он отказывается от первоначальной надежды на социальную революцию славян. 94. Освещение анархизма путем сопоставления Бакунина и Маркса. Анархизм в виде казаков и разбоя. Влияние Бакунина в Европе и России.

XII. РЕАЛИЗМ И НИГИЛИЗМ.

ЧЕРНЫШЕВСКИЙ – ДОБРОЛЮБОВ – ПИСАРЕВ

1.

95. Чернышевский: Философское развитие. Реализм (нигилизм): Фейербах и позитивизм, английское влияние – национальная экономика, утилитаризм – русские влияния. Антропологический принцип Фейербаха в философии Чернышевского: материализм и материалистический монизм. Литературная и политическая полемика из-за материализма. Материализм Чернышевского, просветительная философия в духе Петра и Лессинга: просвещение, а не культуртрегерство. Эта философия просвещения – рационализм и некритический догматизм: вера в Фейербаха. Чернышевский против Канта. 96. Утилитаризм Чернышевского. Недостаточность его философского обоснования. Альтруизм и эгоизм, не просто эгоизм. Проблема воли. Этика социально и социалистически: любовь и эгоизм на материалистической основе требуют коммунизма как равенства и равноправия. «Что делать?» как характеристика материалистических и позитивистских утилитаристов: реалисты или нигилисты. Коммунизм и женский вопрос: развод и новый брак. Художественные недостатки романа. Женский вопрос в европейской и русской литературе; этот вопрос с точки зрения социализма. Упрек «свободной любви». Чернышевский против жертвы. Решение проблемы в «Что делать» неудовлетворительно: мелочность утилитаризма. 97. Утилитарный реализм в эстетике. Чернышевский продолжает критику Белинского. Красота – жизнь. Гоголь выше Пушкина. 98. Добролюбов продолжает литературную критику Чернышевского: критика становится партийным орудием. «Темное царство» и «Болезнь Обломова». «Лишние» и «Живые трупы» – Либералы и Буржуа. Мужик-романтик. Добролюбов, как социалист и разночинец. Добролюбов и философия. 99. У Чернышевского нет связной философии истории. Он политик, не социолог. Прогресс как рост просвещения. Ход истории. Чернышевский не историк. Теория предметов и история предметов. История и наука вообще не исключают убеждений. «Гипотетический метод». 100. Чернышевский и Маркс. Чернышевский не исторический материалист; движущая сила в разуме: герой духа, как двигатель двигателей. Лессинг. Чернышевский против Дарвина и борьбы за существование. Литературное использование Чернышевским романа. 101. Социализм Чернышевского морален. Его индивидуализм и скептицизм по отношению к народу (массе). За освобождение крестьян с землей. Классы, распределение средств производства (Мальтус). Экономика, гигиена экономической жизни; устранение конкуренции; работа приятна, а не продукт. Капитализм. Преимущество промышленности. Гармония производительных сил (земля – капитал – работа). «Мир» и будущий общественный строй: Россия может перешагнуть ступень развития. 102. Государственное и политическое учение Чернышевского – против Австрии и австрийских славян; за поляков и малороссов. Конституционализм. Элемент анархизма. Контраст демократизма и аристократизма. Демократизм против либерализма и буржуазности. Конфликт с Герценом. Чернышевский и Добролюбов, как представители разночинства, «дети» против «отцов». Националистический вопрос с материалистической точки зрения. 103. Участие Чернышевского в практической революции: он был преимущественно политик, революционер, а не теоретик и философ. Его научные работы в Сибири и после Сибири. Судьба Чернышевского укрепила революцию. 104. Философская и литературная деятельность Чернышевского в Сибири: оставили ли его его духовные силы и изменились ли его социалистические воззрения? Содержание сибирских писем Чернышевского подтверждает данное здесь представление и ценность философии Чернышевского. 105. Истинное понимание Чернышевским материализма: философская революция против теократизма. Этика Чернышевского и вопрос о его социалистическим утопизме: Чернышевский основывает этический социализм. Влияние Чернышевского: большое влияние реализма в смысле направления, меньшее – как теории. «Что делать» – важнейший литературный труд. Чернышевский подготовляет почву марксизму. Чернышевский и народничество.

2. ПИСАРЕВСКИЙ «МЫСЛЯЩИЙ РЕАЛИСТ»

107.[531] Реалист как последовательный индивидуалист. Эгоист и гедонист: Эстетика и вообще все принципы будут отвергнуты: реализм – дилетантизм. Реалист мог бы убивать и грабить, только субъективное чувство удерживает его. Крайности Писарева. Философские основы Писаревского реализма недостаточны. (Писарев, Штирнер и Ницше). Утилитаризм Писарева, натуралистический материализм и позитивизм. 108. Реалист становится мыслящим реалистом. Объяснение Писаревым тургеневского Базарова. Абсолютное отрицание России: глупость и бедность. Нужно думать: спасительная наука. Литературная и партийная группировка в борьбе около Базарова. 109. Вопрос о голодных и неодетых. Социализм Писарева сходен с Платоном. Писарев против Буржуа, но за среднее сословие. Отречение от субъективизма: мыслящий реалист не «Фауст». Нигилист признает даже старую мораль. Влияние Писарева: нигилист как интеллектуальная личность. (Товарищи по литературе и преемники Писарева).

3. НИГИЛИЗМ.

110 a). Реализм как нигилизм в искусстве, эстетике и литературной критике.

b) Философские (теоретические) основы нигилизма: позитивизм и материализм; европейские и русские учителя нигилизма. с) Нигилизм, как разрушительная критика и отрицание уваровского троединства: атеизм и материализм. Нигилизм – не пессимизм и не индифферентизм. Верующий нигилист безбожник. d) Этика важнейшее правило нигилизма. Эмпирическая и практическая этика – эгоизм и гедонизм. Так называемый религиозный характер нигилизма. Нигилисты против жертвы, но сами готовы на жертву. Нигилистское трудолюбие против аристократической скуки. Ирония и цинизм против романтической сентиментальности. Нигилистический демократизм в виде хождения в народ.

Нигилистские формы общежития, нигилистская фразеология. Нигилист – сектант и заговорщик без заговора. Нигилизм неизбежно становится политическим, революционным. Нигилизм против аристократизма и аристократизма. Нигилизм, как радикализм, демократизм, социализм. Нигилизм, как анархизм: все дозволено. (Разнообразные виды, типы и степени нигилизма. «Отцы и дети»): вопрос совести детей к отцам: нигилизм, как величайшая проблема современности. Замечание Достоевского.

4. РЕВОЛЮЦИОННОЕ ДВИЖЕНИЕ ТАК НАЗЫВАЕМОЙ ЭПОХИ РЕФОРМ.

НИГИЛИЗМ И ТЕРРОРИЗМ.

А.

111. Программы революционного движения: a) Тайные союзы «Земля и воля» 1862 года и организация Каракозовцев (1865). Первое покушение Каракозова на Александра II 1866 г. Первые революционные прокламации «Молодая Россия» 1862 – «Молодое поколение» 1861. Адресса. b) Программа бакунинцев 1868 г.

c) «Революционный катехизис» Нечаева и программа Народной расправы 1869 г.

d) Программа чайковцев (1871). e) Программа лавровцев 1873 г. f) «Якобинство Ткачева» («Набат») 1875–1877. g) Программа новой Земли и воли 1877 г. h) Террористическая народная воля 1879 г. i) Марксистская партия Черного передела 1879 г. 112. Сущность и развитие террористической революции шестидесятников и семидесятников: нигилистская теория, но действия этой теории не надо переоценивать. Социализм преимущественно аграрный социализм: революционное народничество. Радикализм, но возможность монархии. Террор без массового движения. Растущее значение рабочих. (Нестуденческое движение). Ценность террора относительная, он допустим только в виде исключения. 113. Нигилизм и терроризм. По существу – неоднозначащи. Философская проблема – соединение в нигилизме атеизма с революцией и преступностью вообще.

B. К ПСИХОЛОГИИ РУССКИХ ТЕРРОРИСТОВ СЕМИДЕСЯТЫХ ГОДОВ

114. Ягненок становится тигром.

XIII. ТАК НАЗЫВАЕМЫЕ СОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ СУБЪЕКТИВИСТЫ: ЛАВРОВ И МИХАЙЛОВСКИЙ.

1.

рия самопознания по отношению к природе. Лавровская классификация наук (Конт и Спенсер). 116. Лавров принимает контовскую схему развития и видоизменяет ее с точки зрения социализма и дарвинизма. Мировая история как мировой суд: история и этика. История как необходимость и свобода. Культура – цивилизация, Гегель – Кант. Иллюзия свободы. Критически мыслящая личность как двигатель истории: критика и вера. Субъективизм исторической телеологии. Лавровская формула прогресса, его императив прогресса. Несоответствие индивидуальных и общественных интересов. Прогресс не одинок! Три обязанности «определенного» индивидуума: Пропаганда – Организация социалистической партии – Образец прогресса. Гуманизм: жизнь, но и жертва! Этический субъективизм иллюзорен, но все-таки он выдвигает свой прогрессивный императив. Лавровская критика теории прогресса. Снова Конт против Канта. Обязанность по отношению к прогрессу, так же как и к революции. Революционный скептицизм Лаврова. Лавров и террор. 117. Социализм Лаврова этичен, гуманистичен. Лавров против исторического материализма Маркса. Субъективизм Лаврова. Субъективизм, релятивизм и иллюзионизм. Кант, Шопенгауэр, Конт. Лавров, первый ревизионист. Представляет ли субъективизм «метод»? Социализм и индивидуализм: человечество – государство и нация. Минимум государства: государство как договор. Этот договор не связывает больше. Лавров, Чернышевский и Писарев. Лавров и анархизм. Лавров против Бакунина и Нечаева. Лавров, Герцен и Белинский. Лавров и народники.

118. Значение Лаврова. Был ли он первым русским социологом. Кант и Конт. – Критицизм и историчность не примирены. Лавров без литературной критики. Проблема индивидуализма не решена: индивид – производное общества. Отрицательная философия религии Лаврова. Лавров, как политик: политический утопист. Лавров абсолютный западник.

2.

119. Михайловский убежденный позитивист: нет прирожденных и априорных аксиом. Влияние Конта и Милля: антропологизм Фейербаха как субъективный метод. Спенсер и Дарвин, утилитаризм против Канта. Прудон, Луи-Блан и Маркс. Русские учителя Михайловского. 120. Социология Михайловского: вопрос о субъективном методе и методе вообще. Отрицание импессибилизма позитивистских историков. Аналогия. Общество не организм. Существенный атрибут личности – работа. Сотрудничество – сущность общественности. Сотрудничество не объясняется историческим материализмом: эгоизм и альтруизм (Смит, Конт, Фейербах, Дюринг).

Социально-психологические очерки Михайловского о подражании в общественной жизни и о так наз[ываемых] великих людях. 121. История философии Михайловского. Три стадии развития: объективно-антропоцентрическая, эксцентрическая, субъективно-антропоцентрическая. Их сравнение с положениями Конта, а также Луи-Блана, Сен-Симона и Вико. Трехстепенность развития: диалектика Гегеля. Тип и ступень стадии развития. Развитие сотрудничества – простое – сложное (разделение труда) – простое сотрудничество на более высокой ступени развития. 122. Критика дарвинизма с историко-философской точки зрения. Борьба за существование Дарвина не применима к этике. Борьба в обществе вредна, отсюда естественное стремление устранить ее. Борьба богатых и бедных, следствие эгоистической жадности капиталистического века. Физиологическое и общественное разделение труда. Всеобщий биологический закон развития физиологической дифференциации и эмпирический закон общественного и исторического разделения труда. Дарвинизм на службе у либерализма. Социализм против либерализма и дарвинизма: свобода исправляется равенством. Равенство простого сотрудничества, устранение разделения труда. Мнимый демократизм естественных наук. Борьба за индивидуальность: гармония индивидуализма и социализма. Эволюционистическое объяснение познания. Формула человеческого прогресса Михайловского. 123. Недостатки философии истории Михайловского: неправильная характеристика его трех стадий; недостаточный анализ субъективизма. 124. Новое время, как переходная эпоха: устранение средневекового католичества и феодализма при помощи ложного индивидуализма, скептицизма, субъективизма. Просвещение XVIII столетия и революция. Годится ли контовское разделение эпох и для России? Революция несет с собой либерализм буржуазии. Социальный вопрос (вопрос о хлебе) сороковых годов. «Кающийся» аристократ и разночинец. Новая женщина. Брак и любовь. 125. Либеральная национальная экономика, катедерсоциализм[532] и марксизм. Общественная наука и национальная экономика: неудачный абстрактный метод (классической) национальной экономики. Социализм и последовательный индивидуализм не исключают друг друга. Михайловский и народники. Народ: народ и мужик. Народ и нация. Интеллигенция: буржуазия. Михайловский о мире, артели и капитализме. Самостоятельное развитие России.

126. Михайловский и политическая проблема. Михайл[овский], главным образом, теоретик. Единение теории и практики, правды и справедливости. Этика неизбежно социальна: этика исключает «к, в, над, под, себя».

Право судить обязывает к действию. Этика совести и чувство мести. Право: месть. Этика и политика. В 1873 г. он не может примкнуть к Лаврову: «я не революционер». Михайловский социалист. Его объяснение покушения Веры Засулич в 1878 г. «Политические письма социалиста» от 1879 г. Михайловский за политическую борьбу, но против террора. Значение террористических актов: неправильная политическая, а не социальная борьба. Нужно убить идею самодержавия! Революционеры должны объединиться с либералами. Смерть Александра II. Политика Михайловского в восьмидесятых и девяностых годах. 127. Философия религии Михайловского: религия как единение взгляда на мир и на жизнь: религиозность = определенности характера. Первые христианские мученики и щедринский «Обжора». Современная дисгармония разума и чувства и слабость воли. «Ученик» Бурже. 128. Анализ современной переходной эпохи Михайловского: самоубийства. Причина самоубийств – недостаток религии. Гетевский Фауст. Историко-философское значение роста самоубийств. 129. Фаустовская проблема у Гете и Вольтера и исторически-философское решение ее: бесчеловечность эксцентрического века. Метафизика и эгоизм должны быть преодолены гуманизмом в теории и на практике. Гуманизм и гармония. Фаустовская проблема и проблема самоубийств: иррелигиозность переходного века. 130. Анализ Михайловским хаоса современности: просвещенный и богатый буржуа. Неопределенность и дилетантство. Порнография и декадентство – bellum omnium contra omnes[533]. Национализм славянофил[ов] и народники. – Дарвинизм – Ницше и Штирнер – Толстой и Достоевский – Марксизм – Мистицизм и идеализм бывших материалистов. Религия против мистики.

131. Михайловский как писатель и критик. Его стиль. Михайловский не эмигрировал. Его устойчивость. Критика и применение. Сущность и задача искусства и критики. Искусство социально и этически. Суждения Михайловского о современниках и их предшественниках.

Заключительный вывод о философии Михайловского. Преимущества позитивизма и психологизма. Его недостатки: психология вместо критики познания, религия, мораль и социализм. Гуманизм. Михайловский и марксизм.

XIV. ТЕОРЕТИК ОФИЦИАЛЬНОЙ ТЕОКРАТИИ.

КАТКОВ – ПОБЕДОНОСЦЕВ – ЛЕОНТЬЕВ

132. Катков, философствующий журналист теократии

133. Государственная философия теократии: Победоносцев.

134. Религия теократии: Леонтьев: религия это боязнь господ. Борьба с либерализмом. Закон развития. Россия должна быть заморожена. Леонтьев и славянофилы. Национализм революционен. Русские сродни азиатам. Завоевание Константинополя и Азии. Леонтьев за Австрию.

145.[534] Леонтьев подтверждает Фейербаха: Бог – царь. Церковь и цезарепапизм. За великого инквизитора Достоевского. Мораль без религии бесценна, политика без морали, но не без религии. Леонтьев и Ницше: Религиозная мораль аморальна. Слово за революцию. Царизм и аристократизм. Внутреннее раздвоение Леонтьева. Вера и неверие. Необходимость страха богов. Теистический нигилизм и терроризм. Реакция в самом себе.

135. Примирение теократов с их противниками. Сущность русской теократии: единство трона и алтаря. Вера и лояльность: «неверие прямое отрицание государства». Борьба веры и неверия, в то же время борьба церкви и государства против неверующей оппозиции и революции. Значение Фейербаха в русской революции, начиная с Герцена. Атеизм Бакунина и небесный и земной кабак. Борьба теократии против народного образования и образования вообще; суеверие безвредно. Теократическая реакция против учения прогресса и эволюции как революция. Откровения церкви абсолютно истинны – монах против интеллигенции. Монах – истинный философ, христианин, русский. Теократы, как мыслители, слабы, неоригинальны (за исключением Леонтьева): теократическая схоластика. Отрицание, донос, практическое отрицание: de Maisters’кий[535] палач. Теократы этичны: власть, влияние, мировое положение. Теократы тоже уже скептики: теократический иезуитизм. Рабское послушание бывших революционеров (Тихомиров): ловкая и сильная полиция.

XV. ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ: РЕЛИГИЯ, КАК МИСТИКА

136. Владимир Соловьев: свободная теократия: светский монах и аскет.

137. Этика и философия Религии: добро = божеству, защищенному нравственным сознанием. Кант – Платон: пантеизм или монотеизм? Аскетический принцип стыда – корень нравственности и религии: стыд, как совесть, сострадание и почитание. Аскетические крайности: аскетическая жизнерадостность: против Ницше. 138. Индивид и общество: Соловьев против эгоизма, как и против индивидуализма, субъективизма, утилитаризма. Нравственность организует нравственность, хозяйство и государство. Право. Против смертной казни и пожизненного заключения. Против деспотизма, аристократии и демократии. Против набожности. Значение догмы и святых тайн. Теургия. «Русский социализм»; всеобщая церковь. Церковь иерархически организованная. Три вида моральной организации: первосвященство, королевская власть, пророчество. Необходимость возрождения пророчества и сущность истинного пророка. 139. Раскол церкви должен быть устранен объединением. Содействие государства. Сущность и история церковного раскола. Отношение государства к трем главным церквам: католичеству, православию и протестантству. Русская церковь и государство. Свободная теократия вводится благодаря союзу папы с царем. Значение поляков и евреев для церковного объединения. Соловьевская философия и политика церкви совершенно утопична.

140. Соловьев и славянофилы. Католичество и православие. Католичество прогрессирует, православие стоит на месте. Сделался ли Соловьев католиком? Он стал униатом. Национализм и национальность: русская миссия. Истинное значение богонарода. «Сознательный и действенный[536] патриотизм». 141. Философия Гартмана, как facit[537] западной философии. Переход к теософии востока. Основные черты философии Соловьева. Космологический процесс достигает наивысшей точки развития на создании человека. Историческое выступление богочеловека. Почему история продолжается еще после Христа. Бог – человек – церковь – три главных исторических понятия. Вера в царство Бога, как троединая вера в Бога, в Богочеловека и Богоматерию: теизм, истинный гуманизм, истинный натурализм. 142. Теоретикопознавательные основы свободной теософии. Абсолютные познания против субъективизма и скептицизма. Абсолютное познание в откровении. Религиозное или мистическое познание: вера, фантазия и творчество. Фактически Соловьев не выходит за пределы Канта: практическая философия – базис теоретический. 143. Философия, откровение и традиция, объединенные в свободной теософии. Понятие сущности католичества: Винчентиус фон-Леринум и новая догма о непогрешимости. Соловьев в теологии лишь дилетант. Схоластика Соловьева как трагедия жизни: внутренняя борьба между Кантом и Платоном. Возвращение Соловьева к Ансельму и Ориеньесу. 141.[538] Мистицизм Соловьева. Мистика, рассматриваемая с точки зрения теории познания и истории. Соловьева противопоставляет мистику субъективизму. Мистика и религия Соловьев против односторонности восточной мистики: активная «христианская политика».

Мистические периоды Соловьева. Поиски таинственного. Мистика и мистичное. Мистика ведет к отсутствию критики и суеверию. Мистицизм аристократичен и консервативен: католицизирующая тенденция. 145. Симптомы упадка секуляризированной Европы и России. Эта секуляризация – атеизм, атеистический субъективизм и индивидуализм. Соловьев против реформ атеизма, против революции. Теизм – жизнь, атеизм – смерть: смерть или самоубийство. 146. Эстетика Соловьева: художественное стремление к единству и общности. Соловьев о Пушкине, Лермонтове и А. Толстом. Соловьев занимается романистами, не проблемой нигилизма. Соловьев и Достоевский. 147. Место Соловьева в русской философии. Апокалипсические видения: Толстой антихрист. Каково призвание пророков. Достоевский русский пророк. Соловьев, славянофилы и Чаадаев. Соловьев и либерализм, и социализм. Борьба Соловьева за религию: борьба веры с неверием. Значение Соловьева для русской философии: он узнал ценность критицизма. Борьба критического рационализма и традиционного мистицизма. Влияние на русскую философию.

XVI.

НОВЕЙШИЙ СОЦИАЛИЗМ[539]

МАРКСИЗМ И СОЦИАЛДЕМОКРАТИЯ —

МАРКСИЗМ И НАРОДНИЧЕСТВО —

КРИЗИС ВНУТРИ МАРКСИЗМА: РЕЛИГИОЗНЫЙ ВОПРОС

СОЦИАЛИСТЫ РЕВОЛЮЦИОНЕРЫ

I.

148. Социализм в России и «русский социализм». Русский социализм – главным образом мировоззрение: позитивизм и материализм. Радикализм и революционность по большей части анархистически (астатизм). Этическое обоснование социализма его новая модель. Этически-социальная революция ставит своей конечной целью освобождение крестьян: социализм как народничество. К рабочим обращается марксизм. 149. Внешняя история марксизма в России. Понятие марксизма. Знакомства русских с сочинением Маркса (и Энгельса). Марксизм в области экономики (теория ценности), философия истории, история и история литературы, философия. 150. Очерк истории русской социал-демократии (1883–1912) в связи с другими оппозиционными и революционными партиями и направлениями. Марксизм в России должен решить вопросы, вытекающие из предыдущего развития страны: будущность и развитие России – вопрос тактики – проблема мировоззрения. Зависимость русского марксизма от Маркса и Энгельса и их преемников: внутреннее противоречие между первоначальным прежним и последующим марксизмом, между ортодоксальностью и ревизионизмом, несмотря на то что марксизм был подготовлен предыдущим философским развитием.

II.

151. Историко-философская проблема: марксизм и народничество. Сущность и развитие народничества как народности (дружбы с народом) с социалистической программой. 152. Учение народников: философское обоснование и национал-экономическое учение. Вопрос о коммунизме русского мира и артели, и о русском капитализме: может ли Россия прямо перейти на более высокую ступень коммунизма? Народничество и марксизм. 153. Своеобразность русского хозяйственного развития не оправдывает учения народничества. 154. Мужик – не нравственный идеал. Мужик тоже буржуа. Сельское хозяйство как «натуральное» хозяйство: аграрная программа народников после 1905 г.

III.

155. Кризис в европейском марксизме. Сущность исторического материализма Маркса, как философская основа коммунистического социализма. Политическая деятельность выясняет марксистам неправильность воззрения Маркса на организацию и развитие общества: вопрос тактики (революция, реформа, эволюция) и оценка государства, церкви, национальности и т. д. Несостоятельность материализма и позитивизма. Аморальная историчность недостаточна для обоснования социализма. Индивидуальное сознание массы имеет свое оправдание: социализм можно обосновать только этически. Этический социализм не научен. Назад к Канту? Схоластика марксистской ортодоксии, ревизионисты допускаются в партии. Марксизм не идентичен с социализмом. 156. Первая социалдемократическая программа (1884) и Плеханов (отец русского марксизма). Его критика предыдущего русского социализма и революционизма: упрек в анархизме. 157. Двойственность Плеханова: политизм «коммунистического манифеста» и аполитизм позднейшего учения исторического материализма. Ограниченность марксизма при правильной оценке интеллигенции, государства, национальности. Аграрный вопрос. Необходимость ревизионизма. 158. Марксовская теория революции. Начало философской теории революции в виде диалектики. Объективной диалектики в духе Маркса нет. Нет также и двух только противоположных классов. Революция и эволюция. Маркс (и Энгельс) всегда больше оттеняют утилитарную сторону проблемы. Разница окончательной и временной революции. Массовая революция против Штирнера и Бакунина: за царизм против анархизма. Аморальная оценка революции. Маркс за законный выкуп, вместо насильственной экспроприации. Реформизм против революционности. Энгельс сам отказывается от уличной борьбы в Германии. Коммунизм отвергается. 159. Эти неясности немецкого марксизма также и в русском. Марксизму способствует учение эволюции (Михайловский) и мешает ему террористическая практика. Социализм и анархизм. Политика и террор: что значит дума для социализма? Организация массы против терроризма. Олигархия – в массы. Вера Засулич против террора. Смерть тиранам или уменьшение цивильного листа парламентским путем? Революция в умах. Возможна ли республика в России? Плеханов подготовил ревизионистский реформизм: капитализм в России отодвигает социалистическую конечную цель в далекое будущее. Реформизм Струве против революционности. Философия революции Богданова. 160. Марксистский взгляд на революцию 1905-6 г. Неясность в определении характера революции (социалистична ли и т. д.). Ошибки революции по мнению меньшевиков (Череванин). Революция в целом была полезна: простой реформизм был еще невозможен в России.

IV.

161. Марксизм философски, а именно религиозно-философски. Материализм Маркса волюнтаристичен.

Платонов проводит параллель между марксизмом и учением Спинозы. Материалистична ли диалектика? Плеханов против Канта и солепсизма[540]. Субъективизм как скептицизм. Скептицизм как выражение дегенерации аристократии и буржуазии. Пролетарий без скептицизма.

Ленин объясняет марксизм, как наивный объективизм. Проблема свободы и необходимости. 162. Противоречия между ортодоксами и ревизионистами как противоречия субъективизма и объективизма. Кант и неокантьянство ревизионистов. Переход Струве от марксизма к идеалистической метафизике. Ортодоксы тоже ищут новых философских основ (эмпириокритицизм, Мах и др.).

Этическая проблема в дискуссиях на первом плане: материалистический объективизм – порука за революционность. 163. Философия религии ортодоксальных марксистов и ревизионистов. Отношение социализма, марксизма и соц. демократии определяется разно. Отсутствие русского христианского социализма. Философия религии у Плеханова и Луначарского. От Фейербаха к Соловьеву и Достоевскому. 164. Значение марксизма для России. Его отрицательные и положительные заслуги: рабочие массы: научная политика. Марксизм и искусство: против декадентства.

V.

165. Развитие социалистической] революционной] партии с 1902 г. Главная задача террористическая революция («основной вопрос»). Сравнение программ соц[иал-] рев[олюционеров] и соц[иал-] дем[ократов].

Попытка возрождения терроризма после раскрытия Азефа: истинная революция против «революционного филистерства» (Фракция Бурцева). Максималисты: «экономический террор» как начало социальной экспроприации. 166. Философские основы социал[-] революционеров]: Лавров и Михайловский. Чернов: от марксизма к эмпириокритицизму Авенариуса и Маха. Исторический материализм при помощи реализма устраняется. Строгий монизм признает идеи. Интеллект второстепенен, чувство первостепенно. Марксистский аморализм и позитивистское предвидение недостаточны: признание общей морали. Идеал: свобода и необходимость. Единство теории и практики: «активный реализм» как философия действительности и активности. Эта активность – революция. «Активный реализм» как «активно динамическая» школа социологии. 167. Этическое обоснование революции, именно социальной революции максималистами: Дневник Нестроева. Социализм как этическ[ое] должное. Опасность революционных вождей: их цезаризм и их прожигание жизни. Разбойники и мошенники революции. Революционный иезуитизм: все ли средства дозволены? Лумпенин-дивидуализм: человек только кусок мяса. Опасности Сибири и эмиграция для революционеров. Максимализм как неорганический синтез анархизма и социализма. Возможна ли уже социалистическая революция? То что должно быть – возможно.

XVII. НОВЕЙШИЙ АНАРХИЗМ:

II. КРОПОТКИН. АНАРХИЗМ И СОЦИАЛИЗМ

168. Анархизм Кропоткина – очищенный бакунизм. Кропоткин против государства и авторитета вообще. Анархизм как метод: анархизм – социализм. Кропоткин против индивидуализма (Ницше), но и против соц[иал] демократии. Поскольку признает Кропоткин исторический материализм. Кропоткин против аморализма: симпатии как принцип морали и социологии: мутализм. Кропоткин против Дарвина и Спенсера. Кропоткин рационалистический утилитарист. Этика и история. Кропоткину следует Гийо. Этика без санкции и обязательства.

Этика свободы: равенство ведет к простой справедливости и посредственности: – равенство смерть общества. Будь силен! Аристократизм и коммунизм. Кропоткинская теория революции и террора. Русские и европейские учителя Кропоткина: Кропоткин народник. Критика системы Кропоткина.

169. Коммунистический анархизм по самой сущности противоречив? Русские революционеры как анархисты. Анархизм усиливается с 1901 г.: революция 1905 г. и контр-революция. Анархизм усиливается и в Европе: анархистское рабочее движение и литературный и философский анархизм. Влияние этого движения на Россию.

Анархист ли русский (славянин) по природе? Русский анархизм, как астатизм, по большей части объясняется государственными русскими условиями. Этический, церковный и религиозный анархизм: атеизм. Новый русский анархизм – продолжение «русского социализма».

2.

170. Методика стадии анархизма. Анархизм, как астатизм и аполитизм. Анархизм против авторитета вообще. Свобода выше равенства и братства. Анархистский индивидуализм и субъективизм: этически-политическая и психологическая теорикопознавательная[541] точка зрения.

Крайний индивидуализм и субъективизм (солипсизм): организованное и неорганизованное общественное целое. Анархистский аристократизм. Вопрос об организации: централизм – федерализм (автономность). Конечная цель и средства: дезорганизация и реорганизация. Анархистское единичное выступление. Всеобщая стачка.

Революционность. Этический анархизм (Толстой). Хозяйственная организация: коммунизм и коллективизм. Разделение труда. Упразднение брака. Анархистская этика: новый человек, новая этика. Анархистское преступление и его обоснование: все ли дозволено? Простое преступление. Анархизм метафизически и религиозно: ни Бога, ни господина! Атеизм и астатизм. Анархистский атеизм и аутоапофеоз. Анархия анархизма: анархистский индетерминизм. Анархизм в философии и искусстве. Развитие анархизма: анархизм как философия и как пролетарское массовое движение. Раздор с соц[иал-] демократией. Отношение к вопросам современности вообще.

171. Сравнение анархизма с социализмом, а именно с марксизмом. Оба направления одновременно и многократно развивались сообща. Основное различие: анархизм индивидуалистичен. Солипсический индивидуализм – аутоапофеоз. Эгоизм Штирнера. Нелепость солипсизма и крайнего объективизма (соломнизма) Маркса-Энгельса. Сильная индивидуальность. Значительность понятия: индивид и общество. Организация: равенство, но дисциплина, принуждение, авторитет. Социализм пролетаристичен. Анархизм тоже пролетаристичен: лумпенпролетаристичен? Социалистический экономизм. Коммунизм и коллективизм: индивидуалистический и коммунистический анархизм. Социализм тоже астатичен, но он стал политическим. Социалистическая и анархистская революционность. Социализм и анархизм как философская система: исторический материализм, позитивизм, эволюционизм. Социалистический аморализм. Атеизм и нигилизм – детерминизм и индетерминизм: необходимость и свобода.

172. Маркс и марксизм развивались. В первой своей стадии развития Маркс был анархистичен. Синдикалистский анархический марксизм. Ревизионизм и анархизм.

173. Анархизм особенно коммунистический – система социализма: крайний индивидуалистический анархизм – не социалистичен. Вопрос тактики. В какой мере анархизм радикальнее и революционнее социализма. Многие анархисты марксисты. Анархизм тоже развивается: научно он менее совершенен, чем социализм. Анархизм как «Анархизм».

174. Территориальные различия анархизма и социализма: Испания – Италия – Франция – Россия – страны анархизма.

XVIII. ЛИБЕРАЛИЗМ.

175. Либерализм как всестороннее стремление к свободе против теократического общественного строя: против церкви, за, но и против государства. Теоретически либерализм стремление к просвещению (Локк, Вольтер); этически – к гуманизму и индивидуализму. Естественное право. Право человека и суверенитет народа: демократизм. Буржуазия. Революция. Революционная] идея преемственности. Свободная конкуренция. А. Смит: гуманность, но эгоизм. Социал. заслуги старого либерализма. Против коммунизма.

176. Реставрация против революции. Романтика: рекатолизация[542]. Позитивизм опора либеральной половинчатости. Историческое право против права естественного. Легитимизм против революции. Мир с церковью и государством (Штраус-Констанс). Сильная власть во что бы то ни стало. Империализм. Буржуазия становится капиталистической: промышленное государство. Организация четвертого сословия. Либерализм после 1848 г. против социализма и социалистической демократии. Либеральный шовинизм против демократической идеи национализма. Отрицание либерализма, его половинчатость и страсть к компромиссам (терпимость). Либерализм как переходное направление.

177. Либерализм – сын протестантства и отец социализма и анархизма. Возрождается ли либерализм? Демократизация и социализация. Возможны ли совместные действия с соц[иал-] демократией? Марксистское смешение либерализма и анархизма.

II.

178. Герцен о либерализме. Русский либерализм XVIII столетия из Франции: просвещение и гуманизм. Вольтер и Руссо. Отмена крепостного права и конституция. Боязнь революции. Реакция. Революция декабристов, усиление реакции. Русская литература либеральна. Конституционная эмиграция (Н. Тургенев). Необходимость хозяйственных реформ. Действие немецкой философии. Гегель. Фейербах и французские социалисты. Освобождение крестьян 1861 г. и революционная оппозиция. Герцен. Чичерин против Герцена. «Отцы» и «Дети»: нигилизм и либерализм. Либерализм, как класс: земства. Смерть Александра II. Либеральная оппозиция (Драгоманов) слабеет также, как и революционная. Образование соц[иал-] демократии 1863 г. Литературная борьба марксизма с народниками как подготовление к революции. Революция и контрреволюция: союз либералов с революционерами.

179. Почему мы не рассматриваем подробно ни одного представителя либерализма? Половинчатость, нерешительность русского либерализма. Либерализм как обломовщина, либералы «лишние люди». Помощь сверху? Национальная леность или следствие абсолютизма? Планы реформ (Новгородцев): социализирование и демократизация либерализма. Основная разница либерализма и социализма: государство и революция. Либерализм как посредник между оппозицией и революцией (Милюков). Отречение от революции. Либерализм должен стать национальным: Милюков, Струве, А. Погодин. Русский национал-либерализм: национальность и государство. Национальная проблема конституционной России. Национальность, хозяйство и религия. Перед социализмом встают те же вопросы, что и перед либерализмом. Русский либерализм близок к социализму. Нравственно-религиозный вопрос для демократии.

XIX. К РЕВОЛЮЦИОННОМУ КРИЗИСУ.

РЕЛИГИОЗНЫЙ ВОПРОС

180. Петр Струве, Булгаков и их товарищи против нигилистического атеизма интеллигенции и против революции. Сборник «Вехи» 1909 г. Назад к Христу и вере в мистическую жизнь церкви. Либеральная защита интеллигенции (Милюков и его товарищи).

II.

181. Соц[иал] революционный] скептицизм. Ропшин-Савенков о праве на революцию и о праве убивать. Савенков признает анализ террористического нигилизма Достоевского: апофеоз Штирнера и Фейербаха ведет к убийству и самоубийству. Старый и новый революционер как противопоставление веры и скептицизма. Субъективизм и ультраиндивидуализм. «Я ни с кем!» Революционный субъективист как Фауст упадка. Иван и Дон-Жуан – Санин. Террорист, который хотел бы молиться. Револьвер как последнее убежище. Может быть и жандарм служит народу?..

III.

181.[543] Ошибки либерализма, социализма и анархизма в вопросах религии и теократии. Односторонняя борьба с теологией из-за рационализма. Романтическое подчеркивание религии чувства. Развивается ли человек не только интеллектуально, но и в области чувства? Религия церкви и новая, пока еще трудно уловимая, религия. Верующие и неверующие как народ, и образованные (интеллигенция). Не религия, а церковная – религия и теократия побеждены с точки зрения принципа философии и морали. Кризис церковной религии – в то же время – кризис монархизма. Страх перед общественным порядком без богоугодного авторитета, страх перед религией без откровения, перед Богом без откровения. Борьба веры и неверия, борьба за Бога: aut – aut[544].

Значение этого aut – aut.

Недостатки либерализма (религия – частное дело, отделение церкви от государства – свобода религий), анархизма (астатизма) и социализма (экономический материализм).

ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ

РЕЗЮМЕ

ПРОБЛЕМА РЕВОЛЮЦИИ

Список архивов

Архив внешней политики Российской империи (АВПРИ)

Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ)

Институт русской литературы (Пушкинский дом) РАН (ИРЛИ – Пушкинский Дом) Научно– исследовательский отдел рукописей РГБ (НИОР РГБ)

Отдел письменных источников Государственного Исторического музея (ОПИ ГИМ) Российский государственный военный архив (РГВА)

Центральный государственный военно-исторический архив (ЦГВИА) Центральный исторический архив Москвы (ЦИАМ)

Archiv Akademie Věd ČR (Архив Академии наук Чешской Республики)

Archiv Narodniho Muzea-Praha (Архив Национального музея – Прага)

Archiv Opava, pobočka Olomouc, ČR (Архив в Опаве, Чешская Республика) Archiv Ústavu TG. Masaryka – Praha (архив Института Т.Г. Масарика)

Literární archiv památníku Národního písemnictví (LA PNP) v Praze (Литературный архив Памятника национальной письменности в Праге)

Státní okresní archiv (Česká Lipa) (Государственный районный архив г. Ческа Липа, Чешская Республика)

Státní Ústřední archiv – Praha (Центральный государственный архив в Праге)

Список сокращений

АВПРИ – Архив внешней политики Российской империи

ВЧК – Всероссийская чрезвычайная комиссия

ГАРФ – Государственный архив Российский Федерации

Д. – дело (архивное)

Ед. хр. – единица хранения

ЖМНП – Журнал Министерства Народного Просвещения

имп. – император

НИОР РГБ – Научно-исследовательский отдел рукописей Российской государственной библиотеки

ИРЛИ – Институт русской литературы (Пушкинский дом) РАН, Санкт-Петербург

МВД – Министерство внутренних дел

МГУ – Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова

МИД – Министерство иностранных дел

Оп. – опись

ОПИ ГИМ – Отдел письменных источников Государственного исторического музея (Москва)

ОРЭО – Объединение русских эмигрантских организаций в ЧСР

РГВА – Российский государственный военный архив

СПб – Санкт-Петербург

СССР – Союз советских социалистических республик

СХС – Королевство сербов, хорватов и словенцев

ТМ, ТГМ – Т.Г. Масарик

Ф. – фонд

ЦГВИА – Центральный государственный военно-исторический архив

ЦИАМ – Центральный исторический архив Москвы

ЦК – Центральный комитет

ЧСНС – Чешско-Словацкий Национальный Совет

ЧСР – Чехословацкая Республика

ANM – Praha (ANM – Прага) – Архив Национального музея – Прага

A AV Č —Архив Академии наук Чешской Республики

sb. – сборник (чеш.)

Об авторе

Автор монографии – один из ведущих отечественных специалистов по истории народов стран Центральной Европы и в первую очередь по чешской и словацкой истории. Уже несколько десятилетий Е.Ф. Фирсов преподает на кафедре истории южных и западных славян Исторического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, является автором разделов по чешской и словацкой истории, историографии, а также культуре Чехии и Словакии в университетских учебниках («История южных и западных славян», начиная с 1998 г., и «Историография южных и западных славян». М., 1988; Очерк истории Словакии // Словацкая литература (от истоков до конца XIX в.). Ч. I. – М., 1997; Очерк истории Словакии. XX – нач. XXI в. // Словацкая литература. Ч. II. М., 2003), а также автором более 120 научных работ, изданных в России и за рубежом.

Научные интересы Е.Ф. Фирсова охватывают широкий круг проблем: Т.Г. Масарик и Россия; чешская и словацкая историография; сецессия в культуре придунайских народов; словаки, сербы, словенцы, хорваты, чехи в России; парламентаризм в Чехословацкой республике при Т.Г. Масарике; рефлексия Т.Г. Масарика и Республики, и др. В рамках международной ассоциации масариковедов Е.Ф. Фирсов участвовал в целом ряде международных научных конференций, посвященных Т.Г. Масарику.

Высоко оценены монография Е.Ф. Фирсова «Опыт демократии в ЧСР при Томаше Масарике» (М., 1997), статьи «Милан Растислав Штефаник в России (по оперативным материалам царской и колчаковской власти)» (Милан Растислав Штефаник: новый взгляд. Martin, Slovakia, Neografia. 2001), «Ученый-комениолог Ян Квачала в России (источники о научной деятельности из Рукописного отдела Пушкинского Дома)» (Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 2005–2006 гг. СПб.: Д. Буланин, 2009) и многие другие; издание труда «Т.Г. Масарик: философия – социология – политика. Избранные тексты». М., 2003. (отв. ред., автор науч. комментариев и научно-справочного аппарата, ред. перевода с чеш. языка).

Доклады, сделанные Е.Ф. Фирсовым в последние годы на международных научных конференциях в Москве, Праге и Братиславе, вышли в изданиях: «Первая мировая война в литературах и культуре западных и южных славян» (М., 2004), «Češi a Němci v pojetí a politice TG. Masaryka» (Praha, 2004), «M.R. Štefánik v zrka-dle prameňov a najnovších poznatkov historiografie» (Bratislava, 2010), «Первая мировая война. Взгляд спустя столетие» (М., 2011), «Славянский мир: в поисках идентичности» (М., 2011); «Народы Габсбургской монархии в 1914–1920 гг.: от национальных движений к созданию национальных государств». Ч. 1 (М., 2012) и др.

Научные статьи Е.Ф. Фирсова публиковались в «Россия XXI», в журнале «Меценат и мир», на веб-сайте .

Е.Ф. Фирсов – член Российской ассоциации историков Первой мировой войны, научного Общества российских богемистов при Посольстве Чешской Республики, международных научных обществ, в частности – Czechoslovak Studies Association, International Masaryk’s Association, член Международной редколлегии журнала «Anthropos» – органа междисциплинарных исследований по гуманитарным наукам (издание Люблянского университета, Словения), международный эксперт по грантам в области гуманитарных наук.

Примечания

1

См. части его работы «Идеалы гуманизма» на русском языке в публикации: Т.Г. Масарик. Философия – социология – политика. Избранные тексты. / Пер. с чеш. Отв. ред. Н.П. Нарбут, Е.Ф. Фирсов. М., 2003. О развитии парламентской демократии при Масарике в ЧСР см. монографии: Фирсов Е.Ф. Эволюция парламентской системы в Чехословакии в 1920-е гг. М., 1989; он же. Опыт демократии в ЧСР при Томаше Масарике: коалиционный плюрализм (1928–1934). М., 1997; он же. Российская историография о развитии межвоенной Чехословацкой республики (1918–1938) // Osudy demokracii ve střední Evropě. Československo 1918–1938. Pr., 1999. S. 59–72.

(обратно)

2

ПорочкинаИ.М. Л.Н. Толстой и славянские народы: Литературно-эстетические и социально-философские взаимосвязи второй половины XIX – начала XX в. Л., 1983; Opat J. Filozof a politik T.G. Masaryk. 1882–1893. Pr., 1990.

(обратно)

3

Doubek V Česká politika a Rusko (1848–1914). Pr., 2004.

(обратно)

4

Фирсов Е.Ф. Т.Г. Масарик и российская интеллектуальная среда. По архивам Чехии и России. Ч. 1. М., 2005.

(обратно)

5

См.: Firsov E. K recepci osobnosti a díla T.G. Masaryka v Rusku a k formování jeho geopolitických představ // TGM, Rusko a Evropa. Dílo, vize, přítomnost. Pr., 2002. S. 195–206; он же. Российская историография о развитии межвоенной Чехословацкой республики (1918–1938) // Československo 1918–1938. Osudy demokracie ve střední Evropě. Pr., 1999. S. 59–72; он же. Myslitel a doba: T.G. Masaryk a E. Radlov v prátelské korespondecí z let 1884–1926 // T.G. Masaryk, idea demokracie a současné evropanství. 1 Dil. Pr., 2001. S. 123–139; он же. T.G. Masaryk, la Russie et l’Europe // T.G. Masaryk – un intellectuel europeén en politique (1850–1937). Paris, 2007. Отрадно отметить, что тем временем в России появилось первое издание избранных трудов Т.Г. Масарика: Т.Г. Масарик. Философия – социология – политика. Избранные тексты. / Пер. с чеш. Отв. ред. Н.П. Нарбут, Е.Ф. Фирсов. М., 2003; и наконец, в 2003–2004 гг. осуществлено полное издание (II–III тт. СПб. Отв. ред. М.А. Абрамов) в переводе на русский язык главного труда Т.Г. Масарика «Россия и Европа». Важно, что в приложении к III тому опубликована на русском языке содержательная статья чешского историка об истории его создания (Доубек В. «Россия и Европа». История книги // Т.Г. Масарик. Россия и Европа. Эссе о духовных течениях в России. Т. 3. С. 455–468).

(обратно)

6

Фирсов Е.Ф. Формирование геополитических установок Масарика в России // T. Г. Масарик и Россия. СПб., 1997. С. 56–62; он же. Т.Г. Масарик. Выступление на круглом столе к 60-летию со дня смерти первого президента Чехословакии // Февраль 1948. Москва и Прага. Взгляд через полвека. М., 1998. С. 154–155 и др.

(обратно)

7

Из работ последнего времени см. в этом ключе, например: Серапионова Е.П. Карел Крамарж и Россия. М., 2006. В книге автор стремилась преодолеть давнишние установки по неославизму, сформулированные З.Н. Ненашевой в работе «Идейнополитическая борьба в Чехии и Словакии в начале XX в.» (М., 1984).

(обратно)

8

Doubek V Česká politika a Rusko (1848–1914). Pr., 2004. S. 3.

(обратно)

9

Opat J. Potíže s Masarykem // T.G. Masaryk, idea demokracie a současné evropanství. 1 Díl. Pr., 2001. S. 55–76.

(обратно)

10

См. об этом: Firsov E. Český historik Jaroslav Papoušek v Rusku a jeho neznámé dopisy z Butyrek N.F. Melnikové-Kedrové-Rivnáčové // Bezděz. Vlastivědný sborník Českolipska. – Česká Lipa, 1998. – N 7. – S. 57–78; Фирсов Е.Ф. Счастливый конец бутырской love story чеха Ярослава Папоушека // Меценат и мир. № 21–24. 2003.

(обратно)

11

Отдел письменных источников Государственного исторического музея (далее – ОПИ ГИМ). Ф. 151. (Н.Ф. Мельникова-Кедрова-Ривнач).

(обратно)

12

Из работ автора монографии см. об этом, например: Фирсов Е.Ф. Российская историография о развитии межвоенной Чехословацкой республики (1918–1938) // Osudy demokracii ve střední Evropě. Československo 1918–1938. Pr., 1999. S. 59–72; Firsov E. K recepci osobnosti a díla T.G. Masaryka v Rusku a k formování jeho geopolitic-kých představ // TGM, Rusko a Evropa. Dílo, vize, přítomnost. Pr., 2002. S. 195–206; Фирсов Е.Ф. Опыт демократии в ЧСР при Томаше Масарике: коалиционный плюрализм (1928–1934). М., 1997.

(обратно)

13

См.: Фирсов Е.Ф. Т.Г. Масарик и российская интеллектуальная среда. По архивам Чехии и России. Ч. 1. М., 2005.

(обратно)

14

Т.Г. Масарик. Философия – социология – политика. Избранные тексты. / Пер. с чеш. Отв. ред. Н.П. Нарбут, Е.Ф. Фирсов. М., 2003.

(обратно)

15

Фома Осипович – так именовал себя в России Т.Г. Масарик.

(обратно)

16

РГВА. Ф. 1198. Оп. 1. Д. 630/4489; Čš a Slovaci v Rusku v boji za statni samostatnost (1914–917). Pr., 1934. S. 21–2.

(обратно)

17

Češi a Slovaci v Rusku v boji za statni samostatnost (1914–1917). Pr., 1934. S. 6.

(обратно)

18

Opat J. Filozof a politik T.G. Masaryk. 1882–1893. Pr., 1990. S. 196.

(обратно)

19

Порочкина И.М. Л.Н. Толстой и славянские народы: Литературно-эстетические и социально-философские взаимосвязи второй половины XIX – начала XX в. Л., 1983. С. 31. Эти же даты приводит в своем труде также Я. Опат (Opat J. Filozof a politik T.G. Masaryk. 1882–1893. Pr., 1990. S. 197).

(обратно)

20

Порочкина И.М. Л.Н. Толстой и славянские народы: Литературно-эстетические и социально-философские взаимосвязи второй половины XIX – начала XX в. Л., 1983.

(обратно)

21

Из современных работ о борьбе за рукописи см.: ЛаптеваЛ.П. Краледворская и Зеленогорская рукописи и их оценка в России XIX и начала XX в. // Studia slavika hungarica. 21. Будапешт, 1975. С. 68–94; она же. Краледворская и Зеленогорская рукописи // Рукописи, которых не было. Подделки славянского фольклора. М., 2002. См. также об этом письма Т.Г. Масарика Эрнесту Радлову в Петербург, опубликованные в Приложении к Части 1 труда Е.Ф. Фирсова «Т.Г. Масарик и российская интеллектуальная среда (по архивам Чехии и России)». М., 2005.

(обратно)

22

Opat J. Filozof a politik T.G. Masaryk. 1882–1893. Pr., 1990. S. 198.

(обратно)

23

Opat J. Filozof a politik T.G. Masaryk. 1882–1893. Pr., 1990. S. 196.

(обратно)

24

ЖМНП. 1887. № 6.

(обратно)

25

Archiv ÚTGM, MA, KOR I-12. Dopis E. Radlova Masarykovi. 16/28.XI.1886.

(обратно)

26

ЖМНП. 1887. № 6. С. 416.

(обратно)

27

Цит. по: Сиротинин А.Н. Россия и славяне. СПб., 1913. С. 288–289.

(обратно)

28

OpatJ. Filozof a politik T.G. Masaryk. 1882–1893. Pr., 1990. S. 197

(обратно)

29

Ibid.

(обратно)

30

Korespondence T.G. Masaryk – K. Kramář. Pr., 2005. S. 149–150.

(обратно)

31

Пока нам не удалось установить какие-либо подробности об этом авторе.

(обратно)

32

Письмо из Праги. Ноябрь 1893 г. // Славянское обозрение. Год второй. СПб., 1894. С. 462.

(обратно)

33

Там же. С. 158.

(обратно)

34

Там же.

(обратно)

35

Там же. С. 459.

(обратно)

36

Письмо из Праги. Ноябрь 1893 г. // Славянское обозрение. Год второй. СПб., 1894. С. 461.

(обратно)

37

Там же. С. 462.

(обратно)

38

Письмо из Праги. Ноябрь 1893 г. // Славянское обозрение. Год второй. СПб., 1894. С. 463.

(обратно)

39

Там же.

(обратно)

40

Радлов Э. Очерки истории русской философии. Изд. 2, доп. Пр., 1920. С. 89.

(обратно)

41

Энциклопедический словарь / Ф.А. Брокгауз, И.А. Ефрон. Том XVIIIA. (На корешке: т. 36) СПб., 1896. С. 714.

(обратно)

42

См. об этом, например: Фирсов Е.Ф. Т.Г. Масарик и российская интеллектуальная среда. По архивам Чехии и России. Ч. 1. М., 2005. С. 38–40.

(обратно)

43

Т.Г. Масарик. Философия – социология – политика. Избранные тексты / Пер. с чеш. Отв. ред. Н.П. Нарбут, Е.Ф. Фирсов. М., 2003. С. 244–318.

(обратно)

44

Частично подобные материалы введены в научный оборот в статье: Иное И.В. Томаш Гарриг Масарик и российские литераторы и журналисты // Т.Г. Масарик и «Русская акция». М., 2005. С. 75–87.

(обратно)

45

Новое о словенском деятеле Янко Лаврине см., например: Янко Лаврин и Россия / Отв. ред. Ю.А. Созина. М., 2011.

(обратно)

46

Archiv AVČR. F. V. Novotný. Rukopis o cěských dějinách.

(обратно)

47

Фирсов Е.Ф. Т.Г. Масарик и российская интеллектуальная среда. По архивам Чехии и России. Ч. 1. М., 2005. С. 62.

(обратно)

48

Там же. С. 64.

(обратно)

49

О Водовозове см. также: Фирсов Е.Ф. Т.Г. Масарик и российская интеллектуальная среда. По архивам Чехии и России. Ч. 1. М., 2005. С. 38–40.

(обратно)

50

Энциклопедический словарь. / Ф.А. Брокгауз, И.А. Ефрон. Дополнительный том II. СПб., 1906. С. 147–148.

(обратно)

51

Doubek V T.G. Masaryk a česká slovanská politika. 1882–1910. Pr., 1999. S. 108–110.

(обратно)

52

Firsov E. T.G. Masaryk et La Russie et l’Europe // T.G. Masaryk – un intellectuel européen en politique (1850–1937). Paris, 2007. S. 185–196.

(обратно)

53

Славяноведение в дореволюционной России. М., 1979. С. 386–387.

(обратно)

54

Ústřední archiv ČS AV, fond J. Goll. Obsah N. V. Jastrebov. Письмо Н. Ястребова Я. Голлу. 20.XII.1909 г.

(обратно)

55

Гоголевские дни в Москве. 1809–1909. М., 1910. С. 18.

(обратно)

56

Polívka Jiří (Поливка Юрий) (1853–1933) – чешский славист, филолог, историк литературы, этнограф и фольклорист; с 1895 г. профессор Карлова университета, с 1901 г. член-корреспондент Академии наук.

(обратно)

57

Гоголевские дни в Москве. 1809–1909. М., 1910. С. 20.

(обратно)

58

Там же. С. 260–261.

(обратно)

59

Документы к истории славяноведения в России. М.-Л., 1948. См., например, письмо И.В. Ягича – А.А. Шахматову. 7 (20) апреля 1908 г. С. 279–280. См. также: ОПИ ГИМ. Ф. 216. Ед. хр. 214. Устав Общества славянской культуры в Москве.

(обратно)

60

ОПИ ГИМ. Ф. 216. Ед. хр. 214. Устав Общества славянской культуры в Москве.

(обратно)

61

Документы к истории славяноведения в России. М.-Л., 1948. См. Письмо Ю. Поливка – А.И. Соболевскому (1910). С. 309.

(обратно)

62

Фирсов Е.Ф. Т.Г. Масарик и российская интеллектуальная среда. По архивам Чехии и России. Ч. 1. М., 2005. С. 76.

(обратно)

63

Там же. С. 77.

(обратно)

64

Там же.

(обратно)

65

Firsov E. T.G. Masaryk et La Russie et l’Europe // T.G. Masaryk – un intellectuel européen en politique (1850–1937). Paris, 2007. S. 188–189.

(обратно)

66

LA PNP v Praze. F.Fr. Táborský. Poznámky z cesty do Ruska. S. 25.

(обратно)

67

Ibid.

(обратно)

68

Ibid.

(обратно)

69

Ibid.

(обратно)

70

См. напр.: KšicováD. Učast Fr. Taborského v novoslovanském hnuti // Slavia, 1965. Seš. 3. S. 395.

(обратно)

71

Kšicová D. Učast Fr. Táborského v novoslovanském hnuti // Slavia, 1965. Seš. 3. S. 395.

(обратно)

72

Ibid.

(обратно)

73

Отдел письменных источников Государственного Исторического музея (ОПИ ГИМ). Ф. 216. Л.М. Савелов. Ед. хр. 6. Письма М. Балясного к Л.М. Савелову.

(обратно)

74

Там же.

(обратно)

75

Там же.

(обратно)

76

LA PNP. F.F. Táborský. Poznámky z cesty do Ruska.

(обратно)

77

Setkaní prof. T.G. Masaryka s ruskými neoslavisty. In: Zahraniční Rusové Československu. Pr., 1928. S. 138–140.

(обратно)

78

Эти воспоминания (на основе лекции, прочитанной в Праге 26 ноября 1910 г.) были опубликованы затем в сборнике: Masaryk T.G. In memoriam. Čs. vzpomínky na Jasnou Poljanu. Pr., 1925.

(обратно)

79

Masaryk T.G. In memoriam. Čs. vzpomínky na Jasnou Poljanu. Pr., 1925. S. 9.

(обратно)

80

Ibid. S. 12.

(обратно)

81

Маковицкий Д. У Толстого: 1904–1910. Яснополянские записки Д. Маковицкого // Литературное наследство. Т. 90. С. 70.

(обратно)

82

Там же. С. 71.

(обратно)

83

LA PNP. F.F. Taborsky. Poznamky z cesty do Ruska. S. 26.

(обратно)

84

LA PNP. F.F. Taborsky. Poznamky z cesty do Ruska. S. 28.

(обратно)

85

LA PNP. F.F. Taborský. Poznámky z cesty do Ruska. S. 27.

(обратно)

86

LA PNP. F.F. Taborsky. Poznamky z cesty do Ruska. S. 28.

(обратно)

87

Фирсов Е.Ф. Т.Г. Масарик и российская интеллектуальная среда. По архивам Чехии и России. Ч. 1. М., 2005. С. 152.

(обратно)

88

Kšicová D. Učast Fr. Táborského v novoslovanském hnuti // Slavia, 1965. Seš. 3. S. 395.

(обратно)

89

См.: Masarykův sb. II (1926–1927). Pr., 1927. S. 361.

(обратно)

90

МаковицкийД. «У Толстого: 1904–1910. Яснополянские записки Д. Маковицкого». Литературное наследие. Т. 90. С. 72.

(обратно)

91

Депутат Чихачев Д.Н. – член правления Галицко-русского благотворительного Общества в Санкт-Петербурге, был основным экспертом по Холмскому вопросу в Государственной Думе и докладчиком в Думе по проблеме выделения в Холмскую губернию Подляшского каря и введения земства в Западных губерниях. Активный участник славянских салонов в квартире Балясного в Санкт-Петербурге.

(обратно)

92

О других славянских инициативах этого периода см. также: Фирсов Е.Ф. Профессиональные съезды славянских журналистов в движении за славянскую взаимность. 1898–1912 // Славянские съезды XIX–XX вв. М., 1998. С. 147–170.

(обратно)

93

Документы к истории славяноведения в России. М.-Л., 1948. С. 363. См. также об активизации чешско-русских связей в сфере славистики: Kudělka M., Šimeček Zd. aj. Česká slavistika od počátku 60 let do roku 1918. Pr., 1997. S. 107–109, 121–122.

(обратно)

94

См. хотя бы об этом: Bém A. Vzpomínky na J. Klecandu // Zahraníčni Rusové Československu. 1918–1928. Pr., 1928. S. 159. Клецанда (1890-28.4.1918) изучал в России византологию. Занял место библиотекаря в Библиотеке Российской АН. Он участвовал, например, в подготовке издания «Обозрение трудов по славяноведению», выходившего начиная с 1909 г. С 1915 г. – секретарь Союза чехо-словацких обществ в России. Стал доверенным лицом Т.Г. Масарика. В 1917–1918 гг. вел переговоры с советским правительством об эвакуации чехословацких легионеров из России. Скоропостижно скончался в 1918 г. по пути к чешским легионерам в Сибирь.

(обратно)

95

Доубек В. «Россия и Европа». История книги // Т.Г. Масарик. Россия и Европа. Эссе о духовных течениях в России. Т. 3. СПб., 2003. С. 461.

(обратно)

96

Фирсов Е.Ф. Т.Г. Масарик и российская интеллектуальная среда. По архивам Чехии и России. Ч. 1. М., 2005. С. 27–28.

(обратно)

97

Об этих аспектах см. подробнее доклад Е.Ф. Фирсова, посвященный этой проблематике, на юбилейной международной конференции, посвященной 150-летию со дня рождения Т.Г. Масарика и состоявшейся в парламенте Чешской республики 2–4 марта 2000 года в Праге – T.G. Masaryk, idea demokracie a současné evropanství. D. 1. Praha, 2001. S. 123–139.

(обратно)

98

Archiv ÚTGM, MA, KOR I-72. Письмо Э. Радлова Масарику 3.X.1913 и ответ Т. Масарика от 24.X.1913.

(обратно)

99

Фирсов Е.Ф. Т.Г. Масарик и российская интеллектуальная среда. По архивам Чехии и России. Ч. 1. М., 2005. С. 29.

(обратно)

100

Там же. С. 30.

(обратно)

101

НИОР РГБ. Ф. 119. Н.И. Кареев. П. 4. Ед. хр. 15.

(обратно)

102

Фирсов Е.Ф. Т.Г. Масарик и российская интеллектуальная среда. По архивам Чехии и России. Ч. 1. М., 2005. С. 32–33.

(обратно)

103

Там же. С. 32.

(обратно)

104

Морковин Борис был лектором русского языка в Праге в Карловом университете в 1911–1922 гг. См.: Petráň J. Nástin dějin Filozofické fakulty Univerzity Karlovy v Praze (do roku 1948). Pr., 1983. S. 369. К сожалению, по недосмотру имя Морковина в этом издании искажено и значится ошибочно как Марковин. В 1920-е гг. Морковин возглавлял Чешско-русское общество в Праге.

(обратно)

105

Фирсов Е.Ф. Т.Г. Масарик и российская интеллектуальная среда. По архивам Чехии и России. Ч. 1. М., 2005. С. 34.

(обратно)

106

Там же. С. 35.

(обратно)

107

Фирсов Е.Ф. Т.Г. Масарик и российская интеллектуальная среда. По архивам Чехии и России. Ч. 1. М., 2005. С. 35.

(обратно)

108

Там же.

(обратно)

109

Там же.

(обратно)

110

Там же.

(обратно)

111

НИОР РГБ. Ф. 369. Ед. хр. 11.

(обратно)

112

Цит. по: Валерий Брюсов и его корреспонденты. Книга вторая // Литературное наследство. Т. 98. С. 28.

(обратно)

113

Морковин Б.В. – лектор русского языка в Пражском Карловом университете в 1911–1922 гг. Затем жил в Берлине.

(обратно)

114

Доубек В. «Россия и Европа». История книги // Т.Г. Масарик. Россия и Европа. Эссе о духовных течениях в России. Т. 3. СПб., 2003. С. 455–468.

(обратно)

115

См. об этом, например: Firsov E. K recepci osobnosti a díla T.G. Masaryka v Rusku a k formování jeho geopolitických představ // TGM, Rusko a Evropa. Dílo, vize, přítomnost. Pr., 2002. S. 195–206; Фирсов Е.Ф. Т.Г. Масарик и российская интеллектуальная среда. Ч. 1. М., 2005; Firsov E. T.G. Masaryk et La Russie et l’Europe // T.G. Masaryk – un intellectuel européen en politique (1850–1937). Paris, 2007. S. 185196; Т.Г. Масарик. Философия – социология – политика. Избранные тексты. / Пер. с чеш. Отв. ред. Н.П. Нарбут, Е.Ф. Фирсов. М., 2003.

(обратно)

116

Iakovenko B. Dějiny ruské filosofie. Pr., 1938. Лишь в 2003 г. этот труд был переведен на русский язык под ред. Ю.Н. Солодухина.

(обратно)

117

Яковенко Б.В. История русской философии. М., 2003. С. 22–3.

(обратно)

118

Водовозов В.В. Масарик (Masaryk) Томас-Гаррик // Новый энциклопедический словарь. В 29 тт. СПб. Б. г. Т. 25. Ст. 847–848.

(обратно)

119

О характеристике Масарика в энциклопедиях и других изданиях советского периода см.: Фирсов Е.Ф. Российская историография о развитии межвоенной Чехословацкой республики (1918–1938) // Osudy demokracie ve střední Evropě. Československo 1918–1938. Pr., 1999. S. 59–72.

(обратно)

120

См.: Журнал заседаний Общества славянской культуры от 17 мая 1909 г. // Известия общества славянской культуры. М., 1912. Т. I. Кн. 1. С. 143–44.

(обратно)

121

Т.Г. Масарик. Философия – социология – политика. Избранные тексты / Пер. с чеш. Отв. ред. Н.П. Нарбут, Е.Ф. Фирсов. М., 2003; Masaryk T.G. Válka a revoluce. 1914–1916. Pr., 2005; PolákSt. Tomás Garrigue Masaryk. Pr., 1990. S. 27–33.

(обратно)

122

HajkovaD. Masarykův exil. Svědectví dopisů // Historie a vojenství. Pr., 2003. N 1. S. 74–86.

(обратно)

123

См., например труд ведущего советского историка: Клеванский А.Х. Чехословацкие интернационалисты и проданный корпус. М., 1965. С. 14–15.

(обратно)

124

Политической ориентации чехо-словацких обществ с марксистских позиций касался А.Х. Клеванский в упомянутом выше труде (см. с. 16–23).

(обратно)

125

АВПРИ. Ф. Особ. полит. отдел. Оп. 474. Д. 222. Л. 2. (Из проекта Устава Союза 25 ноября 1914 г.).

(обратно)

126

ЦГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Ед. хр. 323. Л. 120–121. (Печатная копия).

(обратно)

127

Волынская губерния.

(обратно)

128

ЦГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Ед. хр. 545. Л. 63.

(обратно)

129

Там же. Из сообщения Правления Союза в МИД от 3 июня 1916 г. Л. 7.

(обратно)

130

АВПРИ. Ф. Особ. полит. отдел. Оп. 474. Д. 222. Л. 21.

(обратно)

131

АВПРИ. Ф. Особ. полит. отдел. Оп. 474. Д. 226. Л. 59.

(обратно)

132

АВПРИ. Ф. Особ. полит. отдел. Оп. 474. Д. 222. Л. 27.

(обратно)

133

АВПРИ. Ф. Особ. полит. отдел. Оп. 474. Д. 222. Л. 17об.

(обратно)

134

АВПРИ. Ф. Особ. полит. отдел. Оп. 474. Д. 222. Л. 18об.

(обратно)

135

АВПРИ. Ф. Особ. полит. отдел. Оп. 474. Д. 222. Л. 19.

(обратно)

136

Согласно докладной записке Правления Союза чешско-словацких обществ Начальнику штаба Верховного Главнокомандования от 20 октября 1916 г. – общее число военнопленных чехов и словаков колеблется от 200 до 225 тыс. чел. АВПРИ. Ф. Особ. полит. отдел. Оп. 474. Д. 222. Л. 42об.

(обратно)

137

АВПРИ. Ф. Особ. полит. отдел. Оп. 474. Д. 222. Л. 22.

(обратно)

138

См., например, наряду с работой А.Х. Клеванского статьи: Vavra V Formování České družiny. Historie a vojenstvé. 1990, č. 1; Татаров-Альберт Б. Чехо-Словацкие национальные подразделения и русская армия в годы Первой мировой войны // TGM. Dílo – vize – přítomnost. Pr., 2002. S. 216–240.

(обратно)

139

ГАРФ. Ф. 579. Оп. 1. Д. 2125.

(обратно)

140

Уставы Общества Яна Гуса в Москве и др. материалы о его деятельности в 1915–1916 гг. см. также: ЦИАМ. Ф. 1372. Оп. 1, 9. Д. 1878–1916.

(обратно)

141

ЦИАМ. Ф. 1372. Оп. 1, 9. Д. 1878–1916.

(обратно)

142

Там же.

(обратно)

143

Там же.

(обратно)

144

См. тезисы доклада Ф.Ф. Фирсова на XI Международном с’езде славистов: XI Medzinárodný zjazd slavistov. Br., 1993. S. 600–601.

(обратно)

145

См.: Журнал заседаний Общества славянской культуры 17 мая 1909 г. // Известия общества славянской культуры. М., 1912. Т. I. Кн. 1. С. 143–144. В своей речи на заседании Общества славянской культуры И. Дюрих подчеркнул в частности: «У нас одна мысль – в любви к нашим братьям, ко всей России и ко всей Славии. Наш идеал – любовь славян друг к другу, любовь каждого славянина к его народности, к его отечеству и великому славянству… Мы, чехи, горды тем, что из маленьких дровосеков выросли в крепкий народ. Мы видим, что имеем опору только в славизме. Просьба к собравшимся: чтобы и вы взрастили любовь к славизму, любовь к взаимности всех славянских народов».

(обратно)

146

См.: Попов А. Чехо-словацкий вопрос и царская дипломатия // Красный архив. 1929. Т. 2 (33); HolotíkL. Štefánikovská legenda a vznik ČSR. Br., 1958; PichlíkK. Zahraniční odboj 1914/1918 bez legend. Pr., 1968; Клеванский А.Х. Чехословацкие интернационалисты и проданный корпус. М., 1965. Из работ, опубликованных русской эмиграцией, упомянем яркое исследование: Лазаревский В. Россия и Чехословацкое возрождение. Очерк чешско-русских отношений 1914–1918 гг. Китеж, 1927. В 1994 г. вышел в свет сборник статей «Первая мировая война. Дискуссионные проблемы истории». Чешскому аспекту в нем посвящена статья М.Д. Савваитовой «Чешский вопрос в официальных кругах России в годы первой мировой войны» (с. 113–126).

(обратно)

147

ОПИ ГИМ. Ф. 151.

(обратно)

148

Там же.

(обратно)

149

Там же.

(обратно)

150

ОПИ ГИМ. Ф. 151.

(обратно)

151

Там же.

(обратно)

152

Там же.

(обратно)

153

ОПИ ГИМ. Ф. 151.

(обратно)

154

Там же.

(обратно)

155

Там же.

(обратно)

156

ОПИ ГИМ. Ф. 151.

(обратно)

157

Там же.

(обратно)

158

ОПИ ГИМ. Ф. 151.

(обратно)

159

Там же.

(обратно)

160

Там же.

(обратно)

161

ОПИ ГИМ. Ф. 151.

(обратно)

162

Там же.

(обратно)

163

Корпус сотрудников-военнопленных при Союзе чешско-словацких обществ в России.

(обратно)

164

ОПИ ГИМ. Ф. 151.

(обратно)

165

Там же.

(обратно)

166

ОПИ ГИМ. Ф. 151. Письмо из Тюменского лагеря военнопленных от 16.Ш.1917 г.

(обратно)

167

Там же.

(обратно)

168

Там же. Письмо из Тюменского лагеря военнопленных от 15.Ш.1917 г.

(обратно)

169

ОПИ ГИМ. Ф. 151.

(обратно)

170

Dýma J. Cestou k svobodě. Uvahy a besídky uneřejnéné v Rusku 1915–1917. Pr., 1920. S. 70–71.

(обратно)

171

Papoušek J. Jíří Klecanda. Bojovník za věc národa. Pr., 1928. S. 60. Подробнее см.: Фирсов Е.Ф. Словацко-русское общество памяти Л. Штура в годы Первой мировой войны в России (в свете архивных находок в фонде Л.М. Савелова) // Россия XXI. № 1–2. 1997. С. 87–102.

(обратно)

172

См.: MarkovíčI. Slováci v zahraníčnej revolúcii // Cyklus přednášek. Čs. Revoluce. Pr., 1924. S. 601.

(обратно)

173

Ibid. S. 616–617.

(обратно)

174

Čechoslovák 1916.9.IX; Gosiorovský M. Z historie česko-slovenských vztáchov. Br., 1978. S. 53–54.

(обратно)

175

См. подробнее: Фирсов Е.Ф. Словацко-русское общество памяти Л. Штура в годы Первой мировой войны в России (в свете архивных находок в фонде Л.М. Савелова) // Россия XXI. № 1–2. 1997. С. 87–102.

(обратно)

176

MarkovíčI. Slováci v zahraničnej revolúcii // Cyklus přednášek. Čs. Revoluce. Pr., 1924. S. 614.

(обратно)

177

См.: Gosiorovský M. Z historie česko-slovenských vztáchov. Br., 1978. S. 15–16; Slovenské hlasy. 1917.30.V.

(обратно)

178

См. об этом в русскоязычной историографии, например, книги Вл. Лазаревского и А.Х. Клеванского.

(обратно)

179

ОПИ ГИМ. Ф. 454. Ед. хр. 134–136.

(обратно)

180

О Н.П. Мамонтове будет сказано также далее в разделе III.5.

(обратно)

181

АВПРИ. Ф. Особый политотдел. Д. 224.

(обратно)

182

ОПИ ГИМ. Ф. 454.

(обратно)

183

ОПИ ГИМ. Ф. 151. Письмо Б. Павлу Я. Папоушеку. 11 января 1917 г.

(обратно)

184

ОПИ ГИМ. Ф. 454. Ед. хр. 135.

(обратно)

185

Там же.

(обратно)

186

ОПИ ГИМ. Ф. 454. Ед. хр. 135. Л. 16.

(обратно)

187

Там же.

(обратно)

188

ОПИ ГИМ. Ф. 454. Ед. хр. 135. Л. 16.

(обратно)

189

ОПИ ГИМ. Ф. 151.

(обратно)

190

ОПИ ГИМ. Ф. 454. Ед. хр. 135 (Příloha č. 147).

(обратно)

191

Там же.

(обратно)

192

Клеванский А.Х. Военнопленные центральных держав в царской и революционной России (1914–1918 гг.) // Интернационалисты в боях за власть Советов. М., 1965.

(обратно)

193

Из личного архива Е.Ф. Фирсова. Рукописный отзыв на статью А.Х. Клеванского чешского историка Д. Барты (на русском яз.).

(обратно)

194

Клеванский А.Х. Чехословацкие интернационалисты и проданный корпус. М., 1965.

(обратно)

195

Из личного архива Е.Ф. Фирсова. Письмо члена Комиссии при ЦК антифашистских борцов в Праге Йозефа Штейна от 1.11.1966 г. (На чешском яз.).

(обратно)

196

Šedivý Ivan. Češi, české země a velká válka 1914–1918. Pr., 2001.

(обратно)

197

См., например: Firsov E. Hektografi cke materialy a korespondence v propagandě patriotickeho hnuti českych a slovenskych zajatců v Rusku // Historie a vojenstvi. N 1. Pr., 2003. S. 23–36.

(обратно)

198

ОПИ ГИМ. Ф. 151. НФ. Мельникова-Кедрова-Ривнач. Материалы Ярослава Папоушека, будущего ее мужа.

(обратно)

199

Там же. Оригинал на чешском языке.

(обратно)

200

ОПИ ГИМ. Ф. 151. Оригинал на чешском языке.

(обратно)

201

Там же. О Пекарже и Папоушеке см. обзорную работу: Kutnar F. Přehledné dějiny českého a slovenského dějepisectví. Pr., 1977. А также раздел Е.Ф. Фирсова о чешско-словацкой историографии в кн.: Историография истории южных и западных славян. М., 1987. С. 105–115.

(обратно)

202

ОПИ ГИМ. Ф. 151.

(обратно)

203

См. об этом подробнее: Фирсов Е.Ф. Борьба за политическую ориентацию чешской и словацкой колоний в России в 1915–1917 гг. Масарик или Дюрих? //Версаль и новая Восточная Европа. М., 1996. С. 111–135; Firsov E. Boj za orientáciu českího a slovenskího národno-oslobodzovacieho hnutia v Rusku v rokoch 1915–1917 // Historický časopis. Br., 1995. N 1. S. 47–68; Фирсов Е.Ф. Милан Растислав Штефаник в России (по оперативным материалам царской и колчаковской власти) // Милан Растислав Штефаник. Новый взгляд. Martin, 2001. С. 35–56.

(обратно)

204

Один из деятелей движения чешских и словацких военнопленных Заплетал в конце 1917 г. писал Папоушеку: «Папоушек, не исключено, что Масарик заберет Тебя с собой на Запад, как только соберется уезжать из России». ОПИ ГИМ. Ф. 151.

(обратно)

205

Там же.

(обратно)

206

Там же. («Dle Času zahájil prof. Pekař pžednášky před ztenčeným posluchačstvem vzpomínkou na kolegy, kteří jsou na bojišti. Věda dějepisná zatim mlči a zabýváme se jí skoro jen pro rozptýlení. Doufá v bud[ocnost] československého] naroda, v jeho lepší osud po válce. Válka je hrozná, ale i mír by mohl býti hrozný. Napiš zas něco!)»

(обратно)

207

Позднее Я. Папоушек – доверенный группы № 40 в Тюмени.

(обратно)

208

Чехо-словацкий вопрос и французский взгляд (франц.)

(обратно)

209

РГВА. Ф. 1198. Оп. 1. Д. 630/4489; Čš a Slovaci v Rusku v boji za statni samostatnost (1914–917). Pr., 1934. S. 6.

(обратно)

210

Za svobodu. Obrázková kronika čs. revolučního hnutí na Rusi. 1914–1920. Dél. I. S. 520.

(обратно)

211

Jbid. S. 521.

(обратно)

212

Ibid. S. 522.

(обратно)

213

Ibid.

(обратно)

214

ОПИ ГИМ. Ф. 151. Письмо Svazu čsko-slovenskych Spolkůna Rusi Papoušovi. 24.2.1916.

(обратно)

215

ОПИ ГИМ. Ф. 151. Dopis Sboru zajateckych spolupracovnikůJosefu Durichovi 23. Prosince 1916.

(обратно)

216

Ibid. Hektograf Sboru 22. Ledna 1917.

(обратно)

217

ОПИ ГИМ. Ф. 151. Гектограф под названием «Странный документ».

(обратно)

218

ОПИ ГИМ. Ф. 151.

(обратно)

219

ОПИ ГИМ. Ф. 151. Письмо Я. Папоушека в лагерь в Тюмень от 3 марта 1917 г. Он писал: «Pro Slováky nutno vyslati zvláštní agitatory Slováky neb slovensky mluvící a se slovenskými pomůry obeznámení Čechy, jinak agitace u Slováků selže naprosto».

(обратно)

220

Там же. Письмо Я. Папоушека в лагерь в Тюмень от 3 марта 1917 г.

(обратно)

221

Там же.

(обратно)

222

РГВА. Ф. 1198. Оп. 1. 111/2652. Dopis J. Koutňáka J. Durichovi. 4.X.1916. Л. 43.

(обратно)

223

Там же. Д. 117. Письмо С. Коничека-Горского Й. Коутняку. 8 февраля 1917. О С. Коничеке-Горском и о других чешских и словацких деятелях периода Первой мировой войны см.: Slovník prvního čs. odboje 1914–1918. Pr., 1993.

(обратно)

224

См. об этом также в работе на словенском языке: Firsov E. Lev Tůma in Krunislav Heruc: Ustanovitelja in meceni jugoslovanskih kulturnih društev v carski Rusiji // Anthropos. 2005. %, S. 465–476; он же: Кавказские гуманитарные проекты хорватского деятеля в России К. Геруца (по чешским архивам) // Австро-Венгрия, Центральная Европа и Балканы (XI–XX вв.). Памяти В.И. Фрейдзона. СПб.: Алетейя, 2011. С. 395–405; о сербах в России в годы Первой мировой войны см. также: Фирсов Е.Ф. Россия, Московский университет и русская культура в жизни и творчестве сербского деятеля М. Пешича // Славянские языки и культуры в современном мире. Международный научный симпозиум 24–26 марта 2009 г., Москва. Труды и материалы. М., 2009. С. 43–44.

(обратно)

225

РГВА. Ф. 1198. Оп. 1. 117. 111/2652. Письмо С. Коничека-Горского Й. Коутняку из Петрограда. 5.III.1917.

(обратно)

226

ЦГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Ед. хр. 550. Л. 17.

(обратно)

227

ЦГВИА. Ф. 12554. Оп. 6. Ед. хр. 25. Л. 7. Сведения об общем количестве неприятельских военнопленных в России на 1 мая 1918 г.

(обратно)

228

О словацких и чешских предпринимателях в России см.: АВПРИ. Ф. Дипломатическая канцелярия. Оп. 167. Д. 93; Míynarčík J. Od oleja ро sеnо. Turčrnnski ob^dnia v Rusku // Historická revue. Bratislava, 1994. N 4. S. 33.

(обратно)

229

Как уже отмечалось, чешский историк Ярослав Папоушек, исходя из обстоятельств совместного со словаками пребывания в лагерях военнопленных в России, отмечал высокий уровень национального словацкого самосознания и особо рекомендовал национальным деятелям принять это во внимание при вовлечении словаков как в добровольческое чехословацкое войско, так и в единый чешско-словацкий национально-освободительный фронт. Он подчеркивал, что в переписке Союза чехо-словацких обществ в России необходимо отдельно «писать всегда чехов и словаков, чешско-словацкий. Игнорирование слова “словак”» вызывает крайнее недовольство» (См. об этом подробнее: Фирсов Е.Ф. Борьба за политическую ориентацию чешской и словацкой колоний в России в 1915–1917 гг. Масарик или Дюрих? // Версаль и новая Восточная Европа. М., 1996. С. 111–135).

(обратно)

230

О словацком вопросе на рубеже XIX–XX вв. см., например: Paul D.W. Slovak Nationalism and the Hungarian state. 1870–1910 // Ethnic groups and the state. N.Y., 1985; Krajčovič M. Slovenské národné hnutie v medzinárodnom kontexte. Br., 2010.

(обратно)

231

ОПИ ГИМ. Ф. 216. Д. 3б. – Записка А. Соболевского «Будущие отношения России к чехам и словакам».

(обратно)

232

Плешко Н.Д. К пятидесятилетнему юбилею историко-генеалогической деятельности Леонида Михайловича Савелова-Савелкова // Новик. Историко-генеалогический журнал, издаваемый Русским историко-родословным обществом в Нью-Йорке. 1940. Вып. 4. С. 13.

(обратно)

233

ОПИ ГИМ. Ф. 216. Д. 7. Л. 25. Письмо Ф.Ф. Аристова (редактора журнала «Славянское объединение») Л.М. Савелову по словацкому вопросу. 5.IX.1915.

(обратно)

234

Там же. Д. 20 б/6.

(обратно)

235

Там же.

(обратно)

236

ОПИ ГИМ. Ф. 216.

(обратно)

237

Там же.

(обратно)

238

ОПИ ГИМ. Ф. 216.

(обратно)

239

Там же.

(обратно)

240

Там же.

(обратно)

241

Там же. Д. 20 б/4.

(обратно)

242

Там же. Д. 20 б/6. 13.1.1916.

(обратно)

243

ОПИ ГИМ. Ф. 216. Д. 20 б/6. 13.1.1916.

(обратно)

244

Там же.

(обратно)

245

Там же.

(обратно)

246

См., например: GGsiGravsky М. Z historie čеskо-slоvеnskýсh vztáhov. Вг., 1978. S. 23–25; НrGnský М. Slovensko рп zrode Čеskоs1оvеnskа. Br., 1987. С. 75–77.

(обратно)

247

ОПИ ГИМ. Ф. 216. Д. 20 б/2. 16.XI.1915.

(обратно)

248

Там же.

(обратно)

249

Там же.

(обратно)

250

Там же.

(обратно)

251

Там же.

(обратно)

252

ОПИ ГИМ. Ф. 216. Д. 20 б/2. 16.XI.1915.

(обратно)

253

Там же.

(обратно)

254

Там же.

(обратно)

255

Там же.

(обратно)

256

ОПИ ГИМ. Ф. 216. Ед. хр. 20 б/1.

(обратно)

257

Там же; см. также: MarkovičI. Stovád v zahraničnej revolúcii // Cyklus přednášek. Československá revoluce. Pr., 1924. S. 614.

(обратно)

258

См.: HolotíkL. Štefánikovska legenda а vznik ČSR. Вг., 1958. Dokument č. 20. S. 398.

(обратно)

259

Gosiorovský М. Z historie čеskо-slоvеnskýсh vztáhov. Вг., 1978. S. 34.

(обратно)

260

ОПИ ГИМ. Ф. 216. Д. 20 б/2.

(обратно)

261

Там же. Д. 12.

(обратно)

262

Кривошеин Александр Васильевич (1858–1923) – русский государственный деятель; член Госсовета, ближайший сотрудник Столыпина по проведению аграрной реформы. В годы Первой мировой войны – Главный управляющий земледелием и землеустройством. В 1920 г. – глава правительства Юга в Крыму. Затем в эмиграции во Франции.

(обратно)

263

Самарин Александр Дмитриевич – предводитель московского дворянства, с лета 1915 г. обер-прокурор Синода.

(обратно)

264

ОПИ ГИМ. Ф. 216. Д. 20 б/2. 5.VI.1916.

(обратно)

265

Там же. 1.XI.1916.

(обратно)

266

Там же.

(обратно)

267

ОПИ ГИМ. Ф. 216. Д. 20 б/1-6.

(обратно)

268

Там же.

(обратно)

269

ОПИ ГИМ. Ф. 216. – Материалы по славянскому вопросу. Об отношениях славянских народов. 1916.

(обратно)

270

ОПИ ГИМ. Ф. 151. Д. 17. Письмо Богдана Павлу Ярославу Папоушеку. 28.Х.1915.

(обратно)

271

См. об этом, например: Markovíč I. Stovád v zahraničnej revolúcii // Cyklus přednášek. Československá revoluce. Pr., 1924. S. 628–636; Gosiorovský M. Z historie čеskо-slоvеnskýсh vztáhov. Вг., 1978. S. 48–57; Firsov E. Boj za orientáciu českého а slovenského narodno-oslobodzovacieho hnutia v Rusku v rokoch 1915–1917 // Historický časopis. Br., 1995. Roč. 43. N 1. S. 47–68; Фирсов Е.Ф. Дерптские научные и дружеские связи ученого-слависта, теолога Яна Квачалы и письма к нему Ольги Добрянской-Грабарь // Историки-слависты МГУ Кн. 8. Славянский мир: в поисках идентичности. М., 2011. С. 1110–1124.

(обратно)

272

ОПИ ГИМ. Ф. 454. «Документы периода подготовки и проведения Октябрьской революции». Ед. хр. 134.

(обратно)

273

Za svobodu. Obrazkova kronika čs. revolučniho hnuti na Rusi. 1914–1920. D. I. S. 261–262.

(обратно)

274

Мамонтов Н.П. Кньажевина Црна Гора. По братской земле. М. Б. г. С. 202

(обратно)

275

Мамонтов Н.П. С болгарскими войсками от Балкан до Чаталджи. Записки военного корреспондента. М., 1913. С. 174.

(обратно)

276

РГВА. Ф. 1198. Оп. 1, 25/338. 1917, duben, 10. V poli. Письмо Мамонтова редактору «Samostatnost».

(обратно)

277

ОПИ ГИМ. Ф. 454. Ед. хр. 135.

(обратно)

278

Masarykův slovník naučný, sv. 4. Pr., 1929. S. 704–705.

(обратно)

279

Ibid.

(обратно)

280

Это высказывание приписывается известному словацкому деятелю в России Владимиру Дакснеру. См.: Za svobodu. Obrazkova kronika č. revolučiho hnuti na Rusi. 1914–920. D. II. S. 550.

(обратно)

281

Тешин – город в Северной Моравии в чешской Силезии. Далее подстрочный перевод выполнен автором статьи.

(обратно)

282

О восторженном восприятии «русскими» чехами и словаками Февральской революции см. также: Firsov E. Boj Cechů a Slováků v Rusku o Masarykův program v letech 1916–1917 a Masarykův odkaz moderní demokracii (ve světle archivních nálezů) // První světová válka, moderní demokracie a T.G. Masaryk. Pr., 1995. S. 103–114; и др., см., например, библиографию: Firsov Evgenij Fedorovich, Doc. CSC Russia // Scholars of Bohemian, Czech and Czechoslovak History Studies. I (A-I). Pr., 2005. S. 262–268.

(обратно)

283

ГАРФ. Ф. 579. Оп. 1. Ед. хр. 1595. Л. 1–2.

(обратно)

284

См., например: Клеванский А.Х. Чехословацкие интернационалисты и проданный корпус. М., 1965.

(обратно)

285

АВПРИ. Оп. 470. Д. 170. Л. 12–23.

(обратно)

286

Там же.

(обратно)

287

АВПРИ. Оп. 470. Д. 170. Л. 12–23.

(обратно)

288

Попов А. Чехо-словацкий вопрос и царская дипломатия // Красный архив. 1929. Т. 2 (33).

(обратно)

289

Попов А. Чехо-словацкий вопрос и царская дипломатия // Красный архив. 1929. Т. 2 (33). С. 29–30.

(обратно)

290

HolotíkL. Štefánikovská legenda a vznik ČSR. Br., 1958. S. 173.

(обратно)

291

АВПРИ. Ф. Особый политотдел. Д. 204.

(обратно)

292

См.: Фирсов Е.Ф. Борьба за политическую ориентацию чешской и словацкой колоний в России в 1915–1917 гг. Масарик или Дюрих? // Версаль и новая Восточная Европа. М., 1996. С. 111–135.

(обратно)

293

ОПИ ГИМ. Ф. 151.

(обратно)

294

В декабре 1917 г. в Париже появился декрет о создании чехословацкой армии во Франции. Летом 1918 г. М.Р. Штефаник стал генералом в качестве помощника командующего чехословацкой армии. После переговоров в Женеве в октябре

1918 г. назначен военным министром Временного правительства ЧСР (был им до мая 1919 г.). С осени 1918 г. он находился при чехословацком армейском корпусе в Сибири в связи с выступлением чехословацких легионов в России. По его предложению было принято решение о переброске легионов в тыл, а затем в ЧСР. Лишь в начале 1919 г. Штефаник вернулся в Европу. Его перелет из Италии на родину 4 мая

1919 г. стал последним в его жизни. При невыясненных обстоятельствах самолет перед самым приземлением близ аэродрома Вайноры у Братиславы разбился. Погибли все члены экипажа. Вклад М.Р. Штефаника в создание Чехословацкой республики ныне оценивается весьма высоко.

(обратно)

295

См. о чехах в Америке, напр.: Hájková D. „Naše česká věc“: Češi v Americe za první světové války. Pr., 2011.

(обратно)

296

См. об этих аспектах подробнее: Фирсов Е.Ф. Словацко-русское общество памяти Людовита Штура и идея славянского единства // Россия XXI. № 1–2. 1997. С. 83–98.

(обратно)

297

АВПРИ. Дипканцелярия. Оп. 61. Д. 93. Л. 96.

(обратно)

298

АВПРИ. Дипканцелярия. Оп. 61. Д. 93. Л. 96об.-98.

(обратно)

299

АВПРИ. Дипканцелярия. Оп. 61. Д. 93. Л. 105.

(обратно)

300

Текст Киевского соглашения (его основные положения) на словацком языке, по которому лидером всего заграничного чешско-словацкого движения, в том числе и в России, признавался Т.Г. Масарик и возглавляемый им Национальный Совет в Париже, см. в книге: Švorc Peter. Rozbíjali monarchiu. Košice, 1992. S. 120; KovačD. Česko-slovenské vztahy v prvom zahraničnom odboji // Idea Československa a Střední Evropa. Br., 1994. S. 36–46.

(обратно)

301

АВПРИ. Дипканцелярия. Оп. 607. Д. 93. Л. 107.

(обратно)

302

АВПРИ. Дипканцелярия. Оп. 607. Д. 93. Л. 108-108об.

(обратно)

303

Там же. Л. 114. Телеграмма 30/31 августа 1916 г. генерала Алексеева Нератову.

(обратно)

304

Там же.

(обратно)

305

ГАРФ. Ф. 138. Оп. 1. Д. 17. Л. 6-6об.

(обратно)

306

ГАРФ. Ф. 162. Оп. 1. Д. 2. Л. 69.

(обратно)

307

ГАРФ. Ф. 147. Оп. 8. Д. 40. МВД. Начальник управления гос. охраны. г. Омск. Л. 79–84. Судя по стилю, в частности по неправильному порядку слов во многих местах текста и другим шероховатостям, можно заключить, что в составлении сводки принимали участие, видимо, и чешские информаторы.

(обратно)

308

ГАРФ. Ф. 147. Оп. 8. Д. 40. Л. 58об.

(обратно)

309

PichlikK., Klípa B., Zabloudilová J. Českoslovenští legionáři (1914–1920). Pr., 1996.

(обратно)

310

Никольсон Г. Как делался мир в 1919 г. М., 1945. С. 251.

(обратно)

311

Там же. С. 224–225.

(обратно)

312

Husár J. Musel generál M.R. Štefánik zahynut’? Br., 2000.

(обратно)

313

Šolle Zd. Masaryk a Beneš ve svych dopisech z doby parižskych mirovych jednani v roce 1919. Pr., 1994. II. S. 209. Dopis (XXXVII) Ed. Beneše T.G. Masarykovi. Pařiz, 5.4.1919.

(обратно)

314

Ibid. S. 211.

(обратно)

315

Ibid.

(обратно)

316

Husár J. Musel generál M.R. Štefánik zahynút’? Br., 2000. S. 32.

(обратно)

317

Šolle Zd. Masaryk a Beneš ve svých dopisech z doby pařížských mírových jednání v roce 1919. Pr., 1994. II. S. 247. Dopis (LIIA), 4.5.1919.

(обратно)

318

Ibid.

(обратно)

319

См.: Т.Г. Масарик. Философия – социология – политика. Избранные тексты / Пер. с чеш. Отв. ред. Н.П. Нарбут, Е.Ф. Фирсов. М., 2003. С. 530–601. В шероховатом переводе на русский язык труд вышел в 1926 г. в Праге (перевод Н.Ф. Мельниковой-Папоушковой).

(обратно)

320

ИРЛИ (Пушкинский дом). СПб. Ф. 252. Оп. 1. Ед. хр. 997

(обратно)

321

Kudela J. Profesor Masaryk a československé vojsko na Rusi. Pr., 1923. S. 59; см. также материалы архивного фонда Я. Папоушека в ОПИ ГИМ.

(обратно)

322

Ibid. S. 57–58.

(обратно)

323

См., например, дискуссии о словенском вопросе: Фирсов Е.Ф. Югославяне К. Геруц и Л. Тума – создатели и меценаты славянских культурных обществ в прежней России // Югославянская история в новое и новейшее время (К 80-летию профессора В.Г. Карасева). М., 2002. С. 182–183.

(обратно)

324

Kudela J. Profesor Masaryk a československé vojsko na Rusi. Pr., 1923. S. 59.

(обратно)

325

ГАРФ. Ф. 176. Оп. 1. Д. 68. Л. 274.

(обратно)

326

Головин Н.Н. Российская контрреволюция в 1917–1918 гг. Т. II. М., 2011. С. 144.

(обратно)

327

ЦГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Ед. хр. 342. Л. 7. (из телеграммы от 13.IX.1917 г. дежурного генерала Юго-Западного фронта в ставку).

(обратно)

328

Там же. Л. 126.

(обратно)

329

Там же. Л. 127.

(обратно)

330

ЦГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Ед. хр. 342. Л. 135.

(обратно)

331

ЦГВИА. Ф. 2067. Оп. 2. Ед. хр. 513. Штаб Главкоюз. Л. 785–786.

(обратно)

332

Там же. Л. 787.

(обратно)

333

Там же. Л. 131.

(обратно)

334

Россия и Германия: Опыт философского диалога. М., 1993. С. 95–105.

(обратно)

335

См.: Opat J. Masarykovo evropanství jako pojem a politický program // Masarykův sbornik. VIII. Pr., 1993. S. 36–45; Samson Ivo. TGM a nová Europa. Geopolitický portrét

T.G. Masaryka // Masarykova idea československé státnosti ve svétle kritiky dějin. Pr., 1993. S. 50–55.

(обратно)

336

Masaryk T.G. Nová Evropa. Stanovisko slovanské. Pr., 1920. Мы приводим полное название работы с подзаголовком, поскольку современные исследователи, как правило без всяких на то оснований, опускают славянский подтекст заголовка. Это лишний раз демонстрирует нынешние тенденции чешской общественной мысли, которой свойственно стремление отрицать славянские ориентиры Масарика. Видимо, истоки такого подхода следует искать в книге (вышедшей первоначально в самиздате) Яна Паточки (Patočka J. Co jsou češi? Pr., 1992). В этой работе, с параллельным немецким текстом, на с. 92 автор утверждает, что Масарик вовсе не был склонен к славянской взаимности в отношении русских.

Свое отношение к славянской взаимности перед отъездом из России Масарик изложил в листовке-обращении к чешским и словацким легионерам и военнопленным 7 марта 1918 г. (см. ОПИ ГИМ. Ф. 454. Ед. хр. 135.), а также в своем послании русской колонии чехов и словаков, сделав упор на воплощении программы славянской взаимности (см. далее).

(обратно)

337

См. об этом, например, работу известного чешского легионерского исследователя и активного проводника взглядов Масарика в России, а затем и в ЧСР, Йозефа Куделы: Kudela J. Profesor Masaryk a československé vojsko na Rusi. Pr., 1923. S. 187–193.

(обратно)

338

Opat J. Masarykovo evropanství jako pojem a politický program // Masarykův sbornik. VIII. Pr., 1993. S. 41.

(обратно)

339

Šolle Zd. Masaryk a Beneš ve svých dopisech z doby pařižských mirových jednání v roce 1919. I–II. Pr., 1994.

(обратно)

340

Šolle Zd. Masaryk a Beneš ve svých dopisech z doby pařížských mírových jednání v roce 1919. II. Pr., 1994. S. 275.

(обратно)

341

Masaryk T.G. Cesta demokracie. I. Pr., 1933. S. 19.

(обратно)

342

Šolle Zd. Masaryk a Beneš ve svých dopisech z doby pařížských mírových jednání v roce 1919. II. Pr., 1994. S. 310.

(обратно)

343

ANM-Praha. F. K. Kramař. Bohdan Pavlů. Irkutsk. Docteur Beneš, Paris, pařížským kurýrem. C. 1612. Legace Omsk.

(обратно)

344

ANM-Praha. B. Pavlů. Irkutsk… N 1612.

(обратно)

345

Šolle Zd. Masaryk a Beneš ve svých dopisech z doby pařižských mirových jednání v roce 1919. II. Pr., 1994. Письмо Т. Масарика Э. Бенешу от 4.V.1919 г. (LIIA). S. 246. Дословно Масарик писал: «Nejsem dost orientovány jestli by hoši chtéli a mohli přes Rusko, popřipade bojem proti bolševikům…».

(обратно)

346

ANM-Praha. F. A. Rašín. K.3. Jedn.81. Naš pomér k ruské otázce.

(обратно)

347

Šolle Zd. Masaryk a Beneš ve svých dopisech z doby pařížských mírových jednání v roce 1919. II. Pr., 1994. S.175 a j.

(обратно)

348

ОПИ ГИМ. Ф. 454. Ед. хр. 135.

(обратно)

349

Т.Г. Масарик. Философия – социология – политика. Избранные тексты / Пер. с чеш. Отв. ред. Н.П. Нарбут, Е.Ф. Фирсов. М., 2003. С. 487–88.

(обратно)

350

Мифы – стереотипы – образы. Восприятие России в Словакии. Братислава – Йошкар-Ола, 2010.

(обратно)

351

VondráčekF. Tragedie Ruska. Pr., 1922. S. 5.

(обратно)

352

Рикси Ян Францевич (Ján Rixy) – один из ведущих деятелей Московского Чешского комитета, входил в Правление Союза чешско-словацких обществ, до конца 1915 г. был председателем Чешского комитета.

(обратно)

353

Михаил Александрович – младший брат Николая II, великий князь. До конца 1914 г. жил в Вене.

(обратно)

354

РГВА. Ф. 1198. Материалы по образованию независимого чехословацкого государства. Оп. 1. Д. 136/2676. Ing. Rixy – Koutňákovi. 1916, červen, 5.

(обратно)

355

Макарий (1835–1926), митрополит Московский и Коломенский.

(обратно)

356

РГВА. Ф. 1198. Материалы по образованию независимого чехословацкого государства. Оп. 1. Д. 136/2676. Ing. Rixy – Koutňákovi. 1916, červen, 5.

(обратно)

357

См. статьи Е.Ф. Фирсова: Югославяне К. Геруц и Л. Тума – создатели и меценаты славянских культурных обществ в прежней России // Югославянская история в новое и новейшее время (К 80-летию профессора В.Г. Карасева). М., 2002. С. 177–185; Кавказские гуманитарные проекты хорватского деятеля в России К. Геруца (по чешским архивам) // Австро-Венгрия: Центральная Европа и Балканы (XI–XX вв.). Памяти В.И. Фрейдзона. СПб., 2011. С. 395–404; Словацко-русское общество памяти Людовита Штура в России и идея славянского единства // Россия XXI. № 1–2. 1997. С. 87–102; Lev Tůma in Krunislav Heruc: Ustanovitelja in meceni jugoslovanskih kulturnih društev v carski Rusiji // Anthropos. 2005. ¼, S. 465–476.

(обратно)

358

Фирсов Е.Ф. Россия, Московский университет и русская культура в жизни и творчестве сербского деятеля М. Пешича // Славянские языки и культуры в современном мире. Международный научный симпозиум 24–26 марта 2009 г., Москва. Труды и материалы. М., 2009. С. 43–44.

(обратно)

359

О личном архивном фонде М. Пешича см.: Фирсов Е.Ф. Россия, Московский университет и русская культура в жизни и творчестве сербского деятеля М. Пешича // Славянские языки и культуры в современном мире. Международный научный симпозиум 24–26 марта 2009 г., Москва. Труды и материалы. М., 2009.

(обратно)

360

ОПИ ГИМ. Ф. 454. Ед. хр. 135.

(обратно)

361

В продолжение темы см. также: Фирсов Е.Ф. Неизвестные письма однокашника патриарха Тихона о годах войны и революций // (2003).

(обратно)

362

Коничек-Горский Святополк О. (Koniček-Horský Svatopluk O.) (1866–1931), чех, осевший (еще в 1899 г.) в царской России, российский подданный. Один из наиболее активных деятелей Чешского комитета помощи жертвам войны, Союза чешско-словацких обществ в прежней России (особенно московского чешского землячества). Пользовался доверием царского двора. В годы Первой мировой войны – активный организатор чешских землячеств в Западной Европе, на Балканах и в США. Выступал за создание федерации всех славянских народов под эгидой России. В январе 1917 г. в «Чешско-славянской программе» подписался как «Председатель чешско-русского панславистского комитета в Москве».

(обратно)

363

Грабье А.А. (Hrabě), осевший в России чешский предприниматель, один из активных деятелей Союза чешско-словацких обществ в прежней России.

(обратно)

364

Штепанек Витезслав К. (Štepánek Vítězslav), профессор, накануне Первой мировой войны состоял в одной из пражских организаций чешской государственно-правовой партии. Эмигрировал сначала в Швейцарию, а затем в Россию.

(обратно)

365

Автор выражает благодарность известному чешскому историку, вицепрезиденту АН Чешской Республики Ярославу Панеку за содействие в получении ксерокопий многих архивных документов. Эти материалы автор активно использует в ежегодно читаемом курсе лекций по чешской и словацкой историографии на историческом факультете МГУ им. М.В. Ломоносова.

(обратно)

366

Тематику работ Е.Ф. Фирсова, посвященных Первой мировой войне, см.: Firsov E. Doc. CSC Russia // Scholars of Bohemian, Czech and Czechoslovak History Studies. I (A-I). Pr., 2005. S. 262–268; а также: Фирсов Е.Ф. Т.Г. Масарик и российская интеллектуальная среда. Ч. 1. М., 2005; он же. Чехи и словаки. История и культура. 1914–2006 // История южных и западных славян. ^4., 2008; он ^же. ^4илан Р. Штефаник – борец за национальную свободу в свете российских источников // M.R. Štefánik v zrkadle prameňov a najnovších poznatkov historiografie. Br., 2010; он же. Военно-дипломатические миссии генерала М. Штефаника в Россию в 19161919 гг. (чешско-словацкие и геополитические аспекты) // Первая мировая война. Взгляд спустя столетие. Материалы Международной научно-практической конференции 26–27 мая 2010 г., ГИМ и Академия МНЭПУ М., 2011. С. 38–49.

(обратно)

367

Češti spisovatele a vznik republiky. K 80. vyroči ČSR / Ed. R. Frolkova, Y. Dorfl ova. Pr., 1998.

(обратно)

368

См.: Korespondence T.G. Masaryk – Edvard Beneš. 1914–1918 / Ed. D. Hájkova, I. Šedivý. Pr., 2004. S. 12.

(обратно)

369

Публицистические выступления Й. Пекаржа в чешской прессе собраны и изданы в брошюре: Pekař J. Na cestě k samostatnosti / Ed. J. Hanzal. Pr., 1993.

(обратно)

370

Projev českych spisovatelů k českym poslancům na řiške radě. Praha, 17 května 1917 // Češti spisovatele a vznik republiky. K 80. vyroči ČSR / Ed. R. Frolkova, Y. Dorfl ova. Pr., 1998. S. 228−229.

(обратно)

371

См. об этом также: Marek J. Jaroslav Goll. Pr., 1991. S. 279.

(обратно)

372

См. об этом: Paulová M. Tajný výbor Maffie a spolupráce s Jihoslovany v letech 1916–1918. Pr., 1968.

(обратно)

373

A AV ČR. F. Chaloupecký. J.H. Opočenský V. Chaloupeckému. 9.III.1916.

(обратно)

374

ОПИ ГИМ. Ф. 151. Н.Ф. Мельникова-Папоушкова-Ривнач. Письмо Яна Опоченского Ярославу Папоушеку. Б.д. (Точная дата письма не установлена).

(обратно)

375

A AV ČR. F. Chaloupecký. J.H. Opočenský V. Chaloupeckému. 28.VI.1917.

(обратно)

376

A AV ČR. F. Chaloupecký. J.H. Opočenský V. Chaloupeckému. 13.VII.1917.

(обратно)

377

Ibidem.

(обратно)

378

A AV ČR. F. Chaloupecký. J.H. Opočenský V. Chaloupeckému. 13.VII.1917.

(обратно)

379

A AV ČR. F. K. Krofta. B. Mendl K. Kroftovi. 23.X.1917.

(обратно)

380

Archiv Národního Muzea – Praha. F. J. Pekař. J. Werstadt J. Pekařovi. 8.X.1930.

(обратно)

381

Ibid.

(обратно)

382

Ibid.

(обратно)

383

Archiv Národního Muzea – Praha. F. J. Pekař. J. Werstadt J. Pekařovi. 8.X.1930.

(обратно)

384

Ibid.

(обратно)

385

A AV ČR. F. Chaloupecký. J.H. Opočenský V. Chaloupeckému. 1918.

(обратно)

386

См.: Opočenský J. Konec monarchie Rakousko-Uherské. Pr., 1928. S. 367–368.

(обратно)

387

A AV ČR. F. Chaloupecký. J.H. Opočenský V. Chaloupeckému. 1918.

(обратно)

388

Ibid.

(обратно)

389

A AV ČR. F. Chaloupecký. J.H. Opočenský V. Chaloupeckému. 4.X.1918.

(обратно)

390

Ibid. F. B. Mendl. V. Vojtíšek B. Mendlovi. 26.XI.1918.

(обратно)

391

Ibidem.

(обратно)

392

A AV ČR. F. Chaloupecký. J.H. Opočenský V. Chaloupeckému. 4.X.1918.

(обратно)

393

Ibid.

(обратно)

394

См. об этом: Котомкин А. О Чехословацких Легионерах в Сибири. Париж, 1930; Клеванский А.Х. Чехословацкие интернационалисты и проданный корпус. М., 1965.

(обратно)

395

Masaryk T.G. Russland und Europa. Soziologischen Skizzen. Jena, 1913. B. 1–2. В тот же период Масарик написал еще один том данного труда, который по его замыслу должен был предварять вышедшие в 1913 г. первые два. Ныне этот последний том, оставшийся до наших дней в рукописи (он, в основном, посвящен проблеме «Борьба за бога – Ф.М. Достоевский и нигилизм»), стараниями Института им. Масарика в Праге готовится к печати на чешском языке. Он условно обозначен третьим томом. См. об этом подробнее: Doubek V Filosofie dějin – Rusko a Evropa III // Masarykův sbornik. VIII. Pr., 1993. S. 73–82. В 1995 г. Институтом им. Масарика изданы первые два тома на чешском языке: Masaryk T.G. Rusko a Evropa. Díl II. Pr., 1995.

(обратно)

396

АВПРИ. Ф. Особый политотдел. Д. 204.

(обратно)

397

Цит. по: Kudela J. Profesor Masaryk a československé vojsko na Rusi. Pr., 1923. S. 128. См. также: Opat J. Masarykovo evropanství jako pojem a politický program // Masarykův sbornik. VIII. Pr., 1993. S. 40–41.

(обратно)

398

За рубежом. 1936. № 1.

(обратно)

399

Известия ВЦИК. 1935. 16 дек.

(обратно)

400

За индустриализацию. 1935. 17 дек.

(обратно)

401

Там же.

(обратно)

402

Там же.

(обратно)

403

Известия ВЦИК. 1935. 17 дек.

(обратно)

404

Там же.

(обратно)

405

Известия ВЦИК. 1935. 20 дек.

(обратно)

406

Там же.

(обратно)

407

Там же.

(обратно)

408

Там же.

(обратно)

409

Там же.

(обратно)

410

Известия ВЦИК. 1935. 20 дек.

(обратно)

411

Там же.

(обратно)

412

Там же.

(обратно)

413

Там же.

(обратно)

414

Известия ВЦИК. 1935. 20 дек.

(обратно)

415

Там же.

(обратно)

416

Там же.

(обратно)

417

См. об этом напр.: Фирсов Е.Ф. Национализм или тупик? (Чешско-словацкая партия национальных демократов в период кризиса 30-х гг. в ЧСР) // Вестник Моск. Ун-та. Сер. 8. История. 1994. № 1. С. 64–76.

(обратно)

418

Očima vítězů i poražených // Výber. 1993. № 12. S. 26.

(обратно)

419

См. кроме того насыщенную фактами информацию о Т.Г. Масарике в Малой советской энциклопедии (М., 1930). Т. IV.

(обратно)

420

Струве П. 80-летие Т.Г. Масарика // Россия и славянство. 8 марта 1930 г.

(обратно)

421

Струве П. 80-летие Т.Г. Масарика // Россия и славянство. 8 марта 1930 г.

(обратно)

422

Можно сожалеть, что это был, видимо, последний такого рода отклик о Масарике в советской среде. См.: Большая советская энциклопедия. М., 1938. Т. 38. С. 305–306. К примеру, в советских энциклопедических изданиях 70-х гг. основным источником к статье приводились лишь «Документы об антинародной и антинациональной политике Масарика» (М., 1954), а сам Масарик характеризовался как один из организаторов контрреволюционного антисоветского мятежа Чехословацкого корпуса (БСЭ, III издание, 1974. Т. 15. С. 436).

(обратно)

423

Копршивова А. Личные контакты президента Масарика с российской эмиграцией //Т.Г. Масарик и «русская акция» Чехословацкого правительства. М., 2005. С. 70–4.

(обратно)

424

Firsov E. Praški fi lozofski kongres in T.G. Masaryk o krizi sodobne demokracije in o globalizaciji // Anthropos. Ljubljana. 2001. N 4–6. S. 35–40.

(обратно)

425

Курсив в тексте письма мой. – Е.Ф.

(обратно)

426

Т.Г. Масарик добился оправдания Л. Хилснера, обвиненного в 1899 г. по сфабрикованному делу антисемитской направленности. См. подробнее: Т.Г. Масарик: философия – социология – политика. Избранные тексты / Пер. с чеш. Отв. ред. Н.П. Нарбут, Е.Ф. Фирсов. М., 2003. С. 18–19; Hilsnerova aféra a česká společnost 1899–1999. Pr., 1999.

(обратно)

427

ГАРФ. Ф. 5907. Оп. 1. Ед. хр. 117. Л. 7–8.

(обратно)

428

Там же.

(обратно)

429

Там же. Оп. 1. Ед. хр. 87.

(обратно)

430

ГАРФ. Ф. 5907. Оп. 1. Ед. хр. 12; Водовозов В.В. «Новая Европа». Пр., 1925.

(обратно)

431

Прага. Русский взгляд. М., 2003. С. 122–23. См. также: Сорокин П.А. Дальняя дорога. Автобиография. Пер. с англ. М., 1992.

(обратно)

432

Dokumenty k dějinam ruske a ukrajinske emigrace v Československe republice (1918–1939). Pr., 1998. S. 48. Анкета Союза русских писателей и журналистов в ЧСР, заполненная П.А. Сорокиным.

(обратно)

433

Сорокин П.А. Дальняя дорога. Автобиография. Пер. с англ. М., 1992. С. 90.

(обратно)

434

Ляцкий Е.А. Тундра: роман из беженской жизни. Ч. 1. Пр., 1925. С. 128.

(обратно)

435

Dokumenty k dějinam ruske a ukrajinske emigrace v Československe republice (1918–1939). Pr., 1998. S. 49.

(обратно)

436

См. об этой знаменитой чешско-русской чете подробнее: Фирсов Е.Ф. Неизвестные письма И.А. Ильина из Германии, Австрии и Швейцарии меценатам русской эмиграции – чете Крамарж в Прагу // Россия XXI. № 5–6. 1997. С. 80–102; № 7–8. 1997. С. 74–98. Из новейших чешских работ выделим Savický I. Osudová setkánní. Pr., 1999. S. 139–140 и др. Упоминания о Крамарже содержится также в работе обзорного характера о русской эмиграции: Серапионова Е.П. Российская эмиграция в Чехословацкой республике. М., 1995; она же. Карел Крамарж и Россия. М., 2006; чешскую библиографию вопроса см. в той же работе на С. 54–55. См. также: Politická elita meziválečného Československa. Pr., 1998. S. 133–136; о партии Крамаржа см., например: Фирсов Е.Ф. Эволюция парламентской системы в Чехословакии в 1920-е годы. М., 1985; сюжеты о русской эмиграции в ЧСР содержатся также в монографии: Фирсов Е.Ф. Опыт демократии в ЧСР при Томаше Масарике. М., 1997. С. 84–87. В чешских работах последнего десятилетия (см., напр.: Putna M. Rusko mimo Ruska. Pr., 1993–1994) также содержится объективная характеристика политической ориентации К. Крамаржа, как представителя чешской политической элиты. Он отнесен, наконец, к демократическому течению по своим воззрениям, а не трактуется как крайний чешский националист. В работе М. Путны содержится довольно справедливая констатация, что культура русской эмиграции в чешской среде осталась, к сожалению, не воспринятой и практически не замеченной.

(обратно)

437

(ANM – Прага) 2/5 1626–1627. Письмо Д.С. Мережковского К. Крамаржу из Парижа. 2.I.1924. См. также: Фирсов Е.Ф. Пражские архивные материалы о слависте С.Г. Вилинском (К. Крамарж как меценат русской научной диаспоры в ЧСР) // Вестник Московского университета. Серия «Филология». 2002. № 6. С. 129–140.

(обратно)

438

Об Иванцове Дмитрии Николаевиче основные данные см. в издании: Фонды русского заграничного исторического архива в Праге. Межархивный путеводитель. М., 1999. С. 304. Отметим, что в приведенной здесь справке об ученом вовсе не содержится упоминания о его сербском периоде эмиграции. В Белграде он руководил работой государственного статистического отдела, где занимался также проблемами русских беженцев и готовил о них статистические справки.

(обратно)

439

ANM – Прага. 2/5 1022–1023. Письмо Д.Н. Иванцова из Белграда К. Крамаржу. 28.III.1923.

(обратно)

440

ANM – Прага. 2/5 1022–1023. Письмо Д.Н. Иванцова из Белграда К. Крамаржу. 28.III.1923.

(обратно)

441

Там же.

(обратно)

442

ANM – Прага. 2/5 1011–1012. Письмо генерала И.В. Иванова из Ямбола (Болгария) К. Крамаржу. 17.I.1922.

(обратно)

443

ANM – Прага. 2/5 1671. Письмо А.М. Михельсона из Парижа К. Крамаржу. 29.I.1929. Об отношении деятелей русской культуры к личности Крамаржа и его русской супруге см. также: Фирсов Е.Ф. Неизвестные письма И.А. Ильина из Германии, Австрии и Швейцарии меценатам русской эмиграции – чете Крамарж в Прагу // Россия XXI. № 5–6. 1997. С. 80–102; № 7–8. 1997. С. 74–98; Firsov E. Filozof Ivan Iljin – intelektualec, borec, človek (po neobjavljenih pismih mecenoma Kramař v Prago iz Nemčije, Švice in Avstrije) // Intelektualci v diaspori. Ljubljana. 1999. S. 143154; Фирсов Е.Ф. Национализам, Словенство, Русфа и руска емиграцфа (Погледи П. РадиЬа. Према матерфалима Масариковог архива у Прагу) // Исторфски часопис. Београд. 1993–1994. Кн. XL–XLI. С. 215–218.

(обратно)

444

В биобиблиографическом словаре «Славяноведение в дореволюционной России» (М., 1979), например, о нем содержится лишь одно косвенное упоминание на с. 297.

(обратно)

445

См., например: Дмитриев М.В. Православие и реформация. М., 1990 и др.

(обратно)

446

Šimeček Zd. Ruští a ukrajinští slavisté v mezivalečnem Česko-Slovensku // Slovanský přehled. 1993. N 4. S. 25–37.

(обратно)

447

Savický I. Osudová setkání. Češi v Rusku a Rusové v Čechách. 1914–1938. Pr., 1999. В русской историографии более реалистичная картина положения русской эмиграции дается в статье: Лаптева Л.П. Русская академическая эмиграция в Чехословакии в 20-30-х годах XX века // Интеллигенция в условиях общественной нестабильности. М., 1996.

(обратно)

448

Примечание автора письма.

(обратно)

449

Примечание автора письма.

(обратно)

450

Автор явно имеет в виду работников советского посольства в Софии.

(обратно)

451

ANM – Прага. F. K. Kramař.

(обратно)

452

Погорелов Валерий Александрович (1872–1955). В первой половине 1890-х гг. учился на историко-филологическом факультете Московского университета. Преподавал в Братиславском университете на философском факультете в 1923–1945 гг., занимался сравнительной филологией древнеславянских языков и историей славянского книгопечатания. С 1945 г. в Мюнхене – частный преподаватель иностранных языков.

(обратно)

453

В копирайте одной из его чешских книг указано, что автор оставляет за собой собственное право перевода на словацкий язык.

(обратно)

454

Vilinský V Dílo Augustina Vrzala. Archa. Roč. XVII. Olomouc, 1929. S. 229–238.

(обратно)

455

о. Томаш Шпидлик. Русская идея: иное видение человека. СПб., 2006.

(обратно)

456

Vilinsky V. Rus se diva na ČSR. Pr., 1931.

(обратно)

457

По поводу словацкой автономии В. Вилинский писал следующее: «Není věcí cizincovou mluviti o otázce autonomie, ale přece se vtírá myšlenka, ze kdyby na samém počátku byla Slovákům dána autonomie, hospodářské poměry by ovšem byly stejně špátné, ale celé odium by byli odnesli nikoliv Češí, nybrž ti, kteří by Slovensko spravovali – v první řadě místní politikové. A národ by asi žádal, aby se mohl počeštiti jenom proto, aby se zbavil té autonomie, která je mu dnes toužebným snem».

(обратно)

458

Vilinsky V. Rus se diva na ČSR. Pr., 1931. S. 10–11.

(обратно)

459

Vilinský V Rus se divá na ČSR. Pr., 1931. S. 12.

(обратно)

460

Ibid. S. 13.

(обратно)

461

Vilinsky V. Rus se diva na ČSR. Pr., 1931. S. 13.

(обратно)

462

Vilinsky V. Rus se diva na ČSR. Pr., 1931. S. 119.

(обратно)

463

Vilinský V Rus se divá na ČSR. Pr., 1931. S. 126.

(обратно)

464

Ibid. S. 127.

(обратно)

465

Vilinský V. Rus se divá na ČSR. Pr., 1931. S. 132–133.

(обратно)

466

Ibid. S. 132–133.

(обратно)

467

Vilinský V Rus se divá na ČSR. Pr., 1931. S. 132–133.

(обратно)

468

Ibid. S. 135.

(обратно)

469

Vilinský V Rus se divá na ČSR. Pr., 1931. S. 133–134.

(обратно)

470

Однако 11 мая 1955 г. его жизнь трагически оборвалась– он покончил с собой… Похоронен, как и старший Вилинский, в Праге на Ольшанах (2-е городское кладбище).

(обратно)

471

В другой энциклопедической заметке приведена дата рождения – 23.XI.1891.

(обратно)

472

Státní Okresní archiv (Česká Lipa). F. N. Mělniková, sl. 14, k. 1.

(обратно)

473

Под таким названием в 1917 г. вышла ее работа в России.

(обратно)

474

ОПИ ГИМ. Ф. 151. Письмо Б. Павлу Н. Мельниковой Кедровой-Ривнач из Петрограда. 1.XI.1916 г.

(обратно)

475

Фирсов Е.Ф. Ю. Зейер. Из рукописного наследия слависта Н. Мельниковой-Кедровой // Вестник Московского университета. Сер. 9. Филология. № 1. 1994.

C. 88–96.

(обратно)

476

См.: Зейер Ю. За родину. Тереза Манфреди. Пр., 1918. С. 3–8.

(обратно)

477

ОПИ ГИМ. Ф. 151. Письмо Щепкина В.Н. Ривнач (Мельниковой) Н.Ф. 16.III.1916 г.

(обратно)

478

Там же.

(обратно)

479

ОПИ ГИМ. Ф. 151. Письмо Щепкина В.Н. Ривнач (Мельниковой) Н.Ф. 16.III.1916 г..

(обратно)

480

ОПИ ГИМ. Ф. 151. Письмо О. Панасюка Н.Ф. Мельниковой. 14.II.1917 г.

(обратно)

481

ОПИ ГИМ. Ф. 151. Письмо И. Розанова Н.Ф. Мельниковой. 1.VIII.1917 г.

(обратно)

482

См. об этом, напр.: FirsovE. Ruský časopis Slavjanskije izvestija o české jubilejní průmyslové a umělecké výstavě // Slovánský přehled. N 3. Pr., 1991. S. 269–272.

(обратно)

483

ОПИ ГИМ. Ф. 151. Н.Ф. Мельникова-Кедрова-Ривнач.

(обратно)

484

См., напр.: Pynsent R. The Path to the Decadence. Haage; Paris, 1975; Vlček T. Praha, 1900. Studie k dějinam kultury a umění Prahy v letech 1890–1914. Pr., 1986. S. 163, 166, 179, 181–190; и др.

(обратно)

485

ОПИ ГИМ. Ф. 151. Письмо О. Панасюка Н.Ф. Мельниковой. 14.Н.1917 г.

(обратно)

486

Удалось установить, что Р. Ривнач также уехал в Прагу и стал директором издательской фирмы «Отто и К°».

(обратно)

487

Firsov E. Český historik Jaroslav Papoušek v Rusku a jeho neznámé dopisy z Butyrek N.F. Melnikové-Kedrové-Rivnáčové // Bezděz. Vlastivědný sborník Českolipska. Česká Lipa, 1998. N 7. S. 57–78; Фирсов Е.Ф. Счастливый конец бутырской love story чеха Ярослава Папоушека // Меценат и мир. № 21–24. 2003.

(обратно)

488

Mělniková-Papoušková N.F. Praha před sto lety. Pr., 1935.

(обратно)

489

Статья Мельниковой-Папоушковой о книге М. Слонима «По золотой тропе» (Воля России. 1929. № 5–6).

(обратно)

490

Ляцкий Евгений Александрович (1868–1942), русский филолог, лингвист, историк литературы, издатель. С 1921 г. в ЧСР. Профессор Карлова университета, председатель Русского Исторического общества, председатель правления издательства «Пламя» (1923–1926), входил в Комитет по улучшению быта русских писателей в ЧСР, член масонской ложи «Я.А. Коменский».

(обратно)

491

Имеется в виду Котомкин (Савинский) Александр Ефимович (1885–1964). Окончил Алексеевское военное училище. Поэт. Его драма в стихах «Ян Гус» (1915) была запрещена цензурой; драма «Меченосцы» опубликована в 1921 г. в Праге. Написал также кантату к 300-летию царствования Дома Романовых (СПб., 1912). Разрабатывал идею славянского единства в сюжетах, связанных с Чехией и Эстонией. Взгляды Я. Гуса им трактовались как близкие к православию. С чехами столкнулся в 1919 г. в Казани, когда она была занята чеховойском. После вступления в Казань красных он ушел с чешскими легионерами; служил в Иркутске в армии Колчака, потом при атамане Семенове – в должности по связям с чехокомандованием, стал подполковником. Тогда ставились его исторические драмы «Ян Гус» и «Меченосцы». Приветствовал делегацию президента ЧСР Масарика. В начале 1921 г. прибыл в Прагу, где был встречен довольно недоброжелательно легионерами. С середины 1920-х гг. – в Париже, затем в Берлине. Слыл большим знатоком русского фольклора. В 1930 г. в Париже вышел его труд «О чехословацких легионерах в Сибири (1918–1920)», в последующие годы переиздавался под другими названиями. Эпопею чеховойска в России оценивал негативно.

(обратно)

492

LA PNP. F. E.A. Ljackij. Письмо Мельниковой-Папоушковой от 24.I.1923 г.

(обратно)

493

LA PNP. F. E.A. Ljackij. Письмо Мельниковой-Папоушковой от 14.I.1926 г.

(обратно)

494

Ляцкий Е.А. Тундра: роман из беженской жизни. Т.1. Пр., 1925. С. 5.

(обратно)

495

Там же. С. 7.

(обратно)

496

Ляцкий Е.А. Тундра: роман из беженской жизни. Т. 1. Пр., 1925. С. 59.

(обратно)

497

Там же. С. 125.

(обратно)

498

См. об этом, например: Gebhart J., Koutek J., Kuklík J. Na frontach tajné války. Pr., 1989.

(обратно)

499

Фирсов Е.Ф. Счастливый конец бутырской love story чеха Ярослава Папоушека // Меценат и мир. № 21. 2002.

(обратно)

500

Státní Okresní archiv (Česká Lipa). F. N. Mělniková, sl. 19, k. 1.

(обратно)

501

Masarykův slovník naučný. D. IV. 1929.

(обратно)

502

См. об этом, например: Т.Г. Масарик. Философия – социология – политика. Избранные тексты / Пер. с чеш. Отв. ред. Н.П. Нарбут, Е.Ф. Фирсов. М., 2003. С. 531.

(обратно)

503

См.: Масарик Т.Г. Россия и Европа. Т. II. СПб., 2004. С. 206.

(обратно)

504

НИОР РГБ. Ф. 678-1-14. Картон 1. Русанов Н.С. Из моих воспоминаний. 1921–1924. Л. 414–421.

(обратно)

505

Там же. Л. 481.

(обратно)

506

Там же.

(обратно)

507

Там же. Л. 482.

(обратно)

508

Там же. Л. 483.

(обратно)

509

НИОР РГБ. Ф. 678-1-13. Картон 1. Русанов Н.С. Из моих воспоминаний. 1921–1924. Л. 484.

(обратно)

510

Там же. Л. 489.

(обратно)

511

Там же. Л. 493.

(обратно)

512

НИОР РГБ. Ф. 678-3-35. Письма к Русанову Н.С. Ф. Соукупа.

(обратно)

513

Там же. 678-4-26.

(обратно)

514

Masarykův sb. X. Pr., 2000. S. 227–228.

(обратно)

515

Masaryk T.G. L.N. Tolstoj. Otisk přednašky z 26.XI.1910. Knihovna L.N. Tolsteho. Sv. XVI. См. также: Masaryk T.G. a j. Československe vzpominky na Jasnou Poljanu. Pr., 1925. Из других (более ранних) работ о Л.Н. Толстом отметим статью чешского историка Ярослава Голла: Goll J. Lev Tolstoj a jeho naboženstvi. Lumir. Pr., 1886.

(обратно)

516

Т.Г. Масарик. Философия – социология – политика. Избранные тексты / Пер. с чеш. Отв. ред. Н.П. Нарбут, Е.Ф. Фирсов. М., 2003.

(обратно)

517

Павлов А. Т.Г. Масарик как философ демократизма. Пр., 1928. С. 13; о парламентаризме в ЧСР см. также: Фирсов Е.Ф. Опыт демократии в ЧСР при Томаше Масарике: коалиционный плюрализм (1928–934). М., 1997.

(обратно)

518

Так в тексте, пункта 6 нет.

(обратно)

519

Здесь и далее – выделено в оригинале документа.

(обратно)

520

Так в тексте. Имеется в виду – петрашевцев.

(обратно)

521

Так в тексте.

(обратно)

522

Имеется в виду Лассаль.

(обратно)

523

Так в тексте. Имеется в виду – автохтонными.

(обратно)

524

При переводе п. 49 был искажен смысл. В оригинальном тексте Т.Г. Масарика: «Романтическая склонность к католицизму проявляется и в России».

(обратно)

525

Шеллинг.

(обратно)

526

Имеется в виду – facit (лат.) – делает.

(обратно)

527

Должно быть – Шевырев.

(обратно)

528

Так в тексте.

(обратно)

529

Слово «славянофилов» написано карандашом.

(обратно)

530

Пометка карандашом – «Т. 2.»

(обратно)

531

Видимо, при наборе текста произошел сбой в нумерации (п. 106 нет).

(обратно)

532

От немецкого слова кафедра.

(обратно)

533

Война всех против всех (лат.).

(обратно)

534

Так в документе, видимо – опечатка при наборе текста.

(обратно)

535

Местр Жозеф (1753–1821) – французский политик и философ.

(обратно)

536

Это слово подчеркнуто карандашом, на поле слева карандашом написано: «не дающий покою».

(обратно)

537

Делает (лат.)

(обратно)

538

Так в документе, видимо – опечатка при наборе текста.

(обратно)

539

Пометка карандашом – «Т. 3.»

(обратно)

540

Так в тексте.

(обратно)

541

Имеется в виду – теоретико-познавательная.

(обратно)

542

Карандашом вставлено (видимо, редактором): «возрождение] катол[ицизма]».

(обратно)

543

Так в документе, видимо – опечатка при наборе текста.

(обратно)

544

Или – или (лат.).

(обратно)

Оглавление

Предисловие Задачи исследования и источниковая база

Глава I Первый приезд в Россию и восприятие Т.Г. Масарика в научных кругах в 1890-е – 1900-е гг

Глава II Пребывание Т.Г. Масарика в России в 1910 г. и оживление чешско-русских связей

  II.1 Прибытие в Санкт-Петербург. Начало научных изысканий и общественных контактов

  II.2 Интерес к славянскому движению

  II.3 Последний визит к Л.Н. Толстому

  II.4 О роли В.М. Володимирова в развитии неославянского движения

  II.5 Интерес Т.Г. Масарика к Холмскому вопросу

  II.6 М.Я. Балясный и активизация деятельности славянских обществ после отъезда Т.Г. Масарика

  II.7 Завершение труда Т.Г. Масарика «Россия и Европа» и борьба за русское издание

  II.8 Т.Г. Масарик в начале Первой мировой войны

Глава III Т.Г. Масарик как олицетворение идеи национальной независимости в землячестве чехов и словаков в разгар Первой мировой войны (1915 – февраль 1917 г.)

  III.1 Консолидация чешского и словацкого землячества и создание Союза чехо-словацких обществ в России

  III.2 Борьба за программную линию Масарика внутри Союза чехо-словацких обществ в России в 1915–1917 гг.

  III.3 Национальная агитация среди военнопленных чехов и словаков

  III.4 Борьба за координационный центр словацкой диаспоры: Словацко-русское общество

  III.5 Мифология независимого чехо-словацкого государства в рукописных журналах

Глава IV Чешско-словацкие сюжеты после февраля 1917 г.

  IV.1 Спецмиссии словака М.Р. Штефаника в России: посланник масарика и Франции

  Iv.2 «Чеховойско» и Т.Г. Масарик. Российский период в эмиграции Масарика (1917–1918 гг.) и его геополитические ориентиры

  IV.3 Против течения: манифест «Общества православных чехославян» (1918 г.)

  IV.4 Творческая интеллигенция и борьба за программные установки Масарика в Чешских землях в 1917–1918 гг.

  Iv.5 последний из могикан: запоздалое признание президента Т.Г. Масарика советской Москвой

Глава V Контрасты восприятия Республики и Масарика русскими в ЧСР

  V.1 Творческий подъем историка В.В. Водовозова в Чехии («Новая Европа»)

  V.2 Питирим Сорокин: благодаря масарику русские в Праге «ментально ожили»

  V.3 Историки отец и сын Вилинские (Прага-Брно)

  V.3.1. Младший Вилинский и его труд «ЧСР глазами русского»

  V.4 Из России на чешский «Олимп» – Н.Ф. Мельникова-Папоушкова

  V.5 Чешские сюжеты, Республика и Т.Г. Масарик в архивном наследии Н.С. рУсанова

Заключение

Приложение

Список архивов

Список сокращений

Об авторе Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg