«Влас Дорошевич. Судьба фельетониста»

Влас Дорошевич. Судьба фельетониста (fb2) - Влас Дорошевич. Судьба фельетониста 4394K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Семен Владимирович Букчин

С. В. Букчин Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

Да, он был журналист, Горацио, во всем значеньи слова!

Влас Дорошевич. «Смерть журналиста»

Глава I ПРОПАВШИЙ АРХИВ

В 1962 году студент отделения журналистики филологического факультета Белорусского государственного университета купил книжную новинку — объемистый томик Власа Дорошевича «Рассказы и очерки», вышедший в издательстве «Московский рабочий» стотысячным тиражом. Так начался мой пожизненный роман с «королем фельетонистов». Ничто из прочитанного до того — а я с раннего детства был заядлым книгочеем — не доставляло столь острого эстетического наслаждения.

«Представление „Мефистофеля“ начиналось в половине девятого.

В половине восьмого Арриго Бойто разделся и лег в постель.

— Никого не пускать, кроме посланных из театра»[1].

Так начинается очерк «Шаляпин в „Мефистофеле“», с первых строк погружающий читателя во взвинченную атмосферу миланской премьеры ранее несправедливо отвергнутой оперы Арриго Бойто, воссоздавшей истинно гетевского «Фауста» в противовес «засахаренному, кисло-сладкому» «Фаусту» Гуно. Вместе с автором читатель переживает триумф композитора, победившего всесильную клаку с помощью гениального русского певца.

Темпераментный каскадный стиль. Точная, образная короткая строка. Великолепное остроумие. Ощущение высочайшего мастерства было почти физически осязаемым.

Хотелось больше узнать об этом необыкновенном писателе. Это сегодня интернет откликается сотнями отсылок на его имя, современная газета именует его «отцом русской колумнистики и фельетонистики»[2]. А в начале 1960-х годов куцее послесловие в том же однотомнике давало минимум конкретной биографической информации, зато было наполнено характерными идеологическими заключениями, призванными «оправдать» издание «забытого» писателя в период хрущевской оттепели. Утверждалось, что хотя Дорошевич «никогда не был революционером и даже боялся революции <…> объективно его очерки и фельетоны помогали революции, разоблачая устои буржуазно-капиталистического общества»[3].

Но была ли тогда реальная возможность у минского студента «раскопать» подлинного Дорошевича? Спустя десятилетия думается, что решительные повороты моей биографии были не случайны. С четвертого курса университета меня в 1964 году берут в армию и после года службы под Красноярском переводят в Москву, где начальству понадобились мои журналистские способности. Режим у меня, если иметь в виду положение солдата срочной службы, был достаточно вольный. К тому же дано разрешение — большая редкость для армейских порядков тех времен! — продолжить учебу заочно. Конечно же, я избрал темой дипломной работы творчество Власа Дорошевича. И начался истинный гон по Москве. Ленинская и Историческая библиотеки, архивы… Из Отдела рукописей Ленинки я летел в Центральный Государственный архив литературы и искусства на Ленинградском проспекте, оттуда в газетный зал Исторической библиотеки в Старосадском переулке…

Завязывались интереснейшие знакомства. Я стал частым гостем в квартире Гиляровского в Столешниковом переулке, где вел долгие беседы с зятем знаменитого московского репортера и друга Власа Дорошевича, искусствоведом Виктором Михайловичем Лобановым. Навещал на Тверской (тогда улица Горького) находившегося в более чем почтенном возрасте автора книг о Пушкине и декабристах, а до революции сотрудника газеты «Речь» Арнольда Ильича Гессена. На той же Тверской, в квартире И. Д. Сытина, его дочь и сын, Анна Ивановна и Дмитрий Иванович, хранители архивного наследия отца, позволили скопировать первый договор, заключенный между издателем и фельетонистом в 1901 году. В Отделе рукописей Ленинской библиотеки мне давал ценные библиографические советы образованнейший и деликатнейший человек, знаток творчества Короленко Александр Вениаминович Храбровицкий. И — величайшая удача! — я еще застал в живых знавшего Дорошевича и работавшего с ним в одной газете Корнея Ивановича Чуковского[4].

В 1965 году журнал «Москва» опубликовал очерк о Дорошевиче Владимира Покровского[5], из которого явствовало, что автор не только был лично знаком со знаменитым журналистом, но и располагал материалами из его личного архива, который, как я успел к тому времени убедиться, не сохранился в должной полноте. В редакции «Москвы» мне дали адрес, и я поспешил на Плющиху, где обнаружил старинную, весьма обветшавшую одноэтажную постройку, что-то вроде особняка, в темном коридоре которого двери вели в несколько квартир. Человек, открывший мне, показался глубоким стариком, хотя Владимиру Константиновичу Покровскому было 64 года (он родился в 1901 г.). Наверное, этому впечатлению способствовала не только сорокалетняя разница в возрасте, но прежде всего характерные черты его облика, которые мне хочется обозначить как аристократическое вырождение. Высокий, худой, какой-то нескладный, с выпяченной нижней челюстью на морщинистом лице, что придавало ему надменное выражение, неряшливо одетый.

В коммунальной квартире его семья занимала одну комнату, замусоренную, грязноватую, давно не ремонтированную. Бедность глядела из всех углов…

Я побывал у Покровского еще три или четыре раза, потом мы иногда виделись в Ленинской библиотеке. Из этих встреч и разговоров вот что выяснилось о моем новом знакомом. Владимир Константинович был сыном известного астронома, кажется, уроженца Перми, учился в гимназии, но как будто курса не кончил. О своей жизни в революцию, в гражданскую войну и последующие десятилетия он рассказывал как-то неохотно и туманно. Упор делался постоянно на одно слово — лектор. Получалось, что чуть ли не с юности Владимир Константинович был прирожденным лектором, просветителем. Вместе с тем он не без удовольствия подчеркивал, что ни дня не работал на советскую власть, то есть не служил в штатах каких-либо организаций, и вот теперь из-за этого имеет мизерную пенсию по старости.

Да, лекторство 1920-х годов и последующих времен (но не позже второй половины 30-х, когда всё ужесточилось) было способом выживания разных интеллигентов и полуинтеллигентов, «дворянского отребья», внеклассового перекати-поля, которое стремилось приспособиться в роли просветителей безграмотного народа и таким образом сосуществовать с новой властью, числясь в активе ее всевозможных культурно-просветительских отделов и подотделов. Но как жил Владимир Константинович до войны и в 40-е годы — об этом и вовсе ничего не довелось узнать. Ко времени нашего знакомства Покровский именовал себя биобиблиографом, сотрудничал с разными справочными изданиями, редакциями, выпускавшими календари, поставлял в газеты и журналы заметки и анекдоты для рубрик «Интересно знать», «Занятные мелочи»… Публикация пространного, занявшего восемь журнальных страниц очерка о Дорошевиче в «Москве» — это была для него удача, редкая и по объему материала и по солидности периодического издания. Чаще его маленькие публикации находили приют на последних страницах журналов «Семья и школа», «Советская эстрада и цирк», а главным образом — в многочисленных провинциальных изданиях.

Однажды он раскрыл мне технологию своей деятельности. Подвел к длиннющему стеллажу из неструганых досок, снял какую-то папку (а их там громоздились десятки), раскрыл и спросил, работает ли в детской редакции Белорусского радио такая-то редакторша. Я еще студентом стал сотрудничать на Белорусском радио, многих его работников знал. Но какая могла быть связь между московским библиографом, копающимся в пыльных подшивках старых газет, выуживающим оттуда занимательные «фактики», и радиовещанием для белорусской пионерии?

Выяснилось, что Владимир Константинович забрасывал широкий поисковый бредень, и среди пойманных им «фактиков» встречались интересные даже для детской редакции Белорусского радио, скажем, что-то из белорусской истории первых лет советской власти. Вообще диапазон был невероятный — от истории первых комсомольских ячеек в Беларуси до зарождения театра, скажем, в Стерлитамаке. Покровский строго следил за календарем, и если вычислялась какая-нибудь близкая к круглой дата, связанная с рождением чего-то местного (это мог быть театр, пивзавод, комсомольский журнал, какой-то полузабытый деятель), то местные же медиа — радио, телевидение, редакции газет — забрасывались маленькими заметочками одинакового или слегка варьировавшегося текста.

Поэтому велась гигантская переписка. Как объяснил мне Покровский, суть заключалась в том, чтобы почтовые расходы перекрывались стекавшимся гонораром. Суммы были невелики — из одного места присылали три рубля, из другого пять. Но в общем в месяц иной раз набиралось до тридцати, а то и больше рублей, а это уже была очень неплохая прибавка к мизерной пенсии.

Дорошевич в этой деятельности был генеральным направлением, но больше по давней привязанности, нежели из практических соображений. Кормили, в основном, другие темы. А Дорошевич — это было больше для души и для самоутверждения, поскольку где только можно Покровский афишировал себя как лично знавшего Дорошевича, как единственного знатока его жизни и творчества и, разумеется, хранителя его архива. Именно в этом качестве Покровский приходил в редакции выходивших с начала 1960-х годов Краткой литературной и Театральной энциклопедий, в которых и появились его заметки о Дорошевиче[6]. Пожилой человек в сильно поношенном пальто, с несколько старомодно выспренней речью показывал какие-то бумаги, тетради Дорошевича, говорил, что встречался с писателем, это производило впечатление на сотрудников редакций. Ему стремились помочь и материально…

Естественно, что во время наших с Покровским встреч я проявлял желание поближе познакомиться с хранившимся у него архивом Дорошевича. И каждый раз наталкивался на некое подобие резиновой стены. Она вроде и поддавалась под моим молодым напором, но в то же время неизменно отбрасывала меня. Сначала Владимир Константинович говорил: «Не сейчас… Может быть, через неделю… Мне нужно подготовиться, разобрать кое-какие бумаги…» Спустя некоторое время мне демонстрировалась какая-то тетрадь с записями, сделанными Дорошевичем. Но непосредственно в мои руки ничего не давалось. Демонстрация производилась непременно из рук Владимира Константиновича, на некотором отдалении от моих глаз и, как правило, была весьма краткой по времени. Иногда, видя мое отчаяние, смешанное с неверием, Покровский приоткрывал дверку небольшого шкафчика и говорил: «Вот здесь, собственно, и хранится…» Но даже взглянуть в глубины шкафчика мне не позволялось. Очень скоро мне эти игры прискучили. Я понял, что ничего толком показано не будет, не говоря уже о том, что нет никаких шансов использовать какие-то материалы для дипломной работы.

Покровский тем не менее продолжал завлекать меня. Ему определенно нравилась эта заинтересованность в нем молодого адепта Дорошевича. Не раз он говорил, что написал — и давно — роман о Дорошевиче, который надеется издать и рукопись которого, возможно, покажет мне. Вместе с тем он усиленно интересовался моими архивными штудиями и в особенности как-то настораживался, когда речь заходила о дочери Дорошевича Наталье Власьевне, умершей десять лет назад.

Она пошла по стопам отца, до войны печаталась в журналах «Огонёк», «Пограничник», «Работница», в газете «Вечерняя Москва» (сначала под псевдонимом Наталья Власова, а затем и под своим именем), работала в московской газете на французском языке «Журналь де Моску», в последние годы жизни публиковала фельетоны в газете «Труд». Состояла в группкоме при Союзе писателей. Хорошо знавший ее Василий Катанян, сын известного литературоведа, биографа Маяковского, и пасынок Лили Брик, вспоминал о ней: «Это была крупная, высокая, красивая женщина. Умная, образованная, циничная, хитрая и спокойная <…> Наталья Власьевна была журналисткой, но в те годы (1930-е. — С.Б.) не могла, конечно, писать в едком сатирическом духе, как когда-то ее отец, но взгляды его она унаследовала. Меня, мальчика, всегда пугали ее рассуждения о существующих порядках, о репрессиях, о Сталине, о топорной пропаганде»[7]. Наталья Власьевна была замужем за известным в предвоенные годы штангистом Дмитрием Поляковым. Ее дочь Наташа, по рассказу Катаняна, родилась от другого человека, но близость с Поляковым сохранялась.

Диссидентский дух («гены инакомыслия», по выражению Катаняна) Натальи Власьевны передался и ее дочери Наташе: «Взгляды матери и дочери одни и те же, только дочь пошла дальше — время другое». Будучи сотрудницей Министерства внутренних дел, рассказывает тот же Катанян, она, при поддержке начальника школы МВД С. М. Крылова (он впоследствии застрелился, это была громкая история), размножала и распространяла — дело было в конце 1970-х — начале 1980-х годов — антисоветскую литературу, за что поплатилась изгнанием с работы и разжалованием. Смертельная болезнь спасла ее от суда. Внучка Дорошевича Наталья Дмитриевна умерла от рака в возрасте сорока двух лет в 1983 году.

Когда я в 1966 году, будучи солдатом срочной службы и студентом-заочником, писавшим дипломную работу по Дорошевичу, пришел на улицу Качалова, мне открыла дверь молодая, симпатичная, высокая женщина, моя ровесница. Естественно, я рвался посмотреть, осталось ли у нее что-то из бумаг, связанных с дедом. Наташа сказала, что есть что-то на антресолях, но сейчас ей заниматься этим некогда. Она не отказывала, была вполне доброжелательна и попросила позвонить через несколько дней. В повторный мой визит на улицу Качалова из антресолей была извлечена большая коробка с бумагами и фотографиями. Документов было, кажется, не очень много, но и времени у меня было мало. Запомнилось, что видел записку Василия Ивановича Немировича-Данченко к находившемуся в санатории под Петроградом Дорошевичу (лето 1921 г.), извещавшую о передаче ему цветных карандашей, и ходатайство Луначарского о помощи с устройством на работу Натальи Власьевны. Может быть, еще раз или два я побывал у Наташи Дорошевич. Тогда же узнал, что она работает в детской комнате при милицейском отделении. Впоследствии у нас контактов не было, хотя я и послал ей вышедшую в 1975 году книгу «Судьба фельетониста». И, конечно, я не догадывался, что она, офицер милиции, была заражена диссидентским духом. Знал бы — пришел бы к ней в один из своих постоянных наездов в Москву в 70–80-е годы. Потому что уже с середины 60-х заражен был если не тем же духом, то, несомненно, бациллами вольномыслия, питавшегося в том числе и от общения с московской писательницей Инной Варламовой, приятельницей Льва и Раисы Копелевых, Фазиля Искандера, Инны Лиснянской и Семена Липкина и других порядочных людей из литературного мира, попавших в опалу за свою гражданскую позицию.

За 19 лет до смерти Наташи от той же страшной болезни умерла ее мать Наталья Власьевна. Она мужественно держалась до самого конца. «Вечером, — рассказывает Катанян, — она сама позвонила Арию Давидовичу, который занимался похоронами в Союзе писателей, и сказала, чтобы он приезжал утром»[8]. Буквально за две недели до ее ухода писатель Владимир Лидин привел на квартиру к ней двух стенографисток Литфонда СССР, и она продиктовала свои воспоминания об отце (работа была закончена 21 марта, а умерла она 6 апреля 1955 г. совсем не старым человеком, ей было всего пятьдесят лет). Впоследствии Лидин частично опубликовал их в журнале «Простор»[9], один экземпляр полного текста (более трехсот страниц машинописи) отдал в Рукописный отдел Ленинской библиотеки, а другой попал в ЦГАЛИ. «Страницы этой книги о Власе Дорошевиче, — писал он, — воскрешают не только его образ, но и целую эпоху: в записках говорится о Рахманинове, Собинове, Шаляпине <…> Это была страстная и даже пристрастная книга: Наталья Власьевна любила своего отца и была в тяжелом разрыве с матерью — артисткой К. В. Кручининой, работавшей под конец жизни в театре Ленинского комсомола.

Стенографическая запись обычно бывает несовершенна и требует литературной обработки; но большинство страниц книги Н. В. Дорошевич в такой обработке не нуждалось: так они совершенны по стилю и образности»[10].

Мы еще не раз будем возвращаться к запискам Натальи Власьевны, кстати, до сих пор целиком не изданным. А пока следует сказать о том, что она действительно была предана памяти своего отца. С конца 1930-х годов произведения Дорошевича были исключены из читательской сферы, его не переиздавали, поскольку в дефинициях тогдашних энциклопедических справочников за ним укрепилась отнюдь не способствующая продвижению к читателю характеристика — «рус. бурж. писатель и журналист». Наталья Власьевна пыталась преодолеть это идеологическое клеймо. 9 июля 1950 года она обратилась с письмом к Сталину, в котором стремилась подчеркнуть, что творчество отца не устарело: «Между тем о Дорошевиче с интересом говорят в журналистских и писательских кругах, его хорошо помнят представители старшего поколения советской интеллигенции. Немногочисленные его книги, имеющиеся в библиотеках, постоянно читаются. Два-три раза в год имя Дорошевича мелькает в ссылках на позаимствованные описания или остроты, а это немало для журналиста, уже более трех десятилетий сошедшего с газетных страниц <…> Ведь он был крупной фигурой в той плеяде талантливых русских журналистов, из которой вышли Горький и Чехов. Творчество его — оригинальное, самобытное явление периода предреволюционного обострения классовой борьбы. Никогда не был он ни мракобесом, ни ретроградом. Никогда его перо не было продажным. С едкой сатирой, с непомеркшим еще остроумием высмеивал он темные, уродливые черты своего времени, умел показать лицо хищного, воинствующего и разлагающегося капиталистического мира <…> Со слов А. М. Горького и А. В. Луначарского мы в семье знаем, что в последние годы жизни судьбой и работой Дорошевича интересовался В. И. Ленин»[11].

Письмо было написано спустя год с лишним после того, как Государственное издательство художественной литературы отказалось выпустить подготовленный ею том «Легенд и сказок» Дорошевича. Обращаясь к его директору Котову, Наталья Власьевна писала: «Дорошевич не только создал свой, оригинальный жанр русского газетного фельетона, но и оставил нам среди своих произведений ряд блестящих, метких характеристик современной ему эпохи, ее политических деятелей. Юмор и сатира Дорошевича подчас могут быть поставлены наравне или почти наравне с лучшими образцами Горького и Чехова»[12]. Увы — эти настойчивые попытки дочери воскресить имя отца успеха не имели. Не помогло и обращение в марте 1955 года к секретарю Союза писателей СССР Д. А. Поликарпову (будущему заведующему отделом культуры ЦК КПСС, гонителю «Нового мира» Твардовского), в котором содержалась просьба помочь с изданием подготовленного ею сборника «Восточные сказки», отвергнутого «несколько лет назад Госполитиздатом… без достаточных оснований»[13].

После смерти Натальи Власьевны часть бумаг из ее архива попала в Отдел рукописей Ленинской библиотеки. Вместе с приведенными выше документами и текстом машинописного экземпляра «Жизни Власа Дорошевича», переданного Лидиным, здесь хранятся и два письма Покровского, адресованные Наталье Власьевне. Оба они относятся к 1947 году. Первое отправлено из города Шахты в Москву 5 сентября.

«Дорогая Наталья Власовна!

Меня, разумеется, крайне тронула взволнованность, почти слезы, когда вы говорили, что не можете пренебрегать человеком, который „почему-то четверть века занимается Дорошевичем, а не Пушкиным“, хотя, быть может, конкретное наполнение этих литературных занятий Вам и представилось бы полным ошибок или не тех аспектов.

Интересуюсь впечатлением, которое в конечном счете на Вас и В.Б. произвел роман. Все же боюсь, что конкретные ассоциации дочери должны несколько конфликтовать с правом автора на фантазию, хотя бы и отталкивающуюся от определенного образа. Вы его ощущаете иначе. Вы серьезнее своего отца, всегда тяготея к анализу того, что для него было лишь поводом еще и еще раз обнаружить свою экстраординарную талантливость. Вернусь 15.IX. Привет. В. Покровский».

Ну, конечно, она была взволнована до слез. Еще бы! Нашелся человек, чуть ли не жизнь посвятивший творчеству ее уже полузабытого отца. А у Покровского к этому времени был готов роман, и он понимал, что благоприятный отзыв дочери писателя может быть не последним аргументом в пользу его издания. Хотя и мучили сомнения, тем не менее рукопись передал. О том, что сомневался он не напрасно, свидетельствует второе письмо, от 5 декабря. Уже нет обращения «дорогая»…

«Уважаемая Наталья Власовна!

Подошел к телефону, но когда нас прервали, послав к телефону другую, которая сказала, что Вы заняты, Вы дали мне понять несвоевременность моего звонка. Но выслушав от Вас 10 дней назад Ваше нежелание не сразу вернуть рукопись, я ждал все это время обещанного звонка. В общем, за 4 месяца ничто не двигалось, и я не вижу отличия, если б уже 4 месяца назад Вы сказали бы мне, что я могу заехать за рукописью. Позволю себе опять позвонить 7-го декабря или позже. Ума не приложу, зачем Вам рукопись, которая столь Вам не нравится»[14].

Да, Наталья Власьевна оставила рукопись Покровского у себя, и сейчас она хранится у меня. Я получил ее в 1966 году вместе с большой коллекцией газетных вырезок с фельетонами Дорошевича и некоторыми другими документами от ее дочери Наташи. На лицевой стороне картонной папки рукой Натальи Власьевны обозначено: «Сволочная рукопись Покровского». А на задней крышке имеется более чем выразительная запись-рецензия:

«Прочла с трудом и без интереса.

1. Глупо.

2. Скучно.

3. Малограмотно.

4. Бесталанно.

Литературная форма этого произведения имеет точное название: пасквиль.

Вранье — все, начиная с предисловия, где П. утверждает, что ему достался архив Дорошевича. Не любовь, а черная зависть водила пером неудачливого автора. И лишь свои собственные черты проходимца и мелкого жулика сумел он отразить в этой рукописи, которая вовсе не имеет шансов стать книгой. Н. Дорошевич».

Сочинение Покровского, кстати озаглавленное «Король фельетонистов», написано претенциозно-канцелярским языком, оно действительно беспомощно в художественном плане и малограмотно стилистически. Автор стремится развенчать своего героя, не без умысла названного Поликарпом Нежелеевым, в котором видит чуждый советским идеалам продукт безыдейной и продажной буржуазной журналистики. Не случаен и конец Нежелеева: разочарованный в себе как журналисте, в своем времени, он идет на самоубийство, которое почему-то совершает в Варшаве 1 августа 1914 года, в день начала первой мировой войны. Вместе с тем роман Покровского — это не совсем обычный плод графоманских усилий. Не случайно замечание Натальи Власьевны о том, что «черная зависть водила пером неудачливого автора».

Возможно, это действительно случай, который мог бы с определенным успехом рассмотреть психиатр. Совершенно очевидно: стремясь разоблачить своего героя и приводя его к бесславному концу, автор неуемно, страстно, болезненно завидует ему. Покровскому знакомы кой-какие бытовые реалии эпохи, он знает немало любопытных подробностей, анекдотов, скабрезных историй. Вполне вероятно, что он был знаком с романами Александра Амфитеатрова «Восьмидесятники», «Девятидесятники», с натуралистической дотошностью воспроизводившими среди прочего и газетно-журнальную среду конца XIX столетия, и отчасти пытался подражать их автору, которого тогдашняя критика именовала «маленьким русским Золя». Предположение это подтверждается тем, что и героя романа Покровского Нежелеева и знаменитого московского журналиста Сагайдачного, под именем которого Дорошевич выведен в романе Амфитеатрова «Девятидесятники», зовут одинаково — Карп Николаевич.

Рисуя атмосферу горячечной гонки за успехом, в которой действует Карп Нежелеев, Покровский со сладострастием перечисляет, смакует все завоевания своего героя — его невероятную славу, бешеные заработки, принадлежавших ему красивых женщин, его роскошно обставленные квартиры и редакционные кабинеты, его путешествия по Европе, Азии, Америке, его встречи с великими людьми — Чеховым, Тургеневым, Щедриным, Анри Рошфором.

Но более всего завидует Покровский блестящему, искрометному таланту Нежелеева, а если уж говорить прямо — Дорошевича. На протяжении почти четырехсотстраничной рукописи, часть листов которой, видимо, из экономии отпечатана с двух сторон, он не раз пускается в пространные рассуждения о природе таланта своего героя. Он сознает, что это подлинный, большой талант, оригинальная, ни на кого не похожая фигура не только в русской, но и в мировой журналистике. Но все та же черная зависть толкает Покровского к поиску и обоснованию ущербности этого таланта. И он находит ее в легковесности, с которой обращался со своим даром Нежелеев-Дорошевич, в его несерьезности, неосновательности, безыдейности. Впрочем, эта трактовка личности журналиста, как будет показано далее, имела давнюю традицию. Другое дело, что у Покровского она сочеталась с глубоко лично завистливым отношением.

Вот как судит сам себя герой романа «Король фельетонистов» перед самоубийством: «…не бывал ли иногда в жизни и я человеком, за 80 тысяч рублей в год и миллион восхищений в день писавшим то, что каждый собственною головою мог думать бесплатно? А если и не мог, то мог прочесть у вятского журналиста, еле выколачивающего себе на обед.

У меня нет убеждений, моя миссия заключалась в том, чтобы учить им других (вариант одной из острот Дорошевича. — С.Б.).

Точнее у меня было столько убеждений, что хватало на всех.

Я был той бабочкой, которая разносит животворящую пыльцу не ею зачатых жизней.

Я разносил пыльцу, даже когда ее не было.

Такой способный мальчик, изо всего сделает коробочку (цитата из Дорошевича. — С.Б.).

Моими коробочками были мои фельетоны.

Лежало ли что-нибудь в этих коробочках? А если лежало, то что? Дерьмо? Кровь? Что бы ни лежало, но это было искусство.

Поликарп Нежелеев был художник, безусловно. И художник крупного ранга. Однако, и высокого ли? Вот в чем вопрос, как говорил месье Гамлет…

Но, быть может, и та атмосфера милого вздора, в которой мне легко дышалось, необходима была миру, как антракт отдыха, завершающего предысторию человечества…

Уступаю арену серьезным».

«Антракт отдыха» — характерный перл выспреннего стиля Покровского. Зависть к таланту и успеху Дорошевича объединялась у него с четким пониманием идейных требований времени, когда писался роман. А это были суровые 1940-е годы. Король фельетонистов, герой дореволюционной буржуазной печати, безусловно, должен быть осужден. Только в этом случае сохранялась надежда на издание и более того — на успех, которого, безусловно, жаждала честолюбивая и одновременно завистливая душа автора.

Как давно зародилась эта зависть? На последних страницах романа в «потоке сознания» решившего свести счеты с жизнью Нежелеева появляется примечательное видение: «В общем, я немного устал от людей, идущих впереди. А сам уже доперся, на что на днях мне приоткрыл глаза какой-то гимназист Володя. Он протолкался ко мне в толпе и сказал:

— Когда вы умрете, я через много лет напишу о вас роман».

Что ж, очень может быть, что гимназист Володя Покровский действительно был поклонником Власа Дорошевича. А с годами поклонение перешло в жгучую зависть к кумиру сотен тысяч читателей, зависть к его необыкновенному остроумию, к легкости его пера. Дорошевич стал навязчивой идеей Покровского, бредом его жизни. Впрочем, в предисловии он, как и положено, подводит более серьезную базу под свое увлечение. Я приведу его полностью, потому что этот текст, раскрывая некоторые детали биографии автора, позволяет точнее очертить его психический склад, который можно обозначить как своего рода литературную шизофрению.

«Посвящаю этот роман двум людям, без которых он не родился бы:

1. Литератору Власу Дорошевичу, знакомство с которым личное и с его произведениями, а также с перешедшим ко мне через 19 лет после его смерти его архивом были толчками к изучению мною той среды русской журналистики, где действовал он сам, Амфитеатров и другие.

2. Моей жене и другу артистке Наталии Гриневой, творческая настроенность которой заражает меня даже в периоды разлуки, как случилось и с этим романом, писавшимся в 1942–1943 годах в землянках на болотах.

Плодотворная идея Горького об „Истории молодого человека XIX столетия“ вдохновляла меня. В русской и мировой литературах эта увлекательная тема представлена для последней четверти века еще не столь полно, как эпоха Онегина, Растиньяка, Базарова. Только поэтому я делаю попытку изображения некоторых моментов этого эпилога, разыгравшегося, впрочем, уже в начале века двадцатого. Но сказать так в предисловии — не значит ли начать проговариваться, преждевременно выдавая секреты собственного вдохновения? И хотя уже почти 20 лет назад в московском журнале „Читатель и писатель“ меня попрекали за переоценку значения фабулы, сейчас я предпочитаю больше верить Бальзаку, Куприну, Гейне, Драйзеру. Я не узнавал их личного мнения, я их читал (эта фраза — прямое заимствование из Дорошевича. — С.Б.). А покойного Алексея Николаевича Толстого не однажды слушал, когда в гостиной, кабинете или при прогулке ронял он замечания о творчестве. Таков круг разного рода индивидуальностей, влиявших на роман. К ним обязательно должен быть причислен офицер Красной Армии Б. И. Брулинский, педагог по гражданской специальности. Будучи парторгом одного из подразделений, он каждодневно появлялся в моей землянке с одним и тем же вопросом: „Ну, что случилось за ночь и что будет дальше?“ И многолюдная толпа уже кончивших или никогда не совершавших свой жизненный путь действующих лиц вновь повторяла его от главы к главе, пока роман не был кончен».

Ну все есть в этом предисловии для того, чтобы подчеркнуть право сочинителя на такой роман и более того — на общественное признание его труда. И личное знакомство с прототипом главного героя. И перешедший к нему архив. Но главное, конечно, это масштабность замысла. Руководствуясь высказыванием не кого-нибудь, а первейшего классика советской литературы Горького о важности «Истории молодого человека XIX столетия», Покровский претендует на завершение галереи «лишних людей», начатой образами Онегина, Растиньяка, Базарова, несомненных продуктов буржуазного скептицизма и нигилистической философии, согласно идеологии времени создания его романа. Разумеется, он понимает соразмерность своего дарования с Пушкиным, Бальзаком и Тургеневым и потому скромно подчеркивает, что делает лишь «попытку изображения некоторых моментов этого эпилога…»

Одним словом, сочинитель идет за мировыми величинами — Бальзаком, Гейне, Драйзером. Ненавязчиво подчеркнуто личное знакомство с А. Н. Толстым, у которого автор брал своего рода уроки творчества, как и участие в литературной полемике по принципиальным проблемам художественного труда. Как-то глухо сказано о времени и месте писания романа — «в 1942–1943 годах в землянках на болотах». Можно подумать, что Покровский воевал. Но об этом впрямую ничего не сказано. Хотя почему бы не сказать, где это было, назвать фронт, местность? Может быть, землянки на болотах — это участие в каких-то строительно-оборонительных работах, в рытье окопов? Но Покровский уходит от конкретики, ограничиваясь намеком на некую свою причастность к героике войны с фашизмом. Все-таки землянки, болота — это тоже испытания. И вот в таких условиях создается роман. Читатель должен оценить…

Впрочем, самое важное здесь другое — партийная заинтересованность в творчестве Покровского еще во время создания романа. Сочувственный интерес к работе автора, самоотверженно трудящегося «в землянках на болотах», проявляет не абы кто, а парторг «одного из подразделений». Это значит, что партия одобряла изначально труд автора. Следовательно, создано произведение, нужное обществу, «идейно выдержанное», что, безусловно, должны учесть будущие рецензенты и издатели.

И еще два момента нуждаются в обсуждении. Если в биографии автора романа было такое существенное событие, как личное знакомство с Дорошевичем, почему бы не рассказать об этом несколько подробнее, не подтвердить этого факта какой-то конкретной информацией? Увы — в рукописи ни слова нет ни о времени, ни об обстоятельствах этой встречи. Зато есть упоминание о ней в цитировавшемся выше очерке, опубликованном в журнале «Москва». Покровский пишет, что в 1920 году он «приехал из Москвы в только что освобожденный от Врангеля Севастополь, где жил в своем доме Влас Михайлович…» И, конечно, у него был повод, чтобы навестить Дорошевича. Покровский принес ему номер петроградского журнала «Вестник литературы» за 1920 год, где из-за ошибочного слуха о смерти короля фельетонистов был напечатан посвященный ему некролог. И, конечно, именно в присутствии Покровского Дорошевич сел за стол и написал остроумный ответ редактору журнала. Безусловно, все это придумано: история с прижизненным некрологом получила огласку, и Покровский решил использовать этот факт биографии Дорошевича, чтобы найти хоть какую-то точку реального, биографического сближения с ним. Выдумкой это представляется еще и потому, что если бы встреча действительно была, то Покровский непременно описал бы ее в подробностях, так, как это сделали другие писатели и журналисты, встречавшиеся с Дорошевичем в последний период его жизни, — Александр Амфитеатров, Ариадна Даманская, Владимир Нарбут, Б. Россов, Корней Чуковский, Михаил Кольцов.

Наконец, как случилось, что Покровский стал обладателем архива Дорошевича через 19 лет после его смерти, следовательно в 1941 году? Об этом — ни слова. Здесь история отчасти принимает детективный характер. Наталья Власьевна считала ложью утверждение Покровского о том, что он обладал архивом Дорошевича. Увы — дочь писателя ошибалась. У Покровского был если не весь архив ее отца, то несомненно какая-то его часть. Это подтверждается самыми различными фактами. Во-первых, я сам видел некоторые документы в квартире на Плющихе — тетради, блокноты, удостоверения. Далее, известно, что Покровский продавал отдельные материалы государственным учреждениям. В той же публикации в журнале «Москва» он сообщает о переданном им (на самом деле проданном в 1962 г.) Институту мировой литературы АН СССР письме Горького 1922 года к вдове Дорошевича актрисе О. Н. Миткевич. Некоторые документы он в начале уже 1980-х годов продал Одесскому литературному музею, где есть, кстати, уголок Дорошевича, посвященный одесскому периоду его журналистской работы.

В Отделе рукописей Российской государственной библиотеки хранится описание архива Дорошевича, сделанное Покровским. Архив описан как находящееся у него собрание материалов. Вполне возможно, что он оформил таким образом свое предложение об их продаже. В описании перечисляются письма к Дорошевичу артистов Юрьева, Южина-Сумбатова, Савиной, адресованное И. Д. Сытину письмо князя Мещерского, издателя газеты «Гражданин», выписанные на имя Дорошевича профсоюзный билет журналиста РОСТА (1919 г.) и удостоверение лектора Института журнализма (1921 г.), гранки его статей, фельетонов… Кстати, местонахождение этих документов до сих пор неизвестно.

Очевидно, что это были остатки некоей части когда-то богатого архива. О том, насколько он был велик, можно судить по замечаниям Покровского, присланным мне в 1975 году в связи с выходом моей монографии «Судьба фельетониста. Жизнь и творчество Власа Дорошевича». В связи с тем, что в квартире на Плющихе я видел не архив Дорошевича, а лишь несколько документов из него, в книге сделана ссылка на архив В. К. Покровского. Это вызвало сильное неудовольствие со стороны Владимира Константиновича, указавшего мне: «Там, где Вы ссылаетесь на мой архив, Вы должны были сослаться на архив Дорошевича, но указать, что он у меня; тем не менее Вы утверждаете, что архив вообще не сохранился. Даже если те примерно полтораста единиц хранения, которые у меня сохранились, не считать архивом, Вам надлежало б упомянуть, что у меня до войны был архив пудового веса».

В другом его письме упоминается о «несохраненной части архива Дорошевича», пропавшей в ленинградскую блокаду. Таким образом несомненно, что какая-то часть архива Дорошевича у Покровского была. Другое дело, как она к нему попала?

Сохранились два письма директора Литературного музея Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича к вдове Дорошевича Ольге Николаевне Миткевич, имеющие непосредственное отношение к судьбе архива писателя. Оба датированы 1934 годом, когда был образован Государственный литературный музей и его первый директор приступил к собиранию писательских архивов. Вот что он писал 21 мая:

«Многоуважаемая Ольга Николаевна!

Мне очень жаль, что так случилось с бюстом Вашего мужа, его письмами и пр. Не пали ли Вы жертвой нашего местничества? Будьте любезны описать мне наружность посетителя, его рост и пр. Спишитесь с Абрамовым. Вот его адрес: Тобольск и т. д.

Абрамова я знаю тридцать лет и убежден в его честности. Что это за странная история? Спросили ли Вы удостоверение или доверенность у посетившего Вас? У Абрамова такое было, выданное мной. Очень мне жаль все это. Надо искать и искать. Не может же все это так пропасть. Ведь это не иголка.

Напишите мне все поподробнее. Кто явился, как назвался, когда это было, подробно опишите наружность, как одет и пр. Как он все это у Вас забрал: унес, увез, выдал ли какую расписку и пр.?

Всего Вам наилучшего.

В. Бонч-Бруевич».

И спустя почти полгода, 31 октября:

«Многоуважаемая Ольга Николаевна!

Очень хотелось бы Вам напомнить, что Вы собирались выслать в наш Литературный музей оставшийся у Вас архив Вашего мужа. Удалось ли Вам предпринять какие-либо шаги, отыскать то лицо, которое получило бюст и письма Вашего мужа. Буду ждать Вашего ответа.

Всего вам наилучшего.

Директор ЛМ Влад. Бонч-Бруевич»[15].

Московский журналист и поклонник творчества Дорошевича Игорь Ярославцев в поисках разгадки этой тайны обратился в Отдел рукописей Ленинской библиотеки, где хранится архив Бонч-Бруевича, и в Институт русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР, где находится бюст писателя. Выяснилось, что среди бумаг директора Литмузея нет писем О. Н. Миткевич, ответов на запросы Бонч-Бруевича, из которых можно было бы что-то узнать о человеке, забравшем у нее архив (Бонч-Бруевич пишет о «письмах мужа», имея в виду, конечно, письма к Дорошевичу). А из Пушкинского Дома сообщили, что бюст Дорошевича был приобретен в 1933 году у некоего А. Г. Королева. «Кто был этот человек и как оказалась у него похищенная скульптура, установить до сих пор не удалось», — отметил журналист[16]. Инициалы на бюсте «С.М.» и дата — «1906» позволили установить автора. Им был известный скульптор Сергей Дмитриевич Меркуров, в 1905–1909 годах он жил в Париже и сделал в это время ряд портретов писателей и артистов. В 1906 году Дорошевич приезжал в Париж, вероятно, тогда и был изготовлен бюст.

Так что же все-таки произошло с бюстом и архивом Дорошевича? Увы — пока эта загадка окончательно не разгадана. Но можно предложить схему основанных на фактах рассуждений, приближающих к установлению истины. И Ольга Николаевна Миткевич и Владимир Константинович Покровский до войны жили в Ленинграде. Были ли они знакомы? Этого нельзя исключать. Но абсолютно бесспорным представляется, что Покровский знал, что вдова Дорошевича жива, как и то, где именно она живет. Естественно, что его, сжигаемого давним сложным комплексом преклонения, зависти, психологической зависимости, связанной с личностью короля фельетонистов, не мог не притягивать к себе хранившийся у нее архив. Идея завладеть им могла стать навязчивой, как говорят психиатры, сверхценной.

В предисловии к роману он утверждает, что архив достался ему спустя 19 лет спустя после смерти писателя, это значит в 1941 году, когда умерла Ольга Николаевна[17]. В конце 1970-х годов, продавая Одесскому литературному музею то немногое из архива Дорошевича, что еще оставалось у него, Покровский сообщил сотруднице музея Н. А. Гуцало, что архив перешел к нему после смерти О. Н. Миткевич с согласия ее нового мужа Юрьевского. Об этом человеке Наталья Власьевна пишет как о ловком проходимце, еще в начале 20-х годов, при жизни Дорошевича, бесцеремонно вселившемся в его квартиру и завладевшем его вещами. Вероятно, он имел какое-то отношение к театру. Наталья Власьевна сообщает, что в 1955 году он жил в доме ветеранов Всероссийского театрального общества в Ленинграде.

Возможно, Покровский предпринимал какие-то попытки завладеть бумагами Дорошевича при жизни Ольги Николаевны. Быть может, с Юрьевским ему было легче столковаться. И на неких условиях архив Дорошевича действительно перешел к нему. Если это было собрание документов «пудового веса», имевшееся у него до войны, о чем Покровский сообщал мне в письме 1975 года, то можно предполагать, что к нему действительно перешла немалая часть архива писателя. По утверждению Покровского, произошло это в 1941 году.

Но как быть тогда с письмами Бонч-Бруевича к Ольге Николаевне, из которых очевидно, что архив был забран у нее неким неизвестным лицом не позже мая 1934 года? А бюст Дорошевича поступил в Пушкинский Дом в 1933 году. Следовательно, и бюст и архив забрали или в 1933 году или еще раньше. Если бюст продал Пушкинскому Дому некто А. Г. Королев, то не он ли завладел и архивом? Можно, конечно, предположить, что Королев действовал в сговоре с Покровским и тот подослал его в качестве некоего официального лица к О. Н. Миткевич. И вот в награду Королеву достался бюст писателя, который он продал в Пушкинский дом, а Покровский завладел письменными материалами.

Ну а в начале сороковых годов, после смерти Ольги Николаевны, Покровский мог явиться к ней на квартиру и уже по договоренности с Юрьевским забрать некие остатки архива. Естественно, что он не был заинтересован в обнародовании подробностей о том, каким образом стал владельцем бумаг Дорошевича. Была жива дочь писателя, советская журналистка, работавшая в центральных изданиях… Мало ли как могла обернуться эта история? Ко времени нашего знакомства в середине 1960-х годов у него остались немногие документы, с помощью которых он подогревал интерес к себе (хранитель архива Дорошевича!) у людей, неравнодушных к личности и творчеству знаменитого сатирика. В тех же письмах ко мне 1975 года он обмолвился, что значительная часть архива погибла в годы ленинградской блокады. Если это и так, думается все же, что то была не единственная причина его почти полного исчезновения. Говорю о почти полном потому, что десятилетиями занимаясь Дорошевичем, я в разных архивохранилищах обнаружил всего несколько писем к нему, в то время как его письма в составе фондов его современников, писателей, журналистов, артистов, общественных деятелей, сохранились в немалом количестве. Можно представить себе, как богат был архив «короля фельетонистов», шефа влиятельнейшей и самой тиражной российской газеты «Русское слово», в которой жаждали печататься многие литераторы.

Без риска ошибиться (ибо здесь на помощь приходят и прямые и косвенные свидетельства) можно утверждать, что в архиве Дорошевича наряду с его записными книжками, путевыми блокнотами, многочисленными фотографиями и рукописями были письма Чехова, Бунина, Михайловского, Горького, Мережковского, Розанова, Леонида Андреева, Григория Петрова, Льва Толстого, Шаляпина, Савиной, Южина-Сумбатова, Станиславского, Бахрушина, Лентовского, Садовского, Правдина, Василия и Владимира Немировичей-Данченко, Гиляровского, Суворина, Лейкина, Сытина, Амфитеатрова, Минского, Вейнберга, Боборыкина и многих других деятелей русской литературы, журналистики, искусства, издательского дела.

Жизнь Покровского в материальном плане была весьма трудна и до войны, и после. Продавать автографы в государственные хранилища в те времена было небезопасно: могли поинтересоваться, откуда они у него. Да и много ли могло заплатить государство? Поэтому небезосновательно предположить, что большая часть автографов была продана частным коллекционерам и, возможно, через посредников ушла за границу. И только с начала 1960-х годов, когда Покровский почувствовал, что опасности нет, он начал кое-что продавать и государственным организациям (упоминавшееся письмо Горького вдове писателя, датированное 1922 г., а в конце 1970-х — начале 1980-х гг. продал в Одесский литературный музей уже из последнего — две рабочие сахалинские тетради, фотографию, шарж Ремизова).

Можно, конечно, было спросить и самого Покровского о том, что он думает по поводу пропажи бюста и архива Дорошевича. Почему я не сделал этого во второй половине 1960-х годов, когда жил в Москве и встречался с ним, когда уже знал о тревожно-вопрошающих письмах Бонч-Бруевича к Ольге Николаевне? Ну, во-первых, я был молод, и, конечно же, меня останавливало то обстоятельство, что подобные вопросы сами по себе бросают мощную тень подозрения. Ведь Покровский утверждал, что архив у него, выходит, он и украл, выманил его каким-то образом у вдовы писателя, а потом распродавал. Короче, не хватило у меня духу подступиться с такими вопросами к влачившему довольно жалкое существование старику. Его вульгарно-идеологизированный подход к Дорошевичу меня отталкивал, контакты наши сократились.

Была у нас впоследствии, после моего отъезда в Минск, крайне эпизодическая переписка. Пик ее пришелся на выход в 1975 году в минском академическом издательстве моей монографии «Судьба фельетониста». Я послал ему книгу с весьма сдержанной надписью, во всяком случае не содержавшей никаких поклонов в его адрес как «первопроходца», и в ответ получил всплеск раздражения, явно вызванного и этим «непризнанием» и в еще большей степени тем, что обошел его, «пионера темы», как он сам себя обозначил в письме ко мне.

Раздражение очень быстро трансформировалось в желание напакостить. Впрочем, в самом начале Владимир Константинович пытался быть объективным и выражал только недовольство недооценкой его личного вклада в «дорошевичеану». В первой открытке он писал: «Книга получена, спасибо. Отношение мое к ней двойственное в том смысле, что квалифицирую Ваш труд высоко, а лично обижен, считая, что заслуживал более широкого отражения и более теплой авторской надписи. В объективном же смысле минусом считаю то, что тушуется сверхталантливость Дорошевича, фактография и история заслоняют эстетическую, солнечную сторону темы. Но работа очень велика, я б не осилил. И что удивительно для 34-летнего автора — без развесистой клюквы, если фальшивите, то сознательно, для самоцензуры, как во введении».

Покровский, безусловно, был прав, упрекая меня в неполноте раскрытия «эстетической, солнечной стороны темы». Выход книги был сопряжен с немалыми трудностями, поскольку почти все справки о Дорошевиче того времени украшало идеологическое клеймо — «буржуазный журналист». А я видел в нем журналиста-демократа и потому, в основном, сосредоточился на социальной базе его творчества, может быть, чересчур педалируя ее. Но в то время, при других акцентах, книга, возможно, и вовсе не вышла бы. Уже в период, когда рукопись была отослана в типографию, нашлись «доброжелатели» из республиканского комитета по печати, благодаря которым был приостановлен ее набор. А после выхода в свет сотрудник ЦК компартии Белоруссии повез самолично несколько экземпляров на рецензию в Москву.

Что касается заслуг Покровского, то мое весьма критическое отношение к его трактовке личности Дорошевича хотя и не располагало к их подчеркиванию, тем не менее во вступительной главе было отмечено: «Среди других работ собственно о Дорошевиче выделяется очерк В. Покровского, являющийся первой попыткой общего обзора жизни и творчества писателя». Имелась в виду все та же публикация в журнале «Москва». И тем не менее Владимир Константинович был неудовлетворен, о чем не замедлил мне сообщить: «В „Москве“ мое имя названо полностью, а Вы ограничиваетесь инициалом, что уменьшает запоминаемость…»

Ну а дальше пошли уж совсем некрасивые дела. Покровский засыпал и белорусскую и московскую прессу вульгарными рецензиями на мою книгу — и под собственным именем и за подписью некоей Елены Дроздовой, якобы жившей в Москве «пенсионер-журналистки, 1903 года рождения». Впоследствии выяснилось, что это мифическое лицо. Журналисты газеты «Вечерний Минск» познакомили меня с опусом «пенсионер-журналистки», в котором утверждалось, что в книге «получился идеализированный Дорошевич, а не плоть от плоти буржуазной печати, ее наивысшая фигура».

Но клюнула на наживку лишь газета «Лiтаратура i мастацтва», и только по той причине, что ее тогдашний редактор был зол на меня из-за довольно язвительной критики, которой я подверг его книгу для детей в одной из своих статей. Другого серьезного повода для того, чтобы в белорусской писательской газете появился обширный материал на вышедшую на русском языке книгу о полузабытом русском журналисте, не было. Далеко не все белорусские книги удостаивались в ней хотя бы небольшой рецензии…

Ну а тут появился повод не только отомстить дерзкому критику, но и засвидетельствовать, что газета стоит на правильных идейных позициях. А уж Покровский постарался: «Через всю работу Букчина проходит Дорошевич, который никогда не существовал. Реальный Дорошевич был выдающимся буржуазным журналистом, который со своим классом прошел путь от резких выпадов против самодержавия до умеренности в политических претензиях после манифеста 17 октября 1905 года… Как идеолог он всегда защищал интересы своего хозяина-купца, толстосума, фабриканта, заводчика…»[18]

Директор белорусского академического издательства, порядочный человек, не без колебаний решившийся выпустить книгу, был бледен, у него буквально дрожали руки. Такая рецензия тогда могла стоит карьеры. Но судьбе было угодно, чтобы книгу, часть тиража которой попала в московскую «Лавку писателя», купил талантливый прозаик и публицист, сотрудник популярной «Недели» Анатолий Макаров. Более чем благожелательная к автору книги и полная преклонения перед талантом ее героя рецензия, появившаяся в приложении к «Известиям», в которой отмечалось, что в книге «прослежены естественный и последовательный демократизм Дорошевича, его неподкупное и цельное нравственное чувство, его незаурядная смелость газетчика»[19], согласно тогдашней иерархии, полностью перекрывала значение критического отзыва в каком-то провинциальном издании. В издательстве перевели дух, да и я почувствовал себя увереннее.

Но еще до выхода рецензии в «Неделе» я написал Покровскому весьма резкое письмо. Отношения были разорваны. Спустя более чем четверть века я перечитал копию своего послания. Наверное, я отчасти погорячился, все-таки Покровскому было уже 75 лет… Но тогда мною владела понятная обида…

Спустя девять лет, 10 июля 1984 года, В. К. Покровский умер.

А личный архив Дорошевича растворился, исчез, не сохранился… И это повод для глубочайших сожалений его биографа.

Если творческую его биографию можно воссоздать по публикациям в периодике, то с восстановлением канвы личной жизни дело обстоит намного сложнее. Вот что писал в 1911 году в статье, приуроченной к 30-летию творческой деятельности Дорошевича, искренний поклонник его таланта и давний добрый знакомец журналист А. Е. Кауфман: «О Дорошевиче, его жизни, встречах и столкновениях с цензорами, с администраторами, вроде покойных Баранова и одесского сатрапа Зеленого, об его „двойниках“, не без выгоды для себя использовавших популярность писателя, циркулирует много рассказов и немало легенд. Сам В.М. не любит рассказывать о себе и своем богатом любопытными эпизодами прошлом. Если он в приятельской беседе и обмолвится личными о себе воспоминаниями, которые просятся в печать, то поспешит предупредить вас:

— Только, Бога ради, это не для печати! Помру — тогда пусть пишут обо мне что хотят. Я предпочитаю, чтобы не обо мне читали, а меня читали <…>

Дорошевич не принадлежит к типу писателей новейшей формации, стремящихся увековечить себя во всевозможных видах и позах и любящих кокетничать перед болтливыми интервьюерами. Иной, поработав в литературе без году неделю, из сил выбивается, чтобы публика узнала всю его биографию. Вошли даже в моду десяти- и пятилетние юбилеи, которым предшествуют обстоятельнейшие интервью и биографии с описанием первых „проб пера“, когда юбиляру было 5–6 лет <…> О В.М. я не встречал ни одной биографической заметки»[20].

Есть основания для предположения, что при подготовке этой статьи Кауфман отчасти использовал материал писателя и журналиста М. К. Первухина, написанный, скорее всего, в начале 1910-х годов, но опубликованный более семи десятилетий спустя. Очень уж очевидны некоторые текстуальные совпадения.

«Когда пишешь о Дорошевиче, — рассказывает Первухин, — то с первых же строк натыкаешься на одно любопытнейшее и характернейшее явление: отсутствие в печати сведений о нем.

Другие, проработав в газетном и журнальном мире без году неделю, из сил выбиваются ради того, чтобы публика узнала все их биографические подробности, припомнила все, что ими написано <…> А о праздновании юбилеев В. М. Дорошевича, а об интервью с ним до сих пор, кажется, никто не слышал.

Да попробуйте сунуться к Дорошевичу с интервью, и вы услышите его обычное заявление:

— Послушайте, и к чему это, собственно? Я предпочитаю, чтобы не обо мне, а меня читали».

Настаивая тем не менее на «законном праве» читателя «знать хотя бы в общих чертах, кого он читает и кого почитает», Первухин подчеркивает, что «ни о ком другом из современных журналистов не циркулирует в обществе столько легенд, сплошь и рядом противоречащих одна другой, сплошь и рядом явно рассчитанных на достижение весьма определенных целей»[21].

Слухов и легенд действительно ходило немало. И вместе с тем это факт: при жизни знаменитейшего на всю Россию публициста не появилось ни одной мало-мальски связной публикации, воспроизводящей его биографию (краткие и неточные справки в тогдашних энциклопедических изданиях ее не заменяют). Казалось бы, хорошим подспорьем могли служить до сих пор неизданные воспоминания дочери писателя Натальи Власьевны. Но хотя они и называются «Жизнь Власа Дорошевича», относиться к ним как к абсолютно надежному источнику нельзя. Серьезных причин тому две. Когда Наташе было пять лет, Влас Михайлович и ее мать, актриса Клавдия Васильевна Кручинина, развелись. Наташа осталась с матерью и только во время революции и гражданской войны, года за три до смерти отца, сблизилась с ним. Разумеется, и в то время она могла немало узнать о его личной жизни. И все же это был довольно краткий период, насыщенный серьезнейшими социальными перипетиями, когда приходилось прежде всего думать о выживании, к тому же Влас Михайлович был серьезно болен…

Наконец, сама Наталья Власьевна диктовала свои записки, будучи тяжело больной, незадолго до смерти, когда она держалась не только за счет силы воли, но и уколами морфия. И хотя В. Г. Лидин не без оснований хвалит литературные достоинства этой работы, очевидно, что память уже подводила мемуаристку, немало фактов в ее сознании сместилось, перепуталось. Да и не все знала Наталья Власьевна. В особенности о рождении, детстве и юности Дорошевича, наименее проясненных периодах его биографии. Поэтому, рассказывая о них, я вынужден буду оговариваться, что вот такие-то факты сообщает только Наталья Власьевна и их можно принимать или не принимать, а такие-то сообщаемые ею сведения противоречат другим свидетельствам, и потому их необходимо дополнять, уточнять с помощью иных материалов, документов или целиком отвергать.

К счастью, помимо того, что Дорошевич многие свои публикации снабжал указанием места, города, откуда они присылались, и благодаря этому можно проследить маршруты его вояжей, он еще был щедр на автобиографические оговорки и ссылки, мемуарные фрагменты в своей фельетонистике. Эти «заметы о личном» рассыпаны в десятках его разнообразных по жанру публикаций в периодике. Чаще всего это непосредственные воспоминания, иногда — слабо завуалированный литературный прием (скажем, автор говорит от имени иного лица, а на самом деле — о себе). Можно с полным основанием утверждать, что обширнейшая по объему фельетонистика Дорошевича буквально изо дня в день «лепила» не только образ современной ему России, но в какой-то степени и роман его жизни со многими, может быть, не всегда бросающимися в глаза деталями, подробностями, свидетельствами. Нужно только внимательно читать… И тогда открываются очень важные признания и факты. Благодаря такому чтению удалось, прежде чем нашелся подлинный документ, реконструировать точную дату рождения писателя.

35 лет тому назад пятитысячным тиражом вышла в минском издательстве «Наука и техника» моя монография «Судьба фельетониста. Жизнь и творчество Власа Дорошевича». Сегодня я знаю о «короле фельетонистов» и его времени намного больше. Ибо и после выхода этой книги не прекращался и архивный, и библиографический поиск. Мне кажется, что и понимать Дорошевича я стал глубже. Впрочем, пусть судит читатель…

Глава II НЕЗАКОННОРОЖДЕННЫЙ: СЫН И МАТЬ

Вышедшие до 1917 года справочники указывают датой рождения Дорошевича 1864 год. Советские справочные издания, в том числе Краткая Литературная Энциклопедия, повторяют ее, уточняя — 5(17) апреля[22]. И только в капитальном биографическом словаре «Русские писатели. 1800–1917» указана верная дата — 5 (17) января 1865 года[23]. Готовя статью для этого издания, я опирался на вещи, в которых имеются автобиографические признания, — юмореску «Перед смертью» и фельетон «Компетентное мнение».

Первая начинается так: «5 января 1865 года случилось происшествие, наделавшее мне после больших хлопот в жизни… В этот день я родился»[24].

В фельетоне «Компетентное мнение», построенном в форме письма, якобы полученного автором, приводятся строки из свидетельства о рождении: «Вот уже 36 лет, 10 месяцев и 19 дней как я состою обладателем документа: „Из Московской духовной консистории выдано в том, что в метрической книге московской Николаевской, что на Пупышах, церкви, 1865 года, в статье о родившихся, № 7, писано: генваря пятого дня у г-жи такой-то незаконно родился сын имярек…“»[25]

Фельетон впервые опубликован в газете «Россия» 25 ноября 1901 года. К этому времени возраст Дорошевича до дня совпадал с указанной в «письме» датой рождения — 5 января 1865 года. Первоначальная реконструкция точной даты рождения на основе этих публикаций подтвердилась обнаруженным позже подлинным документом — копией свидетельства о рождении, выданного Московской Духовной консисторией, не только повторяющего биографические данные из фельетона «Компетентное мнение», но и существенно дополняющего их: «В метрической книге Московской Николаевской, что на Пупышах, церкви, тысяча восемьсот шестьдесят пятого года в статье о родителях № 7 писано: января пятого дня у дочери умершего гвардии полковника Александры Урвановой Денисьевой незаконно родился сын Власий, крещен 19 марта, восприемником был инженер полковник Александр Александрович Казначеев, крестил священник Иоанн Александровский с причтом».

Документ этот приложен к прошению об усыновлении воспитанника, мальчика Власа, поданному на Высочайшее имя жителем Москвы коллежским секретарем Михаилом Родионовичем Дорошевичем. В нем же податель раскрывает историю появления у него чужого ребенка: «28 августа 1865 года из дома Кольрейфа, состоящего в г. Москве, Пятницкой части, 1 квартала, скрылась от неизвестных причин дочь умершего гвардии полковника девица Александра Урванова Денисьева, оставив на произвол судьбы незаконнорожденного ею ребенка, которому в то время было от роду семь месяцев. В то самое время я состоял на службе помощником надзирателя в том же квартале. По доведении об этом происшествии до сведения бывшего московского обер-полицмейстера графа Крейца, ребенок этот по резолюции его сиятельства был оставлен на нашем попечении.

Затем в декабре месяце того же года отыскалась мать этого малютки, но уже назад она его к себе не приняла и, отрекшись от прав матери, передала их жене моей Наталье Александровне Дорошевич, как видно из представленного при сем в подлиннике акта.

Тогда широко раскрылись ему наши объятия, ребенок рос, и при возрастании признавал нас за своих родителей, и мы полюбили его как родного, данного нам Богом сына.

Ныне ему 12-й год; он учится в 3-й гимназии, прилежен к наукам, но слаб здоровьем».

И далее уже оба приемных родителя переходили к сути своей просьбы: «Ваше Императорское Величество! Находясь в преклонных летах и не имея собственных детей, мы решились прибегнуть к милосердию Вашего Императорского Величества и умолять у подножия Престола об усыновлении этого возрощенного и вскормленного от колыбели детища, у которого нет ни отца, ни матери. Повелите, Всемилостивейший Государь, даровать ему нашу фамилию и те права и преимущества, какие законом предоставлены родным детям».

В деле находится и расписка родной матери Власа об отказе от своих прав на ребенка: «Я, нижеподписавшаяся, дочь подполковника Александра Урвановна Денисьева, дала сию расписку жене коллежского секретаря Наталье Александровне Дорошевич в том, что взятого ею на воспитание 13 сентября сего 1865 года незаконнорожденного сына моего Власия, имеющего 11 месяцев от рождения, отдаю ей навсегда, передавая ей при том на него все права матери, и обязуюсь никогда и ни в каком случае не требовать его к себе обратно, а также не входить ни в какие распоряжения относительно его воспитания, содержания и ничего до него касающегося и никогда не посещать его без ее, г-жи Дорошевич, согласия. Расписку же сию, всю писанную моею рукою, обязуюсь никогда и ни в каком случае не опровергать, так как дана она мною обдуманно, в здравом рассудке и совершенно добровольно»[26].

Это один из наиболее непроясненных моментов биографии Дорошевича. Что заставило его мать сначала бросить ребенка, а затем отказаться от него? Попробуем вглядеться в эту своеобразную фигуру, вошедшую в историю русской литературы и журналистики под именем Александры Соколовой. Казалось бы давно и прочно забытое, это имя обрело сегодня новую жизнь. Переиздаются ее исторические романы из жизни русских царей[27]. О ней вспоминают как о талантливом и плодовитом авторе, работавшем в жанре детектива[28]. И, конечно же, не забывают, что Александра Соколова была матерью самого знаменитого русского журналиста.

Она родилась 9 марта 1836 года в семье Денисьевых, принадлежавших к старинному дворянскому роду, занесенному в конце XVIII века в 6-ю часть родословной книги дворян Рязанской губернии. К началу XIX столетия это уже было сильно обедневшее семейство, глава которого Дмитрий Денисьев имел шестерых детей, трех сыновей — Александра, Федора и Урвана и трех дочерей — Анну, Александру и Варвару. Сестры связали свою судьбу со Смольным институтом благородных девиц в Петербурге и осели в столице, возможно, не без помощи влиятельного родственника, министра народного просвещения при Александре I адмирала А. С. Шишкова, известного литератора и ревнителя старины. Позже они могли рассчитывать и на другую родственную поддержку — со стороны сенатора А. И. Казначеева. А братья пошли по военной части. Дед Дорошевича Урван Денисьев (родился в 1797 г.) стал лихим кавалеристом, бился в сражениях Отечественной войны 1812 года, был в заграничных походах русской армии в 1813–1814 годах, получил серебряную медаль «За взятие Парижа». Начав службу юнкером Орденского кирасирского полка, он затем перешел в гусары. В 1831 году в составе Ингерманландского гусарского полка подавлял «польский мятеж» в Минской, Гродненской и Виленской губерниях, преследовал отряд инсургентов на берегах Немана, за что получил чин подполковника. Сослуживцы говорили о нем как о человеке невероятной, доходившей до безрассудства смелости. Денисьева опасно было задевать, он немедленно вызывал обидчика на дуэль, и однажды его судили как бретера, но дело обошлось без наказания. Кстати, и брат его Александр отличался таким же неукротимым нравом. Он вызвал на дуэль командира полка, за что был лишен права на повышение в чине и умер отставным майором в петербургском Николаевском госпитале в 1865 году.

Урван же пошел по службе далее брата. Как прекрасного наездника и видного собой офицера, его в начале 40-х годов командировали в учебный кавалерийский полк, и там за подготовку образцовых команд он удостоился личного благоволения Николая I. В отставку он вышел в 1845 году в чине полковника. В связи с этим непонятно, почему его дочь в расписке об отказе ребенка именует отца подполковником. Возможно, она волновалась… Последние полтора года жизни Урван Денисьев прослужил в должности городничего в Тихвине, где и умер 20 октября 1847 года. Сохранившаяся в архиве «Опись имущества, оставшегося после смерти полковника Урвана Дмитриевича Денисьева», свидетельствует о более чем скромном наследстве: 162 рубля 54 копейки наличного капитала, книги и иконы, семейные портреты, фамильное серебро, портрет Пушкина.

О его жене и матери его единственной дочери Анне Андреевне Денисьевой, урожденной Шумиловой, известно совсем мало. Когда муж умер, она уже с ним не жила, и что было тому причиной — неизвестно. Тихвинский уездный суд разыскивал Анну Андреевну, чтобы передать ей как наследнице вещи, оставшиеся после смерти полковника Денисьева, но она не откликалась на вызовы, помешенные в «Новгородских губернских ведомостях» и «Московских сенатских объявлениях». Тем не менее прошение о пенсии министру внутренних дел подала. Чиновники Тихвинского уездного суда сообщили об этом в Совет Смольного института, где к тому времени обучалась ее дочь Александра, и одновременно присовокупили, что местопребывание вдовы неизвестно. Но в Смольном институте благородных девиц посчитали, что необходимо установить, где находится мать их воспитанницы, оттуда в Тихвин пошла просьба разыскать вдову полковника Денисьева. Увы — тихвинским судейским это оказалось не под силу, вдова, видимо, крепко затаилась.

Эти факты в сочетании с последующей драмой Власа производят впечатление какого-то рока, тяготеющего над семьей Денисьевых: мать равнодушна к судьбе дочери Александры и где-то скрывается после смерти мужа, затем куда-то бежит сама Александра, оставляя на произвол судьбы своего семимесячного сына. Впрочем, к последним событиям мы еще вернемся, а пока юная Саша Денисьева пребывает в Императорском воспитательном Обществе благородных девиц при Смольном монастыре в Петербурге.

Об этом периоде своей жизни Александра Соколова на склоне лет рассказала в «Воспоминаниях смолянки»[29]. Увы — личного, биографического в них совсем мало. Зато традиции, нравы, легенды, истории воспитанниц Смольного, связь института с царской семьей — обо всем этом повествуется достаточно подробно, с весьма живописными деталями.

Ее из провинции привезли в Петербург в 1843 году, в институт зачислили как пансионерку императора Николая I. Это удалось благодаря хлопотам родной тетки, Анны Дмитриевны Денисьевой, долгие годы служившей в Смольном сначала классной дамой, а потом инспектрисой. Она лично представила племянницу государыне Александре Федоровне. «Императрица потрепала меня по щеке, — вспоминала спустя полвека Соколова, — и сказала, что передаст государю, какую petite merveille (маленькое чудо) привезли ему в пансионерки».

Саша получила хорошее домашнее воспитание, а кроме того была чрезвычайно способна и честолюбива, что, несомненно, позволило занять «первенствующее место» по успеваемости и даже удостоиться прозвища «восьмого чуда». Впрочем, почти монастырские порядки мало подходили живой, общительной, развитой девушке. С каждым днем ей «становилось все скучнее, неприветнее, и даже как будто физически холодно». На нее, «воспитанную в строгих приличиях дворянского дома того времени, произвела удручающее впечатление та грубость обращения, которая царила между девочками и выражалась в постоянных перебранках и диких, бестолково грубых выражениях». Впрочем, как выясняется из дальнейших объяснений мемуаристки, «самым грубым и оскорбительным словом между детьми было слово „зверь“, а прибавление к нему прилагательного „пушистый“ удваивало оскорбление». Казалось бы, последнее вообще должно снимать всякий оскорбительный намек и даже придавать выражению почти ласковый характер. Но, оказывается, дело было в «резком тоне, каким выкрикивались эти оригинальные оскорбления, грубые, наступательные жесты, все это дышало чем-то вульгарным и пошлым».

Что же касается знаний и воспитания в Смольном, то вот что писала об этом Анна Тютчева, старшая из трех дочерей дипломата и поэта, учившихся вместе с Сашей Денисьевой: «Образование, получаемое там, было вообще очень слабо, но особенно плохо было поставлено нравственное воспитание. Религиозное воспитание заключалось исключительно в соблюдении чисто внешней обрядности, и довольно длинные службы, на которых ученицы обязаны были присутствовать в воскресенье и в праздничные дни, представлялись им только утомительными и совершенно пустыми обрядами… Весь дух, царивший в заведении, развивал в детях прежде всего тщеславие и светскость»[30].

А вот как охарактеризован в «Записках смолянки» состав институток, среди которых оказалась Саша Денисьева: «Тут были и дочери богатых степных помещиков, откормленные и избалованные на обильных хлебах, среди раболепного угождения бесчисленной крепостной дворни <…> Рядом с этими рыхлыми продуктами русского чернозема находились чопорные и гордые отпрыски феодальных остзейских баронов, с их строгой выдержкой, с их холодно-презрительным тоном <…> Тут же были и бледные, анемичные маленькие петербургские аристократки, которых навещали великосветские маменьки, братья кавалергарды и сестры фрейлины, и рядом с этим блеском галунов, аксельбантов и сиятельных титулов внезапно вырастала неуклюжая и полудикая девочка, словно волшебством занесенная сюда из глухого захолустья и поступившая в число воспитанниц аристократического института единственно в силу того только, что ее дед и отец, — чуть не однодворцы — значились записанными в 6-ю часть или так называемую „бархатную книгу“».

«Неуклюжая и полудикая девочка» — это, конечно, она, Саша Денисьева. Впрочем, у нее не было повода считать себя совсем одинокой в институте. Тогда же в Смольном воспитывались четыре ее двоюродные сестры, дочери брата отца Федора — Мария, Ольга, Анна и Дарья. Впоследствии Анна станет воспитательницей великой княгини Марии Александровны, будущей герцогини Эдинбургской, она выйдет замуж за известного публициста-славянофила И. С. Аксакова. А Дарья будет камер-фрейлиной императрицы. Отношения пятерых племянниц с теткой, считавшейся «одним из столпов Смольного», были натянутыми: «…она нас всех, по-видимому, не особенно горячо любила, вымещая на нас этим недружелюбным чувством то, что даваемое нам воспитание служило ей как бы наградой за ее долголетнюю и ревностную службу, тогда как в душе она, наверное, предпочла бы этому всякую другую награду». Не испытывая особых симпатий к тетке, Саша Денисьева вместе с тем понимала, что Анна Дмитриевна была личностью незаурядной. Пробыв 45 лет в стенах Смольного, где сначала была воспитанницей, она пользовалась особым расположением еще жены Павла I императрицы Марии Федоровны и одновременно была близка с фавориткой убитого императора Екатериной Нелидовой, чья родная сестра Наталья Ивановна «забыла умереть» и жила в крошечной квартирке в старом «холодном» здании Смольного монастыря, о котором юные пансионерки передавали друг другу таинственные легенды и рассказы самого фантастического содержания. Любил заезжать к Анне Дмитриевне и поговорить с нею младший сын императора Павла I великий князь Михаил Павлович. Благоволила к ней и царствующая чета. Одним словом, у тетки Саши Денисьевой было множество солидных и почетных связей при дворе. Она вела активную переписку с членами императорского дома, благодаря чему у нее скопился изрядный и ценный архив, который по неразумию после ее смерти полностью сожгла старая и верная служанка.

Была в Смольном у Саши Денисьевой еще одна двоюродная сестра, Елена, дочь ее дяди Александра Денисьева, того самого майора, который вызвал на дуэль командира полка. Елена была на десять лет старше Саши, она рано потеряла мать, отношения с новой женой отца не сложились, и ее из Курска отправили в столицу на попечение тетки Анны Дмитриевны. Тетка по сути удочерила Елену и, уже кончив курс, та жила вместе в ней в Смольном. Невероятно строгая и сухая с подчиненными, инспектриса готова была на все ради любимой племянницы. Наряды, драгоценности, постоянный вывоз в свет, балы… Грациозная брюнетка с выразительным лицом и замечательными манерами, прекрасно образованная, невероятно обаятельная имела необыкновенный успех. Ее уже готовились назначить фрейлиной двора. А там — достойная партия, своя семья… Но на горизонте возникает страстный женолюб, успешный дипломат и прекрасный поэт Федор Тютчев. Он старше Елены на 23 года, ей — 24, ему — 47. Его первая жена Элеонора Петерсон умерла в 1838 году. На ней, вдове русского посланника в Мюнхене, с четырьмя детьми от первого брака, он женился совсем молодым, двадцати трех лет от роду. У них уже были три дочери, когда Тютчев влюбился в жену барона Дернберга Эрнестину, одну из первых мюнхенских красавиц. Смерть Элеоноры сделала возможным их брак. Супруги поселились в Петербурге. Немолодой и обремененный семьей поэт служил в ту пору старшим цензором при Министерстве иностранных дел, а старшие дочери от первого брака Анна и Екатерина учились в Смольном институте, в одном классе с Еленой Денисьевой, которая быстро стала частым гостем дома Тютчевых. И поэт снова без памяти влюбился. Молодая смолянка ответила ему взаимным чувством. Федор Иванович снял недалеко от института квартиру, начались тайные свидания. Когда Елена забеременела, разразился громкий светский скандал.

Натурально, юная Саша Денисьева была о многом осведомлена. Более того, на ее глазах разворачивалась травля Елены и Анны Дмитриевны со стороны двора и институтского начальства. «Кузина моя, — вспоминала она, — была ангел и по душе, и по характеру, и никто из тех, кто ее знал и ценил по достоинству, не мог и не смел упрекнуть ее в ее увлечении, но… свет зол и строг». Большой блюститель нравственности, император, считал институт садом для личных «васильковых чудачеств», как он именовал свои любовные похождения, не только свидетельницами, но и участницами которых были воспитанницы. И потому, узнав о романе Елены, потребовал, чтобы она и ее приемная мать «были немедленно удалены из стен Смольного монастыря». Но вступилась государыня. Николай смягчился. Анне Дмитриевне позволили на очень небольшое время остаться в Смольном с условием, чтобы Елена «была по возможности отделена от всякого общения с воспитанницами». Племянницам запретили общаться с теткой и встречаться с кузиной. Именно в этот период еще раз показала свое доброе сердце императрица: приехав в институт, она на глазах начальства подчеркнуто доброжелательно обратилась к опальной инспектрисе, а затем в ее покоях утешала беременную Елену. Тем не менее Анна Дмитриевна вынуждена была оставить службу в Смольном и вместе с приемной дочерью съехать с казенной квартиры, правда, получив при этом весьма приличную пенсию в тысячу рублей. У Федора Тютчева и Елены Денисьевой родились трое детей. Записанные в метрические книги под фамилией Тютчевых, они тем не менее считались «незаконнорожденными» и потому не имели никаких гражданских прав, связанных с сословной принадлежностью отца. Не только брошенность, но и «незаконнорожденность» буквально преследуют детей из рода Денисьевых. Четырнадцать лет, до самой смерти Елены в 1864 году от чахотки, продолжался ее роман с Тютчевым. Роман, запечатленный в знаменитом «Денисьевском цикле», — гимне последней любви.

О, как на склоне наших дней Нежней мы любим и суеверней… Сияй, сияй, прощальный свет Любви последней, зари вечерней! («Последняя любовь»)[31]

В год ухода тетки на пенсию (1851) Саша Денисьева с золотой медалью закончила учебу в Смольном, где пробыла целых девять лет. После выхода из института заботы о ней берет на себя другая родная тетка Александра Дмитриевна, жившая попеременно то в своем поместье в Рязанской губернии, то в Москве, где у нее был собственный дом. Высокая красивая девушка, великолепно начитанная, с прекрасными музыкальными способностями, живая и остроумная, Саша Денисьева была желанной гостьей и в московских, и в петербургских светских салонах. В это время у нее завязывается множество интереснейших знакомств в литературно-артистическом мире. Впрочем, первые из них случились еще в годы учебы в Смольном, где она была свидетельницей визитов к Анне Дмитриевне литераторов Бенедиктова и Тимофеева. В Москве в доме Бегичевых Саша Денисьева встречалась с молодыми музыкантами Петром Чайковским и Николаем Рубинштейном, с композитором Александром Даргомыжским, актерами Василием Живокини и Провом Садовским. Она посещала гостеприимный дом Сушковых, бывший в те годы известным литературным салоном, где читала свои стихи графиня Евдокия Ростопчина. И у самой Евдокии Петровны в ее хлебосольном, великолепно отделанном доме на Садовой по субботам собирались интереснейшие люди — Островский, Мей, Филиппов, Щепкин, Самарин, приезжали из Петербурга Григорович, Тургенев, Майков, бывали зарубежные гастролеры Ференц Лист, Полина Виардо, Рашель и Фанни Эльснер. Навещала юная Денисьева и дом цензора Д. С. Ржевского, в котором встречалась с Гоголем, поэтом Щербиной, издателем журнала «Москвитянин» и профессором Московского университета Погодиным, поэтом и переводчиком Николаем Бергом. Об этих и многих других впечатлениях, в том числе от встреч с Катковым, Достоевским, Левитовым, Вороновым, Писемским, Сологубом, композитором Серовым, издателем «Московского листка» Пастуховым, адвокатом А. И. Урусовым, театральным критиком и поэтом Петром Кичеевым, она в конце жизни расскажет в мемуарном цикле «Встречи и знакомства»[32]. Об одном только можно пожалеть: слишком мало автор говорит о себе и своей жизни. Но таков избранный «принцип»: «Личные мои записки ни для кого никакого интереса представить не могут. Я просто вспоминаю отрывочные эпизоды моих „встреч и знакомств“ с лицами более или менее известными, ручаясь вполне за то, что все мною рассказанное строго справедливо и может возбуждать „опровержения“ только со стороны лиц, заинтересованных тем, чтобы это было… „не так“!..»[33]

Немудрено, что в ту пору у красивой и тонкой девушки было немало воздыхателей. В. А. Гиляровский вспоминает о «каком-то ее личном романе дней юности в Петербурге, в котором было замешано одно очень крупное лицо»[34]. Отзвуком этой любовной истории он считает ее псевдоним Синее Домино, под которым она писала в 1880–1890-е годы в «Новостях дня» и «Московском листке». Но настоящее увлечение к Александре Денисьевой пришло отнюдь не в виде «крупного лица». Напротив, ее «предмет» был самого что ни на есть простого происхождения. К сожалению, об этом человеке известно очень мало. Звали его Сергей Соколов. По словам Гиляровского, он «принадлежал отчасти к журнальному миру и был живой портрет Дорошевича, один из представителей того мирка, которому впоследствии присвоили наименование „богема“»[35].

Сотрудник «Исторического вестника» Борис Глинский, сблизившийся с Соколовой в последние годы ее жизни, писал в некрологе: «Перед юной смолянкой открывалась широкая и блестящая дорога, и из ее воспоминаний в февральской книжке нашего журнала мы видим ее в соприкосновении с верхами большого петербургского света. Но вдруг в ее жизни свершается перелом: она увлеклась и по любви вышла замуж за человека „простого“ происхождения из купеческого семейства»[36]. Эту скудную информацию об отце Дорошевича Сергее Соколове дополняют неуверенные сведения из воспоминаний Натальи Власьевны: «Соколов был человек простой, отец его был метранпажем в одной из крупных типографий, сам он работал в литературе помаленечку, составлял словари, делал какие-то литературоведческие работы. Соколова трудно привыкала к Москве…»[37] Из последней фразы можно заключить, что познакомились они в Москве. Собственно, и Гиляровский подтверждает это предположение, сообщая со слов матери Дорошевича, что она «уже в Москве вышла замуж за Соколова, повенчавшись после его рождения»[38].

Здесь мы приближаемся к моменту весьма запутанному, до сих пор вызывающему вопросы и — увы! — домыслы у пишущих о Дорошевиче и его матери. Что, собственно, произошло в жизни Соколовой в течение полугодия после рождения сына? Почему она решилась на этот горький поступок, не отдала семимесячного Власа ближайшим родственникам или, на худой конец, в воспитательный дом, а просто бросила, как пишет Михаил Дорошевич в своем прошении на Высочайшее имя, «на произвол судьбы»?

Точных фактов на этот счет никаких. Поэтому попробуем выстроить версию, опираясь на косвенные свидетельства, отталкиваясь прежде всего от сообщения Гиляровского, что родители Дорошевича повенчались после его рождения. Если бы брак был заключен вскоре после появления Власа на свет, в январе или феврале, во всяком случае до 19 марта, дня его крещения, то в метрической книге Николаевской церкви был бы, безусловно, записан и отец ребенка, Сергей Соколов. Отсутствие этой записи и, следовательно, самого отца на крещении сына дает пищу для предположения о том, что Соколов по каким-то причинам был против рождения ребенка. По каким? Гиляровский, встречавшийся с Соколовым, утверждает, повторим, что он принадлежал к «тому мирку, которому впоследствии присвоили наименование „богема“».

Живописный рассказ об этом «мирке» имеется в очерке Соколовой «Московские трущобы и судья Багриновский», в котором описывается своеобразный Монпарнас, существовавший в конце 1860 — начале 1870-х годов на Грачевке, в центре которой находился «знаменитый и всей Москве хорошо памятный кабак, почему-то носивший имя „Склада“…<…>

Это был, так сказать, притон интеллигентных пропойц, горькая, грязная яма, захлестнувшая на дне своем целую плеяду самых разнообразных, самых разнохарактерных талантов.

Все, что спивалось в мире интеллигенции, в мире художества, искусства, литературы, — а гибло и спивалось в этой сфере много мощных, крупных сил, — шло обязательно в „Склад“ и оставалось там до момента отрезвления, для того, чтобы по наступлении нового „запоя“ вновь вернуться под гостеприимные своды „Склада“ и пропить там все скопленное и заработанное в моменты просветления.

И что за умные, оживленные беседы велись под этими пропитанными винными испарениями сводами!.. Что за талантливые вещи там нарождались и развивались!..

Какими блестящими софизмами завершались и разрешались завязывавшиеся там споры и прения…»

Указана и причина, по которой бывшая смолянка посещала, говоря ее словами, «характерный „Склад“»: «Весь быт этого интересного уголка старой Москвы я имела случай близко и подробно изучить благодаря тому, что близкий родственник мой, одержимый тою же горькой страстью, по несколько дней пропадал в знаменитом „Складе“, откуда его приходилось выручать иногда при посредстве полиции»[39].

«Близкий родственник» — это, конечно же, ее муж Сергей Соколов. Описывая «притон интеллигентных пропойц», эту «горькую, грязную яму», она и по прошествии многих лет не скрывает своей увлеченности царившей там атмосферой интеллектуального кипения, талантливостью обитателей «Склада», цитировавших Гегеля и Канта, Байрона и Шекспира. Эту среду она запечатлела в опубликованных в «Русских ведомостях» статьях под общим названием «Московские трущобы и их обитатели». Материалом послужили не только личные наблюдения, но и «рассказы моего полубольного родственника».

Несомненно, Сергей Соколов был незаурядной личностью, поразившей и увлекшей ее. Богемные нравы в близкой ему среде переплетались с нигилистическими настроениями, о которых в ту пору шла полемика, спровоцированная романом Тургенева «Отцы и дети». Русские нигилисты, как и герои известной книги Анри Мюрже, запечатлевшей французскую художественную богему, были отрицателями буржуазной морали. Но они еще и смешивали это отрицание с определенными элементами политического радикализма.

«Богемно-нигилистический» человек Сергей Соколов, скорее всего имевший влияние на свою подругу, конечно, мог тяготиться семьей, ребенком. И, может быть, поставил условие, что они повенчаются после того, как Александра оставит малыша. Быть может, он не был уверен в том, что это его сын. Ведь согласился же он на венчание позже. Возможно, на протяжении семи месяцев между ними шла борьба. Потому что в противном случае Соколова могла оставить малыша сразу же после рождения, сдать его в воспитательный дом, как это было принято тогда. Но она этого не сделала. И только в августе решилась оставить родившегося в январе сына. Причем, сделала это, скорее всего, находясь в какой-то особой, экстремальной ситуации.

У Натальи Власьевны есть глухой намек: «Соколова очень быстро попала в какую-то чрезвычайно неприятную политическую историю. Не надо думать, что она серьезно занималась революционной работой, политикой — так просто подошло. Может быть, это муж ее вовлек, может быть, сама она попала…»

Может, и вправду была какая-то политическая или, скорее, нигилистическая история, в которую каким-то образом оказалась впутана Соколова… Мало ли о чем могли говорить и какую запрещенную литературу читать и, возможно, распространять «интеллигентные пропойцы» из «Склада». Но все, действительно, было не очень серьезно. Потому что спустя три месяца после своего бегства, в декабре, Соколова уже встречается с супругами Дорошевичами, дает расписку, что отказывается от сына. То ли сама объявилась, то ли ее нашли… Во всяком случае, она знает, что сын жив, что он пристроен. А уж затем, может быть в 1866 году, было венчание с Сергеем Соколовым, и впоследствии у них появились законные дети Трофим и Мария.

По-своему рассказывает историю брошенного ребенка Наталья Власьевна. Свою «Жизнь Власа Дорошевича» она начинает как настоящий детективный роман: «В дождливый осенний день по тихой и тенистой улице города В. в Западном крае шли несколько человек: пристав, околоточный надзиратель и жандармский офицер, два обывателя с растерянными лицами, дворники с бляхами на белых фартуках. Они остановились у одного из домов, в котором владельцы обычно не жили и который недавно еще стоял пустым; только месяц или два тому назад он был занят приезжей квартиранткой — высокой красивой женщиной… Почти тотчас же после приезда незнакомки за ее квартирой было установлено наблюдение… Когда пристав и жандармский офицер явились к ней с обыском и ордером на арест, дом оказался пустым». Впрочем, продолжает Наталья Власьевна, нашли искричавшегося ребенка, к платьицу которого была приколота записка на французском языке: «Ребенок еще не крещен, прошу дать ему имя Влас, в честь Блеза Паскаля».

Пристав приказал околоточному сдать младенца в воспитательный дом, «но тут выступил вперед один из обывателей, приглашенных в качестве понятых, — соседний домовладелец Михаил Дорошевич:

— Дозвольте мне взять ребенка к себе».

Михаил Родионович Дорошевич и его жена не имели детей и потому были рады брошенному младенцу. Они усыновили его. «Усыновление, — рассказывает далее Наталья Власьевна, — прошло быстро и без хлопот, потому что у Соколовой не было в этом городе ни одной знакомой души. Ребенок получил фамилию Дорошевич».

В общем, по словам Натальи Власьевны, «в одну прекрасную ночь» ее бабка «из Москвы исчезла с грудным младенцем на руках и оказалась в Западном крае. Там она сняла квартиру под вымышленной фамилией и прожила недолго — месяц или полтора… Соколова уехала, как оказалось, за границу». После возвращения в Москву, продолжает рассказ Наталья Власьевна, ее больше никто не беспокоил. Наладились ее дела. Она принялась искать в приютах своего ребенка. И однажды случайно, проходя мимо дома Дорошевичей и увидев в саду играющего ребенка, поняла, что это ее сын. Соколова потребовала возвратить ребенка. «Началась тяжба между нею и Дорошевичем, с массой всяких перипетий»: мать буквально похищала Власа, судебный пристав возвращал его приемным родителям.

Тяжба, по словам Натальи Власьевны, тянулась почти десять лет.

Пусть поверит читатель, мне не доставляет никакого удовольствия опровергать сообщаемое дочерью Дорошевича, я преклоняюсь перед этой самоотверженной, преданной памяти своего отца женщиной. Но что же делать, если многому из ее рассказа перечат факты, документы? К сожалению, некритическое использование ее воспоминаний уже стало своего рода печальной традицией[40]. Напомню еще раз, что воспоминания диктовала незадолго до смерти тяжело больная женщина, страдания которой облегчались уколами морфия. К тому же Наталья Власьевна в детстве и ранней юности жила и воспитывалась вдали от отца. Когда Влас Михайлович умер, ей было 17 лет. А в год смерти бабушки, Александры Соколовой, она и вовсе была девятилетним ребенком. Совершенно очевидно, что она мало знала о тайне рождения и детских годах своего отца. Приемного отца Власа Михаила Родионовича она ошибочно называет Михаилом Ивановичем, а родного, Сергея Соколова, — Александром. Очевидно и такое противоречие: если Соколова бросила Власа в некоем городе В. Западного края, где его взяли на воспитание супруги Дорошевичи, то как же впоследствии она могла найти сына у них же в Москве? Есть у нее и абсолютно ничем не подтвержденное сообщение о том, что Дорошевич якобы был студентом Московского университета.

В любом случае, архивные документы говорят о том, что сына своего Соколова оставила в Москве, где он был крещен и назван Власием 19 марта 1865 года, спустя два с половиной месяца после рождения, т. е. тогда, когда находился у родной матери. Следовательно, не было и необходимости оставлять записку при восьмимесячном малыше с просьбой окрестить его и дать имя. Если и была записка, то она, скорее всего, извещала о том, что ребенок крещен и назван Власом.

Те же документы свидетельствуют, что, бросив сына в августе, Соколова объявилась в Москве уже в декабре и тогда же подписала документ о добровольном отказе от своих материнских прав на Власа. Не было и десятилетней тяжбы из-за мальчика. В феврале 1876 года Михаил Дорошевич подает прошение об усыновлении, а в апреле получает отказ, в котором говорится, что оно не может быть удовлетворено «за силою 145-й и последующих статей Св. Зак. Т.Х. (часть 1), издание 1857 г., и неоднократных Высочайших повелений об оставлении подобных ходатайств без последствий»[41]. Выходит, не было и немедленного усыновления Власа Дорошевичами после того, как они взяли ребенка к себе.

Мы еще вернемся к истории усыновления Власа четой Дорошевичей, а пока попробуем порассуждать на следующую тему: откуда взялись эти детективно-романтические подробности («политическая история», город В. в Западном крае — Витебск или Вильно, — записка с именем Блеза и проч.) в рассказе Натальи Власьевны? Она ведь была серьезным человеком, журналистом, привыкшим к точному изложению фактов. Конечно, что-то можно отнести на счет отрывочности, неполноты, наконец, путаности сведений о детских годах отца, которыми она располагала, наверняка сказалась и аберрация памяти, вызванная болезнью. Тем не менее в «Жизни Власа Дорошевича» имеется существенное указание, отсылающее к источникам, призванным подтвердить рассказ дочери: «Вся эта история рассказана им самим в нескольких фельетонах, маленькими отрывочками, в разных местах; подробно она никому не известна».

Итак, с одной стороны, «история рассказана» самим Дорошевичем «в нескольких фельетонах», с другой — подробности неизвестны. У Дорошевича немало фельетонов, в которых так или иначе проскальзывают автобиографические детали. Среди них выделяются два, в которых автобиографические мотивы, касающиеся драмы его детства, представлены наиболее обширно, — «О незаконных и о законных, но несчастных детях» и «Компетентное мнение». Оба фельетона построены в форме письма, якобы полученного автором от «некоего лица». Но ни в том, ни в другом нет и намека на те детали, которые сообщает Наталья Власьевна. Я имею в виду прежде всего опять-таки «политическую историю», в которую якобы была замешана Соколова, таинственный город В. в Западном крае, записку с упоминанием имени Паскаля… Поэтому волей-неволей их приходится отнести на счет каких-то неясных ассоциаций, возникших в воображении диктовавшей свои записки дочери писателя. Вместе с тем очевидно, что в этих произведениях наряду с действительными подробностями из детства Дорошевича имеются и вымышленные детали.

В обоих фельетонах «автор письма» начинает с того, что объявляет свой возраст, в первом случае ему 35, во втором — 36 лет, то есть столько, сколько было самому Дорошевичу в момент газетной публикации. В фельетоне «О незаконных и о законных, но несчастных детях» по сути рассказана история драмы юного Власа. Объявив, что он «будет говорить только о дурных матерях, потому что в этой области» его «специализировала жизнь», «незнакомец» далее повествует: «35 лет тому назад женщина, которая меня родила, выздоровев от родов, уехала в другой город. Кормилица, которой, может быть, не было и заплачено, ушла к пожарным. И если бы судебный пристав, явившийся в это время для описи имущества по долгу, не выломал, на основании закона, дверей, 35 лет тому назад одним „усопшим младенцем имярек“ было бы больше…

Один из присутствовавших при описи в качестве свидетеля соседей взял брошенного маленького, обкричавшегося человечка и отнес его к себе домой, к жене. Они были бездетны, им стало жаль ребенка, и они почему-то полюбили его».

И далее автор письма, а по сути сам Дорошевич, слагает истинный гимн признательности и любви своим приемным родителям: «Да будет благословенна святая память этой женщины, отдавшей жизнь чужому ребенку, которую я с благоговением называю своею матерью, потому что не та мать, которая родила, а та, которая вспоила и вскормила.

Я жил у своих „родителей“, не думая, что когда-нибудь мне придется ставить это слово в кавычки, жил как родной сын, как приходится жить не всякому родному сыну. Мне не могло в голову прийти, что я не их сын… Меня звали фамилией моих родителей. Когда меня, маленького, в шутку называли по отчеству, всегда за моим именем произносили имя того, кого я звал „папой“» (I, 181).

О приемных родителях Власа некоторые сведения имеются в том же «деле об усыновлении». О Михаиле Родионовиче сказано, что он получил домашнее воспитание, вступил в службу в 1835 году канцеляристом Московской палаты Гражданского суда. В 1840 году его переместили в московский департамент Правительствующего Сената, где он также подвизался на мелкой канцелярской должности. А в 1843 году определили в московскую полицию квартальным поручиком. В 1846 году он дослужился до чина губернского секретаря, а в 1869 году с должности помощника квартального надзирателя был уволен от службы по болезни. О жене его Наталье Александровне сказано, что она была дочерью губернского секретаря Александра Васильевича Клокачева, род которого внесен в шестую часть Московской Дворянской родословной книги. Брак их был заключен в 1843 году в Москве, детей у них не было.

И, конечно, последнее обстоятельство было причиной того, что они решили усыновить маленького Власа. Судя по многочисленным признаниям Дорошевича, разбросанным в разных его фельетонах, это были очень добрые, беззаветно любившие своего приемыша люди, что, кстати, подтверждает и прошение об усыновлении. Естественно, они стремились оградить мальчика от ненужных переживаний и растили его как родного сына.

Разрушению тайны, — если и далее придерживаться канвы фельетона «О незаконнорожденных и о законных, но несчастных детях», — как это часто бывает в подобных случаях, способствовала домашняя прислуга, бросавшая иногда:

— Туда же — привередничает!

А вскоре «автор письма» встретился с «общественным мнением» в школе, где не одолевший его в драке и потому разозленный товарищ крикнул:

— Подкидыш!

Потом начались «странные» разговоры в доме об отправленной в Петербург «какой-то бумаге». Отец стал запираться в кабинете с адвокатами. Наконец, в гости пришла «очень нарядная дама», поцелуй которой со словами «Какой он большой!» необыкновенно взволновал мальчика. Вечером он слышал сквозь закрытые двери рыдания матери и ее слова:

— Не отдам!

От всех этих переживаний мальчик заболел, впал в бессознательное состояние. Когда он очнулся, у его постели сидела плачущая мать.

«И вот сам не знаю уже почему, но я вдруг вскочил и закричал:

— Мама, мама, скажи, твой я сын?

Я целовал ее руки и молил:

— Мама, твой я сын?

— Что ты? Что ты? — испуганно шептала она, бросаясь на колени, обнимая меня.

И мы, обнявшись, рыдали, целовали друг друга…

Я потом не задавал матери этого вопроса. Мне было страшно его задать. Эта детская, этот свет лампады, стоящая на коленях и целующая мои руки, словно прощенья в чем-то просящая мать, я с тех пор помню это, я никогда не забуду этого».

«Нарядная дама» с поцелуем и традиционным в таких случаях восклицанием «Какой он большой!» вполне могла быть Александрой Соколовой. Она была особой «с авантюркой», как пишет ее внучка, и, вполне возможно, пыталась шантажировать Дорошевичей и что-то на этом заработать. Может быть, и грозила через суд вернуть сына. И отсюда этот крик приемной матери из того же фельетонного письма:

— Не отдам!

И вот — о, счастье! — из Петербурга пришел документ, узаконивший пребывание «автора письма» в семье его приемных родителей. Все были счастливы в тот день. «Отец, мать меня обнимали, целовали. Прислуга плакала и целовала мне руки» (I, 181–185).

Но мы знаем, что Михаил Родионович и его жена в апреле 1876 года получили из Императорской Канцелярии прошений на Высочайшее имя отказ на просьбу об усыновлении. Осталось «без последствия с возвращением документов» и сделанное через месяц, 25 мая того же года, обращение к московскому генерал-губернатору об усыновлении «нашего приемыша, 11-летнего ребенка Власия, с дарованием ему нашего звания и фамилии»[42]. И тем не менее Дорошевич носил фамилию своего приемного отца, получил от него отчество, в официальных документах указывал — «сын коллежского секретаря», т. е. чин, в котором закончил службу Михаил Родионович. Выходит, усыновление состоялось. Документы соответствующие не найдены, но есть возможность понять, с какими трудностями в этом деле столкнулась чета Дорошевичей.

Тогдашнее семейное законодательство различало усыновление и узаконение. Узаконить чужих детей, т. е. передать им наследственные титулы, имущественные права было невозможно. Но закон разрешал усыновить. Сама же процедура усыновления в том случае, «если усыновитель принадлежал к высшим сословиям», производилась через окружной суд. Причем возможно это было только «по достижении питомцами четырнадцатилетнего возраста»[43]. Поскольку Наталья Александровна Дорошевич, в пользу которой отказалась от своих прав на ребенка Александра Денисьева, была дворянкой, дело должно было рассматриваться в Московском окружном суде не ранее 1879 года, когда Власу исполнилось четырнадцать лет. Супруги Дорошевичи всех этих юридических тонкостей не знали и начали хлопоты, когда Власу было всего одиннадцать, к тому же обращались не в те инстанции. Исследовательница биографии Соколовой пишет, что решение приемных родителей Власа обратиться в 1876 году «с ходатайством об усыновлении воспитанника» было вызвано тем, что она не сдержала своего обещания «не требовать сына к себе»[44]. Однако в прошении Дорошевичей ничего об этом не говорится, расписка же Александры Денисьевой была приложена только как свидетельство отказа родной матери от ребенка.

Итак, не ранее 1879 года Влас был усыновлен четой Дорошевичей. А по линии родной матери к нему позже перешло и дворянское достоинство.

«По имени и правам с этим узаконением, — пишет „автор письма“ в уже неоднократно цитированном фельетоне, — я принадлежал тем, кто меня больше чем родил, кто сделал меня человеком.

Так мы, незаконнорожденные, или как теперь зовут „внебрачные“, — чем это лучше? — с актом узаконения перестаем быть собственностью той самки, которая произвела нас на свет.

Эта самка теряет на нас права» (I, 186–187).

Употребление слова «узаконение» не означает, что он не знал разницы между узаконением и усыновлением. Здесь опять-таки нужно считаться с тем обстоятельством, что его «автобиографические» фельетоны не являются таковыми буквально. И вместе с тем слово употреблено сознательно: это настаивание на том, что рожденный вне брака должен обладать всеми правами полноценной личности. Эта мысль является центральной и в фельетоне «Компетентное мнение», в котором «автор письма» называет свое метрическое свидетельство «позорным столбом», у которого «простоял 36 лет, 10 месяцев и 19 дней». И все из-за одного слова — «незаконнорожденный». Здесь звучит прямой протест против закона, отказывавшего в полноте прав приемным детям: «Потому что невозможно, чтобы титулы графов, баронов, князей передавались незаконным детям <…> есть богатые люди, их законные дети могут потерпеть при таких порядках!

Так, мещанам нельзя признавать своих детей, потому что на свете есть графы, бароны и князья <…> Закон охраняет титул графов, князей и баронов, наследства богачей — и для этого лишает самых законных, самых естественных прав крестьян, мещан, ремесленников» (I, 195).

Презрение у него вызывает и «жалостливое» отношение к брошенным детям со стороны общества, заявляющего, что в слове «незаконнорожденный» «нет ничего позорного», но тем не менее придающего значение «бессмысленному термину». Хотя, казалось бы, чего проще: «Уничтожьте этот бессмысленный термин в документе! Уничтожьте в документе, и прекратится в жизни». Прекратятся косые ухмылки дворников, получавших двугривенный за молчание, прекратятся шептания за спиной, сплетни — все то, что отравляет жизнь.

Впрочем, можно ли от предрассудков освободиться «через участок», горько усмехается «автор письма» (I, 196–197). Намек на торжество полицейских порядков в стране более чем прозрачен.

Дорошевич говорит о драме своего детства как о разделенной им со многими «незаконнорожденными». И, быть может, желая подчеркнуть цинизм «самок», приводит детали, которые вряд ли были характерны для его собственной биографии. Вот что говорится о «нарядной барыне», приезжавшей в дом приемных родителей героя фельетона «О незаконных и о законных, но несчастных детях»: «Потом я узнал, конечно, все.

Эта женщина приезжала за тем, чтобы взять меня. Какой-то лавочник, говорила она, хочет взять меня в услужение и предлагает ей деньги.

Похоронив святую женщину, которую я с детства называл матерью, и разбираясь в документах, я нашел нотариальную бумагу, подписанную той же фамилией, которая значилась в моем метрическом свидетельстве в строках:

— Родился у такой-то.

В этой нотариальной бумаге было сказано, что она, получив такую-то сумму, отдает меня в полную собственность таким-то и обязуется никаких прав на меня не заявлять» (I, 186).

Но, как мы знаем, никаких денежных расчетов в расписке Александры Денисьевой об уступке материнских прав нет. Скорее всего, эта ужасная подробность — желание продать за деньги своего ребенка лавочнику — должна была усугубить черноту портрета «самки».

Стремясь показать абсолютное равнодушие закона как к «незаконнорожденным», так и к рожденным в браке, но по сути брошенным родителями детям Дорошевич в фельетоне «О незаконных и о законных, но несчастных детях» заставляет «автора письма» рассказать историю, как тот, уже будучи взрослым человеком и желая исполнить «долг перед памятью приемных отца и матери», вознамерился взять на воспитание мальчика, родители которого буквально издевались над своим ребенком, били, морили голодом. Естественно, ничего из этого не вышло, потому что «его нельзя было узаконить без желания родителей» (I, 188).

Он ставит в один ряд и «обзаконенных самок», издевающихся над своими детьми, и тех, кого называет «случайно родившими». Здесь обнаруживается истинная причина его публицистического волнения, его гнева и возмущения существовавшим законом. Здесь прорывается накопленная горечь глубоких личных переживаний: «Вспомните эти сотни процессов между обзаконенными самками, случайно родившими, и истинными матерями, отдавшими ребенку всю свою жизнь.

Вдруг они предъявляют иск об истребовании ребенка.

— Но я ему дала то-то и то-то! — говорит мать.

— Что ж, и я дам ему воспитание, соответствующее моим средствам, — отвечает самка.

Они так поступают из шантажа, просто из злости.

И закон на их стороне. И судьи, Скрепя сердце, присуждают ребенка отвратительному существу, когда-то отказавшемуся от своего ребенка».

Это уже прямое обличение родной матери. И одновременно бунт против несправедливого закона: «Закон охраняет их, этих тварей, которые осквернили Церковь и благословенье Бога, которые ходили вокруг аналоя, чтобы на законном основании предаваться любострастию или жить на содержании у мужа».

Дорошевич чувствует, что его «заносит» и просит читателя понять его: «Вы должны извинить меня, если я говорю с такой горячностью о дурных матерях. Жизнь сделала это. И когда я думаю о дурных матерях, мне кажется, что я мог бы быть и палачом.

Тысячи процессов кончаются в пользу этих тварей и всегда во вред детей. Несчастных, несчастных детей» (I, 188–189).

Трудно сомневаться в том, что Соколова читала этот фельетон в 1899 году, когда он впервые появился в газете «Россия». А спустя несколько лет, в 1905 году, она могла приобрести первый том выпускавшегося Сытиным собрания сочинений своего уже весьма знаменитого сына и обнаружить там тот же текст. Каковы были ее чувства, мысли? Наверняка была обида на сына, не пожелавшего понять ее, вникнуть в какие-то, быть может, существенные обстоятельства. Друг юности Дорошевича А. В. Амфитеатров отмечает, что «с сыном она тогда была во вражде и ругала его направо и налево, а язык имела злой и лживый…» У него вообще сохранились о матери Власа не лучшие воспоминания: «Эту женщину добром едва ли многие вспомнят, а менее всего приходилось поминать ее добром родному сыну». Хотя он видел ее всего два или три раза («у Власа в период одного из примирений»), она произвела на него «отвратительное впечатление». Впрочем Амфитеатров признает: «Единственное, за что Влас мог бы благодарить ее, — за наследственность литературного таланта, незначительного в ней самой, но выросшего в громадную величину в ее сыне»[45]. Здесь, конечно, прежде всего говорит обида за друга.

Но еще до появления в «России» фельетона «О незаконных и о законных, но несчастных детях» Соколова могла узнать о взглядах Власа на «проблему». Так получилось, что в конце 1880-х — начале 1890-х годов мать и сын работали в редакции московской газеты «Новости дня». Гиляровский припоминает об их отношениях этого периода: «А. И. Соколова — образованная вполне, литературная дама, в прошлом воспитанница Смольного института, много лет работала в разных изданиях, была в редакции всё.

Она была родная мать В. М. Дорошевича, но не признавала его за своего сына, а он ее за свою мать, хотя в „Новостях дня“ некоторое время он служил корректором и давал кое-какие репортерские заметки.

Никто не знал об их родстве. В. М. Дорошевич одним из первых своих псевдонимов взял себе „Сын своей матери“»[46].

Этот псевдоним был несомненно его местью Соколовой. Было острое, мучительное желание бросить ей в лицо все те горькие и, безусловно, обидные для нее слова, которые рвались из груди. И он делал это не единожды. Амфитеатров вспоминал о фельетоне «Тетка Урваниха»: «Под этим заглавием Дорошевич напечатал однажды один из самых резких и сильных фельетонов своих, выместив и выплакав в нем все свое горе, всю обиду своего тяжелого детства, и подписал фельетон язвительным псевдонимом „Сын своей матери“»[47].

Фельетон под таким названием пока не обнаружен, возможно, память подвела Амфитеатрова, и он имел в виду какую-то другую публикацию. Что же касается «горя и обиды детства», то они с наибольшей силой «выплаканы и вымещены» в разбиравшихся выше фельетонах «О незаконных и о законных, но несчастных детях» и «Компетентное мнение». Личные выпады иного свойства содержит опубликованный в «Московском листке» в 1890 году «Ненаписанный фельетон», в котором описывается воображаемый прием для журналистов: «Первою вошла дама с кислою миной, больше известная под псевдонимом „Урванихи“. Уже самый ее псевдоним указывал на то направление, которого придерживалась эта дама в литературе.

Из всего, что она написала, наибольшей известностью пользовался вексель, очень недурно написанный на какого-то сербского генерала. Это литературное произведение дало автору славу, которая протекла бы даже до границы Томской губернии, если бы Урваниху почему-то, — вероятно, из-за сожаления к русской литературе, — не оставили в Москве. Кроме векселей на сербских генералов, Урваниха писала рецензии на игру разных актеров и пользовалась репутацией „барыни, которой только попробуй — не дай“…»[48]

В общем, рисуется более чем несимпатичный портрет авантюристки, изготовительницы фальшивых векселей и шантажистки. Намеки были небезосновательны. Соколова, как уже отмечалось, была дамой с авантюрной жилкой и не раз по этой причине попадала в серьезные переплеты. В 1870 году ее судили за подложную расписку на 750 рублей, составленную от имени своего родственника и крестного отца Власа полковника А. А. Казначеева. Суд присяжных оправдал ее, приняв во внимание «тяжелые обстоятельства» и «прежние отношения, существовавшие… между нею и г. Казначеевым, объяснить которые она считает невозможным»[49]. Спустя пять лет она предлагает к оплате фальшивый вексель на три тысячи рублей на имя упоминаемого Дорошевичем «сербского генерала», которым был благоволивший к ней М. Г. Черняев, издатель газеты «Русский мир», позволивший ей открыть в Москве отделение своего издания. И Соколова стала действовать как полноправная хозяйка всего дела, прикрываясь именем ставшего популярным в русско-турецкую войну генерала. Черняев пожалел ее и отказался возбудить уголовное дело. Уже будучи издательницей «Русского листка», она была обвинена в самовольной продаже вверенного ей залога и подвергнута трехнедельному домашнему аресту. Тогда же, в середине 1870-х годов, ее осудили на четыре месяца тюрьмы по обвинению в клевете в печати. А в 1877 году приговорили к ссылке в Олонецкую губернию за подделку расписки на десять тысяч рублей, якобы выданной ей графом А. В. Орловым-Давыдовым. В 1883 году снова заводят судебное дело по обвинению в мошенничестве. В большинстве случаев ей удавалось как-то выкручиваться. По словам Амфитеатрова, «темную историю с какими-то сомнительными векселями», в которую она впутала редактора «Современных известий» Н. П. Гилярова-Платонова, удалось погасить «без уголовных последствий» только благодаря «любезности знаменитого в свое время товарища председателя московского окружного суда Евгения Романовича Ринка»[50]. Этот богатый шулерский опыт нашел отражение в документальной повести Соколовой с более чем выразительным названием «В мире афер и гешефта».

Естественно, что Дорошевичу что-то было известно о неблаговидных делах матери. И он, как видим, воспользовался этой информацией. Но главные удары наносил ей как «самке, бросившей своего ребенка». Однажды он сделал это на страницах того же номера газеты, в котором выступила и она. В 1892 году Соколова под псевдонимом Синее Домино печатала в «Московском листке» свою повесть «По течению». Влас тогда же был постоянным сотрудником этой газеты, вел фельетонную рубрику «За день». И вот в номере, в котором шло окончание ее повести, он в очередном обозрении, обсуждая судебное «дело Гинет и Ивашевой об „истребовании ребенка“ — одно из тех дел, которые глубоко возмущают общественную совесть», — говорит о «самке», бросившей новорожденного.

«Мамаша Гинет — настоящая мамаша fin de siècle.

Она оставила дарственную запись на ребенка, затем предъявила иск о „взыскании ребенка“ и желает быть введена в права матери при помощи судебного пристава.

Ей остается только, „выиграв“ ребенка, заложить его в ссудной кассе и продать квитанцию!

Таковы мамаши „конца века“!

Трудно найти барыню, которая бы согласилась подарить своего мопса, и тысячи барынь очень охотно дарят своих детей».

И, наконец, следует чуть ли не прямое обращение к Соколовой: «Что должен думать о матери такой ребенок, когда он вырастет и узнает о тех „гражданских операциях“, которые с ним совершались?»

В этих словах прочитывается возможный отклик на попытку Соколовой (если таковая была) «оттягать» сына у четы Дорошевичей. Что же до судьбы таких детей, то из них «растут маленькие Гамлеты, несчастье которых состоит в том, что они принуждены презирать свою мать»[51].

Это было его несчастье — вынужденное презрение к родной матери.

Горечь отравленного детства долго не оставляла Дорошевича, жгла душу. «Много намеков, и очень прозрачных, на все эти детские переживания рассыпано в его фельетонах о покинутых детях, — вспоминал Амфитеатров, — частая и сильно волновавшая его тема»[52]. Униженное, оскорбленное, попросту несчастное детство — действительно красная линия в публицистике Дорошевича на стыке столетий. Вот только названия его фельетонов, опубликованных в это время, — «Что такое ребенок», «Право отца», «Преступные подростки», «Детская проституция», «Брошенные дети». А ведь есть еще фельетоны на ту же горькую тему не со столь говорящими заголовками. Конечно же, этот интерес к «детской теме», желание защитить «маленького человека» родились из собственного опыта. Не случайно первому тому своего собрания сочинений он даст название «Семья и школа».

Он не только восстал против унижающего личность закона, но и протестовал против унизительной «общественной жалости» по отношению к «незаконнорожденным». Более того, пытался выстроить из своего несчастья активную жизненную позицию, используя для этого образы классической и современной драматургии. Вот что он писал в критическом отзыве «Пьеса о незаконнорожденных» на модное драматическое сочинение В. Александрова «В неравной борьбе»: «Незаконнорожденные младенцы всегда были лакомым блюдом для драматургов.

Но старые драматурги на них нападали, а теперь их принято защищать.

Это выходит прекисло.

Самая сильная из защитительных пьес — „Без вины виноватые“. Но у Островского нет другой такой же слабой пьесы.

Всякий раз, как видишь на сцене Незнамова, хочется расхохотаться.

Человек молод, силен, здоров, талантлив, красив, производит впечатление на женщин и умеет заставить бояться мужчин, ему принадлежит будущее, а он — хнычет о том, что родился незаконнорожденный…

Разве у Незнамова от этого глаза, уши, нос, рот не на своем месте? Разве он вышел благодаря этому некрасивым, бесталанным, глупым?..

Мне гораздо более нравятся старые драматурги. Они видели в незаконнорожденных исчадие ада, и скажем спасибо им за это.

Иначе Шиллер не написал бы Франца Моора, а Шекспир своего бесподобного Эдмунда в „Короле Лире“.

Карл и Эдгар законны и добродетельны, — Франц и Эдмунд незаконны и порочны.

А между тем, скажите, положа руку на сердце, кто вам симпатичнее, за чьим каждым шагом вы следите с лихорадочным интересом? Кто подчиняет вас себе умом, энергией, живостью?

Разумеется, Франц и Эдмунд.

Мне кажется, такие нападки лучше всякой защиты <…> Пусть меня все ненавидят, но никто не смеет жалеть».

Но и эти гордые высказывания двадцатишестилетний Дорошевич предпочел упрятать в форму исповеди близкого друга: «Вот вам все те мысли, которые только что изложил передо мной один мой друг, которого я любил бы не больше, если бы он был законнорожденным.

Он был взволнован страшно:

— Каждый раз, как эти господа берутся защищать незаконнорожденных, — я чувствую себя прескверно. Еще один кисляк на сцене! Кисляк, который будет жаловаться на то, что он „незаконнорожденный“. Это вовсе не так дурно, как думают. Да, мы, незаконнорожденные, имеем только мать и не имеем отца. Мы чистосердечны, потому что нам неоткуда ждать наследства. С детства привыкли надеяться только на себя, потому что у нас нет близких. И бодрее идем»[53].

Но это была бодрость уже обретшего себя на журналистской стезе человека. А в ранние юношеские годы все было гораздо труднее. Пятнадцати лет он даже попытался покончить с собой, хотел отравиться. История, впрочем, достаточно характерная для возраста и того времени, он глухо обмолвился о ней в одном из фельетонов, прибавив однако, что «воспрянул к жизни новой» уже в 16 лет[54].

По признанию современников, Дорошевич не любил вспоминать о мрачных сторонах своего детства и ранней юности. «Да и все мы, любя Власа, — вспоминал Амфитеатров, — старались не касаться этого больного места его биографии. Так что я, например, знаю здесь только то, что невольно вырвалось из уст его самого в такие минуты, когда душевная тяжесть воспоминаний почему-либо становилась ему особенно невтерпеж, и он обмолвливался двумя-тремя короткими резкостями, определявшими великий душевный гнев и муку неизлечимую»[55]. Вообще эта часть его биографии была закрыта даже для друзей. Гиляровский признался: «…только много лет спустя Влас Михайлович сказал как-то мне, что его в детстве еще усыновил московский пристав Дорошевич»[56].

За годы, прошедшие после отдачи сына чете Дорошевичей, Соколова сумела отвоевать себе место в литературно-газетном мире. Другого пути для нее не было: аристократическая среда отвергла, родня отвернулась, наследство давно распылилось. Хотя в свое время Денисьевы были весьма состоятельными людьми, о чем Соколова упоминает в мемуарах: «В начале пятидесятых годов мне пришлось случайно быть в Нижегородской губернии, где у меня оставался клочок земли, случайно уцелевший от громадного состояния, прожитого моей матерью, принесшей за собой в приданое 4000 тысячи душ крестьян в имениях, при которых были и фабрики и заводы. Замечу мимоходом, что так спускать свои состояния и так проживаться, как делали баре тех времен, в настоящее время уже не умеют… Кругозор уже… Размаха прежнего нет!»[57] В год смерти полковника Урвана Денисьева, как свидетельствует его формулярный список, ни у него, ни у его жены недвижимости уже не было.

В общем, нужно было научиться зарабатывать на жизнь. Тем более что на скромнейшие доходы мужа рассчитывать не приходилось. Да и прожил Сергей Соколов не так много. Дата его смерти неизвестна, но уже в 1875 году она подписывалась в документах — «вдова московского мещанина Александра Урвановна Соколова». Кстати, неблагозвучное отчество Урвановна она вскоре сменила на привычное Ивановна. К этому времени на руках ее были двое детей — сын Трифон и дочь Марья.

В поисках литературной, прежде всего переводческой работы она обратилась к старому знакомому отца, известному журналисту и музыкальному критику Н. М. Пановскому, а тот свел ее с Михаилом Никифоровичем Катковым, крупным публицистом, редактором газеты «Московские ведомости». Государственник и умеренный, но принципиальный реформист, Катков понимал, что в газетном деле не последнюю роль играет острое публицистическое слово. В июле 1868 года он предложил Александре Соколовой вести в «Московских ведомостях» фельетон и не прогадал. Острый язык, который он учуял во время встреч с молодой смолянкой, придал скандальную окраску первым ее выступлениям, задевавшим городские власти, купечество. Очень скоро обнаружилось, что у Соколовой имеется еще и дар знающего и одновременно остроумного музыкального и театрального критика. И вот ее имя как присяжного рецензента спектаклей Малого театра, Итальянской и Русской оперы уже гремит в старой столице. Она много пишет и в «Московских ведомостях», и в воскресном приложении к ним — «Современной летописи». Благодарный Михаил Никифорович предоставляет ей квартиру при редакции газеты. Мемуаристы не очень жаловали как правило не лезшего за словом в карман редактора «Московских ведомостей». А вот Соколова оставила о нем восторженные воспоминания: «Чистый, как хрусталь, с доброй, незлобивой душой и сердцем, открытым для всякого добра, Катков мог подлежать суду общества единственно только в силу своих крайних мнений и увлечений как публицист, но и тут он имел красноречивое оправдание в том, что всегда думал то, что писал и говорил, и что все высказываемое им было искренно и совершенно бескорыстно»[58].

Болезнь прервала работу у Каткова, после которой Соколова уже не вернулась в его газету и перешла в «Русские ведомости». Об этом периоде она вспоминала, как о «светлой странице своей литературной жизни». Здесь ей дали полную волю как театральному рецензенту. В рубрике «Театральные заметки» она дотошно разбирает спектакли московских театров, входя в обсуждение даже таких деталей как грим и костюмы актеров. В начале 70-х годов Соколова или, как ее уже начинают звать, Соколиха, не только безжалостная театральная обозревательница, но и ядовитая фельетонистка, выступавшая на злобу дня под псевдонимом Анфиса Чубукова, становится колоритной фигурой старой столицы. Коллега по «Русским ведомостям», не терпевший ее А. П. Лукин писал в 1883 году, что «если Соколова не имеет славы всероссийской писательницы, зато в Москве слава ее гремит по всем улицам и стогнам, от Плющихи до Болвановки и от Швивой горки до Плетешков.

Здесь все ее знают. Да и как не знать эту „литературную даму“, непременного члена первых представлений в театрах, концертов, гуляний, выставок и всех тех мест, где почему-либо собирается публика? Пред приговором Соколовой дрожали артисты, а более трусливые из них старались всеми средствами заискать расположение у своего, хотя и не всегда беспристрастного, но очень грозного критика. В среде же купцов Замоскворечья, Таганки и Рогожской имя Соколовой производило такой же трепет, как слово „жупел“.

Уверяют, что каждый купец, при встрече с Соколовой или когда услышит случайно ее имя, считает долгом осенить себя крестным знамением и промолвить про себя: „Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его!“»[59]

Свою «энергичную и одухотворенную» работу в «Русских ведомостях» Соколова вынуждена была прервать после прихода в редакцию В. Н. Неведомского, который завел казенные порядки. С осени 1873 года она ведет фельетон в газете А. Краевского «Голос» и тогда же получает приглашение «на очень выгодных условиях в „Русский мир“, редактировавшийся и издававшийся в то время известным в военном мире генералом Черняевым». Газета «Русский мир» была близка славянофильским кругам, выступала против реформ военного министра Д. А. Милютина и одновременно ратовала за укрепление социальной и политической роли дворянства. Последнее особенно отвечало общественным взглядам Соколовой, для беллетристики которой судьба русского дворянства была сквозной темой. Она возглавила московское отделение «Русского мира».

Как раз на этот период приходятся ее дела с подложными векселями. Финансовые махинации, скорее всего, были средством поправить свое материальное положение настолько, чтобы завести, наконец, собственное дело. В августе 1875 года она перекупает у отставного надворного советника А. Ф. Федорова право издания газеты «Русский листок». Утвержденная Главным управлением по делам печати программа «Русского листка» соответствовала традициям «малой прессы»: справочный отдел, биржевая, торговая, судебная хроники, «внутрироссийские новости» и «литературный фельетон». Новая издательница добилась права ввести политический отдел (отечественный и иностранный), а также увеличить периодичность с двух до четырех раз в неделю. Первый номер обновленной газеты вышел 16 ноября 1875 года. Со средствами было туго, и нередко все страницы номера заполнялись писаниями самой Соколовой вместе с разного рода перепечатками из других изданий. Тем не менее Александра Ивановна чувствовала себя на коне, надеялась, что дела поправятся и к ней придет большая удача. Увы — надежды не оправдались. В марте 1876 года вышел последний номер «Русского листка», а в октябре она вынуждена была передать издание А. А. Александровскому, переименовавшему его в «Русскую газету». Соколова осталась в ней сотрудником редакции.

Целых пять месяцев, ежели считать со времени выхода первого номера «Русского листка» (всего вышло 56 номеров), Александра Соколова была владельцем собственного издания.

В этот период у нее просыпается стремление писать беллетристику. Первую повесть «Сам», в которой деспот-купец губит родную дочь и ее возлюбленного, она читает В. А. Соллогубу. Знаменитый автор «Тарантаса» находит у начинающей писательницы большой талант, но вместе с тем предостерегает от опасности разменяться на «газетные пятаки». Но что же было делать, если постоянный заработок давала только ежедневная газетная каторга? «И та газетная работа, — не без горечи вспоминала она, — которую Соллогуб называл „газетными пятаками“, сделалась моим уделом, и в беллетристике я заняла скромное место фельетонного романиста, которое хотя и дало мне немало денег, зато славы и известности не дало и не могло дать никакой»[60].

В декабре 1900 года Дорошевич напишет статью-некролог «одной из русских писательниц Капитолине Валериановне Назарьевой»[61]. И покается, что это они, молодые и насмешливые фельетонисты, «выдумали ей это смешное имя» — Калерия, что они «травили ее из года в год», «изощрялись над этой „многописательницей“», «бесконечной романисткой, существовавшей для публики, незнакомой еще с критикой».

«Как тоскливо сжимается сердце, когда перечитываешь список всех этих изданий, где она писала. Всех этих „Наблюдателей“, „Звезд“, „Родин“, „Новостей дня“.

„Многописательница!“

Да ведь нужно же не умереть с голоду, работая в этих „Наблюдателях“, „Звездах“, „Родинах“, „Новостях дня“!

Какой-нибудь г. Липскеров, живущий в своем доме, — не в доме! В палаццо! Редактор-издатель, в свою жизнь не написавший ни одной строки!

Я говорю это ему не в укор. Девять десятых русских издателей неграмотны.

К. В. Назарьева писала у него романы за гроши.

И чтобы существовать и ей, и липскеровским скаковым лошадям, и г. Пятковскому, и всем этим издателям „Родин“ и „Звезд“, она написала 50 романов.

Человек, который написал 50 романов, мог бы написать пять хороших.

Сколько хороших произведений съели, быть может, липскеровские скакуны. Истинно фараоновы коровы! Сожрали и остались все-таки клячами!

И она писала за гроши, выматывая из себя романы, которые „вязала“, душила свое дарование…» (IV, 68).

Судьба Александры Соколовой во многом повторила судьбу Капитолины Назарьевой. С тем лишь отличием, что Бог дал ей более крепкое здоровье, она прожила большую жизнь, не говоря уже о том, что исторические романы ее сегодня переиздаются, в то время как произведения Назарьевой прочно забыты. Но жизнь обеих писательниц была омрачена необходимостью каждодневного, убивающего многописания по три копейки, в лучшем случае по пятаку за строчку.

Свою первую повесть Соколова намеревалась опубликовать в журнале Каткова «Русский вестник». Редактор был в целом благосклонен, но предложил опустить главу, «написанную с серьезным порицанием некоторой части администрации». Автор на компромиссы не пошла, и повесть появилась в славянофильском журнале С. А. Юрьева «Беседа». Впрочем, на добрые отношения с Катковым эта история не повлияла.

Она была удивительной труженицей, работала ежедневно, писала много и неутомимо, нередко совмещая сочинительство с хлопотливыми редакторскими обязанностями. В том же «Московском листке» в 1880-е годы шли с продолжением имевшие успех у читателя романы «из жизни высшего общества» («На дне пропасти», «Чужое счастье», «Последний визит», «Современная драма»), как правило выстроенные на криминальном сюжете, своего рода мастерски сделанные детективы. Публичный интерес к ним подогревали открытые процессы, которые начались после судебной реформы. Криминальная тема нашла отражение и в таких книгах Соколовой как «Спетая песня. Из записок старого следователя» (1892), «Мафия — царство зла. Современный уголовный роман» (1911), «Золотая фея» (1911).

В начале 1890-х годов Соколова переехала в Петербург, работала в тамошних газетах «Свет», «Луч», «Петербургский листок», как прозаик сотрудничала с издательством А. Каспари, печатавшим ее книги в качестве приложения к журналу «Родина». В это время выходят один за другим ее бытовые, криминальные, исторические романы и повести. Только в 1890 году у нее в Петербурге вышли пять книг: «Золотая пыль», «Без следа», «Бездна», «На смену былому», «Без воли».

С начала 1900-х годов в творчестве Соколовой все большее место занимает историческая тема. Она тщательно изучает исторические материалы времен Алексея Михайловича, Анны Иоанновны, Александра I и Николая I, плодами этих штудий стали ее романы «Царское гаданье» (1909), «Царский каприз» (1911), «Тайна царскосельского дворца» (1911), «На всю жизнь» (1912), «Северный сфинкс» (1912), «Вещее слово» (1914). Впервые в художественной прозе, опирающейся на документы, уделено так много внимания личной жизни российских царей и императоров, их человеческим качествам. Тогдашняя критика отмечала в манере автора удачное соединение очевидной тяги к сенсационности с культурой изложения: «Едва ли мы будем не правы, если определим исторический жанр Соколовой — стилем французских работ о русской истории Валишевского, в основе которого лежат именно „кулисы истории“, порою анекдотический материал, иногда даже скандальная хроника давно минувшего времени. Такт и вкус автора только одни спасают этот жанр исторической монографии от вульгарности, но зато читатель получает увлекательное чтение»[62].

Но вернемся в середину 70-х годов XIX века. В этот краткий период относительного успеха, когда у нее было свое дело, своя газета «Русский листок», Соколова могла решиться вернуть себе старшего сына. Вспомним, что именно в январе 1876 года М. Р. Дорошевич составляет прошение об усыновлении Власа. Не на этот ли период и приходятся визиты в дом приемных родителей «нарядной барыни», описанной в фельетоне «О незаконнорожденных и о законных, но несчастных детях»? Что двигало Соколовой, если согласиться с тем, что «нарядная барыня» это была она? Стремление загладить вину, сблизиться с сыном? Желание сделать так, чтобы Влас понял, что у него есть родная мать, чтобы он ощутил, что рядом есть брат и сестра? А может быть, она шантажировала приемных родителей Власа, искала каких-то материальных выгод? Склонности к авантюре и шантажу, как отмечалось, у нее имелись. И не связана ли подача прошения об усыновлении Власа Михаилом Родионовичем и его женой с тем нажимом, который, возможно, на них оказывался со стороны Соколовой?

По рассказу Натальи Власьевны, Дорошевичи расстались с приемным сыном легко. Наталья Александровна, сообщает она, ездила по монастырям, молила о собственном ребенке. «Когда Власу исполнилось десять лет, у четы Дорошевичей родилась дочь. Они остыли к мальчику, и отдали его матери».

Однако, с этой информацией спорят «автобиографические цитаты» из фельетонов отца мемуаристки. В фельетоне «Харьковская трагедия» Дорошевич, рассказывая об убийстве директора департамента исключенным из службы и отчаявшимся молодым чиновником, семья которого «видела в успешности его карьеры единственную гордость, радость, счастье и спасение», припоминает собственную «детскую историю»: «Дело было при переходе из 5-го класса в 6-й. Я проболел около года, остался в пятом классе на второй год, и теперь вопрос о переходе в следующий класс был для меня вопросом жизни и смерти.

И не для меня только — еще более для моей больной матушки, которая тянулась из последнего, чтобы дать мне образование, ей оставалось жить только несколько месяцев. Я знал это, мне сказал доктор. Много старческих немощей вели ее к могиле, но самым страшным был порок сердца. Волнение, горе, удар был бы для нее смертельным ударом.

Можете себе представить, в каком состоянии я шел на экзамен, когда она перекрестила меня и отпустила, сказавши:

— Не бойся, я буду за тебя молиться Богу.

Теперь много пишут о воинах, прощающихся с матерями, идя на поле битвы. Право, есть много мальчиков, которым приходится переживать совершенно то же, что этим взрослым людям. Даже еще худшее.

Маленький классик, я, идя в гимназию, нес жизнь свою и своей матушки» (I, 63–64).

Этот мемуарный фрагмент ставит под сомнение сообщение Натальи Власьевны о том, что появление собственного ребенка в семье Дорошевичей было причиной их «легкого» расставания с Власом. Вряд ли могла родить тяжело больная женщина, которую одолевало «много старческих немощей». И в другом фельетоне («Первая гимназия») директор гимназии, обращаясь к приемной матери Власа, говорит о ее «преклонных летах и слабом здоровье»[63].

Если Влас дотянул до шестого класса в семье приемных родителей, то выходит, с учетом двухлетнего пребывания в пятом классе, что он прожил в их доме как минимум до пятнадцати лет. Во всяком случае, упоминая в одном из фельетонов о попытке отравиться в возрасте 15 лет, он пишет, что испугался огорчить свою «бедную маму» (I, 208). Следовательно, в 1880 году, когда Власу миновало 15 лет, Наталья Александровна была еще жива. Несомненно, смерть любимой «матушки» была толчком, ускорившим развязку. О тех драматических днях Дорошевич вспомнил в фельетоне «Памяти Шеллера»:

«Моя мать умирала.

Через неделю, через две „все это кончится“.

Из этого милого, теплого дома, в котором я вырос, — откроется дверь на улицу, и из открытой двери пахнет холодом, в нее глянет тьма.

— Живи!

Через неделю, через две я останусь один.

В целом мире один» (IV, 51).

Не означает ли последняя фраза, что приемный отец, Михаил Родионович, скончался еще раньше? Припомним: в сохранившемся в архиве документе сказано, что он вышел в отставку еще в 1869 году «по болезни». Значит, здоровьем не отличался и вполне мог умереть раньше своей жены Натальи Александровны. Отсюда — «в целом мире один». И случилось это, как можно заключить из сопоставления косвенных свидетельств, не ранее 1880 года.

Может быть, Соколова и угрожала Дорошевичам судом. И, возможно, откликом на эти угрозы являются уже приводившиеся характеристики «обзаконенных самок», «вдруг», «из шантажа, просто из злости» предъявляющих «иск об истребовании ребенка». Но до суда, скорее всего, дело не дошло. Смерть приемной матери (а до этого, видимо, и отца), полное одиночество могли быть обстоятельствами, содействовавшими временному сближению Власа с Соколовой.

Но здесь необходимо привести немаловажное свидетельство. Евгений Вашков, сын старого журналиста Ивана Андреевича Вашкова, хорошо знавшего Дорошевича в юности по совместной работе в «Московском листке», конечно же, со слов отца, рассказывает в неопубликованных воспоминаниях: «Влас Михайлович до последних дней мадам Дорошевич не знал, что он не родной ее сын. Только перед смертью она сообщила ему, что он сын популярной в то время романистки Александры Ивановны Соколовой. Эта весть сильно потрясла его. Он решил отправиться к ней, своей настоящей матери. Это свидание не только не принесло Дорошевичу никакого удовлетворения, но, наоборот, только расстроило и потрясло его, благодаря цинизму и черствости Соколовой.

— Меня встретила толстая накрашенная женщина, которая на мои слова, что я ее сын, ответила холодным равнодушным тоном: это все равно, теперь мы друг другу совершенно чужие люди, я прошу вас больше меня не беспокоить.

Повернулась и вышла.

Это было, если не ошибаюсь, в 1890 или 1891 году. Тогда же Дорошевич стал подписываться непонятным для других псевдонимом „Сын своей матери“.

Не знаю, были ли у него впоследствии новые встречи с матерью, но когда в прошлом году Соколова скончалась, я с радостью прочел теплый некролог, написанный Власом Михайловичем в „Русском слове“»[64].

По Е. Вашкову получается, что двадцатипятилетний Влас (а именно столько ему было в 1890 г.), уже достаточно заметный в московской прессе журналист, отправился впервые знакомиться с родной матерью сразу после смерти Натальи Александровны Дорошевич. Но Наталья Александровна умерла, как следует из приведенных выше косвенных свидетельств, около 1880 года. Конечно же, у Вашкова очевидна путаница в датах. Повторим еще раз, что сам Евгений Иванович не мог быть свидетелем этих событий, поскольку родился в 1879 году и сообщаемое им — это пересказ слышанного от отца. Скорее всего, эпизод этот связан с одной из попыток юного Власа возобновить с матерью какие-то отношения. Возможно, он пришел к ней в какое-то особенно трудное для него время, может быть, действительно сразу после смерти приемной матери. В пользу этой версии говорит непосредственность впечатления: «Меня встретила толстая накрашенная женщина…» Так рассказывают, когда видят человека впервые или после длительного перерыва. И, наконец, запомнившаяся Е. Вашкову потрясенность Власа заявлением матери «теперь мы друг другу совершенно чужие люди» и просьбой «больше не беспокоить».

Такой «прием» заставляет задуматься: а жил ли подросток Влас — пусть даже очень краткое время — в семье Соколовой?

Вспомним приведенное выше, в фельетоне «Памяти Шеллера», смятенное чувство, охватившее его накануне смерти Натальи Александровны:

«Через неделю, через две я останусь один.

В целом мире один».

Ни слова, ни намека на некую «новую жизнь» у родной матери. Его ждет только одиночество. И вряд ли это фигуральное выражение. О пребывании в доме Александры Ивановны Соколовой фельетонистика Дорошевича умалчивает, нет в ней соответствующих «автобиографических цитат», сродни тем, в которых он вспоминает свою жизнь у приемных родителей. Никогда и нигде ни слова о брате или сестре. Случайность ли это? Или память упрямо отвергала все, что связано с матерью, помимо одного — драмы брошенного сына?

Если верить воспоминаниям дочери короля фельетонистов, то получается, что Влас жил некоторое время у родной матери, по крайней мере, до своего ухода из ее дома. Она очень коротко говорит об отношениях бабушки и отца этого периода: «Почти десятилетняя тяжба (напоминаю: нет никаких документальных ее подтверждений. — С.Б.) не заставила Власа полюбить мать. Они постоянно ссорились, вздорили, он убегал из дома, плохо учился».

В это вполне можно поверить. Если все-таки Власу довелось провести какое-то время в семье Соколовой, то, скорее всего, так оно и было: ссоры с матерью, уходы из дома. Типичное поведение травмированного подростка. Если горечь отравленного детства не покидала его в зрелые годы, что же говорить о подростковом периоде, когда происходит становление личности? Он не мог простить матери своей брошености. А рядом жили брат и сестра, которым было незнакомо его горе. Да и сама Соколова была по характеру дамой властной, авторитарной. Именно такой она под видом редакторши «Вездесущей газеты», «разодетой в пух и прах Олимпиады Ивановны», изображена в повести Н. Е. Добронравова «Важная барыня», которая печаталась в «Русской газете» с августа по сентябрь 1881 года. Наталья Власьевна дополняет этот портрет бабки: «За большой рост, громкий голос, властное обращение Москва прозвала ее „Соколихой“».

Конечно, с такой мамашей Власу было очень не просто. И все-таки — только ли напряженность, отчуждение определяли его отношения с матерью? Она была писательница, и эта сторона ее жизни не могла не интересовать тонкого, впечатлительного подростка, с малых лет тянувшегося к книге и пробовавшего себя в литературном творчестве. Не однажды он признавался в своих фельетонах, что в гимназические годы издавал «под партой» журнал «Муха», который заполнял собственными фельетонами. Конечно же, он читал фельетоны, театральные рецензии матери, когда они вместе работали в «Московском листке» и «Новостях дня». Хлесткость стиля, остроумие не могли не притягивать его. Наверняка ему могли быть интересны и обширные знакомства матери в литературно-артистической среде. Наталья Власьевна, скорее всего со слов отца, описывает дом Соколовой, большой и безалаберный, «в порядке содержалась только столовая — огромная, торжественная, с панелями из дуба и буфетом, похожим на церковный орган. Сервировка была отличная: богемский хрусталь, английский фарфор, старое фамильное серебро. Обеды по-московски сытные и обильные. За стол садилось множество народу, знакомого и незнакомого, — „вся Москва“».

Быть может, общение с матерью способствовало тому, что Влас достаточно свободно овладел французским языком, который Соколова знала в совершенстве. И в манере письма Дорошевича, безусловно, сказывалось наследственное остроумие, тяга к иронии, сарказму, столь очевидные в публицистике Соколовой. Об этих достоинствах ее таланта он сам сказал в некрологе:

«Москва ее знала хорошо.

Когда-то зачитывалась ее романами, за подписью „Синее Домино“, увлекательными, написанными красивым, чудесным языком. Театральный мир трепетал ее рецензий, — она была тонким знатоком искусства. Ее злободневные фельетоны, в особенности за подписью помещицы Анфисы Чубуковой, имели огромный успех.

У нее было блестящее остроумие и убийственный сарказм».

О том, что анонимный некролог Соколовой, опубликованный в «Русском слове», написан Дорошевичем, свидетельствует не только Е. И. Вашков. Цитируя его в обширном некрологе Соколовой в «Историческом вестнике», Б. Глинский, сблизившийся в последние годы жизни с писательницей, весьма прозрачно намекает: «Очень тепло осветил ее облик сотрудник „Русского слова“, пером которого явно руководила любящая родная рука»[65].

Да и стиль очевиден. Не только нет и тени даже завуалированного упрека, напротив — любящий сын слагает истинный гимн жизненному упорству и таланту «старой журнальной работницы»: «Девушка из аристократической семьи, смолянка по образованию, она увлеклась и по любви вышла замуж за человека „простого“ происхождения, из купеческого семейства.

Этим смелым, „неравным браком“ она порвала все со своими родными, и воспитанная совсем для другой жизни вышла на трудовую дорогу. К счастью, у нее оказался литературный талант. Большой и сверкающий. Ее рано скончавшийся муж был добрым, хорошим человеком, но слабым и неудачником. Забота о нем и о семье целиком легла на плечи молодой женщины».

И драма детства самого Дорошевича совсем не видна: «У них было трое детей. Старший сын, наш сотрудник В. М. Дорошевич, по семейным обстоятельствам получил иную фамилию и рос вдали и совершенно отдельно от семьи».

Так, были некие семейные обстоятельства… Но все-таки подчеркнуто, что старший сын рос «вдали от семьи». Такую закрыто-нейтральную характеристику приобрело то, что еще полтора десятка лет назад рисовалось как драма «незаконнорожденного».

И почти буколическими выглядят отношения матери и знаменитого сына: «С нежностью принимая помощь своего сына, она говорила ему на своем чудесном французском языке „старой смолянки“:

— Если бы вы знали, как даже этого я не хотела бы. Я привыкла работать и так люблю работать.

По-французски, на старом французском языке Корнеля и Расина она даже сыну говорила „вы“. Какой-то странной, старинной музыкой звучала эта гармония русского „ты“ и французского „вы“.

И старым, давно отжитым, умершим временем веяло от этой „старой барыни“, сохранившей все причудливые особенности старого барства и проработавшей, протрудившейся всю свою жизнь.

„— Вот и напишите когда-нибудь, — улыбаясь, говорила она, — как в России умеют работать даже барыни. А говорят — страна лентяев“.

Действительно, силы и характеры встречаются среди русских женщин!»[66]

С 1911 года на протяжении четырех лет Соколова публикует в «Историческом вестнике» интереснейший мемуарный цикл «Встречи и знакомства», в котором представлена культурная жизнь Москвы и Петербурга второй половины XIX века, живо переданы впечатления от встреч с писателями, художниками, музыкантами, артистами. Оценивая этот ее труд, Б. Глинский в уже цитировавшемся некрологе не без намека заметил: «Ее жизнь, написанная во всех деталях и в правдивостях, могла бы, несомненно, составить содержание большого бытового романа из хроники двух русских столиц 70–80-х годов. Многие страницы из своих многочисленных встреч и знакомств она поведала читателям „Исторического вестника“, но эти страницы были только внешнею стороною ее шумной, разнообразной и полной всяческих событий и непрестанного труда жизни. Многое интимное и очень характерное для обрисования ее духовного образа не подлежит сейчас оглашению, и, хотя мертвые сраму не имут, я не стану ворошить мертвых костей и извлекать из могильной ямы то сенсационное, что могло бы привлечь к себе внимание праздной толпы»[67].

Да, Соколова не захотела рассказать о многом личном и, как помним, сама предупредила об этом читателя. Биографу Власа Дорошевича остается только пожалеть о так и оставшихся непроясненными страницах детства его героя.

За десять лет до большого мемуарного цикла в «Историческом вестнике» другой журнал, «Вестник всемирной истории», опубликовал ее «Воспоминания смолянки». Она мечтала об отдельном издании своих воспоминаний, надеялась на А. С. Суворина, но тот был уже тяжело болен и помочь не мог.

Предчувствуя смерть, Александра Ивановна попросила сына: «Напишите только: она ушла из жизни очень, очень усталая». В последние дни, превозмогая боль, она дописывала публиковавшийся в газете роман «Без руля и без ветрил». Последняя точка была поставлена в день смерти — 10 февраля 1914 года.

Старость ее была омрачена нищетой, болезнями детей и собственными недугами. Гиляровский одно время был близок к их семье и оставил краткое свидетельство о брате и сестре Дорошевича: «У А. И. Соколовой, или как ее звали у „Соколихи“, были сын Трифон, поразительно похожий на В. М. Дорошевича, только весь в миниатюре, и дочь Марья Сергеевна, очень красивая барышня, которую мать не отпускала от себя ни на шаг. Трифон Сергеевич и Марья Сергеевна были Соколовы, а старший Влас Михайлович — Дорошевич… Трифон окончательно спился, обитал в плохой квартирке на Сретенке в Стрелецком переулке, куда я не раз носил ему деньги для уплаты за квартиру по просьбе Александры Ивановны, писавшей мне об этом из Петербурга».

Дорошевич не сторонился брата и сестры. Во всяком случае, Гиляровский свидетельствует, что «деньги впоследствии Трифону посылал и Влас Михайлович»[68]. Трифон умер весной 1909 года. 28 апреля Постоянная комиссия для пособия нуждающимся ученым, литераторам и публицистам выдала 30 рублей «Марии Сергеевне Соколовой, дочери писательницы, на расходы погребения брата»[69]. 25 октября того же года Соколова писала редактору «Исторического вестника» С. Н. Шубинскому: «Сегодня полгода смерти сына, в чахотке умирает дочь, и после 41 года постоянной работы я рискую буквально умереть с голоду, потому что, пролежав два года без сил, я разорилась вконец. Работа для меня — спасенье, не откажите мне в ней»[70]. И в другом письме к нему же: «Я больна, дочь умирает, с ума сойти можно было! Я привезу Вам много готовой работы…»[71]

Шубинский помогал старой писательнице, вызывая у нее поток благодарностей. В 1911 году он субсидировал поездку Марьи Сергеевны для лечения на юг. Дата смерти дочери Соколовой неизвестна, вряд ли она, будучи много лет тяжело больной, надолго пережила мать.

Дорошевич, вероятно, стал существенно помогать матери где-то в начале десятых годов. Потому что еще 11 декабря 1908 года она весьма сурово отзывается о сыне в письме к одному из ведущих актеров Малого театра А. И. Сумбатову-Южину, вероятно, бравшемуся походатайствовать за нее: «Что Вы не говорили с Власом Дорошевичем — я понимаю, и счастлива, что так вышло. Ни он бы Вас не понял, ни Вы бы его не уразумели.

Слишком уж он „Terre-à-terre“[72].

Дочь мою его молчание огорчило, меня же Влас ни огорчить, ни удивить ничем не может. Он для меня совсем-таки не существует! „Так, словно мельканье какое, а не заправдашний человек“, как говорит один из героев Глеба Успенского.

Вы на Вашей нравственной горе и слов-то таких не знаете, какими с Власами Дорошевичами беседуют.

Южины — сами по себе, а Дорошевичи — сами по себе! Так уж от Господа Бога положено!»[73]

Но вот уже в 1913 году она пишет журналисту и переводчику Л. Л. Пальмскому (Балбашевскому): «28 июля исполнилось 45 лет моей литературной работы, ни о каком юбилее я не мечтала и не мечтаю, но кое-кто вспомнил, начиная с Власа, который прислал милейшую депешу из-за границы <…> Когда вернется Влас, мы отобедаем в самом интимном кружке. Это мы с ним решили еще до его отъезда… и я очень рада буду, ежели Вы ближе сойдетесь с Власом. В нем так много хорошего»[74].

С годами сердце его смягчилось. Сближение с матерью произошло за несколько лет до ее смерти. Хотя все было непросто, о чем можно догадаться и по весьма сдержанной надписи, сделанной ею на вышедшем в 1912 году историческом этюде «Северный сфинкс»: «Власу Михайловичу Дорошевичу от автора». Но когда она умерла, он написал некролог, который оценили современники, знавшие о драме его детства: «эти слова обличают большую и прекрасную душу Дорошевича» (Вашков), «любящая родная рука» (Глинский). Перед гробом матери он выжег из сердца давние обиды, в буквальном смысле слова преклонил колени. Он заказал панихиду в Симеоновской церкви, сутки у гроба матери монахини Леушинского подворья читали псалтырь. Тело Александры Ивановны перевезли в Москву и 12 февраля погребли на Пятницком кладбище. Конечно же, по его желанию на белом деревянном кресте над ее могилой была сделана надпись: «Спи спокойно, моя родная»[75]. В этих словах слышится просьба о прощении.

Далось примирение не просто. Долгие годы в его душе шла борьба. Победило не только сыновнее, христианское чувство. Но и преклонение перед великой труженицей, какой всю жизнь была Александра Соколова, перед ее несомненным талантом. И понимание, какой дар унаследовал он от матери.

Она умерла примиренной с сыном после почти сорока лет вражды.

Он переживет ее всего на восемь лет.

Глава III НЕИСПРАВИМЫЙ GLOBE-TROTTER

Осенью 1872 года приемная мать Наталья Александровна привела маленького Власа в четвертую гимназию, находившуюся на Покровке. Он только что сдал экзамен в приготовительный класс, но была формальная проблема: зачисляли с восьми лет, исполнявшихся мальчику лишь в январе будущего года. Наталье Александровне очень не хотелось, чтобы сын потерял год, но на «уважении к казенным учреждениям и к правилам» настаивал директор гимназии, «бритый господин в золотых очках, с лицом не министра — председателя комитета министров». Матушка плакала, рядом заливался слезами Влас, очень хотевший учиться в гимназии.

Эту историю Дорошевич рассказал в фельетоне «Без циркуляра». Его «спас» инспектор гимназии Алексей Гордеевич Кашкадамов, вступившийся на педагогическом совете за мальчугана, сдавшего все экзамены на пятерки. Вот так, с первых дней, школа повернулась к юному Власу своим казенным, «циркулярным» ликом.

«Мне врезалась в память каждая подробность этой сцены. Немудрено. За всю свою гимназическую „карьеру“ я помню не более трех случаев, когда ко мне отнеслись по-человечески. Трудно было бы забыть» (I, 142–147).

В фельетонистике Дорошевича средняя школа — тема особая, сопровождавшая его всю жизнь. Это одна из лучших по художественно-публицистической выразительности частей его наследия. Сколько горьких воспоминаний! Сколько ярчайших типов! Сколько одновременно и живописных и язвительнейших характеристик! Ими заполнен буквально весь первый том его собрания сочинений, не случайно озаглавленный «Семья и школа» («Горе и радости маленького человека», «Учитель», «Маленькие чиновники», «Русский язык», «Исторические люди дурного поведения» и др.). Когда читаешь, как в фельетоне за фельетоном писатель клеймит эту мертвечину, эту канцелярщину классического образования, невольно задумываешься: неужто все было так плохо в старой школе? Неужто эти «канцелярии для маленьких чиновников», как называл Дорошевич классические гимназии, выучили и воспитали столько даровитых людей на Руси? Наверное, были и другие гимназии, и другие учителя, подобные тому же гуманному инспектору А. Г. Кашкадамову. Да и в четвертой гимназии были учителя, имена которых вошли в историю русской педагогики. В начале 1870-х годов русский язык и литературу там преподавал Л. И. Поливанов, впоследствии организатор знаменитой «поливановской» гимназии, математику — К. П. Буренин и А. Ф. Малинин, авторы популярного школьного пособия по арифметике, физику — К. Д. Краевич, также автор широко известного учебника, латынь — В. Ф. Миллер, будущий известный филолог, академик. В четвертой гимназии в разное время учились такие будущие знаменитости, как «отец русской авиации» Н. Е. Жуковский, философ В. С. Соловьев, создатель Художественного театра К. С. Станиславский, филолог А. А. Шахматов, режиссер и драматург Н. Н. Евреинов, писатель А. М. Ремизов, антрополог Н. Ю. Зограф, экономист Н. А. Каблуков, солист Большого театра П. А. Хохлов. Шахматов вспоминал свою гимназию с благодарностью. А вот Станиславскому, как и Дорошевичу, претила зубрежка латыни, и он перешел в Лазаревский институт восточных языков, где первые восемь классов соответствовали курсу классической гимназии. У Власа, мальчика из весьма скромной семьи по сравнению с богатыми купцами Алексеевыми, такой возможности, естественно, не было. В общем, из всех московских гимназий самое хорошее воспоминание у него сохранилось только о первой. Потому что в ней, единственной, он не учился. И, следовательно, она была единственной, откуда его не исключали.

«Я, могу сказать, — повествует он в фельетоне „Первая гимназия“, — гонялся за наукой по всей Москве.

Каких, каких путешествий я не предпринимал в поисках знаний!

Я ходил на Покровку, в четвертую гимназию, чтобы узнать правила, как склонять слово „domus“, ходил на Разгуляй, во вторую, чтоб узнать, что у Ганнибала при переходе через Альпы „остался всего один слон“.

И обогащал свой ум!

Я предпринимал даже путешествие в Замоскворечье, чтоб хоть там узнать: как же будет аорист от глагола „керранюми“? Там помещалась шестая гимназия.

И только на Пречистенку, в первую гимназию, я не зашел в своих поисках знания.

И о первой гимназии я вспоминаю с нежностью.

Какая это была чудная гимназия! Говорю про свое время.

Там учеников любили бесциркулярною любовью. Там не было ни больших чиновников в вицмундирах, ни маленьких чиновников в мундирчиках, застегнутых на девять пуговиц <…>

Так рисовалась мне первая гимназия.

И я любил гимназию, в которой никогда не учился»[76].

Такова была жажда «иметь хорошие воспоминания юности». Хотя, если верить Амфитеатрову, именно первая гимназия была «в действительности самой жестокой по классической муштровке своих питомцев»[77].

Но почему же его выгоняли поочередно из всех других московских гимназий, так что, сделав своего рода круг, он вернулся в четвертую? Неужто юный Влас был неким чудовищем с точки зрения тогдашней педагогики? Сам он более чем откровенно рассказывает о своих школьных злоключениях. Из четвертой гимназии его выгнали за «контры с греком», учителем греческого языка, травившим слабых учеников и добивавшимся всеобщего угодничества. В третьей Влас в своем «подпартном» журнале «Муха» опубликовал фельетон «Лекок, или Тайны арифметики», высмеивавший учителя, буквально помешанного на выявлении, кто у кого списал. И, естественно, был с позором изгнан. Во второй гимназии он «позволил себе» сострить — сказал учителю латыни, чеху, коверкавшему русский язык (тот предлагал переводить из Цезаря — «третий легион попал в килючий и вилючий куст»), что не умеет говорить по-чешски. Ну и заработал, естественно, четырехчасовую отсидку в карцере после занятий в течение нескольких дней. Три дня он выдержал. А на четвертый впал в отчаяние.

«Я поймал трех мух, вымазал им лапки чернилами и пустил по классу, изорвал „балловую книжку“, скатал шар из черного хлеба и запустил им в доску среди урока и, встретив в коридоре учителя немецкого языка, лаял на него собакой»[78]. Выгнали и из второй гимназии, правда из снисхождения к плохому здоровью матушки позволив оформить как уход по собственному желанию.

Одним словом, Влас был «трудным подростком». Дух противоречия, противостояния и высмеивания всяческой казенщины и штампа руководил им. А порядки в четвертой гимназии, куда он попал в самом начале, были суровые. Влас не был пансионером, т. е. не жил в пансионе при гимназии, а считался «приходящим». И тем не менее вместе с пансионерами он должен был уже в семь утра стоять на молитве в вычищенном мундирчике с надраенными пуговицами, затем идти в класс и там самостоятельно повторять уроки. Занятия с преподавателями начинались с девяти часов. В два часа пансионерам подавали обед, как правило, суп с мясом и гречневую кашу. «Приходящие» разворачивали принесенные из дому узелки с бутербродами. Шалости и даже «отставание в науках» влекли позорное наказание розгами. Провинившихся секли на виду у товарищей по средам и субботам. Можно понять, каково здесь было Власу с его нравом. Амфитеатров свидетельствует: «Мальчик он был бурно темпераментный, проказливый характер его и „громкое поведение при тихих успехах“ решительно не вмещались в „испанский сапог“ толстовского классического застенка»[79]. Здесь имеется в виду министр народного просвещения, большой поборник классического образования и враг всяческих вольностей Дмитрий Андреевич Толстой.

Когда в очередной гимназии Влас в сочинении на тему «Терпенье и труд все перетрут» «среди академических рассуждений» вставил: «Например, здоровье», разразился новый скандал. В результате он получил «нуль за сочинение», хотя нулей вообще не ставили, да еще отсидку в карцере и сниженный балл по поведению. Опять пришлось стоять с опущенной головой перед инспектором и слышать это на всю жизнь врезавшееся в память казенное обращение: «Дорошевич Власий, вы позволили себе неуместную и неприличную шутку…» (I, 97).

«„Дорошевич Власий“, „Иванов Павел“, „Смирнов Василий“…

Это до сих пор, при одном воспоминании, бьет меня по нервам.

Словно на суде!

И мне кажется, что нас не учили, а беспрерывно, из года в год, изо дня в день — судили, судили, судили…»[80]

Быть может, попадись на его гимназическом пути кто-либо из выдающихся педагогов, Константин Дмитриевич Ушинский, к примеру, или Василий Иванович Водовозов, они бы, скорее всего, отметили остроумие ученика, во всяком случае из «дерзкого» сочинения не делалась бы скандальная история. Увы, типичный гимназический учитель, оставшийся в памяти Дорошевича, это совсем иная фигура, более похожая на Артемия Филатовича Эразмова, героя одного из его школьных рассказов. «Одно из тех жестких, сухих и озлобленных лиц, по которому вы сразу узнаете или старого департаментского чиновника или педагога». Влачащий скудную жизнь Эразмов озлобился на ученика из состоятельной семьи, «чистенького, изящного, немножко франтоватого» Алексея Подгурского и довел его придирками, а затем провалом на экзамене до самоубийства. В конце рассказа он плачет на коленях перед могилой мальчика, плачет то ли о «чужой загубленной молодости», то ли о «собственной изломанной, исковерканной жизни, которая довела его до озлобления на ребенка» (I, 46–60).

Он покаялся, по крайней мере, перед самим собой, этот сухарь Эразмов. Но не будем тем не менее утверждать, что больше было других педагогов, калечивших душу, достоинство, жизнь своих учеников и не испытывавших при этом никаких угрызений совести. В российских гимназиях работало немало талантливых и даже выдающихся педагогов. Доброго слова Дорошевича заслужили, помимо А. Г. Кашкадамова, и преподаватель географии М. С. Мостовский, уроки которого «были одним из тех — увы! — очень немногих оазисов, где мы отдыхали после латинской мертвечины и пустыни греческих склонений, „богатых окончаниями и изобилующих исключениями“»[81], и учитель рисования и чистописания А. Р. Артемьев, он же известный актер Артём, «один из немногих», которые «учили и воспитывали» и о которых «сохранилась теплая память»[82].

В «школьных» фельетонах он нападает прежде всего на окостеневшую систему преподавания: «Средняя школа приучает нас с детства заниматься делом, которое нас не интересует, не захватывает, относиться к своему делу казенно, по-чиновничьи» (I, 82). Классические гимназии, в которых учился юный Влас, давали образование, в основу которого было положено изучение латинского и древнегреческого языков, т. е. вещей, по мнению фельетониста, абсолютно бесполезных. Принятый в 1864 году новый устав разделил гимназии на классические и реальные. Но право поступления в университеты давало только окончание классической гимназии, где зубрежка древних языков была обязательной. И это обрекало поколения российских школьников мучиться над вопросом: «Для чего нужно знать, что глагол „керранюми“ древние греки употребляли только тогда, когда смешивали вино?» В памяти Дорошевича сохранился только один случай, когда действительно пригодились «исключения из третьего склонения». Это когда собравшиеся на именинах молодые люди, за неимением музыки, танцевали кадриль под мотив «Пропадай моя телега», используя всем врезавшийся в память «латинский набор»:

Ammis, orbis, glis, annalis, Fascis, ensis, cucumis. (I, 74–75).

Впрочем, фельетонист отчасти лукавит. Латынь ему как раз пригодилась, она стала тем крупным перцем, которым он уснащал — и, как правило, весьма к месту — свои сатиры. Амфитеатров вспоминал: «Он был совершенный невежда в латинском синтаксисе, но отлично помнил этимологию. Исключения 3-го склонения либо предлоги cum accusativo в стихотворном порядке так и „жарил“ подряд — гораздо отчетливее меня, „кончалого“, а потому почитавшего себя выше подобных глупостей». И еще один существенный момент припоминает Амфитеатров: «Своими классическими воспоминаниями Влас имел слабость несколько гордиться и охотно пускал их в ход в удобных к тому случаях…»[83]

Это правда. В фельетонах Дорошевича иной раз проскальзывает прикрытая легкой иронией гордость своей принадлежностью к «питомцам классических гимназий». И хотя он был искренен, когда писал, что «латынь и греческий любить, конечно, нельзя», все-таки основной пафос этой нелюбви был направлен не столько на сам предмет, сколько на способ его изучения или точнее — преподнесения юношеству. Способ, при котором «даже самый интересный предмет засушивается в сухарь», как та же география, «в которой кучами навалены хвоя и жимолость», растущие на Берберском плоскогорье (I, 80).

А уж во что превращается русская литература, когда «похоронным маршем над самостоятельной критической мыслью звучит каждое учительское:

— Поэт хотел этим сказать…»

Происходит самое страшное: «Своя мысль заменяется штампованной мыслью обязательного и узаконенного образца». Так, пишет он в фельетоне, посвященном русскому языку, «душе народа», «половине „отчизноведения“», возникает мыслебоязнь. Так растят «маленьких чиновников», у которых «со школьной скамьи самостоятельная мысль забивалась, забивалась, забивалась, думать „по-своему“ всячески воспрещалось и рекомендовалось думать не иначе, как по шаблону». Он буквально возмущен этим казенным подходом к преподаванию «самого живого, казалось бы, предмета» — русского языка, когда «половину курса посвящают главнейшим образом на то, чтоб изучить, где надо ставить и где не надо ставить букву, которая совсем не произносится» (I, 110–112).

Все эти острые и точные по мысли и образности публицистические пассажи возникнут в его фельетонах на рубеже веков, когда в обществе разгорится полемика о необходимости реформы среднего образования. Но и после «дарованных» свобод 1905 года ничего по сути не изменилось. В написанном в 1916 году фельетоне «В завтрашней школе. Мечты» учитель Филарет объясняет ученикам, что под «народом неугнетенным» Пушкин «разумел, несомненно, народ негритянский. Ибо по происхождению был негр». Соответственно, тут очевиден «намек на Америку… где в то время было рабство». Знаменателен вывод учителя из анализа пушкинского стихотворения: «У нас смело можно требовать свободы для всех народов. Только — заграничных!»[84]

А пока протест юного Власа носил, конечно же, стихийный характер. И это дорого ему обходилось. Свершив своеобразный круг по московским гимназиям, он вынужден был после пятого класса расстаться с надеждой получить аттестат классической гимназии и поступил в имевшее коммерческий уклон частное реальное училище И. М. Хайновского. Порядки в нем были весьма либеральные, можно было не являться на уроки и вообще не налегать на учебу. Главное, чтобы вовремя вносилась довольно высокая плата за обучение. Но и здесь, по свидетельству Амфитеатрова, «Власа угораздило отличиться каким-то похождением во вкусе Боккачиева „Декамерона“, которого даже всевыносящий Хайновский не вынес»[85]. Сам Дорошевич считал, что в этом училище он больше напоминал великовозрастного ученика Дезире Корбо, героя старого французского водевиля «Школьный учитель, или Дураков учить, что мертвых лечить».

Что там произошло, каким «похождением» отличился Влас, мы вряд ли когда-нибудь узнаем, но на этом история, скажем так, «официальной учебы» Дорошевича заканчивается. Больше его не увидят стены ни одного учебного заведения, хотя дочь писателя и отмечает: «А в 19 лет он уже был студентом Московского университета». И в другом месте: «Учась в Московском университете, Влас Михайлович стал сотрудничать в московских газетах». Увы — эти утверждения не подтверждаются фактами, документами. Он не был студентом ни Московского, ни другого университета.

Но суть в том, что не закончивший гимназического курса и потому не имевший возможности учиться в университете Дорошевич сумел стать образованнейшим человеком своего времени. И здесь прежде всего проявилась его неукротимая тяга к знаниям и сила воли. Когда он пишет, что «гонялся за наукой по всей Москве», — это не только иронический образ, связанный с изгнаниями из разных гимназий. Он действительно хотел знать, и эта жажда знания у «неисправимого globe-trotter’a» (так он сам однажды назвал себя) была очень сильной. Да, он чувствовал, что «в жизни есть более необходимые знания, чем знание супинов от неправильных глаголов»[86]. Но даже «неправильные глаголы» пригодились ему впоследствии как символ формализованного и бесполезного знания. Не говоря уже о том, что впоследствии он все-таки самостоятельно выучил латинский язык, чтобы читать в подлиннике любимых римских сатириков Ювенала и Марциала. Сгодился, выходит, гимназический опыт.

С юных лет Влас много занимается иностранными языками. Изучению немецкого содействовало то обстоятельство, что он был завсегдатаем театра Парадиза, где выступали великолепные немецкие актеры — Поссарт, Барнай, Росси. В 20 лет он свободно читал в подлиннике и цитировал Гете и Гейне. Итальянский ему помогло освоить общение с артистами итальянской труппы Одесской оперы. Он прекрасно изъяснялся на французском и с годами собрал у себя весьма изысканную библиотеку французских изданий. К тридцати годам овладел английским. Позже — испанским. Эта языковая свобода открыла перед ним мир во время постоянных и долгих заграничных путешествий. Кстати, такое широкое и уверенное владение иностранными языками было новым качеством в среде российской журналистики и в сочетании со вполне европейскими манерами создавало и новый для нее образ, что было отмечено одной из газет, когда Дорошевич в 1897 году прибыл во Владивосток: «Он представляет из себя тип корректного, воспитанного и образованного профессионального журналиста <…> Он изъясняется на всех европейских языках»[87].

«Почти что самоучка, автодидакт, — пишет о нем Амфитеатров. — Этого никогда не следует забывать при оценке его таланта и той громадной эволюции самообразования, которую проделал впоследствии его удивительно восприимчивый, цепкий и хваткий ум <…> Подобно Горькому, Влас, с поразительным искусством и практичностью выбора, высасывал из каждого собеседника в чуткую память свою знания, которыми тот мог бы быть ему полезен. Но он обладал гораздо более систематическою головою: лучше умел критически разбираться в приобретаемых знаниях и классифицировать <…> голова Дорошевича была как бюро с множеством ящиков: каждый имеет свое точно определенное назначение, и хозяин в них не ошибается, что куда положить: кладет же сравнительно немного, но уж если положил, то знает, что и зачем»[88].

Он не терпел дилетантизма. Поэтому для него «журналист хорошего типа» — это человек «живой, подвижный, всем интересующийся и во все вникающий»[89]. Желая похвалить деятельного нижегородского губернатора Баранова, он не найдет ничего лучшего, как сравнить его с «отзывчивой натурой настоящего журналиста, которому ничто не чуждо, все близко и интересно. Который думает обо всем и у которого неудержимая потребность делиться и пропагандировать свои мысли»[90]. Политика, история, искусство, экономика, право — во всех этих областях он всю жизнь накапливал основательные знания. Корней Чуковский, бывавший в петербургской квартире Дорошевича на Кронверкском проспекте в годы его широчайшей славы, был поражен обилием специальной литературы, составлявшей библиотеку «короля фельетонистов»: «Вообще человеку, не читавшему его, он мог показаться знаменитым профессором, кабинетным человеком, погруженным в науку»[91].

Этот путь к широкому и основательному знанию, к европейскому уровню журналистской культуры начался в юности. Конечно же, на умственное созревание юного Дорошевича не могла не оказать воздействия эпоха — 1870-е годы, когда еще были слышны отзвуки бурной полемики «шестидесятников» о путях развития России, а самое главное — продолжались начатые тогда же реформы. Это замечательное время вспомнилось ему в очерке «Саша Давыдов»:

«Мы были молоды. Россия была молода.

Все у нас было новое.

Суд был:

— Новым судом.

Воинская повинность:

— Новой воинской повинностью.

Земства, городские думы — „новыми учреждениями“.

Мы перешли жить в новый дом. Мечтали об „увенчании здания“.

Совершили „освобождение“ у себя и освобождали других»[92].

Конечно же, «увенчанием» реформированного, «нового дома» представлялся переход к парламентской системе, т. е. к конституции. Не забудем, что наш герой родился спустя четыре года после отмены крепостного права. Ему было одиннадцать лет, когда началась вызвавшая сильнейший патриотический подъем война с Турцией за освобождение Сербии и Болгарии. Эпоха Александра II, о которой он много позже скажет в статье «Памяти императора», защищавшей проект памятника «царю-освободителю» скульптора Паоло Трубецкого:

«Для меня Александр II то же, что был для людей тридцатых годов Наполеон.

Он наполнял мою юность.

Я видел освобожденных крестьян, которые еще на своей спине изведали крепостное право…»

И там же о годах патриотического, «славянско-братского» воодушевления:

«В доме у нас, во время войны, белье раненым шили.

Матушка говорила:

— В Крымскую кампанию я корпию щипала. Теперь пошла все больше вата. Будем им белье шить.

Я сам все время войны не завтракал, отдавая свой пятачок на раненых»[93].

С ранних детских лет Влас был настроен патриотически, для него было дорого чувство общности с народом, с великой историей России. Припоминая в 1896 году (в дни коронации Николая II) чувства, испытанные им, шестнадцатилетним юношей, в 1881 году, когда был свидетелем московских торжеств по случаю коронации Александра III, он писал, что ощущал тогда себя «сыном своего народа»: «У всех были одни и те же мысли, одни и те же чувства, одни и те же ощущения»[94].

Вместе с тем юношеский пиетет перед Александром II совершенно не мешает его увлечению модными среди «мыслящей молодежи» либеральными идеями. Царь был реформатором, и это соответствовало духу времени, когда «гимназист четвертого класса, не читавший „Истории цивилизации Англии“, считался „отсталым“». Нужно было знать Бокля. А в пятом классе уже «вырабатывали устав рабочего банка „по Прудону“» (IV, 56). Впрочем, еще четвероклассником Влас, познакомившись с работой Прудона «Народные банки», разработал собственный проект «государственного хлебного банка», предусматривавший «изменение всей денежной системы», за что удостоился отправки с урока греческого языка к директору гимназии, который определил последователя французского социалиста на шесть часов в карцер. Эта история припомнится ему в 1914 году в фельетоне «Детские воспоминания», посвященном министру финансов П. Л. Барку, которого он, как оказалось, опередил на много лет с идеей «национализации хлебной торговли»[95].

Проекты же «об облагодетельствовании всего человечества» стали возникать у него еще во втором классе, такая тогда была традиция: «У каждого второклассника был собственный проект, — и у меня тоже». Отчаявшись, что не доживет до исполнения «заветных планов», Влас попытался отравиться. «Проглотив, однако, раствор из двух коробков фосфорных спичек, я испугался при мысли, как это огорчит мою бедную маму, побежал немедленно в аптеку и вернулся домой живой и здоровый, хоть и глубоко презирая себя». Затем была «возродившая» его школьная любовь и мечты о том, как «вместе пойдем по жизненному пути; она — полная сил, светлая, лучезарная, я — обновленный, воспрянувший». Но потом «все это прошло», и в 1892 году в фельетоне «Кандидаты», рассуждая о самоубийствах разочаровавшихся в жизни молодых людей, он писал: «Но ведь переделать весь мир я мечтал, когда мне было 14 лет, а отравлялся, когда мне миновало 15 и „воспрянул к жизни новой“, когда мне исполнилось 16 лет отроду…» (I, 207–208).

Он сумел справиться с юношескими комплексами и разочарованиями и «бодро принялся за свой трудовой день», хотя, конечно же, все было более чем непросто. Но Влас размышлял, много читал. Совершенно в ту пору обязательной книгой для «всякого „мыслящего“ юноши была „История пролетариата во Франции“» Михайлова. С нее, собственно, и началось ставшее пожизненным увлечение историей Великой Французской революции, которую он на экзамене при переходе из четвертого в пятый класс ни за что не хотел называть так, как было обозначено в билете, — «первая французская революция», только — «Великая». Тогда-то он и потряс экзаменатора, объявив ему, что готовился не по скучному официозному учебнику Иловайского, а по совершенно иному «источнику» — «Истории пролетариата во Франции». Собственно, точное название этой книги — «Пролетариат во Франции», ее составили публиковавшиеся в газете «Неделя» в 1868 году «Очерки из истории рабочего сословия во Франции», принадлежавшие перу литератора либерально-народнического направления А. К. Шеллера, выступавшего под псевдонимом Михайлов. Книга была отнюдь не революционная.

«В ней нет ни трубных звуков, ни грохота барабанов.

Почему же это слышалось нам тогда?

Время было такое.

Возьмите тлеющий уголек, опустите его в кислород, — он вспыхнет ярким и сильным пламенем.

Воздух был такой» (IV, 58).

Впрочем, здесь сказывалось не столько увлечение неким радикализмом, сколько стремление «молодой мысли, жаждущей знанья, страстной, сгорающей от любопытства», бежать из «классической пустыни» тогдашней школы. «Нас заставляли учить Цицерона, а мы делались „Каталинами“». И далеко не все увлеченные «Пролетариатом во Франции» гимназисты догадывались, что автор этой книги Михайлов и Шеллер, сочинитель романов, суть которых составляла «тихая, умиленная молитва труду, помощи ближнему, любви», — это одно и то же лицо.

Когда в ноябре 1900 года писатель Александр Константинович Шеллер-Михайлову умер, Дорошевич отозвался на эту смерть дважды — исполненным благодарного чувства некрологом «Памяти Шеллера» и очерком «На похоронах Шеллера». В последнем рассказано, как «пьяная слеза» некоего «почитателя», причисляющего себя к русской интеллигенции, может опошлить даже такой день. Человеческая пошлость и глупость на похоронах известных людей будет не раз отмечена им позже, в том числе в фельетоне «Чайковский», в котором безымянно запечатлен порывающийся на кладбище читать высокопарные стихи юный Дягилев[96]. В некрологе же Шеллера он пишет о человеке, имя которого для людей его поколения было своего рода паролем. Самоотверженный шестидесятник, Шеллер был богом для юношества 70–80-х годов, искавшего путей не столько революционного преобразования общества, сколько нравственного его усовершенствования.

Вот характерная картина. Скромная комнатка. Лампа под зеленым абажуром. Взятая из библиотеки книга, над которой склонился юноша, «почти мальчик». Это по сути автопортрет: Влас в ранней юности, мечтающий, подобно шеллеровскому герою, о том, что содержанием его жизни станет «интеллигентный труд, скромный и безвестный, тяжелый и упорный.

Непременно тяжелый. В другом не было прелести.

Труд на слабых, на беспомощных, на обиженных.

Труд, которому отданы все силы, вся жизнь».

Поэзия скромного труда, самопожертвование в безвестном подвиге — таков удел «маленького труженика, скромного, незаметного, полезного», истинного воплощения «шеллеровского типа», запечатленного в романной серии «Семья Муратовых». «Шеллер был первый, кто заставил нас полюбить этих людей», — в этом признании Дорошевича разгадка таких его не всегда понятных окружающим поступков, как сбор средств в поддержку семьи умершего коллеги-журналиста, человека трудной судьбы, или доброе слово рецензента в адрес отнюдь не блещущей талантом певицы.

Дорошевич не переоценивает эстетической стороны творчества Шеллера, тот факт, что содержание его повестей, читанных в юности, сейчас припоминается с трудом, он с деликатностью, сообразной моменту, относит к «недостатку просто памяти», одновременно отмечая, что «память сердца лучше».

Главное в книгах Шеллера составлял гуманистический пафос.

«Это не был набат, призывавший к героической борьбе.

Это был утренний звонок, призывавший к труду и доброму делу, прозвучавший на заре нашей юности», — так определяет он значение писателя «для поколения, воспитавшегося на его произведениях».

И еще одному, очень важному, научил Шеллер, которого Лесков ценил за «верность добрым идеям», — «презрению ко всему фарисейскому, ко всему показному, ко всему рекламирующемуся, ко всему наглому, ко всему прикрывающемуся громкими словами, бездушному и бессердечному внутри…» Отсюда его «ненависть и презрение, и величайшее отвращение к титулующим себя филантропами, к их обществам, к их затеям.

К этим благотворителям, которые, давая голодной семье корочку хлеба, спешат отдернуть свою святую руку, чтобы не замараться».

Дорошевич знал, что говорил: в юности, когда был нищ, бесприютен и голоден, он сполна хлебнул этого показного добра. Поэтому так понятен его пафос, обращенный к Шеллеру: «Ты был прав, друг и наставник моей юности, предостерегая от фарисейства, от лицемерия, скрытых под очень красивыми фразами» (IV, 52–55).

Выработанная в юности позиция отзовется позднее афористическими строками в его фельетонах:

«Почему Бедность не целует ручку у Богатства?

Ведь Богатство душит руки такими отличными духами.

Просто бедность мало эстетически развита!»

«Я очень люблю благотворительные балы, где богатые, танцуя в пользу бедных, протягивают им, так сказать, ногу помощи»[97].

Книги Шеллера-Михайлова поддержали его в пору юношеского нравственного поиска. Они по-своему дополнили ту культуру добра и бескорыстия, которую передали Власу его приемные родители, взрастившие в нем и достаточно твердое религиозное чувство. Быть может, сказалось и то, что, как следует из одной обмолвки, один из его прадедов (неизвестно — по отцу или матери) был священником[98]. Современникам запомнилось, что проходя или проезжая мимо церкви, он всегда снимал шляпу и крестился. Соблюдал православную традицию в быту, ставил свечу в Иверской часовне. Хотя однажды из непонятного озорства позволил себе прикурить от свечи во время молебна, что могло стоить ему жизни, если бы лихой извозчик не успел увезти его подальше от вознегодовавших людей. Такую вот «шутку» учинил с ним дьявол. А в общем, он, конечно же, всю жизнь был обращен к Богу. Что, разумеется, не мешало ему в зрелые годы критиковать казенное, ханжеское, политизированное и православие и католичество, не говоря об остроумном высмеивании модных «богоборцев». Кстати, это качество — религиозность — отличало его от молодого товарищества 70–80-х годов, среди которого безверие было почти правилом. Приятелям казалось странным это сочетание религиозности Власа и его же неудержимой склонности к острому слову, в том числе в адрес церковников, но в этом, по меткому замечанию Амфитеатрова, он и проявлялся как «чрезвычайно русский человек». Несомненно, религиозность была и в основе глубокого интереса к культам разных народов, отразившегося в его многочисленных сказках и легендах.

Колоссальным духовным ориентиром для Дорошевича смолоду стала русская литература. О самых значительных ее деятелях, которых ему посчастливилось видеть собственными глазами, он так и скажет — «вожди». На всю жизнь ему, пятнадцатилетнему, запомнились пушкинские торжества 1880 года, связанные с открытием памятника поэту. Он назовет их «солнечными днями».

«Этот момент, когда упала парусина, — и над толпой, собравшейся на площади московского Страстного монастыря, появилась грандиозная фигура Пушкина.

На эстраду входили вожди.

Кто входил?

Тургенев… Достоевский… Островский… Гончаров… Щедрин…

Словно крылья вырастали у нас, юной молодежи.

Порывом ко всему светлому, доброму, справедливому, великому бились сердца».

Это «великое время» вспоминалось ему не единожды.

«Тургенев, возлагающий венок к подножию памятника Пушкина…

А за ним ожидают очереди возложить венки: Достоевский, Островский, Гончаров, Щедрин»[99].

Вместе с такими же увлеченными сверстниками он буквально сопровождал по улицам Москвы приехавшего из Франции на Пушкинские торжества Тургенева, часами простаивал у ресторана, где давался банкет, у Благородного собрания, где проходил Пушкинский вечер.

«И когда в подъезде показывалась высокая, казавшаяся мощной, несколько сутуловатая фигура „северного богатыря“, — мы снимали шапки, кидались к нему, кричали „ура“.

Он приподнимал шляпу со своей головы старого льва и с доброй улыбкой на бесконечно добром лице говорил нам мягким, нежным голосом, составлявшим такой контраст с его грандиозной фигурой:

— Благодарю вас. Благодарю вас, дети мои!

Слезы восторга наполняли наши сердца, сжимали нам горло: мы слышали Тургенева!»[100]

К этому кругу «вождей», формировавших ум и душу юного Дорошевича, следует, безусловно, причислить и Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Некрасова. Он с ранних детских лет был неустанным читателем, с годами освоившим их творчество глубоко, вполне, в качестве своего золотого фонда, который щедро использовал в своей публицистике, насыщенной навсегда вошедшими в память звонкими цитатами и меткими образами. Для него было важнейшим то обстоятельство, что русская литература всегда была «защитницей, предстательницей и ходатайницей» за униженных и оскорбленных[101]. Но не менее важным было и то, как написано произведение, то есть само искусство слова, чаровавшее и завлекавшее его смолоду, заставившее искать своих путей в журналистике. Особенным было увлечение Гоголем, из которого он знал наизусть целые страницы. Впрочем, Гоголь и Дорошевич — это отдельный сюжет, к которому мы еще вернемся.

Начитанный, увлеченный литературой подросток пробует свои силы в творчестве — история более чем традиционная. Но у Власа свое «направление». Он начинает в гимназии выпускать — как сам шутил позднее «под партой» — рукописный журнал «Муха». Это школьное издание, в котором он был «редактором и почти единственным сотрудником», упоминается «по случаю» в ряде его фельетонов. Московский писатель Николай Дмитриев, сын газетного романиста Д. В. Дмитриева, вспоминал, как Дорошевич рассказывал ему, редактору школьного журнала «Дударь», «что сам издавал когда-то под партой журнал „Муха“, за острую публицистику которого был исключен из гимназии»[102]. В журнале критиковался не только «немец», несправедливо ставивший двойки, но даже сам Прудон, не читавший «Истории ассоциаций во Франции» Михайлова, а потому и не почерпнувший «оттуда много полезных сведений». Там же поощрялось творчество маститого переводчика П. И. Вейнберга и публиковался сочувственный отклик на исполнение молодым А. П. Ленским главной роли в трагедии «Уриель Акоста» Карла Гуцкова (IV, 81).

Благодарное слово в адрес Вейнберга, переведшего «Уриеля Акосту», как и отзыв на спектакль Малого театра, в котором играл Ленский, не случайность. В фельетонистике Дорошевича, там, где он обращается к своей юности, нередко варьируется эта формула — «Мы ходили в гимназию и учились в Малом театре». Иногда он добавляет: «Малый театр — второй Московский университет».

Театр занял огромное место в его жизни. Однажды в очерке о старом актере Рассказове, деятельность которого «протекала еще при Щепкине, при Шумском, при Садовском», он обронил: «И старик относился ко мне с расположением, потому что знал, что больше всего я люблю искусство, и что жизнь в моих глазах только модель для искусства» (VIII, 65). Любовь к искусству была несомненной, глубокой, захватывающей. Что же касается формулы «жизнь — только модель для искусства», то здесь прежде всего нашел выражение импрессионизм Дорошевича как театрального критика, подмеченный еще А. Кугелем. Впрочем, к этой формуле он пришел гораздо позже. А в те ранние юношеские времена, когда увлечение театром только разгоралось, именно сцена, «священные кулисы», служение «святому искусству» представлялись единственно достойной жизнью.

Он попал впервые в театр, когда ему было пять лет. Родители взяли на спектакль в Большом театре. Шла «Прекрасная Елена» Оффенбаха со знаменитым комиком Василием Живокини в роли Менелая. Впечатление от актерского «универсализма» осталось на всю жизнь:

«Одни и те же актеры играли тогда:

— В Большом театре оперетку, в Малом — Островского.

И играли превосходно»[103].

В гимназические годы тогдашние либеральные веяния в сильнейшей степени переплетаются для него и многих его сверстников именно с театром. Со сцены можно сказать так много! Бросить открытый вызов несправедливости, как это сделал любимейший герой Уриель Акоста! Влас был не единственным гимназистом, буквально бредившим театральными подмостками. Дело дошло до того, что однажды он объявил матери, что готов оставить гимназию для того, чтобы «поступить на сцену».

Это решение созрело после получения некоторого сценического опыта в небольших любительских театрах, Секретаревском и Немчиновском, называвшихся так по имени владельцев домов, в которых они располагались, — первый на Кисловке, второй на углу Мерзляковского переулка и Поварской улицы. Все здесь было настоящим: сцена, зал, гримерки, касса. Но играли — и самозабвенно! — любители, гимназисты, мелкие чиновники, начинающие актеры. С какой теплотой вспомнил он о Секретаревке и Немчиновке спустя много лет в очерке «Уголок старой Москвы»! О бескорыстно преданном театру, оставшимся «незаметным» его деятелем режиссере Романе Вейхеле. И с гордостью, как о птенцах этих театральных «дыр», говорил о знаменитых актерах Рощине-Инсарове и Артеме. Первый был в ту пору корнетом Сумского гусарского полка Пашенным, а второй — учителем рисования и чистописания в той самой гимназии, где учился юный Дорошевич.

Настоящими богами гимназической молодежи были В. П. Далматов, М. И. Писарев, В. Н. Андреев-Бурлак, М. Т. Иванов-Козельский — ведущие актеры Пушкинского театра А. А. Бренко, первого частного театра в России, демократического по атмосфере, репертуару. Им подражали, прикусывали губу, чтобы была как у Бурлака, и брились «под» Козельского. Можно было прийти за кулисы и попросить того же Далматова быть режиссером «Свадьбы Кречинского» в Секретаревском театре. Боги были и высоко и одновременно близко, почти что рядом. Это рождало иллюзию достаточно легкого перехода из зрительного зала на сцену. Влас пришел посоветоваться к одному из столпов Малого театра, самому Ивану Васильевичу Самарину. И тот с обезоруживающей откровенностью заявил сгоравшему от смущения гимназисту: «Провинции, голубчик, я не знаю. А в Театр вас, пожалуй, не возьмут».

Театром для Самарина был один-единственный — Малый. Других просто не существовало.

Но желание стать актером было поистине неодолимым. Влас был долговязый, нескладный и лицом далеко не красавец. Хотя актерские данные имел несомненные и, если верить Амфитеатрову, «был хорошим актером» больше комического плана, что нашло выражение в постоянных пародиях и мистификациях, розыгрышах, которыми он удивлял своих друзей в юности. И еще он был изумительный рассказчик. Сравнивая его в этом плане с Горьким, которому «одинаково удается и трагическое и комическое», Амфитеатров подчеркивал, что «вся сила Власа была именно в неподражаемом естественном комизме. Драму он аффектировал, как всякий истинный комик, когда берется за трагическую роль»[104]. Его артистический дар отмечала и писательница А. Ф. Даманская: «За какую тему он ни брался — слушатели в театральном ли, в концертном зале или в частном доме за чайным столом получали неповторимое наслаждение.

Однажды он стал излагать моим гостям и мне, как надо варить рис и как варят его в разных странах, и мы слушали его целый час как зачарованные. В другой раз рассказывал он, как огромного роста актер Тальма давал уроки декламации и величавомонаршьих поклонов небольшого роста и толстоватому Наполеону. Говорил, не повышая голоса, без лишних жестов, и получалось впечатление разработанного блестящего скетча. Был бы он, вероятно, превосходным актером, если бы посвятил себя сцене. В молодости играл, но только в любительских спектаклях. Связи с театром были у него старые, крепкие»[105].

В годы молодого театрального горения его, естественно, притягивали к себе роли героического, романтического плана. На сцену буквально призывал герой трагедии Гуцкова Акоста, «отрекающийся от отреченья, в разодранной одежде, с пылающими прекрасными глазами». Молодой еврейский мыслитель, восставший против фарисейской лжи и двуличия, казался «выше Гамлета, выше Шекспира», потому что он «боролся за идею». «Все мы клялись быть Акостами». «Солнцем моей молодости» назовет Дорошевич Акосту, воспоминание о юношеском увлечении которым будет сопровождать его всю жизнь. Он так хотел сыграть эту роль! Но все не получалось. Может быть, внешность не способствовала при распределении ролей в тех же любительских постановках. Но однажды ему удалось. Это произошло, по его собственному признанию, «через много лет», когда он, будучи «обдерганным полулюбителем, полуактером», играл брата Акосты Рувима. Это он-то, буквально впитавший в себя всю патетику образа главного героя, должен играть второстепенного Рувима, а не самого Акосту, роль которого досталась «какому-то купеческому сыну», попугайски выучившему ее с помощью нанятого за деньги актера! Влас не мог этого стерпеть. Потому что, «когда скверно играют Акосту, — мне не все равно». И он сам, будучи Рувимом, прочитал со сцены знаменитый монолог Акосты: «Спадите груды камней с моей груди!»

Естественно, когда настоящий исполнитель Акосты начал произносить тот же монолог, в публике раздался хохот. Произошел скандал, спектакль был сорван.

Эту историю он рассказал спустя годы в очерке «Мое первое знакомство с П. И. Вейнбергом» (IV, 83–87). В нем есть единственное автобиографическое указание на то, что в ранней молодости Дорошевич был актером. Сказано, правда, с иронической оговоркой — «обдерганный полулюбитель, полуактер». Наверное, так оно и было: играл и в любительских спектаклях, и с профессиональными актерами. «Обдерганный» — значит уже имел какой-то опыт. Уже знаменитым журналистом он удивлялся и гордился тем, что как актер начинал вместе с Рощиным-Инсаровым, тогда тоже любителем: вместе они играли в «Каширской старине» на сцене дачного театра в подмосковном селе Богородском, — великовозрастный гимназист и корнет Сумского полка Пашенный. И там же юный Влас, уже как зритель, самозабвенно аплодировал Южину, Андрееву-Бурлаку, Писареву, Гламе-Мещерской во время спектакля «Иудушка» по «Господам Головлевым» Щедрина.

Полулюбительской-полупрофессиональной актерской работой довелось заниматься от случая к случаю и после того, как его исключили из училища Хайновского, когда он покинул или дом приемных родителей, или семью Соколовой, если в последней он действительно прожил некоторое время после смерти приемной матери. Актерство было одним из способов, с помощью которых Влас пытался выжить. Началось это где-то на рубеже 1880–1881 годов. Во всяком случае, у него не раз встречаются обмолвки о том, что самостоятельную жизнь он начал на шестнадцатом году жизни. В том же фельетоне «Перед смертью», в котором он назвал точную дату своего рождения, говорится: «Так дело шло до шестнадцати лет…

В этом нежном возрасте благосклонная судьба, легким шлепком вытолкнувши меня из-под родительского крова, сказала: „Живи!“

И я начал жить…»

Впрочем, не обойдем и свидетельство дочери: «Я знаю только, что в 14 лет он очутился в Одессе, без копейки денег, работал грузчиком на пристани». И тогда же, по ее утверждению, Влас поступил в одесский театр, но карьера там складывалась неудачно, и он, оставив сцену, стал сотрудничать в тамошних газетах. Это сообщение, как и некоторые другие, приведенные Натальей Власьевной, ничем не подтверждается. Очевидно и смещение времени в памяти мемуаристки: Дорошевич начал работать в Одессе как журналист гораздо позже — в 1893 году.

Вообще же этот период начала самостоятельной жизни и почти до конца 80-годов беден в его биографии прежде всего точными фактами. Хотя есть отрывочные мемуарные свидетельства и все те же автобиографические обмолвки в фельетонах. «Послегимназический период жизни Дорошевича, — вспоминал Амфитеатров, — ознаменовался полным одиночеством юноши и почти что бесприютною нищетою»[106]. Каких только занятий он ни перепробовал, чем только ни занимался, чтобы выжить! Мелкий литературный заработок перемежался с тяжелым трудом землекопа, грузчика, со случайными, грошовыми выступлениями в любительских и профессиональных театральных труппах, с репетиторством. Одно время, будучи шестнадцати лет от роду, даже служил писцом в полицейском участке.

Впрочем, он никогда не жаловался на тяжкую, голодную и бесприютную юность. И то автобиографическое признание, которое будет процитировано ниже, также не жалоба, оно вырвалось в ответ на появившуюся в печати клевету, обвинявшую его в финансовых махинациях. Якобы он, уже зрелый журналист, «учитывал в банках векселя», а когда ему в учете отказывали, «принуждал к этому, показывая гранки с какими-то разоблачениями». Возмущенный до глубины души, Дорошевич писал в «Ответе на клевету»: «Единственная „финансовая операция“, к которой я прибегал, — это если у меня не было денег, — я закладывал лишнее платье <…>

Я всегда был далек от биржевого и банковского мира <…>

Не литераторское это дело.

А я всю жизнь был чистым литератором…

Я ночевал в декабре на бульваре и ходил греться к заутрени в Чудов монастырь, не ел по три дня, и меня подбирали в обмороке от голода на улице, я занимался физическим трудом, нанимался в землекопы, когда в редакциях, где я работал в юности, мне не платили»[107].

Это воспоминания о горькой юности уже знаменитого публициста. Но и в молодые годы, когда он чуть-чуть «приподнялся», призрак нищеты буквально преследовал его: «Результатом моей жизни было то, что я даже не могу представить себе другой кассы, кроме ссудной, другого билета, кроме билета на заложенный сюртук…

Я голодал большую часть свободного времени, и едва запасался обедом на более или менее продолжительный срок, как меня „выселяли“ за неплатеж с квартиры <…> Едва достигал возможности приобрести в свое распоряжение прескверный номеришко, как снова на целый месяц лишался обеда…» («После смерти»).

А вот подтверждающее эти признания свидетельство Евгения Вашкова, конечно, как и приводившееся выше, записанное со слов его отца Ивана Андреевича: «Одно время Дорошевич абсолютно не имел никакого пристанища. Днем бродил по городу, заходя в трактиры и рестораны в надежде встретить там кого-либо из знакомых, а на ночь являлся в редакцию „Будильника“, где мастерил себе из старых газет ложе, склеивал несколько номеров „Нового времени“ вместо одеяла и укладывался спать под столом».

Юный Дорошевич, укрывающийся вместо одеяла суворинским «Новым временем», газетой, с которой он столько лет будет воевать, — это поистине парадоксальный образ. Но кто же знал тогда, как повернется жизнь? Да и выхода не было. А листы у «Нового времени» были большие, толстые, как раз годились на склейку бумажного одеяла. Когда появились небольшие деньги, он вместе с приятелем Николаем Пазухиным, младшим братом известного газетного романиста, снял лестничную площадку, потому что на комнату не хватало. Еще выручали чердаки. Об этом сохранилось его собственное воспоминание, опять-таки случайно оброненное в одном из фельетонов: «Мы жили на чердаке: я — прозаик, два поэта да еще один молодой человек, не писавший, но просто бежавший от родителей.

В одной комнате.

Все, что можно было заложить, — было заложено. Квитанции на заложенные вещи перезаложены. А квитанции на перезаложенные вещи проданы»[108].

Однажды, видимо совсем уж в тяжкую минуту, он с помощью Пазухина и некоего Кобылинского, которого тот же Евгений Вашков называет его «ближайшим другом и соратником», решился на более чем неблаговидное дело — продал за 50 рублей железную решетку с могилы приемной матери Натальи Александровны. В те годы он мечтал не только о славе, но и о богатстве как средстве быть независимым и достойно выглядеть. В 1890 году, еще двадцатипятилетний, но уже неплохо зарабатывающий у издателя «Московского листка» Пастухова, он вспоминает с элегическим оттенком: «Это было во времена моей юности…

В то время я писал маленькие рассказики — преимущественно про любовь, — вкладывал к них всю свою душу и получал по три копейки за строку своей души. Я работал очень много и, когда раз в неделю садился в один из последних рядов партера, — я в своем дурно сшитом сюртуке, с завистью смотрел на эффектных молодых людей, одетых по последней моде <…>

Я завидовал их костюму, богатству…»[109]

К этому периоду его буквально бедственного положения относится ставшая хрестоматийной история о том, как он продал начинавшему книготорговцу И. Д. Сытину переделку одной из повестей Гоголя. Спустя многие годы Иван Дмитриевич не раз рассказывал о ней разным литераторам, и, соответственно, случай этот попал в их воспоминания в разных вариациях. Сам же Сытин изложил его в своих мемуарах через сорок с лишним лет после случившегося и, естественно, не мог быть точен в деталях. Он рассказывает, как в лавку к нему на знаменитом Никольском рынке в Москве, где подвизались нищие сочинители «народных книг», которые сами купцы-издатели называли «листовками», за два дня до Рождества «зашел молодой человек или, точнее сказать, мальчик лет 14–15», одетый «не по сезону: длинный, с чужого плеча сюртук, осенняя шляпа с широчайшими полями и на ногах валяные боты». Посетитель признался, что недавно изгнан из училища за то, что «разные шутливые штучки на учителей писал», теперь очень бедствует и потому предлагает купить у него рукопись под названием «Страшная ночь, или Ужасный колдун». Сошлись на пятнадцати рублях. Молодой человек еле нацарапал замерзшей рукой расписку: «Власий Дорошевич». Рукопись пошла в набор, но спустя некоторое время поднял тревогу корректор, обнаруживший, что «это повесть Гоголя». Однако вскоре объявился продавец рукописи и предложил «переделать» все сочинение. Но Сытин, решив, что «лучше Гоголя» не получится, предложил всего десять страниц переделать «по-новому, чтоб скандалу не было»[110].

Несколько иначе выглядит эта история в передаче литератора А. С. Пругавина. Сытин рассказал ему, что приказал рукопись, слово в слово совпадавшую со «Страшной местью» Гоголя, «переделать на свой лад, кое-что убрать, кое-что прибавить». И упомянул точное название, под которым книга без указания имени автора вышла в мае 1884 года, — «„Страшный колдун“, или „Кровавое мщение“. Старинная повесть из казачьей жизни»[111]. Сейчас, конечно, нет возможности установить подлинные детали этой истории. Но сличение текстов гоголевской «Страшной мести» и сытинского издания «Страшного колдуна» дает все основания утверждать, что Влас подошел к делу творчески. Практически был создан своеобразный «римейк». Имена главных действующих лиц изменены незначительно (есаул Горобец превращен в Городца, его названый брат Данила Бурульбаш превратился в Данилу Бурульбаха) или сохранены целиком, как в случае с женой Данилы Катериной. Суть переделки в том, что к тексту Гоголя, представляющему собой ряд не связанных жестким сюжетом картин и в большей степени подчиненному ритму народного поэтического произведения, дописаны усиливающие сюжетную интригу сцены. Более очевидными стали мотивы поступков героев. В манере этой отразилось характерное для лубочной литературы «стремление рассказать о том, что осталось в подтексте» оригинала[112]. Влас сочинил рассказ Городца, из которого становится ясно, что сделало их с Данилой назваными братьями: во время сражения с крымскими татарами Данила спас Городца. В целом поэтическая неопределенность гоголевских образов приобрела конкретные, знакомые читателю черты героев и мотивов из волшебной сказки. Тут и огнедышащий змей, и полный чар лес, и заколдованный клад… Есть и доступная простому читателю эротика, и держащие его в напряжении приключения. Все это, разумеется, потеснило лирические и эпические элементы в повести Гоголя, в тексте лубочного римейка нет характерных народных песен, исключены лирические отступления («Чуден Днепр при тихой погоде…»). Мистические намеки в сцене ворожбы в башне заменены традиционной образной конкретикой, воплощением которой являются колдовская книга, черепа, утварь из костей… Страницы, рассказывающие о посещении Данилой башни колдуна, — это уже настоящий триллер с элементами восточной эротики.

По-своему решил Дорошевич проблему «расчета со злом», воплощенным в колдуне. У Гоголя в финале повести слепой бандурист рассказывает предание, согласно которому колдун несет на себе вину своего далекого предка Петро, из зависти убившего названого брата Ивана. На Божьем суде Иван просит, чтобы «все потомство» убийцы «не имело на земле счастья! чтобы последний в роде был такой злодей, какого еще не бывало на свете!» Он жаждет сам убить этого злодея, сбросив его в пропасть. Бандурист облекает в форму мифа уже свершившееся: колдун уничтожен могучим всадником, находящимся на вершине Карпатских гор. В «Страшном колдуне» Иван сам назначает наказания и Петру и последнему в его «отверженном роде злодею», т. е. тому же колдуну. Сам же он и осуществляет страшную месть. И это уже не Божий суд, а человеческий. Акценты в римейке Дорошевича по сравнению с произведением Гоголя таким образом существенно смещены. Если в «Страшной мести», по словам Ю. Манна, колдун чувствует свою «марионеточность», «обнаруживается невыразимая тяжесть его ощущений» и в итоге «палач становится жертвой»[113], то в том же римейке он предстает как ни секунды не колеблющееся, целенаправленное, сосредоточенное на себе самом зло. Этого требовал закон своеобразного жанра, в котором лубок объединился с детективом. Опыт, не прошедший даром, если иметь в виду последующие многочисленные жанровые поиски Дорошевича.

Но в ту пору юный Влас, говоря нынешним языком, работал на рынок. И довольно успешно. После того как «нарасхват» разошлись 30 тысяч экземпляров «Страшного колдуна», Сытин распорядился напечатать еще шестьдесят, а спустя три года повторил издание. В том же, что и «Страшный колдун», 1884 году вышли еще два «римейка» Власа на гоголевские темы — «Тарас Бульба. Повесть из казачьей жизни запорожцев» и «Кузнец Вакула, или Договор с дьяволом. Повесть из малороссийской жизни». Обе книжки выпущены также купцом Никольского рынка А. В. Морозовым, несколько поколений семьи которого занималось изданием лубочных картин и книг «для народа». Несомненно, Влас учел проблемы, возникшие у него с Сытиным. Переделка «Тараса Бульбы», направленная, как и в «Страшном колдуне», на придание большей динамики действию за счет опять-таки сокращения разного рода лирических отступлений и «исторических справок», не затронула фабулы гоголевского повествования. Вместе с тем Дорошевич пошел здесь на любопытный эксперимент: ввел в текст римейка персонажей другой повести Гоголя. Во время путешествия в Запорожскую Сечь Тарас Бульба вместе с сыновьями встречает на берегу Днепра героя «Ночи перед Рождеством» Вакулу. Только тот уже не житель Диканьки и кузнец, а казак из Белой Церкви. История любви его и Оксаны, конфликта с ее отцом совпадает в своей начальной части с текстом гоголевской повести. Но вот далее, как рассказывает сам Вакула Бульбе и его сыновьям, все развивалось иначе, нежели в «Ночи перед Рождеством». Желая разбогатеть, чтобы угодить отцу Оксаны Чубу, он отправился на войну с татарами и под начальством полковника Остраницы дошел до Бахчисарая. С богатой добычей вернулся Вакула в родные места и узнал от Оксаны, что за время его отсутствия отец (потом умерший) принуждал ее выйти за варшавского шляхтича Кржыгмайло. Вакула обвенчался с Оксаной, но жили они счастливо всего год, после чего он отправился в боевой поход, а когда воротился — увидел, что дом его разорен, узнал, что виновен в этом, как и в смерти покончившей с собой Оксаны, тот самый шляхтич. И вот полный желания мстить едет Вакула в Сечь, чтобы встретиться со своими недругами в бою.

Такой же вставной новеллой является и рассказ самого Тараса Бульбы о том, как он попал в татарский плен и как выручили его друзья-казаки. В римейке возникает и уже знакомый сюжет с братьями Петром и Иваном. Эту историю рассказывает молодым «старый седой казак». У казака Ариана были два сына, старший — уродливый Петр и младший — красавец Иван. У Ивана была любимая жена Олеся. Петр стал преследовать ее, когда Иван ушел на войну. Желая сломать неуступчивую жену брата, он подговорил казака Горленко пустить слух, что Иван перешел на вражескую сторону. Случайно услышавшая их разговор Олеся рассказала о нем свекру. Старый Ариан проклял старшего сына, тот убил отца, а Олесю запер в бане. Когда Иван возвращался с добычей домой, Петр подстерег его и убил. Отрезанную голову брата он показал Олесе, а затем сжег женщину в бане. Но страшные видения убитых родственников замучили разбогатевшего Петра, и он повесился на сеновале.

Пожалуй, наименьшим «трансформациям» подверглась «Ночь перед Рождеством». В «Кузнеце Вакуле, или Договоре с дьяволом» цель, которую поставил себе Влас, обозначена в подзаголовке — «Повесть из малороссийской жизни». Быт, традиции народные, наконец, комические ситуации, юмор — здесь для него главное. Переделка коснулась прежде всего выстраивания последовательности событий, недвусмысленного обозначения причин поступков героев. Гоголевские намеки заменены вполне определенными характеристиками. Автор, к примеру, сразу сообщает, что изба, из которой вылетела ведьма, «принадлежала диканьскому кузнецу Вакуле; он жил в ней со своей мачехой Солохой, слывшей в народе за ведьму». События развиваются достаточно динамично: черт, обиженный на Вакулу за картину на паперти, изображающую, как святой Петр изгоняет сатану из рая в ад, крадет месяц, чтобы кузнец в темноте не смог попасть к дому своей возлюбленной Оксаны. Оксана жаждет в качестве доказательства любви Вакулы башмачки такие же, какие носит царица. Пузатый Пацюк, обрисованный у Гоголя как бывший запорожец, а теперь сельский знахарь, в «римейке» прямо назван колдуном. Черт немедленно предлагает Вакуле подписать договор и продать свою душу за «надежду овладеть красавицей Оксаной». В Петербурге кузнеца вместе с группой запорожцев сразу принимает императрица, без предварительной их, как это изображено у Гоголя, встречи с Потемкиным. Нет на этом приеме и изображенного Гоголем Фонвизина, упоминающего о Лафонтене. Получив от государыни замечательные башмаки, Вакула на черте же возвращается в Диканьку. Сократив описания всех деревенских переживаний и слухов по поводу гибели Вакулы, Дорошевич немедленно приводит кузнеца к отцу Оксаны Чубу, и дело тут же решается свадьбой. В самом конце римейка сообщается: «Черт остепенился и теперь не дурит так, как прежде, а к Вакуле так и совсем приступиться боится». Такая вот не столько мистическая, сколько анекдотическая история… Не столько «Ночь перед Рождеством», сколько история конфликта диканьского кузнеца с чертом. Оттого и концовка соответствующая.

Дорошевич был не единственным «передельщиком» Гоголя, кстати, наиболее «римейкового» автора. Одних только переделок «Тараса Бульбы» библиографы насчитали более двадцати. Но, несомненно, переделки Власа считались особенно удачными, «читабельными», а потому доходными, не зря морозовская фирма пять раз переиздавала «Тараса Бульбу» (в 1888, 1900, 1908 и 1913 гг.) и четырежды «Кузнеца Вакулу» (в 1890, 1899, 1900 и 1909 гг.). Что же касается авторства, то псевдонимы были указаны лишь на первых изданиях: более чем прозрачный — «В. М. Дорошкевич» на «Тарасе Бульбе» и «В.М. Д-ч» на «Кузнеце Вакуле». Гиляровский, в мемуарах «Москва и москвичи» представивший в беллетризованном виде встречу-торг И. А. Морозова с молодым Дорошевичем, который «укрыт» под видом «человека с хорошим именем, но в худых сапогах», пишет, что издатель «Тараса Бульбы» «самовольно поставил фамилию автора, чего тот уж никак не мог ожидать!»[114]

Трудно согласиться с утверждением современного исследователя, что «имена новых авторов ставились на подобных подделках с их согласия, так как наследники подлинного автора могли предъявить претензии лишь к издателям, поскольку речь не шла об откровенном плагиате»[115]. Как правило, продукция «писателей с Никольского рынка» выходила под псевдонимами по самым разным причинам, и одной из существенных было естественное желание не становиться «на дружескую ногу» с Пушкиным или Гоголем. Это тем более не было нужно начинающим литераторам, мечтавшим выбиться на свою творческую дорогу. Впрочем, такого «панибратства» не желали и издатели. Отсюда множество анонимных лубочных изданий. Вот и последующие издания гоголевских «римейков» Дорошевича выходили, в основном, анонимно, поскольку имя их автора приобрело совсем иную и широкую известность. Правда, один издатель (Амфитеатров именует его «хищником») уже в годы большой славы Дорошевича переиздал лубочную обработку «Тараса Бульбы» «в шантажной надежде, что автор скупит издание голодного греха своей юности», но просчитался.

Возмущенный Дорошевич рассказывал эту историю Амфитеатрову, по свидетельству последнего, в 1907 году во время их встречи в Италии. Здесь очевидно некоторое временное смещение, поскольку предпоследнее переиздание «Тараса Бульбы» было осуществлено морозовской фирмой в 1908 году. Нельзя исключать, что таким же скандальным по сути предприятием было и издание «Тараса Бульбы» под полным именем Дорошевича в 1913 году. Разумеется, у него вызывали негодование эти очевидные попытки нажиться на скандале: знаменитый журналист в роли «переписчика» Гоголя! Но каково было его истинное отношение к «грехам юности»? Стыдился ли он их? Или извинял «голодными обстоятельствами»? И, может быть, понимал, что наряду с заработком эти переделки были для него «набиванием руки». Уже во время работы в «Одесском листке» он скажет в статье «Что читать народу»: «Народная книга не нуждается ни в каком особом „народном“ языке. Тургенев, Гоголь, Пушкин, — вот язык, вполне понятный для народа…

Нужно только дешево издавать Тургенева, Гоголя, Пушкина, Толстого.

А все эти „народные“ книги с сентиментальным содержанием и прописной моралью можно сдать, как хлам, в архив и, как хлам, плодить не стоит.

„Для народа“ написано довольно.

Все великие русские писатели „для народа“.

Дайте только народу доступ к этой сокровищнице ума, знаний и света»[116].

Это понятный протест против псевдонародной книги, которая вместе с «Ванькиной литературой» (М. Горький) — всевозможными «оракулами», «сонниками», «руководствами» и «наставлениями» — буквально наводнила рынок. В утверждении о том, что «для народа» «написано довольно» великими русскими писателями, прочитывается и отрицательная оценка всевозможных переделок их произведений. Доступ народу к большой русской литературе, как «сокровищнице ума, знаний и света», перекрывала прежде всего высокая цена на книги Пушкина и Гоголя. Лубочные же издания были дешевы и потому пользовались высоким спросом у простонародного читателя, прежде всего крестьянского, которому офени доставляли их, что называется, прямо на дом, в деревню. Имея в виду это обстоятельство, можно говорить о том, что «лубок» в определенной степени просвещал народ, содействовал развитию грамотности и одновременно как бы подготавливал читателя к встрече с подлинными текстами Гоголя и Пушкина.

Что же касается личностей и судеб самих лубочных писателей, то для одних эта работа была только способом выжить, для других же она, давая небольшой заработок и выручая таким образом от голодной смерти, стала и своеобразной тренировкой пера. Переложения, выполненные Дорошевичем в юности, «являются самыми яркими в художественном отношении из множества лубочных вариаций. Они свидетельствуют о свободном владении фабулой, о чувстве стиля, умении развернуть характер персонажа. Следовательно, эти издания существенны как факты творческой биографии писателя»[117]. Вместе с тем нет оснований чересчур расширять «зону» творчества молодого Дорошевича как создателя всевозможных литературных вариаций и переложений, допуская, что он является автором «ряда книг, выпущенных Сытиным в 1883–1887 годах под именем Валентина Волгина, значительная часть которых представляют собой подражания пушкинским произведениям и обработки сказочных сюжетов»[118]. Этот вывод подкрепляется сделанным еще в начале XX века наблюдением, отмечавшим, что «по грамотности и некоторой толковости изложения писания В. Волгина стоят на целую ступень выше других подворотных повествователей. Его повести напоминают как бы фельетоны низменных газет, вроде „Московского листка“»[119].

Однако относительная фельетонность книжек Волгина не может служит доказательством, что они принадлежат перу Дорошевича. К тому же книги Волгина постоянно переиздавались у Сытина в 90-е годы и более поздние времена. «Роковая тайна» — в 1897, 1899, 1901, «Турецкий пленник» — в 1897, 1909, 1913, «Мертвец без гроба» — в 1902, 1904, 1908, 1909, «Утопленница» — в 1895, 1899, 1900, 1901, 1908, 1911, 1913, 1914. При таких многочисленных массовых переизданиях сохранить тайну, что Валентин Волгин — это знаменитейший фельетонист Влас Дорошевич, было бы невозможно. Между тем никто и ни разу об этом даже не обмолвился. Если Сытин спустя многие годы рассказывал как своего рода сенсацию историю продажи ему юным Власом переделки гоголевской «Страшной мести», то, конечно же, он вспомнил бы и о добром десятке лубочных книг Валентина Волгина, вышедших в его издательстве. Это сенсация еще похлеще! Поскольку речь идет уже не о курьезном эпизоде «голодной юности», о связи с которым Власа и без Сытина свидетельствуют те же прозрачные псевдонимы «В. М. Дорошкевич» и «В.М.Д-ч», а о некоем совершенно неизвестном и достаточно обширном, если иметь в виду число волгинских изданий и переизданий, разделе творческой биографии «короля фельетонистов». Мудрено было бы не только Сытину, но и кому-то из сотрудников его издательства или коллег-журналистов удержаться и не раскрыть эту тайну, тем более по прошествии значительного времени, когда уже и самого «короля» не было в живых. А уж при жизни — то-то было бы шуму! Тем более что недоброжелателей и завистников у Дорошевича хватало. Но, повторим, таких свидетельств нет.

Вот как сам Сытин рассказывал о проделках Власа писателю Иерониму Ясинскому: «Меня Дорошевич <…> как малограмотного не раз надувал и, так сказать, обучал. Принесет что-нибудь из Пушкина, за свое выдаст, я и издам. За „Тараса Бульбу“ еще заплатил ему двадцать пять, за дешевкой гнался, по правде сказать, и показалось интересным. Приходит квартальный в лавочку, я и похвастай: вот какой писатель выискался, далеко, говорю, пойдет; а он взял рукопись, прочитал, да и говорит: „В арестантское отделение угодит“. За что? — говорю. За то, говорит, что это Гоголя, а это Пушкина. Пришлось одно издание совсем уничтожить, а другое разобрать в типографии. Ну, а рукописи на память оставил. Дорошевич теперь знаменитостью сделался. Только я, как читаю его фельетон, все думается: откуда он это слямзил?..» И далее издатель, словно прозревая свою просветительскую роль и ближайшее будущее, буквально вещал: «Я чуть не тысячу книгоношей воспитал <…> могу в настоящее время ворочать уже и солидными предприятиями; может быть, газету осную, так что буду богат, потому что объявлениями можно запрудить всю Россию; того же Дорошевича возьму за жабры, так что и на вас, между прочим, надежда»[120].

Воспоминания Ясинского оцениваются исследователями как в значительной степени «сочиненные» с очевидным выпячиванием значительности личности их автора. Вот и в приведенном отрывке Сытин, «уже знающий», что разбогатеет, будет издавать популярнейшую газету и собирающийся взять «за жабры» Дорошевича (несомненно, имеется в виду его будущее сотрудничество в «Русском слове»), тем не менее надеется и на поддержку Ясинского. Очевиден перебор и с упоминанием об издании «чего-нибудь из Пушкина», якобы принесенного издателю Дорошевичем. Такие «казусы», ежели бы издания вышли, были бы известны в пушкинистике. Впрочем, у Ясинского Сытин одновременно и признается, что издавал «что-нибудь из Пушкина», и тут же сообщает, что одно издание уничтожил, а другое «разобрал» в типографии. Можно предположить, что «уничтоженное» это «что-нибудь из Пушкина», а «разобранное» в типографии — это еще раз, с учетом издательских пожеланий, «переделанный» Гоголь.

Но, пускаясь в эти зыбкие предположения, следует прежде всего иметь в виду, что в воспоминаниях самого Сытина говорится только об издании дорошевичевской переделки Гоголя. Причем на «неувязку с Гоголем» внимание редактора обратил корректор, что более правдоподобно по сравнению с упоминаемым у Ясинского квартальным надзирателем. В любом случае, у Ясинского нет и намека на некоего Волгина. А уж Иероним Иеронимович такого «разоблачительного случая» не упустил бы. Да и Сытин мог бы, как уже говорилось, в разговорах с кем-то и тем более в собственных воспоминаниях упомянуть, что вот, мол, после досадной «истории с Гоголем» они договорились с юным «передельщиком» впредь не подводить друг друга, и свои новые вещи, уже «оригинальные лубки», Дорошевич, согласно этой договоренности, доставлял ему под именем Волгина. Но нет такого упоминания, как и вообще какой-то информации об удивительно плодовитом и много издававшемся писателе Валентине Волгине[121] или об использовавшем этот псевдоним, у такого великолепного знатока книжного мира, каким был Сытин.

Период пребывания в рядах сочинителей Никольского рынка был в жизни Власа кратким. Стоит обратить внимание на то, что все три осуществленные им переделки «из Гоголя» вышли в 1884 году. Это выглядит, как некий единовременный рывок в стремлении легко и быстро заработать хоть какую-то копейку. Рывок, конечно же, в первую очередь продиктованный отчаянным материальным положением. Ну а дальнейшие переиздания переделок — это уже не его инициатива и не его заработок, тут барыши имели издатели, за гроши купившие рукописи в полную собственность.

Такого же рода грошовым заработком для него могло быть и составление развлекательных, иллюстрированных «хромолитографированными картинками» сборников Веселого Москвича, выходивших в 1883–1885 годах: «Золотая муха», «Московская стрекоза», «Балагур», «Шутка», «Макарьевская ярмарка», «Погремушка». К выпуску этих изданий имел непосредственное отношение только начавший разворачиваться владелец «Московского листка» Николай Иванович Пастухов. Можно сказать, что эти тонкие, но большого формата, пестро раскрашенные книжицы, включавшие «рассказы, очерки, сценки, стихи и мелочи» и предназначенные «для чтения на даче, в вагоне, на пароходе, в гостинице, в номере и дома», были своеобразным приложением к «Московскому листку», поскольку печатались в нем в основном авторы этой газеты. Не случайно в каждом давалось объявление о ней с указанием имени издателя. Выпуск книжек нередко приурочивался к Макарьевской ярмарке, где они имели особенно успешное распространение. Не случайно на трех из них, «Шутке», «Балагуре» и «Погремушке», стоит одна и та же дата цензурного разрешения — 25 июля 1885 года.

Подтверждением того, что юный Дорошевич был составителем этих сборников для библиографов служит, как правило, один из множества псевдонимов, который он использовал в молодые годы, — Веселый Москвич[122]. Следует, однако, иметь в виду, что этим псевдонимом Дорошевич не как составитель, а как автор впервые воспользовался в 1889 году, когда сотрудничал в журнале «Развлечение», за шесть лет до выхода первого сборника Веселого Москвича. Вместе с тем нельзя не учитывать и того вполне вероятного обстоятельства, что в составлении сборников Веселого Москвича могли принимать участие разные авторы, среди которых были и сам Н. И. Пастухов (Это он), Алексей и Николай Пазухины, И. А. Вашков (Шапка-Невидимка), П. А. Сергеенко (Эмиль Пуп), К. Н. Розенблюм (Птичка-Невеличка) и др. Веселый Москвич — это мог быть своего рода художественный образ, который издатель с чисто рекламными целями внедрял в сознание потребителя этой развлекательной продукции. В сборниках этих нет текстов, подписанных полным именем Дорошевича или его псевдонимами, зафиксированными в масановском словаре. Но есть анонимные публикации, вполне по стилю соответствующие его молодому перу: к примеру, обзор газетных новостей, озаглавленный «С телефона принял Тарантул, начальник телефонной станции „Стрекоза“» (в сборнике «Стрекоза»), или фельетон «Ярмарка с различных точек зрения» (в сборнике «Золотая муха»). Если допустить, что Дорошевич не только составлял сборники Веселого Москвича, но и анонимно печатал в них свои вещи, то вполне правомерно предположение, что первоначально они — также без подписи — могли появляться и на страницах «Московского листка».

Участие Дорошевича в составлении сборников Веселого Москвича могло быть прояснено, если бы сохранились какие-то конкретные свидетельства о его сотрудничестве с Пастуховым в первой половине 80-х годов. Николай Пастухов стал издавать свою газету в 1881 году, когда для шестнадцатилетнего Власа только началась самостоятельная жизнь. Издатель нуждался в сотрудниках, и он мог использовать способного подростка в качестве подмастерья — поручать составление развлекательных сборников, корректуру. Более чем вероятно, что в эту же пору в «Московском листке» анонимно изредка публиковались какие-то маленькие вещицы Власа — сценки, шутки, стихи. При всем том, что любой заработок тогда имел для него принципиальное значение, самолюбивого Власа такая «подручная» и безымянная роль, разумеется, не могла устроить. Одним словом, если и было какое-то сотрудничество с Пастуховым и его «Московским листком» в самом начале 80-х годов, то более чем кратковременное, дававшее возможность вместе с другими занятиями — актерство, репетиторство, физические работы и проч. — буквально заработать на кусок хлеба. Не более. Здесь даже о признаках какого-то самостоятельного творчества говорить нельзя. Приходилось браться за любую работу.

Таким было начало…

Но он, конечно же, мечтал о большем. Мечтал о славе. О том, чтобы стать большим, знаменитым писателем.

Глава IV ПРОФАН В МИРЕ «РАЗВЛЕЧЕНИЯ» И «МОСКОВСКОГО ЛИСТКА»

О, эти юношеские мечты стать знаменитым писателем, печататься в известных и, конечно же, толстых журналах! В иронии, с которой он, двадцатидвухлетний и уже заметный сотрудник московской юмористической прессы, пишет об этом неудержимом стремлении в большую литературу, есть отзвук несомненной горечи: «Я должен сделаться писателем <…> Меня гонят за неплатеж с квартиры, кухмистерша отказывается давать мне обед, прачка не отдает белья… Ведь не поступать же мне в музыканты, когда я не умею играть ни на каком инструменте! <…> Меня прогнали со службы, потому что у меня дурной почерк, но ведь для писателя не нужен хороший почерк <…> Пять копеек за строчку! <…> Я должен сделаться писателем».

Монолог, называющийся «Литератор поневоле», имеет подзаголовок — «Откровенно — так откровенно». Но это откровенность особого рода. Настаивая на неизбежности своего «литературного» выбора ввиду непригодности к прочим занятиям, автор одновременно демонстрирует легкость, с какой в принципе можно удовлетворять свою страсть к сочинительству. Желаете исторический роман? Как говорят нынче, нет проблем! Вот вполне подходящее название: «Между дыбою и поцелуем». И начало соответствующее: «В конце XVIII века в пышных хоромах именитого боярина Телефонова царил мрак». Впрочем, автор тут же признается, что «не силен в истории», а потому лучше «писать роман бытовой — для этого не нужно знать ничего». Название нового сочинения «из современной жизни» не хуже прежнего — «Между пропастью и бездной». И начинается оно соответственно: «Было майское утро. Птички пели. Дина склонила свою чудную головку на мощное плечо честного Андрея и прошептала: „Люблю!“» Но и эта сентиментальность была отвергнута. Далее предлагаются: «В навозе» — «роман из московской жизни, в котором читатели увидят много знакомых им лиц», «Кто убийца?» — «роман из криминальной хроники», «Кверху ногами» — «большой фарс с пением, танцами, фейерверком, барабанным боем и пр.» и даже стихи «В альбом ей», представляющие «пробу пера из гусиного крыла».

Но все было забраковано, и только «передовая статья по иностранной политике», в которой, с одной стороны, изобличались «коварство туманного Альбиона» и «вероломство Австрии», а с другой — отмечалась «непоколебимость железного канцлера», «была напечатана»[123].

Здесь нет, разумеется, проблемы выбора между литературой и журналистикой: ходульность и пошлость цветут всюду. И почему бы над ними не посмеяться? Но сам автор фельетона еще находился на распутье. Нищета толкала к скорейшему заработку — сочинению «чтива», над которым он сам смеялся. И эта же самоирония отталкивала его от этого занятия. Но нужно было жить. Поэтому приходилось совмещать — сочинять «чтиво» и одновременно острить по его поводу. Он пародирует фельетонные романы (получившие это название от места в нижней части газетной полосы, где они традиционно, непременно с продолжением, публиковались) и сам же публикует в «Развлечении» в 1888 году «исторический роман» «Черное горе в стенах белокаменной», запечатлевший приключения юных Вани и Груши в захваченной французами Москве. Несомненно «отталкивание» от романа М. Н. Загоскина «Рославлев, или Русские в 1812 году». Сюжет «Черного горя…», как и у Загоскина, выстроен достаточно увлекательно. Поэтому лубочный роман продается купцу-издателю на том же Никольском рынке, и под псевдонимом В. Михайлов, имея уже более серьезное, по сравнению с журнальным, название «Черный год», выходит отдельным изданием в том же 1888 году. Своеобразна природа жанра этого произведения, в котором лубочность сочетается с пародийностью. Молодой Дорошевич в который раз демонстрирует свое умение писать «на любые темы» и одновременно сам над собой посмеивается. Так и кажется, что это вещь, написанная «на спор»: мол, могу и так! Последнее обстоятельство позволяет, с известными оговорками, вспомнить историю чеховского романа «Драма на охоте», опубликованного в «Новостях дня» в 1884–1885 годах. Тогда же Чехов в обозрении «Осколки московской жизни», как и Дорошевич тремя годами позже в «Литераторе поневоле», высмеял эту романную тягу к «убийствам, миллионным проигрышам, привидениям, лжеграфам, развалинам, замкам, совам, скелетам, сомнамбулам» и прочим «раздражениям пленной и хмельной мысли»[124].

Дорошевич вполне мог стать «Никольским» профессионалом, и довольно успешным по сравнению с другими. Почему этого не произошло? Конечно, в первую голову дело было в таланте, стремившемся утвердить себя в большем, нежели сочинение копеечных романов-листовок. И еще, конечно же, в том, что время требовало новой прессы, живой, остроумной, а главное идущей на прямой контакт с читателем. Но как распознать собственное призвание, как утвердить себя на подлинном литературном пути? Проблема сложнейшая для молодого дарования. Думается, что в его «пути наверх» проявились еще и сильная воля, и природный ум, который отмечали наиболее проницательные современники — от Амфитеатрова, Чехова, Толстого до Георгия Шенгели. Он видел, как «в тине и вони „мелкой“ печати» задыхались и гибли многие талантливые товарищи его юности, такие как В. А. Прохоров, писавший «под псевдонимом „Риваль“ бульварные романы в маленьких газетах». «Панихидой» по нему уже тридцатидвухлетний Дорошевич назовет свои «проклятия безграмотным издателям», на которых за гроши вынужден был «горбатить» этот «человек, полный ума, остроумия, жизни, наблюдательности, таланта и благородства мысли». Однажды ему повезло, и он, «литературный плебей», «заставил обратить на себя внимание не связями, не дружбой с лучшими людьми, не протекций, а талантом» — его напечатали в толстом «Вестнике Европы», и эта «большая вещь вызвала похвалы критики».

«Но… но… но… чтобы писать, надо было жить. Жить самому, жить близким. А жить — это значило писать фельетонные романы в маленькой газете.

Писать сегодня, чтобы было что есть завтра.

А за фельетонные романы платили полторы копейки за строку <…>

А писать по полторы копейки за строку — значит писать до одурения.

Когда уж тут думать о „большой“ работе.

Тут нельзя:

Написал „им“ роман! Отписался и принялся за „свою“ работу.

Всю жизнь работай на „них“.

И он остался задыхаться в этой „злой яме“, сдавленный нуждой, прикованный заботой о завтрашнем дне, обреченный на литературную смерть этими „полутора копейками за строку“, — и задохся, спился, умер от алкоголизма где-то в приемном покое.

Он, как на Бога молившийся на литературу, он, так ее любивший» (IV, 72–74).

Прохоров-Риваль умер в сентябре 1897 года. Дорошевич работал тогда в «Одесском листке» и посвятил памяти друга юности некролог, в котором отметил: «Его имя было хорошо известно Москве и публике многих провинциальных городов. Он писал или небольшие рассказцы, или так называемые „бульварные“ уголовные романы, всегда интересные, увлекательные по фабуле.

И только. Но местами, там и сям, в этих „бульварных“ романах сверкали такие блестки сильного, настоящего таланта, так много наблюдательности, такие тонкие психологические черты…»[125]

Судьба Риваля долгие годы стояла перед ним как напоминание о вполне возможном завершении собственной жизни. Если бы он не проявил волю, если бы остался сочинителем «фельетонных романов» по полторы копейки за строку. Впрочем, только ли в воле дело? Вероятно, какое-то внутреннее чутье подсказывало ему, что, не гнушаясь временными заработками у «Никольских» издателей, он должен идти своим путем именно в журналистике, которая тогда была в сильной степени частью литературы и вместе с тем, в условиях убыстряющегося экономического развития, уже приобретала специфические черты, скажем так, «ежедневной литературы», обращенной прежде всего к массовому читателю. Да, он должен сделаться писателем! Но каким писателем? Почтенным автором солидных толстых журналов? Но как туда пробиться? А, главное, стоит ли, если он чувствует в себе дар иного рода — быть резонатором, комментатором новостей?

В одной из юморесок в «Будильнике» он прямо заявит об этом: «Но я хотел новостей, я хотел непременно знать, где именно обнаружена растрата в банке, на какой дороге сошел с рельсов поезд, кого из редакторов посадили за диффамацию и какие, наконец, успехи сделал прогресс»[126].

Здесь прежде всего очевиден интерес к самой жизни в ее разнообразнейших проявлениях, на которые хотелось откликаться и непременно в той тяготеющей к юмору, к иронии манере, которая — он на некоем генетическом уровне ощущал это с юных лет — была ему наиболее близка. Не случайна его оговорка в одном из сатирических обозрений в «Будильнике»: «Истинного таланта не скроешь. Кто одарен „комической жилкой“, у того она нет-нет да и „забьет вовсю“, сколько он ни старайся серьезничать»[127].

Иронический тон, вспоминает Амфитеатров, вообще был присущ молодым литературным компаниям в 80-е годы. Он считает его своеобразной защитной реакцией поколения, «сильно ушибленного реакционною школою гр. Д. А. Толстого, разочарованного политически и ударившегося с горя в скептический цинизм…»[128] Шутки, розыгрыши, мистификации, пародии были основой отношений, царивших среди юной богемы, жившей в меблированных комнатах Фальц-Фейна, этого своего рода «Двора чудес», находившегося на Тверской улице в Москве. Влас был душой этой компании начинавших поэтов и беллетристов, художников и консерваторских учеников. На пятнадцать человек было три пальто и тринадцать штанов. Эти «гении без портфеля и звезды, чающие возгореться», голодали, но презирали буржуазию и бюрократию, мечтали перестроить мир, много читали и спорили сутками напролет. Во времена Фальц-Фейновой коммуны, тепло описанной Амфитеатровым, комический дар Дорошевича главным образом расточался в быту. Журналиста Николая Ракшанина он «заманивает» своим «необыкновенным» пистолетом, у которого на самом деле сломан замок и не вертится барабан. Другого своего приятеля, поэта и чудесного малого, буквально изводит шутками насчет часов, которые якобы подарил тому сам Чехов.

В этот период с ним встречается известный прозаик И. И. Ясинский, оставивший не только портрет юного Власа, но и свидетельство о его первом романе: «Дорошевич жил в меблированной комнате, еще худенький, длинноносый молодой человек, прославившийся уже своими остроумными фельетонами. Дорошевич был сыном московской бульварной романистки Соколовой. По-видимому, он не получил никакого воспитания, и история великих людей застает его уже в шестнадцать лет писцом в полицейском участке. Раннее столкновение с жизнью в ее уличных и полицейских отображениях кладет свою печать на душу будущего писателя. Он весел, игрив, за словом в карман не лезет, если нужно, скажет дерзость, а не то многозначительно промолчит, что иногда бывает красноречивее слов.

Отсюда у него вырабатывается стиль, состоящий из коротеньких в одну или полстрочку фразок, нередко колючих, как иголки. События дня и даже минуты для него имеют прелесть и занимательность только до событий следующего дня. Есть существа в природе, которые живут только, пока заходит солнце. Но ничто не сравнится с жизнерадостностью их танца в сиянии умирающего дня.

Та девушка, которая славилась своей красотой в Киеве и способностью нежно сближаться только с теми, кто ей нравился, а нравились ей многие, как и она многим, и с которой Бибиков списал героиню „Чистой любви“ (Михайловский похвалил роман), очутилась уже в Москве и жила с Дорошевичем. Сожительство, впрочем, было непродолжительное. Дорошевич еще не признавал длинных фельетонов и не писал еще больших книг, вроде книги о Сахалине. Со мной он был немного застенчив, пригласил взять экипаж и поехать всем вместе в какой-то сад, но мне было некогда, я был нерасположен и отказался. Во всяком случае, мы расстались приятелями»[129].

Была ли девушка, послужившая талантливому и рано умершему прозаику Виктору Бибикову прообразом героини его романа «Чистая любовь» (1887 г.), первой настоящей любовью молодого Дорошевича? Почему они расстались? На эти вопросы пока ответа нет. Отметим только, что Влас с молодых лет был влюбчив и, будучи некрасив, пользовался колоссальным успехом у женщин, которых прежде всего покоряло обаяние его личности. Джентльменски вежливый, остроумный, блестящий в самой изысканной компании, он нередко был неотразим. Ясинский же был ранее знаком с его подругой еще и потому, что в киевский период своей жизни стал литературным опекуном и настоящим кумиром для Бибикова, который посвятил своему учителю роман «Чистая любовь». Проповеднику идеалов «чистого искусства», каковым Ясинский изображен под именем художественного деятеля Зарянского в другом романе Бибикова «Друзья-приятели» (1890 г.), конечно же, претили «злобы дня», занимавшие Дорошевича. Но и он отдает должное его «остроумным фельетонам». Возвращаясь же к роману Бибикова, отметим, что его героиня Мария Велинская, как и ее реальный прототип, действительно могла и нравиться многим и увлекаться многими. Рано созревшая, романтичная и жаждавшая неземной любви блондинка, она забеременела в весьма юном возрасте, отказалась от аборта и была изгнана отцом из дома. Так начался путь Марии как оригинальной содержанки, на которую даже образовалась своего рода мода. Сама же она тянулась к молодежи. «Ее внимание <…> всегда привлекали студенты: ее занимали эти молодые люди в пледах, широкополых шляпах, с увесистыми палками в руках. От них веяло молодостью, независимостью»[130]. Она чувствует себя как рыба в воде в богемной среде меблированных комнат, где играет роль «студенческой Аспазии» и где ее ближайшими друзьями становятся братья Полушубкины. Примечательно, что одного из них, младшего, студента-медика, зовут Власом. Его карикатурное изображение это, возможно, и некая месть Дорошевичу, которого автор мог недолюбливать. Влас Полушубкин «считал себя завзятым радикалом, пил водку и говорил авторитетным и отрывистым басом, который не шел к его маленькой, тщедушной фигурке с вывороченными ногами»[131]. Если определенная авторитарность и была у молодого Дорошевича, да и водку он умел пить смолоду, то маленькая фигурка литературного героя не соответствует оригиналу, поскольку Влас был долговязым малым. Впрочем, и Ясинский вспоминает о «худеньком» молодом человеке. А «худенький» мог показаться и «маленьким». Так вот, Влас Полушубкин, этот активист, собиравший деньги для бедных студентов, возмутился поступком своего старшего брата Пьера, насильно овладевшего Марией. Похоже, он сам был неравнодушен к ней и, «нахальный, развязный, с сильным водочным запахом», потребовал у брата объяснений. Но конфликт между братьями Полушубкиными — это боковая и тупиковая линия сюжета. Главное, что Мария снова полюбила, как казалось ей, достойного человека, но — увы! — предмет ее «чистой любви», Павел Алексеевич Стерлядкин, банковский служащий, оказался холодным карьеристом, пренебрегшим ее чувствами. Разочарованная Мария Велинская покончила самоубийством. Что на самом деле стало с первой любовью Дорошевича, как кончила свои дни экспансивная киевлянка — об этом история умалчивает… Впрочем, к одному предположению мы еще вернемся ниже.

А у Власа в ту пору идет завоевание своего места в московских юмористических журналах, в бульварных газетах. Его «комическая жилка» буквально рвется на страницы периодики. Но где впервые напечатался Дорошевич? Ответ на этот вопрос погребен в толщах подшивок старых газет и комплектах таких же старых журналов. Старый друг Дорошевича, высоко ценивший его талант, журналист Абрам Евгеньевич Кауфман не зря сетовал на то, что у русской прессы нет историков и нет биографов у российских журналистов. Впрочем, будем справедливы: даже самому усерднейшему копателю старой периодики мудрено установить у Дорошевича то, что называется первопубликацией. Писал в юности он так обильно и в таком множестве изданий, что впоследствии и сам путался насчет точной даты начала своего пути в журналистике; да еще и анонимно, и под разными псевдонимами, из которых далеко не все установлены словарем Масанова…

В 1892 году обмолвился: «Я пишу десять лет»[132]. Получается, что начало это 1882 год. В 1894 году не без кокетства было заявлено: «Десять лет занимая скромное амплуа фельетониста и хроникера обывательской жизни…»[133] Цифра соответственно уводит в 1884 год. В 1895 году обронил: «Я работаю только 12 лет»[134]. Выходит — 1883 год. В 1907 году написал: «За 25 лет своей литературной работы…»[135] Снова возврат в 1882 год. А в 1910 году: «За 27 лет литературной работы…»[136] Наконец, в 1915 году на судебном процессе, возбужденном против него харьковским вице-губернатором П. Н. Масальским-Кошуро, он заявил: «За 35 лет моей литературной деятельности…»[137] Получается — 1880 год! Но последнее, скорее всего, некое «округление». К тому же не следует забывать, что по разным поводам и в разное время вспоминая о своем журналистском начале, Дорошевич мог иметь в виду и разные факты: одно дело — первая и, может быть, анонимная публикация крохотного стихотворения или такой же по объему юморески и совсем другое — первая публикация рассказа или выступление в роли уже постоянного фельетониста. И все-таки косвенные свидетельства заставляют думать, что свой журналистский путь он начал в 1881 году, шестнадцатилетним. Конечно, в 1910-е годы точная дата вспоминалась с трудом. И обмолвка, вырвавшаяся в 1892 году, может быть, ближе к истине: всего-то десять лет прошло. Но вот тот же влюбленный в талант Дорошевича Кауфман пишет: «В 1910 году исполнился некоторым образом его литературный юбилей — 30-летний». Выходит, вновь возвращение в 1880 год. Но здесь следует принять во внимание оборот «некоторым образом», он свидетельствует о некоей условности даты, близкой к истине и одновременно отчасти теряющейся в дымке прошлого. Хронологическая неуверенность автора юбилейной статьи подтверждается и его сообщением, что Дорошевич «тридцать лет тому назад дебютировал в захудалом изданьице „Волна“ некоего Руссиянова бульварным рассказом из цирковой жизни о графе, влюбившемся в наездницу, и графине, полюбившей клоуна»[138].

Дорошевич действительно напечатал в журнале «Волна» такой рассказ, но это произошло в 1884 году и не было его первой публикацией. В любом случае в 1910 году не получается тридцатилетнего юбилея, если первопубликация состоялась в 1884 году. Вместе с тем следует иметь в виду, что Кауфман повторил информацию о публикации в «Волне» — на этот раз в «преждевременном» некрологе Дорошевичу (о нем речь в соответствующей главе), — уже сославшись на слова самого Власа Михайловича, именно как о литературном дебюте[139]. Все-таки речь идет о рассказе, а не о мелкой заметке или юмореске. Конечно же, Дорошевич начал печататься гораздо раньше и, как уже говорилось, чаще всего под псевдонимами или анонимно.

Как указание на самую раннюю его публикацию может быть воспринята расшифровка криптонима В.Д. под стихами «Из Вука Караджича» в «Альманахе „Будильника“ на 1881 год», сделанная известным книжным собирателем Ник. Смирновым-Сокольским[140]. Альманах вышел в 1880 году, из чего можно заключить, что пятнадцатилетний Дорошевич мог тогда же опубликовать в «Будильнике» один из своих первых литературных опытов. Это, конечно, не перевод, а скорее вольное переложение «по мотивам» народных песен, собранных популярным в те годы в России сербским историком и фольклористом.

К другим ранним выявленным публикациям следует отнести небольшие сценки, напечатанные под коллективным псевдонимом 7-онов в журнале «Шут» в 1883 году[141]. Юмор в них обращен на бытовые, семейные коллизии. Псевдоним, означающий Семь Симеонов, объединял, помимо Дорошевича, нескольких авторов юмористических изданий, среди которых были А. М. Герсон, В. С. Карцов, А. Д. Курепин. «Шут», еженедельный «художественный журнал с карикатурами», издавался в Петербурге, сценки московских авторов должны были отсылаться туда по почте, и, может быть, потому сотрудничество с этим изданием было кратковременным. К тому же постепенно расширялись возможности публиковаться в Москве. Эта же компания авторов, уже под вполне развернутым псевдонимом Семь Симеонов, печаталась позже, в 1885–1887 годах, в «Будильнике».

Журнал «Волна», в котором молодой Дорошевич стал сотрудничать с начала его выхода, а это значит с января 1884 года, был не таким уж «захудалым изданьицем», если иметь в виду его родословную. У его истоков стоит известный либеральный журналист Е. С. Сталинский, редактировавший в 70-е годы такие заметные провинциальные газеты, как тифлисский «Кавказ», воронежский «Дон», «Харьков». В 1880 году он приступил к изданию еженедельного литературно-художественного журнала «Москва». Рассчитанный на интеллигентного читателя, журнал держался демократического тона. Просветительскую нагрузку несли главным образом литографии из народного быта, авторами которых были И. Левитан, А. Коровин, К. Трутовский, Н. Богатов, И. Кланг. Последний, кстати опытный литограф и карикатурист, был главной фигурой в журнале. Комментарием к иллюстрациям служили очерки, стихи. В журнале публиковали свои произведения поэт Лиодор Пальмин, «осколок» знаменитой курочкинской «Искры» 60-х годов, и молодой Антоша Чехонте. Давал свои рисунки талантливый, но рано умерший его брат Николай. Сотрудничал с «Волной» на первых порах и Владимир Гиляровский.

В 1883 году прогоревший Сталинский продал журнал, который новый издатель, присяжный поверенный Н. У. Руссиянов, переименовал в «Волну», одновременно скомкав былой демократизм издания и сдвинув его в бульварную сторону. Делами в редакции по-прежнему ведал И. Кланг. Первое время в «Волне» еще публиковались Пальмин и Чехов. В журнале было опубликовано письмо Н. С. Лескова по поводу смерти писателя-петрашевца А. И. Пальма[142]. Первый номер «Волны» вышел 2 января 1884 года, а в восьмом за подписью Дядя Влас появился рассказ «Отомстила», тот самый, о котором Кауфман пишет как о дебюте Дорошевича. История графини, жаждущей отомстить изменяющему ей мужу и с этой целью влюбляющей в себя циркового клоуна, это, конечно же, пародия на популярные тогда сочинения «из жизни высшего света».

Близок по теме к первому и второй рассказ «Фауст». Здесь графиня влюбляется в оперного певца, но, встретившись с ним, испытывает разочарование: «А теперь перед графиней стоял просто певец Стеллини. Он был, правда, недурен, даже, пожалуй, и красив, но какая громадная разница между вчерашним Фаустом и этой достаточно заурядной физиономией»[143].

Очевидно, что автора волнуют противоречия между силой искусства и реалиями жизни. Здесь, несомненно, сказывается и опыт его собственной театральной юности. Что же до пародийности изложения, то она, собственно, была на грани между действительно пародией и той расхожей, штампованной беллетристикой, которая на определенном уровне считалась литературной нормой. Рассказы о несчастных графинях, обладательницах «жгучих и прелестных глаз», и их страдающих возлюбленных, это, с одной стороны, подражание бульварной беллетристике, а с другой — демонстрация возможностей стилистического перевоплощения, тяготеющего к сатире, к пародии. То, что молодой автор мог в кратчайшие сроки и, не прилагая особых усилий, изготовить рассказ из «театрального быта» или роман «из жизни захваченной Наполеоном Москвы», подтверждается не только разнообразными публикациями и самоиронией по поводу собственных же литературных возможностей, как это было в цитированном выше фельетоне «Литератор поневоле», но и следующей историей, рассказанной Кауфманом, скорее всего, со слов Дорошевича.

Издатель «Волны» Руссиянов засомневался, действительно ли два опубликованных рассказа принадлежат перу девятнадцатилетнего юноши. Не плагиат ли это, позаимствованный «из иностранной печати»? Был учинен экзамен, в присутствии редактора Влас в один присест написал рассказ, навеянный картиной известного художника-передвижника Николая Ярошенко «Причины неизвестны», с которой оба, автор и издатель, познакомились накануне на выставке. Кауфман напоминает ее сюжет: «Маленькая комната. Серое утро. На столе лампа. Проникающий чрез окно свет борется с темнотою, и пред вами вырисовывается тело застрелившейся курсистки». Рассказ, названный, как и картина, «Причины неизвестны», имел подзаголовок «Обыкновенная история». Суть в «обыкновенной погоне за куском хлеба. Все это такая обыкновенная, всем известная история»[144]. Издатель был удовлетворен и выдал гонорар по три копейки за строку вместо ожидаемых двух.

Это был своего рода триумф. Издатель решился дать возможность новому сотруднику открыть свою, достаточно принципиально заявленную рубрику «Дневник профана». И молодой Дорошевич сполна ею воспользовался, чтобы объявить свое кредо.

«Кто я такой?

Чуть ли не со времен Адама принято правило за всеми штатными фельетонистами прежде всего рекомендоваться публике, заявить о своих убеждениях, трезвом поведении и прекрасном образе мыслей, а также поклясться кончиком своего ядовитого пера „клеймить“ злодеев, „карать“ жалом сатиры и иронии торжествующий порок и награждать добродетели по заслугам. О том, как они исполняли эти торжественные клятвы, мы не можем с достоверностью ничего сказать, ибо не имеем под руками статистических данных по этому вопросу <…> Но дело не в том; можно принять за факт признанный всеми обычай этот, выполняемый всеми фельетонистами и сделавшийся необходимой прелюдией дальнейших литературных упражнений <…>

Но я, в качестве заштатного фельетониста, со смелостью профана, отрицающего всякие литературные традиции, осмеливаюсь обойтись без этого. Заявлять о своих убеждениях я не буду, потому что у меня их нет. Я объявляю себя стоящим вне всяких партий, не принадлежащим ни к какой литературной корпорации и потому с большей свободой, основываясь только на здравом смысле, присущем всякому русскому человеку, буду судить о всех событиях общественной жизни, с калейдоскопической быстротой проходящих перед нами.

„Карать“ и „клеймить“ тоже я не обещаю <…> Мое дело будет представить читателю факты, очистить их от всех затемняющих обстоятельств, осветить истинным светом, и пусть „карает“ и „клеймит“ уже само общество своих членов, если они будут заслуживать кары…

Вот и все… Теперь я могу приступить к своей еженедельной хронике и без мудрствований лукавых простодушно сообщить читателю свои заметки и наблюдения беспристрастного зрителя великих и малых общественных явлений, словом опорожнить „чемодан“, как выражался один старинный публицист, составляющий весь скромный „умственный“ багаж профана»[145].

Отчего такое острое неприятие всяческой партийности и корпоративности? Отчасти, конечно же, сказался и печальный опыт гимназии, где приучали думать «по шаблону» и внушали всяческую «мыслебоязнь». Но более всего, думается, отвращала приобретавшая все большее распространение идеологизация жизни интеллигенции с ее непременным правилом «иметь убеждения», под которыми, безусловно, понимался некий набор общественно-политических взглядов. С молодых лет Власу видятся в этом определенная узость, зашоренность, мешающие нормально воспринимать жизненные реалии. «Все думают по шаблонам, — скажет он позже в фельетоне „Русский язык“. — Один по ретроградному, другой по консервативному, третий по либеральному, четвертый по радикальному. Но все по шаблону <…>

Жалуются, что в наше время уж очень увлекаются. Кто национализмом, кто радикализмом, кто другим каким „измом“. Что увлекаются, — беда бы невелика. Увлечение есть, — значит, жизнь есть, не засохла, не завяла. Беда в том, что увлекаются-то уж очень легко, сдаются на все без боя: встретил теорию и сдался ей на капитуляцию без борьбы. Думал по одному шаблону, а потом задумал по другому» (I, 110–111).

Впрочем, люди, у которых вообще нет никаких идей, тоже могут сгодиться. В рассказе «Убеждения», написанном позже, в одесский период жизни, он изображает такого человека в поисках работы. Выясняется, что этот «самый проклятый вопрос» — об убеждениях — «необходимо решить точно так же, как вопрос о прическе и о покрое панталон». У героя происходит «собеседование» с очередным хозяином:

«— Ну а как насчет убеждений?

— Убеждений у меня, Степан Степанович, прямо вам скажу, никаких!

— Ну газеты, наконец, читаете? Про армянский, скажем, вопрос что-нибудь да думаете?

— Моего ли это, Степан Степанович, ума дело? И, наконец, где Армения? Далеко Армения.

— Ну, Армения, положим, далеко. Ну а биржевая, скажем, реформа, ведь это не в Армении происходит, а у вас под боком.

— И тут моего мнения, Степан Степанович, никто не спрашивает. Зачем же мне, Степан Степанович, о таких вещах думать, о которых у меня даже никто никогда не спросит?

— Да вы… Да вы совсем необыкновенный человек!.. Петров, зачислите его сейчас же сверхштатным. Вот, господа рекомендую: молодой человек, который думает только о том, что ему поручено, а о посторонних вещах даже и не размышляет. Даже мыслей у него о посторонних предметах никаких нет. Такие люди нужны»[146].

Между людьми «с убеждениями» и людьми без таковых и поместился Профан. Конечно же, это только маска человека, выдающего себя за несведущего. На самом деле у Профана есть своя позиция, и вполне определенная. Отвергая партийное служение, Дорошевич позже скажет: «Я слуга общества и больше ничей» (IV, 178). Исходя из этого, он склонен более всего доверять здравому смыслу, как присущему «всякому русскому человеку». Впрочем, зная российскую историю, можно, конечно, сказать, что Дорошевич в известной степени если не льстил русскому народу, то переоценивал его здравомыслие. Но в любом случае он надеялся на него. Как будет показано далее — до последнего.

Что же до маски Профана, то почему и не прикинуться простаком? Тем более что маску эту в свое время надевал и весьма идейный Николай Константинович Михайловский. Трудно утверждать наверняка, что молодой Дорошевич использовал намеренно псевдоним, которым вождь либерального крыла народничества подписывал свои статьи в «Отечественных записках» в 70-е годы. Но писания знаменитого публициста смолоду привлекали его. В очерке «Николай Константинович», посвященном десятилетию со дня смерти Михайловского, он припомнит дни своей юности, когда вместе с друзьями «проводил ночи напролет где-то на чердаках» в спорах «над его мыслями».

«Его статьи гремели нам, как гром.

И после них нам было бодрее и легче дышать, как после пронесшейся грозы.

Воздух наполнялся озоном.

И в этом озоне бродили мысли в наших головах»[147].

Их личное знакомство, патриарха народнической публицистики и уже приобретшего немалую славу фельетониста газеты «Россия», состоится в начале 1900-х годов, о чем рассказ впереди. А пока отметим, что, несмотря на увлечение статьями Михайловского, Влас тем не менее с юности сопротивлялся идеологической обязательности. Это его сопротивление было сродни сопротивлению Чехова, продемонстрированному последним в письме к А. Н. Плещееву в 1888 году: «Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индифферентист <…> Я ненавижу ложь и насилие во всех видах… Фирму и ярлык я считаю предрассудком. Мое святая святых — это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались»[148]. Это, собственно, и была чеховская «общая идея», близкая Дорошевичу, верившему в незашоренного идейно, «гармоничного человека» как в основу жизни. Чехов хочет быть «свободным художником». Дорошевич — свободным журналистом.

Поэтому не случайно темой первых же заметок Профана в «Волне» становится независимость прессы: «Как сказал раньше, я не принадлежу к числу фельетонистов, составляющих штат существующих газет и журналов и за соответствующий гонорар обнажающих свои шпаги. Это дает мне возможность с большим удобством поговорить о царящих у нас литературных нравах и воздать должное „козлищам“ и „овцам“ нашей печати <…> Может ли служить Суворин образцом безукоризненного редактора, а „Новое время“ беспристрастной газетой, не покровительствующей заведомо спекулятивным компаниям?.. Возьмите представителей „крупной“ московской прессы, получивших от Рыкова, директора Скопинского банка, „безвозвратные“ ссуды. Припомните только историю других петербургских газет, и вы увидите целый ряд „деяний“ крупной прессы, не уступающих проделкам мелких газеток, которые, пользуясь меньшим значением, должны довольствоваться меньшими кушами»[149].

Это была довольно громкая заявка «заштатного фельетониста», и вполне вероятно, что издатель испугался возможных неприятностей. Ситуация в прессе была более чем тревожной. В апреле 1884 года правительство закрыло журнал «Отечественные записки». Конечно, «Волна» ни в малейшей степени не походила на журнал Салтыкова-Щедрина. Хотя в одном из первых номеров, откликаясь на критику, прозвучавшую в ее адрес со страниц «Новостей» О. К. Нотовича, сотрудник журнала П. В. Заведеев (Поль-За) горделиво отмечал, что «Волне» «решительно нечего заимствовать у „Москвы“, ей даже нечего заимствовать и у „Будильника“, и одновременно пытался сравнивать „Волну“ с „Отечественными записками“ на том основании, что оба издания являются литературно-художественными»[150].

Во всяком случае, не только «Дневник Профана» не появился в последующих номерах «Волны», но и сам его автор, хотя и укрытый псевдонимом, исчез со страниц журнала до конца года. В первом номере за 1885 год под криптонимом В.Д. были опубликованы куплеты «С заднего крыльца», в которых обличался «тип концессионера», добившегося «кредита и веры» не «умом и знаньем дела», а «лишь пронырством». На этом сотрудничество Дорошевича с «Волной» прекратилось, а вскоре, в начале 1886 года, прекратился и сам журнал. Собственно, его угасание началось уже в первый год. Отказался сотрудничать Л. Пальмин, обидевшийся на выпад журнала против «Осколков» и Н. Лейкина и ответивший на него стихотворением «Журналу „Волна“»:

Названье кстати тут, конечно: Волна всегда недолговечна И в миг падет сама собой…[151]

Чехов, заметивший в переписке с Лейкиным, что Пальмин «не по-рыцарски поступил, напечатав в „Московском листке“ письмо, в котором отказывается от сотрудничества в „Волне“, не объясняя мотивов», вскоре сам прекратил сотрудничество в «этом грошовом журнальчике»[152].

Вряд ли расставание с «Волной» было некоей катастрофой для Дорошевича, хотя, вероятно, он и связывал определенные надежды с «Дневником Профана» как с возможностью заявить о себе. Но само положение «заштатного фельетониста» было шатким, и он, конечно же, параллельно с сотрудничеством в «Волне» пытался наладить контакты с другими изданиями. Две юморески удалось напечатать в «Будильнике», позже появились публикации в «Русском сатирическом листке»[153]. Среди последних был рассказ «Отомстила (История одной любви)» — вариация, только уже на русской почве, рассказа о графине и клоуне, опубликованного в «Волне».

Но он искал стабильного пристанища, возможности и постоянного писания, и надежного заработка. Таким пристанищем поначалу показалась новая газета «Голос Москвы», первый номер которой вышел 1 января 1885 года. Ее появление, как и одновременный выход другой новой московской газеты «Жизнь», знаменовало характерные сдвиги в газетном деле в России, начавшиеся еще в 60-е годы, когда царила в основном «идейная» пресса, представлявшая шестидесятничество как духовное сопротивление режиму. Но даже в ту пору петербургская «Северная пчела» отмечала появление нового читателя, которого интересовал не столько толстый журнал с солидной «направленческой» позицией, сколько наполненная новостями газета: «Число читателей увеличилось до такой степени, что буквально на каждом шагу вы встречаетесь с какой-нибудь газетой. Всякий лавочник или приказчик, пользуясь минутой досуга, хватается за газету. В мясных лавках и даже на улицах постоянно встречаются их листы, где-нибудь на скамейке присядет с газетным листом какой-нибудь грамотей, и вокруг собирается группа слушателей. Иной с трудом разбирает текст по слогам, а все-таки читает, и притом вслух»[154]. Этот процесс — расширения и демократизации читательской аудитории — набирал силу вместе с модернизацией всей российской жизни второй половины XIX века, включая экономику и социальные реформы. Хотя отставание от Западной Европы было более чем очевидным: к примеру, в Германии в самом начале 1890-х годов выходило около 9900 периодических изданий, в то время как в России всего 712.

Характерные изменения начинают происходить в московской газетной прессе, до того условно делившейся на «серьезную» и «малую». К первой принадлежали либеральные, «профессорские» «Русские ведомости», сочетавшие политический консерватизм с достаточно острой критикой общественного быта «Современные известия». К ним тяготел и стоявший на «земских» позициях «Русский курьер». У них была солидная история, во главе изданий стояли люди с именами и непременно университетским образованием.

Вторую группу составляли недавно «вынырнувшие» на поверхность, но уже завоевавшие свою площадку газеты, для которых был важен прежде всего коммерческий успех, а потому делавшие ставку на громкую новость, сенсацию, — «Московский листок» и «Новости дня», редакторы-издатели которых отличались не столько культурой, сколько предпринимательской хваткой. И вот в щель между этими двумя типами изданий стали проникать новые газеты, пытавшиеся сочетать серьезность первых и бульварность вторых. Таковы были «Голос Москвы» и «Жизнь».

Обе выступили с достаточно серьезными программными заявлениями. «Голос Москвы» обещал, что «русское землевладение, сельское хозяйство, промышленность, торговля и вообще русский народный труд найдут здесь готовый орган для заявления своих нужд и интересов, для обсуждения этих нужд и охранения этих интересов». Естественно, что программу эту составил редактор газеты Н. В. Васильев, до того бывший многолетним экономическим обозревателем «Московских ведомостей». Деньги на издание И. И. Зарубину, врачу по образованию, по свидетельству Гиляровского, «никогда никого не лечившему», но «погруженному в разные издательства, на которых он вечно прогорал»[155], дали московские промышленники и купцы. Следует отметить, что на общественную позицию «Голоса Москвы» с самого начала имел некоторое влияние публицист религиозно-славянофильского лагеря Тертий Филиппов (будущий Государственный контролер), поскольку редактор Васильев был его учеником по 1-й московской гимназии. С его благословения в газете приняли эпизодическое участие Владимир Соловьев и Константин Леонтьев[156]. Сам издатель вел политические обзоры и публиковал очерки «По белу свету. Из записок путешественника».

Как и «Голос Москвы», газета «Жизнь» поначалу заявила, что будет изданием «серьезным, дающим публике не сброд беспорядочных новостей, а отборные, действительно нужные сведения о происходящем в мире»[157]. Но очень скоро выяснилось, что обе газеты мало уделяли внимания тому, что интересует рядового читателя — событиям обыденной жизни и прежде всего самым громким, связанным с криминалом. Не было в них и тех занимательных газетных романов, которые привлекали подписчиков «Московского листка» и «Новостей дня». Спустя полгода редакция «Голоса Москвы» поспешила заявить, что «газета несколько изменится и в своей форме, и в своем содержании: и в том и в другом она постарается приблизиться к требованиям публики. Она должна стать более живою, более занимательною, удовлетворяющею разным вкусам. В особенности будет усилен отдел беллетристический и вообще легкого чтения»[158]. В редакции тяготевшей к социальной критике «Жизни» поняли это намного раньше: «В особенности Москва любит читать о себе самой. Попробуйте не написать о том, что вчера рысистая тройка такого-то раздавила такую-то, вас осмеют: „Не выписывайте, пожалуйста, этой газеты, дрянь какая-то; представьте, четвертый день пошел, как Иван Петрович задавил старуху, а об ней еще почти ни строчки! Вся Москва знала, а редакция — ни слова!“»[159]

Чтобы поспевать за конкурентами, не только «Московским листком» и «Новостями дня», но и солидными «Русскими ведомостями» и «Русским курьером», в которых также хорошо была поставлена оперативная информация, нужно было иметь расторопных репортеров. В «Голосе Москвы» Дорошевич, вспоминал Гиляровский, «прямо с гимназической скамьи начал свою литературную карьеру репортером. Его ввел в печать секретарь редакции Андрей Павлович Лансберг»[160]. Скорее всего, Дядя Гиляй не был осведомлен о более ранних выступлениях Дяди Власа в печати, и спустя десятилетия ему показалось, что Дорошевич начал именно с «Голоса Москвы». Но вот то, что будущий король фельетона в юности занимался репортерством, это запомнилось ему хорошо. Уже в пору их зрелой дружбы Дорошевич рассказал, как в поисках сенсаций для «Голоса Москвы» он однажды, отмахав верст десять по июльской жаре, пришел в Петровское-Разумовское, чтобы узнать подробности убийства железнодорожного сторожа и его жены, и увидел, как его опередил Гиляровский, работавший тогда в «Русских ведомостях».

Гиляровский был для него образцом «репортерской добросовестности», хотя он ценил в нем и беллетриста, и поэта. Гиляй заставил уважать профессию репортера и достиг в ней истинных высот — отсюда и почетное звание «короля репортеров» среди коллег. Но в целом этот род занятий был унижен, в обществе существовало презрительное к нему отношение. «Репортера боятся, его не уважают, — писал публицист „Недели“ М. Меньшиков. — Это самый микроскопический литературный чин, которого настоящие литераторы, особенно метящие в „генералы от литературы“, ни за что на свете не признают за своего коллегу. „Составить протокол какой-нибудь драмы или пожара — какая же это литература? Этак все околоточные — литераторы!“ — говорят такие генералы»[161].

Дорошевич посвятит немало строк журналистскому ремеслу, коллегам по цеху. Всю жизнь он будет отстаивать взгляд на журналистику как на важнейший и не оцененный вполне вид общественной деятельности. И, конечно же, значительную часть горьких признаний и гневных упреков ему продиктовал собственный опыт, начиная с первых лет работы в прессе. Когда уже знаменитым журналистом он писал в «Одесском листке», что «репортеры стараются избегать своего звания» и просят написать в редакционном удостоверении «корреспондент», а не «репортер», ему, безусловно, вспоминалось собственное сотрудничество в «Голосе Москвы».

— Вон репортеришка бежит! — эта фраза была привычной. И никому не было дела до того, «что он бежит в сущности по общественному делу!» Само слово «репортер» мало отличалось, по общему мнению, от слова «клеветник».

«Если вы встречаете репортера в повести, романе, рассказе, — можете быть спокойны, что это лицо в лучшем случае только комическое, в худшем — самое презренное».

Впрочем, тут была своя «историческая подкладка»: в прежние времена можно было встретить репортеров, «каких еще до сих пор выводят и описывают гг. беллетристы.

Грязных, нечесаных, немытых, которых даже в редакциях не пускали дальше передней.

Они подслушивали разговоры, сидя под столом, потому что их никуда не пускали, и их никуда нельзя было пустить.

Это был безграмотный народ, писавший „еще“ с четырьмя ошибками и которых мазали за их „художества“ горчицей».

Времена изменились. Другими стали репортеры, но отношение к «этим людям, составляющим фундамент газетного дела», в обществе осталось прежним. Им платят гроши за краткие сообщения, иногда обходящие всю российскую, а то и мировую прессу. Дорошевич припомнил, как «лет пятнадцать назад», когда он был репортером, ему «удалось добыть одно сведение, очень сенсационное», которое «со свойственной репортерам краткостью» было изложено в семи строках. И вот за эту сенсацию, обошедшую «решительно все русские газеты» и вызвавшую полемику «во всех больших столичных газетах», он получил двадцать одну копейку. Вряд ли мы узнаем, что это была за сенсация и в какой газете она была напечатана. Но фактом остается то, что и в конце 1890-х годов репортеру все еще неловко было «громко и открыто, с гордостью и достоинством» назвать свою профессию. Так «долго живут предрассудки» (IV, 164–166).

На страницах «Голоса Москвы» Влас появился с августа 1885 года как автор рубрики «Картинки с натуры», которая вместе с фельетонными обозрениями его друзей Алексея Пазухина и Владимира Прохорова (Риваля) должна была содействовать, по замыслу издателей, оживлению газеты. Пазухин под псевдонимом Бродячий фотограф выступал с заметками «Панорама Москвы», а Прохоров вел схожий цикл «Обо всем», который шел под псевдонимом Виконт де Варьете. Завлекать читателя также были призваны романы с продолжением — перевод с английского «Я говорю „нет“ Уилки Коллинза и „Любовь и преступление“ Риваля». «Картинки» Дорошевича не выделяются среди претендующих на бойкость изложения заметок его коллег, посвященных городским новостям. Пожар кондитерской Чистякова на Мясницкой улице, воскресный базар у Сухаревой башни, трактиры, театр в Зоологическом саду, нравы московских блаженных — пять-шесть строк о каждом событии, факте. Таково содержание и «Летучих листков», которые Влас вел под псевдонимом Д. К. Ламанчский. Но это была та репортерская школа, которая стала фундаментом его первоначального журналистского опыта.

И тем не менее газета хирела, не было необходимого финансирования, все больше становились паузы между отдельными номерами. Этот период ее «замирания» он описал спустя много лет в очерке, посвященном старому газетному романисту Д. В. Дмитриеву:

«Издавалась газета „Голос Москвы“ <…>

Сотрудников в ней было трое.

Трое молодых людей, лет по 16-ти.

Один был:

— Корреспондент по газетам.

Читал в газетах известия:

„Около города Подольска найден труп убитой неизвестной женщины. В убийстве подозревается мещанин Иванов“.

И „украшал“:

„От собственного корреспондента. Тихая, мирная жизнь нашего богоспасаемого Подольска была нарушена таинственным и в высшей степени романтическим происшествием. На окраине города был найден труп неизвестной молодой женщины чарующей красоты. Незнакомка была одета в бальное кружевное платье, украшенное крупными бриллиантами. Около трупа рыдал богатый местный домовладелец, известный красавец Иванов. „Берите меня! — сказал он. — Это я убил ее, мою милую!“ Но имени убитой красавицы назвать не пожелал. Ходит много догадок“.

Его спрашивали остальные двое товарищей по редакции:

— Что это у тебя всё красавиц убивают? Что ни труп, то красавица!

Он отвечал с гордостью:

— Публика это любит! Чтобы красавиц резали.

Другой был:

— Репортер по объявлениям.

Читал в „Московских Ведомостях“ объявление:

„Сегодня членом ихтиологического общества г. Иевсеевым будет прочитан доклад „о строении плавников у акулы“. Начало в 7 часов“.

Живописал:

„Вчера в стенах нашего старейшего университета произошло научное событие. Молодой отважный ученый-путешественник г. Иевсеев открыл тайны подводного царства…“

Он зачеркивал „царство“ и для цензурности вставлял:

„мира“.

„Открыл тайны подводного мира и дал исчерпывающий доклад о строении плавников у акулы“.<…>

И, наконец, третий. Я его знавал:

— Сочинителем телеграмм.

Тогдашнее „Северное телеграфное агентство“ за неплатеж денег телеграмм не давало.

И сотрудник писал:

„Мадрид, такого-то числа. — От нашего собственного корреспондента. — Вспыхнуло восстание кортесов“.

— А что такое кортесы? — спрашивали товарищи.

— А черт их знает! Во всех газетах пишут, что в Испании есть кортесы. Должно быть, бунтовщики.

Газета в розницу продавалась.

Потому доход.

Но подписчикам не рассылалась.

За неплатежом денег ни разносчикам, ни почте.

Издатель ехал в почтамт, получал подписные деньги и отправлялся в трактир Саврасенкова, на Тверском бульваре.

Не домой, — там ждет судебный пристав.

Не в редакцию, — там, наверно, ждал судебный пристав.

А в кабинет.

Спрашивал ножницы и ветчины.

Ветчину съедал, а пакет вскрывал, деньги клал в карман, а письма подписчиков с адресами отдавал половому:

— Выбросить!

Даже „корреспондент по газетам“, „репортер по объявлениям“ и „кортес“ один за другим от голода ушли»[162].

Издателем, на руках которого «покончил свои недолгие, но многострадальные дни „Голос Москвы“» был В. Н. Бестужев, бесшабашный предприниматель-авантюрист, человек «старого склада мыслей», а по сути крепостник по убеждениям[163]. Спустя одиннадцать лет Дорошевич встретил его смотрителем поселений на Сахалине. Амфитеатров, ошибочно поименовавший Бестужева Желтовым, рассказывает, что «единственной материальной выгодой участия Власа в этом изумительном издании была возможность ему, бездомовному, ночевать в помещении редакции — на столе, с газетною подстилкою вместо матраца, с комплектом под голову вместо подушки. Но для своих будущих редакторских успехов он обрел здесь, несомненно, полезнейшую школу газетной техники. Ведь у безалаберного и нищего Желтова, который иногда неделями не заглядывал в свою редакцию, юному репортеру приходилось „отдуваться“ за все: он и по городу бегал за новостями, он и корректуру правил, и номер выпускал, и „контору“ собою изображал единолично, и за типографского мальчика отвечал, а когда капризничала неоплаченная типография, то, недолго мешкая, становился к кассам, набирал и верстал»[164].

И тем не менее «Голос Москвы» скончался, последний номер вышел 11 февраля 1886 года.

В жизни Власа начался новый период — сотрудничества в популярных московских юмористических журналах. В 1916 году в некрологе писателю Алексею Будищеву он сообщил любопытную деталь: «В 1886 году в Москве издавался журнал „Развлечение“.

Его издавал И. Ф. Морозов. Редактировал в это время ваш покорный слуга»[165].

«Развлечение», именовавшее себя «журналом литературно-юмористическим, с карикатурами», выходило в Москве еженедельно с 1859 года. Первым его редактором вплоть до 1881 года был поэт и переводчик Федор Богданович Миллер. Проявив себя как хотя и не дотягивавший до высот «Будильника», не говоря уже о курочкинской «Искре», но все-таки орган либеральной сатиры в первой половине 60-х годов, журнал впоследствии, «сообразно» духу времени, утратил былую остроту. Тем не менее литературный уровень на его страницах в разные периоды поддерживали В. Даль, Д. Минаев, Козьма Прутков (А. К. Толстой и братья Жемчужниковы), П. Вейнберг, А. Левитов, А. Плещеев, Л. Мей, Г. Успенский, А. Чехов. Дорошевич пришел в журнал в нелучшую для него пору: менялись издатели, редакторы, в издании цвела в основном бытовая, рассчитанная на мещанский вкус юмористика. Говоря о своем редакторстве, он, безусловно, имеет в виду фактически выполнявшуюся им работу. И, скорее всего, оно пришлось не на 1886 год, как утверждается в некрологе Будищеву, а на 1887-й. На страницах журнала за 1886 год его имя не появляется ни разу. В 1887 году издателем-редактором журнала еще был И. А. Щербов (он стал владельцем «Развлечения» в 1885 г.). Об этом человеке, бывшем «агенте по отчуждению земель под железные дороги», рассказывает в своих воспоминаниях Н. М. Ежов, литератор из той же, близкой к Чехову компании молодых восьмидесятников, начинавших в юмористических журналах: «В журналистике он ничего не понимал, но пригласил в редакторы П. И. Кичеева, опытного литератора, человека с университетским образованием и… с злым пером перворазрядного театрального критика. Кичеев пригласил сотрудничать Н. Н. Златовратского, П. М. Невежина… и даже Глеба Успенского <…> После издатель Щербов, не видя прибылей, разогнал всю редакцию и кричал, что ему нужны не Успенские, а юмористы, что его журнал не „Вестник Европы“, а только „Развлечение“. Он был прав, этот скиф, но было поздно: израсходовав деньжонки, исчез и Щербов <…> Наконец, многострадальный журнал достался лубочному торговцу старыми книгами Морозову, но уже сотрудниками у него никого из порядочных писателей не осталось, а сошлись какие-то оборыши из газет»[166].

Вероятно, одним из этих газетных «оборышей» был и юный Дорошевич, пришедший в «Развлечение» из скоропостижно скончавшегося «Голоса Москвы». Сменивший Щербова в 1887 году И. Ф. Морозов мог его пригласить «по знакомству», завязавшемуся у них при издании гоголевских переделок Власа. Формальная редакторская должность не принесла Власу никаких дивидендов. Но он получил творческую свободу. На страницах «Развлечения» начинается для него систематическая работа фельетониста. С начала 1887 года под характерным псевдонимом «Сын своей матери» идет цикл его фельетонных заметок «Картинки общественной жизни». Он сразу предупреждает читателя о специфике своего творчества: «У фельетонного остроумия вообще дурной вкус: оно питается только „предосудительным“. И если бы завтра все „предосудительное“ отошло в область преданий и добродетель восторжествовала бы надо всем, то первым благом при новом порядке вещей явилось бы то, что все фельетонисты умерли бы с голоду»[167]. Но что делать, если «общественная жизнь не дает буквально никаких интересных фактов»? «За целую неделю ни одного торжества, ни одного скандальчика!.. Просто хоть обличай лошадь, которая в цирке переломила ногу своему берейтору»[168]. И тем не менее факты находятся, это самые различные события городской и общероссийской жизни. Собравшиеся в Киеве на свой съезд сахарозаводчики «решили положить жизнь в борьбе против дешевизны сахара» и даже собираются «основать специальную газету, девизом которой будет „рубль серебром за фунт подмоченного сахара“»[169]. Суворин выпускает дешевое издание Пушкина, и фельетонист замечает, что «желательно было бы, чтобы появились такие же дешевые издания и других наших классиков»[170]. Из последнего видно, что фельетонное остроумие не всегда питается «предосудительным», оно ищет и положительное, как, к примеру, в юбилее известного литератора и общественного деятеля С. А. Юрьева: «Суметь в такой долгой жизни не растерять ни одного из своих идеалов и не состариться душой — это подвиг, возможный только для людей сороковых годов и всесовершенный абсурд для людей конца девятнадцатого столетия»[171]. А вот другой, может быть даже более замечательный, юбилей — столетие со дня рождения автора «Юрия Милославского» М. Н. Загоскина — был несправедливо забыт, никто на могилу писателя не пришел, и фельетонист спешит напомнить: «Загоскин был директором Малого театра и даже этот театр построил <…> Почему же на Малом театре даже доски не прибьют с надписью <…> Уж очень у нас накрепко великих покойников хоронить любят, — так хоронить, чтоб и сама память о них исчезла»[172]. О забвении замечательных соотечественников он будет писать и позже, расскажет о близости «к окончательному разрушению могилы Аполлона Григорьева, память которого чествовали совсем недавно: „Схоронили — позабыли“, — как говорится в „Гамлете“.

У нас всегда так»[173].

Параллельно с циклом «Картинки общественной жизни» возникает второй — «О чем говорят в фамусовской гостиной». Разговоры о самых разных событиях московской жизни, которые ведут герои комедии Грибоедова, «подслушивает господин Д.». Остроумно комментируемый калейдоскоп разнообразных фактов становится в «Развлечении» наиболее заметным и притягательным для читателя жанром. Поэтому даже временное отсутствие его автора редакция должна объяснять. Некто Пикадор пишет: «Наш сотрудник, скрывающийся под псевдонимом „Сын своей матери“, пожелал отдохнуть от тяжелых трудов и, заручившись авансом от редакции, уехал на „погибельный Кавказ“, а его обязанность — писать фельетон — редактор взвалил на меня…»[174] Более того, автор популярного цикла сам становится литературным героем. Старший друг и коллега Дорошевича Алексей Пазухин под псевдонимом Аристарх Премудров публикует «нравоучительный рассказ» «Прилежный Влас», в котором среди разных юмористически-гиперболических подробностей намекает и на вполне очевидные черты его тогдашнего облика: «Влас был очень прилежен. Если он садился обедать, то съедал дочиста все подаваемые блюда и даже пытался скушать порции своих соседей; выпивал всю поданную водку, выпивал все вино, все пиво и умильно, нисколько не гордясь своим прилежанием, просил еще кушать и пить. Если у Власа случались деньги — он прилежно тратил их до последней копеечки и просил еще денег и просил тоже прилежно <…>

Возмужав, Влас стал сочинять. Он сочинял романы, повести, прошения, прейскуранты, фельетоны, политические статьи, любовные письма, сказки, новеллы, репортерские отчеты, рецензии, отзывы — все. Он все сочинял, сочинял и сочинял… Под конец жизни Влас насочинял две тысячи четыреста восемь пудов и двенадцать фунтов разных сочинений, и не было лавки, в которой бы не завертывали колбасу или мыло и еще что-нибудь в его сочинения. Бедные домовладельцы оклеивали стены своих домов сочинениями его и благословляли прилежного Власа!»[175]

Что и говорить, портрет был узнаваемым. Думается, Влас вряд ли обиделся. Он и сам не прочь был в той или иной форме «продернуть» друзей. Что же до кошмарного, всеядного многописания… — в том же некрологе Будищеву он рассказал, как этот его «литературный крестник», талантливый юноша, бросивший из-за литературы университет, «горько плакал» над юмористическими журналами — «Осколками», «Шутом», «Стрекозой»:

«— Бедные, бедные! Ведь все это… Поймите, вы поймите!.. Ведь все это народ талантливый. А они… они…

Он рыдал.

— Они должны про тещ писать! Про одних тещ! Каково это им? Затем ли они в литературу шли?»

Испытание мелкотемьем, откровенной пошлостью выдерживали не все. Алексей Будищев стал известным прозаиком и драматургом. Да и у многих других судьба литературная сложилась не худшим образом. Хотя было и немало жертв, среди которых стоит упомянуть прекрасно начинавшего юмориста Виктора Билибина. Но в начальную, юношескую пору, когда выбора часто не было, приходилось действительно писать даже «прейскуранты». Несомненно, с большим удовольствием он работал над рассказами из быта хорошо знакомой ему актерской среды. В известном смысле они близки к физиологическому, нравоописательному очерку. В посвященном Будищеву рассказе «Нил-Адмирари» молодая актерская пара, муж с женой, идут на обман публики — дают объявление о предстоящем «отрублении живой головы», а показывают жалкие фокусы. Исправник прячет их от разгневанной публики на съезжей. «Их никто не бил. Целых две недели они будут сыты»[176]. Близок к этой печальной повести и рассказ «Актер», герой которого переходил от антрепренера к антрепренеру и все продолжал говорить в вечер два слова.

«Кто интересуется фамилией человека, стоящей в афише против слова „слуга“?..

Чудак спился. Он вечно пьян и перестал быть годен даже для произнесения двух слов на сцене»[177].

Об этом рассказе счел нужным упомянуть в письме к Чехову 24 марта 1888 года А. Лазарев-Грузинский, литератор из той же молодой компании, что начинала свой путь в юмористических журналах. «В полученных сегодня номерах <…> напечатаны рассказы об актерах: в „Развлечении“ рассказ написан Дорошевичем положительно талантливо, в „Осколках“ напечатана Лейкиным решительно бесталанная и пустопорожняя болтовня»[178].

Кстати, о Лейкине… Издатель «Осколков» считался признанным королем бытовой юмористики. Амфитеатров полагал, что его «единственным победоносным соперником на поприще юмористического бытового фельетона» был Дорошевич, «впоследствии, однако, ярко расширивший и свои сатирические средства, и свои публицистические задачи, и ушедший далеко вперед от основ и кодекса маленькой прессы, откуда он начал свое первое произрастание»[179].

Что-то весной 1888 года в редакции «Развлечения» в очередной раз не заладилось. На 14-м номере прервалось печатание романа «Черное горе в стенах белокаменной». А обозрение «Картинки общественной жизни» стал продолжать некто под псевдонимом «Я за него», явно намекающим на смену автора. Вскоре новый издатель П. П. Щеглов объявил, что «с настоящего нумера (с 20-го. — С.Б.) журнал выходит с новым составом сотрудников».

Но у Власа уже была к тому времени хорошая «запасная площадка» — журнал «Будильник». Первые его публикации там появились еще в 1885 году[180]. Несомненно, много времени и сил тогда отбирала работа в «Голосе Москвы». А вот уже во время работы в «Развлечении» он начинает плотно сотрудничать в «Будильнике», и, возможно, это обстоятельство стало причиной разрыва отношений с новым издателем «Развлечения». «Будильник» был изданием с почти героическим началом. В 1865 году известный художник-карикатурист Н. А. Степанов, на протяжении нескольких лет возглавлявший вместе с В. С. Курочкиным знаменитый сатирический журнал «Искра», приступил к выпуску собственного издания. Вместе с ним к новому журналу примкнула группа талантливых «искровцев» — Д. Минаев, М. Стопановский, Г. Жулев, В. Буренин, В. Богданов, И. Дмитриев. Вплоть до начала 70-х годов «Будильник» и в текстах и в рисунках выдерживал довольно острый критический тон как по отношению к государственным порядкам, так и к заигрывавшей с властью прессе (прежде всего к «Московским ведомостям» Каткова). Но цензурное давление привело к тому, что политическая острота выветрилась со страниц журнала. В целом для российской журналистики наступали мрачные времена. В 1873 году под давлением властей вынуждена была прекратить выход породившая «Будильник» «Искра».

Спустя двадцать с лишним лет, откликаясь на смерть художника М. О. Микешина, Дорошевич писал: «Это был счастливый человек, которому пришлось работать еще в те времена, когда русская сатира была действительно сатирой, а не превратилась, силою вещей, в невинное зубоскальство»[181]. К моменту его прихода в «Будильник» 60-е годы, как признается он сам в мемуарном очерке «Карикатуристы», станут лишь «воспоминанием героических времен русской юмористики — Курочкиных, Миллера». Критический «дух в „Будильнике“ пришлось уничтожить». В журнале стали преобладать карикатуры, изобличающие домовладельцев в антисанитарии, а также модные картинки художника Чичагова, изображающие «очень хорошенькую барыню» и «очень элегантного мужчину», на которых «приятно смотреть цензору и публике»[182]. Правда, в журнал еще давал свои злые карикатуры Л. Л. Белянкин, «осколок» курочкинской «Искры», в нем сотрудничали Чехов, Амфитеатров, Гиляровский, и это до некоторой степени сдерживало его окончательную деградацию. В редакции царила атмосфера непринужденности, острой шутки, в которой Влас чувствовал себя особенно легко. И, наверное, не случайно, что именно на страницах «Будильника» начинает разворачиваться его дар юмориста с явно сатирическим уклоном.

Молодой Дорошевич, словно желая (а скорее всего, так оно и было) показать неистощимость собственной выдумки, демонстрирует то, о чем Чехов позже скажет как об «удивительно разнообразном остроумии»[183]. Рассказы, пародии, сценки, легенды и сказания, фельетонные обозрения сыплются из-под его пера словно из некоего рога изобилия. Разумеется, продукция эта очень разнится по своему уровню. Если, скажем, цикл заметок «В 8 дней вокруг света», являющихся плодом «разнузданных впечатлений бесшабашного корреспондента», представляет собою более или менее удачное по остроумию комментирование разнообразных зарубежных новостей (вычитанных, конечно же, из газет), то «Письма Хлестакова» это уже заявка на продолжение щедринской традиции в использовании образов из произведений Гоголя. Объявляя о том, что «курилка жив», Влас соответствующим образом настраивает читателя: «И будет этот правнук И. А. Хлестакова разъезжать по градам и весям, продолжать славное дело своего прототипа и доказывать собственной персоной жизненность гоголевских созданий»[184]. И вот уже потомок гоголевского героя строчит «Заказное. Г-ну Тряпичкину», в котором рассказывает, как «кое-кто из наших поустроился» через его протекцию в Европе: «Шпекина, почтмейстера, в Эльзас-Лотарингию на такую же должность пристроил: там много пищи для его любознательности, ибо все письма читаются обязательно. Сквозника-Дмухановского тоже пристроил: он в Боснии городничим. Именинник, каналья, по четыре раза в год бывает и при помощи Держиморды всю страну осчастливил… Ляпкин-Тяпкин, судья, тоже там. Какую, брат, свору борзых имеет, угоришь!..» Ну и новый роман под псевдонимом Эмиль Золя «пустил», поскольку «неловко, знаешь ли, под своей фамилией выпускать. Еще, пожалуй, скажут: „пишет“»[185].

Это первые плоды того, что Амфитеатров охарактеризовал как «„гоголизацию“ современности» в творчестве Дорошевича. Позже, уже в газете «Россия», он будет свидетелем необыкновенного успеха цикла его фельетонов, построенных в виде беседы «дамы просто приятной» и «дамы приятной во всех отношениях». Этот прием, считал Амфи (так дружески называл его Дорошевич), «часто поднимал юмор Власа до уровня великого образца». «Между тем смею утверждать по опыту, как старый фельетонист, — продолжает он, — что „гоголизация“ современности, многими ошибочно почитаемая легкою, в действительности является одним из самых трудных рисков фельетона. Внешность-то, поверхность-то скопировать, пожалуй, немудрено. <…> А вот углубить комбинацию внешнего грима под Гоголя с наличною „злобою дня“ до такой типической правдивости, чтобы не только случайный и небрежный, но и вдумчивый читатель признал, что — да, тут Гоголя достойные факт, герой, сцены, и почтенная тень Николая Васильевича потревожена не напрасно, это совсем другое дело. Из новейших фельетонистов, преемников и наследников юмора Дорошевича, ни один не нагнал его на этой дорожке. А в старых сатирических опытах „гоголизации“ я знаю лишь один пример еще более углубленной, тонкой и сильной, чем в состоянии был сделать даже Дорошевич, это продолжение типов Гоголя и „Господах ташкентцах“, „Дневнике провинциала в Петербурге“, „Благонамеренных речах“, „Современной идиллии“ <…> Но кто же и творил эту „гоголизацию“! Сатирик-великан почти пророческого значения, единственный и, быть может, неповторимый Салтыков-Щедрин, которому все наши позднейшие „цари юмора“ (за исключением, конечно, Антона Чехова) достойны разве что сапоги чистить!..»[186]

Конечно же, Влас не только знал об использовании Щедриным образов Гоголя, но и пытался по-своему продолжить эту традицию. Спустя годы он не случайно назовет автора «Господ Головлевых» «великим и недосягаемым учителем русского журналиста»[187]. Гоголь и Щедрин, творчество которых он знал можно сказать текстуально, — это две мощнейшие опоры образной системы его фельетонистики. Но в 80-е годы он еще только нащупывает свои пути в использовании замечательного наследия. Щедринская интонация очевидна в «Доподлинном сказании о некоем стрюцком, просветителе далеких окраин», имеющем подзаголовок «Страничка из летописи города Макаро-Телятинска». Прибывший в Макаро-Телятинск (вариант города Глупова) стрюцкий, несомненно ведущий свою родословную от Семена Доримедонтовича из цикла «Помпадуры и помпадурши», морочит жителей якобы существующими новыми правилами и законами. При этом, естественно, наживается, берет взятки. Вскоре все «туземцы очутились в „Титах“», а «стрюцкий единолично гулял в городе»[188]. Конечно же, щедринские «Письма к тетеньке» вдохновили Власа и на цикл «Письма к бабиньке», который он от имени Ивана Иванова сына Иванова в 1889 году ведет в «Развлечении», снова наладив отношения с этим журналом. Стоит обратить внимание на тот факт, что «Письма к бабиньке» стали публиковаться буквально через несколько дней после смерти великого сатирика. Не будем утверждать, что молодой Дорошевич «подхватывает знамя Щедрина», но то, что это своеобразный отклик на кончину писателя и одновременно попытка продолжения его традиции, — несомненно. Конечно, всего лишь попытка, поскольку и темы «Писем» мелковаты, и в целом, как говорится, пахота неглубока: газетные драчки между «Курьером» и «Русскими ведомостями», юбилей Купеческого клуба, «в котором купцы едят, пьют, допьяна напиваются и в карты друг друга обыгрывают»[189].

Привлекал Власа и опыт молодого Чехова, близкое знакомство с которым состоялось у него тогда же, в середине 80-х годов, когда оба сотрудничали в московских юмористических журналах. Явным подражанием чеховскому «Письму к ученому соседу» является рассказ «О пользе и вреде наук и о наилучшем их преподавании. Отставного кавалера Анемподиста Викулова сына Лошадятникова суждение, им самим написанное». Его герой предлагает физику и химию «исключить, ибо бесполезны и лживы», и «сочинения г. Лермонтова» не преподавать, «ибо он состоял лишь в чине подпоручика и умер на дуэли, что законами воспрещено»[190]. Перекликается с чеховскими произведениями и такая пародия молодого Дорошевича как «Съеденный покойник, или тайны испанской инквизиции. Исторический уголовный роман с иллюстрациями», в котором некий злодей мчит Магдалину «на адски быстром коне под покровом зверской ночи» и «луна сверкала мертвым блеском на смертоносных шпагах»[191]. Как здесь не вспомнить чеховскую пародию «Тысяча и одна страсть, или страшная ночь. Роман в одной части с эпилогом». А рассказ «Дон Кихот Российский», повествующий о том, как честный молодой уездный врач, не выдержав борьбы с местными воротилами, пошел к ним на поклон, изменил своим идеалам, предвосхищает если не сюжет, то, несомненно, тему искажения личности в появившемся спустя десять лет чеховском «Ионыче». Нетрудно увидеть жанровое сходство обозрения «Москва и москвичи (Фельетон общественной жизни)», которое Дорошевич в 1889 году вел в «Развлечении», с чеховским фельетонным циклом «Осколки московской жизни», публиковавшимся в журнале Н. А. Лейкина «Осколки» в 1883–1885 годах. Как и Чехов, Влас использует самую разнообразную информацию — о судебных заседаниях, спектаклях, новостях в прессе, юбилеях, слухах и пересудах… Критический момент достаточно ощутим в его заметках. Он проявляется в репликах о том, что выпускающие учебники издательские фирмы наживают миллионы на «трудовых грошах родителей», а «там, где растут миллионы, — там льется и немало слез», что «от Москвы никогда гелиотропом не пахло» и «мостовые всегда были прикрыты грязью»[192]. Но вместе с тем автор обозрения, выступающий под псевдонимом Веселый Москвич, не скрывает, что очень любит Москву, недурно ее знает, и, самое главное, он терпеть не может скуки, «никогда не прочь посмеяться». А потому прямо обращается к читателю: «Смею надеяться, что со мной вам будет не особенно скучно. Вашу руку, милостивый государь! Пойдемте, пройдемся, посмотрим, поболтаем и посмеемся»[193].

В советском литературоведении подобную позицию было принято относить к «цветам невинного юмора», к тому самому «зубоскальству», о котором с грустной иронией писал сам Дорошевич, припоминая об утрате сатирой боевых качеств. Но стоит ли забывать о том, что и в годы «ужасного царизма» люди смеялись, шутили, попадали в комические ситуации? Помня о традициях Щедрина, о социальной базе сатиры, Дорошевич одновременно никогда не забывал о юморе и смехе как существенной части полноценного восприятия жизни. Он высоко ценил острую шутку, тонкий анекдот. О последнем как-то сказал: «Анекдот — маленький, но интересный исторический свидетель. Он знает интимности.

Потом это все забудется.

Какая потеря для историка!

Из анекдотов вырисовывалась бы до трагизма анекдотическая эпоха»[194].

«Анекдотичность», естественно, осознавалась им как отражение несообразностей жизни. Понятно, что в молодости юмор в особенности бил из него ключом. Да и вся компания молодых литераторов, в которую входил Влас, отличалась тем юмористическим настроением, которое Александр Кугель, вспоминая те годы, назвал «даром небес, радостной формой приятия мира». Правда, отмечая, «что почти все, впоследствии известные и даже славные писатели начали с юмористических журналов», он счел необходимым особо подчеркнуть, что «у Дорошевича „Будильник“ и „Развлечение“ были в крови. Он прежде всего сам радовался неожиданностям и скачкам своего остроумия»[195]. Наверное, так оно и было в молодые годы. Но одновременно укреплялось и понимание особенностей фельетонной манеры, фельетонного стиля как основного признака жанра. Уже будучи журналистом с именем, он не стеснялся признаться: «Потому я и фельетонист, что мысль моя способна делать скачки и самые невероятные сальто-мортале»[196]. Но скачки эти и сальто-мортале не существуют сами по себе, они теснейшим образом связаны с искусством слова. «Фельетон есть вещь, где все построено на обороте фразы, на слове и на словах. Это в фельетоне все», — подчеркнет Дорошевич в одном из писем периода «Русского слова»[197]. Само искусство фельетонного, сатирического стиля для него неотъемлемо от полноты овладения русским языком: «Щедрин потому и был таким великим сатириком, что владел, как никто, русским языком. Он владел им как виртуоз и умел извлекать из него краски и для картин, полных такого трагизма, как „Пошехонская старина“, и для уничтожающего юмора „Губернских очерков“. Его выражения стали ходовыми, популярными, как пословицы, вошли в обыденную речь именно потому, что они сказаны на чистом русском языке, характерном и метком»[198].

Острая, меткая шутка иной раз была важнее глубокомысленной статьи. Наверное, поэтому он еще в «Новостях дня» скажет в связи со смертью редактора «Будильника» А. Д. Курепина: «Человек смотрел на журналистику слишком серьезно.

— Каждой строчкой вы воспитываете публику.

Меня удивляла эта вера в воспитательное значение журналистики…

Я на стороне шутки.

Мы живем один раз.

Лучше прошутить жизнь, чем ее проскучать.

Если бы все думали полчаса прежде чем обмолвиться шуткой, — на свете исчезли бы шутки и веселье.

Зато перестали бы шутливо относиться к серьезным вещам»[199].

Несомненно, личности Дорошевича с молодых лет был присущ определенный гедонизм. Он никогда не был ханжой и не считал нужным маскировать своего внимания к красивым женщинам, тонким винам, хорошей еде. Более того, с годами он стал знатоком… Вместе с тем следует иметь в виду, что столь прямолинейно высказанные сомнения в воспитательной роли журналистики — это в определенной степени нарочитая поза, вызванная, может быть, чересчур нравоучительной позицией покойного Курепина. Хотя здесь же заложен и протест против шутливого отношения к серьезным вещам. На протяжении своего дальнейшего четвертьвекового журналистского пути Дорошевич скажет немало важных слов о роли журналистики как воспитательницы граждан. Но ему, безусловно, претила и ее засушенность. Он ищет того, что можно было бы назвать незагруженным идеологически, чисто человеческим общением с читателем. Это видно и из его, впрочем не лишенного определенного кокетства, предисловия к сборнику «Папильотки», выпущенному редакцией «Будильника» в 1893 году:

«Ради Бога, простите…

Мне так неловко…

Мы с Вами совсем незнакомы, а я уже ввел Вас в расход в 60 коп.

Вы купили мою книжку рассказов, напечатанных в разное время в журнале „Будильник“; теперь Вам остается претерпеть всего одну неприятность: ее прочитать. <…>

Если Вы улыбнетесь хоть раз на каждой странице, я буду считать себя нравственно удовлетворенным».

Название «Папильотки», как и подзаголовок «Сборник юмористических набросков», отвечали тому жанру «мелочей», который был распространен в юмористических журналах. Амфитеатров, ссылаясь на то, что «мнения начинающих писателей о себе были не возвышенные, а, скорее, приниженные — пожалуй, даже уж и чересчур», сообщает, что Дорошевич уничтожил эту свою книгу[200]. Информация, абсолютно ничем не подтвержденная, как и его же сообщение об уничтожении Чеховым своего первого сборника «Сказки Мельпомены». Вполне вероятно в то же время, что Влас действительно не переоценивал свой первый сборник, считая вошедшие в него вещи не рассказами, а всего лишь «набросками». На самом деле книжка получилась очень неровная. Есть явные пустячки, с трудом дотягивающие даже до юмористики, преследующей чисто развлекательные цели («Вдохновение»), или откровенно пошловатые («Оазис»). Вместе с тем в книжку вошли и уже упоминавшееся как щедринское подражание «Сказание о некоем стрюцком…», и пародия «Съеденный покойник…», и рассказ «Дон Кихот Российский», и другие вещицы вполне приличного уровня. Открывает сборник восточная легенда «Женщина» — самая ранняя публикация из того большого «сказочно-легендарного» раздела творчества Дорошевича, который получит развитие в последующие годы. Свое место в книге занимают наброски, в которых воссозданы типы времени — прожигатели жизни, два «столичных типика» Костичка с Ваничкой («Чем люди живы»), несомненно, подсмотренные в период жизни Власа в Фальц-Фейновой коммуне, «умный рвач», жульническим путем вырывающий солидную страховку («Герой нашего времени»), характерная фигура непременного визитера, разъезжающего по родственникам и знакомого со всевозможными новостями («Визитер»), комические персонажи «опереточно-драматической труппы», гастролирующей в городе Завихрывихряйске («Гамлет Завихрывихряйского уезда»). Личным опытом автора веет от рассказа «Война с репетитором», в котором ученик шантажирует бедного учителя. Бросается в глаза и такая деталь: пародии, шаржи и «фантастические» фельетоны насыщены литературными образами и аллегориями, что придает юмористике Дорошевича очевидное культурное качество: в «Переселении душ» сплетничают и ссорятся души изобретателей паровоза Стефенсона и пороха Бертольда Шварца, поэта Цицерона и философов Сократа и Шопенгауэра; в «рассказе-рекламе» «Фауст» Мефистофель, уже тридцать лет как прикомандированный к «Будильнику», жалуется Фаусту, что «должен доставать каждую неделю тысячу перлов остроумия» и уговаривает его подписаться на журнал; в «современной сказке» «Руслан и Людмила» спор за похищенную, согласно «государственному кредитному билету», стариком Черноморовым прекрасную Людмилу Светозарову ведут господа Фарлафов, Ратмиров и Русланов, из коих первый учиняет буйство в квартире Черноморова и попадает в «Титы», второй пытается разжалобить возлюбленную стихами, но из-за безденежья вынужден жениться на квартирной хозяйке, и только третий добивается своего, уговорив коварного старика дать ему «место при себе тысяч в год на двенадцать». Такой вот практичный Глумов из переиначенной пушкинской сказки.

Рассказы и фельетонные обозрения в «Будильнике» и «Развлечении» сделали Дорошевича достаточно популярным автором не только среди московской публики. Он стал выделяться и среди коллег. Его талант признал даже такой недоброжелатель «всех и вся», как Николай Ежов. В уже цитировавшихся воспоминаниях он отметил: «Это был еще очень молодой человек, но его статьи оказались полны самого острого юмора, свежего, блестящего, ни у кого не заимствованного <…> Он был от природы истинный юморист, великолепный, высокоталантливый, неожиданный, блестящий»[201]. Естественно, что на молодой талант обратили внимание и издатели. 19 июня 1889 года Лазарев-Грузинский писал Чехову: «Небезызвестный Вам Дорошевич получил приглашение из „Новостей дня“ писать там по фельетонной части. Экая умница эта газета!»[202]

1 июля 1889 года в газете «Новости дня» появилась новая рубрика «Злобы дня». Под ней стояла хорошо знакомая москвичам подпись — Сын своей матери. Так началось сотрудничество Дорошевича в газете А. Я. Липскерова, бывшего личного стенографиста М. Н. Каткова, который и выхлопотал ему в 1883 году разрешение на ежедневное издание. «Сам Абрам Яковлевич, — вспоминал Амфитеатров, — человек без следов какого-либо образования, с трудом способен был написать коротенькую репортерскую заметку о скачках, бегах, несложном судебном деле, не более. Но в этом маленьком, черненьком, мохнатеньком человечке с обезьяньей рожицей жила громадная деловая энергия. Колотясь как рыба об лед, должая, кланяясь, сам на себя удивляясь, чем и как он еще жив, он таки тянул да тянул свою никуда не годную газетенку… Ну и дотянулся до того, что она выросла сперва в газетку, потом в газету и, наконец, в газетищу с миллионным оборотом, с многими десятками тысяч подписчиков, с сотнями тысяч читателей. Первый сильный толчок к тому, после нескольких лет бессильного барахтания и прозябания „Новостей дня“, дали А. С. Эрманс как редактор и В. М. Дорошевич как сотрудник»[203]. К этому времени Влас уже не первый год был знаком с Липскеровым, эпизодически печатал кое-какие мелочи в его «Русском сатирическом листке». И в «Новостях дня» он подрабатывал в пору их начально-жалкого существования, о чем спустя годы вспомнилось ему в одном из фельетонов:

«А. Я. Липскеров издавал „Новости дня“.

Сотрудников не было.

Причина банальная:

— Не хватало денег.

<…>

Сотрудник был один.

„Корреспондент американских газет“ Гиллин.

Он писал на каком-то американском языке:

„В наш канканисто-шантажисто-салонистый век ультра-кулинарно-комильфотных желудков, железнодорожных тузов-концессионеров, пшютов и вланов обеих столиц…“»[204]

Кстати, именно в этот начальный период, по словам Гиляровского, редактором газеты какое-то время была Александра Ивановна Соколова. Амфитеатров рассказывает, что к участию в «Новостях дня» Власа, уже завоевавшего имя в юмористических журналах, непосредственно привлек Александр Соломонович Эрманс, родственник Липскеровых. Их сблизило увлечение скачками, чему содействовал «некто Гикиш, прогорелый московский барин неопределенных средств к существованию, но весьма порядочного тона и в спортивных мудростях знаток и авторитет»[205]. К моменту прихода Дорошевича в «Новости дня» газета, как вспоминал Амфитеатров, «была ужасна, неприлична». Москвичи ею «брезговали, почитали шантажным листком». Результаты конного тотализатора и бульварные романы Прохорова-Риваля поддерживали чуть тлевшее издание. Если Амфитеатров считает, что подъем газеты начался с сотрудничества в ней Дорошевича и при редакторстве Эрманса, то Гиляровский подчеркивает, что «газета двинулась», когда ее стал редактировать А. П. Лансберг (бывший редактор закрывшегося вскоре после его ухода «Голоса Москвы»), «талантливый беллетрист и фельетонист», сумевший привлечь новых сотрудников. После него газету редактировал молодой Николай Эфрос, будущий известный театральный критик, а затем уже Александр Эрманс, при котором ведущим сотрудником издания стал Дорошевич. Приход его в «Новости дня» совпал с желанием Эрманса изменить облик газеты. «Надо было, — пишет Амфитеатров, — создать газету для читателя, который ненавидел ультраконсервативные „Московские ведомости“ и презирал их хамский подголосок „Московский листок“, а между тем смертельно скучал от кафедрального доктринерства либеральных „Русских ведомостей“, с их двенадцатью братчиками, по большей части профессорами университета. Так как читателей этого сорта в тогдашней Москве можно было считать многими десятками тысяч, то нарождение газеты живой, бойкой, а в то же время с душком либерализма, хотя и весьма бледно-розового, было воспринято с восторгом. Публика повалила к „Новостям дня“ валом и в подписке, и в рознице, и в объявлениях»[206].

Обновлению и успеху «Новостей дня» в разное время содействовали Чехов, Лазарев-Грузинский, Амфитеатров, Александр Кугель, фельетонист Лоло (Мунштейн), хроникер С. Л. Кегульский (вел рубрику «Заметки праздношатающегося»), журналист Н. О. Ракшанин, музыкальный критик С. Н. Кругликов, будущий создатель Художественного театра В. И. Немирович-Данченко… Но Амфитеатров посчитал нужным подчеркнуть, что именно Дорошевичу издание, до того влачившее «жалкое и даже постыдное существование», «было обязано своим расцветом». И одновременно он же утверждает, что «расцвет Дорошевича начался в „Новостях дня“»[207]. Здесь с ним полностью согласен Гиляровский: «В газете появился В. М. Дорошевич со своими короткими строчками, начавший здесь свой путь к славе „короля фельетонистов“»[208].

Ситуация вокруг газеты «Новости дня» с самого начала сложилась комически-драматическая. Дело в том, что, составляя программу и указав в ней судебные отчеты, корреспонденции, хронику, роман-фельетон, отдел «Смесь», Липскеров по неграмотности не подумал о том, что нужно поставить и слова «статьи» и «спорт». И вот получалось, что статей никаких в газете печатать нельзя. А фельетоны и спортивные известия печатались как корреспонденции. За четким соответствием программе следила цензура, действия которой принесли немало бед газете. И вместе с тем, как вспоминал Кугель, «чем больше цензура измывалась над Липскеровым и теснила газету, тем лучше она шла. И, пожалуй, было тут многое ей на пользу. Статьи по тому времени могли писаться только скучные и вялые; предметы, подлежавшие обсуждению в статьях, были как раз те, которые наименее интересовали читателя. Но — „noblesse oblige“ — нужно было писать и печатать эти статьи. „Новости дня“, однако, физически были лишены этой возможности. С другой стороны, отсутствие программы заставляло вообще избегать шаблона и понуждало стараться о том, чтобы занимательность, бойкость и живость изложения проникали в те отделы программы, кои были дозволены. Поэтому печатались интересные и разнообразные заграничные и русские корреспонденции, живые и остроумные отчеты, рефераты и т. п.

В. М. Дорошевич со своим свежим и ярким остроумием много сделал для успеха газеты»[209].

Об этом же писал в своих воспоминаниях А. С. Лазарев-Грузинский: «…в тех кружках, где мне приходилось бывать во время наездов в Москву, все было полно толками о Дорошевиче, и на моих глазах многие стали покупать из-за Дорошевича „Новости дня“. Так или иначе, но безусловно со времени участия Дорошевича „Новости дня“ стали наиболее читаемой газетой в Москве»[210].

Отсутствие в программе московского фельетона, который должен был быть главным козырем газеты, Влас решил компенсировать за счет разрешенного отдела «Собственные корреспонденции из Петербурга», который, к счастью, Липскеров почему-то вставил в программу. И вот, находясь в Москве, он принялся за подписью «Петербургский обыватель» аккуратно строчить корреспонденции якобы из северной столицы. Такова «природа» и его пространного репортажа о чествовании А. Г. Рубинштейна в Петербургской консерватории (в связи с 50-летием музыканта)[211]. «Собственно петербургские происшествия (да и то больше театральные), — рассказывает об этом „фокусе“ Амфитеатров, — шли только на закраску, существо же „корреспонденций“ слагало ярчайший московский фельетон. Пожалуй, даже более смелый, чем если бы он помечался Москвою, потому что к статьям с петербургским штампом московские цензоры всегда чувствовали некоторый пиетет: уж если, мол, эти наши первопрестольные обстоятельства известны и обсуждаются общественным мнением в Северной Пальмире <…> то здесь, на месте, затыкать рты поздно. Конечно, очень скользких тем Дорошевич остерегался: хождение по канату требует большой ловкости и уменья управлять балансом, а его лжепетербургские писания именно на это эквилибристическое сравнение напрашиваются… Московское происхождение их недолго оставалось тайною и очень скоро сделалось воистину „секретом Полишинеля“ как в публике, так и в цензуре. Но этой последней придраться было не к чему: формально, по программе, газета была чиста, а за кулисы, в кухню ее заглядывать цензор все-таки права не имел, по крайней мере, тоже формального»[212]. Борьба эта закончилась победой газеты, цензура сдалась. «Новости дня» фактически обрели все нормальные отделы на своих страницах, за исключением передовых статей, что, может, и было на пользу газете.

Расширяя жанровые рамки и стремясь уйти от «программной привязки», Дорошевич утвердил непривычное до того в российской ежедневной газете амплуа, как сегодня говорят, колумниста. Причем колумниста фельетонного типа. Его колонка «Злобы дня» (с 6 ноября ее сменила ставшая «фирменным знаком» Дорошевича рубрика «За день») превратилась в ведущий жанр в «Новостях дня». С нее читатель начинал знакомство со свежим номером газеты. Прекрасно понимая, что длинные, тягомотные статьи отвращают того же читателя, Влас предложил ему разнообразие тем, укладывающихся в отдельные сюжеты, отделяемые друг от друга тремя звездочками или просто черточкой. Это была очевидная жанровая новизна, которая как пожар стала распространяться по страницам российской прессы, в особенности провинциальной. По словам М. Меньшикова, «газеты завели себе особый род литературы — маленькие фельетоны, имеющие целью ловить на лету всякие злобы дня и подносить их читателю в легкой отделке „с инкрустациями“. В Париже, откуда заимствован этот обычай, — этот литературный жанр имеет смысл: там имеется широкая политическая жизнь и масса талантливых сотрудников при прирожденном у французов искусстве к causerie. У нас же, за отсутствием всех этих условий, этот обычай обращается в какое-то болезненное шутовство»[213].

Но и в России, при отсутствии «широкой политической жизни», тем не менее происходили очевидные изменения в общественном быте, не говоря уже о появлении, пускай и не столь массовом, как во Франции, «талантливых сотрудников», искавших своих путей в журналистике. «Жанр с инкрустациями», если использовать формулировку публициста «Недели», не мог утвердить себя вне стиля. Слово здесь должно было обрести особую эмоциональную нагрузку, соответственно должна была строиться фраза. Упругая, яркая, она призвана привлекать читателя и сразу укладываться в его восприятии. Речь идет о получившем широкую известность и породившем массу подражателей стилистическом приеме («короткая строка»), который стал применять Дорошевич, разбивая строки на смысловые части и выделяя особо акцентированные места в отдельные абзацы.

«Такой стиль, — считал старый советский фельетонист Давид Заславский, еще захвативший дореволюционные времена, — был заимствован Дорошевичем из французской журналистики, которая воспиталась в школе Виктора Гюго. Это стиль афоризма, коротких, бьющих в цель фраз, стиль политического памфлета, революционной прокламации. Короткая ударная фраза требует ясной мысли и сильного чувства. Это дается не всякому журналисту»[214]. Трудно судить, насколько мог Дорошевич в конце 1880-х-начале 1890-х годов, живя в Москве, следить за текущей французской прессой. Хотя такая возможность была, парижские газеты получались не только в клубах, но и в редакциях некоторых московских периодических изданий, в модных кафе и кондитерских. В любом случае уже в молодости он обнаруживает (об этом свидетельствуют тексты его фельетонов) знакомство не только с современной французской литературой и журналистикой, но и с ее прошлым. Есть ссылки на опыт Александра Дюма-отца, причем не только как автора построенных на захватывающей интриге газетных романов-фельетонов, но и как публициста. Несомненно, привлекает Дорошевича упоминаемая Меньшиковым causerie, искусство легкой, непринужденной и остроумной беседы с читателем, каким славились в свое время Сент-Бёв (литературный фельетон в «Journal de Débats»), Жюль Жанен (фельетоны на общественные темы в «Figaro» и «Quotidienne»), а позже Франсиск Сарсе (театральный фельетон в «Temps»). В зрелые годы его библиотеку наряду с этими авторами украшали такие классики французской публицистики, как Альфонс Карр (сатиры в ежемесячнике «Les Guêpes») и Анри Рошфор (памфлеты в «Lanterne»). Любимой газетой Дорошевича была «Matin», на страницах которой царил Клемон Вутель. Жанровое совпадение его causerie, «маленького фельетона», объединяющего несколько разнообразных сюжетов из сфер политики, искусства, быта, даже науки, с дорошевичевской рубрикой «За день» очевидно.

Новизна манеры молодого Дорошевича была сразу же замечена коллегами. Одной из первых откликнулась «Московская иллюстрированная газетка»:

Заметить каждый мог, Что новый слог С недавних пор Возник. Верьте мне, в будущем скором Станет в Москве хроникером Двор Ник[215].

Некоторые пытались безуспешно подражать Дорошевичу, другие, подобно анонимному автору в «Московской иллюстрированной газетке», находили удовлетворение в том, чтобы ущемить «разных „евичей“», даже и «лжеевичей», пустившихся в «бестолковую погоню за комическим», предпочитающих «чуждую всяких принципов беспредметную сатиру», собирающих «на газетных страницах всякий сор, как тряпичники, единственно ради копеечного гонорара». И продолжали бичевать приобретавшего все большую популярность конкурента:

У нас иных талантов нет, Зато подобные нередки — Вот комик уличных газет И журналист из оперетки[216].

Дорошевич откликнулся на нападки:

«На меня ополчились хроникеры „переулочных“ и „закоулочных“ газет и листков.

Они пускают в меня стрелы своего остроумия.

Господа, да это не легкие, быстрые, ядовитые стрелы, — это тяжеловесные кирпичи.

Господа, воюйте честно.

Если бы вы знали, как тяжело, когда медные орудия палят по тебе десятифунтовыми кирпичами»[217].

Но недруги не успокаивались. Желание подразнить выделившегося из их же среды журналиста, попытки пародирования его стиля перемежаются с прямыми оскорблениями. Продолжалось стихотворное «бичевание»:

Газетам нашим все пригодно, все пристало: Великие дела, явлений гнусных ряд. Оне — из лоскутков цветное одеяло, Веселого Пьеро и шапка и наряд[218].

«Трагикомичность полемики, — пишет исследователь истории русской прессы, — заключалась в том, что в первых рядах „полемистов“ шли подражатели и эпигоны Дорошевича. У них получалось почти как у него. В их газетах велись рубрики, сходные с рубриками Дорошевича, появлялись отделы, похожие на те, что вел он, повторялся его ритм, брались напрокат его слова, выражения, мысли <…> Но все это было лишь слабой копией, не выдерживавшей сравнения с оригиналом. Очевидно, именно это и бесило копиистов. Они-то думали, что со временем у них будет получаться даже лучше, чем у непрошеного учителя. Но разница всегда была существенной. Дорошевич был талантливее их всех вместе взятых»[219].

Он принял единственно правильное решение, ответив недоброжелателям в последний раз: «Вы, репортерский подмастерье „переулочного листка“, стремящийся унизить меня сравнением с собственной вашей персоной, — вы мне не страшны.

Вы, мой милый маленький фельетонист „закоулочной“ газеты, — вы тоже не страшны мне, хотя и обещаетесь „со временем написать на меня басню“. Если у вас не хватает остроумия сегодня, — оно не придет и завтра.

Я честное слово даю не продолжать неравной борьбы; не отвечать стрелами на кирпичи <…>

Я не буду отвечать вам <…> До первой вашей глупости»[220].

Он имел право на такой ответ, потому что знал о своем успехе. Успехе, которому, помимо остроумия, содействовали, безусловно, и те самые «короткие строчки», о которых упомянул Гиляровский.

О природе «короткой строки» Дорошевича, которую Амфитеатров считал «русским отражением лапидарной прозы Виктора Гюго»[221], много спорили. Вот что, к примеру, писал коллега Власа по «Новостям дня» Александр Кугель: «Дорошевич умел, вообще, показывать товар лицом. Например, он безмерно растягивал свои фельетоны. Я в наивности своей долго не понимал, зачем он это делает, тем более что вскоре после воцарения своего на троне российских фельетонистов, он упразднил для себя построчный гонорар, а завел, так сказать, liste civile, по которому контора неукоснительно платила. Но он отлично учел психологию, если позволено так выразиться, читательской обывательщины. Долгое длинное — значит важное и первостатейное <…> Дорошевич располагал для увеличения объема драгоценнейшим орудием — коротенькой строчкой, которая, быть может, больше, чем его блестящее остроумие, содействовала его успеху и, увы, скоропреходящей славе. Эта коротенькая строчка — точно его, Дорошевича, подлинная собственность. Несомненно, что тот самый характер его стиля, особенность его темперамента соответствовали этому „staccato“, если позволено будет прибегнуть к музыкальному термину. Его отрывистый слог, скачки мысли и игра противоположностей, действительно, исключали округленность периодической речи, и, как „из всех цветочков боле розу я люблю“, так Дорошевич мог сказать, что из препинанья знаков точку более люблю. Но и любя точку, можно писать в одну строку. А можно сплошь прибегать к абзацам, как это делал Дорошевич. В условиях московской печати это прежде всего выгодно». И далее Кугель рассказывает о «прелюбопытном изобретении издательской прижимистости», так называемых «чиках», неоконченных словах на новой строке, если за ней шел абзац. Такие «усеченные» строчки в гонорарную оплату не входили, и, естественно, издатель на этом экономил. Практику Дорошевича, «ухитрявшегося из слов „да“, „нет“, „о“, „увы“ и пр. делать особые строки», Кугель охарактеризовал как «достойное возмездие издательской жадности». Но в целом отношение его к дорошевичевскому изобретению было отрицательным еще и потому, что «абзацы и коротенькие строчки всего быстрее распространились по лицу русской печати, особенно провинциальной. Это „краткострочие“ всегда производило неприятное впечатление и как-то сразу, в одной внешней манере, единственно типографским штрихом, полагало заметную, ясно видимую грань между тем, что есть литература и что есть не более, как газетное „распивочно и на вынос“»[222].

«Позор и стыд литературы» видел в «коротенькой строчке» Дорошевича Корней Чуковский, полагавший, что она появилась по той причине, что журналист «боится дать ленивым, бесплодным умам культурных дикарей тот или иной образ, ту или иную мысль целиком, сразу во всем, хотя и ничтожном объеме. Он рассыпает их по крошкам, по зернышкам, по пылинкам». С пафосом подлинного «аристократа духа» бывший молодой адепт короля фельетонистов говорит, что последнему чужды «верхи культуры», «утонченная мораль», «какие-то утонченные радости и страдания» и как выразители всего этого — Метерлинк, Чехов, Вагнер. Не случаен и эпиграф к его «развенчивающему» Дорошевича фельетону: «Воробьям нужны только крошки»[223]. Но вот спустя десятилетия, в 1966 году, в письме внучке Дорошевича Наталье Дмитриевне в связи с выходом второго издания однотомника Дорошевича «Рассказы и очерки», Чуковский особо подчеркнет заслуги ее деда «в истории газетного фельетона»[224].

Что же касается примитивизации проблемы Кугелем, утверждавшим, что источник «короткой строки» в желании потрафить «читательской обывательщине», воспринимающей «долгое длинное» как «важное и первостатейное», то Дорошевич сам не единожды высмеивал это обывательское представление.

«У нас установился „культ длинного“.

Мы ценили литературу на вес и на аршин, — пишет он в „Маленьком трактате в похвалу краткости“, предваряющем книгу К. Воинова „Миниатюры“ <…> А между тем, какие литературные произведения производят в мире самое сильное, самое могучее, самое потрясающее впечатление.

Самые краткие.

Это — телеграммы. <…>

Миниатюра это „литературная телеграмма“.

У человека явилась мысль, и он телеграфирует вам ее.

Взвешивая каждое слово.

Ни одного лишнего.

Кратко. Сжато. Понятно.

Вы общем выходит:

— Сильно»[225].

Более того, Влас ненавидит фельетон, когда тот выступает как некая «газетная обязательность», к тому же поданная «куцей строкой»:

«Спрос на фельетонистов обеспечен.

Возьмите всю даже провинциальную прессу.

Вам покажется, что вся она написана стихами!

Везде куцые строки. Везде фельетон!..

Публика требует фельетона.

Без фельетона газета немыслима…

Вот вам и русский газетный лист.

Половина на политику, треть на театр, — остальная одна шестая на фельетон.

Вся общественная жизнь интересует только с точки зрения каламбура»[226].

Близкую «стилевую» тему он поднимал и ранее, в фельетоне «Больное творчество», когда писал, что «коротенькие предложения», перемежающиеся точками, напоминают «нервного, больного, издерганного человека, который говорит короткими, отрывистыми фразами, похожими, скорее, на стоны и выкрикивания больного, чем на обыкновенную человеческую речь»[227].

«Везде куцые строки» — это уже своего рода жалоба знаменитого фельетониста на подражателей из той, по словам Амфитеатрова, «многоголовой школы — gregis imitatorum», которую Дорошевич до чрезвычайности «не любил в журналистике». Его невероятно раздражали «бездарные опыты писания „под Дорошевича“, запестревшие нескладным количеством куцых строчек, в особенности на столбцах провинциальной печати»[228]. О «фельетонном кувырканье какого-нибудь томского подражателя такому мастеру этого литературного жанра, как, например Дорошевич», вспоминал социал-демократ П. Н. Лепешинский[229]. «У всех этих фельетонистов, — писал обозреватель провинциальной печати, — много общих черт. Во-первых, все они пишут коротенькими строчками, так что в фельетоне абзацев больше, чем слов. Оно выгодно при построчной оплате, да и читатель любит: легче наспех пробежать глазами. Затем решительно все они называют себя ближайшими учениками Дорошевича, под руководством которого будто бы работали три года. В минуту откровенности, — а таких минут у фельетониста шестьдесят в каждом часу, — они любят показывать телеграмму, будто бы полученную от „моего Власа“ с предложением заменить его на самых выгодных условиях в „Русском слове“. Адрес этой классической телеграммы от Власа видели все, но ее текста, а тем паче подписи до сих пор еще никто не видел. Тем не менее на неопытных „издавателей“ этот маневр действует, и они накидывают ¼ за строчку»[230].

Амфитеатров подчеркивал, что «серьезно писать короткою строчкою Дорошевича — в самом деле писать — решительно никому не удавалось». Когда А. С. Суворин после смерти своего московского фельетониста А. Д. Курепина «сам попробовал вести московский фельетон „Нового времени“, спрятав себя под псевдоним, а свою собственную блистательную манеру „Маленького письма“ в лаконическую отрывчатость „короткой строки“ Дорошевича, маститый журналист потерпел в этом опыте совершеннейшее фиаско. Слог выходил, но было скучно. После трех фельетонов Суворин забастовал».

«Я лично, — признавался Александр Валентинович, — короткую строку Дорошевича всегда считал насилием над русским языком, которое, может быть, извинительно, допустимо и даже, пожалуй, иной раз красиво только при условии, что столь сомнительное оружие находится в руках столь блистательного стилиста и знатока русской речи, как покойный Влас Михайлович»[231]. Он считал, что «слогом Дорошевича никто, кроме него самого, не напишет и ста строк, потому что труден он, слог Дорошевича…»[232]Но уже в первой половине 1890-х годов на короткую строку Дорошевича «стояла настолько требовательная и упорная мода, что „За день“, „Злобы дня“ и т. п. „маленький фельетон“ нельзя было писать иначе». Соответственно и от Амфитеатрова, занявшего место Дорошевича в «Новостях дня» после ухода последнего в «Московский листок», издатель и редактор требовали «коротких строчек», а когда он сдавал текст в своей манере, то в печати тот все равно появлялся «разбитым на строки, от точки до точки». Ответ возмущенному автору был один: «Публика так любит. Влас Михайлович приучил».

Разумеется, механическое следование манере Дорошевича ничего не давало. В «Русском слове» его старательно копировали П. Ашевский и Н. Шебуев. По мнению Амфитеатрова, только Виктор Севский (Краснушкин), «мало знакомый столичной публике, но игравший большую роль в южнорусской печати Деникинского времени», и Евгений Венский (Богоявленский), «сперва сотрудник ультрабульварной, даже, пожалуй, хулиганской маленькой прессы последних лет войны и периода Февральской революции»; потом — тоже журналист южной «контрреволюционной печати», «были исключительно талантливы, оба годились — именно — в преемники Дорошевичу. Но <…> Севский большевиками расстрелян. Венский умер от сыпного тифа в плену и тюрьме большевиков»[233].

Говоря о действительной причине появления знаменитой «короткой строки» у Дорошевича, наверное, следует помнить о том, что «разносюжетная» рубрика «За день» (или «Злобы дня») требовала емкого художественно-публицистического образа, который мог работать на весьма малом, в пределах той же рубрики, газетном пространстве. Влас ведь поначалу писал вполне «нормативно». Но исподволь шел поиск своей стилевой манеры, который в немалой степени связан у Дорошевича с давним неприятием «шаблоннейших слов», «стереотипных, штампованных фраз», которыми «все и говорят и пишут» и которые он буквально заклеймил в фельетоне «Русский язык» (I, 109–110). В связи с этим нельзя не согласиться с утверждением Е. И. Журбиной, что «у Дорошевича это была декларация своей литературной неподсудности тем законам, по которым создавались и функционировали другие газетные жанры. С появлением этого отличительного признака фельетон Дорошевича выходил из того ряда, к которому принадлежали заметки, статьи, корреспонденции». И вместе с тем переход к «короткой строке» не случайно связан с утверждением тех же рубрик «За день» и «Злобы дня», обращенных к самому что ни на есть широкому читателю. Журбина справедливо отмечает, что в период, когда Дорошевич, вырабатывая свой стиль, шел к «короткой строке», «началась борьба за весомость слова в фельетоне, за его индивидуальную окраску, за динамику повествования и выразительность его, т. е. за художественность жанра. И ограниченность площадки, на которой фельетон должен был уместиться в газете, этот процесс и предопределила, и обусловила, и форсировала»[234]. Но не следует забывать, что в основе этого процесса была и обострившаяся на газетном рынке борьба за читателя. Имея в виду этот аспект, можно принять наблюдение В. Гаевского: «Дорошевич как бы любовался печатным словом, повышал его в значении, повышал и в цене»[235].

Непонимание особенностей развития фельетонного жанра и старые идеологические клише обусловили противоречие, в которое впал исследователь советской сатирической прозы Л. Ф. Ершов, признававший, что «поиски и находки Дорошевича расширяли и пополняли художественные средства фельетонистов», и одновременно утверждавший, что «фельетон с его короткой строчкой служил у его изобретателя средством ухода от социально-политических проблем»[236]. Как раз социализация фельетона, приближение его к читателю через преодоление стилевого шаблона были сутью поиска и эксперимента Дорошевича, «новаторским приемом, расширившим сферу общения читателя и фельетониста». «Выделение „значимых“ слов, отчетливое акцентирование наиболее существенной мысли, достигнутые благодаря этому, — по точному наблюдению Л. А. Спиридоновой, — помогали ориентироваться в том перечне „голых“ фактов, которые приводил Дорошевич, и одновременно свидетельствовали о демократизации газетного фельетона. Новаторство сатирика имело своей целью упростить язык газетного фельетона, приспособить его ко вкусам широкого демократического читателя»[237]. Его «короткая строка» явилась реакцией на растянутую, многословную, путаную, лишенную твердой мысли фразу. Именно поэтому, стремясь сделать слог предельно кратким и насыщенным по мысли, он выделял главное особым абзацем. Кроме того, слово выделялось в абзац и по интонационному принципу, по типу ритмической прозы. Исследователь Яков Шафир точно заметил, что лаконичностью и сжатостью фразы, выделением в самостоятельные части ее отдельных кусков и слов Дорошевич фиксировал на важнейшем логическое ударение[238]. Д. С. Мирский назвал этот особый стиль «стаккато», отметив, что ему «подражали бесчисленные хорошие, средние и плохие фельетонисты»[239]. Современный публицист Борис Парамонов отмечает, что «у Дорошевича это не было простым строкогонством — это был художественный прием, много способствовавший выразительности текста, суггестивной подаче материала: в газете, на общественной трибуне нужно говорить раздельно, четко и громко»[240].

Что фельетон требует особой манеры общения с читателем ощущал и молодой Горький, будучи сотрудником «Самарской газеты». Он присматривался к опыту Дорошевича, о чем свидетельствует его письмо Короленко, посланное в марте 1895 года: «Будьте так любезны — возьмите на себя труд указать недостатки „Самарской газеты“ и нарисуйте то — чем бы Вы ее хотели видеть…

Я веду в газете „Очерки и наброски“.

Скажите, что Вы думаете о том, как я трактую факт? О самой ценности факта? О тоне? Ашешов говорит — нужно писать живее.

Я стараюсь. Но, очевидно, это не моя специальность, и мне порой кажется, что порой я впадаю в пошло-зубоскальский тон à la Сын своей матери.

Не так ли? Сдерживаюсь. Выходит — тускло. Я очень, очень прошу Вас помочь мне и газете»[241].

Короленко ответил: «Тона известного „Сына“, конечно, избегать следует всемерно. Это, несомненно, человек талантливый, — но как образец для подражания, конечно, совсем уж не годится»[242]. Определенный, скажем так, пуризм Короленко, признававшего талант Дорошевича, но не принимавшего его «тона», можно отчасти отнести на счет как тех традиционных заветов, которых придерживался автор «Истории моего современника», так и издержек стилевого поиска в творчестве Сына своей матери. Несомненно, идейный человек Короленко не мог разделять даже в качестве тонкой шутки высказывания Дорошевича насчет того, что «хороший литературный Алкивиад должен быть в своей газете немножко монархистом». Это отдавало утратой тех самых убеждений, в отсутствии которых упрекал короля фельетонистов и Михайловский, также восхищавшийся его талантом. Такого же, собственно, рода противоречие характерно и для Горького, с одной стороны, не принимавшего тона Сына своей матери, с другой — ощущавшего, что редактор «Самарской газеты», опытный литератор Н. П. Ашешов, в чем-то прав, что фельетон это жанр, требующий особых выразительных средств. Отсюда и сомнение: может, это не его специальность.

Опыт Дорошевича на протяжении многих лет привлекал внимание разных литераторов, не только прозаиков, но и поэтов. Молодому Маяковскому, ломавшему литературные каноны, были близки «нетрадиционные» стиль и язык его фельетонов. «Лесенка-строфа» Маяковского, интонационно и по смыслу выделявшая главное в отдельные слова, по-своему перекликается с «короткой строкой» Дорошевича. Литературовед М. О. Чудакова подчеркивает, что «„короткая строка“ Дорошевича <…> с очевидностью просвечивает в языке ранних статей Маяковского. По-видимому, именно она показалась поэту необходимым новым способом поэтической речи, разрывающей со старым „витиеватым косноязычием“. Есть тому и прямые подтверждения. Наталья Власьевна, встречавшаяся с Маяковским, запомнила его слова: „А ведь ваш отец, с его короткой строкой, в свое время имел на меня большое влияние. В газетный подвал, место привилегированное, оккупированное писателями, он ввел язык улицы“»[243].

К манере Дорошевича присматривался и Георгий Шенгели. Отметив в одной из статей, что «Дорошевич стал с красной строки писать почти каждую фразу», он задался вопросом: «Почему бы не разбивать и фразу, и стих?» И констатировал: «Вообще против такой разбивки возражать не приходится»[244]. В известной степени влияние «работы» Дорошевича «на некоторые области литературы первого десятилетия века и последующих лет было все-таки более широким, чем это представляется на первый взгляд»[245]. Следы этого влияния видны у Ильи Эренбурга, Бориса Пильняка, Виктора Шкловского, Михаила Булгакова[246]. Творчество Булгакова, по признанию Валентина Катаева, воспринималось его молодыми коллегами по газете «Гудок» «на уровне фельетонистов дореволюционной школы, — фельетонистов „Русского слова“, например, Амфитеатрова… Дорошевича. Но Дорошевич хоть искал новую форму, а он ее не искал. Мы были настроены к этим фельетонистам критически, а это был его идеал. Когда я как-то высказался пренебрежительно о Яблоновском, он сказал наставительно:

— Валюн, нельзя так говорить о фельетонистах „Русского слова“!»[247]

Способность дорошевичевской «короткой строки» монтировать образ привлекала внимание кинорежиссера С. М. Эйзенштейна[248].

Впрочем, в те же 1920-е годы «Серапионовы братья» считали, что «чистая публицистика», где «отрывочность возведена в принцип», вредит творчеству Пильняка. На это указывал Михаил Слонимский в письме к Горькому[249]. Примерно с тех же позиций и в ту же пору пересмотрела свою увлеченность стилем Дорошевича Н. А. Тэффи. В письме 1924 года к В. Н. Буниной, восторгаясь «длинной, многоволновой» фразой в рассказе Бунина «Роза Иерихона», она сокрушается, что «у нас всех, воспитанных на Дорошевичах и газетной муштре, — короткая, обрывочная, песий лай»[250]. Признания эти по-своему подтверждают наблюдение Амфитеатрова о глубоко индивидуальной манере автора «короткой строки», которой невозможно, во всяком случае достаточно затруднительно, подражать. И, конечно же, «короткая строка» мало пригодна для художественной прозы. Поэтому и сам автор почти не использовал ее в своих рассказах и повестях.

Но вернемся в первую половину 1890-х годов, когда Дорошевич только нащупывал свою тропу фельетониста. Тогда его «короткая строка» хотя и проявила себя на страницах «Новостей дня» и «Московского листка», но еще, так сказать, не возобладала. В этот период Дорошевич еще пользуется двумя стилевыми методами — традиционным и экспрессией «короткой строки». Последняя обрела «полное верховенство» уже в период его работы в Одессе. Это уловила, пускай и в частном порядке, профессиональная критика. 1 сентября 1895 года П. П. Перцов писал А. Г. Горнфельду: «Если я пишу коротенькими строчками, то это потому, что начитался Дорошевича» (в «Одесском листке»)[251].

А пока Влас решает задачу, как сделать газетное чтение не только необременительным, но и занимательным. Вот как, к примеру, блестяще была решена в тех же «Новостях дня» такая изначально скучная тема как смета городских доходов и расходов. Дорошевич приглашает читателя проследить «путешествие обывательского рубля», т. е. тех денег, которые взимаются у москвичей в виде налога на городские нужды.

«Вы платите городу <…>

Если вы интересуетесь, куда эти деньги деваются, — просмотрите роспись городских расходов за полгода. Прежде всего вас поразит там весьма крупная цифра, которая тратится на содержание самого городского самоуправления. Вы, несомненно, воскликнете: „Какое богатое содержание!“ и „Как дорога нам эта управа!“ Затем вас поразит крупная цифра — „на особые предприятия города“.

Не мешало бы выражаться пояснее и прямо сказать, сколько стоит в год водопровод, которого мы не имеем, городские ряды, о которых мы мечтаем, и премии за проекты памятников, которые не утверждены.

Путешествие обывательского рубля в городской управе — путешествие очень интересное. Во-первых, при самой встрече от него отстригают гривенничек для содержания городского самоуправления. Затем еще гривенник на пресловутые „особые предприятия“. Еще гривенник на улучшение мостовых. Больницы берут из злосчастного рубля 14 копеек — больше всего. Нельзя сказать, чтобы Москва была городом здоровым! Полиция берет также порядком — 12 коп. 3 коп. идут на мировых судей, и на копейку содержатся знаменитые „Титы“… 8 копеек из каждого рубля идет на проценты по городским долгам! Ого! Они, очевидно, растут, делаются большими и умными. Восемь копеек стоит и содержание пожарных. Москва — город легковоспламеняющийся <…> Освещение стоит дешево: оно отнимает от рубля только 4 коп. Вероятно, потому, что освещение в Москве в ходу больше бесплатное: при помощи луны. Четыре же копейки тратятся на всю „санитарию с гиеной“, как говорит несравненный г. Жадаев. Другими словами, „на оздоровление города“. Народное образование очень скромно и требует только 2 коп.».

И вот получается, что, «согласно этому перечню, Москву можно рекомендовать так:

— Город старый, брюнет (освещения мало), кашляет, в бане давно не был, читает по складам, легковоспламеняющийся, кому только не должен, очень скуп на благотворительность и крайне щедр к своей управе»[252].

Этот критический портрет не отменяет любви Дорошевича к родному городу. Он любил и знал Москву, истинный гимн которой сложил в 1906 году в «поэме», посвященной «человеку-легенде», «магу и волшебнику» старой столицы, знаменитому антрепренеру и режиссеру, устроителю блестящей оперетки и постановщику фантастических феерий Михаилу Лентовскому. Конечно же, это романтизация Москвы 70-х — начала 80-х годов с ее либеральной профессурой и Московским университетом, с ее студентами, бесшабашно кутящими в Татьянин день, с ее купцами-филантропами, знаменитыми писателями и журналистами, артистами и адвокатами… «Та Москва», барственная, но и хлебосольная, по-своему демократичная, человечески теплая, Москва, где патриархально царил «правитель добрый», генерал-губернатор князь Владимир Андреевич Долгоруков, противопоставлялась холодному и бездушному городу капиталистических и бюрократических порядков, пришедших в 90-е годы, воплощением которых в той же «поэме» стал «герой Ходынки» полицмейстер Власовский, ставленник сменившего Долгорукова на генерал-губернаторском посту потомка Рюриковичей великого князя Сергея Александровича.

Как автор рубрики «За день», которую он еще в дебютной публикации снабдил характерным подзаголовком «Маленькая хроника городской жизни», Дорошевич постоянно дает почувствовать читателю, что он на его стороне, защищает его интересы, идет ли речь о железнодорожных компаниях, имеющих «удивительную страсть к сокращению штатов» и повышению и без того «феерических содержаний директоров» (это отклик на катастрофу на Николаевской дороге)[253], или о «сибирском бале», на котором «богатые сибиряки будут танцевать в пользу бедных сибиряков, учащихся в Москве»[254]. Традиционной для русской общественной мысли идеологизацией газетного дела проникнуто признание Александра Кугеля: «Ум, дарование и темперамент молодого поколения литераторов, попавших в газеты, уходили на бойкое, но, по существу, безличное „ничто“»[255]. Кугель словно забывает, что и он сам и многие коллеги, начинавшие репортерами, стали впоследствии видными публицистами, театральными и литературными критиками, известными журналистами. Дорошевич прекрасно обрисовал внутреннее состояние молодого репортера, отправляющегося в «информационный поход» и сознающего меру своей ответственности в этом важном деле: «С записной книжкой и карандашом в кармане вы выходите на улицу (в первый раз в жизни) „собрать сведения для газеты“.

Перед вами огромный город.

В городе живут люди.

Следовательно, здесь убивают, крадут, грабят, мошенничают, поджигают и кончают с собой.

И обо всем этом завтра вы узнаете из газет!»[256]

Да, очевиден уклон в сенсационную сторону. Но какая газета живет без сенсаций? Естественно, что значительное место на газетной полосе занимало комментирование театральных новостей, поскольку все, что происходило тогда «на театре», составляло существенную сферу общественной жизни. С несомненным удовольствием отмечает он, что приехавший в старую столицу знаменитый французский комик Коклен «пользуется всяким свободным часом, чтобы познакомиться с Москвой и ее достопримечательностями». Вместе с драматургом Мансфельдом его видели «в Кремле, в музеях, в Оружейной палате»[257]. Влас одобрительно отзывается об идущих в театрах Корша и Абрамовой водевилях Чехова, «молодого, талантливого писателя»[258]. Откликаясь на полемику вокруг постановки в коршевском театре пьесы Чехова «Иванов» и явно в противовес грубым нападкам прессы, он писал:

«Ан. П. Чехов — замечательно талантливый человек. С этим согласны все. У г. Чехова есть только один неприятель — это „Иванов“.

С „Ивановым“ одни хлопоты!

Два года тому назад все ждали „Иванова“ с большим нетерпением. „Иванов“ появился и произвел недоумение.

Половина публики надорвала горло, отхолопала руки, вызывая „а-а-автор-ра-а“, — другая половина саркастически улыбалась и даже пошикивала <…>

Что же такое „Иванов“ на самом деле?

Несомненно одно: что это произведение все-таки выдающееся. О нем так много говорят. Вещи слабые и плохие забываются прежде, чем написать о них хоть две строки»[259].

Фельетонная «злободневная» рубрика не предназначена для развернутого доказательства этого утверждения. Важные для него наблюдения, на которые наводило чеховское творчество, были сформулированы в позднейшем фельетоне со знаменательным названием «Прогрессивный паралич жизни»: «Русская жизнь похожа на прогрессивный паралич <…>

Жизнь русского человека начинается буйным периодом.

Он призван, чтобы спасти всех.

Личной жизни нет. И в жилах бьется только общественная жизнь…

Но зато кончен университет, — кончена и жизнь <…>

Если бы условия русской жизни были другими, если бы сорок — сорок! — „поколений“ университета хоть наполовину сохранили и в жизнь внесли ту живую душу, которой полны они в университете, — наша жизнь давно бы стала такой „прекрасной, изящной, интересной“, какая не снилась в мечтах даже чеховским героям.

Откуда же „Ионычи“? Откуда „Люди в футлярах“?..

Университет кончен.

Вступил в жизнь.

Контрольный аппарат, логика требует:

— Ты полон знаний, прекрасных мыслей, благороднейших порывов. Почему же, почему же ты не делаешь чище, прекраснее и лучезарнее жизнь?

И русский человек быстрее, часто куда быстрее, чем даже оправдывается суровыми обстоятельствами, заболевает „манией преследования“:

— Лбом стены…

— Не попрешь…

— Сила солому…

— Надо тянуть лямку…

Это самый тяжелый, самый мучительный период жизни русского человека.

Этот переход от:

— Надо переделать мир! до:

— Надо тянуть лямку»[260].

Достаточно сопоставить этот монолог с признаниями чеховского Иванова о том, как в молодости он «любил, ненавидел и не верил так, как все, работал и надеялся за десятерых, сражался с мельницами, бился лбом об стены», а затем «надорвался», утомился, разочаровался…[261]

Вступаясь за Чехова на страницах «Новостей дня», Дорошевич «давал бой» и оболгавшим его пьесу изданиям, прежде всего «Русскому курьеру» и «Московскому листку». Вообще тема печати постоянно присутствует в «Злобах дня». «Газеты врут. За недостатком материала и ради придания себе интереса, газеты выдумывают небылицы в лицах и морочат читателей». Но когда «против этого зла восстал доблестный „Гражданин“», Влас немедленно указал его издателю, князю Мещерскому, что тот занимает первое место в ряду газетных лжецов[262]. Уже во время работы в «Московском листке» он сравнит жаждавшего «крайних мер» издателя «Гражданина» с французским оружейником Евгением Лефоше: «Кн. Мещерский — это в некотором роде г. Лефоше.

Его заветною мыслью было „заряжать человечество добрыми идеями с казенной части“.

Если он „видел розги“, то это только торжество идеи»[263].

Вместе с тем Влас не обольщался насчет уровня прессы, в которой ему самому приходилось сотрудничать, и как-то в рубрике «За день» привел невеселый анекдот:

«У редактора одного листка спросили:

— Какое же направление вы придаете вашей газете?

— Да все больше по трактирам и портерным направляем, — скромно отвечал редактор»[264].

И вот в такую-то газету, больше специализирующуюся «по трактирам и портерным», в «Московский листок», перешел Дорошевич из «Новостей дня» летом 1890 года. Что было тому причиной, разногласия с издателем Липскеровым или редактором Эрмансом — трудно сказать. Точных фактов на этот счет пока не выявлено. Есть правда намек у Гиляровского, что при Эрмансе «многие из сотрудников покинули газету»[265]. А мать Власа, А. И. Соколова, без всяких оговорок считала, что «отданная в бесконтрольное управление едва грамотному еврею Эрмансу газета быстро упала, и все сотрудники разом от нее откачнулись»[266]. Впрочем, отзвуки несомненного конфликта очевидны и в репликах самого Дорошевича уже на страницах «Московского листка». Безусловно, он метит в «Новости дня», когда пишет в рубрике «Злобы дня»: «Вы развертываете „политическую, литературную и общественную газету“ (именно такой подзаголовок имели „Новости дня“. — С.Б.), и перед вами какая-то смесь „Модного света“, „Театрального мирка“ и „Журнала коннозаводства“ под соусом пасквиля, шантажа и грязи»[267]. Несомненно, задевало Липскерова и его газету и это высказывание: «Можно быть уверенным заранее, что там, где есть евреи, — пахнет несомненным гешефтом»[268].

Разговор о «еврейской теме» в творчестве Дорошевича впереди. Пока же заметим, что он откликается на нее вполне в духе «Московского листка»[269]. А поскольку публикаций «под соусом пасквиля, шантажа и грязи» хватало и в этом последнем, можно предположить, что Пастухов попросту перекупил Дорошевича, т. е. дал ему значительно больший заработок по сравнению с условиями, на которых он работал в «Новостях дня». В последних, вспоминал Кугель, гонорар «платили умеренный. На московском издательском деле лежала еще некоторая, так сказать, печать натурального хозяйства. Двери издательского дома были широко раскрыты для званых и незваных, а более всего для сотрудников. За стол у Липскерова, не считая многочисленного потомства единственно мужеского пола, садилось человек 10, преимущественно сотрудников. Считалось совершенно в порядке вещей, что сотрудник, у которого нет денег или нет охоты тратиться на стол, завтракал, обедал и ужинал у издателя. Там же можно было заимствоваться кредитом и поручительством у портного. Издатель же должен был брать ложи в Малый или Большой театры на премьеры и иные представления, что и называлось взять ложи „вскладчину“, т. е. „вскладчину“ просить Липскера купить ложу. Липскеров был <…> простой и добрый человек, характера на вид сдержанного и спокойного, и крайне наивный, особою печальною еврейскою наивностью — был тщеславен в том смысле, чтобы сравняться образом жизни и всем „train de maison“ с именитыми московскими купцами»[270]. Для престижа он завел дорогую конюшню, которая в конце концов и разорила его.

«Московский листок» был конкурентом «Новостей дня». Поэтому Дорошевич не просто переметнулся куда-то, а перешел к злейшему врагу Липскерова Николаю Ивановичу Пастухову. Это была колоритная личность. Полуграмотный, из простонародья, он выучился сам писать и начал в 1860-е годы сочинять бойкие корреспонденции о разных городских происшествиях, а затем и острые статейки также на бытовые темы, которые публиковались не где-нибудь, а во вполне приличной либеральной газете, коей были «Русские ведомости». Затем потеревшись «около образованных людей» еще и в «Современных известиях» и «Петербургском листке», человек недюжинной воли и практической сметки, он в 1881 году получил разрешение на издание газеты «Московский листок». И в короткий срок сумел сделать ее популярной и прибыльной, публикуя задиристую информацию о купцах, фабрикантах, содержателях трактиров и ресторанов, не чураясь и «личного момента». Либеральная пресса окрестила газету Пастухова «кабацким листком». Но следует признать, что это было издание, которое, особенно в первое десятилетие его существования, соответствовало уровню значительной прослойки городского мещанства, рабочих, грамотных крестьян из окрестных деревень. «Высоколобые» либеральные газеты были не для них, и потому Пастухов с его бытовым обличительством (в «Почтовом ящике», к примеру, печаталось: «Ильинскому торговцу С-ву. Ты спросил бы у Якова, где деньги берет, чтобы по трактирам шататься? Не в выручку ли залезает?») удачно занял свою нишу. Успеху у читателей способствовали и печатавшиеся шесть раз в неделю исторические и уголовные романы А. М. Пазухина и А. И. Соколовой. По воскресеньям шел фельетон И. И. Мясницкого со сценками из народного или купеческого быта.

Спустя годы Дорошевич вспоминал:

«Успех „Московского листка“ кружил головы.

— Всякому хотелось в Пастуховы!

„Московские листки“ возникали десятками.

Про таких издателей спрашивали:

— Этот с чего газету издавать вздумал?

— Спать не может.

— Почему?

— Пастуховские лошади очень громко ржут»[271].

Когда на встрече с издателями «хозяин Москвы» генерал-губернатор В. А. Долгоруков поинтересовался «направлением» представляемых ими газет, Николай Иванович Пастухов ответил абсолютно искренне: «Кормимся, ваше высокопревосходительство!» По словам Короленко, это «откровение стало лучшим критерием при разрешении новых газет и журналов: дозволить кормление посредством литературы и искоренить в ней идейные стремления — так окончательно определилась программа в отношении периодической прессы»[272]. В ответ же на упреки, что, дескать, он унизил «достоинство журналиста», издатель «Московского листка» заявил: «Ну что ж! И кормимся! А вы-то что ж, даром в своей газете работаете? Тоже кормитесь, да не одним гонораром, а еще за проведение идей с банков берете. Чья бы корова мычала, а уж ваша-то бы молчала!»[273]

Вообще Пастухов был человеком со всячинкой: не брезговал откровенным шантажом, кичился своим богатством и лез в первые ряды, но и заботился о своих сотрудниках, мог быть щедрым и отзывчивым к чужой беде. Гиляровский рассказывает о том, как он буквально облагодетельствовал нищего журналиста Ивана Вашкова, купив для него жилье и все, что нужно для домообзаводства. Газета в основном держалась на ее фактическом редакторе Ф. К. Иванове, большом знатоке дела, но и любителе хорошо погулять всей редакционной компанией во главе с номинальным редактором Виктором Пастуховым, сыном издателя. «Раз такой пир в „Стрельне“, — повествует Гиляровский, — кончился неблагополучно. В рождественскую вьюжную ночь, когда метель была такая, что ямщику лошадей не видно, компания возвращалась на тройках и парных извозчиках-„голубчиках“. Дорогой где-то в парке потеряли В. М. Дорошевича, который ни с того ни с сего выскочил из саней и исчез в метели. Как это случилось — никто не заметил. Ночь была морозная. Около застав и по улицам горели костры, и к такому костру у Пресненской заставы подошел человек без шапки, весь обмороженный. Это был В. М. Дорошевич. Его отправили в приемный покой Пресненской части. Как он ухитрился пройти мимо бегов, мимо скачек вьюжным Ходынским полем от Тверской заставы к Пресненской, он не помнил. Всю жизнь после этого В. М. Дорошевич страдал ревматизмом»[274]. С той поры трость стала его постоянной спутницей.

Успех «Новостей дня» был истинной трагедией для Пастухова. По воспоминаниям Ежова, когда Дорошевич стал вести «у Липскерова ежедневную хронику под заголовком „Злобы дня“», тот «добился, что цензура запретила такой заголовок, но Липскеров поставил вместо „Злобы дня“ — „За день“, и в этой хронике Дорошевич достиг высшей точки своего успеха»[275]. Издатель «Московского листка», вспоминал Кугель, «был прижимист и, конечно, в двадцать раз богаче Липскерова, который пускал пыль в глаза. От злобы, ревности и зависти Пастухов даже похудел. Он иначе не говорил, встречаясь с кем-нибудь из сотрудников: „У жидов работаешь?“ Когда же в „Новостях дня“ появлялось шикарное описание какого-нибудь значительного пожара, а в „Московском листке“ собственный репортер оказывался не на высоте, — тогда отчаяние Пастухова достигало предела, и можно было опасаться за его жизнь. Он безвыходно сидел несколько дней в трактире и всем депутациям сотрудников, умаливавшим его вернуться в редакцию и вновь принять издательские венец и бармы, ответствовал только одно: „У жидов-то, у жидов пожар-то как описан! Ах, ты, Господи! Зарежут меня жиды, окончательно зарежут!“»[276]

Издатель «Московского листка» искал поддержки у всесильного обер-прокурора Синода К. П. Победоносцева. Последний писал начальнику Главного управления по делам печати Феоктистову: «Сейчас явился ко мне Пастухов, встревоженный известием, что Моск. Ценз. Комитет писал сюда по поводу статейки о жидах и о жидовских газетах, явившейся в „Москов. Листке“. Не знаю, считается ли это дело сериозным, но эту статейку, писанную Елпидифором Барсовым, я видел, и мне показалось, что в ней нет ничего особливо бранного. Жиды одолели Москву, и газета Липскерова подлинно негодная»[277].

Однажды Пастухов воспрянул духом, решив, что конкуренту настал конец. Вышло повеление генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича о выселении из Москвы всех евреев, кроме купцов первой гильдии и тех, что имели ученую степень. Но Липскеров со всем семейством крестился, перейдя в англиканскую веру. Это событие стало причиной первого апоплексического удара у Пастухова.

Впрочем, как подчеркивает Кугель, «резали Пастухова не столько удачные пожары, попадавшие в орбиту зрения репортеров Липскерова, сколько резало то, что сам читатель московский эволюционировал и стал приобретать вкус к более литературному материалу. Пастухов совершенно не мог попасть в дух времени, жил по старинке, не изменяя физиономии газеты…». Между тем середина 80-х годов, когда особый успех «Московскому листку» принес лубочный роман Пастухова «Разбойник Чуркин», была далеко позади. Николай Иванович «видел, что газета падает, барахтался, взял Дорошевича, положил ему огромный по тому времени оклад, а делу все это мало помогло»[278]. «Огромный оклад» — это пришло несколько позже, во времена, когда у редакторского руля «Московского листка» встал Виктор Пастухов, сын издателя. Но, несомненно, что именно лучшие, по сравнению с «Новостями дня», материальные условия были одной из основных причин перехода Дорошевича.

Разрыв с «Новостями дня» был обставлен как перенос сверхудачной и потому, несомненно, ценной журналистской собственности из одного издания в другое. Никаких других принципиальных причин не содержали все три письма на имя редактора «Московского листка», опубликованные за подписями Сына своей матери, Петербургского обывателя и, наконец, Дорошевича. Первый торжественно заявил, что дальнейшее свое участие в газете «Новости дня» прекратил, и ни одна из заметок, печатающихся в этой газете под рубрикой «За день» ему не принадлежит. «Настоящее заявление я считаю для себя вынужденным сделать потому, — подчеркивает Сын, — что редакция „Новостей дня“ почему-то сочла для себя удобным продолжать этот мною начатый и мне исключительно принадлежащий отдел, не потрудившись даже переменить моего заглавия». По сути речь идет об авторском праве на придуманный жанр. Но отстоять это право было более чем сложно. Понятно, что «Новости дня» не собирались отказываться от пользующейся особым читательским вниманием рубрики. Власу оставалось только открещиваться от подражателей, что он и сделал во втором письме, заявив, «что корреспонденции из Петербурга, печатаемые теперь в этой газете», также не принадлежат ему. И, наконец, в третьем письме он объявил, что с 22 июля прекратил свое сотрудничество в «Новостях дня» и как театральный хроникер[279].

Конечно же, в этих широковещательных актах был более чем заинтересован Пастухов: читатель официально оповещался, что именно у него теперь работает популярный журналист. Торжествующим злорадством по отношению к потерявшему талантливого «кадра» конкуренту веет от сценки под названием «Сотрудник ушел», где изображается неподдельное горе издателя, переживающего из-за того, что от него «ушел Власочкин». В редакции царит похоронное настроение. «Сам редактор сидит на окне и мрачно шелушит подсолнухи, выплевывая шелуху прямо на лысину какого-то сотрудника, который вырезает из столичной газеты статьи для завтрашнего номера». Автор сценки Алексей Пазухин ехидно спрашивает конкурентов: «Так что же не ищете фельетониста-то? Сам он, что ли, придет к вам?.. Держите карман, дожидайтесь!.. Поэтов вон множество шляется, передовики иногда захаживают, репортерами хоть пруд пруди, а фельетониста днем с огнем не найдешь, вывелся ныне фельетонист…»[280]

И все-таки что-то не заладилось у Дорошевича в пастуховской газете. В первых числах августа он уезжает в Нижний, на знаменитую ярмарку. Под псевдонимом Дядя Влас в «Московском листке» идет цикл корреспонденций «С Нижегородской ярмарки», в которых почти ничего нет от искрометного фельетониста. Исчез его стиль, серые, обычные статейки о проблемах торговли ситцем, открытии съезда судовладельцев. Нет особого желания у него сотрудничать и в «Нижегородской почте» — филиале «Московского листка», который предприимчивый Пастухов выпускал в Нижнем во время ярмарки. Хотя что-то и туда приходится писать. А редактор «Листка» действует вполне в духе нынешних разбитных рекламодателей, в тексты именитого сотрудника самолично вставляет: «Новые сведения, которые выпускает редакция „Нижегородской почты“ отдельным изданием по мере их получения, — разбираются нарасхват». Приходилось терпеть эти инсинуации хозяина. И это также, помимо одиночества, вгоняло в тоску. Ту, что обуяла персонажа романа Амфитеатрова «Дрогнувшая ночь», журналиста, исповедующегося другу в нижегородской гостинице, прообразом которого послужил Дорошевич.

Возвратившись через месяц в Москву, он под псевдонимом Сын своей матери продолжает старую рубрику «Злобы дня». Таким образом, его фирменная и наиболее знаменитая рубрика «За день», авторское право на которую специально оспаривалось у газеты «Новости дня», в «Московском листке» тогда так и не появилась, что может быть одним из косвенных свидетельств как неких его личных разногласий с Пастуховым, так и успеха газеты Липскерова, отстоявшей свое право на модную рубрику и продолжавшей не только ее, но и «Злобы дня». При этом «продолжатели» пытались имитировать его стиль. Это не могло не раздражать. Нужно было поднимать планку, показать, что он способен на большее, и, может быть, тем самым повлиять на уровень «Московского листка», как-то приподнять его. Сначала почти каждую неделю на первых полосах газеты появляются его большие фельетонные обозрения «О банкирах», «Железнодорожные поэмы, сказки и легенды», «Звезды адвокатуры». Но как-то чужеродно смотрятся на страницах пастуховской газеты эти публикации. Вскоре они становятся все реже. Чувствуется, что Дорошевич с его уровнем не очень-то нужен Пастухову, для которого важнее всего было перекупить сотрудника, содействовавшего успеху конкурентных «Новостей дня». И еще Пастухов был уверен, что нельзя нарушать сложившийся стиль и облик его газеты, имевшей своего читателя и привыкшего к ней. Дорошевич выламывался из стандарта «Московского листка». «Платил ему „Листок“ значительно больше, — вспоминал Лазарев-Грузинский, — но, работая у Пастухова, он жаловался мне, что публика в „Листке“ не его публика, понимает его плохо (это было верно), и через некоторое время Дорошевич вернулся в „Новости дня“»[281].

Влас решил объясниться с Пастуховым в его собственной газете. Он публикует фельетон, в котором в сатирических тонах показана полнейшая бесполезность и бессмысленность газеты некоего Позднышева, в конце концов решившего закрыть свое издание[282]. Но до Пастухова намек не дошел. И спустя пять дней Влас предпринимает то, что называется поворотом на 180 градусов.

17 января 1891 года он публикует в «Новостях дня» «Письмо в редакцию»:

«М<илостивый> г<осударь> г<осподин> редактор!

Позвольте, во избежание каких-либо недоразумений, заявить на страницах вашей уважаемой газеты, что с 17-го января, кроме „Новостей дня“, я ни в одном из московских изданий не сотрудничаю».

Но, видимо, все было не так просто. Мы не располагаем документами или свидетельствами, говорящими о конкретных договоренностях, существовавших между Дорошевичем и Пастуховым. Есть основания предполагать, что уход Власа из «Московского листка» не был полным разрывом с газетой, и его заявление в «Новостях дня» своего рода дымовая завеса. Дело в том, что вскоре после этого демарша в «Московском листке» начинает идти без подписи фельетонное обозрение «Из обыденной жизни». И хотя оно лишено «короткострочных» признаков, образная манера, характерное остроумие убеждают в том, что его автором был Влас. Анонимное «Из обыденной жизни» появляется в газете редко, с большими перерывами, с февраля по июль были напечатаны всего шесть обозрений. Такое впечатление, что Дорошевич возвращал Пастухову некий долг, как говорят в журналистской среде, отписывался. Лазарев-Грузинский вспоминал, что «москвичи, развертывая утром газету, уже не могли сказать с уверенностью, где они встретят популярного фельетониста: в „Листке“ или в „Новостях дня“»[283].

Судя по всему, и в «Новостях дня» ситуация оказалась для него непростой. Он возобновляет свою старую фельетонную рубрику «За день», но материалы выходят более чем нерегулярно, со значительными перерывами. «За день» перемежается с возникшей в сентябре рубрикой «Мелочи», причем обе идут то без подписи, то с весьма скромным обозначением автора — Д. или В.Д. Чувствуется, что Дорошевич связан некими обязательствами или обстоятельствами, не позволяющими ему выступать под полным именем. И у Липскерова и у Пастухова он выглядит в 1891 году неким гастролером, то открыто выходящим на сцену, то маскирующимся, хотя и довольно прозрачно. Это, несомненно, кризисный период в жизни Дорошевича. Презирая обоих безграмотных издателей, он тем не менее не может вырваться из круга, очерченного «Новостями дня» и «Московским листком». Парадокс заключался в том, что выйти за его пределы стремился журналист, порожденный этим же миром московской прессы, понимавший и ощущавший свою с ним кровную связь. Неустойчивость положения в липскеровской газете обострилась в конце 1891 года. Шли разговоры о том, что Дорошевич может занять место московского фельетониста «Нового времени». Впрочем, если судить по письму Лазарева-Грузинского Чехову от 4 ноября 1891 года, здесь была не столько инициатива Власа, сколько характерные для литературно-газетной среды «прикидки» и рассуждения. «Я узнал от Ежова неприятно меня поразившие вещи, — писал Лазарев. — Я не понял от своего лица или от моего он говорил Вам о непригодности Дорошевича в качестве нововременского фельетониста? Желание Курепина поручить дело мне меня очень тронуло. Но и только. Если же речь касалась раньше Дорошевича, то должен сказать беспристрастно, что, на мой взгляд, Дорошевич прекрасно пишет, что он не настолько бестактен, чтобы дозволять себе клоунство в „Новом времени“, и что если вообще вести речь о чьей-либо непригодности, то уж лучше вести речь о непригодности моей»[284]. Очевидно, Чехов и Ежов обсуждали неустойчивое положение Дорошевича в «Новостях дня» и возможности его перехода в «Новое время», занять в котором амплуа московского фельетониста, вероятно, мог поспособствовать редактор «Будильника» Курепин, который вел в суворинской газете рубрику «Московский фельетон».

В этот период к Власу опять подступил с уговорами вернуться в «Московский листок» Пастухов. Николай Иванович никак не ожидал, что с уходом Дорошевича упадет подписка. Он пытался спасти положение вводом рубрики «Мелочи жизни», которую под многозначительным псевдонимом «Новый» начал вести его сын Виктор, вымещал раздражение на сотрудниках, скандалил в редакции и, наконец, решился: «поехал к Дорошевичу и предложил ему шесть тысяч годового содержания». Это было вознаграждение, невиданное до того в журналистском мире. Но Влас отказался. Исследователь старой русской прессы Э. В. Летенков считает, что «он блефовал и мстил за недавнее унижение. Пастухов не выдержал и пообещал десять тысяч. Дорошевич согласился, но несколько месяцев сотрудничал в обоих изданиях; иногда и там и здесь подписываясь очень близкими псевдонимами. Он издевался над обоими конкурентами, теша самолюбие»[285].

Наверное, было и это: и блеф, и игра самолюбия. Но не меньшее значение имело и стремление утвердить первостепенную роль таланта в каторжном газетном деле, за счет которого те же безграмотные издатели строили дворцы и приобретали дорогих лошадей. Утвердить можно было единственным образом — согласиться на ту цену за свое перо, которая позволяла не просто выбраться из давившей его с юных лет нищеты, а ощутить себя состоятельным и, следовательно, свободным человеком. Призрак нищей, голодной униженности долго не покидал его. Еще двадцатипятилетним он вспоминал в одном из фельетонов: «Это было во время моей юности <…> В то время я писал маленькие рассказики <…> вкладывал в них всю свою душу и получал по три копейки за строку своей души»[286].

Протест, который он спустя десять лет в фельетоне о Назарьевой буквально швырнул в лицо тем же безграмотным издателям, жил в его душе давно: «Я не хочу никакого доброго сердца. Я хочу справедливости!

Я не хочу, чтобы вы как милостыню подавали то, что принадлежит мне по праву.<…>

И сумею обойтись без ваших богаделен.

Вы издыхайте в богадельнях, а я буду жить в своих домах! Вы хотите наоборот? Да?

Вы, неграмотный, живущий, однако, литературой, будете жить в своем палаццо. А мы, создавшие это палаццо, будем издыхать в богадельне, благословляя еще ваше доброе сердце».

Он, впрочем, признает, что литераторы народ особый — «мы не настроим себе домов, мы ничего не накопим. Деньги у нас уйдут, быть может, так же бестолково, нелепо, безалаберно, как уходят сейчас».

Буквально речью на митинге веет от этих слов:

«Мы, литераторы, говорим:

— Довольно нас переколело под забором! Довольно переколело по больницам! Довольно мы строили домов и конюшен для других! Мы сами хотим жить в тех домах, которые строили, и сами ездить на тех лошадях, которых зарабатываем!» (IV, 70–72).

Он знал, что говорил: «Девять десятых русских издателей неграмотны». Тот же Липскеров, «редактор-издатель, в жизни не написавший ни одной строки» (IV, 68), жил действительно во дворце, хотя говорил и писал «одна ножница»; наживший громадное состояние Пастухов открыто кичился своей неграмотностью. Что же касается конкретных заработков в прессе, то в 80–90-е годы они были, как правило, ничтожны. Большинство литераторов, журналистов просто прозябало. Чтобы более-менее заработать литературным трудом даже человеку с именем, нужно было писать и печататься чуть ли не ежедневно. Известный публицист Григорий Градовский признавался, что в лучшие времена получал 500–600 рублей в месяц, обычный же заработок в течение долгих лет не превышал 250–300 рублей, а нередко и того меньше. Гиляровский в «Русских ведомостях» получал гонорара пять копеек за строку и как сотрудник редакции — сто рублей в месяц. Поэтому шесть тысяч годовых, предложенные Пастуховым Дорошевичу, были более чем приличным в ту пору заработком, естественно, вызывавшим зависть. Что же до заоблачных десяти тысяч в год, то это, скорее, слухи. Пастухов мог сгоряча пообещать, но вряд ли платил такую астрономическую сумму. Здесь следует помнить, что когда Влас окончательно ушел от Пастухова, приняв предложение издателя «Одесского листка» В. В. Навроцкого, он считал предложенные ему последним шесть тысяч рублей в год весьма серьезным заработком. Спуститься с десяти тысяч до шести, даже при всей нелюбви к Пастухову и его газете, вероятно, было сложно. Кстати, о конкретной сумме близко знавшие Власа люди не говорят. Гиляровский пишет, что когда «Дорошевич, почему-то поссорившийся с Липскеровым, пришел к Пастухову, то он такой гонорар дал ему, о каком в России не слыхивали»[287].

Можно представить, чего стоила Пастухову эта уступка, ломка давно установленных традиций. Как и в «Новостях дня», в редакции «Московского листка» царили — естественно, на свой манер — патриархальные нравы. Пастухов «иначе с сотрудниками не обращался как на ты, гонорар любил уплачивать в трактире, за парой чая или в бане, куда бесплатно водил сотрудников…» Рассказывая об этих традициях, Кугель счел необходимым подчеркнуть заслугу Дорошевича в преодолении пренебрежительно-купеческого отношения к журналистскому труду: «Дорошевич первый поднял гонорары на небывалую высоту… он же едва ли не первый сумел обуздать московское издательское амикошонство и замоскворецкие нравы, утвердившиеся в прессе <…> „Отполировать“ такого купца, как Пастухов, заставив его считаться и дорожить сотрудником, было уже много. Дорошевич держал московского купца в „решпекте“, вплоть до И. Д. Сытина <…> который трепетал, если можно так выразиться, при имени Дорошевича. Чем особенно действовал на издательскую породу Дорошевич — талантом ли, самоуверенностью, верой в свою звезду — право, не знаю, но — действовал»[288].

Конечно, действовал, но не так уж все было просто. С конца 1891 по весну 1892 года — это период сильных колебаний Дорошевича и переговоров как с Пастуховым, так, не исключено, и с другими издателями. И только с 1 мая 1892 года, уже под полным своим именем, он снова появляется в «Московском листке». Причем с наиболее популярной рубрикой «За день». Первое же выступление вернувшейся знаменитости — несомненно в пику оставленным «Новостям дня» — украшал многозначительный подзаголовок «Просят остерегаться подделок». Это была своего рода замена тех писем Сына своей матери к редактору «Московского листка», которыми он оповещал публику о своем переходе к Пастухову в 1890 году. Впрочем, новое возвращение к Пастухову не означало какой-то особой враждебности Власа к газете Липскерова. Когда в 1893 году «Новости дня» отмечали свой десятилетний юбилей, Дорошевич, хотя и работал тогда у Пастухова, весьма дружественно выступил на торжественном обеде. Неожиданно резко ему ответил Амфитеатров, сотрудничавший тогда же у Липскерова. В саду «Аквариум» между ними, как вспоминал Кугель, «произошла и совсем нелепая сцена». Отягченные винными парами приятели переругались и даже подрались. Дорошевич вызвал Амфитеатрова на дуэль. Но, как вспоминал впоследствии Александр Валентинович, он не захотел дырявить на Власе свой же сюртук. Одним словом, серьезных последствий инцидент этот не имел и на дружеские отношения не повлиял. Можно догадываться, что было причиной конфликта: Амфитеатров, вероятно, упрекнул Власа в измене неким высоким идеалам и, может быть, даже в «продажности». Впрочем, то была не первая стычка старых друзей. В молодые годы они и на газетных страницах иной раз не давали друг другу спуску. Но все прощалось… Любопытное свидетельство имеется на этот счет в письме Ежова к Чехову от 29 ноября 1892 года: «Дорошевич, вернувшись из Крыма, от болезни не оправился и, будучи в театре, ползает на корячках, причем разные фельетонисты, желая подсластиться, водят знаменитость под ручки. Так я видел „центральное влеченье“ из фойе парадизовского театра вниз, в партер. Амфитеатров, которого Дорошевич только накануне ошельмовал в „Московском листке“, на могучих дланях спускал знаменитого фельетониста со ступеньки на ступеньку, а фельетонист говорил ему что-то вроде: болдарю, болдарю и корчился, как женщина в родах.

Ежели Дорошевичу так плохо, за каким чертом он ходит по театрам? Для его фельетонов созерцать Сару Бернар не нужно»[289].

Сотрудничество у Пастухова спустя несколько лет ему припомнят в одесской прессе. Повод нашелся, когда Дорошевич, «звезда» первой величины в «Одесском листке», в очередном фельетонном обозрении упомянул о том, что Пастухов устроил в своем имении приют для престарелых литераторов. Сотрудник конкурировавших с «Одесским листком» «Одесских новостей», выступавший под псевдонимом Герцог Лоран, язвительно прокомментировал: «Тогда г. Дорошевич служил Пастухову и имел случай умилиться благородством хозяина». Отмечая ошибку коллеги, утверждавшего, что это было пять лет назад («Пять лет тому назад я в Москве не был и ни в каких московских газетах не сотрудничал»), Дорошевич рассказал, что в то время он «был в Одессе и занимался участью не престарелых литераторов, а одного молодого человека г. А, умиравшего с голода на улице.

Впоследствии этот г. А. сделался „молодым и много дурного обещающим литератором“, а тогда он не имел трех вещей: квартиры, куска хлеба и возможности уехать из города, где он не мог достать себе занятия.

Времена были для меня тяжелые, и только делясь с этим юношей буквально последним, мне удалось его спасти.

Вот где я был и что я делал пять лет тому назад.

Если г. Герцогу Лорану угодно, я назову полностью фамилию этого молодого человека, скажу, что из него вышло теперь, да кстати все увидят, чем отплатил мне этот молодой человек за то добро, которое я для него сделал»[290].

Он находит объяснение тому, что «г. Герцог Лоран два года подряд не перестает закидывать» его «грязью, как личность, как человека»: «Есть натуры, которые никак не могут забыть сделанного им благодеяния или даже просто одолжения <…> Они не могут „простить“ того унижения, которое когда-то испытывали, ведь им оказывали помощь, они ее принимали — значит — стояли ниже.

И подобные люди ненавидят тех, кто им оказывал помощь: ведь эти люди в ту минуту были выше их!

Этого они не могут переварить»[291].

Увы — неблагодарный Герцог Лоран, он же Лев Абольник, не внял упрекам старшего коллеги. Он знал, в какое больное для знаменитого фельетониста место впивался: «Г. Дорошевич ухватился за мою хронологическую ошибку: пять лет назад он, мол, не служил г. Пастухову. Не служил пять лет назад, так шесть или семь лет назад. Но разве же он считает этот факт таким большим позором для себя, что от одного упоминания о нем он приходит в бешенство? Я еще понимаю однажды совершенную ошибку: кто Богу не грешен? Но ведь г. Дорошевич возвращался к гг. Пастуховым — отцу и сыну — трижды! Такого закоренелого рецидивиста не спасет от упрека придирка к хронологической ошибке»[292].

Более сурово оценил переходы Дорошевича от Липскерова к Пастухову в своих воспоминаниях Ежов: «Я всегда воздавал должное, более того, я восхищался писанием Дорошевича; но недаром Достоевский сказал, что в человеке иногда самое высокое дарование уживается с самыми грязными свойствами души.

Дорошевич был беспринципен до самой последней степени. В „Новостях дня“ он ругал Пастухова, а потом, перейдя в „Московский листок“, поносил Липскерова и его „газету Иудину“, как он выражался. Затем он снова вернулся под кущу „Новостей дня“ и писал о Пастухове, что тот во времена своего пьянства и бродяжничества нанимался в балаган, под Новинским, и ел живых голубей; на балагане была вывеска, что „дикий человек из породы людоедов ест живых голубей“. Правда ли, что это был Н. И. Пастухов, не знаю, но вывеску эту видел и я сам, в то время еще девятилетним мальчиком.

Такие „переходы“ Дорошевич делал много раз. Хороши же были редакторы этих двух московских газет, которые не брезговали принимать к себе такую „переметную суму“, как Дорошевич!»[293]

Озлобленность старого литературного неудачника, каким был Николай Михайлович Ежов, тянувшаяся за ним долгие годы «слава» человека, оклеветавшего Чехова, сказалась и в его воспоминаниях, написанных весной 1941 года. Переходы журналистов в новые издания и возвращения в старые были обычной практикой тех времен. Другое дело, что Дорошевич иной раз излишне «давал себе волю» в личных отношениях с издателями. Но здесь следует говорить именно о личном, а не о беспринципности вообще. Не случайно Лазарев писал Чехову о том, что «Дорошевич не настолько бестактен, чтобы позволять себе клоунство в „Новом времени“». Да и сам Чехов более чем определенно спустя несколько лет выскажется о принципиальности Дорошевича, когда речь снова коснется возможной перспективы его сотрудничества у Суворина.

Новый возврат Дорошевича к Пастухову, несомненно, был обставлен более серьезными договорными обязательствами, касавшимися как оплаты, так и творческой свободы. Несомненно, новые условия, которые выдвинул Дорошевич перед Пастуховым, касались и возможностей его выхода за пределы той, по его выражению, «объярившейся и изпарадизившейся Москвы, которая делит свое время пополам между опереткой и рестораном, которая сама себя и которую другие называют „всею Москвой“»[294]. Однажды он подсчитал объем материалов, посвященных в московских газетах скачкам:

«3152 строки о лошадях.

Московской прессе следует сказать: „Тпру!“

Единственный язык, на котором она теперь говорит и понимает»[295].

И вот рубрика «За день» начинает приобретать своеобразную, соответственно фельетонному жанру, социальную «начинку». Если раньше пожар знаменитого ресторана «Яр» был бы только поводом для сенсационного описания этого события и подсчета убытков хозяина, то для Дорошевича это возможность показать, что в действительности стояло за фантастическими кутежами в модных ресторанах: «В истории кутежа историки различают также три периода: период „Эрмитажа“, период „Стрельны“ и, наконец, период „Яра“.

После освобождения крестьян на Трубной площади появился ресторан „Эрмитаж“.

В „Эрмитаже“, если можно так выразиться, была проедена вся реформа.

Тут были проедены все выкупные свидетельства.<…>

Это был большой и беспрерывный барский кутеж.

К эпохе железнодорожной горячки выкупные свидетельства были съедены. От устриц остались одни раковины!

Деньги очутились в руках концессионеров.

Эпоха железнодорожная создала „Стрельну“ и специальный спорт — рубку пальм и специальное занятие — битье зеркал…»[296]

Социальная база фельетонистики Дорошевича расширяется за счет наблюдений над бытом ремесленного люда, в том числе работающих в мастерских детей, для которых «труд сделался синонимом побоев, жизнь — синонимом мучений»[297]. Он пишет о том, что открытию народного театра городские власти предпочитают «открытие большого трактира», в связи с чем замечает: «Прежде чем „сеять разумное, доброе, вечное“, надо полить ту почву, на которой хочешь сеять.

В данном случае поливка должна быть произведена „Смирновской № 21“»[298].

Последнему, впрочем, удивляться не приходится, поскольку «в смысле выразителя общественного мнения трактир у нас вне конкуренции и соперничества»[299].

Наконец, он выводит тематику фельетонных обозрений за пределы Москвы. Приходит новость: съезд горнопромышленников решил поставить памятник английскому предпринимателю Джону Юзу, основателю металлургического завода и города, получившего его имя, — Юзовки (Донецка). Дорошевич находит, что «после Юзовских беспорядков и „Юзовских разоблачений“ это будет особенно уместно». Он не считает, что англичанин, которому «чуть не даром дали землю» и с которого «положили гроши за добываемую руду», облагодетельствовал Россию. «Холерный бунт» с антисемитской подкладкой, случившийся в Юзовке летом 1892 года, в котором участвовали 15 тысяч заводских рабочих и шахтеров и который был подавлен войсками, для него прежде всего свидетельство зарождения в России «рабочего вопроса», того «страшного, рокового, обостренного „рабочего вопроса“, который кровавым призраком витает над Западом и заставляет во сне кричать благим матом мирных буржуа».

«На Юзовских заводах не признается ничего, кроме Юзовских заводов.

В Юзовском государстве существуют и действуют Юзовские законы.

В Юзове не брезгуют ничем.

Берут с рабочего втридорога за помещение, берут пошлину со всего, что покупает рабочий, берут пошлину за съестные припасы, берут за воду, которую пьет рабочий, — и если не берут только за один воздух, то только потому, что юзовским воздухом и дышать невозможно.

Смертность среди юзовских рабочих значительно превышает смертность каторжников в сибирских рудниках.

Юзовский рабочий, приговоренный к каторжным работам, — говорит:

— Отдохнем!»[300]

Он с особым вниманием присматривается не только к экспансии западного капитала, в результате которой «„нефтяным королем“ избран Нобель», а «на Кавказе появился г. Ротшильд», чьи «миллионы переплывают моря и океаны, и там, где ступил ротшильдовский миллион, если и растет трава, то только в его пользу»[301]. Настораживает безудержно «надвигающаяся страшная туча капитализма», авангард которой он увидел на Нижегородской ярмарке. На этом ежегодном всероссийском торжище Пастухов как издатель обосновался с середины 80-х годов, когда стал там выпускать — только во время ярмарки — ежедневную газету «Нижегородская почта». Это был удачный коммерческий проект, который он стремился поддержать своими лучшими сотрудниками. Дорошевич выезжал в Нижний Новгород с 1890 года и принимал самое непосредственное участие в «Нижегородской почте», одновременно отправляя корреспонденции и в «Московский листок». В. Г. Короленко вспоминал, что «Нижегородская почта» велась «бойко, живо, даже прямо талантливо, что станет понятно, если прибавить, что главной рабочей силой в этой газете был г-н Дорошевич. Фельетоны его сверкали тем же остроумием, которое впоследствии стало знакомо более широким и более интеллигентным кругам читателей, но в то время было направлено в другую сторону, если, впрочем, было вообще куда-нибудь направлено. Газета щеголяла ежедневным фельетоном и хроникой ярмарочной жизни, сведения для которой получала из первых источников и всегда ранее „Листка“»[302]. Критически настроенный в ту пору к писаниям Дорошевича (об этом подробнее в следующей главе), Короленко тем не менее отдавал должное «Нижегородской почте» в ее соревновании с местным же «Нижегородским листком».

Нижегородская ярмарка не могла не притягивать к себе Дорошевича, он понимал, что там не просто на какое-то время концентрировались хозяйственные достижения России. В Нижнем отчетливо прослушивался пульс русской жизни. Для многих, особенно для иностранцев, Россия здесь, по словам французского политического деятеля Поля Деруледа, виделась «с наиприятнейшей стороны».

И в самом деле: «Слушают русский хор, кушают с русскими купцами в русских трактирах русские кушанья, — и уезжают от нас очарованные и объевшиеся»[303].

Он показывает читателю иной лик ярмарки: «Ярмарочный комитет <…> решительно не замечал зла, происходившего от грязи, зловония, смрада <…> Вообразите себе грязный, душный, пыльный и смрадный город, существующий 53 дня, массу пришлого люда, переполняющего в нем каждый уголок, отсутствие очистки, невозможные гигиенические условия жилых помещений, — и прибавьте ко всему этому скверную воду — истинную „куму и благодетельницу азиатской гостьи“»[304].

Это внешняя сторона жизни ярмарки, а ее суть, как и в целом «политическую историю конца XIX века, следует изучать по корешкам чековых книг». Дорошевич называет известных всей России хлеботорговцев: «„Башкировы“, „Бугров“, „Блинов“ — эти имена произносятся с интонацией, в которой чувствуется столько же почтения, сколько и затаенной ненависти.

Живя в центре, мы вовсе не знаем этого беспредельного могущества и непрестанного гнета капитала на все окружающее.

На тысячи верст вокруг спеют и колосятся золотистые нивы.

Длинными караванами, без перерыва, без устали тянутся вверх и вниз по зеркальной глади великой реки хлебные баржи.

И ни одно зернышко не попадает ни к кому в рот, не побывав в руках одной из трех всевластных фирм»[305].

Эту же мощь истинного героя Нижегородской ярмарки, крупного российского предпринимателя, почувствовал и молодой Горький, писавший в 1896 году: «У него есть все, что нужно для победы, — деньги, пробуждающаяся сила самосознания, животная энергия»[306].

На Нижегородскую ярмарку Дорошевич выезжал и позже, уже во время работы в «Одесском листке» и в петербургской «России». Поэтому, обращаясь к одесским читателям, мог с полным основанием заявить в фельетоне «Нижегородцы»: «Все эти Морозовы, Дельвиги, Титовы, Бугровы, Башкировы — для вас таинственные незнакомцы.

Для меня это добрые старые знакомые, к которым я успел присмотреться в течение четырех ярмарок»[307].

Эти впечатления спустя много лет станут основой его очеркового цикла «Торговопромышленники»[308], в котором такие мощные купеческие фигуры, как Бугров, Чернов, Алексеев, Морозов, предстали напрасно гибнущей силой, способной в иных условиях лучшим образом повлиять на экономическое преобразование России. Страх же перед «тучей капитализма» в начале 1890-х годов отражал присущее общественному мнению критическое отношение к крупному капиталу прежде всего как к источнику эксплуатации чужого труда. И одновременно Дорошевич понимал, что конфликт между трудом и капиталом («затаенная ненависть») может привести к серьезным государственным катаклизмам. Юзовские «беспорядки» были одним из первых звонков.

Тем не менее «социальный фельетон» был редкостью на страницах «Московского листка». Но он пробивался в рубрике «За день», здесь читатель искал не только дорошевичевских острот, язвительных характеристик, но нередко и сочувствия, и самой натуральной поддержки. Газета, реально помогающая людям, попавшим в беду, — это было абсолютно новое явление, которое Влас начал вводить на страницах периодики. Умирающая в нищете женщина, гибнущий подросток-сирота — рассказы об их судьбах завершали, как правило, обращения к читателям о помощи этим людям, которые Амфитеатров охарактеризовал как «одну из специальностей его пера. Он писал их удивительно просто, но с таким проникновенным теплом, что пожертвования сыпались градом»[309]. Вскоре поток обращений за помощью стал буквально захлестывать Власа. Он взмолился: «Кто даст 13 рублей для дочери и поместит в больницу ее несчастную мать?

Кто придет на помощь?

И что тут могу сделать я при виде этой в судорогах, под аккомпанемент чахоточного кашля и горячечного бреда догорающей жизни?

Я прошу, я умоляю, пусть другие несчастные не обращаются ко мне.

Я не могу каждый день писать воззваний.

У меня лично нет ничего, и у моих друзей не больше, чем у меня»[310].

Но когда он тяжело заболел, как же сердечно откликнулся на эту беду его читатель! Амфитеатров с пафосом воссоздает эти сцены «народного отклика» в романе «Девятидесятники», где Дорошевич выведен под именем знаменитого московского журналиста Карпа Сагайдачного: «…не было в Москве ни одной помятой обществом, униженной и оскорбленной человеческой жизни, ни одной падшей, разбитой, оплеванной презрением женщины, которая не прислушивалась бы с волнением к вестям об его недуге, которая не боялась бы и не молилась бы за жизнь этого поэта и друга погибших. <…> Сыпались от неизвестных букеты и кусты дорогих цветов; жаркие письма без подписей рыдали сочувствием желаний и любовью молитв; присылались какие-то таинственные рецепты, гомеопатические пузырьки и лекарства знахарей, с мольбами — хоть попробовать, сделать опыт; <…> целыми днями и ночами слышно было как волнуется и мятется в испуганной любви своей московское дно. И когда Сагайдачный выздоровел и впервые проехал по Москве, он, в наемном фаэтоне своем, катил, как самый настоящий триумфатор; столькими приветно улыбающимися глазами встретила его облегченная наконец в тревоге своей радостная улица».

Этот текст из романа Амфитеатров полностью перенесет в свои воспоминания, естественно заменив фамилию Сагайдачный на Дорошевич. Ну и кое-какие детали уточнит. К примеру, Влас во время болезни жил, оказывается, в гостинице «Метрополь», а не на квартире, как Сагайдачный. В целом романная характеристика Дорошевича как Сагайдачного более размашиста по сравнению с мемуарной, хотя и в последней есть свои заслуживающие внимания оговорки. Но приведем сначала портрет из тех же «Девятидесятников», воспроизводящих, кстати, целую галерею московских типов конца XIX века: «Сагайдачный был человек очень замечательный. Его читала и знала вся Москва. Нищий, почти бесприютный с пеленок, в полном смысле слова дитя улицы, он со временем стал ее поэтом, и улица, гордясь им как плотью от плоти и костью от костей своих, сделала Сагайдачного своим полубогом. Успех его был небывалый, неслыханный, незапамятный в газетном мире. Не было раньше и не повторилось потом. Он занял в Москве амплуа Беранже в прозе: его злободневные наброски, рассказанные странным, лаконическим языком, красиво рубленной новости которого тщетно подражали десятки литературных ремесленников, — его бесцеремонные бритвы-шутки, полные резвого, искреннего, бешено вакхического смеха, проникали и в будуары модных львиц, и в подвалы к мастеровщине. Огромно и буйно талантливый, сверкающий красивою иронией, мастер эффектного слова и романтически разметанной мысли, Сагайдачный, когда писал, пьянел от собственного остроумия. Часто он оскорблял, сам того не замечая…<…>

Пока он писал, он весь становился тем, что он писал. Не он тогда пером, — перо им владело. Это не мешало ему, а наоборот, может быть, именно это и увлекало его, — по чрезмерной, неудержимой страстности, — иной раз, с искренней яростью нападать на тех, чьи интересы он вчера не менее искренно защищал».

И далее Амфитеатров приводит обмен репликами между Михайловским и Дорошевичем, который уже упоминался в изложении журналиста Оршера (О.Л. Д’Ор). Видимо, эпизод этот стал общественным достоянием.

«Вы очень талантливы, Сагайдачный! — сказал ему „сам“ Михайловский. — Жаль, что у вас нет убеждений.

— Напротив, я нахожу, что у меня их слишком много: каждый день новое.

— Вы кондотьер слова! — упрекнули его в другой раз. — Вы меняете убеждения как белье.

— Кто занашивает белье, от того скверно пахнет, — огрызнулся Сагайдачный.

Этот человек, подвижной, как ртуть, мысли и слабой, в трудном детстве и голодной юности замученной, а после успеха избалованной и капризной воли — был глубоко порядочен чувством. Языком он, может, быть, и мог солгать, но и то лишь какою-либо условною ложью общего обихода, — пером никогда. <…> Лицемерить он не умел, никогда не фарисействовал, и демон не внушал ему поддельных удушьевских речей о „честности высокой“, хотя честен он был безукоризненно, а бескорыстен до щепетильности, до мнительности, иногда настолько мелочной, что почти смешной. Но он любил жизнь, любил наслаждение, „пил из чаши бытия“ тем страстнее и жаднее, что смолоду-то хватил уж очень много и голода, и холода, и всякого тяжкого жития»[311].

Конечно, в мемуарах образ Дорошевича уже видится с некоего холма времени, и потому Амфитеатров позволяет себе большую четкость и определенность характеристики. Говоря о глубокой порядочности своего друга, он считает нужным припомнить, как «много и пестро клеветали» на него и что «он был честнее многих тысяч из тех, которые без склонения этого слова во всех падежах страницы не напишут, десятка фраз не свяжут <…> Не считал себя в праведниках, а потому снисходил искренним человеческим участием, как друг и товарищ, к падению и греху. Все униженное, оскорбленное, страдающее, огорченное, отвергнутое суровою жестокостью и условною взыскательностью общества, находило в нем, будущем авторе „Сахалина“, чутко отзывчивого защитника и друга»[312].

Выбор предмета благотворительности иной раз мог возмутить добродетельные души, как это было в случае, когда Влас написал одно из лучших своих обращений в пользу бывшей опереточной актрисы, кокотки, промотавшей свое состояние и оказавшейся на последней ступени нищеты, в сыром углу подвальной квартиры, в чахотке… Но строка из «Нищей» Беранже — «она была мечтой поэта — подайте Христа ради ей» — сделала свое доброе дело. Когда же некоторые из коллег стали ему пенять, что есть, мол, более достойные общественного участия особы, нежели опереточная дива, они получили соответствующий ответ: «Более достойным помогут и более достойные. А уж мне позвольте помочь менее достойной. Надо же, чтобы кто-нибудь и менее достойным помогал».

Как своеобразная фигура московского быта Дорошевич привлекал не только Амфитеатрова-беллетриста. Пожалуй, первым вывел его в художественной прозе под именем присяжного театрального рецензента Власа Михайловича Родошевича (повесть «Певица кафе-шантана») друг юности Прохоров-Риваль. Впрочем, «высокий блондин, даровитый хроникер из начинающих», именуемый ближайшим приятелем «Диогеном за его поразительное уменье примиряться со всеми матерьяльными лишениями, которые так сильно давили этого талантливого малого, по воле судеб попадавшего всегда в те газеты, в которых сотрудникам не платят — где по нежеланию, а где по невозможности»[313], — фигура в повести Риваля эпизодическая. Повесть была опубликована в газете «Театр и жизнь» в 1885 году, прототипу репортера Родошевича всего двадцать лет. У Амфитеатрова это уже образ более зрелого человека — одновременно и галантно-блестящего и беспощадного льва московской журналистики. Он проводит его не только через «Девятидесятников», но и через другие романы своей художественной хроники «Концы и начала» — «Закат старого века», «Дрогнувшая ночь». Художественная память о Дорошевиче живет и в написанных уже в эмиграции, в 1920-е годы, романах «Вчерашние предки» и «Лиляша». Влас проходит там «иногда под собственным именем портрета, иногда в составе сборного типа журналиста Сагайдачного»[314]. Кстати, под этой же фамилией вывел Дорошевича Георгий Шенгели в своем «романе-хронике» «Черный погон». Но об этом позже…

Возвышая в своих романах образ Дорошевича до «Беранже московских улиц», Амфитеатров, захваченный личностью своего друга, наверняка отчасти преувеличивал. Но популярность Власа к середине 1890-х годов действительно была громадной. И все-таки Дорошевич сам отказался — и весьма решительно — от роли «певца униженных и оскорбленных», когда уведомил читателей, что более не в состоянии писать «воззваний». Миссия журналиста виделась ему в более сложном свете. Тогдашняя московская популярность уже не особенно грела. Он понимал, что должен сделать какой-то новый шаг как профессионал.

Несмотря на «свободы», предоставленные ему после возвращения в пастуховскую газету, Влас чувствовал себя там более чем неуютно. Конечно, давящей была прежде всего атмосфера газетного быта, зажатого цензурными ограничениями. Но и сам «Московский листок», несмотря на то что его редактировал уже сын издателя Виктор, стремившийся, по словам Амфитеатрова, «улучшить, опорядочить газету», не мог вырваться из старых тематических и стилистических тенет. Хотя Виктору Пастухову, которого, кстати, Амфитеатров считал одним из наиболее удачных подражателей Дорошевича, удалось привлечь к сотрудничеству новых людей (адвоката Ф. Н. Плевако, музыканта Н. Р. Кочетова, журналиста Н. О. Ракшанина), но они «казались в газете, даже при постоянной и усердной работе в ней, какими-то чужими и довольно странными гастролерами. Основного родительского, пастуховского духа Виктор истребить из „Листка“ не осилил»[315]. Чужеродно выглядели на его страницах и выступления Дорошевича. Однажды Влас не выдержал, и у него буквально вырвалось сочинение, с вызовом озаглавленное «Вместо фельетона»:

«Вы требуете от меня фельетона?

Извините, сегодня фельетона не будет.

Вы можете объявить меня несостоятельным, собрать всех московских фельетонистов, учредить конкурсное управление по делам несостоятельного фельетониста В. М. Дорошевича. Вы можете сделать все, что вам угодно.

Я готов указать вам весь свой актив.

Последнее собрание ремесленников, последняя речь Сальникова, последние происшествия на скачках, последнее самоубийство молодого человека, последняя новость об Омоне, последнее падение одного московского редактора и последние дни „Эрмитажа“.

Вот все, что у меня есть.

Я могу платить полтинник за рубль.

— Cher ami, — говорил покойный Дюма-отец одному молодому фельетонисту, — фельетон должен приготовляться, как обед. Сначала легкое вступление, нечто вроде закуски, затем что-нибудь горячее, потом как можно больше разнообразия: немножко дичи, обязательно каких-нибудь новостей, побольше соли, кайенского перца и для финала что-нибудь легкое, воздушное. Не повторяйтесь, потому что два одинаковых соуса в обеде не допускаются. Не заботьтесь о том, чтобы ваш читатель был сыт, но хлопочите, чтобы все было горячо, вкусно и пикантно».<…>

«„Другой провизии в настоящее время нет!“ — как сказал однажды официант в ресторане Крынкина на Воробьевых горах, подавая жареную галку».

В этой шутке, помимо очевидной самоиронии, слышны и протест против удушающего мелкотемья, и откровенная насмешка над «охочим до пикантностей» обывателем. Влас чувствует, что терпит определенное поражение и прежде всего по той причине, что нет «другой провизии» и потому нередко приходится подавать читателю «жареную галку». В общем, тянется старый мотив, когда он еще в «Развлечении» жаловался, что «общественная жизнь не дает буквально никаких интересных фактов». Но одновременно и ёрничал, посмеивался над нравами печати, в которой самому приходилось сотрудничать: «За целую неделю ни одного торжества, ни одного скандальчика!.. Страшно, за гонорар страшно!..»[316]

Страшно было и за себя в том племени газетчиков, однажды названных им «потомками диких скифов», которые, «отличаясь дикостью нравов», «не только издавали газеты, но и нападали среди бела дня на мирных жителей», облагали их «ежегодной данью, которую они называли на своем диком наречии „подписной платой“», и «присылали этим жителям в насмешку ежедневно по листу бумаги, испачканной типографской краской, а потому негодной ни к какому употреблению»[317]. Фельетонный калейдоскоп Дорошевича и в «Новостях дня», и в «Московском листке» содержит немало реплик, касающихся литературно-газетного быта. Он отмечает пошлость ряда публикаций, посвященных юбилею Лермонтова, способных только «отвратить» читателя от творчества «великого русского поэта»[318], фиксирует, что «в Москве нет памятника Гоголю, но зато будет памятник загородной певице»[319], пытается вникнуть в «спор между „генералом от литературы“ г. Скабичевским и литературным подпоручиком г. Ясинским» и приходит к выводу:

«Целиком у Гоголя взято.

В „Женитьбе“ сваха тоже говорит:

„Сам ты подлец, коли ты честный человек!“»[320]

Влас не стесняется по части раздачи весьма недвусмысленных характеристик. Поймав зоила «Нового времени» Виктора Буренина на очевидном пародийном признании («как встрепенулась моя маститая душа»), он припечатывает: «Так и запишем: ум острый, настроение злобное, перо желчное, душа маститая! Особых примет не имеется»[321]. Он помнит, что известный поэт С. Я. Надсон «умер от чахотки, осложненной фельетоном г. Буренина»[322]. Пройдет десять лет, и Буренину будет нанесен особенно сильный удар фельетоном «Старый палач». Но иной раз Влас может быть и просто груб, как в отклике на книгу Мережковского: «В его новой книге есть даже несколько идей. Недурных идей, у которых есть всего один недостаток: они глупы»[323]. Неясно, какая именно книга Мережковского вызвала это раздражение. «Символы (Песни и поэмы)» еще выйдут в 1892 году, а для первой книги Мережковского «Стихотворения (1883–1887)», появившейся в 1888 году, газетный отзыв в 1891 году выглядит довольно запоздалым. Но в любом случае очевидно, что Дорошевич критически, что соответствовало преобладавшим тогда оценкам в литературной среде, настроен к провозвестнику декадентского искусства. Позже эта позиция получила развитие.

В основном тематика его рубрик не выходит за пределы театра. Идут отклики на пьесу Владимира Александрова «В неравной борьбе», на постановки «Гамлета» с Южиным в главной роли и «Царя Максимилиана и непокорного сына его Адольфа» в бенефис Яблочкиной в Малом театре. Он иронизирует по поводу написанного совместно с Гиляровским водевиля[324], но тут же находит возможность отказаться от «незаслуженной славы»: «Говорят, что самый скверный водевиль в мире написан гг. Дорошевичем и Гиляровским.

Эти господа пользуются совсем незаслуженной славой самых скверных драматических писателей в мире.

Их пора развенчать. Самый скверный водевиль в мире написан г. Карелиным и называется „Перед камином“.

Уж лучше бы он был „в камине“»[325].

Впервые Влас высказывает свое отношение к «ученой» театральной критике: «Публика первых представлений. Ох, уж эта публика!

Она вся сплошь состоит из критикашек.

Критикашек по профессии и критикашек-охотников.

Нет обычного зрителя. Есть зритель, находящийся при „исполнении обязанностей“. <…>

Он пришел сюда не только для того, чтобы слушать и смотреть, — но и для того, чтобы выносить приговор <…>

И непременно критикует. Хвалить автора или пьесу — почти моветон.

Ругать — почти noblesse oblige»[326].

Работавший тогда рядом с Дорошевичем в «Новостях дня» будущий известный театральный критик Александр Кугель надолго запомнил эти обидные и, как ему вероятно показалось, нацеленные и в его адрес высказывания. Выпуская вскоре после смерти Дорошевича сборник его театральных очерков, он писал во вступительной заметке: «Блестящий, остроумный, крайне любезный, с нескрываемым презрением относящийся к педантам и „специалистам“ театральной критики, которые, на его взгляд, существуют лишь затем, чтобы своим ученым видом знатоков и придирками отравлять радость праздника. Он советует „никогда не читать того, что пишут в газетах критикашки“. Разумеется, многие „критикашки“ — малограмотные, тупоумные, а бывает, что и недобросовестные пачкуны и бумагомараки. Но не в этом одном дело, а в том, что самое назначение „критиканства“ — обесценить радостное обладание театром. А это ни к чему. Это вредно, как лекция астронома на фоне ярко ликующего дня, среди изумрудной зелени, под бирюзовым небом, навевающим блаженные мечты»[327].

Конечно же, Дорошевичу в высшей степени было присуще то, что Кугель удачно охарактеризовал как «радостное обладание театром». Не случайно в очерке о музыкальном критике С. Н. Кругликове он как одно из достоинств этого «Петрония оперного партера» отметит отсутствие беспристрастности, ибо только «евнухи беспристрастно проходят среди красавиц гарема»[328]. Именно поэтому Дорошевич мог «с обезоруживающим бесстыдством» рассказать «о своей восторженной оде в честь какой-то красавицы-итальянки, выступавшей в опере „Сельская честь“ и не умевшей совершенно петь»[329]. Да, Влас мог поступить и как своеобразный гурман в искусстве. Но вместе с тем, конечно же, была, складывалась у него своя эстетика. Впрочем, об этом речь впереди. Что же до оценок, то он прекрасно знал, чего стоят и похвалы, и ругань в том же литературно-газетном мире, и в одном из фельетонов установил даже определенную таксу:

«Похвала простая — 5 руб.

Похвала в сравнительной степени — 10 руб.

Похвала в превосходной степени — 15 руб.

Ругань простая — 7 руб.

Ругань с клеветой — 14 руб.

Ругань с клеветой и диффамацией — 21 руб.

Постоянным заказчикам скидка. Принимаются подряды на постоянную ругань, для чего заготовлен большой ассортимент русских и иностранных ругательных слов»[330].

В «Московском листке» Влас пытается расширить свой творческий диапазон. Проявлением позже получившего разнообразные жанровые воплощения интереса к народному творчеству, к фольклору и библейским сюжетам стала публикация трех легенд («Покойники моря», «Сказание о Пилате и Ироде» и «Агасфер») под общим заголовком «Из народных сказаний»[331]. Рассказ ямщика, с которым автор «поспешал к Пасхе из Севастополя в Гурзуф», о жертвах Черного моря, евангельская история о царе Иудеи и римском прокураторе, легенда о Вечном Жиде — это начало тех сюжетов, что будут сопровождать Дорошевича всю жизнь: сказки, легенды, предания… Здесь он ищет ответы на «вечные» вопросы жизни и пытается приобщить к этому же поиску читателя. Параллельно с «фольклорными» произведениями он пишет и «чистую» беллетристику. Но здесь его искренность подчас оборачивается расхожей моралью, штампованными образами, стилистическим суесловием, как, к примеру, в «элегии в прозе» «Седые волосы»[332]. Дело выглядит гораздо лучше, когда такая проза приближена к реальной житейской ситуации, «случаю из жизни», как в «Последней ставке (Из рассказов одного туриста)»[333].

И все-таки рамки «Московского листка» были для него уже не только тесны, но и в известном смысле неприличны. В августе 1893 года он дал последние репортажи с Нижегородской ярмарки, и с тех пор более его имя на страницах «Московского листка» не появлялось. А с конца сентября того же года начинается сотрудничество в «Одесском листке». Есть основания предполагать, что Дорошевичу хотелось уехать из Москвы еще и по причине глубоко личной. Он стремился расстаться с женой.

Это был брак, ставший истинной драмой для него на долгие годы. О ней многие знали, и тем не менее все в этой истории туманно и неопределенно. Влас был влюбчив и, как уже отмечалось, пользовался успехом у женщин. «Припоминаю, — рассказывает Амфитеатров, — до десяти его более или менее серьезных и длительных романов, не считая, как теория музыки определяет, „проходящих нот“, весьма многочисленных. Бритое, „под англичанина“, длинное лицо Дорошевича было некрасиво и полно зловещих примет, как лицо почти всякого большого таланта, которому суждено истощить и кончить собою взлет своего рода и начать вырождение. Но в каждой черте этого странного лица дрожали искры ума и веселой жизнерадостной наблюдательности. То была счастливая маска умницы, который любит жизнь и которого жизнь любит…<…> Любовных похождений у Дорошевича было — как у оперного тенора, и все его женщины были красавицы, как на заказ, — шикарные и интересные. Но, так как всех их он обретал либо в оперетке, либо в фарсе, в большинстве случаев либо на сцене или за кулисами, в меньшинстве в зрительном зале этих учреждений, то все они производили на меня впечатление какой-то однообразной штампованности — словно модные картинки в человеческий рост, искусственно оживленные духом театрального каботинства… Как ни странно это покажется многим, знавшим Власа лишь поверхностно, по светским встречам и каботинству, но этот вивер и женолюб таил в себе большую тоску по семейному идеалу. Ему очень хотелось иметь семью — настоящую буржуазную семью, с женой-хозяйкой, с детьми. В особенности мечтал он иметь сына. Когда одна из его более продолжительных подруг (и, надо отметить, кажется, наилучшая из всех) осуществила его мечту, но ребенок при рождении задавился пуповиной, отчаянию Власа не было пределов. У меня есть его письма от этого печального времени. Но, словно в насмешку над своим идеалом, этот мечтатель о семье способен был увлекаться только женщинами, которые по натуре и деятельности являются живым отрицанием семейности. Наперекор стихиям он стремился соединить несоединимое. Хочу детей, но пусть их рожает и воспитывает модная картинка последнего парижского журнала. Хочу буржуазного комфорта и благоустройства, но пусть хозяйкой будет женщина, у которой с 11 до 3 в театре репетиции, а с 7 до 12 спектакль, и воздух кулис для нее живительный аромат, а рампа — солнце»[334].

Да, была несомненная тоска по уюту семейной жизни. О ней говорит страдающий от одиночества на Нижегородской ярмарке журналист своему другу Альбатросову (под этой фамилией Амфитеатров изобразил себя) в романе «Дрогнувшая ночь»: «Будь хоть семья, будь хоть знакомство семейное — и позавтракал бы по-домашнему, и отдохнул бы, как Бог послал. А тут — куда я? Прикажешь мне сидеть в номере, что ли? Да мне на его стены подлые фанерные глядеть тошно, я дни считаю, когда придет срок, что не увижу я больше воровской хари нашего коридорного, не буду слышать электрических звонков и сам давать их, когда из номера 666 превращусь в самохозяина и приличного буржуа…»[335]

Говоря об увлечениях Дорошевича «женщинами, которые по натуре и деятельности являются живым отрицанием семейности», Амфитеатров имеет в виду двух его жен-артисток — К. В. Кручинину и О. Н. Миткевич. Но встрече с ними предшествовал тот самый трагический брак, история которого своеобразно изложена в романе Амфитеатрова «Сумерки божков», хотя, как признается сам автор, он не только не помнил имени «госпожи Дорошевич», но «и вообще никогда сам в лицо ее не видал»[336].

Зато с разнообразными подробностями рассказывает о первой избраннице отца Наталья Власьевна в уже известных нам воспоминаниях. История его женитьбы выглядит у нее следующим образом. В один из приездов на Нижегородскую ярмарку от «Московского листка» Дорошевич поселился «в уютной, заставленной диванами, креслами, пуфиками квартирке сдобной молодой вдовы-купчихи». Когда он простудился и заболел воспалением легких, «вдова самоотверженно за ним ухаживала». Выздоровевший Влас жаждал отблагодарить благодетельницу. И получил предложение жениться на ней. На речи журналиста о том, что он моложе ее на 15 лет, что беден и ему нечего делать в Нижнем Новгороде, а ей нет смысла покидать свой дом и перебираться в «московские меблирашки», вдова ответила «коротко и ясно:

— Женитесь и поезжайте, а я дворянкой буду».

Была свадьба с участием местных репортеров, Пастухов прислал денег на обратную дорогу, и «Дорошевич вернулся из Нижнего в Москву поздоровевшим, спокойным. В сущности, он отлично отдохнул на купеческих перинах, а совершившееся таинство брака его мало волновало».

Вскоре, продолжает рассказ Наталья Власьевна, он знакомится с танцовщицей кордебалета, дочерью заезжего балетмейстера испанкой Луизой. Они нанимают «маленькую общую квартиру в одном из уютных арбатских переулков». Там у молодой пары родился сын, которого назвали Мишей. Влас счастлив как отец, ему хорошо в атмосфере семейного уюта. В этот период он уже хорошо зарабатывал, что позволяло не только содержать семью, но и отсылать денежные переводы «законной жене» в Нижний. Луиза об этом браке ничего не знала и вопроса о своей свадьбе «пока что не поднимала». Так прошли два года. Неожиданно у Луизы «появился серьезный поклонник», «солидный немолодой человек», бельгиец, имевший в Москве ювелирную лавку, а у себя на родине «небольшую гранильную мастерскую». Луиза поставила Власу условие: официально оформить их отношения, иначе она уедет за границу. Дорошевич поехал в Нижний просить развода. Но купчиха предложила другое: она уходит в монастырь, в который Дорошевич вносит полагающийся заклад, а когда получит иноческое имя и от нее «отойдет все мирское», тогда он по закону будет свободен.

«И вот началась игра в кошки-мышки, которая длилась не один год. Мадам стала осматривать монастыри — сначала по Нижегородской губернии, потом по соседним, наконец, чуть не по всей России. Ритуал был предельно остроумен и прост. Влас Михайлович присылал денег на путешествие; в приятном обществе какой-нибудь бродячей странницы и дюжего монаха-исповедника — так как женщинам трудно разъезжать одним — мадам Дорошевич приезжала в монастырь. Там ее встречали любезно и ласково. Прожив две-три недели и насладившись карасями из местного пруда, грибами и солениями, ангельскими голосами хора и обсудив достоинства местных пейзажей, священных древностей, характера матушки-игуменьи, мадам телеграфировала кабальному своему супругу: „Остаюсь в монастыре Анны Каминской. Внеси тысячу текущий счет номер такой-то Волжско-Камского банка“.

Прожив еще недельку в гостеприимной обители, мадам убеждалась, что никогда не сойдется характером с матерью-игуменьей и перебиралась в следующий монастырь. Вклады обратно не выдавались. Годика эдак через два было обеспечено безбедное существование на весь остаток жизни, без всяких обязательств и обетов с ее стороны, в доброй дюжине монастырей. Мадам Дорошевич могла без конца перекочевывать и гостить сколько угодно времени в любом из них: всюду щедрую дарительницу встречали и провожали с честью, гостеприимно потчевали».

Луиза за это время успела сбежать в Бельгию со своим ювелиром и сыном Мишей. Влас тяжело переживал… Вот такую историю рассказывает Наталья Власьевна в своих воспоминаниях. И уже в который раз приходится говорить о том, что в ее полной истинно художественных подробностей повести правдивые детали смешаны с самым настоящим вымыслом. Но следует сразу заметить, что о романе с испанкой-танцовщицей Луизой и сыне Мише известно только из «Жизни Власа Дорошевича». А вот нарисованный там же образ авантюрной вдовы-купчихи из Нижнего Новгорода, разъезжающей по монастырям, никак не вяжется с образом той женщины, который возникает из других свидетельств. Амфитеатров рассказывает о ней как о несчастной алкоголичке, пропивавшей «не только всю свою получаемую от мужа пенсию, но и все свои вещи чуть не до последней рубахи»[337]. Подзуживаемая собутыльниками, она постоянно преследовала Дорошевича, вымогая у него деньги, приезжала с этой целью в Москву, а позже и в Петербург. 15 мая 1892 года Лазарев-Грузинский писал Чехову: «Дорошевич не дает своей жене денег; она беспрестанно пишет мне и Ежову, просит помощи, совета и т. д. Мы, что могли, делали. Но что же можно посоветовать? Как можно заставить Дорошевича давать ей денег? Нельзя. Живет она в каком-то подвале за Пресненской заставой у кузнеца; по всей вероятности, кузнец пускает ночлежников и обстановка вообще ужасная. Вчера она прислала мне рассказ из вертепного быта: просит прочесть или, если можно, пристроить и т. д. Кажется, можно будет, сокративши, взять для „Будильника“ и выпросить у Левинского „под него“ аванс в 5 рублей»[338].

Оказывается, у «алкоголички» были и какие-то литературные способности. Это обстоятельство также ставит под сомнение «художественное описание» Натальи Власьевны: Влас не был настолько юношески беспечен, чтобы вот так запросто обвенчаться с глупой, ограниченной вдовой-купчихой, бывшей к тому же намного старше его. Наверное, что-то притягивавшее его в ставшей его первой женой женщине все-таки было, возможно, обнаружились какие-то общие интересы, ведь обладала же она каким-то литературным даром, раз Лазарев-Грузинский решил, что ее рассказ может быть приобретен «Будильником». Увы — никто из тогдашнего окружения Дорошевича не упоминает ее имени. Только Наталья Власьевна все в тех же своих «художественных» воспоминаниях однажды назвала ее Степанидой Васильевной. Но это вряд ли реальное имя, скорее всего, оно, такое очевидно мещанско-купеческое, является частью нарисованного дочерью фельетониста традиционного образа провинциальной купчихи, живущей среди пыльных горшков с геранью и душных перин. А вот страсть к спиртному и литературная способность — единственные из известных нам реальных черт первой жены Власа — заставляют думать о ее принадлежности не столько к купеческой, сколько к богемной среде. Подтверждение этого предположения имеется в мемуарах Амфитеатрова, рассказывающего, что в романе «Сумерки божков», изображая семейную драму главного героя, певца Андрея Берлоги, он использовал «одну печальную встречу» в жизни Дорошевича, «отравившую затем своими последствиями по меньшей мере двадцать лет жизни Власа, и точно изобразил богемную обстановку, в которой эта встреча произошла и в которой мы оба тогда вращались, — я как приходящий гость, он как „абориген и туземец“»[339].

Имеется в виду обстановка в уже известной нам коммуне, существовавшей в московских меблированных комнатах Фальц-Фейна. Таким образом, Амфитеатров относит знакомство Дорошевича с женщиной, ставшей его первой женой, к концу 80-х годов, когда Влас, по уже приводившемуся свидетельству Ясинского, жил с красивой девушкой из Киева, послужившей В. Бибикову прототипом героини романа «Чистая любовь». Напрашивается вопрос: не женился ли на ней Дорошевич и не превратилась ли она вскоре в пьяную фурию, преследовавшую его долгие годы? Впрочем, не забудем о том, что, по словам Ясинского, «сожительство» Власа с красавицей-киевлянкой «было непродолжительное». Но все ли знал Иероним Иеронимович? Красивая, богемная, литературно одаренная — такая, несомненно, могла увлечь Дорошевича. Но как быть в таком случае с очевидным противоречием в амфитеатровских мемуарах? На одной странице он говорит о «точно» изображенной им «богемной обстановке», в которой произошла «романтическая встреча» Власа и его избранницы, а в другом месте, как уже упоминалось, свидетельствует, что «никогда сам в лицо» госпожу Дорошевич «не видал». «Обстановку», в которой сам вращался, изобразил, а жившую в ней молодую женщину не только «не видал», но и имени ее не помнил. Впрочем, будем снисходительны к несовершенству памяти мемуариста, пытавшего воспроизвести события почти полувековой давности. Естественно, что какие-то даты сдвинулись, перепутались, какие-то лица и имена стерлись…

И вместе с тем Амфитеатров особо подчеркивает, «что тайная житейская драма» героя его романа «Берлоги (ранняя несчастная женитьба на полоумной алкоголичке-эротоманке) была долгою драмою жизни Дорошевича… Для лиц, посвященных в этот мучительный полусекрет его, изображение вышло прозрачно, вопреки моим стараниям приукрасить несчастную жену Берлоги даже в самом крайнем ее падении благими чувствами и порывами, что, как мне казалось, отнимает у нее сходство с неприглядным оригиналом. Горький, однажды встретивший эту особу „на дне“ Нижегородской ярмарки, сразу признал ее в Надежде Филаретовне моего романа»[340].

Познакомившись с романом «Сумерки божков», Горький писал автору в конце ноября 1908 года: «Эх, Вы, бронтозавр московский, — на кой черт понадобилась Вам история этой окаянной алкоголички, Дорошевичевой жены? Такая досада была читать о ней, и так неуместна она в книге, которая даже в анахронизмах своих — приятна»[341]. Амфитеатров отвечал, что алкоголички всегда его «отравленностью своею органической интересовали…»[342]Интерес этот, несомненно, и был причиной того, что, по собственному его признанию, изображение романной оперной певицы Надежды Филаретовны, как ни старался он отдалить его от прототипа, вышло прозрачным и узнаваемым для людей из окружения Дорошевича и вообще посвященных в историю его «мучительного полусекрета».

Что Амфитеатров рассказывает в романе историю несчастной женитьбы своего друга, подтверждается и тем, что часть текста из «Сумерок божков», а именно ту, где описывается быт «веселой богемы», собравшейся в конце 80-х годов «на совместное житье в верхнем — пятом — этаже московских меблированных комнат Фальц-Фейна на Тверской улице», он слово в слово спустя десятки лет переносит в свои мемуары. Только вместо Дорошевича, который является центральным героем мемуарной главы, в романе изображен существовавший в этой богеме «парень лет девятнадцати, Андрей Викторович Берлога, студент-юрист, из мещан-самородков, только что исключенный из университета по прикосновенности к политическому делу, необычайно всем тем по юности своей гордый, хотя и решительно не знающий: что же он дальше-то делать будет?» И вот в эту богемную жизнь буквально сваливается приехавшая из Одессы оперная хористка Наденька. «Двадцатисемилетняя дама с девичьим паспортом, голос удивительный, красота писаная, греческий профиль, кудри — темное золото, глаза — голубое море, сердечный человек, редкий товарищ, в компании душа общества, чудесная разговорщица на любую тему, сочувственница всем светлым богам и мечтам молодежи». Когда между обитателями «меблирашек» завязывается скандал и «некий скрипач из армян» выпускает в Надежду три револьверных пули, Андрей Берлога вступает в борьбу «с обезумевшим восточным человеком», который ранит его. Она навещает Андрея в больнице, помогает ему открыть в себе истинное призвание артиста, певца, у них завязывается роман. «Когда Надежда Филаретовна сделалась беременна, то женились. Надо заметить: Надежда Филаретовна не настаивала на браке этом. Но двадцатилетний Берлога почел долгом чести дать свое имя ожидаемому ребенку». Ребенок умер от менингита, не дожив до года. Вскоре после того Берлога сделал ужасное открытие: его жена алкоголичка и нимфоманка. «Он понял внутреннюю трагедию горького недоверия, которым она, как ядом каким-то, обливала до сих пор все радостные, красивые стороны натуры своей, все удачи своего труда, светлые надежды, счастливые минуты. Он разобрал в ней существо, до ужаса захваченное и подавленное сознательною тайною, ее грызущею. Он догадался, наконец, что отравленная душа этой резвой, веселой, остроумной женщины в действительности приемлет все счастливое, удачное, положительное — лишь как нечаянную и незаслуженную, скоропреходящую случайность; а настоящее-то, постоянное и неизменное для нее — одно: сознание своей обреченности, черное, как полночь, бездонное, как провал в тайну ада»[343].

У Надежды Филаретовны образовались более чем двусмысленные связи. Припомним: не на такого ли рода контакты намекает Иероним Ясинский, говоря, что встреченная им в меблированных комнатах подруга Дорошевича славилась «способностью нежно сближаться только с теми, кто ей нравился, а нравились ей многие, как и она многим…»? Сопоставление свидетельства Иеронима Иеронимовича с мемуарами и романом Амфитеатрова позволяет укрепить эту осторожную версию, что первой женой Дорошевича, «алкоголичкой», была та самая красавица-киевлянка, ставшая героиней бибиковского романа. Но Амфитеатров изменил реальные факты в ее биографии, заставив, к примеру, приехать в Москву не из Киева, а из Одессы: «Я ампутировал у Надежды Филаретовны самое печальное свойство покойной жены Дорошевича — злую волю, постоянно готовую к умышленному озорству и к шантажным выходкам. Влас натерпелся их вдоволь, и некоторые были направлены метко и больно. Берлога счастливец сравнительно с ним. Госпожа Дорошевич <…> отравляла своему бывшему мужу жизнь гораздо свирепее»[344].

Он рассказывает, как в 1900 году «алкоголичка», приехав в Петербург из Рыбинска после дикого запоя и потому в совершенной нищете, явилась к главе Литературного фонда П. И. Вейнбергу и как жена Дорошевича выпросила у него сто рублей. Случай этот привел Власа в совершенное неистовство еще и потому, что то, что было известно Вейнбергу, как правило, «делалось достоянием всего города». Но Амфитеатров уговорил друга попросить Петра Исаевича «и впредь быть посредником между разлученными мужем и женой»[345]. Сохранившиеся письма Дорошевича к Вейнбергу позволяют установить, что история эта произошла не в 1900, а в 1901 году. 25 мая он просит принять его «для объяснений». 15 ноября сообщает: «Завтра же пришлю деньги, а на этих днях зайду лично». 10 марта 1902 года, вскоре после краха газеты «Россия», пишет: «Я останусь за границей несколько месяцев и поручаю Юрию Дмитриевичу Беляеву передать 100 руб. Это для отсылки моей жене 1-го марта и 1-го апреля. 1-го мая я переведу Вам 50 руб. Простите, что я не мог быть у Вас лично. Сначала беготня и хлопоты по поводу истории с „Россией“. Затем я все время был в Москве. Ваше письмо и телеграмму, которую Вы мне переслали, я получил в Петербурге только 20-го февраля, когда заехал домой по дороге из Москвы в Париж сложить вещи. По телеграмме при переводе из Москвы 50 рублей, — я объяснил причину своей неаккуратности»[346].

Итак, он выплачивал «алкоголичке» ежемесячно 50 рублей. А в тот раз, когда она явилась к Вейнбергу, по рассказу Амфитеатрова, «в одном ситцевом платьишке и рваных башмаках на босу ногу — позднею осенью, почти уже зимою <…> Влас ее вновь одел, обул, снабдил деньгами… увы, с твердой уверенностью, что лишь на новый пропой! — и, вытрезвленную, выпроводил из Петербурга». «Умерла эта безумная женщина лишь в первых годах нашего века, — рассказывает далее Амфитеатров. — Когда именно, не знаю, но, во всяком случае, не тою смертью, которою я в „Сумерках божков“ уморил Надежду Филаретовну, сделав ее участницей черносотенного разгрома оперного театра: картина, почти протокольно воспроизводящая именно такой дикий погром киевской оперы в антрепризу М. М. Лубковской. Нет, насколько мне известно, г-жа Дорошевич скончалась, хотя и не в преклонных летах, но мирною смертью, от настигшего ее наконец цирроза печени, на больничной койке»[347].

Дата смерти первой жены Дорошевича неизвестна. Во всяком случае, еще в 1903 году он продолжал ей оказывать денежную помощь, о чем свидетельствует его письмо от 14 мая из Сорренто в Москву секретарю редакции «Русского слова» Н. В. Туркину: «Уезжая, я поручил Сытину ежемесячно выдавать Шебуеву в мой счет 25 руб. А Шебуева (помимо моей воли, случай сделал его участником в этой семейной истории) просил пересылать эти деньги.

Что же тут?

Сытин ли не потрудился исполнить моей просьбы?

Шебуев ли…

История, которую я разберу через три недели, по приезде.

А пока очень прошу Вас помочь мне. Эта история — кошмар всей моей жизни. Было бы длинно писать, я расскажу Вам при личном свидании.

Вместе с тем прошу Вас взять на себя труд еще раз переговорить с моей женой.

Вы должны знать, что она человек ни хороший, ни дурной, — а просто невменяемый, алкоголичка. Она находится под влиянием всевозможных пропойц, которые науськивают меня шантажировать. То, что получается, пропивается и воруется у нее в тот же самый день. Стоит только проявить уступчивость, — и шантажирование принимает самые безобразные формы. Вы понимаете, что дело не в деньгах, а в том, чтобы спасти не столько себя, сколько Клавдию Васильевну, — от возмутительных вещей.

По горькому, многоликому опыту знаю, что стоит дать большие деньги, моментально окружающие эту невменяемую женщину пропойцы подстрекают ее:

— А! Значит, боится! Требуй еще, еще, еще!

Тут деньги, что керосин в огонь.

Предложите ей до 50 рублей в месяц с непременным условием, чтобы она не жила в Москве <…> В июне мы ждем прибавления семейства, — и Клавдию Васильевну в ее положении нет возможности подвергать таким опасностям»[348].

Из письма видно, что какое-то отношение к «семейной истории» Дорошевича имел сотрудник «Русского слова» писатель-сатирик Николай Шебуев, к которому Влас Михайлович в бытность «диктатором» в сытинской газете благоволил. Естественно его особое беспокойство в связи с шантажными выходками «алкоголички» в ситуации, когда вторая — гражданская, поскольку первый брак не был расторгнут, — жена, актриса Клавдия Кручинина, ждала ребенка.

Можно предположить, что «алкоголичка» умерла в 1904 или 1905 году. Если Дорошевич действительно женился на ней в 1889 или 1890 году, то получается, что «кошмар» его жизни растянулся почти на пятнадцать лет. Поэтому вполне вероятно, что он с легкой душой принял предложение издателя «Одесского листка» В. В. Навроцкого стать ведущим фельетонистом его газеты. Здесь виделась возможность не только оставить тяготившее его сотрудничество в «Московском листке», но и отдалиться физически от преследований и шантажа «алкоголички». Уходу Дорошевича из «Московского листка» (это произошло в конце лета 1893 г.), что называется, по-человечески был рад редактор газеты Виктор Пастухов, сыгравший, кстати, немалую роль в переходе Власа из «Новостей дня». Он понимал, что тому не место в газете его отца. Потому сказал и Амфитеатрову, работавшему в это время у Суворина:

«— Эх, Александр Валентинович! Вам еще и „Новое время“ боком выйдет, а уж если с нами…»[349]

Намного раньше это понял молодой Чехов, написавший брату Александру еще в мае 1883 года, когда Пастухов соблазнял его заработком в шесть копеек за строчку и водил ужинать к Тестову: «Я заработал бы у него не сто, а 200 в месяц, но сам видишь, лучше без штанов с голой жопой на визит пойти, чем у него работать»[350]. И все-таки для Власа это был по-своему существенный опыт — сотрудничество в «Новостях дня» и «Московском листке». Но не менее важным было и понимание: задерживаться в газете Пастухова более невозможно, попросту губительно.

Глава V ОДЕССА

Как возникла идея переезда в Одессу, каким образом происходили встречи и переговоры с Дорошевичем издателя «Одесского листка» В. В. Навроцкого, — об этом история умалчивает. Вполне возможно, что посредником в этом деле выступил заведовавший редакцией «Одесского листка» с 1888 года А. Е. Кауфман, человек, весьма осведомленный в газетном мире, имевший множество знакомых. А перед талантом Дорошевича Абрам Евгеньевич испытывал особый пиетет. Несомненно одно: на этот раз Власу был дан полный карт-бланш, которому, естественно, соответствовали и материальные условия: согласно договору, он должен был получать 6000 рублей в год, что по тем временам было весьма солидным заработком.

Издатель «Одесского листка» Василий Васильевич Навроцкий происходил из жившей на Полтавщине и впавшей в нищету дворянской семьи. Последнее обстоятельство не позволило ему получить образование, он был не очень грамотен. Кауфман вспоминает о курьезном случае. Одесский генерал-губернатор граф Тотлебен во время знакомства с редакторами местных газет осведомился, кто и где из них учился. Один заявил, что закончил университет, другой — училище. На обращенный к Навроцкому вопрос графа: «А вы где кончили?», последовал весьма находчивый ответ: «В Полтавской губернии»[351]. Недостаток образования заменяла кипучая предприимчивость питомца Полтавской губернии. Он начал мальчиком на побегушках в одной из одесских типографий, развозил сельтерскую воду от фирмы «Водолей», во время франко-прусской войны продавал на улицах телеграммы о ходе военных событий и сделанный по собственной инициативе коллаж, изображавший Наполеона III в мышеловке. Имея всего несколько рублей в кармане, в 1872 году уговорил городского голову Н. А. Новосельского выхлопотать ему разрешение на издание «Листка объявлений» и спустя несколько лет сумел превратить его в большую политическую и литературную газету. Не зря известный одесский адвокат Л. А. Куперник как-то сказал ему: «Если бы вы, Василий Васильевич, родились в Америке, то при ваших талантах непременно достигли бы наивысшего в государстве поста — президентского». «И надо отдать справедливость Навроцкому, — пишет Кауфман, — если он сделался чуть ли не первым лицом в Одессе, если весь город его знал, ценил, избирал на почетные должности гласного и другие, если он с дырявым двугривенным в кармане нажил крупное состояние на созданной им газете, то всем этим был обязан своей необычайной энергии и издательской сноровке»[352].

Не случайно, вероятно, Навроцкий был первым человеком в России, приобретшим автомобиль. Осенью 1891 года в Одессу морским путем была доставлена из Франции машина «Панар-Левассор», двигатель которой мощностью в три лошадиные силы позволял развивать скорость до 30 километров в час. Вместе с тем набожный и постоянно заказывавший молебны по случаю каждого крупного события в жизни газеты, издатель «Одесского листка» был необычайно суеверен, трепетал перед начальством, в особенности перед градоначальником Зеленым, который, зная об этой боязни, не церемонился и грубил ему.

Навроцкий понимал, что успех газеты, претендовавшей в довольно острой конкурентной борьбе на негласное звание «органа края», т. е. не только Одессы, но и всей Новороссии, зависит от участия в ней талантливых сотрудников. Поэтому в «Одесском листке» в разные времена работали такие местные знаменитости, как журналисты С. Т. Герцо-Виноградский (Барон Икс), А. С. Попандопуло, С. И. Сычевский, А. К. Гермониус, В. Я. Лучинский, В. Жаботинский, музыковед В. Ребиков, адвокат Л. Куперник. На его страницах регулярно появлялись статьи и таких известных петербургских и московских литераторов, как А. Амфитеатров, Л. Оболенский, В. Минаев, В. Чуйко, Г. Градовский, И. Василевский (Буква). В разные годы в «Одесском листке» печатались И. Бунин, А. Куприн, М. Горький, Шолом-Алейхем, Д. Ратгауз, П. Сергеенко, И. Потапенко, А. Аверченко, Тэффи, С. Юшкевич, К. Чуковский. Надо сказать, что в целом одесская печать выгодно отличалась от провинциальной прессы других регионов России. Это было заметно еще в начале 90-х годов. «Одесские газеты, — писал обозреватель петербургской „Недели“ М. Меньшиков, — не какие-нибудь курские или орловские эмбрионы, не крошечные идейные органы вроде „Волжского“ или „Смоленского“ вестников, не харьковские старомодные газеты „с направлением“, — одесские огромные восьмистолбцовые простыни с бесчисленными объявлениями, с собственными заграничными корреспондентами, с полдюжиной фельетонистов ежедневно, — эти газеты fin de siècle во многих отношениях стоят впереди даже столичных. Они более петербургских „газетны“, более приспособлены к толпе и ближе к последнему фасону новейшей журнальной моды. И при этом они ведутся не только литературно, но и достаточно талантливо…»[353]

Конечно же, этот новейший «европеизм» не исключал определенной разницы как в общественном облике изданий, так и в порядках, существовавших в их редакциях. К примеру, Навроцкий заботился о своих сотрудниках, в отличие от редактора «Одесских новостей» В. Старкова, буквально обрекавшего делавших его газету людей на жизнь впроголодь. Когда в 1898 году отмечалось 25-летие «Одесского листка», по инициативе издателя, рассказывает А. Кауфман, было принято решение «соорудить в Одессе общежитие имени Пушкина для немощных сотрудников печати с просветительными учреждениями: школами, аудиторией, библиотекой и т. п.». Собрали около двухсот тысяч рублей пожертвований от благотворительных лотерей, концертов, спектаклей. На 3-й станции Большого Фонтана при участии городского самоуправления выстроили прекрасное здание. Но писатели в богадельню не пошли из самолюбия и чувства независимости, поэтому сначала там жили, в основном, наборщики и печатники, а спустя несколько лет здание и вовсе заколотили по причине «неумелого хозяйничанья»[354]. Это все случится позже, а в дни юбилея газеты, отмечавшегося буквально накануне Нового года, Дорошевич вместе с Навроцким были центральными фигурами празднества: один основал популярную газету, другой — в сильнейшей степени способствовал ее успеху. Поэтому именно Власу было доверено поздравить издателя от имени сотрудников и преподнести от редакции, конторы и типографии «художественно исполненный образ патрона Василия Васильевича святого Василия Великого»[355].

К моменту прихода Дорошевича «Одесский листок» за десять с лишним лет вырос из скромного «Листка объявлений» в тематически и жанрово разностороннее издание с очевидной претензией на либерализм позиции. Помимо привычной городской хроники и фельетона, в газете публиковались рассчитанные на серьезного читателя статьи на общественные, экономические, культурные темы, давалась разнообразная зарубежная информация. Последнему, несомненно, способствовала жизнь Одессы, бывшей крупнейшим торговым центром на юге России. Вместе с тем на положении «Одесского листка», как, впрочем, и всей местной печати, сказывалась двойная зависимость — от задававшей «тон» весомой прослойки торговых воротил, дельцов-экспортеров пшеницы и от местной администрации, возглавлявшейся градоначальником П. А. Зеленым (с 1882 г. контр-адмиралом, а с 1892 г. числившимся по морскому ведомству генерал-лейтенантом), чье имя наводило страх на горожан и гремело по России как синоним фантастического самодурства.

Естественно, что городская общественность, среди которой уже распространился слух о приезде московской знаменитости, с особым интересом ждала, как поведет себя в «Южной Пальмире» новый журналист, завоевавший в старой столице славу остроумного и невзирающего на авторитеты критика. Корней Чуковский вспоминал о приезде Дорошевича в Одессу, как о «колоссальной литературной сенсации». Юному гимназисту «каждый день доставали „Одесский листок“, и он „с тем восторгом, с каким читают величайшие произведения искусства, читал эти фельетоны — необыкновенно талантливые“. Спустя десятилетия помнилась ему поэма Дорошевича „Кому в Одессе жить хорошо“»[356].

Влас понимал, что его дебют должен особенно «прозвучать». Задевать какую-то «мелочь» было не с руки, это в любом случае не оправдало бы читательских ожиданий. Нужно было зацепить крупную «рыбу». Повод нашелся. 20 сентября 1893 года Одесса пышно чествовала крупного предпринимателя Григория Маразли «по случаю 15-летия службы на посту городского головы». Сегодняшний одесский летописец оценивает деятельность этого «величайшего жизнелюба, знавшего толк в лошадях и кокотках, умевшего отличать лирическое сопрано от драматического, шато-лафит от шато-латур, астраханскую икру от каркинитской», в самых признательных тонах. И действительно, весьма внушительны суммы, пожертвованные Маразли на разные добрые дела — от строительства приютов, школ, больниц и церквей до помощи бедным гимназистам и студентам. Первостепенна его причастность к пуску в Одессе конки, а затем парового трамвая, к открытию нового здания театра (после пожара старого), Музея изящных искусств, к установке памятника Пушкину и Александровской колонны. Благодарная память об этом сохранилась и поныне, чему свидетельством Маразлиевская улица и мемориальные доски в честь мецената и филантропа на зданиях медицинского училища и Художественного музея.

Что же до сугубо личной жизни Григория Григорьевича, то тот же летописец буквально заходится от восторга по поводу того, что его земляк, «крутой мачо», в молодые, проведенные в Париже годы ухаживал за Евгенией Монтихо, будущей французской королевой, и был близким другом и опекуном только начинавшей театральную карьеру Сары Бернар[357].

По большому счету у Дорошевича не было, говоря нынешним языком, серьезного компромата на Маразли. И он сыграл на своего рода «культе личности» городского головы и той атмосфере всеобщего одобрения, которая исключала всякую критику городского самоуправления. В фельетоне, нейтрально озаглавленном «За неделю», сравнивая Маразли с правителем древних Афин Периклом (здесь прозрачный намек на другого одесского богача Перикла Федоровича Родоканаки), он язвительно замечает, «что по части юбилеев г. Маразли гораздо счастливее Перикла, которому „Афины поднесли только оливковую ветвь“. И вот „величайший оратор“, открыв бювар с текстом юбилейной речи, все путает, неожиданно на весь зал читая: „А Васька слушает да ест!“ И далее: „Халатность городского самоуправления…“ Но тут же спохватывается и заявляет: „Виноват! Не то прочел, — это у меня для газеты…“ И вместо этого сочинения читает другое: „Энергичная деятельность городского самоуправления…“ и т. д.». Такая вот «нечаянная» самокритика.

Фельетонист был прекрасно осведомлен насчет того, что благотворительность Григория Григорьевича нередко тяжким бременем ложилась на городской бюджет в ущерб насущным проблемам, о чем в окружении городского головы предпочитали помалкивать. Знал он и об отношении к Маразли разных группировок и отдельных лиц в связи с получением (или неполучением) выгодных подрядов. Поэтому естественным был вывод, «что в Одессе есть люди с убеждениями, а у некоторых убеждений так много, что они могут иметь постоянно свежие, меняя их ежедневно, как белье. До того доходит чистоплотность некоторых из здешних общественных деятелей»[358].

Была высмеяна и претенциозная болтливость членов городской думы. В Одессе, где все знали всех, намеки фельетониста были прочитаны, что называется, адресно. Собственно, ничего особенного не случилось, Дорошевич не привел каких-то особо разоблачительных фактов. Но дело в том, что в Одессе до этого так о людях власти не писали. И поэтому разразился гигантский скандал, в связи с которым Короленко записал в своем дневнике: «Это человек с несомненным талантом, но истинный „сын своей матери“, уличной прессы. Хлесткий, подчас остроумный, совершенно лишенный „предрассудков“ <…> Гордость этих господ состоит в том, что они могут „разделать“ кого угодно и за что угодно. Здесь не спрашивают ни убеждений, ни совести, ни защиты тех или иных интересов <…> Дорошевич только приехал в Одессу, как ему тотчас же представился случай: городской голова Маразли праздновал свой юбилей. Маразли очень популярен и, говорят, действительно порядочный человек. Оплевать именно уважаемого человека — это эффектно, это дает розничную продажу <…> И Дорошевич разделал Маразли так, что гул пошел по Одессе <…> Явление неизбежное и лекарство против него одно: развитие вкусов и гражданского чувства в читателе. Общественным деятелям придется привыкать к самой беспощадной насмешке…»[359]

Привыкать, разумеется, было трудно. Не те традиции были в России. Смеяться над начальством — это был большой грех. Очень точно определил проступок нового журналиста «Одесского листка» градоначальник Зеленый. В письме начальнику Главного управления по делам печати Е. М. Феоктистову фельетон был охарактеризован как «возмутительная иронизация деятельности одесского городского головы, тайного советника Маразли, которого на днях чествовали многие граждане, в том числе и я лично»[360]. Если так иронически, с такой насмешкой можно писать о городском голове и тайном советнике, что же завтра этот фельетонист напишет о самом одесском градоначальнике? Такой вопрос по сути слышался в донесении в Петербург, требовавшем замены утратившего чутье местного цензора. Феоктистов предложил председательствующему во Временном присутствии по внутренней цензуре в Одессе О. И. Ламкерту пояснить, чем он «руководствовался, дозволив в фельетоне № 248 „Одесского листка“ глумление над деятельностью одесского городского головы Маразли»[361]. Ламкерт доложил, что «пропустивший» фельетон Л. И. Гиллевич «отстранен от цензурования этой газеты»[362].

Более серьезные последствия эта история имела для издателя газеты и автора фельетона. Буквально на следующий день газета «Ведомости одесского градоначальства» сообщила: «Вчера его превосходительство г. одесский градоначальник, вызвав в свою канцелярию редактора-издателя „Одесского листка“ дворянина Навроцкого и сотрудника той же газеты Дорошевича, изволил сделать им строгое внушение за помещенный в воскресном номере названной газеты памфлет на служащих в городском общественном управлении должностных лиц»[363]. Зная натуру одесского градоначальника, можно предположить, что это «внушение» сопровождалось добротным матом и соответствующими угрозами. Павел Алексеевич Зеленый (или, как он сам себя предпочитал именовать, Зеленой) вошел в историю Одессы как великий матерщинник и герой множества анекдотов. По воспоминаниям проведшего детские годы в Одессе Льва Троцкого, «неограниченная власть сочеталась в нем с необузданным темпераментом»[364]. Хотя в молодые годы это был милый человек. Именно таким, всегда веселым и доброжелательным, «никогда никого не оскорбляющим и никем не оскорбляемым» всеобщим любимцем, рисует мичмана Павла Зеленого И. А. Гончаров во «Фрегате Паллада», книге очерков, рассказывающей об экспедиции адмирала Е. В. Путятина, во время которой писатель имел возможность близко узнать «драгоценного спутника», «сию минуту» уживающегося «в быту»[365]. По какой причине милый, жизнерадостный юноша превратился в хмурого монстра, вечно раздраженного, постоянно оскорбляющего стоящих ниже его по общественному положению, — судить трудно. Зеленый долгое время служил капитаном на военных и торговых судах, участвовал в русско-турецкой войне, в Одессе градоначальствовал с 1885 года.

В 1909 году, незадолго до смерти бывшего одесского градоначальника, Дорошевич опубликовал очерк «П. А. Зеленый. Страничка из русской истории», в котором писал: «Самый ужасный анекдот состоит в том, что в течение 13-и лет ни один житель „четвертого города России“, с 400-тысячным населением, не мог выйти из дома в уверенности, что его не изругают последними словами, не оскорбят, не изсрамят.

Не наплюют в душу.

Так, ни за что, ни про что».

В подтверждение он рассказывает ряд совершенно диких историй. Протежируя одному должнику, Зеленый разорвал выданный им вексель на глазах ходатая-еврея. На посланную в Сенат жалобу из градоначальства пришел ответ, в котором утверждалось, что никакого уничтожения векселя не было. Просто градоначальник, «зная должника за человека бедного, призвал к себе владельца векселя, еврея такого-то, и мягко и кротко увещевал его повременить со взысканием». Этот эпизод мог иметь только ироническое резюме: «Градоначальник Зеленый, мягко и кротко беседующий с евреем, — это должно было произвести сильное впечатление в Одессе!»[366] Не дай Бог было встретить Зеленого во время его пешей прогулки по городу, знающие горожане спешили задолго перейти на другую сторону улицы. За то, что мальчишка-гимназист не поклонился ему на бульваре, Зеленый велел арестовать его. А когда бывшая при этом жена адмирала Наталья Михайловна, пользуясь тем, что муж «отвернулся, крича городового», дала знак мальчугану, чтобы тот убежал, рассвирепевший градоначальник приказал полицейскому «взять» супругу.

Был публично унижен и явившийся на прием к градоначальнику городской голова Маразли. Но последний не поехал, как ожидали, жаловаться в Петербург, а устроил у себя на даче «примирительный» обед, во время которого, «как было дословно напечатано в „Одесских новостях“», «его превосходительство, в знак особого расположения к хозяину дома, спел „Заходили чарочки по столику“ и танцевал „Русскую“». «Денег у людей бывает много, а собственного достоинства…», — не без горечи замечает фельетонист. Но тогда, осенью 1893 года, он, дебютант в одесской прессе, еще не вполне понимал, что «в Одессе можно было жить, но жить без чести, без самолюбия, безо всякого чувства собственного достоинства»[367].

И вот его самого поставили перед выбором. По воспоминаниям А. Е. Кауфмана, «пригрозив Дорошевичу высылкой, Зеленой сообразил, что он хватил через край и поспешил послать к популярному журналисту своего чиновника Стефанского с просьбой пожаловать к нему для объяснений.

— Павел Алексеевич кланяется вам и очень желал бы с вами побеседовать, — заявил чиновник».

Но Влас закусил удила. «Скажите Павлу Алексеевичу, что я лишен возможности это сделать, так как генерал Зеленой меня выслал, и я сегодня уезжаю из Одессы»[368]. И он действительно уехал из Одессы — это был публичный демарш в ответ на хамство градоначальника. Он сознательно «сделал историю», которая была замечена и в столичной прессе. Журнал «Вестник Европы» писал: «Лично нам инкриминированный фельетон „Одесского листка“ показался не более как шуткой, довольно невинной»[369]. «Когда в „Вестнике Европы“ и других изданиях, — вспоминал Кауфман, — указывалось впоследствии на незаконность высылки, Зеленой оправдывался тем, что он распоряжения такого о ней не сделал, а лишь пригрозил-де выслать, что не одно и то же»[370].

Для редактора-издателя «Одесского листка» Навроцкого это был удар. Слишком большие надежды он связывал с сотрудничеством Дорошевича в его газете. Конечно же, у них состоялся серьезный разговор, было решено деловых отношений не разрывать, возможно предполагалось, что отъезд фельетониста из Одессы будет временным. Но куда? Влас не мог уехать в Москву, где мосты были сожжены. Глухо о своей тогдашней ситуации он припомнил шесть лет спустя: «Как вдруг совершенно неожиданно мне пришлось покинуть Одессу. Положение было не из завидных. Я терял заработок в 6000 рублей в год, должен был по семейным обстоятельствам ехать именно в Петербург — в город, где я не имел ни одной души знакомой. Удастся ли устроиться?»[371]

Что означала эта оговорка — «по семейным обстоятельствам»? Какие-то проблемы с «алкоголичкой»? Вряд ли… Хотя что еще «семейного» было тогда в его жизни? Можно, конечно, предположить, что к этому времени Влас уже был знаком с юной очаровательной и талантливой актрисой Клавдией Кручининой, в 1893–1894 годах игравшей на сцене Василеостровского театра (антреприза Морянского) в Петербурге. И вот он, скажем так, использует ситуацию, чтобы воссоединиться с любимой в столице, естественно, называя это публично «семейными обстоятельствами». Но почему-то думается, что их знакомство произошло позже, в период с 1896 по 1899 год, когда Кручинина служила в труппе Соловцова, выступавшей в Киеве и Одессе. Кстати, Одессу как место встречи отца и матери упоминает в своих воспоминаниях и Наталья Власьевна. В 1893 году, когда у Власа сложились некие «семейные обстоятельства», Клавдюше Николаевой (Кручинина — ее театральное имя, в котором очевидно преклонение перед Островским), совсем недавно закончившей педагогические курсы при псковской Мариинской гимназии и дебютировавшей как любительница там же, в Пскове, в театральном товариществе Липовского, было всего семнадцать лет. Впрочем, почему двадцативосьмилетнему журналисту не увлечься семнадцатилетней актрисой? Вряд ли мы сегодня можем наверняка определить, что имел в виду Дорошевич под своими тогдашними «семейными обстоятельствами». В 1896 году он обронил в одном из фельетонов: «Я еще только раз женат…»[372] Наверняка имелся в виду несчастный брак с «алкоголичкой». Может быть, он надеялся решить дело с разводом, который не давала ему «алкоголичка», в Синоде? А для этого также нужно было ехать в Петербург…

Одно несомненно: помимо «семейных обстоятельств», его не могло не волновать собственное журналистское будущее. Думается, что приход Власа в «Петербургскую газету» был отчасти оговорен еще в Одессе. Какую-то роль в его сближении с этим изданием мог сыграть бывший редактор газеты Аксель Карлович Гермониус, вынужденный из-за обвинения во взяточничестве уехать из столицы и нашедший пристанище в «Одесском листке». Не исключено, что Гермониус порекомендовал талантливого и уже известного фельетониста издателю «Петербургской газеты» С. Н. Худекову.

С октября 1893 года Дорошевич стал сотрудничать в «Петербургской газете», посылая одновременно материалы в «Одесский листок» уже как столичный корреспондент этой газеты. К середине 1890-х годов «Петербургская газета» издавалась почти тридцать лет. Поддержав реформы 1860-х годов как «преобразовательную деятельность самодержавия», газета позже приобрела оппозиционный тон и подвергалась цензурным карам (ее приостанавливали в 1873 и 1877 гг.). Сергей Николаевич Худеков стремился удержать хотя бы внешне либеральный характер издания и в последующие годы, сочетая его с очевидной ориентацией на читателя, которого можно привлечь сенсацией, скандалом. У него были честолюбивые планы превратить свою газету в русское «Фигаро», для чего он считал необходимым привлечь серьезные литературные силы. В газете печатались Н. С. Лесков, А. П. Чехов, С. Н. Терпигорев, Н. А. Лейкин. Рядом с их повестями и рассказами публиковались статьи, заметки, фельетоны А. Соколова, И. Баталина, А. Дьякова, А. Кугеля, А. Плещеева, В. Протопопова. Дорошевичу было не просто проявить себя в такой популярной у читателя компании.

Он начинает вести в газете свою старую рубрику «Злобы дня». Здесь впервые возникает в его фельетонистике образ Петербурга как средоточия бюрократии. Вот он откликается на деятельность петербургской думы: «Городу канцелярий, утонувшему в море чернил, — почему же не иметь и думы и управы, которые купались бы в том же самом море канцелярских чернил»[373]. В «Одесском листке» он позволяет себе высказаться на ту же тему значительно жестче: «Парламент, а над парламентом каланча. Такова петербургская дума.

Ее строил какой-нибудь либеральный околоточный надзиратель <…>

Это превосходное олицетворение петербургского либерализма.

С внешнего вида — это гауптвахта с полицейской каланчой»[374].

Неожиданную «стыковку» обретают заметки о посвященной положению крестьянства лекции профессора Бородина и постановке оперы «Вильгельм Телль» в Александринском театре. Судя по декорациям последней, «недурно живется швейцарскому крестьянину <…> Хижина этакая с двухсветными залами, венецианские окна, недостает только люстры, лакеев в шелковых чулках и швейцара с булавой у подъезда хижины.

Но недурно живется и русскому крестьянину, судя по лекции г. Бородина.

Это какие-то жуиры, а не крестьяне.

Ведь эти 324 дня в году кутящие Подкатиловки, веселящиеся Голодаевки и жуирующие Погореловки — ведь они перещеголяют „веселящийся Петербург!“

После этого не „Антона-Горемыку“, а „Антона-волокиту“ надо писать!»[375]

Он пишет о юбилее Д. И. Григоровича, автора часто упоминаемой и ценимой им повести «Антон-горемыка», откликается на смерть П. А. Гайдебурова, редактора демократической газеты «Неделя», так много сделавшей для пробуждения русского общества от умственной спячки: «Среди унылой, притупляющей провинциальной тоски, среди этой эпидемии винта, выпивок, мелких сплетен, дрязг, куриных интересов — „Неделя“ была для „заброшенного в провинцию интеллигента“ единственной нитью, которая еще соединяла его с кипучей жизнью крупных умственных центров»[376]. Отражение проблем, которыми живет обычный человек, он видит на четвертой, последней газетной полосе, где обыкновенно печатаются частные объявления. К ней и отсылается читатель в очередных «Злобах дня», поскольку именно здесь, на «газетных задворках, можно увидеть жизнь такою, какая она есть, — настоящею, будничною, неподкрашенною». Здесь «ищут занятий, хотят купить имение, дают под залог сотни тысяч, спешно распродают движимость, разыскивают пропавшую собачку». Да, на «1-й, 2-й и 3-й страницах гг. публицисты выдумывают, выдвигают и раздувают вопросы», но читать следует 4-ю страницу. Говорят о «деморализации низших классов», но об этом есть на той же 4-й странице, где «94 кухарки, 22 дворника, 66 лакеев и 18 кучеров ежедневно бросают места и публикуются». Там же недавно напечатано и «о недостатке у нас профессионального образования: 40 молодых людей обоего пола ищут переписки по какой-либо цене. 60 ищут каких-либо занятий». А в общем, «4-я страница — самая пессимистическая из страниц, когда-либо выходивших из-под печатного станка»[377].

На страницах «Петербургской газеты» Дорошевич впервые пробует себя в жанре стихотворного фельетона. Давний поклонник живого, очеловеченного реализма Малого театра, он смеется над казенщиной александринской сцены и ее главного режиссера Евтихия Карпова («Александринский истукан» и «Ад кромешный»[378]). Но это не может помешать истинному преклонению перед сценическим даром и человеческими качествами примы Александринки Савиной. Очерк «Марья Гавриловна»[379] открывает целый ряд публикаций об актрисе, составивших впоследствии один из его лучших театральных портретов. Он пишет пародии, в том числе и стихотворные, на постановки «Вильгельма Телля» Шиллера[380] и «Дворянского гнезда»[381] (по Тургеневу) в том же Александринском театре, «трагедию в 7-и действиях» «Загубленная жизнь»[382], в которой довольно едко шутит над такими «много-писателями» как Потапенко и Назарьева. Узнаваемы портреты «претендующих на нечто» бульварных газет в пародиях «ТРРРАХ!!! Газета политическая, весьма экономическая и полемическая» и «№ 1 АПЧХИ!!! № 1. Газета весьма экономическая и полемическая»[383]. Литературная пародия увлекала его еще со времен «Будильника» и «Развлечения». Он отдал ей дань и в сборнике «Одесса, одесситы и одесситки», в специальном разделе «Pour la bonne bouche», снабженном подзаголовком «Наброски, к Одессе отношения не имеющие». Букет пародий представляет собой «Собрание сочинений великих писателей (Вариации на одну и ту же тему)». Тема эта — объяснение в любви — предстает в творчестве Вас. И. Немировича-Данченко, Антона Чехова, Всев. Соловьева, П. Боборыкина, Григория Мачтета, Льва Толстого, И. Ясинского, Сергея Филиппова. Не все из них одинаково удачны. Иной раз автор скатывается к довольно плоскому зубоскальству.

Откровенно зубоскальский дух отличает и опубликованные в «Петербургской газете» стихотворные фельетоны «Ночь на академической выставке» и «Передвижные гении», связанные с выставкой передвижников в Академии художеств[384]. В первом есть какие-то намеки на внутренние отношения в среде художников, но в основном доминирует насмешка. Репин, к примеру, рассуждает, отправить ли ему благодарственное письмо в «Новое время» или обругать эту же газету в письме к Стасову. У Антокольского самым главным оказываются элементы речи местечкового еврея: «Пхэ! Уф!». Во втором фельетоне вроде бы высмеивается «русопятость», Вольдемар свет Васильевич Стасов, по прозванию Передвижное Солнышко, заявляет:

А мы, народ крещеный, русский! Конфектностей твоих не любим, Мы пишет морды в простоте душевной, Перун нам помогает всемогущий.

Но далее выясняется, что автора волнует и наличие среди «богатырей русской живописи» Абрамов и Исааков:

Зачем нам Тицианишки нужны, Коль Исаак есть Левитан?

Шутливая двусмысленность, однако, только подтверждает, что в этот период у Дорошевича случился «перекос», плоды которого могли доставить удовольствие антисемитам. Перо у Власа, что называется, разгулялось, и под лихую руку он написал стихотворный фельетон «Пейсаховый шабаш»[385]. Снабженная подзаголовком «Вольное подражание „Шабашу ведьм“ (написано „еврейскими стихами“)» и соответствующим эпиграфом («Жидюга здесь правит бал. Из песни о Золотом тельце»), сценка открывается более чем характерным списком «действующих лиц»:

«Иосель Кисилевич О’Квич, философ из колена Иудина Нухим Лейбович Волынский, философ из колена Гадова Гершка Клоп, банкир из „Невского пришпекту“ Абрум, Ицек, Мошка, Залман — русские адвокаты Мордке, Сруль, Иосель, Лейба — русские беллетристы и поэты Гершка, Кисиль и Шмуль — русские художники и скульпторы Сендер, Нухим и Айрсот — русские врачи и пианисты Сурка, Ривка, Хайке, Любке и Хане — просто талантливые русские женщины Пажи и оруженосцы — из иудействующих русских писателей».

Ну и, естественно, «действие происходит в „salles des dépêches“ при редакции газеты „Новости“. По случаю еврейского праздника Пасхи, или Пейсах, залы украшены искусственными цветами. Посреди зал стоят столы, на которых красуются: фаршированная щука, толстые журналы, фаршированные еврейскими статьями, газеты, фаршированные известиями о еврейских проделках, адрес-календари врачей и адвокатов, фаршированные еврейскими фамилиями, и прочие фаршированные вещи…»

В конце XIX века присутствие евреев на российской общественной сцене, в особенности в так называемых свободных профессиях, стало более чем заметным явлением. И это могло раздражать не только квасных патриотов и записных антисемитов, тем более, что далеко не все евреи, выдвинувшиеся в «русские» адвокаты или художники, были ангелами. В любом случае, в «Пейсаховом шабаше» очевиден не столько антисемитизм, сколько вылившаяся в сатирические тона уязвленность национального самолюбия. Что касается конкретных причин появления этого фельетона, не следует исключать и мотива чисто газетных «разборок». Дорошевичу немало доставалось от коллег по цеху. Где-то, может быть, его задел и критик Аким Волынский (Флексер), прямо упомянутый в фельетоне. В общем, евреи раздражали не только антисемитов. Чехов рекомендовал Сытину, чтобы редакция новой газеты, которую тот собирался издавать, была русской. Сообщая об этом в очерке «Русское слово», Дорошевич особо подчеркнул: «Не то важно, что кто пишет. Важно, что печатают.

В газете, имеющей сотни сотрудников, не могут не быть, должны быть люди разных национальностей»[386].

Но эти слова писались в 1916 году. А в середине 1890-х, когда еврей «попер» в литературу и искусство, даже Чехов, позволим себе это утверждать, имел в виду не только национальный курс газеты. А уже в начале следующего столетия Корней Чуковский, несомненно под влиянием «сложившихся обстоятельств», спровоцировал широкую дискуссию на тему, полезно ли евреям утверждать себя как писателям в русской литературе, и пришел к выводу, что «еврей, вступая в русскую литературу, идет в ней на десятые роли не потому что он бездарен, а потому что язык, на котором он пишет, не его язык; эстетика, которой он здесь придерживается, не его эстетика» и следовательно «еврейский интеллигент, оторвавшийся от своего родного народа, отрывается и от единственно доступной ему правды; приставая к народу русскому, к русскому языку и к русскому искусству, он новой правды не обретает; он усваивает, но не творит; он копирует, но не рождает»[387]. Отдавая должное искренности увлеченного критика и его заботе о сохранении и умножении евреями их собственных культурных ценностей, нельзя не сказать, что он забыл о тогдашних своих знаменитых современниках Левитане и Антокольском, которым еврейская кровь не помешала усвоить русскую эстетику. Как, впрочем, и ему самому, еврею по отцу и украинцу по матери. Можно вспомнить и таких гениев русской поэзии, как Мандельштам и Пастернак, и другие имена.

И тем не менее проблема существовала как новое в общественной жизни России явление: уж очень заметны стали те самые «полчища» переводчиков, рецензентов, репортеров, хроникеров, о которых с сочувствием, как о людях, добровольно обрекших себя на некое «второсортное» существование в культуре, говорит Чуковский. Естественно, что проблема требовала осмысления. Дорошевич же в таком сложном и болезненном вопросе, как участие «инородцев» в русской культуре, предпочел иронию и насмешку, которые в данном случае получили дурной привкус. Вместе с тем следует иметь в виду, что та уязвленность национального самолюбия, о которой говорилось выше, была связана у него с острым неприятием в целом претензий на монополизированно-трафаретное выражение русского национального духа. Он не приемлет «кондовости» и у вполне ценимых им передвижников, и в музыке, и в этом плане от него доставалось и Стасову и Гречанинову. Псевдорусская сусальность оперы Гречанинова «Добрыня Никитич» высмеяна в пародии, герои которой обращаются друг к другу не иначе как «Уж ты гой еси!»[388]

Он не терпел квасного патриотизма (который именовал патриотарством), но особо язвительных характеристик удостаивались у него те ярые деятели русского национализма, чьи фамилии заканчивались на «гардт» или «мут» (имелись в виду такие известные «патриоты» как Николай Энгельгардт, Владимир Грингмут и им подобные). В фантастической сценке «Национальное русское возрождение» содержатель фарсового театра француз Шарль Омон признается: «Нет учрежденья больше в русском вкусе, как у меня. У меня давно певицы в костюме историческом гуляют. Сорочица и порты. Больше ничего. Душою русский, я стремился к простоте». Его стремится перекричать сам Грингмут: «Я русский витязь! Боярин я Грянь-Кнут, опричник! Бояре же Грянь-Кнуты, как видно по прозванью, суть люди русские, издавна, испокон веков!»[389] Претензия «истинно русских людей окраинного происхождения» на особую патриотическую миссию в России, как правило, связанную с «наведением порядка» погромными методами, была постоянной мишенью для сатирических стрел фельетониста. Особенно на закате первой революции, когда идейно и организационно оформилось черносотенство. Дорошевич писал тогда в фельетоне «Бессарабцы»: «Истинно русские люди нужны? А молдаване на что?

— Этакой-то минутой воспользоваться? Себя показать! О-го-го!

И вот… В Москве русский человек — г. Грингмут. В Петербурге — г. Синадино.

Нам, Власам, остается объявить себя китайцами»[390].

Эта тема «истинно русского патриотизма», знамя которого выше всех поднимают такие черносотенцы, как выходец из прибалтийских немцев, редактор «Московских ведомостей» В. А. Грингмут и бывший городской голова Кишинева, член Государственной Думы П. В. Синадино, получает развитие в фельетоне, посвященном известному черносотенцу-антисемиту П. А. Крушевану, возглавлявшему «цыганскую капеллу из Бессарабии» («цыган всегда патриот») в той же Думе.

Издеваясь над патриотарством «окраинных истинно русских людей», Дорошевич не щадит и «патриота коренных кровей», каковым является герой его фельетона «Истинно русский Емельян», член «Союза русского народа» мещанин Березкин, «инспектирующий» даже самого губернатора и его жену «насчет принадлежности к иудейству». Высмеивание национальной ограниченности, издевка над шовинистическим бредом иной раз соседствовали у Дорошевича со, скажем так, не очень осмотрительными выпадами в адрес тех же молдаван, цыган. Но ведь и русским «патриотам» от него доставалось. Может быть, поэтому — что случалось с ним только в молодые годы — он не находил нужным считаться с особой обидчивостью евреев. Но если даже согласиться с теми, кто полагает, что евреи чересчур обидчивы и болезненно воспринимают любую шутку над ними, в том числе и дурно пахнущий отклик на их массовый наплыв в так называемые свободные профессии в конце XIX века, то появившаяся буквально на следующий день после «Пейсахового шабаша» статья «Употребляют ли евреи христианскую кровь?» — это уже не насмешка, а позиция. Ибо здесь автор прямо утверждает, что «секта, доходящая в своем изуверстве до употребления христианской крови, существует.

Для этого слишком много доказательств, начиная доносами евреев на евреев и кончая их признаниями на суде, которые делали добровольно в те времена, когда еще не было адвокатов, готовых за крупные гонорары запутывать и затемнять самые ясные дела <…> Минутами казалось, что страшная тайна еврейского народа вот-вот откроется. Находилось достаточно данных даже для возбуждения уголовного преследования против евреев. Набиралось столько улик и доказательств, что на основании их можно было составить ясный и доказательный обвинительный акт. Но едва дело доходило до суда, все снова становилось темно, неясно и туманно. <…> Суд выносил оправдательные вердикты.

Эти вердикты евреи обыкновенно и приводят как главное доказательство того, что обвинение в употреблении христианской крови — клевета на еврейский народ, „отвергнутая не раз судом“. Но оправдательные вердикты суда еще не разрешают рокового для евреев вопроса. Оправдательный вердикт вовсе не свидетельствует, что преступление не было совершено. Он свидетельствует только, что по этому делу явилось у присяжных сомнение».

Конечно, рассуждает далее автор, «предъявлять такое обвинение ко всему еврейству было бы так же странно, как утверждать, что скопчество предписывается христианством». И следует непременно иметь в виду, что «скопчество родилось на почве христианства, неверно понятого и превратно истолкованного». Из этого делается совершенно неожиданный вывод: «Если даже на почве христианства могла родиться такая изуверская секта, то почему же не допустить, что на почве Талмуда и Кабалы могла явиться секта изуверов, которые возвели убийство в религиозный культ»[391].

Под пологом этих претендовавших на объективность рассуждений скрывалась частичная, но тем не менее поддержка «кровавого навета». Как могло такое случиться с Дорошевичем, казалось бы, уже к тому времени просвещенным либералом? Здесь следует не упускать из виду следующих обстоятельств. Прежде всего, достаточной ли была просвещенность? Увы, настоящего знания о евреях как народе у него еще не было. Оно придет позже вместе с человеческим и профессиональным интересом к «еврейской теме», в особенности после путешествия в Палестину. А с другой стороны, рост антисемитских настроений после убийства Александра II в 1881 году, ужесточение политики властей по отношению к евреям в начале 1890-х годов, их высылка тогда же из Москвы, инициированная великим князем Сергеем Александровичем, сменившим патриархального В. А. Долгорукова на посту московского генерал-губернатора, — все это, несомненно, оказывало свое пропагандистское воздействие. Стоит обратить внимание на слова Дорошевича о «доносах евреев на евреев, их признаниях на суде». Под доносами, скорее всего, имеются в виду небезызвестная «Книга кагала» Я. Брафмана, а также книга И. И. Лютостанского «Об употреблении евреями талмудистами-сектаторами христианской крови» и подобные им сочинения. Они, безусловно, «смущали умы», как и «путаные» судебные следствия, которые, даже заканчиваясь оправдательными приговорами, как правило, оставляли впечатление какой-то недосказанности, того самого намека на существование ритуальных убийств, который Дорошевич обнажит спустя 19 лет в статье «Тяжкое оправдание», посвященной делу Бейлиса. Нельзя не обратить внимания и на тот факт, что в 1892 году в той же «Петербургской газете» появилась анонимная заметка Н. С. Лескова «Евреи и христианская кровь», в которой отмечалась трудность «при развитии и обработке» такого «щекотливого сюжета» соблюсти «такт» и остеречься от «натяжек и пристрастий»[392]. Тема, что называется, витала в воздухе.

Никогда более мотивы, подобные двум публикациям в «Петербургской газете» в 1894 году, не возникали в творчестве Дорошевича. Напротив, он посвятил множество гневных строк обличению антисемитизма, погромных настроений, распространявшихся черносотенцами при очевидном одобрении власти. В опубликованном шесть лет спустя очерке «Сионизм» он сочувствует еврейскому национальному движению и восхищен призывом Теодора Герцля создать еврейское государство, «словами сказавшего то, о чем стучали сердца»[393]. А в годовщину смерти своего коллеги Н. И. Розенштейна (умер в 1902 г.) находит «лучший способ почтить его память: сказать несколько слов о том народе, одним из лучших представителей которого он был». В эти «несколько слов» вместился пересказ сюжета из «Каббалы», иллюстрирующий высокую духовность того «народа, про который говорят, что он ценит только деньги». И сама «Каббала» именуется уже не «дикой» и «изуверской» книгой, а «восточной поэмой, цветистой, фантастической» (IV, 104–105).

Но признание возможного существования «изуверской секты» все-таки не прошло даром. А. Кугель глухо упоминает, что «кратковременное сотрудничество» Дорошевича в «Петербургской газете» оборвалось «вследствие вынужденного отъезда» его из Петербурга «за статью об употреблении евреями христианской крови»[394]. На это обстоятельство намекает и А. С. Суворин в письме к Дорошевичу начала июля 1904 года, в котором упоминается о его высылке из столицы «после статьи в „Петербургской газете“»[395]. Вполне вероятно, что статья вызвала скандал, возможно, еврейская община Петербурга обратилась с соответствующей жалобой к властям. Но вот подробности этого скандала не сохранились. Вообще эта история прошла, не причинив Дорошевичу особого вреда, прежде всего потому, что она не получила широкой огласки. Во всяком случае в прессе тогдашней нет ее следов, как и указаний, что Дорошевич был выслан из Петербурга (если действительно был выслан). Скорее всего, сама ситуация была такова, что издатель «Петербургской газеты» С. Худеков и фельетонист посчитали за благо расстаться, тем более, что у Дорошевича сохранялся договор с издателем «Одесского листка», куда он сразу же и вернулся.

Публикация в «Петербургской газете» никогда не вспоминалась в прессе и не ставилась Дорошевичу в вину. Присяжный поверенный А. С. Шмаков писал в 1906 году, что еще в «Новостях дня» (т. е. задолго до «Петербургской газеты») А. Я. Липскеров «воспитал» «двух таких бриллиантов Израиля как Дорошевич и Амфитеатров»[396]. Профессиональные антисемиты числили Дорошевича в стане своих врагов.

Дорошевич вернулся в Одессу весной 1894 года. Но объясниться с одесским читателем нужно было сразу же после отъезда из города из-за скандала с фельетоном о Маразли. Представ в начале ноября 1893 года на страницах газеты уже только «в качестве воскресного фельетониста», надевшего маску Фигаро, он заявляет, что «не виноват в том, что уважаемый редактор-издатель „Одесского листка“ энергичен, как самый настоящий североамериканский янки, и жонглирует фельетонистами, как опытный жонглер маленькими медными шариками <…> Раз — и шарик в Москве, два — и шарик в Одессе, три — и шарик снова в Одессе, но на этот раз уже из Петербурга».

Собственно, одесский читатель знал о том, чего стоил Дорошевичу фельетон о Маразли, но требовалось уверить его, что разлуки по сути не будет.

«— Барин, вас просят… Пожалуйте в Одессу!..

— Как в Одессу?.. В какую Одессу?! Зачем в Одессу?.. Ты бредишь…

— Никак нет-с.

Я протер себе глаза, думая, не сон ли я такой причудливый вижу <…>

— Просят заправлять фельетоном-с…

И вот я в Одессе»[397].

Маска Фигаро обязывала. И потому фельетонист предупреждал читателя, что будет «немножко может быть легкомысленным, увы! Немножко может быть и легковесным, но зато самим собой — простым, непритязательным и не „надутым всяким чванством“, поспевающим и туда и сюда, и к Розине, и к синьору Бартоло, и графу Альмавиве!..

С бала на бал, но — не откажусь взобраться и на чердак к бедняку, если это нужно…

Из театра в театр, но и в думу, если там происходит интересное представление <…>

И на черную лестницу, и с парадного крыльца, если и там и тут требуется отбрить кого-нибудь по моей профессии: Figaro-ci, Figaro-la…

Я даже бороды не буду себе отпускать, как решил было, чтобы говорить „браду свою уставя“…

Я буду серьезен там, где этого требует серьезность темы, но — постараюсь никогда не быть скучным, потому что „все роды литературы хороши, кроме скучного“»[398].

Предвидя возможные упреки в «необременительном порхании», он напоминает, что «сказать новое слово по вопросам общим и на протяжении пяти-шести столбцов газеты — „есть тьма охотников“, но еще больше охотников жевать пережеванное, или вечно жуя одно и то же, или выхватывая из „хороших“ книжек то, что там хорошо и дельно изложено». А потому «пусть „быстрый разумом Невтон“ решает мировые вопросы на узенькой полоске бумаги, где умещается ровно тридцать букв в строке, пусть другой такой же Невтон мирит Германию с Францией или вновь переделывает карту Европы с Бисмарками и Гладстонами» — он же не имеет «ни их больших претензий, ни их крупных талантов». И, наконец, в этом, можно сказать, программном заявлении перед одесским читателем говорится о собственных целях и задачах: «Я маленький и скромный журналист, и если мне, никого не усыпляя и не претендуя усыплять, удалось бы хоть крошечную службу сослужить благому делу, осветить хоть крохотный уголок потемок, все равно каких, — не претендуя быть светочем в то же время — если бы я сумел подать вовремя недурной совет, или вывести своего читателя из ошибки или заблуждения, я был бы счастлив и доволен…»

Можно было бы бросить автору этого кредо упрек в дешевом кокетстве, в противопоставлении «больших тем и вопросов» сознательному уходу в бытовизм, в мелкотемье, если бы не знать, как далека была российская пресса от действительно самых что ни на есть насущных, злободневных проблем своего читателя. О Бисмарках и Гладстонах писалось более чем достаточно. Но интерес рядового, обычного человека если и был представлен на страницах российской периодики, то чаще жалобами на несовершенства городского быта — водопровода, канализации, дорог… Дальше этого в газетах дело не шло. Дорошевич обещает читателю быть в газете представителем его насущных интересов, своего рода ходатаем за него. Это было ново и необычно. Представляя тому же читателю фельетониста как прежде всего «обозревателя житейских фактов», он понимает, что «от его личной талантливости зависит, как он их обозревает и остается ли что-нибудь из его обозрений на душе или уме читателя», что от «широты его взглядов на вещи зависит их освещение, их трактование».

Последнее, пожалуй, самое важное в этом кредо. Но очень скоро его автор убедился, что обозревать одесскую жизнь из Петербурга даже «за неделю» дело весьма проблемное: «О чем говорить за неделю?

О чем прикажете говорить за семь дней, когда мой почтенный коллега г. Оса и другой коллега г. Финн уже „за день“ перехватывают у меня материалы „о чем говорят“ и благодарные темки?»

Да, конечно, сотрудники «Одесского листка» Михаил Фрейденберг (псевдоним Оса) и Аксель Гермониус (псевдоним Финн), попеременно ведшие рубрики «О чем говорят» и «За день», более оперативно откликались на события, которые мог бы использовать Дорошевич в недельном обзоре. Но было еще одно печальное обстоятельство, изначально подмеченное им:

«Сколько ни ройтесь в одесской жизни за неделю, вы ничего не обретете в ней — кроме думы и театра.

Театр и дума, дума и театр…»[399]

Спустя три года он как-то перелистает подшивки одесских газет начала 1890-х годов и ужаснется: «Хоть сегодня возьми, да всю газету с начала до конца перепечатывай!

Конка и водопровод.

Безобразия конки и безобразия водопровода…

Батюшки, да ведь это то же самое, что и теперь продолжают твердить!»[400]

Так стоит ли из-за этого ломать копья, распинаться «перед почтенной публикой», наконец тратить жизнь? Мучительность проблемы состояла в том, чтобы, прокламируя «близость к жизни», одновременно не утонуть в «злобах дня».

В начале мая 1894 года Гермониус-Финн «сдал пост» в рубрике «За день», отрапортовав читателю: «В Одессу приехал мой коллега В. М. Дорошевич, и мы меняемся местами. С чужого коня, как говорят, в любую погоду долой, и я спешу оседлать другого Пегаса, уступая прежнего его настоящему владельцу <…> Я был только калифом на час и искренне радуюсь возвращению настоящего калифа: ему книги в руки, а я займусь тем, „о чем говорят“»[401].

Обещания были сделаны, авансы выданы. Власу нужно было завоевывать на деле общественный авторитет. Между тем подоспела круглая дата — столетие Одессы, которое отцы города планировали отметить с подобающей пышностью. Это была достойная его пера тема, и Влас «отработал» ее в нескольких публикациях. «В начале, — пишет он в обзоре „За неделю“, — предполагалось устроить всемирную выставку», благодаря которой «столетие Одессы должно было сделаться праздником всей нашей планеты». Но, в конце концов, решили ознаменовать юбилей серией банкетов, то есть «просто хорошо поесть», что само по себе выглядело «героическим подвигом: три дня без устали и без остановки есть, есть и есть»[402]. Может быть, по случаю юбилея будет оказана помощь городским беднякам? Но они, оказывается, в таковой не нуждаются, ибо в Одессе и без того «все для бедных»: целебные лиманы и доктора, «лекарства, состоящие из уксуса и горчицы». И как благодетельны фруктовщики с Екатерининской улицы, придумавшие «оригинальный» способ «уничтожения недоброкачественных продуктов» через отдачу их бедным. «Пусть уничтожают „на здоровье“»[403]. Настоящим вызовом Одессе, кичащейся своими деньгами, стала публикация поэмы «Кому в Одессе жить хорошо». В этом «скверном подражании Некрасову» поименно названы крупные подрядчики, спекулянты-маклеры, экспортеры, делающие бизнес в условиях порто-франко, деятели городской администрации, которые

Живут все припеваючи, Не сеют и не жнут.

И это в то время, когда

Кругом вопят все голосом, От пыли задыхаются, За мясо, хлеб втридорога Платить всем нам приходится…[404]

Резким диссонансом в потоке умиленных публикаций в прессе, поздравительных телеграмм и юбилейных речей прозвучала и вторая поэма «Пир на весь мир». «Южную Пальмиру», «Маленький Париж», «Золотой город» (наименования, рожденные сытым одесским патриотизмом) Дорошевич осмелился назвать «Вахлатчиной», стоящей уже сотню лет

С дворами непокрытыми, С сухим совсем колодезем И с волостным правлением, набок почти свалившимся…

И вот посреди этого убожества

Торжественно и радостно, С огромным шумом, грохотом, Невиданно, неслыханно, Отпраздновать всем «обчеством» На ногу на широкую Решили вахлаки. Чтоб шум на всю губернию Пошел бы о столетии Селения Вахлатчины…[405]

А как-то в очередных «Злобах дня», явно метя в местный патриотизм, он назвал Одессу «большими Тетюшами»[406]. Прав ли был фельетонист? Ведь в полумиллионном городе, не без оснований претендовавшем на определенный европеизм своей архитектурой, благоустроенными бульварами с роскошным видом на море, оживленной торговлей, дававшей заработок как гражданам России, так и многочисленным иностранцам, уже тридцать лет как существовал Новороссийский университет, в котором преподавали известные ученые. В разные периоды на протяжении 1870–1890-х годов здесь работали физиолог И. М. Сеченов, биолог И. И. Мечников, химик А. А. Вериго, микробиолог и эпидемиолог Н. Ф. Гамалея, физик Н. А. Умов, зоолог А. О. Ковалевский, экономист Г. Е. Афанасьев, историк литературы Д. Н. Овсянико-Куликовский, филолог А. И. Кирпичников, философ М. М. Филиппов, историки А. И. Маркевич и А. А. Скальковский. В Одессе начинали свою деятельность будущий финансовый реформатор и «конституционный премьер» России С. Ю. Витте, морской министр адмирал Н. П. Чихачев, знаток гражданского права, блестящий адвокат А. Я. Пассовер. Биографии известных литераторов, художников, музыкантов, певцов были так или иначе связаны с Одессой. Но — увы! — далеко не всегда культурная публика, интеллигенция могла задавать тон в городе, где, как выразился однажды Дорошевич, «чтобы вас почитали, достаточно иметь миллион»[407], где градоначальник Зеленый мог на улице оскорбить заслуженного профессора университета, слависта А. А. Кочубинского («Ты чего, жид, мне не кланяешься?» — с этими словами набросился он на ученого, не бывшего, кстати, евреем), где на столетний юбилей вместо имевшего родственную связь с Одессой и не раз там выступавшего великого музыканта А. Г. Рубинштейна предпочли пригласить «опереточную примадонну»[408].

Как журналист Дорошевич предъявляет свой счет городским «благодетелям». Выявлять приметы провинциализма и запустения, обнажать социальные контрасты — здесь он видит свою первейшую задачу, и именно такая позиция позволяет ему характеризовать свои статьи как «соло-векселя», которые он предлагает «к учету общественного мнения»[409]. Эта же позиция дает ему право считать, что одесские миллионеры-филантропы, все эти торговцы пшеницей с громкими фамилиями, Бродские, Эфрусси, Ашкинази, Попудовы, Розентоверы, Яхненко, в громадном долгу перед народом. Для него очевидно: «Хлеб обогащает всех, кроме тех, кто его создал. Он оплачивает существование железных дорог, банков, контор, скупщиков, перекупщиков, маклеров, экспортеров, и только пахарь остается таким же бедным, таким же одинаково нищим»[410]. Когда на улице от голода умерли молодая женщина с ребенком, он бросил в лицо тем же одесским богатеям: «Вы пальцем не пошевелили, чтобы предупредить эту страшную трагедию»[411]. Биографию учительницы С. И. Дмитревской он называет «обвинительным актом против общества»: «После сорока лет деятельности она была кинута на улицу, больная, голодная, безо всего»[412].

Что же до пожертвований на благоустройство Одессы, то их эффективность рисовал фельетон «Письмо знатного иностранца» к некоей Кэтти, из которого становилось ясно, что «этому большому и вполне благоустроенному городу» недоставало «только: городского головы, хорошей думы, порядочной городской управы, воды, приличной конки, сносного трамвая, городского ломбарда, удобных купаний, хороших торговых смотрителей, порядка на базарах, школ, больницы, ветеринарного надзора, хороших боен, поливки улиц»[413].

Ему были известны городские проблемы. Внимательно вглядываясь в одесскую жизнь, Дорошевич не мог не заметить, что дух наживы, в немалой степени определявший атмосферу города, способствовал формированию комплекса буржуазно-мещанской субкультуры, включавшей одесский патриотизм наряду с местным жаргоном и любовью к «итальянским мотивчикам». Его носитель, одесский делец, становится постоянной мишенью в фельетонах Власа. Диапазон используемых средств здесь широк — от беззлобного юмора до отточенно-ядовитого сарказма. Своеобразный быт южного «коммерческого народа» с его обывательскими, семейными традициями запечатлен в сборнике «Одесса, одесситы и одесситки» (Одесса, 1895 г.). Составившие его рассказы и фельетоны, будучи исполнены не столько антибуржуазного пафоса, сколько добродушной насмешки, являют собой своего рода социологический портрет нравов одессита как типа. Влас предложил женщинам написать (разумеется, под псевдонимом) о мужчинах и мужчинам — о женщинах. В редакцию хлынула почта. Два написанных по материалам этого «плебисцита» фельетона («Одесситы об одесситках» и «Одесситки. Мнения одесситов») содержат массу критических наблюдений и оценок с обеих сторон. Но над всей разноголосицей взаимных упреков вознесся мудрый голос старого человека, призвавшего жить так, «чтобы под старость остались воспоминания», осталась «благодарность за счастье, за страдания, за все»[414]. Говорил ли кто-нибудь до этого в ежедневной газете на столь интимные темы, да еще широко привлекая высказывания самих читателей? Вряд ли. Сегодня подобные «анкеты» — дело обычное. Более ста лет назад это было ново, необычно: газета затрагивала очень личное, семейное. И что было важнее всего — автор не навязывал своей точки зрения, преобладали голоса самих читателей.

Но Дорошевич может и зло посмеяться над потребительской культурой того же жителя «удивительно галантерейного города», над его «воляпюком», мещански-выспренним «одесским языком». Этот одесский господин уведомляет собеседника, что «скучает за театром». А на вопрос содержателя кондитерской, подать ему кофе «с молока или без молоком», гордо отвечает: «Без никому» (фельетон «Одесский язык»). Повальное увлечение игрой в винт рождает афоризм: «Другие народы вырождаются. Мы извинчиваемся» (фельетон «Винт»). Фельетонист предлагает ввести карточную игру «в программу средних учебных заведений. Нельзя же учить разным „пустякам“ и не учить самому главному, без чего нельзя обойтись в жизни»[415]. В «Одессе через сто лет» (так называется одноименный фельетон-антиутопия) автор встречает всё ту же обнаглевшую вконец домашнюю прислугу, назойливых агентов похоронных и страховых контор, жуликов-комиссионеров, редактора, загрызшего насмерть не только конкурента, но и сотрудников собственной газеты. В конце концов, приходится признаться, что это всего лишь сон, а на самом деле автор живет «в 1895 году в городе <…> где агенты похоронных контор заходят только к больным, а отнюдь не к здоровым людям, где на конке работают всего по 18 часов в сутки, где иногда даже светят по ночам фонари»[416].

Прием антиутопии — один из излюбленных у Дорошевича. Он использует его и в фельетоне «Через сто лет после смерти». Путешествие автора по городскому кладбищу в сопровождении скелета «приличной наружности» дает возможность по останкам покойников установить их профессию, привычки, образ жизни. Особенный интерес вызывает то, что осталось от писателя. «Смотрите на эту искривленную спину, впавшую грудь, выдающиеся колени, искривившиеся пальцы правой руки, — обращает внимание спутника скелет. — Интересно было бы знать, что он писал. Посмотрим череп: это был сатирик. И даже очень недурной сатирик, потому что ему сильно дали в ухо. Он писал зло, остро, — посмотрите, как ему еще проломили голову. Он бил людей бичом сатиры, а его, по всей вероятности, — палкой. Ого! Трещина около виска». Впрочем, саморазоблачение следует очень скоро:

«Я не умирал. Меня не хоронили.

Никаких ста лет не проходило.

Если хотите даже, я ничего подобного не видал и во сне <…> Таких страшных снов не бывает. Они выдумываются фельетонистами, когда не о чем писать»[417].

Дело понятное: не жаловаться же в самом деле — в который раз! — на приниженное положение прессы и той же сатиры. Хотя «битье журналиста» обывателями — это мотив постоянный. В рассказе «Развлечение» некто Петр Иванович, один из столпов Макаротелятинска, «человек вообще очень гостеприимный», приглашает приятеля заехать вечером — «будем бить корреспондента»[418]. Недаром Россия это «страна, где родился этот чудный рассказ о двух приятелях, которые, узнав, что под окнами бьют корреспондента, сказали:

— Знаешь что! Допьем сначала чай!» (II, 64).

Хотя и собрата по профессии Дорошевич не щадит. Когда в домах одесситов стал появляться «визитер без головы», обыватели решили, что это «не кто иной, как журналист», ибо «кто еще может не только легко и свободно обходиться без такого необходимого украшения, как голова, но даже бравировать этим обстоятельством» («Визитер без головы. Страшная легенда»). Впрочем, хроникеры местных газет успокоили читателей: «Это неприятное обстоятельство отнюдь не помешает нам ежедневно делиться нашими замечаниями по поводу фактов текущей жизни» (VI, 130). В сборнике «Одесса, одесситы и одесситки» таких фактов использовано множество. Иронию фельетониста вызывают модное увлечение велосипедом («Велосипедисты») и погоня за всевозможными рекламируемыми в газетах призами («Призовая горячка»). Нет смысла гордиться «первым в России асфальтовым треком» в то время, как «наша торговля падает, особой образованностью Одесса, по врожденной скромности, никогда похвастаться не могла, даже наши знаменитые мостовые отличаются такой пылью, что мы можем пускать ими пыль в глаза только в прямом, а отнюдь не в переносном смысле»[419]. В общем, он бичует городские недостатки, указывает на невысокий культурный уровень, мещанские интересы. Кстати, и коллега по «Одесскому листку» Гермониус-Финн, когда в город приехали «передвижники», зафиксировал полное отсутствие публики «на выставке „настоящих“ картин „настоящих“ художников». И это «в той самой провинции, которая и до сих пор продолжает украшать стены плохими олеографиями журнальных „премий“ и „приложений“»[420].

Вместе с тем Влас прекрасно понимает, что в большом портовом городе, где живут «двунадесять народов», не случайно сложились свои традиции. Здесь ценят меткое слово, здесь, несмотря на порядки, заведенные генералом Зеленым, живет своеобразный вольный дух. О том, что «Одесса ценила остроумие и юмор, и подчас это остроумие переходило в область очень злого и едкого сарказма», свидетельствует почти анекдотический сюжет, приведенный в рубрике «За день»: «Возле памятника Дюка де Ришелье ежедневно скоплялись толпы приезжих мужиков-чумаков, считавших долгом пойти поглазеть „на Дюку“. Однажды в толпе нашелся грамотный остряк. На вопрос чумаков, почему это Дюк в левой руке, со стороны городского дома, в котором находились присутственные места, держит сверток бумаги, а правою рукою указывает на море, — остряк объяснил, что Дюк говорит: „Як маеш там судыться, то лучше в мори утопиться“»[421].

Одесса — особый мир, и потому Дорошевич, обращаясь к ее жителям, «народу коммерческому и музыкальному», в одной из театральных рецензий говорит: «Я буду краток и красноречив. Я знаю Одессу и сумею быть убедительным на 20-и строках»[422]. Он называет себя «странствующим одесситом», сравнивая «свой город» с Римом в фельетоне «Большая Одесса», построенном на имитации «записной книжки» туриста[423]. Вполне искренне начало его «Открытого письма г. городскому голове»: «Любя город, в котором я живу и тружусь и желая ему всяческого добра…»[424]

И все-таки «основным героем» его оставался одесский делец. Вообще повод для насмешки над ним мог быть разный. В типографию, где печатается «Одесский листок», пришла техническая новинка, и вот фельетонист уже обещает, что «с сегодняшнего дня мы будем „приготовлять“ гг. одесских дельцов на новой машине». Для них же «выписаны новые шрифты». Наверняка в который раз вспоминая большого спеца по части фельетонных «блюд», Дюма-отца, Влас не без сладострастия описывает сам процесс «приготовления», так сказать, раскрывает собственную «технологию»: «Журналист относится к „дельцу“, как хороший гастроном к хорошей куропатке — нежно, ласково и любовно.

Это одно из высших удовольствий в мире.

Вы берете „дельца“, отлично откормленного, веселого, резвого, в ту минуту, когда он ни о чем не подозревает.

Вы осторожно снимаете с его рыльца приставший пушок, нежно снимаете кожицу, взрезаете его, вынимаете все внутренности и распластываете на части.

Он лежит перед вами розовый, нежный, очищенный, разделенный на части, как свежий мандарин.

И вы приготовляете к нему соус.

Для остроты вы прибавляете несколько каламбуров, посыпаете его солью, прибавляете перца и „жарите“ дельца на ротационной машине.

Старая машина была для этого слишком сентиментальна.

Она вздрагивала, когда ей приходилось класть черную краску на их репутации.

За десять лет своей работы она привыкла к некоторым фамилиям.

Она сроднилась с ними, жалела, страдала за них.

Новая машина только что приехала из Парижа.

Она холодна и бесстрастна как настоящая машина…

Печатная машина — это восхитительная гильотина для мошенников.

И чтобы там ни говорили — обелять нравы в наш век лучше всего черной типографской краской»[425].

Каждое утро, раскрывая «Одесский листок», городские воротилы нервно пробегали прежде всего короткие строки со знакомой подписью — В. Дорошевич. Кому сегодня досталось от знаменитого фельетониста, чья очередная репутация рухнула? Но и цензура не дремала. Одесский цензор Федоров вообще был суперслужбистом. Он, по свидетельству Кауфмана, «требовал у секретаря редакции curriculum vitae каждого члена редакции, интересовался, кому сколько лет, женат ли, ведет ли нравственную жизнь <…> Особенно невзлюбил цензор Федоров известного фельетониста В. М. Дорошевича и усиленно зачеркивал его статьи»[426]. Сохранился и донос самого Федорова в Главное управление по делам печати: «Мне не кажется преувеличенным неоднократно слышанное мною выражение: Дорошевич положительно терроризировал город». Эти слова цензора использовал чиновник управления, подготовивший по приказу своего начальника князя Н. В. Шаховского специальную записку для министра внутренних дел Д. С. Сипягина под названием «Дорошевич в одесской печати».

Записка готовилась в 1899–1900 годах в связи с тем, что министр желал знать, чем известен журналист, столь резко начавший в новой петербургской газете «Россия». Поэтому в Главном управлении по делам печати посчитали необходимым осветить предыдущий этап его деятельности — одесский, тем более, что «имеющиеся дела <…> дают для этого достаточный материал». Отмечая, что, по словам того же цензора, «выдающийся успех „Одесского листка“ связан „исключительно с участием в нем Дорошевича“», автор записки особо подчеркивает, что «статьи названного сотрудника по большей части имели своей главнейшею целью вызвать сенсацию среди читающей публики путем резкой, лишенной фактической подкладки критики, переходящей иногда в простое вышучивание как деятельности, так и личных свойств и качеств более или менее известных лиц в городе». И далее вновь цитируется донесение одесского цензора Федорова: «Ежедневные фельетоны г. Дорошевича, написанные обыкновенно на местные злобы дня, беспощадно высмеивали того или иного общественного деятеля, частное лицо или, наконец, учреждение, причем честь, доброе имя, служебная репутация жертвы в расчет не принимались и рассматривались как материал для хлесткой фельетонной статейки». Все это, сообщается в записке, подтверждает «целый ряд жалоб частных лиц, разъяснений и отношений правительственных и общественных учреждений по поводу тех или иных появившихся в газете „обличений“ г. Дорошевича», которые «с очевидностью указывают на самое бесцеремонное искажение автором приводимых им в обличительных статьях фактов».

Но вот конкретных примеров «искажения» не приводится ни одного. Не считать же таковым шутку, которую возмущенный автор записки называет «поразительной по своему цинизму выходкой». Оказывается, в конце рецензии на спектакль итальянской труппы Дорошевич посмел заявить, «что все написанное им об игре артистов — ложь и напечатано только потому, что его просили об этом друзья и покровители артистов и артисток»[427]. Привести же действительно какие-то «факты искажений» для одесского цензора, как и для автора «министерской» записки, оказалось более чем затруднительно главным образом по причине серьезного, профессионального отношения Дорошевича к своему делу. В одном из обозрений «За день» он пояснил и одесскому читателю и местным властям, почему «десять лет занимая скромное амплуа фельетониста и хроникера обывательской жизни» и будучи вынужден «по долгу службы» «затрагивать» подчас и очень больно многих лиц, ни разу не был привлечен «ни за диффамацию, ни за клевету»: «Вероятно, это объясняется тем, что я всегда держусь правила: ничего не сообщать, не проверив, никого ни в чем не обвинять без веских и основательных доказательств»[428].

Истинная суть претензий власти к писаниям Дорошевича прояснилась в конце той же «министерской» записки, где говорится, что его «бойко написанные фельетоны, рисовавшие карикатуры на известных в городе лиц, привлекали к себе внимание читающей публики». На этот счет сохранились любопытные свидетельства. Коренной одессит, актер Художественного театра Л. М. Леонидов вспоминал, что «Дорошевича любили, но и побаивались. Писал он очень хлестко, сильно. И выручит и защитит так убедительно, что его писания давали положительные результаты»[429]. А юный Лейба Бронштейн (будущий Лев Троцкий), такой же страстный почитатель Дорошевича, как и Коля Корнейчуков (будущий Корней Чуковский), считал его ни больше ни меньше как «властителем дум», который своими фельетонами «как бы приоткрывал отдушину из придавленной Зеленым Вторым Одессы». Не только гимназист «нетерпеливо набрасывался на утреннюю газету, ища подписи Дорошевича. В увлечении его статьями сходились тогда и умеренные либеральные отцы, и еще не успевшие стать неумеренными дети»[430].

Да, Влас хотел популярности и знал, как ее добиться. Но рядом с этим желанием все более укреплялось понимание, что «задачей честной и нравственной печати всегда было, есть и будет будить общественную совесть, протестовать против общественного зла, бороться, сражаться за те идеи добра и света, которые дороги обществу.

И иначе не может даже быть.

Ведь печать — это выражение общественного мнения»[431].

Этот достаточно непривычный по своей пафосности монолог вырвался у него как своего рода ответ душителям одесской прессы, в роли которых выступала местная цензура в союзе с городской бюрократией и градоначальством. В Одессе ему было одновременно и легко и тяжело. Легко, потому что Навроцкий многое ему позволял, тяжело — потому что, не желая подвести издателя, он вынужден был сдерживаться, предпринимать «обходные маневры», а чаще писать не о том, о чем хотелось. Цензор Федоров не без гордости доносил 22 октября 1898 года начальнику Главного управления по делам печати М. П. Соловьеву, что «на первых же порах» его «цензирования» «Одесского листка» он «отнесся крайне сурово к статьям Дорошевича, не дозволяя ему вовсе нападать на лиц или учреждения и не допуская никаких сколько-нибудь резких суждений о действиях местных городских деятелей, и, таким образом, к концу прошлого года Дорошевич писал только рецензии о спектаклях итальянской труппы в городском театре»[432]. Этот документ относится к завершающему периоду пребывания Власа в Одессе. Но и в самом начале было нелегко, о чем свидетельствует конфликт с градоначальником Зеленым. «Много отваги, много мужества, много самоотвержения нужно иметь русскому провинциальному журналисту», чтобы «сметь свое суждение иметь»[433] — это признание вырвалось у него в рубрике «За день» на четвертом году работы в Одессе. Не случайно в некрологе своему коллеге, журналисту Александру Попандопуло, озаглавленном «Маленький гражданин», он скажет, что «ему приходилось работать в самой беззащитной области одесской жизни. В одесской журналистике!»[434]

Но одновременно Влас если и не особенно гордился, то все-таки испытывал определенное удовлетворение от того, что все-таки удавалось делать «затянутой в корсет так, что ей трудно даже дышать с полузаткнутым ртом, одесской печати». Уже работая в «России», в 1900 году, он писал о борьбе, которую вела пресса в Одессе: «Среди вынужденного фимиама, похвал и лести, которые вымогают у печати местные крупные, мелкие и мельчайшие сошки, — все же хоть иногда раздается слово обличения против творящихся кругом безобразий»[435]. А когда одесский адвокат А. Г. Бухштаб позволил себе оскорбительные выпады в адрес одесских журналистов, Дорошевич в фельетоне «Оскорбление печати» вступился за коллег, назвав одесскую прессу — естественно, не без некоторого преувеличения — «одной из наиболее чистоплотных пресс». И даже запальчиво подчеркнул, что «одесский журналист далеко не так бесправен, как петербургский». Это уже писалось в столице и с некоторой, так сказать, ностальгической оглядкой на одесскую жизнь. Но для Власа принципиально важен критический дух в газете, о чем он, собственно, и говорит, возражая клеветнику: «Что должна сказать пресса, если гласные толстосумы строят для своего удовольствия двухмиллионный театр, когда у города нет порядочной больницы, когда стены этой больницы валятся, когда больные в ней валяются на грязном полу?..

Что должна сказать пресса, когда дума, среди которой много акционеров конки, отдает город в кабалу акционерной компании?..

Пресса — это часовой, поставленный у общественного блага.

И она обязана охранять это общественное благо, сколько бы шальных пуль ни летало вокруг»[436].

Таким «часовым» в течение многих лет в одесской прессе был человек демократических убеждений, бывший политический ссыльный Семен Титович Герцо-Виноградский, которого читатели знали под псевдонимом Барон Икс. Дорошевич посвятил замечательный портрет-некролог этому умершему в 1903 году «Иеремии Одессы», бичевавшему свою «развратную Ниневию», «пшеничный город», «где все продается и все покупается, где высшая похвала:

— Второй Эфрусси!»

«Его фельетоны были набатом, который будил город, погруженный в глубокую умственную и нравственную спячку.

Он поднимал „высокие вопросы“, указывал на высшие интересы, один только кричал о нравственности, о справедливости, когда кругом думали только о выгоде или убытке» (IV, 142–143).

К рубежу столетий рыцарь-идеалист Барон Икс пережил самого себя, поскольку «времена переменились», и «газеты, где он так боролся с „меркантильным духом времени“, стали сами делом меркантильным.

Газета из „дерзкого дела“ превратилась в акцию, на которой, как купоны, росли объявления».

Процесс, вполне понятный в условиях ускоренной капитализации России. Но когда отмечали 25-летний юбилей журналистской деятельности Герцо-Виноградского, для которого удалось добиться пенсии, Дорошевич был не просто рад за коллегу. Он увидел «торжество не одесское», а «русской журналистики, русского публициста». «Только журналиста», «всего-навсего фельетониста» люди, представлявшие собою цвет интеллигенции, убеленные сединами, называли «учителем» (IV, 145–146). «Этому старику, с рошфоровским коком, с видом бреттера, в старомодно повязанном большим бантом широком галстуке, нравилось сравнение с Дон Кихотом», — пишет Влас, явно любуясь коллегой (IV, 140).

Ему и самому нравилось это сравнение. Донкихотство как вызов любой несправедливости для него суть журналистского дела. Поэтому он так восхищен Золя, выступившим «в роли Дон Кихота» в деле Альфреда Дрейфуса, офицера французского генштаба, осужденного по антисемитским мотивам. Он считает, что автора романа «Жерминаль» «увлек пример Вольтера», вставшего на защиту казненного «из религиозного фанатизма» гугенота Каласа[437]. Этот ряд будет вскоре продолжен личностью Короленко, вступившегося за обвиненных в человеческих жертвоприношениях крестьян-вотяков (удмуртов):

«Вольтер… Золя… Короленко…

Они разного роста, но они одной и той же расы.

Они из одного и того же теста, потому что поднимаются от одних и тех же дрожжей» (IV, 150).

Отдавая должное рыцарям одесской журналистики, Дорошевич прекрасно знал и о, мягко говоря, неприглядных ее сторонах. «Одесские литераторы, лишенные возможности задавать настоящую и заслуженную трепку другим, отводят душу друг на друге», — припоминал он уже в «России»[438]. В фельетоне «Одесские журналисты» он с презрением говорит о «распространенном в Одессе типе журналиста-барышника, журналиста-подрядчика, журналиста-афериста»[439]. Рассказывая о «журнальной семье в Одессе», Кауфман упоминает о журналистах, которые учитывали в местном банке векселя «за подписью своего издателя», поставляли «кур в местную больницу и надували эконома, предъявляя ему для оплаты одних и тех же кур по несколько раз», называет имена людей, «побывавших в тюрьме» и изобличенных «в шпионаже»[440]. Одним словом, тема была настолько остра и одновременно художественно соблазнительна, что подвигла Власа на написание двух рассказов, в которых очевидно влияние Марка Твена. Собственно, первый — «Южные журналисты» — он сознательно снабдил подзаголовком «Вольное подражание Марку Твену»[441]. Сюжет твеновской «Журналистики в Теннесси», уморительного рассказа, в котором газета «Утренняя заря и Боевой клич округа Джонсон» сражается не на жизнь, а насмерть с «закоренелыми лгунами» из «Еженедельного землетрясения», непосредственно перекликается с «практикой» героя рассказа Дорошевича, наивного дебютанта из «Южного Тромбона», ставшего жертвой коллег из таких изданий, как «Ежедневное Ура», «Самая распространенная», «В участок!» и «Гром и молния». А в рассказе «Двадцатый век» редактор дает уроки цинизма, клеветы, откровенной лжи, выдумывания фальшивых сенсаций уже всем сотрудникам — от «заведующего иностранной политикой» до «заведующего полемикой»[442]. К этим публикациям тематически примыкает и фельетон «Разговор с читателем»[443], который, как пример удачного сатирического обличения нравов бульварной прессы, процитировал в «Самарской газете» Горький, негодовавший по поводу стремления свести «благородную роль прессы к роли уличной фиглярки»[444]: «В фельетоне г. Дорошевича читатель донимает „шельмеца“-газетчика своими требованиями и изложением своих взглядов на газету. Газетчик никак не может угодить читателю и, наконец, глупеет от непосредственного сношения с ним, что вполне естественно. „Шельмец“-газетчик стоит перед ним в окончательном недоумении. И вдруг, точно с места срывается, с визгом даже с каким-то вскрикивает:

— Господин читатель, хотите, я вам живого человека съем?!

Читатель даже ошарашен:

— Как? Живого?

— Самого что ни на есть живого литератора. Ухвачу и при вашей милости зубами трепать буду. Потому, должен я, господин читатель, вам удовольствие доставить. Ухвачу я его и пойду рвать. В клочья издеру. Потому, господин читатель, нам других трогать не приказано, — так мы промеж себя друг друга в клочья рвем. Прикажете?

— А он что же?

— Ничего-с. Потом в другой раз у него будет недохватка в сюжете, он меня в клочья драть будет. На этот счет у нас на манер соглашенья. Рвать друг друга для увеселения почтеннейшей публики».

«Вот правда, обидная правда, — заключает Горький. — Выслушав ее, что сделают гг. газетчики?»[445]

В фельетоне этом, безусловно, сказались и личные мотивы, поскольку имя Дорошевича коллеги трепали с особым смаком. Провинциал, Рудин, Отпетый, Лео и даже некая Sans-Gene и другие, как правило, укрывшиеся под псевдонимами одесские газетчики, буквально прожить не могли без этой «темы»:

«И все про Дорошевича!

Каждый день про Дорошевича!»[446]

Спустя годы он уже с долей добродушного юмора вспомнил кипевшую в Одессе газетную войну:

«Всякий сотрудник „Одесского листка“ всей душой ненавидит и, елико возможно, изничтожает сотрудника „Одесских новостей“. И всякий сотрудник „Одесских новостей“ всеми фибрами души ненавидит и всеми зависящими от него мерами гонит сотрудника „Одесского листка“.

— А если тетка — так и тетку!

„Ненависть до седьмого колена“ — это самая слабая из всех клятв, которые приносит сотрудник враждующей газеты.

Когда и я писал в Одессе и был болен, — одна мысль утешала меня:

— На моей могиле редакция „Одесских новостей“ спляшет в полном составе танец диких ирокезцев»[447].

Дело доходило до прямых оскорблений и клеветы. Но он не позволял себе опускаться до уровня грубо выступившего против него журналиста из газеты-конкурента — «Одесских новостей».

«Я три года изо дня в день выступаю пред одесской публикой, и было бы слишком обидно, если бы я должен был отвечать на площадную ругань всякого пришлеца.

Я презираю бессильное бешенство газеты и смеюсь над ее ругательствами, как над ругательствами торговки, изобличенной в плутнях»[448].

Естественно, особой темой пересудов были заработки Дорошевича у Навроцкого. Журналист Хейфец не без остроумия прошелся на этот счет. Он предлагал ответить на вопрос, какая разница между Дорошевичем и проституткой, и сам же давал на него ответ: проститутка получает за ночь, а Дорошевич «За день». Влас не остался в долгу. Предложив коллегам вопрос о разнице между Хейфецем и проституткой и услышав «не знаем», он всего-то и заметил: «Вот и я не знаю». Больше Хейфец не решался острить по адресу знаменитого фельетониста.

А когда те же «Одесские новости» обвинили его в том, что он якобы «стащил» у кого-то свою легенду «Женщина» (напечатанную на самом деле еще в «Будильнике» в 1889 г.), он сначала предложил решить спор путем уплаты тысячи рублей «в пользу бедных города Одессы», если одна из сторон не сумеет доказать свою правоту. «Одесские новости» от пари отказались[449]. И тогда он ответил им и всем другим, использующим печатное слово клеветникам индийской легендой «О происхождении клеветников». Индийское божество, «всесильный Магадэва», желая обуздать гордого человека, насылал на него различные тяжкие испытания, но так и не смог ничего добиться. Тогда Магадэва воспользовался помощью Сатаны, который породил и направил к людям Клеветника, сделавшего своим орудием книгопечатание. «И с этих пор стал силен как никогда. Ему не нужно уже было бегать по дворам, чтобы разносить клевету. В тысячах оттисков она сама разносилась кругом, как дыхание чумы»[450].

Цель была достигнута: он не только продемонстрировал еще раз свое умение писать легенды с использованием восточной мифологии, но и заклеймил газетных клеветников.

Отличая в мире прессы «овец от козлищ», Дорошевич иной раз во имя «профессиональной солидарности» мог и поступиться принципами. Когда умер М. П. Озмидов, редактор-издатель «Новороссийского телеграфа», газеты с очевидным погромно-ксенофобским оттенком, мягко говоря недолюбливавшей Дорошевича, последний, по словам А. Кауфмана, «немало постаравшийся для умаления доверия к печатному слову своими полемическими выпадами»[451], неожиданно выступил с этюдом «в защиту полемики», «горячей, страстной защиты того, что каждый считает истиной», призвал сражаться «за свое понятие об истине, биться насмерть».

«По нашим трупам общество дойдет, быть может, до истины, до блага.

Эта надежда, эта уверенность — единственная награда журналисту за жизнь, которую он отдает своему делу»[452].

А двумя годами ранее он писал по поводу юбилея писательницы и критика Зинаиды Озмидовой, жены редактора «Новороссийского телеграфа», выступавшей под псевдонимом Зео: «Чуждый пришелец в одесской печати, я с особым удовольствием приветствую тех, кто трудится здесь уже давно, кто создал силу, влияние одесской прессы, ее первенствующее положение среди русской провинциальной печати»[453].

Но когда местный литератор С. П. Кубеницкий, выпустивший под псевдонимом Скиф книжечку «Беседы в минуты вдохновения» (Одесса, 1896), попытался с помощью неуклюжих комплиментов направить «в нужное русло» «действительное недюжинное дарование» пользующегося «большим успехом» «архиостроумца», который «мог бы возвыситься до гоголевского юмора, если бы не злоупотреблял своим талантом», он получил жестокий отпор. Дорошевич пишет, что, «читая такие вещи», «мог бы дойти до горделивого помешательства, если бы эти похвалы не принадлежали „Скифу“». Скифы же, «как писал о них летописец, были „нравом дики, умом скудны и невежественны“. Соответственно, и „Скиф“, „появившийся в голых и бесплодных степях одесского „сочинительства“, не составляет исключения. Он тоже дик и умом в достаточной степени скуден“. А все его комплименты расточаются „только для того чтобы доказать“, что Дорошевич „очень плохой журналист“. Но „нужно быть, действительно, „диким, умом скудным“ Скифом, чтобы, желая доказать бездарность человека, сравнивать его — excuser du peu! — с Гоголем!“ Впрочем, „с дикими людьми“, да еще „скудными умом“, это бывает, они подчас плохо сознают „значение слов“: хотят сказать одно, а скажут другое»[454].

И, конечно же, давняя тема — ранняя и нищая смерть собратьев по профессии — продолжала волновать его. Когда в психиатрической клинике умер журналист «Одесского листка» В. С. Коханский, которого «привели в сумасшедший дом переутомление, та нечеловеческая затрата нервов, которой требует наша профессия», Влас обратился к читателям с просьбой оказать помощь его семье. Он выбрал самые простые слова и откровенно признался, что если читателям показалось на этот раз, что «он далеко не всегда на высоте своей задачи», то тут ничего не поделаешь, поскольку «писать — это дело ума. А когда приходится писать сердцем, да еще слезы подступают к горлу, тогда уж какое писанье! Самое последнее дело»[455]. Читатели откликнулись, была собрана солидная сумма (почти 12 тысяч рублей) для осиротевших детей Коханского. Дорошевич видит в этом добрую примету времени, поскольку еще десять лет назад у него «не хватило бы смелости писать о признании общественных заслуг скромного газетного труженика». Он радуется выросшей «в глазах общества» роли печати и одновременно надеется, что поскольку у него «нет семьи», то ему «лично незачем будет обращаться к помощи общества»[456].

Но что можно было провидеть в собственной судьбе тогда, в 1896 году? Что же до роли печати в общественном мнении, то насколько эффективнее она могла быть, если бы к изданию газет были причастны непосредственно сами журналисты? Эта мысль давно не дает ему покоя. Вот и в рубрике «За день» вырвалась затаенная горечь: «Когда же, наконец, настанет то блаженное время, когда газеты будут находиться в руках литераторов, а не скучающих обывателей, которые заводят себе вместо „говорящего попугая“ почему-то „ежедневную газету“.

И всякий раз, когда мы читаем о скучающем обывателе, который „заводит“ себе газету, — нам вспоминаются бессмертные слова Щедрина:

— И какую-такую ты в Отечестве своем увидел фигу, которая тебя на писанье подвигла?»[457]

И когда появлялась такая «необязательная» газетка, он мог быть беспощадно саркастичным, как в случае с «Южным обозрением»:

«У газет — как у болонок.

Существует особый церемониал.

Как нужно встречаться.

Появилась новая газета — „Южное обозрение“.

Газетка как газетка. Маленькая, серенькая.

Вбежала на цыпочках.

Перед старыми газетами очень мило послужила.

— Вы, мол, распространенные. Но и мне что кушать — найдется.

Слегка ощетинилась на „человеконенавистничество“, помахала хвостиком перед „терпимостью“, другие высокие предметы понюхала и обещалась:

— Служить!»[458]

Поэтому, ежели только предоставлялся случай, он отмечал как редкий и достойный факт издание газеты именно журналистом. И мог поздравить даже далеко не симпатичное ему «Новое время» с 25-летием только потому, что это «одна из немногих на Руси газет, издающихся действительно журналистом, а не каким-нибудь „титулярным советником“, ничего общего с печатью не имеющим»[459]. Для него важно, что «новую газету», к выпуску которой приступил Сергей Шарапов, «будет издавать журналист»[460]. Наконец, он пытается наладить диалог хотя бы с городскими властями, и когда во главе местного самоуправления встал В. Н. Лигин, профессор математики Новороссийского университета, «просвещенный и уважаемый деятель», он обратился к нему с призывом преодолеть «многолетний антагонизм между муниципалитетом и прессой», «работать вместе рука об руку». Не настаивая на том, «что все журналисты рыцари печатного слова», он тем не менее считает, что «из ста журналистов на 99, руководящихся только желанием общественной пользы и любовью к общественному благу, найдется всего один, которым руководят его собственные, личные, часто низкие интересы». И пафосно вопрошает: «Неужели же из-за одного можно забыть 99?.. Справедливо ли будет из-за двух-трех булавочных уколов забыть о десятках метких и благородных выстрелов, направленных и попадавших куда следует?»[461]

Разумеется, эти подсчеты сильно идеализируют ситуацию в журналистике, особенно если иметь в виду его собственные признания и характеристики, посвященные одесской печати. Но ведь цель была благая! Отсюда и эта апелляция к «просвещенной» власти. И желание самому стать причастным к реальному делу. Поэтому когда издатель «Южно-русского альманаха» Ю. Сандомирский предлагает ему стать редактором нового издания, он энергично принимается за дело. Выходивший с 1894 года как «календарь-справочник», заполненный преимущественно торговой рекламой, альманах, по замыслу издателя, должен был одновременно обрести и литературный характер. Перед свежеиспеченным редактором встала проблема поиска достойных авторов. 23 мая 1896 года Дорошевич пишет в Петербург поэту Николаю Минскому:

«Милостивый государь Николай Максимович!

К 1-му ноября настоящего года предполагается выход в свет „Южно-русского альманаха“ с научно-литературным отделом, портретами и автографами выдающихся деятелей.

„Южно-русский альманах“ издается уже 3-й год, и успех первых двух лет побуждает нас значительно расширить все отделы и прежде всего научно-литературный.

Обращаясь с настоящим предложением ко всем видным столичным и провинциальным литераторам, позволяю себе надеяться, что Вы, Николай Максимович, не откажетесь украсить Вашим почтенным именем страницы „Южно-русского альманаха“»[462].

Получил приглашение и старый приятель Александр Амфитеатров. Только что прогремели его болгарские очерки, напечатанные в «Новом времени», и Дорошевич, сначала упомянув об их «особом успехе у нас в Одессе», уговаривает его дать «несколько портретов-характеристик болгарских дельцов», одесситов по происхождению. Одновременно он подчеркивает, что в Одессе «очень интересуются этой страной, несколько иначе относятся к ее делам…»[463] Неизвестно, как откликнулись на предложение о сотрудничестве петербуржцы Минский и Амфитеатров. Во всяком случае, их произведения в книжках одесского альманаха не появились. Тем не менее к участию в альманахе была привлечена значительная группа таких московских и одесских литераторов, публицистов, общественных деятелей, как А. Будищев, В. Гиляровский, А. Федоров, С. Гусев (Слово-Глаголь), И. Шкловский (Дионео), С. Т. Герцо-Виноградский, А. Пазухин, А. Маркевич, О. Пергамент. Все они были кто давними, а кто не очень, но, главное, добрыми знакомыми Дорошевича. Сам Влас опубликовал в альманахе рассказы «Развлечение» и «Убеждения»[464], очерки «Четыре призрака» и «М. Т. Иванов-Козельский»[465], фельетон «Драма в Одессе, или Отсутствие драмы в Одессе»[466]. Первый выпуск альманаха с литературным отделом получил диплом на Всероссийской выставке в Нижнем Новгороде в 1896 году. Но в общем попытка вырастить из рекламной по сути книжки серьезное литературное издание не удалась. Может, и по той причине, что затея по-своему была диковинная: больше половины увесистого тома составляли сведения о городской администрации и торговая реклама, и только часть его занимал литературный отдел со стихами, рассказами, статьями на популярные темы. Во времена достаточно развитой литературной периодики такое симбиозное издание выглядело в определенной степени анахронизмом. Ну и, помимо этого, отдаваться редакторской работе вполне Влас не мог, потому что был занят постоянным писанием для «Одесского листка». Но у этой организаторской деятельности был положительный аспект: она содействовала расширению и укреплению его контактов с одесской интеллигенцией, журналистами, актерами, врачами, адвокатами, профессорами Новороссийского университета. Особенно близко он сходится с адвокатом Николаем Ильичом Мечниковым, братом знаменитого биолога, помощником присяжного поверенного, будущим депутатом Государственной Думы Осипом Яковлевичем Пергаментом, университетским профессором историком Александром Ивановичем Маркевичем. Естественные товарищеские контакты связывают его с коллегами по «Одесскому листку» Герцо-Виноградским, Попандопуло, Гермониусом, Гольденбергом. Дорошевич — заметная фигура городской общественной жизни, и когда в 1897 году возникает Одесское литературно-артистическое общество, он становится председателем его литературной секции. На заседаниях общества читаются рефераты, лекции, обсуждаются литературные новинки. Весной 1899 года там чествовали приезжего гостя — П. Д. Боборыкина. Дорошевич, приветствуя знаменитого романиста, отметил его приезд как событие в духовной жизни «пшеничного города», «где заповедь „не хлебом единым жив будет человек“, забыта так хорошо». И одновременно подчеркнул: «Но и у нас есть сектанты, которые дерзают, не разделяя общего поклонения единому одесскому богу, а поклоняются другим богам, литературе, искусству, знанию»[467].

Среди прочего особой заботой общества были так называемые «народные чтения». Влас сам выступил в городском Доме трудолюбия с чтением «Муму». Тогда же он признается: «Я никогда так не „трусил“: ни тогда, когда приходилось дебютировать в газете, ни когда приходилось выступать на сцене, ни когда я выступал лектором перед интеллигентной публикой». Ему вспомнилась старая няня, которой он, «двенадцатилетний мальчуган, со слезами на глазах» читал тургеневский рассказ[468]. Проблему просвещения простого народа с помощью хорошей литературы члены общества считали особенно злободневной в связи с буквальным нашествием того, что Горький на страницах «Самарской газеты» назвал «Ванькиной литературой» — всевозможных «оракулов», «самоучителей», «сонников», «руководств» и «наставлений». Десятки объявлений о такого рода изданиях ежедневно заполняли газетные страницы. Но обогащался не читатель, высылавший полтинник или рубль за книжку. «Свидетелями того, как идут эти книги, — писал Дорошевич, — могут служить дома, колониальные магазины, сооруженные всеми этими Земскими, Леухиными, Манухиными, Пресновыми, Сытиными». «Это сено, заготовляемое для провинции», наилучшим образом рисует «картину нашего умственного развития»[469]. Поэтому именно на интеллигенции, подчеркивает он в статье «Духовная жажда», «лежит обязанность познакомить народ с произведениями наших лучших писателей, нашей гордости, нашей славы». Не должно быть такого положения, что книги и театры — «это для нас», а для народа — трактир и водка[470]. В статье «Что читать народу», рассказывающей, как члены Литературно-артистического общества читали простым людям русских классиков и имели при этом полный успех, он настаивает на том, что «народная книга не нуждается ни в каком особом „народном“ языке. Тургенев, Гоголь, Пушкин — вот язык, вполне понятный для народа <…> Нужно только дешево издавать Тургенева, Гоголя, Пушкина, Толстого <…> А все эти „народные“ книги с сентиментальным содержанием и прописной моралью можно сдать, как хлам, в архив и, как хлам, плодить не стоит.

„Для народа“ написано довольно.

Все великие русские писатели „для народа“.

Дайте только народу доступ к этой сокровищнице ума, знания и света»[471].

Стремясь расширить «культурное поле» «Одесского листка», Дорошевич ведет на его страницах своего рода «календарь», в который вместе с юбилейными датами входят и печальные утраты, понесенные русской культурой. Он откликается на столетие со дня рождения Грибоедова, подчеркивая, что «Горе от ума» принадлежит к «тем великим произведениям, для которых не существует времени»[472], отмечает годовщину смерти С. Я. Надсона, «этого юноши-поэта, страдальца, этого Гамлета русской поэзии»[473], скорбит в связи с уходом из жизни художника Н. Н. Ге, в чьих «картинах много мысли и того же мучительного искания истины»[474], и скульптора М. О. Микешина, в молодые годы карикатуриста, «счастливого человека, которому пришлось работать еще в те времена, когда русская сатира была действительно сатирой, а не превратилась, силою вещей, в невинное зубоскальство»[475]. Он грустит по поводу кончины Ивана Федоровича Горбунова, замечательного рассказчика, «блестящего представителя меткого и добродушного русского юмора»[476], с тоской и ужасом рассказывает в очерке «Литературная старость» о буквально подзаборной гибели спившегося талантливого литератора Николая Успенского[477].

Смерть в 1898 году Якова Полонского, «одного из последних русских писателей, писавших на правильном русском языке», дала повод для рассуждений о причинах языковой «порчи». Вывод неутешителен: «Журналистика <…> испортила русский литературный язык». «Любитель правильного русского языка и большой поклонник стиля», он с отвращением берет в руки утром серые газетные листы. И, радуясь тому, «что стиль и слог этих газетных статей все еще коробит» его, переживает за порчу «вкуса читателей»[478]. Литературные оценки Дорошевича не всегда бесспорны. Отмечая, что «литераторы живут как устрицы в своей скорлупе» и «оттого в их произведениях так мало жизни, так много дряблости», он явно преувеличивает заслуги плодовитого романиста и автора военных очерков Василия Ивановича Немировича-Данченко, «самого счастливого из русских писателей, которому по его произведениям никак нельзя дать больше двадцати пяти лет»[479]. Хотя это и похвала за «близость к жизни», но еще в большей степени свидетельство давнего доброго знакомства. Впрочем, и с Игнатием Потапенко они знакомы не первый год, тем не менее этому «многописателю» дан совет: «Когда он будет жечь свои произведения, хорошенько размешать пепел в камине.

Чтоб и пепла не осталось.

А то с ним может случиться то же, что случилось с Гоголем.

Гоголь недостаточно хорошо сжег конец „Мертвых душ“»[480].

Естественно, что в жизни такого «амбициозного» города, как Одесса, совершенно особое место занимал театр. Одесситы, народ, по характеристике Власа, «музыкальный и коммерческий», были завзятыми театралами и, как замечено в фельетоне об одесском языке, постоянно «скучали за театром». Помимо спектаклей в городском театре, которые давали постоянные итальянская оперная и русская драматическая труппы, здесь часто бывали на гастролях артисты киевского театра Н. Н. Соловцова, украинской труппы М. Л. Кропивницкого, приезжали актеры Александрийского и Малого театров. Театральная жизнь в городе кипела. Давались и любительские спектакли. В одном из них, по комедии И. Л. Щеглова-Леонтьева «В горах Кавказа», Влас, вспомнив опыт юности, сыграл, и весьма успешно, роль «офицера с роковым взглядом». Разумеется, это прибавило ему популярности среди одесской публики. И, скорее всего, в это время он знакомится с обаятельной актрисой соловцовского театра Клавдией Васильевной Кручининой, ставшей позже его женой.

Естественно, что театр составлял существенную часть выступлений Дорошевича в «Одесском листке». Театр вообще был одной из центральных тем в российской периодике, что, кстати, при всей привязанности к нему Власа, вызывало у него неоднократные саркастические пассажи. Преобладание театральной темы на газетной площади он объясняет тем, что русские актеры играют в истории русской прессы «роль балаганного турка». В пояснение этой мысли приводятся слова Генриха Гейне о знаменитом публицисте, лидере «Молодой Германии» Людвиге Бёрне: «Берне не всегда писал про Меттерниха. Прежде он писал о театральных пьесах и изощрял свое остроумие над актерами». Русский же журналист «с критически настроенным умом», продолжает Дорошевич, «никогда не доходил до Меттерниха <…> Его душу разрывают гнев, подавленный смех, негодование», но, жаждущий «разнести администрацию, министров», он вынужденно «вонзает свое перо в актеров и актрис — этих можно! — нанизывает их на свое перо, как шашлык на вертел, и жарит их на медленном огне невыплаканных слез, непроявленной иронии, несказанной брани» (VIII, 137). Поэтому так важно, чтобы в газете видели прежде всего «газету политики, общественной жизни, литературы и тогда уже искусства, и потом уже театра.

Театр, как плющ, — очень красивый, — обвил нашу прессу и душит газеты.

Три четверти газеты о театре!»[481]

Этот монолог свидетельствует о том, что у одесского цензора Федорова были основания гордиться, когда он доносил в Петербург, что вынуждал Дорошевича писать «только рецензии о спектаклях», «не дозволяя ему вовсе нападать на лиц или учреждения…» Кстати, о необходимости публичной «театральной площадки» как места, где можно избывать общественные страсти, хлопотал еще в 1826 году Фаддей Булгарин в поданной «наверх» записке «О цензуре в России и о книгопечатании вообще». Доказывая важность театральной критики, свободного выражения в печати мнений о пьесах и актерах, издатель «Северной пчелы» особо упирал на то, что «театр у нас должен заменить суждения о камерах и министрах». Он уверял, что именно после того, как было «запрещено писать о театре и судить об игре актеров, молодые люди перестали посещать театры, начали сходиться вместе, толковать вкось и впрямь о политике, жаловаться на правительство даже явно». Более того, Булгарин полагал, «что сия неполитическая мера увлекла многих юношей в бездну преступления и тайные общества»[482].

С тех пор театр был не только разрешен как тема для общественных дискуссий, но и вообще стал превалировать на газетных страницах, что по-своему раздражало Дорошевича. Поэтому, исходя из понимания газеты как зеркала общественной жизни, он формулирует и более чем определенные требования, касающиеся театральной сферы. Важнейшей темой его театральной публицистики становится репертуар. Что играют на российской сцене? Кто пишет для нее? Фельетон «Тартюфы» открывает целую серию острых выступлений против пошлости, мелкотемья драматургии: «Но разве наши драматурги затем пьесы пишут, чтобы истина восторжествовала?

Пьесы пишутся для гонорара.

Драматургу приходится считаться с требованиями цензуры, дирекции, комитета…»[483]

Дорошевич мечтает о другом театре, может быть, похожем отчасти на венский Бургтеатр, в котором он побывал летом 1895 года:

«Театр — кафедра, театр — трибуна.

То, чего мы еще не знаем».

Он видит, что «немецкие драматурги живо откликаются на все запросы дня» и считает, что Людвиг Фульд, пьеса которого «Потерянный рай» идет там с большим успехом, «среди них имеет полное право на место в первых рядах». Рабочее движение в Западной Европе набирало силу, и Дорошевич отдает должное сюжету пьесы — «все тому же жгучему, обостренному на Западе вопросу: борьба между королем — капиталом и его непокорным подданным — трудом».

И тем не менее он признает, что и «немецкие драматурги, с самим Зудерманом во главе, принуждены порой отдавать свой долг бюргерским требованиям»[484]. Антибуржуазность публицистики Дорошевича на рубеже столетий, с соответствующей этому периоду терминологией, — это не только в известной степени дань назревшим и одновременно модным социальным «запросам времени». В ее основе протест против «могущества рубля над талантом», против потребительского отношения к искусству со стороны сытого обывателя, заплатившего 10 франков за билет и желающего, «чтобы за эти деньги торжествовала не только добродетель, но чтобы и порок раскаялся и превратился в добродетель» (VIII, 55). Психология буржуа, его эстетика — предмет постоянных атак публициста в этот период. Начавшиеся со времени сотрудничества в «Одесском листке» поездки в Европу дают обильный материал для такого рода критики. Смерть в мае 1902 года художника Жана Констана и годом ранее импрессиониста Анри Тулуз-Лотрека станет поводом для острых выпадов против буржуа, «который любит, чтобы на стене было этакое „веселенькое пятнышко“», и в целом против общества, в котором художник «входит в огромную славу» лишь после смерти[485].

Его приговор идущей в Париже модной пьеске «По телефону», написанной сыном великого и обожаемого им артиста Жана Муне-Сюлли, этому «последнему слову реализма», запечатлевшему ужас героев (в нескольких кварталах от них совершается убийство, крики жертв которого слышны в телефонной трубке), краток: «Мораль пьесы?

Никакой.

То, что мы называем „мысль“ пьесы?

Никакой» (VIII, 95).

Наверняка поэтому так страстно, чуть ли не на уровне листовки, прозвучит его насыщенное тем же антибуржуазным пафосом обращение «Съезду артистов», адресованное собравшимся в 1901 году деятелям сцены: «Театр, если он хочет сделать себя честной работницей, а не содержанкой „более состоятельных людей“, должен сделать себя потребностью, а не прихотью.

Хорошей потребностью, а не праздной прихотью.

И потребностью именно массы…

Театр! Довольно позора! Довольно тебе быть содержанкой!

Ты был когда-то содержанкой, полной содержанкой крепостных помещиков. Потом ты был содержанкой буржуа.

Будь же теперь законной женой трудящейся массы»[486].

Демократизация театра для него связана прежде всего с репертуаром. И здесь он выступает последовательным и горячим пропагандистом русской драматургии. В статье «Забытый драматург» с пафосом говорит о несправедливом забвении пьес Пушкина, опровергает живучий предрассудок «Пушкин — не для сцены», приводя примеры успешных постановок «Каменного гостя», «Скупого рыцаря», в которых выступали не только российские актеры, но и такая зарубежная знаменитость как Эрнесто Росси[487]. С радостью будет приветствовать возвращение на сцену трагедии А. К. Толстого «Дон Жуан», одновременно напоминая, что Алексея Толстого, Островского, Тургенева, Пушкина, Лермонтова «на образцовой», т. е. императорской, сцене либо вовсе «не дают», либо чрезвычайно редко[488].

Горячий поклонник Шекспира и Островского, Дорошевич на протяжении многих лет будет язвить ремесленную «идейную» драматургию Вл. А. Александрова, И. Н. Потапенко, В. А. Крылова, Н. И. Тимковского, И. В. Шпажинского, П. М. Невежина. Понимая важность создания репертуара для развивавшегося народного театра, он тем не менее напишет по поводу постановки «Попечительством о народной трезвости» дидактической пьесы Е. П. Гославского «Разрыв-трава»: «Нет, „сочинять“ народные сказки — это то же, что делать фальшивую монету. Нехорошо, трудно и опасно»[489]. Этой псевдонародной драматургии он противопоставляет пьесы Л. Н. Толстого: «Когда наше время отойдет в область преданий, „Власть тьмы“ и „Плоды просвещения“ навеки останутся его надгробными памятниками… На нас „Власть тьмы“ произвела такое же впечатление, какое когда-то произвел на публику Григоровича „Антон-Горемыка“.

До тех пор о мужиках не писали. А писали о „пейзанах“ <…> Портреты „мужиков“ списывали с севрских фарфоровых пастушков»[490].

Не меньше доставалось от фельетониста и «невежественной публике» и «злобно настроенной критике», принимавшим в штыки подлинную новизну на сцене. В давлении этих «судей» он видит одну из причин слабости современной драматургии, боязни авторов «смелое положение ввести», «свою мысль в яркую смелую форму облечь» (VIII, 139).

Несомненно, высота собственных требований к сценической литературе заставляла его в последующие годы отказываться от лестных предложений написать для театра. Правда, в молодости вместе с В. А. Гиляровским они сочинили уже упоминавшийся водевиль, но, как вспоминал Амфитеатров, именно авторы громче всех шикали на его премьере в театре Корша. Он рассказывает, что в те же молодые годы Дорошевич «однажды написал превосходное московское „Обозрение“ для театра Омона, но цензура безжалостно урезала сатирическую часть этой вещи, а плохие актеры не сумели вникнуть в ее живой и тонкий юмор и, глупо забалаганив, погубили пьесу…» Был и замысел в конце 90-х годов совместно с Амфитеатровым написать «комедию о новокупеческой Москве», но коллективное творчество оказалось для предполагавшегося соавтора «непостижимым фокусом, психологической загадкой». Спустя годы Амфитеатров сокрушался: «А жаль. Общая канва была еще не выработана, пьеса еще не получила „сюжета“, но характеры он уже наметил удивительно интересные: москвичи вставали как живые, — комических эпизодов напридумывал великое множество. Один другого уморительнее»[491].

Возвращаясь к одесским театральным писаниям Дорошевича, следует отметить, что он быстро разобрался в специфике театральных интересов публики и того, что предлагалось ей антрепренерами и гастролерами. Заметно было очевидное стремление серьезного зрителя к драме, которая важна для него и в опере. Само время требовало «искусства, более близкого к жизни, отражающего жизнь с ее горестями, радостями, страстями, чувствами и мыслями». Поэтому особым успехом у одесситов пользовались такие оперы, как «Паяцы», «Андре Шенье», «Богема», «Манон Леско». А вот с собственно драматическим театром дело обстояло из рук вон плохо. Преобладала мелодрама, «кислосладкое, фальшивое, сентиментальное, ходульное представление», да еще в одних и тех же, старых, замызганных декорациях. Отдавая должное таланту и деятельности державшего антрепризу в одесском театре Соловцова, Дорошевич тем не менее видел, что «произведения, действительно „литературные“, часто очень долго ждут постановки на соловцовской сцене, а какой-нибудь „Контролер спальных вагонов“ получает себе место с необычайной простотой». «Это происходит от неверного, невежественного понимания того, что такое „воспитательное значение“ театра. Полагают, что „воспитывать“ публику — значит предъявлять ей „торжество добродетели и наказание порока“, — и совсем не думают, что театр должен воспитывать литературный и художественный вкус публики, приучать ее к истинному искусству, служащему художественным отражением правды»[492]. Да и в опере одесской не все было так благополучно, если иметь в виду полное пренебрежение сочинениями русских композиторов. В фельетоне «Демон» директор одесского театра Сибиряков заявляет пришедшим к нему со своими партитурами Даргомыжскому, Серову и Глинке: «Господа, я всей душой рад бы, да не могу. Контракт! Сами понимаете — неустойка! Обязан итальянскую оперу держать!» В ответ Глинка предлагает: «Так нельзя ли и моего „Руслана“ под видом итальянской оперы?»[493]

Рецензенты выходивших в Одессе газет не упускали случая подчеркнуть, что у итальянских певцов и драматических артистов «есть школа», а среди русских актеров блещут лишь «отдельные самородки». «Но, несомненно, есть русская школа в драматическом искусстве, — опровергал эти заявления Дорошевич в очерке, посвященном 25-летнему юбилею замечательного актера И. П. Киселевского. — Мочалов, Щепкин, Мартынов, Садовский, Шумский, Милославский, Самойлов, Киселевский — вот ее учителя и ученики. Ее девиз, ее сущность, ее задача, ее содержание: естественность. Изображать жизнь такою, какая она есть, просто и естественно, без утрировки, без ходульности»[494]. О молодом певце Николае Фигнере он пишет как о «талантливейшем представителе той молодой реальной школы в искусстве, которая стремится в гармонически целой прекрасной форме соединить оперу с драмой», как о «художнике, с достоинством вынесшем знамя русского артиста в борьбе с лучшим из итальянских певцов», наконец, как о «человеке, блестяще пропагандирующем русское искусство»[495].

В «Одесском листке» Дорошевич начинает свою художественную галерею типов и нравов русской сцены. Здесь появляются его очерки «За кулисами», «Бас», «Летний тенор», «Мужья актрис», «Муж царицы», «Опера, или Искусство сделаться в один год знаменитым тенором». Чего здесь больше? Высмеивания актерской фанаберии, нелепых привычек и традиций, провинциального убожества, пошлости, желания познакомить читателя с особенностями профессионального быта певцов и актеров или сочувствия к ним, в особенности к театральным горемыкам и неудачникам, к их человеческим слабостям? Несомненно, есть и то, и другое, и третье. И все-таки нельзя не заметить, что автор большей частью симпатизирует своим героям, многое прощает им, прежде всего по причине их преданности сцене.

В эти годы начинается и его театральный цикл, посвященный деятелям русской и зарубежной сцены. Он публикует очерки-портреты известного трагика М. Т. Иванова-Козельского, своеобразного драматического актера Е. Я. Неделина, своего безвременно погибшего друга популярнейшего артиста Н. П. Рощина-Инсарова, замечательной итальянской оперной артистки Джеммы Беллинчиони, знаменитого тенора Анджело Мазини, французской эстрадной певицы Иветт Гильбер, предшественницы Эдит Пиаф. Этот ряд будет продолжен позже в «России» и «Русском слове». Здесь также прослеживается насмешка над потребительским отношением части публики к искусству. В некрологе А. Г. Рубинштейну, с которым Влас был близок, он прямо скажет, что «для одесситов, этих веселых, легкомысленных поклонников „золотого тельца“, которые смотрят на искусство только как на развлечение, такой пророк был слишком суров. Они пришли в театр поразвлечься, им говорят, что это богослужение. Отсюда взаимное отчуждение»[496].

Тематический диапазон одесской жизни в фельетонах Дорошевича максимально широк. Он откликается на приезд в Одессу в марте 1895 года американского миллионера Вандербильда, которого «берут в оборот» члены городской управы, действующие вполне в духе гоголевских чиновников из «Ревизора». Его видят на судебном процессе по делу о столкновении парохода «Владимир» с пароходом «Колумбия», во время которого были человеческие жертвы, и в психиатрической лечебнице, где он подробно вникает в состояние дел и пытается поддержать такого энтузиаста своего дела, как доктор Б. А. Шпаковский[497]. Посмеиваясь над охватившей город велосипедной «эпидемией», он одновременно благословляет любимца Одессы Сергея Уточкина, одного из будущих первых русских летчиков, а пока отчаянного велосипедиста: «Больше колеси, — ты и так вошел своими ногами в храм бессмертия и славы»[498].

Но одесские ветры и приходящие в порт корабли приносили манящие запахи других миров — европейских стран и Востока. Это было бы совсем уж нелепо и вообще не отвечало бы натуре жаждавшего не просто новых впечатлений, но прежде всего расширения своего журналистского кругозора Дорошевича, если бы он не воспользовался так легко и близко раскрывавшейся из Одессы возможностью предпринять заграничные вояжи. В мае 1895 года он в первый раз выехал за границу. Сообщая об отъезде в отпуск «нашего талантливого сотрудника», «Одесский листок» одновременно успокаивал читателей, что «он будет присылать нам „За день“ из заграничной жизни»[499]. Редактор не желал расставаться с полюбившейся читателям рубрикой, хотя и понимал, что сохранить оперативность публикаций вряд ли удастся. Поэтому рубрика поначалу приобрела странноватый вид — «За день», но с подзаголовком «Путевые и непутёвые заметки». Впрочем, скоро произошло разделение, и заграничные впечатления Дорошевича печатались то как «За день», то в виде цикла тех же «Путевых и непутёвых заметок».

Австрия, Италия, Франция — таков его первый зарубежный маршрут. Впечатлений множество, они ярки и осколочны, еще не складываются в картины, тем более, что длилось путешествие всего месяц. Были и разочарования. Проявления антисемитизма в Вене показались ему «покушением на самоубийство»[500]. Зато нравы итальянских богачей оказались вполне схожи с одесскими. Разница невелика: «Маркиз Каносса отдает свои объедки беднякам, и вся Верона гордится своим благодетелем», а «богач-одессит рубля три, три с половиной в год жертвует на бедных», но славы ему не достается «никакой»[501]. Позже он припомнит свои впечатления о парижской полиции, сопровождавшей «мирных манифестантов, проходивших между тротуарами…»: «Было видно, что достаточно малейшего повода, чтобы эти господа кинулись с кулаками, пустили в ход спрятанные у них под плащами небольшие палочки со свинцовыми набалдашниками, быть может, — обнажили палаши». И воскликнет с обличительным пафосом: «Такова полиция буржуа! О, буржуа жесток и беспощаден, когда затрагивают его карман!»[502]

В 1896 году он снова выезжает в Европу. На этот раз поездка никак не рекламируется, поскольку прошлый опыт показал, что отпускное время не вдохновляет на серьезные дела. Тем не менее Влас успел рассказать читателям о будапештской выставке, посвященной 1000-летию Венгрии, и познакомить их с Парижем, Марселем, Лондоном, Женевой. В столице Франции конца XIX века, как и в наше время, в моде были «богатые русские», они заполняли выставки Салона, веселились в самых дорогих ресторанах и были непременными участниками ежегодной веселой «bataille des fleurs», «битвы цветов», в Булонском лесу[503]. И хотя его «сердце истинного одессита переворачивается и обливается кровью от боли», он «должен сознаться, что любой из лондонских кафешантанных театров и своими размерами и роскошью отделки превосходит одесские»[504]. Марсель темпераментом жителей, смешением рас и народов заслужил у него наименование «Большой Одессы»[505].

А в феврале 1897 года как корреспондент «Одесского листка» он отправляется в кругосветное путешествие, основной целью которого был Сахалин. Сахалинской эпопее, в значительной степени определившей его дальнейшую жизнь, будет посвящена следующая глава. Здесь же есть смысл рассказать о тех частях этого путешествия, которые связаны с посещением восточных портов, городов индийского и китайского побережья, пребыванием в Японии и Северо-Американских Соединенных Штатах. Маршрут, который Дорошевич проделал через Средиземное море, Индийский и Тихий океаны на корабле Добровольного флота «Ярославль», был таков: Одесса — Константинополь — Аден — Порт-Саид — Бомбей — Коломбо — Сингапур — Шанхай — Владивосток. После двухмесячного пребывания на Сахалине он отправился в Японию, а оттуда в Америку, откуда в августе вернулся в Одессу.

Более чем полугодовое путешествие дало обильные впечатления, легшие в основу множества очерков, фельетонов, сказок и легенд. Он еще побывает не раз на Востоке, но это первое путешествие, естественно, особенно волновало. Сбывались юношеские мечты: он собственными глазами видел купол константинопольской Айя-Софии и берега Босфора, знаменитые мечети и индийские храмы, выступления яванских танцовщиц, «маленьких, грациозных женщин, похожих на миниатюрные статуэтки, вырезанные из лимонного дерева», и подвиги героев и полубогов в китайском театре… И все это переливающееся красками восточное великолепие — вместо надоевшей до смерти Дерибасовской, «неуклюжих танцоров одесского Гранд-отеля» и созерцания очередной драмы в городском театре, где «девицы вешаются на шею богатым покровителям в надежде, что добрый „дедушка“ расскажет им волшебную сказку…» А чтению одесских газет он предпочел курение опиума, во время которого слушал замечательные китайские сказки[506]. Впрочем, могла быть и вполне «фарфоровая обстановка», посреди которой, попивая «душистый чай из маленькой фарфоровой чашечки», путешественник слушал «сказочку», которую рассказывала «миленькая китаянка», похожая «на маленькую фарфоровую статуэтку». Этими шутливыми признаниями он предваряет публикации своих китайских сказок, которые имели успех у читателя, о чем свидетельствует и «предисловие» к сказке «Маменька и дочка»: «Некоторый интерес, вызванный моими китайскими сказочками, побуждает меня снова обратиться за вдохновением к этому живописному, оригинальному и фантастичному уголку Востока»[507].

Конечно же, его влекут и живописная экзотика и мудрая красота Востока. В древних обычаях и вековых религиозных традициях он ищет ответа на вопросы, которые человечество постоянно задает себе. Здесь он видит глубинный и неисчерпаемый источник «вечного знания». Поэтому так характерен для «фольклорной части» творчества Дорошевича мотив «о происхождении». Множество сказок и легенд он посвятит как происхождению человеческих достоинств и пороков, так и истории культов, богов, мифов и связанных с ними святых мест, возникновению преданий о таинственных точках земного шара и даже о технических открытиях, какова, к примеру, «Легенда о происхождении пороха». Впрочем, это может быть и легенда, посвященная истории того или иного города, селения («Легенда о происхождении Монако», «Легенда о происхождении кавказских минеральных вод»). Нередко в легенду «о происхождении» входят и непосредственные авторские наблюдения. В отправлявшихся в редакцию «Одесского листка» из разных портов, куда заходил «Ярославль», текстах восточных сказаний и легенд, как правило связанных с местами, через которые проходил корабль, Дорошевич не только «экзотичен», но и подчас фельетонно заострен. Легенду о происхождении Босфора, в которой Посейдон ударяет трезубцем «по полосе земли, отделявшей Черное море от Мраморного», он завершает неожиданным пассажем на тему «восточного вопроса», суть которого, как выяснили жаждавшие сойти на берег русские туристы, заключается в том, берут или не берут турецкие власти «бакшиш»[508]. В сказании об Адене, где находятся знаменитые гигантские каменные цистерны, наполняемые дождевой водой, как и в аравийской легенде «Страшный суд», звучат вполне современные мотивы противостояния арабского фундаментализма и «неверных» европейцев[509]; И уже не в легенде, а в очерковых набросках «Четыре призрака (Из записной книжки туриста)» он рассказывает о непримиримых радикалах «в мусульманском духовенстве», «распаленное воображение» которых «рисует им картины священной войны во славу Аллаха и его великого Пророка», верящих, «что мир будет принадлежать правоверным и что во всех храмах всего мира будут раздаваться гнусливые завывания софт»[510].

Вместе с тем для Дорошевича очевидны и плоды колониальной политики на Востоке. В Индии он особенно почувствовал бесправие жителей страны в условиях, созданных там англичанами. Герой легенды «Сон индуса», тот самый Инду, «на котором английские леди катаются на дженериках, словно на вьючных животных», «дровосек, прачка, проводник слонов или каменотес — глядя по обстоятельствам», видит во сне, что он предстал пред высшими божествами индуистского пантеона, которые решили показать ему «вечную жизнь». Он увидел поистине счастливых людей, «настоящих праведников севера, востока, юга и запада», и одновременно ужасных чудовищ, превращающих «грешников в скорпионов, жаб, змей, прочих нечистых животных». Он услышал голоса предков, превратившихся в высокие пальмы, яркие цветы и плоды. И когда он проснулся от удара сапогом своего хозяина, назвавшего его «ленивой канальей», то улыбнулся, потому что «знал кое-что, о чем и не догадывался мистер Джон»[511].

Эти публикации в «Одесском листке» явились продолжением «восточной темы» в творчестве Дорошевича, начавшейся несколькими легендами в «Московском листке». Но источником служат уже не столько книжные сюжеты, сколько собственные наблюдения и знания, приобретенные во время путешествий. Тема эта будет развиваться в нескольких национальных аспектах — арабском, индийском и китайском. Позже они оформятся в такие циклы, как «Сто золотых китайских сказок», «Турецкие сказки», «Индийские легенды», «Арабские сказки». Поначалу это произведения больше экзотического характера. Психологическая и социальная нагрузка в сказках и легендах этого времени, как в той же «Легенде о просхождении клеветников», еще относительно невелика. Экзотика преобладает в японских зарисовках «Гейши», публиковавшихся с подзаголовком «Игрушечные нравы игрушечной страны»[512]. Хотя и они имели несомненное познавательное преимущество для читателя, мало осведомленного о японском быте. Тем более любопытной и даже смелой выглядит попытка Дорошевича уже с чисто художественными средствами вторгнуться в такую своеобразную тему, как семейные отношения в Китае. В иллюстрированном приложении к «Одесскому листку» в ноябре 1897 года публикуется «Му-Сян. Китайский роман»[513]. Слово роман употреблено здесь как синоним любви. В центре этого небольшого по объему повествования трагические судьбы двух влюбленных, ставших жертвами переживших века жестоких феодальных порядков. Будучи произведением отличным от восточных сказок и легенд, «Му-Сян» вместе с тем примыкает к ним прежде всего характерной «сказительной» манерой. Его образы живые, реальные, и в то же время в них явственны черты народного предания, легенды.

Абсолютным контрастом в сравнении с застывшим в веках, медитирующим Востоком стал Запад — американские впечатления Дорошевича. Цикл очерков «Америка (Из моего путешествия по Соединенным Штатам)»[514] представляет собой своего рода художественно-социологическое исследование, о чем говорят и сами названия — «Янки и его душа», «Американские газеты», «Американские адвокаты», «Янки в области литературы и искусства». Дорошевич развивает «американскую тему» в русской литературе и журналистике, начатую очерками Г. А. Мачтета, запечатлевшими жизнь США 1870–1880-х годов, после окончания гражданской войны, и продолженную повестью В. Короленко «Без языка», а затем публицистическими циклами М. Горького «В Америке» и «Мои интервью» (1906 г.). Сатирические краски преобладают в изображении самодовольного и суперактивного янки, для которого «доллар — это все!» Но при этом отмечается «понятное самохвальство богача, который ничего не получил по наследству, а все создал только своим трудом». Эти «беглецы из Европы» действительно создали «великую Америку», хотя многое претит в ней русскому журналисту. Прежде всего витающий над всем дух чистогана. В Штатах Дорошевич неожиданно увидел нечто сближающее их с Одессой, в преуспевающем янки обнаружились черты одесского миллионера. И тому и другому близка забота богачей, содержащих публичные дома, о высокой нравственности. Он был свидетелем сцены, когда в нью-йоркском порту отправляли на пароходе обратно в ее страну молодую беременную итальянку, и, естественно, возмутился этой буржуазной «добропорядочностью»: «Америка, улицы которой по вечерам переполнены падшими женщинами, приходит в ужас от девушки, готовящейся стать матерью».

Протест вызывает и мещански-потребительское отношение янки к искусству, когда «произведение ценят тем выше, чем дороже оно стоит <…> И вы кончаете тем, что не идете осматривать музей, от которого так воняет деньгами». Когда он явился в редакцию «Нью-Йорк Геральд Трибюн» и отрекомендовался сотрудником русской газеты, с ним стали разговаривать только после того, как он показал номер «Одесского листка» и американцы увидели, что гость представляет «very big newspaper», поскольку в Америке ценится «все большое». В свою очередь, ему «было дико брать в руки эти отпечатанные на отличных машинах огромные листы объявлений, именующие себя „газетами“». Отталкивала и доходящая до полного пренебрежения моралью страсть к сенсации и стремление свести газету к «винегрету из рисунков».

Отмечая «здравый смысл» американцев, Дорошевич не может пройти мимо такого явления, как распространенность суеверий в американском обществе, наполненном всевозможными «пророками» и «медиумами». И находит объяснение этому явлению: «Это протест духа, запертого в ходячую машину. Это естественная, законная реакция! Янки должен увлекаться всем сверхъестественным, потому что доллар — это уж слишком положительно. „Надо же что-нибудь для души“. Ах, плохо жить душе у бизнесмена: ее кормят куда хуже, чем тело». По-своему протестует и душа американского негра, о чем свидетельствует очерк «Черная Маргарита». В поставленном в Огдене спектакле по трагедии Гете «Фауст» Маргариту играла негритянка, что составляло предмет гордости местных негров. Они бурно переживали за судьбу девушки и радовались тому, что Фауст готов ради нее продать душу дьяволу. Но на следующий день (спектакль шел три дня), во время второго действия, разыгрался страшный скандал: когда Фауст отказался жениться на Маргарите и убил ее брата Валентина, разгневанные черные зрители хлынули на сцену, грозя судом Линча «этому негодяю» и «его гнусному сообщнику, дьяволу». Антрепренер проявил стойкость и, вместо того чтобы быстро убраться восвояси, напечатал в городской газете статью, в которой извинялся перед зрителями за поступки доктора Фауста и одновременно просил их проявить терпение и дождаться окончания спектакля. И зрители в самом деле были вознаграждены: в конце спектакля сатана проваливался в ад, Фауст женился на Маргарите, и их брак благословлял «доблестный негр Валентин, который, оказывается, был только ранен и которого по ошибке сочли за мертвого». С тех пор «Фауст» триумфально идет во всех городах Америки, «где есть хоть тысяча негров»[515].

Влас успел за три недели многое увидеть и понять в Штатах. Он пишет о драме американских индейцев, которые уходят «к северу, по направлению Великой Пустыни, куда их теснит, теснит и теснит победоносное шествие белых», и о благодарных неграх, слагающих легенды об авторе знаменитой «Хижины дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу. Оказавшись в Америке в разгар знаменитой «золотой лихорадки» (эпоха «героев Клондайка»), запечатленной в рассказах Джека Лондона, он в Сан-Франциско стал свидетелем настоящего безумия, «какое Америка не переживала со времени открытия золотых россыпей в Калифорнии». Толпы днем осаждают банк, торгующий акциями «золотых полей», а вечером театр, где идет феерия о старателях-«майнерах», завладевающих «желтым божеством» индейцев. Такие же толпы провожают пароход «Эксцельсиор», везущий на Аляску очередную партию «майнеров, бросивших все — семьи, свое дело, имущество, „опьяненных жаждою золота“». Запечатлевший эти сцены очерк Дорошевича «Золотая лихорадка» явился своеобразным предисловием к циклу публикаций специального корреспондента «Одесского листка» Гр. Менделевича «В поисках золота (Из поездки в Клондайк)». Последние имели особый успех у одесских читателей — в городе, имевшем право порто-франко, сказывалась определенная близость «духа Клондайка».

«Одесский листок» был в ту пору, что называется, на подъеме. В газету стекалось множество интереснейшего материала из самых экзотических уголков земного шара. Издатель Навроцкий понимал, что успех нужно развивать, поэтому в декабре 1897 года в объявлении о подписке на следующий год редакция известила, что «огромный интерес, возбужденный путешествием г. Дорошевича, заставил нас придти с ним к соглашению о новой его поездке в Палестину. Святая Земля всегда приковывала к себе внимание всего мира. Описание ее, особенно в такие дни, как дни Святой Пасхи, конечно представит огромный интерес. Описание это будет иллюстрировано рисунками, изображающими все, что представляется в Св. Местах особенно интересным»[516]. Конкуренция между материалами самого Дорошевича была так сильна, что палестинские очерки (результат поездки в марте-апреле 1898 г.) появились в печати ранее цикла «Америка» (родившегося в результате путешествия 1897 г.). Публикация очерков под названием «Палестина» началась 23 апреля и закончилась 18 сентября. Редакция не без гордости объявила, что «они обратили на себя внимание не только у нас, на Юге, но и на Севере, где и будут выпущены отдельным изданием известной книгопродавческой фирмой „И. Д. Сытин и К“ под общим заглавием „В земле обетованной“ с рисунками и видами Палестины»[517].

Очерки о Святой Земле получились в основном популяризаторскими, но одновременно занимательными, живописными. Автор ведет читателя от гробницы Георгия Победоносца в Лидде к Гефсиманскому саду в Иерусалиме, в дом первосвященника Анны, проходит крестным путем Христа, вступает в храм Гроба Господня и мечеть Омара, в Святую Пещеру в Вифлееме и монастырь Иоанна Предтечи недалеко от Иерихона. Рассказывая о различных святынях Палестины, Дорошевич вместе с тем стремится показать историческую сложность завязавшихся здесь национально-религиозных узлов. «Нельзя представить себе религии более пестрой, более мозаичной, чем та, которую исповедуют мусульмане в Палестине.

Все культы здесь сплелись вместе.

Они поклоняются христианским, магометанским и еврейским богам наравне и одинаково. Христос, Моисей и Магомет для них священны почти в одной и той же степени.

Магометанские женщины ходят молиться Божией Матери и поклониться могиле Рахили.

Георгий Победоносец и Давид, победивший Голиафа, для них одинаковые святые, почти одно и то же лицо.

Предания христианства, еврейские сказания и легенды Корана сплелись для них в одно целое»[518].

Сюжеты мусульманских и древнееврейских легенд, постоянно возникающие в очерках, наводят сегодняшнего читателя на мысль о неестественности национальной вражды, бушующей нынче на Ближнем Востоке. Впрочем, «дух любви» и в ту пору не всегда жил «здесь, около этих священных мест». И тогда шла борьба между католическими монахами и греками за «места, освященные преданиями»[519]. «Фанатизмом и нетерпимостью» «веет от толпы», собравшейся в Храме Гроба Господня в субботу Страстной недели на торжество священного огня. Свои «процессуальные» конфликты у греков и армян, у коптов и сирийцев. В любую минуту готова вмешаться «масса турецких солдат, вооруженных словно для битвы».

С возмущением рассказывает Дорошевич об антисанитарных условиях, в которых перевозило в Святую Землю российских паломников «Русское общество пароходства и торговли». «Каторжный» пароход, на котором он плыл на Сахалин, выглядел намного приличнее. И очень раздражали западные туристы «в белых тропических костюмах, в широкополых пробковых шляпах, с огромными биноклями через плечо, беспрестанно щелкающие затворами моментальных фотографических аппаратов». «Они смеются там, где плачут, громко разговаривают там, где молятся шепотом, и ходят в шляпах в христианских храмах»[520]. Впрочем, в щелканьи фотоаппаратом он и сам был не промах. Книгу палестинских очерков украшают десятки его замечательных, вполне профессионально сделанных снимков.

Великолепие храмов и памятников, красота легенд и преданий не могли затмить бросающейся в глаза жуткой народной нищеты. Поэтому Иерусалим для него «это город-нищий, ведущий свое призрачное, день за днем, существование на счет милостыни всего мира», «это груды несметных богатств среди гор лохмотьев, развалин и грязи», «это роскошные чертоги храмов, облепленные со всех сторон лачугами, жалкими, несчастными, зловонными, грязными, ужасающими, похожими скорее на логовища зверей…» Наконец, «это 40 000 нищих, живущих милостыней во имя Христа, Иеговы и Аллаха»[521]. Настоящий ужас среди иерусалимских нищих вызывают прокаженные, они специально «откидывают лохмотья, чтобы показать свои язвы». Наверное, еще и поэтому «восточная нищета — это самая нищая нищета всего мира»[522]. И все тот же повсеместный «бакшиш, который для восточного человека заменил все чувства, все побуждения, все душевные движения» и без которого мулла и дервиши отказываются «пустить гяура в неурочное время в священное место», Дом Тайной Вечери, вызывает «такое грустное, такое тяжелое, такое скорбное чувство»[523]. В написанном позже очерке «Сионизм» он попытается объяснить «изумительную бедность жителей Палестины, невероятную нищету, не имеющую ничего себе равного в мире», бесплодностью «непосильного труда» на «бесконечной каменистой пустыне», прерываемой редкими «клочками зелени» — долиной Иудеи и долиной Иордана. Он не верит в результативность труда еврейских колонистов, существующих «иждивением Ротшильда», покупающего «у них виноград не по рыночным, а по благотворительным ценам». Уже давно известно: Дорошевич ошибся, израильтяне победили именно благодаря своей вере в преображающую силу труда, ставшего их религией. Сбылся сон вечного странника Агасфера: родная земля действительно предстала «вся в цветах, вся в величии, в блеске»[524].

Несмотря на печальные социальные приметы, общее настроение палестинских очерков Дорошевича — это волнующее, возвышающее и облагораживающее душу ощущение прикосновения к глубинам человеческой истории, к величайшим духовным святыням, «привлекающим к себе сердца и мысли всего мира»[525].

Глава VI САХАЛИН

В одном из фельетонных обозрений Дорошевич назвал Одессу «очень откровенным городом, который не хочет скрывать своих пороков», — «прямо при въезде с вокзала налево здание суда, направо — тюрьма». С вокзала в тюрьму несколько раз в год двигались, гремя кандалами, угрюмые процессии приговоренных к каторжным работам на Сахалине. Одесса была для них перевалочным пунктом. Здесь их сажали на пароход и далеким кружным путем через Средиземное море, Индийский и Тихий океаны везли на «каторжный остров». Одесса привыкла к процессиям каторжан и не обращала на них внимания. Это был «мир отверженных», и интересоваться им не полагалось. В местных газетах, широко рекламировавших приезд очередной оперной дивы, нельзя найти информацию о каторжанах.

Конечно, он не мог пройти мимо этой «запретной» стороны жизни города, от которой веяло человеческим страданием. В том же обозрении рассказано о посещении готовившегося к отходу на Сахалин парохода: «В трюме — тишина. Слышен только лязг кандалов — и плеск воды <…> Внизу могильная тишина мира отверженных, мира наказанного преступления, угрызений совести, тоски, гнетущих воспоминаний, бессильной злобы, ужасных кошмаров, снов, от которых просыпаются или в холодном поту, или с мучительно сжатым тоскою по родине сердцем <…> Тяжелое впечатление на пароходе „Ярославль“! Огромная плавучая тюрьма, которая ежегодно доставляет на Сахалин 1600 каторжников, — это в миниатюре целый мир»[526].

Спустя год он обронил:

«Как живут на Сахалине?

Это почти так же интересно, как и то:

Как живут на том свете?»[527]

Этот вопрос был задан в 1895 году, через три месяца после того, как отдельным изданием вышла книга Чехова «Остров Сахалин», печатавшаяся с продолжением в журнале «Русская мысль». Не подтолкнули ли очерки Чехова интерес Дорошевича к сахалинской теме? Этот вопрос вполне правомерен, если иметь в виду еще и то обстоятельство, что поездка писателя в 1890 году на Сахалин привлекла общественное внимание к «проклятому острову». О Сахалине заговорили и в официальных кругах, явно встревоженных нарисованной писателем безотрадной картиной тамошних порядков. Пошли одна за другой ревизии, об острове стали чаще упоминать в газетах. Все это, безусловно, соединялось у Дорошевича с собственными наблюдениями над отправкой каторжан из Одессы. Семь лет назад, когда еще только носились слухи о предстоящем путешествии Чехова, с которым он был хорошо знаком с середины 80-х годов (оба сотрудничали в «Будильнике»), Дорошевич в свойственной ему фельетонной манере намекнул, что «это первый из русских писателей, который едет в Сибирь и обратно»[528].

И вот спустя семь лет у него самого созревает идея путешествия на Сахалин. Но, естественно, не через Сибирь, а из Одессы, на «каторжном» пароходе. 1 января 1897 года на первой полосе «Одесского листка» появилось объявление:

«Желая познакомить читателей с одним из отдаленных пунктов земного шара, всегда возбуждавшим особенный интерес русской публики, но мало известным, редакция решила командировать одного из своих талантливейших сотрудников в путешествие на остров Сахалин. Эту трудную миссию принял на себя

В. М. ДОРОШЕВИЧ, который в марте 1897 года отправится

НА ОСТРОВ САХАЛИН

с целью описать быт, нравы и типы этого „мира отверженных“. Талант нашего почтенного сотрудника, его наблюдательность, умение тонко подмечать и яркими красками описывать события и рисовать типы — все это служит гарантией в том, что описания быта, нравов и типов острова Сахалина будут полны живого и захватывающего интереса. Свое путешествие г. Дорошевич совершит с пароходом Добровольного флота „Ярославль“, на котором перевозятся приговоренные к каторжным работам на остров Сахалин. Таким образом, читающая публика познакомится с бытом „сахалинцев“ с самого момента их разлуки с родиной вплоть до жизни на поселеньи. Обратный путь г. Дорошевич предпримет чрез Америку, совершив таким образом

КРУГОСВЕТНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ, первое, предпринимаемое русским журналистом по поручению редакции».

Конечно, в этом объявлении нашли отражение и коммерческие интересы издателя «Одесского листка» Навроцкого. Этой же цели отчасти служил и устроенный им в честь «талантливейшего сотрудника» прощальный ужин в ресторане Корона — с тостами и военной музыкой. Как тут не вспомнить скромные проводы Чехова в Москве… Но не будем ханжами. Почему, в самом деле, и не быть прощальному ужину с друзьями и коллегами перед столь долгим и необычным путешествием? Главное все-таки в другом — в определении истинных целей сахалинской поездки Дорошевича.

С Чеховым в этом плане все более или менее ясно: есть его письма, есть воспоминания людей из его окружения. Стало традицией, определяя цели чеховской поездки, цитировать известное письмо к А. С. Суворину о том, что «мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждений, варварски: мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, развращали, размножали преступников и все это сваливали на тюремных красноносых смотрителей. Теперь вся образованная Европа знает, что виноваты не смотрители, а все мы, но нам до этого дела нет, это неинтересно»[529].

Несомненно, сама поездка на «край света» для Чехова была вызовом рутине, застою, интеллигентской болтовне, наконец, тому псевдопатриотизму, у которого «вместо знаний — нахальство и самомнение паче меры, вместо труда — лень и свинство, справедливости нет, понятие о чести не идет дальше „чести мундира“…»[530]. Это было и преодоление духоты и пустоты эпохи «безвременья» и одновременно собственного кризисного состояния, когда хотелось бежать куда угодно. В общем, это был поступок, удовлетворявший жажду «хоть кусочка общественной и политической жизни», серьезное испытание своих человеческих качеств. И вместе с тем здесь проявилось столь органичное для Чехова стремление к свободе не только для себя, но и для других. К свободе, соединенной с законом, с подлинным правом, которое в России нарушалось повсеместно. Поэтому он двинулся на Сахалин, на каторгу, где кристаллизация человеческих несчастий достигла своего пика и где он как писатель мог, по словам И. Эренбурга, доказать, что литература для него «прежде всего защита человека и защита в человеке человеческого»[531]. Таким образом в мотивации чеховской поездки соединились глубоко личные переживания, сострадание к людям и заряд общественного подвижничества, который он считал важнейшим.

Буквальным продолжением слов Чехова из письма к Суворину о том, что каторга обществу «неинтересна», можно считать сказанное Дорошевичем в очерке «Как я попал на Сахалин»: «Замечательное дело: мы ежегодно приговариваем к каторжным работам от двух до трех тысяч человек, решительно не зная, что же такое эта самая каторга»[532]. Близко к чеховской позиции понимание им своего человеческого и журналистского долга: «Почему, если частный и честный человек, журналист, хочет оказать услугу обществу, услугу правосудию, сказавши: „Вот что такое каторга, к которой вы приговариваете“, — помочь положению несчастных и страдающих людей, — на него смотрят как на какого-то преступника?»[533] Здесь, конечно же, главное слово — «помочь», заключающее в себе по сути ту же чеховскую жажду утверждения себя как личности, живущей общественными интересами. И так же, как Чехов рвался с Большой Дмитровки «жить среди народа», так и Дорошевич чувствовал необходимость через большую и серьезную тему разорвать привычный круг фельетонистики одесского масштаба. Возможно, это чувство было более подспудно и на первом месте стояли чисто журналистские интересы, связанные с «громкой» темой. Но то, что Влас понимал, что тема эта выводит его на совершенно новый уровень журналистики, — это несомненно. Поэтому слова о «частных и честных» людях, жаждущих «оказать услугу обществу», — это не эффектное заявление, а отражение нравственной позиции, возможно не очень многочисленной, но по-своему заметной, категории граждан России того времени, которую представляли ученый и путешественник Н. М. Пржевальский (им восхищался Чехов), врач Н. И. Пирогов, писатель В. Г. Короленко, адвокат Н. П. Карабчевский, другие подвижнически настроенные ученые, общественные деятели, литераторы, а также скромные земские доктора, учителя. Что же до отношения к осужденным, то в письме к Суворину по поводу дела Дрейфуса Чехов великолепно сформулировал взгляд истинного гуманиста: «Дело писателя не обвинять, не преследовать, а вступаться за виновных, раз они уже осуждены и несут наказание. Обвинителей, прокуроров, жандармов и без них много, и, во всяком случае, речь Павла им больше к лицу, чем Савла»[534].

По сути ту большую, трагическую и потому неизменно волновавшую социально-нравственную тему, к которой через Сахалин тянулись Чехов и Дорошевич, составляло положение личности в России, те самые права человека, о которых так много пишут и говорят сегодня и о необходимости защищать которые постоянно говорил Чехов и в письмах, и устами Тригорина в «Чайке» как о первейшем долге писателя. Она же проходит красной нитью через публицистику Дорошевича, много раз с горечью отмечавшего, что жить в России с чувством собственного достоинства, с ощущением, что тебя действительно охраняет закон, невозможно, поскольку правда в этой стране — «ленивая баба», которая «ни за что „торжествовать“ не желает»[535].

Тема эта вливается естественно в более широкий контекст — тюрьма, каторга, ссылка в русской литературе как отражение важнейшей части истории России, своеобразно и значительно запечатлевшей характернейшие особенности общественной психологии, духовной трансформации народа. По обилию тюремно-каторжного материала это поистине океан безбрежный, берущий свое начало, может быть, от «Жития» протопопа Аввакума. Тысячи страниц воспоминаний декабристов, народовольцев, социалистов всех оттенков, «Записки из Мертвого дома» Достоевского, «В мире отверженных» Якубовича-Мельшина, «Остров Сахалин» Чехова и «Сахалин» Дорошевича, «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, «Черные камни» Жигулина, «Колымские рассказы» Шаламова и еще многие и многие художественные и документальные свидетельства образуют, очерчивают эту громадную, судьбоносную для России тему. Исключительное ее свойство — вопрошаемость, взываемость. К истории. К понятию цивилизованного мира. К психологии человека. «Каторжно-тюремная» литература в глубинах своих содержит глобальные вопросы, над которыми бились поколения, — о границе между добром и злом, о путях России, о взаимоотношениях государства и человека.

Подспудную глобальность «каторжной» темы остро ощущал Чехов. Говоря о мотивах его сахалинской поездки, обыкновенно подчеркивают «гражданскую цель, ответственность писателя, обязанного возбудить к Сахалину внимание в обществе»[536]. Думается, что этого для Чехова мало. За чеховским утверждением, «что в места, подобные Сахалину, мы должны ездить на поклонение, как турки ездят в Мекку»[537], скрывается отнюдь не просто гуманитарный интерес. Накануне поездки Чехов пишет И. Л. Щеглову-Леонтьеву, что если «мы знали бы, что нам делать <…> Фофанов не сидел бы в сумасшедшем доме, Гаршин был бы жив до сих пор», а его, Чехова, «не тянуло бы <…> на Сахалин»[538]. Существенно, что и Щеглов-Леонтьев, в свою очередь, высказал надежду на то, что в результате путешествия Чехов будет иметь «ту живую руководящую нить, без которой все мы выглядим по справедливости какими-то недоучившимися немогузнайками»[539].

«Мекка», «руководящая нить» и, конечно, извечное «что делать?» — таковы символы, обозначающие суть тяготения русской литературы к каторге и тюрьме. Здесь судьба писателя, непосредственно вовлеченного в тюремно-каторжную мельницу, перекликается с поисками его коллеги, считающего себя «духовно арестованным», мучающегося неполноценностью, ущербностью собственного бытия. Физическая несвобода смыкается с несвободой духовной. Поэтому «преодоление тюрьмы» разрослось в России в громадное интеллектуальное явление, включающее множество имен — от того же Аввакума до Чаадаева и Анатолия Марченко. Об этом преодолении тюрьмы свидетельствует писатель Феликс Светов, одна из последних жертв так называемого «застойного периода»: «Когда сокамерники говорили — напиши про нас, я вполне искренне отвечал: всё уже написано. А потом неожиданно для меня что-то произошло и я понял: книга есть, мне ее подарили <…> Изо всей огромной и замечательной литературы на эту тему для меня самая близкая „Записки из Мертвого дома“. Думаю, это вообще одно из высочайших достижений в русской культуре. Интересно, что оно как раз успехом и не пользуется, а современные писатели, в том числе из сидевших, относятся к ней пренебрежительно: слишком, мол, тогда было легко, не сравнить с нашим лагерем. Может быть, и так, человечество в этом смысле прогрессирует, в XX веке достигли того, что веку XIX и не снилось. Но разве задача литературы в том, чтобы пугать читателя?.. Достоевский никого не собирался пугать, рассказывая о страшном каторжном остроге своего времени, у него была иная цель и взгляд был иным. Он увидел людей — несчастных и погибающих, понял Христа в каждом из них. И это делает книгу бессмертной»[540].

Каторга — Мекка для Чехова. После его смерти Дорошевич скажет, что как русский писатель он «выполнял одну из самых святых миссий, какую взяла на себя русская литература», которая «всегда была покровительницей русской каторги, ее защитницей, предстательницей и ходатайницей». Трудно сомневаться в том, что человек, написавший эти слова в 1905 году, имел другой взгляд на отношение русской литературы к каторге за восемь лет до того, собираясь на «каторжный остров».

Известно, как тщательно готовился к сахалинской поездке Чехов: изучал специальную литературу, делал выписки. Мы не располагаем информацией о том, как шла подготовка у Дорошевича. Но, конечно же, она была. В упоминавшемся отчете о проводах журналиста, опубликованном в «Одесском листке», отмечалось, что он взял «с собою ручной фотографический аппарат и специально для путешествия выучился фотографическому искусству». Из этого можно заключить, что фотографии, опубликованные в его книге «Сахалин», сделаны самим автором. Вообще уже в ту пору Дорошевич производил впечатление достойного представителя прессы. Газета «Владивосток», сообщая о его приезде на Дальний Восток, сочла необходимым подчеркнуть: «Он представляет из себя тип корректного, воспитанного и образованного профессионального журналиста. В. Дорошевич <…> изъясняется на всех европейских языках»[541]. Если под «всеми европейскими языками» газета подразумевала английский, французский и немецкий, то здесь она права, особенно относительно двух первых. Знание языков, прежде всего английского, было важным еще и потому, что после посещения Сахалина планировалась поездка по Америке.

Как и Чехов, Дорошевич перед поездкой обратился за разрешением осмотреть каторжные тюрьмы на Сахалине в Главное тюремное управление, входившее в состав Министерства юстиции. Чехову была обещана поддержка самого начальника управления М. Н. Галкина-Врасского, но письменного разрешения он не получил. Уже на острове главный сахалинский начальник, генерал В. О. Кононович, выдал писателю удостоверение, разрешавшее «собирание разных сведений <…> об устройстве на острове Сахалине каторги»[542].

У Дорошевича все складывалось значительно сложнее. История о том, как ему удалось побывать на Сахалине, это своего рода детективная драма со счастливым исходом. Сюжет настолько занимательный, что послужил основой отдельного очерка, так и названного — «Как я попал на Сахалин». На письменное обращение журналиста «Главное тюремное управление отвечало отказом <…> по всем пунктам» со ссылкой, что пребывание на острове «зависит от усмотрения местных властей», а «посещение тюрем разрешается только с научною или благотворительною целью». Одновременно, если бы он «вздумал поехать на том пароходе, на котором перевозят каторжников», его предупреждали, что «какое бы то ни было общение с арестантами строжайше воспрещено и ни в каком случае допущено не будет»[543]. Подавая 9 января 1897 года прошение в Главное тюремное управление, Дорошевич естественно подчеркивал прежде всего свое «стремление изучить постепенный процесс превращения осужденного преступника в мирного поселенца, колониста и труженика», а также желание «правдиво описать Сахалин, о котором в обществе имеются неясные и часто ложные представления». Конечно же, «такое согласное с правдой описание должно разрушить массу ложных легенд, которые связаны с представлением о каторге, и показать в истинном свете гуманные меры, предпринимаемые законом по превращению преступного члена общества в полезного труженика». Более того, давались заверения в том, что эта литературная работа «будет содержать в себе не критику или обсуждение порядков и мероприятий, а исключительно описание типов, нравов, занятий ссыльных и их постепенное исправление»[544].

Но эти «благонамеренные речи» не помогли. 12 февраля, как гласит официальная бумага из заведенного по этому поводу дела, «г. Дорошевичу было объявлено, что посещение о. Сахалина частными лицами не воспрещается, а потому в особом разрешении на пребывание просителя на этом острове нет надобности, определение же того, какие места заключения могут быть обозреваемы, зависит от усмотрения местного начальства». В очерке «Как я попал на Сахалин» Дорошевич характеризует этот документ как «волчий паспорт», который он, естественно, никому не показывал. Но он не знал, что еще до его обращения в Главное тюремное управление, 9 декабря 1896 года, давний враг, одесский градоначальник П. А. Зеленый, опираясь на информацию в «Одесском листке» о предстоящей сахалинской поездке «неприятного газетчика», обратился к главе ведомства А. П. Саломону с конфиденциальным письмом, в котором посчитал необходимым подчеркнуть, что «этот журналист выставляет общественных деятелей в карикатурном виде» и поэтому «едва ли удобно было бы допускать его к свободному и бесконтрольному пребыванию на Сахалине». 24 декабря Саломон сообщил Зеленому, что, с одной стороны, «препятствовать корреспонденту газеты посетить о. Сахалин или стеснять его в выборе парохода едва ли было бы удобно, так как подобное противодействие могло бы дать повод газетам думать, что правительство имеет какие-то причины скрывать истинное положение дел на о. Сахалине», а с другой — «судьба осужденного не должна подлежать оглашению» и поэтому «доступ в места заключения запрещен для лиц, необязанных по своему служебному положению или не призванных по своим нравственным качествам входить в общение с заключенными». Тогда же начальник Главного тюремного управления потребовал от комитета Добровольного флота, чтобы было дано распоряжение офицерам, которые занимались ссыльнокаторжными на судах, не показывать «посторонним лицам статейных списков перевозимых преступников и не допускать никакого общения между ними и пассажирами». Это предписание, ничуть не скрывая откуда оно получено, неукоснительно и ревностно исполнял по отношению к Дорошевичу на пароходе «Ярославль» старший помощник капитана Шидловский. Одновременно Саломон сообщил Зеленому, что «подтвердил» военному губернатору Сахалина «безусловное запрещение допускать в места заключения посторонних и в частности г. Дорошевича»[545].

И тем не менее уже на пароходе «Ярославль» Дорошевич предпринимает все возможное, чтобы сблизиться с арестантами. Отправляемые из разных портов в редакцию «Одесского листка» заметки «На Сахалин» в подробностях (режим, питание, взаимоотношения между каторжанами) рисуют их быт во время плавания. Здесь преобладает тот метод скрупулезного, не оставляющего в стороне никаких деталей «вживания в каторгу», который станет для него главным на острове. Он узнаёт об арестантских обычаях, внимательно вслушивается в статейные списки, когда их зачитывают вслух, и даже проникает в пароходные тайны — становится свидетелем похорон умершего кавказца, наказания линьками и подготовки побега. Шла своеобразная борьба между журналистом и старшим помощником капитана Шидловским: «Боролись две силы. С одной стороны, приказ и дисциплина. С другой — корреспондент, всюду, как дурной запах, как бацилла, как проклятый микроб, проникающий корреспондент»[546]. Уже на Сахалине, прощаясь со старшим помощником, в сущности неплохим человеком, которому было поручено «охранять тайны трюма от корреспондента», он не без некоторого профессионального торжества, как, впрочем, и с чисто человеческим сочувствием, рассказал ему о тех сторонах жизни арестантов, о которых тот и не догадывался, в том числе о деталях несостоявшегося побега в Сингапуре.

Впрочем, на «Ярославле» преодоление только первых и не столь уж сложных препятствий. Настоящие испытания ждали его во Владивостоке, куда пароход прибыл в первых числах апреля. Вице-губернатор Приморской области Я. П. Омельянович-Павленко, к которому он пришел за официальным разрешением, набивая во время разговора папиросные гильзы, назидательно заметил, что ежели пускать на остров «всех корреспондентов», то «из каторги гулянье какое-то сделается». Оставалась единственная надежда — на обращение к самому генерал-губернатору Приамурского края. Но отправиться на прием к нему в Хабаровск не было возможности: из-за весеннего разлива рек нарушилось железнодорожное сообщение. Да и сам генерал-губернатор собирался вот-вот отъехать по служебным делам на Камчатку. Официальное прошение могло и не застать его на месте. А с другой стороны, через неделю «Ярославль» уходил из Владивостока на Сахалин. Дорошевич, переехав с корабля в гостиницу, буквально метался по городу, вел разговоры с местными чиновниками и бывшими сахалинскими служащими, заходил в редакцию газеты «Владивосток». Не желая терять понапрасну времени, он предложил одному шустрому типографскому рабочему показать ему китайские кварталы города. По воспоминаниям владивостокского журналиста Николая Амурского, «Дорошевич обошел все тайные закоулки и ознакомился с жизнью китайцев» в городе лучше многих из местных журналистов[547]. И вновь он возвращался в редакцию «Владивостока», вел беседы с ее редактором Н. В. Ремизовым, другими сотрудниками. Тема была одна: Сахалин, его шансы попасть на остров. Если коллеги пожелали «Власу Михайловичу полного успеха в ето предприятии по изучению „мертвого острова“»[548], то владивостокские чиновники, из тех, что откровенничали с журналистом, были настроены более пессимистично: «Нет, батенька, на Сахалин вас вряд ли пустят! <…> Тут, батюшка, Чехова пустили, так потом каялись! Пошли из Петербурга запросы. „Как у вас? Что? Почему? Отчего такие порядки?“ Потом себя кляли, кляли, что показали!»[549]

Он даже был готов объявить себя в полиции «бродягой, не помнящим родства». За это полагалось полтора года каторжных работ на Сахалине. После ознакомления таким образом с жизнью каторги он собирался «открыть свою родословную» и выйти на волю, «великолепнейшим образом зная Сахалин». Между тем «Ярославль» покидал Владивосток, и тогда созрело решение, не дожидаясь приезда генерал-губернатора в столицу Приморской области, отправиться на «каторжном» пароходе на Сахалин и там, в Корсаковском порту, попытать счастья, когда генерал-губернаторский корабль завернет на остров по пути на Камчатку. Была и надежда на то, что о полученном из Главного тюремного управления отказе сахалинских чиновников никто не предупредил. Благо молчать об этом отказе согласился и Шидловский, посчитав как службист, что его обязанности ограничиваются только «недопущением» журналиста к контактам с арестантами на пароходе.

16 апреля «Ярославль» отдал якоря в заливе Анива на рейде Корсаковска. Через несколько минут к нему пришвартовался паровой катер тюремного ведомства, на борт поднялись местные чиновники, и в кают-компании, для того чтобы выгрузка прошла гладко, было выставлено традиционное, с обильной выпивкой, угощение для гостей. Увидев поглощавших водку и чавкающих гоголевских персонажей из «Ревизора», от имен и фамилий которых «отдавало прямо Щедриным» (Павлин, Акула-Кулак), Дорошевич решил «сыграть Хлестакова», обратившись к одному из них:

— Когда я смогу осмотреть вверенную вам тюрьму?

Пожалуй, не только по причине верно взятого начальственного тона (пригодился актерский дар!), но и благодаря тому, что солидная фигура журналиста содействовала соответствующему впечатлению, смотритель тюрьмы буквально отрапортовал:

— Когда вам будет угодно!

А тут еще повезло: испортилась телеграфная связь с Александровском, «столицей Сахалина», где находился военный губернатор, у которого надлежало испросить позволение на временное пребывание на острове вплоть до решения вопроса начальником края. Буквально очаровав начальника Корсаковского округа Вологдина, Дорошевич пообещал, что телеграфирует губернатору, как только начнет действовать телеграф. Видя столь благоприятное отношение начальства, непосредственно ведавшие тюрьмами и поселениями сахалинские чиновники, что называется, распахнули перед журналистом все двери. Так в Корсаковске началась его «хлестаковщина»: посещения тюрьмы, встречи и беседы с каторжанами, изучение в подробностях сахалинского быта. Ему «нужно было видеть Сахалин таким, каков он есть. А не прикрашенным для „знатного посетителя“». Нужна «была правда жестокая, но настоящая правда». Поэтому он сразу же взял за правило «молчать, не вмешиваться, не мешать совершаться всему, что совершается обычно, каждый день, когда не боятся нескромного постороннего взгляда». Поэтому он с утра пил со смотрителем Меркушевым водку «лафитными стаканчиками», выслушивая его «отвратительные откровенности и излияния», и шел с ним на «раскомандировку» и «наряд», присутствовал при телесных наказаниях. Потом «ездил на работы или, в той же тюрьме, беседовал с арестантами, с подследственными, в кандальной, в карцерах»[550].

Каторга поначалу увидела в приезжем начальника, которому многое позволено, который дотошно интересуется ее положением, и к Дорошевичу буквально повалили с просьбами поселенцы. Он пытался объяснять, что не имеет никаких полномочий, но ему не верили, поскольку видели, что приезжему все показывали, возили на казенных лошадях. Волей-неволей приходилось выслушивать жалобы и даже проверять различные сведения, что давало немало нового материала. И вот в разгар этих целиком поглотивших его занятий, когда он «с головой ушел в каторгу», пришло известие, что «линия с Александровском направлена». Пришлось посылать телеграмму с просьбой разрешить пребывание на острове и осмотр тюрем. Ответ военного губернатора Сахалина генерала Мерказина был как удар грома: «Разрешить не могу. Разрешение зависит от приамурского генерал-губернатора». И сразу все изменилось: лебезившие перед журналистом чиновники, смотрители, дружески пившие с ним водку и откровенничавшие, напугавшись «самовольства», стали неприступны, доступ в тюрьму был закрыт. Дорошевич пытался уговорить начальника округа разрешить ему остаться в Корсаковске до прибытия генерал-губернатора, но тот был напуган отказом Мерказина и собственным либерализмом. И все-таки, оказавшись вновь на палубе отходившего в Александровск «Ярославля», Дорошевич был доволен. Еще бы! Как бы там дальше ни сложилось, а ему удалось осмотреть в Корсаковске тюрьму, лазарет, кладбище, познакомиться и поговорить с арестантами. И даже если бы запретили дальнейшее знакомство с каторгой, у него уже был какой-то материал, он «узнал много нового, интересного, важного»[551], о чем можно и должно написать. В общем, съездил недаром. Хотя и знал, что «настоящая каторга там — в Александровске. Там и самые тяжкие преступники, и рудники».

Военный губернатор Сахалина генерал Мерказин принял журналиста стоя. Сесть не предлагал. Разговор был более чем короткий: разрешение может дать только приамурский генерал-губернатор, и пока оно не будет получено Дорошевич не имеет права даже ночевать на берегу. Жизнь пошла совсем суровая. Пароход из-за опасности штормовых ветров стоял в двух милях от скалистого берега. Каждый день, в непогоду, Влас отправлялся катером на пристань, оттуда, поскольку казенных лошадей ему не давали, шел пешком в пост Александровский, где даже в клуб для чиновников вход для него был закрыт. Возвращался вечером на пароход продрогший, мокрый, «весь синий, в лихорадке», вызывая одновременно и сочувствие, и нарекания из-за своего упорства со стороны офицеров и пароходного доктора. Но эти пешие путешествия, от пристани до поста, дали ему возможность «познакомиться с людьми, отбывшими каторгу, и поселенчество, и крестьянство, имеющими право вернуться в Россию», «дождавшимися „радостного дня“ и после того годами милостыней живущими около пристаней, потому что им не на что вернуться…» Он видел торгующих собою «семидесятилетних старух», палачей, нанимавшихся «нянчить детей», и «матерей, предлагавших своих восьмилетних дочерей». Господа же служащие бегали от него «как от чумы», не отвечая «даже на самые простые вопросы». И только доктор Николай Степанович Лобас, авторитетный специалист, принципиальный человек, много сделавший для облегчения участи каторжан и за это уважаемый ими, не боялся контактов с не получившим официального дозволения и потому бывшим на подозрении журналистом. У Лобаса, в кругу его семьи, Дорошевич отогревался, обедал, пил чай. И каждый день по нескольку раз заходил на телеграф, ждал ответа на свою посланную в Корсаковск телеграмму на имя генерал-губернатора.

Этот текст, прежде чем отослать его, он переписывал не единожды. Нужно было написать так, чтобы генерал-губернатор дрогнул, чтобы не смог отказать. Он буквально воззвал к своей «способности писать»: «Выручай же, способность, если ты есть! Ты мне никогда не была так нужна!»[552] Не меньше пятисот слов полетело в Корсаковск. Можно было бы дорого дать за то, чтобы взглянуть на эту телеграмму, но — увы! — в находящемся во Владивостоке Центральном Государственном архиве Сибири и Дальнего Востока Российской Федерации, в котором хранится фонд приамурского генерал-губернатора, такой документ не обнаружен. Но что-то же такое, действительно убедительное, Дорошевич написал, потому что ответ пришел замечательный: «Охотно разрешаю пребывание на острове, осмотр тюремных и прочих учреждений. Телеграфирую генералу Мерказину о полном содействии. Генерал-лейтенант Духовской». Никогда — ни до, ни после ни в своей «журналистской деятельности, ни в личной жизни» — он «не чувствовал такого счастья, такой радости»[553]. Выручила-таки способность! Но отдадим должное и личности приамурского генерал-губернатора. Сергей Михайлович Духовской не только не был представителем «все запрещающих бурбонов», но напротив — оказался человеком культурным, образованным, по его инициативе было открыто Дальневосточное отделение Императорского Географического общества.

Итак, формальности были улажены, Сахалин открывался, чиновники получили указание от губернатора острова оказывать «полное содействие господину Дорошевичу». Но он не обольщался, ибо знал, что главная трудность — «добыть настоящую правду» — впереди. Противодействие же властей неожиданно прибавило ему силы и даже стало «залогом» самостоятельности. Поэтому, заканчивая «Как я попал на Сахалин», эту «повесть о злоключениях журналиста», он посчитал нужным «выразить глубокую признательность всем», кто препятствовал ему в стремлении попасть на остров, потому что благодаря этому удалось избежать «величайшего несчастья — смотреть чужими глазами». Рассказывая «публике о том, как нашему брату-журналисту, лишенному всяких прав, приходится доискиваться истины», он особо подчеркивает: «Мне не показывали — я видел. Мне показывали то, что угодно. А я видел сам, что нужно было видеть»[554].

Умение видеть, «угол зрения» — это чрезвычайно важно для изучающего каторгу. Об этом Чехов писал Суворину 11 сентября 1890 года: «Я видел все; стало быть, вопрос теперь не в том, что я видел, а как видел»[555]. И Дорошевич не раз возвращается к этой проблеме «зрения», утверждая право в больном, исковерканном мире каторги верить только своим глазам, оставаться «спокойным, бесстрастным, все проверяющим, во всем сомневающимся, все взвешивающим». «От горя, от страдания, от мерзости натуры, вольно, невольно — на Сахалине все изолгалось». Поэтому нельзя верить ни каторге, у которой «есть тысячи расчетов обмануть вас», ни служащим, у которых «есть расчет скрыть многое от вас». А, кроме того, презирая каторгу, они «не интересуются, не знают ее внутренней жизни»[556].

Характерна сильнейшая увлеченность обоих писателей своим делом на Сахалине. «Я вставал каждый день в 5 часов утра, ложился поздно, — сообщал Чехов Суворину, — и все дни был в сильнейшем напряжении от мысли, что мною многое еще не сделано…»[557] Дорошевич рассказывает о своем сахалинском распорядке: «Мой „рабочий“ день начинался в 4 часа утра и кончался в полночь, иногда заполночь. Трех-четырех часов сна было совершенно достаточно. Все, что я добился увидеть, так увлекло, захватило меня, что никогда за все время ни на секунду я не почувствовал усталости»[558].

Немало схожего в ощущениях обоих писателей во время сбора материала. Но как существенно разнятся методы воплощения сахалинских замыслов. Чехов, как известно, собирался писать серьезное исследование, «диссертацию». О собранном материале в одном из писем сказано: «Хватило бы на три диссертации»[559]. Намерение свое он выполнил в своеобразной форме, в которой специальные научные рассуждения и факты сочетаются с очерковыми наблюдениями и деталями. «Остров Сахалин» — книга, наполненная этнографическими, метеорологическими, почвенными, гигиеническими, социальными данными. Серьезности поставленной цели должна была служить и предпринятая писателем перепись каторжан и поселенцев, составившая почти десять тысяч карточек. Не случайно и название книги — «Остров Сахалин». Чехов именно описывает остров — его селения, его климат, его жителей, каторжных и поселенцев, их занятия, быт. Каторга господствует в этом описании, и в то же время писатель не стремится к детализации ее жизни, поскольку это не входит в его планы более широкого описания, хотя он и оценил значение своей книги как «литературного источника и пособия для всех занимающихся и интересующихся тюрьмоведением»[560].

В связи с этой «особостью» чеховской книги существуют разные оценки «Острова Сахалина». Одна из них состоит в том, что книга написана не по-чеховски. Еще А. М. Скабичевский заявил, что Чехов «намеренно гасил в этой книге себя как художника» и «книга страшно проиграла от этого»[561]. Близко знавший Чехова журналист М. К. Первухин в неопубликованном очерке о Дорошевиче посчитал нужным отметить: «Для того читателя, который оставил совсем „без внимания“ труд А. П. Чехова о Сахалине, труд, надо признаться, вымученный, предназначавшийся для представления в университет в качестве научной, то есть доступной только для ученых, для избранных, диссертации, — „Сахалин“ Дорошевича оказался истинным откровением и произвел колоссальное впечатление»[562]. Спустя более полувека К. И. Чуковский, отдавая дань «благородным целям» писателя, пишет об «Острове Сахалине»: «Невозможно и догадаться о том, что эта книга написана мастером художественной прозы <…> На каждой странице ждешь, что Чехов сбросит с себя этот облик ученого, что он заговорит, наконец, на своем колдовском языке полнокровных, многознаменательных образов и что тогда мы не только поймем, но до боли почувствуем весь пронзительный ужас повседневного и внешне благополучного сахалинского быта»[563]. Эренбург считал, что Чехов «написал о Сахалине книгу, лишенную элементов беллетристики; каторгу увидел честный врач и человек, обладающий совестью»[564]. Сергей Залыгин видел в чеховской книге «дань социологии», утверждая, что здесь он прежде всего «статистик, врач-гигиенист, публицист»[565].

По словам современницы Чехова и Дорошевича писательницы Августы Даманской, «Чехов-художник чего-то главного в Сахалине не уловил, и его книга в сравнении с книгой Дорошевича получилась какой-то анемичной, худосочной». «Когда об этом зашла речь в присутствии Дорошевича, — вспоминала она, — он с неподдельной досадой поспешил замять разговор, но вскользь объяснил неудачу Чехова, во-первых, его болезнью и еще тем, что для его мягкой гуманной души слишком большим испытанием был тогдашний Сахалин, „блюдом, не для всякого переваримым“»[566].

Даманская писала свои воспоминания в 1950-е годы, находясь в весьма преклонном возрасте. Именно последним обстоятельством можно объяснить упоминание о болезни Чехова. Как известно, туберкулез стал основательно подтачивать здоровье писателя не до поездки на Сахалин, а после. Поэтому вряд ли Дорошевич мог привести такой резон, оправдывая «неудачу» Чехова. Что же до того, что каторга стала большим испытанием для чеховской души, то эти слова не выглядят аргументацией, объясняющей ту же «неудачу». Душа Дорошевича также была потрясена Сахалином. Понятно, почему он поспешил замять разговор. Ему, конечно же, было неприятно умаление сахалинского труда Чехова на фоне похвал в собственный адрес. И потому бестактными представлялись более подробные объяснения «в защиту Чехова». Разговор, упоминаемый Даманской, происходил вскоре после октябрьских событий 1917 года, а свое достаточно аргументированное мнение по поводу метода, избранного Чеховым в «Острове Сахалине», он высказал еще в некрологе писателю, в котором привел его собственные признания: «Кажется, чтоб покончить с этой репутацией „беспринципного“ писателя, Чехов и поехал на Сахалин.

Я поехал в отчаянии! — говорил он.

Изобилие статистических цифр, даже мешающее художественности чеховского „Сахалина“, — было продиктовано, по всем вероятиям, желанием Чехова доказать, что он „серьезен“, „серьезен“, „серьезен“ <…> В чеховском „Сахалине“ нет того художественного полета, какого мы вправе ожидать от Чехова.

Такой читатель, как Толстой, говорит о чеховском „Сахалине“:

„Сахалин“ написан слабо!

Этим мы обязаны критике.

Она связала крылья художнику, она лишила Россию произведения, наверное бы равного „Мертвому дому“. Художник-беллетрист ударился в статистику.

— Да подите, — сказал он однажды автору этих строк, — напиши я „Сахалин“ в „беллетристическом роде“, без цифр! Сказали бы: „И здесь побасенками занимается“. А цифры — оно почтенно. Цифру всякий дурак уважает!»[567]

Отношение критики к Чехову как писателю «внеобщественному», «безыдейному» было фактом, что называется, навязшим в зубах. Именно поэтому Дорошевич во втором некрологе посчитал необходимым дать отповедь всем, упрекавшим писателя в «каком-то индифферентизме»: «Люди, знавшие Чехова лично, знали, что это неправда. У Чехова были очень определенные общественные идеалы <…> Как к большому общественному человеку через сотни друзей, знакомых, поклонников к нему доходили все стоны и все вопли жизни <…> Никогда беседа с Чеховым не проходила без разговора на общественные темы, без волнений»[568].

В оценке же самого «Острова Сахалина» для него как важнейший превалирует не художественный, а общественный его эффект: «Не только те несчастные, в участь которых Чехов, именно Чехов, внес колоссальную перемену, никогда не узнают об этом, но и русское общество не подозревает, что сделал Чехов своей книгой „Сахалин“».

Поэтому «то, что все-таки сделал Чехов для Сахалина, — так велико, что требует особой статьи». И он пишет эту статью «Чехов и Сахалин» в годовщину смерти писателя. Это выступление — протест против замалчивания и недооценки самоотверженного труда писателя, которому «поездка на Сахалин стоила жизни». Тема жертвы, принесенной художником, уступает здесь глубокому пониманию сути сахалинского труда писателя, который «чистую» и приятную работу беллетриста променял на черную и «грязную» работу собирателя статистических материалов, который впервые «точными данными и цифрами нарисовал нам картину: как живут люди, которых посылают на Сахалин»[569].

Здесь следует отметить, что эти высказывания и оценки Дорошевича игнорировались теми исследователями, которые делали акцент на противопоставлении книг обоих писателей. В советское время сложилась традиция: при анализе «Острова Сахалина» Чехова как «книги-подвига великого писателя-реалиста» противопоставлять ей «Сахалин» Дорошевича как сочинение «представителя буржуазной журналистики». Одновременно делались попытки представить дело таким образом, будто причиной поездки Дорошевича на Сахалин было то, что «его не удовлетворяла та книга, которую издал Чехов», и он решил «вступить с ним в своеобразную творческую полемику»[570]. Эта тенденция проявляется и более изощренно, с опорой на якобы «подсознательную ориентацию на весь творческий опыт писателя, чей „Остров Сахалин“, столь отличный от „Сахалина“ Дорошевича, тем не менее многое в нем обусловил»[571]. Очевидна надуманность такого подхода, если иметь в виду изложенные выше действительные мотивы поездки Дорошевича на «каторжный остров». Идеологический «соблазн» диктовал и противопоставление манер, в которых написаны сахалинские книги Чехова и Дорошевича. Подчеркивалось, к примеру, что «Чехов всемерно старался, чтобы в книге говорили только факты, а свою „субъективность“ он оставлял глубоко в тени», в то время как «эмоциональность и живописность книги В. М. Дорошевича „Сахалин“ ослабляли ее серьезную сторону»[572]. Почему «эмоциональность и живописность» должны ослаблять «серьезную сторону» повествования — не объясняется. Увы — и сегодня еще живо старое, отдающее затхлым вульгаризмом стремление приподнять книгу Антона Павловича (которая в этом вовсе не нуждается), потоптавшись на книге Власа Михайловича, за счет противопоставления чеховской скромности, «самоиронии вместо аффектации, обличительства, проповедничества» неким «общим местам», «жалким словам» и «трескучим описаниям», которых «как раз много» в очерках Дорошевича[573].

Впрочем, достаточно давно развивается и другая тенденция — не противопоставляя, показывать сущностные отличия чеховского «Острова Сахалина» как «созерцательно-очеркового» по сравнению с «памфлетным» «Сахалином» Дорошевича, «воинствующим началом» связанным с традицией Радищева, Герцена, Щедрина (Михаил Кольцов)[574], как «строго этнографической книги, не содержащей никаких писательских „раздумий“, какие наполняют, скажем, „Сахалин“ Дорошевича» (Петр Палиевский)[575]. Утверждается взгляд (цитирую, прошу прощения, из своей давней монографии), что «это две совершенно разные книги, два различных подхода к литературной работе <…> Если чеховский „Остров Сахалин“ — род научного дневника, посвященного поездке по острову, то книга Дорошевича состоит из эмоциональных очерков, стремящихся воссоздать живой портрет каторги <…> Проблемы творческой полемики не существует. Есть чувство долга русского писателя, который по-своему выполнили Чехов и Дорошевич»[576].

Конечно, идеологические подходы к «великому писателю-реалисту» и «буржуазному фельетонисту» диктовали свои оценки. Достойны сожаления их застарелые рецидивы. Может быть, и поэтому особенно дороги слова каторжанина Федотова из письма Дорошевичу, в котором выражена надежда, что его приезд на Сахалин «принесет такую же пользу, как и посещение господина доктора Чехова»[577]. Что же касается оценки жанрово-стилистических особенностей книг обоих писателей, то здесь, пожалуй, ближе к истине литературовед Ирина Гитович, которую «очерковая проза Дорошевича еще больше укрепила в предположении, что попытка Чехова совместить под одной обложкой и названием дискурсы с прямо противоположной стилистической структурой, т. е. решить задачу, невозможную с точки зрения языка, была вызвана изначальной жанровой неотчетливостью замысла»[578].

Сопоставление сахалинских книг обоих писателей будет продолжаться, что вполне естественно. Вот мнение рядового читателя из существующего в интернете «Живого журнала»: «„Сахалин“ — блестящее документальное описание дореволюционной каторги. Помнится, я попробовал после Дорошевича читать аналогичный „отчет“ Чехова. Начал и бросил это дело, настолько это показалось хуже»[579]. А вот как высказался на эту тему философ и публицист Борис Парамонов: «И надо сказать, что написанное им (Дорошевичем. — С. Б.) о сахалинской каторге лучше того, что написал Чехов. Чеховская сахалинская книга — глубоко нелитературный проект (очевидно совпадение с мнением И. Гитович об „изначальной жанровой неотчетливости замысла“. — С.Б.), и Чехов чувствовал свою ошибку, зряшность своей поездки, его книга писалась долго, трудно и без энтузиазма, это бросается в глаза. А зарисовки Дорошевича подчас выходят на уровень „Колымских рассказов“ Шаламова — с той, понятно, разницей, что сам автор каторжного срока не тянул <…> Потрясающее впечатление оставляет цикл „Палачи“, а едва ли не большее — сцена, в которой телесное наказание каторжанина воспринимается другими каторжанами как веселое зрелище, каторжный театр в некотором роде»[580].

Дорошевич в своих сахалинских очерках остался самим собой, остался верен своей журналистской, художественно-публицистической манере. Он не думал ни о «диссертации», ни о будущей книге, которую вообще не собирался писать. Он думал о газете, о читателе, до которого нужно было донести правду о Сахалине. К моменту его приезда остров уже около 30 лет (с 1869 г.) служил местом каторги и ссылки для уголовных преступников. Это было, так сказать, «основным средством освоения Сахалина», избранным российским правительством[581]. Попадали на остров и сосланные по политическим делам. В 1897 году их было около тридцати человек, а всего на острове находилось в тот период двадцать тысяч каторжан и поселенцев. Каторжане работали в мастерских, на разгрузке пароходов, валили лес, прорубали просеки, строили дороги и дома, добывали уголь. По мысли устроителей, «штрафная колония» на окраине империи должна была стать местом перевоспитания: отбывший каторжный срок переходил на пятилетнее поселение там же, на Сахалине, после окончания которого получал право на возвращение в Россию. Но очень часто переход на поселенческое положение («домообзаводство») оборачивался истинной трагедией. Лишенный казенного содержания человек, оставленный наедине с дикой природой, не имеющий возможности наладить крестьянский быт и прокормиться, стремился назад, в тюрьму, и с этой целью совершал новое преступление.

К осужденному разрешалось приехать семье — жене и детям. Они назывались «добровольно последовавшими», мужья нередко завлекали их «выгодами» сахалинской жизни, которые на деле оборачивались беспросветной нищетой, плодившей проституцию. Отбывавших каторжный срок женщин по усмотрению начальства отдавали «в сожительство» поселенцам — дикая мера, почему-то считавшаяся «укреплением семьи и нравственности». Отсюда и трагическая судьба детей, которые родятся «кто его знает от кого» и нередко служат предметом отвратительной торговли. Не лучше складывается и жизнь детей «из России». «Одетые в серые, арестантского сукна курточки и халатики», они играют «в палача и арестанта», никогда не улыбаются. Соответствующие разговоры ведутся между ними:

«— Мой отец столько-то душ убил!

А мой столько-то.

— Мой так-то убивал.

— А мой вот как!»[582]

Уже первые, полученные в Корсаковске впечатления приводят Дорошевича к мысли, что на острове полностью сохранилось крепостное право: «Тот же подневольный труд, те же люди, не имеющие никаких прав, унизительные наказания, те же дореформенные порядки, бесконечное „бумажное“ производство всяких дел, тот же взгляд на человека как на „живой инвентарь“, то же распоряжение человеком „по усмотрению“, „сожительства“, заключаемые как браки при крепостном праве, не по желанию, не по влечению, а по приказу, взгляд многих на каторжного как на крепостного…»[583] Наблюдение, совпадающее с чеховским: «Это — не каторга, а крепостничество»[584]. Сахалинские служащие, эти, «по большей части неудачники, люди, потерпевшие крушение на всех поприщах, за которые они хватались, ни к чему не оказавшиеся пригодными в России <…> приехали сюда, наслушавшись рассказов, что на окраинах не житье, а масленица, приехали, мечтая о колоссальных „припеках“, которые умеют делать на арестантском хлебе смотрительские фавориты — тюремные хлебопеки, об огромных „экономиях“, делаемых при поставках материалов и т. п.». Ну и, помимо того, «всякому лестно», конечно, пожить барином при крепостном праве, имея слуг и рабочих, которых «в случае неудовольствия», можно приказать «выдрать или посадить в тюрьму». Хотя в общем на острове «их ждало разочарование», «припеки» оказались «не в таких размерах, как грезилось», чему виной в немалой степени были контрольные чиновники, сующие во все свой нос[585].

Стремление постигнуть самые разные стороны сахалинской жизни ведет журналиста в каторжный лазарет и на кладбище, в мастерские и дома поселенцев, заставляет посещать тюрьму даже ночью. Он заходит в жилища ведущих полудикую жизнь аборигенов-гиляков и спускается в забой Александровского рудника. С самого начала своего «познания Сахалина» Дорошевич внимательно вглядывается в кажущуюся поначалу однообразной «толпу каторжан», постепенно начиная «различать в этой серой массе бесконечно разнообразные типы». В этом «печальном странствии» по «каторжным кругам» не единожды оживают в его памяти страницы «Записок из Мертвого дома» Ф. М. Достоевского, запечатлевшие каторгу 50-х годов XIX века. Достоевский становится для него своего рода проводником по сахалинскому каторжному аду. Опытом автора «Записок из Мертвого дома» он измеряет собственные впечатления. Его наблюдения над «бесконечно разнообразными типами» перекликаются с впечатлениями Достоевского, писавшего брату в 1854 году: «Сколько я вынес из каторги народных типов, характеров! Я сжился с ними и потому, кажется, знаю их порядочно. Сколько историй бродяг и разбойников и вообще всего черного, горемычного быта! На целые томы достанет»[586].

Стремление сжиться с каторгой, узнать ее как можно глубже — в этом суть деятельности Дорошевича на Сахалине. Еще в заметках «На Сахалин» он обещал читателям: «И если мне удастся моя задача, перед вами вырастет целая картина житья-бытья мира „отверженных“»[587]. Поэтому целыми днями просиживает он в самой страшной тюрьме — Александровской кандальной, куда и смотрители не заглядывают без охраны. «Было иногда страшно», особенно при встрече с «огромного роста и неимоверной силы тачечником», бешено стучавшим тачкой об землю[588]. Или когда на него в кандальной тюрьме кинулся какой-то китаец, обращавшийся ко всем с непонятными просьбами. А в одной из тюрем пристал сумасшедший, требовавший «манифестов».

Не сразу далось «вхождение в каторгу». И все-таки сумев завоевать доверие у таких «авторитетов» как Полуляхов, «знаменитый убийца семьи Арцимовичей в Луганске», и Пазульский, «когда-то на юге атаман трех разбойничьих шаек», вызвать на откровенность бывшего интеллигента-москвича «бродягу» Сокольского, он ведет длинные беседы с ними и другими каторжанами, в том числе с опаснейшими, прикованными к тачке преступниками, дотошно выясняет не только все детали тюремного быта, но и подробности «историй», приведших их на Сахалин. При этом никакой сентиментальности, «жалости», презираемой каторгой. «Главным помощником» было уважительное, «понимающее сострадание», в котором нуждались каторжане. Но разговоры шли на равных. И каторга зауважала журналиста, который сумел добиться своего, «против всех пошел». В свою очередь, Дорошевич стремился не нанести ущерб авторитетному положению в каторжной среде того же Пазульского, и хотя тот совсем не говорил по-английски, журналист сделал вид, что нечто понял из произносившейся им белиберды и даже «поддержал разговор» в присутствии с любопытством наблюдавших за этой сценой каторжан. Не разделяя позицию презираемых каторгой «тюремных филантропов», душу свою спасающих сентиментальным сочувствием к «бедненьким арестантам» и раздающих им нравоучительные брошюрки, он совершает поступки, к которым каторга относится с одобрением. Попавшему в безвыходное положение поселенцу купил корову. Помог обессилевшему и вынужденному продать ростовщику последнее с себя каторжанину, выкупив его халат, куртку и паек хлеба.

Правда, каторга «сдалась не сразу», «пробовала» журналиста, были и «попытки запугать». Пустили слух, что под пиджаком у него «железная рубашка», и оттого он так смело заходит в камеры к самым страшным преступникам. Окруженный каторжанами, он чувствовал как «Фомы неверные» ощупывают его спину. Один каторжник даже одобрительно заметил: «Ты сам, барин, мы видим, из „Иванов“». Это была «большая похвала», поскольку «Иван» — высшее лицо в каторжной иерархии. И каторга открылась ему. Десятки услышанных исповедей стали основой большей части сахалинских очерков. В них обнажились не только конкретные судьбы, но и тщательно скрывавшиеся темные стороны сахалинской жизни. Благодаря помощи каторжан Дорошевичу удалось установить каналы тайной торговли спиртным, которую вел один из чиновников. Он узнал и подробности жуткого «Онорского дела». Когда в абсолютно бесчеловечных условиях, созданных бывшим «разгильдеевцем» старшим надзирателем Хановым, прорубалась оказавшаяся совершенно бесполезной просека через южный Сахалин, погибло множество каторжан. «Люди бросались под падавшие срубленные деревья, чтобы получить увечье, люди отрубали себе кисть руки, — на Сахалине и сейчас много этих „онорцев“ с отрубленной кистью левой руки, — чтоб только их, как неспособных к работе, отправили назад, в тюрьму. Люди очертя голову бежали в тайгу на голодную смерть». А там нередко становились жертвами людоедства своих же товарищей по каторге. Последнюю ступень человеческого падения фиксирует в очерке «Людоеды» признание одного из тех, «которые в бегах убивали и ели»: «Всё одно птицы склюют. А человеку не помирать же!»[589]

Заглядывая в самые темные стороны человеческой психики, на ее «дно», порой пускай невольно, но соглашаясь отчасти с ломброзианской теорией о врожденной тяге к преступлению, Дорошевич прежде всего предпочитает указывать на социальные корни преступности. В определенной степени и людоедство было порождено свирепыми «хановскими порядками». Несколькими годами позже, в судебных очерках, вступаясь за сломанные человеческие судьбы, он с особым упорством будет доискиваться социальных мотивов совершенного преступления. И как-то признается: «Я люблю разбирать судебные процессы с бытовой стороны и считаю такое занятие для общества полезным. Разобрать дело с общественной и бытовой стороны — это чаще всего снять с обвиняемого часть его вины и возложить ее на быт, на общество. Это справедливость»[590].

На Сахалине он постоянно находит подтверждение этой своей позиции. Кучер Гребенюк задушил своего барина за дикие издевательства. И в словах, и в лице его, «когда он говорит о своей жертве», Дорошевич видит «столько злобы, столько ненависти к этому мертвецу — словно не 12 лет прошло с тех пор, а все это происходило вчера». Что же нужно было, чтобы довести «этого тихого, смирного человека до такого озлобления»?[591] О таких людях, как Гребенюк, говорит в «Записках из Мертвого дома» Достоевский: «Существует, например, и даже очень часто, такой тип убийцы: живет этот человек тихо и смирно. Доля горькая — терпит. Положим, он мужик, дворовый человек, мещанин, солдат. Вдруг что-нибудь у него сорвалось; он не выдержал и пырнул ножом своего врага и притеснителя <…> И случается это все даже с самыми смирными и неприметными дотоле людьми»[592]. Другая история, рассказанная Дорошевичем, — крестьянина Новгородской губернии Семена Глухаренкова, из-за болезни утратившего речь и, как «бродяга Немой», сосланного на Сахалин, — отчасти перекликается с «Рассказом Егора» из чеховского «Острова Сахалина». Нормальные, трудолюбивые люди оказываются нередко на каторге по причине равнодушия властей, которому они не в силах противостоять из-за своей темноты. Из их рассказов выясняется, что они абсолютно не понимали, что происходило на судебном процессе, кто их обвинял и кто защищал. Очерку «Преступники и суд» Дорошевич предпослал красноречивейший эпиграф-цитату «из отчета об одном процессе в Елисаветграде»: «У обвиняемых не оказалось копий обвинительного акта: копии эти они извели на „цигарки“»[593]. В написанном спустя три года очерке, посвященном защите суда присяжных, он назовет Сахалин «страшной кучей, где случайные, невольные виновники несчастий свалены в одну груду со злодеями и извергами.

Ведь довольно сказать, что чуть не половина каторги состоит из мужиков, пришедших сюда за „убийство во время драки“. Все это одна и та же история. В праздник напились, подрались и нечаянно ударили так, что человек Богу душу отдал. Большинство не помнит даже, как и случилось. Среди них очень много добрых, хороших мужиков. Таких даже большинство, почти все они таковы». Многие из «этой массы только по несчастью каторжного народа» (IX, 35–36) осуждены на сравнительно небольшие сроки, но «среди невыносимых условий люди бегут от ужаса, и из краткосрочных каторжан превращаются в бессрочных. Такова история всех почти долгосрочных сахалинских каторжан. Безногие, безрукие, калеки — это живая новейшая история каторги. История тяжелых непосильных работ и наказаний»[594].

Каторга не только калечит физически, она развращает душу, убивает в человеке человеческое. В «атмосфере тюрьмы» «нарождаются преступления и задыхается все, что попадает в нее мало-мальски честного и хорошего». Подтверждением тому история кавказца Балад Адаша, гордого, с развитым чувством собственного достоинства, требовавшего, чтобы все «было по закону». Но его унизил, сломал жестокими публичными побоями самодур-смотритель, и теперь «нет гадости, гнусности, на которую не был бы способен этот „потерявший невинность“ человек»[595]. Очевидна здесь связь с выводом Достоевского: «Весь этот народ <…> если и не был прежде развращен, то в каторге развращался»[596]. Расчеловечивание — вот что увидела русская литература на каторге глазами Достоевского, Сергея Максимова, Чехова. Опыт Дорошевича подтверждал их наблюдения. «Страшны не кандалы. Страшно это превращение человека в шулера, в доносчика, в делателя фальшивых ассигнаций… И какие характеры гибли!»[597] Эти слова из его очерка «Интеллигентные люди на каторге» снова заставляют вспомнить Достоевского: «И сколько в этих стенах погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром»[598].

Тем неожиданнее было найти на «проклятом острове», притом среди «отчаянных головорезов», людей, для которых справедливость оказалась самым важным в жизни. Бывший одессит Шапошников, участник «шайки грабителей под предводительством знаменитого Чумака», на каторге преобразился. Он «буквально отрекся от себя и <…> превратился в самоотверженного, бескорыстного защитника всех страждущих и угнетенных, сделался „адвокатом за каторгу“»[599]. Но если Шапошников все-таки ходит на работы, то другой борец за справедливость, Шкандыба, отказался вообще считаться с каторжными распорядками, за что много лет его подвергали жесточайшим телесным наказаниям и держали прикованным к стене. И все-таки начальство уступило упорству каторжанина и чтобы как-то оправдать его статус «неработающего» перевело на положение богадельщика. Но такие, способные на протест типы из простого народа, замечает Дорошевич, «очень редки. Так же редки, как хорошие люди на свете»[600].

Может ли стать религия духовной опорой человека на Сахалине? Увы — традиционные религиозные ценности терпят крах в мире насилия и разврата. Каторга считает проявление религиозного чувства «слабостью». И если религиозность и могла проявиться здесь, то только «в виде протеста», «ярко, страстно, горячо, фанатически», как в секте «православно верующих христиан». Характерно, что секта эта явление «чисто сахалинского происхождения». Пускай и совсем небольшая, но часть исстрадавшихся, изверившихся каторжан пришла к «своей вере», к «своему Христу». Как бы ни относиться к сектантству, нельзя не видеть в этом сахалинском «братстве» стремление сохранить душу живу, искру Божию в мире плетей, розог, непосильного труда, невероятных унижений человека. Эта нота звучит, когда Дорошевич передает свою беседу с главой сахалинских «православно верующих христиан» Тихоном Белоножкиным, пожелавшим журналисту: «Масла вы в лампадку набрали много. Зажгите ее, чтобы свет был людям. А то зачем и масло?»[601] Воплощением стоического и одновременно долготерпеливого типа русского человека, способного вытерпеть любые страдания и сохранить такие качества как доброта, благожелательность, трудолюбие, предстает «дедушка русской каторги» Матвей Васильевич Соколов, отбывший 50 лет «чистой каторги» и получивший за это время 10 ударов кнута, тысячи ударов плетьми и палками и бессчетное число розог.

Блуждая по кругам «каторжного ада», Дорошевич, естественно, проявил особое внимание к уголовным знаменитостям того времени, таким, как убийцы Полуляхов и Викторов, бандит Пазульский, легендарная воровка Софья Блювпггейн (Сонька Золотая Ручка), баронесса Геймбрук, бывший офицер Карл Ландсберг. Посвященные им очерки дали повод для утверждений, что, дескать, Дорошевич поехал на Сахалин за «зарисовкой сенсационных уголовных случаев, таинственных „героев“ нашумевших процессов, авантюрных историй…»[602], что его «главным образом интересовали герои шумных сенсационных процессов». Соответственно в его книге «много места уделено описаниям похождений известной в свое время аферистки Соньки Золотой Ручки, подробно рассказывается о преступлениях высокопоставленных в прошлом лиц — баронессы-поджигательницы и гвардейского офицера-убийцы, с которыми встретился автор на Сахалине»[603]. В полном соответствии с принятым в советском литературоведении отношением к подобной «буржуазной тематике» то обстоятельство, что Чехов «до нескольких строк» сжал биографию «известной авантюристки Соньки Золотой Ручки», даже не назвал в книге фамилии «каторжной модистки» О. В. Геймбрук, попавшей в каторгу за поджог, обозначил «лишь одной первой буквой фамилию „светского убийцы“ — офицера К. Х. Ландсберга», «не включил <…> сведений и о некоторых других шумных уголовных делах, о которых он узнал на Сахалине», преподносится, по контрасту с книгой Дорошевича, как свидетельство того, что внимание великого писателя «было направлено не на исключительное, а на обычное, характерное»[604]. В общем, «Чехова не увлекла, не соблазнила занимательность биографий и сенсационность проступков отдельных каторжан (Сонька Золотая Ручка и др.), как это случилось с журналистом В. М. Дорошевичем»[605].

Но Дорошевич не был бы настоящим газетчиком, если бы прошел мимо фигур, которым столько внимания уделяла пресса и имена которых были на слуху у читателя. Он пишет, повторим, не «диссертацию», не близкое к научному исследование, а статьи в газету, для которой острый, сенсационный материал — нормальная профессиональная вещь, содействующая читательскому успеху. Тем более, что «Одесский листок» ждет от своего корреспондента очерков, которые должны поднять тираж. Дорошевич отлично понимает это. И он не чурается выгодных фактов, деталей. Но над всеми соображениями берет верх сам Сахалин. Дух человеческой трагедии, витающий над островом, задает тон его повествованию. Его работа не только ради сенсации, потому что в очерках, посвященных уголовным знаменитостям, идет внимательное выявление причин, приведших их к преступлению. «Знаменитый московский убийца» Викторов, человек с «несомненно болезненной наследственностью», «с детства стоял близко к темному миру, соприкасался с ним», «с 12 лет начал пить», в 15 — «познакомился с развратом», «лет 20-ти заболел дурной болезнью»[606]. Схожая биография у Полуляхова, зарезавшего семью Арцимовичей в Луганске: красивый мальчик, избалованный женщинами, с 12 лет посещавший «позорные дома», «он вырос в уверенности, что будет жить богато», «пустился на кражи», «сел в тюрьму», которая стала для него «вроде как университетом» и откуда он вышел «со знанием воровского дела». Полуляхов по сравнению с Викторовым, «жалким, тщедушным», жалующимся, что нет денег «на панихидку по убиенным», выглядит настоящим монстром, по-своему, «с волчьей точки зрения», понявшим дарвиновскую теорию о «борьбе за существование»[607]. На той же позиции стоит и «аристократ каторги», а по сути пахан Пазульский: «Если все через деньги, то я возьму у тебя твои деньги и сам через них буду наслаждаться <…> Так уж все заведено»[608].

Лев Штернберг (отбывавший ссылку на острове народоволец), подробно разобравший сахалинские очерки Дорошевича после выхода их отдельной книгой, хотя и считает, что «портреты эти претендуют на самую подлинную аутентичность», в то же время предупреждает, что относиться к ним следует «с величайшей осторожностью»: «Даже о наиболее правдивых из них можно сказать, при наибольшей снисходительности, что это моментальные фотографии, настолько искусно заретушированные и раскрашенные, что трудно сказать, где кончается портрет и где начинается фантазия автора». В этом свидетельстве непосредственного наблюдателя сахалинского каторжного быта видится как признание мастерства журналиста, так и определенная «ревность» знающего каторгу «изнутри» и традиционно не доверяющего журналистским «измышлениям». Единственная деталь, найденная рецензентом и позволившая ему «поймать» Дорошевича на «противоречии», касается подробностей убийства ростовского архимандрита: в одном очерке говорится, что его совершил каторжанин Паклин, а в другом, что он приказал сделать это подельнику. Соглашаясь со Штернбергом в том, что «не Паклин повинен в этих важных противоречиях, а автор, которому понадобилось в разных местах напечатать два фельетона о нем», признаем все же: этого мало для того, чтобы утверждать, что Дорошевич якобы создал «двойственный портрет Паклина»[609]. Конечно, память журналиста, оперировавшего гигантским собранным материалом, могла в каких-то, порой даже весьма важных для описания преступления, деталях подвести. Но все-таки важнейшее в личности Паклина, этого убийцы-поэта, — сочетание страсти к преступлению с «пробуждением» в нем же «обыкновенных человеческих чувств» — запечатлено в обоих очерках («Паклин» и «Поэты-убийцы»).

Исповеди знаменитых преступников дополнены их выразительными фотографиями. Вместе с тем, помимо изображений, под которыми указаны конкретное имя и фамилия, в книге Дорошевича большая часть фотоснимков (которые он сделал сам, а частично раздобыл у местных чиновников) снабжена подписью «Арестантский тип». Некоторые из них выглядят довольно устрашающе, несут на себе очевидные черты психической неполноценности, что дало повод некоторым современникам упрекнуть журналиста в тяге к «ломброзианству», учению о «врожденной склонности к преступлению», создателем которого был известный итальянский психиатр Чезаре Ломброзо. Может быть, в одном из этих снимков уже упоминавшийся владивостокский журналист Николай Амурский узнал будущего комиссара Екатеринбургского совета Голощекова, принимавшего участие в расстреле царской семьи в июле 1918 года. Он пишет, что «этот герой», совершивший «целый ряд убийств», в галерее «сахалинцев», помещенной в книге Дорошевича, «занимал далеко не последнее место». Впрочем, Голощеков на ее страницах не упоминается, но он действительно отбывал каторгу на «проклятом острове», и, возможно, этот факт дал повод эмигранту Амурскому в 1922 году связать преступления большевистского режима с деятельностью «практиков с Сахалина». Он вообще считает, что «большевистские приемы, несомненно, позаимствованы, если не полняком, то в значительной степени — оттуда»[610]. Амурский по сути приходит к теме «сахалинизации» России, которую подняли «на новый уровень» большевики и которой мы коснемся чуть ниже.

Кто знает, может быть, и в самом деле Дорошевич встречался на Сахалине с одним из будущих убийц Николая Романова и его семьи. Что же касается его «подхода» к каторжанам, то при всем понятном отвращении к убийцам и сочувствии к людям, «невинно попавшим в каторгу», он стремится понять даже отпетых, закоренелых преступников, у которых тяга к насилию, согласно той же теории Ломброзо, «в крови». Уже после Сахалина, узнав о суде над беглым молодым каторжанином, он скажет: «Мне кажется, что изучение судьбы Митрофанова принесло бы больше пользы, чем речь самого просвещенного юриста на съезде криминалистов. В ней больше вопросов жизни. И больше ответов. Интересно было бы изучить, как способный и богато одаренный юноша, совершивший в первый раз по легкомыслию мелкую кражу, постепенно превратился в одного из самых жестоких и самых страшных преступников. Как постепенно он проходил „курс наук“ по тюрьмам»[611].

На Сахалине, уже на поселении, Дорошевич встречает еще одного героя в свое время прогремевшего процесса — Пищикова, «Отелло-палача», насмерть засекшего свою жену. Он упоминает о том, что дело это настолько заинтересовало Глеба Успенского, что тот посвятил ему очерк «Один на один (По поводу одного процесса)». Великий знаток народного быта также ищет здесь «ответы на вопросы жизни». Он тщательно анализирует психологию личности, бытовые детали, условия жизни, ибо «всевозможные „резоны“, приводимые прокуратурой, защитой, свидетелями и самим подсудимым в объяснение этого необычайного злодейства, не только не объясняют его вам, но, напротив, чем более вы стараетесь вникнуть в „подробности“ дела и с помощью их дорыться до „самого корня“, тем более вы начинаете чувствовать, „что это не то“, что „это не главное“, что это мелочи, и что где-то тут, „около“ этого процесса, а не здесь, в этом окружном суде, и не в этом отчете о заседании, который вы читаете, есть то главное, что гнетет вас несказанным ужасом». Успенский видит, что вокруг Пищикова «только пустое пространство, только в пустом воздухе свистит его окровавленный кнут…»[612]

По большей части уголовные знаменитости лишены в изображении Дорошевича ореола необычности. «Всероссийски, почти европейски знаменитая» «Золотая Ручка», Софья Блювштейн, предстает «простой мещаночкой, мелкой лавочницей». «Рокамболя в юбке больше не было. Передо мной рыдала старушка-мать о своих несчастных детях». Нет ни слова о ее легендарных преступлениях, зато с болью, как о страшном надругательстве над женщиной, рассказано о том, как ее наказывали розгами, как ради наживы местного фотографа снимают «сцену закования» «Золотой Ручки»[613]. И бывший «Отелло-палач» лишен какого бы то ни было демонического ореола. Теперь это старательный смотритель маяка, правая рука начальника округа, «добрый, славный муж, удивительно кроткий, находящийся даже немного под башмаком у своей энергичной жены»[614]. С явным сочувствием обрисована сахалинская судьба пытающейся выжить собственным трудом О. В. Геймбрук, которую третируют и жены служащих, и каторжане только за то, что она баронесса. К Александру же Тальме, действительно безвинно попавшему на каторгу и оставшемуся в ней отзывчивым на чужое горе человеком, Дорошевич проникся настоящей симпатией. Он старается быть особенно деликатным, когда речь идет об «интеллигентных каторжанах», ибо помнит, что можно причинить боль, и тем более не желает из-за написанного им возможных ухудшений в положении человека. Поэтому фамилия молодого офицера Козырева, преследуемого одним из служащих, обозначена только первой буквой. Зато рассказ о другом бывшем офицере и каторжанине, добившемся успеха на Сахалине К. Х. Ландсберге, полон красочных подробностей. Это действительно неординарная личность — образованный, волевой, предприимчивый, в сильнейшей степени запрограммированный на успех человек. Он много испытал, пережил на Сахалине, пока отбывал каторжный срок и шел к своему положению представителя крупного страхового общества, владельца транспортной конторы и агента пароходной компании. Но именуя его карьеристом, Дорошевич, скорее всего по этическим соображениям, не идет глубже в анализе его преступления. Тем не менее даже то, что Ландсберг назван «полной фамилией» и в книге помещена «его семейная карточка» вызвало возмущение Л. Я. Штернберга, оценившего это как вторичную кару «человека, отбывшего все земные кары…»[615] И все-таки только после смерти Ландсберга в 1909 году в написанном по этому поводу очерке «Герой „Преступления и наказания“» Дорошевич посчитал возможным заглянуть в душу этого новоявленного Раскольникова. Делавший блестящую карьеру Ландсберг из опасения, что ей придет конец, убил своего ростовщика и его кухарку, вполне следуя философии героя романа Достоевского, делившего мир на «великих людей» и «насекомых». К мысли о «позволительности необходимого убийства» он пришел на русско-турецкой войне, «в траншеях под Плевной». На допросе он заявил: «Если можно убивать и обдумывать, и приготовлять гибель тысяч людей, — почему же нельзя совершить убийство тогда, когда это нужно?» О том, что опыт войны, «разрешенного» массового убийства, привел Ландсберга к «внутреннему одичанию», позволил ему «убедить себя в правильности и безупречности задуманного преступления», писал председательствовавший на процессе по его делу известный юрист А. Ф. Кони[616]. Спустя несколько лет после русско-японской войны и вскоре после первой революции «дело Ландсберга» позволило Дорошевичу сделать вывод, что жизнь в особенности «дешевеет» в периоды войн и революций, что «отсюда кровавый кошмар всех этих непрекращающихся убийств, жестоких, часто самим убивающим ненужных, бесцельных»[617].

Вникая в психологию преступника и детали совершенного им жестокого убийства, Дорошевич видит, что «каторжник, как и многие страдающие люди, прежде всего горд». Поэтому «всякое выражение раскаяния, сожаления о случившемся» для него — проявление слабости, «которой никогда не простила бы ему каторга». И все-таки он не рискует окончательно утверждать, что даже самые закоренелые преступники чужды чувства близкого к осознанию взятого на душу страшного греха. Если не раскаяние, то «ужас, отчаяние от совершенного преступления живут в душе преступника». Не случайно во время своих рассказов-исповедей они так стараются казаться спокойными, пытаются подавить волнение, сидят к слушателю боком, на губах «играет деланная, принужденная улыбка, глаза горят нехорошим, лихорадочным каким-то огнем». Часто за внешним бахвальством ощутимо «желание заглушить душевные муки, желание нагнать на себя „куражу“. И вместе с тем как характерна проявляющаяся в ненависти и презрении их „зависть к людям“, безвинно попавшим в каторгу, „не мучающимся душой <…> Это ненависть подлеца к честному человеку, мучительная зависть грязного к чистому“[618]. Впрочем, случалось, что преступник и плакал, как молодой Виктор Негель, убивший отвергнувшую его домогательства жену политического ссыльного И. И. Мейснера. Дорошевичу даже пришлось его утешать. Этот эпизод особенно возмутил Льва Штернберга, хорошо знакомого с обстоятельствами дела. В рецензии на „Сахалин“ он с неостывшим несмотря на прошедшие годы негодованием пишет, что „вся исповедь“ Негеля» «не только наглая ложь, но еще возмутительная клевета на благородную жертву гнусного зверства <…> Между тем, гнусное убийство это совершилось на самом Сахалине, автору отлично была известна репутация убитой и ее мужа, репутация людей, которые должны были вызвать самое глубокое сочувствие автора, репутация, на которую не посмели бы бросить ни малейшей тени даже самые низкие люди Сахалина, потому что вся каторга, в том числе убийца в особенности, находили в этой семье покровительство и защиту»[619]. Эмоции Штернберга, даже по прошествии шести лет со времени этой трагедии, более чем понятны: была зверски убита совсем молодая женщина, жена человека, близкого ему по «Народной воле». Но тут у рецензента получился явный перехлест. Дело в том, что никакой «исповеди» Негеля у Дорошевича нет. Он только приводит слова убийцы о том, что «покойная кокетничала с ним» и одолжила у него 50 рублей. Весь ужас как раз и заключался в том, что, явившись в дом Мейснеров «с гнусными намерениями», Негель впоследствии утверждал, что убил «вовсе не так, здорово-живешь, а за пятьдесят рублей!» И что важнее всего для него было то, чтобы о его минутной слабости, проявленной во время встречи один на один с журналистом, не узнала каторга — «смеяться будут»[620].

Разворачивая перед читателем картину устройства каторги, ее обычаев (тюрьма, распределение на работы, телесные наказания, именуемые «раскомандировкой», мастерские, лазарет, рудники, каторжное кладбище и т. д.), Дорошевич более всего стремится проникнуть в ее внутреннюю, скрытую жизнь. В этом, наряду с постижением личности каторжанина, суть его долгих бесед с убийцей Полуляховым, бродягой Сокольским, ростовщиком Василием Концовым, сектантом Галактионовым, «поэтом» Паклиным, одесским жуликом Шапошниковым, «специалистом по кассам» Павлопуло. Постепенно вырисовывается перед ним страшная карикатура на государство, породившее каторгу, — эта каторжная иерархия, состоящая из майданщиков, «Иванов», «храпов», «жиганов», «хамов» и «шпанки». Ростовщик Концов, обирающий до нитки своих соседей по нарам, оказывается в одном ряду с фигурой официальной — управляющим Дуйскими рудниками Маевым, которому буквально в крепостное владение отдана местная тюрьма. Вся система социальных отношений на каторге в циничной форме дублирует государственные порядки. «Мертвые дома» и «мертвые острова» подобны метастазам страшной болезни, поразившей государство.

История показывает, что это явление не есть нечто исключительное, присущее только старой, самодержавной России. О том, что «потаенная» лагерная страна была зеркальным отражением советской системы, свидетельствует прошедший через ГУЛАГ историк Лев Самойлов: «Как бы ни был уродлив этот перевернутый мир, в нем отражаются язвы и пороки, да и просто черты того прекрасного мира, в котором все мы в обычное время живем. Эти черты узнаваемы, очень узнаваемы <…> Вся многоступенная иерархия лагерной среды напоминает привычную табель о рангах»[621]. Создание в самом государстве некой ужасной пародии на него — «каторжного государства» — не проходит бесследно. Народившиеся в «каторжном государстве» свои идеология и мораль, быт и язык, традиции переходят в «большое» государство, становятся его нормами. Государственно-общественное устройство, которое пародировалось и ужесточалось существующим внутри него «каторжным государством», проникается духом им же созданного ГУЛАГа. Тут многое, конечно, зависит от масштабов. В эпоху Чехова и Дорошевича ГУЛАГ хотя и был укоренен уже в России, но, конечно же, не имел тех космических размеров, какие он приобрел в годы торжества классовой идеологии и сталинской войны с народами страны.

Когда Ф. Светов говорит о том, что кое-кто из «сидевших» писателей относится пренебрежительно к «Запискам из Мертвого дома», вряд ли можно сомневаться, что имеются в виду солженицынские высказывания в «Архипелаге». Но можно ли в данном случае говорить именно о пренебрежительном отношении Солженицына к книге Достоевского? Скорее, речь следует вести о другом: о новом уровне познания России через ГУЛАГ, предложенном автором «Архипелага». Не единожды возникают на страницах знаменитой книги Солженицына сравнения со свидетельствами, оставленными декабристами, народовольцами, большевиками, Достоевским, Чеховым, Дорошевичем. В третьей части, называющейся «Истребительно-трудовые» (глава «Туземный быт»), он, например, пишет: «Каторжные работы в дореволюционной России десятилетиями ограничивались Урочным положением 1869 года, изданным для вольных. При назначении на работу учитывались: физические силы рабочего и степень навыка (да разве в это можно теперь поверить?) <…> На Акатуйской лютой каторге (П. Ф. Якубович, 1890-е годы) рабочие уроки были легко выполнимы для всех, кроме него. Их летний рабочий день там составлял с ходьбою вместе — восемь часов, с октября семь, а зимой — только шесть <…> Что до омской каторги Достоевского, то там вообще бездельничали <…> Работа у них шла в охотку, впритруску, и начальство даже одевало их в белые полотняные куртки и панталоны, — ну куда уж дальше?.. После работы каторжники „Мертвого дома“ подолгу гуляли по двору острога — стало быть, не примаривались <…> А над „Записками Марии Волконской“ Шаламов замечает, что декабристам в Нерчинске был урок в день добыть и нагрузить три пуда руды на человека (сорок восемь килограммов! — за один раз можно поднять). Шаламову же на Колыме — восемьсот пудов».

А вот о питании: «В ужаснейшем убийственном Акатуе в нерабочий день („на нарах“) давали два с половиною фунта хлеба (кило!) и 32 золотника мяса — 133 грамма! В рабочий день три фунта хлеба и 48 золотников (200 граммов) мяса — да не выше ли нашего фронтового армейского пайка? У них баланду и кашу целыми ушатами арестанты относили надзирательским свиньям, размазню же из гречневой (! — ГУЛАГ никогда не видал ее) каши П. Якубович нашел „невыразимо отвратительной на вкус“. Опасность умереть от истощения никогда не нависала и над каторжанами Достоевского <…> Хлеб на столах у них стоял вольный, на Рождество же отпустили им по фунту говядины, а масла для каши — вволю. На Сахалине рудничные и „дорожные“ арестанты получали в день: хлеба — 4 фунта (кило шестьсот!), мяса — 400 граммов, крупы — 250! И добросовестный Чехов исследует: действительно ли достаточны эти нормы или, при плохом качестве выпечки и варки, их недостает? Да если б заглянул он в миску нашего работяги, так тут же бы над ней и скончался»[622]. И даже такая деталь важна для автора «Архипелага»: «Дорошевич удивился на Сахалине, что арестанты снимают шапку перед начальником тюрьмы. А мы обязаны были снимать при встрече каждого рядового надзирателя»[623]. Но у Дорошевича нет удивления. Есть горечь от увиденного, от возвращения в дореформенные времена. В очерке «Первые впечатления» он пишет о том, что «декоративная сторона» крепостного права, обязательное «ломанье шапки», причем не только перед начальником тюрьмы, но перед всяким похожим на «господина», содействовала полной иллюзии «отжитого времени»[624].

Различными примерами убеждает Солженицын читателя если не в особой гуманности, то в несомненной мягкости дореволюционных тюремных, каторжных порядков по сравнению со сталинскими. Сама же подробность описания «туземного быта» по-своему продолжает традицию Достоевского, Чехова, Мельшина-Якубовича, Дорошевича. Дать каторгу во всех измерениях — от внешнего вида арестанта до его питания, лечения, каторжных работ, наконец, особого каторжного языка и всех тех печальных традиций, которые выработал за многие десятилетия тюремный быт. И здесь взгляд Солженицына бескомпромиссно строг, для него нет мелочей. «Ни Достоевский, ни Чехов, ни Якубович не говорят нам, что было у арестантов на ногах. Да уж обуты, иначе б написали». И еще: «Достоевский ложился в госпиталь безо всяких помех. И санчасть у них была даже общая с конвоем. Неразвитость»[625].

Конечно, сталинский лагерный режим в условиях массовых репрессий был особенно жесток и бесчеловечен, но правомерно ли сравнивать кандалы, плети и розги с известным: «Конвой стреляет без предупреждения»? И не выполняли ли полудикие гиляки, охотившиеся на беглых каторжан (очерк Дорошевича «Дикари»), роль того же конвоя? Солженицын проводит резкую — и уже не бытовую — грань, отделяющую советских узников Архипелага от дореволюционных: «В нашем почти поголовном сознании невиновности росло главное отличие нас — от каторжников Достоевского, от каторжников П. Якубовича. Там — сознание заклятого отщепенства, у нас — уверенное понимание, что любого вольного вот так же могут загрести, как и меня: что колючая проволока разделила нас условно. Там — у большинства — безусловное сознание личной вины, у нас — сознание какой-то многомиллионной напасти»[626].

Мысль писателя прозрачна: в советский период осуществлялся тотальный террор против народа, и никто не мог считать себя гарантированным от этой «напасти». Но только ли «заклятое отщепенство» определяло сознание каторжников у Достоевского и Якубовича? И разве не говорит Достоевский (отнюдь не имея в виду политических узников) о «самом даровитом, самом сильном народе из всего народа нашего»? И разве не оставляют книги Достоевского, Чехова, Якубовича, Дорошевича ощущение какой-то громадной народной беды, в которую ввергнуты буквально все — и настоящие преступники, и безвинные, и политические, и даже стоящее над ними начальство? Достоевский нашел название этой беде — «искажение природы человеческой». Это-то искажение и порождало у дореволюционных узников ГУЛАГа ощущение творящейся над ними несправедливости, накрывшего всех общего несчастья.

Солженицын говорит: «Это было ощущение народного испытания — подобного татарскому игу». Да, масштабы трагедии несоизмеримы. Но разве зачатки ее не видны в том бесчеловечном отношении к человеку, которое запечатлели дореволюционные бытописатели ГУЛАГа? «Кровь и власть пьянят», — это вынес из Мертвого дома Достоевский. Помноженное на классовую идеологию это опьянение в советские годы дало соответствующий результат.

Народ же не видел в осужденных, кто б они ни были, отщепенцев. Герцен писал, что русский народ «обозначает словом „несчастный“ каждого осужденного законом»[627]. И у Некрасова поэма о сибирской каторге называется «Несчастные». Розанов точно подметил, что «народное: „копеечку преступнику“ отразилось в „Записках из Мертвого дома“, в книге Мельшина „В мире отверженных“, в очерках Сахалина Дорошевича — во всех этих паломничествах к преступнику, в дантовском схождении в социальный Аид с целью увидеть, понять и пожалеть»[628].

Да, было, повторяя слова Солженицына, «народное испытание» и тогда, когда создавались книги Достоевского, Якубовича-Мельшина, Дорошевича, хотя, может быть, сравнение с татарским игом и не очень неуместно. Но оно было — испытание народа на сохранение человеческой природы. И вот это испытание стремилась облегчить и разделить с «несчастными» русская литература. Здесь как раз и возникает та самая высшая цель, о которой говорил Феликс Светов, — понять Христа в каждом из несчастных и погибающих. Об этой цели писал и Якубович в книге «В мире отверженных»: «И разве главная задача моих очерков не заключается именно в том, чтобы показать, как обитатели и этого ужасного мира, эти искалеченные, темные, порой безумные люди, подобно всем нам, способны не только ненавидеть, но и страстно, глубоко любить, падать, но и подниматься, жаждать света и правды и не меньше нас страдать от всего, что стоит преградой на пути к человеческому счастью?»[629]

Лев Толстой причислил «Записки из Мертвого дома» к образцам «высшего, вытекающего из любви к Богу и ближнему религиозного искусства»[630]. Но у Солженицына свой, суровый счет: «Наши просветители, сами не сидевшие, испытывали к узникам только естественное стороннее сочувствие; однако Достоевский, сам посидевший, ратовал за наказания. Об этом стоит задуматься»[631]. Где ратовал — автор «Архипелага» не уточняет. Во всяком случае, ничего подобного на страницах «Записок из Мертвого дома» нет. Страстный протест против «этого безграничного господства над телом, кровью и духом такого же, как сам, человека, так же созданного брата по закону Христову»[632], звучит в книге Достоевского. Описание наказания плетьми Прохорова-Мыльникова в «Острове Сахалине» Дорошевич назвал «одной из самых потрясающих страниц» чеховской книги. Так только ли о «естественном стороннем сочувствии» можно здесь говорить?

Кстати, еще современная Дорошевичу критика выражала сомнение относительно объективности описаний каторги, дававшихся ее «полноправными гражданами». М. Камнев в обширной рецензии на «Сахалин» писал: «Кажется, что никакие личные воспоминания, никакие официальные данные, никакая тюремная и иная статистика не в состоянии дать такое представление о каторге, которое выносится после прочтения этой книги.

Авторы, описывавшие каторгу на основании собственного горького опыта, при всех неоспоримых достоинствах своих произведений, невольно и неизбежно должны были внести в свои описания большой элемент субъективности»[633].

Справедливо оттеняя гулаговские порядки до революции и после, Солженицын напрасно отказывает и «сидевшим» и «не сидевшим» «нашим просветителям» в приобщении к тому нравственному восхождению, которое совершил он сам. Сам он «понял правду всех религий мира: они борются со злом в человеке (в каждом человеке). Нельзя изгнать вовсе зло из мира, но можно в каждом человеке его потеснить». И с тех пор ему стала ясна «ложь всех революций истории: они уничтожают только современных им носителей зла (не разбирая впопыхах и носителей добра), — само же зло, еще увеличенным, берут себе в наследство». Здесь по-своему ощутим «каторжный опыт» Достоевского и Чехова, Якубовича-Мельшина и Дорошевича. Но Солженицын предпочитает проводить границу: «Все писатели, писавшие о тюрьме, но сами не сидевшие там, считали своим долгом выражать сочувствие к узникам, а тюрьму проклинать, я — достаточно там посидел, я душу там взрастил и говорю непреклонно: Благословение тебе, тюрьма, что ты была в моей жизни»[634].

А «сидевший» Достоевский — разве не взрастил и он свою душу на каторге? Как тут не вспомнить о словах Мережковского: Достоевский получил «суровый, но счастливый урок судьбы, без которого не было бы ему выхода на новые пути жизни»[635]. А Чехов? Чехов, не раз подчеркивавший, как сильно изменил его Сахалин: «Не то я возмужал от поездки, не то с ума сошел — чёрт меня знает»[636]. Дорошевич буквально заболел Сахалином. Сахалинскими порядками, нравами, каторгой вымерял он впоследствии многие явления российской жизни. И в том высшем смысле, в каком Солженицын благословляет тюрьму, писатели, так или иначе соприкоснувшиеся с ней, благословляли судьбу за возможность не просто выразить сочувствие узникам, а, может быть, прежде всего познать себя, примерить к себе тот «проклятый вопрос», который и на их опыте сформулирован в «Архипелаге»: имеет ли смысл история человечества без разоблачения зла? И, как и Солженицын, пройдя свой «Архипелаг», они стали «тверже, сильнее мыслями».

Страшный парадокс, трагический вывод: тюрьма возвысила и укрепила русскую литературу. От Аввакума до Анатолия Марченко тянется тому цепь свидетельств. И, наконец, разве не подтверждают «каторжные» книги Достоевского, Мельшина, Чехова, Дорошевича вывод Солженицына о том, «что линия, разделяющая добро и зло, проходит не между государствами, не между классами, не между партиями — она проходит через каждое человеческое сердце — и через все человеческие сердца»[637].

Сущностных, глубинных совпадений в «каторжных» книгах русских писателей на самом деле немало. Особенно важно, что, как и Дорошевич, Солженицын видит, что «весь главный смысл существования крепостного права и Архипелага один и тот же»[638]. Как и автор «Сахалина», детально обрисовавший быт, нравы, психологию особого «тюремного сословия», именуемого «каторгой», он говорит о «зэках как нации» со своими традициями, обычаями, языком. Разница лишь в масштабах. А суть в том, что «открытая» Солженицыным «новая никому не известная нация, этническим объемом во много миллионов человек»[639], на самом деле не может жить отъединенно от общества и государства. Более того — психология этой «нации» оказывает существенное влияние на их природу. Такова трагическая, немало обусловившая в российской истории взаимосвязь каторги, лагеря и государства.

В очерке «Язык каторги» Дорошевич еще должен объяснять, что «пришить» означает убить, что «липовое» — это фальшивое, что «стырить» — это украсть, а «лягаш» или «сучка» — это доносчик. Тогдашний российский читатель был по этой части необразован. Сегодня эта лексика не нуждается в объяснении, что свидетельствует о том, как далеко традиции ГУЛАГа продвинулись в жизни общества. Этот процесс — своеобразного слияния каторги и государства, каторги и общества — был подмечен Дорошевичем еще в конце XIX века в статье «Каторга и школа». Идет своего рода «осахалинивание» жизни.

В этом процессе особенно заметно, как развращает безмерная, бесконтрольная власть. Чехов, например, был удивлен тем, что «смотритель Рыковской тюрьмы г. Ливин, человек даровитый, с серьезным опытом, с инициативой <…> имеет сильное пристрастие к розге <…> сочетание ни с чем несообразное и необъяснимое»[640]. Дорошевич объясняет это явление на примере другого служащего, доктора Давыдова: «Этот доктор, по его собственному признанию подвергавший пыткам больных, — типичное указание, как „осахалинивает“ Сахалин даже образованных и, казалось бы, развитых людей»[641]. Неожиданно встреченный Дорошевичем на Сахалине В. Н. Бестужев, человек вроде бы причастный к культурному делу, издававший в Москве газеты, став смотрителем на Сахалине, открыто проповедует необходимость возвращения к крепостному праву и сам подает пример, постоянно занимаясь рукоприкладством. В очерке «Кто правит каторгой» Дорошевич подчеркивает, что «у Сахалина есть удивительное свойство быстро „осахалинивать“ людей. Жизнь среди тюрем, розог, плетей как чего-то обычного не проходит даром. И многое, что кажется страшным для свежего человека, здесь кажется таким обычным, заурядным, повседневным»[642].

Эти наблюдения самым непосредственным образом перекликаются с мыслью автора «Записок из Мертвого дома»: «Я стою на том, что самый лучший человек может огрубеть и отупеть от привычки до степени зверя. Кровь и власть пьянят: развиваются загрубелость, разврат; уму и чувству становятся доступны и, наконец, сладки самые ненормальные явления»[643]. Жуткой вершиной «осахалинивания», этой патологии каторги, предстает обрисованная Дорошевичем шеренга палачей — Комлева, Толстых, Медведева, Хрусцеля, Голынского. Не случайно в разных очерках и статьях, в том числе в позднейших, написанных после выхода книги «Сахалин», он припоминает эпизод «взаимного» наказания палачами Комлевым и Терским как свидетельство абсолютной утраты человеческих черт у людей, живущих в мире плетей и розог.

В «Записках из Мертвого дома» запечатлена сибирская каторга 1850-х годов, в сахалинских очерках Чехова и Дорошевича — каторга конца века. За несколько десятилетий в тюремной системе в соответствии с законодательными переменами произошла определенная либерализация, но по сути самый курс системы на подавление и разрушение личности остался прежним. Виной тому в немалой степени были и «кадры». В 1892 году сахалинский служащий Д. А. Булгаревич, сблизившийся с Чеховым во время его поездки по острову, сообщал писателю: «Кругом поголовное пьянство, воровство, шантажи и ужасное бичевание каторги. Дикий произвол временщиков не имеет вовсе границ»[644]. Сам Чехов отмечал, что «в новой истории Сахалина играют заметную роль представители позднейшей формации, смесь Держиморды и Яго, господа, которые в обращении с низшими не признают ничего, кроме кулаков, розог и извозчичьей брани, а высших умиляют своею интеллигентностью и даже либерализмом»[645]. Во время поездки Чехова основным занятием сахалинских служащих были сплетни и доносы. Достаточно вспомнить доктора Перлина, на квартире которого писатель прожил некоторое время. Спустя семь лет Дорошевич констатирует, что «жизнь сахалинской интеллигенции полна вздоров, сплетен, кляуз, жалоб. Там все друг с другом на ножах, каждый готов другого утопить в ложке воды»[646]. В Александровске он зашел в местный музей и на вопрос, где же отдел, посвященный каторге, услышал от заведующего, что каторга его «не интересует». В ответе этом «послышалось обычное на Сахалине, типичное, полное пренебрежение к каторге, к ее жизни и быту»[647].

Были, конечно, на Сахалине порядочные люди, которые пытались что-то делать, как-то бороться: доктор Н. С. Лобас, отстаивавший права больных, учительница Наумова, основавшая Корсаковский детский приют, работавшая «всей душой, энергично, горячо отдаваясь делу…» Но Лобас, бывший бельмом на глазу у начальства, вынужден был уехать, а учительница «не вынесла борьбы с гг. служащими, враждебно смотревшими на ее затеи», и застрелилась. Сахалин выживал, убивая тех, кто не желал и не умел «осахалиниваться».

Но была на острове еще одна группа людей, вполне сознательно и целеустремленно противостоявших «сахалинизации» — политические ссыльные. Приезд Дорошевича на остров не остался незамеченным в их среде. В письме от 29 апреля 1897 года народоволец И. Л. Манучаров, мужественный человек, до Сахалина десять лет проведший в одиночке Шлиссельбургской крепости, рассказал своим родным о знакомстве с журналистом на квартире доктора Н. С. Лобаса: «Посмотрим, что он напишет. А пока он сообщил печальную судьбу четырех больших писем с Сахалина товарища Штернберга — ни одного из них цензура не пропустила»[648]. Трудно наверняка сказать, кого именно из товарищей Льва Штернберга, авторитетного среди политических ссыльных народовольца, проявившего на Сахалине серьезную склонность к научным занятиям, впоследствии видного этнографа, члена-корреспондента Академии наук СССР и профессора Ленинградского университета, имел в виду Манучаров. Можно предположить, что речь идет о члене польской партии «Пролетариат» Брониславе Пилсудском, старшем брате Юзефа Пилсудского, ставшего в 1918 году главой обретшей независимость Польши. Их сближали и научные занятия. Как и Штернберг, Пилсудский увлекся этнографическими исследованиями, в особенности изучением быта сахалинских аборигенов айнов. С обоими Дорошевич вполне мог познакомиться на Сахалине. В сентябре 1898 года Пилсудский благодарил уже покинувшего остров Штернберга за обещание «прислать книгу Дорошевича»[649]. Что же до информации о непропущенных цензурой письмах одного из сахалинских друзей Штернберга, то, скорее всего, Дорошевич мог получить ее от кого-то из владивостокских или сахалинских чиновников.

Политических интересовали его сахалинские очерки. В письме от 11 июня 1897 года Манучаров напоминает родным: «Не помню и боюсь, не забыл ли я написать в позапрошлом письме о приезде на остров корреспондента „Одесского листка“ Дорошевича. Свои письма о Сахалине он будет помещать в этой газете, и вот недурно было бы выписать ее за те месяцы, когда они будут печататься и по прочтении пересылать мне». Из его же письма от 11 апреля 1898 года видно, что Манучаров был единственным на острове человеком, специально выписавшим «Одесский листок», чтобы читать очерки Дорошевича. Он давал номера газеты своим знакомым, в том числе сахалинским служащим, из чего можно заключить, что считал их заслуживающими внимания[650]. Можно пожалеть, что более или менее развернутое мнение Манучарова нам неизвестно, а вот Штернберг откликнулся цитировавшейся выше обширной рецензией в «Русском богатстве» уже на книгу «Сахалин» в 1903 году.

Дорошевич же по причинам цензурного порядка ничего не мог рассказать о жизни политических. И только спустя девять лет, в 1906 году, в нескольких номерах «Русского слова» был напечатан его большой очерк «Политические на Сахалине»[651], появление которого на страницах легального издания стало возможным благодаря цензурным смягчениям как следствию «манифеста о свободах». В самом начале текста идет существенная оговорка: «Между Чеховским посещением Сахалина и моим прошло 12 лет». Она вместе с другими косвенными свидетельствами позволяет утверждать, что Дорошевич вторично побывал на Сахалине в 1902 году. Упомянуть же о временном промежутке ему понадобилось для того, чтобы подчеркнуть, что если «с А. П. Чехова при въезде на Сахалин взяли честное слово, что он ни в какие беседы с политическими вступать не станет», то относительно него «даже этой осторожности не приняли» по единственной причине: чиновничество было твердо убеждено, «что в России никогда не наступит такого времени, когда можно будет писать хоть что-нибудь об участи „политических преступников“».

Чувствуется удовлетворенность тем, что это время все-таки настало. Но и в сугубо цензурные времена Дорошевич в очерке «Как я попал на Сахалин» сумел о рассказать о стойкости одного из политических, а точнее того же Манучарова. Его везли на каторгу на том же пароходе «Ярославль», на котором плыл корреспондент «Одесского листка». Естественно, Дорошевич не называет его фамилии, просто — «один из арестантов». И вот когда к нему обратился «на ты» старший помощник капитана Шидловский, этот человек попросил подобным образом к нему более не обращаться. В наказание за «нарушение дисциплины» арестанта посадили в «маяк», «медный столб, в котором помещается отличительный бортовой огонь» и «в котором еле-еле может стоять человек». В тропиках медь страшно раскаляется, и нахождение в таком «духовом шкапу» это невероятная пытка, могущая окончиться смертью. На все вопросы доктора (кружится ли у него голова и проч.), которые могли смягчить его участь, арестант отвечал отрицательно. И старший помощник капитана сдался, заключенного выпустили после того, как врач вынужден был заявить, что его жизнь находится под угрозой. Эта же история о том, как «приходилось защищать свое человеческое достоинство», пересказанная уже в очерке «Политические на Сахалине», в котором арестант обозначен первой буквой своей фамилии — М., вкупе с другими фактами «особого» отношения к политическим ссыльным (воспроизведена сцена безобразного оскорбления политического одним из младших помощников капитана во время отхода парохода, увозившего отбывших срок во Владивосток и прощавшихся с товарищами), дала основание для вывода о том, что «перевозка на пароходах Добровольного флота — одна из самых скорбных страниц в истории политического мученичества»[652].

Зато на острове власть вовсю использовала «грамотных», как называли чиновники политических. Статистика, метеорология, подготовка всевозможных отчетов для Главного тюремного управления — здесь они были просто незаменимы. «Если мы что-нибудь знаем о наших дальних сибирских окраинах, — мы знаем это только благодаря политическим, — подчеркивает Дорошевич. — Не будь их — мы знали бы о каких-нибудь чукчах не больше, чем чукчи знают о нас <…> Мы расшвыривали тысячами нашу молодежь по тайгам и тундрам. И они нам приносили оттуда известия о природе, населении, нравах далеких и диких краев. Чиновники пили и грабили. Политические знакомили науку и общество с якутами, чукчами, гиляками, айнами, тунгусами».

Относительно вольный режим позволил тем из политических, кто был особенно увлечен этнографическими изысканиями, вести серьезную научную работу. Учеными с мировыми именами впоследствии стали исследователи быта айнов и гиляков Б. Пилсудский и Л. Штернберг. Дорошевич знает, что среди политических были и члены-корреспонденты Русского географического общества. И тем острее переживалось интеллигентными людьми подневольно-униженное положение, при котором окружной начальник мог спьяну или будучи в дурном настроении засадить того же заведующего метеорологической станцией в кандальную тюрьму или приказать выпороть.

Естественно, что особый интерес для журналиста представляли взаимоотношения простого народа и интеллигенции. Каторга в целом относилась к политическим враждебно, считая их «чиновниками», хотя и «без правов». У «пропагандистов» же впервые появилась возможность лицом к лицу вести беседы с теми, ради которых они всходили на эшафот, отправлялись в каторгу и ссылку. И вот тут-то выяснилось, что между людьми, проповедующими «уничтожение частной собственности», и теми, на кого рассчитаны эти призывы, существует глубокая пропасть. Для простых каторжан это прежде всего были «господа», «баре», которым не доверяли. «Темный народ» нутром почувствовал неправоту революционеров, жаждущих уничтожить частную собственность. «Чтоб ни у кого ничего не было? Чтоб все нищими стали? Очинно ловко», — возражали политическим простые каторжане. Это открытие было особенно болезненным для политических ссыльных, оказавшихся в непосредственной близости к «предмету» своего влияния. И каким мудрым, хотя и оказавшимся в итоге бесполезным, было наставление, данное старым каторжанином одному из политических: народ не на улицу, не на баррикады нужно звать, а просвещать его, лечить, «просто пожалеть».

Политические на Сахалине оказались в изоляции: со стороны чиновников — полное презрение к «лишенным всех прав», со стороны каторги — «недоверие и вражда к „господам“». И только сектанты, «православно верующие христиане», относились «к ним с любовью, доверием и уважением». Это не было идейным сближением, но прежде всего уважением к людям, «живущим духом, а не брюхом». Поражало, что «у этих людей, гонимых за убеждения, мало фанатизма и много глубокого, истинно просвещенного уважения к чужим мнениям и их свободе». Поистине, надо было приехать на Сахалин, чтобы ощутить природный народный демократизм, уходящий корнями в христианскую этику.

И среди политических обнаружилось преодоление привычного взгляда на «сектантские бредни». Один из них признал в разговоре с журналистом, что хотя «для пропаганды народ неподходящий», но по сути «в их жить по-Божьему» куда меньше буржуазности, чем в нашей «социальной справедливости»[653]. Если бы эта истина проникла в мозги большинства революционеров! И совсем печально знать, что для этого нужна «общая» каторга. Но и на Сахалине политических перебывало за историю тамошней каторги всего около шестидесяти человек. Таковы статистические «ужасы царизма». Да и те революционеры, что побывали там, большей частью презирали религиозных «фанатиков». Не пытаясь «принять чью-то сторону», Дорошевич приводит в подробностях взаимные мнения друг о друге «наиболее терпимых» сектанта и политического, обнажая главную общественную необходимость — не пропаганды, а диалога народа и интеллигенции, просвещения и терпимости как пути возможного общего спасения. Читатель таким образом подводится к мысли, что не в революционной пропаганде, не в стремлении к насильственному слому жизни заключается исполнение того долга перед народом, которым болела русская интеллигенция, а в его просвещении, в работе на культуру общества, на преодоление темноты и бесправия. И сахалинские политические, ставшие на острове учителями, статистиками, метеорологами, этнографами, выплатили свой долг сполна. Их судьбы — прекрасное подтверждение правильности того пути, который избрала — увы! — только часть русской интеллигенции и который был перекрыт кровавой практикой революционного переустройства мира. Народнический период русского революционерства в известной части своей, отвергнувшей радикализм, террор, рождал просветителей и больших ученых, большевистский — только палачей и жертв.

«Если я увижу каторгу, — я увижу ее такою, какова она есть, а не такою, какою ее угодно будет показать мне гг. служащим»[654], — эти напоминающие клятву слова были произнесены в самом начале пути, когда еще не было известно, удастся ли побывать на Сахалине. И вот сбылось: за три с половиной месяца остров изъезжен вдоль и поперек, изучены все ступени каторги от Александровской кандальной тюрьмы до каменноугольных рудников в Дуэ и богадельни в Дербинском, состоялись встречи с сотнями людей — от высшего начальства каторги до последнего нищего. Записаны песни и поэзия каторги, специальная глава посвящена «каторжному театру». Дорошевич был на представлении пьесы «Беглый каторжник», «сочиненной тюрьмой, созданной каторгой», «ее любимой, боевой пьесы». Очерки «Каторжный театр», «Язык каторги», «Песни каторги», несомненно, составляют по-своему ценную часть документов по истории «каторжной России». Здесь журналист, можно сказать, выполнил в определенной степени работу этнографа.

Дорошевич не написал «резюмирующего» очерка. В этом не было нужды, поскольку широкая и богатая подробностями картина сахалинского каторжного быта, воссозданная в его очерках, говорила сама за себя. Впрочем, есть в них и вполне определенные итоговые высказывания: «Если исправление и возрождение немыслимы без раскаяния, то Сахалин не исполняет, не может исполнять своего назначения. Все, что делается кругом, так страшно, отвратительно и гнусно, что у преступника является только жалость к самому себе, убеждение в том, что он наказан свыше меры, и, в сравнении с наказанием, преступление его кажется ему маленьким и ничтожным»[655].

И в позднейших выступлениях, так или иначе связанных с темой каторги, он буквально обвиняет: «Какого хорошего результата можно ждать от того, что вы посадите человека в помойную яму? А Сахалин — это помойная яма, где люди, совсем живые, и люди, „еще живые“, свалены в одну кучу, среди людей разлагающихся и разложившихся <…> Сахалин построен на огромной лжи: — Возрождать преступника»[656].

Предвидя судьбу осужденного на 12 лет каторжных работ Александра Кара, «мальчишки 18-ти лет», он буквально по годам просчитывает через что предстоит пройти «этому маленькому и болезненному юноше» на протяжении почти трех десятилетий (включая поселенчество и положение «крестьянина из ссыльных»), прежде чем тот вернется в Россию.

«Кого, когда воскрешал, кого может нравственно воскресить „мертвый остров“»?[657] — этот вопрос постоянно звучит в его публицистике на судебные темы. Каторга видится жутким анахронизмом на пороге XX века. В этом убеждает и знакомство с японской каторжной тюрьмой в Нагасаки, где он побывал после Сахалина и где ему в качестве сувенира предложили кусочек шнурка, на котором был повешен преступник[658], и книга француза Эжена Деграва, прошедшего страшные испытания на каторге во Французской Гвиане. К ее русскому переводу, выпущенному издательством Сытина в 1904 году, Дорошевич написал большое предисловие, содержащее бескомпромиссный приговор: «Речь может, должна идти о другом: о совершенном исключении каторги из числа наказаний»[659].

Каторга — показатель нравственного состояния общества. Вынося ей приговор, русская литература пыталась прежде всего «направить» нравственный ориентир в жизни России. И потому бесстрашно говорила, что корень зла следует искать в человеческих душах. Немало примеров унижения человека, низведения его достоинства до буквально скотского состояния показала русская литература. Сегодня не новость попытки объявить позицию многих русских писателей, включая Щедрина, «очернительством всех форм русской жизни»[660]. Что ж, послушаем еще раз «очернителей».

«…мы сгноили в тюрьмах миллионы людей…» Мы… Это — Чехов.

Достоевский, говоря о напрасно погубленных «могучих силах» народных, спрашивает: «А кто виноват?» И тут же прибавляет: «То-то, кто виноват?» Разве в этом «то-то» с вопросительной интонацией не слышится то же самое «мы»?

«Осахалинивание» людей, утрата и каторжанами, и теми, кто правит каторгой, человеческих черт — в самой интонации, в боли, с какой рассказывает об этом Дорошевич, звучит признание и собственной вины, и желание искупить ее правдой о Сахалине. Страшно признание людей ни за что ни про что убивших нищего, у которого не было ни копейки: «Видать земля тут такая… Крови просит»[661]. Сегодня после таких рассказов о народе Дорошевич наверняка удостоился бы зачисления в русофобы.

«Откуда это к нам пришло?» — задается вопросом Солженицын и тут же отвечает: «От славы знамен наших и так называемой „чести нашей родины“»[662]. Пожалуй, и Солженицыну, по строгому счету, не миновать упреков в русофобстве.

Высший приговор каторге, которую русская литература признала искажающей «природу человеческую», подтвердил и «новейший» узник Лев Самойлов: «Каторжный труд нередко убивал, но никого не мог изменить. Бандиты оставались бандитами (а декабристы — революционерами)»[663].

Сразу же обратила внимание на очерки Дорошевича цензура. 24 июня 1897 года «Одесский листок» сообщил, что «в конце июля с одним из пароходов Добровольного флота <…> будет прислана целая серия новых очерков В. М. Дорошевича», которые «являются наиболее интересными, так как они будут всецело посвящены Сахалину и его невольным обитателям — каторжанам». А через месяц издатель оповестил подписчиков, что «по распоряжению г. министра внутренних дел издание газеты приостановлено на два месяца». К «Одесскому листку» применили 154-ю, одну из самых строгих и, несомненно, политических статей цензурного устава, дающую право министру внутренних дел приостанавливать издания, подлежащие предварительной цензуре на срок не свыше восьми месяцев в случае их «вредного направления»[664]. Формальным основанием для приостановки послужила жалоба члена Одесской судебной палаты М. В. Шимановского, обвинившего газету в клевете. Но факт организации Шимановским в своем доме притона подтвердился, что признал в сообщении в Главное управление по делам печати и градоначальник Зеленый. На его письме начальник управления М. П. Соловьев сделал пометку: «А газету-то приостановили?! Мудрецы!»[665]

Разоблачительные сообщения, подобные материалу о Шимановском, появлялись в одесской периодике довольно часто, и тем не менее газеты не приостанавливались по причине «вредного направления». Есть основания полагать, что приостановка «Одесского листка» была специально приурочена к началу объявленной публикации очерков о каторге. Но после признания правдивости выступления газеты одесским градоначальством власти вынуждены были снять запрет. Газета не выходила всего около месяца вместо объявленных двух. В первом же номере, вышедшем после перерыва 22 августа, был помещен в качестве «пробного шара» очерк «Золотая Ручка» с подзаголовком «Из моих сахалинских впечатлений». А через день началась регулярная публикация очерков под общим заглавием «Сахалин». Они шли почти еженедельно до конца года. В 1898 году с тринадцатого номера пошел цикл «Настоящая каторга» — об Александровской кандальной тюрьме. В это время и подтвердилось «неравнодушие» одесских властей к сахалинским очеркам Дорошевича. Чиновник по особым поручениям при градоначальнике, несомненно с ведома самого Зеленого, сообщал в Главное управление по делам печати, что «описание жизни на острове Сахалине <…> оскорбляет нравственное чувство читателя». 1 февраля 1898 года начальник управления Соловьев пометил на этом донесении: «Обратить внимание цензора на распущенность „Одесского листка“». А 4 февраля он сам обратился по поводу сахалинских очерков Дорошевича во временное присутствие по внутренней цензуре в Одессе с просьбой «поставить на вид цензору <…> неуместность подобных фельетонов». Но эти меры, как видно, не возымели действия. И 7 марта газета опять была приостановлена по статье 154-й на месяц. И снова официальным основанием послужил факт незначительный — заметка о драке на еврейской свадьбе[666].

Вероятно, эти репрессии сказались на решимости издателя «Одесского листка» Навроцкого. Сахалинские очерки стали появляться совсем редко. В 1899 году с января до мая, когда прекратилось сотрудничество Дорошевича в «Одесском листке», в газете не был опубликован ни один сахалинский очерк. Конечно же, Навроцкий опасался за судьбу газеты, частые приостановки могли привести или к закрытию издания или к такой болезненной мере, как запрещение печатать объявления. Сказался, безусловно, на настроении издателя и процесс, который начал против Дорошевича бывший сахалинский смотритель А. С. Фельдман. О нем упоминается в двух очерках — «Кто правит каторгой» и «Язык каторги». В первом речь идет о том, как по приказу Фельдмана, которого начальство в официальных бумагах аттестовало «трусом», «человеком робким», «человеком, боявшимся каторжников»[667], в результате провокации застрелили двух арестантов, оставшихся на ночь в руднике с целью побега. Труп одного из них для устрашения был оставлен на месте. Во втором очерке Дорошевич объясняет, что сахалинское слово «фельда», означающее «обман, хитрость, лукавство именно перед начальством», образовано от фамилии Фельдмана в пору, когда тот был смотрителем Воеводской тюрьмы. «Тогда только хитрость, только лукавство могли спасти каторжанина от мант и лоз: Фельдман не признавал непоротых арестантов. Арестанты и лебезили перед Фельдманом, как Фельдман, кормивший тюрьму сырым хлебом и экономивший на „припеке“, фельдил перед начальством»[668].

В 1897 году, когда сахалинские очерки Дорошевича печатались в «Одесском листке», вышедший в отставку Фельдман жил в Херсоне. Конечно же, он обратил на них внимание, тем более, что за четыре года до того сам выступил в газете Навроцкого с циклом статей, в которых всячески восхвалял сахалинский быт и положение каторжан. Он утверждал, что «сахалинские дети, в особенности учащиеся, прекрасно одеты, никогда в свободной деревне нельзя встретить детей в таких славных дубленых полушубках, теплых шапках, валенках и пр., как в деревне на острове». Сахалин для него «лучший пункт для ссылки каторжных», и именно «каторжный труд выйдет победителем в борьбе с природою этого пока еще далекого острова»[669]. Историю с убийством двух каторжан он «живописал» как собственный подвиг, о чем Дорошевич в очерке «Кто правит каторгой» отозвался так: «Трус, мстящий за то унижение, которое он испытывает, боясь каторги»[670]. Бывший начальник Дуйской и Воеводской тюрем был чрезвычайно возмущен не только тем, что очерки Дорошевича опровергали нарисованную им радужную картину сахалинской жизни. Задели за живое изобличения его самого в жестокости и мошенничестве. «Жизнь каторжных, — писал Фельдман в предоставившем ему свои страницы „Новороссийском телеграфе“, — Дорошевич представляет в самых мрачных красках и в каком-то невозможном состоянии <…> Я отправил донесение в Главное тюремное управление, кроме того мною подана жалоба на г. Дорошевича г. прокурору одесского окружного суда»[671].

Дорошевич принял вызов: «Я знал заранее, что мне придется выдержать немалую борьбу из-за моих очерков с этими господами <…> Я был заранее готов к тому, что эти затронутые мною господа ни перед чем не остановятся, от лжи до доносов включительно <…> Что же касается до угрозы судом, — то я сочту большой честью для себя занять место на той скамье, на которой до меня сидело столько журналистов, смело говоривших правду и боровшихся со злом». Свидетельство Чехова приводит он, уличая Фельдмана во лжи: «Я Воеводской тюрьмы, которой также заведовал г. Фельдман, уже не видел. Она теперь срыта до основания, и о ней живы только страшные воспоминания. Но А. П. Чехов видел эту тюрьму сейчас же вслед за смотрительством г. Фельдмана и описывает ее как ужаснейшую из сахалинских тюрем. Каждый раз, как он упоминает о ней в своей книге, он упоминает не иначе как с эпитетом: „Страшная Воеводская тюрьма!“»[672]

По жалобе Фельдмана Дорошевичу и Навроцкому было предъявлено обвинение в клевете в печати. Но истец не явился на судебное заседание, и рассмотрение дела было надолго отложено. Спустя три года, на 10 мая 1900 года, было назначено слушание в одесском окружном суде. Дорошевич в это время напряженно работал в петербургской газете «Россия». 29 апреля он телеграфировал Чехову в Ялту: «Десятого мая мое дело в Одессе. Все сроки вызова свидетелей пропустил. Должен вызывать сам. Очень прошу, если можно, приехать свидетелем. Телеграфируйте ответ». Чехов ответил на следующий день также телеграммой: «Приехать не могу. Рассчитывайте на оправдательный приговор. Он будет и должен быть»[673]. В этом «должен быть» чувствуется не только поддержка коллеги, но и высокая оценка сделанного им. Вероятно, из-за отсутствия свидетелей судебное заседание было перенесено на осень. Суд отказал в допросе 14 свидетелей (из-за пропуска семидневного срока их вызова), на показания которых ссылался Дорошевич, оставшийся таким образом без поддержки. Но тут неожиданную услугу журналисту оказал свидетель обвинения, бывший товарищ прокурора Приморского окружного суда Г. Т. Курочкин. Опровергая свои же утверждения на предварительном следствии, он дал показания не в пользу Фельдмана. Недобрую службу сослужила бывшему сахалинскому смотрителю и собственная статья в «Одесском листке» (1893 г.), в которой рассказано о провокации с побегом, устроенной им в руднике, в результате которой один каторжанин был убит на месте, а другой смертельно ранен. «Рассмотрев дело, окружной суд нашел, что жестокость г. Фельдмана вполне ясно подтверждается его статьею, а все остальные качества, приписываемые ему г. Дорошевичем, устанавливаются его же свидетелями. Ввиду этого г. Дорошевич был признан невиновным»[674]. Этот вердикт был вынесен в ноябре 1900 года.

Но Фельдман не успокоился. Делом уже в апелляционном порядке занялась одесская судебная палата. Здесь оно назначалось к слушанию и откладывалось 14 раз, пролежав в общем около трех лет. Судьи пытались вызвать Чехова в качестве свидетеля в августе 1901 года. Антон Павлович ехать не хотел и вместе с находившимся тогда в Ялте Дорошевичем обсуждал эту проблему — как законно обставить свою неявку в суд. Дельный совет дал молодой писатель и юрист по образованию Б. А. Лазаревский[675].

У Дорошевича была проблема с защитой. «На этот раз по иронии судьбы казенным защитником Дорошевича назначен присяжный поверенный Бухштаб, — сообщал „Волжский вестник“, — тот самый Бухштаб, который неоднократно служил объектом самой едкой сатиры господина Дорошевича и который, в свою очередь, разразившись в думе филиппиками по адресу одесской прессы, особенно немилосердно честил какого-то „обер-шантажиста“, работавшего в одесских газетах. Кого он подразумевал под этим самым „обер-шантажистом“, ни для кого не было секретом. Конечно же, фельетониста Дорошевича! Таким образом, дело это, и без того не лишенное комического элемента, принимает, по замечанию „Южного обозрения“, окончательно водевильный характер»[676].

Заседание судебной палаты в Одессе состоялось 1 ноября 1902 года. По жалобе Фельдмана не оправдавший его надежд Курочкин был привлечен к уголовной ответственности за лжесвидетельство. Защищал Дорошевича все-таки не Бухштаб, а очень приличный человек и серьезный адвокат М. Л. Гольдштейн. В качестве свидетельства он представил книгу командированного на Сахалин министерством юстиции Д. А. Дриля, в которой подтверждались факты, приведенные Дорошевичем. Фельдман просил суд учесть 35 лет его «беспорочной службы» и «хорошую репутацию не только у своего начальства, но даже и у каторжан». Одно дело, говорил он, когда Дорошевич написал о нем только в «Одесском листке», а теперь это появилось в книге, которую «вся Россия читает и будут читать даже через 50 лет. Меня уже не будет, а люди все будут читать его книгу и говорить обо мне, что я был такой-то и такой-то. А если бы суд уважил мою просьбу, я бы все эти книги взял бы и уничтожил». Защитник М. Л. Гольдштейн «доказывал, что г. Дорошевич в своей жизни ни разу даже не видал г. Фельдмана и потому у него не было нужды ехать за 11 тысяч верст, чтобы опорочить этого совершено ему неизвестного человека. Г. Фельдман был для г. Дорошевича только типом, только тем, чем были для Гоголя Чичиков и Держиморда. И он описал этот тип настолько верно, настолько правдиво, что это подтверждается на суде не только свидетелями г. Фельдмана, но даже самим г. Фельдманом»[677]. Судебная палата после недолгого совещания утвердила оправдательный приговор окружного суда.

Фельдман обратился с кассационной жалобой в Сенат. Слушание состоялось 13 февраля 1904 года в четвертом отделении уголовного кассационного департамента под председательством сенатора Г. К. Репинского. Суть дела доложил сенатор К. В. Постовский. Согласно журналистскому отчету, «представитель обвинительной власти, товарищ обер-прокурора С. М. Зарудной настаивал на отмене решения одесской судебной палаты, не принявшей во внимание некоторые обстоятельства дела, доказывающие вину Дорошевича». Защитник М. Л. Гольдштейн просил «утвердить решение одесской судебной палаты». «Сенат после продолжительного совещания постановил: решение одесской судебной палаты отменить и поручить той же палате вновь рассмотреть это дело»[678]. Новое рассмотрение состоялось в Одессе в конце 1904 года. На этом заседании наиболее отчетливо всплыли наружу все сахалинские ужасы, вдохновителем которых был и Фельдман. «Защитник В. Дорошевича присяжный поверенный М. Л. Гольдштейн, — писал судебный хроникер, — мрачными красками нарисовал неприглядную картину жизни ссыльных, которых кормили сырым хлебом, вонючей рыбой и которых пороли без разбора <…> Судебная палата не могла допросить ни одного свидетеля по ссылке Дорошевича, так как против допроса каждого из них Фельдман спорил. Телеграмма Чехова <…> также оглашена не была ввиду спора Фельдмана <…> Одесская судебная палата <…> утвердила оправдательный приговор суда»[679]. Так закончилась судебная история, тянувшаяся более семи лет.

Цензурные и судебные преследования стали причиной «сокращения» сахалинской темы на страницах «Одесского листка»: если за пять месяцев 1897 года было напечатано 18 очерков, то с января по май 1898 года — всего четыре. Весной 1899 года Дорошевич перешел в новую петербургскую газету «Россия», издание, даже среди либеральной периодики отличавшееся критическим тоном. Сахалинские очерки пришлись тут как нельзя кстати. Активная их публикация шла с июля 1899 по апрель 1900 года, последний очерк был напечатан в феврале 1901 года. Печатая в основном новые очерки, Дорошевич в «России» повторял, нередко в переработанном виде, и некоторые одесские публикации.

После закрытия «России» в январе 1902 года сахалинские очерки с марта по сентябрь печатаются в московской газете «Русское слово», издававшейся И. Д. Сытиным. По сути в газете «Россия» завершается публикация основного массива очерков, который вместе с напечатанными в «Одесском листке» составил содержание первого издания книги «Сахалин». Если публикации в «России» были как бы продолжением напечатанного в «Одесском листке», то в «Русском слове» в 1902 году Дорошевич повторил то, что было опубликовано в «Одесском листке», начиная с заглавного очерка, описывающего природу Сахалина (№ 81), до очерка «Пост Александровский» (№ 261). Причем ряд очерков был повторен без всяких изменений, другие же подверглись переработке, связанной с использованием новых подробностей, углублением характеристик героев. О том, как возникла идея отдельного издания сахалинских очерков Дорошевича, рассказывает в своих воспоминаниях Сытин. Дорошевич был сильно подавлен и растерян после закрытия «России» и высылки Амфитеатрова. Тогда же, в январе 1902 года, он «собирался за границу, очень нервничал, очень тревожился». И вот в этом состоянии предложил давно и хорошо знакомому издателю купить у него все его сочинения. Договорились, по словам Сытина, о продаже за десять тысяч рублей сахалинских очерков[680]. Сотрудник же сытинского издательства, опытный редактор Николай Васильевич Тулупов, которому были переданы два чемодана с газетными вырезками, утверждает в своих неопубликованных воспоминаниях, что на самом деле гонорар составил шесть тысяч рублей. Он пишет, что Сытин попросил его взять «это добро» и посмотреть, «что с ним можно сделать». Тулупов увез «эту кипу фельетонов к себе на дачу в Листвяново и стал внимательно прочитывать, затем подобрал в хронологическом порядке, кое-где сократил, кое-где связал, если это было нужно, чтобы придать цельность всему материалу».

Перед редактором стояла сложная задача — упорядочить громадный по объему материал. Он разделил его на две части. В первой, озаглавленной «Каторга», объединены очерки, преимущественно описывающие природу Сахалина, устройство каторги, ее быт, нравы. Во второй, названной «Преступники», сгруппированы очерки, посвященные отдельным каторжанам. Строго выдержать это разделение не удалось прежде всего по той причине, что необходимо было соблюсти и хронологическую канву повествования, которая определялась сахалинским маршрутом Дорошевича, начавшимся в Корсаковском порту. Поэтому в первой части присутствуют и очерки об отдельных каторжанах, а во второй — бытовые и нравоописательные.

«Книгу набрали и стали печатать, — вспоминает Тулупов. — Вышел объемистый том в 51 печатный лист, ценой три рубля за экземпляр. Печатание книги обошлось в 15 тысяч рублей, а с авторскими — в 21 тысячу рублей. Сытин кряхтел и охал. Каждый день призывал заведующего складом Силяева и спрашивал: „„Сахалин“ Дорошевича разослан по всем отделениям?“ — „По всем, Иван Дмитриевич“. — „Повторные требования были?“ — „Нет, повторных требований ниоткуда не было“. — „Сели с „Сахалином“, сели“. Так продолжалось недели три. Вдруг положение изменилось. Приезжаю я как-то в правление Товарищества у Ильинских ворот, меня встречает служащий в правлении Жигарев вопросом: „Читали сегодня газеты?“ Говорю: „Читал, в чем дело?“ — „„Сахалин“-то Дорошевича запретили продавать из железнодорожных киосков“. Что может быть глупее подобного распоряжения Главного управления по делам печати! В киоске книгу купить нельзя, а в любом книжном магазине можно. Прочитав это распоряжение, публика набросилась на книгу. В короткий срок первое издание было распродано. За первым изданием последовало второе, затем третье. О книге заговорили»[681]. На доходы от «Сахалина» Сытин построил новую типографию на Пятницкой улице в Москве (ныне 1-я Образцовая типография).

Дорошевич во время случайной встречи с редактором в Большом театре горячо благодарил за помощь. «Книга увидела свет только благодаря вам. Я сам не мог бы ее выпустить, потому что не умею усидчиво и кропотливо работать <…> Написать фельетон или статью меня хватает, а вот сидеть и приводить в порядок чужой труд — слуга покорный, не могу», — сказал он, пожимая Тулупову руку. Будучи «чистой воды» журналистом, он считал свое дело законченным уже на газетной полосе. Его звала и увлекала ежедневная встреча с читателем. Случай с «Сахалином» — тот редкий и счастливый, когда редактор-профессионал помог рождению знаменитой книги.

Первое издание вышло, таким образом, в «композиции» Тулупова и было, по его воспоминаниям, одобрено Власом Михайловичем. Следовательно, можно говорить об определенной авторизации редакторского труда. Но Дорошевич и сам, как ни парадоксально это звучит, приложил руку к собственной книге, проявив при этом и усидчивость и кропотливость. При его жизни вышли четыре отдельных издания «Сахалина» (два в 1903, в 1905 и 1907 годах). Если второе издание (1903 г.) было повторением первого, то третье (1905 г.) несет на себе следы серьезной авторской правки. Дорошевич произвел «перемонтировку» в отдельных очерках (раздел о палаче Хрусцеле перенес из очерка «Телесные наказания» в очерк «Палачи»), убрал некоторые повторы, произвел существенные сокращения в очерках «Интеллигентные люди на каторге» и «Поэты-убийцы», снял отдельные абзацы, строки, сноски, эпиграфы и подзаголовки, уточнил даты, ввел новые примечания, раскрыл некоторые фамилии, ранее обозначенные только первой буквой. Купюры в рассказах о конкретных каторжанах, главным образом дворянского, интеллигентного круга, безусловно, связаны с изменениями в их судьбах, произошедшими за годы после выхода книги. Впрочем, и судьба женщины простого сословия была ему небезразлична: фамилию крестьянки Коноваловой он изменил на Шаповалову, поменяв одновременно и название очерка (в первом издании — «Каторжные работы Коноваловой», в третьем — «Женская каторга»). Есть правки, связанные с изменениями в законодательстве. Каторга шла к своему концу, и Дорошевич не мог этого не чувствовать.

При всем уважении к замечательному издателю И. Д. Сытину нельзя не отметить, что все четыре издания «Сахалина» содержат немало опечаток, ошибок как смыслового, так и орфографического характера. Впрочем, от таких ошибок не свободны и газетные публикации, тексты которых Дорошевич присылал из самых разных точек земного шара, находясь в очередном заграничном вояже и не имея возможности проверить в гранках точность набора. Тем не менее газетные публикации следует считать наиболее близкими к авторскому тексту.

21 ноября 1902 года в «Русском слове» появилось объявление о поступлении в продажу книги Дорошевича «Сахалин» (хотя на титульном листе указан год 1903-й). А десятью днями ранее, 11 ноября, началась публикация с продолжением большого очерка «Как я попал на Сахалин». Он был напечатан в семи номерах газеты и затем дважды выходил отдельным изданием.

Есть основания предполагать, что в какой-то степени со вторичным пребыванием на Сахалине в 1902 году (это был краткий заезд на остров в конце большого путешествия по Востоку) Дорошевич связывал работу над третьей частью, основной материал для которой был тем не менее собран во время поездки 1897 года. 6 декабря 1902 года «Русское слово» объявило, что в следующем году в газете «будет напечатана 3-я часть очерков „Сахалин“». Публикация началась тематическим циклом «В рудниках» и продолжалась с января по апрель 1903 года. Затем были напечатаны еще три очерка — «Иоаким Горшенин», «Дикари» и «Муж, каких три», из которых два первых имели подзаголовок «3-я часть „Сахалина“», а последний — просто «Сахалин». Вероятно, автор считал третью часть незаконченной, и, может быть, и по этой причине она никогда не включалась в отдельные издания «Сахалина»[682].

Сразу же после выхода в издательстве Сытина первого отдельного издания «Сахалина» по специальному правительственному распоряжению книга на некоторое время была изъята из публичных библиотек, запрещалась, как уже упоминалось, ее продажа на железнодорожных станциях и рынках. Но это, как пишет Тулупов, только подстегнуло интерес публики. Впрочем, еще до появления книги «Сахалин» власти весьма нервно реагировали на сахалинские очерки Дорошевича. Гонения на «Одесский листок» были только началом. В феврале 1901 года, в дни сорокалетия отмены крепостного права, Дорошевич выступил с большим очерком «Крепостное право в XX столетии», в котором напомнил, «что есть еще уголок земли русской, где крепостное право не тронуто и цветет во всей его махровой прелести».

Своеобразным героем «Крепостного права в XX столетии» стал старый московский знакомый, бывший владелец типографии и издатель нескольких газет, авантюрист по жизни и убежденный крепостник по натуре Владимир Бестужев. Если в очерке «Свободные люди острова Сахалина» (раздел «Редактор-издатель») Дорошевич дает краткую квинтэссенцию его деятельности — «бил, колотил, драл неистово», то на этот раз он подробно разворачивает картину хозяйничанья и «воспитательной работы» усопшего к тому времени бывшего издателя и смотрителя поселений. Примечательны его монологи, раскрывающие «крепостническую философию»: «Что там ни говори, а крепостное право, оно в сердце еще осталось, в сердце. Веет еще им. Крепостнику жить можно <…> Западу не годится крепостное право, — черт с ним, пусть у них не будет. А у нас опыт доказывает, что полезно крепостное право. Ввести опять!»

Эти откровения и дополняющие их картины сахалинского быта, запечатленные в очерке, опубликованном в «России», были так впечатляющи, что сам военный губернатор Сахалина генерал-майор М. Н. Ляпунов посчитал нужным лично ознакомить Главное тюремное управление со своим «опровержением». Естественно, губернатор «возражает» почти по всем пунктам. «Явная ложь», «чистейший вымысел» — такова основа его аргументации. Не было ни назначения каторжан в услужение чиновникам, ни «забитости и панического страха» у поселенцев «пред начальством». Вообще прибыв на Сахалин «всего через год после посещения острова Дорошевичем», губернатор «не застал жестокого обращения чиновников с каторжными, напротив — каторга была распущена и необходимо было принять меры к восстановлению в тюрьмах внутреннего порядка и дисциплины». Вот раньше «среди начальников тюрем попадались люди жестокие, злоупотреблявшие своей властью, но и тогда подобное обращение было явлением исключительным, и виновные подвергались законной ответственности». Утверждая, что «во всяком случае Дорошевич не мог быть свидетелем подобного обращения», Ляпунов одновременно «не отрицает», «что случаи незаконного обращения встречаются как в настоящее время, так могут встречаться и в будущем». И уж, конечно, вовсе невозможная вещь, чтобы наказанный розгами каторжанин благодарил начальника тюрьмы за «отеческое поучение». «Наглой ложью» считает губернатор «свидетельство Дорошевича, что в бытность его на Сахалине чиновники не только имели любовниц из каторжных женщин, но и держали целые гаремы». И тут же опять «не отрицает», что «в прежнее время действительно злоупотребляли правом держать женскую прислугу и под видом прислуги у холостых чиновников находились любовницы из каторжных женщин». Но «о таких безобразиях, о которых рассказывает Дорошевич», Ляпунову «слышать не приходилось». Правда, если «описываемый Дорошевичем» «случай угощения почтового чиновника с парохода и мог иметь место», то губернатор уверен, что «во всяком случае в качестве угощения предлагалась какая-нибудь проститутка, в числе которых немало из свободного состояния, но ни в каком случае не принудительно назначенная каторжная». То есть «своих» губернатор на утеху местному чиновничеству не отдавал. Ну а ежели проститутка, то тут сами понимаете… Что же касается снимания шапок арестантами при встрече с начальством, то «это служит лишь мерой дисциплинирования каторги». Губернатор уверен, что «Дорошевич в стремлении своем облить сахалинских чиновников грязью перешел всякий предел». Взять того же смотрителя поселений Владимира Бестужева. Признавая, что в целом личность «атамана Бури» (так прозвала его каторга) обрисована «довольно верно», в особенности «при описании необузданности его воли и разного рода злоупотреблений властью», губернатор вместе с тем считал, что журналист «с развязностью прибегает к явной лжи лишь бы придать своему рассказу более пикантный и сенсационный характер». Таковой является, по его мнению, утверждение, что Бестужев умер в приемной генерал-губернатора в Хабаровске. Вполне возможно, что смерть неукротимого авантюриста и крепостника по натуре действительно произошла в хабаровской больнице Красного Креста. Но ложь ли это? Скорее, ошибка, источником которой могли быть сведения, полученные Дорошевичем от кого-то из чиновников. Пытается поймать губернатор журналиста и на такой детали: дескать, не был построен Бестужевым в селе Владимирова дом «для приезжающих чиновников», поскольку сам он вместе с инспектировавшим каторгу в 1898 году начальником Главного тюремного управления А. П. Саломоном останавливался в том же селе «в домах поселенцев». И, наконец, ссылается на то, что еще до его прибытия на остров «Бестужев был устранен от должности, а затем по производстве предварительного расследования, приказом моим от 10 января 1898 г. за № 8 удален от должности и привлечен к ответственности по обвинению его в преступных деяниях». Впрочем, «дело о нем за его смертью прекращено»[683].

Что тут скажешь? Возможно, «домик для проезжающих чиновников», который показывал Дорошевичу Бестужев в 1897 году, просуществовал недолго, будучи чем-то эфемерным, чисто «потемкинским» сооружением, развалившимся вскоре, как и многие другие бестужевские «предприятия». А вот что касается мер, предпринятых в конце концов начальством по отношению к буйному смотрителю, то тут Дорошевич ничего не утаил и еще в очерке «Свободные люди острова Сахалина» поведал, что «Бестужев был смещен и отдан под суд»[684].

Вероятно, публикация остро-обличительного очерка «Крепостное право в XX столетии» и «опровержение» военного губернатора Сахалина Ляпунова стали причиной возникшего в марте 1901 года в верхах вопроса: а кто пустил на остров этого журналиста? В Главном тюремном ведомстве была подготовлена излагающая историю вопроса «справка», суть которой сводится к изложению уже известных нам документов, начиная с «упреждающего» письма одесского градоначальника Зеленого и просьбы самого Дорошевича разрешить осмотр каторги. Готовивший документ чиновник сделал упор на то, что бывший начальник управления «А. П. Саломон сообщал, что им подтверждается военному губернатору о. Сахалина о безусловном запрещении допускать в места заключения посторонних лиц и в частности г. Дорошевича». Но здесь же, несомненно из желания обезопасить себя, дано и примечание: «Было ли об этом сообщено губернатору о. Сахалина — из дел Главного тюремного управления не видно»[685]. О том, что разрешение Дорошевичу дал приамурский генерал-губернатор Духовской, к тому времени член Государственного Совета, в «справке» даже не упоминается.

Главное тюремное управление не осталось равнодушным и к выходу книги Дорошевича «Сахалин». В его недрах был подготовлен проект специальной рецензии для журнала «Тюремный вестник». По сути это вполне оптимистический отчет о состоянии дел на Сахалине, призванный дать отпор изображению «главным образом мрачных и отрицательных сторон сахалинской каторги и ссылки» в книге Дорошевича. Любопытно, что, перечисляя в самом начале посвященные Сахалину работы юрисконсульта министерства юстиции Д. А. Дриля, А. П. Чехова, народовольца И. П. Миролюбова, французского автора Поля Лаббе, автор «проекта» подчеркивает, что «все перечисленные сочинения <…> по фактическому содержанию своему более или менее сходны, различаясь лишь по тону, направлению и форме». Совершенно очевидно, что, несмотря на «различия», книга Дорошевича выбивается из этого ряда и потому, по мнению того же автора «проекта», требует определенной реакции. Надо сказать, что анонимный автор избрал характерный бюрократический метод полемики: нигде не опровергая конкретные критические утверждения и примеры из книги «Сахалин», он главным образом занят оправданием Сахалина как «места отбывания высшего уголовного наказания» при всей неудовлетворительности «во многих отношениях» его «современного состояния». Естественно, приводятся многочисленные примеры заботы высшей власти и в частности особой комиссии под председательством сенатора Шмемана, поставившей «целый ряд вопросов», связанных с улучшением быта каторги. Соглашаясь с тем, что «наиболее тяжелое впечатление на читателя производят, без сомнения, те места книги г. Дорошевича, в которых он описывает наказания, коим подвергаются на острове преступники, и положение женщин и детей», ведомственный рецензент утверждает, что эти наблюдения «не соответствуют действительности». И тут же говорит о приостановке приговоров о телесных наказаниях ссыльных, а также о том, что в Государственный Совет должен быть представлен разработанный в Министерстве юстиции «законопроект об отмене тяжких телесных наказаний (плети и лозы), прикования к тележке и бритья половины головы».

Закономерен вопрос: а не сахалинские ли очерки Дорошевича в известной степени подтолкнули власти к приостановке исполнения ужасных приговоров и разработке этого законопроекта? И не под их ли воздействием губернатор Сахалина Ляпунов при вступлении в должность отменил, как сообщает тот же рецензент, «систему раздачи женщин в сожительство»? И, наконец, почему и другие перечисляемые в «проекте рецензии» меры по «благоустройству острова Сахалина» нельзя посчитать за определенную реакцию властей на критические картины сахалинской жизни, воспроизведенные в очерках Дорошевича? В конце концов, ни на книгу Чехова, ни на другие посвященные острову публикации с их стороны не было столь болезненной реакции.

И все-таки кто-то в высшем руководстве Главного тюремного управления посчитал, что несмотря на всю бюрократическую умелость «проекта рецензии», публикация ее в «Тюремном вестнике» не сослужит доброй службы властям. Может быть, текст показался неубедительным, а, может быть, не захотелось втягиваться в явно не сулившую лавров полемику. В общем, некий благоразумный бюрократ, возможно, новый начальник управления, начертал на «проекте» следующую резолюцию: «Прошу переговорить. Выражаю сомнение в необходимости и своевременности этой статьи. Не лучше ли „замолчать“ лубочную книгу г. Дорошевича?»[686]

Но замолчать не получилось. Уже в период публикации в «Одесском листке» сахалинские очерки Дорошевича стали предметом широкого общественного внимания не только в России. Их переводы печатали немецкие, американские, польские, еврейские газеты. Отмечая внимание прессы еще к заметкам «На Сахалин», редакция «Одесского листка» писала: «Мы очень рады, что письма нашего талантливого сотрудника обращают на себя внимание не только русских, но и польских газет. Так, например, лучшая еженедельная варшавская газета „Prawda“ начала печатание в переводе писем В. М. Дорошевича, причем первое из них сопроводила очень лестным для него заявлением. Отдавая должное таланту нашего сотрудника, „Prawda“ констатирует, что В. М. Дорошевич обладает необыкновенной способностью схватывать и передавать в живых картинах все, что он видит»[687]. Дорошевич был особенно популярен в Польше, поэтому не случайно «Сахалин» в переводе известного общественного деятеля Зенона Петкевича печатался в варшавской газете «Prawda» в 1897–1898 годах. На польском языке было выпущено самое первое, небольшое по объему отдельное издание «Сахалина», включавшее заметки «На Сахалин», ряд очерков, посвященных быту каторги и запечатлевших портреты преступников. Вскоре появились отдельные издания переводов «Сахалина» на немецком, французском языках, на иврите и идиш[688]. Публикацию нескольких очерков под общим заголовком «Сахалин — русская каторга» осуществила газета «Нью-Йорк Таймс»[689]. В начале 1910-х годов вышел перевод на эстонском языке[690].

Один из первых откликов поместила газета «Владивосток». Ее сахалинский корреспондент, политический ссыльный С. Ф. Хроновский, сравнив чеховские впечатления с «сентиментальными наблюдениями заезжего туриста», отметил, что нарисованные Дорошевичем картины «в большей своей части правдивы и вызывают только удивление, откуда он мог так подробно и верно узнать жизнь тюрьмы и ее обитателей, а неподдельное теплое чувство, желание и умение найти душу человека даже под толстым слоем житейской грязи, в океане тюремного позора, разврата и унижения составляют лучшее украшение бытописаний г. Дорошевича»[691].

«Сахалин» был популярен в среде либерально настроенной и даже левой интеллигенции, о чем свидетельствуют переписка Розы Люксембург[692] и перехваченное полицией письмо студента Д. Н. Генкина из Москвы от 3 апреля 1903 года родственнику в Карлсруэ. В последнем в частности есть такие строки: «Читал ли ты „Сахалин“ Дорошевича? Это книга дозволенная, но прислать тебе не могу, стоит очень дорого, может, там у кого и найдется. Но ты прочти непременно, не раскаешься, мне кажется, что из нее вывод один, и она больше подействует, чем целый ряд прокламаций и иных нелегальных брошюр»[693]. Еще до выхода книги, в мае 1901 года, после выступления Дорошевича на сахалинскую тему в Париже в Высшей русской школе социальных наук, организованной для эмигрантов известным юристом и социологом М. М. Ковалевским, начальник Особого отдела Департамента полиции Л. А. Ратаев просил заведующего заграничной агентурой П. И. Рачковского выяснить, «в каком именно духе была прочитана лекция <…> и проследить по парижским газетам, не был ли помещен в них отчет по поводу означенной лекции…»[694]

Наиболее обширную и уже не раз цитировавшуюся рецензию на книгу опубликовал в журнале «Русское богатство» Л. Я. Штернберг. Отмечая «грехи автора, — грехи газетного фельетониста, человека минуты, с сильным рефлексом, но слабым неразборчивым анализом», он тем не менее пришел к выводу, что «грехи эти приходится отодвинуть на задний план перед заслугой честного, правдивого изображения великого зла Сахалина»[695]. И другой «сахалинский свидетель», семь лет проведший на острове доктор Н. С. Лобас, в предисловии к своей книге о каторге подчеркнул, что очерки Дорошевича «превосходно рисуют сахалинскую действительность со всеми ее повседневными жестокими мелочами». Он считает, «что книги Чехова и Дорошевича должны быть настольными книгами всех тех, кто пожелал бы познакомиться с русской каторгой и ссылкой»[696]. Газета «Русские ведомости» писала: «Книге г. Дорошевича можно дать различные определения. Можно сказать, что это большое, яркое стихотворение в прозе, проникнутое тяжелым настроением, навеянным впечатлениями каторги, что это красноречивая защита угнетенного человечества и столь же красноречивый обвинительный акт против всего, что стремится уничтожить в человеке человека, что это — иллюстрация к положению, отрицающему спасительность страдания и доказывающему, наоборот, его ожесточающую способность, что это, наконец, изображение погибающей силы <…> Этой характеристикой духовного мира сахалинских обитателей — характеристикой не слащавой, а в большинстве случаев резкой и сильной — автор нередко привлекает к ним сочувствие и всегда внимание читателя»[697]. А. Столыпин в «Санкт-Петербургских ведомостях» писал о «только что изданной книге»: «Это свод описаний Сахалина, которыми все зачитывались в фельетонах „России“. Вновь перед вами мелькает галерея унылых преступных лиц, потрясающих картин человеческого падения и бесправия, оплаканные ледяными слезами сурового острова <…> Очерки, собранные в книгу, дополненные прекрасными иллюстрациями, производят, если так можно выразиться, еще более сгущенное впечатление»[698].

Особый интерес представляет отзыв известного юриста, будущего крупного кадетского деятеля и управляющего делами Временного правительства В. Д. Набокова (отца знаменитого писателя), включившего оценку «Сахалина» в обзор «уголовно-юридической литературы». Отметив, что «вместе с книгой А. П. Чехова это наиболее талантливое, подкупающе правдивое и неотразимо убедительное свидетельство о банкротстве сахалинской каторги», рецензент полемизирует с обвинениями Дорошевича в «сгущении красок, в отсутствии объективности, в стремлении к литературным эффектам». Он подчеркивает: «По этому поводу мы должны заявить, что на всем пространстве книги г. Дорошевича мы не встретили ни одного факта, ни одного наблюдения, которое бы расходилось с многочисленными официальными данными насчет Сахалина. Заслугу автора следует видеть в том, что он сумел из массы отдельных фактов и наблюдений, собрав и сгруппировав их, создать страшную картину. Такие книги будят общественную мысль, вызывая в ней сознание того, что так дальше нельзя»[699]. В известной степени отзыв Набокова спорит с рецензией в «Новом времени», традиционно отрицательно относившемся к Дорошевичу. Признавая, что «бытовая сторона каторги очерчена г. Дорошевичем достаточно полно», что книга «в тех ее частях, где он описывает со слов преступников их признания, их характерные словечки и т. п., является „человеческим документом“», ее автор Н. Н. Вентцель одновременно упрекает журналиста в отсутствии «вдумчивого, глубокого проникновения в душу преступного человека», в том, что «громкие фразы и трескучие выражения заполнили всю книгу». Дорошевич, несомненно, знакомился с критическими отзывами. Третье издание «Сахалина» свидетельствует, что он учел замечания рецензента «Нового времени», касающиеся пускай и несколько преувеличенной «склонности к крикливым эффектам», «всем этим „страстям“»[700]. Об этом свидетельствуют те снятые места, которые как раз приводятся в рецензии «Нового времени».

Еще в период газетной публикации «Сахалина» получил известность отклик Льва Толстого. Осенью 1897 года в Ясной Поляне побывал сотрудник «Одесского листка» Аксель Гермониус, который сообщил, что «особенно заинтересовали маститого писателя сахалинские очерки В. М. Дорошевича». Писатель расспрашивал одесского журналиста, «долго ли пробыл В. М. Дорошевич на Сахалине и где именно побывал на острове.

— Я нарочно отбираю все номера газеты, где появляются эти очерки, — говорил Лев Толстой, — чтобы прочесть их, когда они будут закончены <…> Это очень интересно <…> Непременно прочту их»[701].

Записи биографа Толстого П. А. Сергеенко свидетельствуют, что он называл очерки Дорошевича «удивительными»[702]. Впрочем, нельзя не привести запись и другого «Эккермана» Толстого — Д. П. Маковицкого, занесшего в свой дневник 7 октября 1906 года такие слова писателя: «Я когда начал читать Дорошевича „Сахалин“, скоро отложил, потому что сейчас же почувствовал неискренность»[703]. В конце 1899 года тот же Сергеенко свидетельствует, что к работам Дорошевича Толстой «относится с живым интересом». Суворин занес в свой дневник, что осенью 1900 года Толстой говорил ему, «что Дорошевич талантлив, а Амфитеатров нет»[704]. По свидетельству журналиста А. А. Столыпина, писатель называл фельетониста, которого регулярно читал, «мой Дорошевич»[705]. Наконец, Д. П. Маковицкий 21 февраля 1905 года в дневнике приводит слова Толстого: «Дорошевич — несомненный талант. Его следовало бы избрать в Академию прежде Боборыкина и прежде Арсеньева»[706]. Первое издание «Сахалина», с которым знакомился Толстой, хранится в яснополянской библиотеке писателя.

Личное знакомство «короля фельетонистов» и автора «Войны и мира» произойдет в начале 900-х годов, когда Дорошевич начнет работать в московском «Русском слове». Его скепсис по отношению к толстовству как нравственной проповеди, проявившийся на страницах «Новостей дня», не уйдет, но в большей степени будет связан с «нашим национальным пристрастием к простачкам, будто бы вещим, и юродивым, будто бы загадочным». Он скажет об этом в 1916 году в беседе с философом В. Н. Сперанским: «Я сам крепко предубежден против подобных полевых цветов и большею частью вижу в них не те безыскусственные, но ценные растения, которые Толстой символизировал в лице своего чудесного Хаджи Мурата, а самые обыкновенные репейники, да еще изрядно ядовитые порою вдобавок. Впрочем, наклонность отыскивать откровенную мудрость у каких-то вещих простачков и благоговейно прислушиваться к косноязычному лепету разных там Сютаевых и Бондаревых свойственна не только нам, русским <…> Этот извращенный вкус порождается и внедряется церковно-монархическим строем вообще»[707].

Однако это не мешало Дорошевичу понимать и ценить значение Толстого не только как художника, но и как великого духовного авторитета в жизни России. Именно поэтому в фельетоне «Толстой и сегодняшний день» он подвергнет саркастическому осмеянию всевозможных «интервьюеров» и «визитеров», осаждающих писателя «проблемными» вопросами. «В великом сердце Толстого нет места для индифферентизма. Но это не значит, что „к человеку, думающему над вечностью“, следует ежедневно „приступать с вопросом“ о том, „как лучше приготовить котлеты“» (IV, 22–23). Дорошевич бывал в Ясной Поляне, куда его впервые привез А. А. Стахович. В этой поездке принимал участие известный адвокат и видный думский деятель В. А. Маклаков, вспоминавший, что «в дороге Дорошевич подчеркивал, что во многом с Толстым не согласен, не намерен ему поддакивать и хотел поспорить с ним о Шекспире, которого Толстой не любил. Дорошевич отношением его к Шекспиру возмущался и был достаточно зубастым и самоуверенным человеком, чтобы мнения своего не скрывать». Впоследствии Стахович рассказал Маклакову, «что Дорошевич перед Толстым „скиксовал“». А в ответ на вопрос самого Маклакова «признался, что, глядя на Толстого, потерял смелость с ним спорить: „Вы бы посмотрели на его глаза“»[708].

Трудно сомневаться в том, что в беседах, которые вели журналист и Лев Николаевич, среди прочего возникала и, возможно, преобладала сахалинская тема, к которой — тюрьма, каторга — автор «Воскресения» был неравнодушен. 3 января 1909 года Толстой подарил Дорошевичу лондонское издание этого романа со своим автографом[709].

Конечно же, не мог не интересоваться сахалинскими очерками Дорошевича Чехов. 29 сентября 1901 года, во время пребывания писателя в Москве, Н. В. Тулупов посылает ему, исполняя поручение Сытина, «гранки и рисунки „Сахалинских очерков“ Дорошевича»[710]. Наверняка это отклик на просьбу самого Чехова, заинтересованного в скорейшем ознакомлении с книгой коллеги. Безусловно, он следил и за газетными публикациями сахалинских материалов Дорошевича, что подтверждают воспоминания репортера киевской газеты, встречавшегося с Чеховым в Ницце в январе 1901 года: «Когда разговор коснулся русской прессы, А.П. особенно хвалил Власа Дорошевича за его наблюдательный и остроумный талант, особенно выразившийся в его очерках о Сахалине»[711]. Зять Гиляровского искусствовед В. М. Лобанов в 1961 году сообщил литературоведу М. В. Теплинскому: «По нашим семейным преданиям и рассказам Владимира Алексеевича, А. П. Чехов хвалил книгу за „смелое осуждение действительных язв“»[712].

Чехов симпатизировал Дорошевичу как человеку, любил встречаться и беседовать с ним. Журналист А. С. Яковлев свидетельствует, что «Чехов вообще очень любил Дорошевича и считал его одним из самых талантливых фельетонистов»[713]. Артисту Павлу Орленеву запомнились встречи с Дорошевичем и Чеховым на ялтинской даче Антона Павловича весной 1901 года: «В это же время в Ялте находился и Власий Михайлович Дорошевич. Он тоже бывал у А.П., который любил его и часто смеялся над его остротами»[714]. И. А. Бунин вспоминал, что до его приезда в Ялте жил «Дорошевич, умом которого Чехов восхищался»[715]. Конечно же, в разговорах во время этих встреч они не могли не касаться Сахалина.

Сахалин оказался магнитом, который не отпускал, притягивал к себе и годы спустя после поездки. В 1902 году во время очередного восточного путешествия (Китай, Индия, Япония) Дорошевич второй раз побывал на Сахалине. Судя по всему, это был краткий по времени заезд на остров, о нем не сохранилось никаких прямых свидетельств. С новым запасом впечатлений скорее всего связана публикация третьей части сахалинских очерков «В рудниках», начавшаяся в январе 1903 года, после выхода отдельного издания «Сахалина». Очевидным было желание расширить книгу, что подтверждают и публикации отдельных очерков, не примыкающих тематически к циклу «В рудниках», но имеющих подзаголовки «Третья часть „Сахалина“» или просто «Сахалин». Трудно говорить о том, что помешало осуществлению этого замысла. Журналистская текучка, нахлынувшие события первой революции…

Но сама сахалинская тема не ушла. Она продолжала развиваться, воплощаться в разнообразных публикациях. Очерк «Крепостное право в XX столетии», как уже говорилось, был приурочен к сорокалетию манифеста об освобождении крестьян с целью показать, что есть еще «кусочек» территории России, где крепостные порядки сохранились полностью. Дорошевича волнует судьба приговоренного к каторжным работам молодого Александра Кара, и он не может не вспомнить о том, как сложилась жизнь только что умершего бывшего каторжанина Карла Ландсберга, смолоду усвоившего «победительную» философию героя романа Достоевского «Преступление и наказание». Когда в 1901 году в Александринском театре поставят спектакль по пьесе И. Н. Потапенко «Лишенный прав», герой которой, отбыв наказание на каторге, возвращается «умиротворенный, успокоенный, обновленный и возрожденный», он спросит в столь неподходящей для подобных вопросов театральной рецензии, «в какой из сахалинских тюрем» тот находился и «кто при той тюрьме был палачом». Потому что ему хорошо известно подлинное «назначение Сахалина». Потому что «романтическому представлению о страданиях» в реальной жизни противостоят розги, плети, приковыванье к тачке, принудительные работы, «повиновение диким смотрителям и надзирателям»[716]. Зная это, он пытается (на страницах газеты) вырвать из каторжной системы неправедно осужденных людей — Александра Тальму, Анну Коновалову. И ему это удается — несправедливые приговоры отменяются. И, конечно, есть его заслуга в отмене жестоких телесных наказаний, о которых он так много и упорно писал не только как о насилии над человеком, но и как об уродливом искажении облика самой власти. Его некролог плети сахалинского палача Комлева «Это было» (посылку с этим «страшным подарком» он получил от доктора Лобаса) — это попытка подвести некую черту под тем периодом жизни России, который уже «принадлежит только истории»[717].

И как он надеется, что пришедшая на остров русско-японская война, пробудив патриотические чувства, сделает из каторжан ополченцев и заставит начальство увидеть в них людей с собственным достоинством, граждан своей страны (статьи «Сахалин и война», «Сахалинцы»). Не мог он не заметить посвященной Сахалину книги доктора Н. С. Лобаса, в «Русском слове» появляется его рецензия, проникнутая глубочайшим уважением к личности и труду «сахалинского Гааза»[718]. Своим сахалинским опытом измеряет он и пенитенциарные системы в уже упоминавшихся очерках о японской и французской каторге.

Богатейшие природные возможности Сахалина и существующие на нем крепостные порядки находятся в непримиримом конфликте. Как вдохнуть жизнь в насыщенный полезными ископаемыми «мертвый остров» — эта тема волновала Дорошевича долгие годы. В 1902 году в очерке «Дальний Восток» он впервые высказал мысль об экономической целесообразности снова превратить Сахалин из острова в полуостров[719]. В 1908 году он вернулся к этой идее: надо «снова сделать Сахалин полуостровом», чтобы «вернуть прежний климат Уссурийскому краю» и «дать исход естественным богатствам острова Сахалина»[720]. Это предложение нашло отклик в Государственной Думе, один из членов которой был искренне удивлен: «Странно, что такая серьезная мысль послужила темой для фельетона»[721].

Дорошевич понимал экономическое значение Сибири и Дальнего Востока для будущего России. Он предвидел, что наступит время их коренного преобразования и надеялся, что «наши дети» «перестроят» землю «по-своему <…> И тогда Сибирь вспахнет всеми красками и цветами. Станет сильнейшею страною мира»[722].

Поэтому он особенно внимателен к тому, кто и зачем едет на восточные окраины России в качестве «пионеров». Нередко это слабовольные неудачники, пытающиеся найти утешение в опиуме, как Василий Петрович, герой повести «На Дальнем Востоке», попавший в итоге в психиатрическую лечебницу. Размышляя о его судьбе, бывшая невеста Василия Петровича Надежда Викторовна говорит: «На одном конце страны принимают кокаин, на другом курят опиум, а в среднем вся страна ищет забвения». Опасаясь придирок цензуры, Дорошевич посоветовал редактору «Русского слова» Ф. И. Благову (повесть печаталась в газете в марте 1902 г.[723]) «выкинуть» эти слова[724]. Человека, послужившего прообразом Василия Петровича, он встретил во Владивостоке. Но еще ранее, на борту «Ярославля», его попутчиками до Владивостока оказались «строители Маньчжурской железной дороги». Называвшие себя инженерами, они на самом деле не имели соответствующего образования, были попросту людьми случайными, к тому же малокультурными, склонными к пьянству и патриотическому фанфаронству. И это, по свидетельству моряков, были «еще лучшие из „пионеров“». «Кто, что, как творит там русским именем. Это вопрос национального самолюбия, вопрос безопасности нашей Восточной Сибири, вопрос огромной финансовой важности»[725], — эти слова одного из знатоков Дальнего Востока, приводимые Дорошевичем в очерковом цикле «На Восток!», кажется, и сегодня не потеряли своей актуальности.

В скорейшем преодолении «проклятия Сахалина», того деструктивного «сахалинского элемента», который живет в разных сферах российской жизни, он видит возможность обустройства обновленной, цивилизованной России. И вместе с тем с грустной иронией приходится отмечать, что приметы и обычаи каторжного острова глубоко вошли в российскую жизнь и продолжают разлагать ее. Характерным примечанием снабжен судебный очерк «Харьковское дело»: «Вместо предполагавшегося сегодня фельетона о Сахалине печатается фельетон о банках. Читатели, надеемся, не заметят особой разницы»[726].

Сахалинские порядки символизируют суть государственной власти на грани ее распада: «Когда покойный Витте уступал пол-Сахалина (после поражения в войне с Японией. — С.Б.) и все вздыхали:

Ах, Сахалин!

Я утешал:

Но у нас остается Петербург.

С переменой фамилии ничто не переменилось.

Раз у нас есть Петербург, мы еще не можем жаловаться, что у нас нет Сахалина»[727].

А эта сентенция обронена при характеристике политических деятелей, засевших в Государственном Совете и Думе: «Сахалинские смотрители не годились бы ни в октябристы, ни в националисты. Слишком порядочны…»

И вообще: «Сравнить теперешнюю Россию с Сахалином было бы обидой.

Для Сахалина»[728].

Каторга была ликвидирована в 1906 году, но это не помешало ему спустя три года, в период «наведения порядка» после первой революции, заявить, что «вся Россия превратилась в какой-то один сплошной Сахалин»[729]. «Сахалинизация» жизни усиливалась, а это означало грядущую гибель государства, а вместе с ним — миллионов людей. «Сахалин» Дорошевича с высоты времени воспринимается как книга-предупреждение о близившейся государственной катастрофе. Предупреждение неуслышанное. Рецензент одного из современных переизданий «Сахалина» заметил, что Дорошевич умер, «не успев, к счастью, осуществить, уже в качестве заключенного, вторую в своей жизни дальнюю поездку», а потому «так и не узнал, что остров Сахалин — это прообраз гигантского „архипелага“»[730]. Да, чаша сия миновала… Но черты этого «прообраза» так или иначе запечатлела его «сахалинская» публицистика. «Проклятие Сахалина» вырвалось за пределы острова и затопило Россию сотнями лагерей и тюрем, миллионами человеческих жертв, о чем рассказали книги Варлама Шаламова, Евгении Гинзбург, Александра Солженицына.

Глава VII ВЗЛЕТ И КРАХ ГАЗЕТЫ «РОССИЯ»

Весной 1899 года стало ясно, что пятилетнее сотрудничество в «Одесском листке» близится к естественному завершению. Была исчерпана одесская тематика. Поездка на Сахалин, очерки о каторге вывели публицистику Дорошевича на новый уровень, требовавший и новых тем и более широкой аудитории. Осторожность Навроцкого, напуганного цензурными гонениями, сдерживала полет его пера. Вполне возможно, что не только это обстоятельство привело к тому, что издатель свел на нет публикацию сахалинских очерков. Есть основания предполагать, что Дорошевич и сам попридержал сахалинский материал в расчете на его использование в другом издании.

Дело в том, что в апреле старый друг Александр Амфитеатров, кстати время от времени печатавшийся в «Одесском листке», вел с ним переговоры об участии в новой петербургской газете «Россия». Со времен фальц-фейновской коммуны, когда оба они сотрудничали в мелкой московской прессе, Амфитеатров, закончивший тогда же юридический факультет Московского университета, успел попробовать себя и на оперной сцене, но вскоре убедился, что это не его стезя, и вернулся в журналистику, правда уже в Тифлисе. Здесь в газете Н. Я. Николадзе «Новое обозрение» он сделал себе имя как чрезвычайно способный и разносторонний, достаточно широко образованный литератор с острым пером. Впоследствии он вспоминал об этой своей «молодой поре»: «Как весело жилось, как задорно и смело писалось! Как интересовало то, о чем пишешь! Шпигуешь, бывало, какого-нибудь Матинова или Измайлова, тифлисских городских деятелей того старого доброго времени, — волнуешься, весь горишь…»[731] Право, в этом «шпиговании» «городских деятелей», в «турецкой перестрелке», которую приходилось вести с конкурентами из других местных изданий, есть нечто сближающее его с Дорошевичем. Только у одного был Тифлис, у другого — Одесса. Оба зарабатывали славу «крутых» газетчиков в провинции. Уже с авторитетом публициста-обличителя Амфитеатров вернулся с Кавказа в Москву, заняв достаточно почетное место среди сотрудников «Русских ведомостей». Тогдашний его либерализм не имел твердой идейной основы, отсюда и «увлечение крайностями, радикальными решениями»[732], свойственными ему и в 90-е годы и в позднейшее время. Был он человеком не только чрезвычайно контактным, но и весьма самовлюбленным, заряженным на успех нередко любой ценой. Претенциозность натуры молодого Амфитеатрова отметил Чехов, иронически назвав его в письме к Суворину «аристократом», который уже «не может» без того, чтобы не «лопать шампанское»[733].

Видимо, определенная сдержанность «профессорской газеты» стесняла его бойкое перо, и потому он без колебаний принял предложение Суворина занять освободившееся после смерти Курепина место московского корреспондента «Нового времени». Здесь он проявил себя не только как талантливый фельетонист, успех имели и его очерки, связанные с поездками на Балканы в 1892 и 1894 годах, когда предпринимались немалые усилия по сближению России и Болгарии. И вместе с тем он принял «правила игры», характерные для суворинской газеты. Журналист Иона Кугель, брат театрального критика, вспоминал, что «в первых же письмах из Москвы он стал со смаком „трепать жида“, чем вполне узаконил свое пребывание в нововременском лоне». И тем не менее Кугель преувеличивает, утверждая, что Амфитеатров «стал одним из столпов нововременского патриотизма»[734]. Будь так, Амфитеатров не оказался бы в кризисной ситуации во второй половине 90-х годов, когда пребывание в «Новом времени» сделалось для него «неудобным». По замечанию, возможно, и не совсем беспристрастного критика Акима Волынского, он понял, «что политика суворинской газеты теперь невыгодна и что для успеха в публике нужно переменить фронт», и потому будучи «человеком бойким, страстным, стремительным, как лихач, не постеснялся прямо отречься от того, что он делал на страницах „Нового времени“»[735]. Сам же Амфитеатров в автобиографии, частично написанной от третьего лица, так представляет собственную духовную эволюцию: «До 1896 года образ мыслей его приближался к мнениям умеренно-охранительным в убеждениях политических, во взглядах общественного самоуправления и самодеятельности он и тогда принадлежал к прогрессистам. В 1897 году поездка в Польшу сильно поколебала его доверие к охранительству и национализму; с этого времени начинается охлаждение между ним и „Новым временем“, кончившееся, во время мартовских студенческих беспорядков 1899 года, конечным разрывом и основанием „России“. Период этот стоил Амфитеатрову мучительного нравственного перелома <…> Я тогда денно и нощно читал Герцена <…> Дорога моя определилась <…> Буду идти по ней, покуда жив»[736].

Он отправил Суворину письмо с соответствующими объяснениями. Издатель «Нового времени» 29 марта набросал ответ бывшему сотруднику, но почему-то его не отправил. Только в дневник занес: «Я получил ваше письмо с намеком на „общественные условия“, которые побудили вас выйти из газеты <…> Не проще ли было бы, если бы вы прямо сказали, что условия, вам предложенные, лучше тех, которые вы имеете у меня»[737]. И тем не менее, человек умный и проницательный, он предсказал в том же дневнике: «„Россия“ Амфитеатрова выйдет 28-го. Я думаю, что успех ее несомненен»[738].

На фоне общественного подъема конца 90-х годов, оживления либеральных настроений и ожиданий в интеллигентской среде позиция суворинской газеты, отстаивавшей «крайние меры» во внутренней политике, более чем не чуждой ксенофобии и шовинистической пропаганды, стала выглядеть весьма одиозно. 5 февраля 1899 года Чехов писал своему старшему брату Александру, работавшему там репортером: «Как-никак, а, в общем, „Новое время“ производит отвратительное впечатление»[739]. Ситуацию обострили происходившие тогда же студенческие волнения, начавшиеся в Петербургском университете и захватившие другие учебные заведения не только в столице, но и в Киеве, Харькове, Риге. Очередное «Маленькое письмо» Суворина, призывавшее студентов «повиноваться существующей дисциплине»[740], вызвало возмущение в либерально настроенной части общества. «Целый бунт» против издателя «Нового времени» поднялся в союзе писателей. В письме к Суворину от 24 апреля Чехов охарактеризовал рост общественного недовольства «Новым временем» как «целую лавину, которая покатилась и будет катиться, все увеличиваясь»[741].

Эта «лавина» по сути и привела к расколу в редакции «Нового времени». Вместе с Амфитеатровым из газеты ушли и другие тяготевшие к либеральной «вере» сотрудники, писатели И. Н. Потапенко, В. А. Тихонов, экономист Г. П. Сазонов. Общественная ситуация в немалой степени «провоцировала» появление новых изданий, которые отличались бы как от монархически-правого «Нового времени», так и от застойно-академических «Русских ведомостей» вполне определенным либеральным критицизмом, стремлением к расширению гражданских свобод и утверждению диалога между обществом и государством. Анализируя эти изменения в газетном мире, Короленко писал в статье «О сложности жизни»: «В петербургской ежедневной прессе за последнее время происходит значительное „движение“, основная тенденция которого — расширить, так сказать, диапазон столичной „большой“ прессы, до сих пор представленной слишком недостаточно и односторонне. В этом смысле следует указать, во-первых, преобразование „Сына отечества“, превратившегося из серого листка в орган с совершенно определенной физиономией. Затем, — выделение из „Нового времени“ группы сотрудников в новую газету „Россия“, — явление, нужно сказать, довольно сложное и не поддающееся пока „определенной квалификации“. Наконец, за самое последнее время нам приходится отметить появление еще новой газеты „Северный курьер“, представляющей, по-видимому, самостоятельное явление в этой области». В статье подчеркивалось, что сама действительность рождает «элементы нового мировоззрения»[742]. Не только в столице, но и в провинции спустя полгода после начала выхода «России» размышляли над тем, что же это за газета. Леонид Оболенский писал в «Одесском листке», что «„Россия“ до сих пор не решила, на какой стул ей сесть, и потому постоянно садится между двумя стульями»[743].

В колебаниях в связи с установлением «определенных физиономий» новых изданий нет ничего удивительного: люди, принявшие в них участие, занимали нередко довольно различные позиции, и часто, при очевидной жажде либеральной новизны, их сводило вместе на какой-то срок как недовольство прежним «местом работы», так и понимание, что в общественной жизни происходят изменения, требующие какого-то «нового слова» в печати. Вступавшие с ними в контакт деятели из предпринимательской сферы видели, что пресса выдвигается на первые места как серьезный инструмент общественного влияния и как источник прибыли. Еще первого апреля Суворин писал председателю Комитета министров С. Ю. Витте о «довольно странной компании», состоящей из Амфитеатрова, журналистки Шабельской, товарища министра финансов Ковалевского, купцов-филантропов Саввы Мамонтова и Саввы Морозова, которая готова организовать газету «Народ» «при помощи министерства финансов»[744]. Издательницей оказавшейся эфемерным предприятием газеты «Народ» стала Елизавета Шабельская, дама весьма авантюрных наклонностей. А уже через три с небольшим недели Суворину стало известно «со слов присяжного поверенного Кравеца, который писал договор, что московские купцы, во главе с Мамонтовым, подписались на 180 тысяч, но денег этих Амфитеатрову не давали, а желают поручить ведение хозяйства особому своему человеку»[745]. Этим «своим человеком» стал зять Мамонтова, председатель правления Московского товарищества Невского механического завода Матвей Осипович Альберт (Иона Кугель называет его также «бисквитным и мармеладным фабрикантом»), давший из собственных средств 120 тысяч рублей на основание новой газеты «Россия». Было принято решение в перспективе создать товарищество. А пока инициаторы издания согласились на временное официальное представительство Г. П. Сазонова как редактора-издателя. «Наше дело молодое, сладилось на скорую руку, — вспоминал Амфитеатров спустя год. — 20-го апреля мы организовали издательскую компанию, а 28-го газета уже вышла в свет»[746].

Выход первого номера был приурочен к десятилетней годовщине со дня смерти Салтыкова-Щедрина, портрет которого с автографом занял половину страницы. Рядом были набраны, как вспоминал Гиляровский, «не без риска получить цензурной кары две полосы незабвенных строк автора „Истории города Глупова“» из его «забытых слов»[747]. Это была достаточно яркая и смелая заявка новой газеты. Кроме того, выход «России» совпал с подготовкой к Пушкинскому столетнему юбилею, которая вызвала новый всплеск либерализма. Общественная ситуация как будто благоприятствовала новому изданию. В профессиональном плане довольно прилично выглядел состав редакции «России». Редактор Г. П. Сазонов, ученый-экономист правонароднического плана, отстаивавший в своих трудах неотчуждаемость крестьянских земель и незыблемость общины (Ленин назвал его «полицейским народником»), возглавил финансовый, экономический, земский и крестьянский отдел. Заведующим литературным и политическим отделом стал Амфитеатров, научным — профессор И. И. Ковалевский, иностранным — Л. Ю. Гольштейн, художественным — И. Ф. Порфиров, хроники — А. Н. Чермный. Музыкальную и театральную хронику вели соответственно Н. Ф. Соловьев и Ю. Д. Беляев. Московским корреспондентом газеты был Гиляровский. Постоянными сотрудниками были Л. Оболенский, В. Брусянин, Д. Линев (Далин), А. Плещеев.

Участие Дорошевича в газете в одном из первых номеров обозначено так: «провинциальный фельетон по субботам». Это весьма важная деталь. Дело в том, что в истории русской журналистики сложился своего рода штамп: мол, газету «Россия» изначально создал тандем Амфитеатров-Дорошевич[748]. На самом деле в создании «России» решающую роль сыграл Амфитеатров. Дорошевич в этот период находился в Одессе и никакого участия в переговорах по организации новой газеты не принимал. Другое дело, что Амфитеатров усиленно звал его в Петербург. 2 апреля 1899 года Влас, слегка кокетничая маской Аркашки Счастливцева из «Леса» Островского, телеграфировал старому другу из Одессы: «Душевно рад. Верю в успех вашей газеты. Условия, какие получаю сейчас везде — 15 коп. Мы, Геннадий Демьяныч, народ вольный, гулящий. Нам аванс дороже всего. Авансом прошу пятьсот. Мой адрес: Дворянская 15. Получив аванс, приеду в Петербург. Сговоримся, есть о чем поговорить». Но, вероятно, держали какие-то дела и обязательства, потому что, получив аванс, он не смог сразу выехать и накануне выхода первого номера «России» сообщил, что выслал «огромную корреспонденцию»[749]. Это был опубликованный во втором номере новой газеты очерк «Еврейский погром в Николаеве», в котором детально, буквально по часам, воспроизведен ход «беспорядков», происходивших в крупном южном городе 20–22 апреля при полном бездействии властей.

Публикация эта подтверждала положение провинциального обозревателя, которое поначалу было отведено Дорошевичу. В объявлении о подписке ясно указано, кто играет в газете первую скрипку — «при ближайшем участии А. В. Амфитеатрова (Old Gentleman)». Спустя десятилетие с лишним, когда Сытин задумает пригласить на редакторский пост в «Русском слове» Амфитеатрова, тот ответит ему из Италии: «А где взять людей, способных взбадривать эту розницу, должную конкурировать с Сувориным, Проппером и Худековым? „Россия“ смогла, потому что со мною к ней перешла значительная доля моих читателей, привыкших ко мне в „Новом времени“. Да и то я на себя одного не положился, а „выдумал“, как выражался старик Суворин, то есть выписал из Одессы Дорошевича, и жарили мы с ним публику в два кнута, так что каждый номер заставлял о себе говорить и заслонял старые газеты»[750].

Но эта равновесная ситуация («в два кнута») установилась не сразу. Вполне возможно, что первоначальное положение Дорошевича как провинциального (юг России) обозревателя было связано и с тем, что у него были определенные колебания по поводу окончательного перехода в «Россию» из «Одесского листка», с которым его связывал твердый и выгодный контракт. Вероятно, ему хотелось и определенных материальных гарантий, которые, скорее всего, спустя полтора месяца после начала выхода «России» были даны. Уже в июне редакция не только объявила о том, что «в непродолжительном времени» начнется публикация его сахалинских очерков, но и была анонсирована его фирменная рубрика «За день» как «злободневные наброски В. М. Дорошевича». Переезд в Петербург состоялся во второй половине мая 1899 года. В это же время закончилась и служба в театре Соловцова (Киев — Одесса) у Клавдии Кручининой. Новое место она нашла в фарсовом театре Омона в Москве. Все-таки поближе к Петербургу, в который Клавдия Васильевна переберется в следующем году, когда станет актрисой Панаевского театра. Тогда супруги на короткий период воссоединятся.

Дорошевичу предстояло вживание в совершенно новую для него редакционную компанию. Было ли нечто более конкретное, помимо неприятия «нововременства» и предпочтения либеральных ценностей, объединявшее сотрудников новой газеты? В 1907 году, припоминая атмосферу, царившую в редакции, он писал: «Мы живем в счастливое время, как те, кто работал в литературе перед освобождением от крепостного права! — говорили в редакции той „России“. — Цель близка, видна, ясна. Враг ясен. Как тогда. Тогда это было крепостное право. Теперь — бюрократия. В то время борьба „против крепостной зависимости от бюрократии“ считалась „достаточной целью“»[751]. Не случаен акцент — «та „Россия“», это напоминание читателю, чтобы не путал по воле властей прекратившую пять лет назад свое существование «вызывающе» либеральную газету, сотрудничеством в которой он, несомненно, гордился, с возникшим позже одноименным официальным изданием консервативно-шовинистического направления. Последнее вызывало возмущение и Амфитеатрова, назвавшего начавшую выходить в 1905 году столыпинскую газету «самой гнусной рептилией русского журнального мира», «реакционной самозванкой», укравшей «у бедной покойной „России“ все внешнее: формат, тип шрифта и заголовка…»[752] Что же касается иронического отношения Дорошевича к «достаточной цели», то понятно, что в 1907 году она была иной, нежели в 1899-м: борьбу с бюрократией потеснило стремление к конституции. Вместе с тем он считал, что и в тяжелых цензурных условиях 90-х годов «фельетон не только зубоскалил. Легко, общедоступно, популярно, занимательно касаясь того, другого, третьего в общественной жизни, он все же прививал вкус к общественным делам <…> заставлял интересоваться общественными делами таких людей, которым не под силу были тяжелые передовицы. Фельетон работал не вглубь, а вширь»[753].

В самом же переходе от «борьбы с бюрократией» к конституционным если не требованиям, то достаточно прозрачно очерченным «мечтаниям», есть своя закономерность. Борьба с бюрократией это, конечно же, и отстаивание расширения и уважения прав личности, низведенной в России до неразмышляющего винтика. В этом плане замечателен памфлет Дорошевича «Губернский властитель дум и сердец», посвященный главе Екатеринославской губернской земской управы М. В. Родзянко (будущему председателю Государственной Думы). Этот помпадур при вступлении в должность «объявил, что ему не нравится образ мыслей многих из гг. служащих и обещал „принять меры“, чтоб все по всем вопросам держались самого желательного образа мыслей». «Так была провозглашена екатеринославская независимость, — иронизирует Дорошевич. — Екатеринославская губерния была объявлена Папской областью, с папой Родзянко I во главе». И вот уже чиновник докладывает председателю управы, что у него «никаких мыслей не замечается», а жена и дети «держатся в мыслях установленного образца» (II, 177–180). Таким образом, как пишет проанализировавшая этот памфлет исследовательница, «произошло сращение факта и сатирической аналогии, найдена та единственная точная ассоциация, которая позволяет высечь искру сатирического смеха, без которой немыслим памфлет как жанр»[754].

Особо важной сферой приложения сил в сражении с бюрократией виделся суд, место, где должны царить закон и справедливость. Совершенно естественным был переход от сахалинской темы к судебной, образовавшей целый раздел в публицистике Дорошевича. Суд, далеко не всегда праведный, был в ряде случаев началом пути на Сахалин для людей вовсе безвинных или не всегда заслуживающих каторги, как, к примеру, те же «добрые, хорошие мужики», осужденные за случайное и неизвестно кем совершенное убийство во время пьяной драки.

На суде произвол власти особенно выявляется, как и та социальная, нравственная атмосфера, в которой рождается преступление. Между тем судебный отчет в редакциях газет считался «низким» жанром, и это вызывало возмущение Дорошевича, писавшего, что «нищенский бюджет „судебной хроники“ привлекает к себе только злосчастных репортеров, бесталанных, часто невежественных, даже малограмотных».

«Кого-нибудь на „Отелло“ не пошлют.

А идет та же трагедия в суде, рассматривается дело об убийстве из ревности, и в редакциях спокойны:

— Репортер напишет!

А ведь жизнь талантливее Шекспира. И трагедия, которая рассматривается на суде, быть может, поглубже шекспировской» (IX, 5).

Первым его делом, рассмотрение которого на страницах «России» стало общественной сенсацией, был процесс братьев Степана и Петра Скитских, служащих Полтавской духовной консистории, обвиненных в совершенном в июле 1897 года убийстве консисторского секретаря А. Я. Комарова. Обвинение строило свои доводы на том, что новоприсланный чиновник, молодой и энергичный Комаров, был противником старых бюрократических порядков и вводил новшества, которым в особенности сопротивлялся казначей С. Л. Скитский, до того бывший по сути вершителем всех консисторских дел. Впервые это дело слушалось на выездных заседаниях Киевской судебной палаты в Полтаве. Был вынесен оправдательный приговор, но по протесту прокурора он был обжалован, и дело для нового рассмотрения поступило в Харьковскую судебную палату. На этот раз решающим доводом для суда явились показания «полтавского епископа Иллариона, свидетельствовавшего о том, что Степан Скитский, устраненный Комаровым от всякого влияния на производство дел, питал к Комарову такую злобу, что, когда он посоветовал ему перестать ссориться с Комаровым и попросить у него извинения, Скитский чистосердечно ему заявил, что это выше его сил»[755]. Скитские были осуждены на 12 лет каторги. Этот приговор был кассирован Сенатом. Дело в третий раз рассматривалось в Полтаве Особым присутствием судебной палаты. В конце мая 1899 года Дорошевич уезжает в Полтаву. Регулярно посещая судебные заседания и постепенно убеждаясь, что дело по сути является бездоказательной фабрикацией, он начинает собственное журналистское расследование, в ходе которого буквально исследует «дорогу обвинения» — вымеряет шаги и сажени, сличает время на предполагаемом месте преступления и убеждается, что «нет ни одного доказательства, что Скитские здесь были». Сложность процесса заключалась в том, что не было ни одного факта, прямо свидетельствовавшего о совершении преступления обвиняемыми, хотя косвенные улики указывали на то, что убийцами могли быть Скитские. Этому делу Дорошевич посвятил целую серию статей[756]. «Это был первый труд Дорошевича для „России“, — вспоминал А. Амфитеатров. — Дорошевич прожил в Полтаве две недели, с утра до вечера производя свое „газетное“ дознание — по следам и в поправку дознания следственной части. Он лично допросил чуть ли не сотню свидетелей и частных лиц, он впитал в себя все слухи, мнения, толки, нужные для нравственной оценки героев процесса. Дело Дорошевича о Скитских — плод не только художественной интуиции, большого литературного таланта, но и самой тщательной, кропотливой проверки и переоценки хаоса показаний, слов, фактов, впечатлений. Статьи о Скитских — это совершенство газетной работы». Здесь же Амфитеатров цитирует реферат адвоката С. А. Андреевского, следующим образом отозвавшегося о работе Дорошевича на этом процессе: «Если бы фельетон Дорошевича попал в сборник адвокатских речей, он превзошел бы все известные образцовые речи наших адвокатов по делам с косвенными уликами»[757]. «Литературное дознание», произведенное по этому делу Дорошевичем, очень нравилось и философу Владимиру Соловьеву[758].

Публикации в «России» стали причиной пересмотра дела Скитских в Сенате, после чего братья в мае 1900 года были оправданы. Конечно же, немалая заслуга здесь принадлежала и блестящему их защитнику, известнейшему адвокату Н. П. Карабчевскому. Эта победа, безусловно, вдохновляла. И Дорошевич тут же берется за спасение еще двух жертв правосудия — Анны Коноваловой и Александра Тальмы.

В декабре 1899 года в петербургском окружном суде слушалось дело по обвинению крестьянки Анны Коноваловой в убийстве мужа (произошло в 1896 г.) с помощью нескольких человек. На следствии и во время суда она рассказала, что шестнадцати лет была выдана замуж против собственной воли за нелюбимого человека, слесаря, который пьянствовал, издевался над нею. Подруга Анны Павлова составила план убийства, которое и осуществила (задушила шнуром мертвецки пьяного Петра Коновалова) с помощью своего приятеля Телегина. Анна была свидетелем и молчаливым соучастником убийства. О преступлении знали мать Коноваловой и отец Павловой. Все они были привлечены к уголовной ответственности. Защитники Коноваловой В. А. Плансон и А. В. Бобрищев-Пушкин напирали на молодость подзащитной, на перенесенные ею страдания в браке, на то, что в преступление ее вовлекла Павлова. Несомненно пытаясь повлиять на решение суда, Дорошевич в декабре 1899 года в серии публикуемых на страницах «России» сахалинских очерков помещает очерк под названием «Каторжные работы Коноваловой»[759], в котором, описывая судьбу женщин, приговоренных к каторге на Сахалине, рисует картину насильного «сожительства» и разврата, процветающих на острове. Анну Коновалову, виновную «в том, что с заранее обдуманным намерением лишила жизни своего мужа посредством удушения», в случае если она будет приговорена к каторжным работам на Сахалине, ждет позорная судьба «сожительницы», которой будет торговать ее «сожитель», отправляя «на фарт». Присяжные признали невиновными Коновалову, ее мать и отца Павловой. Сама Павлова и Телегин были приговорены к десяти годам каторжных работ. По протесту прокурора и в обстановке нарастающей критики решения суда присяжных, якобы «оправдывающего убийц», Сенат в марте 1900 года отменил приговор, дело было возвращено в окружной суд для нового рассмотрения. Коновалову опять заключают под арест. Дорошевич вновь ходит на судебные заседания, пишет о ее деле. Отмена решения суда присяжных стала причиной появления фельетона «Суд под судом», в котором он подвергает критике действия защитников и одновременно подчеркивает, что тут «разрешается вопрос более важный для общества, чем судьба какой-то Коноваловой. Что сыр-бор горит из-за того, имеет ли право „помилования“ суд присяжных, или это „помилование“ присяжными является таким возмутительным произволом, что можно и должно пользоваться всякой прицепкой, чтобы бороться с этим произволом <…> Каторги, по совести присяжных, Коновалова не заслуживала, и им, чтоб не подвергнуть человека незаслуженному наказанию, оставалось только одно: оправдать ее совсем <…> Если бы присяжные могли определить наказание, конечно, Коновалова никогда бы не видала оправдательного вердикта. Они бы приговорили ее к тому наказанию, которого она, по их совести, заслуживает. А что же это за суд, который будет присуждать к незаслуженным наказаниям? <…> Присяжные не „извиняют преступления“, — они просто не считают возможным отправить в каторгу человека, который ее не заслуживает, и предпочитают лучше не мстить, чем мстить страшно и жестоко» (IX, 28, 31). Особо подчеркивалось, что «суд и приговор должны быть уважаемы», что следует делать «выговоры, замечания тем, кто сделали на суде упущения», но не должен страдать «человек, которого представители общественной совести признали невиновным»[760]. Жесткой критике были подвергнуты выступавшие в Сенате защитники, «мелкие адвокаты, охотящиеся за громкими делами», «мошкара», жаждущая более всего «пофигурировать» в громких делах, попасть в газеты, «порекламироваться», в то время как «там, где речь идет об участи трех людей, всегда уместнее крупные адвокаты, чем беспомощная, неопытная адвокатская мелкота», танцующая «на спинах живых людей, которым приходится за это платить каторгой»[761]. Для него важно, что оправдательный приговор суда присяжных по делу Коноваловой явился «обвинительным приговором среде»: «Обвинив тех, кто пользовался позором и преступлением Коноваловой, кто получил выгоды от преступления, кто ее втянул соучастницей в совершенно ненужное ей преступление, присяжные оправдали Коновалову, которая была только орудием в их руках, потому же, почему мы обвиняем не топор, а убийцу» (IX, 23).

На вторичном слушании дела в мае 1900 года Павлова и Телегин уже фигурировали как свидетели. Коновалову защищал присяжный поверенный Г. С. Аронсон, выступление которого произвело на суд и публику большое впечатление. Присяжные признали Коновалову виновной лишь в недонесении и потому заслуживающей снисхождения. Суд приговорил ее к тюремному заключению на три месяца.

Долгим и сложным был процесс, связанный с освобождением Александра Тальмы. В конце сентября 1895 года пензенский окружной суд признал его виновным в совершенном в марте 1894 года убийстве своей бабушки, вдовы генерал-лейтенанта П. Г. Болдыревой, и ее горничной А. П. Савиновой с целью ограбления и приговорил к 15 годам каторги. Дело это, связанное с семейно-имущественными отношениями, изобиловало «темными местами» и потому оставляло впечатление допущенной судом несправедливости. Личное знакомство Дорошевича на Сахалине с Александром Тальмой, чрезвычайно добрым, отзывчивым на чужую беду, интеллигентным молодым человеком, укрепило веру журналиста в его невиновность (очерк «Тальма на Сахалине» был опубликован в «России», 1899, № 245, а затем вошел в книгу «Сахалин»). По воспоминаниям Гиляровского, он по просьбе Дорошевича съездил в Пензу, «на место происшествия», и «собрал ему сведения, подтверждающие невиновность Тальмы…», после чего Дорошевич «в Петербурге, через печать устроил пересмотр дела <…> Когда начался пересмотр дела, он послал сотрудника „России“ Майкова в Пензу, снабдив его добытыми мною сведениями <…> Тальма был вызван с Сахалина на новый суд. Майков следил за разбором дела и посылал в „Россию“ из Пензы свои корреспонденции, в результате чего Тальма был оправдан»[762]. Гиляровский ошибся, отнеся начало пересмотра дела Тальмы к 1898 году, упрощенно выглядит в его передаче и сам пересмотр, начавшийся на самом деле весной 1900 года, после того как летом предыдущего года обнаружились факты, указывавшие на то, что убийцей Болдыревой и ее служанки является сын ремесленника А. И. Карпов. Он поначалу признался как в совершенных убийствах, так и в передаче своим родителям похищенных вещей, денег и ценных бумаг. Но впоследствии стал давать путаные показания, что явилось основой для возникновения версии о том, что семейство Карповых уговорил взять вину на себя (за некое вознаграждение) отец осужденного Тальмы, полковник А. О. Тальма. На этом этапе судебного разбирательства в Пензе, где обвинялись Александр Карпов и его родители, Иван и Христина Карповы, к делу «подключился» Дорошевич (до этого в «России» на протяжении апреля 1900 г. под заголовком «Дело об убийстве вдовы генерал-лейтенанта Болдыревой» публиковались отчеты о процессе судебного хроникера Михаила Майкова). Он писал в фельетоне «Подкуп»:

«Какой изумительный подкуп!

Наниматься всем семейством идти в каторгу.

Отец, мать, сын.

Если есть основания обвинять полковника Тальму в подкупе — скамья подсудимых. Если нет — тогда такие обвинения не должны предъявляться ни прямо, ни намеком»[763].

Несмотря на убедительную речь присяжного поверенного В. И. Добровольского, выступавшего на процессе в качестве представителя гражданского истца, полковника Тальмы, суд присяжных признал Александра Карпова и его родителей виновными лишь в укрывательстве чужого (неизвестно кем совершенного) преступления. Согласно судебному решению, Александр Карпов был приговорен к тюремному заключению на два года, а родители его — к каторжным работам на шесть лет. «Этот приговор над Карповым, — писал Дорошевич, — не опровергает приговора над Тальмой», хотя «предварительным следствием по делу Карпова открыты были доказательства невиновности Тальмы в убийстве»[764]. Вызванный с Сахалина Тальма продолжал сидеть в одесской тюрьме. Дорошевич высказал надежду на протест товарища прокурора и вмешательство Сената, который мог отменить приговор по делу Карпова и направить дело на новое рассмотрение. В июле дело Карповых поступило на рассмотрение в Сенат. В конце октября Дорошевич публикует в четырех номерах «России» большой очерк «Дело Тальмы», где подробнейшим образом рассматривает все обстоятельства его судебной эпопеи. Он отмечает, что пытающийся разыгрывать «психопата» Карпов «был уличен в убийстве», «принужден был сознаться, что убил, когда его приперли к стене неопровержимыми уликами», что нет «ни единой фактической улики, которая бы указывала на Тальму как на убийцу», что «Тальма был обвинен при несомненном лжесвидетельстве главного свидетеля», каковым был отец Александра Карпова[765]. В фельетоне «Быть или не быть?» акцент сделан на парадоксальности сложившейся ситуации, когда «один следователь говорит», что «Тальма убил», а другой, что «убил Карпов». В результате «юристы выносят из дела два диаметрально противоположных убеждения». Дорошевич настаивает на необходимости «внимательно и тщательно пересмотреть все обстоятельства этого ужасного дела»[766]. Накануне слушания дела Тальмы в Сенате в середине февраля 1901 года он пишет, что тот еще в конце прошлого года уже отбыл срок «тюрьмы для исправляющихся» и будь он на Сахалине уже «получил бы право жить на воле». Призывая или решить наконец вопрос «о полной реабилитации человека, если он невиновен», или проявить «твердую уверенность в его виновности, основанную на фактах, а не на сплетнях, на слухах, на лжесвидетельствах и ошибочных предположениях», он особо подчеркивает: «Мне кажется, что дело Тальмы еще не разбиралось. Судили Дмитрия Карамазова, причем в его деяниях сильно подозревался граф Калиостро! На основании кем-то пущенной одной сплетни создали „карамазовщину“»[767]. 16 февраля 1901 года уголовный кассационный департамент Сената отклонил прошение поверенных А. Тальмы В. И. Добровольского и Н. П. Карабчевского о возобновлении его дела на основании вновь открывшихся обстоятельств. Строгих сенаторов как будто не пробила особая эмоциональность выступления Карабчевского, говорившего о «самом большом ужасе — быть погребенным заживо. Этот ужас здесь налицо. Правосудие справило печальную тризну в этом деле. Тальма похоронен, но он жив. Он стучится в крышку своего гроба, его надо открыть!» Высшей судебной власти требовалось сохранить лицо — «закон превыше всего», а потому трудно было признать, что человека без всякой вины отправили на полтора десятка лет на каторгу. Тем не менее и выступления адвокатов, и статьи Дорошевича, способствовавшие формированию общественного мнения вокруг этого дела, дали результат. По представлению министра юстиции состоялось высочайшее помилование. «Недели две спустя после разбора этого дела в Сенате, — вспоминал Карабчевский, — из газет мы узнали, что Александр Тальма помилован. Ему не возвращены права состояния, но не только от каторги, но и от дальнейшего содержания под стражей он освобожден»[768].

Суд много дал Дорошевичу, познакомив с разнообразными типами деятелей в этой сфере и одновременно приоткрыв завесу административного произвола, циничного отношения властей к человеческой судьбе. Иной раз не так просто было разобраться в груде разнообразных фактов по какому-то делу, как, скажем, в «знаменитом происшествии в станице Тихорецкой», где покончила с собой проститутка Татьяна Золотова. Дорошевич ищет соответствующую форму, пишет фельетон «Две правды», в котором спор ведут случайно встретившиеся в железнодорожном вагоне петербуржец, олицетворение формальной законности, и москвич, или провинциал, которому ближе «точка зрения житейская». Последний, утверждающий, что «требование формальностей заглушало робкий голос жизни» и в результате привело к самоубийству молодой девушки, у которой «еще вся жизнь была впереди», безусловно, выражает взгляд самого автора. Да, «проститутка», но «это еще всего не определяет», потому что «в каждом отдельном случае правосудие имеет дело с отдельным человеком. И не всегда лишнее посмотреть: что это за человек?» (IX, 120–125). А уж о какой законности можно говорить, если не исключалась и первоначальная версия причины самоубийства Золотовой: следователь, чтобы овладеть девушкой, «подбрасывает ей свои вещи», затем обвиняет в краже, запирает в камере и там насилует, после чего отдает на потеху сторожам (IX, 116). И как судить сельского учителя, доведенного до такой нищеты, что он с отчаяния пустил пулю в любимую девушку, а затем в себя? Она, «навеки искалеченная», «быть может, жива и до сих пор, — он умер вскоре после процесса» (очерк «Странные случаи», IX, 103). Могла ли «не обезуметь» убившая собственного ребенка Марья Татаринова, девятнадцатилетняя женщина, «истощенная голодом, болезнью, побоями» и буквально «вышвырнутая умирать на улицу» (очерк «Детоубийство», IX, 46)? В дикой атмосфере домашней тирании поднял сын руку на отца, тульского богача Алексея Грязнова, самодура, бившего жену и детей «смертным боем», обесчестившего свою дочь (очерк «Оправданный отцеубийца»). Скромный телеграфист Н. В. Матвеев нанес пощечину начальнику конторы, вступившись за честь сестры. Суд приговорил его к году тюрьмы с последующей ссылкой в Сибирь на поселение. Молодой человек, ожидавший, что на суде «все выяснится» и справедливость восторжествует, прямо в зале, где шел процесс, покончил жизнь самоубийством, приняв яд. В своем постановлении суд записал, что вопрос о грубости начальника конторы «выходит за рамки дела», что позволило Дорошевичу в очерке «Трагедия» сказать: «Рамки обвинения настолько тесны, что человеку в них тесно»[769]. Суд не посчитался с подвижничеством, добрым именем врача одесской психиатрической больницы Б. А. Шпаковского, вскрывшего злоупотребления на строительстве нового больничного здания. Хотя приведенные им факты подтвердились, в угоду местному чиновничеству доктора обвинили в клевете, лишили работы. Вот и выходит, что «там, где человека за то, что он смеет вступиться за общественное достояние, лишают куска хлеба, лишают доброго имени, — там служба действительно хуже каторги»[770].

Так рушатся иллюзорные представления, что суд «разбирает „дело“ во всей его совокупности и решает вопрос: кто виноват? — а не только подводит сидящего на скамье человека под такую-то статью». В суде «люди, много перестрадавшие, сознающие себя жестоко и несправедливо обиженными», сталкиваются с чиновниками, которые, «переодеваясь в вицмундир, застегивают на все пуговицы свою душу», — эти слова заключают очерк о самоубийстве молодого служащего из Харькова[771]. С такими чиновниками с «застегнутой душой» столкнулся драматург А. В. Сухово-Кобылин, обвиненный еще в середине века в убийстве своей гражданской жены француженки Симонн Диманш. Публикацию очерка «Дело об убийстве Симонн Диманш» Дорошевич приурочил к премьере в петербургском театре Литературно-художественного кружка его пьесы «Смерть Тарелкина», этого «крика протеста, вопля измученного человека»[772], прошедшего все круги административно-судебного произвола.

Особая осторожность и объективность требуются в делах, затрагивающих сферу интимных человеческих чувств. 8 февраля 1899 года произошла трагедия, затронувшая Власа лично. Театральный декоратор Малов, возревновав свою жену актрису Пасхалову к любимцу публики и женщин, премьеру Соловцовского театра Николаю Рощину-Инсарову, застрелил его в Киеве. Ужасная новость об убийстве друга юности со времен Секретаревки буквально сразила Дорошевича. Он любил Рощина, свидетельством чему станет замечательный портретный очерк об актере, написанный в десятилетнюю годовщину его гибели. А пока он пытается разобраться в обстоятельствах этой разыгравшейся буквально на его глазах «страшной истории», пишет очерк «Дело Рощина-Инсарова», в котором, не будучи «сторонником обвинительного заключения», оспаривает тем не менее заключение экспертов-психиатров, нашедших, что «Малов убил в состоянии патологического эффекта», благодаря чему убийца был освобожден от наказания и отдан «на попечение родителей». Но «дело, прекращенное не вследствие приговора, а вследствие только отзыва экспертов, всегда оставит после себя туман, сомнение». Поэтому последнее слово должно быть за «судом гласным, общественным»[773].

Почти в каждом судебном очерке возникают «проклятые вопросы», без разрешения которых нет истинной справедливости. Но именно от них «спасает общество» герой очерка «Прокурор», утверждающий, что «если б все преступления рассматривались так же подробно, как Достоевский рассмотрел преступление Раскольникова или Толстой — Никитино и Матренино, на свете не было бы правых людей, все были бы виноваты». У прокурора же, все «просто»: «злая воля», поэтому «величайший благодетель человечества» это Ломброзо, согласно которому, ежели убил, значит «такая шишка на голове есть — не убить не мог». Отсюда понятно, что в общем «на свете хорошо — дурно живется только людям со злой волей» (IX, 70–74). «Прокурор» — близкий к рассказу художественный очерк, в центре которого не конкретная личность, а тип (это слово не случайно стоит в подзаголовке). Художественную галерею типов судебной системы продолжают такие очерки-портреты как «Защитник вдов и сирот», «Защитник железных дорог», запечатлевшие адвокатов, сколачивающих капитал на человеческих несчастьях и увечьях.

Были случаи, когда Дорошевич вступал в прямую полемику с адвокатурой, как, к примеру, во время рассматривавшегося в Одессе в 1894 году дела о гибели парохода «Владимир». Известный одесский адвокат и общественный деятель Л. А. Куперник был уязвлен претензиями со стороны фельетониста «Одесского листка» и выступил с «Открытым письмом», в котором возражал против «упреков и поучений» в адрес гражданских истцов, действовавших на этом процессе. Он назвал «нападки на адвокатуру» «мелкою фельетонною монетою, на которой надписи и изображения настолько стерлись, что иной раз можно усумниться, монета ли это». Журналисту было предложено «заявить печатно», что он признает «правильность объяснений» адвоката и берет назад «несправедливость» своих утверждений. Не собираясь «ни „учить“, ни „лечить“ русскую адвокатуру», Дорошевич в своем ответе сначала припомнил, что еще Щедрин называл адвокатов Балалайкиными, а затем перешел к самому главному: «Большое самомнение со стороны г. Куперника думать, что целые фельетоны пишутся исключительно для 15 человек, гражданских истцов, в числе которых состоит г. Куперник. Газеты издаются для публики, и не гг. адвокатам, а публике я объяснял, что адвокат на суде не услужающее лицо, потому что публика, читая об этих „забеганиях вперед“ с услугами прокурорской власти, могла подумать, что адвокаты так и должны быть услужающими г. прокурора.

Публике, а не гг. адвокатам объяснял я ту пропасть, которая отделяет гг. поверенных гражданских истцов от представления о „настоящем адвокате“, о таком адвокате, каким он должен быть <…> Вообще мне кажется, что мы говорим с г. Куперником на разных языках. Это происходит оттого, что я слишком высоко ставлю адвокатуру и потому предъявляю к ней высокие требования. Я обсуждаю действия гг. адвокатов с нравственной, с общественной точки зрения, а г. Куперник доказывает мне, что он был формально прав»[774].

Искренняя благодарность, признательность, восхищение звучат в его очерках, посвященных гордости русской адвокатуры, таким борцам за справедливость, как Федор Плевако, Петр Миронов, Николай Карабчевский. О последнем он скажет в дни юбилея Николая Платоновича: «Каждый процесс, раз за него берется Карабчевский, приобретает большой общественный интерес. Это потому, что во всяком явлении он ищет его общественное значение»[775]. Принцип важнейший в судебной публицистике Дорошевича, заставивший его взяться и за освещение сложнейшего «мамонтовского дела», суд по которому начался в Москве в июне 1900 года. Крупный предприниматель и меценат, организатор Московской частной русской оперы Савва Иванович Мамонтов был обвинен в финансовых злоупотреблениях. Имея в виду создание серьезной промышленной базы для строительства железных дорог, он, по согласованию с министром финансов С. Ю. Витте, в 1890 году взял в аренду у государства Невский судостроительный и механический завод. Деньги на его реконструкцию, в том числе беспроцентные ссуды под залог собственных паев по завышенным оценкам, были привлечены из средств Общества Московско-Ярославской железной дороги. У последней образовался дефицит, а выстроенный к 1897 году отрезок магистрали от Архангельска до Вологды доходов еще не приносил. Начались волнения среди акционеров. Надеясь на поддержку Витте, передавшего ему подряд на строительство новой, Северной железнодорожной линии Петербург — Вологда — Вятка, Мамонтов в 1898 году взял крупную ссуду в Петербургском международном коммерческом банке под залог контрольного пакета акций Архангельской железной дороги. Но правительство отозвало концессию на строительство Северной дороги. Мамонтов пытался выкрутиться, делая новые долги. Акционеры потребовали выплаты дивидендов, на что не было средств, и 11 сентября 1899 года его арестовали. Спустя четыре дня Дорошевич выступает со статьей, цель которой создать вполне определенное общественное мнение о Мамонтове и его деле. Он пишет о том, как редки в России «люди энергии, предприимчивости и смелого, широкого замысла» и «с какими „палками в колесе“ приходится считаться на Руси деятельному и предприимчивому человеку». И особо отмечает, что у нас не могут простить того, что не только русская промышленность, но и «русское искусство многим обязано Мамонтову», который первым «нашел Шаляпина, а казенная сцена взяла уже знаменитого артиста». Купец должен бить зеркала в загородных ресторанах, иметь дорогих содержанок. Но создать оперный театр, организовать в Абрамцеве творческий приют для замечательных художников и мастеров народных промыслов — это блажь. Завистники и недоброжелатели шептались по углам о том, что «у Мамонтова неладно», публиковали «намекающие» статейки, которые «систематически рвали человеку кредит»[776].

Явно заказной была и опубликованная в газете «Сын отечества» статья Александра Яблоновского «Услужливый журналист» — отклик на стремление Дорошевича защитить Мамонтова. Яблоновский отзывался о газете «Россия» «как о своего рода бюро для защиты скомпрометированных плутократов вообще и С. И. Мамонтова в особенности». В деятельности последнего, «как оперного импресарио, как промышленника, как железнодорожного строителя и пр. и пр.», по его мнению, «можно было наблюдать не одни только радости». Влас не остался в долгу и обвинил коллегу в «либеральном сыске», подчеркнув, что величайшим оскорблением для журналиста является обвинение, что он в своих отзывах руководствуется «посторонними соображениями». Яблоновский саркастически развел руками: «Я совершенно убежден, что г. Дорошевич славословит и раболепствует вполне бескорыстно»[777].

Жизнь подтвердила: Дорошевич видел больше и лучше других в личности Мамонтова. На проходившем в Москве процессе по «мамонтовскому делу» (судили, кроме самого Мамонтова, его брата, сыновей, председателя правления общества Архангельской дороги К. Д. Арцыбушева, начальника коммерческого отдела М. Кривошеина) довольно скоро выяснилось, что не было злоупотреблений в личных целях, что все траты шли на повышение качества работы и технические усовершенствования. Защищал Мамонтова Федор Плевако. Все обвинения уголовного порядка суд присяжных снял. Но деньги акционеров Общества Архангельской железной дороги (6 миллионов рублей), вложенные в Невский механический завод, Мамонтова обязали вернуть, что он и сделал за счет личных средств и имущества. Разоренный, он вынужден был прекратить как свою деятельность по строительству железных дорог, так и меценатские дела. Дорошевич следил за перипетиями процесса, посвятил ему несколько очерков[778]. То ли на «Россию» было оказано какое-то давление, то ли повлияли какие-то другие обстоятельства, но, опубликованную 10 сентября статью «Г-н Мамонтов», посвященную оправданию промышленника и данному им по этому поводу интервью в Париже, он снабдил примечанием: «По независящим от меня обстоятельствам я не мог в свое время окончить критический разбор мамонтовского дела». Спустя полтора десятка лет, в первую мировую войну, он напомнил о заслугах Мамонтова как строителя железных дорог: «Два колодца, в которые очень много плевали, пригодились. Интересно, что и Донецкой и Архангельской дорогой мы обязаны одному и тому же человеку. „Мечтателю“ и „Затейнику“, которому очень много в свое время доставалось за ту и другую „бесполезные“ дороги — С. И. Мамонтову <…> Построить две железные дороги, которые оказались родине самыми необходимыми в трудную годину. Это тот самый Мамонтов, которого разорили, которого держали в „Каменщиках“, которого осудили. Оправдали…»

Вспомнил он тогда же и о суде над предпринимателем: «Я помню этот суд. Было тяжко <…> И как с благодарностью не вспомнить сейчас „Мечтателя“, „Затейника“, „московского Медичи“, упрямого старика С. И. Мамонтова. Он должен чувствовать себя счастливым. Он помог родине в трудный год. Есть пословица у нас: кого люблю, того и бью». И в который раз Дорошевич вынужден прийти к выводу: «Должно быть, мы очень „любим“ наших выдающихся людей. Потому что бьем их без всякого милосердия»[779].

Демократизацию порядков в сфере законности Дорошевич связывал с укреплением суда присяжных, к усекновению возможностей которого бюрократия устремилась как раз на рубеже веков. На эту кампанию, кстати, весьма живо и заинтересованно откликнулся только что отбывший ссылку в Шушенском социал-демократ В. И. Ленин. «Суд улицы, — писал он в „Случайных заметках“ (журнал „Заря“) по поводу дела об избиении в полиции крестьянина Воздухова, — ценен тем, что он вносит живую струю в тот дух канцелярского формализма, которым насквозь пропитаны наши правительственные учреждения. Улица интересуется не только тем, даже не столько тем, — обидой, побоями или истязаниями будет признано данное деяние, какой род и вид наказания будет за него назначен, сколько тем, чтобы до корня вскрыть и публично осветить все общественно-политические нити преступления и его значение, чтобы вынести из суда уроки общественной морали и политической практики. Улица хочет видеть в суде не „присутственное место“, в котором приказные люди применяют соответственные статьи Уложения о наказаниях к тем или другим отдельным случаям, а публичное учреждение, вскрывающее язвы современного строя и дающее материал для его критики и для его исправления <…> По этой причине и ненавидят — да и не могут не ненавидеть суд улицы реакционные публицисты и реакционное правительство»[780].

Случай со смертью крестьянина Воздухова от побоев, нанесенных тремя нижегородскими полицейскими, использует и Дорошевич в фельетоне «Полицейское дело», но под иным ракурсом. Он рассказывает о том, что ждет приговоренных к четырем годам каторги полицейских: ненавидящие полицию каторжане подвергают осужденных ее служителей постоянным унижениям, издевательствам, избиениям, нередко до смерти. Тогдашняя власть еще не додумалась, как это было сделано в советские времена и продолжается поныне, устраивать отдельные колонии для проштрафившихся «правооохранителей». Вполне возможно, что, встретившись в ту пору, Ленин и Дорошевич с достаточным взаимопониманием могли бы обсудить все аспекты дела Воздухова. Тем более, что до «классового правосудия», чекистских расстрелов без суда и «сталинских троек» было еще далеко. И Владимир Ильич иной раз вполне годился в либеральную публицистическую обойму. Наверняка ему пришлась по душе тогдашняя серия очерков Дорошевича «Суд присяжных под судом», в которой читателю предложено заняться «исследованием именно тех дел, приговоры по которым ставятся в вину суду присяжных. Именно тех дел, приговоры по которым возбуждают „негодование“ общества и шакалий вой против суда присяжных в печати» (IX, 3). Здесь он приходит к выводам, близким ленинскому пожеланию о вскрытии «язв современного строя», утверждая, что при рассмотрении дела в суде присяжных «разрешается вопрос более важный, чем судьба какой-то Коноваловой» (IX, 28). А вот вполне классовое наблюдение: именно на суде присяжных становится ясно, что законы «пишут сытые для голодных» (IX, 12). Поэтому «идти против суда присяжных считается у русских журналистов зазорным и скверным» и «надо быть совсем уж Грингмутом, чтобы травить суд присяжных» (IX, 4).

Редактор «Московских ведомостей» Владимир Андреевич Грингмут, один из столпов тогдашнего охранительства, родом из прибалтийских немцев и потому с особенным рвением причислявший себя к «истинно русским людям», еще удостоится у Дорошевича убийственного прозвища Иеронимус-Амалия, ведущего свое начало от Козьмы Пруткова. Достанется от него и «Московским ведомостям».

А пока власти берут на заметку не только судебные выступления фельетониста «России». Петербургский цензурный комитет в донесении в Главное управление по делам печати указал на статью «Гаданье» (4 января 1902 г, № 966), «в комическом виде представляющую государственную роспись и всеподданнейший доклад г. министра финансов на 1902 г.»[781]. Когда же в феврале 1902 года газету будут закрывать, в решении особо отметят, что «Дорошевич темою для зловредного балагурства избирал <…> особенно суд (наприм. дело Тальмы, Грязнова и друг.) и, принимая под свою защиту осужденных преступников, колебал таким образом доверие к судебным решениям и уважение к суду»[782]. Раздраженный этими выступлениями министр юстиции Н. В. Муравьев, «всей своей властью» напиравший «на отмену оправдательных вердиктов», «всей тяжестью своей власти» налегавший «на гробовые камни обвинительных приговоров», называл журналиста «незваным защитником, вторым прокурором, четвертым судьей, тринадцатым присяжным»[783].

Да, конечно, он «колебал доверие». И более того — видел в этом главную свою задачу как журналиста. Но и немалые сомнения одолевали его. Острейшим было ощущение пропасти между обществом и государством, кричащей очевидности социального неравенства, народной нищеты и темноты при всевластии бюрократии. В фельетоне «Темная Русь» он рассказывает о страшной трагедии, разыгравшейся в селе Терновка под Тирасполем. Среди жителей разнеслась весть, что из Петербурга едет чиновник, который должен зачем-то всех переписать. А кто не подчинится и откажется от переписи, того посадят в острог и там специальной «машинкой» изрубят на мелкие части. И «темная Русь» приняла решение заживо «похорониться», поручив это дело «рябому, простоватому пареньку» Ковалеву, который закопал живьем всех односельчан, в том числе свою жену и ребенка, и только в тюрьме узнал, что слух о «машинке» ложный.

Кошмарная история свидетельствовала не только об ужасающей народной темноте, но и о том, как далека власть от народа. Не случайно Дорошевичу припомнилась реплика солдата Митрича из толстовской «Власти тьмы»: «Мужик — тот в кабаке или замке что-нибудь да узнает». А здесь вот ни кабак, ни тюрьма не «просветили»… Но что же нужно все-таки делать? В конце фельетона даются «рекомендации»: «Немножко доброты, немножко внимания к тем жалобам и просьбам, которыми осаждают в провинции. И на первое время и этого будет довольно. И с каждым разом будет все слабее и слабее эта туманная туча, отделяющая Петербург от остальной России» (II, 27).

А что еще можно предложить? Не революцию же в самом деле призывать? Немножко доброты, немножко внимания… Верит ли он сам в это «немножко»? По крайней мере, какая-то надежда на благоразумие власти еще не угасла окончательно. Главное — твердо стоять на страже общественных интересов: «Если бы в 1900 году встречалось поменьше вымученных похвал в газетах, поменьше лакейства у общественных деятелей»[784]. Если бы… Но не он ли — и не в одном фельетоне — рисует сцены, где два действующих лица, «Петербург» и «Россия», находятся в состоянии абсолютного непонимания друг друга. Хотя «на местах» иной раз можно найти деятельных и умных администраторов, таких, к примеру, как нижегородский губернатор Николай Михайлович Баранов, которого Дорошевич близко наблюдал во время холеры 1892 года «Один из энергичнейших, наиболее талантливых, интересных и оригинальных русских людей», обладавший «натурой настоящего журналиста, которому ничто не чуждо, все близко и интересно», он оказался не нужен тому же Петербургу[785].

Борьба против бюрократии, как «достаточная цель» на рубеже веков, объединяется у него с очевидным неприятием «гнета капитала». В публицистике Дорошевича этого времени появляются такие выражения, как «борьба классов», «классовая вражда». В начале 1901 года в Баку произошла трагедия: на нефтепромыслах вспыхнул пожар, в котором погибли сотни рабочих. Изучив ситуацию на месте, он в статье «Бакинское всесожжение» прямо указал на виновников — «крупных нефтепромышленников», полных «презрения к чужой человеческой жизни». Он называет их «хищниками», вытягивающими «из земли миллионы» и жалеющими «грош на улучшение того золотого уголка, который дает им миллионы», пренебрегающими «жизнью тех самых людей, которые черпают из земли миллионы, которые доят землю для других»[786]. В памфлете «Республика Баку», посвященном этой же теме, владельцы бакинских нефтяных промыслов Нобель, Ротшильд, Манташев охарактеризованы как создатели отдельного государства, в котором царит «произвол крупных капиталистов»[787]. Очевидна связь между «Республикой Баку» и давним фельетоном в «Московском листке», обличавшим «юзовские законы в юзовском государстве». Тема нищенского положения рабочего люда развивается и в других публикациях на страницах «России», в частности в цикле очерков Вас. Брусянина «В рабочем квартале (Из впечатлений счетчика последней переписи)», запечатлевших ужасающие условия жизни питерских рабочих[788].

Дорошевич видит, что «особые» законы капитала действуют по всему миру. «„Сахарной горячке“, охватившей американских капиталистов, была принесена в жертву самостоятельность маленькой, свободной республики» — Сандвичевых островов. Отсюда его ирония по отношению ко «всем этим речам о свободе, о великом американском народе, о будущем процветании Сандвичевых островов» под «звездным флагом Соединенных штатов»[789]. «Госпожу цивилизацию», подчеркивается в одноименном фельетоне, «не надо представлять себе легкой воздушной женщиной, с глазами, полными кротости, доброты и любви. Она любит казаться такой. Но она совсем не такова <…> Это — „женщина-пушка“. В ее прехорошеньком ридикюльчике лежит отличный „бульдог“ и в коробочке из-под шоколада, которую она держит в руках, лежат пули „дум-дум“»[790]. Английские солдаты, он видел это в Индии, «нанимаются на хороших условиях нагонять ужас на нищих, голодных „цветных людей“»[791]. Поэтому в очерке, посвященном смерти английской королевы, он предупреждает, что, «вероятно, впоследствии много будет легенд о Виктории как о „богине“, жившей на скалистом, покрытом туманами острове», но будущий историк должен знать — «этой богиней была английская буржуазия, прикрывшаяся порфирой почившей королевы Виктории»[792].

Отдельный цикл фельетонов образовался в этот период в связи с Ихэтуаньским (боксерским) восстанием в Китае, в подавлении которого Россия участвовала вместе с войсками западноевропейских стран, США и Японии, вступивших в сговор с маньчжурским правительством, и предавшими свой народ мандаринами. В выступлении «боксеров» он слышит «крик страшной, невыносимой боли, которую причиняет Европа, вонзаясь в Китай грязными когтями эксплуатации». Грабеж, обман и национальное унижение простого народа получающими баснословные барыши дельцами из Европы и Америки — все это, виденное собственными глазами, дало повод утверждать, что европейская дипломатия, твердящая о необходимости «обуздать дикарей», на самом деле защищает в Китае интересы «европейских миллионов, европейской буржуазии». Дело не в «придворных интригах», как писала правая пресса, а в «явлении гораздо более глубоком» — «огромном народном движении, народном волнении, народном негодовании <…> И не „боксеры“, не „большие кулаки“, поднявшиеся на иностранцев и продажных мандаринов, — истинные виновники этой войны, а грязные лапы гг. европейцев, жадных, жестоких, третирующих людей, как собак <…> Не видя от иностранцев ничего, кроме жестокости, эксплуатации, презрения, видя, как иностранцы пользуются их нищетой, невежеством, пороками, — китайские патриоты возмутились иностранцами и, не видя защиты со стороны властей, видя, что их власти держат сторону иностранцев, они восстали против мандаринов». События в Китае он считает продолжением «той же драмы», которая разыгрывается на юге Африки. Разница лишь в том, что Европа готова «в одно и то же время оплакивать борцов за независимость Трансвааля и расстреливать борцов за независимость Китая»[793].

Он прямо указывает, что «трансваальскую бойню» устроили «мистер Родс и мистер Чемберлен, заинтересованные в акционерных предприятиях золотых и бриллиантовых копей…» В фельетоне «Наполеон нашего времени», написанном два года спустя в связи со смертью крупнейшего английского финансового магната Сесиля Родса, мечтавшего «аннексировать планеты» и развязавшего войну с бурами во имя торжества и расширения Британской империи, акцент сделан на том, что «весь патриотизм капитализма нашел в нем свое олицетворение:

— Все куплю <…>

Он мечтал об Англии, властительнице всего мира.

Он был империалистом, как все капиталисты Англии, как все капиталисты Соединенных Штатов.

Подкуп, война — любые средства хороши для Родса»[794].

Эти строки подтверждает современный биограф «идеолога и практика» английского колониализма: «Свое главное оружие — деньги — Родс пускал в ход часто. Он давал деньги целым партиям <…> А подкупы политиков, журналистов?»[795]

Антибуржуазный и антиимпериалистический пафос публицистики Дорошевича созвучен духу времени, когда на переломе столетий в либерально настроенных общественных слоях разных стран Европы усилилась критика рвущегося на мировые высоты капитала, его циничной колониальной практики. Зарубежные наблюдения и впечатления в этот период приобретают стабильный характер. Особое положение в газете дает ему возможность не только много путешествовать, но и подолгу жить за границей. Зиму 1901 года он проводит в Германии — Висбаден, Франкфурт-на-Майне, Берлин. Весной едет в Италию и Францию — Милан, Париж. Этот «распорядок» с определенными вариациями будет сохраняться и в последующие годы, во время работы в «Русском слове». Опыт западных демократий, при всех издержках, убеждает его в эффективности вполне определенных «опережающих» социальных реформ, способных усмирять «дикий капитализм» и подавать надежду большинству населения. Социал-демократическое движение является там естественной защитой «трудящейся массой» своих прав. Поэтому он так язвителен по адресу вошедшего в состав правительства Вальдека-Руссо французского социалиста Мильерана, напоминающего «пудреных маркизов времен Людовиков». В фельетоне «Два мира» этого «салонного социалиста» характеризует французский буржуа, тоже «республиканец примерный»:

«В вопросах о стачках как себя вел! С каким тактом! Расстреливали стачечников? Плевать! Другой бы на его месте на стену полез. А он никакого внимания. Государственного ума человек! Приятный социалист. Вот таких социалистов мы любим»[796].

Определенные социалистические симпатии Дорошевича, помимо прочего, могли быть вызваны отчасти и влиянием Н. К. Михайловского, сближение с которым произошло в тот же период. Они познакомились 4 ноября 1900 года в Петербурге на квартире поэта, переводчика и собирателя автографов русских писателей Федора Федоровича Фидлера. А 6 декабря Михайловский пригласил Дорошевича на свои именины, по традиции отмечавшиеся в редакции «Русского богатства». Со смущением Влас признается позже, что то был «чужой» для него мир — народники, бывшие политические ссыльные, «люди, сквозь льдины в окнах, вместо стекол, видевшие трехмесячную ночь только потому, что они думают иначе»[797]. Аскетизмом веяло от одежды этих людей, не было заметно у них и того, что называется хорошими манерами, но бросались в глаза несомненные культура, ум, человеческое достоинство. «Страстотерпчество» не уничтожило в них бодрости, энергии и, что особенно важно для Дорошевича, полноты принятия жизни.

«Вождь народников», по свидетельству Амфитеатрова, был очарован Дорошевичем «при первом знакомстве и всегда очень хорошо к нему относился»[798]. Конечно же, он пытался повлиять в идейном плане на популярного журналиста, чей талант был ему симпатичен. Вероятно, они спорили. Сохранилось свидетельство, что как-то Михайловский сказал:

«— Талантливый вы человек, Влас Михайлович, вот только одна беда: идей у вас нет.

— Что вы, что вы, Николай Константинович! — ответил Дорошевич. — У меня каждый день новая идея. Этого по-вашему мало?

Собеседники рассмеялись, после чего Михайловский заметил:

— Все-таки нужно было бы иметь хотя бы одну»[799].

Спустя годы в очерке, приуроченном к десятилетию со дня смерти критика, Дорошевич не без удовольствия припомнит, как в 1900 году «контрабандой» протащил на страницы «России» отклик на 40-летний литературный юбилей Михайловского (любые непосредственные отклики были запрещены), использовав сорокалетие сценической деятельности танцовщика Александринского театра Павла Гердта. Последний в рецензии на «Баядерку» (подписанной, кстати, давним псевдонимом Михайловского Профан) был объявлен «человеком шестидесятых годов, современником Михайловского»: «В один год начали. И оба и поныне свежи и неутомимы. Один 40 лет головой проработал, другой — ногами»[800].

Отдавая должное служению Михайловского в литературе «на славном посту», куда он «выходил закованным в тяжелые и холодные доспехи», Дорошевич более всего ценит в нем «„вполне человека“, в котором гармонично сочетались и эллин и иудей»[801]. И хотя фельетонист отшучивался, что у него, мол, «каждый день новые идеи», несомненно, беседы, которые они вели, оставляли свой след. В поздравлениях с Новым годом и днем рождения, которые он посылал Михайловскому в 1900–1901 годах, имеются указания на то, что журналист «России» «кое-что» показывал Николаю Константиновичу[802]. Может быть, какие-то рукописи… Во всяком случае, у них были серьезные темы для обсуждения. Отзвук этих разговоров виден в фельетоне «Элементы жизни», где разногласия между марксистами и народниками охарактеризованы как проявление «главнейшего элемента русской жизни — взаимного презрения». Зло высмеян этот «идейный конфликт» в пародии на пьесу Н. И. Тимковского «Дело жизни», где действуют Гаврила Гаврилович Народников, призывающий «любить деревню», и Маркс Марксович Марксистов, считающий, что «деревню нужно ненавидеть»[803]. Вообще Россия — «это страна, где все», либералы и консерваторы, штатские и военные, художники-символисты и «просто художники», «друг друга презирают. Почему?» (II, 53–65).

На этот вопрос у него не было ответа. Но он чувствовал, что всеобщее и взаимное презрение как доминанта русской жизни опасно.

В этот период существенно расширяется круг знакомств Дорошевича в литературно-художественной среде, у него завязываются дружеские отношения с Ф. И. Шаляпиным, М. Г. Савиной, А. И. Южиным. Благодаря рекомендации последнего он становится членом московского Литературно-художественного кружка, объединявшего известных писателей, артистов, общественных деятелей. Широкий резонанс приобретают его фельетоны, очерки, рецензии на разнообразные темы литературы и искусства. В дни столетия со дня рождения Пушкина появляется «Письмо Хлестакова», раскрывающее нелицеприятную сторону юбилейных торжеств в Святых Горах и в Пскове, на которых по сути «чествовали псковского помещика А. С. Пушкина», поскольку «из народа допускались только те, кто имеет звание ну хотя бы земского начальника»[804].

Как и многих современников, Дорошевича захватывает романтический дух произведений молодого Горького, при чтении которых кажется, «что где-то там, над вашей головой, высоко-высоко, шумя крыльями, пролетает стая серых, диких, голодных, но вольных гусей! И вы слышите плеск их крыльев, — и в воздухе дрожит их крик. Печальный, на стон похожий, — но вольный!» Категорически, конечно с учетом невероятной популярности писателя, он объявляет в 1899 году: «Горький — властитель дум. Спорить нечего» (IV, 29–31). А через год выступит с подробным анализом пьесы «На дне», которую назовет «гимном уважения к человеку». Потрясением оказалось, что среди «отбросов общества» «дремавший человек проснулся и поднялся во всей гордости своей, во всей своей прелести мысли и чувства». Как и в других восторженных отзывах, появившихся в печати после премьеры в Художественном театре, акцентирована нравственно-очищающая роль Луки, вызвавшего в обитателях «дна» «человека во всей его красоте». Дорошевича особенно привлекает, что «он проповедует делами, и в этом его сила, как и в толстовском Акиме»[805]. Решительно отвергнуты утверждения о некоем «новом курсе» в творчестве Горького. Познакомившись с отзывами рецензента французского журнала «Ля ревю» и религиозного публициста Г. С. Петрова, увидевших в «На дне» проповедь «христианского гуманизма», он в фельетоне «При особом мнении» заявляет, что «никакого поворота нет. Направление не изменилось и курс прежний». Жалость отвергается как «хорошее чувство», на котором «построены все наши отношения к несчастным, т. е. к большинству людей», «вся наша филантропия», из которой «ничего не выходит». «Лука — это дрожжи, вызывающие брожение», но «Сатин развитее Луки». И в ранних рассказах Горького он видит, что «ни Коновалов, ни Артем не вызывают жалости». Да, «босяка в литературе мы видели много», но принципиальная разница заключается в том, что «Горький показал нам этих людей в новом свете. До сих пор, когда выводили босяков, — они вызывали к себе жалость. А он рисует их сильными. Он берет их для того, чтобы найти в них черты нравственной силы и показать нам эту силу»[806].

Этот оптимизм, конечно же, продиктован общественным подъемом начала 1900-х годов. Дорошевич уверен: литература и искусство должны отвечать общественным настроениям. Критицизм не отменяет патриотических акцентов в его публицистике, в том числе в тех ситуациях, где речь идет о чести, престиже России. Неучастие русских художников в престижной венецианской выставке представляется явлением глубоко несправедливым, ибо «всякое отсутствие России на поприще мысли, слова, искусства особенно конфузно и больно»[807]. Поэтому столько радостного воодушевления и гордости в очерке «Шаляпин в Scala», запечатлевшем первое триумфальное выступление русского певца в знаменитом миланском театре в марте 1901 года Дорошевич специально приехал в Милан, чтобы поддержать друга, решившегося петь в когда-то провалившемся здесь «Мефистофеле» Арриго Бойто. Спектакль стал не только реабилитацией оперы талантливого композитора, но и настоящей победой русского искусства, тем более ценной, что она состоялась на всемирно известной сцене и была признана такими знатоками оперного пения как итальянцы, заставившие замолчать продажную клаку.

С этого времени Дорошевич внимательно следит за творчеством артиста, не пропускает ни одной премьеры с участием своего друга. По словам известного актера Ю. М. Юрьева, его статьи и рецензии раскрывали Шаляпину «глаза на себя, внушали ему постоянно, кто он и что он собою представляет»[808]. «В Шаляпина Влас был влюблен и сделал для его прославления, пожалуй, не меньше, чем сам артист, — вспоминал Амфитеатров, сам немало сделавший для пропаганды шаляпинского искусства. — Будучи самодержавным владыкою „Русского слова“, Дорошевич одно время ежедневно вбивал имя Шаляпина в память и воображение публики, как гвоздь в стену. Шаляпин заслуживал того, но без Дорошевича гипноз его имени не распространился бы так стремительно быстро и широко и не укрепился бы так непоколебимо и безапелляционно прочно»[809]. Подробно разбирая в очерках «Мефистофель», «Демон», «Добрыня» образы, созданные Шаляпиным в операх Бойто, Рубинштейна, Гречанинова, придирчиво отслеживая его репертуар («Кричать „Шаляпин! Шаляпин!“ — очень легко. Гораздо интереснее подумать: „Как играет Шаляпин и что ему дали играть?“»), Дорошевич особо выделяет преодоление артистом устоявшихся шаблонов, его стремление в каждый спектакль вносить что-то «новое, продуманное и прочувствованное», его «свойство» «создавать художественные произведения из того, что у других проходит бесследно и незаметно»[810]. Но, будучи более чем дружественно настроенным по отношению к шаляпинскому таланту, он мог указать и на драматическую слабость артиста в роли Бориса Годунова в опере Мусоргского[811].

Ценя талант Марии Гавриловны Савиной, он в фельетоне-отклике на ее 25-летний сценический юбилей «Праздник русского искусства» считает особо необходимым подчеркнуть демократизм «великой, гениальной русской артистки», никогда не забывавшей «земляков» — маленьких провинциальных актеров. «Сердечность и на сцене и в жизни», эти лучшие качества русского актера, «высоким идеалом» которого является герой Островского Геннадий Несчастливцев, объединяются у Дорошевича с понятием общественного служения искусства. Отсюда его призыв к театру во время съезда артистов — быть «законной женой трудящейся массы». Отвергая примитивную идеологизацию и моралистику, он на протяжении многих лет будет настаивать на обязанности искусства защищать человека, которая для него связана с традицией, идущей от Островского, от его «правды и любви к людям, справедливости и лучшей жалости»[812]. Продолжая поднятую в «Одесском листке» тему русской школы сценического искусства и сравнивая русскую и западную актерскую традицию, он подчеркивает, что «русский актер не любит изображать героев», «олицетворенные страсти», или «символы», «чуждается всего, что пахнет выдумкой, хотя бы самой красивой и возвышенной, и любит только то, что естественно и натурально»[813].

Мастерство для него неизменно связано с личностью актера. Эту связь он ищет и в великих зарубежных артистах. В знаменитом французском трагике Жане Муне-Сюлли, с которым он знакомится лично во время гастролей артиста в Петербурге осенью 1899 года, ему видится нечто от того же Геннадия Несчастливцева, не признававшего ничего, «кроме трагедии». Искусство Муне-Сюлли как последнего романтика по-своему «статуарно», и таким Дорошевич его приемлет[814]. Но для него не менее важен и опыт трагика-реалиста итальянца Томмазо Сальвини, «самого русского» из европейских мастеров, делающего трагедию «более понятной и человечной». Дорошевич постарался убедить в этом читателей в фельетоне «Сальвини в роли Отелло», полном живых, непосредственных наблюдений благодарного зрителя[815].

Продолжая начатое в «Одесском листке» обсуждение театрального репертуара, он в фельетоне, посвященном 25-летию Общества русских драматических писателей, выступает против «литературных лабазников» вроде Я. А. Плющик-Плющевского (выступавшего под псевдонимом Дельер), приспосабливавших для сцены великие творения литературы под немудреный обывательский вкус и по сути паразитировавших на именах классиков. Он протестует против дошедшего «до невероятной наглости» «воровства пьес и сюжетов <…> когда кромсаются даже произведения лучших русских писателей». И требует «не смешивать литературы с закройщичеством»[816]. Впрочем, он строг не только к отечественным «закройщикам», но и к постановкам русской драматургии на Западе. Причину неудачного «дебюта Пушкина» на парижской сцене он видел прежде всего в плохих переводах В. Бинштока[817].

В фельетонах на темы искусства постоянно звучит критика рутины и шаблона. Они царят и в Академии художеств, где «нет красоты», куда «не заглядывает мысль» и «фантазии вход строжайше запрещен»[818], и в Александринском театре, откуда изгнали талантливую Стрепетову, ибо «лакеи более с руки»[819], и в Московской консерватории, в которой избегали «всего яркого, сильного, молодого, талантливого» и предпочитали «слабое, бледное, посредственное»[820]. Критик В. В. Стасов внимательно следил за деятельностью фельетониста. «Почти все последние статьи Дорошевича читал», — отмечается в одном из его писем[821].

Накануне премьеры антисемитской пьесы С. Литвина-Эфрона и В. Крылова «Контрабандисты» в суворинском Малом театре (состоялась 23 ноября 1900 г.), ознаменованной громким общественным скандалом (на протестовавшую публику набросилась полиция), Дорошевич пишет, что «русскому обществу претит эта пьеса.

Русское общество возмущено.

Русское общество протестует:

— Довольно грязи! Доносов! Клеветы! Мы не хотим, чтобы и сцену превращали в кафедру гнусности»[822].

Фельетон «Герои дня» был замечен Особым отделом департамента полиции, руководителю которого рекомендовали «не забыть унять Дорошевича»[823]. Непонятно, правда, каким образом мог это сделать Ратаев. Вызвать к себе фельетониста и сделать ему внушение?

Особый аспект в его театральной публицистике — резкое неприятие разнообразных явлений декаданса. Еще в «Одесском листке» он задался вопросом: «От какой сырости у нас завелись эти мистики, эти декаденты?» И тогда же пришел к выводу, что «просто люди с жиру бесятся». Объелись «плодов просвещения» и получили «умственное „расстройство“». «И это в то время, когда внизу полная „власть тьмы“, и умственной, и нравственной»[824]. Спустя несколько лет в фельетоне «Русский язык» он объясняет «успех у нас декадентства» «шаблонностью, которая разлита кругом и давит как свинец <…>

Это естественный протест против преснятины в мысли, литературе, искусстве.

Цинга у общества от этой пресной пищи!

И бросаются люди на декадентство, как бросаются цинготные на лук, на чеснок, на лимон. Десны от преснятины чешутся» (I, 110).

Конечно же, Дорошевич, кстати, как и Горький, объяснявший возникновение декадентства тем, что «жизнь стала бедна духом и темна умом»[825], упрощает проблему, толкуя таким образом природу русского модернизма. Вместе с тем понятен его протест против очевидного оригинальничанья и модной претенциозности. Он довольно зло смеется над «сверхчеловеками» в пародии «По ту сторону здравого смысла, или Неожиданное chassé-croisé», где действуют «Сверх-Дягилев, существо мистическое», «Сверх-Философов, существо аллегорическое», «г-н Волынский, личный друг Ницше». Декадентство неотделимо от индивидуализма, противостоящего «общественной, общей мысли», которую представляет реалистическое искусство. На парижской выставке 1900 года он видит «всемирное поражение» не русских художников, а тех лиц, которые, отвечая за организацию русского отдела, не удосужились подготовить соответствующий каталог картин. Для него ясна причина предпочтения жюри, поощрившего премией «за смелость» некоего Мордасевича при наличии работ Репина, Антокольского, Левитана, Васнецова. Россия и Запад — это два несовпадающих мира. Для «западного европейца» идея в картине вовсе не обязательна. Поскольку имеются и «печатный станок, ничем не стесняемый», и университетская кафедра, и парламентская трибуна. «А у русского человека и живопись должна служить». Поэтому если «на Западе у художника спрашивают прежде всего: „Где твое „я“?“, то мы в похвалу говорим: „Он высказал не свою, а общественную, общую мысль“». Вот и Виктор Васнецов, чья картина «Гамаюн птица вещая» демонстрировалась в Париже, «пишет так, как думал и чувствовал веками и поколениями народ». Но «там, где ценилось главным образом „я“, Васнецову было делать нечего. Не мог „Гамаюн“ подойти к буржуазной критической мерке». И вот парижский буржуа откровенно заявляет: «Мы господа положения! Мы — покупатели, деловые люди! Мы — рынок! С нашими запросами и должно считаться искусство!»[826]

Приверженец реалистических традиций в искусстве, он одновременно чуток к новому. Выставки парижского Салона убеждали, что творчество французских импрессионистов это новое художественное явление. В фельетоне «Новое в искусстве» и других публикациях на эту тему он защищает «непонятных» художников, которых травила критика. Его стрелы летят в того же буржуа, «находящего», что «это неприлично для комнат», что такие художники, как недавно скончавшийся Анри Тулуз-Лотрек, «рисуют какие-то безобразные сцены, каких-то пьяниц, оборванцев, уродов». Буржуа предпочитает «пейзажик к коричневым обоям», «чтобы на стене было этакое веселенькое пятнышко»[827]. И только после смерти Тулуз-Лотрек (ему посвящен очерк «Художник»), «вся недолгая жизнь» которого «была сплошной трагедией», «входит в большую славу»[828].

Заметный раздел в творчестве Дорошевича этого периода составляет школьная тема. Она представлялась особенно важной потому, что в сложившейся системе образования и воспитания ему виделись корни российского застоя, бюрократизации жизни. В фельетонах «Маленькие чиновники», «Горе и радости маленького человека» (впоследствии публиковался под названием «Иванов Павел»), «Семья и школа», «Русский язык», в остроумно-сатирической форме рисующих нравы и порядки, царящие в средней школе, звучит неприкрытый протест против формализма, зубрежки, начетничества. Но вся эта казенщина полностью соответствует государственным целям: «Для Петербурга теперешняя школа важна в особенности потому, что с детства приучает людей быть маленькими чиновниками» (I, 85). Маленькие чиновники, которых готовят в гимназиях, вырастают в косную силу, которая давит все живое в стране. Ее образным олицетворением стал Василий Петрович, герой памфлета «История одного борова», рассказывающего о карьере обыкновенной свиньи, преуспевшей благодаря умению бегать на четвереньках, хрюкать, валяться в грязи. Именно эти качества Василия Петровича содействовали его «возвышению», он был всюду желанным гостем, его считали самозабвенным тружеником «на пользу отчизны». Щедринские краски, щедринская тяга к художественной типизации в изображении «столпов» режима очевидны в этом произведении. «История одного борова» по-своему знаменует переход Дорошевича в период нарастания общественной жажды перемен к острой социальной сатире в традициях автора «Истории одного города» с ее Брудастыми, Фердыщенками, Негодяевыми и прочими глуповскими начальниками.

Прозрачный социальный подтекст приобретают и сказки, легенды, этот жанр становится самостоятельной и значительной областью его творчества. Куда бы ни заносила Дорошевича и в это и в последующие времена журналистская судьба, он всегда чутко прислушивается к местным преданиям. Фольклор для него один из надежнейших источников познания. Он записывает сказки и легенды в Крыму и на Кавказе, в Индии и Македонии, в Турции и на Сицилии. Подобно профессиональным фольклористам, он иногда сообщает об источнике той или иной легенды. Сказку «Счастье» ему рассказала старая татарка. Легенда «Поцелуй» записана так, как она была услышана на Сицилии. Фабулу андижанской легенды «Призраки пустыни» сообщил художник Н. Ольшанский. Но в общем не научная обстоятельность составляет для него главную заботу. Хотя и эта сторона ему не чужда: ведь вел же он беседы с таким виднейшим востоковедом, как академик Сергей Федорович Ольденбург, собирал коллекции из предметов народного творчества в Индии, изучал специальные труды по ориенталистике. Несомненно его глубокое знакомство со многими памятниками восточной и европейской культур, античной эпохи. Очевидно и творческое использование мотивов и образов арабской плутовской и дидактической новеллы, исторического анекдота и волшебно-фантастической сказки. Элементы самых разных мотивов — экзотического восточного повествования, аттического остроумия, менипповой сатиры — стали основой таких его позднейших стилизаций, как «Человеческая память. Сказка Шахеразады», «Мудрец. Эллинская сказка», «Вдова из Эфеса. Сказка Петрония». Слышны в его сказках и легендах и отзвуки арабской любовной лирики, мотивы книги З. Нахшаби «Тути-Наме» («Книга попугая») и, конечно же, знаменитых сказок «Тысячи и одной ночи». Полное собрание последних в классическом французском переводе было его любимым чтением.

Но как бы ни был он увлечен красотой и мудростью Востока, как ни влекла подчас стилизация сама по себе (а бывали случаи, когда он поддавался ее завораживающему течению), все-таки в преобладающей части своего «сказочного» творчества Дорошевич сумел остаться самим собой, остроумным живописцем «человеческой комедии», откликавшимся на злобу дня. Другое дело, что даже злободневный отклик облекался у него в форму «вневременную, тяготеющую к стабильности и остраненности» типов и положений и в силу этого придавшую многим произведениям характер неумирающей, «вечной» сказки. Это свойство сказок и легенд Дорошевича позволило академику Д. С. Лихачеву назвать их «мудрыми»[829].

И все-таки основное в отношении Дорошевича к фольклору — это «уловление» на его материале сути человеческих отношений, социальной психологии. Стремление постигнуть суть национальных традиций неизменно приводило его к той же социальности изображения, которая в ряде случаев получала толкование более широкое, в какой-то степени универсальное. Можно сказать, что обобщение разнообразных наблюдений, тяга к определенному синтезу лежат в основе его излюбленного легендарного мотива — «о происхождении». Первопричина зла, порока, доброй традиции, определенного характера и человеческого типа, даже появления какой-то вещи всегда остро интересовала его. Здесь ощущал он подлинный простор как для шутки, выдумки, фантазии, так и для злободневной сатиры. Вместе с тем в ряде произведений он выступает и как морализатор, увлеченный величием библейского мифа (легенды о Агасфере), и как лукавый эпикуреец, наслаждающийся мудростью и красотою Востока, и как дотошный описатель обычаев и нравов («Македонские легенды»). Материал у него, как правило, сам диктует форму, нередко отталкивающуюся от определенных традиций. Те же библейские легенды на темы Ветхого Завета отчасти находятся в русле народных рассказов Льва Толстого и перекликаются с такой более поздней стилизацией, как «Суламифь» А. И. Куприна.

Дорошевич достаточно диалектичен и ненавязчив в своих рассуждениях о подлинно соответствующих природе, нравственности человека законах и правилах. Эти раздумья придают сказкам и легендам оттенок философичности, той «восточной мудрости», которую он высоко ценил. Рисуя извечную борьбу правды с ложью, добра со злом, мудрости с глупостью («Правда и ложь», «Добро и зло», «Ученье и жизнь»), он при этом любит повторять: «Истина одна, но путей к ней множество». Публицистическая и сатирическая насыщенность и одновременно «моралистичность» произведений «сказочно-легендарного» цикла не отменяет широты, а порой и горечи суждений. Дорошевич не стремится убедить читателя в однозначности проблем и их решений, но приглашает к совместному размышлению, оставляя место для возражений и несогласия. Его влекут и «последние вопросы», эсхатологические мотивы, которыми наполнена восточная мифология. На этой почве он решается вступить в своеобразную полемику со знаменитым философом Владимиром Соловьевым. Его легенда «Кончина мира» — отклик на философский цикл Соловьева «Под пальмами. Три разговора о мирных и военных делах», опубликованный в «Книжках „Недели“» в октябре-ноябре 1899 и январе-феврале 1900 года. Вышедшее тогда же отдельное издание получило название «Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории, со включением краткой повести об антихристе и с приложениями». Рассматривая в традиционном апокалиптическом плане проблему антагонизма между Востоком и Западом, Соловьев рисует фантастическую картину воцарения на волне монгольского нашествия антихриста, «всемирного императора», и его же гибели в результате землетрясения (последнее является проявлением правоты и непобедимости христианства) неподалеку от Мертвого моря. В предисловии к отдельному изданию Соловьев писал: «Важно для меня было реальнее определить предстоящее столкновение двух миров — и тем самым наглядно пояснить настоятельную потребность мира и искренней дружбы между европейскими нациями»[830].

Газетную публикацию «Кончины мира» открывает непосредственное обращение автора к Соловьеву: «Оставим в стороне всю философскую сторону вашей красивой легенды, всю аллегорию, полную глубоких и прекрасных символов, — вы мне позволите сказать, мыслитель и поэт, что ваша фантазия северянина дает недостаточно яркую картину гибели Антихриста. В ней много ужаса и нет борьбы, красивой, увлекательной, которая бы делала картину живописной. Иначе рисует себе эту картину воображение южан. И вы позволите мне рассказать вам, как представляют себе эту картину в стране, где все полно ожиданием кончины мира, где разыгрывается последний акт трагедии мира, — в Палестине».

Дорошевич сначала рассказывает мусульманскую легенду о будущем сражении воинств Христа и Антихриста у ворот города Лидды, считавшегося ключом к Иудее. Меч Христа «разрубит пополам не только черного всадника, но и коня его». Но «это будет последняя кровь, которую увидит солнце на земле», после чего «тьма в последний раз обнимет землю». А далее идет изложение коптской легенды о том, как Христос отдаст Иуде «тот поцелуй, который Иуда дал ему тогда в Гефсиманском саду», а затем «воссядет Господь на Сионе Судить живых и мертвых». Затем он снова обращается к Соловьеву: «При каких бы условиях нам не пришлось нынче встретиться в тот день, мыслитель и поэт, — неправда ли, это случится не скоро?

Не так скоро, как учил тот великий философ, который сказал:

— Весь мир — это только представление мое о мире. И в тот день, когда я умру, настанет, следовательно, и конец мира.

Как близка кончина мира, если центром поставить себя. Как близки гибель и ужас.

И чем дальше от себя ставим мы центр мира, тем ближе к нам становится счастье. Как ведь легко сделать добро другому, — как трудно самому себе.

Не правда ли?

Вы, полагающий, что добро должно победить зло, — полагаете, что близится конец мира.

Почему? Потому ли, что зло усиливается? Или потому, что торжество добра становится все очевиднее, и яснее, и сильнее?

Потому ли кажется ближе конец мира, что земля дрожит под копытами приближающегося коня Антихриста?

Или потому, что блестит уже в воздухе меч Христа?»

Он ссылается на древнеперсидских богов Ормузда и Аримана, стоящих во главе царств добра и зла и ведущих между собой постоянную борьбу. И чудится, что «все громче и громче победная песнь Ормузда». Ожидание лучшего, добрых перемен, приметы которых он видел в начавшей быстро меняться на рубеже столетий жизни, продиктовало ему этот вопрос Соловьеву: «Разве люди не становятся все человечнее? И в мире не становится все легче дышать?»

Наверное, ответом Соловьева можно считать строки из предисловия к отдельному изданию «Трех разговоров»: «Эта повесть (предварительно прочтенная мною публично) вызвала в обществе и в печати немало недоумений и перетолкований, главная причина которых очень проста: недостаточное знакомство у нас с показаниями Слова Божьего и церковного предания об Антихристе»[831].

Легенда Дорошевича была опубликована в «России» 1 марта 1900 года. 31 июля того же года Соловьев умер. Непосредственные обращения к нему при последующей перепечатке выглядели бы бестактно и потому были сняты при включении «Кончины мира» в сборник «Легенды и сказки Востока» (М., 1902).

Русская периодическая печать на рубеже столетий была буквально наводнена всевозможными стилизациями, иносказаниями, мифологическими аллегориями, фольклорными сюжетами. В определенной степени фольклор составлял основу тогдашней литературной моды, отчасти шедшей и от символистов. Принимая во внимание это обстоятельство, нельзя вместе с тем не видеть, что обращение к фольклорным элементам в разных жанрах литературы и искусства было связано с демократизацией общественных настроений, стремившихся преодолеть цензурные рогатки. Сказка и легенда были обычным явлением на страницах ежедневной газеты. Читателю предстояло самому разобраться, несла ли в себе очередная публикация «невинный» фольклор, очередную философскую «загадку» или же то был своеобразный отклик на какое-то общественное событие. Чаще всего и с полным основанием он искал второе. Опыт сопоставления сказки с действительностью был у воспитанного Щедриным русского читателя немалый, и он неплохо ориентировался в ее образах и целях.

С июля по ноябрь 1900 года Дорошевич публикует в «России» цикл «Из ста золотых китайских сказок». Навеянные событиями Ихэтуаньского восстания, китайские сказки одновременно говорили читателю о вещах близких и понятных, поскольку вызывали достаточно яркие ассоциации с российской действительностью. Он узнавал знакомые черты в далеких от жизни народа богдыханах, надутых мандаринах, льстивых мудрецах, придворных сочинителях законов. Пропасть, существующая между правителем и народом, обнажается во время первой и ставшей последней в его жизни прогулки любознательного богдыхана, который должен умереть не потому, что этого требует придворный этикет (он сам объявил себя покойником), а потому, что он узнал ту правду о жизни своей страны, которую от него тщательно скрывали придворные («Первая прогулка богдыхана»). Гибнет и герой сказки «Приключения Юн-Хо-Зана», переодетым отправившийся в путешествие по своему государству, чтобы узнать, как в действительности живут его подданные. Жестокость, несправедливость, страх простых людей перед всесильными мандаринами — таково прозрение молодого богдыхана, за которое он заплатил самую дорогую цену. И суд, которому надлежит быть справедливым, мудрым и нелицеприятным — это несбывшаяся мечта молодого богдыхана из сказки «Исполнение желаний», — на самом деле является продолжением повсеместно царящего произвола богатых над бедными, сильных над слабыми. Вообще «судебная тема» принадлежит к излюбленным сказочным мотивам у Дорошевича. Увы, законы, как правило, освящают торжество власть имущих и попирают права простого человека. «Закон, как собака. Чем злее, тем больше его боятся», — любил говорить великий муфтий из сказки «Халиф и грешница». Когда же закон стал ущемлять интересы «знатнейших и мудрейших», тот же муфтий, отменив его, сказал: «Но собака должна кусать чужих. Если же она кусает хозяина, — собаку сажают на цепь!» И жаждавший поначалу справедливости великий визирь из сказки «Суд над сановником» приходит к выводу: «Сановников не надо отдавать под суд. Это пугает простой народ».

Даже такого рода намеки раздражали цензуру. 17 мая 1903 года председатель московского цензурного комитета Назаревский, реагируя на доклад цензора Истомина об «излишней аллегоричности» некоторых газетных публикаций, писал в свою очередь начальнику Главного управления по делам печати Н. А. Звереву: «„Русское слово“, как изволите усмотреть из отмеченного сегодняшнего нумера (133), несмотря на неоднократные замечания, не прекращает печатать аллегорические сказки Дорошевича („Звездочет. Китайская сказка“). Не пора ли сделать газете более сильное внушение?»[832] Трудно сказать наверняка, с чем именно цензура связала сказку, повествующую о том, как богдыхан сначала отменил древний обычай таскать за косу звездочета, сообщившего ему, что дни стали короче и ночи длиннее, а потом, когда на должность звездочета устремились тысячи людей, снова восстановил его. Вполне возможно, что это отклик на отставку С. Ю. Витте с поста министра финансов и одновременное назначение его председателем Комитета министров. Во всяком случае, читатель, несомненно, догадывался, о чем шла речь. И не только по сказкам, но и по тем фельетонам, где речь на первый взгляд шла о вполне реальных фигурах. Об этом свидетельствует дневник петербургской курсистки, впоследствии педагога, О. В. Синакевич (Второвой), в котором, наряду с ее личными впечатлениями, приводятся письма родных. 28 октября 1901 года мать писала Ольге: «Розничная продажа „России“ опять запрещена на 2 месяца и, по всей вероятности, из-за Дорошевича: обрати внимание на его фельетон „День за день“ о Ли-хун-Чанге — конечно, он тут не о нем говорит, а намекает на принудительное замалчивание всего: „даже о театре просят не писать“». Это, вероятно, была его прощальная статья, с тех пор он больше не появлялся на страницах «России»[833]. Речь идет об отклике Дорошевича на приезд в Петербург китайского представителя Ли Хун-чжана, переговоры с которым по поводу российских территориальных притязаний велись в тайне[834]. Впоследствии выяснилось, что китайскому дипломату была обещана взятка в миллион рублей.

Молодой, мыслящий читатель не только искал в газете имя Дорошевича, вчитывался в его тексты, но и собирал их. В дневник О. Синакевич вклеен переписанный от руки фельетон «История одной лошади», как и «История одного борова» в щедринских тонах высмеивающий бюрократию[835]. Что же касается причины наложения административного взыскания на «Россию» (это было не запрещение розничной продажи, а приостановка на два месяца), то здесь мать О. Синакевич ошиблась. «Россия» была приостановлена за публикацию «Сказки о снегире» Амфитеатрова, содержавшей прозрачный намек на связи «Нового времени» и «Московских ведомостей» с правительственными кругами.

1901 год вообще был неспокойным. Волновалась молодежь, в обществе чувствовалась жажда обновления. Откликом Дорошевича на обостренную полемику в связи с так называемым «школьным вопросом» явилась опубликованная весной 1901 года индийская легенда «Реформа», в ней высмеивались преобразования в области просвещения, обещаниями которых правительство надеялось успокоить общественное мнение. Богиню Реформу, гордую, неподкупную, брамины (они же царские министры) сумели обуздать, предложив ее поклонникам прикрыть наготу божества дорогими одеждами. И с тех пор все идет «по-старому», а богине Реформе «все примеряют туалеты» и спорят, «в каком виде лучше показать ее перед миром»[836].

Внимание студенчества к выступлениям Дорошевича особенно возросло осенью. 11 октября в «Гражданине» появилась статья его редактора В. П. Мещерского «Речи консерватора», в которой говорилось, что если правительство пойдет навстречу стремлению женщин учиться в университетах, то это приведет к всеобщему разврату, «вообще наука станет соблазнительно интересной, когда курсистки будут изучать ее, сидя на коленях у студентов». Статья вызвала в студенческой среде волнения, во время которых распространялись номера «России» с фельетонами Дорошевича «Как барин!» и «Охранительная печать», рисующими «Гражданина» и его издателя как общественное зло, вредящее престижу России. 20 октября О. Синакевич переписала в свой дневник письмо матери: «Посылаю тебе вырезки из „России“ по поводу этой статьи. У Дорошевича ужасно смелый фельетон о ней же. Между прочим, он там по поводу суда присяжных говорит (ходит слух, что Сипягин подал записку на „высочайшее имя“ с особым мнением, что суд присяжных следует отменить, т. к. суд должен быть по закону, а не по совести). Если это правда, то фельетон Дорошевича безумно смел. Макринов обещал мне сегодня принести статью „Гражданина“. Говорят, что это что-то неописуемое по своей мерзости. Вот „охранительная печать“, газета, субсидируемая государем!»[837]

В фельетоне «Как барин!» лакей, служащий в редакции «Гражданина», в отсутствие хозяина рассуждает о том, что ежели «барышень в университеты допустить», то они «сейчас это к студентам на коленки!» Фельетонный лакей — это, конечно же, сам Мещерский, чья «лакейская статья», пишет Дорошевич, «появилась как раз в то время, когда в германских университетах воздвигнуто гонение на русскую учащуюся молодежь». И вот «какой-нибудь налившийся пивом бурш, подписавший петицию об изгнании русских студентов и студенток», прочитав перепечатанную немецкой газетой статью из «Гражданина», скажет: «Вот прочтите! Что они сами говорят про своих учащихся девушек! Они сами!»[838]

Определенная пикантность ситуации заключалась в том, что крик о разврате в молодежной среде поднял старый гомосексуалист, стоявший, впрочем, на позициях «твердого государственничества». Дорошевич разоблачает этот «скверный маскарад», доводя до абсурда апелляции «охранителей» к власти:

«Бедная страна! Жалкая страна!

Ее народ — скот. Ее народ — животное. Его нужно, необходимо драть, чтобы заставить его работать и не вести себя по-скотски.

Это сочетание пьяницы, распутника, вора и лентяя.

Даже когда он нуждается, ему нельзя дать кусок хлеба. Он сию минуту бросит работать и поступит к вам на содержание…

Развратить юношество — это первое, чем они займутся. Они и самую грамотность-то выдумали, чтобы под маской ученья удобнее было развращать молодое поколение».

Таковы «речи консерватора» и «патриота», для которого «иметь патент на любовь к отечеству» значит «лгать, клеветать на Россию, выдумывать всякие подлости, гадости, гнусности, марать каждое лучшее движение, побуждение общества, унижать достоинство страны, ругаться над ее народом, над ее обществом». Конечно же, этим приемом доведения до абсурда отзывов о России и русском обществе «самых благонамеренных, самых благонадежных газет» Дорошевич надеялся дискредитировать «темные силы» и в глазах разумной, способной к анализу части высшего чиновничества. Он стремился открыть власти глаза на «темные», «мракобесные силы» в ее же среде, убеждая, что «ни в одной злейшей враждебной газете не найдешь про Россию того, что ежедневно твердит про нее ее же собственная охранительная, патриотическая печать»[839]. Увы — власть предпочитала союзников именно в рядах такой печати.

Получил резонанс и убийственный по силе сарказма фельетон «Старый палач» — о талантливом и одновременно лишенном нравственных принципов ведущем суворинском публицисте Викторе Буренине, моральном убийце Надсона, борзописце, измывавшемся над Тургеневым, Короленко, Репиным, Антокольским, Михайловским. «Озлобленный, оплеванный старый литературный палач», сидящий в «кандальном отделении» «Нового времени» и повествующий о своих зверствах, поставлен в один ряд со страшными, потерявшими человеческий облик палачами, которых Дорошевич изобразил в сахалинских очерках. В подзаголовке «Старого палача» так и значится — «Сахалинский тип». Буквально на следующий день, 23 января 1900 года, Суворин так отозвался в своем дневнике о Дорошевиче: «Этот не бездарный далеко писатель обрушился на Буренина фельетоном в „России“ <…> Все его остроумие исчезло. Осталась злоба, и ненависть, и ругательства»[840]. Буренин в отместку назвал Дорошевича Кабакевичем, но выступить с ответом «по существу» Суворин ему не позволил. Обиженный Виктор Петрович написал своему работодателю: «Алексей Сергеевич, я в недоумении оттого, что мой фельетон не напечатан. Но чем же, однако, он не понравился мудрой редакции?»[841] Можно предположить, что, несмотря на критический отзыв в дневнике о «Старом палаче», Суворин, опытнейший публицист, понимал, что удар был нанесен талантливым пером и вряд ли Буренин, который «теперь тратит» свой дар «по мелочам и на мелочи», принесет своим ответом пользу «Новому времени». Он знал, что «полемика должна резать ножом остроумия или одушевления, иначе она плохое дело»[842].

Зато за Буренина весьма своеобразно вступилась издательница газеты «Народ» Елизавета Шабельская, дама насколько разносторонне талантливая, настолько и авантюрная. Бывшая берлинская корреспондентка «Нового времени», интимная подруга влиятельного немецкого журналиста Максимилиана Гардена и будущая театральная деятельница, которую спустя четыре года арестуют за фальшивые векселя, с возмущением писала, что «в наше время бесчестящих занятий уже не существует» и «даже палачей закон признает уже полноправными гражданами, а вслед за законом и общественное мнение почти перестало окружать жилище и личность „исполнителя судебных приговоров“ глубокой пропастью презрения и ненависти». Выдав такой «патент» Буренину, Шабельская попыталась сделать вид, что для нее важнее всего проблема «печатной ругани», которая, «очевидно, не считается оскорблением». Принципиальной разницы между журналистами для нее нет, поэтому «никто не удивится, увидя г. Буренина и г. Дорошевича за одним столом распивающими бутылку шампанского. Для этого надо только одно: чтобы кто-либо из двух противников поругался бы со своим теперешним „хозяином“ и перешел в ту газету, где служит обругавший его и обруганный им коллега»[843].

Представить Дорошевича в одной компании с Бурениным за бутылкой шампанского — это, конечно, фантастика. Когда в декабре 1901 года пойдут слухи о разладе в редакции «России», Чехов напишет брату Михаилу: «Амфитеатров, может быть, и пойдет в „Новое время“, Дорошевича же купить трудно. Я с ним работал еще в „Будильнике“, знаю его; Буренина он презирает и работать с ним не захочет в одной газете»[844]. Чехов видел и ценил принципиальность Дорошевича. Что же до отношения Власа к «Новому времени» и его издателю, то трудно подсчитать, сколько стрел он выпустил по их адресу. Вот один из «узнаваемых» портретов: «Вампир Крокодилович Гиенин, издатель газеты „Столичное крокодильство“, ходит всегда с чемоданом, в чемодане ворованные деньги. Заманивает литераторов, а потом высасывает из них кровь»[845]. Откликаясь на очередное суворинское «маленькое письмо», в котором утверждалось, что франко-русскому союзу противостоит «жидовство», фельетонист «России» не преминул отметить, что будучи «в вечной дрожи за свои огромные доходы, за свою розницу, за свои объявления частные, а, в особенности, казенные, — „Новое время“ изо всех сил старается „понравиться“ даже не правительству, а каждому министру в отдельности.

Его единственное направление:

— Угодить!»[846]

Припомнив щедринскую характеристику газеты «Чего изволите?», Дорошевич говорит о «Новом времени» как о Самозванце, явившемся представительствовать «за Россию». Фельетон задел Суворина, и он ответил «одному из петербургских юмористов, глубоко возмущенному тем, что статьи „Нового времени“ производят шум в целой Европе, в обществе, в печати, в парламентах». Он признает, что его газета «есть несомненный Самозванец» (образ которого, кстати, «меня так занимал всегда»), но заслуживший признание, как Лжедмитрий I, под именем которого скрывался монах Григорий Отрепьев. И призывая на помощь историка Устрялова, назвавшего Лжедмитрия II «едва ли не жидом», не без торжества говорит, что «между газетами теперь достаточно Лжедимитриев Вторых и, читая их, хочется сказать: „едва ли не жид“». Таков уровень полемики, предложенный издателем «Нового времени». А ведь ему вполне хватило бы и других аргументов, вроде тех, что «Новое время» «разнесло по России сотни миллионов своих листов, полных фактами государственными, общественными, литературными, художественными и проч.», что «через школу „Нового времени“ проходило много литераторов и журналистов»[847].

Ну и, естественно, Дорошевич не остался в долгу, он пишет фельетон «Сцена у фонтана», который снабжает следующим примечанием: «Только что прочел „маленькое письмо“ г. Суворина, где он очень радуется, что я назвал „Новое время“ самозванным. Рад, что доставил старику удовольствие, и сожалею, что второе удовольствие немного запаздывает. Что делать! Я, к сожалению для меня, в Висбадене, а г. Суворин, к счастью для России, в Петербурге. И нет еще воздушной почты, чтобы посылать любовные письма». «Вторым удовольствием» был монолог Суворина-Отрепьева, в котором использованы «мотивы» пушкинского «Бориса Годунова»:

«Отрепьев я! Пройдут года, — историк русский, Безвременью вниманье посвятивши, С брезгливостью возьмет мою газету И пыль годов от хартий отряхнув, С терпеньем ложь перечитает, Всю ложь! За целых четверть века! Доносы про измены, обвиненья в кознях, Нагайке оды, скверную всю травлю, Всю ложь, весь сыск и все обманы…»[848]

Эта «автохарактеристика» совпадала с отношением демократической общественности к «Новому времени». Сложнее было с определением отношения к личности самого Суворина. Сложность эта проявилась не только в отношениях Чехова и издателя «Нового времени». Речь не идет о том, чтобы, следуя известной традиции, отделить Суворина от его газеты или, по словам современного исследователя, «представить его жертвой времени и обстоятельств», так или иначе поддержать «легенду о двух Сувориных»[849]. При всей критичности отношения Дорошевича к издателю «Нового времени» Суворин для него крупная фигура отечественной публицистики. Спустя почти десять лет, в дни пятидесятилетнего юбилея литературной деятельности Алексея Сергеевича, он даст более объемный его портрет в очерке «Журналист Суворин». Но еще раньше, сразу после смерти Чехова, сам Суворин, откликнувшись на траурную публикацию Дорошевича, попытается установить, что сближает и разделяет его с последним. Но об этом речь впереди.

Оценивая же «взаимоотношения» «России» с другими периодическими изданиями, следует иметь в виду, что они не всегда определялись неким идейным водоразделом. Немало здесь зависело как от личного элемента, так и от острого желания выделиться, для чего можно было не пощадить и собрата по либеральному лагерю. Полемика далеко не всегда носила принципиальный характер, о чем свидетельствует и «война» между «Россией» и «Северным курьером». Издававшаяся молодым литератором князем В. В. Барятинским газета «Северный курьер» была в известной степени конкурентом «России». Хотя в основании обоих изданий был разлом в «Новом времени»: Барятинский ушел из газеты Суворина почти в то же время, что и группа сотрудников во главе с Амфитеатровым. Существенная разница, пожалуй, заключалась в том, что тяготевший к позициям «русского марксизма», серьезно озабоченный экономической эволюцией в российском земледелии и промышленности и привлекший на свои страницы таких ученых авторов, как П. Б. Струве, М. И. Туган-Барановский, И. И. Янжул, В. А. Яковлев-Богучарский «Северный курьер» был достаточно засушенной газетой, в то время как «Россия», тоже по сути настроенная реформистски, блистала живой, остроумной манерой в общении с читателем, чему, конечно, прежде всего содействовали фельетоны Дорошевича и Амфитеатрова. Вполне естественно, что две либеральные газеты, начавшие выходить в Петербурге почти одновременно, по-своему претендовали на общественное внимание и в этом плане соперничали. «Россияне» обвиняли «северян» в «высокомерном отношении к изданиям для улицы», к которым последние относили «Россию», и возмущенно вопрошали: «По какому праву? Что такое кн. Барятинский? Что такое г. Арабажин?»[850] Дорошевич иронизировал по поводу «мальчишеского саморекламирования», «зуда известности», якобы одолевавшего издателя «Северного курьера»[851]. Редактор последнего литературный критик Константин Арабажин пытался объяснить такое отношение «Северного курьера» к «России» тем, «что у заправил этой газеты нет определенных и твердо установившихся принципов, нет понимания великой задачи служения родине публицистикой»[852]. Масла в огонь подлило выступление «Северного курьера» против опубликованной в «Санкт-Петербургских ведомостях» антисемитской статьи. В «России» сочли, что «каковы бы ни были ошибки кн. Ухтомского» (издателя и редактора «Санкт-Петербургских ведомостей»), «он весьма долго и основательно доказывал делом принадлежность свою к защитникам тех „принципов“, о которых от Барятинских и Арабажиных мы слышим только слова, слова, слова»[853]. Издатель «Северного курьера» с достоинством отвечал своим оппонентам, отмечая, что «газета, стоящая на страже интересов всех людей без различия, не может <…> не смеет возбуждать общество против той или иной народности, той или другой религии <…> не надо превращать газету в полицейский протокол, нельзя делать из органа печати кафедры для проповеди ненависти к подобным вам людям»[854]. Возможно, публикация юдофобской статьи в «Санкт-Петербургских ведомостях» (в период отъезда редактора за границу) была действительно случайностью, не отражавшей подлинные взгляды князя Э. Ухтомского. Но и Барятинский имел полное право высказаться о ней. Тем более, что против его газеты развернулась настоящая кампания (особенно усердствовали нововременцы), в ходе которой «Северный курьер» именовали «еврейским флагом», писали, что его сотрудники «мечтают о наступлении в России царства Израиля». Хотя в целом этот конфликт, приведший к «суду чести» между Барятинским и Ухтомским[855] (кстати, также либералом, правда, в отличие от европеизированного коллеги, больше национально-государственнического направления), был не столько отражением борьбы «по национальному вопросу», сколько столкновением самолюбий и стремления утвердить «чистоту» собственных знамен (не случайно и в «России» называли Ухтомского «сторонником того же знамени», которому служил и «Северный курьер»).

Подключение к этому конфликту «России» понятно, если иметь в виду прежде всего спор об истинной популярности у читателя, о том, какое издание может рассчитывать на пороге двадцатого века на читательский успех. Позиция пытавшегося встать над «улицей» «Северного курьера» и поддержавшей его в полемике с «Россией» газеты «Сын отечества» была подвергнута полному ядовитого сарказма разгрому в фельетоне Амфитеатрова, писавшего, что «все газеты можно разделить на два типа — одни по отпечатании поступают на улицы, где производится их розничная продажа и по которым разносят их подписчикам, другие по отпечатании перевязываются в полном комплекте веревкою и складываются в редакционный чулан. Первые газеты издаются, конечно, для улицы, вторые — для мышей редакционного чулана. Не будучи одержимы мышелюбием, мы предпочитаем принадлежать к первому разряду, охотно предоставляя „Сыну отечества“ вполне заслуженную им и неотъемлемую честь быть образцовым представителем чуланной литературы»[856].

Вся эта свара сопровождалась различного рода взаимными оскорблениями. Ухтомский на суде чести, по свидетельству Суворина, заявил, «что „Северный курьер“ основался для того, чтобы возвратить симпатии молодежи „Новому времени“». Каким образом это могло произойти — «никто понять не мог бы». Издатель «Санкт-Петербургских ведомостей» считал, что издатель «Северного курьера» «не имел права обличать высший свет, ведущий развратную жизнь, потому что он сам ведет развратную жизнь, а жена его (известная актриса Л. Б. Яворская. — С.Б.) ходит в тысячных туалетах». Барятинский растерялся от подобной наглости, хотя ему, по мнению Суворина, «следовало дать пощечину князю Ухтомскому или, по крайней мере, назвать его подлецом». В принципе эти стычки — при всех личных антипатиях — прежде всего были отражением все того же соперничества на газетном фронте, о чем свидетельствует и эта дневниковая запись Суворина: «Прошлой осенью говорили, что я дал денег князю Барятинскому для того, чтобы погубить „Россию“. Это имело еще хоть какой-нибудь смысл. Но я все-таки не настолько идиот, чтоб мог думать, что Амфитеатрова мог одолеть князь Барятинский, да и вообще такой образ действий был бы образом действия глупца, который совсем потерялся». Но говорили и другое, прежде всего сам Ухтомский (по характеристике Суворина, «лжец и доносчик», бывший любовник князя В. П. Мещерского) утверждал, «что сооружение этого броненосца „Северного курьера“ было предпринято издателем „Нового времени“ с целью, чтобы погубить „Санкт-Петербургские ведомости“». Суворин, естественно, возражал против навязываемой ему роли «Макиавелли, издающего две газеты противоположного направления»[857].

В общем, журналистский мир был отражением, по словам Дорошевича, все тех же «элементов» русской жизни, когда «консерваторы презирают либералов», а о «единственном консерваторе, которого не презирают либералы», князе Ухтомском, в консервативных газетах «пишут в „уничижительном тоне“, прозревая в нем „либеральные поползновения“» (II,53). И публицисты газеты «Россия» здесь не были исключением. Допрошенный в жандармском управлении в связи «с получением адресов нелегального содержания» в годовщину «Северного курьера» Арабажин жаловался, что «гг. Амфитеатров и Дорошевич намекали весьма недвусмысленно на какое-то его темное прошлое, уверяя, что он некий „таинственный незнакомец“, „голос из оврага“, т. е. сыщик из повести Чехова»[858]. И в самом деле: полегчало ли «России», когда на либеральном газетном фланге образовалась ощутимая пустота после закрытия властями «Северного курьера» в декабре 1900 года? Всего через год настанет черед и самой «России».

Увы, в ту пору либерализм также нередко принимал форму достаточно ортодоксальную. Образ «либерального полицейского участка», откуда постоянно слышатся соответствующие окрики, не раз возникает в фельетонистике Дорошевича. «Мы так долго жили с околоточным надзирателем, — самокритично признается он, — что даже, будучи либералами, остаемся в сущности околоточными»[859]. Подтверждается наблюдение Щедрина о том, что старинная распря между либералами и охранителями постепенно вырождается («Благонамеренные речи»). Не случайно и парижский журналист замечает автору фельетона, рассказывающему о восторженном чествовании во Франции некоего генерала Пупкова как символа франко-русского единения: «Вы не имеете права либеральничать!» И вообще: «Французский социалист не может быть в дружбе с русским либералом» (II, 144–145). На Западе таким образом российский либерализм воспринимается как нечто противоестественное. В день 500-летия со дня рождения Гутенберга Влас пишет о газете «Благомыслящий обыватель», которая «осмелела настолько, что в числе приехавших в город одного важного господина назвала „просто превосходительством“ вместо „высокопревосходительства“»:

«Департаменты были взволнованы.

— Так даже в „Голосе“ не писывали!

— „Голос“! Что „Голос“? Тут „Колоколом“ пахнет-с! „Колоколом“!

И „это пресса, „шестая держава““!»[860]

Наверное, из этого понимания вполне определенной ограниченности собственных профессиональных возможностей рождалась подчас и неуверенность: «Пишешь каждый день, ничего другого не делаешь, только пишешь, и часто думаешь:

— Что я делаю: добро или зло? И вдруг я „как раз наоборот“: частица силы той, которая стремясь к добру, творит лишь одно зло?»

Вопросы вполне уместные в обществе, где нет ничего «оскорбительнее предположения», «что слушают каких-то писателишек», что «словно боятся каких-то литераторишек» (II, 64).

И тем не менее и слушали, и боялись. Вообще критицизм «России» и сам ее новый для российской прессы облик большого, информационно насыщенного, отчасти близкого к европейским стандартам массового издания соответствовали общественным настроениям начала 1900-х годов. Газета получила известность среди германских и польских социал-демократов. Роза Люксембург писала 23 января 1902 года Леону Иогишесу-Тышке: «Посылаю тебе „Россию“, это новая газета, образованная левым крылом „Нового времени“, либеральные schillernde Herren, как Old Gentleman etc., вышли из „Нового времени“ и образовали „Россию“. Это самая популярная сейчас буржуазная газета. Обращает на себя внимание там Дорошевич (тот самый, что писал очерки с Сахалина) своими фельетонами. Сохрани номера». 3 февраля она послала своему корреспонденту очередной пакет с номерами газеты и вырезкой из «Berliner Tagblatt» с сообщением о закрытии «России» за фельетон Амфитеатрова «Господа Обмановы» и высылке автора в Минусинск[861].

Новизна «России» была очевидна для власти. В справке, подготовленной в Главном управлении по делам печати для министра внутренних дел Д. С. Сипягина, отмечалось, что «газета представляет собой новый для России тип повременного издания, который весь свой успех основывает на бойких и сенсационных фельетонах, авторами коих были наиболее популярные в этом роде газетные сотрудники Амфитеатров и Дорошевич. Публика обыкновенно с нетерпением ждала этих фельетонов, и №№ „России“, в которых они появлялись, раскупались нарасхват. Таким образом, не устойчивые читатели, а улица составляла цель издания и последняя поддерживала и обусловливала характер газеты»[862]. Справка готовилась в дни, когда решался вопрос о закрытии «России», и в докладе царю Сипягину важно было показать, что газета пользуется успехом в основном у не заслуживающего внимания «плебса» (приобретаются лишь номера, поступающие в розничную продажу), интерес которого можно не учитывать при определении судьбы издания. Розница действительно составляла немалую часть общего тиража «России», но министр утаил от царя другое: газета была популярна в кругах интеллигенции, учащейся молодежи.

25 января 1900 года Чехов писал брату Александру, в то время сотруднику «Нового времени»: «„Россия“ имеет большой успех в провинции, „Новое время“ падает и падает. И, по-моему, вполне справедливо»[863]. В редакции «России» следили за тем, чтобы живший в Ялте Чехов аккуратно получал газету. «„Россию“ тебе высылали и будут высылать», — уведомлял его 20 января того же года Потапенко. Он же (видимо, не зная об их знакомстве со времен сотрудничества в юмористических журналах) рекомендует Антону Павловичу «познакомиться с удивительно разнообразным дарованием Дорошевича», замечая, впрочем, что тот «пользуется им слишком в большой мере». В «России» очень хотели привлечь Чехова к сотрудничеству и действовали «в этом направлении» через его старого приятеля. В начале 1900 года Потапенко дважды обращался к писателю. «Если бы ты прислал для „России“ маленький или большой рассказ, то поступил бы хорошо», — писал он 10 января. И спустя десять дней: «Если надумаешь прислать что-нибудь, то доставишь отраду и получишь большой гонорар»[864]. Чехов неизменно наилучшим образом отзывался о газете. 21 июля 1900 года Амфитеатров телеграфировал ему: «Благодарю за хорошие отзывы о „России“, переданные мне Гиляровским и Лазаревым». И тоже не удержался от просьбы: «Не дадите ли нам рассказов или повесть? Был бы очень рад»[865]. Чехов выслал рассказ Анатолия Яковлева, своего земляка-таганрожца, у которого в юности был репетитором по русскому языку. С публикации рассказа «В вагоне» началось сотрудничество Яковлева как беллетриста и журналиста с «Россией». 4 декабря 1900 года Антон Павлович писал Амфитеатрову: «Я привык к Вашей газете и от души желаю ей полного успеха, а Вам и В. М. Дорошевичу — здравия»[866]. Журналист А. Плещеев (сын поэта) вспоминал, как на его вопрос о том, читает ли он в «России» Амфитеатрова и Дорошевича, Чехов ответил, что делает это «постоянно» и считает, что, «может быть, они-то и намечают то новое, что нужно для современной литературы»[867].

По воспоминаниям театроведа Б. В. Варнеке, Дорошевич и Амфитеатров «были настоящие кумиры газетных читателей; их удары задевали очень больно, остроты и яркие образы расходились как звонкая монета средь читающей толпы. Ради Дорошевича множество подписчиков выписывало сперва „Россию“, потом „Русское слово“»[868]. Что «Россия» «талантлива и современна» отметил и художник М. В. Нестеров[869]. 27 июня 1901 года он писал А. А. Турыгину: «Читаешь ли ты „Россию“, читай, пожалуйста, там презабавные карикатуры пишет талантливый Дорошевич, недавно пресмешно пародировал он Розанова (твоего друга) и моего друга Сигму»[870]. Привлекала газета и других крупных художников — И. Е. Репина, В. В. Верещагина. Оба печатались в ней и с января 1901 года были указаны как постоянные сотрудники. Участие в газете принимали такие видные ученые, как астроном академик Ф. А. Бредихин, славист А. А. Майков, химик Д. И. Менделеев. Последний опубликовал на ее страницах два цикла статей: «По вопросам русского школьного образования» (1900 г.) и «Общеобразовательные гимназии» (1901 г.).

Номера «России» постоянно были на столах у высших чинов бюрократии, которые, конечно же, любопытствовали, кого в очередной раз «пробрали» фельетонисты. Да и сам Николай II, как видно из письма Амфитеатрова жене, был усердным читателем газеты: «Царь требует „Россию“ почти ежедневно и хохочет над Дорошевичем. Этим отчасти объяснять надо, что нам сходит с рук многое, другим недоступное»[871].

Хохотавшего царя, конечно же, в первую очередь привлекало остроумие фельетониста «России». Дорошевич умел рассмешить. В газете постоянно появлялись его юмористические сценки, рассказы («Конкурс», «Писательница», «Поэтесса», «Визит»), в которых комическое переплетается с драматическим. Иной раз это смех сквозь слезы. В «Конкурсе» директор училища, решая задачу, как принять 50 человек из 500 успешно сдавших экзамены кандидатов, применяет всевозможные методы (вычеркиваются блондины и брюнеты, высокие и низкие, имеющие маленькие и большие пятерки в ведомости), и, наконец, когда превышение нормы составил всего один человек, находит выход: обнаружился претендент с еврейской фамилией, которого, естественно, и «вычеркнули». Пожилая героиня рассказа «Писательница» вынуждена выдавать себя за молодую хорошенькую женщину, потому что в противном случае «господа редакторы» будут отказывать в приеме ее рассказов. В нелепые ситуации попадает визитер — традиционный для тогдашней беллетристики герой. И как всегда налицо жанровое разнообразие: пародия на «Маленькое письмо» Суворина, построенная как отклик на постановку пьесы «Идиот» в Александринском театре, стихотворный фельетон «Трагедия о московской думе и об украденном ларце», стилизованный под обывательский дневник рассказ «Поездка русского патриота на финляндский водопад Иматру». Амфитеатров писал в рубрике «Литературный альбом»: «Не лишнее будет упомянуть о литературе юмористической. Вот уже несколько лет, как в ней почти единовластно царит В. М. Дорошевич. За его исключением, она бедна, пустынна, и редки в степях ее оазисы»[872]. Комплименты в своей же газете, наверное, были приятны и заслуженны, но они не отменяют наблюдения Потапенко насчет использования «своего дара в слишком большой мере». Конечно же, необходимость почти ежедневного писания в очередной номер порождала и пустячки, вещи слабые и по теме и по исполнению. Нужно было отписаться, а подходящая тема не приходила, и тогда сочинялось нечто мелкое, натужное, что, естественно, бросалось в глаза в сравнении с другими публикациями.

Между тем общественная жизнь становилась все интенсивнее, события убыстрялись и обострялись. 11 января 1901 года газеты опубликовали правительственное сообщение об отдаче в солдаты 183 студентов, принимавших участие в студенческих волнениях в Киеве. Начались общественные протесты. В знак солидарности с киевлянами прекратили посещение лекций студенты высших учебных заведений Петербурга, также выступившие в защиту своих прав. В аудиториях шли сходки, распространялись прокламации. 14 февраля Петр Карпович во время приема представителей студенчества в Министерстве народного образования несколькими выстрелами из револьвера смертельно ранил министра Н. П. Боголепова. А спустя пять дней, в сорокалетнюю годовщину отмены крепостного права, пришедшие к Казанскому собору студенты двинулись по Невскому проспекту, собрав большую демонстрацию. Полиция теснила и избивала демонстрантов. Среди настроенной на расширение гражданских свобод общественности действия студентов вызвали сочувствие, а полицейские меры — возмущение. Особой остроты положение достигло в апреле, когда наметилась угроза общей студенческой забастовки и срыва экзаменов.

В этих условиях «Россия» попыталась выступить в роли посредника между правительством и молодежью. Призывая студентов поверить в конструктивность намерений нового министра просвещения П. С. Ванновского, редактор Георгий Сазонов в статье «Перед дверьми университетов» (опубликована без подписи) писал: «В настоящий момент всякие влияния бессильны сбить власть с избранного пути гуманности и справедливости, но зато в среде самой молодежи имеются элементы, по-видимому, склонные испортить и задержать хорошо налаживающееся дело преобразования». Соответственно, «нравственный и общественный долг печати» виделся в том, чтобы «возвратить свою пылкую молодежь к трезвому сознанию исторической действительности и предохранить ее от слепого увлечения обманчивым светом блуждающих огоньков, завлекающих в глубокие трясины»[873]. Опровергая слухи о возможной «келейной разработке вопроса о реформе средней школы» и ссылаясь на «циркуляр» Ванновского, приглашавший «высказаться» авторитетную профессуру, он во второй статье на эту же тему, «Напрасные опасения», высказывал надежду, что «теперь опасения за судьбу школьного вопроса <…> не должны иметь места»[874].

На эти выступления откликнулась нелегальная марксистская газета «Искра», созданная при непосредственном участии Ленина. А. Н. Потресов в статье «О бессмысленных мечтаниях» характеризуя «Россию» как «взбунтовавшееся чадо суворинского заведения», одновременно отмечал, что ее появление «на горизонте нашей ежедневной печати знаменовало собою нечто, не лишенное общественной важности; оно было симптомом подвинувшегося разложения нововременских и прочих устоев, чутким барометром, указующим на „переменно“ в головах обывательской массы: от ходового газетного товара потребовалось клеймо принадлежности к цеху свободомыслия». При этом подчеркивалось, что «в чин „лидера русского либерализма“ „теплую компанию отставных „нововременцев““ и „народников Министерства внутренних дел“ возвела „реакционная пресса“». На самом же деле русский либерализм, при всем невысоком мнении о нем, не может быть ответственным «за подвиги доблестных „россиян“». Приговор марксиста-радикала, жаждущего обострения общественной ситуации, бескомпромиссен: «„Россия“ бессмысленно мечтает. Но „мечтания“ „мечтаниям“ рознь. Одно дело — читатель-простец, а другое — писатель-лукавец <…> Он лицемерит и лжет потому, что лицемерие и ложь увольняют его от борьбы и упрочивают его положение. Лицемерие и ложь возводит он в систему и бестрепетной рукой сеет разврат в среду простеца»[875].

Критика «России» слева и неприятие ее справа свидетельствовали прежде всего о слабости, неоформленности русского либерализма как общественной силы, не имевшей серьезной социальной опоры. Таким же слабым и зыбким было осознание либеральных ценностей и внутри редакции газеты, что выявилось буквально с первых дней ее существования. Борьба против засилья бюрократии, о которой Дорошевич писал как о «достаточной цели» для того времени, порождала разногласия в определении общей позиции издания. Критицизм, направленный на сопротивление общественному злу и тем самым способствующий прогрессу страны, это нормальное качество европейской журналистики, к которой несомненно хотела принадлежать «Россия», не пользовался поддержкой ни у жаждавших «слома» государства радикалов, ни у консервативных «охранителей». Это обусловило очевидные метания «России» от острых критических выступлений до попыток наладить диалог с властью путем внушения ей «прогрессивных» мыслей. Естественно, что в этих условиях основными пунктами расхождения внутри редакции были вопросы о пределах критики власти и сотрудничества с нею же. Дело не только в том, что Амфитеатров и Дорошевич «рвались в бой», а осмотрительный редактор Сазонов, имевший непосредственные связи в Главном управлении по делам печати, насколько мог, сдерживал их. Все трое не были радикалами и, естественно, не мечтая о насильственных переворотах, надо полагать, в общем склонялись к понимаемому с разными оттенками государственному реформизму и общественной эволюции. Разногласия скорее проявлялись в ежедневной газетной практике. Переходившее в услужливость соглашательство Сазонова, безусловно, отталкивало Дорошевича, для которого в профессиональном плане очень важна была чистота собственных журналистских риз. Отряхнувший прах нововременства Амфитеатров должен был доказывать и обществу и самому себе новизну собственного облика, и уже одно это подвигало его на конфликты с осторожничавшим Сазоновым. Амбиции начинали играть, как правило, в случаях, касавшихся конкретных текстов и публикаций. Здесь у Сазонова выявлялось то, что Ленин назвал «полицейским народничеством», вызывавшим отторжение как у Амфитеатрова, считавшего, что «газета, столь смелая и резкая в первых своих дебютах, начала отливать истинно голубиною чистотою и невинностью, равно угодною и Министерству внутренних дел <…> и Министерству финансов»[876], так и у Дорошевича, настаивавшего на том, что «журналисту трудно заставить себя любить, но можно заставить себя бояться»[877], и призывавшему коллег «не льстить сильным мира сего»[878].

На попытки Сазонова сделать из «России» промежуточный орган влияния, стоящий между властью и обществом, проливают свет его письма к премьер-министру С. Ю. Витте уже после закрытия «России», когда он был сослан в Псков. Утверждая в письме от 8 февраля 1902 года, что «Россия», «несомненно, в общем велась в русском национальном духе» и что «направление ее было государственным», бывший редактор ставит в заслугу своей газете «непримиримую страстную борьбу против» «Северного курьера», закрытого в декабре 1900 года. Либералы из газеты В. В. Барятинского были нехороши и даже опасны, а вот «государственники» из «России» «сумели перетянуть на свою сторону студенчество», что, к сожалению, не было оценено начальством. «Дело в том, — объясняет редактор тонкость своей позиции, — что, добившись влияния на молодежь, мы не уподобились „лукавому рабу“, зарывшему таланты, а пускали их в оборот и при том на чисто ростовщических процентах». Своей личной заслугой он считает «ряд успокаивающих статей», пущенных «в момент брожения молодежи прошлую зиму, когда революционная группа выбивалась из сил», чем вызвал «против себя протесты и угрозы». Призывая правительство оценить «столь серьезное нравственное поражение революционной партии», нанесенное печатью, а точнее, только «Россией», Сазонов пытается убедить власть, что «вид кн. Мещерского, Грингмута, Суворина вызывает только озлобление молодежи». И «призывы» таких деятелей печати как кн. Ухтомский, Нотович, Проппер это также по меньшей мере «покушение с негодными средствами». Одним словом, кроме как хитроумным «государственникам» из «России», некому стать «в критический момент между правительством и взволнованной, самоотверженной, безумной в своих увлечениях молодежью». Поэтому «в наше зловещее время, когда всеобщая смута и анархия мысли властно охватили умы и дерзко угрожают государственности, благоразумно ли заставить молчать голос, могущий авторитетно кричать за государственные интересы, благоразумно ли закрывать рот людям, сплоченным государственной идеей, одушевленным исторически сложившимися основоначалами нашего строя, смело идущими в бой за царя и отечество?»[879]

Конечно, Сазонов напуган, его страшит слух о закрытии «России». Конечно, он пытается выглядеть вполне добропорядочно и патриотично. Но и невольно противоречит сам себе, когда, утверждая, что представляет группу «людей, сплоченных государственной идеей», одновременно жалуется на «фельетонистов» (имеются в виду Амфитеатров и Дорошевич), которые «упекли» его «в политическую ссылку». В письме от 4 мая он особо подчеркивает, что «один во всей печати решился почтить день 25-летия службы Д. С. Сипягина», но «никакого общественного протеста не последовало, и только фельетонисты написали» ему «бранное письмо». Министр внутренних дел Сипягин к этому времени уже был убит террористом Балмашевым, что дало повод Сазонову по-своему шантажировать Витте как правительственного деятеля: мол, «если бы Д. С. Сипягин не сделал горестной ошибки — запретил писать дальше об университетском вопросе, то этот крупный государственный человек еще долго послужил бы России»[880].

Витте знал Сазонова довольно давно, он познакомился с ним во время поездки с министром Вышнеградским в Среднюю Азию, когда будущий редактор «России», «ярый проповедник общинного устройства», которого, кстати, Сергей Юльевич считал «ненормальным», усердно ухаживал за высокими чиновниками из Петербурга и заодно старался понравиться жившему в Ташкенте опальному великому князю Николаю Михайловичу. В воспоминаниях «конституционного премьера» Сазонов предстает как беспринципный делец, в 1903–1905 годах участвовавший «в различных левых газетах, а после 17 октября 1905 г. посчитавший выгодным для себя примкнуть к Союзу русского народа, близко сойтись с Дубровиным, Пуришкевичем. Пользуясь значительным влиянием на Распутина, бывший редактор „России“ участвовал в финансовой махинации с организацией липового Хлебного банка, шантажировал министра финансов Коковцова, вымогая деньги на газету „Голос земли“»[881].

Лицемерие Сазонова, как и закономерность последующей эволюции редактора «России», раскрывает его покаянное письмо от 18 января 1902 года самому Сипягину. Здесь уже нет, как в письмах к Витте, и тени рассуждений о «пользе» «России» как защитницы государственных интересов. Бывший редактор, характеризующий себя как «убежденного сторонника самодержавия, во всей его полноте, во всем исторически сложившемся его величии», ссылающийся на любовь к нему «последних славянофилов» А. И. Кошелева, И. С. Аксакова, С. А. Юрьева, Т. И. Филиппова, на близость к Победоносцеву и одобрение его книг самим «царем-Миротворцем», пишет самый настоящий донос, пытаясь играть на известных ему антисемитских настроениях министра. Он подчеркивает, что трехлетняя история газеты «резко разделяется на две половины». Первые полтора года он «лично вел только отдел экономический, редактировали же газету, по желанию Альберта, Амфитеатров и Гольштейн <…> Период этот характеризуется цинизмом, порнографиею, юдофильством и шантажом». К последнему отнесен фельетон Дорошевича «Лекция Полякова о том, как снимать рубашку с прохожих» — о железнодорожном «короле». Упоминается и о том, что Амфитеатров «учел вексель в Азовском банке в 5 т. р.». Не приводя других подробностей, Сазонов пишет, что «некоторые факты оглашались в обществе, и газеты называли „Россию“ шантажной, а ее премьеров — шантажистами».

Здесь Сазонов затрагивает рискованную для исследователя тему. Шантаж в тогдашней прессе, прежде всего бульварной, был явлением достаточно распространенным. Амфитеатров рассказывает в своих воспоминаниях случай, когда Дорошевич разыграл жаловавшегося на плохие дела «жуликоватого репортера»: посоветовал попросить у директора кредитного общества Шильдбаха взаймы десять тысяч рублей, дав последнему понять, что располагает такими «документами, по которым прокурор его загонит даже не к Макаровым телятам, а прямо к чертовой матери»[882]. Трудно судить, не располагая серьезными аргументами, о зараженности шантажной практикой редакции «России». Газета была громкой, скандальной, и, возможно, кто-то из сотрудников был не прочь использовать это обстоятельство. Вместе с тем нельзя не учитывать, что и «герои» разоблачительных публикаций стремились обелить себя, распространяя слухи о том, как их шантажировали журналисты. Что же касается конкретно обоих «премьеров», то нельзя прежде всего не учитывать, что Сазонов буквально источает ненависть по отношению к фельетонистам. Состояние, в котором находился, сотрудничая с ними, он обрисовал так: «Полтора года ходил с двумя револьверами в кармане». Ну и, конечно, сам редактор оказался жертвой обстоятельств: «Мое положение становилось невозможным, я понял, в какую помойную яму попал. По временам являлось непреодолимое желание закрыть ее, дабы ядовитым дыханием эта помойная яма не отравляла людей. Но тогда ко мне приступали с угрозами, что сотни тружеников, питающихся около газеты, будут предавать меня проклятию».

Но вот после отставки Горемыкина провалился устав акционерного общества «Россия», и Сазонов ожил, получив большую власть в газете. Начался второй, «оптимистический» период в истории «России». С радостью докладывает он Сипягину, как начал чистить редакцию, уволив Чермана, Леонарда, Протопопова, Розенцвейга, Гольштейна. «Из предыдущего» министр должен понять, «какое озлобление должно было накопиться у фельетонистов против» него. Он подчеркивает: «Речь идет только о фельетонистах; с огромным числом сотрудников и служащих у меня отношения были наилучшие». «Второй период» тем не менее вроде сулил неплохие перспективы. И тут, как снег на голову, этот проклятый амфитеатровский фельетон. В редакции рукопись читали четыре человека, но «так искусно была замаскирована гнусная цель», что никто ничего не разглядел. Увы — «отвратительный пасквиль помещен в газете, подписанной моим именем»[883].

13 января 1902 года в «России» под рубрикой «Этюды» и с подзаголовком «Провинциальные впечатления» был опубликован литературный фельетон Амфитеатрова «Господа Обмановы». В его героях, представителях разных поколений помещичьего семейства, владельцах села Большие Головотяпы, «Обмановка тож», — «бравом майоре в отставке, с громовым голосом, с страшными усищами и глазами навыкате, с зубодробительным кулаком» Никандре Памфиловиче, в его наследнике, красавце с голубыми глазами, обладавшем «непостижимой слабостью вовлекать в амуры соседних девиц» Алексее Никандровиче, в сыне последнего Алексее Алексеевиче, строгом приверженце дворянского охранительства, читавшем только «Гражданин» Мещерского, и, наконец, в потомке Алексея Алексеевича, «маленьком, миловидном, застенчивом молодом человеке» Нике-Милуше, в голове которого «образовалась совершенно фантастическая сумятица» от чтения вперемешку «Гражданина» «с потаенными» «Русскими ведомостями», без особого труда узнавались Николай I, Александр II, Александр III и Николай II. Под вдовой Алексея Алексеевича Мариной Филипповной, «в течение всего супружества не имевшей повода к ревности», конечно же, подразумевалась вдовствующая императрица Мария Федоровна. Был очевиден и намек на связь Ники-Милуши с балериной Кшесинской, представленной в фельетоне как мадемуазель Жюли, которой после смерти папеньки «можно и колье подарить». Ну и, конечно, более чем прозрачной была схожесть фамилий: Обмановы — Романовы.

При очевидном стремлении наследовать сатирическим традициям «Истории одного города», «Господ Головлевых», «Пошехонской старины» Щедрина нельзя не заметить особо скандальной цели автора, метившего прежде всего в интимные стороны жизни царствующего дома. Несомненно, этот «перекос» был причиной негативной реакции на памфлет в либеральных кругах. Горький в письме к К. П. Пятницкому от 25 января охарактеризовал фельетон как «плоское благерство» и высказал предположение, что его публикация своего рода «реабилитация» за «лакейскую статью по поводу 25-летия в чинах Д. Сипягина»[884]. Александр Чехов, в ту пору сотрудник «Нового времени», в письме к брату Антону, называя сочинение Амфитеатрова «подлым пасквилем, направленным в интимную сторону царской семейной жизни», подчеркивает, «что в обществе и в редакциях никто не жалеет Old’a и все единодушно именуют его подлецом. Единодушие поразительное»[885]. Это же обстоятельство отмечается и в «Записке» петербургского отдела Охранного отделения, подготовленной специально в связи со скандальной публикацией в «России»: «В массе отзывов о фельетоне Амфитеатрова следует отметить, что его выходка нигде не встретила к себе сочувствия, даже и в тех литературных кружках, которые известны своей политической неблагонадежностью. В справедливой оценке его поступка сходятся такие представители противоположных лагерей, как Михайловский, Потапенко, Острогорский, Пешехонов и пр., с одной стороны, и Суворин, Плющик-Плющевский и князь Ухтомский — с другой». Но был и существенный оттенок, о котором также не могли умолчать составители «Записки»: «При более или менее отрицательной оценке поступка Амфитеатрова с точки зрения литературной нравственности, либеральная часть общества тем не менее довольна его выходкой как явлением, подрывающим, по их мнению, нравственное обаяние царствующего дома в широком кругу читателей»[886].

На повышение своих акций в рядах либералов, как и на нерешительность властей, рассчитывал Амфитеатров. Он явно нарывался на скандал и получил его, но с никак не ожидавшимися им последствиями. К середине дня, когда вышел номер «России», памфлет Амфитеатрова стал колоссальной общественной сенсацией. Публика буквально рвала газету из рук у разносчиков. Цена экземпляра подскочила до нескольких десятков рублей. В уже упоминавшемся очерке Амфитеатров, излагая версию английского журнала «Quarterly Review» (она, кстати, подтверждается дневником Суворина), рассказывает, что взбешенный Николай II, которому раскрыл глаза на истинное содержание «Господ Обмановых» его духовник Янышев, потребовал немедленного закрытия «России» и вечной ссылки автора в Сибирь. И якобы Сипягин уговорил царя «быть великодушным и ограничить срок пятью годами». Амфитеатров оспаривает эти сведения, ссылаясь на то, что «Россия» была официально закрыта спустя несколько недель после публикации, и сомневаясь, что Сипягин, имея возможность «упечь» его «в вечную ссылку», стал бы «ходатайствовать о смягчении участи»[887]. Вторая версия, которую Амфитеатров считал «более правдоподобной», сводилась к тому, что «царь был в этом случае ни при чем и ничего не знал <…> покуда ему не доложил Сипягин», которому в свою очередь объяснил «тайный смысл» публикации в «России» граф Шереметев, он же и посоветовал закрыть газету и сослать автора[888]. Сам же Александр Валентинович надеялся, что «Министерство внутренних дел не посмеет расписаться в получении обожаемым монархом всенародной оплеухи», да и «маски были хорошо и крепко надеты», поскольку их не распознали поначалу ни в редакции, ни в цензуре[889]. И спустя годы он не мог простить покойному Сипягину, своими действиями «объяснившему и подчеркнувшему всей Европе задний смысл фельетона», что тот ссылкой в Сибирь разрушил его дотоле благополучную и материально успешную жизнь.

Какая бы из версий ни была более верна, власть действовала достаточно оперативно. В ночь на 14 января Сипягин распорядился об аресте Амфитеатрова и высылке его в Сибирь в распоряжение иркутского военного губернатора. Утром журналист в легком пальтеце (не позволили даже собраться в дорогу) был отправлен в ссылку в сопровождении двух жандармских офицеров. Более мягкая — сказалась его близость к верхам — кара постигла редактора Сазонова: ему предложили избрать себе место жительства «не ближе двухсот-трехсотверстного расстояния от столицы» и подчинили гласному надзору полиции. Сазонов выбрал Псков.

Одновременно проводилось расследование, связанное с историей публикации, и уже 18 января начальник Петербургского отделения по охранению общественной безопасности и порядка в столице ротмистр Я. Г. Сазонов (такое вот совпадение с фамилией редактора «России») доносил Сипягину в специально составленной по этому делу «Записке»: «Фельетон этот был написан вчерне Амфитеатровым еще около двух лет назад, по мысли известного фельетониста газеты „Новое время“ Виктора Буренина. Лица, стоящие близко к газете „Россия“, и многие ее сотрудники серьезно убеждены, что Амфитеатров в этом случае действовал под влиянием Суворина, желавшего вызвать во что бы то ни стало запрещение газеты „Россия“ как опасного для него конкурента на литературном рынке. Во всяком случае, для лиц посвященных нет никакого сомнения, что преступная выходка Амфитеатрова есть ничто иное как сознательно задуманная проделка его и негласного издателя газеты Альберта с целью избавиться от редакторства Сазонова и таким путем либо окончательно взять издание этой газеты в свои руки, либо, в случае ее запрещения, приобрести одну из ныне продающихся газет, как то: „Луч“, „Сын отечества“ или еще не вышедший в свет „Русский голос“. В крайнем случае, если бы из всех этих комбинаций удалось только избавиться от Сазонова, то и тогда исполнилась бы заветная мечта Альберта — стать фактическим редактором-издателем „России“.

Что же касается Амфитеатрова, то в литературном мире он не пользовался репутацией писателя каких-либо определенных убеждений, и его преступная дерзость объясняется тем, что он рассчитывал на поддержку как Суворина, так и других своих влиятельных знакомых, и главным образом на то, что правительство само не пожелает придать его преступной дерзости широкую огласку, чтобы таким образом не возложить на него как бы ореола мученичества».

Ротмистр Сазонов неоднократно возвращается в своей «Записке» к предположениям сотрудников «России» о том, «что Амфитеатров хочет провалить» «Россию» и перейти в «Новое время». В этом плане существенны приводимые им детали, связанные с прохождением текста «Господ Обмановых» в печать: «В редакции говорят, что на рождественских праздниках состоялось в ресторане „Аквариум“ окончательное соглашение между Сувориным и Амфитеатровым по вопросу о переходе последнего в „Новое время“. Чтобы провести в печать свой фельетон, Амфитеатров воспользовался тем временем, когда выпускать номер должен был редактор Сазонов, известный ему небрежным отношением к делу. Это было 12 января. Вечером этого дня Амфитеатров был с художником Егоровым в ресторане Лейнера и говорил ему: „Завтра я такую штуку в „России“ напечатаю, что вся Россия ахнет“. От Лейнера он отправился в редакцию, но там оказалось, что Сазонов все-таки прочитал фельетон, кое-что понял и затрудняется его печатать. Однако Амфитеатрову удалось уговорить Сазонова. На следующий день, 13 января, сам Амфитеатров будто бы одумался: он стал понимать, что, независимо от провала „России“, фельетон может тяжело отразиться и на его собственной судьбе. Весь день он рыскал по городу и старался достать заграничный паспорт на чужое имя. Но было ли у него серьезное намерение бежать за границу — определить трудно. На дорогу в ссылку Суворин дал Амфитеатрову тысячу рублей, и эти деньги были вручены Сувориным жене Амфитеатрова (по сцене актрисе Райской)»[890].

Этот документ, плод сбора информации агентами охранного отделения, любопытно сопоставить с тем же очерком Амфитеатрова об истории публикации «Господ Обмановых» и другими свидетельствами. Прежде всего попробуем ответить на вопрос, насколько правомерна версия, что «Господа Обмановы» — это инспирированная Сувориным попытка погубить «Россию». Установленная жандармами конфликтная ситуация в редакции газеты достаточно подробно раскрывается Амфитеатровым. Шла борьба не столько за направление, сколько за руководство изданием. Сазонов, состоявший «в наилучших отношениях с Главным управлением по делам печати», носил его начальнику Шаховскому на просмотр корректуры наиболее опасных с его точки зрения материалов. Это вызывало бурное возмущение со стороны финансировавшего газету М. О. Альберта, мечтавшего, согласно «Записке по охранному отделению», стать фактическим редактором-издателем. По его настоянию, пишет Амфитеатров, в редакции был организован некий «проверочный комитет», «тоже рассматривавший очередные корректуры с точки зрения безопасности для газеты». Именно по причине этой «серии цензур» газета стала терять свое лицо, «отливать» столь угодной власти «голубиною чистотою и невинностью»[891].

«Под предлогом нецензурности» Сазонов не раз отвергал статьи Амфитеатрова. Несомненно, отвергались и какие-то материалы Дорошевича. Авторы и сотрудники редакции делились на соперничающие группы и партии, каждая сторона выставляла свои ультиматумы. Писатель Луговой, сообщал Дорошевич Амфитеатрову, «заявил в письме к Альберту, что он признает редактором Сазонова, а в отсутствие Сазонова — Вас». Сам же Альберт, претендовавший на ведущую роль в газете, высказался в том смысле, что «величайшее его желание» это «мир и самые наилучшие отношения с Александром Валентиновичем»[892]. Естественно, что такая нервная внутриредакционная ситуация не могла продолжаться долго. У Дорошевича начались переговоры с Сытиным, завершившиеся в начале сентября 1901 года договором о сотрудничестве с «Русским словом». Вероятно, задумывался о своем будущем и Амфитеатров. Может быть, пример Дорошевича по части поисков нового места подействовал на него, но существенно, что той же осенью 1901 года он, по свидетельству Суворина, действуя через его сына Михаила, «хотел перейти» в «Новое время». Старый издатель отметил в дневнике, что бывший сотрудник был с ним «очень любезен», но сам он «уклонялся от переговоров, находя, что они невозможны»[893]. Впрочем, контакты с суворинским кланом могли продолжаться у Амфитеатрова и позже. В редакции «России» что-то могли знать об этом и, конечно, толковали на свой лад. А уж когда «все случилось», эти сведения, ясное дело, приобрели особо зловещий характер и возникла версия о заранее обдуманной провокации с целью погубить «Россию». Суворин об этих слухах знал и с возмущением записал в дневнике, что «по городу ходят сплетни», будто это он «подкупил Амфитеатрова написать пасквиль за 50 тыс.»: «Но так как одного Амфитеатрова подкупить мало, то надо еще сообразить, за какую сумму пойдет Сазонов. Вот подлецы, как действуют!» Он особенно возмутился, когда к нему пришла жена Амфитеатрова «просить денег и проч.». Что же до публикации «Господ Обмановых», то издатель «Нового времени» никак не мог объяснить себе «этого поступка» бывшего сотрудника, потому что знал, «что Амфитеатров ни в каких неблагонадежностях не был замешан, что в политическом отношении он так же корректен», как он сам. Эта уверенность, скорее всего, и перевесила обиду, когда он решил все-таки помочь, дав жене бывшего сотрудника двести рублей. Поэтому приведенные в «Записке по охранному отделению» сведения о тысяче рублей, переданных Сувориным, — это скорее домысел, родившийся в разгоряченных головах оказавшихся у разбитого корыта сотрудников «России». Кстати, Суворин знал, «что у Сипягина говорят», что он «был чуть ли не в заговоре с Амфитеатровым» и дал ему тысячу рублей[894].

Так или иначе, но версия с подкупом более чем сомнительна. Гораздо более вероятным представляется ссылающееся на «посвященных лиц» мнение ротмистра охранного отделения о том, что Амфитеатров, опираясь на Альберта, хотел взорвать обременявшую его ситуацию. Видимо, в какую-то отчаянную минуту он, по свидетельству Суворина, сказал журналисту Гольштейну: «Я создал „Россию“, я ее и уничтожу». Он, безусловно, желал, чтобы герои памфлета были узнаны, чтобы в обществе заговорили о его публикации, об этом свидетельствует и его разговор накануне выхода газеты с художником Егоровым, которому он пообещал, что завтра «вся Россия ахнет». И если бы власть не «расписалась в получении», на что он очень надеялся, если бы Сипягин не проявил ненужного служебного рвения, то его дивиденды смелого и в то же время «недосягаемого» для власти публициста сильно выросли бы, положение в редакции упрочилось, и они с Альбертом, а, может, он уже единолично мог бы диктовать свои условия Сазонову и даже претендовать на его место. Тем более, что он, как заметил Суворин, уже «не в первый раз трогал государя». Были у него и до этого довольно прозрачные сказки, «где догадчики видели государя». И все сходило с рук. Но в этот раз расчет не оправдался.

Разбирая мотивы, руководившие Амфитеатровым, нельзя пройти и мимо указаний на его соперничество с Дорошевичем. По мнению издателя «Нового времени», «зашифрованными» нападками на царя «он, очевидно, стремился обратить внимание на свои фельетоны», одновременно «страдая от соперничества с Дорошевичем». Суворин ссылается на слова сотрудника «России» Беляева, говорившего, «что Амфитеатров буквально страдал от того, что Дорошевича больше читают, что Дорошевичу в сущности газета обязана». И вместе с тем издатель «Нового времени» приводит мнение Буренина, утверждавшего, «что он в психологию зависти к Дорошевичу не верит, что Амфитеатров мог написать просто в белой горячке»[895]. Александр Чехов в уже цитировавшемся письме к брату Антону от 17 января, ссылаясь на разговоры, сообщал, что Амфитеатров «написал сей фельетон с целью напакостить Сазонову и Дорошевичу». Хотя в итоге приходил к выводу, что «психология поступка, повлекшего за собой знакомство с Иркутском и оставление без куска хлеба сотни работников, остается для всех мыслящих и немыслящих глубокою загадкою»[896].

Конечно, был элемент соперничества, борьбы за успех у читателя. Еще бы! — две таких «звезды» сошлись в одной газете. Читателю было из чего выбирать: с какого имени начинать знакомство с очередным номером. Да и в редакции, наверняка, шептались по углам, что, мол, Дорошевич «забивает» Old gentleman’a. Это обстоятельство, безусловно, ранило самолюбие темпераментного Александра Валентиновича. Оно могло добавлять его решимости писать острее, но, конечно, не определяло то настроение, с каким он пришел к публикации «Господ Обмановых». Что же касается непосредственно отношений с Дорошевичем, то о них он сказал ясно в своих воспоминаниях: «Я любил Власа. Полагаю, что и он меня не меньше — по крайней мере, в годы совместной работы в „России“, или хотя бы параллельной, как в его московских периодах»[897]. С глубоким чувством он вспоминал письма Дорошевича ему в Минусинск и присланную туда же книгу «Сахалин» с дарственной надписью, представлявшей по сути «объяснение в любви». При переводе Амфитеатрова из минусинской ссылки в вологодскую Дорошевич встречал его на вокзале в Москве и, будучи «не проливавшим слез суровым славянином», тут буквально «исслезил» своего друга. Всю ночь они просидели в кабинете «Славянского базара», вспоминая прошлое и строя планы на будущее. И в период как первой, так и второй (в 1904 г.) вологодской ссылки между ними шла переписка, Дорошевич всячески ободрял и поддерживал друга. Осенью 1902 года он писал ему: «Я был во многих городах на Волге, на Кавказе, в Крыму, жил 2 месяца на Дону — все везде Вас помнят, любят, жалеют, что у нас временно отнята такая сила, искренно, от души все надеются, что скоро Вы вернетесь, уверены в этом <…> А я говорю о Вас с людьми не только часто, — я только о Вас и говорю. С кем ни встретишься — первый вопрос: Что Амфитеатров? Не только ни на секунду не подернулись пленкой забвения память, интерес, симпатии к Вам, но все так живо, словно вместо года не промелькнуло и минуты. И это не в среде только журналистов, это в среде публики, всей публики, всего общества. Когда Амфитеатров вернется? — это общий вопрос. Только теперь вновь оценили, какая Вы сила. Я горячо обнимаю, целую Вас, мой милый, бесконечно дорогой мне Александр Валентинович, всеми любимый, всеми теперь вновь оцененный писатель. Возвращайтесь бодрым, сильным, смелым, возвращайтесь Амфитеатровым».

Подчеркивая, что «близость и дух» давнего «товарища и друга» ему «необходимы», он призывает его помочь в новом деле — выработке в достойную газету сытинского «Русского слова». Приглашает писать, обещает высылать книги[898]. Амфитеатрова поддержали письмами сразу после высылки Горький и Чехов. Поддержка ему была более чем необходима, ибо после ареста он упал духом, растерялся, о чем свидетельствует его жалкое, униженное письмо Сипягину, посланное 15 января из Рязани, на пути в ссылку: «Обыск всей жизни моей может освидетельствовать, что я всегда был истинным и искренним верноподданным, никогда не принадлежал ни к каким протестующим кружкам и партиям. Скажу более: мне не случалось даже иметь знакомых среди лиц политически неблагонадежных, и я лишь крайне поверхностно знаком с литературою, ими созданною, за исключением Герцена, коего изучал как историк литературы. В так называемых „либеральных“ слоях общества я никогда не был популярен. Я не социалист, не анархист, не нигилист, ни даже марксист, как принято теперь выражаться. <…> Глубокая преданность моя русской государственной идее и ее державному носителю государю императору была выражена мною десятки раз и на страницах „Нового времени“ и на страницах „России“. <…>

Вне печати уже самый круг моих знакомств может быть показателен, как мало склонен я к игре в какую-либо политику, тем паче протестующую. Я никогда не заигрывал и не заигрываю ни со студенчеством, ни с учащейся молодежью, не бывал ни на ее собраниях, ни на вечеринках и концертах, не открывал для нее дверей своего дома <…> Князь Н. В. Шаховской не откажется подтвердить, что ошибки мои проистекали от неловкости или чрезмерной запальчивости, но никак от злой воли, что я много раз и горячо ему свидетельствовал. <…> Если неизвестная мне вина — причина моего изгнания — тяжка, хотя бы невольная и неумышленная, я с покорностью несу крест мой, но, именно в силу невольности и неумышленности, молю о снисхождении. Если правительству неугодна и антипатична моя газетная деятельность, я готов обязаться, что откажусь от нее вовсе <…> Повторяю еще раз: мне неизвестна вина, погубившая меня».

Письмо, видимо, разжалобило Сипягина, и он нанес на нем следующую резолюцию: «Если правда, что ему не позволили взять с собой шубы, белья и платья, то это излишняя жестокость. Я хотел наказать его, но не уморить, и следует ему на пути купить шубу и валенки, чтобы не замерз»[899]. Конечно, уверения Амфитеатрова в письме к Сипягину, что вина ему «неизвестна», — это прежняя уловка-надежда на то, что власть не захочет «расписаться в получении», то есть узнать в героях памфлета особ царствующего дома. И власть действительно не захотела, она просто сослала его с одновременным воспрещением периодическим изданиям давать какую-либо информацию на этот счет. Что же касается его настроения, мыслей о том, чтобы расстаться с журналистской профессией, то кризис он действительно переживал серьезный. Это видно и по его письмам из Минусинска к Чехову. «Мне решительно все равно, где сейчас ни жить и что ни работать, — писал он 17 марта 1902 года. — Деятельность журналиста в России, по современным условиям печати, красивый миф, самообман — в лучшем случае, сознательное вращение белкою в колесе и торговля жеваною резинкою избитых слов и идей — в худшем. И справа, и слева рожны, против них же не попреши, а если попреши, то пропорют тебе пуп и выпустят кишки твои, с великим членовредительством для тебя и без всякой пользы для достолюбивого отечества. Расстаться с карьерою, ограниченною такими милыми условиями, не так уж тяжело, как с первого раза кажется»[900].

Здесь сказалось то, что современный исследователь охарактеризовал как «неустойчивость Амфитеатрова», проявившуюся в «его метаниях из крайности в крайность, тяготении не столько к последовательно проводимой линии, отстаиванию четко выраженных идеалов и целей, сколько к эффектному, вызывающему поступку, шумному скандалу»[901]. Позиция страдальца, которого и слева и справа окружают «рожны», видимо, должна была вызывать сочувствие. Человеку, находящемуся в ссылке, многое можно простить, но зачем же делать вид, будто не знаешь, в какой стране живешь и на какую долю здесь может рассчитывать честный журналист. Дорошевич также и не раз жаловался на тяжкую судьбу журналиста в России, но чтобы подумать даже об измене профессии, своему ремеслу — этого он допустить не мог. Считая прессу «часовым, поставленным у общественного блага», он знал, что «часовой не может уйти со своего поста, обидевшись, что его обругал какой-то субъект». Пресса «обязана охранять это общественное благо, сколько бы шальных пуль ни летало вокруг»[902]. Как и Амфитеатров, он ощущал двойственность своего положения между теми самыми «рожнами», суть которого хорошо выражена в таких словах: «Удивительно скверно чувствует себя теперешний интеллигент, стоя между старым либералом и околоточным.

И тот и другой смотрят на него с ожиданием.

— Что-то, что-то, брат, скажешь?

А он, бедняга, стоит и не дышит»[903].

Но, признаваясь в этом и себе, и читателю, жалуясь, что «мы все, журналисты, „ходим“ под статьями о клевете, диффамации и злословии в печати»[904], он упрямо продолжал твердить все о том же долге прессы перед обществом. Здесь корень его принципиальной позиции, отмеченной Чеховым, когда он обсуждал в письме к брату Михаилу возможность перехода Амфитеатрова и Дорошевича в «Новое время».

И Амфитеатров попытался вернуться к Суворину. Пробыв в Минусинске менее года, он по указу царя, где принимались во внимание заслуги его отца, протоиерея Успенского собора, получил разрешение сменить Сибирь на Вологду, а в начале 1904 года, уже окончательно прощенный, навестил в Петербурге издателя «Нового времени». Разговор вышел более чем сердечный, оба признались в любви друг к другу. Но возвращаться в «Новое время» ссыльному автору «Господ Обмановых» все-таки было не с руки. И «неустойчивый» Александр Валентинович пошел работать в претендовавшую на особый критицизм газету Алексея Суворина «Русь». Туда же, кстати, устроился и Потапенко, и некоторые другие бывшие сотрудники «России».

Судьба «России» решилась не сразу. 14 января 1902 года, т. е. на второй день после выхода номера с «Господами Обмановыми», начальник Главного управления по делам печати Шаховской распорядился, чтобы «Россия» «не появлялась на свет впредь до утверждения нового издателя-редактора». Тогда же было предложено всем периодическим изданиям «не сообщать никаких сведений о приостановке выхода в свет газеты „Россия“ и о причинах, вызвавших приостановку этого издания»[905]. И только 20 февраля на совещании министров внутренних дел, народного просвещения, юстиции и обер-прокурора Синода было решено «прекратить газету на основании примечания к ст.148 Устава о цензуре». Статья 148-я, которой Дорошевич посвятит немало горьких строк, говорила о «направлении, вредном как в политическом, так и в нравственном отношении»[906].

Что было бы с «Россией», не случись истории с амфитеатровскими «Господами Обмановыми»? Разногласия, раздиравшие редакцию газеты с первых месяцев ее существования, не сулили в перспективе ничего хорошего. «Россия» была сложным по своей природе метеором, промелькнувшим на газетном небосклоне. Критик Аким Волынский считал, что «при всех своих стараниях выдержать либеральный тон „Россия“ стала мало-помалу походить на прежнее „Новое время“ (имеется в виду вторая половина 70-х годов, когда суворинская газета имела достаточно либеральный характер и по этой причине пользовалась общественным успехом. — С.Б.), правда, только в литературном своем отделе — башибузукских статьях Амфитеатрова и задорной юмористике Дорошевича. С тех пор как этот последний порвал с своим сомнительным прошлым и направил свое умно-расчетливое и страшно бойкое перо на защиту разных высоких принципов, столичная публика уже не может обходиться без его писаний…»[907] Скорее всего, «невыдержанность» «России» и определила краткость ее существования. Победа «либеральной партии» во главе с Амфитеатровым и Дорошевичем была невозможна. Окончательный же перевес пытавшейся сотрудничать с властью «партии Сазонова» означал превращение издания в унылую копию традиционно-либеральных «Русских ведомостей» с некоей примесью «патриотической» развязности, характерной для «Нового времени». Сотрудничество обоих фельетонистов в таком издании выглядело бы более чем проблемным. Ситуация уже в середине декабря 1901 года выглядела проблемной и для такого внимательного наблюдателя со стороны как Чехов. «У „России“ около 45 тысяч подписчиков и розницы, и дела идут очень хорошо, — писал он 17 декабря брату Михаилу, — но в деле сидит редактор Сазонов, личность бездарная, от которого нет возможности откупиться. Если Сазонов останется, то Амфитеатрову и Дорошевичу придется уходить; своей газеты им не разрешат»[908].

Поэтому не случайны поиски обоими нового места задолго до краха газеты: Амфитеатров прощупывает почву для возможного возвращения в суворинский клан, Дорошевич заключает серьезный договор с Сытиным о сотрудничестве в «Русском слове». Откликаясь на первые тома начавшего выходить с 1905 года собрания сочинений Дорошевича, критик Ангел Богданович писал, что «к петербургскому периоду <…> принадлежат его лучшие фельетоны, упрочившие его известность как одного из самых блестящих газетных писателей»[909]. Это новое положение позволило Дорошевичу приступить к реализации вызревшего желания — созданию газеты, которая, при всех российских проблемах, прежде всего цензурных, могла бы соответствовать лучшим образцам обращенных к самой широкой публике европейских периодических изданий.

Глава VIII ВИХРЬ («РУССКОЕ СЛОВО». 1902–1907 гг.)

В своих воспоминаниях И. Д. Сытин представляет дело так, будто Дорошевич пришел в «Русское слово» вскоре после закрытия «России». Удрученный, растерянный после неожиданного краха газеты фельетонист собирался ехать за границу, а денег не было. И вот Иван Дмитриевич дал ему десять тысяч рублей «за сахалинские очерки», благословил на трехмесячный зарубежный отдых, после возвращения из которого Дорошевич «сделался фактическим редактором „Русского слова“ и приступил к тем реформам, которые открыли перед газетой безграничные горизонты». Скорее всего, старого издателя, сочинявшего мемуары на склоне дней, спустя несколько десятилетий после описываемых событий, подвела память. Хотя он запомнил, как приезжал к Дорошевичу в Одессу в пору его работы у Навроцкого и просил помочь «поставить» газету. Но «в тот раз разговор почти ничем не кончился»[910]. Влас был плотно занят в «Одесском листке», мог разве что раз в месяц прислать фельетон, а Сытину нужен был человек для постоянной работы в его газете в Москве.

Впрочем, какие-то условия эпизодического сотрудничества Дорошевича в «Русском слове» были, вероятно, оговорены, потому что с марта 1898 года в сытинской газете стали появляться его рассказы, легенды, очерки («Убийство», «Первый поцелуй», «Севастополь», «Паломники»), в октябре был напечатан цикл художественных фельетонов «Джентльмены (Новое поколение купечества)», в котором высмеивается стремление московских купцов, по сути своей героев из пьес Островского, «соответствовать духу времени»: Петру Титычу Брускову, колотящему горничную томом Бокля, «лестно настоящего профессора споить», Федул Прохорыч Пахомов «просвещает народ», заставляя валящихся от усталости рабочих учить роли из шекспировских пьес, Сила Силыч Салазкин живет на манер английского лорда, тираня заведенными им «английскими порядками» своих домашних и подчиненных, а купец Варсонофий Никитич Ермошкин вообразил себя герцогом Мейнингенским и занимается театральными делами, «канцелярски казарменным способом насаждает искусство», добиваясь «реализма прежде всего»[911]. Насмешка над «новомодным» купечеством одновременно является и пародийным откликом на увлечение тогдашней беллетристикой «купеческими типами новейших фасонов».

Цикл «Джентльмены» начинается словами: «Давненько я не бывал в Москве. А как приехал, прямо — как писателю и подобает — по знакомым купцам отправился». Несомненно, во время приезда в Москву осенью 1898 года Дорошевич встречался с Сытиным. Во время этих встреч обговаривались условия не только его сотрудничества в «Русском слове», но и издания книги палестинских очерков, которые публиковались в это время в «Одесском листке». Конечно же, встречаясь с Дорошевичем и в Одессе, и в Москве, Сытин преследовал прежде всего главную цель — плотнее вовлечь его в свое новое дело.

Он только что стал полновластным владельцем «Русского слова». К «своей газете» Иван Дмитриевич, уже набравший силу как книгоиздатель, начал подступаться еще с конца 80-х годов. Вдохновлял Чехов, от которого он «при каждой встрече» слышал: «Сытин должен издавать свою газету»[912]. Речь шла об издании «дешевом, народном, общедоступном», т. е. соответствовавшем общему просветительскому курсу его издательской деятельности. Спустя чуть более полутора десятков лет в очерке «Русское слово» Дорошевич подтвердит: «Мысль об издании И. Д. Сытиным газеты принадлежит А. П. Чехову»[913]. Не случайно в редакции его считали духовным патроном газеты, о чем свидетельствовал портрет писателя, украшавший комнату общих собраний сотрудников. «Прекрасно зная тяжелые условия периодической печати в эту эпоху, — говорится в подготовленной в редакции „Истории газеты „Русское слово““, — А. П. Чехов смотрел на газетное дело глазами практика. Убежденный в полной бесплодности попытки основать в последние годы минувшего царствования (имеется в виду правление Александра III. — С.Б.) прогрессивный орган печати, он считал, однако, важным заручиться правом на издание бесцензурной газеты хотя бы и приятного сферам консервативного направления, в надежде на наступление более светлых времен и возможность коренного преобразования газеты уже существующей и хотя сколько-нибудь известной публике»[914].

Но на все прошения издателя из Главного управления по делам печати следовал отказ. Сытин решил действовать через приват-доцента Московского университета Анатолия Александрова. Редактор православно-монархического журнала «Русское обозрение», внешне безалаберный и даже напоминавший неряшливой внешностью «нигилиста», Александров был более чем благонадежен и истово набожен, а потому пользовался доверием и покровительством самого обер-прокурора Синода Победоносцева. Мог он вполне рассчитывать и на поддержку начальника Главного управления по делам печати Е. М. Феоктистова, время от времени печатавшегося в «Русском обозрении». В общем, приват-доцент подал прошение о разрешении на издание газеты, а Сытин сколотил под нее финансовую компанию, сумев завлечь перспективой возможных прибылей знаменитого московского адвоката Ф. Н. Плевако, сызранского купца В. Ревякина, литографа М. Т. Соловьева. К ним присоединился знакомый Плевако крымский помещик И. А. Вернер. В октябре 1894 года было получено разрешение, и с 1 января следующего года в Москве стала выходить без предварительной цензуры, под редакторством Александрова, новая «ежедневная политическая, общественная, экономическая и литературная газета» «Русское слово».

Знаменем «Русского слова» стала известная триада министра народного образования времен Николая I С. С. Уварова — «Православие, самодержавие, народность». Основными авторами были сотрудники «Русского обозрения» — Л. Тихомиров, В. Грингмут. Заполнявшие газетные страницы пространные религиозно-философские рассуждения с верноподданническим уклоном не могли привлечь читателя даже при очевидной дешевизне издания. «Русское слово» было убыточным, что, конечно, не вдохновляло пайщиков. Вскоре «отвалил» Ревякин. Очень недоволен был Плевако, считавший, что газета «не нашла своей дороги и идет шаблонами…»[915] Газета чахла, несмотря на явную заинтересованность в ней и финансовую поддержку со стороны московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича и самого Николая II. «Она умирала от всеобщего невнимания, без подписки, без розницы, без объявлений, съевши казенную субсидию, задыхаясь от злости и ругательски ругая либералов, которые ее не замечали», — писал Дорошевич в том же очерке о «Русском слове»[916]. В августе 1897 года Александров решился на продажу газеты Сытину. Но проблема упиралась в желание властей, прежде всего великого князя, при новом владельце издания тем не менее «иметь первым редактором Александрова». Сытину пришлось согласиться, и только на этом условии он в декабре 1897 года получил лицензию. Издатель понимал, что поднять газету он не сможет при прежнем редакторе и сотрудниках. Александрову были предложены хорошие отступные, и в мае 1898 года он официально отказался от редакторской должности. Началась чехарда: на редакторском посту в «Русском слове» побывали К. Н. Цветков (в свое время был близок к М. Н. Каткову, в конце 80-х начале 90-х гг. редактировал православно-патриотические журналы «Друг детей» и «Царь-Колокол»), Ю. М. Адеркас (бывший секретарь редакции газеты Мещерского «Гражданин»), С. Ф. Шарапов (ученик И. С. Аксакова и сотрудник его газеты «Русь», в глазах тогдашней бюрократии опасный публицист), А. К. Гермониус (тот самый, что работал в «Петербургской газете», а потом в «Одесском листке»), Е. Н. Киселев (до этого был редактором издававшегося Сытиным журнала «Вокруг света») — люди абсолютно разные как по своим убеждениям, так и по деловым качествам. Наконец, в мае 1901 года Сытину удалось провести на должность редактора своего зятя Федора Ивановича Благова, врача по образованию, человека, хотя и не хватавшего звезд с неба, но преданного газетному делу.

Стало поправляться понемногу экономическое положение газеты, уменьшались убытки, подрос тираж. Но Сытин понимал: без участия, говоря сегодняшним языком, «звезд» «Русскому слову» не выбиться в первые ряды отечественной журналистики. Читая «Россию», чуть ли не о каждом номере которой шли разговоры в публике, он, конечно же, задумывался о возможности привлечения в свою газету двух ее «светил» — Амфитеатрова и Дорошевича. Наверняка, до него доходили сведения о тамошней напряженной внутриредакционной атмосфере. Трудно наверняка утверждать, кто сделал первый шаг к деловому союзу. Нельзя не обратить внимания на то, что в 1900–1901 годах в издательстве Сытина выходят три книги Дорошевича — «В земле обетованной. Палестина», «Му-Сян. Китайский роман» и «Китайский вопрос» (совместно с Амфитеатровым). Его контакты с московским издателем в этот период были довольно тесными. Общаясь с Дорошевичем как автором выходящих у него книг Сытин не упускал из виду свою давнюю мечту — сделать его имя приманкой для читателей «Русского слова». Первым шагом в этом направлении стала договоренность об участии Дорошевича в начавшем выходить с 1901 года иллюстрированном литературно-художественном журнале «Искры», еженедельном приложении к «Русскому слову». Его разрекламированные юмористические рассказы появлялись там в каждом номере.

Летом того же года сотрудничество Сытина и Дорошевича качественно и содержательно приобрело новый уровень. 26 июля издатель («потомственный почетный гражданин») и журналист («сын коллежского секретаря») подписали договор на три года, действие которого начиналось с 1 сентября. Этот небывалый до того в издательской практике и журналистской жизни документ говорит о том, как могли меняться на рубеже веков в новой экономической и общественной ситуации условия подобных контрактов. Дорошевич обязывался давать для «Русского слова» 52 воскресных фельетона в год («по возможности из московской жизни») и еще «не менее 52-х статей в год по текущим вопросам общественной жизни». Сытин должен был платить за первые по 500 рублей в месяц, а за вторые «по 25 копеек за печатную строку». Гонорар по тем временам был выдающимся, но и работы — 104 материала в год! — он требовал каторжной. А ведь Дорошевич еще состоял ведущим сотрудником «России», постоянное присутствие на страницах которой его имени было также обязательным. Это может показаться жизнью на износ. Но такова была реальная ситуация, при которой обязательное многописание составляло основу тогдашнего литературно-газетного процесса. Другое дело, что разные пишущие имели разные договоренности с издателями: обычная цена была четвертак за строчку, десять-двенадцать копеек уже считались очень хорошей платой, ну а 25 копеек за ту же строку были уже просто сказочным гонораром. Естественно, бедные литературные поденщики, как та же романистка Назарьева, о которой писал Дорошевич, гибли от непосильной и скудно оплачиваемой работы. Ее призрак, как и тень сгинувшего друга юности Риваля, как судьбы других умерших в нищете газетных талантов, жили в памяти Власа. Он страшился подобного конца, потому что знал — придет время, он постареет, нагрянут болезни, и он уже не сможет писать так много и успешно. И что тогда? Жалкое, нищенское прозябание? Не только желание жить хорошо и наверняка обеспечить свое будущее, но прежде всего понимание еще со времен сотрудничества в «Новостях дня» и «Московском листке», что его перо приносит прибыли издателям газет и пора наконец заставить их серьезно делиться доходами с теми, кто обеспечивает успех издания, были причиной появления в договоре совершенно уникального шестого пункта. «Помимо упомянутых жалованья и гонорара», Сытин обязался выдавать Дорошевичу «ежегодно по 20 % из чистой прибыли от издания газеты».

Это не было простой добавкой к и без того солидным жалованью и гонорару. Пятый пункт оговаривал не менее важное — своеобразное шефство знаменитого фельетониста над изданием, сформулированное как «общее наблюденье за редактированьем издаваемой Сытиным газеты „Русское слово“». Причем «в случае каких-либо недоразумений между лицом, редактирующим газету, приглашенным не иначе как с согласия Дорошевича, и Сытиным», «шеф» обязан был «разрешать все споры между ними на правах третейского судьи, решение которого является окончательным». Конечно же, издатель предлагал ему редакторство. Но Влас хотел быть вольной птицей. Корпеть в редакторском кабинете с утра до поздней ночи, править чужие материалы, объясняться с цензурой, да еще, не дай Бог, отбывать арест в случае какой-то судебной кары, постигшей газету, это не его удел. И вместе с тем он, несомненно, хотел влиять на облик газеты, ее направление, ее дух. Собственно, этого ждал от него и Сытин, понимавший необходимость обновления издания. Поэтому особо было оговорено, что Дорошевич «обязан приезжать из Петербурга в Москву немедленно и не позднее как на третий день по требованию редакции „Русского слова“». За эти поездки и за все время пребывания в старой столице «по делам редакции» Сытин должен был платить «по 75 рублей в сутки с включением дорожных расходов».

Естественно, издатель подстраховался, потребовав от фельетониста «доставлять статьи, отвечающие всем требованиям законов о печати, цензурного устава и циркуляров Главного управления по делам печати». Зато и Дорошевич выговорил весьма существенное: присылаемые им «статьи никаким сокращениям и изменениям не подлежат» (пункт 11-ый). Договор скрепил своей подписью и редактор «Русского слова» Благов, особо подчеркнув согласие с отдельными пунктами, в том числе с такими важными для Дорошевича как пятый и одиннадцатый[917].

Влас получил от издателя аванс в три тысячи рублей, и вскоре в «Русском слове» появилось объявление, что с 15 сентября оно «выходит в формате большой газеты с участием В. М. Дорошевича». Естественно, что при заключении договора издатель и журналист не могли обойти такую существенную тему как приглашение новых сотрудников. Трудно сомневаться в том, что Дорошевич особенно настаивал на сотрудничестве Амфитеатрова. В середине ноября вопрос был решен, и вскоре на страницах «Русского слова» появился фельетон Амфитеатрова «Пестрые главы». Дорошевич с полным правом писал впоследствии, что «на развалинах „России“» и создалось теперешнее «Русское слово»[918]. И хотя обе «звезды» оставались ведущими сотрудниками еще выходившей «России», для Сытина важно было, чтобы в обществе почувствовали и приход знаменитостей в его газету, и в целом новизну предпринятых им преобразований. В определенной степени этой цели должен был служить и тридцатипятилетний юбилей его издательской деятельности, который отметили 1 октября 1901 года благодарственным молебном в типографии на Валовой улице, соответствующими речами, а затем банкетом в колонном зале ресторана «Эрмитаж»[919]. В приветственном адресе, подписанном среди прочих Чеховым, Буниным, художником Верещагиным, историком Кизеветтером, говорилось о просветительских заслугах Сытина, выпустившего «много хороших книг для народного чтения». На торжественном обеде, как и на всяком подобного рода мероприятии, было немало славословия, продиктованного отчасти и винными парами. Известный златоуст, редактор журнала «Русская мысль» Виктор Гольцев назвал Дорошевича «Гоголем наших дней», а Влас провозгласил Сытина «действительным министром народного просвещения». «Избегая намека на личности» и используя якобы сюжет древнеримской истории, на это событие откликнулся Леонид Андреев в язвительных фельетонных заметках «Мелочи жизни» в газете «Курьер». Читателю, предуведомленному о том, что «всероссийское пустопорожнее вранье даже и праздники особые для себя учредило» — юбилеи, на которых «сам юбиляр проникается уверенностью, что он — фигура» и «в столь же приятных чувствах обретаются и ораторы», предлагается сценка из жизни знатного римлянина Помпония Кисты, справляющего «десятилетие со дня получения первой пощечины». Во время торжества Цицерон обращается к Катону со словами о его «заслугах перед обществом» и уверяет, что только благодаря ему «Карфаген скоро обязательно разрушится». В ответ покачивающийся Катон целуется с Цицероном и называет его «истинным носителем заветов»[920].

Биограф Сытина считает, что у Андреева были «личные причины для иронии»: Сытин предложил скромную сумму молодому писателю за его первый сборник, «а затем долго тянул с изданием книги»[921]. Узнавший об этой истории Горький в письме к Андрееву (конец января 1901 г.) назвал Сытина «жуликом и сукиным сыном»: «…он Вас обобрал бессовестно, безжалостно»[922]. Горький в ту пору критически относился к Сытину, причислял его к «книгорыночным крокодилам»[923]. Последняя характеристика, безусловно, отражает позицию руководителя книгоиздательского товарищества «Знание», не без оснований видевшего в Иване Дмитриевиче серьезнейшего конкурента. В свете этих фактов понятна резкая реакция Горького, прочитавшего фельетон Андреева и написавшего тогда же К. П. Пятницкому: «Ну и сволочи! Хорошо изобразил Джемс Линч-Л. Андреев юбилей Сытина и беседу Гольцева-Катон Катоныча с Дорошевичем-Цицерошкой. „Талантливый ты прохвост, Цицерошка, но — все-таки! — прохвост, и надо тебе исправиться!“ — „Я исправлюсь, Катон Катоныч!“»

Раздражение Горького объясняется отчасти и положением, в котором он находился осенью 1901 года. Его недавно освободили из-под ареста, которому подвергли за «противоправительственную пропаганду среди сормовских рабочих». Отданный под гласный надзор полиции в Нижнем Новгороде, он чувствует, что, несмотря на волну обращений видных деятелей культуры, власти его «травят довольно усердно». А в Москве в это же время под звон бокалов с шампанским коллеги по литературному цеху обмениваются «такими комплиментами». Поэтому не делая никакой скидки ни на нравы литературной среды, ни на «юбилейность» и «банкетность» ситуации, ни, кстати, на действительные заслуги Сытина как издателя, набиравший литературную и общественную славу сормовско-нижегородский «пропагандист» ригористически восклицает в том же письме: «Как хорошо, что в жизни есть нечто лучшее, чем литература!»[924] Признавая, что Горький и Андреев «в славословии ораторов ничего, кроме беспардонной рекламы, не увидели» и «забыли о добрых делах юбиляра», современный исследователь истории российского книгоиздания считает тем не менее, что в тостах Гольцева и Дорошевича была некая пикировка. Якобы Гольцев, называя Дорошевича «Гоголем наших дней», намекал на давнюю историю с изданием Сытиным переделанной Власом гоголевской повести и еще проводил завуалированное «сопоставление» его «фантастического гонорара» за участие в «Русском слове» с «колоссальной суммой (150 тыс. р.), что заплатил издатель А. Ф. Маркс за приобретение прав на сочинения Гоголя». Думается, что использование столь далеко отстоящих друг от друга и по содержанию и по времени фактов в истолковании «всей глубины подтекста гольцевского тоста» это натяжка. Дорошевич в ту пору был действительно популярен как сатирик. А великолепный оратор Виктор Александрович Гольцев, да еще под добрую рюмку, которую он весьма уважал, мог и «вознестись» в своем красноречии. И уж, конечно, не стал бы только что заключивший выгоднейший договор с Сытиным Дорошевич в своем ответе Гольцеву намекать «на весьма противоречивый характер деятельности юбиляра, напоминающей в этом качестве министерство народного просвещения, которое современники вслед за М. Е. Салтыковым-Щедриным называли министерством народного затемнения»[925]. Впрочем, дело даже не столько в выгодности договора, сколько в искренней оценке того, что делал Иван Дмитриевич. Пройдет семнадцать лет, и Горький по сути повторит слова Дорошевича, назвав Сытина «министром народного просвещения гораздо более действительным и полезным для русской деревни, чем граф Д. Толстой и другие министры царя»[926].

Возвращаясь к договору между Сытиным и Дорошевичем, следует отметить некоторые особенности. Разумеется, издатель не мог настаивать на переносе популярной рубрики «За день», которую фельетонист продолжал вести в «России». Но тем не менее его фельетоны должны были быть «по возможности из московской жизни»: «Русское слово» выходит в Москве, нужно учитывать интересы читателей. А то, что Дорошевич живет в Петербурге, не помеха, поскольку информация о московских событиях поступает в столицу через те же газеты. Здесь к месту вспомнить о том, что опыт такой работы уже был у него, только, скажем так, обратного географического порядка, когда он жил в Москве и печатался в «Новостях дня» под псевдонимом «Петербургский обыватель». Но по сути ситуация конца 80-х годов весьма отличалась от положения, в котором находился Дорошевич в начале 1900-х. «Петербургский обыватель», имитируя свою осведомленность в столичных делах, выступал больше как остроумный хроникер текущей жизни. Договор же с Сытиным уже заключает популярный газетный писатель, свободный не только в выборе тем, но и в их жанровой подаче. Эту свободу и подразумевают обозначенные в договоре 52 фельетона. А вот что касается такого же количества «статей на общественные темы», то здесь в расплывчатой форме зафиксировано пожелание издателя, чтобы популярный и многожанровый автор не отдалялся от злободневной публицистики. Конечно, границы между фельетоном и статьей на общественную тему были отчасти условны, а потому хозяином положения, безусловно, оставался журналист. Дорошевич же предпочитал положение «вольного стрелка»: сегодня сатирический или юмористический рассказ, завтра фельетон или восточная сказка, а может быть, и театральная рецензия или мемуарный очерк. Абсолютная творческая свобода, соединяющая журналистскую практику с литературной традицией, — здесь была его подлинная стихия.

На протяжении последних трех с половиной месяцев 1901 года он публикует в «Русском слове» восточную сказку «Благодетель», посвященную братьям-купцам Бахрушиным, фельетон «Завоевание Москвы» (о «тихом, спокойном, культурном» нашествии немцев в старую столицу), мемуарные фельетоны о театральном антрепренере Георге Парадизе и своем юношеском сценическом дебюте в «Уриеле Акосте» («Мое знакомство с П. И. Вейнбергом»), рассказывает о деле Мамонтова («Мамонтовская эпопея») и порядках в Московской консерватории («В. И. Сафонов»), о судьбах встреченного на Сахалине убийцы Викторова («Московское Монте-Карло») и знаменитого купца-филантропа Г. Солодовникова. В этих публикациях так или иначе соблюден московский «акцент». Но рядом печатаются фельетон «Ли-Хунг-Чанг» (отклик на смерть «китайского Бисмарка»), этюд «М. Я. Пуаре», посвященный актрисе Александринского театра, построенная на мотивах восточных легенд и приуроченная к Рождеству Христову «Ночь чудес». Дорошевич разнообразен, свободен в выборе тем, сюжетов и их жанровых воплощений. Расставшись с традицией текущего комментирования городских новостей (рубрика «За день» периода «Новостей дня», «Московского листка», «Одесского листка») и уже в «России» перейдя к более крупным формам очерка, художественного фельетона, памфлета, эту свою свободу в «Русском слове» он будет развивать и укреплять все последующие годы.

Творческая свобода для него неразрывно связана со свободой жизненной. Будучи газетным писателем, он стремится преодолеть узы ежедневного каторжного многописания не только выбором тем, но и самим устройством своей жизни. Европа давно манит его как богатством впечатлений, так и цивилизационно-бытовыми порядками. Подобно многим русским писателям, с начала XX века устремившимся в европейские страны, он начинает проводить там целые месяцы. Зимой 1900–1901 годов живет и лечится (стала пошаливать печень) в Германии (Висбаден, Франкфурт-на-Майне, Берлин), весну встречает в Милане и Париже. Побывав осенью 1901 года на Кавказе, он вскоре после краха «России» снова едет за границу, проводит февраль и март 1902 года в Италии и Франции (Париж, Ницца, Монте-Карло), затем в течение апреля-мая путешествует по Испании (Севилья, Херес, Гренада, Мадрид), после чего возвращается во французскую столицу, где живет вплоть до июля. В целом 1902-й — это год путешествий как по Европе, так и по России. В августе он навещает Нижний Новгород и Казань, лечится на водах в Кисловодске, а в сентябре и октябре живет в Крыму (Ялта, Гурзуф).

Конечно же, это отчасти бег от переживаний, связанных с крахом «России», но есть и другое, пожалуй, самое важное. В поездках он находит новые темы и сюжеты и одновременно расширяет профессиональный кругозор, изучая опыт больших европейских газет. В Лондоне, Париже, Берлине, Милане, Риме уже как представитель «Русского слова» он заходит в редакции известных периодических изданий, знакомится с их работой, интересуется новейшим типографским оборудованием, заводит полезные связи в журналистской среде.

Каков же был образ той идеальной газеты, его газеты, который не столько вынашивался в мечтах, сколько созревал из собственного опыта, собственных убеждений и европейских наблюдений? Этот наиболее близкий ему облик он с любовью и очевидной надеждой на читательское понимание живописно воспроизвел в уже не раз цитировавшемся очерке «Русское слово». Конечно, можно посчитать, что в очерке, написанном Дорошевичем в 1916 году для сборника, посвященного полувековому юбилею издательской деятельности Сытина, отразился в значительной степени тот немалый путь, который он к этому времени прошел вместе с газетой. Но думается, что и полтора десятка лет назад, когда этот путь только начинался, основные черты вымечтанной газеты уже сложились в его представлении.

«Газета…

Утром вы садитесь за чай. И к вам входит ваш добрый знакомый. Он занимательный, он интересный человек.

Он должен быть приличен, воспитан, приятен, если он к тому же еще и остроумен.

Он рассказывает вам, что нового на свете.

Рассказывает интересно, рассказывает увлекательно.

Он ни на минуту не даст вам скучать. <…>

Высказывает вам свои взгляды на вещи. Вовсе нет надобности, чтоб вы с ним во всем соглашались.

Но то, что он говорит, должно быть основательно, продуманно, веско.<…>

Он заставляет вас несколько раз улыбнуться меткому слову.

И уходит, оставляя впечатление с удовольствием проведенного получаса.

Вот что такое газета.<…>

Вы сидите у себя дома.

К вам приходит человек, для которого не существует расстояний<…>

Он говорит вам:

— Бросьте на минутку заниматься своей жизнью. Займемся чужой. Жизнью всего мира.

Он берет вас за руку и ведет туда:

— Где сейчас интересно.

Война, парламент, празднества, катастрофа, уголовный процесс, театр, ученое заседание.

— Там-то происходит то-то!<…>

И вы сами присутствуете, видите, как где что происходит.

И, полчаса поживши мировою жизнью, остаетесь полный мыслей, волнений и чувств.

Вот что такое газета»[927].

И никаких громких фраз о гражданской позиции, о воспитательных задачах прессы. Зато есть очень важные слова о мыслях, волнениях, чувствах читателя, о том, что газета делает его сопричастным к разнообразным явлениям жизни, почти очевидцем даже далеких событий. Через такой подход, такой контакт с читателем мыслятся ему и гражданственность и воспитательность газетного слова. Вполне зримая нить тянется от юношеского манифеста в «Волне» о своей литературной «внекорпоративности» и предпочтении здравого смысла к заявлению, что «Русское слово» «это газета здравого русского смысла» и потому «не знает» ни «фильств», ни «фобств». А «газета здравого смысла неизбежно должна быть газетой прогрессивной» и практичной, потому что «там, где речь идет о бытии народа, быть практичным — долг». Это не просто красивый силлогизм. За этими словами, безусловно, и опыт, вынесенный из первой революции. Но еще за несколько лет до того, в марте 1902 года, он пишет Сытину из Парижа, что видит главнейшую цель «Русского слова» в том, чтобы «распространять идеи здравые, хорошие, чуждые революционных крайностей и излишеств, но и чуждые всему темному, мрачному»[928]. «Русское слово» не сразу избавилось от наследия времен, когда, по словам Дорошевича, с помощью «плохой газеты с хорошим названием» предпринималась попытка «провести» в «широкие народные массы» черносотенные идеи. В мае 1903 года в посланном из Италии большом «инструктивном» письме заведующему редакцией Н. В. Туркину он с явным неудовольствием отмечает, что «квасные патриотические статьи, которые нет-нет да и мелькнут у нас, вредят нам во многом и ни к чему не служат. К ним так принюхались, что их аромат не замечают. В случае беды — они ни в какой счет не идут. Ни от чего не спасают, ничего не извиняют. Это ребячество, которое за глупостью пора бросить». Там же он сформулировал и суть патриотической позиции «Русского слова»: «Нельзя не любить России. О стране, которая дала миру Пушкина и Толстого, смешно, глупо или грешно говорить иначе как с достоинством. Но это не должно переходить в квас и тон „Московского листка“. Пусть мерилом всякой такой статьи будет вам:

— А напечатали бы это в Московском листке»?

Что же касается принципиальности газеты, меры ее критичности и взаимоотношений с властью, то здесь единственной «страшной опасностью» представлялось закрытие: «Она нам не грозит. Закрытие розницы — к нему, конечно, не надо стремиться, но его не надо и бояться до ужаса. Закрытие розницы выкупается успехами подписки, поднятием интереса к газете и даже уважения:

— Ого! Какие они!»

Поэтому «если фельетон по содержанию своему не заключает в себе опасности гибели газеты, он должен быть напечатан». Он не мог не помнить о судьбе «России» и потому сохранение газеты было для него не менее важным делом, чем ее облик.

Письма Дорошевича начала 1900-х годов из-за границы Сытину, Благову, Туркину — это почти сплошной инструктаж как вести газету в идейном плане и что предпринимать практически для достижения успеха. Даются распоряжения даже насчет того, какие корреспонденции набирать корпусом, а какие — петитом. Первый — для того, что «поважнее», второй — «более обывательщина». Нужно «выбирать, конечно, что имеет и не имеет интерес мало-мальски значительный». Естественно, «сенсационное слово» должно быть выделено. Он предупреждает, что нельзя делать газету зависимой от рекламодателей: «Были башки, предлагавшие мне кредит, министры, предлагавшие мне получки, — и вот я стану сотрудничать в газете, которая печатает рекламу о школе кройки за объявление в 23 руб. 50 коп.! Об этом, конечно, не может быть не только речи, но и мысли». Дело не в цене, не в объявлениях «в 5 р. 50 коп. или 3 500 000 руб.». Суть в принципе: «Независимость от чего бы то ни было, от денег в том числе — моя сила. Единственная. И я не Самсон, чтобы мои волосы остригла конторская Далила, кстати, отдающая квитанцию за принятое объявление».

Независимость… Его личная, журналистская, профессиональная независимость. Предмет его особой заботы в течение всей жизни. Он как будто и достиг ее. Но если его судьба связана с судьбой газеты, то здесь проблема, несомненно, усложняется, о чем он, конечно же, знает и в чем ему еще придется убедиться не раз.

Издателю и его зятю, как людям неискушенным в газетном деле, он не склонен чересчур доверять, о чем совершенно открыто пишет тому же Никандру Васильевичу Туркину, опытному журналисту, на назначении которого заведующим редакцией (для подстраховки неопытного Благова) сам же настоял: «Иван Дмитриевич и Федор Иванович, по непривычке к газетному делу, в редакции чувствуют себя так же, как чувствовал бы себя на электрической станции человек, знающий об электричестве только одно:

— Ток может убить»[929].

Сытину он прямо напоминал: «Мы условились, что Вы не будете вмешиваться в газету». И одновременно заряжал его своим оптимизмом: «Уж очень у меня велика охота писать, работать, и очень я верю в „Русское слово“. Мы будем иметь успех, мы его добьемся. Я чувствую это, я верю в это. Ради Самого Бога, не разбейте во мне этого чувства. Тогда не выйдет ничего. Исполняйте мои указания по редакции в точности и печатайте мои статьи и фельетоны немедленно по получении. Кроме, конечно, воскресных фельетонов. Задержки не будет»[930]. Не один мемуарист, упоминая о Дорошевиче как фактическом редакторе «Русского слова», говорит о его буквально диктаторском поведении. Темпераментный Дон Аминадо вспоминал уже в эмиграции о редакционной атмосфере: «Царит, управляет, всех и вся под себя гнет, орет и мордует Влас Дорошевич. Шестидесятник он никакой, но редактор и журналист Богом отмеченный»[931]. Это, впрочем, впечатления более позднего времени. Но и тогда, когда обновление «Русского слова» еще только начиналось, у Дорошевича были вполне определенные представления, как должны осуществляться внутриредакционная власть и дисциплина, о чем он с абсолютной откровенностью поведал тому же Туркину: «Я не терплю выражения „ежовые рукавицы“. Но даже в самом республиканском государстве министры, раз они поставлены, должны держать дело твердой рукой. Дело требует, чтобы его держали твердо». Он чувствует себя «поставленным на дело» и соответственно ведет его, хотя и объясняет: «Я не Людовик и не говорю: „Государство — это я“. Но я сросся, слился с редакцией так, что каждая ее боль — моя боль». С издателем функции как будто разделены и все обговорено насчет того, кто и как руководит газетой, но купеческие привычки Сытина будят подозрения во время заграничных вояжей. И потому оставленному «на хозяйстве» Туркину внушается: «Ни на секунду ни Сытину, ни кому другому Вы не должны давать наступить на ногу ни в тоне, ни лично <…> При малейшей попытке вмешаться, напоминайте:

— Вы обещали Власу Михайловичу не вмешиваться ни во что в редакционных делах. То, что я делаю, я делаю по нашему общему с ним согласию».

Характерно, что в этих наставлениях заведующему редакцией, как особо облеченному исполнителю воли Дорошевича, совершенно игнорируется редактор газеты Благов. Его как будто не существует. Влас был уверен, что это фигура временная. Потому и позволил себе лишь иронически поинтересоваться: «Сколько выживет Ф.И.? Поистине, бедный Ф.И.»[932]. Федор Иванович Благов между тем оказался редакционным долгожителем и пускай формально, но был на своем посту вплоть до 1917 года. И надо сказать, что весь этот полуторадесятилетний период, знаменовавший преобразование и превращение «Русского слова» в самую распространенную либеральную газету, отмечен достаточно тесными и доверительными контактами между Дорошевичем и сытинским зятем, о чем свидетельствуют письма, которые на протяжении этого времени шеф газеты слал редактору. Сомневаясь поначалу в долговременности пребывания Благова на редакторской должности, он тем не менее еще весной 1902 года убеждает его проявить характер, «принять бразды правления в свои руки», считая это прежде всего «правом нравственным». Да, он помнит о контракте, согласно которому «верховная власть» в газете принадлежит ему, Дорошевичу, но у Благова тем не менее есть «право формальное». И потому, продолжает он убеждать Федора Ивановича, «никакими подписями на контрактах Вы не можете и не имеете права отказаться от Ваших привилегий и обязанностей редактора. Вы отвечаете за все и Вы распоряжаетесь всем». Стремясь сделать из Благова своего союзника, он обещает ему всяческую поддержку и одновременно деликатен, щадит его самолюбие: «Через два месяца, поправив вконец истрепанные нервы, я специально приеду и сам поставлю все дело. Тогда Вам не трудно будет его продолжать. А пока прошу Вас постепенно брать дело в свои руки и вводить в него те изменения, которые я позволю себе указать Вам только потому, что Вы никогда не отказывались принять мой совет как более опытного в журналистике. Простите, если не всегда эти указания будут подробно мотивированы. Пришлось бы слишком много писать, лучше я напишу что-нибудь для газеты. Подробную мотивировку каждого указания я Вам представлю и сообщу при личном свидании. А теперь будьте уверены, что каждое указание основано на фактах, здраво обдуманных соображениях и желании соблюсти только интересы газеты. Исполнение каждого из указаний мне необходимо, чтоб я мог действительно и с пользой применить свой труд и сделать что-нибудь для газеты». Одновременно Дорошевич стремится приободрить неопытного редактора: «Счастлив узнать, что газета хоть шевелится. Сразу ничего невозможно. Но шевелится. Значит — не мертвая. Значит — жива. Выздоровеет, Бог даст. Сделаем все. Я верю в успех». Делясь с Сытиным соображениями относительно «постановки газеты», он предупреждает издателя, что «дальнейшие указания» будет «прямо адресовать Федору Ивановичу». С годами произошло и дружеское сближение с Благовым. «Приятельство у меня перешло в дружбу к Вам, глубокую и сердечную», — писал ему Дорошевич в 1907 году. Он был с ним как ни с кем откровенен по части редакционных дел, в том числе достаточно деликатных. Для него, подолгу живущего за границей, важно знать, как воспринимаются в обществе его публикации. И потому он просит Благова: «Удосужьтесь, черкните (без титулов, вступлений) два слова, какие из присланных фельетонов замечены, какие прошли совсем незаметно, какие вызвали порицание». И в другом письме: «Большое спасибо за Ваши телеграммы о моей работе. Пожалуйста, очень прошу, держите меня в курсе дела относительно моих успехов и поражений. Это поможет мне ориентироваться: что нужно для газеты?»[933] Переписка свидетельствует, что Дорошевич доверял редактору и ценил его литературный вкус, умение работать с текстами. Кстати, об этой способности Благова рассказал К. Г. Паустовский в «Золотой розе».

Что же до отношений Дорошевича с Сытиным, то при всей их неровности и временами драматичности, следует отметить неизменный пиетет издателя перед журналистом. Хотя поначалу Власу приходилось почти в патетических тонах убеждать Сытина следовать его линии в строительстве газеты. «Я помню Ваши слова, Иван Дмитриевич: вся надежда на Вас, — напоминал он в парижском письме от 9 марта 1902 года. — Я полон желания спасти „Русское слово“. И если Вы не охладите во мне этого желания — с Божьей помощью я сделаю это. Но если Вы хотите, чтоб я отдал делу все свои силы и действительно сделал все, что могу, — мое непременное условие: все мои указания должны исполняться в точности. Я знаю, чего я хочу, что мне нужно для газеты. И если мои указания не будут выполняться буквально, я умою руки и скажу:

— Вот, Иван Дмитриевич, и с Вами пива не сваришь.

Я надеюсь, что Вы этого не захотите и дадите мне возможность сделать для газеты то, что я хочу»[934].

Здесь видна не столько авторитарность характера (которую, ежели бы захотел, он мог сполна удовлетворить, заняв официально редакторское кресло), сколько понимание, что неискушенность издателя в газетном деле, тем более в создании новой для России газеты, может повредить делу, той мечте, для осуществления которой появилась наконец реальная возможность. Отсюда это сочетание мольбы и угроз. Сытин побаивался Дорошевича, называл фельетониста «грозой» и избегал во время его присутствия заходить в редакцию. У них бывали размолвки не только относительно курса газеты, но и в чисто практическом плане. Издателю приходилось терпеть диктаторские замашки Власа, о чем он рассказывал в 1920 году в Берлине, куда приезжал уже как советский представитель, уполномоченный наладить поставку бумаги: «А сколько горя было у меня с Власом! Да только о нем одном я мог бы написать три тома воспоминаний! Бывало, ночью номер сверстан и готов к спуску в мою ротационку — самую наиновейшую и крупнейшую из всех типографий во всей России. Вдруг появляется горе мое — Влас! Вином несет от него на сто верст! Всех толкает в сторону, да прямо к набранным и сверстанным страницам.

— Это выбросить! Это сократить! Набирай, Петя, под диктовку!

И стоя, в шубе, он диктовал прямо в линотип свой последний фельетон по поводу какого-нибудь министра или губернатора. Номер газеты не успевал к поездам, уходившим на рассвете в провинцию. Там в таких случаях „Русское слово“ приходило с опозданием. Но вся Россия читала Власа и… восторгалась. А мне было и радостно, и грустно: на другое утро приходили старик Василий Иванович Немирович-Данченко, поп-расстрига Григорий Петров и другие сотрудники. Кричали, гремели, скандалили по поводу того, что их статьи были выброшены из номера или так изуродованы, что сам черт в них ничего не мог понять. А если какая-либо статья и уцелела после ночного разгрома, устроенного Власом, то или заглавие отсутствовало или подпись была не та».

Наверное, бывали такие эпизоды. И картина очень живописная: источающий винный дух Дорошевич, в шубе нараспашку, в типографии диктует линотиписту для уже сверстанного номера свой фельетон. И хотя не очень вяжется она с чинными европейскими порядками, которые он сам же завел в редакции, такое вполне могло быть. Влас мог срываться. Вместе с тем стоит помнить, что рассказывающий это Сытин — уже раздавленный революцией, разгромившей его начавшее приобретать черты концерна издательское дело, нервный, больной, обиженный человек. Берлинский эмигрант, слушавший в кафе исповедь издателя о том, как Влас у него «больше министра зарабатывал», «восемьдесят, а подчас и сто тысяч в год тянул» из его «тощей кассы», заметил, что «возмущался московский купец, забывая, что не кто иной, как Влас Михайлович Дорошевич, был одним из тех весьма немногих литераторов, которые своим талантом создали „Русскому слову“ всероссийскую известность»[935]. Впрочем, Сытин и сам это признавал. В воспоминаниях он скажет, что именно Дорошевич, став «фактическим редактором „Русского слова“, приступил к тем реформам, которые открыли перед газетой безграничные горизонты»[936].

Конечно же, важнейшим было — с кем делать газету, какие привлечь «опорные» имена. В объявлении о подписке на 1902 год среди сотрудников (авторов) газеты значились беллетристы И. Н. Потапенко, Д. Л. Мордовцев, поэтесса и педагог Е. А. Буланина, исторический романист М. Н. Волконский. Спустя два года к ним добавились прозаики А. Н. Будищев, Н. Н. Брешко-Брешковский, К. В. Лукашевич, актер Малого театра М. П. Садовский, профессор Д. М. Эварницкий. Еще через год было объявлено об участии писателей П. Д. Боборыкина, Вас. И. Немировича-Данченко, В. А. Тихонова, театрального критика С. Н. Кругликова. Время диктовало постоянную смену рекламной «обоймы». Громкие имена нужны были, особенно в начале подписной кампании. «Величайшей» своей «заслугой пред газетой» Дорошевич считал привлечение к сотрудничеству в «Русском слове» Амфитеатрова (после ареста и высылки писавшего под псевдонимами). Конечно же, в газете принял участие и другой старый товарищ — опытнейший репортер Владимир Гиляровский. Со временем на страницах «Русского слова» появились такие талантливые и быстро приобретшие известность литераторы, журналисты, как Осип Дымов, Александр и Сергей Яблоновские, Петр Пильский, Николай Шебуев, Петр Ашевский, Владимир Азов.

В 1902 году Влас пишет Сытину: «Хотелось бы создать для наших талантливых сотрудников (а у нас есть Григорий Спиридонович, Боборыкин, Немирович, Озеров, Розанов) огромную, колоссальную аудиторию»[937]. Но уже в следующем году к составу сотрудников предъявляются жесткие требования. Да, участие таких популярных прозаиков, как Петр Дмитриевич Боборыкин (он некоторое время руководил беллетристическим отделом) и Василий Иванович Немирович-Данченко, несомненно, на пользу газете, как и сотрудничество экономиста Озерова, эссеиста Розанова. Но вот Григорий Спиридонович Петров, священник, пошедший против официозного, огосударствленного православия, безусловно, талантливый публицист, умеющий обратиться к читателю, явно полон желания превратить «Русское слово» в своего рода новую церковную кафедру. В письме к Туркину Дорошевич решительно возражает против такого перекоса: «Я Петрова люблю. Петров интересен. С Петровым часто можно не соглашаться, но выслушать его и интересно, и бывает приятно. Пусть Петров. Петров — хорошо. Но никаких „подпетровков“». «Про своих протеже», иронизирует он, о. Петров может сказать то же, что когда-то сказал нижегородский губернатор Баранов про своего чиновника по особым поручениям: «…я порядочный человек, а чиновники по особым поручениям у меня всегда и обязательно прохвосты».

В 1903 году уже не нужен Потресов (Сергей Яблоновский) — «в сентябре срок его контракту», и Дорошевич советует отнестись «к нему так, как женщина к беременности: чем дальше, тем это затруднительнее, но в назначенное время это произойдет совсем и окончательно». Не устраивает его и присутствие в газете философа-публициста Василия Розанова. «Вообще, — подчеркивается в том же письме к Туркину, — по части новых сотрудников — никого. У нас есть редакция. Довольно. Никаких Абрамовых, никаких Розановых, ни под своей фамилией, ни по подложному виду. При первом появлении любого из этих прохвостов — отрясаю прах от ног и телеграфирую о том, что никакого участия больше не принимаю <…> Но нужно хранить ту редакцию, которую создал я»[938].

Время, впрочем, показало утопичность этого желания «хранить редакцию». Сотрудники и авторы менялись, что было вполне естественно. Спустя годы Дорошевич констатировал: «На этом пути сколько приставало и сколько отставало от него литераторов! <…> Но одни уходили от „Русского слова“ вправо, другие — влево». Газета прощалась с ними «не с легким сердцем», благодарила «за пройденный вместе путь», но откровенно заявляла, что «теперь нам не по дороге» и желала успеха, в который не верила. Потому что не хотела «бесплодных жертв, разочарований и тяжких реакций»[939]. Но были и сотрудники, которые, несмотря на различные сложности, сумели сохранить свои позиции в газете, в том числе Сергей Яблоновский и Василий Розанов.

К газете тянулись, хотели в ней работать многие. С предложением о сотрудничестве к Дорошевичу пришел знаменитейший фельетонист, многолетний редактор журнала «Стрекоза» и автор острых художественно-публицистических циклов в «Русских ведомостях» И. Ф. Василевский (Буква). В письме к Благову шеф «Русского слова» называет старшего товарища по цеху «настоящим, истинным „королем русского фельетона“, человеком с большим и истинным именем» и выражает «радость работать вместе с таким публицистом, как он». Для него это «фельетонист хорошего тона». С его приходом «мы становимся самой сильной по фельетону газетой». Вместе с тем важно правильно определить «место» Василевского-Буквы в газете, и Дорошевич видит его ведущим провинциальный фельетон: «У нас из провинции много фактов. Нет обобщений, освещения, живого слова». Провинциальная тема не задавалась в газете с самого начала, когда ее вел Н. И. Розенштейн, писавший под псевдонимом Пикквик. Не без раздражения Дорошевич писал Благову: «Г-н Пикквик может прекратить свои ежедневные провинциальные статейки — вследствие крайней их глупости. Пусть дает еженедельный фельетон из провинциальной жизни по понедельникам. Этим тоже освободится место от балласта. Лучше ставить оригинальные корреспонденции». Вообще Благову следует быть решительнее. Неудачные статьи Потресова (Сергея Яблоновского) можно не печатать «не спросясь. Это право редакции». А вот на предложение И. Ф. Василевского Дорошевич ждет от редактора немедленного ответа, ибо это не тот человек, которого можно заставлять ждать. Приход Буквы в «Русское слово» видится «хорошим шагом для нового приобретения симпатий интеллигентских провинциальных кругов и провинции вообще». Не менее важно и то обстоятельство, что «появлением Буквы у нас, как когда-то появлением Боборыкина, Немировича, сглаживается разница между „Русскими ведомостями“ и „Русским словом“, т. е. „Русское слово“ может определенно числиться по либеральному лагерю, хотя и выгодно отличается от „профессорской“ газеты „живостью, отзывчивостью, обилием сведений“ при „отсутствии сухости, черствости“. Речь идет о новом имидже либерального издания, приближающегося „к нашему идеалу газеты: независимой, живой, очень литературной, прогрессивной“»[940]. Этой же цели могло способствовать и приглашение экономиста А.И. фон Рутцена, писавшего в «Русских ведомостях». Его статьи, убеждал Дорошевич Благова, помогут «заинтересовать всю земскую Россию».

Ходили слухи, что Дорошевич был чрезвычайно ревнив к присутствию других талантов в «его газете», всячески «зажимал» их, вплоть до того, что каким-то авторам даже платили, отказываясь печатать написанное ими для газеты[941]. Но стало бы «Русское слово» самой большой, самой популярной российской газетой, если бы в ней не работали талантливые люди? Чего Дорошевич более всего не терпел — так это непрофессионального, безответственного подхода к делу. Что же до личных отношений, то в этой сфере он всегда был джентльменом: его деликатность, щепетильность, стремление помочь собратьям по профессии отмечали многие. Н. А. Тэффи запомнилось, как он «оглянулся» на нее «в очень тяжелый и сложный момент» ее жизни: «Он говорил долго, сердечно, ласково <…> Взял с меня слово, что если нужна будет помощь, совет, дружба, чтобы я немедленно телеграфировала ему в Москву, и он сейчас же приедет <…> Этот неожиданный рыцарский жест так не вязался с его репутацией самовлюбленного, самоудовлетворенного и далеко не сентиментального человека, что очень удивил и растрогал меня»[942]. И вместе с тем он был суров по отношению к бездарным подражателям, пытавшимся эксплуатировать его стиль на страницах «Русского слова». «Будьте добры, скажите г. Тардову, — писал он Благову, — что у „Р.С.“ уже есть один Дорошевич, ни полутора Дорошевичей, ни Дорошевича с четвертью ему не нужно». Присланный Тардовым фельетон «представляет собой карикатуру на меня. После этого мне стыдно даже писать короткими и прерванными фразами»[943]. Зато когда он видел подлинный талант, то, как правило, протягивал руку. Спустя многие годы, уже в эмиграции, та же Тэффи с благодарностью вспомнила о его поддержке: «Редакция очень хотела засадить меня на злободневный фельетон. Тогда была мода на такие „злободневные фельетоны“, бичующие „отцов города“ за антисанитарное состояние извозчичьих дворов и проливающие слезы над „тяжелым положением современной прачки“. Злободневный фельетон мог касаться и политики, но только в самых легких и безобидных тонах, чтобы редактору не влетело от цензора.

И вот тогда Дорошевич заступился за меня:

— Оставьте ее в покое. Пусть пишет, о чем хочет и как хочет. — И прибавил очень милые слова: — Нельзя на арабском коне воду возить»[944].

Непросто шло формирование редакции, коллектива журналистов, способных выпускать успешную, популярную, массовую, большую ежедневную газету европейского образца. Это был процесс, растянувшийся на годы. Проблема заключалась не только в том, что нигде в России не готовились журналистские «кадры». Опытных газетчиков можно было найти в разных изданиях. Требовалось создать абсолютно новый для российской газетной практики рабочий организм, профессионально заряженный на выпуск издания, в котором оперативная и разносторонняя информация играет ведущую роль. Своеобразная учеба, приобретение нового опыта шли в «Русском слове» по мере превращения его в того «газетного левиафана», о котором заговорили в обществе спустя несколько лет после начала реформ. С годами в «Русском слове» сложился коллектив сильных профессионалов, заведующих отделами, их помощников, секретарей редакции, в число которых входили В. А. Никольский, Н. Ф. Пономарев, М. А. Успенский, А. В. Руманов, Б. И. Сыромятников, С. И. Варшавский, А. Г. Михайловский, И. В. Жилкин, П. П. Потемкин, С. Т. Патрашкин, Н. В. Калишевич, Б. П. Брио, К. М. Даниленко, В. Е. Турок, А. Ф. Аврех, К. В. Орлов.

Дорошевич входил в детали, подробности редакционного быта, для него важны были нормальные взаимоотношения сотрудников, не только деловым, но и человеческим качествам которых давались выразительные характеристики в письмах к Благову. Когда он узнал, что Н. И. Розенштейн (одесский журналист, которого, по свидетельству Гиляровского, Влас перетянул сначала в «Россию», а потом в «Русское слово») «зажимает» сообщения парижского корреспондента газеты Е. Белова (Брута) с целью продвинуть на его место своего протеже, корреспондента «Одесских новостей» Левенберга, возмущению его не было предела. Принципиальными он считал вопросы оплаты труда сотрудников. Письма к Сытину и Благову пестрят указаниями, кому и сколько стоит платить. Он слишком хорошо знает газетную кухню, и потому здесь его опыт важен. И когда жизнь семьи того же Белова-Брута в Париже приобрела по вине редакции нищенский характер, он с возмущением писал об этом Сытину и Благову как о «гнусной истории», требуя восстановить справедливость и впредь платить ему достойное вознаграждение. В 1906 году он вновь напоминает редакции о заслугах Белова, показавшего себя дельным сотрудником, когда газета, еще не имея зарубежных представителей, по сути «отыгрывалась на его парижских корреспонденциях», когда его телеграммы из Портсмута о ходе российско-японских переговоров перепечатывались множеством иностранных изданий. Наступает реакция, и газете, поскольку на внутренние темы будет запрещено писать, «снова придется отыгрываться на парижских корреспонденциях». «И в такое время человек, способный, умеющий быть в курсе дел, вместо того чтобы писать, телеграфировать, совершенно разоренный мечется по Парижу, чтобы достать что-нибудь под квитанцию ломбарда на заложенный сюртук, пять франков, чтобы сварить сегодня суп». Дорошевич настаивает на том, чтобы «сохранить полезного сотрудника». Более того, он надеется, что, вернувшись в Россию, этот журналист, «живой, отзывчивый, подвижной, знающий постановку газетного дела в европейских редакциях, будет огромным благом для редакции»[945]. И далее он предлагает конкретный план помощи Белову, который, кстати, сотрудничал в «Русском слове» еще долгие годы.

Перевод «Русского слова» на европейские рельсы требовал новой организации работы редакции. Была разработана и с каждым годом совершенствовалась структура отделов. «Редакция состояла из двух отделений: Московского, руководящего, и Петербургского. Московское отделение делилось на пять главных постоянных отделов: статей и фельетонов, московский, петербургский, провинциальный, иностранный. Отдел статей и фельетонов являлся самым важным, так как именно он выражал наиболее ясно политическое лицо газеты. Московский отдел занимался городской хроникой, петербургский — хроникой столичной жизни. Задачи провинциального и иностранного отделов ясны из их названий. Во время первой мировой войны особую значимость приобрел военный отдел. В редакции существовали также более мелкие отделы: общественно-административной хроники, финансовый, театральный, судебный, парламентский, музыкальный, народного образования, обзора печати. На правах отдела был и журнал „Искры“ — еженедельное иллюстрированное приложение к газете»[946]. Столичное, петербургское, отделение редакции, возглавлявшееся предприимчивым, умеющим устанавливать связи в самых разных, в том числе высших, сферах Аркадием Вениаминовичем Румановым, насчитывало в своем штате около ста человек. Здесь собиралась информация из приемных министров, посольств, кругов, близких к царю. Были налажены тесные контакты с аккредитованными в России корреспондентами зарубежных изданий.

Штатные сотрудники получили твердые и достаточно высокие оклады. Абсолютно неслыханным до того делом было введение оплачиваемых отпусков. Гонорар в «Русском слове» значительно превышал оплату в других газетах. Так Дорошевич повышал статус журналиста и журналистики как профессии. Многим бросилась в глаза новизна порядков, заведенных уже в здании на Тверской. «Дом для редакции был выстроен на манер большой парижской газеты, — вспоминал Гиляровский, — всюду коридорная система, у каждого из крупных сотрудников — свой кабинет, в вестибюле и приемной торчат мальчуганы для посылок и служащие для докладов; ни к одному сотруднику без доклада постороннему войти нельзя <…> У кабинета В. М. Дорошевича стоял постоянно дежурный — и без доклада никто в кабинет не входил, даже сам И. Д. Сытин.

Когда В. М. Дорошевич появлялся в редакции, то все смолкало. Он шествовал к себе в кабинет, принимал очень по выбору, просматривал каждую статью и, кроме дневных приемов, просиживал за чтением гранок ночи до выхода номера». Гиляровскому казалось, что старый приятель Влас «в созданной им обстановке редакции портился. Здесь он не был тем милым и веселым собеседником, каким я часто видал его у себя дома или в компании»[947]. А Дорошевич и не мог быть в редакции «милым и веселым», потому что разболтанности и необязательности старых редакций противопоставил абсолютно новый газетный быт, ввел «строжайшую дисциплину» (слова Гиляровского) — условия, при которых только и можно было рассчитывать на создание в России газеты нового, подлинно европейского типа. В старых редакционных помещениях на Петровке многое оставалось так, как было заведено в русских газетах издавна. Но когда Сытин приобрел у наследников купца Лукутина старинный дом на Тверской улице, прямо в центре Москвы, и с помощью архитектора Эриксона перестроил его (1904–1906 гг.) с учетом того, что в нем разместится редакция «Русского слова», жизнь газеты была соответственно реорганизована по образцу лучших европейских изданий, с производственным бытом которых Дорошевич детально знакомился в Париже, Лондоне, Берлине.

График был очень жесткий. После совещания редактора и заведующих отделами, где намечался «общий абрис завтрашнего номера», вырабатывался взгляд «на то или другое общественное явление», начинались сбор и обработка информации, вал которой достигал своего пика к полуночи. Шел буквально «дождь телеграмм и телефонограмм». Московский почтамт вынужден был открыть специальное отделение в здании «Русского слова». В отделах редакции всю ночь кипит напряженная работа, идет самая настоящая конкурентная борьба за «место под солнцем», за публикацию тех или иных материалов, которые представляются на данный момент самыми важными. В четыре утра номер сверстан и отправляется в печать, «чтобы везде поспеть и разлететься сегодня по всей России»[948]. В целом различного материала приходило не менее 12 тысяч строк. Из них только около 3 тысяч строк поступало и обрабатывалось днем, основная же масса материала приходила ночью. За вечер и ночь сотрудники успевали подготовить к печати и сдать в набор «от 6,5 тыс. до 8 тыс. строк»[949]. Таковы были нагрузки.

Очерк Дорошевича, в котором в живописных деталях воссоздан редакционный быт «Русского слова», по-своему дополняют воспоминания сотрудника газеты П. Мурашева: «В „Русском слове“ платили сравнительно хорошо, но и требования к сотрудникам предъявляли большие. Рабочий день начинался в 12 часов дня с редакционного заседания, после которого часть сотрудников (репортеры в заседании не участвовали) уходила для выполнения задания, злободневные фельетонисты и передовик писали статьи на заданные темы, часть ответственных сотрудников оставалась на дежурство в отделах, часть уходила на отдых до вечерней работы <…> Дорошевич считался гением газетного дела, он умел выделить событие, которое могло заинтересовать широкие круги. Это событие муссировалось, интерес к нему подогревался, и читатель с напряжением начинал следить из номера в номер за развитием его. К моменту, когда событие так или иначе кончалось, выдвигалась новая сенсация <…> Рядовые сотрудники зарабатывали не так уж много, но газета из них высасывала всю мозговую энергию. Напряженная работа начиналась с 6–7 вечера, когда начинали поступать в редакцию в большом количестве информационные материалы (телеграфные, телефонные, от репортеров). Несмотря на то что сотрудники были безусловно грамотные и умеющие писать, каждая заметка и статья тщательно редактировалась заведующими отделами и их помощниками. В типографии распоряжался бессменный выпускающий, бывший военный, пожилой, не утративший военной выправки. Редактор или заведующий редакцией просматривал материал в гранках и в случае шероховатостей в стиле или какого-нибудь ляпсуса по внутреннему телефону вызывал к себе заведующего отделом. Дорошевич не церемонился и обкладывал заведующих непечатными словами. В свою очередь заведующие обкладывали своих помощников, сваливая перед Дорошевичем свои грехи на них. Заведующие перед Дорошевичем ходили, что называется, на задних лапках, заискивали, льстили. Хотя холуйство было совершенно не нужно: Дорошевич человек недюжинный, крупный, прекрасно разбирался в людях и знал истинную цену лести. Работа в редакции продолжалась до 4, иногда до 5–6 утра. Работа напряженная, нервная, требовавшая большой быстроты и отчетливости»[950].

Это впечатления, относящиеся к периоду после первой революции. Сам же облик газеты начал меняться раньше, когда стали внедряться те важнейшие профессиональные принципы ее организации как «информационного предприятия», которые Дорошевич спустя много лет сформулировал в очерке о «Русском слове»:

«Газета должна сообщать факты и давать обсуждение фактов.

Но на первом плане стоят:

— Факты.<…>

Факты — это корреспонденции, телеграммы, репортаж.

То, что на газетном языке называется:

— Информация.

Обсуждение фактов — это дело фельетона и статей.

Информация, фельетоны, статьи.

Вот та тройка, на которой едет „Русское слово“.<…>

„Русское слово“ поставило себе первой задачей:

— Быть самой осведомленной из русских газет»[951].

Сегодня разделение газетной полосы на факты и комментарии — вещь, принятая во всем мире. Дорошевич первым в российской прессе взялся последовательно проводить эту линию в «Русском слове». Газета должна была стать всероссийской, для чего следовало в первую очередь наладить широкое поступление информации из провинции. Нужно было дать почувствовать читателю, что газета «доходит до него», до его непосредственных нужд и интересов, отражает события, происходящие там, где он живет. «Покрывайте и покрывайте провинцию сетью корреспондентов, чтобы больше, больше, больше было городов, — наставляет он Туркина. — 1903-й год есть год похода на провинцию <…> Корреспонденты это наши казаки, наша легкая кавалерия, они пусть захватывают места. Мы — пехота. Они захватили, мы — займем. Придем и укрепимся».

«Мы» — это публицисты, комментаторы, фельетонисты, те, кто должны «учить», «направлять», т. е. воспитывать читателя. Как это осуществлять наилучшим образом? «Король фельетонистов», пожалуй, впервые столь развернуто формулирует свое понимание газетных жанров:

«Обсуждение событий делается в фельетонах и статьях.

Одно и то же можно высказать, одни и те же мысли можно провести и в виде фельетона, и в виде так называемой передовой статьи.

Тут разница только в форме.

Передовая статья — это то, что в старинных учебниках словесности называлось:

— Форма рассуждения.

Фельетон мыслит образами.

Фельетон проще, понятнее, всем доступнее, занимательнее и легче усваивается.

Фельетон вовсе не должен отличаться острословием. Если оно есть, если есть для него повод — хорошо. Острое слово иногда не вредит.

Но Избави Боже от непременного острословия. <…>

Непременное условие фельетона:

— Остроумие мысли.

Самой мысли, а не слова.

Очень ловкая, яркая, выпуклая ее постановка.

Одна и та же мысль, повторяем, может быть высказана в любой форме.

В форме фельетона или в форме передовой статьи.

Но в фельетоне она прочтется гораздо большим числом читателей.

Произведет больше впечатления.

И легче будет усвоена.

Это заставляет редакцию „Русского слова“ отдавать большое место общественному и политическому фельетону.

Русская публика находится еще на первых ступенях гражданственности.

Обыватель только еще превращается в гражданина.

У него надо еще развить вкус к общественным делам и вопросам.

Приучить его ими заниматься.<…>

Вот почему „Русское слово“ отводит такое большое место в деле воспитания читателя и гражданина общественному и политическому фельетону.

И часто, вместо сухой передовой статьи, те же мысли и те же взгляды предпочитает проводить в фельетоне.

Предоставляя деловые статьи специалистам, когда надо высказаться по какому-нибудь специальному вопросу»[952].

Значение печатного слова в деле трансформации российского общества растет, и он не уставал напоминать об этом:

«Над переходом русского человека из „обывателя“ в гражданина работали очень много, — и ваш слуга всю свою жизнь в том числе.

Задача журналистов — в легкой, доступной, понятной, даже по возможности увлекательной форме говорить о государственных и общественных делах.

Прививать вкус к ним.

Интерес <…>

Русский человек слишком засиделся в обывателях.

Когда все соседи уже выросли в граждан.

Ему приходится подносить государственные вопросы:

— В самом легко усвояемом виде.

Делать кашки, пудинги, компоты, соуса из государственных вопросов, — чтоб он от них не отворачивался.

В этом задача журналистики и, в частности, фельетона»[953].

Если в 1916 году Дорошевич считал, что «русская публика находится еще на первых ступенях гражданственности», то что говорить о начале столетия, когда к реформам в «Русском слове» только приступали. «Было большое искушение в 1902 году с новой редакцией, — признается он в том же, написанном к юбилею Сытина очерке, — начать совсем новую газету». Но «газета здравого смысла может верить только в эволюцию». А «здравый смысл не допускает чудесного — внезапных, неожиданных полных перемен. Он верит только в сравнительно медленный, но глубокий, органический прогресс. Так в области политической, экономической. Так и по отношению к самой газете». Именно поэтому, «в надежде на новых», но чтобы и не «распугать старых читателей» «Русское слово» «предпочло переводить их из класса в класс», таким образом «расширяя круг своих читателей и постепенно приучая их к газете нового типа».

В 1902 году «Русское слово» не могло обходиться без романа-фельетона, которого требовал читатель, и потому «в газете печатались бесхитростные, наивные исторические романы Д. С. Дмитриева». Но когда они зазвучали «диссонансом с остальным текстом газеты», их заменили историческим романом кн. Волконского, присяжного романиста «Нивы», что было уже «рангом повыше». А затем «роман князя Волконского был заменен уже настоящим, в полном смысле слова, литературным произведением — романом А. Н. Будищева». Далее «появился роман корифея русской беллетристики — маститого П. Д. Боборыкина». А затем читатель «подрос» настолько, что перестал требовать от своей газеты непременно романа-фельетона. «Так, работая над собой, сама переходя из класса в класс, газета повышала уровень своего читателя, повышала его требования к газете»[954]. Если в 1904–1905 годах среди авторов газеты еще преобладают такие популярно-бытовые и криминальные прозаики как Боборыкин, Будищев, Клавдия Лукашевич, Николай Брешко-Брешковский, то с 1906 года их место постепенно занимают публицисты, эссеисты, аналитики — С. Н. Булгаков, Д. С. Мережковский, Н. А. Рубакин, М. М. Ковалевский, И. Х. Озеров. Из старых беллетристов удержался только Вас. И. Немирович-Данченко. В рекламном объявлении на 1907 год газета особо выделяет предстоящую публикацию «политических памфлетов В. М. Дорошевича, ряда сатирических очерков по поводу текущих событий политической жизни»[955].

Одновременно «Русское слово» стремилось расширить свой читательский круг. Поэтому решено было высылать газету бесплатно в народные училища и читальни, волостные правления, сельские больницы. Важнейшим стало удовлетворение интереса растущего массово и образовательно читателя к разносторонней и оперативной информации. Невозможно было не ощущать напряженное дыхание XX века, динамичного, несущего технический прогресс и общественные перемены. Одну из главнейших своих задач газета видела в том, чтобы «дать читателю картину русской, европейской, мировой жизни»[956]. Обширная сеть корреспондентов «Русского слова» покрыла почти все губернские центры России и даже не очень крупные города. К 1916 году провинциальный отдел газеты руководил работой более двухсот корреспондентов. На это ушли годы «колоссального труда»: «В каждом городе России найти человека, чуткого к общественным вопросам, внимательного и осторожного к верности сообщаемых фактов, способного к журнальной работе, живого, отзывчивого, умеющего загораться, что необходимо при спешке „огневой“ газетной работы, и притом человека, на которого редакция могла бы вполне положиться, за которого могла бы принять на себя полную ответственность, — задача неимоверно трудная. Сколько лиц пришлось сменить, пока выработался, наконец, теперешний штат бесчисленных провинциальных корреспондентов „Русского слова“»[957]. Специальные корреспонденты стали выезжать на места, где происходили важные события.

Особой заботой была организация корреспондентских пунктов за границей. Влас сразу же стал решительно ломать старую практику русских газет, когда сидевший в каком-нибудь российском посольстве или консульстве чиновник считался корреспондентом только потому, что присылал переводы или компиляции из зарубежной периодики. Впрочем, это еще был лучший вариант — все-таки человек жил за границей. Чаще же заграничные газеты кромсал ножницами некто, знающий иностранные языки и живущий в двух шагах от редакции. В марте 1902 года Дорошевич писал Благову: «Меня всегда удивляла запоздалость наших политических передовых статей и удивительно нерусская точка зрения». Но иначе и не могло быть, поскольку источником этих статей были публикации в «Independence Belge», которую использовал никуда не выезжавший, живший в Москве, но считавшийся «иностранным корреспондентом» врач В. Я. Канель. Установив сей факт, шеф «Русского слова» указал сытинскому зятю, что не видит «оснований для русской газеты через 9 дней освещать мировые вопросы с бельгийской точки зрения». Было предложено «доктору Канелю бросить упражнения в переводах. Пусть ежедневно является в редакцию и на основании полученных днем телеграмм, если есть что-то интересное, пишет статью. Тогда они будут, действительно, злободневны. Если статьи удачны — печатайте. Нет — в корзину. Ежедневная политическая передовица вовсе необязательна <…> Пусть г. Канель лучше выбирает и переводит заграничные известия. Если г. Канель на эту комбинацию не пойдет — он может уйти»[958]. В случае отказа Канеля работать так, как ему рекомендовано, Дорошевич советует Благову обратиться за помощью к почтенному литератору Виктору Осиповичу Иордану (в 80-е годы он издавал газету «Московская летопись», а в обновленном «Русском слове» числился среди постоянных сотрудников): «Попросите его только, чтобы статьи были патриотичными, но не патриотарскими, глубоко национальными, но не националистическими, не ретроградными и не шовинистскими».

Если подбор провинциальных корреспондентов был непрост, то с заграничными дело обстояло особенно сложно. Кто мог представлять интересы «Русского слова» за границей? Как правило, это были эмигранты самых разных биографий и убеждений. Софийский корреспондент «Русского слова» Николай Иванович Кулябко-Корецкий, известный общественный деятель, неоднократно подвергавшийся арестам адвокат-криминалист, в молодости был близок к народникам, а затем помогал социал-демократам из плехановской группы «Освобождение труда». В 1908 году его сменил хорошо знавший ситуацию на Балканах И. Н. Калина (Кашинцев), автор статей в «Вестнике Европы». Корреспондент в Риме старый писатель Николай Николаевич Фирсов (Л. Рускин) в свое время активно сотрудничал с такими изданиями, как «Отечественные записки» и «Неделя». В любом случае в редакции предпочитали подбирать людей не просто образованных, а хорошо знающих быт, языки, культуру стран своего обитания. В этом смысле, несомненно, повезло с корреспондентом в Стокгольме А. Каараном, прекрасно осведомленным в истории и традициях скандинавских стран и Карелии, автором научных трудов и отличным журналистом. Конечно же, основная проблема заключалась как в профессиональных качествах иностранных корреспондентов, так и в желании и умении соответствовать курсу эволюционной демократии, которого придерживалось «Русское слово». Если парижского корреспондента «Русского слова» Е. Белова (Брута) Дорошевич и в 1902 году и позже считал «единственным человеком, в котором мы не ошиблись, который горит желанием быть полезным делу, действительно работает»[959], то с подбором иных были проблемы. Пожалуй, исключением еще был Л. Н. Соколовский, венский корреспондент газеты, проработавший в ней с 1901 года вплоть до закрытия. Пришлось менять одного за другим корреспондентов в Берлине — М. Сукенникова («участие этого господина в газете» Дорошевич считал «совершенно нежелательным») и Н. Арефьева (бывшего корреспондента «России», за три года не написавшего «ни одной мало-мальски выдающейся корреспонденции»), пока во главе берлинского бюро газеты не встал И. М. Троцкий, широко образованный человек, будущий известный историк («работает действительно хорошо, осведомленность недурная»).

Становление «приличного и интересного иностранного отдела», о котором мечтал Дорошевич, шло трудно. Нередко приходилось пользоваться услугами людей, пишущих для других изданий, как в случае с переводчиком Иммануила Канта Б. П. Бурдесом. Да и тот же находившийся в Париже Белов-Брут вынужден был на первых порах (при полной поддержке Дорошевича), используя иностранную прессу, строчить сообщения «из Лондона», «из Мадрида», «из Мюнхена», «из Женевы», «из Брюсселя», «из Нью-Йорка», естественно появлявшиеся на страницах «Русского слова» под псевдонимами. Долго не удавалось наладить представительство газеты в Лондоне, в том числе по субъективным причинам, характерным, кстати, в целом для корреспондентской работы за рубежом. Корреспонденты нередко пытались за счет газеты решать свои проблемы и, исходя из личных интересов, предлагали определенные сообщения и публикации. Учитывая этот печальный опыт, Дорошевич договорился с Благовым об эксперименте: на два месяца послали в Лондон в качестве стажера молодого сотрудника Лопатина, которого иностранный отдел должен был опекать, обучать. Но опыт не удался, на смену Лопатину пришел вроде опытный журналист П. Ф. Лебедев, но и он не удержался. И только с приходом А. Вернера дело наладилось. С 1907 года «Русское слово» стало получать действительно «собственные корреспонденции» из Брюсселя, с 1909 года — из Афин и Константинополя (корреспондентами там были А. Черногорчевич и А. Березовский). Из Милана присылала корреспонденции Н. Романовская, из Христиании — П. Полунин. Одновременно Дорошевич старался привлечь к участию в газете западных публицистов и политических деятелей. «Нам надо, пора, необходимо выходить на поприще большой политики, — писал он Благову. — А большого, настоящего русского политического корреспондента в Париже нет и создать не из кого». Как бы ни был хорошо осведомлен Брут, но для отражения «настоящей, большой политики нужны французы. Французские министры и вообще политические деятели никогда таких сведений, какие дают французским редакторам, иностранцам давать не будут. Ни одного русского корреспондента, вращающегося в больших политических кругах, нет и быть не может. Иностранцу почти невозможно создать себе такое положение в области большой политики»[960]. Как выход предлагается привлечение в «Русское слово» политического редактора «Figaro» и постоянного сотрудника «Temps» Раймонда Рекли и депутата Национального собрания Франции Шарля Лебуа. Одну из статей последнего из газеты «Radical’s» Дорошевич перевел сам, предупредив Благова, что не стоит пугаться того, что французский депутат принадлежит к социалистам-радикалам, поскольку иностранные социалисты не похожи на «наших». Естественно, оговаривался и гонорар новым авторам во французской валюте.

В 1916 году, оглядываясь на пятнадцатилетнюю работу, Дорошевич мог с полным правом сказать, что «теперь „Русское слово“ имеет в крупных центрах Европы не просто корреспондентов, а своих представителей редакции. „Русское слово“ вошло в семью больших политических газет Европы»[961]. Наконец, был налажен информационный обмен с крупнейшими периодическими изданиями Запада, главным образом с английскими. Позиция «Русского слова» по международным вопросам отслеживалась в английской «Times», французской «Figaro», немецкой «Zukunft» и других авторитетных западных газетах.

Помимо постоянных корреспондентов, в редакцию слали письма, сообщения, различные материалы сотни читателей. Таким обилием читательской почты, свидетельствовавшей о несомненной «обратной связи», не могла похвастаться ни одна российская газета. Исследователь архива «Русского слова» попытался установить «социальный состав» писавших в редакцию, присылавших свои предложения, работы: «1) сотрудники и редакторы других газет и журналов, столичных и провинциальных; 2) присяжные поверенные; 3) профессора; 4) крупнейшие представители научной мысли; 5) знаменитые путешественники, исследователи, летчики; 6) общественные и политические деятели; 7) политические ссыльные; 8) педагоги; 9) писатели, поэты и критики; 10) художники и графики; 11) артисты; 12) музыканты;13) театральные критики; 14) музыкальные критики; 15) шахматисты; 16) инженеры; 17) представители военных кругов от рядового до военного министра; 18) представители духовенства; 19) крестьяне-землепашцы; 20) букинисты; 21) учащиеся и мн. др.»[962]. И. И. Мечников прислал свои воспоминания о Луи Пастере. К. А. Тимирязев с возмущением писал об издевательском тоне «Русских ведомостей» по адресу ученых, выразивших недовольство действиями министра народного просвещения Кассо. Г. В. Плеханов из Женевы предлагал обсудить политику социал-демократов в связи с «народной обороной». Полярный исследователь капитан Г. Я. Седов просил помочь с организацией подписки для сбора средств «на первую русскую экспедицию к Северному полюсу».

Наблюдения и впечатления, связанные с долговременными поездками по Европе, многомесячным пребыванием как в разных европейских столицах, так и в достаточно экзотических местах старого континента, способствовали в 1902–1904 годах формированию в публицистике Дорошевича нескольких циклов зарубежных очерков, среди которых выделяются испанский, французский, итальянский. Западная Европа начала XX века жила в атмосфере мощной экспансии капитала и одновременно набиравшего силу социалистического движения. Давнее, со времен поездок от «Московского листка» на Нижегородскую ярмарку, критическое отношение к давящей всё и вся на своем пути «туче капитализма», получившее затем развитие на страницах «Одесского листка» и «России», в фельетонах и очерках Дорошевича в «Русском слове» приобретает новую остроту. Империалистические устремления капитала он характеризует как «крестовый поход XX века». Если Сесилю Родсу достойной целью в этом плане представлялись бурские республики Трансвааль и Оранжевое государство, то другой певец британской колониальной экспансии некий мистер Грин из Лондона генеральным направлением считал Палестину, Святую Землю, которую Европа должна «освободить из-под власти неверных». Напомнив о том, что Палестина колыбель нескольких религий, Дорошевич особо подчеркивает: «Характерно, что эта идея „крестового похода денег“ явилась именно в Лондоне, столице торгашеского мира <…> Грин Лондонский предлагает жертвовать деньги, чтобы открыть новую страну для деятельности капиталистов, банков и трестов. Идея Грина — вполне идея XX века»[963].

Но и в Европе видны результаты деятельности британского капитала. Традиционно райская, экзотическая в туристских представлениях Испания, по которой Дорошевич путешествовал весной 1902 года, совсем иной предстает в его очерках: «Кто не видал Испании, тот не видал нищеты. Это не Испания, это — английская колония. Все знаменитые виноградники принадлежат англичанам <…> Государственные налоги съедают все, — так что людям мало что остается есть» (V, 332). В Триане, рабочем предместье Севильи, «люди не живут, а существуют, — как существуют черви <…> Триана весь день закутана дымом фабрик и заводов. И эти фабрики отнимают у Трианы даже то, что подарила природа всей Испании, — воздух и ясное, голубое, безоблачное небо». Зато каждый год правительство устраивает разорительные лотереи, при помощи которых государство «беспрерывно обыгрывает народ». Поэтому «правительство и страна в Испании это не одно целое. Это два врага. Которые все время борются» (V, 384–385). На этом социальном фоне ему особенно диким представляется, что люди «находят удовольствие» в корриде — «зрелище смерти, страданий, ран, крови» (V, 341). Пытаясь «объяснить себе эту загадку», он метался по разным городам — Севилья, Кордова, Кадикс, Гренада, Мадрид. Не пропустил ни одного значительного боя быков, был представлен знаменитейшему тореадору Мазантини, подробнейшим образом описал в очерках «Гладиаторы» и «Игра жизнью», как проходит коррида. Артистизм и смелость тореадоров и пикадоров не смогли побороть чувства неловкости от присутствия на «организованной» гибели людей и животных. И как претит ему восторг двух англичан, успевших накануне сфотографировать «запоротого» быком тореадора.

Тема, начатая в 1900 году фельетоном «Госпожа цивилизация», находит продолжение в развенчании понятия «двадцатый век» как символа человеческого прогресса, эры торжества гуманистических ценностей. «Культура, прогресс» — это всего лишь «слова, пустые как звон», это «лак, очень дешевый и быстро портящийся», который покрывает «варварство Европы» и сходит на фоне тех же китайских событий, когда происходят «массовые, зверские убийства, грабежи, жгут библиотеки, разрушают храмы». «Свой Трансвааль» есть и у Германии, не останавливающейся перед преследованием в Познани даже польских детей и их матерей. Власти Пруссии проводили усиленную германизацию Восточной Силезии и живших там поляков, для чего ландтаг принял специальный закон, были случаи физического наказания детей, не желавших учиться Закону Божию на немецком языке. «И все это после стольких веков христианства, после стольких великих людей и учителей, после стольких успехов знания и морали». Поэтому парижская Всемирная выставка представляется всего лишь «иронической улыбкой судьбы», «пышным праздником внешней культуры» того мира, который одновременно показывает себя «таким же грубым, жестоким, варварским, каким был много сот лет тому назад». «Век, когда, ведя войну, состязаются в варварстве и зверстве, когда мучение женщин и детей составляет государственное дело, — почему это двадцатый, а не один из самых мрачных, зверских, затхлых и удушливых средних веков?» (V, 13–14). Этот вопрос словно прозревает грядущие гуманистические катастрофы столетия, которые принесли с собой российский большевизм и германский нацизм.

Дорошевич любит Запад, его культуру, ценит его блага и бытовой комфорт, которым предпочитает пользоваться ежегодно и подолгу. Но, несомненно, именно поэтому так остро реагирует он на все, что представляется ему извращением, деморализацией западной цивилизации, утратой национальной естественности. Впрочем, это, может быть, чересчур жестко сказано. В каких-то случаях лучше говорить о вполне определенной иронии, скажем, когда дело касается описания скачек Grand Prix в Париже, этого «праздника лошадиного культа» (V, 44). Нельзя не заметить, что при всей саркастичности стиля автор весьма тщателен в воспроизведении всех деталей традиционного соперничества английских и французских лошадей. Он знает, что читателю интересны эти подробности.

Раздражение более заметно в репортаже о традиционном «карнавале цветов» в Ницце, который «онемечился», имеет лицо «немца, до краев налитого пивом», с «настоящими швабскими усами». Здесь прорывается давнее неприятие «довольного, сытого, раскормленного буржуя», который стал главной фигурой на карнавале. Дорошевича буквально тошнит от его «сияющего самодовольством, плоского, пошлого лица». Отвратительна наводненность Франции марширующими бюргерами из Германии, этими «здоровенными, как немецкие вагоны, словно навек сколоченными людьми с такими усами, словно это не усы, а какие-то орудия для разламыванья стен, и прочными дамами, прочно одетыми и на редкость прочно обутыми, словно в железные ботинки» («Немцы и Франция», V, 20). Здесь очевидна перекличка с щедринским неприятием казарменного, нафабренного пруссачества в очерках «За рубежом». Дорошевич знает, что «из десяти иностранцев, едущих во Францию, если не восемь, то девять имеют главным образом в виду ознакомиться с легкостью тамошних нравов». Поэтому сутенеры в Ницце стали «хозяевами положения». Отсюда социальное напряжение, «экономические вопросы», с ними «приходится встречаться даже на bataillie des fleurs», «битве цветов», во время которой кто-то «в ответ на случайно попавший в него букетик запустил в трибуны» гаечным ключом (V, 115–123).

Не лучшее впечатление производят и традиции западной демократии: во время парламентских выборов во Франции соперники пускают в ход шантаж, слухи, прямые оскорбления. В Париже весной 1902 года он видел, как «le peuple souverain», державный народ, избирает себе правителей.

«И все, ищущие власти, почета или наживы, все, желающие „поправить свои дела“, рассказывают все, что они знают друг про друга.

Кандидаты-депутаты, правда, сами не дерутся.

Награждают друг друга пинками, зуботычинами и затрещинами нанятые для этого „камло“, играющие роль народа, восторженного или негодующего, на собраниях, где кандидаты произносят речи к избирателям»[964].

Щедринский образ «республики без республиканцев, с сытыми буржуа во главе» проступает в фельетонах «Первый дебют» и «Эмбер». В палате депутатов Дорошевич встречает упомянутого еще автором «За рубежом» Бодри д’Ассона, продолжающего, как и двадцать лет назад, кричать: «Долой жидов! Долой франк-масонов!» Это несомненный прямой предок российского помещика Маркова-2-го, который вот-вот взберется на трибуну Государственной Думы.

«Европейское общественное мнение»? Это выражение способно вызвать только саркастическую усмешку. Одиннадцатый международный конгресс мира собирается в столице княжества Монако Монте-Карло, «среди игроков и кокоток <…> будут защищать человеческую жизнь там, где случается по 400 самоубийств в год, где этим только и живут». Не случайно именно в «государство терпимости» проповедовать «идею всеобщего мира» ринулась «толпа лжеученых, лжеписателей, лжемыслителей», привлеченных «предложением удешевленного проезда, почти бесплатного пребывания, увеселений и триумфов» («Конгресс в вертепе», V, 157–158). Как это похоже на нынешние разнообразные тусовки с теснящимися у столов с дармовой жратвой халявщиками. И как поистине бессмертно тщеславие «маленьких французских буржуа, немецких „советников“ в отставке, петербургских чиновников, взявших отпуск на 28 дней, помещиков чахлых и заложенных имений, хлебных комиссионеров с юга России», млеющих от восторга оттого, что на набережной в Ницце они могут раскланиваться с герцогиней Ларошфуко и графиней Латур, а за табльдотом в дешевой гостинице обсуждать их визиты и балы, о которых они узнают из газет. Можно сказать, что через столетие шагнул герой рассказа Дорошевича «Ницца» Жан Загогуленко, по паспорту «сын коллежского секретаря», сумевший случайно оказать мелкую услугу принцессе Астурийской (та забыла кошелек, и он одолжил ей в лавочке два франка на покупку открыток) и с той поры считавший, что «особые отношения» связывают его не только с нею, но и с другими представителями знатных родов Европы. Впрочем, все кончилось тривиально: «ничего не подозревавшая» принцесса вышла замуж за герцога, а Загогуленко «женился на дочери своей прачки» (V, 99–113). В одном ряду с этими героями и такой колоритный по-своему тип, как римский газетчик Контадини, пишущий о светской жизни под псевдонимом Розовый Дьявол. Читая его репортажи с упоминанием графов, маркизов, герцогинь, кардиналов и послов, можно было вообразить, что автор завсегдатай аристократических салонов. На самом деле он знает только дворецких, кучеров и лакеев титулованных особ, от которых и добывает информацию «для своей светской хроники». Поневоле задумаешься: «Какой хороший журналист погиб в этом лакее или какой хороший лакей погиб в этом журналисте?»[965] А вот русские туристы в Италии: восторженный поэт Пончиков считает, что «смотрит на мир глазами Нерона», циник Ситников прохаживается насчет Мессалины — «была бабец невредный», нудно «регистрирует памятники» учитель Благоуханский (рассказ «Рим») — эти типы вполне вписываются в галерею, начатую Иваном Мятлевым в «Сенсациях и замечаниях госпожи Курдюковой за границею, дан л’этранже», по-своему продолженную Николаем Лейкиным в «Наших за границей».

Несколько очерков Дорошевич посвятил набиравшей силу итальянской мафии. Ее гнездо, Сицилию, он назвал «Сахалином Средиземного моря». Задающее здесь тон всей жизни преступное сообщество, члены коего именуются galantuomi, «благородными» (в России, замечает автор, «их называли бы просто кулаками»), тесно связано с враждующими между собой феодалами-синьорами и извлекающей свою выгоду из этих конфликтов местной властью. Сицилийский крестьянин вынужден за высокую плату брать землю в аренду у «кулаков», которым в свою очередь сдают свои латифундии синьоры. Поэтому сколько бы он ни трудился, сколько бы ни давало «сказочное плодородие почвы», он обречен быть жалким, голодным бедняком, не имеющим «не только собственной земли, но и собственного угла, где приклонит голову». Это причина того, что «один из самых цветущих островов земного шара» погружен в «самую ужасающую, самую поразительную нищету в мире» и не менее ужасающий разврат, при котором на улицах Палермо «в массовом порядке» предлагают себя женщины и дети. Мафия проникла во все поры итальянского общества, она «имеет огромное влияние при выборах в парламент», «распоряжается всеми выгодными и влиятельными должностями», «имеет связи с бандитами», которым поручаются убийства неугодных конкурентов и чиновников. «К мафии идут за защитой. Мафия судит. Мафия превратила жизнь в какое-то арестантское существование». И вот доведенный до крайности «сицилийский народ в свою защиту выдвинул разбойничество». Дорошевич говорит, что это «явление чисто экономическое», когда «человек, не выдержавший гнета окружающей жизни, если у него есть смелость, уходит в горы». Невиданный парадокс: сицилийская банда берет на себя «охрану порядка» в определенной местности. Тем не менее, бандиты вынуждены сотрудничать с мафией, быть ее, так сказать, вооруженным отрядом. Вообще «в разбойническом деле» на Сицилии заинтересованы самые «разнообразные классы». Поэтому, «разбойник неуловим там, где в числе его сообщников состоит даже комиссар полиции» (V, 255–258, 262, 267, 269–275). И все-таки бандит в глазах населения — это герой, фигура романтическая. Темнота и невежество населения Сицилии в значительной мере связаны с «фанатичным духовенством, захватившим в свои руки всю духовную и умственную жизнь простого народа», утверждающим «в школах, что земля недвижима, что изобретатель оспенной прививки был еретик и что дьявол говорит на французском языке». Католическая церковь ничего не делает, чтобы «развить» народ, «пробудить в нем желание хоть жить по-человечески, не в такой удушающей грязи, смраде и вони» (V, 278–280). И вместе с тем любое проявление общественной жизни она обращает себе на службу. «Демократический союз», журнал «Социалист», другой «оппозиционный журнал, недовольный подчинением Сицилии и трактующий ее как самостоятельную страну», наконец, «республиканский журнал», проповедующий «итальянскую республику, единую и неделимую», — все эти «разные» издания выходят «под покровительством папы». Ибо в мире по всем вопросам есть только один авторитет — папа.

Католичество научилось «перехватывать» «всякие течения». Первостепенное внимание обращено на «новорожденный социализм». Недаром «на знамени Ватикана появился новый девиз: борьба с социализмом». И вот «Лев XIII, чтобы обезвредить новое движение, решил взять его в свои руки». Но Ватикан «не видит со своего холма» «Италии Гарибальди и Виктора-Эммануила», старается не замечать, что «антиклерикальные демонстрации» собирают «чуть не поголовно все население города». И это в Италии, «ближайшей дочери церкви». А ее «старшая дочь», Франция, «изгоняет конгрегации и даже грозит расторжением конкордата». И в Испании, «преданнейшей дочери церкви», «духовные процессии приходится охранять войсками», а патер боится народа и перед выходом на улицу «должен переодеваться в штатское платье». В общем, «под зданием католичества трещат основы в то время, как блестяще украшается его фронтон». «Латинская вера теряет латинские страны. Она теряет свою главную власть — власть над народом. При этом плохое утешение — добрые отношения с правительствами, которые, по словам самой же католической церкви, проходят». Признавая, что 25-летний понтификат Льва XIII был ознаменован «рядом блестящих дипломатических побед», отдавая должное высокой образованности папы и его стремлению модифицировать католическую социальную доктрину, Дорошевич делает акцент на «упадке духовного владычества» католической церкви (V, 246–248).

В очерках «Папа», «Ватикан», «25 лет владычества над миром» перед читателем разворачивается во множестве подробностей жизнь Ватикана и самого папы. Для того чтобы своими глазами увидеть быт апостольской столицы, пришлось надеть маску. Об этом он рассказал в письме к Туркину: «Когда-нибудь я напишу „Как я попал в Ватикан“. Это будет самая юмористическая из моих вещей. Вам пишет сейчас не журналист, не россиянин Влас, не православный, а благочестивый, набожный католик, по профессии адвокат (журналистов Ватикан не любит и боится), по образу мыслей преданнейший сын святой католической церкви, ему необходимо:

— Получить благословение из рук святого отца, видеть его августейшую особу и слышать дорогой голос.

Сам монсеньор двора его святейшества папы удостоил адвоката получасовой беседой <…> Папа, однако, очень плох. Каждое утро, входя к нему в спальню, ждут: а не почил ли старичок?»[966]

Вряд ли Дорошевичу удалось получить аудиенцию у папы. 94-летний Лев XIII угасал, его смерть, о близости которой шептались на всех углах в Риме, постоянно передавали информационные агентства, наступила 20 июля 1903 года. Кончина pontifex maximus, согласно давнему обычаю, была сигналом для начала открытого грабежа. Впрочем, воровство начинается, когда папа еще умирает, «пока еще не опечатано имущество, прислуга Ватикана кидается хватать, кто что может, кто что успеет». В то время как папский двор «кишит интригами» на предмет «кому быть новым папой», начинается разгром покоев понтифика. Такова веками установившаяся традиция. Тащат драгоценности, произведения искусства, посуду, мебель. «Одни сражаются насмерть из-за честолюбия. Другие дерутся из-за вещей, которые тащат» (V, 196). Это своего рода апофеоз той атмосферы лицемерия, интриг, попрошайничества и вымогательства, которая царит в ватиканских дворцах и на подступах к ним. За пять франков можно купить посмертное отпущение грехов. Одна цена за осмотр копий в галерее «папской живописной мастерской» и совсем другая за знакомство с оригиналами. Буквально на каждом шагу ватиканская челядь взимает плату — за то, что «у вас взяли палку», за то, что провели в «особый гардероб», за то, что «отперли особый кабинет». И все это посреди сора, паутины, грязи и запустения великолепнейших дворцов.

В известной степени итальянские очерки Дорошевича предвосхитили нравоописательные мотивы написанных спустя десять лет «Сказок об Италии» Горького. Как и в других странах, в Италии Дорошевич проявляет особенный интерес к народным преданиям. В Палермо он пишет сицилийские сказки и легенды «Женщины», «Неудачник Пепе», «Поцелуй», «История кавалера Спано» (опубликованы в «Русском слове» в марте 1903 г.). Точнее — записывает то, что слышал в селениях, прибрежных городках «прекрасного острова, под голубым небом и горячим солнцем». И неудачник Пеле, у которого вместо апельсинов и лимонов вырастают кактусы, и расколдованная любовью герцога Руджиеро принцесса Розамунда — герои народной мудрости и фантазии. В тот же период (лето 1903 г.) Дорошевич обращается к фольклорным образам и сюжетам, привлекшим его внимание во время поездки по Балканам. «Македонские легенды»[967] с их суровыми героями, действующими в жестокой атмосфере национально-религиозного противостояния, по сути запечатлели развитие реальной балканской трагедии, достигшей своего ужасного пика в конце двадцатого века.

Известие о русско-японской войне (январь 1904 г.) застало Дорошевича в Турции, в самом начале путешествия по Востоку. На английском пароходе «Измаил» он повторяет уже знакомый маршрут: Константинополь — Пирей — Порт-Саид — Коломбо. После Цейлона совершает большую поездку по городам Индии — Мадрас, Калькутта, Бенарес, Агра, Дели, Джейпур, Бомбей… Ездить русскому по Востоку было «в такое время непрактично» в том смысле, что трудно было рассчитывать на откровенность собеседников, либо отмалчивавшихся, либо почитавших долгом «сказать, хоть и против своих взглядов, что-нибудь приятное для русского». Но «похожая на польскую фамилия» делала из него «совершенно правдоподобного немца из восточных провинций Пруссии, ездящего по торговым делам по Востоку. Немцы нынче везде, и появление немецкого коммерсанта никому не кажется странным. С немцем говорят о чужой стране, России, спокойно и не стесняясь»[968].

Быть может, этот опыт с «переодеванием» натолкнет Дорошевича уже после возвращения в Россию на мысль предложить тридцатилетнему сотруднику «Русского слова» В. Э. Краевскому, хорошо знавшему Восток, прекрасно владевшему английским, отправиться в Японию под видом американского туриста. Были приняты все меры предосторожности, ибо в случае разоблачения русский журналист по законам военного времени мог быть казнен. 5 сентября Краевский отправился в Америку, а спустя некоторое время из Сан-Франциско на пароходе «Китай», следовавшем в Иокогаму, плыл американский гражданин мистер Перси Пальмер. За месяц, проведенный в Японии, он побывал в разных городах страны, выезжал на фронт, осмотрел промышленные предприятия, порты, военные укрепления и госпитали, лагеря, в которых находились русские пленные, встречался с высокопоставленными гражданскими и военными чиновниками, сделал множество фотографий. Связь с редакцией поддерживалась с помощью условных телеграмм через доверенное лицо в Лондоне. В конце декабря, блестяще выполнив свою миссию, Краевский вернулся в Москву. Тогда же Дорошевич раскрыл редакционную тайну в сенсационной статье «Корреспондент „Русского слова“ в Японии»[969]. О том, что русский журналист побывал в стране противника, сообщили на первых полосах крупнейшие газеты мира. С января 1905 года «Русское слово» начало печатать очерки Краевского «Япония в настоящую минуту», которые затем вышли отдельным изданием[970]. Вместе с корреспонденциями отправившегося в марте в действовавшую на Дальнем Востоке армию Василия Ивановича Немировича-Данченко, старейшего, широко известного еще со времени русско-турецкой войны писателя, они содействовали росту успеха «Русского слова» у читателей.

Немирович писал из Маньчжурии. Очерки Краевского давали картину прямо «из стана врага». А очерковый цикл Дорошевича «Восток и война», публиковавшийся в «Русском слове» с 20 июня по 1 июля 1904 года (вышел отдельной книгой в 1905 г.), стал непосредственным источником информации о международном восприятии русско-японского военного противостояния. Таким образом, у читателя складывалось достаточно широкое представление о военных событиях на Дальнем Востоке. Главным вопросом, на который Дорошевич искал ответ в разных странах и у разных людей, было: как реагируют на Востоке на войну между Японией и Россией? «Я говорил о войне с сотнями людей. И это было не трудно: кроме войны, на Востоке теперь ни о чем не говорят»[971]. Результаты этих «интервью» оказались отчасти неожиданными: «Как нельзя более понятно, что старые исторические, да еще побежденные, враги России, турки, радуются ее неудачам и всем сердцем, всей пылкой фантазией на стороне ее противников, — но кто готовил мне сюрприз, так это Греция». По тамошним «газетам можно было судить, что в Греции требуются только победы японцев и поражения русских». Это, считает Дорошевич, была «месть за 1897 год», когда Россия не вмешалась в войну Турции с Грецией, в которой последняя потерпела поражение[972].

«Россия жадна, хитра и жестока! — таково мнение о России на Востоке.

„Россия“ — это звучит для восточного человека как угроза.

„Россия“ — это потеря самостоятельности. Это обращение покоренной страны в рабство. Это потеря того, что для фанатичного восточного человека дороже всего в жизни — религии:

Русские всех обращают в христианство.

Они слушают с удивлением, что в России есть и мечети, и синагоги, и буддистские храмы, а в Баку даже и храм огнепоклонников.

Слушают, но не верят».

«Московы — очень жестокий народ» — это легенда, в которую верят и «несчастный египетский феллах, живущий, как во времена фараонов, в глиняной мазанке», и араб-мулла, видевший кровавые «английские усмирения», и «полудикий бедуин», «вчера еще, быть может, грабивший в пустыне», и которую не будут опровергать создавшие ее «западные друзья» России. Дошло до того, что в одной из арабских газет объявили, что «на Дальнем Востоке магометанские принцы восстали и ведут теперь войну с врагом ислама»[973]. И чуть ли не каждый день сообщалось о полном истреблении русского флота и гибели русской армии «в глубоких снегах Манчжурии». Поэтому «читатель арабских газет уже в конце февраля, в начале марта был уверен, что для России все кончено».

Престиж России для Дорошевича — «дело величайшей важности». Он пытается найти опору в аналогии с англо-бурской войной, которая «выяснила Востоку истинную силу Англии — богатство». И надеется, что «отдельные эпизоды» (читай — военные неудачи) не в состоянии поколебать «в глазах Востока» «истинный престиж России» прежде всего как «огромной страны». Своего рода утешением служат и слова, услышанные от встреченного во время путешествия известного китайского реформатора-оппозиционера Кан Ю Вэя о том, что японцы «маленькая нация» и что они напрасно «уверены в победе», поскольку «можно еще очень весело обедать в ту минуту, когда над головой проваливается крыша»[974]. Незадолго до начала войны в большом очерке «Япония» Дорошевич уверял читателя, что «цивилизация — это только корочка, которая покрывает восточный, обращенный к Америке, берег страны Восходящего солнца». Поездки вглубь страны, где сохранились еще феодальные традиции, как будто убеждали, что «говорить о Японии как о цивилизованной стране <…> рано, на несколько, быть может сот, лет». Определенная противоречивость этих оценок была видна в тогдашних его наблюдениях относительно того, как старательно учатся японцы у американцев, как накапливаются в стране «большие капиталы», как успешно модернизируется экономика. И все это при сохранении главенства «японских рук». Обозначившееся расширение возможностей для иностранного капитала представляется ему не благотворными инвестициями, а чем-то, напоминающим действие «высасывающих насосов», и потому «Япония недолговечна»[975]. В опубликованном уже во время войны очерке «Японцы», отвергая возможные упреки в «унижении врага только потому, что он враг», Дорошевич развивает давнюю свою мысль о поверхностности европеизации страны, свидетельством чего служат, по его мнению, «все эти харакири» и еще в большей степени сведения о «типично азиатском озверении», проявляющемся по отношению к пленным. Нельзя тем не менее не заметить, что вполне справедливый гуманистический пафос, ставящий «Японию перед судом общественного мнения всего цивилизованного мира»[976], отодвигает в тень суть российско-японского военного конфликта (борьба за сферы политико-экономического влияния), которой автор предпочитает почти не касаться. Впрочем, он знает, что «Япония задыхается в тесноте», ее первый «скачок на Китай» был отбит Россией (Дорошевич забывает, что этот «скачок» был сделан японцами совместно с русскими во время подавления восстания ихэтуаней, которое он сам же называл европейской «войной за эксплуатацию»), второму прыжку — на Сандвичевы острова — помешала Америка. Грозная туча японского милитаризма нависла над Австралией, но затем разрядилась в столкновении с Россией, чему рассчитывающие на ослабление Японии австралийцы очень рады.

Либеральному курсу «Русского слова» Дорошевич хочет придать патриотический оттенок. Сложность этой позиции в условиях нереформирующейся самодержавной России сближает его в «японском вопросе» с правыми публицистами, «сводившими метаморфозу японского общественного строя к приобретению лишь внешней культурности»[977]. Так или иначе, но он уверен в праве России защищать свои интересы на Дальнем Востоке. Он любит «наш флот», потому что знает его, знает «трудности морского дела», знает, «сколько работают наши моряки». И потому «слезы совсем сжали горло» и естественное чувство гордости наполнило сердце при встрече в Порт-Саиде моряков крейсера «Варяг», возвращавшихся на родину на английском корабле «Малайя». Он убежден: «Подвиг „Варяга“ был нужен. Был необходим, чтобы немедленно же покрыть русский флот той славой, которой он заслуживает.

Я читал перед этим подробности о подвиге „Варяга“ во враждебных газетах, говоривших о „бесполезном деле, о бесполезном выходе двух русских судов против целой эскадры“.

Если честь ничего не стоит — тогда, конечно, подвиг бесполезен»[978].

Приходят неутешительные известия о гибели «Петропавловска», «Цесаревича», «Ретвизана», о японских атаках на Порт-Артур. Но вот даже англичане считают, что это прежде всего «война резервов», а они у России, в отличие от Японии, имеются. Та же Балтийская эскадра и корабли Черноморского флота. Дорошевич надеется на лучшее, а пока путешествует по Индии. В мае 1904 года он пишет Сытину из городка Тиручираппалли: «Не сердитесь, дорогой и глубокоуважаемый Иван Дмитриевич, что ничего не пишу. Каждый день узнаю, вижу такую массу нового, интересного, что сразу нет возможности даже сообразить все. Мне часто кажется, что я сошел с ума, и все, что я вижу кругом, — кошмар. До того все чудовищно и красиво в одно и то же время. Изо всех моих поездок эта самая интересная. Материала масса страшная. Бог даст, удастся написать недурно, и тогда расквитаюсь нравственно и материально: зажарю Индию ежедневно, кроме текущего, на злобу дня. А писать наскоро, не проверив, не обдумав — это значило бы попадать впросак и подрывать интерес.

Крепко жму Вашу руку. Мой сердечный привет всем, Федору Ивановичу особенно. Я вижу нашу газету — мне высылают из Коломбо. Вот где получается „Русское слово“. Ничего. Росс часто даже совсем хорош.

Распорядитесь, пожалуйста, чтобы мне посылали газету: Port-Said, Poste-restante. W. Dorochevitch. Это для возвратного пути. Путешествие трудное страшно. Жара удушающая — 40–45 градусов. Что-то ужасное. Кругом чума. Но я здоров. Зацапал только тропическую лихорадку и вторую неделю ничего не ем: две тарелки куриного бульона в день, без хлеба, без всего. Но крепок и бодр: уж очень все кругом интересно. Шатаюсь по таким местам, где ни гостиниц, ни приюта. Ночую то в пустом вагоне, то где-нибудь на станции. Трудно, но зато уж очень материал хорош»[979].

Поездка по Индии совпала с английской «военной экспедицией» в Тибете, а по сути с войной, которую Англия вела «индийскими войсками и на индийские деньги». Да, англичане, может быть, лучшие в мире защитники правосудия, неприкосновенности личности и собственности, но «до той минуты, пока страна не покорена, они не знают сентиментальности». О зверствах английских солдат известно со времен восстания сипаев, «когда на деревьях было больше людей, чем плодов». И вот спустя почти полвека имя командующего английскими войсками в Индии лорда Китченера становится символом «пустыни, остающейся там, где он прошел». «Горы трупов. Реки крови. Сравненные с землей селения». И ко всему этому ужасу добавляются еще «изощренные кощунства, святотатства, богохульства». Не зря Китченер изучал «религию народа, против которого послан». Накануне английской интервенции начали устанавливаться дипломатические контакты между Тибетом и Россией. Призрак русских штыков за Гималаями, подчеркивает Дорошевич, стал настоящим кошмаром для «старой Англии», считавшей, что пока Тибет ей не принадлежит, «Индия еще не совсем покорена»[980].

Индия — особая тема в его жизни и творчестве. Он думал о книге, которая, быть может, могла стать вторым после «Сахалина» целенаправленным трудом в его жизни. Наталья Власьевна вспоминала об архиве отца: «Большинство черновых записей, набросков, к сожалению, не сохранилось, но даже подбор коллекций, рукописи и книги на английском и санскрите, короткие надписи на фото говорят, что материал готовился не для фельетонов. О своих замыслах и планах, о сюжетах своих индийских сказок Дорошевич постоянно советовался с ориенталистом академиком Сергеем Федоровичем Ольденбургом — дружба несколько неожиданная для легкомысленного фельетониста. Сделать книгу не удалось: она распалась на куски». Что имелся серьезный замысел — подтверждает и объявление о подписке в «Русском слове» от 21 ноября 1904 года, где среди других публикаций, рассчитанных на привлечение читателя, было указано — «Индия. Последнее путешествие В. М. Дорошевича». Собственно, очерковый цикл начался уже в октябре, когда были опубликованы два очерка под общим заголовком «Индия». Чувствуется, что у автора был определенный план, не случайно рассказ о «волшебной, таинственной стране» он начинает с самого больного и потому прежде всего бросающегося в глаза — положения индусов в своей стране, где тон задают англичане. Когда 14 апреля следовавший из Коломбо пароход «Bulimba» ошвартовался в порту Тутикорина, Дорошевич оказался свидетелем унизительной сцены разделения пассажиров, происходившего при посадке в железнодорожные вагоны. «Всякий белый — джентльмен. Всякий цветной — только „существо мужского пола“. Поэтому в первом классе дамские отделения имеют надписи:

„Для дам“.

„For ladies“.

В третьем классе отделения для белых носят названия:

„For women“.

„Для женщин“.

На отделениях для туземок надписи:

„For females“.

„Для существ женского пола“»[981].

Та же дискриминация происходит и в армии. И потому это «армия, лишенная доверия. Вся артиллерийская и саперная часть находится в руках английских солдат <…> К сипаю относятся, как к врагу. С презрительностью, как к побежденному. Ни того, ни другого ему не дают забыть ни на минуту. Никогда». И поскольку «одна часть армии на службе презрительно третирует другую», то фактически существуют «две разные армии. Между которыми нет ничего общего»[982].

Потом в индийских публикациях наступил большой перерыв. Только в августе 1905 года Дорошевич попытался продолжить «Индию». Появившиеся один за другим три очерка (с подзаголовками «Призрак мира», «Религия», «Атеизм») свидетельствовали как о желании нарисовать сложную картину духовного состояния индийского общества, так и о стремлении проникнуть в тайны индуизма, постижение которых помогает «достичь того состояния, когда человек становится сверхчеловеком, богом, становится Брамой». Последнему должны были содействовать встречи и беседы с последователями великих индийских мудрецов-йоги, которые он вел в Бенаресе, Агре и других священных городах. Но далее этих трех очерков дело не двинулось. Индийская тема была тогда перекрыта требовавшими отклика и осмысления горячими событиями в России.

Спустя три года он попробовал вернуться к давнему замыслу. В начале 1908 года «Русское слово» проанонсировало: «…будет печататься в ряде фельетонов новый большой труд В. Дорошевича „Индия“. Отчет о большом путешествии». Была подведена и соответствующая идейная база, в том смысле, что «двадцатый век выдвинул на мировую сцену новые политические могущества, переместив центр тяжести великих грядущих событий туда, где недавно Европа хозяйничала, как хотела <…> Нет сомнений, что мы находимся накануне таких переворотов, которые совсем изменят вместе с политической картой земли и установившийся было уклад ее жизни». Просыпающийся Восток убеждал в грядущих переворотах, волновал… Но и на этот раз ничего не вышло. Как отзвук последней попытки можно расценить появившиеся в 1909 году с подзаголовком «Из записок об Индии» две публикации — «Рабы I. Парии» и «У алтаря одной богини»[983].

«Индийский замысел» не поблек с годами. Видимо, после «Сахалина» он представлялся не менее важным трудом. Но если значение сахалинских очерков выросло в ходе их многолетней публикации в разных газетах, счастливо завершившейся выходом сразу ставшего сенсационным отдельного издания, то к книге об Индии он шел сознательно, стремясь разорвать затягивающее кольцо газетной текучки. Быть может, в своих воспоминаниях Наталья Власьевна слегка и пережимает с ролью «большой темы» в жизни Дорошевича, ибо газетная поденщина, «хроника бытия» и была по сути главной темой его творчества. Но, несомненно, жило и укреплялось с годами стремление запечатлеть в большой работе богатейший опыт, связанный с разнообразными путешествиями. Да и накопившиеся жизненные впечатления, материалы, типы русской жизни просились в большую вещь.

«Индия» — не единственный неосуществленный замысел Дорошевича. Не были написаны «На развалинах былого величия» — книга об Италии (предстоящая газетная публикация объявлена 7 января 1903 г.) и большой сатирический роман «Дельцы» (объявлен 1 января 1904 г.). И уже давно думал он о работе по истории журналистики Великой Французской революции. Если замыслы первых двух отодвинули сначала война с Японией, а затем события 1905 года, если книга о временах Марата и Демулена рисовалась, возможно, как отдохновение души на закате дней, то «Индия» не получилась или действительно распалась на куски совсем по другим причинам. Он старался думать об этой книге, настраивался на «индийский лад», а выходило, что думает о России. Пишет об Индии, а думает о России.

Индуистская мифология заговорила на российскую тему в большой легенде «Чума», опубликованной в четырех номерах «Русского слова» в августе 1910 года. Это история прекрасной принцессы Серасвати, девушки с добрым, отзывчивым сердцем, вера и любовь которой были безжалостно растоптаны: от нее отвернулись близкие, ее обрек на гибель человек, которого она любила, ее предавали люди, которым она больше всего доверяла. И тогда, отчаявшаяся и измученная, она воззвала к великой богине разрушения и мести Кали. Исстрадавшуюся Серасвати Кали превращает в богиню Чуму, обрушившуюся на своих мучителей.

«Так из страданий родилось великое зло.

Ничто не родится из страданий, кроме зла»[984].

Несчастная Серасвати — это, конечно же, измученная Россия. Дорошевич предупреждает власть, предпочитающую нагайку реформам: слепая и страшная народная месть может быть невероятной по своим масштабам: она сметет буквально все, она ответит океаном крови на реки крови, пролитые властью.

Но была и другая причина, отодвигавшая, распылявшая индийский и другие книжные замыслы. Сама работа над книгой не соответствовала природе таланта Дорошевича. Не потому, что не было необходимой усидчивости. Его кабинет в квартире на Кирочной с массой серьезнейших изданий по истории, экономике, философии напоминал святилище большого ученого. Именно такое впечатление он произвел на молодого Корнея Чуковского, навестившего короля фельетонистов в его петербургской квартире: «Я пришел к нему, он встретил меня ласково — и, к моему удивлению, заговорил со мной о Французской революции. Я ожидал от него шуток, острот, анекдотов, а он, как ученый профессор, говорит со мной о речах Робеспьера, о статьях Марата, цитирует их по-французски и в подтверждение своих слов снимает с полки фундаментальные французские книги и показывает мне соответствующие тексты. Впоследствии я узнал, что Французская революция была его излюбленной темой. Вообще, человеку, не читавшему его, он мог показаться знаменитым профессором, кабинетным человеком, погруженным в науку».

Характерно, что несмотря на солидно-благополучное «профессорское впечатление» Чуковский заметил и «какую-то грусть» у хозяина шикарной квартиры на Кирочной: «Казалось бы, из-за чего ему грустить? Видно было, что он занимает в журналистике положение влиятельное: редактор „Русского слова“, самой богатой и распространенной газеты. Видно было, что его колоссальная слава не дает ему удовлетворения»[985].

Это было не только извечное святое недовольство собой творческого человека. Настойчивость, с которой Дорошевич знакомил коллег с одним из глубоких своих увлечений, свидетельствовала о наличии несомненного дуализма в его творческом самочувствии: газетная работа конкурировала с давним и острым желанием отдаться основательному труду. Готовность к нему, к основательному рассказу о той же журналистике Великой Французской революции, была достаточно полной и глубокой. И все-таки эта тема овладеет им, когда станет созвучной времени. Дорошевич был прежде всего газетный писатель. Книга у него, если и получалась, то не как заранее обдуманное и планомерно писавшееся, а как итог газетной, фельетонной или очерковой работы, занявшей определенный временной отрезок и посвященной какой-то теме.

Если же и писалось нечто, превышавшее размер привычной газетной публикации, вроде сатирических повестей «Вихрь», «Премьер» (о них речь впереди), то все равно по сути это был один большой фельетон или памфлет, посвященный злобе дня. Газетная полоса ежедневно звала его к себе, он был ее подлинным, природным, естественным служителем, и никакое книгописание не могло с этой тягой конкурировать. Хотя мечта о чем-то основательном, нетленном была. Те же объявления о книгах, посвященных Италии, Индии, о романе «Дельцы», тому подтверждение. Возможно, он и переживал по поводу своего межеумочного положения — между журналистикой и литературой. Но даже ему, работавшему по 14–15 часов в сутки, на все не доставало сил и времени. Он чувствовал: сев за книгу, вынужден будет отодвинуть самый главный труд жизни, а это значит изменить самому себе — отказаться изо дня в день вести летопись времени, писать о том, «чему Господь свидетелем поставил». И разрываясь между книжным замыслом и газетной поденщиной, он отдавал предпочтение последней, ибо служение газете было сутью, природой его таланта, его истинным призванием. Он был в высшей степени «газетное существо», хотя в глубине души, возможно, и страдал от недооцененности со стороны серьезной литературной критики.

Сильным ударом стала смерть Чехова. Всего полгода назад Дорошевич был на премьере «Вишневого сада» в Художественном театре. Он писал Станиславскому, накануне приславшему ему текст пьесы, что ночь не спал из-за этой «страшной вещи». А в отзыве на спектакль отметил, что здесь, как «во всех чеховских пьесах, всегда, среди предрассветного унылого сумрака светится на самом краю горизонта слабая, бледная полоска утренней зари»[986]. Спустя десять лет, в годовщину смерти Чехова, он вспомнит об этом происходившем 17 января событии, совпавшем с именинами писателя. Как чествовали стоявшего на сцене «в сереньком пиджачке, такого простого, без всякой позы, милого человека». В этой благодарности писателю чувствовалось желание «объединить общество». Он припомнит, как они встретились через день после премьеры в редакции «Русского слова», как пошли вместе завтракать, как передал Антону Павловичу выгоднейшее предложение напечатать «Вишневый сад» в своей газете «с гонораром в 3000 рублей за печатный лист», но пьеса уже была отдана горьковскому «Знанию» за сумму втрое меньшую[987]. Тогда же было организовано ходатайство писателей перед Марксом с просьбой «освободить» сочинения Чехова от «кабалы». Дорошевич подписал письмо к издателю вместе с Андреевым, Буниным, Телешовым… Может быть, вспоминалось, как весной 1901 года на ялтинской даче Антона Павловича он корил его за дешевую продажу своих сочинений Марксу. Чехов пытался оправдываться тем, что теперь Маркс обязан печатать все, что выйдет из-под его пера. Тогда, пишет присутствовавший при этом разговоре Орленев, «Дорошевич сказал: „Я бы на вашем месте, Антон Павлович, наставил бы по всей вашей даче столиков, разложил бумаги и чернил на них, усадил бы гуляющих по Ялте без дела молодых литераторов, заставил бы их строчить с утра до ночи, что им в голову взбредет, — а вы бы только разгуливали, да фамилию свою под их стряпней подписывали, да Марксу бы и отсылали; поверьте, он бы скоро не только от контракта отказался, но и неустойку громадную вам предложил“. А.П. очень смеялся»[988].

Как будто не так давно все это было… И вот ужасная весть из Баденвейлера. 3 июля, на второй день после смерти писателя, он публикует большой очерк-некролог[989], разделенный на небольшие главки («Молодой Чехов», «Чехов и сцена», «Чехов и критика», «Чехов и Суворин», «Чехов и Маркс», «Чехов и юбилей»). Это по сути одна из первых, если не самая первая, попытка не только дать краткий обзор жизни Чехова, но и обозначить узловые моменты его творческой биографии. На следующий день вместе с Сытиным, Шаляпиным, Горьким Дорошевич шел за гробом Чехова. На ленте венка от него была надпись «Памяти Антоши Чехонте и Антона Павловича Чехова». Слова эти стали частью названия второго некролога[990], в котором он отстаивает память о Чехове, защищает его от клеветников и недоброжелателей, видевших в нем писателя, «лишенного идеалов» и далекого от «общественных вопросов». В те же траурные дни в статье «Чехов и „Новое время“»[991] он разоблачает лицемерие суворинской газеты, совсем недавно злобно кусавшей Чехова, а теперь чуть ли не проливающей слезы над его могилой: «Чехов является драматургом не только слабым, но почти курьезным, в достаточной мере пустым, вялым, однообразным. Драмы г. Чехова, несмотря на всю их рекламную славу, не могут даже называться драмами: это какие-то, если так можно выразиться, упражнения в будто бы естественных, а в сущности, книжно выдуманных, иногда прямо глупых и почти всегда бессодержательных разговорах».

Где было напечатано это?

В той же самой газете, в которой три дня тому назад говорилось:

«Это была натура деликатная <…> К успеху своих произведений он был очень чувствителен и при своей искренности и прямоте не мог этого скрывать».

Вся эта грубая ругань с «шестками», с «мелким самолюбием», с «глупым», «курьезным», с «рекламной славой» — вся эта площадная брань на «натуру деликатную» была напечатана в «Новом Времени» <…>

В том же самом «Новом Времени» говорится об «исстрадавшейся душе» покойного писателя:

«С ним умер страдалец писатель, в представлении истинного страдания, физического и морального».

Каково же было «натуре деликатной», да еще с «исстрадавшейся душой» читать и эту ругань, и эти грязные клеветы?

И когда было напечатано все это?

Каких-нибудь три месяца тому назад. Именно тогда, когда Чехов, — всем было известно, — был особенно болен, особенно сильно страдал.<…>

Чья рука, грязная и мерзкая, могла ударить плетью, такой же грязной и мерзкой, по исстрадавшейся душе умирающего писателя?

Кто мог сделать это, кроме «старого палача»? Кроме г. Буренина?

Бессильному, старому, беззубому «палачу», ему только мучить умирающих, кидать грязью в лежащих в предсмертной агонии, отравлять им последние часы.

Та же мерзкая рука, которая бичевала умирающего Надсона, протянулась, чтобы помучить и умирающего Чехова.<…>

— Тут-то я тебя и напугаю. Успех имел? К Тургеневу приравнивают? К Гоголю? А я-то не Белинский? Не Добролюбов? Ну-ка, где у тебя местечко побольнее? Сейчас я тебя.<…>

Талантлив, бездарен, даже умен, не умен — все это было взгляд читателей и критики.

Но есть у писателя истинная гордость:

— Чего добился, добился честно, прямо, только своим талантом. Больше не обязан ничему!

И в это-то больное место направил «старый палач» свой удар.

— Скромен? Вот по этому-то месту я тебя! «Рекламист». <…>

— Больно? В этом и состоит искусство «старого палача».

Какая, поистине, омерзительная картина мучительства над умирающим.

И какое, поистине, христианское восклицание «Нового Времени», когда умер А. П. Чехов: «Одно сознаешь, как мало мы вообще ценим людей при их жизни, и как они разом вырастают перед очами нашей души, когда закроет их гробовая крышка!»

«Русское общество, я уверен, с удовольствием узнало, что благочестивое и великодушное предложение „Нового Времени“ принять похороны А. П. Чехова на свой счет „отклонено“.

Этого не могла бы допустить общественная нравственность».

Неожиданно пришло письмо от Суворина. Издатель «Нового времени» явно волновался: писать Дорошевичу, давнему противнику его газеты, — это было испытанием для самолюбия Алексея Сергеевича. Нет, он не стал опровергать упреки в лицемерии газеты по отношению к Чехову. Тем более что факты, цитаты говорили сами за себя. Другое задело за живое. В те траурные дни особенно много толковали о «странной» близости Суворина с Чеховым. Да и позже к этому возвращались и Мережковский, и Амфитеатров, и Измайлов… А Дорошевич сказал без экивоков:

«Он не любил „Нового времени“, но „старика Суворина“ любил глубоко и сильно». Впрочем, старого журналиста взволновало не только это дорогое для него признание. Несомненно расчувствовавшемуся, ему многое захотелось объяснить… Он оставил себе черновик этого важного для него письма. И только поэтому у нас есть возможность прочитать его.

«Многоуважаемый Влас Михайлович!

Очень Вам благодарен, что Вы сказали, что Чехов любил меня и что я любил Чехова. Я любил его как человека больше, чем как писателя. Он был мне родня по душе, по происхождению.<…> Я считаю себя очень русским человеком, с его добрыми нравами и пороками. Я не бунтовал, но я давал все то, что мог давать, и я горжусь не только как журналист, но и как издатель, потому что я издал множество хороших книг и ни одной пошлой.

Я Вашей статьи, вероятно, не прочел бы — вечером сейчас сказал Беляев, развернул пачку московских газет и прочел место вслух. А я ему сказал: Зачем Дорошевич припевает: „Много грехов на журнальной совести Суворина“? А на Вашей — нет? Ведь Вы даже не бунтовщик, никакой не бунтовщик. И Чехов, и Вы, и я прежде всего юмористы, а юмористы не бунтовщики.

А Чехов был еще художник — это его большое преимущество перед нами. Но и художник не бунтовщик. Чехов мне говорил, что я очень хорошо пишу либерально и совсем плохо пишу, когда пишу консервативно. Но я имею основания думать, что больше написал либерального, чем консервативного, а и когда писал консервативное, так для того, чтобы очищать жизнь для либерального. На мое несчастье, я не дурак и не имею ни малейшего желания, чтобы меня слопали дураки и спасители отечества.

Чехов со мной был чрезвычайно искренен, но он мне никогда не говорил, что без „Нового времени“ я сделал бы больше и что это моя ошибка издавать „Новое время“. Ничуть не ошибка. <…> Я погиб бы без своей газеты, и Некрасов, который тоже меня любил и подбивал на газету настойчиво, хорошо это понимал.

Вы говорите, что Чехов мне обязан с денежной стороны. Это вздор. Я ему обязан и он мне обязан, мы обязаны друг другу, потому что мы были родня по душе. Я давал ему свои знания литературные, особенно по иностранной литературе, свой опыт, иногда советы, а он „молодил“ мою душу, как я выразился. Этого ничем и никогда я не мог бы купить <…> Чехов не осуждал политическую программу „Нового времени“, но сердито спорил со мной об евреях и о Дрейфусе и еще об одном человеке, очень близком к „Новому времени“. Во всяком случае, если „Новое время“ помогло Чехову стать на ноги, то значит хорошо, что „Новое время“ существовало. Когда я умру, авось найдут за мной кое-что еще. Но я серьезно не могу понять, почему, например, „Русское слово“ либеральнее „Нового времени“? Потому что оно его ругает? Я гораздо больше литератор, юморист, чем политик. Это зависит от дарования и воспитания моего.

Ваш коллега Амфитеатров, автобиографию которого я читал сейчас в словаре Венгерова, Вы думаете, не обязан „Новому времени“? Если бы Вы вступили в „Новое время“, когда Вас выслали из Петербурга после статьи в „Петербургской газете“, Вы бы не выросли тотчас же? Вы выросли позже, в „России“. Я думаю, что „Новое время“ явление нужное, полезное и естественное, и так как я его превосходно знаю, мог бы это доказать. Я превосходно знаю его слабые стороны, но исправить этого не мог. Оно имеет печать моей личности, а выше себя не прыгнешь. А если Чехов меня любил, то любил за что-нибудь серьезное, гораздо более серьезное, чем деньги.

Извините за мое маранье, трудно читаемое. Будьте здоровы.

Преданный вам А. Суворин»[992].

Старик не лукавил, он оправдывался. Он, действительно, был трудяга с юных лет. И, конечно, прав в том, что оба они, Суворин и Дорошевич, не были бунтовщиками. И Чехов любил его не за деньги. Это правда. Но что же он так цепляется за «Новое время»? Да, газета дала ему возможность выжить, а потом подняться. Но она же его и замарала и в дни процесса Дрейфуса, и много позже. А «человек, очень близкий к „Новому времени“», — это, конечно, Буренин. Суворин не называет его в своем письме, потому что знает: самое имя это уже клеймо, он помнит «Старого палача» Дорошевича. Да и с Чеховым они разошлись задолго до смерти Антона Павловича.

А цепляется старик Суворин за «Новое время» потому, что не может признать своего поражения как создатель и владелец этой газеты. Что сказал бы он, если бы мог знать о словах Чехова из письма к брату Александру: «„Новое время“ производит отвратительное впечатление <…> Это не газета, а зверинец, это стая голодных, кусающих друг друга за хвосты шакалов, это черт знает что»?[993]Но сам Суворин — это безусловное явление не только в русской журналистике. Книжный издатель, давший России массу полезного чтения, дешевые собрания сочинений русских писателей, в том числе прекрасно изданного десятитомного Пушкина. И одновременно владелец газеты «Новое время», для кого-то и поныне представляющей «парламент мнений», но в истории русской прессы ставшей синонимом воинствующего шовинизма. А ведь был блестящий, смелый журналист 1860–1870-х годов, популярный у читателя той поры фельетонист, выступавший под псевдонимом «Незнакомец», авторитетный театральный критик, наконец человек, водивший близкое знакомство с Некрасовым, Щедриным, Аксаковым, Лесковым, Островским, Тургеневым, Толстым. Куда все подевалось?

Когда в 1909 году отмечалось 50-летие литературной деятельности издателя «Нового времени», Дорошевич попытался в фельетоне «Журналист Суворин»[994] обнажить истоки его драмы. Основная мысль: Суворину не нужно было издавать газету. Останься он только журналистом, литератором, и сам выиграл бы и, конечно, общество. Газета сначала подчинила себе Суворина, «а потом и сожрала, превратив в робкого издателя», любящего все «маленькое». «Маленькая хроника». «Маленький фельетон». «Маленькие письма». Обыгрывая излюбленные суворинские газетные жанры, Дорошевич приходит к образу человека, занявшего позицию, не без кокетства очерченную известным выражением — «мы люди маленькие». Для «маленького человека» главное — во что бы то ни стало «сохранить газету». Но как коварно мстит за себя это желание! В свое время Генрих Гейне услышал от Людвига Берне: «Я был смелым писателем, пока у меня не было фарфорового сервиза. Я писал, как хотел, совсем не думая, что меня попросят уехать через 24 часа. Взял — и уехал! Но вот кто-то <…> подарил мне фарфоровый сервиз. Вы знаете, что значит уложить фарфоровый сервиз? И теперь, когда я пишу, я должен все время думать о фарфоровом сервизе. А что будет с моим фарфоровым сервизом, если придется уезжать в 24 часа?»

Но разве сам Дорошевич не чувствовал себя в роли владельца дорогого сервиза в те периоды, когда «Русскому слову» грозила опасность быть закрытым? Разве не давал он Благову соответствующие советы, направленные на сохранение газеты? Он чувствует шаткость своей позиции, и в фельетоне о Суворине стремится быть искренним до конца: «Сегодня рискнуть, а завтра эта газета может понадобиться на защиту какого-нибудь важного, полезного, честного, хорошего дела.

Завтра именно она может оказаться нужной, необходимой».

А как быть с читателем? Ведь в России нужно считать на каждый экземпляр по десяти читателей.

«Если газета расходится в сотне тысяч, — это уже миллионная аудитория.

Расстаться с нею?

И куда пойдет этот читатель? Наш читатель!»

Известно, что с прекращением в столице тех газет, которые правительство считало «левыми», увеличился невероятно тираж бульварной «Петербургской газеты». Да и материальная сторона дела не так проста. Нелегко одним росчерком пера выкинуть на улицу сотни людей, делающих газету. Обездолить сотни семейств.

И что же в итоге?

«И вот человек хранит-хранит, сохраняет-сохраняет газету, а потом — глядь! — окажется, что получилась такая дрянь, которой и хранить-то не стоило».

Вот мучительная проблема: как сохранить газету, чтобы со временем она не превратилась в ту самую «дрянь»? Хождение по канату, подобно знаменитому Блондену, путешествовавшему таким образом над Ниагарой, опасно. Сам расшибешься, да еще «немца в мешке», которого тащишь за спиною, погубишь. Есть, конечно, прекрасный способ «сохранить себя» — молчать. Но это больше для профессоров из «Русских ведомостей».

«Молчать — с полгоря для профессора», потому что журналистика для него — побочное занятие. Зато есть кафедра, с которой можно сказать то, что нужно.

«У журналиста иной кафедры нет. Для него молчание в газете не полумолчание, а немота».

И вот получается: Суворин в разговоре с министром фон Плеве «лично» считает, что России нужна конституция, а «Новое время» сохраняет себя, полагая, что «достаточно и приказа по полиции». Поэтому печален день итога, юбилей. Всё есть у Суворина. «Но это всё вроде дачи в Феодосии, в которой он никогда не живет. „Новое время“, с которым он ничего не имеет общего, театр — плохой театр». Кто только не приветствует Суворина в знаменательный для него день! В честь этого события закрывает свои заседания Государственная Дума. На юбилейный акт в Дворянское собрание являются министры, сановники, поют соединенные хоры Архангельского и Агренева-Славянского, с прочувствованной речью выступает архиерей Евлогий. Старообрядцы подносят икону. А вечером в Малом театре спектакль, играют третий акт суворинской «Татьяны Репиной» с Савиной в главной роли. Потом живые картины, поставленные Куинджи и Маковским, изображали трудовой день в типографии «Нового времени». Апофеоз: фантастическая группа красивейших юношей поднимает на руках саму Лину Кавальери, у которой в руках пылающий факел. Наконец, ужин в ресторане «Медведь», куверты на 500 человек. Первый тост за государя императора провозглашает думский деятель Н. А. Хомяков. Но не было на этом торжестве имен, любимых образованной Россией, — Шаляпина, Толстого, Горького, Репина, Станиславского, Бунина, Рериха… Список может быть длинен. Убийственна концовка фельетона:

«Только одного нет на пятидесятилетием юбилее литератора.

Литераторов.

Я не преувеличиваю значения гг. литераторов.

Но когда судят, — хочется видеть в зале лица „своих“.

Без этого суд превращается в казнь».

Через три года Суворин умрет от рака горла. И Дорошевич, многолетний добровольный историк русской прессы, промолчит. Потому что верен латинской мудрости — de mortuus nil nisi bene. А говорить плохо о покойном наверняка не хотелось. Очевиден был уход крупнейшей фигуры в русской журналистике, в общественной жизни. Через два года, шутливо провозгласив, что «фельетонисты должны праздновать свои именины на Вербное воскресенье», поскольку «верба это фельетон русского леса», Дорошевич скажет: «Первым, кто объявил у нас весну, был один из самых блестящих русских фельетонистов А. С. Суворин»[995].

Память же о Чехове не оставляла его долгие годы. Когда в 1909 году многим обязанный Чехову литератор Н. М. Ежов выступит с источавшим недобрую зависть «Опытом характеристики», Дорошевич напишет сестре писателя Марии Павловне о своем намерении разоблачить клеветника: «Именно теперь будет кстати и следует сказать, кто же был единственный во всей русской печати, сказавший про Антона Павловича дурное.

Именно теперь он будет наказан.

Я долго думал над формой, чтоб она была не только достойна преступления г. Ежова пред памятью Антона Павловича, но — главное — памяти Антона Павловича.

Форма есть. Без грубости, без радости, но больно»[996].

Трудно сказать, по какой причине фельетон не был написан. Но к Чехову он вернется еще не раз: в мемуарных очерках о Н. Л. Пушкареве, издателе журналов «Свет и тени» и «Мирской толк», в которых начинал Антоша Чехонте, о карикатуристах «Будильника», о последнем, «юбилейном», чествовании писателя на премьере «Вишневого сада» в Художественном театре. Статью, посвященную 50-летию со дня рождения Чехова, он непосредственно свяжет с политической ситуацией в стране. Чехов ждал конституцию, «видел ее близость во всем», говорил многим своим знакомым, что «у нас скоро будет конституция». И хотя «не стоит эта партия такого подарка», Дорошевич, видевший писателя с номером «Освобождения» в руках, не без оснований предполагает, что «душой Антон Павлович Чехов был бы кадетом, тайным кадетом», что, конечно же, было бы «большим преступлением» перед ялтинским градоначальником генералом Думбадзе. 18-го октября 1905 года пошел бы он, «кутаясь в драповое пальто, на набережную взглянуть» на «опьяневших от радости своих хмурых людей». И «был бы выслан из Ялты за тайный кадетизм».

Потому и остается только воскликнуть: «Блаженны Симеоны, не дожившие до Сретенья»[997].

Между тем до Сретения, если иметь в виду переломные события в жизни страны, оставалось немного. Хотя терпящая поражение в войне с Японией, национально униженная, Россия выглядит погруженной в некий «прогрессивный паралич», он видит, как усиливается общее ощущение, что «так жить нельзя»[998], что страна уперлась в шлагбаум, который необходимо преодолеть. Вот когда поистине бесценной стала роль прессы. Свободной прессы. Газетное слово нынче в цене, но превращенное в рыночный товар оно теряет свой изначальный смысл — быть защитником народных интересов, нести людям правдивую информацию, давать честный анализ событий. Так уж повелось, отмечает он не без горечи, что «на свете все разделено»: «У кого есть идеи, у того, обыкновенно, нет денег. У кого есть деньги, тому в высокой степени наплевать на все идеи. Если же встретится даже счастливая комбинация денег и идей, то, ей-Богу, положение нашей печати до того незавидно, возможность проводить какие-нибудь идеи до такой степени мала, что трудно себе представить, чтобы человек нашел что-нибудь соблазнительное в газете и рискнул бы деньгами. Если на газету и дают деньги, то для проведения каких-нибудь антиобщественных идей. Дают синдикаты, дают промышленники, чтобы иметь „свою“ газету, служащую их интересам <…> И отсюда получаются соответствующие результаты»[999]. А еще цензура… В самом деле: что толку в создаваемой им газете европейского образца, если только обмакнешь перо в чернильницу, как тотчас перед тобой вырастает «призрак в виц-мундире» и грозит пальцем: «Сенсацию произвести думаете-с?»[1000]

Собственно, к «Русскому слову» власть начала присматриваться сразу после перехода газеты в руки Сытина. В октябре 1897 года обер-полицмейстер Москвы Трепов в рапорте генерал-губернатору доносил, что Сытин «предполагает совершенно изменить состав ее редакции и сотрудников, для чего <…> уже начал приглашать в число последних лиц, политически неблагонадежных и известных Департаменту полиции, предполагая даже назначить первым редактором одно лицо, состоящее под негласным надзором полиции. При этом обновленном составе консервативная газета, каковой до сих пор являлось „Русское слово“, перейдет в руки либеральной партии»[1001]. Этим лицом, судя по косвенным данным, должен был стать видный общественный деятель в области народного просвещения, сотрудник издательства Сытина В. П. Вахтеров. Спустя два года Трепов подчеркивал, что сытинская газета превращается в либерально-народнический орган, «который все более и более приобретает читателей в рабочей среде»[1002]. Власть препятствовала росту тиража издания, не давала разрешения на приложения. Изменение облика газеты в связи с приходом Дорошевича и других новых сотрудников, прежде всего Сергея Яблоновского и Григория Петрова, стало причиной того, что Главное управление по делам печати потребовало от Московского цензурного комитета указать редактору Благову «на неприличный тон и хлесткий характер статей, с некоторого времени появляющихся в газете», и предупредить, что «повторение подобных статей повлечет за собой административные меры воздействия»[1003]. Меры не заставили себя ждать. 13 сентября 1901 года газета по распоряжению министра внутренних дел была приостановлена на неделю за публикацию заметки об отъезде Льва Толстого на лечение в Крым. Информация была совершенно невинная, без какого бы то ни было комментария. Но власть опасалась публичного выражения сочувствия писателю, незадолго до того отлученному от церкви. Спустя три месяца по инициативе Д. С. Сипягина и Н. В. Шаховского газету исключили из списка изданий, разрешенных для народных читален и библиотек[1004]. В мае 1903 года председательствующий в Московском цензурном комитете Назаревский советовался с начальником Главного управления по делам печати Н. А. Зверевым: «„Русское слово“, как изволите усмотреть из отмеченного сегодняшнего нумера (133), несмотря на неоднократные замечания, не прекращает печатать аллегорические сказки Дорошевича („Звездочет“. Китайская сказка). Не пора ли сделать газете более сильное внушение?»[1005] Вероятно, этим «более сильным внушением» стал последовавший в октябре запрет на два месяца розничной продажи за статьи (№№ 260, 280), в которых поддерживалась идея развития земства как местного самоуправления, и «вообще за принятие в последнее время газетой нежелательного направления».

Как убедить власть, что свободная пресса может быть ее опорой в строительстве сильной России, может наполнить сердца людей «великой, истинной любовью к родине»? Дорошевич прибегает к испытанному приему: публикует якобы полученное им письмо, это ответ на вопрос, почему его автор, журналист, не пишет, не печатается. На самом деле это, конечно же, горячая исповедь самого Дорошевича. Кто виноват в том, что профессия журналиста стоит рядом с первой — древнейшей? Власть? Общество? Сами журналисты? Но он чувствует себя «женщиной, которую всякий раздевал и осматривал:

— А не несет ли она чего под платьем, под рубашкой?

И хоть не сделала она ничего дурного, но каким ужасом и омерзением она полна к самой себе, к своему оскверненному и поруганному телу.

20 лет — 20 лет! — всю жизнь, которую я прожил до сих пор, — я прожил на положении проститутки, которую осматривали в комитете:

— Не заразила бы она кого-нибудь!

И не заразила бы из корысти. Потому что известно:

— Они все из-за пятачка!

И я все это терпел.

Каким же отвращением к себе я полон».

Он обвиняет себя «в терпении». Потому что согласился на эту жизнь «на правах арестанта, содержащегося под стражей», поступился своим человеческим достоинством. Так нужна ли свобода печати этим «исковерканным, зачахшим», потерявшим уважение к себе людям? Но ведь придут, возможно уже близки, иные времена, когда будут во всей полноте востребованы «два величайших дара человека, его мысль и его слово». Он верит: «Настанет время, когда быть русским журналистом будет достойно человека <…>

Сколько новых талантов проснутся при возможности быть честным и искренним.

Ведь героем рожден не всякий. А честным может быть каждый. А честность для литератора — сказать все, в чем он убежден, во что он верит.

Без этого его долг не выполнен. И совесть замучит его.

Так дайте же возможность быть честным не одним героям.

Только дайте.

И вы прославите ваше время, вашу страну. И ваши имена будут гореть алмазами в лучах ее славы, во веки веков»[1006].

К кому обращена эта пафосная мольба? Кто должен дать эту возможность быть честным? Дорошевич не называет адресата, потому что негоже даже привыкшему «терпеть» литератору умолять власть о снисхождении, о понимании нужд литературы, печати. Но он не герой, не революционер. Следуя заповеди «не сотвори себе кумира», он просто хочет быть честным. К тому же он хорошо знает историю России, где прежде всего государство определяло пути экономического, социального и культурного развития. И потому не видит другого пути, как, преодолевая «ложь молчанья», убеждать ту же власть, воздействовать на общество, выстраивать диалог.

Последнее представляется ему особенно важным сейчас, на пороге 1905 года. Он чувствовал: в России начинается нечто сверхважное для ее ближайшей истории. 1 января в «Русском слове» появилось пророчество, которое сам он, впрочем, таковым не считал:

«Било двенадцать. Я думал:

— Привет тебе, великий исторический год!

Десятки и сотни уходят в вечность серые, бесцветные, — как мы <…>

Тебе суждена иная судьба.

Не надо быть пророком, чтобы предсказать это.

Ты останешься.

Тебя не забудут.

Никогда.

Великий, страшный год.

Пройдет столетие — историк спокойный, беспристрастный, правдивый, — какими делаются историки через сто лет, — расскажет всю правду, всю истину о годах минувших.

И волнением зазвучит его голос:

— Настал 1905-й год».

Первые недели января подтвердили, что год будет непростой. После расстрела рабочей демонстрации у Зимнего дворца по стране прокатилась волна забастовок. В этом отклике на расправу с мирными манифестантами Дорошевич увидел первые признаки общественного пробуждения. «Страна принимает участие в устройстве своей судьбы», — писал он в фельетоне «Забастовка»[1007]. Очевидный казус состоял в том, что когда участие в своей судьбе попытались принять рабочие сытинской типографии, предъявив экономические требования (восьмичасовой рабочий день, повышение заработной платы и проч.), им было отказано, а забастовка, из-за которой 13 и 14 января газета не вышла, была осуждена.

Но случилось главное: заскорузлая государственная машина как будто сдвинулась. Появились признаки возможного либерального реформирования государственного устройства, о чем свидетельствовали подписанные царем в середине февраля документы, обещавшие «привлекать достойнейших, доверием народа облеченных, избранных от населения людей к участию в предварительной разработке и обсуждении законодательных предположений». Все это, конечно, «при непременном сохранении незыблемости основных законов империи»[1008]. Впрочем, процесс уже пошел, начал явочным порядком формироваться «Союз союзов», координационный профсоюзный орган, появление которого, несмотря на существовавший запрет профсоюзов, было поддержано «Русским словом». Газета тем не менее надеялась на мирное развитие событий. Вот и 1 мая в Сокольниках прошло без особых эксцессов. И вдохновленный этим Гиляровский пишет: «Пусть же празднуют и рабочие! Пусть 1-е мая в Сокольниках будет их день. Как Татьянин день для студентов <…> Рабочие — люди труда, уважающие чужой покой и чужую собственность, — погуляют, поговорят меж собой на своих „митингах“ и мирно разойдутся»[1009]. Не указал только известный репортер, в каком ресторане рабочие должны бить зеркала и говорить речи. Но, в общем, понятно: очень хотелось, чтобы рабочее движение не перерастало рамки студенческого Татьянина дня. Ну и чтобы собственность чужую уважали… Хотя у рабочих вместо «Яра» и «Стрельны» был трактир. А насчет собственности — очень скоро выскажутся их родственники в деревне разгромом помещичьих усадеб, а уж потом, через какой-нибудь десяток с небольшим лет с помощью большевиков и до города, до фабрик и заводов дойдет.

Естественно, Дорошевича особенно волновало, будет ли улучшено положение печати. 10 февраля в Петербурге в Мариинском дворце состоялась встреча высокопоставленных чиновников с представителями прессы. Речь шла о необходимости нового устава для печати в меняющейся общественной ситуации. Было сообщено, что Министерство внутренних дел признает «желательным» бесцензурный выход столичных и провинциальных газет. Соответственно, печать должна нести ответственность только в судебном порядке. Еще никто не знает, во что конкретно это воплотится. Дорошевич пытается подтолкнуть процесс в нужном направлении. В фельетоне «Управление по делам печати» он стремится показать, как зависима пресса, литература от личности человека, возглавляющего государственное ведомство по печати. «Когда возникли в Министерстве внутренних дел некоторые затруднения по выпуску книги „Сахалин“», он «закончил беседу с тогдашним начальником Главного управления по делам печати Н. В. Шаховским словами:

— Прошу вас быть адвокатом за мою книгу».

К сменившему в 1902 году Шаховского, смещенного с поста за амфитеатровский фельетон об Обмановых, Н. А. Звереву Дорошевич «с такой просьбой не обратился бы». А ведь оба «высших цензора», и Николай Владимирович Шаховской и Николай Андреевич Зверев, были связаны с миром науки, культуры. Первый писал труды по аграрным проблемам, дружил с философом Н. Ф. Федоровым, историком П. И. Бартеневым, второй был профессором юридического факультета Московского университета, автором работ о Толстом и Достоевском. Но с одним можно было договориться, с другим, присланным Плеве для «усмирения печати», — нет. Впрочем, и с Шаховским было непросто. Будучи литератором, отмечает Дорошевич, «он конфузился перед грядущим неизбежным судом истории» и вместе с тем, «стоя во главе учреждения, которое должно „регулировать“ печать, выразительницу общественного мнения, сам того, быть может, не замечая, отрицал и печать и общественное мнение». Если с людьми учеными не всегда удавалось найти взаимопонимания, то что уж говорить о Михаиле Петровиче Соловьеве, стоявшем во главе Управления в конце 90-х годов. Этот чиновник вообще считал прессу неким придатком министерства и потому требовал от редакций списки сотрудников, указывал владельцам газет, кого следует уволить, а кого принять в штат, самолично правил тексты и пытался определять курс издания. Особо ненавидимым газетным жанром был у него фельетон, который он метко окрестил «язвой российского злоязычия». И хотя «никогда и ни при ком в газетах не было так много фельетонов, как при М. П. Соловьеве», сама «газета была сведена на нет. У общества была отнята возможность даже в печати обсуждать мало-мальски значительные вопросы общественной жизни. И общество отстранялось от жизни.

— Это „их“ дело.

Их — гг. чиновников.

И интерес к общественной жизни выражался только в одном:

— А ну какой из этого каламбур выйдет?

Отсюда изобилие фельетонов в газетах».

И вот Дорошевич, «еще молодой литератор» (как не быть «молодым» и в сорок лет при такой зависимости от цензуры), готовится предстать уже перед пятым в его жизни начальником Главного управления по делам печати. Звереву, в которого летели критические стрелы с разных сторон, пришлось уйти. Но кто займет его место? Конечно, начальник Главного управления по делам печати «не может остановить общественной мысли», зато притормозить ее «своевременное выражение» ему вполне по силам. Но если журналисты это «люди, содержащиеся под стражей», а начальник Главного управления по делам печати приставленный к ним прокурор, то «пусть будет хоть тем, чем предписано законом быть для арестованного прокурору. Не одним суровым обвинителем, но и защитником прав бесправных»[1010]. Увы, новый начальник управления А. В. Бельгард, бывший эстляндский губернатор, уже не очень много мог в тогдашней ситуации, хотя и пытался лавировать между высшей властью, требованиями царя и то вздымавшимися, то опадавшими волнами общественного протеста и, вероятно, благодаря этому продержался на посту до 1912 года.

Конечно, нужно было реформировать законодательство о печати, а это означало прежде всего убрать ненавидимую всем газетным сообществом статью 140 устава о цензуре. Статья эта запрещала обсуждать в печати любые мало-мальски значимые общественные проблемы и помещать сообщения, в которых, по словам А. Ф. Кони, «самый придирчивый взгляд не усмотрел бы ничего, quid detrimenti rei publicae capiat» [1011][1012]. И одновременно она же, пресловутая 140, давала широчайшие возможности карать издание вплоть до закрытия. Само наличие такой статьи в законодательстве Дорошевич считал дискредитацией печати. Любой российский обыватель знает, отмечал он в фельетоне «Статья 140-я», что пресса «не может писать». «А ценится только слово свободное. Только свободному слову поверят, что оно искренно». Ведь может наступить «момент, когда потребуется помощь печати. Кто тогда ей, дискредитированной, поверит? Кто обратит внимание на ее голос, когда все знают: „Попробовали бы они иначе написать?“». И вот такой момент настал, общественные силы пришли в движение, молодежь разгорячена, а у печати оказался заткнут рот, она не смогла подготовить общество к обсуждению назревших проблем и потому «сыграла в теперешнее время печальную, хотя и невольную роль.

Что она могла сделать?

Сознаться:

— Господа! Мы ничего не можем писать. Только то, что позволено!»

А время не ждет, события приобретают все более острый характер. Но «что может сделать сейчас печать при всем ее желании?» Что может сделать сам Дорошевич? Идут забастовки студентов, требующих народного представительства, гражданских свобод, а Суворин убеждает молодежь: «Страна тратится на вас, а вы не хотите учиться». «Если бы теперь было время улыбаться, нельзя было бы читать этого без горькой улыбки. До чего можно постареть и побогатеть». «Да разве так говорят с молодежью? — обращается Дорошевич к забывшему собственную молодость и писания 70-х годов издателю „Нового времени“. — Надо „говорить и думать как Шиллер“, а вы „говорите и думаете как подьячий“.

И даже не как подьячий, а как человек, всю жизнь свою только и делавший, что покупавший чужой труд.

— Вам платят — значит обязаны!»

Но что может он сам сказать, следуя примеру Несчастливцева, героя пьесы Островского «Лес»? Способен ли на шиллеровское слово?

«Мне представляется к молодому человеку, чистому, благородному, пришедшему искать знания, иная речь.

Мешают ли эти забастовки знанию? Если да — таких забастовок не может быть.

Знание — вот наша сила. Знание — вот наше:

— Сим победиши!

Знание — единственное оружие, верное, которое прокладывает дорогу вперед.

И если эти забастовки вредят знанию, то их не может быть».

Дважды он повторяет это «не может быть», точно убеждая самого себя. Но ведь нужно быть искренним прежде всего перед читателем, который должен поверить, что журналист «не желает продать своих убеждений ни за что, даже за популярность…» Поэтому, когда воображаемый юноша, к которому обращены аргументы насчет «вредящих» знанию забастовок, спрашивает: «А если бы ваш взгляд на наши забастовки был иным, вы тоже имели бы возможность высказать его так же свободно?», он понимает, что его «искреннее, продуманное, прочувствованное слово превращается» в его же собственных глазах «в лирику на дозволенную тему».

«Что-то вроде оды „О пользе стекла“.

Кто же на нее обратит внимание?

Так съела печать статья 140-я»[1013].

Не получились и у него речи, «как у Шиллера». И не только из-за 140 статьи. По сути он отказал молодежи в праве участвовать в том самом «устройстве своей судьбы», к которому, по его же наблюдению, приступила страна. Учиться нужно, а не бастовать. В искренно выраженной назидательности он не очень далеко ушел от Суворина. И, как и у издателя «Нового времени», глубинной первопричиной здесь был страх перед возможной анархией, разрушением государства, распадом России, многочисленными жертвами. Начинали маячить кровавые призраки Французской революции, о которой к тому времени он знал гораздо больше, нежели в гимназические времена. Его библиотеку украшали редчайшие издания эпохи Марата и Робеспьера — журналы, газеты, рисунки, приобретенные за немалые деньги у парижских букинистов. Он знал из истории, в какую ужасную вакханалию может вылиться нерегулируемый народный порыв. В России, где боль копилась веками, тем более. Но ясно было и другое: рост общественного недовольства совершенно объективен, серьезные перемены назрели. В этом убеждали и волнения рабочих в Москве, и «нефтяные бунты» в Баку. Последним он посвятил опубликованную в первой половине октября в трех номерах газеты большую статью «Нефтяная промышленность», в которой писал, что «теперешняя хищническая бакинская нефтепромышленность без пожаров, забастовок, беспорядков существовать не может. Классовой вражды нефтепромышленники уничтожить, конечно, не могут. Не от состояний же отказаться». Отвратителен «вид нагло, цинично и жестоко торжествующего крупного капитала в Баку». А «меры к улучшению быта рабочих — это фрак, в котором явилось ходатайство бакинских нефтепромышленников в Петербург.

Нельзя же ведь нагишом щеголять!

Это фиговый листок. Оставим его вянуть»[1014].

В фельетоне «Народ не дорос» он убеждает власть, как будто и пытающуюся что-то делать в реформистском направлении и одновременно постоянно отступающую, сводящую к нулю всевозможными ограничениями и оговорками собственные либеральные поползновения:

«Народ растет — это несомненно.

Поэтому и реформы надо делать народу „на рост“, как делают детям платье.

Ведь нельзя же реформы делать каждый день.

Реформу надо делать пошире и подлиннее, с запасцем.

В этом беды нет.

Пусть растет»[1015].

Но российский корабль кренился влево, и «Русское слово» не могло не быть резонатором общественных настроений. 16 июня министр внутренних дел объявил газете предостережение с воспрещением розничной продажи за статью о подавлении войсками и полицией рабочей стачки в Иваново-Вознесенске и другие публикации о карательных действиях властей («Напоследях», «Успокоение и избиение»)[1016]. Тогда же на обсуждении «Русского слова» в совете Главного управления по делам печати было отмечено, что в газете «за последнее время стали появляться статьи и заметки вредного, тенденциозного характера. „Русское слово“ систематически стремится подорвать в глазах читателей доверие к мероприятиям правительства как в отношении проведения основных государственных реформ, так и в деле прекращения возникающих в различных местах беспорядков. Такого рода направление названного издания, распространяющегося в огромном количестве экземпляров и проникающего даже в среду рабочих, не может не быть признано вредным, особенно в настоящее тревожное время»[1017]. Но предпринять что-либо более серьезное против «Русского слова», помимо временного запрета розничной продажи, правительство в накаленной общественной атмосфере не могло. Газета, выходившая самым большим тиражом — 150 тысяч экземпляров, была популярна в разных общественных кругах, в том числе среди рабочих. Да и власть уже в какой-то мере расшаталась, благодаря чему в Москве «Русское слово», несмотря на запрет, продавалось на улицах. Газета продолжала широко информировать читателей о проснувшейся инициативе снизу, свидетельством чего был и проходивший в начале ноября Всероссийский крестьянский съезд. За подробные отчеты о нем, с изложением речей делегатов, Московский цензурный комитет возбудил судебное дело против Благова, считая, что «как самый крестьянский съезд, так и оглашение газетой его деятельности, имеют целью возбуждение крестьянского сословия против классов землевладельцев, клонящееся к нарушению прав собственности последних». О том, что «Русское слово» проникало в деревню и способствовало «повышению политической активности крестьянства», свидетельствовала и телеграмма тульского губернатора в Министерство внутренних дел, требовавшая привлечения газеты к судебной ответственности за те же отчеты о съезде. В цензорских донесениях постоянно обращалось внимание на широкое распространение «Русского слова», из-за чего газета, постоянно публикующая «сообщения о бунтах и стачках… более других, одинакового с ней направления изданий, не имеющих такого тиража, содействовала развитию этих бунтов и стачек»[1018].

Появившийся 17 октября манифест о гражданских свободах, грядущем государственном переустройстве России на либеральных началах в редакционной статье «Обновление» был расценен как заслуга «рабочего пролетариата и учащейся молодежи, путем нечеловеческих усилий добившихся этой свободы». «Честь и слава, вечный почет и преклонение перед русским рабочим!» Рабочие, социал-демократические симпатии «Русского слова» в эти дни очевидны. В отчете о митингах, проходивших в Москве, выделялось, что «ораторами выступали исключительно представители социал-демократической партии, пользующиеся наибольшим влиянием и авторитетом среди рабочих организаций и других демократически настроенных групп. Пламенные речи, призывающие к дальнейшей борьбе за политическое и экономическое освобождение народа, вызывали аплодисменты и энтузиазм битком набитых слушателями аудиторий»[1019]. Убитого черносотенцами Н. Э. Баумана газета назвала революционером, «всю свою жизнь отдавшим на служение и защиту интересов рабочего класса, на освобождение России»[1020]. Несмотря на тревожную обстановку, в редакции царило приподнятое настроение. Успех в читательской среде, говорилось в опубликованном 18 ноября объявлении о подписке, «налагает на нас новые обязательства, побуждает к еще более напряженной работе <…> Призыв всех к общей культурной работе и содействие справедливому распределению благ культуры между всеми сынами России без различия племени, вероисповедания и сословий — вот слово, с которым „Русское слово“ шло и идет к своим читателям На знамени нашей газеты: БРАТСТВО, МИР, СВОБОДНЫЙ ТРУД, ОБЩЕЕ БЛАГО». Что же до целей и путей их достижения, то об этом сказано с настойчивым, хотя и несколько расплывчатым либеральным пафосом, впрочем, вполне характерным для времени: «Мы ставим себе целью будить самосознание народа, раскрывать все глубже и глубже вечные заветы Правды и звать читателя к осуществлению этих заветов, к воплощению их в окружающей нас жизни. Открываются новые пути жизни и новые горизонты. Видится возможность мирного сближения всех племен и народов, братского единения граждан и постепенного перехода обостренной борьбы в тесное сотрудничество. Во имя этого общего братства и взаимного примирения „Русское слово“ будет постоянным и горячим защитником свободного труда в его святых стремлениях к равному общему благу. Нужды крестьянства, нужды фабричного рабочего, нужды всех трудящихся классов будут предметом особого внимания нашей газеты»[1021].

Заявив в день появления манифеста, что «отныне довольно говорить рабьим языком»[1022], всю вторую половину октября Дорошевич молчит. Восторженно-демократическая риторика, обуявшая коллег по редакции, его не задевает. Он присматривается к происходящему. Только 4 ноября появляется его фельетон «Административная система (Из скитаний по белу свету)», снабженный редакционным примечанием: «Фельетон этот, присланный нам г. Дорошевичем в июне текущего года, не мог быть напечатан в свое время по цензурным условиям». Эта вещь построена на знакомых «восточных мотивах». Речь идет о двух правителях турецких вилайетов — вали Трапезонда и вали Самсуна. Первый — преступник, но его любит султан. Второй — лучший и справедливейший из правителей, но он в опале, потому что «принял манифест, изданный для Европы, за манифест, изданный для Турции». Вряд ли Дорошевич мог что-то знать о манифесте летом 1905 года, когда об этом документе в высших российских сферах еще и речи не было. Скорее всего, редакционное примечание — это уловка, призванная подстраховать возможную придирку цензуры за критику (пускай и завуалированную) «высочайшего повеления» от 17 октября. Еще действовал старый закон о печати, согласно которому издание, получившее три предостережения, могло быть закрыто. А «Русское слово» уже имело два. Что скептическая реакция фельетониста в связи с манифестом, исторгнувшим массу громких и красивых слов в либеральном лагере, имела основания, подтвердили ближайшие шаги власти. В том числе и принятые 23 ноября новые «Временные правила о печати». Сотрудник «Русского слова» Сергей Варшавский писал, что «по мере того, как вчитываешься» в них, «начинаешь все яснее понимать, что значит „действительная свобода печати“»[1023]. Несмотря на отмену предварительной цензуры, явочный порядок учреждения и прочие «послабления», повременное издание, по словам историка печати В. Розенберга, «может испытать на себе силу „административного воздействия“ даже не в меньшей мере, чем прежде»[1024].

Это воздействие пресса испытала довольно скоро, но одновременно с конца 1905 года на общество обрушилась невиданная печатная вседозволенность. Началась настоящая вакханалия, в которой в первые ряды вырвались новые сатирические журналы, такие, как «Пулемет», «Бомбы», «Скорпион», «Злой дух», «Фонарь». То была не критика, не сатира, а ненависть, материализовавшаяся в образах заполонивших страницы этих изданий вампиров и других чудовищ, скелетов в истлевших саванах, в изображениях казней, трупов и потоков крови. Такой рисовала эта пресса власть и ее действия. Дух дошедшей до абсолютного остервенения злобы, деморализации и разрушения исходил с печатных страниц, на которых Россия выглядела адом, а ее чиновники, министры во главе с царем — кровавыми упырями. Спустя почти десять лет, припоминая невинные картинки, печатавшиеся в «Будильнике» 80-х годов («Барыня на кушетке, мужчина в кресле. Барыня завязывает бантик, мужчина кусает набалдашник палки»), Дорошевич назовет их «той преснятиной», после которой «публика, как голодная, рванется на отпечатки окровавленных рук в „Пулемете“, на рисунки иссеченных спин, на „юмористические“ картинки, на которых нарисованы горы трупов»[1025]. В такую крайность качнула страну всё и всегда запрещавшая власть. Испепеляющей ненавистью аукнулись запреты. И тогда власть, ошалевшая от этой дикой, разрушающей государство вседозволенности, вместо того чтобы устанавливать диалог с обществом, бросилась в другую, но зато хорошо знакомую ей крайность — с еще большим рвением запрещать и карать. Ответом стало декабрьское вооруженное восстание в Москве.

Особая ситуация сложилась в сытинском типографском «хозяйстве». Московские печатники, люди квалифицированные, грамотные, еще с сентября действовали организованно, предъявляя «Товариществу И. Д. Сытина» требования экономического характера. Правление не сразу пошло на уступки, но уже в октябре было подписано соглашение, согласно которому повышалась оплата труда, устанавливался девятичасовой рабочий день. Все больше политизировавшуюся ситуацию взорвал арест исполнительного комитета и членов Петербургского совета рабочих депутатов. 7 декабря в знак солидарности с питерцами забастовали рабочие Москвы, а затем началось восстание. Вышедший в этот день номер «Русского слова» содержал призыв Московского совета к забастовке и запрет всех «нереволюционных» периодических изданий. А вечером под вооруженной охраной в типографии на Пятницкой был отпечатан первый номер «Известий Совета рабочих и солдатских депутатов». Направившиеся для выяснения ситуации в печатный цех Сытин, Дорошевич, Благов и Петров были там задержаны до окончания работ по выпуску революционной газеты. Все, впрочем, протекало мирно. На заявление же Сытина, что, дескать, он здесь единственный полноправный владелец и потому имеет право распоряжаться, последовал короткий революционный ответ: «Нет, раз вы у нас под арестом, значит, хозяева — мы». Когда через три дня в его типографии печатали второй номер «Известий», Сытин, как говорится, больше «не возникал». Тем более, что дело осуществлялось уже под наблюдением старшего сына издателя Василия. «Русское слово» не выходило на протяжении одиннадцати дней, в течение которых сытинские рабочие активно действовали на баррикадах в центре Замоскворечья, что дало властям повод не без оснований считать книжную типографию издателя «Русского слова» революционным гнездом. Не случаен ее поджог отрядом драгун.

Кстати, люди, связанные с революционными организациями, работали не только в типографии, но и в редакции «Русского слова». Уже упоминавшийся иностранный обозреватель газеты Вениамин Яковлевич Канель был известен как врач Староекатерининской больницы. Но у почетного гражданина Москвы, автора книги «Алкоголизм в России», была и другая жизнь — активного деятеля РСДРП, члена ее Московского комитета. В его квартире в Мамоновском переулке останавливались наезжавшие в Москву Ленин, Сталин, другие большевики. Скорее всего, доктор Канель был из тех сотрудников «Русского слова», с которыми газета расставалась по причине их ухода «влево». Впрочем, не со всеми, ибо далеко не обо всех сотрудниках в редакции всё знали. Ну кто мог предположить, что скромный репортер Вадим Подбельский — это будущий комиссар почт и телеграфов (наркомпочтель) в правительстве большевиков, а служивший корректором Витольд Ахрамович (Ашмаринов), студент, исключенный «за политику» из Московского университета, поэт и переводчик, близкий к символистам, станет чекистом и ответственным работником ЦК ВКП (б). 24 декабря 1906 года, сообщает историк прессы того периода, «в конторе „Русского слова“ был произведен обыск для выяснения сумм, собранных газетою в пользу нелегальных организаций. Обнаружена значительная сумма, которая и арестована»[1026]. Последние события могли быть связаны и с деятельностью работавшего в редакции «Русского слова» журналиста И. Я. Дриллиха, бывшего агентом московского охранного отделения. Охранка была заинтересована в том, чтобы «иметь сведения о всем том, что говорится в редакционном кабинете газеты, что обсуждается без цензуры…» Вынашивались и планы воздействия на Дорошевича как одного из публицистов, «которые сейчас создают общественное мнение и настраивают публику оппозиционно»[1027].

После разгрома московского восстания в номере, вышедшем 19 декабря, после более чем десятидневного перерыва, редакция попыталась «сохранить лицо» за счет чисто фактического изложения событий. Печатание революционных «Известий» в сытинской типографии объяснялось решением Совета рабочих и солдатских депутатов «держать ввиду отсутствия газет население в известности о происходящем». Вместе с тем подчеркивалось, что «вся администрация была арестована руководителями забастовки и под угрозой воздействия задержана до окончания печатания номера и вывоза отпечатанных номеров из типографии». Что же касается пожара на фабрике и участия Василия Сытина в рабочей боевой дружине (последняя информация особенно муссировалась правой прессой), то газета заявила, что это «Московские ведомости» и «Русский листок» «создали басню о сыне И. Д. Сытина, который будто бы стрелял в казаков из пулемета и был арестован <…> В действительности ничего подобного не было. Сын И. Д. Сытина никакого отношения к происшедшему 12 декабря на фабрике товарищества Сытина не имел и арестован не был. Из пулемета лжи стреляли, по обыкновению, „Московские ведомости“ и „Русский листок“. Точно так же совершенно ложны и рассказы этих газет об убитых, раненых и сгоревших на фабрике. О подробностях пожара мы говорить не будем — это выяснит судебное следствие. Теперь же можем заявить, что пожар произошел в то время, когда на фабрике не было ни одного человека».

Если до декабрьских событий левые связи и симпатии части сотрудников редакции и технического персонала «Русского слова» находились в пассивном идейном конфликте с либералами, то после них противоречие обозначилось достаточно остро. Общий порыв к свободе стало разделять видение путей ее достижения. Дорошевич, конечно же, испытал своего рода потрясение, когда его, журналиста демократических убеждений, силою заставили присутствовать при печатании революционного листка вместо газеты, которой он отдавал свои силы и талант. Позже он откровенно заявил:

«Как журналист я, конечно, не могу любить тех, кто закрывает газеты, — и не презирать тех, кто делает это во имя свободы.

Бедные газеты!..

Газеты закрываются при реакции. Революция первое, что делает, — закрывает газеты».

Нужно было признать: «То, о чем не смел мечтать совет министров, сделал совет рабочих депутатов».

Закрытие газет — этого он не мог простить никому, ни царской власти, ни революционерам. О последних сказал с той же откровенностью:

«Я не против революционеров. Зачем.

Хотят сделать мир лучше?

Какое почтенное безумие!

Умерла ли революция?

Нет.

Что такое революция?

Организованное недовольство.

И я не вижу ничего, что было бы сделано „ко всеобщему удовольствию“…

Я не хочу быть злым к вождям революции.

Это все — ветераны.

Но ветераны Мукдена, Ляояна, Цусимы.

Не будем смеяться над этими генералами, чтобы не вспоминать об их погибших солдатах <…>

Они заплатили дорого — живут в Париже.

Мы заплатили дороже — должны переживать реакцию.

Реакция после нашей революции!»[1028]

Так он напишет в 1907 году. «Наша революция», стало быть — и его. Противник вооруженного решения проблемы государственного переустройства, обвинявший сбежавших на Запад «генералов революции» в манипулировании судьбами тысяч людей, ставших жертвами «усмирительных действий» со стороны власти, он в очерке о Лентовском буквально поет гимн восставшей Москве: «Ты одна, в страшном декабре страшного года, романтически дралась на баррикадах, в то время как другие — трезвые реалисты, города, — очень основательно — находили, что:

— Баррикады — это романтизм!

Из тебя не вытрясешь ничем твоего романтизма!»[1029]

В 1913 году он напомнил:

«В октябрьские дни 1905 г. на улицах было много всего.

Но одного не было:

— Пьяных не было.

Как это объяснить?

В те дни, когда действительно строится жизнь, когда сердце полно надежд на лучшее, когда груди дышится вольно, — народ, оказывается, не пьет»[1030].

Но есть в революции то, чего он никогда не сможет принять. И не только уничтожения свободы печати. Рядом с романтически настроенным борцом за свободу, студентом, рабочим, оказался и даже стал «задавать тон» погромщик, хам, который у Горького рядился под свободолюбивого босяка. Совсем недавно, на рубеже столетий, захваченная творчеством автора «Челкаша» и «На дне» интеллигенция верила, что ей показали подлинное лицо народа, и «надеялась, что народ „по дороге“ раздобудет для нее сносные условия существования». Но вот настал 1905 год и все увидели, что «Сатин, провозглашавший: „Человек — это звучит гордо!“, „очень даже свободно“ нанялся за 50 копеек в союз русского народа плясать на похоронах Баумана», что «Коновалов <…> тот самый, который „скрежетал зубами“ и катался по полу, читая у Костомарова, как мучили Стеньку Разина <…> в Одессе, черт знает для чего, из „махаевщины“, сжег порт, напился, как свинья, из лужи рому из разбитой бочки и мертвецки пьяный, как чурбан, сгорел в им же устроенном диком и бессмысленном пожаре»[1031].

И тем не менее разгром революции 1905 года для Дорошевича это «Мукден освободительного движения», хотя, скорее всего, сравнение с одним из поражений, которое потерпела российская армия в войне с Японией, в данном случае не совсем корректно. Он рассуждает: «Если бы тогда мы, вместо того чтобы желать получить все и многое другое, только укрепились бы на уже взятых позициях». И сам же признает: «Но как сдержать реку, когда поздно открыли шлюз, и она сносит плотину?» «Старое государство победило в борьбе со своими молодыми — слишком молодыми — противниками» еще и потому, что на волне событий оказались такие авантюрные, мелкие по своей человеческой сути личности, как председатель петербургского Совета рабочих и солдатских депутатов Г. С. Хрусталев-Носарь. В посвященном ему памфлете утверждается неслучайность появления подобных упоенных собственным величием самозванцев. В революцию «старые светила, правившие судьбами людей», меркнут, а «нового еще ничего не обрисовалось». И вот тут возникает этакий «революционный кокет», «Пугачев с примесью Хлестакова», которого приглашают «управлять русской республикой». Как всегда глупо ведет себя в этой ситуации Петербург, который «никогда не был ни достаточно глубок, ни достаточно умен, чтобы понимать простую вещь:

— Страшен не Пугачев, страшно общее негодование».

В 1913 году уже давно пережившего собственную гражданскую смерть Хрусталева-Носаря арестовали в Париже за мелкую кражу. «Он с голода украл грязное белье и карманные часы». «Скажем ему с похвалой, — заканчивает памфлет Дорошевич, — он с голода не пошел в предатели». В ту пору «революционеры старались его отпихнуть как можно дальше от своей лодки», они просили «не смешивать» его с ними, тем более что «революционную ладью и так уж расшатали хватавшиеся за нее руки Азефа». И журналист не склонен «строго винить революционеров», которыми движет «инстинкт самосохранения». Его дело и право — «говорить громко свое мнение о человеке, когда он в силе», и «рисковать за это подвергнуться нападкам», «но не добивать веслом по голове тонущего». А нападки были. Сразу после публикации фельетона «Последние тучи рассеянной бури».

«Боже мой, какой шум поднялся:

— За мою дерзость!

Так назвать Хрусталева-Носаря! Самого!

Сметь не отдавать чести „генералам революции“!»[1032]

В частности Корней Чуковский, чьи тогдашние левые настроения выявились в редактировании сатирического журнала «Сигнал» (того самого — с виселицами и кровавыми вампирами), отмечал, что Дорошевич не случайно «вдруг забрюзжал на генералов революции», «что его рассердили красные знамена, от которых кровавые тени ложатся по земле»: «Этим он только придал определенные формы той „идеологии“, которая <…> обреталась у него раньше»[1033]. Отношение Чуковского к бывшему кумиру приобрело критический характер в период первой революции. Дорошевич представляется ему апологетом сытого самодовольства, буржуазности. В 1905 году в газете «Одесские новости» он публикует фельетон «О Власе Дорошевиче», в котором рисует героя своей юности представителем «комфортабельной» литературы, «порождением современной толпы <…> культурных дикарей, набежавших на общественную сцену только теперь, только сегодня», вообще явлением чуждым «какой-то утонченной морали, каких-то уточенных радостей и страданий». В этом смысле Чуковский ставит его на одну доску с такими западными «портативными» писателями, как Джером, Конан Дойль, Райдер Хаггард, противопоставляя их творчество «нашим суровым Гоголям, Достоевским, Толстым, которые с насупленными бровями требовали от нас покаянных молитв, сомнений и мук». Сама манера «милейшего, приятнейшего, удобнейшего» Дорошевича — это система «лубочных контрастов», прием, позволяющий «играть бедными, темными душами своей публики», на чем якобы «построен чуть не весь „Сахалин“»[1034]. Эти характеристики были усилены в статье под тем же названием, но с подзаголовком «Эпитафия», опубликованной год спустя в петербургской газете «Свобода и жизнь».

Надо сказать, что левизна Чуковского очень быстро поблекла. В конце 1906 года в цикле заметок, связанных с проводившейся им анкетой «об отношении революции к искусству», он провозглашает: «Пусть Куприн пишет о проституции и — ни слова о конституции. Пусть Минский пишет о меонах <…> Пусть г. Федоров поет облака и поцелуи, а рифмы к слову „баррикада“ подберет и г-жа Галина <…> Пусть Бальмонт замкнется навсегда в башне с окнами цветными». И заключает: «Словом, революция всегда, везде и во всем вредна литературе. И не говорите мне, что это временно, что потом, через революцию и благодаря революции, литература расцветет пышным цветом»[1035].

Возвращаясь к фельетону Чуковского о Дорошевиче, стоит заметить, что за этим низвержением кумира юности просматривается сложное явление. По природе своего литературно-критического дара Чуковский — фельетонист. Его «Критические рассказы» по сути литературные фельетоны. Фельетонность сквозит и в его сказках, «Крокодиле», «Мойдодыре», «Тараканище». Уже известным критиком, он пытался стряхнуть чары газетного злословия, фельетонность виделась ему препятствием на пути к высотам подлинной духовности, культуры (Метерлинк, Вагнер) и одновременно представлялась проявлением мещанства, обывательщины, пошлой буржуазности. И все же он не мог преодолеть заложенный природой зоильско-фельетонный элемент. Всю жизнь он ценил фельетонное мастерство у разных писателей. Отсюда и его противоречивость в оценке Дорошевича в том же «ругательном» фельетоне, который он закончил так: «А что г. Дорошевич талантлив, пышно талантлив, ярко талантлив, кто же сомневается в этом?» Некая вынужденная ирония, больше свидетельствующая о том, что у автора не нашлось серьезных аргументов и он сам чувствует натянутость своих суждений, что, кстати, подтверждает его письмо к Руманову от 25 декабря 1910 года, в котором, упрашивая последнего «свести» его с Дорошевичем, признает, что «когда-то в юности написал о нем какую-то ерунду и теперь хотел бы покаяться»[1036].

Дорошевич никогда не оспаривал критические мнения о собственном творчестве. Чуковский был поражен, когда «король фельетонистов» и «диктатор» «Русского слова», в котором он очень хотел печататься и в которое, по уверению четы Мережковских, после хулительного фельетона дорога ему была заказана, пригласил его к себе домой и не только показал в тексте места, которые можно было бы усилить, но и дал 500 рублей аванса, пригласив молодого талантливого критика сотрудничать в газете[1037].

Что же до отношения к «генералам революции», то, видя в них прежде всего очевидный и безжалостный по отношению к «массам» элемент авантюры, Дорошевич тем не менее проявляет интерес к их личностям. Ему как-то сказали, что «превратное представление о вождях революции» может измениться после беседы с «одним очень крупным революционером», который сам желает встречи и «расскажет факты». Дорошевич отказался от «этого знакомства». И потом жалел. Оказывается, мог познакомиться с Азефом. Его интересовала природа двурушничества выдающегося провокатора, он собирал о нем материал, о чем свидетельствует фельетон, в котором сообщалось, что Азеф «начал оказывать услуги» департаменту полиции в 1892 году, во время учебы в Карлсруэ[1038]. Немало знал он и о такой «крупной фигуре русской революции», как М. Р. Гоц, бывший одним из создателей боевой организации эсеровской партии, идейным вдохновителем и материальным спонсором российского терроризма. Дорошевич не может простить тем, кто призвал народ к «вспышке, погашенной рекою крови, реакции, расстрелов, казней». Только особым устройством «террористического ума» объясняет он действия этих не считающих количества жертв «Наполеонов, решающих судьбы народа за стаканом чая в Латинском квартале и на берегу Женевского озера»[1039].

И вместе с тем он понимал, что «сдержать реку» было трудно, и потому свою позицию исповедующего общедемократические взгляды постепеновца-эволюциониста, противника резких, классово-партийно обозначенных движений попытался рассмотреть в контексте политического многоголосия, охватившего Россию в тот период. Повесть «Вихрь», по точному наблюдению современного исследователя, «не содержит в себе четкого пропагандистского потенциала, определенного ответа на вопросы, недвусмысленно выдвинутые историей»[1040]. Ее главному герою, крупному либеральному общественному деятелю Петру Петровичу Кудрявцеву, Дорошевич в значительной мере доверил изложение собственных убеждений. Не случайно в заглавии его дневника стоят слова пушкинского Пимена — «Свидетелем чему Господь меня поставил». Своего рода журналистский девиз Дорошевича. Петр Петрович, чьи речи «о попранных священнейших человеческих правах прокатывались по Руси от края и до края» еще во времена «общественной тишины и спокойствия», сейчас, когда грянул манифест, пришли свободы и страна стоит на пороге пускай неполного и урезанного, но все-таки парламентского правления, оказался в двусмысленной и даже драматической ситуации. На собрании общественности, посвященном выработке отношения к Государственной Думе, он призывает трезво оценить уже достигнутое освободительным движением и воспользоваться первыми результатами, не делая резких рывков, к которым страна не готова. Он считает преждевременным в неграмотной стране немедленное введение «всеобщего, равного, прямого, тайного избирательного права», предлагает воспользоваться уступками, на которые уже пошла бюрократия, не бойкотировать Государственную Думу, ибо само объявление ее в манифесте от 6 августа это уже «грандиозная, колоссальная победа». Поэтому, заклиная «именем наших ранних седин, исстрадавшихся, измученных сердец, сокращенных жизней», Кудрявцев настаивает на том, что нельзя «отказываться от того, что мы уже завоевали», нельзя бастовать, напротив — нужно «работать, работать».

Кудрявцеву возражает прошедший сибирскую ссылку социал-демократ Зеленцов. Ему «нужна настоящая, полноценная значит, Дума. Уступок и соглашений не будет. Конституция. Наше первое и последнее, значит, слово. Лозунг и пароль». Еще круче заворачивает анархист Гордей Чернов: «Никаких станций, вроде ваших, зеленцовских, никаких полустанков, вроде г. Кудрявцева! Некогда! На станциях простоишь, только к цели позднее приедешь. Довольно этой лжи и обмана, пользуясь темнотой и непониманием, смешивать вопросы политические с экономическими. Довольно морочить людей <…> Завоюют они вам конституцию. Во Франции — республика, однако в рабочих при забастовках стреляют не хуже». Чернов требует внести «в мировой прогресс свое новое, русское слово», создать «Евангелие для завтрашнего мира». Кудрявцев пытается урезонить разгоряченную аудиторию — «от наших разговоров запахло кровью», он предупреждает о трагедии в случае вооруженного восстания, поскольку «человек, вооруженный вилами, косой, топором, еще не носитель, по этому самому, светлого будущего», наконец, напоминает слова Пушкина о «русском бунте, бессмысленном и беспощадном». Он уверен: «Нет ничего ужаснее, гибельнее неумело и не вовремя начатых революций. Сто лет каждый год история с каждой страницы кричит это».

Но все аргументы Кудрявцева напрасны. К тому же случается самое ужасное: левонастроенные участники собрания называют Петра Петровича Грингмутом, Шараповым — именами реакционных публицистов, а глупый купец Силуянов договорился до того, что поставил его речь рядом с писаниями князя Мещерского в «Гражданине». И уже после злополучной сходки выказавшему «благоразумие» Петру Петровичу высказывает свое благоволение сам губернатор. Радикалы изничтожают где только могут «бывшего либерала», правые, в том числе ненавидимые им «истинно русские люди», шлют ему свои приветствия, предлагают сотрудничество. Пришедший для «откровенного объяснения» Зеленцов обличает: «Вы хотите остаться кумирами. Чистенькими пройти среди брызг крови. И остаться дворянами в революции». Он дает Кудрявцеву «последний совет»: «Идите в толпу рабочих и подставьте вашу грудь под пули. Вы умрете нашим или вернетесь нашим». И Петр Петрович отправился на похороны убитых во время забастовки рабочих. На митинге он слышит речи, которых не ожидал: вместо проклятий буржуям звучат слова об «общественном мнении, которое проснулось, сознало свои права и мощно, властно потребует своих прав», о противодействии тем, кто «борцов за общее благо и общее счастье» смешивает «с негодяями и хулиганами». Выступления «сознательных рабочих» — это, скорее, мечта Кудрявцева о том, чего более всего жаждала душа. Впрочем, как бы там ни было, но едва не попавший под нагайки казаков, разогнавших митинг, Петр Петрович признается жене, что видел «воскресшего из мертвых… видел новый русский народ». И все-таки Кудрявцев не может примкнуть к какому-то лагерю. Он потрясен, раздавлен, растерян. Бывшему соратнику по либеральной партии он заявляет, что остается «наедине со своей совестью». И в таком состоянии вместе с семьей уезжает за границу. Знаменательны слова, которые он говорит жене, глядя на мелькающие за окном «серые, бесконечные, унылые, угрюмые и мрачные в надвигающихся сумерках, словно грозные поля:

— Хорошо, Аня, жить в той стране, где уже была революция»[1041].

Словами этими заканчивается политическая повесть «Вихрь». Несмотря на умеренность демократических притязаний главного героя, цензура не позволила завершить начавшуюся 11 января 1906 года публикацию в «Русском слове». Спустя полгода повесть была целиком опубликована в сборнике «„Вихрь“ и другие произведения последнего времени». Совершенно бессмысленная цензурная акция явилась еще одним аргументом в пользу того, что либералу-эволюционисту нет места в обществе, где правят крайности. Впрочем, и либерализм вызывает у автора довольно ядовитую иронию. Отъезд Кудрявцева за границу — это, несомненно, капитуляция перед сложностью, трагизмом жизни. От последнего лозунга героя «Вихря» — «остаюсь наедине со своей совестью» — тянется вполне отчетливая нить к последнему (1917 г.) публицистическому циклу Дорошевича, не без вызова озаглавленному «При особом мнении». Юноша, объявивший себя в 1884 году журналистом, стоящим «вне партий», в 1905 году, уже зрелым и знаменитым писателем, оказался на политической развилке и попытался удержаться в этом положении еще десяток с небольшим лет. С этого времени в жизни Дорошевича начинается особая драматическая полоса, которую можно было бы обозначить как борьбу одиночки за свою Россию и свое человеческое, гражданское, журналистское место в ней. Но не только для себя — для всех, для блага России. Конечно, эта борьба шла и до того. Но с 1905 года она обостряется, что привело в итоге к трагическому финалу.

Весну 1906 года Дорошевич проводил в Ницце. Настоящим ударом стало известие о займе, предоставленном Францией российскому правительству, остро нуждавшемуся в средствах для обуздания революционной стихии. Это была взаимовыгодная сделка: на проходившей в испанском Альхесирасе конференции благодарность России выразилась в поддержке колониальных амбиций Франции в ее военно-стратегическом соперничестве с Германией. Дорошевич пишет фельетон «Россия и Франция (по поводу займа)», в котором признания в любви к прекрасной Марианне во фригийском колпаке перемежаются с разочарованием: «Я люблю Францию, как религиозный человек любит Палестину.

Я люблю Париж — Вифлеем, Иерусалим свободы. Здесь она родилась, здесь была распята, здесь воскресла.

Но Франция — это сцена Comédie Française, где в те дни, когда не дается трагедия, — разыгрываются фарсы палерояльского театра.

И тот, который разыгрывается сейчас, один из пошлейших.

Мы, русские, не хотели верить.

— Франция! Республиканская! Демократическая Франция!.. Дает денег на борьбу со свободой…

Франции 14 июля, Франции 4-го сентября нет.

Есть:

— Франция 1 ноября.

День уплаты русского купона»[1042].

Обещанного продолжения этого фельетона не последовало, скорее всего по цензурным причинам. Демонстрируя лояльность по отношению к России, французская полиция стала преследовать живших в Париже русских эмигрантов, на что Дорошевич откликнулся фельетоном «Русские и французы»[1043]. Но, конечно же, самым главным, самым волнующим для него в ту пору был вопрос о том, какими путями пойдет демократическое преобразование страны, на которое самодержавие с большими оговорками, но как будто стало соглашаться. В преддверии выборов в первую Государственной Думу он в фельетоне «Перед весной» напрямую обращается к политически активным кругам общества: «Господа, вам говорит и советует — не без надежды быть услышанным! Я это знаю! — не человек какой-нибудь партии <…> У меня есть своя партия. Ее составляют: я, моя совесть, мой здравый смысл, мои знания России <…> моя способность, долг которой мне говорит то, что я думаю, что я чувствую, не заботясь в эти тяжелые для родины минуты ни о популярности, ни об успехе, ни о похвалах, ни о том:

— Понравится это той партии, другой? Старикам? Молодежи?»

Что же говорит «его партия»? Надо изучить «жизненные подробности земельного вопроса в каждой отдельной крестьянской общине», надо «вызвать доверие, настоящее доверие у простого народа, что участь его действительно будет улучшена „по-доброму“, без крови и насилий, — единственный способ для этого чрез его же представителей». Ведь очевидно, что «шум, поднявшийся в больших городах, разбудил спавший народ». Неужели нужно ждать, когда «он, темный, слепой от невежества, слепой от голода», но уверенный, что «земля может принадлежать только „миру“», совершит новую «пугачевщину»? Но тот же опыт подсказывает ему, что скорее всего сработает давняя охранительная традиция, и ничего способного предотвратить бессмысленный и жестокий бунт «никогда не будет сделано». И все «из-за политических соображений». В подлинной ярости он восклицает: «Господа охранители, ничего не охранившие, бросьте эту вечную „политику“.

Вы все охраняли школу, чтобы в нее не проникла политика <…> Вы выдумали даже „зубатовщину“, чтобы „охранить“ от „политики“ рабочих. Что получилось?

Вы охраняли крестьянство даже от грамоты, чтобы вместе с грамотой не проскочила „политика“ <…> Но пора ведь понять, что идеи запереть нельзя»[1044].

Но кто все-таки возьмет на себя ответственность за реальные политические преобразования? Немалые надежды поначалу связывались с личностью С. Ю. Витте, с которым Дорошевич был знаком лично, не раз встречался и вел продолжительные беседы. В посвященном ему обширном памфлете («Граф Витте») он прослеживает возможности и причины неудавшейся либерализации «сверху». Автору манифеста 17 октября, первому «конституционному» премьеру, предъявлялись претензии с самых разных сторон. И с представителем каждой стороны Сергей Юльевич Витте, словно индусский бог Вишну, воплотившийся «сразу в пятьсот Кришн», вел свой танец — с революционерами и реакционерами, с предпринимателями и теми, кто их душил. Да, оппортунизм, признает Дорошевич, но «оппортунизм — государственная система, как и всякая другая». В конце концов, «и в Европе, и в Америке единственным государственным человеком считают г. Витте». Именно он одержал «первую русскую победу над Японией», именуемую Портсмутским договором. Черносотенный хор называет его тем не менее изменником и требует казни. А после 17 октября «реакционеры обвиняют его в революционерстве, революционеры — в реакции». В этих условиях, подчеркивает Дорошевич, прежде всего необходим «однородный кабинет», в котором «министры держались бы одной политики, представителем которой является премьер-министр». Но Витте не справился, каждый министр у него проводил «собственную политику».

«Что же это за новый Куропаткин, у которого каждый генерал ведет собственный бой и чуть не за свою собственную страну?

Какая беспомощность все время.

Вопрос прост.

Какая задача была поставлена графу Витте?

— Осуществить свободы, объявленные манифестом 17-го октября.

Прошло три месяца.

Что сделано?

Где Государственная Дума?

В чем состоит свобода слова, если каждую неделю прикрывается столько изданий, сколько их не прикрывалось в год ни при Сипягине, ни при фон Плеве?

Где свобода союзов? Где свобода собраний?

О неприкосновенности личности говорить в стране, в столице которой запрещается выходить на улицу после 12 часов ночи и где в Севастополе высылают людей „за знакомство с Куприным“, я не нахожу приличным».

Блестящий министр финансов, буквально преобразовавший экономику России, Витте не оправдал политических надежд, но, настаивает Дорошевич, «мы должны были танцевать с графом Витте, потому что больше не с кем было в эту минуту танцевать», потому что «в административных кругах» не было «другого человека, более европейца. Более умом своим понимающего требования времени и яснее в глубине души отдающего себе отчет в том, что губит Россию». И разве нет вины общества? Разве не сошло оно с ума, когда «отворили железные заржавевшие запоры»? Не стало требовать от Витте «невозможного», в том числе освобождения убийц его предшественников Сипягина и Плеве? «Было много восторга и мало деловитости». И вот уже Витте не тот, «он сердится все сильнее и сильнее». И как ужасна статистика всего за один месяц, с 25 декабря 1905 года по 25 января 1906 года: десятки закрытых газет и посаженных под арест редакторов, военное положение во множестве губерний, убитые, раненые, переполненные тюрьмы…

«Какой ореол!

И как в сиянии этого нового ореола потонула слабая полуулыбка первого русского „конституционного премьер-министра“.

Как говорят на нашем газетном языке:

— Из „Русских ведомостей“ человек перешел в „Московские“»[1045].

Об этом Дорошевич говорил и много позже, в середине 1910-х годов, в беседе с В. Н. Сперанским: «Витте же никогда ни в чем системы выдержать не мог, переодевался и перегримировывался много раз по мере надобности. Не могу без смеха вспомнить, как граф Сергей Юльевич ежегодно перед обновлением списка присутствующих членов Государственного Совета из опасения, что его за крамольное поведение на наступающую сессию вычеркнут, начинает говеть <…> Говеть только в смысле воздержания от интервью с либеральными журналистами. Как только опасность минует, Витте немедленно разговляется и дает для печати беседу очень вольнодумную. Жажда возвращения к власти у него теперь так нетерпелива и неразборчива, что он, конечно, не отказался бы и от должности обер-прокурора святейшего синода. И тогда поспешно надел бы на себя личину машкерадную в боссюэтовском вкусе. Будущий историк погибающего русского самодержавия будет иметь очень увлекательную задачу изобразить все эти изумительные превращения русского государственного калейдоскопа, пред которым бледнеют метаморфозы Овидия»[1046].

История с Витте нагляднейшим образом продемонстрировала суть российской внутренней политики, в которой, по словам Н. Эйдельмана, «складывались в равнодействующую запреты, страхи, успехи и неуспехи власти». Со времен Александра II «генеральный вопрос» не изменился: «Уступать или зажимать? Либерально или охранительно?.. Думали: не дать свободы опасно — как бы сдавленные пары не взорвали и котел и всю постройку. Но и дать опасно — а вдруг пары прорвутся в предложенную щель и все разметут»[1047].

Высоко оценивая Витте-финансиста, Витте-автора манифеста 17 октября, Дорошевич понимал, что экономические реформы (к тому же ограниченные) и либеральные декларации не спасут. России, как воздух, требовались реальные политические преобразования. И он обрушился на тех, кто стоял на их пути. В 1906–1907 годах его сатира в изображении столпов реакции достигает истинно щедринских высот. «Этюд полицейской души», посвященный министру внутренних дел П. Н. Дурново, занявшему «обрызганное кровью кресло» своего предшественника В. К. Плеве, убитого эсером Егором Созоновым, это образный анализ существа российской власти, которой никогда не понять, «что нельзя любить родину через участок» и у которой «полиция всегда была своим, домашним, „симпатичным“ средством, поскольку, подобно коновалу, умела лишь одно — „бросить дурную кровь“. Этим средством в Российском государстве лечили все болезни — раскол, аграрные волнения, социализм <…> И вот теперь, когда „настал, действительно, решительный момент“, когда „страна с трудом дышит“, опять призвали своего, „испытанного“ коновала Гаврилыча[1048]. Образованные, знающие, ученые, как всегда, не нужны. Опорой власти в обществе стал черносотенец, герой фельетона „Истинно русский Емельян“»[1049]. Дневник губернатора, составляющий форму этой вещи, великолепно передает, как буквально распростерлась власть перед прибывшим «с инспекцией» безграмотным мещанином Емельяном Березкиным только потому, что он член «Союза русского народа». Емельян отправляет в отставку полицмейстера (вера не та — «лютеранское вероисповедание»), как монархист запрещает во время спектакля «Мария Стюарт» казнить королеву («пущай живет») и даже подвергает особому досмотру самого губернатора «на предмет принадлежности к иудейству». Все это, разумеется, как и положено «истинно русскому человеку», вершится при неумеренном питье водки и обжорстве. Формула патриотизма становится более чем простой:

«— Бить!

— Драть!

— Убивать!

— Расстреливать!

Всех русских людей!

Это называется в наши дни быть патриотом»[1050].

Используя «оружия излюбленного род», пародию, в воспроизведении бюрократической сутолоки, поднятой вокруг истории с околоточным надзирателем Силуяновым, якобы запеченным в пирог и съеденным купцом Семипудовым, он пишет в фельетоне «Дело о людоедстве»[1051] остроумнейшую сатиру не только на бюрократический аппарат, но шире — на российскую общественную жизнь. Ее разнообразные аспекты воплощают полицейский, чиновнический идиотизм в сочетании с мышиной возней политических дельцов, сюсюканьем либеральных журналистов и национально-православными причитаниями правой печати. В один ряд с деятелями губернского города Завихряйска — полицмейстером Отлетаевым, приставом Зубовым — поставлены реальные лица — издатель «Нового времени» Суворин, публицист этой же газеты Меньшиков, лидер октябристов Гучков, прокурор Замысловский, адвокат Тесленко. «Дело о людоедстве» предстает тотальной карикатурой на власть в России, где прокурор утверждает, что это революционеры «в своей дьявольской хитрости додумались до полного уничтожения следов преступления путем съедения жертвы», а «Новое время» ужасается теми же «революционерами, в лютой злобе невинный доселе пирог в орудие адской злобы превратившими».

Ответом на вакханалию правой и черносотенной прессы стал памфлет «Человек от „Максима“». Это продолжение галереи, начатой еще в «России» фельетоном «Старый палач». Как и шесть лет назад в случае с Бурениным, когда был найден адекватный образ сахалинского палача, так и сейчас он нашел убийственную по точности сарказма характеристику другого нововременца К. А. Скальковского. «Человек от „Максима“». Этот завсегдатай специфически известного ресторана «с отдельными кабинетами», записной балетоман, автор пошловатого сочинения «О женщинах. Мысли старые и новые» и одновременно крупный чиновник Горного департамента, «государственный человек», «вопиет о крайней необходимости смертной казни <…> Эти слезные мольбы:

— Ради Бога! Стреляйте! Вешайте! Бейте насмерть! Только чтобы нам можно было продолжать сидеть с нашими фу-фу у „Максима“».

Примечательна концовка памфлета: «И г. Скальковского, свихнувшегося от ужаса с ума эротомана, в кровавом бреду вопиящего:

— Стреляй! Дави! Крови!

Стоит изучать, чтоб познакомиться с русской бюрократией.

Как исследуют помёт для того, чтобы узнать, чем больна лошадь»[1052].

Удары наносятся и по таким столпам право-черносотенной печати как В. П. Мещерский, В. А. Грингмут, издатель «Бессарабца» П. А. Крушеван, редактор «Русской земли» С. К. Глинка-Янчевский. Резко критическими фельетонами отметил Дорошевич стопятидесятилетний юбилей «Московских ведомостей», газеты, которая «размазывала каждое кровавое пятно <…> мерзостно ругалась над каждым светлым проявлением русской жизни» и которую соответственно поздравляют «эсаул Нагайка» и «патреот Двужилов»[1053]. Черносотенцы не оставались в долгу. Тот же Глинка-Янчевский (кстати, работавший когда-то в «России» вместе с Власом, а теперь возглавивший выпускаемый Сувориным черносотенный листок), задетый фельетоном Дорошевича[1054], выступил со статьей, в которой объявил, будто бы знаменитый фельетонист в петербургский период своей жизни «учитывал в банках векселя», а когда ему «в учете отказывали, принуждал к этому, показывая гранки с какими-то разоблачениями». В «Ответе на клевету» Дорошевич писал: «Единственная „финансовая операция“, к которой я прибегал, это, если у меня не было денег, я закладывал лишнее платье <…> Я всегда был далек от биржевого и банковского мира… Не литераторское это дело. А я всю жизнь свою был чистым литератором». Тогда же он объявил, что привлекает Глинку-Янчевского к судебной ответственности за клевету, поскольку «с такими господами не полемизируют»[1055]. Но, вероятно, суд не состоялся, во всяком случае, о нем не сохранилось никаких сведений.

Естественно, что с особым вниманием Дорошевич вглядывался в либеральный лагерь, с которым связывались надежды на демократизацию страны. Отчеты о заседаниях Государственной Думы занимают первые полосы «Русского слова». Для создания полноценной картины работы первого российского парламента предназначено специальное приложение «Дума». Его работу освещают несколько корреспондентов «Русского слова». Получил билет для посещения Таврического дворца и Дорошевич. С удовлетворением отмечает он урок, данный на первом же заседании председателем Государственной Думы С. А. Муромцевым, предложившим генералам и сановникам в парадных мундирах, привычно занявшим первый ряд, уступить свои места избранным депутатам[1056]. Первая Дума, однако, просуществовала всего два месяца и была 8 июля 1906 года распущена царским указом, обвинившим депутатов в том, что вместо законодательной работы они занимались «разжиганием смуты».

В новой политической повести «Премьер. Завтрашняя быль (Фантазия)», публиковавшейся в «Русском слове» в октябре-ноябре[1057], Дорошевич попытался изобразить сложившуюся к этому времени в стране ситуацию и одновременно прогнозировать развитие событий. Эта вещь в известной степени продолжение «Вихря» как художественно-политической хроники первой революции. На этот раз в центре внимания автора не «чистый», «идейный» либеральный интеллигент (Кудрявцев), а либерал правого толка в лице «купеческого министра». В отличие от «Вихря», герой «Премьера» — реальная историческая фигура, Александр Иванович Гучков, крупный московский предприниматель, лидер партии октябристов. Кстати, в повести наряду с вымышленными действуют или упоминаются и другие реальные персонажи российской истории того периода, в том числе князь Святополк-Мирский, публицисты А. А. Столыпин, А. С. Шмаков. Отвергая предложение фамилию главного героя изменить на «Пучков», Дорошевич поясняет в письме к Благову от 15 октября 1907 года, что это «был бы уже слишком боборыкинский маскарад. Вышло бы даже глупо». Тем более что в «политическом памфлете допускается» использование реальной фамилии героя. Наконец, подзаголовок «Фантазия» избавляет автора от необходимости объясняться с теми, кто может посчитать, что он приписал реальному лицу нечто несоответствующее его взглядам: «Я рисую фантастическую картину того, как такое-то существующее лицо было бы премьером и что бы из этого вышло»[1058].

Повесть начинается с того, что А. И. Гучков становится «министром-президентом». Знаменательно, что Дорошевич предсказывает такой крутой политический взлет Гучкову за три с половиной года до того, как тот действительно вознесся — стал председателем 3-й Думы. Очевидно стремление привлечь общественное внимание к новой фигуре российского политического горизонта, прокламирующей себя как «человека дела». Как и в «Вихре», Дорошевич в «Премьере» испытывает главного героя на перекрестке противоборствующих общественных тенденций и политических течений.

Петербургский свет взбаламучен новостью, герои грибоедовского «Горя от ума» князь Тугоуховский, княгиня Марья Алексевна, Загорецкий гадают, что сулит приход «купеческого министра». Скалозуб, естественно, интересуется, «как драть будет» новый начальник: «По-прежнему или к шпицрутенам вернется?» К Гучкову «на разведку» идут представители разных общественных сил. У него «ищется» деятель «Союза русского народа», но получает единственный совет — «припугнуть мирную публику», благодаря чему «рядом с вами мы такими либералами покажемся». «Кадетский князь» просит разрешить съезд своей партии и слышит от министра-президента, что партии, которая не смеет крикнуть ни «долой революцию!», ни «да здравствует революция!», не существует. Политика, утверждает Гучков, «должна быть жизненна, реальна». Он отчитывает правительственного газетчика: «Кадетов революционной партией называете!!! Да еще доказываете! На весь народ, во всю глотку орете: „Революционная! Революционная!“ Обрадовались!» А когда тот оправдывается: он, мол, полагал, что «того же взгляда держится правительство», министр тычет пальцем в окно: «Где держится? Здесь! А не там!.. Здесь, в этом кабинете, я всякому кадету в лицо швырну: „Революционер“! Очень просто! Но здесь! Мозги у вас зачем? Шевельните! Здесь! А не там! Не там!» Министр не желает, чтобы в конкурирующую партию «без бомб, баррикад» пошел записываться народ.

Кокетничая перед иностранным корреспондентом («у меня ни знаний, ни опыта»), Гучков одновременно откровенничает с замыслившим покушение на него террористом, убеждая его, что когда из-за забастовок «жизнь станет невозможной <…> станет невозможно ничего делать: торговать, пахать, работать, учиться, спать», тогда «у вашей армии, измученной, истомленной, опустятся руки» и придут они, «практики». Министр-президент готовит декларацию, о которой в «Фигаро» сообщают как о документе, рассчитанном на широчайшую общественную поддержку. По уверению французской газеты, «с появлением у кормила правления г. Гучкова волнение вокруг государственного корабля сразу стихнет, и Россия спокойно и прямо пойдет в гавань благоденствия». Но вскоре «Правительственный вестник» извещает, что «министр-президент увольняется от должности вследствие прошения по болезни». Не задалась «реальная политика» у А. И. Гучкова как героя «фантастической повести, отвергнет его как „ненастоящего министра“ бюрократический аппарат. В день появления декларации в печати по Петербургу уже ходила пародия на нее, в которой особо подчеркивалось: „Цены на человеческую жизнь нами оставлены прежние“. Совершенно очевидно, что стремясь представить как можно шире и объективнее и кредо самого „премьера“, и разнообразие оценок его личности и политики, Дорошевич не доверяет политическому комбинированию Гучкова. Собственно, об этом было сказано еще за полгода до публикации „Премьера“, в фельетоне „Великий исповедыватель“: „И Петербург, который представляет собою самый большой участок на свете, вероятно, очень ласкает „старающегося“ А. И. Гучкова“»[1059]. Но он угадал потенциал фигуры: сильный, напористый деятель, делавший ставку на сотрудничество с «просвещенной бюрократией», еще проявит себя на политической арене и продержится вплоть до краха старой России.

Если с первой Думой все-таки связывались определенные надежды, то накануне выборов во вторую скепсис Дорошевича усиливается. Хотя «Русское слово» в начале 1907 года сообщило, что для него «предметом особого внимания будет, конечно, Государственная Дума. Ей будет отведено первое место в газете»[1060]. При содействии верхов («разъяснения» Сената) в Думу активно пошел «расплюевский элемент». Бессмертный герой Сухово-Кобылина, квартальный надзиратель Иван Антонович Расплюев, всегда был для Дорошевича воплощением существа российской власти. И сейчас, в период удушения общественных надежд на демократическое обновление страны, этот жутко комплексующий в связи с собственной неполноценностью холуй и хам почувствовал, что пришло его время («веселые расплюевские дни»), и рвется на вершины власти. В фельетоне «Перед Думой» он откровенно заявляет, что «находит по своим способностям, для пользы начальства возможным занять пост министра-президента»: «По здравому рассуждению вижу, что я для этой роли России и управляющему ею начальству самим Провидением послан»[1061].

Знаковой фигурой торжествующей «расплюевщины» стал для Дорошевича прошедший во вторую Думу от Бессарабской губернии В. М. Пуришкевич. Он писал о нем еще в «России», когда тот был председателем аккерманской земской управы и уже тогда отличался демагогическими приемами и стремлением подавить любое инакомыслие. И, кстати, за это его поколотил местный архитектор[1062]. Нынче же Пуришкевич, один из создателей «Союза русского народа», достиг «высшей власти», благодаря «великолепнейшему избирательному закону, при котором даже Расплюевы могут иметь своего представителя». В посвященном ему фельетоне Дорошевич и сокрушается и надеется: «Знаю, что часто меня охватывают тоска и отчаяние:

— Доживем ли мы до лучшего будущего? Суждено ли нам, нашему поколению своими глазами, при жизни, увидеть лучшее?

И ужас сковывает мое сердце при мысли:

— Сильны! Сильны!

Но в эти минуты тоски, отчаяния, ужаса за себя, за родину, — ты, ты, тень моего крестника, ты, образ г. Пуришкевича, утешаешь меня и наполняешь мое сердце верой и надеждой.

Ты — залог светлого будущего.

Если ты, аккерманский герой, призван…

— Значит, тонут, если хватаются за соломинку!

И какую соломинку!..

Значит, игра проиграна, если с тебя ходят. Если ты — крупный козырь в игре.

Значит, игры нет!»[1063]

Но и к либералам, кадетам, почти наполовину утратившим свои позиции во второй Думе, нет доверия. Он называет их «недальновидными политиканами» и «конституционалистами-аристократами»[1064]. После третьеиюньского переворота 1907 года в Думе главенствующее положение заняли октябристы. Отношение Дорошевича к «внутридумской смене» совпадает с характеристикой Ленина, писавшего, что «смена второй Думы третьей Думой есть смена кадета, действующего по-октябристски, октябристом, действующим при помощи кадета»[1065]. За две с лишним недели до начала работы третьей Думы в «Русском слове» появляется «Повесть о том, как Стахович съел Стаховича (Нравоучительный рассказ для кадетов старшего возраста)», в которой обыгрывается факт ухода к октябристам видного кадета М. А. Стаховича. «Кадетская Дума, застрахованная в „Обществе 17 октября“, — иронизирует Дорошевич.

— К чему все эти комбинации?

К чему титуловаться кадетами и мечтать о Гучкове?

Надо основать партию с настоящим названием:

— Недовольных камер-юнкеров.

Соединившись с партией протестующих камергеров, они составят такую Думу, которой не только не распустят, но даже по окончании срока будут просить:

— Не расходитесь!»

И вообще: «Поторговавшись, можно будет введение конституции заменить просто закрытием тотализатора»[1066].

Будучи безусловным сторонником полновесной конституции, которая должна была прийти на смену монархическому правлению с элементами конституционализма, установившемуся в результате манифеста 1905 года и дополняющих его законодательных актов, Дорошевич видел, что «конституционное красноречие» в Думе отодвигает на второй план реальные реформы, которые можно было бы проводить и при сложившейся системе. Но это возможно при определенном единстве позиций, диктуемом подлинной заботой о благе России, единстве, на которое нет и намека. Поэтому он язвит по поводу «конституционной болтовни»: «Нужна конституция! Ото всего конституция! От сифилиса, от пьянства, от обмеления рек — конституция! Тараканов морить — конституцией! Не только революционного — тараканьего шума слышно не будет»[1067]. И одновременно пытается как журналист содействовать законодательному обновлению государства. 1 мая 1907 года «Русское слово» вышло с анонсом: «На днях будут печататься очерки русского суда В. М. Дорошевича». В опубликованном в том же номере вступительном очерке «Суд (Вместо предисловия)» он писал:

«Цель наших очерков?

Раз „приказный“ суд умирает, — вбить осиновый кол в его могилу?

Пожалуй. Отчего же?

Великий и недосягаемый учитель русского журналиста М. Е. Салтыков-Щедрин ведь нашел же нужным написать „Пошехонскую старину“ через много лет после уничтожения крепостного права.

<…>

Мы позволяем себе предъявить вниманию наши очерки, которые без хвастовства, но и без кокетливой скромности, разрешаем себе считать „основательными“, потому что каждое слово в них основано на фактах.

Говоря о том, о чем нам и другим долго приходилось молчать, — „обнажая язвы суда“, как говорится, — мы хотим не столько клеймить прошедшие времена, сколько помочь законодателю освободить будущее время от накипи, тины и грязи прошлого».

Первым очерком задуманного цикла были «Пытки». Дорошевичу самому довелось быть свидетелем, как в Николаеве после еврейского погрома пристав добывал «признания» у задержанных. Метод был прост и эффективен: человека вытягивали вдоль спины нагайкой, ежели он орал благим матом от боли — отпускали как невиновного, ежели крик был «недостаточный» — приказывали раздеваться, после чего обнаруживалось на задержанном несколько надетых одна на другую рубах. Такой «слоёный» признавался громилой и шел под суд. Эта «система» у пристава называлась «добывать голос». На пароходе, шедшем на Сахалин, подозревавшегося в краже арестанта-татарина по распоряжению помощника капитана драли линьком, пока он не сознался. Точно так же действовал и начальник тюрьмы, который на замечание Дорошевича, что у него применяются пытки, с изумлением ответил: «Какая же пытка?.. Так… товарищеское воздействие». Поэтому пришлось напомнить, что «всякое истязание с целью добиться показания называется пыткой.

Чтобы громко ни говорили господа следователи, господа прокуроры, господа судьи, — это будет из самолюбия, — в душе они должны будут на основании своей практики сознаться:

Что уничтоженные в конце XVIII века в России истязания с целью вынудить показание, т. е. пытки при дознании, существуют и практикуются широко.

Что из 1000 таких случаев, делавшихся им известными даже официально, 999 они обходили любезным молчанием».

Не случайным было и то, что имена «авторов дознания», которые особенно усердствовали во время расследования одного дела в Одессе в конце 90-х годов, встретились «среди героев, действовавших на одесских улицах в памятные октябрьские дни 1905 года». Он убежден: «Реформа нашего, вновь ставшего „дореформенным“ суда должна начаться с реформы дознания» (IX, 224–249). Продолжения судебного цикла, который должен был включать восемь очерков, не последовало. Редакция не сообщила, что было тому причиной, но вмешательство цензуры более чем вероятно.

Цензура особенно внимательно следила за «Русским словом» в этот период, впрочем, как и за всей либеральной прессой. В мае-июне 1906 года московский цензурный комитет девять раз ходатайствовал о возбуждении судебных преследований за статьи о работе Думы, ее отношениях с правительством, карательной политике властей, голоде в Поволжье. Газету изымали из киосков, у уличных продавцов, возвращали с почтамта, отправляли изъятую часть тиража в макулатуру. Редактору Благову приходилось жить в ожидании ареста. В этой ситуации Дорошевич считал необходимым избегать ненужного риска. Тем более что тираж, как выяснилось в начале 1906 года, упал до 96 тысяч экземпляров. 10 февраля он писал Сытину о возможности публикации в газете романа В. И. Немировича-Данченко «Далекие могилы», посвященного событиям русско-японской войны:

«Только теперь, когда Вы выяснили и цифрами доказали мне положение Товарищества как издателя „Русского слова“ после пожара фабрики и после того, как, благодаря забастовкам железных дорог, почты и т. п., подписка далеко не дала достаточных оборотных средств, — я могу ответить Вам на вопрос:

— Какие условия может предложить в этом году наша газета В. И. Немировичу-Данченко?

350 рублей за печатный лист за роман, считая, что в романе будет 20 печатных листов.

35 копеек за строчку за отдельные статьи.

Это, действительно, наибольшие условия, которые мы, по бюджету газеты и при настоящих условиях, можем выполнить в этом году.

Роман В. И. „Далекие могилы“, представляя собой правдивую картину этой злосчастной войны, обещает быть очень резким. Цензурные и административные условия для печати сейчас таковы, что, начав печатать его немедленно, пришлось бы или рисковать существованием газеты, или быть вынужденным прекратить печатанье романа, как это случилось с моим „Вихрем“, или просить у автора таких чрезмерных смягчений, от которых произведенье потеряло бы всю силу и значение. Судя по ходу дел, такого смягченья административных условий следует ожидать в самом скором времени. Роман имеет крупный интерес, но уже исторический. От того, что он выйдет двумя-тремя месяцами позднее, интерес к нему не убавится. А в силе, благодаря измененью условий для печати, он выиграет.

Время для газеты трудное. В трудные времена не кидают товарищей по работе и по более счастливым дням. А Вы знаете, насколько я считаю важным для газеты участие В.И., знаете, насколько я хотел бы работать вместе с ним. В этом мне, его давнишнему и горячему поклоннику, распространяться, думаю, не нужно.

Я написал бы все это лично Василию Ивановичу, но, к сожаленью, он за что-то на меня, очевидно, в недовольстве, — хотя умышленно, по крайней мере, никаких поводов к этому недовольству я не подал и не знаю, чем мог его заслужить»[1068].

Последние строки отражают сложные отношения, возникшие в редакции и авторском окружении «Русского слова». Демократически настроенная интеллигенция видела в сытинской газете выразителя своих настроений. Поэтому каждая публикация, представлявшаяся отклонением вправо, вызывала подчас болезненную реакцию, вроде письма А. И. Эртеля Сытину в 1903 году по поводу некролога И. Н. Дурново: «И этому столпу реакции, если не совсем либеральная, так чистая газета посвящает сочувственные строки тоном „Московских ведомостей“ и „Гражданина“. Что это значит? Недосмотр, или непонимание, или сознательное лакейство? Не знаю, что Вам скажет на это Дорошевич, но я скажу, что возможность появления таких статей в „Русском слове“ делает совершенно невозможным участие в газете настоящих писателей». Автор «Гардениных» призывал издателя «Русского слова»: «Всмотритесь, какие события, какие времена надвигаются. Готовьтесь же к этому историческому моменту»[1069].

Эти требования к газете, высказанные за два года до революции, — блюсти чистоту своих знамен — значительно возросли в период 1905–1907 годов. Собственно, речь шла уже не о либеральной репутации, а о выборе идеологии в условиях ужесточающегося противостояния общества и власти. В первую революцию немалой части деятелей российской интеллигенции, в том числе писателям, художникам, артистам, по сделанному Дорошевичем в 1917 году признанию, «революционное вино бросилось в голову». Они не были радикалами, но была мода на левизну, на революционность, как, впрочем, и вполне понятное недовольство политикой царя и правительства. Вот и Василий Иванович Немирович-Данченко, вполне благопристойный писатель и русский патриот, пишет Дорошевич Благову, «таким тут себя революционером выдает, каких еще никогда и на свете не было»[1070]. Заметался в эту пору и без того склонный к панике Сытин. Летом 1906 года напуганный реакционной волной, накрывшей и редактировавшуюся Петровым «Правду Божию» (была закрыта 6 июня) и «Думу» (ее издание стало бессмысленным после роспуска Государственной Думы), он буквально умоляет Благова: «Измени газету. Беда на носу. Ради Христа, спаси дело, вали все на меня». И тут же целиком полагается на зятя: «Если тебе удастся удержать газету и вместе с тем известный такт и движение, то делай, как знаешь. Я решительно навсегда свое участие, а тем паче руководительство устраняю и даю тебе по гроб жизни моей клятву не вмешиваться в это проклятое дело»[1071].

В это сложнейшее время усилия Дорошевича как руководителя газеты направлены на проводку редакционного корабля по фарватеру, буквально запруженному левыми и правыми минами. Растерявшемуся Благову он сообщает добытые по личным каналам сведения об отношении к газете в «верхах»: «Недовольство передовыми. Ехидный тон, злорадство, издевательство». Власти «серьезно видят призрак 1905 года». И всюду мерещатся «те же безобразия». Конечно, «некоторые небольшие редакционные меры надо принять», но, в общем, «страхов и опасностей никаких». Поэтому — «ведите себя и газету спокойно». Он советует, «чтобы не рисковать», отказаться «совсем от политических карикатур» в «Искрах» — «тем более, что они у нас очень неважны и всегда очень однообразны»[1072]. Необходимо тщательно отработать и традиционное объявление о составе сотрудников, из которого половину имен «надо уже выбросить». В 1906 году газета числит своими авторами Будищева, Боборыкина, Измайлова, Вейнберга, Кругликова, Сергея и Александра Яблоновских, Григория Петрова, Розанова, Осипа Дымова, Ивана Жилкина. Несомненна рука Дорошевича в тексте программного заявления газеты, которое было опубликовано 26 ноября 1906 года: «Наш идеал: единая, нераздельная, обновленная и возрожденная России, где под сенью закона и справедливости все составляющие государство разноплеменные народы чувствуют себя родными, любящими и любимыми детьми великой матери — России. Первой задачей мы ставим умиротворение родины при помощи быстрого осуществления полностью всех коренных реформ и затем дальнейшего развития их <…> „Русское слово“ — газета беспартийная, независимая. Эта независимость дает газете возможность освещать факты, руководясь не партийными соображениями, не „горячностью чувств“, не пылкостью, не задором партийной борьбы, а спокойным, деловым, всесторонним обсуждением. Но, не принадлежа ни к одной из политических партий, не заискивая ни перед одной из них, газета „Русское слово“ готова от всего сердца помогать всякой прогрессивной партии, которая борется за лучшее будущее родины просвещенными и гуманными средствами».

Очевидно, что учтен отрезвляющий опыт событий 1905 года. Поэтому взят совершенно определенный курс на эволюционное преобразование страны, на мирное разрешение социальных проблем. Хотя слова выбираются тщательно, нет ожиданий от трона, акцент делается на торжестве закона и справедливости. Ну и, конечно, святое для Дорошевича: беспартийность и независимость газеты. Но стало очевидным и другое: либеральный лагерь в прессе приобретает большую разнооттеночность, появляются новые издания, и «Русскому слову» придется побороться за читателя в новых и политических, и экономических условиях. Поэтому, хотя «умиротворение родины» видится прежде всего «гуманными средствами», газета дает понять, что не намерена снижать общую критическую тональность. Об этом свидетельствовало и объявление о подписке на 1907 год, в котором были обещаны «политические памфлеты В. М. Дорошевича», а также «сатирические очерки по поводу текущих событий политической жизни»[1073]. Речь идет не о привычных фельетонах, читателю предлагается продукция более высокого гражданского звучания — памфлеты и сатирические очерки.

Не дремали и конкуренты. Промышленник и банкир П. П. Рябушинский с декабря 1906 года приступает к изданию в Москве большой ежедневной газеты «Утро». По сути в старой столице наряду с «Русским словом» возникает второе крупное, претендовавшее на выражение либерально-национальной позиции издание. Сытин занервничал и решил поднять подписную цену. «Я решительно против увеличения цены, — писал ему Дорошевич. — Коммерческие соображения на это следующие. 7-рублевая цена — наш крупный козырь в конкуренции с другими газетами. И именно теперь нам не следует лишаться этого козыря. Всевозможные „Утра“ нам не страшны, сколько бы их сейчас не появлялось. Они обречены на кратковременное существование. Желая завоевать успех, они будут стараться „выкрикнуть погромче“, а это ведет к их закрытию. Временно они отнимают у нас немного розницы. Но появление их нам даже полезно. Видя их быструю гибель, публика теряет веру в эти „скоропостижные“, вновь возникающие газеты и верит только в „старые прежние фирмы“. Но все это — только сейчас. Закон для печати не за горами. И тогда, когда существование газеты будет более гарантировано, за газетное дело возьмутся солидные руки. Тогда неизбежно появится несколько новых и прочных газет. Явится серьезная конкуренция для нас. И вот тогда-то наш козырь — дешевая подписная плата — сыграет. Увеличив подписную плату теперь, уменьшить ее тогда для конкуренции уже нельзя будет: неловко, это значит уронить газету»[1074].

Конфликт в связи с подпиской получил острое развитие. По свидетельству Розанова, Дорошевич пригрозил издателю, что откажется «от редактирования», если на рубль будет повышена годовая стоимость. «Рубль для простого бедного человека много значит. Газета не будет народным училищем, а „чистую публику“ я не хочу учить», — говорил он[1075]. Сытин уступил. Семирублевая подписная цена сохранялась вплоть до 1913 года, благодаря чему «Русское слово» оставалось доступной для широкого читателя крупной газетой. А вот относительно газеты Рябушинского Дорошевич оказался прямо-таки пророком. «Утро» именно за «громкие выкрики» было закрыто через четыре месяца после начала выхода. Возобновленная в сентябре 1907 года под названием «Утро России», газета просуществовала всего месяц и только спустя два года стала выходить снова. За это время относительной стабильности тираж «Русского слова» снова поднялся до 150 тысяч экземпляров и продолжал расти.

Весной 1905 года Сытин принимает решение о выпуске собрания сочинений Дорошевича. К середине июля из печати вышли три тома — «Семья и школа», «Безвременье», «Крымские рассказы». Были анонсированы еще десять томов[1076], но в 1907 году издание закончилось на девятом томе. Как и в случае с «Сахалином», постоянно находившийся в разъездах и занятый злободневным писанием, Дорошевич устранился от черновой работы, составление собрания сочинений было доверено Н. В. Тулупову, хотя структура издания, несомненно, была согласована с автором. Запланированные первоначально тринадцать томов должны были отражать очевидные тематические разделы в его творчестве. Но если такие названия, как «Семья и школа», «Литераторы и общественные деятели», «Судебные очерки», «Сцена», «Свобода слова», «По Европе», «Юмористические рассказы», «Легенды» говорили о вполне определенном «профиле» тома, то другие — «Рассказы», «Крымские рассказы», «Фельетоны» и «По белу свету» — скорее, свидетельствовали о расплывчатости общего плана издания и определенном раздувании его объема. О том, как шел отбор произведений для каждого тома, сведений не сохранилось. Вероятно, Дорошевич передал Тулупову какую-то часть сохранившихся у него газетных вырезок, что-то редактор сам отыскивал в подшивках. Тома получились неравноценные. Если «Семья и школа», «Судебные очерки» включают действительно лучшее из написанного к тому времени на эти темы, то за пределами томов «Сцена», «Литераторы и общественные деятели», «По Европе» остались замечательные театральные и путевые очерки, портреты купцов, промышленников, адвокатов, журналистов. Том «Сцена» получился настолько мизерным по объему, что пришлось уменьшить его формат. Вместе с тем в том «Безвременье» вошли вещи, имевшие сугубо злободневное звучание, а в том «Рассказы» и откровенно слабые. Вряд ли заслуживал отдельного издания том «Крымские рассказы», произведения из него вполне могли войти в общий том рассказов.

Получая от Тулупова корректурные листы, Дорошевич видел, что с формированием собрания сочинений дело обстоит не лучшим образом, но и предъявить серьезных претензий не мог. 4 апреля 1905 года он писал редактору из Ниццы в связи с томом «Безвременье», в который вошли фельетоны конца 90-х годов: «Посылаю 2 полученных мною листа. Откровенно говоря, мне в них не нравятся: „Сон бессарабского помещика“ и „Купе для плачущих“ (это особенно, скучно, устарела вся 2-я половина). Если бы без этого! Но раз сверстано, могут произойти задержки и т. д., тогда пусть идет. Давайте вперед делать так. Вы будете присылать мне в оригинале материал для книжки. Обязуюсь выбрать, разметить, сделать поправки в тексте обязательно в течение одного дня»[1077]. Могла ли эта работа по почте, через «всю Европу», быть успешной? Главной проблемой оставался отбор произведений. Вряд ли Тулупов, занятый в книжной редакции сытинского издательства, располагал временем для детального просмотра подшивок «Московского листка», «Одесского листка», «Петербургской газеты», «России», «Русского слова», комплектов юмористических журналов. Когда Чехов готовил свое собрание сочинений у Маркса, он не только принимал сам деятельное участие в этой работе, но и привлек к отысканию своих произведений в разных изданиях сестру, братьев, знакомых. Дорошевич подошел к этому делу более чем легковесно. Сказались не в первый раз его устойчивые журналистские, газетные предпочтения, как, впрочем, и некое сибаритство, нежелание заниматься тягомотной, кропотливой библиографической работой. «Большое спасибо за труды над моими книгами», — писал он Тулупову. Да, оставалось только благодарить редактора, хотя и видел, что тома получаются неважные.

Он считал себя и журналистом, и писателем, знал, что его творчество пользуется громадным успехом у читателя и потому не без оснований полагал, что в написанном им есть немало заслуживающего книжного издания. Но именно потому, что он был газетным писателем, отбор вещей был особенно важен. Он понимал это и тем не менее серьезно этим делом не занялся. А тут еще сказалось время, горячая революционная пора, когда большие события сменяли друг друга ежедневно. Конечно же, собрание сочинений знаменитого публициста в это время должно было быть иным — компактным, с очень строгим отбором. Не десять с лишним томов можно было запланировать, а, скажем, пятитомник, в котором к вполне «согласующимся с текущим моментом» очеркам о школе и семье могли быть добавлены вполне прозрачные, «говорящие» о современности восточные сказки и легенды, лучшие театральные портреты, фельетоны на темы печати. Особенно жаль, что не вышел последний том «Свобода слова». Это было бы не только попаданием в девятку в смысле злободневности. Книга была бы одновременно важна и для истории русской журналистики. Впрочем, пропустила бы цензура? Так или иначе, но в 1907 году последним, девятым, томом единственного собрания сочинений Дорошевича стали «Судебные очерки». Скажем Сытину спасибо и за это…

Авторы критических отзывов на первые тома, отдавая дань таланту «известного фельетониста», склонялись к мысли о том, что у фельетонной прозы есть свои временные пределы, ограниченные «газетой, век которой „не долее дня“». Известный педагог А. Я. Острогорский писал в журнале «Образование», что «увековечения заслуживает все то, что затрагивает вечные, а не мимолетные вопросы, и при том в форме, которая вечно будет будить мысль читателя, возбуждать его „добрые чувства“». И вместе с тем рецензент тома «Семья и школа» признавал: «Из того, что писал Дорошевич, особенно в газете „Россия“ — эпоха, по нашему мнению, наибольшего расцвета его таланта — многое заслуживает сохранения если не для потомства, то для нашего поколения. Не говоря уже о стиле, кратком, чрезвычайно выразительном, часто блестящем, которым написаны многие произведения Дорошевича, они заслуживают внимания и памяти, потому что автор их умеет вложить в них свою чуткую и страдающую душу. В его писаниях нередко чувствуется, как сквозь их легкую „фельетонную“ форму на вас надвигается что-то страшное, вас наполняет скорбь оттого, что так легко у нас надругаться над человеческой душой и нет управы на многочисленных властных насильников. Сочинения, заставляющие читателя так чувствовать, конечно, заслуживают иной участи, чем обычно постигающая все то, что пишется в наших газетах». Острогорский особо выделяет такие «талантливые и неувядаемые очерки» как «Горе и радости маленького человека», «Русский язык», «Конкурс», в которых «отмечены язвы нашей школы»[1078].

Критик журнала «Мир Божий» А. И. Богданович, откликаясь на второй том «Безвременье», также отметил, что к «петербургскому периоду» творчества Дорошевича «принадлежат его лучшие фельетоны, упрочившие его известность как одного из самых блестящих газетных писателей». «Самый талантливый из русских фельетонистов, блестящий и умный сатирик В. М. Дорошевич, — писал он, — создал особый стиль, которому безуспешно подражают разные маленькие „Дорошевичи“, не обладая ни его остроумием, ни умом, ни силою языка, колючего и жалящего, как хорошо заостренная стрела. Его остроты, легкие, изящные, всегда неожиданные, нередко убивающие наповал, облетали подчас всю прессу и надолго становились ходячим словечком». Но «самая блестящая газетная статья, яркий фельетон быстро блекнут и теряют свою остроту и силу, им не суждено „пройти веков завистливую даль“ <…> Остроумие выдохлось на протяжении нескольких лет». В качестве примера критик привел «Татьянин день», «весь из отрывочных фраз и словечек, долженствующих изображать постепенное опьянение старого московского студента»[1079]. На самом деле, это один из лучших рассказов Дорошевича, в остроумной монологической форме запечатлевший характерный тип времени, недаром он входит во все однотомники писателя, его до сих пор используют для театральных инсценировок, читают по радио[1080]. Судьба этого, как и многих других произведений Дорошевича, опровергает слова критика журнала «Русское богатство» А. Г. Горнфельда, писавшего, что «талантливому фельетонисту остается помнить, что его искусство — как искусство актера — сильно в минуту творчества и умирает вместе с нею. Закрепить его в книге, значит посадить бабочку на булавку»[1081].

Критик прав, если иметь в виду злободневность газетного отклика. Злободневного у Дорошевича хватало — такова специфика газетной работы. И вместе с тем сколько имен «чистых», далеких от злобы дня, работавших «на вечность» литераторов погребено под толщей времени! И эту же толщу оказалось способно прорвать имя «всего лишь журналиста». А на самом деле — первоклассного писателя. Все дело, как обычно, в таланте. Опровергнуть несправедливость формального «деления писательской братии» уже после смерти Дорошевича попытался Юлий Волин:

«Влас Дорошевич — писатель большого таланта и выдающегося темперамента. Не писатель, а журналист — поспешат внести поправку писатели и критики, строго оберегающие дистанцию, ими же установленную между „настоящим писателем“ и журналистом, „газетчиком“, „писателем второго сорта“.

Об этом делении писательской братии на два сословия: аристократов (беллетристы, поэты, драматурги) и „чернь“ (журналисты) — можно и должно поговорить. Есть такое мнение, и я вполне его разделяю, что хороший фельетонист или талантливый публицист имеет больше права на звание писателя, чем плохой поэт, беллетрист или драматург. Согласимся даже на том, что служение „вечности“ благороднее, что ли, служения „презренному дню“. Но талантливый журналист, служа „дню“, служит и „вечности“; из дней составляются годы; из повседневности — эпохи; из „злободневности“ — значительные общественные явления, политические перевороты, продвижение стран и народов к будущему. С другой стороны, не меньше половины „настоящей литературы“, т. е. поэм, повестей, пьес, не служат ни „дню“, ни „вечности“.

„Книжник“ перед „газетчиком“ имеет преимущество, очевидное для всех: век газеты — один день; век книги вполне зависит от ее внутренних качеств. „Книжник“ имеет „шансы на бессмертие“; газетчик, увы, только на „благодарную память“ современников. Журналист, как артист, живет пока живет. Живописец и скульптор оставляют наследство музею, писатель — библиотеке, архитектор — городам. А артист и журналист оставляют только… „благодарную память“ <…> В этом их трагедия, но отнюдь не доказательство меньшего веса и значения их творчества, ибо эпоха, общественное и моральное лицо эпохи создается газетой и театром не в меньше степени, чем всеми другими видами творчества. Если не в большей степени.

Кто знаком с немногими беллетристическими произведениями В. М. Дорошевича, а особенно с его сказками, знает, что Дорошевич мог бы стать и „настоящим писателем“, т. е. сочинять повести и рассказы и стоять в очереди на „бессмертие“ между первыми из писателей эпохи. Но он подчинился своему темпераменту борца, активиста. Он не захотел удовлетвориться „списыванием“ и изображением жизни; он хотел делать жизнь. И пошел в газету»[1082].

Последнее сказано с некоторым идеологическим «перебором», характерным для советской прессы начала 1920-х годов. Получается, что Дорошевич пожертвовал своим писательским даром во имя актуально-газетного. Но суть в том, что он как раз стал писателем, только очень непохожим на других. Суть его манеры, природы его творчества попытался еще в 1912 году обозначить А. Ф. Кони в письме к Сытину: «Какая прелесть политическо-юмористические фельетоны Дорошевича!»[1083] Она заключалась в угаданном знаменитым юристом синтезе публицистики и художественности, когда «большая журналистика», соединяясь с «большой литературой», становится явлением искусства. Называя себя журналистом, Дорошевич с полным основанием считал себя и писателем. Таковым, кстати, и воспринимали и считали его тогдашние издатели и читатели, свидетельством чему литературные сборники, в которых его рассказы соседствовали с рассказами Льва Толстого, Куприна, Андреева, Сологуба, Телешова, Зайцева, Тэффи…[1084]. В этом «двуединстве» принимал его, кстати, не только русский читатель. Его очерки, фельетоны, рассказы на самые разнообразные темы, а также сказки и легенды были особенно популярны в Польше[1085], переводились на чешский и украинский языки[1086].

Время уточняет, сколько «живет» журналист. Истинное и в журналистике «видится на расстояньи». В начале тех же 1920-х годов, сразу после смерти Дорошевича, Чуковскому, которому Горький поручил подготовить книгу из его произведений, показалось, «что все это безнадежно потускнело». А в середине 1960-х, прочитав том только что выпущенных «Рассказов и очерков» Дорошевича, он пишет внучке «короля фельетонистов», что «возможно, ошибался»: «С тех пор прошло много лет, и, возможно, что теперь произведения Дорошевича ожили бы для современных читателей»[1087]. Старый мудрый Чуковский угадал. Произведения Дорошевича действительно ожили: переиздаются, цитируются, ставятся на сцене, звучат по радио, по ним снимаются фильмы…

В 1905 году, в это тревожное время, в жизни Дорошевича произошло долгожданное событие: 28 ноября родилась дочь Наташа. Крестным отцом был Григорий Петров, крестной матерью — жена Сытина Евдокия Ивановна. Но жизнь с Клавдией Васильевной Кручининой в шикарной квартире в Столешниковом переулке не задалась. О том, как складывались семейные отношения знаменитого фельетониста, шефа «Русского слова» с актрисой фарсового театра Сабурова, свидетельствует единственный источник — воспоминания Натальи Власьевны. Они пронизаны острым неприятием матери и если не любовью, то несомненной гордостью своим отцом. Дочь предпочитает именовать мать «мадам Кукушкина». Но если у Дорошевича это обращение имело, скорее всего, шутливый оттенок, то у Натальи Власьевны оно — колючая ирония. Вот как она рассказывает о рождении у родителей первого ребенка, который мог быть ее братом: «Мадам Кукушкина была вовсе не такой веселой простушкой, как это, может быть, было в ее ранней юности. Она уже многое знала и пережила. Она сумела выведать у Власа сокровенную тайну его души — тоску по обыкновенной семье, по сыну, которая не совсем еще его покинула. Влас Михайлович молчал про свои семейные обстоятельства (брак с алкоголичкой. — С. Б.), жил с Кукушкиной вместе, всюду с ней бывал, но обвенчаться не предлагал. Кукушкина решила рискнуть: „Рожу сына. Правда, можно испортить фигуру, но… была не была!“ Вскоре она объявила, что находится в интересном положении. Трепет охватил Власа. Какие-то старые чувства поднялись в нем. Опять этот мальчик в красных сапожках с кисточками! (воспоминание о сыне от Луизы. — С.Б.).

С нетерпением ожидали Влас Михайлович и Клавдия Васильевна появления наследника. Оба были твердо уверены, что это мальчик. Но роды прошли неблагополучно, ребенка нечаянно задушила акушерка. Не было предела отчаянию Власа. Пожалуй, это было последнее в его жизни такое сильное и яркое проявление чувства. Он плакал, хватался руками за голову, не находил себе места».

Это подтверждают и воспоминания Амфитеатрова: «В особенности он мечтал иметь сына. Когда одна из его более продолжительных подруг (и надо отметить, кажется, наилучшая из всех) осуществила его мечту, но ребенок задавился пуповиной, отчаянию Власа, уже пожилого, не было пределов. У меня есть его письма от этого печального времени»[1088]. «Мальчика похоронили на Ваганьковском кладбище, — рассказывает Наталья Власьевна, — и на кресте написали то имя, которым собирались его назвать: „Лёвушка“». Это в честь Льва Толстого, перед которым Дорошевич благоговел. Рождение дочери, по ее же словам, не вызвало у него особых эмоций, поскольку «отцовские чувства были уже исчерпаны раньше, как бы перегорели. Ребенок теперь был ему не нужен». Здесь, конечно же, очевидна и пронесенная через десятилетия обида лишенного родительского внимания ребенка. Но если отца все-таки как-то можно было оправдать — знаменитый журналист, чрезвычайно занятый своим творчеством, газетой, к тому же переживал состояние, именуемое сейчас «кризисом среднего возраста», то к матери, «выбравшей себе и на сцене и в жизни амплуа очаровательной капризницы», закатывавшей мужу «истерику по всем правилам, преподанным ей Сабуровым», она беспощадна. Хотя объективности ради упоминает, что Клавдия Васильевна заботилась, чтобы в доме вкусно кормили, бывали гости. «Ей хотелось, чтобы Влас всегда бывал дома, не кутил по злачным местам». Кстати, и Амфитеатров говорит, что когда ночевал у Дорошевича будучи проездом из Вологды в Питер, то оказался «в благоустроенном провинциальном помещичьем доме, где в хозяйстве — полная чаша, а шикарства — ни малейшего». Тогда он «видел Власа в первый раз устроенным по-человечески — так, что обстановка не напоминала ни номера в отеле, ни уборной кафешантанной певички, ни театрального фойе, ни „гнездышка“ модной львицы». Потому и пожалел, когда «распался этот союз», хотя и не знал из-за чего[1089].

Дело шло к разрыву еще до рождения дочери. У Кручининой появился преданный и влюбленный в нее друг и коллега по выступавшей в Эрмитаже сабуровской труппе комик-буфф Сергей Иванович Годзи. Он был моложе Клавдии Васильевны на несколько лет, добр, внимателен, жизнерадостен, а главное — терпеливо выслушивал ее жалобы. Летом 1905 года почтительный сын попросил у живших в Сочи родителей, смотрителя тамошнего маяка Ивана Дмитриевича и его жены Софьи Петровны, кстати, родной тетки лейтенанта Шмидта, благословения на женитьбу. Тогда же старший брат Владимир, стремясь поддержать младшего, видимо, смущенного беременностью своей избранницы, писал ему: «Относительно же прошлого Клавдии Васильевны скажу, что позорит настоящее человека, а не его прошлое, да и в прошлом ее ничего нет дурного, раз связь ее с Дорошевичем была основана на взаимных чувствах; Клавдию Васильевну надо скорее пожалеть за ее разбитое первое счастье, оскорбленное святое чувство, и тебе надлежит загладить все, составить ее счастье и доказать, что мужчины способны составить счастье даже таких, которые уже разочаровались в нем»[1090]. Молодой Годзи был готов на все ради любимой. Вскоре после рождения Наташи он и Клавдия Кручинина обвенчались. На свадьбу посаженым отцом в пику Дорошевичу пригласили его друга Гиляровского. Дорошевич уехал в Ниццу, оставив квартиру и все добро в ней Клавдии Васильевне и ее новому мужу. Вскоре Наташу отправили в Сочи к родителям Сергея Годзи. Вслед за девочкой туда же были отосланы вместе с другими вещами и ящики с индийскими коллекциями Дорошевича. Наталья Власьевна так припоминала об этом поступке матери: «Она правильно учла, чем можно уязвить больно, в самое сердце Дорошевича: для него сразу погибло все, что он собирал с такой любовью и страстью. Тема, тема уходила у него из рук, драгоценная, облюбованная тема! Бесценные материалы. Об Индии он мог писать только по памяти».

Может быть, и по этой причине — в связи с утратой материалов — не была написана книга об Индии. Зато архив этот дал возможность дочери узнать ближе отца. Наташа росла в сочинском доме Ивана Дмитриевича и Софьи Петровны Годзи, которых считала своими дедушкой и бабушкой, и, как все дети, любила забираться на чердак, «где кончался реальный мир и начинался мир сказочный». В памяти умиравшей Натальи Власьевны ярко воскресли детские впечатления: «Здесь была Индия. В ряд стояли большие сундуки из потемневших пальмовых досок, и каждый из них таил сокровища, которыми никто, кроме меня, не интересовался, несмотря на их значительную ценность. Ко мне приходили две школьные подруги, и мы наряжались в пестрые узорчатые шали, расставляли на потолочных балках в ряд бронзовых многоруких богов, перелистывали книги в деревянных переплетах со страшилами из тонкой стружки; тонкие стеклянные бутылочки еще хранили запах почти выдохшихся благовоний; в больших стеклянных коробках топорщились ядовитые скорпионы, переливались всеми цветами радуги крылья огромных бабочек.

Два сундука были заполнены фотографиями величественных храмов, жалких лачуг <…> Были тут и кинжалы в ножнах, шитых бисером, и целые связки модных колец, браслетов для запястий и щиколоток, мелодично звеневшие при каждом движении.

Связок рукописей я не трогала, как-то инстинктивно понимая, что это-то и есть самое нужное и ценное из всего. Но это не помогло: в последующие годы все постепенно исчезло, пропало.

В одной из укладок лежали книги, написанные Дорошевичем и вырезанные из газет его фельетоны. После Шекспира писания отца казались мне легкими и понятными. Конечно, очень многое было мне не под силу, но я читала все постепенно, год за годом, по многу раз, и по мере того, как я росла, во мне пробудились уважение и интерес к этому веселому человеку, которого я видела так мало, но который был все-таки чем-то неразрывно связан со мной.

Особенно потряс меня сборник „Семья и школа“, где описывалась жизнь детей и учителей, многими чертами схожая с жизнью гимназии, в которой я училась. Так нетерпимость и ненависть, которые я испытала, когда узнала, что Влас — мой отец, постепенно сменились любовью, тайной и робкой; но этими чувствами мне не с кем было поделиться».

Несомненно памятуя о собственных проблемах «незаконнорожденного», Дорошевич сразу же решил дела с официальным узаконением своего отцовства. Он выделил приличную сумму на воспитание дочери и на тридцать тысяч долларов застраховал в американской компании «Нью-Йорк» свою жизнь в ее пользу. Отец и дочь встречались редко. Наташа жила в Сочи, Влас Михайлович — то в Москве, то в Петербурге, то колесил по Европе. Впервые она увидела его, когда ей было лет пять. Мать и отец (а тогда отцом она считала Сергея Ивановича Годзи, который любил ее и заботился о ней) перешли в театр Незлобина и как-то зимой взяли ее и младшего брата Сергея, сына Клавдии Васильевны и Сергея Ивановича, на зиму в Москву. И вот бонна как-то привела ее к крестной, в дом Сытиных, где она «познакомилась с высоким, полным, очень веселым человеком». Бывала Наташа и у Александры Ивановны Соколовой, которую ей поначалу было трудно называть бабушкой. Дорошевич накупал дочери массу дорогих игрушек, водил в кондитерскую, откуда они возвращались с красивыми бонбоньерками с шоколадными конфетами, катал на своей великолепной машине «Испана-Суиза». Но сближение шло трудно, тем более что жили они порознь и виделись редко.

В семье Годзи Наташе было и тепло, и трудно. Тепло шло от Сергея Ивановича и его родителей, трудно было с матерью. С предельной искренностью и как будто не утихшей за десятилетия болью она рассказывает об отношениях в семье: «Сергей Иванович был человеком добрейшей души, но страстно вспыльчивым. Кроме того, у него было больное сердце. Жизнь с Клавдией Васильевной, видимо, давалась ему не легко. Он всеми силами стремился построить эту жизнь. Ему хотелось серьезно работать в искусстве, не только из-за денег, поэтому, принеся значительные материальные жертвы, он добился перехода в серьезный театр и старался создать репертуар себе и жене. Сохранилась обширная переписка того времени. С какой любовью, с каким вниманием относился этот добрый, хороший человек к женщине, с которой связал свою жизнь, к ее детям. Он верил, что прошлое не оставило следа в ее душе, что она способна стать образцовой матерью, хорошей женой, серьезной актрисой. Он сам проходил с ней роли, ездил к портнихам, купал дома детей, — и все это было для него не трудом, а удовольствием, радостью. К сожалению, прошлое не уходит без следа. Кроме писем Сергея Ивановича, в том же сундуке лежат связки писем от других людей, перевязанные разноцветными ленточками. Быть матерью, хозяйкой, наследницей сада и дома — и только — было скучновато для Клавдии Васильевны. Когда удавалось ей на часок, на денек вырваться из дома, она встречалась со старыми своими поклонниками, заводила и новых. В Москве это проходило незаметно. Сергей Иванович с детьми уезжал в Сочи, как только начинался пост и прекращались спектакли в театрах, Клавдия Васильевна оставалась до Пасхи и была свободна. Но когда стала она скучать и развлекаться в маленьком городишке Сочи, у всех на виду, дело пошло совсем плохо. В доме появлялись то заезжий инженер, изыскатель новых дорог, то местный молодой врач вдруг оказывался обладателем большого портрета Клавдии Васильевны, который он беззастенчиво вывешивал в своей спальне, почему-то поместив под ним на ковре кинжал, револьвер. Слухи, которые шли по городу, тревожили тихих, добрых стариков, доходили и до мужа.

Иногда положение становилось совершенно нетерпимым. Помню такую грустную и смешную, одновременно трагическую и похожую на сцену из фарса картинку: перед парадным крыльцом была расположена большая круглая клумба, засеянная разноцветным мавританским газоном и обставленная подстриженными кустиками буксуса. Вокруг этой клумбы бегает группа людей. Впереди с лаем, весело повиливая хвостами, бегут две наши собаки — пудель Трильби и охотничий пес Бобик, за ними мчимся мы с братом и мама. В 10 шагах сзади, преследуя нас, Сергей Иванович с маленьким браунингом.

— Убью и тебя и детей, — кричит он, но, конечно, не стреляет. За ним, чтобы его остановить, бежит бабушка Софья Петровна, хватаясь за сердце, сзади — экономка Эмма Ивановна. Обегаем клумбу раз пять-шесть. Мы, дети, непрочь побегать и еще, но взрослые уже хватаются за сердце и в изнеможении падают на ступени крыльца. Дедушка сидит на террасе, закрыв лицо руками. Сергей Иванович плачет скупыми, искренними слезами. Клавдия Васильевна ложится на кушетку и по всем правилам сценического искусства устраивает истерику. Старики забывают все, желая помочь „больной“, — подают ей лекарство, воду, кладут холодные компрессы, суетятся и как-то так получается, что все кругом, кроме мамы, оказываются виноватыми».

Об экзальтированности Клавдии Васильевны, буквально с самого начала их брака сильно осложнившей жизнь Сергея Годзи, весьма живописно свидетельствует ее письмо к нему от 13 июня 1906 года, которое она после ряда высокопарных заклинаний — «мы не сумели понять друг друга, как люди разных планет» — закончила так: «Твоя жена, ныне отбывшая в вечность Клавдюша»[1091]. Легко ли было с такой супругой Дорошевичу? Наталья Власьевна не единожды пытается быть справедливой к матери: «У Клавдии Васильевны было много различных достоинств. Она была талантливой актрисой, очень красивой женщиной, хорошим другом для товарищей по сцене, неплохой общественницей, но семейных добродетелей она была совершенно лишена: непостоянна, все ей быстро надоедало, ценила она только туалеты, веселье и стремилась жить так, как ей хочется, нисколько не считаясь с другими. В тихой, провинциальной семье Годзи, с ее патриархальным укладом, Клавдия Васильевна действовала, как кислота или ржавчина, разъедающая, уничтожающая все».

В общем, со слов дочери получается, что мать стала погубительницей большой и дружной патриархальной семьи Годзи. Из-за ее тлетворного влияния на жену Владимира Клаву у того развивается болезнь сердца и он умирает. Меньше чем через год после этого похоронили скончавшегося от той же болезни Ивана Дмитриевича. И тут же заболевает раком и умирает Софья Петровна. В 1912 году после очередного скандала с загулявшей женой умер Сергей Иванович. Надо сказать, что при всей своей женской ветрености Клавдия Васильевна была чрезвычайно предусмотрительна в делах житейских. Дом и сад в Сочи достались только ей, хотя по наследственному принципу на свою долю могла претендовать и вдовая невестка с детьми, да и сводному брату Наташи Сергею должно было что-то полагаться.

Как сложилась дальше личная жизнь Клавдии Кручининой — об этом судить трудно. А вот как актриса она не затерялась, продолжала много играть и в провинции, и в обеих столицах. Ее партнерами по сцене были Стрепетова, Комиссаржевская, Леонидов… В советское время (с начала 1930-х гг.) она работала в московских театрах имени Моссовета и Ленинского комсомола, в 1947 году стала заслуженной артисткой РСФСР[1092]. Клавдия Васильевна умерла в 1954 году. На панихиде дружившая с ней Софья Гиацинтова сказала: «Была она красива и горда до конца своей жизни… Она была прелестная женщина и чудесная актриса»[1093]. И дочь, журналистка Наталья Дорошевич, признавала талант матери, бывала на спектаклях с ее участием. Кстати, связал свою жизнь со сценой и ее брат, сын Кручининой и Сергея Годзи, Сергей Сергеевич Годзи играл в ленинградских театрах, стал народным артистом РСФСР.

А Дорошевич совсем недолго пребывал в одиночестве. В 1906 году на Английской набережной в Ницце он встретил знакомую артистку соловцовского театра Ольгу Миткевич. Ее необычайную красоту, о которой ходили легенды в литературных кругах, выразительно передает Наталья Власьевна:

«Фигурка ее была пряма и тонка и так совершенна по форме, что никакой туалет не мог, казалось, ни скрыть ее, ни украсить. Пышные золотистые волосы как бы парили легкими прядями над белым алебастровым лбом. Когда она подняла ресницы, на Власа глянули необыкновенные, единственные, лиловато-синие, фиалковые глаза. В ушах блестели два огромных бриллианта. Это была горячечная мечта художника, Галатея, ожившая под его резцом и тотчас сбежавшая к Пакену или Ворту, чтобы поскорее показать современным людям свою непревзойденную красоту». При всей восхищенности нельзя не почувствовать, что в облике мачехи падчерица видела прежде всего красивую, но холодную куклу. И биографические сведения, сообщаемые Натальей Власьевной об Ольге Миткевич (других пока не обнаружено), соответствуют этому портрету холодной красавицы: «Мать Ольги неизвестно откуда появилась в Севастополе с маленьким ребенком на руках и много лет прожила с богатым купцом-греком, державшим винный магазин и подвал. Состарившись, купец ликвидировал дела в России и уехал на родину. Свою подругу он обеспечил, оставив ей трехэтажный дом на Екатерининской улице и виноградник под Балаклавой. Впоследствии несчастную женщину зарезал из ревности ее приказчик, управлявший этим виноградником.

В это время, когда купец уезжал в Афины, Ольга была подростком. Пора было ее пристроить, и вот в ванной комнате в квартире матери было сделано удобное круглое окошечко. Перед ним стоял венский стул и столик с круглой хрустальной вазой. Желающие, главным образом из числа севастопольского купечества, греки и армяне, приходили сюда в определенные часы, когда Ольга купалась. Клиент садился на стул, рассматривал девушку во всех подробностях, а потом на память клал в вазу золотой. Девушка была хороша, но мать запрашивала дорого. Покупателя найти было нелегко. В это время в Севастополь приехал на академические каникулы художник Трутовский, местный житель. Кто-то рассказал ему о необыкновенной красоте девушки, и он пошел к круглому окну. Зрелище, которое открылось перед ним, поразило его. Из зеленоватой, колеблющейся воды поднялось перед изумленными его глазами видение, мечта. Тонкий девичий стан, алебастровые руки, волны золотистых волос; амфора, античное изваяние, Галатея. Когда девушка взмахнула ресницами, взглянув в сторону двери, Трутовского поразил необычный цвет ее глаз. Они не были синими, скорее лиловыми, как фиалки. Трутовский решился: он должен спасти это невинное, чистое, подвергающееся такому жестокому поруганию создание. Он пришел к матери и предложил жениться на Ольге. Трутовский был немолод, сухорук, не обладал большими средствами, но семья его в Севастополе жила наверху, в аристократической части города, имела собственный дом, была одной из самых уважаемых и почтенных. А денег у старухи Миткевич и так было достаточно. Она согласилась и выдала дочь замуж. Старательно, кропотливо, как заботливый садовник, стал Трутовский воспитывать свою молодую жену. Он обращался с ней бережно и деликатно, нанимал ей учителей, образовывал ее ум, ее душу, как ему казалось. Девушка быстро усвоила хорошие манеры, обучилась французскому языку, что тогда было обязательным, прочла изрядное количество книг.

Но когда образование было закончено, она внезапно исчезла из дому и вскоре появилась в одном из больших южных городов в элегантной коляске, с бриллиантами в ушах и на шее, в сопровождении богача-сахарозаводчика. Так как Ольге нужно было какое-нибудь социальное положение, сахарозаводчик, который был и театральным меценатом, сделал ее артисткой театра Соловцова, и она сама говорила с гордостью: „Подумаешь, другие актрисы играют и им за это жалованье платят, а вот за то, что я играю, Харитоненко сам платит Соловцову, и притом немало“. Актриса она была никакая, но редкостно хороша собой, великолепно одета, и дамы из партера с удовольствием разглядывали ее туалеты, ее драгоценности. А роли, которые она так за всю жизнь и не научилась выучивать наизусть, режиссер вымарывал и оставлял только минимально необходимое количество слов. Ольга Николаевна обладала счастливым умением жить легко. То, что случилось вчера, она немедленно забывала, о будущем думала очень мало и поэтому свободно и невозбранно предавалась удовольствиям сегодняшнего дня. Правда, хорошо знала цену вещам и деньгам и умела их приобретать и крепко удерживать. После встречи с Власом на набережной все решилось очень легко и просто. Как ни тяготился он связью с Клавдией Васильевной, ее постоянными скандалами и истериками, ее непомерной требовательностью и как ни был, в сущности, рад, что связь эта оборвалась, мужское самолюбие его было все-таки уязвлено быстрым ее выходом замуж за другого. С Ольгой все было совсем иначе — просто, легко, без долгих разговоров. Богатство человека она расценивала по тем деньгам, которые он тратил. Капиталы, лежавшие в банке, фабрики, заводы ее совершенно не интересовали. Харитоненко был богатейшим тузом-миллионером, но деньги он тратил неохотно и скупо, и главным образом тогда, когда это, по его расчетам, могло служить рекламой его процветающих дел. Даже в любви он всегда оставался деловым человеком. А у Власа каждый рубль, попавший в его руки, быстро „становился на ребрышко“. Он тратил деньги бездумно, легко, так же, как и зарабатывал их, когда ему везло.

— Только, конечно, мы поженимся, — сказала Ольга. — Близится время карнавала, съехалась масса публики, получится отлично.

Все сладилось на редкость просто. Русские священники на Ривьере любили хорошие гонорары, а церковное их начальство находилось где-то в Греции, не то в Александрии, так что к русским духовным властям они не имели никакого отношения. Власа с Ольгой обвенчали беспрепятственно. Харитоненко отнесся к этому спокойно и, пожав плечами, отступил <…> Влас подарил невесте к свадьбе такие брильянтовые серьги, которые затмили все подарки предыдущего ее обожателя.

— Вот что, дорогая, — предупредил он „молодую“, — раньше, когда я был молод и глуп, мне казалось, что для того, чтобы быть счастливым, нужно всю жизнь помогать друг другу. Теперь я думаю иначе: залог семейного счастья в том, чтобы не мешать друг другу. Если мы сможем жить, придерживаясь этого принципа, то уживемся.

По окончании карнавала, побывав еще в Париже и Лондоне у портних, сапожников, обувщиков, Влас и Ольга решили обзавестись постоянной квартирой на родине. Надо же было иметь все-таки свое гнездо, чтобы возвращаться туда из постоянных перелетов, из которых и состояла, в сущности, жизнь обоих. В шумной сплетнице-Москве жить не хотелось. Квартиру сняли в Петербурге, в большом фешенебельном доме страхового общества „Россия“, на углу Пушкарской и Кронверкского, обставили ее хорошей мебелью. У Власа опять появился собственный кабинет, шкафы, в которые можно было снова начать собирать книги. Ольга оказалась гораздо лучшей хозяйкой дома, чем можно было предполагать. Она завела строгие порядки, рабочие часы Власа были обставлены так, что ничто ему не мешало…

— Влас Михайлович зарабатывает деньги, — нравоучительно говорила Ольга Николаевна. — Накидка из черных соболей, которую я купила в прошлом сезоне, стоила пятнадцати фельетонов.

Нельзя сказать, чтобы Влас не любил эту женщину, чтобы он относился к ней, как к красивой игрушке, как это делали другие. Он любил ее, но это не была уже нежная и простая любовь прошлых лет. И отцовские чувства, и чистые отношения к женщине умерли в нем уже. Ольга его забавляла. С нею приятно было показаться на водах в Спа, на карнавале в Венеции и Ницце, и потом все-таки у него теперь был свой дом — спокойный, по его вкусу, в котором он был хозяином. Никакой роли в его духовной жизни, в его творчестве Ольга не играла».

Насколько справедлива эта характеристика мачехи и ее отношений с отцом? Конечно же, здесь присутствует и ревность дочери (недаром сказано, что «и отцовские чувства умерли в нем»), и знание того драматического, что случилось позже в жизни Дорошевича и его третьей жены… И все-таки она признает: он любил Ольгу. Какая это была любовь? Надо полагать, что Наталье Власьевне, в ту пору девочке, жившей в Крыму, вдалеке от отца и его новой жены, затруднительно было судить об этом вполне. Как и о том, что за человек была Ольга Миткевич и какая она была актриса. Может, и было в ней что-то от авантюристки, охотившейся на богатых и знаменитых. И все-таки Дорошевич прожил с ней пятнадцать лет, правда, три последних года — в разлуке, о причинах которой речь впереди. Он заботился об актерской судьбе своей Лели. Не желая, чтобы она оставалась на фарсовых ролях у Сабурова, в письме от 8 марта 1907 года он просит И. О. Правдина разузнать, насколько можно верить антрепренеру, обещавшему Ольге участие в «нормальных» комедиях[1094]. Впоследствии Ольга Николаевна играла в театрах Незлобина и Корша, в Малом театре. Она снималась в кино (у немецкого режиссера Георга Якоби в фильме «Глаза баядерки» по роману А. Клермана «Потерянное ожерелье», 1913 г.). Амфитеатров называет ее «известной артисткой»[1095]. Критика была достаточно благосклонна к ней[1096]. В определенной степени положительность некоторых откликов могла зависеть не только от симпатий рецензентов к таланту актрисы, но и, вероятно, от личных контактов с ее мужем. Сотрудничавший в «Русском слове» как театральный рецензент В. А. Нелидов рассказывает, что когда в печати появлялись нелестные отзывы, Ольга «за такие случаи, хотя и тщетно, запаливала бедному Дорошевичу скандалы». Однажды получилось так, что Дорошевич писал в номер о спектакле в Художественном театре, где играла жена Нелидова Гзовская, а Нелидов — о спектакле в театре Незлобина с участием Миткевич. Каждый написал искренне, без всяких «задних соображений». Перед отдачей текстов в набор обменялись ими. «Имеете что сказать?» — говорит Дорошевич. «Нет, а вы?» — «И я нет». Так статьи и пошли. Рецензентские жены были, как гласит жаргон, «обложены в печати»[1097].

Был ли счастлив Дорошевич с Ольгой Миткевич? Она создала дом, в котором, как вспоминал Амфитеатров, «всемогущий диктатор „Русского слова“, богатый, знаменитый, влиятельный, жил в роскошной обстановке среди ценных картин (до Веласкеса включительно) и статуй, имел редкую красавицу-жену <…> принимал на своих журфиксах „весь Петербург“ — широко, открыто, хлебосольно. И все-таки старые друзья, давно знавшие и любившие Власа, выносили из визитов к нему неизбежное впечатление:

— Это великолепная квартира, но не „дом“. Полная чаша, но не „семья“»[1098].

Наверное, что-то очень существенное угадал в натуре Ольги Миткевич Бальмонт, посвятивший ей стихотворение «Морская душа»:

У нее глаза морского цвета, И живет она как бы во сне. От весны до окончанья лета Дух ее в нездешней стороне. Ждет она чего-то молчаливо, Где сильней всего шумит прибой, И в глазах глубоких в миг отлива Холодеет сумрак голубой. А когда высоко встанет буря, Вся она застынет, внемля плеск, И глядит как зверь, глаза прищуря, И в глазах ее — зеленый блеск. А когда настанет новолунье, Вся изнемогая от тоски, Бледная влюбленная колдунья Расширяет черные зрачки. И слова какого-то обета Все твердит взволнованно дыша. У нее глаза морского цвета, У нее неверная душа[1099].

Глава IX ИЗ МОРЯ КРОВИ В МОРЕ ГРЯЗИ («Русское слово». 1908–1917 гг.)

Новый 1908 год Дорошевич встретил, как обычно, в Париже, весной перебрался в Брюссель, а в начале лета через Турцию и Болгарию вернулся в Россию. Прошло три года со времени объявления манифеста. Можно было подводить «предварительные итоги». Россия, пишет он в фельетоне «17 октября»[1100], представляла собой «старый дом», в котором «плохо было жить». «Но обжились и жили кое-как». И вот решили перестроить старый дом. Все разломали, разобрали, но «еще сильнее пошел отовсюду запах плесени. Жить, дышать стало тяжелее». «Плохо в тебе жить, трудно в тебе жить, моя Родина, мой Отчий Дом», — с неожиданным пафосом признается фельетонист. Думалось, что 17 октября станет почти тем же, чем было для страны 19 февраля 1861 года, день отмены крепостного права. А что же теперь? Октябристы — именинники, и ничего не остается, как принести свои поздравления А. И. Гучкову. Больше поздравлять некого.

Очевидно: капитал в России рвется к власти. Но думает ли он о стране, о ее сегодняшнем дне и будущем? Все чаще приходится задавать себе вопрос, с чем же имеешь дело — с «политической партией или промышленным предприятием для получения концессий на естественные богатства и продажу их за границу»[1101]. Все перепуталось на российском политическом небосклоне. В фельетоне-комедии «Свадьба Бальзаминова, или Праздничный сон до обеда»[1102] Милюков хвастается перед маменькой-Россией, одетой «в темное» «пожилой, почтенной особой», что сделал «предложение руки» вдове, «Родзянкиной дочери, октябристке». Но тут же выясняется, что и у других «детей России», депутатов Государственной Думы «правого» Балашова и «центриста» Крупенского, тоже свои виды на вдову А. И. Гучкова и «Родзянкину дочь». Сама невеста, именующая себя «скверной октябристкой», оказалась на поверку отнюдь не преданной конституционным идеалам. Потому и лопнули и надежды Милюкова-Бальзаминова, и расчет маменьки-России с «процентами на проценты» реализовать семь лет лежащий у нее в «ридикюле» документ. Не выгорело с барышом и у рассчитывавшего на тот же документ ловкого адвоката, думца-депутата Псоя Стахича Шубинского, которому «октябристка» приходится родней. Зато самый отчаянный сынок маменьки-России Марков 2-й, откровенный черносотенец, считающий себя похожим на Петра Великого, готов вместе с председателем фракции правых Хвостовым немедленно приступить к разгону Думы.

Островский еще раз подтвердил свое бессмертие.

Ну а что же народ, что же его «представители», пославшие своих депутатов в Думу? Кто они? В сатирическом рассказе «Депутат 3-й Думы» это купец Требухин, дающий наказ октябристу Огурцову привезти из Петербурга двух сигов ко дню своего рождения, а заодно и четыре дюжины порнографических снимков, купец Безменов, требующий от своего депутата новый граммофон, предводитель дворянства, заказавший «крайне правому» депутату Ошметкину бандаж «для своей грыжи», а «горному эсдеку» Кинжалидзе избиратель дал наказ купить «хорошую козу»[1103]. И смешно, и грустно…

И в который раз он бьется над проклятым вопросом: ну почему у нас все выходит «не как у людей»? Ведь каким замечательным, много понимавшим и искренне хотевшим добра России государственным деятелем был Петр Аркадьевич Столыпин, а и у него не заладилось. Разве можно сомневаться в том, что Столыпин «был конституционалистом, искренним и убежденным, гораздо более сильным, чем думали в Петербурге»? «Но он вводил конституцию антиконституционными способами». В фельетоне, посвященном убитому премьеру, Дорошевич не делает никаких скидок:

«Его главное преступление:

— Переворот 3-го июня».

Безусловно, Столыпиным «руководила та же мысль, что и „творцом русской конституции“ гр. С. Ю. Витте» — «вступить на новый путь, опираясь на благоразумные и умеренные круги общества». Следуя этой мысли, премьер-реформатор «хотел создать правовое население для правового государства». И он как будто добился немалого, провел 87 статью закона о крестьянских наделах.

«Но у русской конституции, еще слабенькой и хиленькой, был враг.

Верхняя палата везде служит:

— Последним убежищем для реакции.

Реакция, самая озлобленная, составленная из бюрократов, которые не хотят передавать власть в руки кого бы то ни было, приютилась в Государственном Совете.

Он не даст ходу Государственной Думе.

Будет систематически уничтожать ее работу.

Сделает русскую конституцию ничтожной, жалкой, бесполезной и смешной в глазах населения.

Сведет на нет.

Дискредитирует».

А все почему? Да потому, что «русская почва — совсем особая почва.

Таково, впрочем, кажется, свойство всех тучных почв.

Сорные травы растут у нас буйно и глушат добрые всходы.

Законы у нас прививаются туго.

Но „временные, исключительные правила“ остаются навсегда.

И таким репьем обрастают, что никакая коса не возьмет.

Вместо умеренных и благоразумных, но конституционных элементов в Думу по закону 3-го июня что пришло?

Какая шишгаль?

А „практика государственных переворотов“ к жизни привилась — и все под опаской живем:

— Не подойдет эта Дума — не было бы еще нового „3-го июня“!»

Вот и получилось, что «много хорошего хотел сделать Столыпин, но в противоположность той силе, о которой говорит Мефистофель:

— Стремясь к добру, он сделал много зла».

Потому и «добро его не дало всходов.

Репьё, бурьян и тернии буйно и густо разрослись на земле.

И среди этого репья, бурьяна и колючих терний бродит призрак:

— Великого неудачника».

Но так хочется верить, что страна выпутается, выйдет на верную дорогу. И вроде есть основания, прежде всего экономические. Поэтому нужно верить: «Россия не то переживала и не то переживет <…> Пусть ошибаются министры и Дума глупит, старцы Государственного Совета злобой сокращают свои дни.

Мы всё, черт побери, переживем.

И сытые — мы обретем свои права»[1104].

Он старается убедить и себя и читателя, что государственный корабль, несмотря на все передряги, все-таки старается идти ровно. Так и следует. «Ни крена направо, ни крена налево, ни резких поворотов.

Экономически страна растет. Денег больше.

И люди хотят:

— Воспользоваться.

Пожить в свое удовольствие на эти деньги.

Посмаковать свое благополучие, напитаться, переварить его».

Это был последний как будто благополучный год — 1913-й, когда, казалось, если не счастье, то какая-то вполне нормальная жизнь была так близка. Экономика на подъеме. Рабочий люд стал чисто одеваться, потянулся к книге, в воскресные школы. Даже всегда нищая русская деревня подняла голову, приоделась, украсилась черепичными и железными крышами, завела молотилки. А главное — революция съежилась, ушла куда-то в глубокое подполье, поскольку нечем было ей зацепить, расшевелить идущий к благоденствию народ. Дорошевич тонко чувствует эту еще неуверенную, неустоявшуюся стабильность и поэтому предупреждает недовольных тихим и скучным ходом корабля: «Свалить министра, да еще премьера — занятие всегда любопытное.

И заметны старания со многих, — если не со всех сторон.

— Что это за курс? Что это за ход?..

Скучно!..

Вот когда корабль черпнет правым бортом, а потом, может быть, и левым.

В иллюминатор вам хватит воды.

Да треснетесь вы головой об угол умывальника…

Тогда, быть может, вздохнете вы и о прежнем:

— Тихом ходе.

Вспомните:

— Флегму-капитана.

И его спокойное:

— Так держать.

Когда валят, не мешает знать:

— Кто будет вместо?»[1105]

Стабильность была важна, но не менее важно и не застыть на месте, двигаться к обретению тех самых прав, которые так нужны жаждущим быть «сытыми» людьми. Обрести же права можно через парламент, через сотрудничающее с ним правительство, через понимание ситуации царем, через ту же никак не вытанцовывающуюся нормальную конституцию. А тут чем дальше — тем хуже. В фельетоне «Блаженная кончина» Дорошевич хоронит Думу, это «мертворожденное» средоточие «несбывшихся надежд и даром потерянных смертных мук»[1106]. А за три года до бесславного конца первого российского парламента он приходит к выводу, что Дума — это всего лишь ширма, за которой прежняя «тюремная жизнь»: «Мы все с 17-го октября 1905 года должны иметь свободу слова и неприкосновенность личности.

Должны!

А фактически ее имеют только несколько сот депутатов.

Счастливцы!

Они гуляют на тюремном дворике»[1107].

Подтверждало это и положение прессы. Благонамеренность редакций газет и журналов отныне измерялась частично старым и частично новым Уложением о наказаниях, да и сами «Правила 24 ноября» были дополнены рядом статей, предупреждавших журналистов, что их могут обвинить в «возбуждении» у читателей «непатриотических настроений», ведущих к неповиновению и «стачкам». Список последних был длинен — стачки военные, телеграфные, учебные и проч. А «возбуждает» или нет — это решала местная администрация, она могла арестовать очередной номер, могла приостановить издание до судебного решения. Суды же действовали не хуже цензурного комитета. Можно сказать, что цензура воскресла в виде вала арестов, конфискаций, запретов и приостановлений, обрушившихся на печать с особой силой после 1907 года. Только в 1908 году власти провели 2000 «мероприятий по печати», среди которых 300 запрещений газет и журналов навсегда или на время действия чрезвычайного охранного и военного положения.

В Московском цензурном комитете видели, что «Русское слово» лавирует «между стремлением давать материал, на который имеется бойкий спрос, и опасением взысканий. Газета то правеет, то левеет, чутко прислушиваясь к веяниям момента»[1108]. По мнению цензора Соколова, «Русское слово» после отмены чрезвычайной охраны «вновь стало органом самых крайних левых партий». Одновременно он признавал, что критика в газете «излагается так искусно, что <…> по действующим законам о печати нет никакой возможности предавать суду ее редактора, а тем более налагать арест на ее редактора»[1109]. И тем не менее сыпались штрафы, шли судебные преследования. В корреспонденции «Герой нашего времени» об уездном исправнике Семенникове[1110], явно злоупотреблявшем своим служебным положением, власти усмотрели «ложные о деятельности должностных лиц сведения, возбуждающие враждебное к ним отношение». Та же стандартная причина была указана как основание для штрафов за сообщение из Витебской губернии о том, что «из уездов несется весть: „Нет хлеба, нет денег“»[1111], за заметку «Тамбовская ревизия»[1112], за критические статьи о тамбовском губернаторе Муратове (1912 г.). За публикацию письма священника Илиодора (1912, № 287), в котором затрагивались интересы не только Синода, но и покровительствовавшей Распутину царской семьи, весь тираж «Русского слова» был уничтожен. Такая же участь ожидала и номер газеты со статьей И. Колышко (Баяна) «Паевое предприятие» (1914, № 35), резко критиковавшей Совет министров за несоблюдение обещаний, содержавшихся в манифесте 17 октября. Но тираж успел разойтись до вынесения судебного решения. По обеим последним публикациям против редактора были возбуждены судебные дела.

8 октября 1910 года в редакцию «Русского слова» явились жандармы и арестовали прямо в кабинете Федора Ивановича Благова. Посадили в кутузку на три месяца за отчет о похоронах председателя Государственной Думы С. А. Муромцева. Но если на кладбище говорились неугодные правительству речи, то значит ли это, что газета должна скрывать факты? Тем не менее даже «Голос Москвы», орган октябристов, набросился на «Русское слово» за эту корреспонденцию: что, мол, себе позволяете? А уж черносотенные издания, те и подавно разошлись, заулюлюкали. «Русское знамя» возмущалось: «А то, что у открытой могилы предлагалось вести революционную пропаганду и „борьбу до конца“, — это можно?! <…> Что же оставалось делать с тем господином, который не обращал на слова „довольно!“ никакого внимания и гнул „свою освободительную линию“?»[1113] «Земщина», выпускавшаяся крайне правыми депутатами Государственной Думы, вообще поставила вопрос о закрытии «Русского слова»: «Дело в том, что легальное существование „Русского слова“ составляет один из вопиющих абсурдов нашей административной действительности. Газета эта явно революционная, дешевая (в розницу 3 копейки) и потому распространенная <…> Что пишется в „Русском слове“ — известно всем. В последних номерах, например, идет открытое восхваление португальской революции. Все эти вредные писания Немировичей, Дорошевичей, Петровых, Яблоновских, Варшавских и К проникают в толщу московского населения и революционизируют ее. Сам Сытин, как известно, был сильно замешан в деле о мятеже 1905 года, и его типография за Москвой-рекой была превращена в цитадель, которую войскам пришлось брать штурмом. Вот что такое „Русское слово“, эта ядовитейшая и вреднейшая революционная гадина <…> Если свобода печати знаменует свободу деятельности гг. Сытиных, Пропперов, Дорошевичей и проч., то лучше уж Россию от такой свободы освободить»[1114].

Арест Благова показал еще раз, что власть по-прежнему глупа и слепа, что она неспособна на конструктивные действия. Только карать! Без разбора! И это еще более озлобляет общество. Даже «Новое время» вынуждено было, хотя и в мягкой форме, попенять московскому градоначальнику: «Мы не входим в существо тех причин, которые послужили основанием к аресту г. Благова. Но невозможно не выразить глубокого изумления, что столь суровая мера взыскания была наложена на редактора московской газеты с такою непостижимою поспешностью тотчас же после появления инкриминируемой ему статьи и даже без всякого серьезного расследования степени его виновности <…> Прискорбный случай с редакцией „Русского слова“ свидетельствует о полном бесправии нашей печати»[1115].

Была надежда, что представители кадетской партии — все-таки либералы, вроде оглядываются на демократические западные порядки! — пробьют в Думе нормальный закон о печати. Увы, кадетский проект, пишет Дорошевич в фельетоне «Законы о печати», «попахивает деспотизмом толпы, категорическим воспрещением идти впереди своего общества, приказом плестись сзади, предписанием:

— Подлаживаться к господствующим течениям».

Он обращается к думским деятелям:

«Это вы называете:

— Принципами свободы печати?»

Впрочем, какие могли быть выработаны принципы, если в созданную октябристами комиссию по печати не были приглашены действительно авторитетные журналисты? Да и среди «кадетских главарей» не было «представителей ежедневной печати, кроме журналистов ее вчерашнего дня».

«Что они знают о положении печати, о выстраданных нами десятилетиями нуждах, эти гости в журналистике? <…>

Дореформенный строй более считался с общественными приличиями, чем гг. кадеты».

Он явно разочарован: «Мы никогда не думали, чтоб теперешняя Дума была в состоянии выработать законы, ограждающие свободу печати <…>

Но мы надеялись, что она выработает нам временные правила.

При которых будет все же лучше, чем при нынешних <…>

Но, познакомившись с защитой, мы думаем и эту надежду похоронить»[1116].

Разочарование тем сильнее, чем очевиднее неспособность российского либерализма опережать экстремистов, действующих под социалистическими знаменами. Дорошевич понимает, что ход событий грозит гигантской социальной катастрофой и потому напрямую обращается к либералам, пытаясь подсказать путь выхода из кризиса: «Вы еще можете как-нибудь бороться с социализмом.

Почему за всякое дело справедливости, милосердия берутся первыми социалисты?

Почему всякий процесс, например, о пересмотре неправого дела, судебной ошибки, поднимается социалистами?

Почему всякая передовая реформа поднимается или в первую голову поддерживается социалистами?

Гг. буржуазные либералы, зачем вы им уступаете это благородное первенство?

Поднимайте, спешите сами поднимать вопросы справедливости и милосердия. <…>

Соглашайтесь добровольно на те уступки, которые неизбежны, диктуются необходимостью, изменившимися условиями жизни.

И вы подорвете веру рабочего:

— Только с социализмом мы что-нибудь выигрываем. Без социализма мы только проигрываем»[1117].

Эти мысли представляются ему настолько важными, что он вскоре повторяет их: «Вы хотите бороться с революцией?

Прекрасно.

В таком случае каждый раз, когда поднимается вопрос справедливости, берите его в свои руки.

Не отдавайте монополию на дела справедливости революционерам.

Господа! Ведь о справедливости, о правосудии мало говорить в Думе.

Надо проводить их в жизнь»[1118].

И, как и в самом начале века, когда вступался за невинно осужденных, он бросается в бой, чтобы собственным примером показать, как следует бороться за справедливость. Весной 1912 года нашумело дело гимназиста Рапопорта, разбиравшееся на судебном процессе, возбужденном в связи с убийством 23 апреля 1906 года екатеринославского генерал-губернатора В. П. Жолтановского. Покушения на крупных деятелей администрации, министров, губернаторов, которые проводила боевая организация эсеров, следовали одно за другим, и власть буквально обезумела в стремлении во что бы то ни стало схватить убийц. Между тем на их след далеко не всегда удавалось выйти даже опытным сыщикам. Поэтому нередко хватали тех, кто «оказался поближе», только для того, чтобы отчитаться перед начальством — виновные наказаны. Так был схвачен и временным военным судом 21 февраля 1909 года признан виновным по делу об убийстве Жолтановского имевший контакты с харьковским эсеровским комитетом ученик екатеринославской торговой школы Л. Рапопорт, которого вынудили к самооговору. Учитывая, что ему было всего 16 лет, смертную казнь через повешение заменили двенадцатилетним тюремным заключением.

Целые дни Дорошевич проводит в зале суда, встречается со многими свидетелями, собирает подробности, детали, факты. Все они свидетельствуют об одном: осужден невинный. Более того, удается обнаружить сведения, выводящие на след подлинных убийц, среди которых был уроженец Пятигорска, хулиган, тапер в местных домах терпимости Александр Чалов, известный под кличкой «Сашка Чалый». В связи с этой информацией на публикацию в «Русском слове» обратили внимание в департаменте полиции. Чалов был арестован, но в освобождении Рапопорта подвижек не произошло. Дело несколько раз возвращалось на доследование, и тем не менее, согласно справке департамента полиции от 17 мая 1913 года, «новых данных не добыто».

Дорошевич понимает, что сегодня еще важнее, нежели десять-двенадцать лет назад, когда он занимался делами Скитских, Золотовой, Тальмы, доказать, что возможно торжество справедливости. Потому что слишком много зла накопилось и все выше вздымается волна общественного негодования, которая может разрушить все попытки вымостить дорогу к нормальному, демократическому государственному устройству. С пафосом, в котором слышится отчаяние, он провозглашает, обращаясь к властям:

«Будем бороться.

Вы — за букву, мы — за живого человека.

Борьба только тогда и получает интерес, когда она трудна.

Вы говорите, что в России:

— Правда не может восторжествовать над буквой закона.

„Так было, так будет“.

Мы говорим:

— Может.

„Так“ не будет.

<…>

Мы сделаем все, чтобы доказать вам, чтобы доказать русскому обществу:

— Где правда.

Что она сидит в тюрьме вместе с мальчишкой Рапопортом.

Не вся Россия потонула в ленской крови и грязи. У нас найдутся союзники среди общественных деятелей.

Мы сделаем все, что только можно, чтобы заставить торжествовать эту унылую особу — Истину»[1119].

Но времена изменились. То, что удавалось сделать в конце минувшего и в самом начале XX века, — оправдать невинно осужденного, — теперь стало во много раз труднее. Власть, в особенности после убийства Столыпина, явно закусила удила и не желала обращать внимания на очевидные нарушения закона. Страх перед революцией толкал к усилению репрессий, в том числе совершенно неоправданных. И вот положение: с одной стороны, журналист пытается действовать в интересах истины, а с другой — вынужден признать: «Истина в России — это особа мрачная.

Это древняя старообрядческая начетчица, считающая всякое „торжество“:

— Грехом.

Это суровая свекровь в стиле Кабанихи.

Это старых времен десятипудовая замоскворецкая купчиха.

Рыхлая и болезненная.

Заставь-ка ее, подлую:

— Торжествовать!»[1120]

Не удалось заставить изменить приговор в деле Рапопорта. Тяжелое впечатление оставил и оправдательный приговор по делу Бейлиса. Этот процесс (проходил в Киеве в 1913 г.), всколыхнувший Россию и получивший резонанс на Западе, должен был, по замыслу высшей власти, сыграть особую роль в дискредитации «революционной крамолы». В радикальных антигосударственных организациях, в том числе эсеровско-террористских, принимало участие немалое число евреев, которых привели туда и протест против «черты оседлости», и вера во «всемирное социалистическое братство», и национальный темперамент. Обвинив приказчика киевского кирпичного завода Менделя Бейлиса в убийстве мальчика Андрея Ющинского с целью использования христианской крови в иудейском религиозном обряде (этот навет имеет давнюю традицию), высокие чины прокуратуры и Министерства юстиции вместе с близкими к ним черносотенными кругами надеялись таким образом отвести поток общественного недовольства, направив его в привычное антисемитское русло.

Но присяжные вынесли оправдательный приговор, ставший, по словам активно занимавшегося этим делом Владимира Короленко, «катастрофическим провалом темной ритуальной кампании». Вместе с тем писатель отметил «неопределенность и сбивчивость первой части вердикта». «Русское слово» подробно освещало ход процесса, это делали несколько судебных хроникеров газеты, поскольку объем информации был велик. Дорошевич, выезжавший в Киев, выступил со статьей «Тяжкое оправдание», в которой особо остановился на том, что Короленко назвал «неопределенностью и сбивчивостью» в судебном решении:

«Кошмар перешел в сумбур.

Кошмарное дело закончилось сумбурным приговором <…>

Но приговор должен быть приговором.

Ясным, определенным.

А не „таинственными намеками“ <…>

А перед нами приговор, в котором звучит уклончивый ответ обывателей <…>

Невиновного человека им жаль погубить, а что они кидают подозрение, из-за которого придется, быть может, страдать еще не одному такому же Бейлису, как этот, по их убеждению, ни в чем не повинный человек, — до этого они возвыситься не могут <…>

Все дело, где в обвинительном акте говорилось обо всем, кроме подсудимого, где обвиняемый был привлечен без всяких оснований, где предварительное следствие производилось на суде, дело, куда внесли столько противоречий, истерических выкликов, кликушества, где говорилось столько лишнего, ненужного, вздорного, — все это превратилось в такой сумбур, что и вывод из этого дела получился сумбурный.

В этом деле получилось то, к чему все время и стремились.

С самого начала гг. правые, которые вели это дело, объявляли прямо:

— Пусть оправдают Бейлиса, — нам нужно, чтобы присяжные подтвердили ритуальные убийства.

Получился какой-то робкий намек на существование ритуальных убийств»[1121].

Поэтому задаваясь вопросами: «Что же такое теперь „блюститель правосудия“? Что такое современный прокурор?», Дорошевич приходит к единственному выводу: для них «ничего в мире не существует.

Ничего, кроме:

— Желания начальства!»[1122]

Напрасно он протестовал в статье «Похороны дела»[1123] против уничтожения вещественных доказательств, принадлежавших убитому мальчику Ющинскому. Ему казалось, что они еще могут быть использованы в действительно нормальном процессе, способном снять намек на ритуальные убийства. Его удостоил своим ответом министр юстиции И. Г. Щегловитов: процесс закончен, поэтому нет смысла долее сохранять личные вещи Ющинского. Беззаконие стало нормой, насаждавшейся и прокурором Чаплинским, арестовавшим депутатов Государственной Думы, и усердным разжигателем дела Бейлиса Щегловитовым. У Дорошевича были все основания пропеть отходную российскому независимому суду:

«Фемида была строптивой особой.

Теперь строптивая укрощена.

Роль Петруччио начал Н. В. Муравьев, закончил И. Г. Щегловитов.

В лето спасения нашего 1914-е.

Историческая дата не меньшего значения, чем „ноябрь 1864 года“, — дата учреждения:

— Независимого суда.

Нам кажется, что юбилея судебных учреждений теперь уже праздновать не надо.

Он уже отпразднован!»[1124]

Не получалось славного 50-летия судебных реформ, начатых Александром II. Зато печальная «министерская» преемственность — от Н. В. Муравьева до И. Г. Щегловитова — в деле борьбы со справедливостью полностью соответствовала словам шекспировского героя из «Укрощения строптивой» («Свое правление я мудро начал, надеюсь, что и завершу успешно»).

Конечно, «не вся Россия потонула в ленской крови и грязи», если находились люди, говорившие правду в лицо власти. Но жизнь давала все меньше поводов для оптимизма. Свидетельством тому стал и расстрел 4 апреля 1912 года на Ленских приисках рабочих, протестовавших против тяжелейших условий и произвола администрации. Крупнейшему российскому акционеру находившегося под контролем англичан общества «Lena-Goldfields» В. И. Тимирязеву, более других повинному в разыгравшейся трагедии, Дорошевич посвятил памфлет, в котором показал, как этот циничный делец, наживаясь на лишениях и страданиях рабочих, «стрижет и бреет свое отечество»[1125]. Тимирязев попытался в «Новом времени» оправдаться. В новом памфлете «Сановный стрелочник» Дорошевич предложил ему «рассказать настоящую правду»: «Как же на этих английских промыслах эксплуатируют русских рабочих? Как кормят их тухлятиной? Как обирают, расплачиваясь вместо денег талонами? Как держат в кабале, выгоняя в тайге на мороз за малейший протест? Как на них возводят огромное и страшное в России обвинение — в политическом бунте?

Как, наконец, льют их кровь? Как их расстреливают?»[1126]

Жизнь — увы! — опровергала оброненное в 1909 году: «После моря крови мы вступили в море грязи»[1127].

Кровь продолжала литься. Точнее, кровь и грязь смешивались. Эта печальная формула подтверждалась громкими судебными процессами, на которых вскрывалась фантастических размеров коррупция, поразившая государственные верхи (процессы по делам московского градоначальника генерала А. А. Рейнбота, московских интендантов, биржевых дельцов Вонлярлярских, авантюристки Ольги Штейн). В ноябре 1908 года. Дорошевич публикует фельетон «Рейнботовщина». Этот образованный от фамилии московского градоначальника и казнокрада термин обозначает целый комплекс из коррупции, лжи, морального распада высшего чиновничества России: «Дело не в г. Рейнботе — явлении метеорном, а в „рейнботовщине“, явлении устойчивом»[1128]. К делу Рейнбота он возвращается в 1909 году в фельетоне «Московская полиция», в котором отмечает, что «при г. Рейнботе разврат только достиг верха бесстыдства». Сама же пьеса под названием «Московская полиция» — «среди какой-то пьяной оргии, разнузданного произвола, среди крови самоубийц, среди безумного вопля Ходынки» — «разыгрывалась давно», еще со времен «ходынского» полицмейстера Власовского. И все же он надеется: «Ланцет должен вскрыть весь гнойник. Потому и интересен предстоящий процесс г. Рейнбота»[1129]. Обе эти публикации покровители Рейнбота попытаются — правда, безрезультатно — использовать как повод для привлечения журналиста к судебной ответственности «за клевету на бывшего московского градоначальника»[1130]. Процесс по делу Рейнбота начался только в 1911 году. Придя на первое заседание, Дорошевич увидел на скамье подсудимых человека, в котором чувствовалась дикая смесь — «что-то застрявшее по дороге от виленского Муравьева к гоголевскому городничему»[1131]. Среди прочего московский градоначальник обвинялся во взятках, которые получал под видом пожертвований «на благотворительность» от содержательниц публичных домов и владельцев игорных притонов. Первые в этом «маскараде» превращались в «дам-патронесс», вторые — в «отзывчивых филантропов». На фоне этого трогательного взаимопонимания власти и «банды потерпевших» «содержательниц» и «содержателей» совершенно незаметно выглядела судьба некоего Масленникова, доведенного до самоубийства градоначальником, увидевшим революционную крамолу в чисто бытовом конфликте мелкого служащего с офицером. «Один ли Масленников был исковеркан, уничтожен, стерт с лица земли этим „лихо“ мчавшимся автомобилем „чрезвычайной охраны“?» Этот вопрос Дорошевич адресует и адвокату Рейнбота Карабчевскому. Когда-то на слушавшемся в Одессе деле «о потоплении парохода „Владимир“» Карабчевский, совесть русской адвокатуры, назвал мать, потерявшую в катастрофе своего сына, «плакучей ивой этого процесса». «Что сделаете вы, защитник г. Рейнбота, с печальной березкой настоящего процесса?», — спрашивает журналист, имея в виду вдову Масленникова, «измученную, изнуренную нуждой», пришедшую «к суду со своей жалобой». Для Дорошевича в этом деле особенно важно, что «на скамье подсудимых сидит чрезвычайная охрана», администрация, получившая особые полномочия для борьбы с революцией и использовавшая их таким образом, что в обществе только возросло негодование против власти, усилились антиправительственные настроения. Суд приговорил Рейнбота к годичному тюремному заключению с лишением особых прав и льгот. Но царь помиловал бывшего московского градоначальника. Свою преданность Рейнбот доказал в 1914 году: он отправился на фронт, сменив немецкую фамилию на фамилию Резвый. Впрочем, о военных подвигах его ничего не известно…

В феврале 1910 года Дорошевич целые дни проводит на судебных заседаниях по делу, посвященному гигантской финансовой афере, в центре которой была вхожая в великосветские салоны Ольга Штейн. «Время госпожи Штейн» — так озаглавлена серия публикаций по материалам этого процесса. Гнусное время — растрат, подлогов, клеветы. А главное — виновным не воздается должное. Жертвой процесса Ольги Штейн стал давний, еще с одесских времен, знакомый Дорошевича адвокат Осип Пергамент, весьма порядочный человек. Он покончил с собой. Дорошевич связывает эту трагедию с травлей, которой подвергался Пергамент как депутат 3-й Думы со стороны черносотенцев: «Ничуть не удивимся, если г-жа Штейн будет избрана председательницей „Союза русского народа“ на место г. Дубровина»[1132].

И в который раз он с тоской роняет:

«Ленивая баба у нас правда.

И грустная.

Ни за что торжествовать не желает»[1133].

Эта «ленивая баба» не только отказывается «торжествовать», но и превращает правосудие в фарс. Харьковский вице-губернатор П. Н. Масальский-Кошуро счел себя оскорбленным фельетоном Дорошевича «Порча должности»[1134] и подал на журналиста и тогдашнего ответственного редактора «Русского слова» М. А. Успенского в суд за публикацию, как гласил обвинительный акт, «представляющую по форме язвительное злословие, а по содержанию — ложные сведения, возбуждающие в населении враждебное к нему отношение». Но как иначе, ежели не «порчей» государственной должности, должен был назвать фельетонист запрет вице-губернатора подавать актерам в местном театре букеты красных цветов, перевязанных красными лентами? Ведь это была явная дискредитация власти, демонстрирующая ее тупоумие в борьбе с революцией. И что самое печальное — суд принял к рассмотрению этот идиотский иск. Впрочем, вице-губернатор, лично конфисковавший поднесенный одному из актеров букет с красными лентами, готов был прекратить дело в случае печатного извинения журналиста. Естественно, Дорошевич отказался. На заседании московского окружного суда, проходившем в конце октября 1915 года без участия присяжных заседателей, поддержавший обвинение прокурор К. Э. Лаутер заявил, что в фельетоне «есть и злословие, и брань, и возбуждение населения». Выступая на суде, Дорошевич сказал: «Из всех предъявленных мне обвинений самое тяжкое, что я сообщил заведомо ложные сведения. Это неверно. Я могу ошибаться в выводах, могу ошибаться в освещении фактов, но факты я обязан проверять тщательно, и я всегда проверял тщательно все, о чем писал. За 35 лет моей литературной деятельности я до процесса с г. Масальским судился только один раз. Меня привлекал за клевету сахалинский смотритель. Дело доходило до Сената, возвращалось, по формальным соображениям, обратно в суд, и всюду меня оправдали».

А далее он прочитал судьям и сегодня злободневно звучащую лекцию о сатире как предмете обид чиновничества на журналистов и попытках свести с ними счеты через суд за якобы нанесенный ущерб их «чести и достоинству»: «Прокурор обвиняет меня, что я написал иронически. Но иронии из жизни выкинуть нельзя <…> А что до „злословия“ или „язвительности“, то „сатирические или язвительные“ сочинения имеют право на существование в литературе. Это определение: „сатирическое или язвительное“ принадлежит Екатерине Великой. Корреспондентка Вольтера, она отдавала свои досуги этого рода произведениям и, рекомендуя „в сатирических или язвительных сочинениях не разыскивать больше того, что в них написано“, — тем рекомендовала бережно относится к этого рода сочинениям.

„Ridendo castigat mores“ — смехом исправляю нравы — одна из обязанностей литературы.

Это нелегкое дело.

Еще в древности говорилось:

— Difficile est satyram seribere.

„Трудно писать сатиру“»[1135].

Суд тем не менее не мог не уважить власть: фельетониста приговорили к уплате штрафа в 100 рублей. Впрочем, вполне возможно, что этот приговор был скорее насмешкой над той же властью. Однако харьковский вице-губернатор не успокоился, он подал жалобу, требуя наказания Дорошевича по нескольким ранее вмененным ему статьям гражданского кодекса. Но судебная палата оказалась на высоте, утвердив приговор Окружного суда[1136]. Несомненно, здесь сыграло свою роль обстоятельство, на котором журналист особо настаивал: в его публикации не было ложных сведений. Тщательная проверка фактов — это было правилом, усвоенным им смолоду. Здесь помогала и обильная читательская почта. Корреспондент «Русского слова» Д. И. Куманов вспоминал: «У Дорошевича был очень благодарный читатель: ему многие писали письма, давали темы для очередных фельетонов <…> Такое внимание читателей <…> в ту пору было редким и необычайным. Фельетонист внимательно изучал почту»[1137].

Поэтому так болезненна оказалась для него история, приключившаяся осенью 1910 года. В июне он написал фельетон «Граф Леонтьев», в котором высмеял, как ему тогда казалось, фигуру очередного, схожего со скандальным Ашиновым, авантюриста, псевдопутешественника и псевдоисследователя Африки, пытавшегося удовлетворить собственные амбиции за государственный счет. «И как много еще в нашей жизни оперетки!

Нерусскому человеку этого понять не дано!

Опереточный граф, опереточные принцы и опереточные два миллиона»[1138].

Между тем выяснилось, что умерший незадолго до публикации фельетона член Русского Географического общества Николай Степанович Леонтьев был серьезным и самоотверженным ученым, заслужившим доверие императора Эфиопии Менелика II и заложившим добрую основу российско-эфиопских отношений. За честь покойного старшего брата вступился младший Александр, корнет 2-го лейб-гусарского Павлоградского Императора Александра III полка. В конце сентября Дорошевич получил постановление полкового суда общества офицеров, разрешающее корнету Леонтьеву вызвать на дуэль автора статьи. Вызову, видимо, предшествовало письмо оскорбленного родственника, в котором не только требовались извинения, но и объяснялось подлинное положение вещей. Сохранился ответ Дорошевича, написанный 19 октября, в день, когда «Русское слово» напечатало его же покаянный очерк «Н. С. Леонтьев».

Этот случай — пример того, как нужно признавать свои ошибки в печати: «Неужели, привыкши за 27 лет литературной работы к бережному и осторожному обращению с печатным словом, — я совершил такую ошибку? Дал увлечь себя действительно вздорными письмами и слухами, толками и чужим злоязычием?

Я проверил слова моего знакомого, проверил их неопровержимыми данными и пришел к горькому для себя заключению:

— Да.

Без злого умысла и помимо воли впавши в ошибку, я считаю долгом в ней сознаться и стереть настоящими строками те строки, которые вышли у меня ложными».

А вот что написал он самому Александру Леонтьеву:

«Глубокоуважаемый Александр Степанович!

Приношу Вам глубокую благодарность за Ваше письмо и глубоко, всей душой, сожалею и скорблю, что по причинам от меня не зависевшим я не имел возможности раньше исполнить мой нравственный долг пред памятью почившего Николая Степановича Леонтьева и пред родственниками покойного.

Прошу Вас принять искреннее выражение глубокого почтения, с которым я имею быть Вашим покорнейшим слугой»[1139].

Не щадивший ударов сатирического бича, фельетонист умел, когда это требовалось, быть одновременно искренне и изысканно вежливым.

Мертвенность общественной ситуации по-своему подчеркнул герценовский юбилей — 100-летие со дня рождения Искандера. Еще совсем недавно это имя было под запретом. В 1900 году, в тридцатилетнюю годовщину смерти автора «Былого и дум», Дорошевич вспомнил о печальной традиции: как при приближении поезда к российской границе во всех купе жадно читали русские книги, брошюры, листки, все то, что называлось тогда нелегальной литературой, а потом выбрасывали в окно.

«Обе стороны полотна усеяны книгами. Жителям Подволочиска есть из чего свертывать папиросы! Если бы они захотели, они могли бы составить себе огромную библиотеку».

Книги Герцена занимали бы в ней почетное место.

Тогда же он вопрошал, нет, не читателя, скорее власти: «Разве во многом его книги не обвинительный акт, по которому уже состоялся обвинительный приговор?»

Если это так, то из-за чего приходится, краснея и одновременно целуя книгу (как не простить сентиментальности), выбрасывать ее в окно?

«Неужели из-за рассеянных там и сям личных нападок, которые потеряли теперь уже весь свой яд, потому что те, в кого они были направлены, уже давно померли?

Да разве же в этих резких строчках Герцен-мыслитель, Герцен-художник, Герцен великий патриот, отличающийся от патентованных патриотов тем, что он любил свою родину просвещенной любовью?» (IV, 4).

И вот прошло двенадцать лет, жизнь вроде бы смягчилась, но ощущение тупика пронизывает фельетон «На одной точке», приуроченный к столетней годовщине Герцена: «Конечно, радостно, что друг ни капли не постарел.

Но вместе с радостью за него в сердце просыпается тревога за себя.

Почему Герцена не касается своей рукой всесокрушающее время? <…>

Если он, умерший больше 40 лет тому назад, жив, — что же мы-то?

Мы? Живые?

Лежим в летаргии?

Время остановиться не могло.

Остановились мы <…>

Так хорошо мы, — мы, а не Герцен, — „сохранились“.

Так сохраняются только хорошо замороженные трупы».

Павленков выпустил шесть томов, но «всего Герцена до сих пор невозможно издавать в России». Решись кто-нибудь на такое — «издание будет конфисковано, а издатель — послан пасти Макаровых телят»[1140]. К выходу в России в 1905 году первого собрания сочинений Герцена Дорошевич, что называется, самым непосредственным образом приложил руку. Когда Н. А. Тучкова-Огарева решила привезти герценовский архив из Лондона, он принялся хлопотать перед властями, писать соответствующие ходатайства, доказывая необходимость возвращения наследия писателя на родину[1141].

Хлопоты эти убеждали, что просвещенная любовь к родине, ее культуре, ее выдающимся деятелям была по-прежнему в России не в чести. Как, впрочем, и носители этой любви и вообще всякие крупные люди, могущие и желавшие принести стране пользу. «Сколько эмигрантов, сколько сосланных, сколько удаленных общественных деятелей. Сколько людей признано ненужными для жизни России»[1142], — эти горькие слова вырвутся у него за два года до большевистского переворота. Примеров тому несть числа. Буквально за несколько дней до наступления 1909 года умер очень близкий Дорошевичу человек, знаменитейший адвокат, московский златоуст — Федор Никифорович Плевако. Природный защитник. Обладатель неумолимой логики в сочетании с блестящим красноречием. Один из невольных учителей Дорошевича в судебной практике. Романтическая фигура старой Москвы, еще верившей в благородство поступка и силу справедливого слова. Да и внешне Федор Никифорович был фигурой импозантной: седые волосы по плечам, лицо исполнено значительности, о которой Мельников-Печерский сказал: «Мы свои лица выслуживаем, как ордена». Казалось бы, вот и пришло время такого человека — Плевако стал депутатом Государственной Думы, есть где развернуться его уму и колоссальному опыту. Но «рожденный Мирабо» так и не стал «русским Мирабо». «Почему у нас так рано изнашиваются люди? — спрашивает Дорошевич в посвященном ему очерке-некрологе. — Изнашиваются в чаянии дела больше, чем в делании его <…> Как случилось, что, когда заговорила вся Россия, молчал ее лучший „златоуст“? У кого же было больше сказать, чем у Федора Никифоровича Плевако? Сколько слез, горькой обиды, черной неправды, сколько тягот русской жизни, „обиды сильного, презренья наглеца“, беспросветного отчаяния, страданий, муки и скорби, торжества неправды, унижения правоты, мрака, безвестных мучений прошло перед ним. Если б собрать воедино все слезы, которые были пролиты здесь, — великий оратор захлебнулся бы в своем кабинете, как пушкинский скупой „в своем подвале верном“. Зачем же его уста были запечатаны тогда, когда распечатались уста всех?»

Впрочем, он сам знает ответ: «Но приходится снова повторять:

— О, страна бесконечных расстояний!

Какая свеча перед какой иконой не догорит в твою долгую, бесконечную зимнюю ночь.

Какая полная лампада, ярко возженная благоговейною рукой, не выгорит и не погаснет в декабрьскую ночь до позднего, слишком позднего рассвета <…>

Надежды умерли к тому времени, как они стали осуществляться.

И грустный опыт примирил со многим сердце, потерявшее надежду.

Это тоже склероз сердца, когда горький опыт наполняет его безнадежностью.

Оно уже больше не в силах так биться, так сжиматься и делаться таким большим, таким огромным <…>

Слушая годы, долгие годы, беспросветную повесть русского горя, — он привык к ней.

Перестал верить, что может солнце у нас засветить.

Вот почему, когда раздался призывный голос:

— Лазарь! Тебе говорю: встань!

В ответ из пышного мавзолея, сложенного из говорящих, — много говорящих, — камней, послышалось печальное и лишенное веры:

— Трехдневен есмь…»[1143]

Как и Плевако, «не пригодился» России другой замечательный человек — Максим Максимович Ковалевский, ученый с европейским именем. Историк, юрист, социолог, изгнанный из Московского университета, он основал в Париже для русских эмигрантов Высшую школу общественных наук. После возвращения в Россию был избран депутатом Государственной Думы, затем стал членом Государственного Совета. «Если бы русское освободительное движение произошло тогда, когда ему надо было произойти, — 25 лет тому назад, — не только мы, мир бы имел одного из самых могучих, передовых и увлекательных парламентских ораторов, — сокрушается Дорошевич. — М. М. Ковалевский стоял бы во главе передовой и могущественной партии». Но опять то ли время не совпало, то ли кончился запал у личности и сказалось, что «полицейские власти держали вдали от русского университета выдающегося человека своей страны»…

Что же это за проклятие такое?

«Страну, которая, — по выражению Герцена, — „на сотни лет крепостного права отвечает рождением Пушкина“:

— Господь благословил людьми.

И изо всех наших „природных богатств“ наиболее остаются втуне, наименее использованы у нас:

Люди».

Вот и скончавшийся в 1916 году Максим Ковалевский, «которого так пышно хоронили, все же остался как следует:

Неиспользованным.

В этом горечь русской жизни»[1144].

Эта же мысль — о неиспользованности человеческого потенциала в России — является подспудной в очерковом цикле «Торгово-промышленники»[1145] (вполне возможно, что в нем использован тот материал, что предназначался для ненаписанного романа «Дельцы»), в котором запечатлены разные по личностной сути крупнейшие представители российского бизнеса. Но объединяет их ощущение гибнущей, нераскрытой по-настоящему силы, которая могла бы принести немало пользы отечеству. Чернов, Бугров, Морозов, Мамонтов… Всех их так или иначе раздавил тот бюрократический Петербург, по адресу которого Дорошевич выпустил немало самых язвительных своих стрел. Правда, и в той же чиновной среде он искал и находил людей действительно способных приносить реальную пользу стране, таких, как нижегородский губернатор Н. М. Баранов, товарищ министра финансов В. И. Ковалевский. Но и они в итоге стали не нужны той омертвевшей бюрократической системе, символом которой является вице-губернатор, заявивший в ответ на предложение открыть университет, «рассадник социальных знаний», что «социальный строй устраивать, слава тебе, Господи, еще не позволено» и вообще, что «социальный, что социалистический — один черт. Вообще социализм!» А «политическая экономия — это чтоб министрам жалованье меньше платить. Мы этому учить, извините, не позволим!»[1146]

Небесным громом 28 октября 1910 года прозвучала весть об уходе Льва Толстого из Ясной Поляны. В последние годы все новости оттуда передавал в «Русское слово» Сергей Петрович Спиро, превратившийся в яснополянского корреспондента газеты. Журналистов в окружении Толстого недолюбливали — уж больно докучали. Но к Сергею Петровичу, как к человеку чрезвычайно деликатному, было отношение доверительное. И сам Лев Николаевич относился к нему благожелательно, поскольку видел в нем не только журналиста, актера, драматурга, но и личность, духовно ищущую. Спиро был постоянным посетителем Ясной Поляны, переписывался с Толстым.

Но когда началась эта потрясшая Россию последняя «толстовская неделя», в «Русском слове» сразу же поняли, что одному Сергею Петровичу не справиться. В помощь ему были отряжены еще несколько человек. Уже 31 октября «Русское слово» вышло с сенсационной полосой «Уход Льва Толстого из Ясной Поляны». Телеграммы, сообщения из Шамордино, где Толстой останавливался у своей сестры Марии Николаевны, настоятельницы монастыря, из Ясной Поляны, где в нервном припадке жена писателя Софья Андреевна бросилась в пруд, со станций, через которые следовал поезд из Козельска до Астапово… Здесь на вокзале «Русское слово» учредило свое бюро, с телефонистами, телеграфистами, корреспондентами, напряженно работавшее целую неделю, вплоть до 7 ноября, дня смерти Толстого. Корреспондент «Русского слова» К. А. Орлов был первым, известившим жену писателя, где находится заболевший Толстой.

В том же номере газеты был опубликован большой фельетон Дорошевича «Софья Андреевна». Когда почти вся пресса клеймила жену писателя как не понимавшую его духовных идеалов и устремлений, по сути виновницу драмы Толстого, Дорошевич встал на ее защиту. Будучи осведомленным относительно атмосферы, царившей в яснополянском доме, он пишет о том, как люди, фанатически стремившиеся, чтобы образ жизни Толстого полностью соответствовал нормам учения, ставившего во главу угла опрощение, не желали видеть, что рядом с писателем живет женщина со своим сложным внутренним миром, которой ее муж дорог не менее, чем им, но еще дороги семья, дети, их будущее: «У С. А. Толстой как человека и жены величайшего русского писателя, наверное, были ошибки и промахи. Но я благоговейно прикасаюсь к руке женщины, сначала разобравшей неразборчивый толстовский почерк, а затем не один раз переписавшей постоянно исправляемый, вечно ломаемый текст будущих „Войны и мира“ и „Анны Карениной“».

Душан Петрович Маковицкий, секретарь и врач Толстого, летописец последних шести лет его жизни, сопровождавший писателя в дни бегства, занес в дневник: «Прочли сыщицкий номер „Русского слова“ с фельетоном Дорошевича „Софья Андреевна“. Сплошное вранье. Но оно на руку Софье Андреевне»[1147]. Реакция верного друга и последователя Толстого понятна. Современник тех событий, зять Гиляровского, в ту пору студент, а впоследствии известный искусствовед, член-корреспондент Академии художеств СССР Виктор Михайлович Лобанов пишет: «Не помнится, насколько это выступление Дорошевича уменьшило печатные нападки на С. А. Толстую, но, во всяком случае, фельетон произвел сильное впечатление на многих, кто следил за длительной полемикой вокруг наследия Л. Н. Толстого»[1148]. А Софье Андреевне фельетон Дорошевича понравился, о чем свидетельствуют воспоминания врача А. П. Семеновского: «Фельетон Дорошевича С. А. очень хвалит, так как он описывает ее состояние», и «он один только понял меня»[1149]. В апреле 1919 года, за полгода до смерти, она запишет в дневнике: «Хотелось перечитать статью Дорошевича после ухода Льва Ник. „Софья Андреевна“, и не могла, не вижу ясно»[1150]. Может быть, в последние месяцы жизни, думая о прожитом, она искала духовной поддержки, и хотелось перечитать давнюю публикацию, в которой она видела себя оправданной перед судом общества. Последнее утешение…

20 мая 1914 года Дорошевич навестил С. А. Толстую в Ясной Поляне, они вместе ходили на могилу писателя, принесли цветы. Тогда же Софья Андреевна сообщила об этом В. Ф. Булгакову: «Сегодня был неожиданный гость — из „Русского слова“ — Влас Михайлович Дорошевич, который едет на автомобиле до Севастополя. Ходили с ним на могилу, много болтали, а зачем он приезжал — неизвестно. После обеда уехал, очень, видно, довольный»[1151].

Зачем приезжал? Наверное, была какая-то потребность души… Вспоминались встречи и беседы с писателем. Об одной он упомянул: «Лев Николаевич находил, что правы только анархисты»[1152]. А что бы он сказал сейчас? О ситуации в стране, о газете… Дорошевич знал, что Толстой был регулярным читателем «Русского слова». На страницах газеты состоялась первопубликация его статьи «О Шекспире и о драме» (1906 г.), а из наследия писателя были напечатаны рассказ «Зеленая палочка» и пьеса «Живой труп» (1911 г.). В сентябре-октябре 1913 года в «Русском слове» печатались «Мои воспоминания» сына писателя И. Л. Толстого.

Имя Льва Толстого в «Русском слове» — это, конечно же, было чрезвычайно почетно. Тем более что газета стремилась быть не только ведущим общественно-политическим, но и крупным литературным изданием. Попасть на столбцы «Русского слова» в ту пору мечтали многие литераторы. Шутка сказать — к 1913 году газета имела тираж в триста тысяч экземпляров! Какое издание могло сравняться с «Русским словом» по читательской популярности? Традиционно считалось, что русская литература жила в толстых журналах. Но разве могли и старые, почтенные издания, такие, как «Русская мысль» и «Вестник Европы», и новые либеральные «толстяки» «Русское богатство» и «Мир Божий», и недолговечные модернистские журналы «Мир искусства», «Весы», «Золотое руно», «Аполлон» дать своим авторам такую широчайшую аудиторию, какую им предоставляло «Русское слово»? Наконец, напечататься в «Русском слове» — это было своего рода патентом на имя, на известность. Может быть, поэтому в редакции не спешили с «введением в оборот» малоизвестного имени. Поэт Владимир Пяст, предпринявший попытку сотрудничать с «Русским словом» (с этой целью ездил на юбилей Стриндберга в Стокгольм), свидетельствует в своих воспоминаниях: «Право подписываться в этой газете ценилось очень высоко. Чья-нибудь напечатанная там подпись сразу составляла литератору имя»[1153]. Корней Чуковский записал в дневнике: «Тогда казалось, что „Рус. слово“ — а значит и Дорош <евич> — командует всей русской культурной жизнью: от него зависела слава, карьера, — все эти Мережковские, Леониды Андреевы, Розановы — были у него на откупу, в подчинении»[1154]. Была очевидна и материальная выгода сотрудничества в популярной ежедневной газете, которую тот же Пяст называет «баснословно богатой». В писательской среде прекрасно были осведомлены о том, как щедро платит своим авторам «Русское слово». Передавались слухи о невероятных заработках ведущих сотрудников и особо уважаемых авторов.

Литературный отдел «Русского слова» межреволюционного десятилетия (1907–1917 гг.) не отличался каким-то узкопартийным, кружковым подходом. Хотя был очевиден принцип — никаких идеологических крайностей. В газете печатались Горький, Бунин, Куприн, Леонид Андреев, Блок, Алексей Толстой, Мережковский, Зинаида Гиппиус, Андрей Белый, Бальмонт, Игорь Северянин, Брюсов, Розанов, Вяч. Иванов, Сергей Городецкий, Татьяна Щепкина-Куперник, Тэффи, Чуковский, Серафимович, Тренев… Возглавлял литературный отдел известный критик символистской «ориентации» Дмитрий Философов. Шефом отдела искусства был Николай Рерих. Дорошевича сближал с ним общий «индийский интерес»; в 1913 году Рерих с теплой надписью подарил ему первый том начавшего выходить в издательстве Сытина собрания сочинений. Николай Константинович публиковал в «Русском слове» свои очерки, сказки. Патриотическая позиция газеты в годы первой мировой войны не помешала ему опубликовать в «Русском слове» цикл пацифистских статей.

Горький напечатал в газете повесть «Детство», главы из книги «В людях». В 1913 году только «Русское слово» согласилось опубликовать его открытые письма «О карамазовщине» и «Еще о карамазовщине»[1155], протестовавшие против постановки «Бесов» в Художественном театре. Он считал, что роман Достоевского находится «в одном ряду с такими жалкими и тенденциозными книгами, как „Марево“ Клюшникова, „Панургово стадо“ Вс. Крестовского и прочие темные пятна злорадного человеконенавистничества на светлом фоне русской литературы». Публикация вызвала бурную полемику в прессе. «Русское слово» предоставило свои страницы оппонентам Горького. Дмитрий Философов назвал его выступление «великим грехом против свободы слова»[1156].

За десять лет восприятие Дорошевичем горьковского творчества изменилось от восторженного («властитель дум», показавший «вольного и сильного своей волей человека») до чересчур «приземленного» — всего лишь «достоверный свидетель», чуть ли не этнограф низовой народной жизни. Сказался разрушительный опыт революции 1905 года, в которой горьковский «вольный человек», «босяк», показал себя обыкновенным погромщиком. Развеялось первоначальное ощущение большой значимости творчества автора «На дне», когда казалось, пишет Дорошевич в 1909 году, «что под нами крепкий, солидный этаж», представленный тем самым народом, «которого мы не знали»[1157].

Дорошевич не забыл своей рецензии на горьковскую пьесу, которой дал патетический заголовок — «Гимн человеку». Но только спустя шесть лет в очерке, посвященном Гиляровскому, он расскажет, как через два дня после премьеры «На дне» они с Гиляем поехали на Хитровку, чтобы «сличить портрет с оригиналом». И там, среди «трущобного мира», перенесенного в декорации Художественного театра, они не нашли людей, похожих на героев Горького, на Барона, Сатина и других. Оказалось, что существуют два «дна»: реальное, нашедшее отражение в незамысловатых рассказах и очерках Гиляровского, и «дно» Горького, о котором Чехов говорил, что «это же все выдумано», и о героях которого Толстой сказал: «Все они у него в плащах, со шпагами, в шляпах с перьями!» До первой революции верилось: вот он, народный источник «вольницы Стеньки Разина»! А в 1905 году «с арлекина, как с дерева осенние листья, посыпались все пестрые и яркие лоскутья. Сатин за полтинник пошел на погром». И вот осталось только «чувство досады» на автора («Чего врал?») и на себя («Чего верил?»)[1158]. А «талантливейший лжец», «сам, вероятно, опьяненный своей ложью», пошел уже в революционные агитаторы, в проповедники «устава эсдекского рыцарства», согласно которому «личность приносится в жертву массе». Для Дорошевича ясно, кто потрудился над превращением писателя в «буревестника революции». И тем не менее фельетон заканчивается вполне благожелательным призывом: «Думаю, что девяносто девять сотых читателей пожелают симпатичному писателю сойти с ходуль. На которые не столько он сам стал, сколько его поставили „услужливые друзья“. „Свита“ и „адъютанты“»[1159].

Менялось и отношение Горького к Дорошевичу. Он долгие годы не мог преодолеть скепсис по отношению к фельетонной всеядности и стилевой манере Дорошевича, писал Л. Андрееву, что «невозможно укладывать в одну поленницу Брюсова с Дорошевичем»[1160]. Вместе с тем Горький не мог не видеть, в какую значительную фигуру, притягивавшую к себе внимание широких кругов читателей, превратился журналист, которого он в начале века причислял к талантам «грубым», «для улицы». Особой близости, конечно, не могло возникнуть. Слишком разные они были люди. И тем не менее… Корней Чуковский в письме к внучке «короля фельетонистов» Наталье Дмитриевне припомнил: «Однажды, когда Влас Михайлович был болен, я навестил его вместе с Горьким. Горький в то время относился к нему с большим уважением»[1161]. Это уже ближе к середине 1910-х годов. 8 марта 1914 года Дорошевич отправил в редакцию фельетон «Преследование Горького», в котором выражал возмущение препятствиями, которые чинило правительство возвращению писателя из эмиграции, и судебными угрозами по его адресу. Благов так пояснил Дорошевичу, почему не прошел уже набранный текст: «Не напечатано вследствие того, что ночью получено известие, что точно неизвестно, привлечен ли Горький»[1162].

Не сразу сложились у Дорошевича и отношения с Буниным, печатавшимся в «Русском слове» с 1909 года. А. Даманская вспоминала, что они недолюбливали друг друга: «Оба уже были известны тогда. Но популярнее был Дорошевич <…> Бунин был тогда упоен своей начинавшейся литературной славой и как-то неестественно высокомерен. Дорошевич, казалось, к известности уже привык <…> И свою выработавшуюся в нем за многие годы самооценку он никогда не проявлял в сколько-нибудь обидной людям форме. Она служила ему, скорее, некоей незримой оградой — от фамильярности, от назойливости людей, с которыми ему нежелательно было сближаться. Бунин, придя чуть ли не в первый раз в редакцию „Русского слова“, удивился тому, что Дорошевич не встретил его с той почтительностью, какой он ждал. Дорошевич тоже удивился — снисходительно-высокомерному тону, который взял Бунин, пришедший к нему, скорее, как проситель, с просьбой о помещении какого-то для него важного объявления. И Бунин говорил о Дорошевиче с озлоблением, Дорошевич о Бунине с добродушной насмешкой»[1163]. Но мемуаристка не знала, что с годами их отношения наладились. В 1913 году Иван Алексеевич подарил Дорошевичу с автографом книгу «Иоанн Рыдалец»[1164]. Товарищеским отношением проникнуто письмо Дорошевича к Бунину от 31 декабря 1916 года, он благодарит «за добрую память и книгу», сборник «Господин из Сан-Франциско и другие рассказы». И в свою очередь посылает «американский журнал с переводом повести из этой книги»: «Переводчики часто забывают послать перевод автору, как люди забывают поблагодарить того, кто сделал им любезность или одолжение»[1165]. «Русское слово» публиковало стихи, рассказы, очерки Бунина. Платили писателю три рубля за стихотворную строку и пятьдесят копеек за строку прозы. Иван Алексеевич, будучи, несомненно, одним из перворазрядных авторов, тем не менее был скромен и долгое время не решался заговорить об увеличении гонорара. И только когда разница между тем, что платили ему, и ставками других авторов стала чересчур очевидной, он обратился к Благову: «Подумайте же, не следует ли мне прибавить немного? Обидно мало — полтинник. Вы другим собратьям моим куда больше платите, да еще анонсируете их, а ведь не Бог весть как сильнее они меня, и дают вам что поплоше, что в журналы не идет. Чего я, слава Богу, никогда не делал. Но не настаиваю, не настаиваю»[1166]. Конечно, просьбу Бунина уважили.

Вообще тема гонораров в «Русском слове» волновала многих именитых авторов. И далеко не все были скромны, подобно Бунину. С Леонидом Андреевым в феврале 1912 года дело чуть не дошло до третейского суда и полного разрыва. По соглашению с Сытиным, «Русское слово» обязано было печатать всю поставляемую им беллетристику. Платили знаменитости щедро — тысячу рублей за лист. Это была тешившая самолюбие компенсация за жалкий копеечный гонорар, который Андрееву платили в «Русском слове» в те годы, когда он студентом поставлял в справочный отдел крохотные информационные сообщения о расписании работы московских музеев. Рассказы известного писателя шли без проблем, но вот с печатанием пьесы «Прекрасные сабинянки» дело застопорилось. В редакции сочли неловким публиковать пьесу после ее постановки в петербургском театре «Кривое зеркало» и подробного изложения содержания в рецензиях. Андреев разбушевался, стал грозить публичным заявлением о разрыве отношений с «Русским словом». Дипломатичный Руманов уговаривал его не горячиться, Сытин написал доброжелательное письмо. Андреев долго не мог успокоиться, но все-таки конфликт удалось пригасить благодаря издателю, не желавшему расставаться с популярнейшим автором и потому попросившему Руманова передать, что ежели Андреев будет публиковать все последующие произведения «через газету, а потом отдаст отдельно (для книжного издания. — С.Б.)», то он может рассчитывать на гонорар в 24 или даже в 30 тысяч. Соответственно, другим авторам предлагалось платить «поменьше и меньше». Капризы и претензии Андреева не прибавляли ему симпатий в редакции, где с облегчением узнали, что он покидает газету. Известия о его закулисных переговорах с издателем стали причиной письма группы ведущих сотрудников во главе с Дорошевичем на имя редактора Благова: «Теперь, когда уже казалось, что инцидент исчерпан, мы были тем более удивлены, узнав, что г. Андреев не только обращается, помимо редакции, к издателю с переговорами относительно дальнейшего сотрудничества, но еще, сам являясь нарушителем добрых отношений, требует от редакции какого-то удовлетворения»[1167].

Так или иначе, но Андреев не спешил порвать с газетой. Притягательность «Русского слова» для литераторов была очевидной: помимо широчайшей, если иметь в виду тираж, площадки для контакта с читателем, газета давала возможность солидного и гарантированного заработка. Эти обстоятельства привлекали и Александра Блока. Возможности своего сотрудничества в «Русском слове» он обсуждает с уже «обосновавшимися» там Мережковским и Философовым. Идут разговоры и о том, что постоянной сотрудницей газеты может стать Зинаида Гиппиус. 23 декабря 1911 года после очередного визита к Мережковским Блок записывает в дневнике: «Предложение писать короткие (100–150–200 строк) статьи в „Русском слове“, в одном отделе с Зинаидой Николаевной»[1168]. Основным «агитатором», завлекавшим поэта в газету, был заведующий петербургским отделением «Русского слова» А. В. Руманов, у которого с осени 1911 года сложились достаточно близкие отношения с Блоком. Биограф поэта, его тетка Мария Бекетова, считала, что «Руманову хотелось сделать из Блока гражданского публициста. На эту мысль наводили его статьи и заметки Блока. Они часто встречались <…> Из грандиозных замыслов Руманова, как известно, не вышло того, чего он желал, но Саша относился к нему с симпатией»[1169]. По свидетельству Пяста, не раз они втроем, включая их общего друга Е. П. Иванова, «разговаривали об этом Руманове, которого Блок находил каким-то таинственно-замечательным человеком»[1170].

Вероятнее всего, эта «таинственная замечательность» была связана с гигантским количеством знакомств, контактов, деловых возможностей, в том числе в самых высших сферах, которыми располагал всегда чрезвычайно занятый Аркадий Вениаминович. Его отличало умение, говоря языком нынешней бюрократии, «решать вопросы». Это был менеджер высокого, европейского класса, представлявший интересы Сытина и «Русского слова» в северной столице. Он занимал Блока как человек новой, деловой формации. Ведя разговоры с Румановым, Блок стремится постигнуть суть «Русского слова». 30 декабря 1911 года он записывает в дневнике впечатления от очередной беседы: «Тираж „Русского слова“ — 224 000, т. е., считая 10 человек на № (это minimum), — около 2 500 000 читателей. Газета идет вокруг Москвы и на восток, кончая Сибирью.

Газета не нуждается ни в ком (из „имен“), держится чудом (мое) — чутьем Ивана Дмитриевича Сытина, пишущего деньги через „ять“, близкого с Сувориным (самим стариком), не стесняющегося в средствах (Дорошевичу, уходящему теперь, предлагалось 48 000 в год и пожизненная пенсия 24 000). Вся московская редакция — РУССКАЯ (единственный в России случай: не только „Речь“, но и „Новое время“, и „Россия“, и „Правительственный вестник“, и „Русское знамя“ — не обходятся без евреев).

„Жизнь русского духа“.

Язык газеты. Ее читатели. Ее внутренняя противоречивость и известная патриархальная косность, благополучие.

Меня приглашает Руманов по своей инициативе.

Это пока — все существенное, что мне нужно иметь в виду».

Блок ошибался: евреи работали и в редакции «Русского слова». Как же без них, в журналистском ремесле весьма способных? Болезненная реакция волнуемого «жизнью русского духа» поэта на массовое явление евреев в общественной жизни, в том числе в журналистике, вписывается в контекст проблемы «евреи в русской литературе и культуре», нашедшей отражение в поднятой Чуковским в 1908 году полемике о том, является ли для еврейского интеллигента, ушедшего в русскую культуру, «русская мелодия» «его мелодией»[1171]. Вопрос, на который Дорошевич не лучшим образом отреагировал в середине 90-х годов, разросся и стал по-своему мучительным для части русской интеллигенции спустя полтора десятка лет. Здесь можно вспомнить и небезызвестное письмо Куприна Ф. Д. Батюшкову… Что же до существа позиции Блока, то было бы примитивно списывать все на извечный антисемитизм, особенно если не забывать, что в 1911 году поэт вместе с другими деятелями культуры подписал воззвание в защиту Бейлиса.

31 декабря Блок заносит в дневник «дополнения о „Русском слове“» (опять же со ссылкой на Руманова): «„Русское слово“ полагает, что Россия — национальное и ГОСУДАРСТВЕННОЕ целое, которое можно держать другими средствами, кроме нововременских и правительственных. Есть нота мира и кротости, которая способна иногда застывать в благополучной обывательщине. Тревожится — сам Сытин.

Руманов относится отрицательно к социалистам всех оттенков („неразборчивость средств“, „жестокость“, „нереальный нарост“)»[1172].

Блока, безусловно, привлекает это отношение к России как к «национальному и государственному целому», которое можно «держать другими средствами». Он чувствует, что это верная позиция. Но одновременно его характерную для эпохи интеллигентскую «левизну» тревожит «нота мира и кротости». А это была сознательная «внутренняя» программа Дорошевича, которую он стремился привить в «Русском слове», — критиковать, но не ломать страну, государство «до основанья». Отсюда и настораживающее Блока неприятие социалистов Румановым. Левые симпатии Блока подтверждает и дневниковая запись от 26 февраля 1912 года: сравнивая «ежедневно конфискуемую и от этого имеющую еще больший успех социал-демократическую» «Звезду» с другими газетами, он причисляет «Русское слово» (вместе с кадетской «Речью») к «консервативным органам» и одновременно высказывает надежду, что газета, «может быть, превратится в прогрессивный орган, если приобретет определенную физиономию, чью — вопрос?»[1173]

При всех сомнениях, однако, самым существенным для Блока было то, что «Русское слово» виделось изданием, развернутым в сторону широкого читателя и, следовательно, дававшим возможность говорить со страной, делиться наболевшим. И вместе с тем — повторим — для него было немаловажным решение своих материальных проблем. Издание сборников поэзии и публикации в символистских журналах были слабым экономическим подспорьем. В то время как солидные ежедневные газеты могли обеспечить приличный и, главное, стабильный доход. Поэтому в газетах сотрудничали многие литераторы. Блок начнет печататься в «Русском слове» (не как публицист-колумнист, как того хотел Руманов, а как поэт) с 1913 года. Он был достаточно скромен в своих гонорарных требованиях, просил всего рубль за строку, зная, что, к примеру, Бунин и Мережковский получают втрое больше. Но его буквально бесило пренебрежительное отношение редакции к его друзьям. 4 июня 1912 года он записывает в дневнике: «Устраивая (стараясь…) дела А. М. Ремизова, которому систематически нужны эти несчастные 600 рублей на леченье и отдых, притом заработанные, начинаю злиться.

Руманов — я уже записываю это — систематически надувает: и Женю (Евгения Иванова. — С.Б.), и Пяста, теперь — Ремизова. Когда доходит до денег, он, кажется, нестерпим. Или он ничего не может, а только хвастается? Купчина Сытин, отваливающий 50 000 в год бездарному мерзавцу Дорошевичу, систематически задерживает сотни, а то и десятки рублей подлинным людям, которые работают и которым нужно жить — просто. Такова картина. Или Руманов врет все и действительно только на службе у купца, а повлиять на дурака и жилу не может?

Пишу Руманову, упрашиваю его»[1174].

В этой наотмашь бьющей характеристике Дорошевича только ли раздражение в связи с гонорарными «обидами», чинимыми газетой близким людям? Пребывающий на «горних высях» поэт может, разумеется, считать газетчика «человеком улицы», «плоским», «бездарным». Но «мерзавец» — это уже явная нетерпимость, если не злоба. Блок злится, он и сам это признает. И уже не только Дорошевич — «мерзавец», но и Сытин всего лишь «купчина», «дурак и жила». Когда болит душа за друзей, где уж тут помнить о том, что Сытин, дав народу дешевую книгу, много сделал для его просвещения. Что Дорошевичу прежде всего «Русское слово» обязано своим успехом, а большие деньги, получаемые им, — это плата за колоссальный труд, который и не снился друзьям Блока. Более 60 тысяч строк в год! Почти 200 строк в день! Не все в них равноценно, но это было слово, с которого читатель за утренним чаем начинал знакомиться с очередным номером газеты. И давались эти строки их автору совсем не легко. По свидетельству Августы Даманской упоминание в его присутствии о легкости, с которой он пишет, выводило его из себя: «Легкость, с какой я пишу… Кто может знать, как и сколько я писал свой „маленький фельетон“ или свой еженедельный фельетон… Сел и написал, и получил большой гонорар. Надо быть идиотом для таких догадок. Я пишу свой фельетон целую неделю. Днем и ночью — когда сижу за редакторским столом, и когда бреюсь, и когда принимаю ванну. Думаю, додумываю, меняю, добавляю, зачеркиваю, перечеркиваю. И только потому выходит у меня неплохо. Потому что я труженик, потому что я умею трудиться»[1175]. Слова эти подтверждают воспоминания Чуковского, наблюдавшего в московских номерах Елисеева, как Дорошевич «пишет свои статьи. Перед ним лежала груда бумажек, каждая величиною с игральную карту, на каждой бумажке он писал одну строку. Если строка не годилась, он швырял бумажку на пол, брал другую, писал новый вариант той же строки, если и этот не нравился, он швырял на пол этот. Пол был усеян такими вариантами забракованных строк»[1176]. А вот свидетельство работавшего недолгое время в «Русском слове» журналиста И. А. Волкова: «Работал Дорошевич добросовестно и много, и знаменитый лаконический стиль его фельетонов давался ему не так легко. Говорят, случалось, что иногда крохотная строчка, из одного слова и талантливо поставленной точки, стоила Дорошевичу долгого обдумывания. А публика, читая эти фельетоны, восхищалась и удивлялась:

— Как легко написано!»[1177]

«Ругательная фраза» Блока вызвала решительное несогласие другого поэта, лично знавшего Дорошевича, — Георгия Шенгели. В незаконченном мемуарном очерке о своих встречах в «королем фельетонистов» он писал: «Он был добрый, широко-добрый человек. Размашисто живя, не отказывая себе в покупке редчайших книг и гравюр, зная толк в изысканной кухне и тонких винах и уделяя им немало внимания, он значительную долю громадного своего заработка тратил на личную благотворительность. Сколько гимназистов и студентов обязаны ему взносом платы за право учения; сколько нищих женщин благодаря ему оказались собственницами швейных машинок! Сколько чахоточных поехало на его деньги в Ялту и даже в Ментону!

Я думаю, что он предотвратил немало преступлений, щедро давая оборванным и опухшим дипсоманам „на опохмел“.

В своей нищей юности он сам хорошо узнал, насколько „горек чужой хлеб“ и насколько „круты чужие ступени“, — и он понимал бедность. Но его милостыня не была равнодушными подачками богатого человека.

— Надо давать так, чтобы легко было брать, — сказал он как-то мне. Он порою замышлял и проводил тонкие стратегические планы, чтобы совестливый и щекотливый бедняк принял помощь „легко“»[1178].

С. Маршак, не будучи лично знаком с Дорошевичем, «много слышал о его необыкновенной чуткости и душевной щедрости. Особенно внимателен он был к молодым литераторам»[1179]. Чуковский «был потрясен теми условиями, которые он предложил» ему, «рядовому газетному работнику: за один „подвал“ предложил мне больше, чем в других журналах я получал за 7 или 8 „подвалов“. Работать в „Русском слове“ было вольготно. Не помню, чтобы Дорошевич хоть раз возвратил мне мою рукопись или изменил в ней хоть слово»[1180].

Все это было неведомо автору «Незнакомки». У Дорошевича и Блока были разные эстетические миры. Это было основным «разводящим» обстоятельством. Конечно же, поэт знал о насмешливом отношении фельетониста к литераторам его круга. Еще в «России» была опубликована пародия «По ту сторону здравого смысла, или Неожиданное chassé-croisé. Трагедия в 3-х действиях»[1181], в которой действовали «Сверх-Дягилев, существо мистическое», «Сверх-Философов, существо аллегорическое», «г-н Волынский, блаженный сверхчеловек, личный друг Ницше» и другие «сверхчеловеки, сверхчеловечицы, декаденты и проч». Наверняка, читал Блок и рассказ, в котором купеческая жена исповедуется товарке: «Декадент завсегда при купце состоит… Такое у нас положение. Журнал декадентский. Кто издатель? На купеческие деньги. Выставка — кто меценаты? Купцы. И каждый декадент, заметьте, тем кончает, что на богатой купчихе женится. Просто для молодых людей способ судьбу свою устроить». Здесь же пародийно воспроизведен стиль Максимилиана Волошина: «У Вывертова на лице золотая, египетской работы, маска, а в волосах еще остался пепел от всесожжения. Ему две тысячи лет. Я помню, мы познакомились с ним в Александрии и, сбросив рубашки, к изумлению жрецов, принялись прыгать через жертвенник на священном празднике в честь бесстыжей богини Кабракормы»[1182].

В самом начале января 1904 года в «Русском слове» появилась большая пародия Дорошевича под названием «Из-под таинственной холодной полумаски (Декадентская поэма)». Нет оснований утверждать, что это непосредственный отклик на такие стихи Блока, как «Люблю высокие соборы», «Был вечер поздний и багровый», «Так. Я знал. И ты задул». Они хотя и были написаны до 1904 года, но опубликованы позже. В то же время можно говорить о пародировании определенного «масочного» мотива символистской поэзии, в том числе блоковской лирики, — «но из-под маски лицемерной», «в холодной маске на коне», «маска траурной души». Не забудем, впрочем, и о том, что в 1907 году был создан цикл «Снежная маска».

Но это все предположения. А в реальности была, конечно же, «чуждость миров». В глазах символистов Дорошевич был писатель «для толпы», «для обывателя». Здесь был разделяющий рубеж, а не в той «глубокой растленности буржуазной прессы», о которой писал в сочинявшихся уже с учетом пролетарских идеологических мерок мемуарах Андрей Белый. Естественно, что и представитель такой прессы Влас Дорошевич был для него в ту пору «вполне беспринципным человеком»[1183]. Впрочем, эти соображения не помешали автору «Урны» и «Пепла» в 1907 году опубликовать в «Русском слове» большой очерк о Владимире Соловьеве. Модернисты не отвечали на довольно частые и болезненные сатирические уколы фельетониста. Лишь однажды, когда он высмеял постановку «Монны-Ванны» Метерлинка в московском театре «Аквариум» с Комиссаржевской в главной роли, Брюсов дал «отлуп», охарактеризовав его отклик как «прямолинейность средней пошлости»[1184]. И еще Зинаида Гиппиус в очередном литературном обзоре, явно претендуя на объективность оценки, прошлась «в целом» по его творческой биографии: «Способности и у него были немалые, в стиле амфитеатровских; одно время, говорят, он имел высокий успех среди массы обывательской, газеты почитывающей; доныне осталась „репутация“, хотя газетного обывателя он уже не забавляет — надоел. Был, впрочем, только успех — не влияние. Это надо оговорить. Влияния Дорошевич никогда не имел, как не имеет его сейчас и „успешный“ Амфитеатров. Да и возможно ли влияние писателя-обывателя на читателя-обывателя? Раз он и они — одно <…> Я никогда не видала картины такого полного разорения, какую являет Дорошевич. У Амфитеатрова пусть ломаные, но какие-то есть свои гроши за душою, остались. Дорошевич растратил все до последнего квадранта. Ему настолько не о чем писать, что он уже потерял связность речи; и как теперь ни вертится — хитрый обыватель и глазом не мигнет. Хоть разорвись Дорошевич — на полушку никто не поверит: банкрот. А я до сих пор помню старые-престарые, живые и сильные, сибирские фельетоны молодого Дорошевича; резкие, острые и живописные. Были же способности, был капитал, — такое разорение! Кто виноват — не все ли равно?»[1185]

Гиппиус писала эти злые строки спустя почти год после кризисной ситуации в отношениях Дорошевича и издателя «Русского слова». Конечно, и сама эта ситуация, и, может быть, еще в большей степени осознание сложности своего положения как «журналиста-центриста», безусловно, сказались на его творчестве. Но хочется отметить и другое: «чуждость миров» не мешала нормальным контактам Дорошевича как с лево настроенными коллегами, так и с той же четой Мережковских и близких к ним литераторов. 11 ноября 1912 года. Блок записал в дневнике: «Думал идти к Мережковским, но, позвонив по телефону Философову, узнал, что сегодня нельзя, у них какие-то русскословные дела — Дорошевич и Благов»[1186]. Такие далекие друг от друга люди, но вот находились у них общие, по удачному выражению Блока, «русскословные дела». Да и при всей «разности миров» были тем не менее и «невидимые» внутренние сближения, вытекавшие из присущих обоим, и журналисту и поэту, трагических предчувствий, тревоги за будущее России. Если бы не это, разве появились бы в «Русском слове» с 1913 по 1916 год такие блоковские вещи, как пролог к поэме «Возмездие» (в газетной публикации «Поэт и народ») и отрывки из нее, стихотворения «Россия», «Грешить бесстыдно, непробудно», «Петроградское небо мутилось дождем», «Дикий ветер», «Коршун»? А 25 декабря 1915 года — в разгар войны — газета отдала целую страницу поэме «Соловьиный сад».

Блоковский вопрос — об «определенной физиономии» «Русского слова» — попадал в самую суть проблемы. Поэт невольно уловил возможность борьбы вокруг и внутри газеты. Естественно, что популярное, выходившее громадным по тем временам тиражом издание стремились привлечь на свою сторону, а то и прямо приобрести разные политические силы. В конце января 1911 года в «Гражданине» появилась своеобразная «утечка информации» о планах октябристской партии в отношении «Русского слова». Князь Мещерский воспроизвел в своем «Дневнике» рассуждения октябристов о своих шансах на выборах в 4-ю Думу: «Уже более двух лет мы приобрели в свое полное распоряжение „Новое время“, орган буржуазии, чиновников и блуждающего общественного мнения. А затем мы предвидим скорое приобретение в свои органы московского „Русского слова“ и его 200 тысяч подписчиков, которое не найдет больших препятствий превратить себя из органа либералов в орган октябристов».

Приведя эту цитату, «Русское слово» решительно возразило:

«Октябристы — партия компромисса <…>

А. И. Гучков — герой не нашего романа. И его октябристская партия — не наша партия. „Русского слова“ октябристам не видать как своих ушей»[1187].

По рассказу Натальи Власьевны, в эту пору на «Русское слово» претендовали и кадеты. Якобы кадетская партия предложила Сытину за «Русское слово» «вместе с Дорошевичем» один миллион рублей. Сделка обсуждалась в ресторане «Эрмитаж», куда Дорошевич примчался на лихаче, поднял Сытина за бороду:

— Этот купчишка, кажется, вздумал продать вам мою газету и меня вместе с ней? Имейте в виду, что ни «Русское слово», ни Дорошевич не продаются ни за какие деньги!

Сделка не состоялась.

Красивая, безусловно, история и одновременно чистейший вымысел.

Что же касается не только конфликта с Сытиным, а в целом назревания взрывной ситуации в газете, то она к 1911 году стала очевидной. Несмотря на обещание не вмешиваться в редакционные дела, издатель постоянно занимался не только финансовыми, но и многими другими проблемами «Русского слова» — составом сотрудником, приглашением авторов, публикациями тех или иных материалов, наконец, политическим курсом газеты. Все это, естественно, и занимало и тревожило Сытина, связывавшего с газетой большие надежды и переживавшего за ее судьбу. Дорошевича же эти вмешательства раздражали не столько по причине урона, наносимого его «единоличной» власти, сколько в связи с тем, что они представлялись ему непродуманными, мешающими нормальному течению дел. Если в первые годы сотрудничества все сводилось к так или иначе улаживаемым «недоразумениям», то дальнейшему обострению отношений, безусловно, способствовало усложнение общественно-политической ситуации в стране. Касалось ли это приглашения тех или иных сотрудников, авторов, публикации тех или иных произведений, по сути конфликты возникали вокруг центральной проблемы: каким быть «Русскому слову», говоря словами Блока, какую иметь «физиономию»?

Совершенно очевидно, что Дорошевич в пореволюционную эпоху — самый настоящий «центрист». Отстаивая необходимость коренных реформ в России, остро критикуя бездарность правительства и политиканство либералов, он, безусловно, против резкого крена влево. И у Сытина нет реальных поводов для иной линии. Но если у Власа Михайловича демократическая центристская позиция выношенная, опирающаяся не только на чутье, но прежде всего на историческое знание (Великая Французская революция), то Иван Дмитриевич больше демократ стихийный, а потому подверженный всевозможным влияниям. К тому же он, естественно, тревожился как собственник, стоявший во главе большого предприятия. А давление он испытывал самое разнородное. Умный человек, он, конечно, не мог не видеть, что Дорошевич «притормозил» в своей творческой активности в послереволюционный период, что его фельетоны не столь остры как прежде. Понять же, что эта «приторможенность» связана с тем, что «королю фельетонистов» сложно удержать равновесие в столь шаткий период и потому он не спешит «бичевать», как в былые годы, издателю было трудно. А между тем близкие и не очень люди, надо полагать, нашептывали, что Дорошевич исписался, что он зря платит ему такие огромные деньги. Сытина пугала казавшаяся неустойчивой общественная позиция газеты.

При тогдашней поляризации-идеологизации общественной жизни казалось не совсем нормальным явлением и даже приспособленчеством то, что в «Русском слове» совмещались такие «патриотические» юбилеи, как 50-летие отмены крепостного права, отмеченное панегириком Александру II (в 1911 г.), 100-летие победы над Наполеоном в 1912 году, вылившееся в гимн героическому русскому народу и воинству, и столетние юбилеи таких «радикалов», как Белинский (1911 г.) и Герцен (1912 г.). Такая «всеядность» газеты сбивала с толку идеологизированную часть публики, меж тем как большинство читателей постепенно привыкало к центристскому курсу газеты, не чурающейся славных страниц истории собственной страны и одновременно отдающей дань уважения личностям, противостоявшим тотальному гнету власти.

Сытину все труднее становилось понимать Дорошевича. Да и «советчики» не дремали. Давление оказывалось и на Благова. В условиях взвинченной общественной атмосферы в редакции «Русского слова» не могли не сложиться группы со своими политическими пристрастиями. Газету при очевидном содействии Сытина стали все больше тянуть влево, проявляя при этом определенные политические симпатии. Дорошевичу как неформальному руководителю становилось все труднее удерживать необходимое равновесие. В одном из писем он буквально увещевает Благова: «Бесконечно меня огорчило сегодняшнее „Воззвание к избирателям“. Хоть бы не указывали: баллотируйте вот за кого. Ограничились бы критикой октябристов. Тон! Тон! Это тон радикальствующего листка 1905 года! Не идет он „Русскому слову“! Не нужен! Вреден! Опасен <…> Не надо кричать! Когда мы притихнем потом поневоле, мы вызовем только презрение:

— Поджали хвост?!

Не выдержать ведь нам этого тона! Сочтутся с нами за него:

— Только дай возможность, сейчас превратитесь в кадетский, в радикальствующий листок!

Всё, Федор Иванович! Всё, кроме выкриков!

На кой дьявол нам этот тон? Это поганый тон говенной „Руси“, торговавшей дешевым радикализмом „самых высших сортов“: „меня все студенты обожают“, и лопнувшей как пузырь!

Федор Иванович, дорогой Федор Иванович! Вы не имели еще случая жаловаться на мои советы. Не прошу — умоляю Вас: не давайте сбиться с ноги <…>

Мы хотим быть большой, влиятельной в обществе газетой — „Новым временем“, но прогрессивным. Мы ближе к нашей цели, чем Вы думаете. И, слава Богу, успех венчает наш путь. На равнодушие публики мы пожаловаться не можем.

Зачем же нам сбиваться со своей дороги?

К чему?

Все, кроме воплей, криков, истерик.

Ведь это мешает работать.

Резкая статья — ничего. Но рядом с криками, с агитационными зазывателями это уже „гвалт, базар“! Это будет слишком!

Это мешает газете быть в других статьях резкой и смелой.

Зачем, зачем нам это?

Зачем нам заискивать у мальчиков? Достойно ли это нас? Мы, слава Богу, говорим со всей Россией, а ползем куда-то в портерную, карабкаемся на стул и „по-митинговому“ кричим:

— Товарищи!

Какое жалкое зрелище!

Отпусти „нажим“, дай безнаказанно критиковать министров, и сейчас газета спокойная, умная, прогрессивная, превращается в агитационный листок. Да разве можно такой печати дать какую-нибудь свободу?!

Ведь мы даем только оружие в руки нашим врагам!

Федор Иванович! Будем тем, что мы есть. Честными русскими людьми. Будем убеждать, критиковать, смеяться. Но в агитаторы не пойдем. Потому что мы ведь не пойдем на баррикады.

Наше оружие — слово. Оружие агитатора — крик. Не будем брать чужого оружия.

Не посетуйте за эти строки, быть может, слишком горячие, но:

— Еже писах — писах.

Держите ровнее и не давайте сбивать Вас с ноги. Мы идем верно. Отклонений ни вправо, ни влево не нужно»[1188].

Этот «крик души», скорее всего, был услышан. Но что решал Благов? Он пытался влиять на тестя, убеждал его в одном из писем, что «Русское слово» это «оппозиционная газета, но отнюдь не партийная», что она «не является органом ни прогрессистов, ни кадетов, ни какой-либо партии вообще»[1189]. Но Сытин закусил удила, ему казалось, что газета, сообразно требованиям времени, должна быть «круче». Наверняка у него произошел крупный разговор с Дорошевичем. Впервые они не нашли общего языка. Хлопанья дверьми, как и формального расторжения договора, не было — этому противилось правление фирмы. Но в конце ноября 1911 года Влас Михайлович уехал в Петербург и прекратил сотрудничество в газете. В литературно-газетном мире поползли слухи: Дорошевич уходит из «Русского слова». Куда? Говорили разное, в том числе упоминались «Биржевые ведомости» Проппера.

Сытин начал подыскивать нового редактора. Конечно, зять, Федор Иванович Благов, как «семейное око», оставался на своем посту, но издатель понимал, что газете нужен настоящий руководитель. Почти одновременно он начинает вести переговоры с бывшим «легальным марксистом» Петром Бернгардовичем Струве и Александром Валентиновичем Амфитеатровым, поселившимся после своих политических передряг в Италии. Первого он знал со времени, когда тот редактировал скоропостижно скончавшуюся газету «Дума», а со вторым водил очень давнее знакомство. Струве был к тому времени видным деятелем кадетской партии, редактором ведущего органа отечественного либерализма журнала «Русская мысль», в котором отстаивал принципы западной конституционной демократии. Его вдохновила возможность продвигать свои идеи на такой широкой общественной площадке, каковой было «Русское слово». 19 декабря 1911 года он сообщил Сытину, что надеется на помощь своих московских друзей, обещавших ему «оказать полное содействие в постановке газеты». Однако, у этого проекта нашлись в самой газете решительные противники, с мнением которых Сытин не мог не считаться. Григорий Петров писал ему: «Я ничего не имею против редакции Струве. Буду очень рад его участию. Боюсь только за газету, ради Ваших интересов. Смотрите, как бы не повредили делу. Строили долго, а рухнуть может сразу. Я говорю не за себя, а за Федора Ивановича»[1190].

Очевидная политическая ангажированность Струве, связанного не только с кадетами, но и с московской группой либеральных промышленников, объединившихся во «Фракцию за мирное обновление», отпугивала ведущих сотрудников газеты и членов правления Товарищества. Не выгорело и дело с Амфитеатровым. Александр Валентинович обосновался в Италии после того, как суд признал незаконной его книгу о революции 1905 года, выпущенную, кстати, сытинским издательством. Да и климат тамошний был более благоприятен для его здоровья. Предложение Сытина всколыхнуло его. 9 декабря 1911 года он пишет Сытину, что воспринял его как «показание намерения двинуть газету влево и утвердить ее на левом пути с большею твердостью и определенностью, чем было до сих пор». И, «разумеется, только при этом условии» он «мог бы войти в газету». Вместе с тем Амфитеатров понимал, что его «левизна» не соответствовала настроениям пусть и не самой многочисленной, но достаточно весомой группы в редакции «Русского слова». Это «меньшинство такого определенно правого качества», что «идти в товарищество к ним» для него совершенно невозможно. Останавливали Амфитеатрова и другие соображения. «И. П. Ладыжников сообщил мне, — продолжает он в том же письме, — что Вы платили Дорошевичу, помимо каких-то процентов с годовой доходности газеты, 32 тысячи рублей в год. Если Влас Михайлович оправдывал это колоссальное жалованье, то я должен заранее сказать Вам: я на такую сумму газете быть полезен не надеюсь и не возьмусь. Не потому, что принижаю себя перед Власом Михайловичем, — читателей у меня немало, — а потому, что я просто не понимаю, что может сделать для газеты литератор литературным трудом такого, чтобы это стоило 32 000 рублей в год. Переводя на строки, по высшей оценке, это значит взять на себя обязательство писать minimum 64 000 строк в год! 5300 в месяц! 175 в день!»

Наконец, Амфитеатров не был уверен, что сможет в одиночку добиться успеха в жесткой конкурентной борьбе. 31 января 1912 года он пишет об этом Сытину, вспоминая начало «России», когда он, не полагаясь «на себя одного, выписал из Одессы Дорошевича»[1191]. Тем не менее перспектива занять одно из ведущих мест в редакции «Русского слова» продолжала соблазнять его и спустя полгода: видимо, укрепившееся к этому времени положение Дорошевича в газете не казалось ему стабильным. За спиной старого друга летом 1912 года он договаривается с Горьким о совместном участии в сытинской газете. Горький надеется и на приход в «Русское слово» своего сподвижника по издательским делам И. П. Ладыжникова, о чем 22 июля 1912 года сообщает Амфитеатрову: «Он полагает, что устроится в „Русское слово“ возможно и что Сытин охотно пойдет на это. Отношения с Дорошевичем у него весьма обострены…»[1192] Тайно недоброжелательствует и другой старый товарищ Василий Иванович Немирович-Данченко. 23 июля Амфитеатров пересказывает Горькому его письмо: «Он пишет, что Дорошевич опять взял в „Русском слове“ абсолютную власть и жалуется на его ревность, зависть и страх, которые де и по моему адресу пылают, а уж о Вас что и говорить! Насколько все это справедливо, оставляю на его, Немировича, ответственности»[1193].

Зависть — это вряд ли. Не дорошевичевское качество. А вот ревность вполне могла быть. Но ведь и понять Власа Михайловича можно: его отодвигали, разлучали с им по сути созданной газетой. Легко ли такое пережить?

На рубеже 1911–1912 годов Сытин был настроен во что бы то ни стало найти замену Дорошевичу именно как руководителю газеты. Через Руманова он вступает в переговоры с Алексеем Сувориным, издателем той самой «говенной» и «прихлопнутой», по словам Дорошевича, газеты «Русь», а затем «Новой Руси». Не смущает Сытина то, что он готов посадить во главе «Русского слова» человека из суворинского клана, для которого, впрочем, сытинская газета оказалась чересчур либеральной. За метаниями Сытина с тревогой следили члены правления Товарищества, более всего опасавшиеся окончательного разрыва с Дорошевичем. Поэтому 12 декабря 1911 года на специальном заседании они потребовали, чтобы глава фирмы гарантировал незыблемость договора с «королем фельетонистов», что однако не препятствовало поиску нового редактора. Для правления было важно, чтобы прекратились слухи об уходе Дорошевича из «Русского слова», они отлично понимали, что его имя — это лучшая реклама для подписчика, наконец, это торговая марка издания, говоря по-нынешнему — брэнд.

Неутомимый Иван Дмитриевич обращает свой взор на провинцию. Начались переговоры с Ионой Кугелем из «Киевской мысли», журналистом с именем, хотя и не столь громким, но несомненной левой позиции. Два вечера в начале января 1912 года они в присутствии Благова проговорили в московском ресторане «Прага», сошлись на 15 тысячах рублей в год. Предполагалось, что дела редакции будет вести триумвират — Кугель, Благов и Григорий Петров. Спустя много лет Кугель привел монолог Сытина во время одной из этих встреч: «Надо же, наконец, сделать из нее красное дело. Читатель „Русского слова“ перерос газету. Сейчас время, когда газета должна стать определенно демократичнее <…> в соответствии с нарастающей оппозицией в стране. Такая массовая газета, как „Русское слово“, не может стоять в стороне и повторять зады, потому что в конце концов потеряет подписчиков»[1194].

Здесь корень разногласий Сытина и Дорошевича. Первый считал, что «Русское слово» не соответствует общественным запросам и потому может потерять в плане коммерческого успеха, второй ощущал опасности левого поворота и пытался удержать газету в рамках центристского демократического издания. Оправдывая приглашение Кугеля, Сытин писал Руманову: «Было три дороги: оставить на одного Благова — без всякой работы в деле. Он ее не нес и никому не верил, и шло по ветру все, кто что даст, вразброд, без контроля и проверки. Вторая с В.М. (Дорошевичем), вы ее знаете. И третья, человека, у которого в прошлом „Киевская мысль“, и с желанием только прийти на помощь, не нарушая и не желая посягать на права Благова. Это мы и выбрали. Будет, может быть, если не лучше, то спокойнее»[1195].

Но и этот план Сытина потерпел крах, слишком сильно возражали и в редакции, и в правлении Товарищества. Издатель сопротивлялся, но вынужден был, в конце концов, расторгнуть договор с Кугелем и заплатить весьма серьезную неустойку — 40 тысяч рублей. Но деловой контакт с Ионой Кугелем не был утрачен. Сытин давно уже мечтал о своей газете в Петербурге. Начавший выходить в 1912 году «День» (газета финансировалась «Северным издательским товариществом») при фактической редактуре Кугеля имел ту левую окраску, которая в известной степени удовлетворяла общественные амбиции Сытина, не имевшие поддержки в «Русском слове». А в целом петербургская газета была лишь частью «наполеоновского проекта» Сытина, намеревавшегося, заполучив «Киевскую мысль» и «Одесские новости», создать газетный концерн, в котором «Русское слово», разумеется, было бы ведущим изданием, выходившим одновременно в нескольких крупнейших центрах страны. Планам этим помешала война.

А в «Русское слово» пришел новый человек — молодой Николай Владиславович Вольский, талантливый, эрудированный журналист, больше известный под псевдонимом Валентинов. В возрасте 19 лет он вступил в РСДРП, активно поддерживал затем большевистское крыло партии. Его не раз подвергали арестам и тюремному заключению за революционную деятельность. После очередного освобождения в 1904 году он едет в Швейцарию, где знакомится с Лениным. Ленинский авторитаризм отталкивает молодого сторонника партийной демократии и парламентских методов политической борьбы. Валентинов поначалу примыкает к меньшевикам, а затем отходит и от марксистских догм, пытаясь дополнить их идеями Маха и Авенариуса.

В 1912 году, когда они сошлись с Сытиным, это был известный журналист левого, но не экстремистского толка, возлагавший более всего надежды на преобразование России через индустриальную революцию. Его знают как автора популярных экономических статей. Не случайно уже в годы советской власти он почти десять лет редактировал «Торгово-промышленную газету», орган Высшего совета народного хозяйства. В 1928–1930 годах был редактором «Экономической жизни Советов», бюллетеня, выпускавшегося советским торгпредством в Париже. Затем перешел на положение эмигранта, там же, во Франции, написал интереснейшую книгу «Встречи с Лениным» (1953 г.). Он умер в Париже в 1964 году, ему было восемьдесят пять лет.

В «Русском слове» Валентинов горячо принялся за дело. В одном из писем Руманову он объясняет свои принципы. В номере должны быть одна статья по внешней политике, одна на внутриполитическую тему и одна «деловая, пропагандистская», то есть экономическая, ратующая за развитие производства и торговли. Он считает, что «Русское слово» должно быть «независимой оппозиционной газетой», хотя и допускает согласие с правительственной политикой в отдельных вопросах. В целом события должны освещаться «с высоты принципов мира, культурности и социально-экономических отношений, международной ситуации». Характерен призыв к единству в работе: «Оба мы любим „Русское слово“, а любовь — это великая сила»[1196].

За несколько месяцев до прихода Валентинова Сытин помирился с Дорошевичем. 26 февраля 1912 года редакция известила читателей: «С 1-го марта В. М. Дорошевич снова будет принимать ближайшее участие в „Русском слове“». А двумя днями ранее, 24 февраля, был заключен на пять лет новый договор, вступивший в действие с 1 марта. Дорошевичу полагалось 48 тысяч рублей в год. При этом он не имел права сотрудничать в других изданиях, а в «Русское слово» обязан был давать по одному фельетону в неделю, а также не менее 88 различных статей и обозрений в год. Естественно, что темы определялись автором. Благов как ответственный редактор имел право отвергнуть «неудобный» материал, лишь предварительно обосновав свое решение. Вместе с тем Дорошевичу предоставлялось право не только давать «ценные указания», касающиеся редакционной политики, но и препятствовать приему на редакторскую должность лица, которое, по его мнению, могло недоброжелательно относиться к его публикациям. По сути без согласия Власа Михайловича нельзя было поменять ответственного редактора, которым продолжал оставаться Благов. Дорошевичу предлагалось проводить соответственно по три месяца в Москве и Петербурге, а в остальное время он мог присылать свои фельетоны в редакцию из любых точек мира, как это, собственно, и было в предыдущие времена.

Это был, безусловно, выгодный контракт: при высочайшей оплате одновременно гарантировались «неприкосновенность» его текстов и в целом независимое и в то же время авторитетное положение в газете[1197]. Приход Валентинова как помощника Благова, а на самом деле нового руководителя редакции Дорошевич поначалу встретил недоброжелательно. Так, по крайней мере, вспоминал сам Валентинов, отмечавший, что «негласный диктатор» «стремился как бы не знать и не замечать» его. Но очень скоро, по его же словам, Дорошевич увидел, что он «не принадлежит к пресмыкающимся ни перед ним, ни перед Сытиным, ни перед Благовым», и между ними установились хорошие отношения. «Мне время тлеть, а вам цвести, — сказал ему шеф „Русского слова“. — Передаю вам ключи от редакции и все мои права».

И в самом деле, отчего им было не сойтись? Совпадали и демократизм убеждений, и отвращение к экстремистским методам политической борьбы, и понимание, какой должна быть популярная газета. И все-таки, как показала практика, Валентинов оставался «идеологическим человеком», его демократизм имел вполне определенные рамки, что не могло не сказаться на внутриредакционных отношениях.

«Я вошел в редакцию „Русского слова“, — вспоминал Валентинов, — совсем не потому, что гнался за большим гонораром, — в момент вступления в „Русское слово“ у меня была и интересная работа, и приличный заработок. Я хотел из „Русского слова“, газеты с огромным тиражом, но политически всегда на обе ноги хромавшей (Дорошевич этого не чувствовал), способной давать дурно пахнувшие статьи, сделать уважаемую, с большим весом, демократическую газету, и этого, кстати сказать, за время пребывания в ней достиг». Одного лишь не объясняет Валентинов: если газета «хромала на обе ноги» и Дорошевич «этого не чувствовал», то за счет чего «Русское слово» достигло «огромного тиража»?

Как и Дорошевич, он выговорил себе право, чтобы «ни одна руководящая политическая статья» не проходила без его санкции, равно как и без его согласия «ни один новый сотрудник не мог быть приглашен». Более того, в случае если Сытину или Благову не нравились какие-то одобренные Валентиновым материалы, то последнее слово оставалось за новым помощником редактора, получившим к тому же право избавляться от неустраивающих его авторов. И он не преминул воспользоваться последним. В тех же воспоминаниях он пишет, что из соображений, связанных с сохранением демократического курса «Русского слова», ему «пришлось настоять на удалении трех очень видных сотрудников, статьи которых компрометировали газету»[1198]. Имена не названы, но относительно двух разгадка не очень сложна. С Розановым Сытин расстался еще до прихода Валентинова, в ноябре 1911 года, когда стоял вопрос о приглашении Струве. Хотя Василий Васильевич и писал в «Русском слове» под псевдонимом Варварин, но, в общем-то, для осведомленной публики не было тайной: это тот же автор, что активно печатается в «Новом времени». Сытин разъяснил Розанову, что «это неудобно», хотя и продолжал платить ему ежемесячно 2000 рублей. Можно предполагать, что Валентинов попросил у издателя гарантий «невозвращения» Розанова. «Бывшему марксисту» трудно было выдержать соседство с «антиобщественным» публицистом и философом.

И, конечно, Валентинов должен был на дух не переносить отца Григория Петрова. Сам же Григорий Спиридонович, наблюдая метания Сытина в поисках редактора, втайне, безусловно, лелеял мечту о том, что, может быть, издатель остановит свой выбор на нем. Приход Валентинова поставил крест на этих планах. Более того, Петров понимал, что он со своей проповедью христианского, общинного демократизма с популистской подкладкой чужд «европейской» устремленности нового редактора. Петров озлился, стал писать желчные и угрожающие письма членам правления Товарищества. Он вспоминал в них о своих заслугах, о том, как Сытин буквально на коленях умолял его «не оставлять газету», когда ему было трудно. После закрытия газеты «Правда Божия» он попал под надзор полиции и вскоре по указу Петербургской духовной консистории был выслан на три месяца в Иоанно-Богословский Череменецкий монастырь «на клиросное послушание». Тогда же по списку кадетской партии стал депутатом 2-й Думы. В 1908 году Синод лишил его священнического сана, ему был запрещен на семь лет въезд в Москву и Петербург. Несмотря на это Петров с еще большей страстью отдался публицистической, лекторской деятельности.

Собственно, «выделение» в 1906 году Петрову «своей» газеты «Правда Божия» уже было признанием определенной чуждости его публицистики общему облику «Русского слова». Закрытие «Правды Божией» вроде автоматически возвращало его в лоно большой газеты. На самом же деле в редакции уже согласились и свыклись с определенной отторженностью от публицистики глашатая социального обновления России как воплощенного «Царства Божьего». Сытин высылал Петрову ежемесячно 2 тысячи рублей, уверял в своем добром расположении, но статьи отца Григория чаще всего отправлялись в корзину или задерживались, что, естественно, приводило в ярость их автора. Пытаясь заставить изменить отношение к себе, он угрожает Сытину обнародованием якобы имевшего место замысла издателя в 1909 году направить Дорошевича к Столыпину для обсуждения вопроса о том, «как вести газету». В письме членам правления Петров сообщает, что он энергично протестовал тогда против этой «новой азефовщины», напоминал издателю, что они совместно создавали «газету для народа, а не для тайного служения Столыпину»[1199].

Представить себе Дорошевича, обсуждающего с министром внутренних дел курс «Русского слова», — это, конечно, за пределами всякой фантазии. Но Петрову кажется, что его угроза разоблачения, которое он готов даже отстаивать перед третейским судом, — сильный ход, могущий дать нужный результат. Увы — этот шантаж только повредил Петрову, вероятно, это письмо стало известно Дорошевичу, и Петров более не мог рассчитывать на его поддержку. А она была. В пору властных гонений на него Дорошевич опубликовал очерк «Священник Бога живого»[1200], в котором признался, что этими словами, «зная его мысли, взгляды, убеждения, привык в душе с любовью называть о. Григория Спиридоновича Петрова». Он пишет, что у официальной церкви, запретившей Петрову священнослужение, «для разговора со „священником Бога живого“ нет подходящего языка. Она не знает слов. Она не умеет говорить на этом языке». Но отдавая должное личности отца Григория, Дорошевич решительно расходился с ним в понимании того, каким должно быть «Русское слово». Петрову общественная роль газеты представлялась главным образом просветительной, разумеется, в духе практической христианской морали, публикации на эти темы должны были, по его мнению, потеснить информационные и аналитические материалы. «Факты фактами. Осведомленность хороша. Пусть она будет. Но читателю этого мало», — доказывал он Сытину[1201]. Естественно, что ни Дорошевича, ни Валентинова никак не устраивало превращение «Русского слова» в подобие «Правды Божией». Поэтому Петрова, не порывая окончательно отношений, держали на известном отдалении.

Итак, Розанов и Петров были несомненными двумя фигурами, «на удалении» которых из газеты настаивал Валентинов. Но кто был третий «видный сотрудник», статьи которого «компрометировали газету»? Вряд ли им мог быть такой давний «столп» «Русского слова», как Василий Иванович Немирович-Данченко. Его военные очерки и репортажи никак не могли «компрометировать газету», а в открытую политическую публицистику он не встревал. Хотя на внутриредакционную ситуацию Василий Иванович пытался влиять и принимал участие в соперничестве сложившихся в газете группировок. Возможно, третьим «удаленным» был критик Дмитрий Философов или Мережковский, закрепившиеся в «Русском слове» незадолго до прихода Валентинова и, несомненно, чуждые ему по своим общественным и эстетическим позициям. Так или иначе, но пока вопрос о третьем «удаленном» с помощью Валентинова остается открытым.

Сам же Николай Владиславович оставил свидетельство своего активного сопротивления попыткам привлечь к активному сотрудничеству в «Русском слове» Александра Блока. Правда, ему не были известны детали, он не знал, что Руманов ведет переговоры с поэтом при поддержке Мережковского, который с благословения Сытина вошел в круг близких сотрудников газеты. Мережковский предполагал, что при поддержке Руманова его жена Зинаида Гиппиус возглавит в газете литературный отдел, от которого, возможно, был отодвинут их общий ближайший друг и духовный соратник Дмитрий Философов. В свете этого обстоятельства приход в «Русское слово» Блока позволял надеяться на создание своего рода идейно-литературного лобби, обеспечивавшего «религиозно-философской» троице ведущее место в крупнейшей российской газете. Истории с попыткой привлечения Блока в «Русское слово» и его сопротивления этой акции Валентинов посвятил специальный раздел своих воспоминаний. «Когда я узнал, — пишет он, — что, минуя меня, кто-то (я не знал, что это Руманов) проводит в постоянные сотрудники Блока, я встал на дыбы. Попытки включить в постоянные сотрудники других лиц делались уже не раз, и я считал, что если уступить в случае с Блоком, придется уступать и в других случаях, и от моего оберегания газеты от нежелательных лиц ничего не останется». Особенно взбудоражило Валентинова известие, что Блок должен был (согласно замыслу Руманова) давать в газету «не стихи, а какие-то сенсационного характера статьи». «Меня, — продолжает он, — буквально тошнило от его писаний в прозе, особенно после такого его „шедевра“, как статья „О современном состоянии русского символизма“, К этому присоединялось, несомненно, — я этого не скрываю — отталкивание от Блока вообще как от человека»[1202].

На Валентинова давили «со всех сторон», он стойко держал оборону, а когда Благов обратился к нему вторично, заявил, что «статьи такого специалиста по воспеванию „Прекрасных дам“, „лиловых миров“ и „помрачений синих призраков“ <…> несомненно, будут полезны „Русскому слову“, но лишь после того, как он покинет газету». На всякий случай Валентинов написал о давлении на него Дорошевичу в Петербург и получил в ответ: «Черт с ним, с Блоком».

Блок обвинял Руманова в своих неудачах по сближению с «Русским словом», не зная, что подлинная причина была в сопротивлении Валентинова. Отсюда и невероятное раздражение поэта по адресу Сытина и Дорошевича. А Валентинов не без гордости вспоминал о своей победе: «Я их захлопнул, и пока я был в газете, ни одна статья Блока в ней не появилась». Но он стремится быть объективным и отмечает, что после его ухода в газете «появилась (25 декабря 1913 г.) не статья, а стихотворение „Новая Америка“. И пусть мне поверят — зачем мне лгать? — если бы это стихотворение попало в мои руки, когда я был фактическим редактором „Русского слова“, я <…> немедленно отдал бы его набирать»[1203]. Еще бы! Эти стихи Блока были настоящим гимном наступающему индустриальному торжеству и, соответственно, пронизаны близким Валентинову экономическим оптимизмом.

Всех вроде «захлопнул» в редакции молодой и деятельный помощник редактора, не говоря уже о Благове, которого он вообще не считал журналистом. Федор Иванович, хотя и числился ответственным редактором, но, по мнению Валентинова, «не мог бы написать даже простенькую статью». И все-таки он споткнулся об одного человека, и это стоило ему ухода из газеты. Столкновения Валентинова и Дорошевича можно было ожидать, несмотря на то, что поначалу они нашли общий язык. Тем не менее объединявшей их ориентации на европейские демократические ценности и парламентские традиции оказалось мало. Дорошевич еще и был патриотом России, видел в ее истории достойные памяти и уважения личности и страницы, которыми мог гордиться русский человек. При более чем определенном — не забудем — акценте на отличиях между патриотизмом «Русского слова» и квасным патриотарством.

Но даже такая взвешенная патриотическая позиция оказалась неприемлемой для бывшего марксиста и просвещенного экономиста-европейца Валентинова, для него история России была сплошным мраком, достойным лишь полного отрицания. Поэтому когда Влас Михайлович в феврале 1913 года прислал в редакцию увесистую рукопись, озаглавленную «Избрание на царство» и представлявшую собой художественный исторический очерк, написанный к 300-летию Дома Романовых, Николая Владиславовича едва не хватил удар. Он сразу же заявил, что эта «холопская статья» может быть напечатана только через его труп. Но ему напомнили, что, согласно договору с Дорошевичем, написанное им должно печататься безоговорочно. Тем более что ответственный редактор Благов никаких претензий к предложенной работе не имел. В прощальном письме к нему Валентинов так сформулировал причину своего ухода: «К „Русскому слову“ я не подхожу»[1204]. Сытин окончательно убедился, что единовластное руководство в редакции вряд ли осуществимо. Во главе газеты встал редакционный комитет, естественно, что наиболее весомое слово в нем принадлежало Дорошевичу. Все вернулось на круги своя. Своего рода закреплением его позиций в «Русском слове» стало решение правления Товарищества о признании его прав на пенсию. В письме от 14 ноября 1915 года он попросит Сытина «передать сердечную благодарность уважаемому правлению»[1205].

21 февраля 1913 года, в день, когда 300 лет назад Всесословный Земский собор избрал царем боярина Михаила Федоровича Романова, «Русское слово» отдало целиком все восемь полос под очерк Дорошевича «Избрание на царство», украшенный великолепными иллюстрациями — портретами самого родоначальника династии Романовых, его матери, «великой старицы» Марфы Ивановны, и отца, патриарха Филарета. В подробнейших деталях воспроизведена историческая ситуация, когда после изгнания из Москвы польских интервентов разные сословия — дворянство, бояре, духовенство, казаки, купцы, мещане — сумели объединиться в патриотическом желании укрепить Российское государство. Публикация была своего рода напоминанием избранной в ноябре 1912 года Четвертой Государственной Думе о важности преодоления партийных, сословных и прочих раздоров на фоне нарастания политического кризиса в стране. Но Дорошевич посчитал необходимым написать еще и «послесловие» к огромному очерку, в котором прямо сказал: «Раскинувшаяся от края до края, на шестую часть земного шара, теперешняя Россия земным поклоном обязана тому поистине „великому“ земскому собору, число участников которого доходило до семисот <…>

Россия была вытащена из той трясины, в которой увязла, двинута вперед и пошла полным ходом <…>

Земский собор сделал великое дело.

Достойное представителей великого народа.

В течение 10-и лет, — шесть лет один, четыре года с Филаретом, — поднял, на ноги поставил, спас:

— Воскресил Россию.

Богатыри — не мы.

Земной поклон и вечная память ему. Слава тогдашнему народу, пославшему таких представителей <…>

300 лет тому назад мы выбирали представителей в земский собор лучше».

И в самом деле: «не все же искать „причин своих бедствий в сочетаниях планет небесных“, надо немножко и на себя оборотиться»[1206].

В эти годы Дорошевич все чаще следует этому своему призыву — всматривается в прожитые годы. Дело шло к пятидесяти. Вроде и сил еще было немало, но все чаще накатывала усталость. Одолевали болезни. Сказывались годы газетной каторги. Шутка ли, изо дня в день, из месяца в месяц выдавать на-гора сотни строк? Да еще и заниматься постоянными внутриредакционными хлопотами. Сытин сообщал в одном из писем: «Дорошевич живет в Москве и после двух месяцев непрерывной работы по ночам в газете слег больным, теперь три недели лежит дома»[1207].

Но он не мог без этой каторги жить. Он был прикован к газете, как каторжанин к своей тачке. Делал паузы, и продолжительные, уезжал далеко, не писал, не печатался неделю, другую и начинал невыносимо страдать. Потому и не позволял своему перу долго залеживаться без дела. Но в последние годы стал отмечать, что с большей охотою, нежели на злободневные темы, пишет фельетоны-воспоминания. Жизнь давала немало поводов, покидали грешную землю старые друзья, литераторы, актеры, адвокаты… В 1916 году далеко не старым человеком умер талантливый поэт и беллетрист Алексей Будищев, считавший его своим «литературным крестником». За два года до того скончалась Александра Ивановна Соколова. В том же 1914 году Дорошевич был на похоронах давнего приятеля писателя Владимира Тихонова, писавшего в «России» под псевдонимом Мордвин. Кугель вспоминал, что когда они с Дорошевичем в тот печальный день во время обедни на Волковом кладбище вышли из церкви покурить, он попытался пошутить, заметив, что вот-де ему придется отпевать Власа Михайловича. Дорошевич ответил: «Ну нет, не вы у меня, а я у вас буду на похоронах»[1208]. Кугель пережил его на шесть лет, но на похоронах не был.

С грустью приходилось признавать: «Нашей, старой, легендарной, „той“ — не барской, а барственной! — Москвы нет. Перемерла. Перемирает»[1209]. И он спешит запечатлеть типы уходящей Москвы — златоуста Федора Плевако, «мага и волшебника», постановщика фантастических феерий, самого предприимчивого российского антрепренера Михаила Лентовского, короля опереточных теноров, исполнителя цыганских романсов, беспутного любимца публики Александра Давыдова, блестящего театрального критика, по-старомосковски доброжелательного эстета, подлинного «Петрония оперного партера» Семена Николаевича Кругликова, чья смерть в феврале 1910 года совпала с уходом «ландыша русской сцены» — Веры Комиссаржевской.

Уходят не только люди, меняется московский быт. Стоит пройтись по старой столице в Прощеное воскресенье и Чистый понедельник. Всюду «американские распродажи» — каждая вещь не более пяти копеек. Старый москвич, Дорошевич дивится на новые порядки. «Все изменилось: и сущность, и форма». Это когда же было, чтобы на первой неделе поста Москва не ела толокна, а в Чистый понедельник лакомилась вафлями? Чтобы на Сухаревке мастеровой человек бренчал не на балалайке, а на мандолине? И мороженым «яблокам-рязань» предпочитал бананы? А вместо старых «гречневиков с конопляным маслом» — вафли со взбитыми сливками? Вроде итальянского лаццарони.

На сентиментальной ноте завершается очерк «Уходящая Москва»:

«Печально зазвонили:

— К ефимонам.

Как века и века тому назад.

Печальный звон колоколов и карнавальный шум, смех, дуденье в пищалки, настоящее вербное гулянье на грибном рынке.

Разные века смешались, спорят в этих звуках.

И под этот диссонанс уходит, уходит „старая Москва“»[1210].

Фельетоны-воспоминания, фельетоны-некрологи перемежались с юбилейными публикациями. В ноябре 1908 года исполнилось 25 лет литературной деятельности старого товарища Владимира Алексеевича Гиляровского.

«Соблазнительно написать биографию Гиляя! — мечтает Дорошевич в фельетоне „по случаю“.

— Бурлак, казак, рабочий, актер, спортсмен, репортер, поэт.

Какие краски! Волга, война, старая Москва, славянские земли.

Вышел бы целый ряд захватывающих фельетонов».

Но самое важное для Дорошевича в старом друге это то, что литератор Гиляровский «родился от пережитой нужды, лишений, страданий, от наблюдательности, от доброго, чуткого, отзывчивого сердца»[1211].

Это был близкий ему опыт, который не забывался.

Впрочем, он знал, что мемуары — самый опасный род журналистики. Потому что в жизни несносны старики, которые всегда спешат что-то сказать кстати и по случаю. Но зачем же подражать им, когда есть другие, блестящие образцы? Хотя бы Жюль Кларти, великолепный французский публицист, умный, тонкий, изящный. Директор лучшего национального театра «Комеди Франсез». Вот кто умел вспоминать интересно, со вкусом! Но когда пустился Кларти в воспоминания? В последние годы жизни. И это не было данью усталости. Скорее отвращением лица от той «скандальной» журналистики, которую он презирал.

Случайно ли, что Кларти умер в одном — 1913 — году с другим знаменитейшим метром французской публицистики, истинным королем фельетонного жанра Анри Рошфором? Конечно, Рошфор омрачил заключительную часть своей биографии как ярый антидрейфусар и поклонник военного министра Франции, крайнего националиста генерала Буланже. Но в памяти народной он все-таки останется истинным кумиром, обладавшим горчайшим даром сатирической издевки. Это был подлинный полубог Парижа, не устававший разить своим раскаленным пером правительство Наполеона III и самого императора, приведшего Францию к поражению в битве с германскими войсками под Седаном в начале сентября 1870 года. Луи Бонапарт, бездарный племянник Наполеона I, жестоко мстил журналисту. На Рошфора сыпались денежные штрафы, его заключали в тюрьму, изгоняли из родной страны, конфисковали номера его журнала «La Lanterne». А сколько клеветы, публичной, печатной было вылито на его голову! Не пощадили даже имени его двенадцатилетней дочери, воспитывавшейся в монастыре. Рошфора обвиняли в мошенничестве и даже в том, что он незаконнорожденный. Последнее обстоятельство Дорошевич, несомненно, особенно близко принимал к сердцу. И, конечно же, ему был дорог Рошфор как самоотверженный борец за свободу печати.

«Русское слово» воспроизвело его последний прижизненный портрет, который Куприн, как и Дорошевич, бывший поклонником великого французского публициста (написал о нем большой очерк), назовет «прекрасным» — «глаза светятся любовью, нежностью, самоотверженностью и той благородной ненавистью, которая презрительна и непримирима»[1212]. Этот портрет висел в редакционном кабинете Власа Михайловича. Навещая Дорошевича в петербургской квартире на Кирочной, Куприн не раз любовался украшавшими полки домашней библиотеки томами великолепного французского издания «La Lanterne». Но когда он пытался выяснить, во что обошлись эти книжки в старинных переплетах из телячьей кожи, тисненной золотом, Влас Михайлович смущенно переводил разговор на другую тему.

Для Дорошевича и Кларти, и Рошфор были последними «из стаи славных».

«Тех парижских журналистов, которые делали из Парижа:

Европейский трибунал.

Трибунал, пред которым дрожали правительства Европы.

Оглядываясь:

— Что скажут?

Теперь таких журналистов больше не родится.

Эта раса прекратилась.

Теперешний французский журналист это — превосходный репортер американского типа.

Они страшны разоблачениями.

Но не полной благородства мыслью и острым, как шпага, словом»[1213].

Дорошевич ощущает определенное изменение нравственных ценностей в начале XX столетия. Но это не ворчание брюзги, а понимание прихода других времен. Он говорит В. Н. Сперанскому: «Нет, мне не свойственно нравственное безверие, ни веселое и равнодушное, ни брюзгливое и суетливо-озабоченное. От многих золотых иллюзий я давно безвозвратно исцелился, но все-таки некоторые общественно-моральные устои признаю надежно-окрепшими, несмотря на такие стихийные их подрывы, как нынешняя война. Верую, что изощренное жестокостью человечество обкормится эти годы до нестерпимой нравственной тошноты и, если не вступит на путь повсеместного покаяния, то все же протрезвеет и подтянется основательно. Я не пессимист уже потому, что неизменно сохраняю веру в здоровое вечно-детское начало в человеке. Мой любимый тип всемирной литературы неизменно — Дон Кихот. Видите, вон сколько я собрал изображений его в своей квартире и буду собирать до конца дней моих! Без Дон Кихотов вся наша мишурная культура давным-давно бы выродилась и провалилась в тартарары»[1214].

Он много знал о жизни и глубоко понимал ее. Но, конечно же, и предположить не мог, что «высшие» проявления «изощренной жестокости человечества» еще впереди. Потому что они были за пределами нормального человеческого сознания. Наверняка, общественный прогресс он связывал и с развитием цивилизации, технического прогресса, к благам которого был более чем неравнодушен. К тому же великому явлению XX века — автомобилю. Фельетон «Автомобиль» не случайно имеет подзаголовок — «Гимн»[1215]. И как же было не воспеть это техническое чудо, когда он вполне мог оценить его, став одним из первых в России владельцев шикарной черной «Испаны-Суизы». Второй такой автомобиль стоял в царском гараже. Разумеется, у него был наемный шофер. Помимо прочего, приобретение это помогало победить неуверенность, которую Дорошевич — ввиду сильной близорукости — испытывал при пешем пересечении беспокойных петербургских и московских улиц.

Технический прогресс — это замечательно. А вот американский тип «разоблачительной» журналистики — не для него. Конечно, «жареный» факт, скандал — это ежедневный хлеб журналистики. Куда без этого? Публика бросается на такое чтение, и этим интересом пренебрегать нельзя. А в общем, продолжает он размышлять в фельетоне по случаю смерти Жюля Кларти, «журналистику не надо ни ругать, ни хвалить. К ней, как и ко всему на свете, надо относиться справедливо». Что это значит? То и значит, что «поставить ее на свое место». Судьями могут быть историки. А «журналист — это только полицейский», который «берет факт, отводит его в свою газету и составляет на него протокол». То есть «привлекает факты и лица к суду современников и потомства». От журналиста «можно требовать только, чтобы он не хватал фактов и лиц без всякого повода. Но смотреть на статью журналиста как на приговор, требовать от простого протокола всего, чего мы требуем от приговора суда, это несправедливо и неумно. Это значит смешивать журналиста с историком, полицейского с судьей. При составлении протокола не вызываются все свидетели, и нет возможности глубоко, во всех деталях исследовать факт». Известно, что суд отменяет немало составленных в полиции протоколов. «А у нас если журналист напишет о каком-нибудь г. Масальском-Кошуро, — от него требуется, чтобы он исследовал этого господина так же, как Соловьев исследовал Ивана Грозного. Но ведь журналист не Соловьев. Да и г. Масальский-Кошуро не И. Грозный».

Все так. И почему бы, в самом деле, еще раз не напомнить власти, как следует относиться к журналистике и журналистам. Но, отводя журналисту только роль «полицейского», составителя протокола, он, конечно же, лукаво сводит профессию к некоему регистрационному ремеслу, дабы унять непомерные претензии той же власти к коллегам по перу. И сам же говорит как об образцовой о той журналистике, которая была «европейским трибуналом». То есть судила и, следовательно, выполняла и роль историка. И, быть может, не случайно «расовых», т. е. истинных журналистов тянет к истории. Дорошевич обнаружил глубокое, вплоть до бытовых подробностей, знание русской истории в том же очерке о начале Дома Романовых. Вот и «Жюль Кларти был немного историком». И сам предмет его исторического интереса совпадает с давним увлечением Дорошевича. Это журналистика Великой Французской революции.

«Он всю жизнь писал, переписывал, дополнял историю „своего“ Камилла Демулена.

Этого милого юноши.

Рябого, который так увлек, — до гильотины! — свою очаровательную Люси, заика, который в Пале-Рояль произнес такую речь, после которой была взята Бастилия.

Друга Мирабо, который крушил Мирабо, как никто, друга Робеспьера, которого Робеспьер послал на эшафот».

Горький вывод подсказывает Дорошевичу история: «Журналисту не следует иметь друзей.

Всегда настанет момент, когда журналист предаст друзей и когда друзья предадут журналиста.

Первое произойдет из соображений общественного блага.

Второе — ради личной пользы или безопасности»[1216].

А были ли у него настоящие друзья? Может быть, Гиляровский? Да, конечно, Гиляй — приятель со времен голодной и нищенской юности, человек, безусловно, близкий, надежный[1217]. Но друг — это ведь больше, чем приятель. Это человек, которому можно поверить сокровенное. А Влас смолоду никого к своей душе близко не подпускал. Августе Даманской запомнилось: «При все своей приветливости, радушии был, однако, Дорошевич сдержанный, несколько надменный человек, но никогда не переходил той черты надменности, за которой начинается уже глупость <…> Дорошевич Влас Михайлович, всегда с иголочки одетый, всегда точно вот-вот только что из-под душа, из рук искусного массажиста, артиста-парикмахера, английского портного… Всегда изысканно учтивый, и опять-таки никогда не давая своей выдрессированной учтивости переходить ту черту, за которой начинается слащавость, старомодность или манерность»[1218]. Что касается надменности, то это, пожалуй, поверхностное впечатление, нередко вызываемое солидностью фигуры Дорошевича, крупными, несколько утяжеленными чертами его лица. Хотя и мог он надевать определенную маску. Вот каким он запомнился часто видевшему его в Столешниках в квартире Гиляровского В. М. Лобанову: «Дорошевич в начале XX века, в 1904–1905 годы, был уже начавшим тучнеть человеком. Ходил он обычно в пиджаке или визитке, сшитых у лучшего московского портного; иногда нервно проводил рукой по голове, остриженной коротким бобриком, под которым уже угадывалась лысина. Он лениво, по-барски надевал пенсне, говорил капризным голосом, так как привык к тому, что его обязательно слушают, изрекал иногда словечки и остроты, от которых окружавшие не могли не покатываться со смеху, невзирая на свое солидное литературное положение и звание.

Роняя свои коротенькие „дорошевичевские“ фразы, Влас Михайлович сохранял всегда полнейшую невозмутимость. Только по каким-то, на миг сверкнувшим огонькам и искоркам в уголках глаз можно было судить о сознательности и обдуманности того, что он „подпускал“ своим собеседникам»[1219].

Профессор В. Н. Сперанский вспоминал, что возникавшее при первой встрече с Дорошевичем «отпугивающее и расхолаживающее впечатление неизбежно проходило у каждого терпеливого наблюдателя», уступая место любованию «этим интереснейшим, трепетно-нервным лицом, отражавшим целый радужный спектр настроений», слушанию «этого проникновенного голоса, дававшего такое множество тончайших оттенков»[1220]. А вот изысканная учтивость, щепетильность до мелочей, джентльменство в сочетании со старомосковской любезностью были, несомненно, еще и средством самозащиты, которую «незаконнорожденный» вырабатывал с молодых лет.

Да, были друзья… Гиляй, Амфитеатров, Василий Иванович Немирович-Данченко… Но дистанция сохранялась и с ними. А когда пришла слава, очень большая слава, оказалось, что она увеличила эту дистанцию. Вот и Амфитеатров, признававшийся в мемуарном очерке в 1934 году, что любил Дорошевича, в 1911 году, когда положение «короля фельетонистов» в «Русском слове» пошатнулось, злословил на его счет в письме к общему приятелю Василию Ивановичу Немировичу-Данченко: «Талант и ум <…> несомненно яркие, вместо души — пар, и в этом все его несчастие»[1221]. Уж Александру Валентиновичу ли не знать, какая душа была у Дорошевича, о «наисердечнейших» отношениях с которым он написал позже в своих воспоминаниях? Воистину — журналисту не следует иметь друзей…

А слава была какая-то холодная, отстраненная. Вроде его жены, красавицы Лели, увлеченной нарядами, дорогими украшениями, хвалебными рецензиями. Дочь жила в отдалении, в Крыму, виделись они редко. Да и что она могла понимать, эта девочка?..

Набивался в сыновья беспутный репортер «Русского слова» Сережа Ракшанин. Воспитанник друга юности Власа, прекрасного журналиста, умершего в 1903 году Николая Осиповича Ракшанина, он действительно был очень похож на Дорошевича и лицом, и фигурой. Вот и пошли слухи, что он его незаконный сын. Ракшанин сам усердно способствовал их распространению, а для пущего сходства принялся еще и прихрамывать, как Дорошевич, и даже завел себе палку. Амфитеатров рассказывает, что однажды, «когда провинившийся и вызванный им для разноса юный репортер приблизился к нему вприхромку и опираясь на тросточку, Влас не выдержал — взревел буй-туром Всеволодом:

— Это что такое?! Чтобы я больше не видел в редакции подобных глупостей! Не хромать! Убрать палку прочь! Выздороветь! В одну минуту!»

Сереже Ракшанину пришлось «выздороветь». Хотя кончил он плохо, погиб в пьяной трактирной драке где-то в Ростове, уже будучи на службе у большевиков. Амфитеатров, несмотря «на сходство их и твердость молвы», не доверял слухам. И в самом деле: «Зачем бы Дорошевичу было так много волноваться чаянием сына, если бы имелся налицо готовый, которого стоило лишь признать?»[1222]

В общем, получалось, что оставался по-настоящему всего один друг — читатель. Его поддержку он чувствовал постоянно. В «Русское слово» потоком на его имя шли письма со всей России. Кто еще из коллег мог похвалиться такой читательской почтой? Но чем знаменитее он становился, тем очевиднее была некая пустота вокруг него. А может, он сам тому виной? Никого к себе близко не подпускал, не терпел амикошонства, держал дистанцию даже с коллегами. И это не поза, а вполне осознанный курс на профессиональное одиночество. Журналисту не следует иметь друзей. Жизнь убеждала его в этом.

Уж как, казалось, были они близки с Шаляпиным! Сколько было поведано друг другу, сколько выпито совместно доброго вина и в России, и в Италии! Какую осанну он пропел шаляпинскому таланту в своих миланских фельетонах! И кто мог предположить, что всё между ними рухнет в одночасье? В начале января 1911 года нашумела «история с коленопреклонением Шаляпина». В Мариинском театре давали «Бориса Годунова» в постановке Мейерхольда, с декорациями Коровина. На спектакле присутствовал царь. Эту ситуацию решили использовать хористы театра, испытывавшие материальные затруднения. Была подготовлена петиция на высочайшее имя. В конце третьего действия хор, обратившись к царской ложе, опустился на колени с пением гимна «Боже, царя храни». Шаляпин не был предупрежден. Он не мог покинуть сцену, растерялся и опустился на одно колено возле кресла Бориса Годунова позади хора.

Буквально на следующий день в обществе началась свистопляска. Правые газеты с удовлетворением отмечали акт выражения великим певцом «верноподданнических чувств». В свою очередь, либеральные издания увидели в этом событии «измену демократическим идеалам». Директор императорских театров Теляковский вспоминал о тех днях: «Ни один рассказ, ни одна газетная статья не передали этого факта таким, каким он был на самом деле. Чем больше писалось, тем больше суть дела запутывалась. Мало того, даже сам Шаляпин, замученный и затравленный вконец, волнуясь и желая оправдаться в том, в чем, в сущности, совсем не был виноват, рассказывал представителям печати разных стран этот инцидент так, что, пропуская одни детали и перепутывая другие, сам же давал повод к дальнейшим нападкам на себя».

Были сбиты с толку близкие артисту люди. Порвал с Шаляпиным один из ближайших друзей художник Валентин Серов. Плеханов вернул подаренную фотографию с припиской «возвращается за ненадобностью». Теляковский пишет, что «особенно старались газетные фельетонисты, вроде Амфитеатрова и Дорошевича, не жалевшие ни темперамента, ни красок»[1223]. Амфитеатров, которого, впрочем, сам Шаляпин не числил в кругу друзей, действительно нашумел — публично заявил о своем разрыве с ним, разослав в газеты «открытое письмо». «В „Русском слове“, редактируемом моим приятелем Дорошевичем, — вспоминал артист, — я увидел чудесно сделанный рисунок, на котором я был изображен у суфлерской будки с высоко воздетыми руками и с широко открытым ртом. Под рисунком была надпись: „Монархическая демонстрация в Мариинском театре во главе с Шаляпиным“. Если это писали в газетах, то что же, думал, передается из уст в уста! Я поэтому нисколько не удивился грустной приписке Серова: „Что же это за горе, что даже ты кончать карачками? Постыдился бы!“»[1224].

Дорошевич поначалу молчал, слишком болезненно для него было все происходящее вокруг «Феденьки». Но и духу напрямую объясниться с другом не хватило. А Шаляпин, весь изнервничавшийся, продолжал делать глупейшие заявления для прессы. И Дорошевич не выдержал. 11 февраля в «Русском слове» появляется фельетон «Мания величия».

«Г-н Шаляпин сообщает корреспондентам газет, что на него:

Совершено анархистами покушение.

Это очень шикарно.

Если анархисты на вас покушаются <…>

Ресторанная история.

И у г. Шаляпина не первая <…>

Нельзя же всех, с кем г. Шаляпин имеет ресторанные истории, обвинять в политической неблагонадежности!

Г-н Шаляпин напрасно тревожится.

Немного лавровишневых капель отличное средство против этой мании преследования и против этой мании величия.

Только когда пьешь лавровишневые капли, не надо говорить:

— За республику!

Теперь не время».

Разрыв отношений между знаменитыми друзьями стал в какой-то степени событием общественной жизни, на которое откликнулся «басней» журналист Григорий Альтерзон:

Талант Шаляпинский, конечно, знает всяк, Доказывать то было бы напрасно. Назойливый, газетный шум писак Твердит нам это ежечасно. Из них же первый — Дорошевич Влас… Всех громче был его газетный глас В газетном хоре… Как он писал! С слезой во взоре Описывал он нам, как «Федя» чудно пел, Как он играл, как он смотрел, Как встал, как сел! С тех пор деньков прошло немного. Что с Власом сделалось, скажите ради Бога? Ах, он совсем не тот. (Переменился за ночь!) Похвал заслуженных он «Феде» не поет, Не «Федя» у него, а «Федор», да «Иваныч». И с пеною у рта наш бедный Влас Доказывает тщетно: — В Шаляпине лишь голоска запас, Таланта ж вовсе не заметно. А публика твердит: «Не проведет он нас! Шаляпин гений был и гением остался… Вот Дорошевич… точно… исписался…».                  * * Мораль кратка на этот раз: Не следуй Власову примеру. Коль сердишься — сердись, Но ври при этом в меру![1225]

Худо было еще и то, что «шаляпинская история» совпала по времени с желанием некоторых коллег, искренних почитателей таланта Дорошевича, отметить 30-летие его литературной деятельности. В январе 1911 года иллюстрированный еженедельный журнал «Солнце России» вышел с портретом Дорошевича на второй странице и восторженной статьей о нем Абрама Кауфмана. Тогда же и «Сатирикон», прибежище молодых и отчаянно талантливых юмористов, дал на обложке как всегда остроумный шарж Ре-Ми с подписью: «К юбилею. Влас Михайлович Дорошевич. Король русского фельетона».

Натурально, ни о каком празднования юбилея и речи быть не могло. Вся эта дичь с речами и тостами была не для него. И все-таки приятно было, что вспомнили сатириконцы. Конечно, для них он был богом, восседавшим на Олимпе газетной сатиры. В самом начале января 1911 года они устроили в зале Петровского училища «вечер юмористов». Конферанс вел Осип Дымов, участвовали, помимо Дорошевича, Аверченко, Азов, Тэффи, О.Л. Д’Ор, Куприн, Потемкин, Городецкий. Вечер имел успех. Духом профессионального почтения веет от объявления в третьем номере «Сатирикона»: «В скором времени „вечер юмористов“ будет повторен. Дал свое любезное согласие принять участие и В. М. Дорошевич». «Король фельетонистов» согласился, и уже одно это обстоятельство поднимало шансы организаторов вечера.

Тянулся в это время к Дорошевичу молодой Маяковский. Чуковский рассказывает в дневнике: «Как стремился Маяковский понравиться, угодить Дорошевичу. Он понимал, что тут его карьера. Я все старался, чтобы Дорош. позволил Маяк, написать с себя портрет. Дорош. сказал: ну его к черту»[1226]. Трудно сомневаться в том, что Маяковского привлекала демократическая и одновременно остроумная манера общения знаменитого фельетониста с сотнями тысяч читателей, его контакт с той колоссальной аудиторией, о которой автор «Облака в штанах» мог в ту пору только мечтать. Предощущение «карьеры» через знакомство с ним, конечно же, было связано с возможностью со страниц «Русского слова» «разговаривать с массами». Впрочем, привлекала и возможность заработать в солидной газете. Чуковский вспоминал, как Маяковский просил его познакомить с «всемогущим Власом Дорошевичем», «надеясь получить у него заработок». Для Дорошевича же скандальный футурист был почти хулиганом, отсюда и его запомнившаяся Чуковскому шутливая депеша: «Если приведете мне вашу „желтую кофту“, позову околоточного»[1227]. Это, однако, не помешало появиться в 1913 году на страницах «Русского слова» одобрительному отзыву Чуковского на сочиненную «желтой кофтой» трагедию «Владимир Маяковский».

Конечно же, не было и в эти годы, как и в начале 1900-х, когда он «заметил» французских импрессионистов, никакого пуризма или консерватизма. Нашлось в «Русском слове» место и стихам Блока, и рецензии на трагедию Маяковского. Дорошевич поддержал Анну Мар, чей роман «Женщина на кресте», восходящий, по характеристике современной исследовательницы, «к эстетике европейского декадентства», вызвал громкий общественный скандал и негативную оценку в критике. 25 июня 1916 года взволнованная и гордая молодая писательница сообщила критику А. Г. Горнфельду, что «удостоилась чести получить длинное письмо от Власия Михайловича Дорошевича. Он закончил его словами, которые я привожу Вам целиком… Он пишет: „Ваша книга полна огромного интереса. В ней столько тонких и острых наблюдений, физиологических или психологических, — где кончается одно и начинается другое? Я думаю, что Вашу смелую книгу с большим интересом прочитал бы Мопассан. И местами великий техник Вам бы позавидовал. Так тонко и изящно говорить о таких рискованных вещах. Для этого надо очень тонко мыслить. Прошу Вас принять мое поздравление с таким умным, интересным, тонким, сильным, дерзким и изящным по форме произведением.

Совершенно преданный Вам Ваш слуга В. Дорошевич“».

Желчный и беспощадный фельетонист мог быть отменно любезен и учтив. Особенно с дамами. Особенно с молодыми. И он добился своего. «Боже мой, как я была счастлива! — продолжает Анна Мар в том же письме к Горнфельду. — Я не верила себе и спрятала письмо под подушку, как пансионерка. Мне, главное, радостно, что Дорошевич никогда меня не видел и не читал. Потом, на этих днях, мы познакомились по его желанию, и он был очень добр ко мне»[1228].

Рассматривать ли этот случай как исключительный в биографии Дорошевича? Он поддерживал молодые дарования. К сборнику миниатюр К. Воинова написал предисловие, похвалив сжатую выразительность авторского стиля[1229]. Но письмо к Анне Мар, автору романа, где с небывалой откровенностью раскрывается женская душа в самых интимных и глубоких своих переживаниях, — это совсем особый шаг со стороны пятидесятилетнего знаменитого журналиста. И, наконец, встреча — «по его желанию» — с не достигшей еще и тридцати женщиной. Вряд ли известие об этом обрадовало бы Ольгу Миткевич. В «Женщине на кресте» рассказано о любовной связи девушки с пожилым мужчиной. Связи, в которой сексуальные предпочтения любовников должны вызвать осуждение моралистов, если забыть о том, что чувственную любовь писательница уподобляет жертвоприношению, в котором сплелись религиозная экзальтация и дьявольское искушение. Можно предположить, что Дорошевичу захотелось увидеть своими глазами женщину, решившуюся сказать о том, о чем говорить не принято. А можно и другое: острое профессиональное любопытство. Его всегда тянуло к необычным людям.

Мы не знаем, о чем они говорили и сколько было встреч. 19 марта 1917 года в московских меблированных комнатах «Мадрид и Лувр» Анна Мар приняла цианистый калий и умерла, не оставив предсмертной записки. Об этой смерти сообщили многие периодические издания. Брюсов откликнулся в «Дневнике поэта»:

Сегодня — громовой удар При тусклости туманных далей: По телефону мне сказали, Что отравилась Анна Мар. Я мало знал ее; случайно Встречался; мало говорил; Но издали следить любил Глубокий взор с тоскливой тайной, И, кажется, без внешних уз, Меж нами тайный был союз[1230].

В воспоминаниях поэтессы и переводчицы А. Ф. Даманской, знакомой Дорошевича, говорится, что Анна Мар покончила с собой, «как известно было, из-за него»: «Даровитая, много обещавшая, только что познавшая радость театрального успеха — пьеса ее была принята для постановки в Александрийском театре, — после нескольких встреч с Дорошевичем она покончила с собою, завещав похоронить ее с портретом Дорошевича на груди». Даманской очень хотелось спросить самого Дорошевича, «хотя бы один намек услышать о писательнице Анне Мар». Но она «не успела даже произнести полностью имя Анны Мар. И только мое смущение, и только дружеское расположение ко мне Дорошевича помешали прекращению нашего знакомства»[1231]. Комментатор ее воспоминаний отмечает: «Это утверждение представляется сомнительным, однако прямых опровержений обнаружить не удалось»[1232].

Конечно, пересудов после отравления Анны Мар было в литературной среде множество. Знали там и о письме Дорошевича, и об их встречах. Тот же Горнфельд мог рассказать… Ну и, естественно, родилась легенда о трагической любви, подтверждением которой должна была стать эта «высокая» деталь — желание быть похороненной «с портретом Дорошевича на груди». Каким образом было выражено это желание, та же Даманская не указывает. Конечно же, была горячая благодарность Дорошевичу со стороны писательницы, буквально изничтоженной не только критикой, но и «общественностью» (оскорбительные телефонные звонки, письма, угрозы). Возможно, приняв яд, она положила на грудь фотографию Дорошевича, которую тот мог подарить ей. Анна Мар была в сильнейшей степени экзальтированной личностью. Она «неоднократно говорила о самоубийстве и даже совершала попытки лишить себя жизни»[1233]. Но если и возникло между нею и Дорошевичем нечто большее, чем доброе знакомство, вряд ли мы узнаем об этом более, чем знаем сегодня.

Пряная атмосфера 1910-х годов таила в себе угрозу: волна самоубийств молодых людей вписывалась в лихорадочную жизнь ресторанов, новых, с уклоном в интим, мюзикл, пародию, театров, в скандальные литературные и философские дискуссии. Было такое ощущение, что люди спешили насытиться остротой эмоциональных, чувственных переживаний перед неким грандиозным обвалом. Вдруг налетела эпидемия танго, по всему миру развелось невероятное число поклонников этого жгучего аргентинского танца. Дорошевич пишет фельетон «Танго. Ученое исследование», в котором обнаруживает глубокое знание его психологии и даже физиологии. Ничто человеческое не чуждо поклоннику Островского и классического балета. Не случайно, наслаждаясь искусством актеров «Комеди Франсез», он спешил занять место в парижском кафе, где выступала со своими незамысловатыми песенками Иветт Гильбер. Пожалуй, многие нынешние любители танго согласятся с его увлеченной трактовкой этого танца: «Надо, чтобы оба танцующих пристально, не отрываясь, смотрели в глаза друг другу.

В этом вся сила танца.

Пусть лицо ваше будет холодным.

Спокойным и неподвижным.

Одни глаза смотрят пристально, словно в глаза опасности.

Чем чувственнее движения, тем спокойнее лицо.

В этом вся испорченность танца.

<…>

Самое лучшее танцевать, не касаясь друг друга, на расстоянии.

<…>

Так близко и так недостижимо друг от друга.

Это будет танго!

Вот психология и философия этого танца»[1234].

В Москву приехал Макс Линдер, король кинематографа, и Дорошевич воздает должное «первому народному актеру, другу маленьких и обездоленных людей, весельчаку и молодчине»[1235]. Амфитеатров припоминал, что в эти годы Дорошевич «уже объелся театром». Но это не так. Театр по-прежнему оставался для него прибежищем духа, ищущего «правды и красоты». В этот период он пишет лучшие свои театральные очерки-портреты, посвященные Ермоловой, Савиной, Давыдову, Ленскому, Варламову, Неделину, Рощину-Инсарову и зарубежным мастерам — Сальвини, Кокленам, Муне-Сюлли. Сохранившие дыхание эпохи портреты эти одновременно устремлены в будущее: читатель превращен в зрителя, сидящего рядом с рассказчиком, они вместе переживают хотя и давние, но не потускневшие со временем эмоции от соприкосновения с великими талантами. Дорошевич верил, что «актер умирает совсем только тогда, когда умирает последний из его зрителей»[1236]. Под его пером становились живыми и понятными для читателя не только знаменитые артисты, начиная с «самого» Николая Хрисанфовича Рыбакова, но и такие разные театральные критики, как С. Н. Кругликов и С. В. Васильев-Флеров, такие самоотверженные подвижники, как «друг актера» антрепренер Рудзевич и театральный предприниматель, «русский немец» Георг Парадиз, наконец, такие патриархальные фигуры старого театра, как А. А. Рассказов, Дмитриев-Шпоня, сочинитель бесконечных исторических драм Д. С. Дмитриев. Он знал, что «кроме видных людей, драматурга, актера, театр требует еще целой массы невидных, незаметных деятелей, людей, любящих театр, вечно остающихся за кулисами»[1237]. Памяти одного из них, режиссера любительского театра Романа Вейхеля, посвящен проникновенный лирический очерк «Уголок старой Москвы».

С ранней юности Дорошевич благоговел перед Малым театром. Для него это прежде всего театр Островского, как «Комеди Франсез» — театр Мольера. Воспринимая Малый театр как «храм», к которому нужно относиться с величайшим «почтением», поскольку в его стенах живет «великий дух», связанный с именами П. С. Мочалова и М. С. Щепкина, Дорошевич понимал, что «Малый театр переживает трудное время», что «публика увлечена другими течениями в искусстве и другими театрами». И тем не менее он верит, что «лучше в России все-таки нигде не играют», и надеется, что буря, проносящаяся над лучшим театром России, «кончится».

Еще в 1899 году в статье, посвященной 75-летию театра[1238], он связывал установившееся в обществе отношение к Малому театру как к некоей благородной окаменелости («кирпичам») с «новым курсом», который проводил заведующий репертуарной частью В. А. Нелидов. Казалось несправедливым, что «малотеатральный человек» «направляет деятельность» Ермоловой, Федотовой, Ленского, Рыбакова, Южина, Садовского, Музиля, «предписывает», какие им играть роли. Деятельность Нелидова, выросшего впоследствии в театрального критика и работавшего в «Русском слове», и в самом деле породила немало конфликтов в Малом театре. Но очень скоро Дорошевич придет к выводу, что снижение общественного веса Малого театра имеет более глубокие причины. И связаны они в немалой степени с репертуаром. В отклике на чествование Чехова, состоявшееся во время премьеры «Вишневого сада» в Художественном театре, он называет Малый театр «старым домом из „Вишневого сада“», «с распертыми дверями, с затворенными наглухо ставнями». Все, что «глубоко интересует русское общество», «талантливое, интересное», проходит мимо этого дома.

«Чехов не у вас, Горький не у вас», — с этим упреком обращается он к Малому театру. Припоминает, что и «Дети Ванюшина» Найденова, «пьеса, которая глубоко взволновала общественную мысль, совесть, душу», шла не в Малом, а у Корша[1239]. Дорошевич понимает, что реформы в Малом театре — дело сложное. И потому с такой горечью пишет о трагическом конце замечательного актера А. П. Ленского, взявшегося «перестраивать старое здание». Но вместе с тем нельзя не видеть, что «сломался какой-то винт в гигантской машине», что Малый театр, «этот когда-то образцовый, исполненный богатого творчества и жизни дом искусства», к началу второго десятилетия XX века выглядит «умирающим и заброшенным». Он пытается разобраться в причинах явления в специальной статье «Московский Малый театр»[1240], опубликованной в 1912 году в альманахе «Жатва». Эту публикацию, как и предшествовавшую ей статью в том же альманахе, посвященную Художественному театру, следует, в отличие от большей части театральных писаний Дорошевича, отнести к более строгому по сравнению с фельетоном жанру критических работ, в которых он занимает четко сформулированные эстетические позиции. По этой причине здесь он отказался от привычного стиля «короткой строки» (это обстоятельство, как и само выступление не в «Русском слове», явилось причиной публикации под псевдонимом Старый Москвич).

Он вновь возвращается к проблеме репертуара, обращая внимание на игнорирование «художественной ценности пьесы» и расчет на то, что «таланты артистов вывезут». Ни Ленскому, ни Южину не удалось сломать этот ход вещей. Наступил период колебаний и по части репертуара, и в подборе артистических сил. Началась гонка за модой, чтобы «понравиться дешевой толпе». Но для возрождения «дома Щепкина» его двери должны быть навсегда закрыты для «мелких паразитов искусства». И напротив — следует использовать развивающуюся за «глухими стенами театра» «широкую и богатую родную литературу», прежде всего пьесы Чехова и Горького. Одновременно он напоминает, что быстрый и заслуженный успех Федотовой и Ермоловой был достигнут главным образом на «образцовом репертуаре Островского и отчасти старых классиков — Шекспира. Шиллера». Благодаря «Бешеным деньгам» и «Волкам и овцам» Островского в Малом театре взошла за последние пятнадцать лет единственная звезда, «достойная его старой славы», — Е. К. Лешковская. Поэтому Дорошевич протестует против навязывания талантливой артистке ролей в «слабых пьесах присяжных драматургов театра», не отвечающих ее дарованию.

Есть и серьезные претензии по части актерского мастерства. Благоговение перед корифеями Малого театра не мешает без обиняков указать, что в «настроенческой» постановке «Макбета», осуществленной Южиным, очевидна измена сути шекспировской трагедии, выявившаяся в «пренебрежении техникой, голосом». Южин «прекрасный актер драмы», но у него «нет трагического темперамента, который подсказывал бы ему настоящий трагический тон и ноты». Нужно было занимать действительно принципиальную позицию, чтобы так писать о Южине, не только актере первой величины в Малом театре, но и его руководителе и к тому же человеке, с которым у Дорошевича были весьма приязненные отношения. Дорошевич ценил драматургию Южина-Сумбатова, с одобрением отзывался о его комедии «Джентльмен», драме «Измена». Но он считал оскорблением для большого актера «быть к нему» «снисходительным»[1241].

Впрочем, были случаи, когда он находил весьма изысканную форму для выражения своего критицизма. Скажем, мог в очерке, посвященном юбилею Ермоловой, напомнить великой трагической актрисе, что в одной из постановок она варила варенье «так, как будто варила его из собственной печени». Речь шла о том самом «переигрывании», в котором критик упрекал и Южина, и Смирнову как исполнителей главных ролей в «Макбете».

Наконец, он мог открыто бросить, как сделал это в 1914 году в связи с постановками «патриотических» пьес П. Д. Боборыкина и С. С. Мамонтова: «Где вкус у гг. очередных режиссеров Малого театра?»[1242]

Паллиативы для возрождения Малого театра не годятся, здесь необходимо «цельное, непосредственное творчество», подобное тому, какое принес новый театр — Художественный, в особенности в первые годы, когда в нем шли пьесы Горького и Чехова. За Художественным театром он стал особенно внимательно следить после переезда из Петербурга в Москву. Когда в 1902 году в театре возникла кризисная ситуация, связанная с конфликтом среди пайщиков, Дорошевич опубликовал фельетон «Искусство на иждивении», в котором, признавая заслуги «мецената из купцов» С. Т. Морозова, тем не менее ратовал за избавление от «этого унизительного для искусства положения»[1243]. Это была довольно шаткая позиция, поскольку сам критик прекрасно понимал, что без поддержки частного капитала частному театру не выжить. Вряд ли могли разделить и руководители Художественного театра это критическое отношение к известному и бескорыстному меценату Савве Морозову. Впрочем, фельетон «Искусство на иждивении» не испортил отношений Дорошевича ни с ведущим пайщиком театра, ни с его руководством. В 1905 году вместе с Горьким он принимает участие в ужине, данном Морозовым в честь артистов театра[1244]. Кстати, именно Горький в письме к Е. П. Пешковой от 18 февраля 1904 года упоминает о некоем новом театре-конкуренте, который якобы в связи с расколом в труппе МХТ «затевают Дорошевич, Эфрос и Мунштейн (Лоло)», т. е. «Русское слово» и «Новости дня»[1245]. Что это был за «театральный план», составленный журналистами, установить не удалось. Да и было ли на самом деле что-то серьезное?

Искусство Художественного театра для Дорошевича неразрывно связано с чеховской драматургией. В «Вишневом саде» он увидел «полную щемящей душу грусти» отходную целому классу людей, этим «беспомощным, как дети, morituri» в лице Раневской, Гаева, Симеонова-Пищика. В поисках ответа на вопрос, «когда же наша жизнь станет разумной, радостной, светлой, красивой, говоря любимое чеховское слово, — „изящной“», он не доверяет ни Лопахину, этому «только орудию неизбежного», хотя и желающему спасти Раневскую и ее семью, ни тем более «вечному студенту» Трофимову, в призыве которого к «новой жизни» слышится: «На новый факультет!» И все-таки для него очень важно, что в «Вишневом саде», как и «во всех чеховских пьесах, всегда, среди предрассветного унылого сумрака светится на самом краю горизонта слабая, бледная полоска утренней зари».

Но самое главное состоит в том, что «чеховская драма и есть настоящий театр», освобожденный от «этих „условностей“, от которых пахнет ремеслом <…> этих театральных жестов, каких никто не делает в жизни, интонаций, которых в жизни никогда не звучит, слов, которые в жизни произнести стыдно: скажут — „театрально“. Скупо, но точно и выразительно охарактеризовал Дорошевич игру Книппер, Станиславского, Артема, Леонидова, Москвина, Качалова, заключив рассказ о премьере „Вишневого сада“ искренним признанием не столько критика, сколько благодарного зрителя: „Настоящие поэты и большие художники работают в этом театре“»[1246].

Надо сказать, что и в Художественном театре ценили слово Дорошевича. Станиславский присылает ему пьесу накануне премьеры «Вишневого сада», и тогда же Немирович-Данченко просит Н. Е. Эфроса повидаться с Дорошевичем на предмет отзыва в «Русском слове»[1247]. Имея в виду целую полосу материалов, которую «Русское слово» посвятило постановке «Ревизора» в 1908 году, он писал тому же Эфросу: «Театральная рецензия как отчет о первом представлении есть зло, очень вредное для театрального искусства. Такой „протокол“ первого представления, какой дал Дорошевич, я понимаю. А рецензия о первом представлении — зло и, подчеркиваю, очень вредное»[1248].

Отдавая дань мастерам Художественного театра, Дорошевич вместе с тем был весьма критично настроен к его поискам в сфере модернизма. Он не принимал модных, связанных как с натурализмом так и с символизмом, поветрий в драме, в режиссуре и в актерском искусстве. У представителей «новой драмы» от Метерлинка до Леонида Андреева вместо жизненной правды он находил «неврастению», «лженастроения», «лубочные картинки»[1249]. Режиссерские «фокусы» заменяли в этих спектаклях подлинную силу чувств. Дорошевич смеется над слепо преданным режиссерской воле актером: он «клянется Комиссаржевской, которой никогда не видел, бредит Гордоном Крэгом, о котором знает мало, и Максом Рейнгардтом, о котором, собственно, ничего не знает»[1250]. Поэтому так язвительны его пародии и фельетоны, высмеивающие «декадентские» нравы и ухищрения. Впрочем, «вымученное», претенциозное декадентство претит ему так же, как и примитивно-идейная драматургия Тимковского и псевдонародные сочинения в духе композитора Гречанинова.

Но был ли Дорошевич в определенном смысле «старовером», приверженцем в значительной степени классики, реалистической драматургии, «героическим консерватором», по выражению современного исследователя?[1251] Конечно, воспитанному на Островском и лучших традициях Малого театра старому театралу трудно было принять условности драматургии Метерлинка и Андреева. Еще с середины 1890-х годов он полон недоверия к искусству «декадентов», которых не единожды высмеивал в своих фельетонах, считая, что люди просто «с жиру бесятся», объелись «плодов просвещения» и получили «умственное расстройство»[1252]. Разумеется, эта критика модернизма достаточно поверхностна. Но не следует упускать из виду, что Дорошевич прежде всего чуток к фальши, в том числе и завуалированной под модернистский изыск. Его фельетон «Гамлет» был бы голой издевкой, если бы в остроумнейшей форме не обнажал определенную претенциозность режиссуры Гордона Крэга, поставившего трагедию Шекспира в Художественном театре.

Вместе с тем, уверовав в Художественный как в «тот простой и прекрасный театр будущего, в длительном ожидании которого исстрадалась душа», Дорошевич близко к сердцу принимает все то, что представляется «досадной остановкой», болезнью театра. В 1911 году в альманахе «Жатва» он публикует проблемную статью «Кризис московского Художественного театра»[1253], в которой симптомы болезни, особенно проявившейся после смерти Чехова, связывает с тем, что театр «пошел навстречу моде», — с неудачными постановками Гамсуна, искусственным превращением «Ревизора» из комедии в трагедию, надуманным режиссерским манипулированием в «Горе от ума» и в особенности с постановками пьес Андреева — «плоской и жизненно-лживой» «Жизни Человека» и «Анатэмы», «этой смеси из Евангелия, Фауста и наивной отсебятины, преподнесенной частью невежественной, частью просто ошельмованной публике под видом нового учения».

Дорошевич отнюдь не ретроград, он не против новизны на сцене и потому приветствует проявленную Художественным театром тонкость в уловлении «основных идей» Ибсена, «совершенно новое освещение» в постановках пьес А. К. Толстого («Царь Федор»), Шекспира («Юлий Цезарь», хотя годом ранее выказал неприятие «„опрощенного“ Брута г. Станиславского» и «кричалы Кассия г. Леонидова»), Гауптмана («Потонувший колокол», «Одинокие»). Но чрезмерное увлечение символизмом и импрессионизмом, господствовавшими тогда в искусстве, представлялось ему мало соответствующим самой природе Художественного театра. Станиславский искал особую форму для захватившей его символистской драматургии и вместе с тем не мог не признать, что «символизм оказался нам — актерам — не по силам»[1254]. Он же писал о постановке «Жизни Человека» Андреева: «Несмотря на большой успех спектакля, я не был удовлетворен его результатами, так как отлично понимал, что он не принес ничего нового нашему актерскому искусству»[1255]. Немирович-Данченко, постановщик имевшего успех «Анатэмы», характеризуя отношения Андреева с МХТ, признавал: «Его искусство <…> не отвечало задачам искусства Художественного театра»[1256].

Дорошевич тщательно фиксирует малейшие признаки «выздоровления» «лучшего мирового театра», в том числе почудившиеся в постановке тургеневского «Месяца в деревне». Но не колеблется указать на «неверно понятый, сухой и антипатичный образ Натальи Петровны, созданный Книппер», на неудачную игру Станиславского, в котором трудно узнать «тонкого создателя Штокмана, идеального Астрова, единственного и неподражаемого Вершинина». Жесткий противник переделок для сцены крупных произведений литературы, он хотя и считает инсценировку «Братьев Карамазовых» «неприспособленной для сцены», но прежде всего отдает должное «живому воплощению души героев Достоевского», «близости и верности жизни <…> и близости между сценой и зрителем». Он верит в «благополучный исход затянувшейся болезни», подтверждение чего видит и в успешной постановке пьесы С. Юшкевича «Miserere»[1257].

Спустя четыре года он откликнется на постановку пьесы И. Д. Сургучева «Осенние скрипки». Сама драматургия вызовет весьма саркастическую оценку, но режиссура Немировича-Данченко, игра актеров удостоятся высших похвал. Не случайно в этом спектакле «удивительная актриса» Ольга Книппер ему «положительно напоминает молодую Ермолову»[1258]. Он видел обновленное продолжение дорогой ему традиции. И потому, поздравляя с юбилеем замечательного реформатора провинциальной сцены режиссера Н. Н. Синельникова, чья деятельность была близка к творческим принципам МХТ, особо подчеркнул: «Художественный театр удержал вас и от „староверчества“, от упорства в рутине и от крайностей новизны и „театральных мод“»[1259].

Его эстетика была гораздо шире чисто реалистического воспроизведения жизни. Но мера условности неизменно определялась все той же «верностью жизни» и «близостью между сценой и зрителем». Он знал, что театр — это тайна. Будучи, как сам не раз признавался, далеким от «академических споров» и «теории искусства», он испытывал к ней, этой тайне, давний и жгучий интерес. «Есть какие-то особые законы сцены, которые мне никогда не узнать», — обмолвился однажды (VII, 97). Может быть и поэтому он чрезвычайно осторожно относился к предложениям написать «что-нибудь» для сцены. Между тем художественная выразительность, «сценичность» его рассказов и фельетонов обращали на себя внимание профессионалов. Сотрудник редакции газеты «Русское слово» С. П. Спиро выпустил отдельным изданием инсценировку рассказа «Южные журналисты»[1260]. С предложением инсценировать фельетон «Защитник вдов и сирот» обратился известный юморист В. В. Билибин (Грэк). Были и постановки с использованием фельетонов Дорошевича без его позволения. В 1910 году он выступил с протестом против инсценировки его фельетонов в театре Сабурова «Фарс»[1261]. Постановка сатиры «В защиту роскоши», осуществленная в 1916 году в Интимном театре, получила отрицательный отзыв[1262]. Театральность, образность фельетонного письма Дорошевича оказались притягательными и спустя десятилетия после его смерти. Были написаны и изданы инсценировки по его рассказам и фельетонам. В наши дни идут спектакли по его произведениям, снимаются фильмы[1263].

Это своеобразное возвращение Дорошевича на сцену и даже в кино по-своему свидетельствует о прорыве той драматургичности, которая изначально была заложена в его прозе. Здесь сказалась его живая, полнокровная, не утратившая современного звучания эстетическая нота, делающая фельетон произведением искусства. Увлеченность сценой очевидна в драматургической форме многих его фельетонов, в том числе пародий на театральные постановки, написанных в виде небольших пьес.

«Чуждый ригоризма, — пишет современный исследователь, — Дорошевич принимал сценическое искусство во всем объеме, от трагедии до шансонетки, и любил его за то, что оно несет людям радость. Как девиз повторял Дорошевич слова: „Искусство знает одно определение: прекрасно“!»[1264] И еще он признавался: «Я принадлежу к числу людей, которые ищут в театре не только высоких нот, но и иллюзии»[1265]. Поэтому, наверное, в спорах об «актерском» и «режиссерском» театре не спешил занять одностороннюю позицию: «Режиссер и ансамбль или актер? Те, кто говорят: „Только актер!“ — рискуют споткнуться о могилу бедной А. Н. Дюковой». Вспоминая о спектаклях харьковского театра, принадлежавшего семье известных антрепренеров Дюковых, он писал: «Были гастроли блестящих артистов. И не было ансамбля, не было репертуара. Не было дела. Всяк играл — свое. И никто не желал другому подыгрывать. Все купались в лучах славы <…> Казалось бы, театральное дело простое. Набрал хороших актеров. И будут хорошо играть. А оказывается — нет»[1266].

Нужно знать всю любовь Дорошевича к русскому актеру, чтобы понять, насколько он был способен менять свои взгляды. Он прекрасно видел, что театр меняется, не может не меняться. Поэтому с таким обостренным вниманием вглядывался в облик «последнего русского актера». Кто он, «этот новорожденный, последний господин сцены с прической Клео де Мерод и уайльдовским лицом?

Действительно:

— Революционер?

Или только:

— Неуважай-Корыто?»

И хотя «этот господин» и о старых актерах, и о старом театре «слушает со снисходительной улыбкой»[1267], Дорошевич не устает напоминать и ему, а прежде всего, конечно, читателю, что есть подлинное искусство. Оно связано для него с великими мастерами русской и западноевропейской сцены, многих из которых он имел счастье не только видеть на подмостках долгие годы, но и знать лично. Элегический мотив ощутим в этих публикациях. В известном смысле он прощался с эпохой, с театром, который так много значил в его жизни. Россия стояла перед лицом невероятных трагических испытаний. Он чувствовал это, как немногие. И может быть, потому, несмотря на все большую, ужасающую политизацию российской жизни, не забывал о театре как прибежище истинно человеческого. По-своему знаменателен в написанных в этот период очерках о таких корифеях сцены, как Ермолова и Варламов, повторяющийся мотив: русский актер — прежде всего защитник человека. Он остался верен гуманистической традиции, которую вел от Островского.

Своего рода энциклопедией нравов этого уходящего мира предстает рассказ «После актрисы», написанный уже на закате творческой биографии, да, собственно, и жизни — в 1916 году. Когда, несомненно, хватало других, более важных проблем и тем, нежели изображение короткой жизни актрисы Елизаветы Арагвиной-Номарской, воплощавшей распространенный тип русской сцены, — натуры одновременно и одаренной, во всяком случае что-то обещавшей, и вместе с тем погруженной в пошлость быта, рвущейся к большому искусству и не умеющей разобраться в своих амбициях и переживаниях. Думается, что это было прощание с миром театральных нравов и страстей эпохи, в которой оставалось что-то от актерского быта поры Островского и уже было немало из новых, гораздо более жестких времен, прощание с наивным и одновременно безжалостным бытом, мастерски воспроизведенным через стилизацию документов, якобы случайно найденных среди вещей покончившей с собой актрисы. Кстати, в том же 1916 году был написан и очерк «Уголок старой Москвы» — элегическое воспоминание о театральной юности, связанной с Секретаревкой и Немчиновкой. В канун уничтоживших старую Россию переворотов как символическая эпитафия звучит его концовка: «Мир праху всего прошлого!»

Дорошевич любил повторять: что бы ни случилось в мире, это событие застает его за одним и тем же делом — он пишет очередной фельетон, свою летопись времени. Ему нравились слова пушкинского Пимена — «свидетелем чего Господь меня поставил». В конце жизни он как будто спешит запечатлеть портреты своих современников, актеров, литераторов, журналистов, купцов, промышленников, адвокатов, общественных деятелей. Это своего рода история России «в лицах». Он продолжал ее вести вплоть до переворотов 1917 года[1268].

Разразившиеся в 1912 году балканские войны как будто не предвещали той всемирной грозы, что загремела через два года. Россия не в первый раз поддержала не только братьев-славян, болгар, сербов, черногорцев, но и греков в борьбе против турецкого гнета. Кое-кто из пацифистов завел разговор о раздувании «пламени человеконенавистничества». Дорошевич в фельетоне, вышедшем накануне «Славянского дня» (12 ноября), ответил: «Величайшее „человеконенавистничество“ — отказать в помощи человеку, когда он борется за свободу»[1269]. Контора «Русского слова» вела сбор пожертвований «в пользу раненых славян». От Дорошевича была получена тысяча рублей. Близкий к большевикам сатирический журнал «Волынка» «клеймил» журналиста:

Дорошевич кровожаден. По тарелке бьет в набат. Из заплывших жирных впадин Глазки искрами блестят. И смакует он с любовью: «Малый, мяса мне подай, Не прожаренного — с кровью, Мягкий, сочный, красный край. Чтоб, шипя, летели брызги!..» И на глазках — пелена… Дорошевич, бросьте визги — Здесь не «Прага», а война[1270].

Между тем близились события, перевернувшие историю страны. Предчувствие в который раз не обмануло его. В опубликованной 1 января 1914 года сценке Новый Год говорит ворчливому обывателю:

«— А ежели я вас войной, милостивый государь, пугану?

Обыватель ответил:

— Война так война!»

Общий патриотический порыв, охвативший русское общество в первые месяцы войны с Германией, соответствовал настроению Дорошевича, как, впрочем, многих деятелей культуры. Он записался в земгусары, надел полувоенную форму. Редакция «Русского слова» открыла лазарет для раненых солдат, и Дорошевич на своем роскошном авто самолично перевозил их с вокзала на Калужскую улицу. Эти дни волнующего патриотического подъема запечатлены в его очерках «Раненые и Москва», «Офицеры». Он горд мужеством русских солдат и офицеров, скромных, с достоинством и терпением переносящих страдания. Не в меньшей степени радует его сердечность приветствующих их москвичей. «Московская толпа в эти дни великолепна. Торопясь облегчить страдания и поскорей доставить в госпиталь, вы можете беспрепятственно ехать между двумя живыми стенами толпы <…>

— Не бойтесь! — кричат раненые.

А Москва гремит им:

— Спасибо!»[1271]

Бог ты мой! Понадобилась война, чтобы ощутить столь дорогое сердцу народное, общественное единство! «И всех этих, таких различных людей <…> объединяет „единая воля“:

— Победить!»[1272]

Никогда до этого в публицистике Дорошевича не возникали такие волнующие патриотические и даже лирические эмоции. Зоил и острослов, он не стыдится самого открытого выражения чувств, любви к России, к родной стране, в опубликованном весной 1915 года фельетоне «Земля». Душа его буквально молится: «Пусть там, в Петербурге, ошибаются теории, ошибаются ведомства, ошибается министр финансов. Только бы солнце весною впору и вовремя пригрело вас, поля. Только бы не бурно, не сразу, а медленно и тихо растаял под его лучами ваш пушистый снежный покров. Не убежал бы без пользы в сверкающих ручьях, а пропитал бы тебя, Кормилица-Земля, и насытил влагою. Все ошибки утонут в тебе, море ржи. Все ошибки людские утонут в вас, моря пшеницы <…> В Петербурге вырастут великие люди, когда вырастет высокая рожь».

Похоже на заклинания перед ощущением близкой гибели. Когда уже нет других слов. Нужен урожай в тяжелый военный год. Нужен патриотический порыв. Поэтому так радуется его сердце, когда он видит крестьян, вышедших ранним утром на косьбу за тех, кто ушел на войну: «Если бы все мы отдавали пятую часть нашей работы, пятую часть всех наших заработков, как отдают эти люди»[1273]. Этот фельетон вызвал массовый отклик читателей. В редакцию пошли письма с денежными переводами — люди слали свою «пятую часть». Все эти деньги Дорошевич отправил в находившийся на Владимирском проспекте петроградский «Комитет единовременных пособий раненым и больным воинам имени Цесаревича Алексея»[1274].

Военные материалы заняли ведущее место на страницах «Русского слова». Корреспондентами от газеты на фронт отправились патриарх военной журналистики Вас. Ив. Немирович-Данченко, И. Жилкин, В. Михайловский, С. Городецкий. К. Чуковский, побывавший в Англии в 1916 году в составе российской делегации, опубликовал в газете цикл очерков, обрисовавших жизнь англичан в военное время, их отношение как союзников к России. В январе 1915 года Дорошевич выступил в двух номерах «Русского слова» с большим памфлетом о кайзере Вильгельме «Кровавый шут»[1275]. В нем немало точных и остроумных наблюдений, касающихся личности «истерически самовлюбленного» германского монарха, умственное состояние которого Дорошевич считал одной из основных причин войны. Есть здесь и ощущение предстоящих исторических катаклизмов: «Эта внезапная война, — где, как во всякой войне, неизвестно заранее, что удастся выиграть, но где сразу очевидно, что придется расшатать все, что заработано долгим, упорным и пристальным трудом, — эта „предупредительная война“ могла создаться только в голове истерически-тревожного человека, которому всюду мерещатся воображаемые опасности <…>

Но как ему удалось увлечь такого „реалиста“, как Германия?

Говорят, истерия заразительна.

Бывали в истории примеры, что эпидемии истерии охватывали целые страны».

Как не увидеть в этих строках предвидения еще более страшной всеобщей истерии, которая охватит Германию в годы гитлеризма?

В июне немцы прорвали фронт у Красныша, начался отход русских армий. 22 июля была сдана Варшава, в начале сентября оставлена Вильна. В результате германского наступления на Восточном фронте русские войска были вытеснены из большей части Галиции, из Польши, части Прибалтики и западной Беларуси. Жуткими были потери с начала войны — 3,5 миллиона убитыми, ранеными и пленными. Но это потери военные. А была еще страшная трагедия беженцев. О ней молчали фронтовые сводки.

В начале сентября 1915 года Дорошевич на своей «Испане-Суизе» выехал из Москвы в западном направлении. Ему хотелось увидеть, каково положение населения прифронтовых районов, как решают власти ставшую вдруг такой огромной и многострадальной проблему беженства. Впечатления, полученные во время поездки от Москвы до Киева (через Подольск, Рославль, Бобруйск, Чериков, Гомель, Довск), легли в основу пяти очерков под общим названием «Крестный путь»[1276]. На шоссе за Подольском сторож-старик, подняв шлагбаум, сказал:

— Смотр всей России.

«Трогательно, наивно и хватает за душу это величественное, молчаливое шествие.

Шествие неведомо куда.

В неизвестность.

Молчаливое, прежде всего.

Притомленные лошади не шарахаются от проносящихся автомобилей. Даже ухом не ведут.

Не лают собаки.

Не слышно разговоров в кибитках.

— Все переговорили!

Идут, как серые тени. Едут, как мертвые.

Молчат бабы.

Не плачут даже дети».

Вдоль дорог расположены врачебные и питательные пункты, организованные «Северопомощью». Но на них хаос, отсутствие лекарств, продуктов. Врачи в отчаянии. Среди беженцев свирепствуют дизентерия, крупозное воспаление легких, бронхит, у детей скарлатина. У людей раны на стертых в кровь ногах, ожоги от костров. Окрестные деревни и городки в трепете и ужасе. Для них беженцы — это нашествие, саранча, которая уничтожает все на своем пути. И чем дальше на запад ехал Дорошевич, тем больше встречалось ему свежих, часто выросших за одну ночь кладбищ.

«И эти рвущие за душу надписи на крестах:

— Младенец.

— Младенец.

— Младенец.

Уж подлинно ты Могилевская губерния!»

Но что за сила подняла этих людей с насиженных мест и заставила терпеть такие страдания? Страх перед «германцем»? Многотысячное шествие в очерках Дорошевича предстает как некий массовый акт патриотизма народных масс, не желающих жить «под врагом». Но это была первая мировая война, когда немцы еще не воевали с мирным населением. Исход мирных жителей организовала власть. Казачьи части налетали на деревни и угрожали полным разорением тем, кто не собирался уходить. Само собой, сказывалась и паника, которую власти не спешили рассеять. Впрочем, были у людей, поднявшихся с родных мест, особенно из «польских» губерний, и вполне понятные человеческие страхи. Дорошевич рассказал об этом в «Кровавом шуте»: «Война началась с того, что с немецких аэропланов разбрасывались воззвания:

— К польскому народу.

„Мы, немцы, идем освобождать вас от ига москалей. Мы несем вам свободу языка и веры“».

Будучи хорошо знаком с фактами, он доказывает, что эти старые, заготовленные 15 лет назад листовки — подлог. Они «лежали наготове, когда немцы в Познани преследовали, как политических преступников, польских детей, смевших читать „Отче наш“ на родном польском языке. Они преследовали детей за молитву по-польски, — как будто думали, что Бог скорее поймет молитву на мученическом языке, — в то время, как у них в кармане лежало обещание освободить Польшу:

— От ига!»

После поездки осенью 1916 года по польским губерниям и на Карпаты он отметит, что российская часть Польши сохранила свою национальную самобытность, в то время как прусская оказалась онемеченной и некультурной: «Из всего, что я видел, я не вынес впечатления, что Польша под нашей властью сделала большой прогресс.

Но она осталась Польшей.

Польской Польшей»[1277].

Величественно и трагично шествие покинувшего свой дом народа, «свершается его тяжкий, его крестный путь». Но только ли враг повинен в этом «испытании болезнями, голодом, холодом», в том, что «беженцы не знают, куда они идут»? И стоило ли даже «перед небывалым нашествием» оставлять после себя пустыню? Эти вопросы способны оскорбить патриотические чувства. Но от них никуда не деться. Дорошевич пытается рассуждать потактичнее, но горечь прорывается: «Мы совсем не жестокий народ. Но у нас творятся ужасные жестокости. Мы умеем превратить каторгу в ад и жизнь в каторгу». В то время когда Петроград «занимался политикой», «разрешал великие вопросы, море беженцев затопляло и затопляло страну». А когда стали что-то делать, «схватились за меры», «начали строить бараки», «дороги уже вызвездились крестами».

«Что будет с этим народом? <…> И кто и как заплатит за это?»

К кому были обращены эти вопросы? К самому себе? К власти? В любом случае, у него не было ответа. Но было ощущение — платить придется.

Газеты, телеграфные агентства разносили по миру сведения о ходе военных действий. Но о беженской трагедии было известно мало. Об этом почти не писали. Поэтому очерки Дорошевича стали своего рода открытием неизвестной стороны войны. Их перепечатывали зарубежные издания. В 1916 году они вышли отдельной книгой на английском языке в Лондоне в переводе и с примечаниями Стефена Грэхема[1278]. «„Крестный путь“ представляет собой полные ужаса картины России и Польши со времени начала вторжения на их земли германской армии, — писал переводчик. — Запечатленные знаменитым русским журналистом, они поражают точностью деталей и подробностью описаний».

«Русское слово» внимательно следило за позицией союзников и стремилось содействовать укреплению отношений с Англией и Францией. 1 января 1916 года в газете публикуются новогодние поздравления Редьярда Киплинга («Как и вы, я жду мира, но не прежде чем будет завершено наше общее дело»), Камилла Сен-Санса («Французские артисты желают русским артистам, чтобы наступающий год принес победу»), Джерома К. Джерома («Победим врага и упрочим нашу дружбу»). 12 мая, в «День Британской империи», Дорошевич обращается с дружеским словом к английскому послу в России Джорджу Бьюкенену[1279]. Он уверен, что «галицийскими боями, сопротивлением немецкому наступлению, тем, что мы приняли на себя этот удар главных немецких сил, мы заплатили за право владеть проливами, которые для нас возьмут союзники». Бои в Галиции это плата за Дарданеллы. Таким образом, со вступлением в войну Турции должен решиться старый и больной для России со времен Петра и Екатерины «восточный вопрос», В ноябре 1916 года он полон радужных настроений: «Проливы и Константинополь должны принадлежать России.

С таким решением мы поздравляем союзников и Европу <…>

Мы задыхаемся без проливов <…>

Нам нужно море около нашей житницы, нашего Юга <…>

Мы не можем зависеть от несчастий, капризов и шантажей Турции»[1280].

Эти соображения были вызревшими, он высказал их еще в 1913 году в фельетоне, написанном во время первой Балканской войны и убеждавшем, что «Константинополь Болгарии не по зубам» и лучше бы ей удовлетвориться передачей из-под турецкого владычества Адрианополя: «Проливы и командующие над выходом из Дарданелл острова должны принадлежать России.

Рано или поздно.

Мы должны иметь ключи от своего дома у себя в кармане <…>

Началась борьба из-за округления своих границ, из-за приобретения портовых городов, началась борьба интересов.

Все думают о своих интересах.

Почему же только одна Россия должна забывать о своих?»[1281]

Вот таким ликом твердого патриота-государственника мог повернуться к читателю либерал и безжалостный критик того же государства. На возможные упреки в поддержке великодержавных настроений он отвечал: «Раз операция началась, пусть она будет доведена до конца.

Это не шовинизм.

Это — простой математический расчет.

Чувство самосохранения и понимание хитрости врага»[1282].

Он возражает и пацифистам: «Человечество не живет без войны <…>

Если бы человечество весь гений, который потратило на военные приготовления и усовершенствования, потратило на другое.

Мы были бы полубогами.

Властителями стихий <…>

Мы не верим в вечный мир.

Но хотим продолжительного»[1283].

Фельетоны Дорошевича были популярны в армии, их читали даже в солдатской среде. Правда, украдкой, так как «Русское слово» считалось газетой «недозволенной». По этой причине рядовой Алексей Каширин, герой романа Николая Брыкина, увлекшийся «на редкость хлестким, смешным, интересным» фельетоном Дорошевича, оказался на гауптвахте[1284]. Но сама война становится непопулярной, утрачивает общественную поддержку. Общий подъем первых месяцев спал. И чего особенно не мог принять Дорошевич — общенациональное патриотическое знамя перехватили черносотенцы. Еще в 1913 году он писал, что «за национализм хватаются такие грязные, испачканные нагайками руки и стараются воскресить такое смердящее прошлое, что общество пугливо косится на всякого, кто произносит „национальный“»[1285]. В войну эти «грязные руки» особенно разгулялись. Активность распутинцев, черносотенных организаций и их прессы сделалась невыносимой. Он клеймит их в памфлете «Черносотенцы»: «Черная сотня имеет две организации:

— Боевую и клеветническую.

Боевая группируется около „Русского знамени“.

Клеветническая — вокруг „Земщины“.

Как цинично определял один очень умный руководитель:

— Волкодавы и вонючки.

Те и другие бывают необходимы <…>

Манифест 17-го октября объявляет „свободы“.

Так мы же покажем вам свободу!

Сейчас охотники, видимо, решили, что:

— Пора уже выпускать „волкодавов“.

Начинаются опять прекрасные дни „Русского знамени“»[1286].

Он называет «Союз русского народа» «преступным сообществом убийц, грабителей» и требует от правосудия «открыть до конца этот гнойник»[1287], «постановления о возбуждении следствия о союзе русского народа»[1288].

Еще более обострилась старая российская беда — положение прессы. И дело не в том, что давит военная цензура. Ее требования демагогически используются властью для тотального нажима на печать. Свобода слова по-своему понимается и в кругах причисляющих себя к прогрессивным. Литератора, читающего на вечере пушкинскую «Песнь о вещем Олеге», именно редактор «прогрессивной газеты» упрекает в «проповеди погрома», поскольку «оправдывается» месть хазарам «за их буйный набег». Это, конечно, сатира, но более чем отвечающая действительности. В этом же фельетоне недоумевающему литератору редактор поясняет, что «Пушкин писал в свое время. В этом его оправдание». И продолжает: «А вы читаете в наше! В наше время Пушкин был бы эсдеком и сидел бы в Государственной Думе рядом с Чхеидзе. Он всегда любил Кавказ и написал „Кавказского пленника“ <…> Мы не знаем, как бы он выразился теперь о переживаниях Олега. Но, во всяком случае, подобных вещей читать без оговорок невозможно! Особенно в теперешнее напряженное время». Редактору поддакивает представитель полиции: «Да-с, в настоящее время подобные эксцессы в чтении, действительно, нежелательны».

Конечно, смешно. Вот и читатель подходит к журналисту и хвалит его: «Мы так смеялись, когда читали…» Но журналист отвечает без тени улыбки: «Когда я пишу о том, что слово в России не имеет того значения, какое оно должно было бы иметь, и не играет той роли, которую оно должно было бы играть, мне, уверяю вас, не смешно.

Черт с нами, с литераторами! Нас в России всего несколько тысяч. Из нас едва набралась бы одна волость. Кто станет об этом говорить? Думать? Кому какое дело, что литераторам невозможно писать? Черт с ними. Пусть изберут другую профессию. Но вам-то читать надо? И речь идет вовсе не о том, что мы пишем. Это было бы не важно. Речь идет о том, что вы читаете. И когда говорят, что печать в России не такова, какова она должна быть, — это не наша беда. Какое кому дело до беды нескольких тысяч человек, которые вздумали писать, когда этого делать нельзя? Это ваша беда, беда миллионов людей. И когда мы пишем о литераторах, — мы смеемся не над тем, как пишут, а с горечью смеемся над тем, что вам приходится читать»[1289].

Вот и учитель Филарет в фельетоне «В завтрашней школе. Мечты» объясняет школьникам, как следует понимать известные пушкинские строки «Свободы просвещенной», — это относится к «отечеству». «„Отечество свободы просвещенной“. Тут-то и есть явное указание, что действие происходит в Америке. В Америке существует смертная казнь, но не какими-нибудь устарелыми способами, а при помощи электричества. Это и есть просвещение! И Америка истинно может называться „отечеством свободы просвещенной“. Итак, смысл стихотворения таков. Поэт надеется, что в Америке вместо республики будет монархия, и тогда для негритянского племени взойдет прекрасная заря»[1290].

С кляпом во рту страна шла вразнос. Ее раскачивали левые и правые. Царь и правительство, Дума демонстрировали свое бессилие. Бастовали рабочие, волновалась деревня, разваливалась армия. Но писать о том, что происходило, анализировать события было нельзя. За статью И. Колышко о министре народного просвещения Л. Ф. Кассо, воплощении самодурства, «Русское слово» было оштрафовано на три тысячи рублей. На такую же сумму был оштрафован редактор газеты М. А. Успенский за публикацию фельетона Дорошевича «Вино». Дорошевич снова прибегает к жанру восточных сказок. «Не те пятки», «Добро и зло», «Визирь», «Сказка о сказке» — эти вещи говорили о бездарности царской администрации, об опасности, которую таят пренебрежение истиной и неумение слушать голос самой жизни. А в «открытых» фельетонах он продолжал убеждать в необходимости общественного сплочения в «суровую годину», ратовал за поддержку военного займа. Артиллерии нужны снаряды, «артиллерия — это все, без нее нет победы», тыл должен больше заботиться об армии[1291]. И одновременно обличал наживавшихся на военных поставках спекулянтов, присылавших в армию гнилое обмундирование[1292].

Финансовая горячка, воровство, коррупция, миллионные барыши на солдатской крови породили в эти годы особо циничный и напористый тип дельца, для которого буквально все могло служить предметом купли-продажи. Его и сделал Дорошевич героем сатирической повести «Гений»[1293], опубликованной в ноябре 1916 года. Здесь, как и в «Вихре» и «Премьере», он стремится, используя гиперболизированную, гротескную, близкую к щедринской образность, исследовать особый этап русской истории — «петроградский» (таков и подзаголовок повести), период биржевого психоза, фантастических обогащений за счет народа, нравственного распада «верхов». Героя «Гения» Сеньку с особым почетом принимают в лучших домах Петрограда, он теперь самый «нужный» всем человек, потому что «Сеньку видеть — это к деньгам». Он, по признанию одного из многочисленных поклонников, — «грибок, вызывающий полезное брожение <…> Закоперщик и возродитель по специальности. Все на свете акционировать может. Гений».

История возвышения Сеньки насколько проста, настолько и необыкновенна. Встретив как-то девицу легкого поведения Аграфену Собакину, он заставляет ее сняться в фотоателье в одной простыне — «на римский манер», а затем предъявляет эту фотографию директору банка и предлагает ему «аукционировать <…> русско-французское общество для эксплуатации естественных богатств девицы Аграфены Собакиной, по сцене Пуар де Шьен». Директор соглашается, но на всякий случай приглашает для консультации профессора, который с жаром доказывает, что «должна и Аграфена Собакина пройти через железные ворота капитализма». Общество создано. Спешно печатаются акции, Сенька подкупает редактора газеты, театрального антрепренера, журналистов. Он достиг апогея. «Всю Россию объединил! Прессу, литературу, общество, банки <…> По Петрограду гул пошел:

— Вот бы нам кого в руководители финансовой политикой! Всю Россию бы на ноги поставил!»

На вершине славы и богатства Сеньку неожиданно арестовали. Но тюрьма оказалась для него совсем не страшной, вместе с другими сидящими там махинаторами он пользуется почетом у тюремных смотрителей. «Потому он-то в тюрьме, — объясняет поклонник Сеньки, — а миллионы его на свободе остались.

Хозяина ждут, — и не дождутся!

Как после войны возрождение начнется, — тут без Сенек не обойтись.

Все акционировать, все финансировать надо будет <…>

И сидят теперь Сеньки не для чего иначе, как для сохранности.

А настанет момент, на Россию их и выпустят:

— Возрождай!»

В повести можно увидеть отклик на ставшую знамением времени распутинщину. К моменту публикации «Гения» влияние Григория Распутина при дворе достигло пика. Простонародное имя героя Сенька явно перекликается с пресловутым «Гришкой», который и в самом деле «мог всё» — смещал министров, руководил политикой, влиял на царя и, конечно же, занимался с помощью окружавших его темных личностей финансовыми аферами. Многое «мог» и близкий к Распутину аферист, использовавший свое служебное положение в Министерстве внутренних дел И. Ф. Манасевич-Мануйлов. Он был арестован в августе 1916 года, за два с лишним месяца до начала публикации «Гения». Вполне возможно, что дело Манасевича-Мануйлова, освобожденного в сентябре при содействии Распутина и императорской четы, послужило толчком к работе над повестью. Ее окончание было напечатано 22 ноября, а спустя месяц Распутин был убит. «Русское слово» дало подробный разбор этого дела[1294].

Еще в 1905 году «Русское слово» перешло на восьмиколонный формат с увеличением листажа до 8 страниц, а с 1907 года — до 12–14 страниц. «Газета перестает быть подсобным предприятием издательства Сытина, — пишет исследователь истории русской печати этого периода, — рост доходов от нее начинает обгонять рост прибылей от прочей издательской деятельности»[1295]. Тираж газеты с 30 тысяч экземпляров в 1901 году вырос к концу 1914 года до 500 тысяч, а к 1917 году достиг миллионной отметки. Прибыльность определялась ростом доходов от платных объявлений, который в свою очередь был обусловлен популярностью издания. Это был невиданный успех в истории газетного дела в России, обеспеченный европейского уровня модернизацией производства в сочетании с либерально-центристским курсом издания. Вместе с Сытиным в деле участвовали такие крупные пайщики, как «Товарищество печатного дела и торговли И. К. Кушнерева и Ко» (директор-распорядитель А. В. Васильев), «Фабрично-торговое товарищество М. Г. Кувшинова», компания писчебумажных фабрик «В. Говард и Ко» во главе с директором-распорядителем Катуаром де Бионкуром, владелец мукомольных предприятий П. В. Ревякин, московские фабриканты А.В. и П. А. Бурышкины, М. И. Алексеев.

Газета стала феноменальным явлением в общественной жизни, что вызывало одновременно и удивление, и восторг, и жесткую критику. Хлесткому разбору в 1916 году подверг «Русское слово» критик Николай Абрамович. Признавая, что газета, «созданная и руководимая единственным талантливым русским фельетонистом В. Дорошевичем, выросла у нас на Руси в крупный общественный факт», он не мог согласиться с ее «рыночной природой». Претило, что Дорошевич — «при всем его несомненном, порой блестящем таланте фельетониста» — «типичный газетчик», которому «некогда иметь душу, некогда иметь внутреннюю физиономию, некогда питаться идеями» именно потому, что «он в лихорадке внешней сутолоки, он — газетчик». Вместе с тем критик признавал, что это «единственный фельетонист, с которым не скучно, в обществе которого вы не чувствуете себя в компании убогого паяца, все время дергающегося перед вами на веревочке (впечатление, испытываемое при чтении других „фельетонистов“ — О.Л. Д,Ора, Азова, Жакасса, Вилли и др.)», не имеющий «этой дешевой размалеванной физиономии, носитель которой убого притворяется и убого острит, так, что читателю делается за него же неловко». И тем не менее он воспринимается прежде всего как выразитель «низких» интересов, рабски следующий «уму улицы, душе улицы»[1296].

Соглашаясь с Абрамовичем в том, что «Русское слово» превратилось в дело «огромное, скверное, кабацкое», Розанов вместе с тем подчеркивал, что «картина» эта «сложилась из наивности Дорошевича и Сытина, — пусть, в общем, и „прожженных“, но в данном пункте наивных, — и из действительно „прожженного“ отношения к этой богатой газете, короче — к купцу Сытину, в общем тихих и в других местах идеалистических писателей». В общем, по Розанову, и Горький, и Мережковский, и Философов, будучи самими собой на страницах других изданий, в «Русском слове» выглядят стяжателями, пришедшими «взять, а не дать». Возлагая вину на писателей, превративших задуманную Дорошевичем «афинскую агору», в «вещь грубую, плоскую и пошлую», Розанов видит в этом некий «фатум»[1297]. Абрамович же считал, что именно «этот газетный левиафан проглотил и переварил этих деятелей литературы и общественности, подчинил их общему тону своему, заставил служить своим рыночным целям, своему карману, своему тучному брюху…»

При некоторой разнице причин и следствий в анализе «Русского слова» как общественного явления очевидна объединяющая эти оценки «обида» за культуру, за «настоящую литературу», которую потеснил «трактир». Здесь, конечно же, помимо личной обиды вытесненного из газеты Розанова, сказалось снобистское отношение к журналистике, как к «сплошной кинематографической ленте, показывающей разрозненные детали внешней человеческой жизни». Абрамович не мог согласиться с тем, что не только «Русское слово», но в целом печать выходит на первые позиции по части влияния на общество, несправедливо, как ему казалось, «задвигая» литературу, а с нею истинно духовных деятелей культуры, у которых есть «кабинет, внутренний план жизни, идеи, миросозерцание»: «Художник, философ и критик у нас должен сидеть в своем углу и молчать». Здесь Абрамович полностью солидаризируется с Чуковским. Отсюда и его неприятие «крупнейших по тиражу и влиянию органов ежедневной прессы» и их лидера «Русского слова», «этого разрастающегося и жиреющего левиафана наглости, сытости, мещанства и духовного босячества…»[1298]

Противоречие, в которое впадала критика, одновременно и признававшая и отвергавшая талант Дорошевича, было связано как со старой недооценкой возможностей журналистики как искусства слова, так и с протестом против надвигающегося всевластия средств информации как явления массовой культуры, против их «служения рынку». В таком же духе в том же 1916 году выступил историк и публицист С. П. Мельгунов. В докладе, прочитанном в Московском обществе деятелей периодической печати, он обвинил «Русское слово» в несоблюдении принципов литературно-общественной этики, выявившемся в подчинении интересам промышленно-финансовых кругов, что, по его мнению, лишало газету права на традиционную «руководящую» общественную роль[1299]. Проблема места и роли Дорошевича и «Русского слова» в российской общественной жизни занимала умы и после смерти фельетониста. Тот же Мельгунов, откликаясь на отчет о вечере в его память, устроенном в Берлине Литературно-художественным кружком, и признавая, что читатели его поколения, «вероятно, на всю жизнь запечатлели в своей памяти некоторые из его фельетонов, своим остроумием и яркостью становившихся злобой дня», что Дорошевич поставил «газетный фельетон на границу подлинного творчества», считал одновременно, что он вносил в литературу «не только острое слово щедринской сатиры или горбуновского юмора, но и элемент разложения». Возражая Александру Яблоновскому, заявившему на том же вечере, что до Дорошевича русская «газетная простыня» представляла собой «аравийскую пустыню, необитаемый остров, где в газетных стойлах тихо жевали солому литературные неудачники», и вообще газета, «изъеденная насквозь зубами „богомольной русской дуры, нашей чопорной цензуры“ <…> почти не отражала настоящей живой жизни», он приводил в пример «Русские ведомости», для которых «не коммерция, а идейное служение стояло на первом плане». В общем, спор продолжался по линии: «старая идейная печать» против «газеты капиталистического производства», «газеты сенсационной информации», хотя и отмечалась заслуга последней как «проникающей в самую гущу читательской массы и делающей тем самым большое просветительское дело, независимо даже от своего направления»[1300].

Естественно, люди «старого завета», благоговевшие перед такими вождями «профессорской газеты» как Соболевский, Скалон, Чупров, Посников, помнившие о них и спустя десятилетия, в эмиграции, не могли справедливо оценить газету нового типа, какой было «Русское слово». Уже не было ни «Русских ведомостей», ни «Русского слова», а «русский раскол» всё оставался, проходя в том числе и через оценки личности и творчества Дорошевича. Но и тогда уже была очевидной значительность его фигуры, как, впрочем, и сделанного им в русской журналистике в чисто практическом плане. Ю. Волин писал: «Он создал тип большой, популярной, широко осведомленной газеты. Он создал „Русское слово“. Он сам соорудил для себя трибуну и превратил всю Россию в свою аудиторию. Он первый из русских журналистов заставил слушать себя миллионы читателей. И говоря для них, говорил от их имени. Его, а также и газету обвиняли в беспринципности. Но ведь он пробудил к жизни русскую улицу. У улицы нет принципов, нет доктрин и теорий. Но у нее есть чувство справедливости, есть негодование, есть убивающий сарказм. И он со свойственным ему темпераментом выступал во имя справедливости»[1301]. Для Георгия Шенгели «это был первоклассный талант, мощный и светлый ум, большое и горячее сердце <…> Он был фельетонистом, „только фельетонистом“, но равного ему за полтораста лет нашей журналистики не было. Только француза Рошфора можно сравнить с ним по блеску остроумия, по умению „фельетонно“ обработать тему»[1302].

На осень 1916 года пришелся полувековой юбилей издательской деятельности Сытина. Время было неюбилейное, военное, тяжелое, но все-таки дату отметили, в том числе выпуском специального сборника «Полвека для книги». В нем приняли участие писатели, журналисты, сотрудники сытинского издательства.

Дорошевич специально для сборника написал очерк о «Русском слове», в котором рассказал об истории газеты, трудностях ее становления, с интереснейшими подробностями воспроизвел картину подготовки очередного номера. Здесь он еще раз твердо и определенно сказал о том, что для него было самым важным: «Русское слово» служит обществу, говорит только с обществом, обращается только к обществу.

«Его задача:

Быть обществу слугой.

Но не лакеем.

Служить интересам общества.

<…>

Иметь смелость сказать обществу, что оно ошибается, — если оно, по убеждению газеты, ошибается.

В этом гордость „Русского слова“.

И „Русское слово“ лучше перенесет временное одиночество, чем будет валяться в общей толпе в ногах у модного увлечения.

По отношению к правительству — кто бы из любящих Россию людей не хотел работать с правительством рука об руку и душа в душу, действительно на общее благо!

И если такой совместной работы общества и правительства до сих пор нет — вина не общества.

<…>

Из самой природы вещей вытекает, что общественная газета „Русское слово“ часто бывает в оппозиции к правительству.

Это оппозиция противников, а не врагов.

Она вытекает из той же заботы об интересах Родины, только понимаемых иначе, чем понимает их данное правительство.

Правительства меняются.

Интересы России остаются все те же.

И, служа только этим интересам, „Русское слово“ остается всегда независимым органом.

Независимым и от сменяющихся правительственных программ, и от сменяющихся общественных увлечений»[1303].

Он использовал сытинский юбилей, чтобы еще раз воззвать к здравому смыслу власти и общества буквально накануне трагических переворотов. Продолжалась его журналистская борьба за подлинные интересы страны, состоявшие прежде всего в необходимости преодолеть тягу к насилию как со стороны власти, так и со стороны радикалов, и перевести стрелки общественного развития на пути нормального эволюционизма. Но что-то надломилось в эти годы в Дорошевиче. Внешне «великий Влас» (так, по свидетельству Розанова, его называли «люди своего, и не только своего, кружка»[1304]) как будто был по-прежнему активен, посещал театральные спектакли и концерты, любил приглашать к себе гостей и угощать диковинными кушаньями, которые сам — он был, кстати, отменный кулинар и знал толк в разных кухнях — готовил. И тем не менее внимательный взгляд отмечал то, что Чуковский назвал «какой-то грустью». Амфитеатрову запомнилось, что «Влас в это время сильно втянулся в общество крупных бюрократов и биржевиков. Давал даже какие-то вечера с присутствием посланников, правда, экзотических, но — все же! Скучал он в этом обществе люто. Да и вообще скучал — жизнью уже скучал. Оживлялся только тогда, как, бывало, заведешь речь о Французской революции. Он хотел писать ее историю и собрал великолепную библиотеку по предмету, которая погибла в большевицкую революцию»[1305]. Это же впечатление некоей подавленности сохранилось и у Даманской: «Неистощимый в остроумии, в оригинальных, смелых парадоксах, бывал он в годы моих частых и последних встреч с ним грустен и порою удручен. И вряд ли его томили материальные заботы. Что-то другое. Казалось иногда, он подводит итоги прожитым годам, растраченным силам, что-то переоценивает. На эти догадки навел меня один вечер — светлый петербургский майский вечер, когда ворвалась в окна музыка, звуки хоровой песни и крики „ура“. Дорошевич отставил чашку чая, которую держал в руке, заслушался и вдруг с таким искренним скорбным вздохом сказал:

— Эх, было бы мне теперь двадцать лет… тоже, быть может, шагал бы вот, как те… а, быть может, с красным флагом… И тоже, верно, кричал бы „ура“…»[1306]

Похоже, это уже послефевральский период. И вряд ли в этих словах только тоска по ушедшей молодости. Остро чувствовавший историческую насыщенность времени, он понимал, что пришел слом всей жизни. И, осознавая эту неизбежность, тем не менее тосковал.

Глава X «НЕ БУДЬТЕ НИ ЗА РЕВОЛЮЦИЮ, НИ ПРОТИВ НЕЕ»

По словам Амфитеатрова, «в Февральскую революцию Дорошевич был окрылен»[1307]. Увы — этой «окрыленности» не видно на страницах «Русского слова». С начала 1917 года и до конца мая в газете нет его фельетонов. Он давно уже болел (болезни преследовали его), но на такие эпохальные события — отречение царя, приход к власти Временного правительства — казалось бы, должен был откликнуться. Но он молчит, и это достаточно красноречивое молчание. Дело шло к революционному перевороту, все свидетельствовало о том, что самодержавие сгнило, не сумев перейти на рельсы конституционной монархии. Но кто пришел на смену старой власти? Те самые кадеты-октябристы, в адрес которых он выпустил немало критических стрел. Впрочем, критиковать — долг журналиста. И все-таки он не чувствовал внутренней потребности сразу высказать публичную поддержку политикам, пришедшим на смену самодержавию. Ну не мог он вот так просто, с ходу нацепить красный бант и выйти, как некоторые его коллеги по газете, на кипевшие первыми «свободными восторгами» улицы столицы. И не потому, что был «боязлив» и соблюдал флоберовский завет не прикасаться к позолоченным идолам. Он видел слабость, неуверенность новой власти, но еще страшнее была приобретавшая все большую силу угроза слева, которую олицетворяли большевистские советы.

В условиях двоевластия важно было сформулировать недвусмысленную позицию газеты. В конце марта Дорошевич, после февральских событий официально занявший пост главного редактора, приступает к работе над программой «Русского слова», которую вместе с редакционным уставом должна принять специальная комиссия. Почти всю первую половину апреля идут заседания в редакции, на которых обсуждаются эти документы. Не все шло гладко. Предложение редактора заменить слова о том, что «Русское слово» «исповедует и проповедует демократическую республику в России», на слова: «считает наилучшей формой правления для России демократическую республику» было отклонено двенадцатью голосами против пяти. Разногласия в редакции отражали уровень понимания политического процесса и, соответственно, надежд и ожиданий. Сначала Дорошевичу удалось настоять на том, чтобы в программе было записано: «Признавая ценность научного социализма, „Русское слово“ оставляет за собой право свободного критического отношения ко всем социалистическим партиям <…> Признавая революционные заслуги Совета рабочих депутатов в решительный момент борьбы со старым режимом, „Русское слово“ полагает, что с момента образования Временного правительства Советы рабочих депутатов, продолжая считать себя правительственным органом, превращаются в элемент, дезорганизующий государственную власть и вносящий анархические начала в жизнь страны. Советы рабочих депутатов должны теперь превратится в профсоюзные организации, которые могут исполнить свою важную общественную функцию, выражая интересы соответствующего класса населения».

Но большинству в редакционной комиссии эти формулировки показались умалением «народной инициативы», и в результате в важнейшем, восьмом пункте программы было записано, что, «признавая революционные заслуги Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов и огромную организационную роль как этого совета, так и вызванных к жизни провинциальных советов, „Русское слово“ полагает, что эти советы должны сохранить свои важные общественные функции органов, отражающих настроения и требования рабочих классов, но не могут посягать на права Временного правительства, являющегося в настоящее время единственною законною властью»[1308].

Многим в редакции казалось, что так будет умнее, осторожнее, диалектичнее что ли. А Дорошевич чувствовал холод диктата, веющий от «научного социализма», как и опасность, исходящую от рвущихся к власти советов. Хорошо, если бы последние превратились в традиционные, западного образца профсоюзы. Но такая метаморфоза не входила в планы Ленина, к личности которого Дорошевич вскоре начнет присматриваться самым внимательным образом. Более того, большевики сразу же перестали церемониться по части идейного определения либеральной прессы. Недавние борцы за демократические идеалы вдруг обнаружили, что являются сотрудниками ни больше ни меньше как «буржуазных газет», соответственно защищающих «интересы буржуазии». Минский корреспондент газеты В. В. Морковин прислал телеграмму о готовящемся бойкоте «Русского слова» на съезде солдатских и рабочих делегатов Западного фронта. Съезд действительно обвинил газету в буржуазности, выразившейся в поддержке Временного правительства, призывавшего к продолжению войны и тем самым способствовавшего сеянию розни между армией и рабочим классом. На редакционном собрании 13 апреля Дорошевич ставит вопрос об отклике и составляет проект телеграммы в Минск: «Редактор „Русского слова“ энергично протестует против незаслуженного обвинения в том, что оно будто бы сеет вражду между армией и рабочими. „Русское слово“ всегда было, есть и остается газетой демократической, защищающей интересы широких трудовых масс. „Русское слово“ считало бы величайшим преступлением сеяние какой-либо розни в то время, когда все объединенными силами должны работать над возрождением свободной России»[1309].

Дать развернутый ответ в газете было поручено сотруднику «Русского слова», депутату-трудовику Государственной Думы Ивану Жилкину. Его статья отражает глубину удивленного интеллигентского разочарования и слабую надежду на то, что левые еще опомнятся и воздадут должное заслуженным либералам-демократам: «И вот свершилось то, за что ратовала русская печать. Пали путы. Колыхнул воздух свободы через всю Россию. Заговорили тысячи новых голосов <…> Но какой горький и грустный удар для русской печати! Новая левая печать и многие новые голоса начинают свою деятельность с явной и странной вражды к старой печати, которая недавно еще была единственной воительницей за свободу народа, которую иначе и не называли, как „печатью-страдалицей“, „печатью-мученицей“ <…>

— Буржуазная пресса! — ставят под общую кличку прежнюю прессу на левых митингах и в левых газетах.

Не станем на скользкий путь перебранки. Воздадим прежде всего должное. Великое, громадное, завидное и ответственное дело берет на себя левая рабочая и крестьянская печать. Она будет ближе всякого другого печатного слова к трудовому народу. Но вчера еще левой рабочей печати не существовало. Напряженные годы борьбы за свободный народ выносила исключительно на себе либеральная демократическая печать».

От лица либеральной демократической печати Жилкин дружески укоряет левых и протягивает им руку: «В дни горячей всенародной взволнованности нельзя сеять семена вражды. Нельзя поднимать класс на класс»[1310]. Но этот жест уже был излишен. Назревал большевистский переворот.

Кстати, не преминул укусить коллег и журнал «Будильник», тот самый, в котором когда-то начинал Дорошевич. Стремясь потрафить левым настроениям, он посвятил «Русскому слову» эпиграмму:

Нажившись на царских портретах, Здесь помнят о радости тьмы И возят газету в каретах, И ей удобряют умы… Здесь склад увядающих граций, Здесь сочно считают вокруг Проценты былых репутаций, Купоны забытых услуг… И помнят тяжелую лапу Гасителя вольных идей… Прохожий, снимите же шляпу… Здесь кладбище бывших людей[1311].

Не помогла, однако, мнимая, демонстративная левизна: «Будильник» был закрыт большевиками.

Дорошевич считал, что ему лучше в эти дни быть в столице, чтобы самому видеть, как разворачиваются события. Он по-прежнему был нездоров и надеялся, что в домашней обстановке, рядом с женой, ему будет легче справиться с недугом. Во второй половине апреля он уехал в Петроград. 20 мая на редакционном собрании Н. Ф. Пономарев сообщил об отказе Власа Михайловича от обязанностей главного редактора. Сытин вручил судьбу газеты комитету, в состав которого вошел и Дорошевич.

Уезжая, он оставил политические инструкции руководителям комитета. В архиве редакции «Русского слова» хранятся два документа тех дней. Первый озаглавлен «Распоряжения редакции „Русского слова“. Для сведения Ф. И. Благова, Н. Ф. Пономарева и Н. В. Калишевича». «Влас Мих., — говорится в нем, — просил указать в смысле руководства, что сейчас исключительное время фактов и сообщений <…> Не прозевывать распоряжений нового правительства и подробностей событий. Избегая всякого сочувствия или выражения сожаления по адресу членов бывшей царской фамилии и арестованных сановников <…> Статьи должны быть главным образом в смысле поддержки думского правительства <…> Не повиноваться и не кланяться в ноги Совету рабочих депутатов. Налево отнюдь не сбиваться. На очереди вопрос об Учредительном собрании».

Второй документ называется «Завет Дорошевича». По сути он с некоторыми оттенками повторяет и развивает положения первого: «Не повторять ошибок 1905 года, чтобы революционное вино не бросилось в голову <…> Передовые статьи газеты должны призывать к единению с Думой, к благоразумию, к охране порядка и организации <…> Нам нельзя становиться на дорогу „товарищей“ ни в тоне, ни в содержании, а исключительно только считаться с комитетом Государственной Думы. Если будет известно, что газета не может выйти иначе как с воззванием от c.-д., т. е. иными словами, если наборщики не будут набирать или все буквально остальные газеты без этого воззвания не выйдут, то тогда единственно, что должно сделать „Русское слово“, — напечатать это воззвание после всех данных нами заметок о событиях в Петрограде, загнавши это в конец — вот де что раздают на улицах. Иными словами сделать это с полнейшим отвращением»[1312].

Напоминая о необходимости поддержки «думского правительства», Дорошевич, хотя и был невысокого мнения об отдельных его деятелях, тем не менее не выступал с открытой критикой в их адрес. Ему не хотелось раскачивать и без того хлипкое суденышко новой власти. Очень скоро он разочаровался в Керенском и, как свидетельствует в своих воспоминаниях Д. И. Куманов, предсказал его падение: «Одно время я считал сего саратовского адвоката довольно умным и дельным человеком, а сейчас я вижу, что это дурак дураком! С ним каши не сваришь! Провалится — и поделом! Помяните мое слово!»[1313] Якобы именно за фельетон о премьере Временного правительства Дорошевич, как вспоминала Наталья Власьевна, по личному приказу Керенского был заключен «в один из казематов Петропавловской крепости, где сидели в то время министры царского правительства». Нам не удалось обнаружить этот фельетон в подшивках «Русского слова». И вообще этот факт не получил огласки, о нем нет никаких упоминаний ни у современников «короля фельетонистов», ни в тогдашней прессе. Хотя, безусловно, это была бы громкая история. К тому же Керенский, не отважившийся на арест готовивших государственный переворот большевиков, не мог отдать приказ об аресте знаменитого публициста демократических убеждений. Разыгрался бы колоссальный скандал. Вполне возможно, что тяжело больная дочь журналиста «выдала» очень краткосрочный арест отца при большевиках (подтверждаемый, кстати, Амфитеатровым) за арест при Керенском. Вот как она рассказывает об этом событии: «Это было крайне глупо. Прежде всего, журналист не мог никак идти в одно общество с царскими сановниками. Кроме того, Керенский всегда ратовал за свободу слова и печати, а тут так странно и нелепо расправился с журналистом за личную обиду. Но то были удивительные поистине времена, чреватые всяческими случайностями и курьезами. У меня сохранилась бумажка, акт врачебного осмотра Дорошевича, в которой говорится, что сидеть в тюрьме ему вредно для здоровья. У Власа Михайловича была подагра, и в сыром каземате у него заболели ноги. Как-никак, а тюремное начальство, само, видимо, не верившее в серьезность всего происходившего вокруг, на основании этой бумажки освободило Дорошевича из тюрьмы».

28 мая в «Русском слове» начинается публикация последнего цикла фельетонов Дорошевича «При особом мнении». В самом начале он посчитал необходимым объясниться с читателями: «Тяжелая болезнь лишила меня возможности с декабря принимать какое бы то ни было участие в „Русском слове“. Теперь я снова выступаю в газете сотрудником. Но только сотрудником. Мои статьи будут печататься под заголовком „При особом мнении“, и ответственность за них, как за мое личное мнение, должна, конечно, ложиться только на меня. Если эти статьи возбудят ваше негодование, пусть оно падет только на мою голову. Если моим статьям удастся вызвать ваше сочувствие, поблагодарите газету за их помещение».

В этом предуведомлении, как и в самом названии цикла, нетрудно увидеть следы внутриредакционных разногласий. С одной стороны, редакции оставлено своего рода «политическое завещание» Дорошевича, которое как будто должно служить «руководством к действию». А с другой, быстро, ежедневно менявшие ситуацию события, несомненно, сеяли разноголосицу в редакции относительно того, как наилучшим образом реагировать на них, какие именно публикации в данный момент предпочтительнее. Это видно и по тому, как шел объявленный цикл Дорошевича. Он начался с двух фельетонов, адресованных министру финансов и предупреждавших об опасности перерождения революции в «дикий, беспорядочный» пьяный бунт. Еще два года назад в фельетоне «Вино» он призывал власть «не напаивать страну в самые трудные минуты»:

«Мы слабый народ.

Потому нам нужны не полумеры, а меры.

Трезвость так трезвость.

А вы предлагаете жить:

— Вполпьяна <…>

Господа! Не пропить бы нам России!»[1314]

За эту публикацию газета была оштрафована. С того времени, пишет Дорошевич, он обращался к министрам Маклакову, Хвостову, Протопопову, Барку, к московскому городскому голове Челнокову, к А. И. Гучкову с одним и тем же предупреждением: «У нас огромные склады водки, спирта, вин. Это — пороховой погреб, на котором взлетит на воздух Россия». И призывал уничтожить «пьяные запасы». Призывы эти успеха не имели. И вот сейчас наступил особенно опасный для судьбы России момент. Так хочется, чтобы революция была «организованным бунтом. Планомерным, знающим, к чему стремится, владеющим собой и выбирающим самые лучшие, самые верные средства».

Он буквально заклинает: «Революция — это порядок. Революция — это организация.

В революцию превращается только трезвый бунт».

Становившиеся все более массовыми разграбления винных складов, похищения цистерн со спиртом, продолжающееся спаивание народа при содействии благоволящего винокурам Министерства торговли и промышленности — все говорило о том, что страна погружается в анархическое состояние, являющееся тем «порохом, которым может быть взорвана Россия, ее свобода, ее счастье, ее будущее, — а вместе с ее трезвым, здоровым разумом ее светлая, ее благородная, ее прекрасная, великая революция»[1315]. Он словно предвидел пьяный разгул, раскатившийся по России осенью 1917 года, разграбление «революционными» солдатами и матросами винных погребов Зимнего дворца.

Была острая необходимость в изыскании финансовых средств для страны с истощенной экономикой, ведущей изнурительную войну. И было такое средство — заём. Дорошевич в который раз обращается к фигуре «лучшего из слуг старого режима», «самого умного, самого талантливого» — С. Ю. Витте, способного «из-за гроба подать нам совет». Он напоминает, что именно благодаря займу, который «выбил» премьер-министр во Франции в первую революцию, «был спасен старый строй». Шесть миллиардов рублей нужны, чтобы стабилизировать ситуацию в стране, поселить в ошалевшем от вздорожавшей жизни населении уверенность, что государство не даст пропасть своим гражданам. Но и граждане должны поддержать свое государство, только ступившее на дорогу свободы. Потому и речь шла о «займе свободы». Очевидно, с какой неохотой благословил эту акцию Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов. Впрочем, «социалистические газеты» гнули свою линию, и «к бесчисленным русским „долоям“ прибавился еще один, очень ходовой:

— Долой заём!»

Дорошевич пытается убедить «граждан социалистов», которых «старый режим» долго заставлял «есть горький хлеб изгнанья», что нет никакого «буржуазного министерства». А вся проблема «просто в новизне дела», того «государственного дела», в котором впервые встретились «две новые шестеренки, министерство и совет». Они «еще не приработались друг к другу» и потому «страшно рычат». Ему кажется, что «время и совместная работа» «пришлифуют их к жизни». Ведь «мы все вот уже три месяца учимся государственному делу. В этом и заключается захватывающий интерес нашей жизни». Он с энтузиазмом пишет о Вере Засулич, поддержавшей заём, и негодует против «гг. капиталистов», упрямо сидящих на сундуках с деньгами, превращающимися «в мусор». И снова предупреждает: «Когда рушится Россия, рушится всё, рушатся все.

Только нищие ничего не потеряют.

Остальные потеряют все»[1316].

Над страной нависла и другая, не менее страшная опасность — территориального распада. Дорошевич снова вспоминает беседу с Витте, ответившего на вопрос о будущем России: «Конечно, Соединенные Штаты». Вслед за «одним из самых трезвых государственных людей» он считает «бессмыслицей такое государство, где бы из центра предписывалось, как жить различным народам, не имеющим между собой ничего общего, живущим в совершенно разных условиях». Но вот «Украинская рада требует от Временного правительства, чтобы оно заранее признало автономию Украины». Дорошевич пытается убедить «автономистов», что «никто в новой демократической России не собирается лишать Украину права решать свои местные дела», «не собирается идти походом на ее прекрасный, музыкальный, милый язык». Но следует подождать решения Учредительного собрания, «расположенного к признанию права на самоопределение народностей». Он понимает «ненависть Украины к старой России, России нагайки, России кнута». Но что же худого сделала Украине «новая, новорожденная Россия, которая никого не хочет обделить, которая провозгласила принцип: „Пусть каждый будет свободен устраивать свою жизнь, как ему лучше“?»

«Россия лежит сейчас на операционном столе.

Ей предстоят самые трудные операции.

Устройство заново всего государственного строя.

Разрешение земельного вопроса в таком размере, в каком он никогда еще не только не разрешался — не ставился в целом мире. Идет борьба между трудом и капиталом. Дошла до величайшего обострения классовая борьба.

Поднимать еще национальную вражду!

Столько операций зараз не выдержит ни один организм».

Он высмеивает «язык времен царя Алексея Михайловича», который употребляют «автономисты» («Московское государство», «Давно уж не блестели казацкие сабли!»), эту попытку со стороны 500 человек «воскресить Запорожскую Сечь», и одновременно предупреждает: «Руководители Украинской Рады несут на себе тяжелую нравственную ответственность не только перед Россией, но и перед всем миром»[1317].

Есть что-то в этих аргументах и прорицаниях напоминающее времена накануне развала Советского Союза в 1991 году.

Но что делать обычному человеку в ситуации, когда «идет борьба между капиталом и трудом»? Вот забастовала, требуя повышения жалованья, обслуга московских отелей, официанты, коридорные, горничные. И хозяева гостиниц «решили вопрос» за счет постояльцев, которые вынуждены были сами себя обслуживать. Между этими жерновами, говорится в фельетоне «Дела московские», мы, «колоссальный класс потребителей», «как зерно». И чтобы нас не стерли «в порошок», «мы тоже должны скристаллизоваться».

«Никто не просит вас быть за ту, за другую из борющихся сторон.

Не будьте ни за революцию, ни против революции.

Будьте за самого себя.

Отстаивайте свои законные интересы.

Когда идет бой между капиталом и трудом, спросите у своего здравого смысла:

— На чьей стороне ваши собственные интересы!»[1318]

В который раз он пытается опереться на «человека разумного», на естественность, нормальность, здравомысленность его жизненной позиции — на все то, что способно придать устойчивость в наступившем хаосе. «Бой между трудом и капиталом» выглядит в этих рассуждениях явлением, с одной стороны, как будто закономерным, с другой — несовместимым с нормальными жизненными интересами большинства. В противоречивости этой нетрудно разглядеть растерянность Дорошевича, старающегося тем не менее убедить и себя, и читателя с помощью простых логических построений. Вот люди, побывавшие в Петрограде, твердят, что «там жутко»: «Кажется, что вот-вот ружья сами собой начнут стрелять». Обращаясь к собственному опыту — ведь имел «навык к революционным городам», видел забастовки в Барселоне, Марселе, «большие дни в Париже», — он надеялся, что наблюдает всего лишь характерную революционную истерику, при которой «Петроград уверен, что вместе с Невским потрясена вся Россия».

Петроград — это еще не Россия, — доказывает он.

«Россия — это деревни, это бесконечное число городов, огромных, экономических, культурных центров.

Россия — это здравый смысл.

Который позволяет ей еще держаться теперь, при таких обстоятельствах, при которых другое государство потонуло бы уже в полной анархии.

Россия знает, что в ней делается.

Что в ней не смеют показаться, пикнуть элементы контрреволюции».

Последнее утверждение это, несомненно, желание убедить себя и читателей в полнейшем отсутствии даже призрака контрреволюции, ибо он, знаток Французской революции, прекрасно знает, что начинает происходить в стране, когда этот призрак обретает кровавую плоть. Чур, чур меня! — нет у нас никакой контрреволюции! И снова и снова заклинает единственным своим аргументом — здравым смыслом: «Здравый смысл, — велик Бог земли русской! — удержит, надеемся, и вас в последнюю минуту от единственного ужаса, который только и грозит России, революции, свободе:

— Гражданской войны».

Это заклинание-предупреждение было напечатано 11 июня в фельетоне «Петроград», за четыре месяца до октябрьского переворота. Дорошевич чувствовал, куда клонится историческая стрелка, и страшился собственного предчувствия. И, наверное, потому с еще большей страстью доказывал, что Россия «не Казанская, не Дворцовая, не Мариинская площади, где вы можете закатывать свои истерики».

К кому обращено это «вы»?

Концовка фельетона недвусмысленна: «Россией трудно было править из царскосельского дворца. Россией не удастся править и из дворца Кшесинской»[1319].

В особняке примы-балерины Мариинского театра и бывшей любовницы Николая II — это знали все — засели большевики. Так Дорошевич пришел к фигуре Ленина. Пять лет назад большевики были для него одной из социалистических «церквей». Он посмеивался: «Социалисты-революционеры, социал-демократы.

Они признают одну и ту же истину, но разнятся в догматах.

Как католическая и кафолическая церкви<…>

В церквах происходят расколы:

— Большевики, меньшевики. Максималисты, минималисты»[1320].

Теперь пришла пора всерьез заинтересоваться этой «творимой легендой», «писателем, ученым, теоретиком, энтузиастом, пророком новой жизни». И вот «при ближайшем рассмотрении» оказалось, что «это легенда семнадцатого века, капризом взвинченной фантазии перенесенная в двадцатый». Это некая «игра в Стеньку Разина». Только «вместо узорчатого струга — пломбированный вагон немецкого экспресса», в котором Степан Тимофеевич Ленин прибыл в Россию вместе с есаулом Апфельбаумом (имеется в виду Г. Е. Зиновьев). А в роли персидской княжны выступила «генеральша Коллонтай», «щеголиха и модница, одевающаяся у лучших парижских портных». Программа новых «разинцев» более чем проста: захватывай все, что можно, что нынче плохо лежит, — землю, банки, фабрики, власть.

«Что будет после этого завтра — какое дело!

Что будет с государством? Что будет с Россией?

Какое там государство! Какая там Россия!

Валяй! Хватай! Бери!»

Видно, что он искал форму для памфлета, посвященного лидеру большевиков. Потому и назвал его «Стенько-Разинщина». «Сарынь на кичку!» — вот главный большевистский лозунг. «На шарап всю Россию!» Историческая параллель приводит к выводу о несостоятельности «стенько-разинщины» в двадцатом веке. Ведь ясно же как белый день, что захват банков и фабрик, арест их владельцев превращают «огромные богатства» «в мусор, в пыль, в труху», что разграбление России делает нищими всех — «и предпринимателей, и рабочих». И что в итоге? «Свобода умирать с голоду, равенство по нищете, Каиново братство». Но помимо крика «Хватай!» как «действительного способа для разрешения всех экономических вопросов» звучит еще и другой призыв — «Жги!» «Полноту стенько-разинства» выражает стремление «зажечь пожар на весь мир», а для начала поджечь «свою собственную страну». И опять Дорошевич надеется, «что все произойдет не так, как в „Записках сумасшедшего“ Гоголя», что «русские люди окажутся „народом довольно умным“ и „не полезут на стену“, чтобы исполнить монаршее повеление Фердинанда-Ленина». «Вряд ли найдется на Руси много людей злобно-сумасшедших или одержимых, которые стали бы поджигать свою собственную избу в надежде:

— Спалить соседей».

Он напоминает, что «у нас в деревнях, в случае пожара, ходят кругом своего дома с Неопалимой Купиной, машут рукой в сторону соседей и простодушно молятся:

— Отнеси Господи, от нас на вас!»

Страшноватое, однако, простодушие… И не оно ли обернулось спустя несколько лет активным участием самих мужиков в сбрасывании крестов и колоколов с церквей?

В ответ на предложение Ленина «всей России повторить опыт Парижской коммуны» Дорошевич предлагает вспомнить о расстрелах «нескольких сот ни в чем не повинных заложников», а затем сорока тысяч коммунаров, о «до сих пор не заживающей ране в сердце Франции», «стене на кладбище Пер-Лашез», «красной от красных венков». А чего стоит эта сумасбродная идея идти на Восток, «освобождать угнетенные народы»? Предвосхищая ее осуществление в 1980-е годы, когда Советская Армия, выполняя «интернациональный долг», вторглась в Афганистан, Дорошевич рисует сопротивление афганцев, «храбрых, воинственных людей»: «С какими жертвами мы будем брать каждый горный проход, как будем гибнуть на маленьких тропинках, пробираясь по одному над пропастями».

Читая эти строки, поневоле задумаешься над возможностями исторического предсказания, в особенности, когда оно касается большевистского усердия насадить по всему миру свое устройство «новой жизни». И все-таки Дорошевич не верил, что такое возможно. Он все еще доверял здравому смыслу русского народа. И помнил о народном предании, согласно которому спящий в донской земле «хозяин», Степан Тимофеевич, проснется в тот день, как «исчезнет вся правда со святой Руси», и пойдет по своей земле.

«Пойдет.

А не приедет в запломбированном вагоне, не поселится из мальчишеского озорства у танцовщицы в доме, не станет он жечь свою Русь в надежде соседей поджечь, не станет говорить: „Чужих не замай, своих только бей“ — и в двадцатом веке не крикнет для разрешения всех вопросов:

— Сарынь на кичку!»[1321]

Надежду, что все «как-то образуется», что дело не дойдет до «единственного ужаса — гражданской войны», вдохнуло начавшееся наступление русской армии на Юго-Западном фронте. Успех отечественного оружия может объединить, сплотить общество, помочь увидеть истинное величие русской революции. В фельетоне «Наступление» Дорошевич по-особому пафосен. Выражение «великая русская революция» буквально не сходит с его уст. Да, много ужасного, непонятного творится вокруг. Но в состоянии ли мы уразуметь истинный ход великих событий?

«Мы стоим слишком близко к революции.

Мы не видим ее главных линий, ее контуров.

Мы видим только то, что у нас перед носом.

Только пятна на стене».

Он ищет особый, сакральный смысл, который может быть присущ только русской революции, возникшей «не потому и не для того, чтобы человек вместо полутора рублей получал в день два». И как будто начинает гордиться тем, что только что осуждал у большевиков: «Русская революция никогда не мечтала о революции только в России. Она всегда мечтала о революции во всем мире». Бакунин, Герцен, русские гарибальдийцы… Благородство русской революции нашло выражение в предложении «всеобщего мира», мира без аннексий и контрибуций. Но «протянутая рука осталась в воздухе», а в «раскрывшуюся народную душу плюнули те, кому она раскрылась». И вот, чтобы «подтвердить перед всем светом», что мирные предложения исходят не от «нации, просто-напросто бегущей с поля сражения, из рядов союзников», Россия должна была показать свою силу наступлением 18-го июня.

Конечно же, его сердце хотело, чтобы все обстояло именно так, как он писал: «Пушки на фронте говорят то, что говорит правительство свободной России, что говорят вожди ее рабочих масс, что говорят эти массы, что говорит вся Россия, вся наша революция, вся душа русского народа:

— Согласитесь на мир без аннексий, контрибуций, с правом народов на самоопределение.

Согласитесь на мир всего мира.

И тогда сейчас же, в ту же минуту конец войне»[1322].

Но успешно начавшееся наступление, в ходе которого была прорвана оборона противника, заняты Галич и Калуш, взяты семь тысяч пленных, захвачены десятки орудий, вскоре захлебнулось. А затем австро-германские войска нанесли контрудар, русские части со значительными потерями отступили к Збручу. В начале июля разразился очередной политический кризис, на улицы Петрограда вышли тысячи недовольных тяготами военного времени рабочих и солдат. Власти использовали против демонстрантов войска, а те применили оружие. Закончилось двоевластие советов и Временного правительства, как будто одержавшего верх и приступившего к восстановлению «порядка и законности». Началась борьба с экстремистами, прежде всего с большевиками. Но кризисная ситуация в правительстве продолжалась. Вместо того чтобы, опережая большевиков, решить главнейшие для судьбы страны вопросы о мире, о земле и как можно скорее созвать Учредительное собрание, Временное правительство отодвинуло все это «на потом». У Дорошевича, пытавшегося в своих последних восьми фельетонах апеллировать одновременно к правительству и советам рабочих и солдатских депутатов, не осталось больше аргументов. После 22 июня, когда был опубликован последний из цикла «При особом мнении» фельетон «Наступление», в «Русском слове» вплоть до закрытия газеты он больше не печатался.

Он замолчал, потому что не видел своего места в нарастающем политическом противостоянии, за которым маячил призрак гражданской войны. Он не мог, не считал возможным, прежде всего нравственным для себя участвовать в разжигании этого братоубийственного костра. Впрочем, и в редакции «Русского слова» уже не очень считались с его авторитетом, публикации цикла «При особом мнении» задерживались. 4 июня, вконец разобиженный, он писал Благову: «Второй мой фельетон не напечатан. Отбить у меня всякую охоту работать не трудно. Но зачем это делать?

Лучше пусть бы мне прямо сказали:

— Милый В. М.! Мы хотим Вашего полного исчезновения из „Р.С.“.

А оскорблять Дорошевича в „Русском слове“ — это было бы слишком.

И Вы, и я слишком старые газетные сотрудники, чтобы знать, что по воскресеньям печатаются фельетоны, а тяжеловесные статьи, как статья Гольдштейна, по будничным дням.

Работать с конфликтами, только „выполнять контракт“ я не в состоянии.

Очень прошу Вас, во имя нашей старой дружбы, поддержите меня <…>

Как я верил, так и продолжаю верить Вам.

Мне очень хочется работать, работать именно в „Русском слове“, помогите мне в этом».

Конфликтная ситуация, скорее всего, сложилась у Дорошевича с ответственным секретарем редакции Н. Ф. Пономаревым. Пересылая Благову полученное от него письмо, он воспроизвел и свой ответ ему: «Очень сожалею, что Вы не нашли места для моего фельетона. Это случается за все время моей литературной деятельности в первый раз. Позвольте надеяться, что будет в „Р.С.“ и в последний. Я нигде не выражал желания печататься непременно на 1-й, на 2-й, на 3-й страницах. Я думаю, что не место красит фельетон. При тех трудных обстоятельствах, какие сейчас, ничего нельзя иметь против того, чтобы фельетоны или статьи печатались там, где позволяют место и технические условия, на 5-й или 6-й страницах со ссылкой на 2-й, 3-й или 4-й полосах, что статья такая-то печатается там-то. Так прошу и впредь поступать с моими фельетонами и статьями. Мне только очень жаль, что фельетон по вопросу, по которому именно сейчас идет огромная агитация в стране и, в частности, в Москве (имеется в виду фельетон о займе. — С.Б.), не напечатан в воскресенье, что вчера, в 11.30 час. вечера я спрашивал по телефону у Н. В. Калишевича, и он мне ответил, что фельетон идет и что это очень кстати для воскресенья. Прошу Вас печатать фельетоны вовремя хотя бы в интересах газеты <…> Мне очень тяжело и неприятно писать Вам все это, но я надеюсь, что больше наша переписка никогда не будет принимать такого характера».

Благову же на прощанье было сказано еще раз: «Я не хочу конфликтов, дорогой Федор Иванович. Вы меня знаете. Я хочу работы, полезной для „Р.С.“. Помогите мне в этом. Вы понимаете, что мне особенно трудно входить сейчас в работу, зачем же мне еще больше затруднять это?»[1323]

Нелегко дались ему эти слова. В газете, им созданной, выпестованной, завоевавшей широчайшую аудиторию, он должен был чуть ли не выпрашивать место для своих фельетонов, искать понимания у возглавлявших редакцию сотрудников. Но, в общем, эти конфликты уже не имели значения. Через две недели после письма Благову имя Дорошевича исчезло со страниц «Русского слова». Страну лихорадило. Перевалившая за миллионный тираж газета пыталась как-то влиять на ход событий. «Русское слово» одновременно и критиковало за нерешительность и поддерживало Временное правительство. И открыто призывало в связи с выборами в московскую городскую Думу: «Не голосуйте за список № 5.

Это большевики, это — ленинцы.

Это — люди, которые не встали, когда было предложено почтить память наших братьев, отдавших жизнь свою в день начавшегося наступления 18 июня»[1324].

В редакции понимали, откуда исходит главная опасность для хилой российской демократии. С середины октября на полосах «Русского слова» велась постоянная рубрика «Перед наступлением большевиков». 20 октября газета опубликовала приказ министра юстиции Малянтовича об аресте Ленина. А в день переворота, 25 октября, «Русское слово» вышло с передовой под знаменательным, но уже «опоздавшим» заголовком «Надо решиться!»: «Большевистская угроза захвата власти становится реальной <…> Надо понять наконец, что сила большевиков исключительно в бессилии правительства. Надо освободиться от страха перед политическими авантюристами, слугами Германии, уголовными преступниками и темными фанатиками, которые, к нашему стыду и позору, ведут Россию к гибели».

Сразу же после захвата власти большевиками газета поместила большой и подробный репортаж о том, «как это было», его авторы не скрывали своего критического отношения к насильственным действиям. 27 октября Московский Совет рабочих и солдатских депутатов закрыл «Русское слово» вместе с другими газетами, осудившими большевистский переворот. Но потеряли работу и соответственно средства к существованию сотни московских печатников. Новая власть, чувствовавшая себя еще очень неуверенно, вынуждена была отменить свое решение, и 8 ноября «Русское слово» возобновило выход. Но «счастье» продолжалось неполных три недели. Ненавидевшие свободную прессу ленинцы видели в ней громадную угрозу для своего режима и упрямо вели дело к закрытию «буржуазных» газет, ломая слабое сопротивление своих временных союзников эсеров. А в «Русском слове» стремились сказать «последнюю правду» своим читателям. Сергей Варшавский писал о затоптанной свободе печати, Сергей Яблоновский — о «фальшивых векселях», выданных русскому народу Лениным и Троцким, Петр Ашевский — о погибших, бесследно исчезнувших москвичах, которых разыскивают родные в анатомическом театре Московского университета: «Пусть побывает здесь вся Москва и собственными глазами увидит, во что на деле претворяются безумные призывы к гражданской войне»[1325]. Александр Кугель, выпуская последние стрелы по адресу большевиков, признал: «Мы не умели любить Россию»[1326].

Оставалась надежда на Учредительное собрание, хотя было ясно, что большевики власть не отдадут. И все-таки была надежда на какой-то заслон перед царством большевистской деспотии. Накануне выборов в анонимной передовой статье «На развалинах» газета писала: «Через 4 дня должен наступить момент, которого целое столетие ждали лучшие русские люди, за наступление которого лилась кровь лучших сынов России. Но у нас нет твердой уверенности, что этот момент наступит, нет уверенности, что выборы состоятся, хотя до них осталось всего четыре дня <…> Начав свое дело насилием и кровью, большевики вынуждены стать на штыки, ступив на путь террора, угроз „революционным“ судом всякому, кто посмеет печатно протестовать против „диктатуры штыка“ и охраняемых этим штыком провозглашенных большевистских начал»[1327].

В статье «Последнее испытание» газета обратилась к гражданам с призывом к политической активности — «образовать всероссийскую, всенародную лигу спасения России <…> Если русский народ не сумеет отстоять своих верховных прав перед кучкой насильников, то тем самым он перед всем миром докажет, что быть свободным и самоуправляющимся народом, хозяином своей земли он еще неспособен». Вышедший 26 ноября 259-й номер газеты стал последним в ее истории. 27 ноября 1917 года постановлением президиума Московского Совета рабочих и солдатских депутатов «Русское слово» было закрыто. Исполнилась мечта Ленина — вместе с банками и фабриками захватить «Русское слово» и использовать его «читательскую базу и силу» для агитации «перед всей Россией»[1328]. Он лично следил (докладывали по телефону) за ночным вторжением в сытинскую типографию вооруженной группы под командованием А. Я. Аросева. И только после завершения «операции» был издан декрет о временном, до «наступления нормальных условий общественной жизни», закрытии «буржуазных газет».

Большевики еще не были уверены в полноте своей победы, да и стыдно было вот так прямо затыкать рот, открыто нарушать тот самый принцип свободы слова, зажим которой они постоянно ставили в вину царской власти. Потому и появилось в декрете это неуверенное слово «временное». И обещание: «Как только новый порядок упрочится — всякие административные воздействия на печать будут прекращены, для нее будет установлена полная свобода в пределах ответственности перед судом, согласно самому широкому и прогрессивному в этом отношении закону»[1329]. Закрытие старых газет не отменяло возможности подачи заявления на открытие новых изданий. И часть сотрудников «Русского слова» решила использовать эту лазейку. С первого января 1918 года стала выходить газета «Новое слово». По сути был использован опыт большевистской прессы, когда закрытая «Правда» выходила под названиями «Путь правды», «За правду», «Правда труда» и др. Редактором-издателем «Нового слова» был Н. А. Астапов, среди сотрудников значились А. Кугель, Б. Сыромятников, Н. Тэффи, И. Жилкин, П. Ашевский, С. Варшавский, М. Лембич, Ю. Ключников. Передовая статья первого номера, озаглавленная «Без маски» и обвинявшая большевиков в двуличии («обещали Учредительное собрание, а затем объявили его контрреволюционным»), свидетельствовала, что газета намерена разговаривать с читателем без обиняков. Фельетон Тэффи «Ее житие» обнажил суть раскалывавшей нацию, общество большевистской идеологии и практики, согласно которым интеллигенция объявлялась «врагом народа»: «Слово „буржуазия“ в народе в настоящее время представляет особое понятие, вполне прочное и определенное.

— Попила кровушки.

Теперь поставленное рядом с этим словом „интеллигенция“ мало-помалу опытной рукой подвигается все ближе и ближе и скоро займет его место.

Уже в одном из последних номеров „Правды“ пишется прямо, что „образованные и аристократы духа всегда почивают на денежном мешке и проявляют черты необузданного и развратного клеветничества, ругани, лжи и обмана“ <…> Итак, на лобное место выводят русскую интеллигенцию. Выводят со связанными руками для оплевания и бичевания».

Ту самую интеллигенцию, которая так жертвовала собой ради народа. Но русский народ «не любил своих пророков <…> осмеивал и предавал» всех этих «былых нигилистов, длинноволосых студентов, стриженых курсисток, „ходивших в народ“ для подвига и жертвы». А когда «свершилась великая русская революция» и носили в кресле бабушку русской революции Брешко-Брешковскую, чествовали Веру Фигнер, «народ спрашивал про первую: „Чья она, собственно, родственница?“ и про вторую: „Это та, которая поет?“ Это было в феврале. А потом настали „тревожные дни, когда из-под красного знамени вместо гневного и прекрасного лика Девы революции в первый раз выглянуло Нечистое Рыло“. Поначалу „никто ему не поверил“. Тогда „привезли Кропоткина, мечту и легенду русской революционной молодежи. Привели, как старого Вия, подняли веки:

— Смотри, вот то, за что ты так страдал в изгнании.

— Товарищи! Это Кропоткин, тот самый, который… Верите вы ему?“

В ответ послышалось какое-то мычание.

Вот и пришли.

Кончен путь долгий и скорбный.

И круг замкнут.

„Блажени есте егда поносят вам и ижденут и рекут всяк глагол, на вы лжуще мене ради…“

Русская интеллигенция! Святая и блаженная!

С ней так легко будет покончить.

Сложит руки покорно и привычно.

— Приказано! — скажет солдат и будет целить в упор»[1330].

Это было уже пророчеством. Тяжелым пессимизмом веет от строк другого фельетона Тэффи, озаглавленного «Надоело»: «Да, мы стали странные люди. Мы — преступники, которым обвинения не предъявили, а просто объявили их вне закона. Сидим тихо, стараемся на глаза не показываться. Может быть, и забудут, что нас можно убить. Мы уже не протестуем. Липкая уличная мгла тихо вползает в наши жилища»[1331].

Но отсидеться не удалось. Газета все чаще выходила с цензурными купюрами. А 2 апреля редакция «Нового слова» получила извещение от наркома по делам печати, обвинявшее газету в одобрении «вмешательства Японии во внутренние дела Федеративной республики и оккупации ею Сибири». Распоряжением Комиссариата юстиции «Новое слово» было закрыто 16 апреля, а издатель отдан под суд революционного трибунала печати «за обращение за помощью к японской буржуазии против правительства рабочих и крестьян Российской республики с целью свержения Советской власти»[1332]. Дело «Нового слова» рассматривалось 23 мая. С обвинением выступил Н. В. Крыленко, защищал Н. А. Астапова С. И. Варшавский. На основании того, что состав преступления не был установлен, председатель суда заявил, что «Новое слово» может продолжать выходить — «об этом будет дано распоряжение»[1333]. Но никакого распоряжения не последовало. «Новое слово» прекратилось на сорок четвертом номере.

Предвидя ход событий, бывшие «русскословцы» уже с 13 апреля приступили к выпуску «Нашего слова». Редактором был указан Т. П. Васильев, издателем — А. Г. Горячев. В газете приняли участие С. Варшавский, А. Кугель, А. Яблоновский, А. Россов, Ал. Койранский, М. Бернацкий. Недолог был век и этой газеты, власть закрыла ее 27 июля. К этому времени вышли всего шестьдесят три номера. 15 августа состоялось «ликвидационное собрание» сотрудников «Нашего слова», которые были разделены на «оставленных» (еще сохранялась надежда на организацию нового издания, и потому «оставленные» должны были получать какие-то деньги и ждать указаний) и «ликвидируемых». 22 августа редакция направила письма «оставленным» сотрудникам, на следующий день — «ликвидируемым». «Оставленные» числились в штате до 1 января 1919 года. Дорошевича поначалу не было ни в одном из этих списков. Но списки уточнялись, «утрясались». В конце концов, его имя появилось в списке «оставленных» с указанием суммы полагавшегося содержания — 3000 рублей[1334]. Видимо, были учтены заслуги и бедственное положение бывшего шефа «Русского слова», хотя как сотрудник он никакого участия в «Нашем слове» не принимал. Но газета рассказала читателям, чем был занят в этот период «король фельетонистов». Это были отчеты и информационные сообщения о прочитанных им в Москве лекциях, посвященных журналистике времен Великой Французской революции.

К лекторству Дорошевич пришел благодаря стечению обстоятельств. В конце 1917 — начале 1918 года ситуация выглядела неоднозначной. Многим казалось, что большевики — это временно, и скоро все изменится. Журналист Петр Пильский в 1937 году вспоминал, как то ли в самом конце 1917-го, то ли в начале 1918 года «маленькое общество» в «нерадостном» настроении, но и без признаков «полного отчаяния» сидело в квартире Дорошевича в доме Лианозова на Петербургской стороне. Разговор шел о том, «что век большевизма недолог». Кто-то принес новость, что домовладелец освобождает на три месяца всех от квартирной платы. Поскольку через три месяца большевистское правление закончится, и вот тогда все снова будет «по закону». Все хвалят Лианозова, и только «Дорошевич хмур:

— А что, если они все-таки пробудут не три месяца, а, например, три года?

Но разве это мыслимо? Этого просто не может быть.

— Вы, Влас Михайлович, пессимист.

Раздается голос моего молчаливого соседа.

— Не скажите, — тянет он. — Вот профессор Пиленко, — так тот решительно заявил, что ни на какое „авось“ он не надеется и не рассчитывает, а потому просто хочет уехать и обосноваться, по крайней мере на пять лет, где-нибудь за границей»[1335].

Не рассчитывая на скорый конец большевистского режима, Дорошевич тем не менее не собирался следовать примеру профессора-юриста А. А. Пиленко, действительно вскоре после октябрьского переворота уехавшего во Францию (правда, в эмиграции он прожил недолго и умер в 1920 г.). Не планировали отъезд из страны и многие коллеги — журналисты, литераторы. Будущее еще не выглядело определенно большевистским. Люди пытались что-то делать в условиях еще не абсолютного проникновения власти во все сферы жизни.

Таким делом для Дорошевича стала Всероссийская школа журнализма, организованная Петром Пильским в начале 1918 года. С точки зрения официальной это было что-то вроде курсов повышения квалификации, которые посещали и начинающие, и достаточно опытные журналисты. Затея представлялась поначалу самому инициатору полным сумасшествием: «Уже ходил по Петербургу язвительными шагами голод. Уже были большевики. Уже национализированы банки. Уже опустел университет»[1336]. Но, может быть, именно поэтому острее чувствовалось желание интеллигенции укрепить свои позиции, создать некие центры общения, духовности, культуры. Предложение Пильского вполне вписывалось в разнообразный спектр образовательно-культурных инициатив, принимавшихся новой властью на первых порах как проявление «творчества масс». Пришла свобода учиться. И почему бы не быть и Школе журнализма? Пильский запомнил точную цифру записавшихся слушателей: 111 человек. В Школе журнализма читались лекции по 42 предметам, слушатели вольны были выбирать то, что для них представляло интерес. Были привлечены такие видные ученые, профессора Петербургского университета, как филолог-классик Ф. Ф. Зелинский, историк русской литературы С. А. Венгеров, литературовед А. К. Бороздин, германист Ф. А. Браун, славист Н. В. Ястребов. Читали лекции приват-доценты лингвист Г. А. Ильинский и юрист Б. С. Миркин-Гецевич. В школе выступали Куприн, Амфитеатров, Блок. Курс театральной критики вел П. П. Гнедич, искусствовед и директор Александринского театра. Специальные газетные курсы взяли на себя Арк. Бухов, А. В. Руманов, И. М. Розенфельд. Но более всего своим успехом, как признавался Пильский позже в воспоминаниях, Школа журнализма была обязана Дорошевичу, идею привлечения которого ему подсказал Руманов. Было оговорено, что Влас Михайлович будет вести три лекционных курса — «О фельетоне», «О журнализме», «О французской печати».

«Первый курс, — вспоминал Пильский, — был понятен и ясен. Его содержание не оставляло никаких сомнений. Старому, испытанному и талантливейшему фельетонисту Дорошевичу ничего не стоило рассказать о своем искусстве, поведать секреты и тайны этого жанра, ознакомить с характером фельетона, с его душой, целями, манерами, авторами»[1337]. «Он прекрасно знакомил с техникой и методом фельетонного письма, приводил блестящие примеры, указывал на то, чего не должно быть в фельетоне, учил его стилю, тону, его типам, его значению в газете, его происхождению, его приемам, знакомил с такими фельетонистами, как Рошфор, Швоб и т. д.»[1338]. «Он, действительно, щедро и искренно делился запасом своего опыта, своими знаниями, не скрывал ошибок, не преувеличивал значения своих дел, статей и достижений, откровенно указывал на своих учителей и предшественников, ссылаясь на фельетонистов и писателей, по чьим стопам он шел, кому когда-то подражал, чьи книги стали как бы его настольным учебником, его евангелием и руководством»[1339].

Не было проблем и с лекциями, посвященными французской прессе. Дорошевич был прекрасно знаком с работой крупнейших парижских газет, имел многолетние контакты в мире французской печати, следил за творчеством ее выдающихся мастеров — Анри Рошфора, Франсиска Сарсэ, Марселя Швоба, Жюля Кларти, Жюля Гедемана.

Сложнее обстояло дело с курсом «О журнализме». Дорошевича и привлекала, и одновременно смущала колоссальность темы. Говорить о журналистике как профессии — означало рассказывать не только о собственной жизни, но и о журналистах, с которыми сводила судьба, об опыте российских и заграничных редакций. Плюс проблемы журналистской этики. Курс представлялся попросту необъятным. Нужно было что-то выбирать. Посовещавшись, они с Пильским решили прибегнуть к анкетной системе. Была составлена «таблица вопросов», которую слушатели могли пополнить. И новые вопросы появились, притом весьма неожиданные: «В каком костюме должен являться журналист в редакцию?», «Как нужно предлагать в первый раз свои услуги редакции?» Дорошевич не согласился с Пильским, назвавшим эти вопросы курьезными. Он «очень детально рассмотрел вопрос о костюме». «А когда речь зашла о форме первого предложения своих услуг <…> дал такой совет:

— Как надо предлагать, этого не объяснишь. Обыкновенно начинают с того, что приносят статью. Но если б кому-нибудь из вас пришлось или захотелось предъявить свои претензии на постоянное сотрудничество, то я советую, по крайней мере, не делать двух промахов. Во-первых, на вопрос: „В каком отделе хотите работать?“ — никогда не отвечайте „все равно“, потому что это значит, что вы ко всем отделам одинаково равнодушны и ни к одному из них не подготовлены. Во-вторых, предостерегаю вас от претензий на роль театрального рецензента. На это амплуа хотят все. Есть возраст, которому льстит знакомство с актрисами и вселяет гордость сознание, что он может влиять на судьбы и интересы театра. Кроме того, кому не хочется иметь бесплатное кресло в театре? Но помните, что рецензентское место требует очень больших знаний и жертв. Театральному критику нужно знать не только сценическое искусство, но еще и многие закулисные отношения и связи, чтобы не быть пойманным в сети интриг, взаимных счетов, хитрости»[1340].

Последнее ему, мужу двух актрис, было более чем знакомо…

Конечно, спрашивали о том, как он начинает работу над очередным фельетоном и как вообще протекает «творческий процесс». И слышали в ответ разнообразные, порой удивительные подробности. План? Да, он набрасывает план фельетона. Но прежде долго расхаживает по комнате, обдумывает все его части, подбирает остроты и другие удачные выражения, заранее решает, как начнет и чем закончит фельетон. А чтобы создать соответствующее настроение — читает с утра несколько страничек из «Тысячи и одной ночи», пользуясь имеющимся у него полным собранием знаменитых сказок Шехерезады в классическом французском переводе. Или берет другую настольную книгу — «Историю Великой Французской революции». Отвечая на вопрос, за счет чего он добился отмены несправедливых судебных приговоров, личными связями, талантом или какими-то другими путями, объяснял, что в первую очередь здесь сказался рост уважения в обществе к печатному слову. Не меньшее значение имели и доказательность, аргументированность выступления журналиста. Ну и, разумеется, авторитетность его имени в читательской среде.

Наверняка, некоторые из слушателей вели записи во время его лекций. И можно только пожалеть, что пока о них ничего не известно. Михаил Кольцов вспомнил, что «в одной из них он изложил остроумные „двадцать одну заповедь журналиста“, обнимающие собой буквально все стороны этой профессии, вплоть до правил ношения костюма»[1341].

Лекции в школе Пильского натолкнули на мысль о книге, посвященной журналистике. Он даже придумал название — «Журналист». По словам Пильского, это должна была быть «полуавтобиография, полумемуары». Конечно же, главной целью было показать, что такое газетный профессионал, как он формируется, какими важнейшими качествами должен обладать. О многом он рассказал в Школе журнализма. Но книга должна была стать концентрацией пережитого, продуманного, прочувствованного на собственном опыте. Можно только пожалеть, что ему не удалось осуществить этот план. Книга, безусловно, стала бы богатейшим вкладом в историю русской журналистики.

Наставляя молодых журналистов, он не уставал повторять:

— Не бойтесь труда и не жалейте себя! Знайте: самые долговечные люди — журналисты.

Увы — состояние его здоровья не внушало доверия к этим словам. Он страдал от тяжелой сердечной болезни, задыхался, с трудом и обязательно при чьей-то поддержке поднимался даже по невысокой лестнице. Во время лекций вынужден был пить специально приготовленный сильно возбуждающий чай. Питье подавалось так часто, что в одной газете появилась карикатура, изображавшая Дорошевича на кафедре в окружении множества стаканов. Подпись гласила: «Продолжение стаканов в следующем номере». И тем не менее он собирался продолжать работу в Школе журнализма, строил планы, думал о новых курсах. Конечно же, помимо возможности наконец-то поделиться богатейшим опытом, его грело и доброе внимание со стороны слушателей. Более того, лекции Дорошевича приобретали популярность, на них стремились попасть и уже зрелые, известные журналисты, литераторы.

Особо притягивал публику — употребим современное обозначение — спецкурс, посвященный журналистике эпохи Великой Французской революции. Во время этих лекций он выглядел особенно вдохновенным. Еще бы! Ведь это был его конек. Михаил Кольцов вспоминал, что послушать Дорошевича явился «весь цвет петроградской буржуазно-радикальной журналистики». То, что услышали собравшиеся, «менее всего могло быть названо лекцией: научного или просто исторического подхода в ней не было. Зато это был блестящий, остроумный фельетон, сочно и красиво написанный, а главное — великолепно прочитанный.

В перерыве лекции Дорошевич пил чай и показывал в качестве иллюстрации к лекции свою сокровищницу: маленькую библиотеку подлинных изданий французской революции. Тут были и заборные листки Пер-Дюшена, и журналы Камилла Демулена, и даже драгоценный томик номеров Маратовского „Друга народа“ с собственноручными пометами его великого редактора. Торжествующе улыбаясь, Дорошевич рассказывал, с каким напряженным трудом и упорством собрал он во Франции эту редкостную коллекцию.

— Она ценится сейчас не на вес золота, а на вес бриллиантов!

Была веселая праздничная толчея. Молодые газетные студисты с благоговением взирали на пиджак, пенсне и тяжелую походку газетного короля, а старые вздыхали и припоминали прошлое. Потом торжественно фотографировались. В первом ряду рядом с Дорошевичем сели Пильский, благообразный С. Любош, покойный А. Кауфман и здравствующий посейчас А. Амфитеатров. Позади разместился прочий генералитет, а за ним и лихие газетные юнкера. Последний парад старой прессы»[1342].

Естественно, что молодой Кольцов, хотя и испытывавший определенный пиетет перед «королем фельетонистов», но уже достаточно твердо стоявший на большевистских позициях, сознательно не захотел коснуться самого существенного и потому небезопасного в лекции Дорошевича о журналистах Великой Французской революции — ее очевидной переклички с событиями в России. Того, что прежде всего привлекало публику. Между тем слухи о необыкновенном выступлении знаменитого журналиста ширились. Поступили предложения об организации лекций в Москве и других городах. Жизнь была голодная, трудная. Но Дорошевич согласился не только из-за заработка. Лишенный газетной трибуны, он нашел иную возможность сказать о том, что более всего волновало его.

Весной 1918 года Влас Михайлович приехал в Москву. 30 апреля состоялось первое его выступление в цирке Никитиных на Садовой, лекция называлась — «Великая Французская революция и ее журналисты». 10 мая он снова выступил в цирке Никитиных, а 17 мая повторил лекцию в театре Незлобина на Театральной площади (весь сбор был предназначен для фонда профсоюза журналистов). Вот что писала в отчете о первой лекции газета «Наше слово»: «Не в виде анализа причин и следствий, ученых выкладок и сухих рассуждений предстала перед многочисленными слушателями одна из замечательнейших эпох человеческой истории. В. М. Дорошевич развернул ее в форме блестящих картин, тонких характеристик, метких определений и живых образов. Поставив эпиграфом своей речи, казалось, незначительный факт — казнь парижской кухарки, В. М. Дорошевич сумел раскрыть и в малом весь характерный облик великой революции. Быть может, порою разгадывая черты не только определенного быта, но и революционности вообще.

Многое из рассказанного знакомо по личному опыту и нам: и голод, и недовольство, и дороговизна, и хвосты, и террор с его законом „дрожать и заставлять дрожать“, и, наконец, безудержный поток слов, бурление бесчисленных речей, смешанных с кровью <…>

Лекция В. М. Дорошевича по существу не поддается пересказу. Благодаря интересному подбору отрывков из подлинных писаний журналистов революции, творчество их предстало очень полно и наглядно освещенным. Для некоторых прочитанных статей еще не наступила давность, и их изумительные строки, как и раньше, волнуют теперь современное сердце.

Лекция блестящего журналиста о журналистах великого времени имела полный и шумный успех»[1343].

О выступлении Дорошевича в цирке Никитиных спустя много лет припомнил известный сатирик Дон-Аминадо (А. П. Шполянский). Правда, он пишет, что «король фельетонистов» выступал там не весной, а зимой 1918 года. Во всяком случае так ему запомнилось: «Надо было иметь много гражданского мужества, близкого к отчаянию, и много нерастраченного пафоса и жгучей, невысказанной, неизжитой ненависти, чтобы в зиму 18-го года решиться на подобное выступление, прикрытое пестрой мишурой официальной темы: „Великая французская революция в воспоминаниях участников и современников…“

Цирк был переполнен. Люди дрожали от холода, переминались с ноги на ногу, и от человеческого дыхания образовалось какое-то мутное марево, в нем желтым неверным светом, то совсем потухая, то мигая, горели электрические лампочки.

Дорошевича встретили как надо: стоя, неистово аплодируя, но без единого слова, крика, неосторожного приветствия.

Он был в шубе, в высокой меховой шапке, уже смертельно желтый и обреченный, в неизменном своем, с широким черным шнуром пенсне, которое то снимал, то снова водружал на свой большой мясистый нос.

Он читал, то и дело отрываясь от написанного, по длинным, узким, на редакционный манер неразрезанным листкам бумаги, читал ровным, четким, ясным, порой глуховатым, порой металлическим, но всегда приятным для слуха низким голосом, без аффектации, без подчеркивания, без актерства.

Читал он, а вернее говорил, о событиях и вещах страшных, жутких, безнадежных, полных острого, вещего, каждодневного смысла.

За одни упоминания о подобных вещах и событиях в Москве в январе 18-го года у любых дверей вырастали латыши или китайцы преторианской гвардии.

И путь был для всех один: на Лубянку.

Все это понимали, чувствовали, ни с кем не переглядывались, друг друга видели, лектор толпу, толпа лектора, и так в течение полутора или двух часов этого незабываемого вечера»[1344].

Журнал «Нива» в двух номерах успел напечатать текст этих лекций в виде исторического очерка[1345]. Естественно, что самые «опасные места», вызывавшие нежелательные аллюзии, в этой публикации были выпущены, некоторые характеристики смягчены. Но, к счастью, сохранились рукописи[1346]. Дополняя друг друга, эти материалы дают полное представление о том, на какие размышления хотел натолкнуть Дорошевич своих современников, рассказывая о событиях во Франции более чем стодвадцатилетней давности.

Рассказ этот делится на три части. В первой дается обзор печати, выходившей во время Французской революции конца XVIII столетия. Вторая посвящена фигурам трех ее виднейших журналистов — Камиллу Демулену, Жану-Полю Марату и Жаку-Рене Эберу (Пер-Дюшену), «поэту, фанатику и прихвостню великой французской революции». В третьей части речь идет о малоизвестной странице биографии Наполеона — его памфлете «Ужин в Бокэре».

Он начинал с истории одной парижской кухарки, которая, узнав на рынке, что жалкая утка стоит 20 ливров, подняла истошный крик: «Черт бы вас всех взял со всей вашей революцией! Стоило делать революцию, чтобы умирать с голоду! При короле руанская утка — руанская! — стоило восемь ливров. Можно было даже ливр положить себе в карман. Вот постойте! Придут немцы и англичане, перевешают всех ваших якобинцев и наведут вам порядок». Кухарку, разумеется, арестовали и отправили в Революционный трибунал, где приговорили к смертной казни — «отрублению головы на одной из общественных площадей Парижа». Депутат Конвента Мазюйе заявил, что вступится «за эту женщину», как в свое время Вольтер вступился за гугенота Каласа. Но пока дело решалось в Конвенте, а затем в Революционном трибунале, где защитник «прав человека и гражданина» цитировал Плутарха и Руссо, кухарку успели казнить.

«Этот маленький факт, — подчеркивает Дорошевич, — я считаю самым характерным для Великой Французской революции <…> Она была страшно болтлива, Великая Французская революция! Во время нее было пролито много крови и — Боже мой! — сколько слов. Ненужной крови и лишних слов. Она тонула — она утонула в крови и словах». История кухарки убеждала, что в революцию жизнь человека не имеет никакой цены.

Затем он переходил непосредственно к своей коллекции: «Вот перед вами журналы Великой Французской революции. Подлинники тех журналов. Этих страниц касались дрожащие руки людей того страшного времени. Эти страницы пробегались такими же лихорадочными взглядами, какими сейчас пробегаются наши газеты.

Вот L’ami du peuple» («Друг народа») — журнал Марата.

Вот «Révolutions de France et de Brabant» Камилла Демулена, первого республиканца Франции, человека, призвавшего к разрушению Бастилии, одного из творцов Великой Французской революции. Ее энтузиаста, ее поэта, ее рыцаря.

Вот его же «Le vieux Cordelier», где он, уже под ножом гильотины, борется, как лев. Борется за себя, за свою благородную, умную голову. Напрасный труд! В революции можно бороться за других. Бороться за себя, за свою жизнь — бесполезно.

Вот иллюстрированный журнал Prud’homme’a «Révolutions de Paris».

Вот единственный контрреволюционный журнал Великой французской революции, носящий странное название «Les actes des Apôtres» («Деяния Апостолов»).

Вот гордость всякого коллекционера — несколько нумеров «Le père-Duchesne». Полного собрания всех нумеров этого кровавого пасквиля нет нигде в мире. Даже в «Национальных архивах» Франции нет полного комплекта. Когда наступила реакция, а с нею неизбежный белый террор, — одна находка при обыске «ужаснейшего из журналов» была уже билетом хорошо если только в тюрьму — «А! Вы храните „Père-Duchesne“! — в этом звучал смертный приговор. Можете судить, как тщательно уничтожались все имевшиеся номера этого журнала….

Содержание тогдашних журналов?

Террор в полном разгаре. Гильотина, сначала с одной стороны Тюильрийского дворца — на площади Каррусель, потом с другой его стороны — на площади Революции, работает с утра до ночи. „Красные обедни“ служатся с утра до ночи. Палач Сансон и его помощники жалуются, что невозможно работать. Они поскальзываются. До того помост гильотины залит кровью <…>

Кто вчера казнен? Кто объявлен вне закона?

Вопросы, от которых сжимается сердце у парижанина. Но ни в одном из журналов нет на это ответа <…>

Газеты фактов не сообщают. Газеты выше фактов. Газеты печатают только мнения. Мнения их редакторов».

Какое множество деталей, фактов напоминало слушателям тогдашний «революционный быт»! И сыплющиеся, как из рога изобилия, декреты Национального собрания, и разлитый в воздухе страх, и бесконечные аресты, доносы, казни.

Любимейшая фигура французской журналистики той эпохи — Камилл Демулен. Дорошевич рисует ее с гордостью за свою профессию, он называет его «расовым журналистом». «Великий человек», «герой», «человек Бастилии», «первый республиканец Франции» — и это еще не все эпитеты, которыми он награждает романтика революции, «молодого римлянина» (характеристика, данная Демулену его друзьями). Его речи перед Революционным трибуналом — это то, что наиболее близко Дорошевичу в понимании, в анализе, в оценке событий, происходящих в России. Через Демулена, вместе с Демуленом он обращается одновременно и к большевистскому режиму, и к обществу. Несомненно близко ему демуленовское представление о республике, противоположное призыву большевиков «грабить награбленное»: «Республика — это не доведение всех до равенства нищеты, как думают многие. Нет. Республика — это общее благо, это справедливость. Это распределение благ цивилизации и культуры между всеми. Я люблю республику потому, что только республика может осуществить тот идеал, о котором лицемерно мечтала монархия, — чтобы у каждого крестьянина была в супе курица».

И, конечно, они едины с Демуленом в понимании свободы: «Полагают, что свобода, как люди, должна пройти период детства и юности, прежде чем достигнуть зрелого возраста. Но это противно самой природе свободы. Чтобы обладать ею, ее надо только пожелать. Народ свободен с того дня, как он желает стать свободным. Он входит во все свои права с 14-го июля. У свободы нет ни старости, ни детства. У нее один возраст. Могущества и силы. В этом возрасте она сразу родится. Мы бьемся за те блага, которыми свобода немедленно вознаграждает тех, кто к ней стремится. Эти блага — провозглашение прав человека и гражданина, радость и ясность республиканских идей, братство, святое равенство, незыблемость этих принципов. Вот те следы, по которым узнают богиню. Вот ее следы, по которым я узнаю народ, среди которого она живет. И по каким другим признакам, хотите вы, чтобы я узнал божественную свободу? Это не актриса оперы, которую носят на ваших праздниках в красном фригийском колпаке. Это не статуя в 45 футов высотой, которую предлагает соорудить художник Давид. Если под свободой вы разумеете не принципы, как я, а ее каменную статую, — то поистине еще не было никогда идолопоклонства более глупого и больше стоившего народу, чем ваше! Нет, свобода, — эта свобода, сошедшая с неба, — это не оперная нимфа, это не красный фригийский колпак, это не грязная рубаха, это не лохмотья вместо одежды. Свобода — это счастье, это разум, это радость, это справедливость, это исповедование прав человека, это ваша республиканская конституция! Хотите ли вы, чтобы я узнал среди вас ее, эту свободу? Чтобы я пал к ее ногам? Чтобы я отдал ей всю свою кровь? — Откройте тюрьмы тем двумстам тысячам граждан, которых вы называете „подозрительными“! Ибо „правами человека и гражданина“ не предусмотрены тюрьмы для подозрительных. Есть тюрьмы для виновных. „Подозрительных“ не существует. Есть обвиняемые в деяниях, ясно и точно указанных в законах. И не думайте, что освободить „подозрительных“ опасно или гибельно для республики. Напротив. Это будет мерой самой революционной, какую только можно предпринять. Уничтожить тюрьмы для подозрительных — какая революция в правосудии! Во имя свободы прекратите террор!»

Последние слова — это почти открытое обращение Дорошевича к главарям большевистского режима. Понятно, почему мурашки бежали по спине у слушателей его лекций. Но он не останавливался. И, продолжая, прямо указывал: «Вот сюжет еще более близкий для нас». Этим «сюжетом» была свобода печати — то, чем Дорошевич болел всю жизнь. В речах Демулена он нашел поразительное место — упоминание о Москве, прямо бившее в современность: «Чем отличается республика от монархии? Одним: свободой говорить и писать. Пусть завтра свобода прессы будет… в Москве, и Москва завтра будет республикой!»

В большевистской Москве, где уже были закрыты многие газеты и душились остатки свободного слова, где действовали революционные трибуналы печати, Дорошевич устами Камилла Демулена по сути вел «контрреволюционную агитацию»: «Какая лучшая защита свободного народа от покушений деспотизма? Свобода печати. А еще лучшее средство? Свобода печати. А еще лучшее прибежище? Свобода печати. Кому не ясно, что свобода печати лучшее устрашение для негодяев, для честолюбцев, для деспотов, — но что она не несет с собой никаких неудобств для народного блага! Бояться, что свобода печати опасна для республики, — это так же глупо, как если бы кто-нибудь сказал, что красота может бояться зеркала! Человек ошибается, или человек прав! Человек справедлив, добродетелен, патриот, — или он ни то, ни другое, ни третье. Если человек не прав, он должен исправиться. И для этого необходимо, чтобы журналы указывали вам ваши ошибки. Но если вы добродетельны, чего же вам бояться журналов, говорящих о несправедливостях, о пороках против тирании? Это не ваше зеркало!»

Но кому нужны здравые аргументы в опьяневшее от крови время? «Нельзя жить на бойне не мяснику, — с горечью признает Дорошевич. — Республиканец такого образа мыслей не может дышать во время дикого террора. И он задохнется. Проклятая привычка Камилла называть палача палачом приведет его в руки палача.

Видя, как гибнут на гильотине те, кто вчера еще вместе сражался за свободу, что борьба партий перешла во взаимное истребление, что Франция обескровлена на радость врагов свободы и революции, — Камилл осмелился в самый разгар террора поднять голос против террора.

У разъяренного зверя вырывать из пасти окровавленную добычу. Толпа завопила:

— А! Умеренный! Снисходительный! — закричали „Маратовы жрецы“ и поклонники „пэр Дюшена“. — За аристократов?! Потакаешь?! Изменник революции!..

Он и его единомышленники были преданы суду Революционного Трибунала. На скамью подсудимых село все, что было наиболее возвышенного, не палаческого во Французской революции. С этим судом, с этой казнью революция обезлюдела <…> А всего было казнено журналистов за время террора двадцать пять».

И кто знает: не убей Шарлотта Корде Марата, возможно, и «друг народа» кончил бы свои дни на гильотине. К Марату у Дорошевича отношение сложное. Он не согласен с историками Тэном и Мишле, считавшими его тяжело больным безумцем: «Автор трудов об электричестве, об огне, о свете, об оптике — вовсе не разбрасывающееся претенциозное ничтожество <…> У Марата огромная аристократическая практика, и он очень известен как знающий и искусный врач.

Его опытами по электричеству интересуется сам Франклин.

<…>

Этот человек необычайного самомнения, провозглашающий себя „врачом неизлечимых болезней“, „ученым, ниспровергающим все существовавшие до него авторитеты“. Этот человек, похожий на истеричную женщину. Одетый, „как грязный извозчик“. Покрытый лишаями. Больной какой-то загадочной болезнью, одни говорят — проказой, другие — люэсом. Этот человек, отвратительный и ужасный, — все-таки не ничтожество».

Как журналист Дорошевич не может не отметить, что «Марат подвергается за свои писания преследованиям. Неделями он должен прятаться в квартире у знакомой актрисы — это бы еще ничего! — и месяцами в темном и сыром погребе. И он не выпускает пера из рук. Он пишет от строки до строки свой журнал. Пишет при свете коптящей масляной лампы. Пишет, когда письменным столом ему служат колени. Он болен. У него мучительнейшие головные боли. Он „не может дышать“, если голова у него не повязана полотенцем, намоченным в уксусе. Единственное облегчение от боли, от чесотки ему доставляют ванны. Но он продолжает писать. Он не в состоянии посещать Конвента. Но пера не бросает. Он не в силах писать статьи. Он наполняет свой журнал только письмами в редакцию и дает краткие ответы на них. Но он выпускает ежедневно свой журнал. И даже смерть застает его за работой писателя и редактора. Когда Шарлотта Корде входит, чтобы его убить, Марат сидит в ванне. Поперек ванны лежит доска, чтобы Марат мог работать, и он готовит следующий нумер.

И когда в похоронном шествии, страшном, отвратительном, триумфальном и чудовищном, везут по Парижу на колеснице разлагающийся труп Марата, с нагримированным лицом, — потому что тление уже исказило его, — с открытой грудью, на которой зияет рана, с открытой из-под красного покрывала рукой, держащей железное перо, в этом ужасном карнавале смерти эта подробность — заслуженная почесть. Его можно было хоронить с железным пером в руке, — потому что этот журналист умер с пером в руке».

И еще одна черта существенна в облике «друга народа». «В революционное время, когда столько народа готово половить рыбки в мутной воде, когда Робеспьеру, — одному только Робеспьеру, — дается, как нечто необыкновенное, исключительное, титул „неподкупного“ — Марат не имел возможности даже купить себе ванну. Он берет напрокат ванну поденно у лавочника на углу. Он умер нищим. Может ли быть лучший некролог для служителя прессы?»

Отдавая профессиональную дань Марату-журналисту, отмечая, что его сила, его «неслыханный успех» шли от «одной жизни с толпою, с нацией», Дорошевич особо останавливается на таком его качестве как революционный фанатизм. Этот человек, называвший себя «филантропом», мог, не задумываясь, потребовать казни 270 тысяч людей, если это было необходимо во имя революции. И он же призывал немедленно назначить диктатора, который указывал бы подлежащих истреблению изменников.

Но если Марат был одновременно искренен и ужасен в своем величии, то Жак Эбер, один из лидеров левых якобинцев, издатель журнала «Пер Дюшен», пропагандировавший террор в его самых крайних формах, был отвратителен в своем приспособленческом стремлении оседлать революцию, быть левее самых левых. <…>

Неистовству Эбера не было границ. Не было головы в Конвенте, которой бы он не грозил. <…> Он грозил поднять восстание против Конвента. Разве он не идол, не кумир Парижа? Разве «Пер Дюшен» не расходится в 600 тысячах нумеров? Он уже представлял опасность для Конвента, — и его схватили. Его и 17 человек с ним. <…>

Президент Революционного Трибунала, обращаясь к подсудимым, перечисляет их «титулы»:

— Негодяи, разбойники, изменники, презренные орудия контрреволюции, подлые души, убийцы, палачи, варвары, лицемеры, душители свободы, морильщики голодом, убийцы отцов отечества, жестокие рабы, узурпаторы, агенты тиранов, лакеи иностранцев, ложные патриоты, роялисты!

В такой обстановке их судили. Вряд ли обвинению кто-нибудь верил. Но смертный приговор был известен заранее.

Нет спасения в кровавой мясорубке и тем, кто толкал в нее других. Дорошевич подходит к самому главному — к трагедии революции. Революцию, говорил Камилл Демулен, задумывают мыслители, ее делают герои и палачи, ею пользуются ничтожества. Неужели Бог создал человечество таким глупым? Дорошевич не столько отвечает, сколько ищет ответа: «Людям словно надо, чтобы у них убивали детей, убивали отцов, убивали братьев. Человечеству словно необходимо, чтобы его терзали, мучили, душили, топили в крови и слезах, заставляли страдать и вопить от боли, превращали жизнь в ад». Оправданием крови и слез стал жупел контрреволюции. И далее Дорошевич говорит со слушателями, что называется, напрямую: «У революции есть своя психология, и есть своя психология у контрреволюции.

Контрреволюция всегда смотрит на революцию свысока, презрительно. Она не верит в этих „новоявленных“ реформаторов, „новоявленных“ законодателей, „новоявленных“ вождей. Это — недоверие к новичкам, к „выскочкам“, к „затеям“. В новое всегда верится с трудом.

— Это непрочно. Это ненадолго. Это должно скоро кончиться.

Контрреволюция всегда относится к революции свысока, а потому несколько легкомысленно. Контрреволюция недооценивает революции.

Революция — напротив. Она переоценивает контрреволюцию. И это вытекает из самой ее природы.

Революция не убивает старого строя. Она только его хоронит. Старый строй сгнил. Он похож на дом, у которого сохранилась штукатурка, но выветрились, превратились в труху столбы, балки, накаты, стропила. Он ждет только первой бури, чтоб рухнуть. <…> Революция, настоящая революция и разражается-то только тогда, когда старый строй уже сгнил. Потому и разражается, что он сгнил! И первая победа революции достается всегда сразу, легко. Странно легко. Революция сама не верит своей победе. Не верит именно благодаря ее легкости.<…>

Легкость победы заставляет сомневаться в ее прочности.

— Ведь должны же они сопротивляться! Где-нибудь да таится контрреволюция!

Чем живет революция? Боязнью контрреволюции. Этой боязнью дышат и вдохновляются ее вожди. Этой боязнью они питают, насыщают массы. Этой боязнью поддерживают революционное настроение, революционный подъем духа у масс.<…>

Контрреволюция это кошмар революции. И борьба с нею, отыскивание контрреволюции, в конце концов, поглощает все силы революции. Вот почему те учреждения, как „Комитет общественного спасения“, — эта чрезвычайная следственная комиссия Великой Французской революции, — которые ведут борьбу с контрреволюцией, получают первенствующее значение, делаются всесильными, главенствуют надо всем и надо всеми, и все остальные учреждения революции отходят на второй план».

Можно представить себе, как вздрогнули слушатели при этих словах. Лектор выступал против самой Чрезвычайки. Но Дорошевич продолжал пророчествовать, и кровавый призрак 1930-х годов, сталинских репрессий уже вставал за его словами: «Контрреволюционеры мерещатся всюду. Фукье-Тэнвилль посылает на гильотину своих родственников, Робеспьер — друзей детства. Подозрительны все — те, кто вчера боролся рука об руку за свободу. Люди чужой партии, люди своей партии: „Искренни ли они?..“» И вот итог: «Революция рубит все головы, в особенности те, которые поднимаются над другими. В конце концов, Великая Французская революция превращается в шекспировскую трагедию, где сцена завалена в конце последнего акта трупами <…> Коса террора косит все головы в поисках скрывающейся где-то контрреволюции».

Этот кровавый кошмар рождает человека, который задушит революцию. Здесь Дорошевич переходит к последней лекции своего цикла — о Наполеоне. Кто спит в саркофаге Дворца инвалидов? Император? Завоеватель мира? Нет. В этой могиле лежит революционер, якобинец, офицер гражданской войны. К своей коллекции революционных журналистов Дорошевич добавляет «журналиста-практика, журналиста-реалиста, журналиста-карьериста». Следует рассказ о том, как скромный лейтенант артиллерии в 1793 году выпустил посыпанный «крупной якобинской солью» памфлет «Ужин в Бокэре», вся терминология его — «преступные аристократы», «республика, которая диктует свои законы всей Европе», «ниспровержение тиранов» — более чем соответствовала духу революционного времени. Это потом министр полиции Фуше, выполняя поручение императора, будет по всей Европе разыскивать и уничтожать «эту проклятую брошюру». А пока Наполеон делает карьеру: революционный генерал, потом первый консул. На десятом году революции он скажет: Basta! La révolution est finie!

Дорошевич предупреждал: «Бойтесь не Дантонов, бойтесь не Робеспьеров! Бойтесь не генералов, которых вы казните, — бойтесь вот этого маленького офицера в поношенном артиллерийском мундире <…> Контрреволюцию ищут везде. Но никогда не ищут там, где она, в действительности, скрывается. В этом насмешка истории».

По воспоминаниям Пильского, с лекцией о журналистах Великой Французской революции Дорошевич выезжал в другие города, в частности он называет Архангельск и Одессу. Возможно, и состоялась поездка из Москвы или Петрограда в Архангельск, хотя, если иметь в виду состояние здоровья Дорошевича, это было нелегкое предприятие. Что же до Одессы, то это был не гастрольный выезд, через город начала его славы пролегало долгое и сложное по обстоятельствам (началась гражданская война) путешествие, в которое он пустился в конце лета 1918 года. Жизнь в Петрограде становилась все тяжелее и опаснее. В ночь на 25 июня арестовали Амфитеатрова. По слухам, арест был связан с закрытием газеты «Молва», в которой он опубликовал фельетон по поводу убийства Володарского[1347]. Скорее все в те же дни «революционного террора», объявленного возмездием за убийство большевистского комиссара по делам печати, был арестован и Дорошевич. Его арест, припоминал Амфитеатров, «длился всего несколько часов, но разбил больше, чем иного год каторги». Кратковременность ареста Дорошевича можно объяснить тем, что власть, предпринявшая аресты крупных деятелей «буржуазной печати» в отместку за убийство Володарского, не только ничего реального не смогла предъявить ему в качестве обвинения (в отличие от Амфитеатрова, он ничего не печатал), но и убедилась в тяжелом состоянии его здоровья. О том, что происходило с ним в ту пору, свидетельствуют те же воспоминания Амфитеатрова: «Много видел я в то время панически испуганных людей, но никого в такой мятущейся, самоубийственной тоске, как терзался Дорошевич. Помню, застал я однажды его, совсем больного, в постели, по которой он катался из стороны в сторону, как зверь, в отчаянии, не находящий места, где дать хоть минутный покой больному сердцу… Насилу-то, насилу его выпроводили на юг»[1348].

Было принято решение: он поедет в Севастополь, поживет в доме тещи, все-таки другой климат, морской воздух, фрукты — может быть, и полегчает. Ольга Николаевна временно оставалась в Петрограде: нужно было устроить дело с охраной квартиры, в которой было немало добра, — кабинет красного дерева в стиле жакоб, вывезенный Власом Михайловичем из Франции, бронза, картины, гравюры, ну и, конечно, великолепная библиотека. Он взял с собой только самое дорогое и необходимое — подлинники газет, журналов и книг эпохи Великой Французской революции. Те самые, которые он демонстрировал на лекциях в Петрограде и Москве. Они нужны были ему для новых выступлений, ибо чем еще он мог заработать на жизнь?

Выезд из Петрограда на юг, где хозяйничали белые, составлял немалую проблему. Для того чтобы получить разрешение большевистской власти, нужно было представить серьезные резоны. 24 августа Дорошевич прошел освидетельствование у врача судебно-медицинского подотдела Комиссариата здравоохранения Ольги Исааковны Соловейчик. В выданном документе было записано, что «гражданин Дорошевич, 55 лет, ослабленного питания, жалуется на общую слабость, одышку, стеснение и боли в стороне сердца, боли в печени <…> Заключено, что гр. Дорошевич одержим пороком сердца, воспалением желчного пузыря, поэтому нуждается в безотлагательном лечении в дачных условиях на юге при особой диете питания, в поездке на юг нуждается в сопровождении какого-либо провожающего»[1349]. Вероятно, для того чтобы подкрепить аргументацию, была изобретена еще одна причина. Известный кинорежиссер А. Дранков получил разрешение выехать на юг в связи со съемками фильма по книге Дорошевича «Сахалин». В киногруппу, естественно, был включен автор книги[1350]. Почему картину о Сахалине нужно было снимать на юге — этот вопрос, похоже, никого из большевистских чиновников не интересовал. Время было страшное, но и по-своему анекдотичное.

На железных дорогах царила сумятица, поезда ходили нерегулярно. Почти два месяца продлилось путешествие Дорошевича. Сначала он застрял в Киеве. В город, находившийся под властью гетмана Скоропадского, наехало множество бежавших от большевиков политических деятелей, литераторов, актеров, журналистов. На Крещатике бурлила жизнь, в кафе строились фантастические планы, в театрах шли одна за другой премьеры, затевались новые газеты. «В бивуачной киевской сутолоке, имитировавшей столичную культурную жизнь, — рассказывает М. Кольцов, — фельетонный король в изгнании был желанным гвоздем для возникавших как грибы новых газет. Редакционные посланцы обивали порог тихой квартиры, где уединился больной Дорошевич. Но ответом на все самые заманчивые предложения было всегда одно:

— Не хочу, не верю, писать не буду.

Несмотря на болезнь, он ежедневно прочитывал все русские и иностранные газеты, пытливо расспрашивал близких о происходящем, интересовался деталями политики и жизни, что-то для себя отмечал, записывал, но в газетах работать отказывался категорически.

— Вы знаете, у меня такое впечатление, — слова одного киевского редактора, — что Влас или большевистский заговор затеял или пишет стихи»[1351].

Прибывшая в Киев Тэффи навестила Дорошевича. Он жил «в какой-то огромной квартире, хворал, очень осунулся, постарел и, видимо, нестерпимо тосковал по своей жене, оставшейся в Петербурге, — хорошенькой легкомысленной актрисе.

Дорошевич ходил большими шагами вдоль и поперек своего огромного кабинета и говорил деланно равнодушным голосом:

— Да-да, Леля должна приехать через десять дней… Во всяком случае, падение большевиков — это вопрос нескольких недель, если не нескольких дней. Может быть, ей даже не стоит выезжать. Сейчас ехать небезопасно. Какие-то банды…»[1352]

На Киев шли сичевики Петлюры. Дорошевич выехал в Харьков, оттуда в Ростов, затем в Екатеринодар. Во всех этих городах он выступал с лекциями о журналистах Великой Французской революции. Скорее всего, были они и в Киеве, но сведений об этом пока не обнаружено. Характерна разноречивость восприятия его выступлений на территории, где не распространялась власть большевиков. С одной стороны, слушателям, как и в Петрограде и Москве, была понятна связь событий эпохи Робеспьера и Марата с тем, что происходило в России. «По отзывам харьковских газет, в лекциях В. М. Дорошевича перед слушателями воскресают картины великого и мрачного прошлого, до ужаса сходные с кошмаром наших дней. Ярко и красочно обрисованы те дни террора, когда равная для всех гильотина всевластно царила в Париже, когда издавались даже специальные листки под циничным названием „тиражи лотереи св. Гильотины“»[1353]. А с другой, само признание как неизбежности революционного переворота, так и идущей ему на смену контрреволюции, заставляло наиболее бдительных деятелей белого движения подозревать лектора в нелояльности. В обзоре изданий, выходивших «по ту сторону», отмечалось: «Лекции, которые он читал в Петербурге и Москве о Французской революции, он повторил в Харькове, но вызвал неодобрение со стороны добровольческой печати, указывавшей, что автор держится на грани сочувствия революции»[1354]. Это подтверждают и впечатления литератора Глеба Алексеева (с 1912 г. он был помощником редактора провинциального отдела «Русского слова»), слушавшего Дорошевича в Ростове: «Еще тогда я все дивился: почему Дорошевича не арестовали? Он упреждал собравшихся профессоров и спасателей отечества, что революцию не могут остановить ни белые, ни красные знамена и ход ее точен, как ход развития времени. Людям, в которых в каждом угнездился маленький комнатный Наполеон, он рассказывал, что Наполеон — не конец революции, а ее зенит, и в этом страшном взмахе ее сияло солнце, вздетое страданием в высоту, не знающее, куда склониться — вперед, еще вперед или назад. Но в Ростове-на-Дону доносился тогда звон кремлевских колоколов, из тысячи проектов спасения России должен был выиграть хоть один, и, кажется, там ничего не поняли»[1355].

Журналисту Илье Березарку, также бывшему на ростовской лекции Дорошевича, запомнилось, что после его слов о том, что «революция всегда переоценивает свои силы», а «контрреволюция всегда недооценивает силы революции, и в этом ее слабость», «представитель так называемой „государственной стражи“ (белогвардейской полиции) прервал лектора и заявил, что если он будет говорить что-либо подобное, лекция будет запрещена. На этот раз Дорошевичу удалось закончить лекцию. Но следующая его лекция о Наполеоне не состоялась».

Когда Березарк и его друг поэт Олег Эрберг пришли к Дорошевичу в гостиницу, им были продемонстрированы документы Великой Французской революции. «„Я собирал эту коллекцию свыше десяти лет, — сказал Дорошевич. — Перед войной каждое лето бывал в Париже. Все парижские антиквары и букинисты были моими друзьями. К моему приезду они мне подготовляли соответствующий материал (я, конечно, писал им заранее). И не скрою, что на приобретение его я тратил немалые деньги. Вот они, сокровища мои. „В подвал мой тайный к верным сунудукам…“ — процитировал он Пушкина и даже зажег зачем-то свечи, хотя разговор происходил днем.

В четырех сундуках были разложены журналы, газеты, листовки, карикатуры, а также рукописные документы времен Великой Французской революции XVIII века. Аккуратно, по годам. <…>

Дорошевич рассказывал очень интересно, замечательно комментировал каждый экспонат своей коллекции… <…> В его рассказах чувствовалась та далекая эпоха, это была романтика революционных лет, переданная талантливым художником…

— Сейчас, — сказал Дорошевич, — я покажу вам самый замечательный памятник моей коллекции.

Это был номер маратовского журнала „Друг народа“, немного запачканный какой-то коричневой жидкостью.

— Этот журнал — последнее, что держал Марат в своих руках. Журнал залит его кровью, кровью „друга народа““.

Дорошевич верил в это, мы — не совсем. <…>

Дорошевич аккуратно сложил все эти картинки, журналы, документы и с видом скупца запер свои чемоданы»[1356].

Березарк интересовался судьбой этой коллекции, спрашивал музейных работников, но никаких следов обнаружить не удалось.

То ли во второй половине декабря 1918 года, то ли в январе следующего Дорошевич добрался до Одессы, куда устремилась большая волна беженцев из Киева. О чем он думал, видя на улицах города своей молодости французских и греческих солдат? С кем встречался? Где бывал? В городе шла довольно интенсивная культурная жизнь. Сюда приехали бежавшие от большевиков известные писатели, актеры. Здесь были Бунин, Алексей Толстой, Максимилиан Волошин, некоторые сотрудники «Русского слова» во главе с Федором Ивановичем Благовым, пытавшимся, кстати, возобновить выпуск газеты. Наверняка Дорошевича могла заинтересовать постановка по пьесе Толстого «Смерть Дантона», посвященной знаменитому деятелю Великой Французской революции. Мог он участвовать и в вечерах, посвященных одесской печати и Татьянину дню. О пребывании его в Одессе в то время свидетельствуют — увы, весьма кратко — только газеты. 30 января 1919 года в городском театре состоялась первая лекция, о которой заранее оповестили «Одесские новости»[1357]. На следующий день была вторая — о Наполеоне. Журналист «Одесского листка» Ст. Радзинский отметил в своем отчете: «И с грустной, мудрой улыбкой, в которой было что-то от пифии и от жрецов Будды, он заключил: „Хорошо жить в такой стране, где уже была революция“»[1358].

Он закончил лекцию теми же словами, которыми кончалась его повесть «Вихрь». Он знал, что говорил: опыт жизни в европейских странах, в той же Франции, давно убедил, что тамошняя, пускай и относительная стабильность была оплачена давними социальными катаклизмами, давшими плоды в виде необходимых обществу реформ. Что будет с Россией, как она выберется из кровавого хаоса — на эти вопросы у него не было ответа.

В начале февраля Дорошевич приехал в Севастополь. О прибытии «известного писателя и журналиста» известила старейшая севастопольская газета «Крымский вестник»[1359]. Поселился он в доме на Большой Морской, принадлежавшем матери Ольги Миткевич. В воспоминаниях Натальи Власьевны упоминается кухарка Екатерина Ивановна, «25 лет сторожившая этот дом». Она-то и взяла на себя опеку над Дорошевичем, кормила его, старалась оберегать от беспокойных жильцов, которым пришлось из-за нужды сдать комнаты, не допускать ненужных посетителей. А таковые являлись довольно регулярно. Имя знаменитого журналиста и редактора «Русского слова» притягивало и просто любопытствующих, и желавших использовать славу «короля фельетонистов». По воспоминаниям журналиста Б. Россова (Шенфельда), «он жил уединенно, его редко встречали на улице. Ни на каких собраниях политических, общественных, литературных он не появлялся. Чуждался всех. Избегал знакомых. Крайне неохотно вступал в разговоры.

Как тень канувшей в Лету эпохи, появлялась его некогда могучая, грузная фигура на Приморском бульваре: всегда один, в ветхом потертом костюме, задумчивый, сосредоточенный, ушедший в себя, со взглядом, устремленным в землю или мимо и поверх прохожих, шел он медленно, тяжело опираясь на палку. Большие круглые стекла пенсне на простеньком черном шнурке, которое он ежеминутно поправлял, мешали вглядеться в загадочное выражение глаз.

Тем, кто знал и любил В.М., было жутко смотреть, как в тоске и вынужденном бездействии угасал признанный король русского фельетона».

Были тоска и надлом, но не угасло желание жить, не угас интерес к жизни. Тот же Россов рассказывает, что Дорошевич «заходил в редакцию „Крымского вестника“, с издателем которого был близко знаком. Если его в этих случаях удавалось вовлечь в разговоры, он оживлялся и тогда неподражаемо рассказывал анекдоты и воспоминания прежних дней». На вопрос, пишет ли он, ответил:

«— Не могу. Обстановка давит. Стар я стал. Выхожу в тираж. Вот бы воспоминания… да нет… давит. Не то это все. Мне бы в Россию. Потерял себя. Найти нужно. Тогда смогу писать».

На предположение, что можно было бы писать в местных газетах, ответ последовал весьма резкий:

«— А цензура, — прервал меня злобно В.М. — Что же, я каждому мерзавцу позволю читать у меня в мыслях? Да и бесцельно».

По словам Россова, «ни одной строчки, ни в одной из местных газет В.М. действительно не написал, хотя за ним, разумеется, гонялись и упрашивали. Группа бывших сотрудников „Русского слова“ во главе с С. И. Варшавским, подвизавшимся впоследствии в константинопольском русско-французском лейб-органе Врангеля, издавала в то время в Севастополе газету „Юг“. В.М. сторонился ее, несмотря на то, что сильно нуждался, жил чуть ли не впроголодь и болел»[1360].

Все так — нуждался, болел, часто бывал мрачен и неразговорчив… Но вот что касается категорического утверждения — не написал ни строчки ни в одну из местных газет, то здесь мемуарист ошибся. Двенадцать фельетонов Дорошевича появились осенью 1919 года в севастопольском «Крымском вестнике», одной из старейших газет Крыма. Может быть, потому, что «Крымский вестник» имел еще дореволюционную историю (выходил с 1880 г.), газета не стремилась, подобно многим, возникавшим в ту пору на полуострове как грибы после дождя периодическим изданиям, к политической ангажированности, отличалась спокойным либеральным тоном, культурным уровнем. Все это, несомненно, могло сыграть свою роль, когда Дорошевич принял предложение издателя и редактора И. Л. Неймана вести в газете рубрику «Маленький фельетон».

Он согласился с одним условием — печататься только под псевдонимом Москвич. Дорошевича больше не было. «Король фельетонистов» кончился там, в Москве, где было закрыто большевиками «Русское слово». А Москвич — это один из многих граждан России, пригнанных на юг против своей воли, беженской волной. Вот он и выступает в газете как гонимый злой судьбой Москвич, делится с читателем житейскими впечатлениями. Поэтому нет короткой строки, стиль достаточно традиционен, и только былая образность, иной раз вырвавшийся хлесткий удар, меткое наблюдение выдают руку знаменитого журналиста. Он сознательно пишет как многие, он почти отказался от себя. Почти… Потому что талант, колоссальный журналистский опыт по-прежнему служат ему. Хотя он и старается как-то снивелировать себя. Но была, несомненно, и определенная уверенность, что его читатель поймет, кто говорит с ним. Первый же фельетон «После болезни» это своего рода отчет о том, почему молчал и что произошло за это время. Он начинает с самого больного — с удушения большевиками свободы печати.

«Год вынужденного молчания…

И снова берешься за перо, как после долгого кошмарного сна, после тяжелой продолжительной болезни.

Москва прошлогоднего лета.

Печать вся удушена. „Буржуазная печать“.

Помнится, как перед концом керенщины, в виде слабого проблеска власти опереточной „керенской“ политики „железа и крови“ возникло предположение (только предположение!) закрыть большевистский московский орган того времени „Социал-демократ“.

И как большевики в этом же „Социал-демократе“ подняли вопли об удушении печати „царскими генералами“, пошли истерические выкрики о „ноже в спину революции“, о контрреволюции и т. д и т. д.

Потом октябрь позапрошлого года, вооруженное восстание, агония печати и, наконец, полное, бесстыдное закрытие всех „буржуазных“ газет, то есть таких газет, которые не печатались безграмотным шрифтом советского правописания и не стояли на советской платформе.

— А где же ваша свобода печати?

На этот вопрос следовал пролетарский плевок и исчерпывающая фраза:

— Буржуазный предрассудок».

Что оставалось «после насильственной смерти печати»? Начались «паломничества по различным большевистским и германским учреждениям за пропусками „за границу“ на Украину, оканчивавшиеся обычно бегством без всяких пропусков». Затем «мытарства в дороге, ограбления на „границах“ и облегченные вздохи (при облегченных карманах) по вступлении на немецко-украинские земли». А дальше «Киев, гетманщина — „калифат на час“», «вступление Петлюры — авангарда советских товарищей» и «новое паломничество, еще более трудное, еще более рискованное — из Киева в „интернациональную“ Одессу». Потом Крым, где после краткого «свидания с товарищами» пришло казавшееся тогда «окончательным освобождение от товарищеских прелестей».

Этот «скорбный путь северного „буржуа“, под категорию которого попали все лица, не обратившиеся в коммунистическую веру», конечно же, путь самого Дорошевича. Но сейчас, ему кажется, появилась надежда. Начало октября 1919 года — время успешного наступления белых, взявших Воронеж и Орел. Казалось, еще немного и Добровольческая армия войдет в Москву. Дорошевич ничего не говорит об успехах белых, но, безусловно, эти события придают его тону ноту бодрости. Появилось ощущение какого-то выздоровления, связанного не только с возможностью писать, говорить, дышать, но и с надеждой на перелом, как это бывает после тяжелой болезни:

«Все скоро окрепнет.

Все переболели — и измученная родина, и дети ее.

Но заря занимается.

Силы после болезни удваиваются, организм после потрясений закаливается.

Будем в это верить, будем на это надеяться»[1361].

Этим оптимистическим настроением проникнута и сатирическая сценка «Последний поезд», в которой Ленин и Троцкий обсуждают, куда бы поехать на отдых, и выясняется, что нельзя не только в Крым, но и в Курск, и в Орел, поскольку там хозяйничают «банды». В конце концов, оба садятся в «пломбированный» вагон, который отбывает в «неизвестном направлении»[1362].

Но в целом фельетонный цикл (всего 12 небольших по объему вещей), который Дорошевич опубликовал со 2 октября по 4 декабря, это прежде всего отклик на события севастопольской жизни. Можно сказать, что в известной степени он вернулся к рубрике своей молодости «За день». Здесь преобладают такие «злобы дня», как рост цен на продукты, спекуляция, обесценивание денег, разнообразные слухи. В фельетоне «Трамвай должен ходить!» он даже пытается воззвать к активности горожан, страдающих от бездействия городской управы: «Неужели мы все, обездоленные обыватели, не можем соединиться воедино, сплотиться, протестовать, заставить наконец исполнять нашу волю, нашу насущную нужду?»[1363]

В ряде фельетонов использованы такие излюбленные приемы, как «разговор двух дам», «из записной книжки иностранца», «из альбома». В этих «картинках с натуры» встает образ призрачного государства — Крыма под властью Деникина, затем Врангеля, типы его временных обитателей, их нравы, интересы. Очевиден сатирический уклон, роднящий эти произведения с рассказами Аверченко и Тэффи, запечатлевшими беженский, а затем эмигрантский быт. Несчастный обыватель растерян, сбит с толку, не знает, что предпринять, куда податься. Супружеская пара в фельетоне «Великое переселение народов» сначала решает уехать в Никарагуа, но в итоге отправляется «дня на два в Балаклаву». Собственно, любая поездка даже в пределах Крыма теперь превращается в великое событие. В фельетоне «Путешествие из Севастополя в Симферополь. Быль XX века» зафиксировано со всеми подробностями (это личный опыт автора), каким образом получилось так, что расстояние в 70 верст преодолевалось за 28 часов.

Сотрудничество в «Крымском вестнике» было одним из способов заработать на жизнь. Вряд ли у издателя газеты И. Л. Неймана была возможность достойно оплачивать эти публикации. Приходилось искать другой заработок. Дорошевич начал выступать в кинотеатре «Ренессанс» с лекциями о журналистах Великой Французской революции. Был успех, но даже в переполненном Севастополе повторение этих выступлений составляло проблему. Интеллигентной публики было не так много, чтобы заполнять зал несколько раз подряд. А многочисленные дельцы, полковые дамы и их ухажеры жаждали другого, и он принял предложение Аркадия Аверченко — выступать с чтением своих китайских сказок в организованном бывшим сатириконцем вместе с поэтом Анатолием Каменским кабаретном театре «Гнездо перелетных птиц». Публика зевала в ожидании выхода Александра Вертинского. Дорошевич усаживался за столик на эстраде, читал, не поднимая глаз, и, закончив, немедленно уходил домой, не отвечая на вызовы и аплодисменты. Хватило его всего лишь на неделю.

Он выезжал с лекциями и чтением китайских сказок в другие города Крыма. Специально ездил в Керчь для свидания с Наташей. За год до того Клавдия Васильевна, забрав дочь из сочинской гимназии, устроила ее в Керченский институт благородных девиц. Три дня они провели вместе, тринадцатилетняя девочка и ее пятидесятипятилетний отец: он купил ей новую одежду, водил в кондитерскую. Наташа любила хозяйничать в комнатах огромного пустынного дворца табачного фабриканта Месакуди, в котором остановился отец, заваривала чай, раскладывала по тарелкам пирожные. По вечерам, гордая, она сидела на отцовских лекциях. Спустя десятилетия Наталья Власьевна назовет эти дни самыми счастливыми в своей керченской жизни. Но взять дочь с собой в Севастополь Дорошевич не мог. Наташа была под опекой матери, которая, правда, находилась в то время «за линией фронта», в Сочи. Да и положение Власа Михайловича было нелегким: непонятно, как устроится жизнь, на что существовать. А тут все-таки гимназия, о детях заботятся, учат, кормят. Его же лекции — хлеб ненадежный.

В Симферополе прямо на сцене с ним случился инсульт, в результате которого парализовало правую половину тела, нарушилась речь. Какое-то время он вынужден был прожить в симферопольской квартире приютившего его актера А. Г. Крамова. Когда полегчало, вернулся в Севастополь, но разъезды с выступлениями пришлось оставить. Прекратились и выступления в «Крымском вестнике». О его нужде, плохом здоровье заговорили в прессе, коллеги хотели обратить внимание врангелевской власти на драматическое положение, в котором оказался знаменитый журналист. 15 июля 1920 года «Комитет помощи нуждающимся литераторам и ученым, имеющим временное или постоянное пребывание в пределах Крыма», организованный при Ялтинском литературном обществе имени А. П. Чехова, провел вечер-чествование Дорошевича, о котором пока не удалось найти подробных сведений[1364]. Тогда же было принято решение собрать пожертвования «в пользу известного писателя и журналиста <…> больного неизлечимой болезнью (прогрессирующий паралич) и находящегося в крайне бедственном положении в Севастополе»[1365]. Собрали около миллиона рублей, но галопирующая инфляция мгновенно обесценила эту помощь. Несколько сот франков Дорошевичу передал приехавший из Парижа неутомимый разоблачитель агентов охранки Владимир Бурцев.

В это смутное время распространялось много разных и не всегда верных слухов о судьбах известных людей. Распространился и слух о смерти Дорошевича. Старый добрый знакомец и почитатель его таланта Абрам Евгеньевич Кауфман, один из организаторов петроградского Дома литераторов и издатель журнала «Вестник литературы», опубликовал прочувствованный некролог, в котором отметил, что работа в газете не помешала Дорошевичу «завоевать себе видное место в рядах русских писателей»[1366]. Только спустя более полугода Дорошевич смог заявить в том же журнале о лживости слуха. Сделал он это с характерным юмором, повторив в известной степени шутку Марка Твена, которого также при жизни зачислили в покойники:

«Гражданин редактор!

С теплым чувством прочел я в „Вестнике литературы“ свой некролог.

В нем все правда, за исключением одной фразы: я не умер.

Известие несколько преждевременно.

Извините, пожалуйста, но я жив, чего и другим от души желаю»[1367].

Тем не менее известие о смерти Дорошевича попало в газеты. В Париж печальная телеграмма пришла почему-то из Гельсингфорса. На нее эмоционально откликнулся критик Дмитрий Святополк-Мирский, высоко ценивший талант фельетониста: «Конечно, это неправда. Не верится, не хочется верить; и самая-то телеграмма какая-то путаная, кружная, бестолковая. Я не верю, что Влас Михайлович Дорошевич умер <…> Не верю, не хочу верить.

И пусть зловещая гельсингфорская телеграмма только оправдает народное поверье, укрепив долголетие Власа Михайловича»[1368].

Между тем жизни оставалось, что называется, на донышке. Мемуаристы, описывающие встречи с Дорошевичем в этот крымский период, говорят как о его замкнутости, необщительности, уходе в себя, так и о вполне очевидном интересе к событиям, к людям. Будучи тяжело больным, он пришел на помощь своему давнему знакомому и другу Ивана Бунина художнику Петру Нилусу. Как рассказывает Наталья Власьевна, когда Нилуса обвинили в сотрудничестве с большевиками, далекий от политических дел Дорошевич выступил на суде в роли общественного защитника и добился его оправдания. Впоследствии стало известно, что Нилус действительно был членом РСДРП, большевиком, что, однако, не помешало ему вскоре эмигрировать во Францию.

Молодой поэт, уроженец Севастополя Георгий Шенгели познакомился с Дорошевичем летом 1919 года, когда город несколько месяцев был занят частями Красной Армии, вскоре выбитыми войсками Деникина. Шенгели получил тогда должность комиссара по искусству и искал людей, на которых мог опереться в своей деятельности. Узнав о том, что в городе находится знаменитый журналист, он немедленно помчался к нему. Встречи и разговоры с «королем фельетонистов» он описал в посвященном ему и, к сожалению, незаконченном очерке: «Я послал знаменитому журналисту мою визитную карточку, будучи не вполне уверен, что мое имя ему знакомо. Меня приняли немедленно. Потом я узнал, что Дорошевич не слыхал моего имени, что я был для него вполне „человеком с улицы“, — но что двери его всегда открыты для любого посетителя:

— Я же не митрополит, чтобы отказывать в приеме, и не лейб-медик, — говорил он мне после.

— Но ведь вам очень должны мешать посетители, — удивлялся я.

— Пусть лучше мне помешают, чем я упущу чужую беду или тему для фельетона; ко мне ходят люди переполненные, — возражал он.

Я вошел в большую, безвкусно обставленную комнату со множеством диванчиков, пуфов, бамбуковых столиков, обвешанную фотопортретами пышнотелой красавицы и — окантовками каких-то громадных газетных вырезок. У окна стояло прекрасное кожаное кресло. С кресла поднялся мне навстречу очень высокий массивный человек с бритым лицом, с тяжелой нижней губой и странными рыжими глазами. Одет он был в прекрасные фланелевые штаны и в казенную матросскую блузу „голландку“, без тельняшки, позволявшую видеть толстую шею и грудь, покрытую седоватым руном.

— Влас Дорошевич, — сказал он густым басом, протягивая мне маленькую мягкую руку, удивительной, как потом рассмотрел я, красоты, хотя и поросшую рыжим пухом.

Я не помню в подробностях первой нашей беседы, помню лишь то, что она продолжалась часа два и что очень скоро я превратился в настороженного слушателя, жадно внимавшего рассказу о его, Дорошевича, занятиях и планах. Он в уединении, на вынужденном досуге готовил цикл лекций о Романовской монархии, об ее важнейших деятелях, начиная с Витте, с которым он хорошо был знаком. Он подчеркивал черты рокового сходства между судьбами Николая II и Людовика XVI, начиная от „ходынки“ на Ходынском поле и „ходынки“ в тесных проулках Орлеана, где короновался Людовик, и кончая казнью обоих. Он знал множество закулисных подробностей Николаевского царствования — в его дворцовом аспекте.

Занятны были его неожиданные сближения: он находил значительным то, что Романовы были призваны на престол из Ипатьевского монастыря, а Николай был расстрелян в доме купца Ипатьева; что первый римский царь был Ромул, первый император — Август, а последний, передавший римский скипетр варвару Одоакру, — Ромул Августул; что такие-то (не помню какие) числа были роковыми для Наполеона III и т. д.

Слушать это было интересно, но казалось странным, что Дорошевич придает значение случайным совпадениям, пригодным разве что для отдела „Смесь“ в „Ниве“. <…> Я отважился заметить это моему собеседнику.

— Вам интересно было? — спросил он. Я подтвердил, что — интересно.

— Ну вот, значит, цель достигнута: писатель вовсе не должен быть прав, он должен быть интересен.

— Но ведь можно сочетать оба начала: быть и правым, и интересным.

Дорошевич исподлобья внимательно посмотрел на меня и сказал глубоким басом:

— А я и прав.

И пустился развивать парадоксальную теорию об историческом ритме, о сериях счастливых и несчастных событий — независимо от их обусловленности, — сериях, сходствующих с колебаниями показаний рулетки, абсолютно закономерных. <…>

Я откланялся, и Дорошевич просил меня „бывать“. Я ушел, довольный тем, что, видимо, понравился старику. Он же мне понравился чрезвычайно.

Прошло несколько дней. Я сидел под вечер в своей комнате в доме адмирала Колландса, на Садовой (впоследствии в ней жил Константин Паустовский, описавший ее в книге „Чёрное море“), у окна, и корпел над стиховыми анализами: я тогда усиленно писал мой „Трактат о стихе“. Вдруг под окном возникла большая голова Дорошевича, в канотье, резко дисгармонировавшем с тою же матросской блузой, и раздался его глубокий бас:

— К вам можно?

Еще бы нельзя! Я в восторге побежал открывать дверь, ввел Дорошевича, представил его моей молоденькой жене, у которой он тщательно поцеловал обе руки, и усадил его в кресло.

Опять потекла непринужденная беседа. Дорошевич рассказывал о Риме и о Париже, о скачках и рулетке, о Нижегородской ярмарке, где он, оказывается, ежегодно редактировал специальную газету, о каком-то писателе, крайне невкусно описывавшем в подвалах „Московского листка“, где фельетонами шел его роман, обеды своих героев, и как он, Дорошевич, с этими фельетонами ходил в трактир Тестова и заказывал „по ним“ обед…»[1369]

Над этим очерком как частью задуманной большой мемуарной книги Шенгели работал в начале 1950-х годов, незадолго до смерти. А примерно за два с половиной десятка лет до того он вспомнил о Дорошевиче в беллетризованных мемуарах «Черный погон» (также оставшихся незаконченными), в которых вывел его под именем Тараса Сагайдачного. Здесь с пиететом перед высокоталантливым и очень умным человеком (выраженным, кстати, и в письме Шенгели к М. Шкапской от 23 июня 1924 г.: «… из всех интересных людей мне импонировал ясностью мысли и богатством ее только один: Влас Михайлович Дорошевич <…> он был именно умным умником, а Белый, Розанов, Вяч. Иванов, Мережковский — все это глупые умники, которые никак не могут понять, какой-то (не знаю какой) очень простой вещи»[1370]) соединилось любование личностью знающего себе цену, умудренного жизнью сибарита.

«Ему лет пятьдесят пять, но на вид смело — семьдесят. Все буйства богатой удачливой жизни, знавшей скрипичные слезы всех концертных зал Европы, горевшей восторгами над тарелками черепашьих супов, мчавшейся в автомобильных гонках, столбеневшей перед гильотинным помостом и тусклыми глазами мосье Дейблера, переходившей из горячих ванн женской нежности в холодящие золотым звоном водоемы рулеточных зал, глядевшей в мудрое свинство серых глаз Сергея Юльевича Витте, — все эти сотни тысяч, пропущенные меж пальцев, бочки шампанского, пробулькавшие в толстом горле, батальоны женщин, целовавшие эти большие с рыжим пухом руки, дуэли, бежавшие смутной волной славы и скандала от этой громадной плечистой фигуры, — все это легло тяжкими морщинами, свинцовыми подглазницами, золотом пломб и мертвенным фарфором искусственного зуба, осело семью пудами в терпеливых пружинах старинного кресла…

Тарас Сагайдачный… Человек, сумевший сочетать остроумие пушкинского времени с бесстыжим цинизмом бильярдных — и из этого сплава выковавший себе славу и богатство. Номер газеты с его фельетоном шел в рознице учетверенным тиражом; его имя в списке сотрудников обеспечивало подписку; его рецензия создавала имя актеру. Давно это было. После пятого года все реже и реже появлялись подписанные им подвалы: старел, ленился, уставал. Да и зачем работать: издатель платил ему сорок восемь тысяч в год только за то, что он не писал в газете конкурента. Но иногда встряхивался Сагайдачный — и пух и перо летело от не понравившегося ему министра…

Он мнет мне руку и усаживает рядом… На полу у кресла — ручной чемоданчик, в нем книги.

— Это — мое сокровище, все, что я вывез из Петербурга, если бы у меня пропал этот чемодан, я был бы близок к самоубийству. Поглядите, что там.

Гляжу: журналы Великой Французской революции, протоколы Конвента, якобинских клубов… Какие они маленькие и старенькие — эти листки, потрясшие мир.

— Вы готовите работу, Тарас Михайлович?

— Нет, после того как по этой ниве прошла такая жатвенная машина, как Мишле или Жорес, — какую же можно готовить работу? Мне вот хочется ясно себе представить, что видели французы, когда Людовик лег под нож. Знаете, репортерский отчет составить. Как я когда-то их составлял. А я умел в молодости быть репортером!

Он жмурится от сладких воспоминаний…<…>

— А почему вы, Тарас Михайлович, не печатаетесь? Вы еще полны сил.

Сагайдачный отваливает презрительно полуфунтовую губу:

— У дурака Шевелева я не стану печататься: я уже тридцать лет показываю редактору только кончик рукописи, чтоб он видел мое имя. А Шевелев хочет прежде читать манускрипт и только „одобрив“ отправлять в типографию. Я на это не пойду.

— А в других газетах?

— Голубчик, — прожевывает ракушку Сагайдачный, — сколько сейчас стоит фунт хлеба? Пять рублей. Стократное увеличение. Могут ли „Черноморские новости“ мне платить двести рублей за строчку? Не могут. А я не привык снижать свой гонорар…<…>

Он очень интересно рассказывает, Сагайдачный, — о соусах ли он говорит или о папе римском, но мне больше хочется знать, что думает эта большая умная голова о революции.

Сагайдачный не хочет думать о революции: смутное время, путаница, ничего не разберешь. Но, конечно, обе стороны — и красные, и белые — бессильны. Добровольцы до Москвы не дойдут. На днях начнется отступление. Красные докатятся до Дона, до Днепра, не дальше. Потом их снова попрут. Чертовы качели.

— Но ведь не может же так быть вечно?

— Ну что ж: размежуются. Север и Юг. А вернее — явится Наполеон. Или наведет порядок Англия, послав армию. Знаете, Англия, раз взявшись за дело, доводит его до конца, хоть бы ей пришлось тридцать лет воевать. Наполеона сломило английское упорство. Вильгельма — тоже.

— Но ради чего Англия будет тратить миллионы?

— Возьмет Кавказ, подчинит Персию…

— Значит, вы ее рассматриваете как врага?

Сагайдачный смотрит на меня удивленно:

— Как врага? Да за избавление от товарищей я Сибирь и Среднюю Азию готов отдать, не то что армяшек! Хотя за одно я товарищам благодарен: мощи вскрыли. С детства хотелось узнать, что в них такое.

Так… Значит, и у Сагайдачного перед глазами туман, и он не понимает чего-то в революции… Кто же понимает?»[1371]

На самом-то деле Шенгели чувствовал, видел, что Дорошевич если и «не понимает чего-то в революции», то очень многое знает о жизни, что дает ему какие-то важные ориентиры. И это обстоятельство, помимо обаяния личности «короля фельетонистов», притягивало его. Когда из Одессы в Севастополь в ноябре 1920 года приехал Владимир Нарбут, известный поэт-акмеист и энергичный, сумевший привлечь к журналистской работе талантливую молодежь руководитель советского информационного агентства «Юг-Роста», Шенгели повел своего друга к Дорошевичу. У Нарбута было к нему множество важных вопросов. В написанном спустя два года мемуарном этюде он так описал эту встречу: «Большая темная комната глотает нас, и вскоре, из бокового входа, шаркающей медвежьей поступью, покачиваясь, выбирается высокий и сутулый, грузный старик, с обрюзгшим, вялым лицом в плотных складках, с медленным взглядом, с некоей окоченелостью в движениях.

— Здравствуйте, — здоровается, гудя торжественным баском, Дорошевич с Шенгели, затем деревянно протягивает руку мне и совсем неожиданно, старчески покашливая, неуклюже, как мешок, опускается в кресло. Тягостное молчание, нарушаемое лишь дряблым и тоже старческим (так пожевывал, очевидно, Плюшкин) дожевыванием да шепотком в соседней комнате.

Я беру „интервью“. Задаю вопросы — их ворох: как относится В.М. к Врангелю, к Советской власти, как он смотрит на нынешнее внутреннее и международное положение России, каково, по его мнению, будущее ее. Касаюсь местной, крымской журналистики, желаний самого Дорошевича. Но, уже предупрежденный Шенгели, вынужден наталкивать, наводить Дорошевича на ответы. Да и ответы-то: что бы я ни сказал, подтверждение или отрицание (смотря по моему тону) получал только конец моей фразы, — кратко, по-детски, несложно. — „Как вы, В.М., полагаете: действительно ли Советская власть является властью трудящихся?“ — „Я полагаю, Советская власть является властью трудящихся“, — как глухое эхо, утвердительно отвечает Дорошевич. И видно было, что в кресле покоит свои телеса человек, у которого страшная болезнь (lues), как моль, распылила и выскребла здоровое мышление, пересыпала трухой случайно уцелевшие мозговые нервы. Так же случайно, второпях пробежал по одной из этих ниточек солнечный луч: Дорошевич нескладно и наивно поведал, как кто-то из ворвавшихся в Севастополь партизан заглянул и в его квартиру, привязался к В.М. с требованием выдать будто бы имеющийся у Дорошевича наган и исчез, удовольствовавшись скромной премией в виде золотых часов. В. М. Дорошевич на минуту засиял, заулыбался и, ничуть не обиженный, не шокированный, добавил: „А матросы — мои защитники: они уже никого не пускают ко мне“. Это была правда: матросы, заняв квартиру напротив, установили добровольную охрану писателя от всяких посягательств со стороны. И вторично запрыгал в глазах В.М. тот же лучик: речь зашла о Горьком. Дорошевич забеспокоился: как, что — там, на севере? Высказал даже желание: возможно, вот только потеплеет — обязательно перекочевать в Петербург. Но едва беседа сползла на политические рельсы — снова сонная, животная жвачка, снова урчащее старческое покашливание. А из соседней комнаты, хромая, вынырнула родственница В.М., пожилая женщина с ясными глазами, и за ней — всегдашний спутник фельетониста, экономка, та самая, что впустила нас. Принесли чай, и Влас Михайлович окончательно погрузился в „растительный процесс“. Женщины дипломатически намекнули нам, что уже не рано и присовокупили, что живется Дорошевичу очень плохо, дороговизна растет и проч. Я обещал похлопотать в ревкоме (дня через два ревком прислал Дорошевичу костюм, обувь, продукты), пожал деревянную ладонь В.М. и подумал: „Ему уже ни физически, ни душевно не встать. Кончено. Он — только манекен“. Правда, несколько дней спустя Дорошевич зачислился сотрудником КрымРоста, дал даже — кажется, не свой — несуразный фельетон, но все это было тяжелым, самоиздевательским процессом той же тупой жвачки».

Для большевика Нарбута «по-настоящему было два Дорошевича: один — сверкающий афоризмами и парадоксами король фельетона, министр от публицистики, исколесивший на автомобиле Европу, Америку и Азию, избороздивший все океаны и моря, король и министр, пред которым распахивались двери недоступных буржуазных кабинетов, человек, который не знал пределов исполнения своих писательских стремлений и чаяний, ибо вместо пера у него было жало; и — другой: одряхлевший, как старый мир, быто-бичевателем и в то же время невольным апологетом которого он был, гальванизированный труп, угорь в высыхающем бассейне». Прочитав о том, «что Дорошевич — „сменовеховец“, что он якобы собирается редактировать нео-интеллигентский журнал „Новая Россия“, он „до боли четко ощутил в себе холодок естественной смерти В.М., плоть которого уже превратилась в протоплазму для размножения клеточек тления“». Нарбут «вспомнил знаменитое „при особом мнении“ Дорошевича и — понял, что именно тогда пролегла в его жизни роковая, непреодолимая грань»[1372].

В описании Нарбута Дорошевич почти неадекватен. Как разрушитель его личности упомянут сифилис (lues). Но если все обстояло столь печально, зачем Шенгели повел своего друга брать интервью у такой «развалины»? Конечно, было несомненное любопытство, желание Нарбута самому взглянуть на знаменитого журналиста, оставшегося в Севастополе после ухода белых. Да и Шенгели, возможно, не ожидал такого ухудшения здоровья «короля фельетонистов», чьим обществом, мудростью и остроумием он еще относительно недавно наслаждался. Несомненно, Дорошевич был плох осенью 1920 года. И вместе с тем, не были ли «автоматические» ответы на вопросы Нарбута некоей «ширмой», за которой скрывались глубокая надорванность, разочарованность, нежелание выступать в роли некоего политического комментатора, чье имя хотят использовать? Позже, уже в Петрограде, Дорошевич будет надевать эту маску «человека не в себе».

Каково было его отношение к советской власти? На этот вопрос он дал более чем недвусмысленный ответ в фельетонах в «Крымском вестнике». Сами революционные события были для него явлением закономерным. Это подтверждают и Петр Пильский («Революцию он принял как неизбежность»), и Глеб Алексеев («Революция не была для него неожиданностью»). Обладавший историческим мышлением, знал Дорошевич и о том, что плодами революции, как правило, пользуются душители свободы. Поэтому, конечно же, советскую власть считал узурпаторской, не мог простить большевикам уничтожения свободы печати, закрытия «Русского слова». Но и в белом движении не находил для себя опоры. Красных и белых он ставит на одну доску, недаром Сагайдачный у Шенгели убежден в бессилии тех и других. В написанном уже после возвращения из Крыма в Петроград фельетоне «Красные и белые»[1373] он развивает эти мысли на конкретных примерах. Не случайно фельетон имеет подзаголовок «Из воспоминаний о гражданской войне». Начинается он и заканчивается одной и той же сценой. «В ростепель, по талому снегу баба идет за мужиком. Идет по следу. Куда мужик своими сапожищами, туда и она своими лапотками.

В результате — у бабы мокрые онучи».

Подтверждение этой притчи он видел в Майкопе, где белые повесили тысячу двести человек («Одну барышню даже вверх ногами»), где висящий человек стал «таким же обычным явлением, как бегающая собака». Ее подтверждал рассказ доктора, приехавшего с царицынского фронта, где «расстреливание заменено» «отсечением головы». И превращение контрразведки в «чрезвычайку» в Севастополе, и «реквизиция помещений и уплотнение населения», и даже учреждение армейских культурно-просветительных отделов — все говорило о том, что белые мало чем отличаются от красных. Публикацию этого фельетона редакция выходившего в Париже журнала «Смена вех» снабдила характерным предисловием: «В течение всей революции блестящий русский публицист В. М. Дорошевич хранил упорное молчание. Печатаемая ниже его статья „Красные и белые“ является, насколько мы знаем, первою, прерывающею это молчание. Она, несомненно, весьма знаменательна как по теме, так и по тону. Если в ней отражается основной мотив душевного перелома, испытанного автором под впечатлением трагических событий русской жизни последних лет, то не этот же ли мотив <отражает и наше состояние> и многих тех, чей голос не может звучать так громко, как голос В. М. Дорошевича».

Надеявшиеся на либеральное перерождение большевизма эмигранты, вошедшие в историю как сменовеховцы, увидели в фельетоне стремление к некоей «объективной оценке» действительности, сближающее их взгляды с позицией знаменитого журналиста. Эта вера в то, что Дорошевич им близок, укреплялась, вероятно, и согласием его сотрудничать как в «Смене вех», так и в близком этому изданию журнале «Новая Россия», который возглавил И. Г. Лежнев и в котором, помимо Дорошевича, дали согласие участвовать Н. П. Ашешов, Ю. С. Волин, Е. Д. Зозуля, В. Г. Тан[1374]. Ошибка редакторов «Смены вех» заключалась в том, что они приняли «Красных и белых» за свидетельство перелома, тогда как по сути это был крик отчаяния человека, упершегося в стену. Этот фельетон запечатлел кризис надежд на выход из тупика. Здесь кроется и ответ на вопрос, почему так сторонился Дорошевич участия как в белой, так и в советской прессе: он не мог стать на ту или другую сторону в братоубийственном противостоянии. Свое кризисное состояние он тем не менее пытался преодолеть, прежде всего за счет новых впечатлений, контактов, встреч. Принимал предложения о сотрудничестве в изданиях, казавшихся ему умеренными в политическом плане. Осенью 1919 года в «Крымском вестнике», спустя год — в сменовеховских изданиях.

Апатия перемежалась у него если не со вспышками активности, то, по крайней мере, с проявлением интереса к жизни. Б. Россов вспоминал о том же севастопольском периоде: «У меня, да и у многих, создалось впечатление, что события и обстановка подействовали на В.М. настолько удручающе, что нельзя было поручиться за состояние его душевного здоровья. Во всяком случае, он утратил его не настолько, чтобы пойти на компромисс со своей публицистической совестью. Поражала полнейшая апатия В.М., какая-то отрешенность от всего окружающего, но при мне В.М. никогда не прикрывал своим авторитетом белого движения, а тяга „в Россию“, при всем охлаждении к политике, говорит как будто за то, что не от „образцовой фермы“ Врангеля в Крыму ждал В.М. ростков возрождения России, а из глубин преодолевшей себя революционной народной стихии»[1375].

Может, и была некая слабая надежда на это самое «преодоление». И, может быть, она, эта надежда, после окончательного утверждения большевистской власти в Крыму, вела старого журналиста к зданию революционного комитета в Севастополе. «Больной Дорошевич, уже давно бросивший писать, — рассказывает Я. Шафир, — в 1921 году изо дня в день ходил в Севастопольский ревком и милицию, останавливался всюду, где только было скопление народа, внимательно прислушивался к разговорам. Ловил на лету фразы, выражения»[1376]. Конечно же, ему хотелось не просто понять ход событий, но увидеть их особенности, для него были важны лица людей, олицетворявших новую власть.

Делались ли ему предложения эмигрировать на одном из кораблей, увозивших из Севастополя остатки Добровольческой армии вместе с принявшими решение покинуть страну писателями, журналистами, актерами, учеными? Этого нельзя исключать, хотя физическое состояние Дорошевича говорило о полной невозможности такого предприятия. Наталья Власьевна вкладывает в уста отца пафосные слова о том, что «русский писатель имеет цену только тогда, пока его ноги стоят на русской земле». Михаил Кольцов, упоминая о «решительном отказе дать хотя бы строку» настойчиво зазывавшим «крымским белогазетчикам» (одному из них было отвечено: «Я не хочу испортить своего некролога»), особо подчеркивает, что после занятия Крыма красными войсками «больной Дорошевич сделал заявление о „полном присоединении“ к советской власти»[1377]. Этого заявления обнаружить не удалось, но совершенно очевидно, что большевистская власть на фоне массового бегства и враждебной позиции многих видных деятелей культуры была заинтересована в поддержке со стороны авторитетных общественных фигур, одной из которых, несомненно, был Дорошевич. Это выразилось и в организации его переезда в Петроград летом 1921 года.

Правда, решилась проблема не сразу. Как вспоминала Наталья Власьевна, приехавшая к отцу осенью 1920 года, главной проблемой в уже советском Севастополе было добывание пайков: «Великим специалистом по этой части оказался „сладкогласый лебедь“ Леонид Витальевич Собинов. Одно время он тоже жил в нашей квартире, потом переехал куда-то в другое место. Спев где-либо концерт, он умудрялся зачислиться на довольствие, да еще туда же зачислял и Власа Михайловича в качестве лектора при себе. Собирать эти многочисленные пайки было уже моей обязанностью. Так мы получали муку, солонину и мыло в политотделе какой-то воинской части и даже на эвакопункте, где никто, кроме нас, больше трех-четырех дней не задерживался. На этом пункте давали огромное количество совершенно окаменевших кирпичиков черного хлеба, кульки перца и пачки лаврового листа, который взвешивали почему-то при помощи обоймы с патронами. Что могли делать эвакуированные в дороге с перцем и листом, — я так никогда себе представить и не смогла. Кирпичики хлеба высились штабелями у нас на шкафу, стыдливо прикрытые газетками, под шкафами и кроватями. По утрам мы с Екатериной Ивановной взваливали этот тяжкий груз в мешки и носили на базар выменивать на более привычную интеллигентным нашим желудкам пищу: мясо, овощи, молоко. Папирос через мои руки прошло в те месяцы столько, сколько я не видела за всю свою последующую жизнь».

А вскоре у Наташи начались службы: сначала она была секретарем у Собинова, занявшего должность заведующего подотделом искусств в городском отделе народного образования, печатала там на машинке, затем поступила репортером в отделение РОСТА, где, кстати, числился корреспондентом и получал за это паек и Влас Михайлович, а Собинов там же состоял консультантом по вопросам искусства. А вот еще об одной службе — в органах ВЧК-ГПУ — Наталья Власьевна упомянула только в своей автобиографии, составленной в июле 1950 года.[1378] Впрочем, сотрудником органов она стала уже после отъезда из Севастополя, когда в 1921–1926 годах работала в газетах в Сочи, Новороссийске и Краснодаре. В том, что шестнадцатилетняя девушка стала сотрудничать с «чрезвычайкой», нет ничего особенного, тем более удивительного. Время было такое: кого-то захватывала «романтика революции», а кого-то «органы» ловили на крючок. В любом случае, в воспоминаниях Наталья Власьевна предпочла обойти этот период своей биографии.

Уехала Наташа из Севастополя, когда пайки стали иссякать, а цены на базаре расти. Нужно было всерьез думать о будущем. По ее словам, «Петру Нилусу удалось списаться с центральными властями, и из Москвы прибыло распоряжение Луначарского: дать Дорошевичу вагон для поездки в Петроград». Обсудив ситуацию, дочь и отец решили, что более разумно обменять этот вагон на место в санитарном поезде, где Власу Михайловичу будет обеспечен уход, а в случае чего и медицинская помощь. Устроив дело с отправкой отца, Наташа после четырехмесячного пребывания в Севастополе отправилась в Сочи к матери.

Дорошевич приехал в Петроград летом 1921 года в поезде главнокомандующего морскими силами РСФСР. О том, как его встретили в собственной квартире, красочно рассказывает Наталья Власьевна:

«Поезд высадил его на вокзале на рассвете хмурого и холодного весеннего дня. Было холодно, но пассажиров выгнали из здания. Городской транспорт не ходил. Пришлось дожидаться у стенки. Потом на бесконечном трамвае он доехал до квартиры, которую считал „своей“, на углу Кронверкского проспекта и Пушкарской улицы Петроградской стороны. Постучал в дверь. Долго и недоверчиво оглядывали его через цепочку. Потом дверь открыл высокий, молодой, начинавший лысеть мужчина с наглым лицом, одетый в собственный ночной халат Власа Михайловича.

— Откуда вы заявились и что вам здесь надо? — спросил он грубо.

— Я — Дорошевич, — сказал ему Влас Михайлович. — Это моя квартира. Вот табличка висит на двери. Здесь живет моя жена.

— Это бывшая ваша квартира, здесь живет бывшая ваша жена, и вам здесь делать нечего, — заявил молодой человек.

Влас Михайлович уронил чемодан и толкнул его в грудь. Тот поднял руку. Ольга Николаевна выскочила в пеньюаре и кое-как уладила конфликт.

Все трое, поеживаясь от утреннего холодка и неловкости, сели пить кофе. Разговор не клеился. Власу Михайловичу постелили в изящном его кабинете красного дерева стиля „жакоб“ с медными оттяжками, с такой любовью некогда приобретенном и привезенном из Парижа. Он лежал на диване и ежился. Он, больной, измученный, за тридевять земель приехал отыскивать дом, гнездо, которое мечтал построить всю жизнь, и дома не оказалось…

Молодой человек, в одном из костюмов и пальто Власа Михайловича, с его портфелем в руках, ушел куда-то с деловым видом. Ольга Николаевна побежала в город что-то улаживать. К вечеру оба вернулись с натянутыми, фальшивыми улыбками.

— Вот, Власун, — сказала Ольга с лицемерной искренностью. — Я не виновата, был же некролог о твоей смерти. Так оно и пошло…

А теперь что делать? Давай не будем решать сразу. В ЦЕКУБУ я достала для тебя путевку в дом отдыха на Каменном Острове. Перебудешь там месяц, а потом посмотрим».

Если верить Кольцову, то сначала Дорошевич «был временно помещен в Доме литераторов, а затем в доме отдыха на Каменном острове (бывш. дворец Половцева)». Здесь «тишина, размеренный образ жизни и хорошее питание значительно оживили и подняли настроение тяжело больного и подавленного врангелевским режимом писателя.

Понемногу стал он совершать прогулки по лесу. Посещал „районные спектакли“ в бывшей „Вилла-Родэ“. Обитатели Каменного острова издали узнавали большую, тяжело бредущую фигуру Дорошевича. Палка, неизменная, уже выцветшая и потрепанная панама. Гулял В.М. с кем-нибудь из соседей по „отдыху“ — неуклюжим слесарем или седеньким генералом-„военспецом“.

Навещавшим его он гудел с обычной полуулыбкой:

— Хорошо здесь. И, главное, народ занятный все живет. Молодость свою вспоминаю.

К осени Дорошевич оживился. Попросил достать ему заграничную русскую прессу, привезти его любимые „Матэн“ и „Тан“… Он решил выступить с рядом фельетонов в советской и заграничной прессе. Писал нервно, урывками, уничтожая большую часть написанного.

Тогда были набросаны „Красные и белые“ (см. „Смена вех“), тогда же был начат большой фельетон о голоде для специальной „голодной“ однодневной газеты, предположенной к выпуску в Петрограде.

Одновременно с этим Дорошевич носился с мыслью написать большую лекцию о Николае II, с которой он хотел выступить в Доме литераторов.

На Каменном Дорошевича ежедневно навещала жена, артистка О. Н. Миткевич, бывали В. Муйжель, И. Лежнев, Мих. Кольцов, А. Амфитеатров и больше никто»[1379].

Вряд ли Кольцову были известны перипетии семейной ситуации Дорошевича. А вот Амфитеатров знал: «Возвращение Власа Михайловича с юга в Петербург — такой „зеленый ужас“, такое надругательство над большим, доверчивым человеком, что не хочется рассказывать… Скажу только, что, возвратясь внезапно, в ночное время, Влас долго не мог быть впущен в свою квартиру и больше часу сидел — больной, в полуобмороке — на лестнице, пока что-то там внутри приводилось в пристойный для глаз хозяина порядок. А назавтра он был препровожден в дом отдыха — без единого рубля в кармане»[1380].

Чтобы хоть как-то помочь другу Амфитеатров посодействовал в продаже текстов лекций о журналистах Великой Французской революции эстонскому дипломату и владельцу таллинского издательства «Библиофил» А. Г. Оргу. Деньги Дорошевич получил, но книга по каким-то причинам не вышла. Надо сказать, что свидетельства о его самочувствии во время пребывания в доме отдыха на Каменном острове расходятся. Как рассказывает в своих воспоминаниях Эм. Миндлин, не только Кольцов, но и театральный критик Э. Старк, редактор журнала «Россия» И. Лежнев привозили из Петрограда в Москву известия об улучшении состояния Дорошевича. «Все ждали, что еще недолго, и в советской печати начнут более или менее регулярно появляться фельетоны Власа Михайловича Дорошевича»[1381]. Амфитеатров же пишет, что на него «в летние посещения Влас Михайлович производил тяжелое впечатление конченого человека. Трудно соображал, затруднялся в речи. К зиме он совсем развалился, так что потерял даже телесную опрятность и сдержанность чего — при мне — еще не было». Эти последние сведения он передает со ссылкой на Василия Ивановича Немировича-Данченко, последнего из старых товарищей навещавшего Дорошевича. В один из его приездов Дорошевич спросил, отчего Амфитеатров его забыл, давно не приезжал. Немирович ответил, что того уже давно нет в Петербурге, вскоре после ареста он бежал в Финляндию. И в ответ услышал: «Так что же? Взял бы автомобиль да и приехал». Амфитеатров так прокомментировал этот разговор: «Когда человек, полжизни занимавшийся политикой, забывает о границах между враждующими государствами, — дело плохо»[1382].

Конечно, были в состоянии Дорошевича разные периоды, в которые могли видеть его разные люди. Отсюда и соответствующие впечатления. Отмеченные некоторыми мемуаристами (в том числе Амфитеатровым) явления, свидетельствующие о распаде личности, могут быть связаны с сифилисом. О том, что у Дорошевича, помимо болезни сердца и печени, был и люэс упоминают и Владимир Нарбут (в уже цитировавшемся мемуарном этюде «Король в тени»), и профессор И. Х. Озеров, экономист, бывший сотрудник «Русского слова»[1383]. Не забудем и о том, что о прогрессивном параличе говорилось в решении Ялтинского Литературного общества имени А. П. Чехова открыть сбор пожертвований в его пользу.

И все-таки, несмотря на тяжелое физическое состояние, он пытается работать, готовит к переизданию книгу «Легенды и сказки Востока». 4 июня 1921 года отправил А. Е. Кауфману выправленный экземпляр старого (1902 г.) сытинского издания вместе с запиской: «Посылаю Вам свою книгу „Легенды и сказки Востока“ для переиздания. Правилось только мной»[1384]. Кауфман умер в декабре того же года. Но, возможно, он успел предложить вместо переиздания старой книги выпустить новый сборник, составленный из произведений, публиковавшихся в «Русском слове» после 1902 года. Эта книга вышла в издательстве «Петроград» в 1923 году[1385]. Остается неизвестным упоминаемый Кольцовым фельетон для «голодной газеты». Но те же «Красные и белые», написанные в предсмертный петроградский период, это вещь тонкая, мудрая, остроумная, вполне «равновеликая» таланту автора. Несколько слабее выглядит фельетон «Николай II», он схематичен и производит впечатление эскиза для будущей большой работы. О том, что таковая замышлялась и готовилась, упоминает и Кольцов: «Желая во что бы то ни стало сделать свою лекцию о Николае, он написал предварительный ее набросок в виде фельетона»[1386]. Фельетон этот по инициативе Кольцова, привезшего текст в Москву, был сразу после смерти Дорошевича опубликован в журнале «Экран»[1387], номер с публикацией разошелся в восьми тысячах экземпляров вместо обычных трех. Под своей последней вещью он поставил дату — 10 февраля 1922 года.

Портрет последнего русского царя Дорошевич начинает с констатации черт вырождения в его родословной. Он решительно отделяет, говоря о Павле I, то ли «сына Салтыкова или кого-нибудь из других фаворитов Екатерины II, или же просто чухонца» от Михаила Романова и Петра Великого: «Несомненно одно, что в его жилах не текло ни одной капли романовской крови». Таким образом, «Павел I был истинным родоначальником новой династии, процарствовавшей немногим более ста лет», и, начиная с него, следует изучать «все родословие Николая II». Тут все выглядит так: «родоначальник фамилии — сумасшедший», «его старший сын Александр I — отцеубийца», второй сын, Николай I — «человек-зверь» (по словам Герцена и Толстого), Александр II — «сладострастник и развратник в одно и то же время», Александр III — «алкоголик». В этот «круг вырождения» входят и несколько великих князей, умерших в молодом возрасте от чахотки. «Тяжелая наследственность» у Николая II дополняется последствиями от удара, нанесенного ему полицейским во время путешествия — еще как наследника престола — по Японии. Ссылаясь на свидетельство Шаляпина, видевшего на темени царя «опухоль величиной в кулак», Дорошевич говорит о «травматическом повреждении, давившем на мозг».

Подбор этих фактов, долженствующих свидетельствовать если не об умственной неполноценности, то, безусловно, о невысоких интеллектуальных и моральных качествах царя, разумеется, субъективен и, скорее, отражает преобладавшее тогда резко негативное отношение к самодержавию. Впрочем, тип «немощного вырождения» видела в царе и близкая ко двору княгиня Е. А. Святополк-Мирская[1388]. И все-таки гораздо убедительнее выглядит Дорошевич, когда рисует безволие, слабохарактерность Николая, убогость его кругозора и интересов, склонность к примитивному мистицизму. Его любимый писатель Лейкин, грязную жилетку Распутина он кладет под простыни перед операцией, предстоящей повредившему руку сыну Алексею, в день расстрела рабочих перед Зимним дворцом доказывает в Царском Селе директору императорских театров Волконскому необходимость отдать главную роль в «Баядерке» своей бывшей любовнице Кшесинской. «Это — миросозерцание полкового командира гвардейского полка», — утверждает Дорошевич. Наверняка это мнение укрепилось бы, располагай он возможностью заглянуть в опубликованные много позже дневники Николая II, в которых, по словам их комментатора, предстает образ человека, «лишенного глубоких знаний, широкого политического кругозора, да хотя бы просто здравого смысла, нужных любому государственному деятелю», тем более «неограниченному самодержцу, особенно на рубеже XIX–XX вв., когда Россия прямиком шла к революции»[1389]. Немало слышал Дорошевич о царе от Витте, считавшего, что у Николая отсутствуют «всякие нравственные принципы». Слабохарактерность вполне уживалась в нем с жестокостью. И, наконец, грозные предзнаменования и исторические совпадения, к которым Дорошевич, по свидетельству Шенгели, имел особую склонность в конце жизни: Ходынка — «это точная копия с несчастья, случившегося при коронации Людовика XVI»; во время коронации в Успенском соборе Николай до крови оцарапал лоб; он плывет из Севастополя в Ялту, сопровождаемый двумя миноносцами, которые переворачиваются и тонут у него на глазах; едет спускать новый крейсер — одна из опор рушится и убивает нескольких людей. Таковы были роковые предупреждения. «Настоящая „via dolorosa“, начавшаяся японским разгромом и приведшая к казни», — этими словами заканчивается фельетон «Николай II». Здесь Дорошевич, при несомненно отрицательном отношении к личности царя, склоняет голову перед его личной трагедией, неотделимой от трагедии России.

Пребывание в доме отдыха на Каменном острове затягивалось. По воспоминаниям Натальи Власьевны, Ольга Миткевич «добивалась получения новой путевки, чтобы не брать его совсем домой, а сразу переселить еще куда-нибудь. Она ходила к Горькому, Ольденбургу, роняла бриллиантовые слезы из своих фиалковых глаз, говорила о чувствах. Ее партнер Юрьевский в это время потихонечку вывозил из квартиры картины и бронзу, ковры и библиотеку.

Наконец, долгожданная путевка в Левашово была получена. Дом отдыха ЦЕКУБУ там расположен в нескольких километрах от станции, и отдыхающие уведомляли о своем приезде телеграммой, после чего за ними посылали лошадь. Юрьевский деловито составил текст телеграммы, положил в свой портфель и сказал, что все в порядке. Власа Михайловича проводили на вокзал, и он сел в дачный поезд. В Левашове лошади не оказалось. Прождал часа два, возвращаться в Петроград не хотелось. Погода портилась, собиралась гроза; приближался вечер. Влас Михайлович решил идти пешком. Что он там делал весь вечер и ночь, в лесу, в незнакомой местности, под разразившейся грозой и ливнем — неизвестно.

Конец петроградского лета холоден и неприветлив… Как Влас шел под мелкими соснами, спотыкаясь о корни, падал в ямы и канавы, потерял чемодан, пальто, шляпу, изорвал костюм, вывалялся в грязи — ничего неизвестно. На рассвете какой-то крестьянин ехал в направлении дома отдыха. Из канавы вылез к нему страшный человек, большой, задыхающийся, с пылающим лицом, похожий на лешего или пьяного нищего, и сказал не вполне внятно:

— В дом отдыха довези меня.

Он лег на телегу и трясся по ухабистому проселку в дом отдыха. Если бы Влас подъехал к этому красивому старинному зданию с парадного хода, на своей элегантной „Испане-Суизе“, его наверное встретили бы гостеприимно. Но здесь его доставили куда-то к кладовым или кухне. Час был ранний, и судьбой его распорядился даже не врач, а не то завхоз, не то кладовщик.

— Вот тут какого-то на дороге подобрали, весь в жару, грязный, даже фамилие свое толком назвать не может, — сказал кто-то из рабочих.

— Отправь на станцию с хлебной повозкой, пусть сдадут в эвакопункт. Много их тут шляется…

Власа водрузили опять на повозку и по той же дороге мук и тряски отвезли обратно. Там его водворили в один из ранних проходящих поездов, а на Петроградском вокзале сдали на эвакопункт. Температура у безымянного нищего была сорок. Он бредил. Говорил, что ему шестнадцать лет, что раньше он был балериной и танцевал под музыку восточных сказок танцы баядерок. Какой-то дежурный фельдшер на этом основании определил, что, по всей вероятности, это пьяница, допившийся до белой горячки, и лучше всего отправить его в нервно-психиатрическую больницу.

Так попал Влас в клинику профессора Осипова. Здесь, в тепле, он, видимо, отогрелся, пришел в себя, и сознание, к его несчастью, вернулось к нему.

Позовите ко мне профессора, — потребовал он.

Какие-то такие убедительные ноты прозвучали в голосе этого, потерявшего всякое подобие человека, существа, что за профессором пошли. С высоты своего ученого величия глянул профессор на больного и спросил:

— Что нужно, голубчик?

— Не тот профессор! — рассердился Влас. — Мне Бехтерев профессор нужен.

— Э-э, да ты, видать, птичка бывалая, не в одном уже заведении побывал…

— Я — Влас Дорошевич, редактор „Русского Слова“, — заявил он четко.

У Бехтерева Дорошевич не лечился, но тот был его хорошим знакомым по Петрограду, они часто встречались и во многих знакомых домах и за границей. Он бы сразу узнал Дорошевича и устроил его судьбу. Но, конечно, никогда никто из профессоров не станет звать к себе коллегу, этому претит вся закоснелая медицинская этика.

Осипов только рассердился.

— Хватит с тебя и здешних профессоров. А что касается Дорошевича, то он умер, сам я о нем некролог читал, а в припадке делириум тременс называют себя и Львами Толстыми.

Не привыкший к такому тону разговора и обращению, Влас стал требовать, „буйствовать“, как записано в истории болезни, и на него надели смирительную рубашку. Он бился и вырывался из этих отвратительных пут, пока одна половина туловища не была охвачена параличом. Впрочем, паралич был легкий. Когда я нашла его, движения стали уже восстанавливаться».

Перед тем как выехать из Крыма к отцу, Наташа писала ему в Петроград, но ответа не получила. От Сытина пришло письмо «весьма туманного содержания»: мол, по слухам, Дорошевич чуть ли не сошел с ума и лучше бы ей приехать и самой во всем разобраться. Уже в Москве Сытин сказал ей, что «пишут разное, что правда, что брехня — не разберешь», но в Петрограде ей лучше сначала зайти к Василию Ивановичу Немировичу-Данченко, «а то Ольга Николаевна любит туман напускать». В квартире Немировича на Владимирском проспекте она три дня приходила в себя, отсыпалась после тяжелого путешествия. Но и у Василия Ивановича толком не знали, что случилось с отцом и где он. Наташа пыталась навести справки в Доме литераторов, но только в ЦЕКУБУ у непременного секретаря Академии наук Сергея Федоровича Ольденбурга, «старинного отцовского друга», узнала, что отец находится в клинике профессора Осипова. Он сказал ей: «Вот что, отец твой попал в большую беду. В этом есть и доля моей вины. Разобраться будет нелегко. Пока что я выдам ему паек для ученых, его вам на первое время и двоим хватит, а ты поезжай в клинику профессора Осипова и посмотри своими глазами — что там с ним случилось. Очень я виноват, что сам этого не сделал».

В словах Ольденбурга чувствуется не только вина, но и какая-то недосказанность относительно того, что произошло с Дорошевичем. Что же касается рассказа Натальи Власьевны, то с ним в известной степени спорит Михаил Кольцов. По его словам, «с осени В.М. переехал в свою квартиру на Кронверкской улице. Но в здоровье — резкое ухудшение, так что его пришлось перевезти в санаторию для нервных в Левашове. В первую же ночь по прибытии туда Дорошевич неожиданно ушел из своей комнаты, всю ночь бродил по лесу и утром, совершенно обессиленный, притащился к санатории. Врачи посоветовали держать В.М. дома. Здесь он и прожил последние три месяца своей жизни, забытый всем миром»[1390].

Как было на самом деле: действительно ли молодой и циничный друг Ольги Николаевны Юрьевский не послал телеграмму и никем не встреченный Дорошевич вынужден был блуждать всю ночь по лесу в поисках санатория или он сам ушел из него — судить трудно. Но фактом остается, что дочь нашла отца в клинике Осипова, куда она пришла по подсказке Ольденбурга, а Кольцов ничего об этом не пишет.

В огромной квартире Дорошевича между тем произошло уплотнение, появились новые жильцы, в том числе молодые актеры, литераторы, рабфаковцы. Наташа навещала отца. Атмосфера, царившая там в последние дни его жизни, запечатлена в ее воспоминаниях: «Хлопанье дверьми, смех, таинственные кулинарные приготовления стали все чаще и чаще в квартире Дорошевича. При маленьких лампочках, по холодным коридорам сновали тени совсем еще недавно известных красавиц и актрис и, пожалуй, им-то как раз недостаток света и был на пользу.

Одна из приятельниц Ольги Николаевны, жена известного драматурга, привезла с собой из Киева разбитного молодого человека нагловатой наружности. Муж актрисы был так же высок ростом, как Дорошевич, и поэтому карманы его костюмов болтались у этого молодого человека ниже колен. Но это никого не смущало. Они быстро подружились с Юрьевским, вдвоем обрабатывали дорошевичскую библиотеку, постепенно вынося из нее сначала тома на выбор, потом большие пачки книг.

Перу молодого человека, начинающего журналиста, принадлежали нагловато-лживые, ловко и развязно составленные корреспонденции о здоровье Власа Михайловича, которые появлялись в газетах и выдвигали выгодную версию о его сумасшествии.

В кабинет к Власу забредали порой весьма странные гости: то ворвался ночью какой-то грузин с бокалом вина и закричал восторженно: „Пью здоровье славы русской литературы!“ То вошли несколько моряков, вежливо поздоровавшихся, несмотря на то что были изрядно пьяны, и сказали:

— Хотим пожать руку известному русскому писателю. Стояли на корабле „Витязь“ у берегов острова Сахалин.

Однажды, когда я там ночевала, Ольгу приволок за волосы в кабинет сам Юрьевский, горько плакал и сетовал:

— Этой женщине верить нельзя! Как вы могли ей верить?

Влас Михайлович был очень слаб, он уже не мог реагировать так, как сделал бы это раньше, на все эти отвратительные события, выбросить всех вон пинком. Он весь сник, днем сидел в глубоком мягком кресле, ночью лежал и стонал. Читал Достоевского. Иногда мы с ним играли в примитивные карточные игры.

Как-то при мне посетил его Корней Чуковский, человек любопытный и дотошный. Он долго выспрашивал Власа Михайловича о его мыслях, планах, желаниях, ощущениях и, видимо, очень того утомил. Потом спросил, что он собирается делать в ближайшее время.

Я видела, как рассердился отец.

— Буду кормить слонов рисовой соломой, — сказал он неприязненно.

У Корнея Ивановича вытянулось лицо.

— Каких слонов, где они?

— На бархатной дорожке перед дворцом ходят.

Когда посетитель ушел, я разозлилась в свою очередь:

— Вас и так сумасшедшим хотят сделать, а вы поддерживаете. Ну, зачем вы это делаете?

Он поднял на меня глаза совсем несчастного, больного, разбитого человека.

— Знаешь, мне так удобнее, я прячусь от них. Можно ни за что не отвечать, ни о чем не думать, а ведь я даже и в комнату уже выйти не могу»[1391].

Об этой встрече имеется запись в дневнике Чуковского. В январе 1922 года вместе с Замятиным, Кусиковым и Пильняком он зашел к поэтессе Марии Шкапской, жившей на Петроградской стороне в доме страхового общества «Россия». Там, посреди пирушки «вдруг кто-то сказал, что в соседней комнате Дорошевич.

— То есть какой Дорошевич?

— Влас Михайлович.

— Не может быть!

— Да. Он болен.

Я не дослушал, бросился в соседнюю комнату — и увидел тощее, мрачное, длинное, тусклое, равнодушное нечто, нисколько не похожее на прежнего остряка и гурмана. Каждое мгновение он издавал такой звук:

— Га!

У него была одышка. Промежутки между этими га были правильные, как будто метрономом отмеренные, и это делало его похожим на предмет, инструмент, — а не на живого человека. Я постоял, посмотрел, он узнал меня, протянул мне тощую руку, — и я почувствовал к нему такую нежность, что мне стало трудно вернуться к тем, пьяным и еще живым <…> В комнате была какая-то высокая дева, которая звала его папой — и сказала мне (после, в коридоре):

— Хоть бы скорее! (т. е. скорее бы умер!)»[1392].

«Высокая дева» — это Наташа. Она была ростом в отца. Осуждать ли ее за эти слова? Ей было семнадцать лет. Она измучилась, недоедала, ходила в дворницком полушубке и рваных башмаках, была всем чужой. Между отцом и ею была стена — его болезнь, его мучения и, скорее всего, мнимое сумасшествие, которым он отгораживался от всех. Естественно, что распространялись слухи: Дорошевич сошел с ума, бредил, воображал себя Дантоном, балериной и даже музыкой[1393].

В ту же приблизительно пору, когда его навестил Чуковский, наступило улучшение. «В январе Дорошевич стал ощутительно поправляться. Он оживился, начал шутить и даже вновь принялся за работу», — сообщал журнал «Экран». Но это был совсем недолгий период. «Скончался Дорошевич неожиданно, внезапно и тихо, за ужином, при жене и близких. Смерть его, после нескольких лет мучений, была как бы в награду легка и безболезненна. Дом литераторов не принял никакого участия в похоронах. За гробом шли три человека, включая жену. Гроб на салазках тащил четвертый»[1394].

Он умер в ночь с 22 на 23 февраля 1922 года. Наталья Власьевна вспоминала: «Отец был в меру суеверен, как все его поколение. В числе маленьких странностей была у него боязнь двадцать третьего числа, дня его рождения. Может быть, именно поэтому в ночь с двадцать второго на двадцать третье февраля 1922 года ему стало особенно скверно. Я пробыла с ним почти весь день, ушла в сумерках, а ночью он умер».

Откуда взялось двадцать третье число как день рождения Дорошевича? По старому стилю он родился 5 января, по новому — 17-го. Остается списать и эту «странность» на тяжелое состояние, в котором диктовала свои воспоминания дочь Дорошевича. Но будем и напоследок благодарны за то, что сохранила ее память, в том числе о последних днях и похоронах отца: «Дом литераторов проявил мало интереса к нему, да и Ольга Николаевна не особенно старалась этот интерес возбудить. Работа ЦЕКУБУ зимой была очень трудна. Умирали многие крупные русские ученые. Ольденбург как-то отстал от этого дела, видя, как трудно бороться с жучками, насевшими на него. Ольга Николаевна поскупилась, а, может быть, и вправду не сумела найти лошадь или машину для похорон. К этому времени все вещи, оставшиеся в квартире, были заботливо снабжены ярлыками: „Находится под охраной отдела памятников искусства и старины“ — и этим надежно застрахованы от всякого рода реквизиции. Но в Петрограде набирался народ, и задние комнаты огромной нашей квартиры были заселены рабфаковцами: они-то и помогли отвезти гроб на санках в тусклый февральский день через весь город, на литературные мостки Волкова кладбища».

За гробом шли четыре человека — Ольга Миткевич, Наташа, репортер, будущий автор популярных книг о Пушкине Арнольд Гессен, и подвыпивший по такому случаю актер Павел Орленев. Газета «Жизнь искусства» писала: «Литературный мир Петрограда, как говорится, блистал своим отсутствием. Никто не явился отдать последний долг почившему, хотя при жизни, пользуясь широким, даже шумным успехом, В. М. Дорошевич имел широкий круг знакомых, друзей и почитателей таланта»[1395].

«Похоронили его в месте весьма почетном, но совершенно по положению его в литературе ему не свойственном: между Добролюбовым и Белинским. Однако, благодаря этой примете могила хорошо сохранилась», — вспоминала Наталья Власьевна. Давний и опытный работник советской печати, она знала о разнице в идеологической иерархии между революционными демократами и «буржуазным журналистом», каковым именовался ее отец в тогдашних советских справочниках. Впрочем, как убеждают нынешние времена, положения разных фигур в литературе, в ее истории меняются…

А могила Дорошевича на Литераторских мостках Волкова кладбища действительно хорошо сохранилась и легко находима благодаря тем же революционным демократам. Рядом могилы Писарева, Плеханова. И совсем близко надгробие Веры Засулич. Такое вот соседство у «короля фельетонистов». На небольшом куске гранита с овальным верхом потускневшая, но хорошо различимая надпись:

«Влас Дорошевич.

1865–1922».

* * *

«Он перестал писать в виду того, что умер.

Причина уважительная даже для настоящего журналиста».

(Из некролога Дорошевича Николаю Ракшанину)[1396]

«Марат умер как настоящий журналист: в нужде, в голоде, без гроша денег, с железным пером в руке».

(Из лекции Дорошевича о журналистах Великой Французской революции)

«Скончался В. М. Дорошевич».

(Газета «Известия ВЦИК»)[1397]

«Блестящий писатель создал эпоху в истории русской журналистики; его фельетоны с честью выдержат сравнение с „Осами“ Карра, с „Фонарем“ Рошфора, а по содержанию глубже и оригинальнее, так как В. М. Дорошевич, с его своеобразным умом, не входил ни в какие партийные и общественные рамки — он был для всей России и ничей. Это был один из тех самородков, которые самою возможностью своего появления поддерживают веру в величие их породившего народа <…> Он умер на родине, после яркой, полезной, славной, честной жизни. Родина будет гордиться им».

(Журнал «Смена вех»)

Из отзывов современных читателей:

«Читал ночью Власа Дорошевича. Вот где я должен быть, оказывается, — в начале 20-го века, читателем либеральной журналистики. Лучшей газетной журналистики, право, я не знаю».

(Vsparrow. «Живой журнал»)

«Я читаю Власа Дорошевича. Радует каждая буковка, каждое словечко короля фельетонистов. Талантище!»

(I-am-donna. «Живой журнал»)

«Кроме слова „блистательно“ ничего не приходит на ум. Получил массу положительных эмоций. Всем советую».

(Израиль Кастро. «Живой журнал»)

«Читала Власа Дорошевича, готовясь к экзамену по истории русской театральной критики. О, Влас! Как он прекрасен! А я и не знала, глупая, что может быть так талантливо написано».

(Sapogi-vsmiatku. «Живой журнал»)

«Если вы сегодня возьмете фельетоны Власа Дорошевича, написанные ровно сто лет назад, то прочтете их с наслаждением. Скажем, Дорошевич писал фельетоны по поводу каких-то там министров царского правительства, но это сегодня читается легко. Потому что Плеве, Дурново все давно уже забыли, а „Портрет полицейской души“ Дорошевича, фельетон его о полиции, — это литература».

(Виктор Шендерович. «Живой журнал»)

ИЛЛЮСТРАЦИИ

В. М. Дорошевич. Середина 1890-х гг.

В. М. Дорошевич и К. В. Кручинина. Начало 1900-х гг.

О. Н. Миткевич

В. М. Дорошевич и В. А. Гиляровский

А. В. Амфитеатров

Н. И. Пастухов

А. С. Суворин

В. М. Дорошевич. Шарж Н. Ремизова

Сахалинский рудник

Редакционное собрание в «Русском слове»

В. М. Дорошевич. Шарж В. Каррика

Обложка книги «В земле обетованной (Палестина)»

Титульный лист девятого тома собрания сочинений В. М. Дорошевича

Карикатура из журнала «Искры»

Записка В. М. Дорошевича А. П. Чехову

Московский отдел «Русского слова»

В. М. Дорошевич (третий справа в первом ряду) среди слушателей Всероссийской школы журнализма. Петроград, 1917 г.

Н. В. Дорошевич

И. Д. Сытин

Обложка журнала «Солнце России» с портретом В. М. Дорошевича. 1911 г.

Примечания

1

Дорошевич В. М. Рассказы и очерки. М., 1962. С.23.

(обратно)

2

А. К. Живу и думаю//Независимая газета. НГ-Exlibris, 2005, 1 декабря.

(обратно)

3

Иванов С. Послесловие//Дорошевич В. М. Рассказы и очерки. С.478.

(обратно)

4

Букчин С. «Смейтесь, чтобы не плакать». Корней Чуковский и Влас Дорошевич: история отношений//Всемирная литература (Минск), 2005, № 4.

(обратно)

5

Покровский В. Влас Дорошевич//Москва, 1965, № 12. С.201–208.

(обратно)

6

См.: Краткая Литературная Энциклопедия, т.2. М., 1964. Стб.753–754; Театральная Энциклопедия, т.2. М., 1963. Стб.491.

(обратно)

7

Катанян В. Прикосновение к идолам. М., 2002. С.443.

(обратно)

8

Там же. С.445–446.

(обратно)

9

Дорошевич Н. В. «Король фельетона» в последние годы жизни // Простор, 1971, № 4. С.92–103.

(обратно)

10

Лидин Вл. Друзья мои — книги. Заметки книголюба. М., 1966. С.235.

(обратно)

11

ОР РГБ, ф.218, к.712, ед. хр. 3.

(обратно)

12

Там же, ф.218, к.712, ед. хр.1.

(обратно)

13

Там же, ф.218, к.712, ед. хр.2.

(обратно)

14

Там же, ф.218, к.712, ед. хр.4.

(обратно)

15

Там же, ф.369, оп.1, ед. хр.145.

(обратно)

16

Ярославцев И. Загадочная пропажа// Литературная Россия, 1979, 9 марта.

(обратно)

17

О. Н. Миткевич-Дорошевич умерла в Ленинграде 7 мая 1941 г. Гражданская панихида состоялась 9 мая в Театре имени Ленинского комсомола (см. Ленинградская правда, 1941, 9 мая).

(обратно)

18

Пакроўскі Ул. Чыя трагедыя? /Літаратура i мастацтва (Минск), 1975, 5 сентября.

(обратно)

19

Макаров Ан. Судьба Власа Дорошевича// Неделя, 1975, № 39.

(обратно)

20

Кауфман А. Король фельетонистов. В. М. Дорошевич (К 30-летию литературной деятельности) //Солнце России, 1911, № 5. С.2.

(обратно)

21

Первухин М. Легенды и были о Дорошевиче//Журналист, 1987, № 4. С.77–78. Рукопись хранится в РГАЛИ (ф.252, оп.1, ед. xp.1a).

(обратно)

22

Новый энциклопедический словарь. Т.6. СПб., Ф. А. Брокгауз — И. А. Ефрон, б.г. Стб.695; Источники словаря русских писателей. Т.2. СПб., 1910. С.296; Русская энциклопедия. Т.7. СПб., 1913. С.313; Большая энциклопедия. Т.8. СПб., 1900. С.675: Краткая Литературная Энциклопедия. Т.2. М., 1964. Стб.753–754.

(обратно)

23

Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. Т.2. М., 1992. С. 159.

(обратно)

24

Развлечение, 1887, № 3.

(обратно)

25

Дорошевич В. М. Собр. соч. в девяти томах. Т.1. Семья и школа. М., 1905. С. 191. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте (том, страница).

(обратно)

26

РГИА, ф. 1412, оп.5, ед. хр.561. Документы, касающиеся усыновления В. М. Дорошевича, впервые опубликованы Н. А. Прозоровой (см.: К биографии А. И. Соколовой (Синее Домино)//Русская литература, 2000, № 4. С. 159–173. См. также: Прозорова Н. А. Соколова Александра Ивановна//Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. Т.5. М., 2007. С.712–715.

(обратно)

27

См. Тайна Царскосельского дворца. М., 1991; Царский каприз (по изданию А. А. Каспари). Этингер Э. Аттила России. Таллин — Казань, 1993 (серия «Интимная жизнь монархов»); Царский каприз. М., 1995 (Серия «Тайны истории в романах, повестях и документах»); Царское гаданье. Романы. М., 1996 (серия «Государи Руси Великой»); Русский фаворит. М., 2007.

(обратно)

28

См.: Хронограф//Книжный Петербург. Питерbook, 2005, № 3. С. 145.

(обратно)

29

Вестник всемирной истории, 1901, №№ 5–8.

(обратно)

30

Цит.: Чагин Г. В. «О ты, последняя любовь…»: Женщины в жизни и поэзии Тютчева. СПб., 1996. С.41.

(обратно)

31

Тютчев Ф. И. Лирика. В 2-х томах. Т.1. М., 1965. С.156.

(обратно)

32

Цикл публиковался в журнале «Исторический вестник» на протяжении 1911–1914 гг. Отдельные мемуарные очерки печатались там же с 1910 г.

(обратно)

33

Исторический вестник, 1912, № 1. С. 107.

(обратно)

34

Гиляровский В. А. Избранное. В трех томах. Т.2. Москва газетная. Рассказы и очерки. М., 1960. С. 91.

(обратно)

35

Там же. С.92.

(обратно)

36

Исторический вестник, 1914, № 3. С. 955.

(обратно)

37

Дорошевич Н. В. Жизнь Власа Дорошевича //ОР РГБ, ф.218, к.711. Дальнейшие цитаты из этого источника даются без ссылок.

(обратно)

38

Гиляровский В. А. Избранное. В трех томах. Т.2. С.92.

(обратно)

39

Исторический вестник, 1910, № 4. С.76, 78.

(обратно)

40

Справедливо отмечая «непринужденность стиля и редкое умение немногими словами передать характерные приметы времени», М. О. Чудакова переоценивает воспоминания Натальи Власьевны об отце, предполагая, что они являются «наиболее полной, по-видимому, его биографией» (Беседы об архивах. М., 1975. С. 194). «В воспоминаниях Натальи Власьевны много досадных неточностей и ошибок, которые перекочевали затем в работы исследователей творчества В. Дорошевича», — справедливо отмечает Н. А. Прозорова (К биографии А. И. Соколовой. С. 165). В качестве примера исследовательницей указана вступительная статья А. П. Карелина к «Рассказам и очеркам» Дорошевича, вышедшим в издательстве «Современник» в 1986 и 1987 гг. Но если в статье Карелина неверно подаются лишь отдельные факты, то глава о Дорошевиче в книге А. Г. Менделеева «Жизнь газеты „Русское слово“. Издатель. Сотрудники» (М., РОССПЭН, 2001), рекомендованной «преподавателям и студентам факультетов и отделений журналистики», в значительной степени построена на использовании «произвольных» воспоминаний Натальи Власьевны как достоверной фактической основы. Впрочем, книга Менделеева в целом представляет собой редкое собрание невероятного числа ошибочных утверждений. Массу не только биографических ошибок, но и очевидных несуразностей содержит предисловие Ст. Никоненко к тому Дорошевича, вышедшему в «Антологии сатиры и юмора России XX века» (см.: Король фельетона//Влас Дорошевич. М., Эксмо, 2006). Автор, к примеру, сообщает, что знаменитый фельетонист «получил отчество от приемного родителя» М. И. Дорошевича. А фамилию от кого? Том, кстати, далеко не лучшим образом представляет наследие Дорошевича-сатирика и юмориста.

(обратно)

41

Прозорова Н. А. К биографии А. И. Соколовой. С.166.

(обратно)

42

ЦИАМ, ф. 16, оп.66, д.71, лл.1–2.

(обратно)

43

Туманова Л. Личные имущественные и неимущественные отношения супругов в России во второй половине XIX века. Усыновление и узаконение//Право и жизнь, 2003, № 61. С.36.

(обратно)

44

Прозорова Н. А. К биографии А. И. Соколовой. С. 166.

(обратно)

45

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. В 2-х томах. Т.1 М., 2004. С. 152.

(обратно)

46

Гиляровский В. А. Избранное. В трех томах. Т.2. С.91.

(обратно)

47

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С. 152.

(обратно)

48

Московский листок, 1890, № 256.

(обратно)

49

Русские ведомости, 1870,13 декабря. Подробно об аферах Соколовой рассказал хорошо знавший ее журналист А. П. Лукин в фельетоне «Дама неприятная во всех отношениях» //Лукин А. П. (Скромный наблюдатель). Отголоски жизни. Т.1. М., 1901. С.194–200.

(обратно)

50

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С. 152.

(обратно)

51

Московский листок, 1892, № 121.

(обратно)

52

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С. 153.

(обратно)

53

Новости дня, 1891, 30 сентября, № 2968.

(обратно)

54

Московский листок, 1892, № 295.

(обратно)

55

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С. 153.

(обратно)

56

Гиляровский В. А. Избранное. В трех томах. Т.2. С.91.

(обратно)

57

Исторический вестник, 1911, № 9. С.813.

(обратно)

58

Там же, № 6. С.840.

(обратно)

59

Лукин А. П. (Скромный наблюдатель). Отголоски жизни. Т.1. С.195.

(обратно)

60

Исторический вестник, 1911, № 4. С. 116.

(обратно)

61

Фельетон «К. В. Назарьева» был опубликован в газете «Россия» 16 декабря 1900 г., через день после кончины писательницы. 19 декабря Леонид Андреев писал Горькому: «Кстати, Вы прочли очень хороший фельетон Дорошевича по поводу Назарьевой? Жалко этого человека, пропал ни за понюх табаку» (Максим Горький и Леонид Андреев. Неизданная переписка. Литературное наследство. Т.72. М., 1965. С.78). Фельетон был перепечатан газетой «Курьер» (№ 350), в которой сотрудничал тогда Андреев.

(обратно)

62

Исторический вестник, 1912, № 2. С.755.

(обратно)

63

Дорошевич В. М. На смех. Юмористические рассказы. СПб., 1912. С.116.

(обратно)

64

РГАЛИ, ф.90, оп.1, ед. хр.26, л.6.

(обратно)

65

Исторический вестник, 1914, № 3. С.958.

(обратно)

66

Русское слово, 1914, № 34.

(обратно)

67

Исторический вестник, 1914, № 3. С.956.

(обратно)

68

Гиляровский В. А. Избранное. В трех томах. Т.2. С.91.

(обратно)

69

Прозорова Н. А. К биографии А. И. Соколовой (Синее Домино). С. 171.

(обратно)

70

ОР РНБ, ф. 124, ед. хр.118, л.853.

(обратно)

71

Там же, л.847.

(обратно)

72

Низменный, пошлый (фр.).

(обратно)

73

Цит.: Прозорова Н. А. К биографии А. И. Соколовой (Синее Домино). С.171.

(обратно)

74

ОР ИРЛИ, ф.53, ед. хр. 123, л.2.

(обратно)

75

Солодин Т. Очерки истории московских кладбищ. М., 1997. С.38.

(обратно)

76

Дорошевич В. М. На смех. С. 108–109.

(обратно)

77

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. T.1. С.151.

(обратно)

78

Дорошевич В. М. На смех. С.117.

(обратно)

79

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С.151.

(обратно)

80

Дорошевич В. М. На смех. С.116.

(обратно)

81

Русское слово, 1903, № 179.

(обратно)

82

Театральная критика Власа Дорошевича. Сост., вступ. статья и комм. С. В. Букчина. Минск, 2004. С.50.

(обратно)

83

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С. 171.

(обратно)

84

Русское слово, 1916, № 300.

(обратно)

85

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. T. 1 С. 152.

(обратно)

86

Одесский листок, 1896, № 116.

(обратно)

87

Владивосток, 1897, 5 апреля.

(обратно)

88

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С. 152, 169.

(обратно)

89

Московский листок, 1893, № 59.

(обратно)

90

Русское слово, 1902, № 210.

(обратно)

91

Ярославцев И. Так работал Влас Дорошевич//Литературная Россия, 1978, 22 декабря.

(обратно)

92

Театральная критика Власа Дорошевича. С.207.

(обратно)

93

Русское слово, 1910, 11 апреля.

(обратно)

94

Праздник русского народа//Одесский листок, 1896, № 124.

(обратно)

95

Русское слово, 1914, 12 февраля.

(обратно)

96

Россия, 1900, № 582.

(обратно)

97

Одесский листок, 1916, 1896, № 16.

(обратно)

98

Русское слово, 1908, № 89.

(обратно)

99

Одесский листок, 1897, № 27.

(обратно)

100

Там же, 1898, № 190.

(обратно)

101

Русское слово, 1905, № 179.

(обратно)

102

Дмитриев Н. Тени прошлого//Альманах библиофила. Выпуск IX. М., 1980. С.272.

(обратно)

103

Театральная критика Власа Дорошевича. С.688.

(обратно)

104

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С. 155.

(обратно)

105

Даманская А. На экране моей памяти. Таубе-Аничкова С. Вечера поэтов в годы бедствий. СПб., 2006. С. 136–137.

(обратно)

106

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С. 152.

(обратно)

107

Русское слово, 1907, № 150.

(обратно)

108

Там же, 1902, № 274.

(обратно)

109

Московский листок, 1890, № 277.

(обратно)

110

Сытин И. Д. Страницы пережитого. Современники о И. Д. Сытине. М., 1978. С.54–55.

(обратно)

111

Пругавин А. С. Запросы народа и обязанности интеллигенции в области просвещения и воспитания. 2-е изд. СПб., 1895. С.88–89. Отличающийся рядом деталей рассказ Сытина о покупке рукописи Дорошевича содержат воспоминания Дон-Аминадо «Поезд на третьем пути». М., 2000. С.65–68.

(обратно)

112

Ребеккини Д. Как крестьяне читали Гоголя//Новое литературное обозрение. 2001, № 49. С.201.

(обратно)

113

Манн Ю. Поэтика Гоголя. М., 1978. С.58.

(обратно)

114

Гиляровский В. А. Избранное. В трех томах. T.3.C.368–369.

(обратно)

115

Динерштейн Е. А. И. Д. Сытин. М., 1983. С.21.

(обратно)

116

Одесский листок, 1898, № 291.

(обратно)

117

Колганова А. Новые дороги литературных героев. Минск, 1990. С.118.

(обратно)

118

Рейтблат А. И. Комментарии//Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С.512–513.

(обратно)

119

Некрасова Е. Народные книги для чтения в их 25-летней борьбе с лубочными изданиями. Вятка, 1908. С.51.

(обратно)

120

Ясинский И. Роман моей жизни. Книга воспоминаний. М.—Л., 1926. С.272.

(обратно)

121

Современные библиографы, не располагая подробностями о Валентине Волгине, именуют его «московским прозаиком конца XIX — начала XX вв.» (Указатель заглавий произведений художественной литературы. 1801–1975. Т.4. М.,1990. С.310).

(обратно)

122

См. Масанов И. Ф. Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей. В четырех томах. Том 1. М., 1956. С.236. Отталкиваясь от псевдонима, который использовал издатель «Тараса Бульбы», В. Г. Дмитриев сообщает ошибочные сведения о матери и приемном отце Дорошевича: «Фельетонист В. М. Дорошевич, внебрачный сын артистки Соколовой, брошенный ею на произвол судьбы, был усыновлен московским приставом Дорошкевичем и лишь слегка изменил фамилию приемного отца» (Скрывшие свое имя. Из истории анонимов и псевдонимов. Издание второе, дополненное. М.,1977. С.85).

(обратно)

123

Будильник, 1887, № 19.

(обратно)

124

Чехов А. П. Полн. собр. соч и писем в 30 томах. Соч. Т.16. М., 1979. С. 131.

(обратно)

125

Одесский листок, 1897, 23 сентября.

(обратно)

126

Будильник, 1887, № 20.

(обратно)

127

Там же, № 44.

(обратно)

128

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С. 148.

(обратно)

129

Ясинский И. Роман моей жизни. Книга воспоминаний. С. 252–253.

(обратно)

130

Бибиков В. Чистая любовь. М., 1887. С.45.

(обратно)

131

Там же. С.46.

(обратно)

132

Московский листок, 1892, № 155.

(обратно)

133

Одесский листок, 1894, № 211.

(обратно)

134

Одесский листок, 1895, № 14.

(обратно)

135

Русское слово, 1907, 1 июля.

(обратно)

136

Там же, 1910, № 240.

(обратно)

137

Русское слово, 1915, 1 ноября.

(обратно)

138

Кауфман А. Король фельетонистов. В. М. Дорошевич (К 30-летию литературной деятельности). С.2.

(обратно)

139

См.: Кауфман А. В. М. Дорошевич//Вестник литературы, 1920, № 10. С.12.

(обратно)

140

Смирнов-Сокольский Ник. Русские литературные альманахи и сборники XVIII–XIX вв. М., 1965. С.346.

(обратно)

141

См.: Шут, 1883, №№ 9, 14; 1884, № 6.

(обратно)

142

Волна, 1886, № 1.

(обратно)

143

Там же, 1884, № 16.

(обратно)

144

Там же, № 25.

(обратно)

145

Там же, № 44.

(обратно)

146

Южно-русский альманах. Одесса, 1896. С.49.

(обратно)

147

Русское слово, 1914, 28 января.

(обратно)

148

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Письма. Том 3. С.11.

(обратно)

149

Волна, 1884, № 44.

(обратно)

150

Там же, № 8.

(обратно)

151

Осколки, 1884, № 3.

(обратно)

152

Чехов А. П. Полн. собр. соч и писем в 30 томах. Письма. T. 1. С. 103.

(обратно)

153

Будильник, 1885, №№ 34, 35; Русский сатирический листок, 1886, №№ 1, 20.

(обратно)

154

Цит.: Есин Б. И. Русская дореволюционная газета. 1702–1917. Краткий очерк. М., 1971. С. 29.

(обратно)

155

Гиляровский В. А. Избранное. В трех томах. Т.2. С.224.

(обратно)

156

Первый под псевдонимом Варсонофий Максимов опубликовал статью «Церковные дела» (Голос Москвы, 1885, № 73), второй — рассказ «Священник-убийца» (№ 32).

(обратно)

157

Жизнь, 1885, 1 января.

(обратно)

158

Голос Москвы, 1885, 26 июня.

(обратно)

159

Жизнь, 1885, 4 января.

(обратно)

160

Гиляровский В. А. Избранное. В трех томах. Т.2. С.225.

(обратно)

161

Меньшиков М. Призвание журналистики//Книжки «Недели», 1892, № 7. С.137.

(обратно)

162

Театральная критика Власа Дорошевича. С.395–397.

(обратно)

163

Дорошевич В. М. Сахалин. В 2-х томах. Т.1. Южно-Сахалинск, 2005. С.241.

(обратно)

164

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С. 157.

(обратно)

165

Русское слово, 1916, № 273.

(обратно)

166

Ежов Н.М. Юмористы 80-х годов прошлого столетия//Лазурь. Литературно-художественный и критико-публицистический альманах. Вып.2. М., 1990. С. 291–292.

(обратно)

167

Развлечение, 1887, № 11.

(обратно)

168

Там же, № 8.

(обратно)

169

Там же, № 6.

(обратно)

170

Там же, № 13.

(обратно)

171

Там же, 1888, № 8.

(обратно)

172

Там же, 1889, № 29.

(обратно)

173

Новости дня, 1889, № 2239.

(обратно)

174

Развлечение, 1887, № 22.

(обратно)

175

Там же, № 32.

(обратно)

176

Там же, 1888, № 11.

(обратно)

177

Там же, № 10.

(обратно)

178

ОР РГБ, ф. 331, к.49, ед. хр.12а, л.23.

(обратно)

179

Амфитеатров А. В. Курганы. Второе издание. Дополненное. СПб., 1909. С.285.

(обратно)

180

Вездесущий корреспондент. В Париже у Вильямса//Будильник, 1885, № 34; В. Дорош-ъ. Маскарад (Недавняя быль)//Будильник, 1885, № 45.

(обратно)

181

Одесский листок, 1896, № 22.

(обратно)

182

Русское слово, 1914, № 60.

(обратно)

183

Чехов А. П. Литературное наследство. Т.68. М., 1960. С.601.

(обратно)

184

Будильник, 1887, № 46.

(обратно)

185

Там же, 1888, № 32.

(обратно)

186

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С.177.

(обратно)

187

Русское слово, 1907, № 99.

(обратно)

188

Будильник, 1888, № 3.

(обратно)

189

Развлечение, 1889, № 44.

(обратно)

190

Будильник, 1889, № 11.

(обратно)

191

Там же, 1888, № 37.

(обратно)

192

Развлечение, 1889, №№ 38, 40, 41.

(обратно)

193

Там же, № 36.

(обратно)

194

Русское слово, 1907, № 159.

(обратно)

195

Кугель А. Р. (Homo Novus). Литературные воспоминания (1882–1896 гг.). Пг.-М., 1923. С. 96, 98.

(обратно)

196

О принцессе Грезе и о разных разностях//Одесский листок, 1896, № 248.

(обратно)

197

ОР РГБ, ф.259, к. 14, ед. хр. 3, л.26.

(обратно)

198

За день//Одесский листок, 1895, № 83.

(обратно)

199

За день//Новости дня, 1891, № 3029.

(обратно)

200

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. T.1. С. 149.

(обратно)

201

Ежов Н. М. Юмористы 80-х годов прошлого столетия. С.292–293.

(обратно)

202

ОР РГБ, ф. 331, к.49, ед. хр.12б, л.4 об.

(обратно)

203

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. T. 1. С.269.

(обратно)

204

Театральная критика Власа Дорошевича. С.397–398.

(обратно)

205

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С.295.

(обратно)

206

Там же. С.293.

(обратно)

207

Там же. С.267.

(обратно)

208

Гиляровский В. А. Избранное. В трех томах. Т.2. С. 93.

(обратно)

209

Кугель А. Р. (Homo Novus). Литературные воспоминания (1882–1896 гг.). С. 95–96.

(обратно)

210

Цит.: Горячева М. О. О личности и литературной репутации Чехова в малой прессе конца 1880-х — начала 1900-х годов (По материалам газеты «Новости дня»)//Чеховиана. Чехов и его окружение. М., 1996. С.119.

(обратно)

211

Петербург (от нашего корреспондента)//Новости дня, 1889, № 2293.

(обратно)

212

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С. 298–299.

(обратно)

213

Меньшиков М. Призвание журналистики//Книжки «Недели», 1892, № 6. С. 180.

(обратно)

214

Заславский Д. Журналистика 90-х и начала 900-х годов. М., 1948. С.21.

(обратно)

215

Московская иллюстрированная газета, 1891, 13 августа.

(обратно)

216

<Без подписи>. Маленький фельетон//Московская иллюстрированная газетка, 1891, 7 мая.

(обратно)

217

Новости дня, 1891, 13 июня.

(обратно)

218

Московская иллюстрированная газета, 1891, 12 мая.

(обратно)

219

Летенков Э. В. Литературная промышленность России конца XIX — начала XX века. Л., 1988. С. 149.

(обратно)

220

Новости дня, 1891, 13 июня.

(обратно)

221

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С. 178.

(обратно)

222

Кугель А. Р. (Homo Novus). Литературные воспоминания (1882–1896). С.101–102.

(обратно)

223

Одесские новости, 1905, № 6760.

(обратно)

224

Букчин С. «Смейтесь, чтобы не плакать». Корней Чуковский и Влас Дорошевич: история отношений. С. 181.

(обратно)

225

Маленький трактат в похвалу краткости//Воинов К. (Н. Н. Новиков). Миниатюры. СПб., 1912. С.5.

(обратно)

226

Россия, 1901, № 666.

(обратно)

227

Одесский листок, 1898, № 283.

(обратно)

228

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. T.1. С. 178.

(обратно)

229

Лепешинский П. Н. На повороте (от конца 80-х годов к 1905 г.). Попутные впечатления участника революционной борьбы. Пг., 1922. С.72.

(обратно)

230

Туринский М. Газеты в провинции//Исторический вестник, 1912, № 4. С.163.

(обратно)

231

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. T.1. С. 178.

(обратно)

232

Амфитеатров А. В. Курганы. С.198.

(обратно)

233

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. T.1. С. 179. В. Севский начинал в ярославской газете «Северный край», в редакции которого его называли «„нашим Дорошевичем“ и очень ценили, несмотря на весьма беспорядочный, причинявший много хлопот газете образ жизни…» (Волков И. А. 20 лет по газетному морю. Иваново-Вознесенск, 1925. С.17).

(обратно)

234

Журбина Е. И. Теория и практика художественно-публицистических жанров. М., 1969. С.308.

(обратно)

235

Гаевский В. О Дорошевиче и его фельетонах//Новый мир, 1963, № 1. С.261.

(обратно)

236

Ершов Л. Ф. Советская сатирическая проза 20-х годов. М. — Л., 1960. С. 96–97.

(обратно)

237

Спиридонова (Евстигнеева) Л.А. Русская сатирическая литература начала XX века. М., 1977. С.52.

(обратно)

238

См.: Шафир Я. От остроты к памфлету. Л., 1925. С. 57–65.

(обратно)

239

Мирский Д. С. История русской литературы с древнейших времен до 1925 года. Лондон, 1992. С.631.

(обратно)

240

Парамонов Б. Русский европеец Влас Дорошевич//svobodanews.ru.

(обратно)

241

М. Горький и В. Короленко. Сборник материалов. Переписка, статьи, высказывания. М., 1957. С.27.

(обратно)

242

Там же. С.30.

(обратно)

243

Чудакова М. О. Мастерство Юрия Олеши. М., 1972. С.47.

(обратно)

244

Шенгели Г. Иноходец. Собрание стихов. Византийская повесть. Повар Базилевса. Литературные статьи. Воспоминания. М., 1997. С.435.

(обратно)

245

Чудакова М. О. Мастерство Юрия Олеши. С.50.

(обратно)

246

Евг. Иванова пишет во вступительной статье к однотомнику известного сатирика А. Г. Архангельского: «В короткой строке Шкловского он без труда угадывал некогда знаменитую короткую строку „короля фельетонистов“ Власа Дорошевича» (Архангельский А. Г. Пародии. Эпиграммы. М., 1988. С. 6).

(обратно)

247

Воспоминания о Михаиле Булгакове. М., 1988. С.493. В повести «Трава забвения» Катаев упоминает о «короле фельетонистов великом Власе Дорошевиче» (Алмазный мой венец. М., 1981. С.338).

(обратно)

248

Эйзенштейн С. М. Избранные произведения в 6 томах. Т.2. М., 1964. С.553.

(обратно)

249

Горький и советские писатели. Неизданная переписка. Литературное наследство. М., 1970. Т.70. С.378.

(обратно)

250

Диаспора. Новые материалы. Вып.1. Париж — СПб., 2001. С. 371.

(обратно)

251

РГАЛИ, ф.144, оп.1, ед. хр.421, л.6.

(обратно)

252

Новости дня, 1889, № 2192.

(обратно)

253

Там же, № 2179.

(обратно)

254

Там же, 1890, № 2337.

(обратно)

255

Кугель А. Р. Литературные воспоминания. С.98.

(обратно)

256

Московский листок, 1893, 12 февраля. Прибавление к № 41.

(обратно)

257

Новости дня, 1889, № 2282.

(обратно)

258

Там же, № 2268.

(обратно)

259

Там же, № 2227.

(обратно)

260

Русское слово, 1904, № 310.

(обратно)

261

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. В 30-и томах. Соч., т.12. С.74.

(обратно)

262

Новости дня, 1889, № 2179.

(обратно)

263

Московский листок, 1892, № 128.

(обратно)

264

Новости дня, 1889, № 2330.

(обратно)

265

Гиляровский В. А. Избранное. В трех томах. Т.2, с.93.

(обратно)

266

Соколова А. И. Встречи и знакомства//Исторический вестник, 1913, № 3. С.854.

(обратно)

267

Московский листок, 1890, № 222.

(обратно)

268

Там же, № 239.

(обратно)

269

Известный антисемит А. С. Шмаков выступил на страницах газеты с публикацией «Евреи в истории» (Московский листок, 1891, №№ 127, 143; 1892, № 26).

(обратно)

270

Кугель А. Р. (Homo Novus). Литературные воспоминания (1882–1896). С.108–109.

(обратно)

271

Театральная критика Власа Дорошевича. С.393.

(обратно)

272

Короленко В. Г. Несколько слов памяти В. А. Гольцева//Памяти B. А. Гольцева. Статьи, воспоминания, письма. М., 1910. С. 114–115.

(обратно)

273

Гиляровский В. А. Избранное. В трех томах. Т.2. С. 104.

(обратно)

274

Там же. С.112–113.

(обратно)

275

Ежов Н. М. Юмористы 80-х годов прошлого столетия. С.293.

(обратно)

276

Кугель А. Р. (Homo Novus). Литературные воспоминания (1882–1896). C. 110.

(обратно)

277

Письма К. П. Победоносцева к Е. М. Феоктистову //Литературное наследство. Т. 22–24. М., 1935. С.53.

(обратно)

278

Кугель А. Р. (Homo Novus). Литературные воспоминания (1882–1896). С.110.

(обратно)

279

Московский листок, 1890, № 209.

(обратно)

280

Там же, № 213.

(обратно)

281

Цит.: Горячева М. О. О личности и литературной репутации Чехова в малой прессе конца 1880-х — начала 1900-х годов (По материалам газеты «Новости дня»). С.121.

(обратно)

282

Штраусовский вальс//Московский листок, 1891, 12 января.

(обратно)

283

Цит.: Горячева М. О. О личности и литературной репутации Чехова в малой прессе конца 1880-х-начала 1900-х годов (По материалам газеты «Новости дня»), С. 121.

(обратно)

284

ОР РГБ, ф.331, к.49, ед. хр.12в, лл.5–6.

(обратно)

285

Летенков Э. В. Литературная промышленность России конца XIX — начала XX века. С. 147.

(обратно)

286

Московский листок, 1890, № 277.

(обратно)

287

Гиляровский В. А. Соч. В 4 томах. Т.3. М., 1989. С.258.

(обратно)

288

Кугель А. Р. (Homo Novus). Литературные воспоминания (1882–1896). С. 100.

(обратно)

289

ОР РГБ, ф.331, к.43, ед. хр 11в, л.25.

(обратно)

290

Дневник читателя//Одесский листок, 1899, № 16.

(обратно)

291

Дневник читателя//Там же, № 18.

(обратно)

292

Одесские новости, 1899, № 4516.

(обратно)

293

Ежов Н. М. Юмористы 80-х годов прошлого столетия. С.293.

(обратно)

294

Московский листок, 1892, № 291.

(обратно)

295

Там же, № 137.

(обратно)

296

Там же, № 347.

(обратно)

297

Там же, 1893, № 77.

(обратно)

298

Там же, 1892, № 164.

(обратно)

299

Там же, № 154.

(обратно)

300

Там же, № 342.

(обратно)

301

Там же, № 354.

(обратно)

302

Покушение на генерала Баранова в 1890 году. Картинка из недавнего прошлого//Минувшие годы, 1908, № 8. С. 162.

(обратно)

303

Московский листок, 1890, № 228.

(обратно)

304

Там же, 1892, № 162.

(обратно)

305

Там же, 1893, № 40.

(обратно)

306

Одесские новости, 1896, № 3669.

(обратно)

307

Одесский листок, 1896, № 130.

(обратно)

308

Русское слово, 1912, 13, 20, 22, 29 июля, 15 августа.

(обратно)

309

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С.304.

(обратно)

310

Московский листок, 1893, № 149.

(обратно)

311

Амфитеатров А. В. Девятидесятники. Роман. СПб., 1910. С.232–236. В незначительно стилистически измененном виде эти страницы вошли в «рассказы, объединенные под заголовком „Москва“» и представляющие собой «отрывки из бытового романа», который Амфитеатров писал для газеты «Россия». После нескольких напечатанных глав он «должен был прекратить свою работу „по независящим обстоятельствам“» (Амфитеатров А. В. Сказания времени. СПб., 1907. С. 149, 205–210).

(обратно)

312

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С.304.

(обратно)

313

Театр и жизнь, 1885, № 226.

(обратно)

314

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.2. С.338.

(обратно)

315

Там же. Т.1. С.287.

(обратно)

316

Картинки общественной жизни//Развлечение, 1887, № 8.

(обратно)

317

Московский листок, 1893, 30 января.

(обратно)

318

Там же, 1891, № 197.

(обратно)

319

Там же, 1890, № 253.

(обратно)

320

Там же, № 344.

(обратно)

321

Там же, 1891, № 41.

(обратно)

322

Там же, 1892, № 123.

(обратно)

323

Новости дня, 1891, № 2891.

(обратно)

324

См.: Дорошевич В. М., Гиляровский В. А. Полное непонимание коммерческого дела. Водевиль в 1-м действии. М., Театральная библиотека С. И. Напойкина, 1889.

(обратно)

325

Новости дня, 1891, № 2967.

(обратно)

326

Там же, № 2946.

(обратно)

327

Кугель А. Предисловие//Дорошевич В. М. Старая театральная Москва. Пг. — М.,1923. С.6.

(обратно)

328

Театральная критика Власа Дорошевича. С.382.

(обратно)

329

Кугель А. Предисловие//Дорошевич В. М. Старая театральная Москва. С.7.

(обратно)

330

Московский листок, 1892, 26 октября.

(обратно)

331

Там же, 1893, № 85.

(обратно)

332

Там же, № 147.

(обратно)

333

Там же, № 112.

(обратно)

334

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. T.1. С.307–308.

(обратно)

335

Амфитеатров А. В. Собр. соч. Т.26. СПб., 1914. С.75–76.

(обратно)

336

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С.203.

(обратно)

337

Там же, с.204.

(обратно)

338

ОР РГБ, ф.331, к.49, ед. хр.12б, л.32.

(обратно)

339

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С. 154.

(обратно)

340

Там же. С.203.

(обратно)

341

Горький М. Полн. собр. соч. Письма. Т.7. М., 2001. С.45. В комментарии ошибочно утверждается, что прототипом жены героя романа Амфитеатрова «Сумерки божков» Надежды Филаретовны Берлоги была вторая жена Дорошевича актриса К. В. Кручинина (Там же. С.298–299).

(обратно)

342

Горький и русская журналистика начала XX века. Неизданная переписка. Литературное наследство. Т.95. М., 1988. С.133.

(обратно)

343

Амфитеатров А. В. Собр. соч. в 10 томах. Т.4. М., 2002. С.472–475, 483.

(обратно)

344

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т. 1.203.

(обратно)

345

Там же, с.203–204.

(обратно)

346

ОР ИРЛИ, ф.62, оп. 3, ед. хр. 189.

(обратно)

347

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С. 204–205.

(обратно)

348

РГАЛИ, ф.891, оп.1, ед. хр.14.

(обратно)

349

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С.289.

(обратно)

350

Чехов А. П. Полн. Собр. соч. и писем в 30 томах. Письма. Т.1. С.70.

(обратно)

351

Кауфман А. Е. Из журнальных воспоминаний (Литературные характеристики и курьезы)//Исторический вестник, 1912, № 11. С.627–628.

(обратно)

352

Там же. С.626.

(обратно)

353

Меньшиков М. Призвание журналистики//Книжки «Недели», 1892, № 6. С. 176.

(обратно)

354

Кауфман А. Е. Из журнальных воспоминаний (Литературные характеристики и курьезы). С.621.

(обратно)

355

См. Двадцатипятилетие «Одесского листка»//Одесский листок, 1898, №№ 308–310.

(обратно)

356

Цит.: Теплинский М. Пятнадцать литературоведческих сюжетов с автобиографическими комментариями, двумя приложениями и эпилогом. Ивано-Франковск, 2002. С. 13.

(обратно)

357

См.: Губарь О. Частная жизнь Григория Маразли//Одесса, 1998, №№ 3–6.

(обратно)

358

Одесский листок, 1893, № 248.

(обратно)

359

Короленко В. Г. Дневник. Т.2. Полтава, 1926. С.185–186.

(обратно)

360

РГИА, ф.776, оп.5, ед. хр.87, ч.2, л.106.

(обратно)

361

Там же, л.108 об.

(обратно)

362

Там же, ф.776, оп.20, ед. хр.1023, л.2.

(обратно)

363

Ведомости одесского градоначальства, 1893, № 212.

(обратно)

364

Троцкий Л. Моя жизнь. М., 1991. С.74.

(обратно)

365

Гончаров И. А. Собр. соч. в 8 томах. Т.2. М., 1978. С.188–189.

(обратно)

366

Дорошевич В. М. «Вихрь» и другие произведения последнего времени. М.,1906. С. 129.

(обратно)

367

Русское слово, 1909, № 14.

(обратно)

368

Анекдотический градоначальник//Исторический вестник, 1912, № 4. С. 147.

(обратно)

369

Вестник Европы, 1893, № 11. С.366.

(обратно)

370

Журнальное страстотерпство//Исторический вестник, 1909, № 10. С.187.

(обратно)

371

Дневник читателя//Одесский листок, 1899, № 18.

(обратно)

372

Париж//Там же, 1896, № 150.

(обратно)

373

Петербургская газета, 1894, № 13.

(обратно)

374

Одесский листок, 1893, № 314.

(обратно)

375

Петербургская газета, 1893, № 307.

(обратно)

376

Там же, 1894, № 3.

(обратно)

377

Там же, № 25.

(обратно)

378

См.: Там же, 1893, №№ 320, 341.

(обратно)

379

См.: Там же, 1894, № 26.

(обратно)

380

Там же, 1893, № 26.

(обратно)

381

Там же, 1894, № 29.

(обратно)

382

Там же, № 22.

(обратно)

383

Там же, №№ 36, 46.

(обратно)

384

Там же, №№ 63, 77.

(обратно)

385

Там же, № 98.

(обратно)

386

Русское слово//Полвека для книги. Литературно-художественный сборник, посвященный пятидесятилетию издательской деятельности И. Д. Сытина. 1866–1916. М., 2003. С.289.

(обратно)

387

Чуковский и Жаботинский. История взаимоотношений в текстах и комментариях. Москва-Иерусалим, 2005. С. 113.

(обратно)

388

Добрыня Никитич. Опера в 2-х действиях с прологом и эпилогом. Музыка А. Т. Гречанинова и В. М. Дорошевича//Русское слово, 1903, № 286.

(обратно)

389

За день//Россия, 1900, № 539.

(обратно)

390

Русское слово, 1907, № 87.

(обратно)

391

Петербургская газета, 1894, № 99.

(обратно)

392

Лесков А. Жизнь Николая Лескова. По его личным, семейным и несемейным записям и памятям. В двух томах. Т.2. М., 1984. С. 459.

(обратно)

393

Россия, 1900, № 473. См. републикацию: Букчин С. Еврейские мотивы в творчестве Власа Дорошевича//Nota Bene, 2006, № 13.

(обратно)

394

Кугель А. Р. Литературные воспоминания (1882–1896 гг.). С.100.

(обратно)

395

РГАЛИ, ф.459, оп.2, ед. хр.221.

(обратно)

396

Шмаков А. С. Свобода и евреи. Таллин, 2000. С. 189.

(обратно)

397

Одесский листок, 1893, № 287.

(обратно)

398

Там же, № 319.

(обратно)

399

Там же, № 306.

(обратно)

400

Там же, 1896, № 229.

(обратно)

401

Там же, 1894, № 120.

(обратно)

402

Там же, № 125.

(обратно)

403

Там же, № 133.

(обратно)

404

Там же, №№ 183, 189, 196.

(обратно)

405

Там же, № 221.

(обратно)

406

Там же, 1899, № 81.

(обратно)

407

Там же, 1896, № 204.

(обратно)

408

Там же, 1894, № 289.

(обратно)

409

Там же, 1897, № 21.

(обратно)

410

Там же, 1899, № 84.

(обратно)

411

Там же, 1894, № 241.

(обратно)

412

Там же, 1895, № 71.

(обратно)

413

Там же, № 183.

(обратно)

414

Дорошевич В. Одесса, одесситы и одесситки (Очерки, эскизы и наброски). Одесса, 1895. С.45–46.

(обратно)

415

Там же. С. 160, 174.

(обратно)

416

Там же. С.96.

(обратно)

417

Там же. С.235.

(обратно)

418

Южно-русский альманах. Одесса, 1896. С. 13.

(обратно)

419

Дорошевич В. Одесса, одесситы и одесситки (Очерки, эскизы и наброски). С. 130–131.

(обратно)

420

Одесский листок, 1893, № 307.

(обратно)

421

Там же, 1894, № 216.

(обратно)

422

Там же, 1899, № 9.

(обратно)

423

Там же, 1896, № 161.

(обратно)

424

Там же, 1897, № 212.

(обратно)

425

Там же, 1896, № 30.

(обратно)

426

Евгеньев А. Е. Журнальное страстотерпство//Исторический вестник, 1909, № 10. С. 184.

(обратно)

427

РНБ, ф.847, оп.1, ед. хр.22.

(обратно)

428

Одесский листок, 1894, № 211.

(обратно)

429

Леонидов Л. М. Воспоминания, статьи, беседы, переписка, записные книжки. Статьи и воспоминания о Л. М. Леонидове. М., 1960. С.80.

(обратно)

430

Троцкий Л. Моя жизнь. С.80.

(обратно)

431

Одесский листок, 1896, № 126.

(обратно)

432

РГИА, ф.776, оп.5, ед. хр.87, ч.2, л.222 об.

(обратно)

433

Одесский листок, 1897, № 31.

(обратно)

434

Русское слово, 1910, № 5.

(обратно)

435

Россия, 1900, № 250.

(обратно)

436

Там же, № 281.

(обратно)

437

Одесский листок, 1898, № 26.

(обратно)

438

Год в Одессе//Россия, 1900, № 250.

(обратно)

439

Одесский листок, 1896, № 229.

(обратно)

440

Кауфман А. Е. Из журнальных воспоминаний (Литературные характеристики и курьезы). С. 622–623.

(обратно)

441

Одесский листок, 1897, № 37. См. также: Дорошевич В. М. На смех. М., 2001.

(обратно)

442

Там же, 1895, № 170.

(обратно)

443

Там же, № 222.

(обратно)

444

Горький М. Собр. соч. в 30 томах. Т.23. С.6–7.

(обратно)

445

Горький М. О печати. М., 1962. С.31.

(обратно)

446

Одесский листок, 1896, № 321.

(обратно)

447

Крушеван//Русское слово, 1907, № 88.

(обратно)

448

Одесский листок, 1895, № 43.

(обратно)

449

См. Там же, №№ 89,91.

(обратно)

450

Там же, № 92.

(обратно)

451

Кауфман А. Е. Из журнальных воспоминаний (Литературные характеристики и курьезы). С.620.

(обратно)

452

Одесский листок, 1897, № 24.

(обратно)

453

Там же, 1895, № 88.

(обратно)

454

Там же, 1896, № 46.

(обратно)

455

Там же, № 38.

(обратно)

456

Там же, № 43.

(обратно)

457

Там же, № 49.

(обратно)

458

Там же, № 337.

(обратно)

459

Там же, № 58.

(обратно)

460

Там же, 1897, № 5.

(обратно)

461

Там же, № 212.

(обратно)

462

ИРЛИ, ф.39, оп.1, ед. хр.134.

(обратно)

463

USA. Bloomington. Indiana. Indiana University. The Lilly Library. Manuscripts Departament. Amfiteatrov mss.

(обратно)

464

См. Южно-русский альманах. Одесса, 1896.

(обратно)

465

См. Южно-русский альманах. Одесса, 1898.

(обратно)

466

См. Южно-русский альманах. Одесса, 1899.

(обратно)

467

Одесский листок, 1899, № 100.

(обратно)

468

Там же, 1898, № 291.

(обратно)

469

Там же, 1896, № 275.

(обратно)

470

Там же, 1898, № 281.

(обратно)

471

Там же, № 291.

(обратно)

472

Там же, 1895, № 3.

(обратно)

473

Там же, 1897, № 29.

(обратно)

474

Там же, 1894, № 146.

(обратно)

475

Там же, 1896, № 22.

(обратно)

476

Там же, 1895, № 336.

(обратно)

477

Там же, 1899, №№ 2, 4.

(обратно)

478

Там же, 1898, № 246.

(обратно)

479

Там же, 1895, № 150.

(обратно)

480

Там же, 1894, № 330.

(обратно)

481

Русское слово, 1904, № 3.

(обратно)

482

Булгарын Ф. Выбранае. Мiнск, 2003. С.408.

(обратно)

483

Одесский листок, 1893, № 278.

(обратно)

484

Там же, 1895, № 140.

(обратно)

485

Русское слово, 1902, № 138.

(обратно)

486

Россия, 1901, № 667.

(обратно)

487

Одесский листок, 1898, № 294.

(обратно)

488

Россия, 1901, № 631.

(обратно)

489

Там же, № 863.

(обратно)

490

Одесский листок, 1896, № 92.

(обратно)

491

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С. 159.

(обратно)

492

Драма в Одессе, или Отсутствие драмы в Одессе//Южно-русский альманах. Одесса, 1899. С. 209, 212.

(обратно)

493

Одесский листок, 1898, № 276.

(обратно)

494

Там же, 1896, № 320.

(обратно)

495

Там же, 1899, № 65.

(обратно)

496

Там же, 1898, № 305.

(обратно)

497

Его памяти посвящена статья Дорошевича «Желтый дом» (Русское слово, 1904, № 226).

(обратно)

498

Одесский листок, 1895, № 119.

(обратно)

499

Там же, № 130.

(обратно)

500

Там же, № 136.

(обратно)

501

Там же, № 152.

(обратно)

502

Там же, 1898, № 223.

(обратно)

503

Париж//Там же, 1896, № 150; Веселящийся Париж//Там же, № 154.

(обратно)

504

Лондон//Там же, № 157.

(обратно)

505

Большая Одесса//Там же, № 161.

(обратно)

506

Там же, 1898, № 226.

(обратно)

507

Там же, № 242.

(обратно)

508

Там же, 1897, № 95.

(обратно)

509

Там же, №№ 108, 114.

(обратно)

510

Дорошевич В. Сказки и легенды Востока. М., 1902. С. 166–167.

(обратно)

511

Одесский листок, 1897, № 153.

(обратно)

512

См.: Там же, 1898, №№ 269, 271, 273, 275, 278, 285.

(обратно)

513

Там же, 1897, №№ 276–296. Отд. изд.: Дорошевич В. Му-Сян. Китайский роман. М., 1901.

(обратно)

514

См. Одесский листок, 1898, №№ 146, 148, 151, 152, 155, 158, 162, 172, 176,178. Републикация отд. очерков: Вокруг света, 1907; Дорошевич В. Золотая лихорадка. М., 1982.

(обратно)

515

Одесский листок, 1899, № 76.

(обратно)

516

Там же, 1897, № 310.

(обратно)

517

Дорошевич В. В земле обетованной (Палестина). М., 1900.

(обратно)

518

Там же. С. 19.

(обратно)

519

Там же. С.61.

(обратно)

520

Там же. С. 134.

(обратно)

521

Там же. С.42.

(обратно)

522

Там же. С. 189.

(обратно)

523

Там же. С. 58.

(обратно)

524

Россия, 1900, № 473.

(обратно)

525

Дорошевич В. В земле обетованной (Палестина). С.231.

(обратно)

526

Одесский листок, 1894, № 207.

(обратно)

527

Там же, 1895, № 298.

(обратно)

528

Новости дня, 1890, № 2359.

(обратно)

529

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Письма. Т.4. С.32.

(обратно)

530

Там же. С. 140.

(обратно)

531

Эренбург И. Собр. соч. в 9 томах. Т.6. М., 1965. С. 154.

(обратно)

532

Дорошевич В. М. Сахалин. Часть первая. Каторга. М., 1907. С.170.

(обратно)

533

Дорошевич В. М. Как я попал на Сахалин. М., 1905. С.13–14.

(обратно)

534

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Письма. Т.7. С 168.

(обратно)

535

Время госпожи Штейн//Русское слово, 1910, № 30.

(обратно)

536

Семанова М. Л. Примечания//Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Соч. Т.15. С.745.

(обратно)

537

Там же. Письма. Т.4. С.32.

(обратно)

538

Там же. С.45.

(обратно)

539

Там же. Соч. Т.15. С.744.

(обратно)

540

Литературная газета, 1990, 28 марта.

(обратно)

541

Владивосток, 1897, № 83.

(обратно)

542

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Т. 14–15. С.755.

(обратно)

543

Дорошевич В. М. Как я попал на Сахалин. С.3–4.

(обратно)

544

ГАРФ, ф. 122, оп.6, ед. хр.2158, лл.1–2.

(обратно)

545

Там же, 3–6.

(обратно)

546

Дорошевич В. М. Как я попал на Сахалин. С.14.

(обратно)

547

Амурский Н. Встреча с В. М. Дорошевичем//Последние новости (Париж), 1922, 19 мая.

(обратно)

548

Владивосток, 1897, № 83.

(обратно)

549

Дорошевич В. М. Как я попал на Сахалин. С.41.

(обратно)

550

Там же, с.68.

(обратно)

551

Там же, с.96.

(обратно)

552

Там же, с.112.

(обратно)

553

Там же, с.114.

(обратно)

554

Там же, с.141–142.

(обратно)

555

Чехов А. П. Полн. Собр. соч. и писем в 30 томах. Письма. Т.4. С.133.

(обратно)

556

Дорошевич В. М. Как я попал на Сахалин. С.71.

(обратно)

557

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Письма. Т.4. С.133.

(обратно)

558

Дорошевич В. М. Как я попал на Сахалин. С.72–73.

(обратно)

559

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Письма. Т.4. С.133.

(обратно)

560

Там же. С.266.

(обратно)

561

Каторга пятьдесят лет тому назад и ныне//Русская мысль, 1898, № 9–10, с.341.

(обратно)

562

РГАЛИ, ф.252, оп.1, ед. xp.1a.

(обратно)

563

Москва, 1957, № 2. С. 127.

(обратно)

564

Эренбург И. Собр. соч. в 9 томах. Т.6. С. 156.

(обратно)

565

Залыгин С. Мой поэт. М., 1971. С.28, 30–31.

(обратно)

566

Даманская А. На экране моей памяти. Таубе-Аничкова С. Вечера поэтов в годы бедствий. С. 138.

(обратно)

567

А. П. Чехов//Русское слово, 1904, № 183. Современный исследователь считает, что «в полемическом запале мемуарист несколько преувеличивает силу деспотического влияния либеральной критики и „трагизм“ вынужденного подчинения ей Чехова, ради этого ему пришлось допустить ряд фактических ошибок, принизить поздний период творчества в пользу раннего и изобразить Чехова несамостоятельным — и защита Чехова чуть было не обратилась в свою противоположность» (Бушканец Л. Е. Какие мемуары написаны о Чехове и можно ли им верить?//Чеховиана. Из века XX в XXI. Итоги и ожидания. М., 2007. С.225). Между тем вот что писал В. В. Розанов о свидетельстве Дорошевича по поводу переживаний Чехова с связи с отношением к нему критики: «Строки эти поразительны. Вся фактическая достоверность их, именно — жалоб Чехова автору воспоминаний, конечно, лежит на ответственности написавшего; но мы вправе вполне исходить из них как документа. Лично нам он кажется вполне достоверным или правдоподобным, ибо, со своей стороны, и мы слышали в последний год его жизни о жалобах его на косность, тупость и недвижность тех журналов, в которых он печатался» (Розанов В. В. О писателях и писательстве. М., 1995. С. 179). Нельзя согласиться с Л. Е. Бушканец и насчет того, что Дорошевич принизил «позднего» Чехова в пользу «раннего» и изобразил его «несамостоятельным». Эта натяжка опровергается как двумя некрологами Чехову, так и статьей Дорошевича «Чехов и Сахалин».

(обратно)

568

Послесловие. Памяти Антоши Чехонте и Антона Павловича Чехова//Русское слово, 1904, № 191.

(обратно)

569

Чехов и Сахалин//Русское слово, 1905, № 179.

(обратно)

570

Теплинский М. В. Влас Дорошевич — автор книги «Сахалин»//Сахалин. Литературно-художественный сборник. Южно-Сахалинск, 1962. С. 132.

(обратно)

571

Кормилов С. И. В. М. Дорошевич как неявный продолжатель и неявный оппонент А. П. Чехова в освоении сахалинской темы//Б. О. Пилсудский — исследователь народов Сахалина. Материалы международной научной конференции. В 2-х выпусках. Вып.2. Южно-Сахалинск, 1992. С.114.

(обратно)

572

Кулешов В. И. История русской литературы XIX века. 70–90-е годы. М., 1983. С.361.

(обратно)

573

Катаев В. Б. Чехов плюс… Предшественники, современники и преемники. М., 2004. С.112.

(обратно)

574

Кольцов М. Писатель в газете. Выступления, статьи, заметки. М., 19 161. С. 23–24.

(обратно)

575

Палиевский П. В. Роль документа в организации художественного целого//Проблемы художественной формы социалистического реализма. Т.1. М., 1971. С.394.

(обратно)

576

Букчин С. В. Судьба фельетониста. Жизнь и творчество Власа Дорошевича. Минск, 1975. С.99.

(обратно)

577

Дорошевич В. М. Сахалин. Часть первая. Каторга. С.351.

(обратно)

578

Гитович И. На Сахалин вслед за Чеховым. В. М. Дорошевич. Вступительная статья, подготовка текста и комментарии С. В. Букчина. Т.1. С.530. Вкладка с илл. Т.2. С.438. Вкладка с илл. Южно-Сахалинск, 2005//Чеховский вестник. М., 2007, № 20. С.50.

(обратно)

579

O-aronius//livejoumal.

(обратно)

580

Парамонов Б. Русский европеец Влас Дорошевич/svobodanews.ru.

(обратно)

581

Высокое М. История Сахалина и Курил в самом кратком изложении. Южно-Сахалинск, 1994. С.61.

(обратно)

582

Дети «из России»//Россия, 1899, № 69.

(обратно)

583

Дорошевич В. М. Сахалин. Часть первая. Каторга. С. 14.

(обратно)

584

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Письма. Тт.14–15. С.98.

(обратно)

585

Дорошевич В. М. Сахалин. Часть первая. Каторга. С.200–202.

(обратно)

586

Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 томах. Т.28. Кн.1. Л., 1985. С. 172.

(обратно)

587

Одесский листок, 1897, № 64.

(обратно)

588

Дорошевич В. М. Как я попал на Сахалин. С. 138.

(обратно)

589

Дорошевич В. М. Сахалин. Часть вторая. Преступники. С.59, 65.

(обратно)

590

Неделя о кн. Мещерском//Русское слово, 1904, № 331.

(обратно)

591

Дорошевич В. М. Сахалин. Часть первая. С.84–85.

(обратно)

592

Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 томах. Т.4. С.87.

(обратно)

593

Дорошевич В. М. Сахалин. Часть первая. Каторга. С.381.

(обратно)

594

Там же. Часть вторая. Преступники. С.185.

(обратно)

595

Там же. Часть первая. Каторга. С.68.

(обратно)

596

Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 томах. Т.4. С. 13.

(обратно)

597

Дорошевич В. М. Сахалин. Часть первая. Каторга. С.316.

(обратно)

598

Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 томах. Т.4. С.231.

(обратно)

599

Дорошевич В. М. Сахалин. Часть первая. Каторга. С.72.

(обратно)

600

Там же. С.76.

(обратно)

601

Там же. С.365.

(обратно)

602

Двинянинов Б. П. Якубович и его книга о каторге//Якубович П. Ф. В мире отверженных. Записки бывшего каторжника. В 2-х томах. Т.1. М.-Л., 1964. С. 11.

(обратно)

603

Теплинский М. В. Влас Дорошевич — автор книги «Сахалин». С. 131.

(обратно)

604

Семанова М. Л. Примечания//Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Соч. Тт.14–15. С.787.

(обратно)

605

Есин Б. И. Чехов-журналист. М., 1971. С.44.

(обратно)

606

Дорошевич В. М. Сахалин. Часть вторая. Преступники. С.34–35.

(обратно)

607

Там же. С. 12, 31.

(обратно)

608

Там же. С. 100.

(обратно)

609

<Штернберг Л. Я.> В. М. Дорошевич. Сахалин (Каторга). Ч.I, II. М., 1903 //Русское богатство, 1903, отд. II. С. 35–36.

(обратно)

610

Амурский Н. Встреча с В. М. Дорошевичем.

(обратно)

611

Человек с того света//Русское слово, 1902, № 286.

(обратно)

612

Успенский Г. И. Собр. соч. в 9 томах. Т.6. М., 1956. С.375–378.

(обратно)

613

Дорошевич В. М. Сахалин. Часть вторая. Преступники. С. 6, 11.

(обратно)

614

Там же. Часть первая. С.79.

(обратно)

615

<Штернберг Л. Я. > В. М. Дорошевич. Сахалин (Каторга). Ч.I, II. М., 1903. С.37.

(обратно)

616

Кони А. Ф. Избранные произведения. В 2-х томах. Т.2. М., 1959. С.461.

(обратно)

617

Герой «Преступления и наказания»//Русское слово, 1909, № 67.

(обратно)

618

Дорошевич В. М. Сахалин. Часть первая. Каторга. С.366–372, 381.

(обратно)

619

<Штернберг Л. Я.> В. М. Дорошевич. Сахалин (Каторга). Ч.I, II. М., 1903. С.36.

(обратно)

620

Дорошевич В. М. Сахалин. Часть первая. Каторга. С. 366, 416.

(обратно)

621

Самойлов Л. Путешествие в перевернутый мир//Нева, 1989, № 4. С. 162.

(обратно)

622

Солженицын А. Архипелаг ГУЛАГ. 1918–1956. Опыт художественного исследования. В 3-х томах. Т.2. М., 1990. С.182–186.

(обратно)

623

Там же. Т.3. С.61.

(обратно)

624

Дорошевич В. М. Сахалин. Часть первая. Каторга. С. 14.

(обратно)

625

Солженицын А. Архипелаг ГУЛАГ. 1918–1956. Опыт художественного исследования. В 3-х томах. Т.2. С.201.

(обратно)

626

Там же. Т.3. С. 116.

(обратно)

627

Герцен А. И. Собр. соч. в 30 томах. Т.7. М., 1956. С.263.

(обратно)

628

Розанов В. В. Природа и история. Статьи и очерки. 1904–1905 гг. М. — СПБ., 2008. С.299.

(обратно)

629

Мельшин Л. В мире отверженных. Записки бывшего каторжника. В 2-х томах Т.1. СПб., 1903. 267–268.

(обратно)

630

Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т.30. М., 1949. С. 160.

(обратно)

631

Солженицын А. Архипелаг ГУЛАГ. 1918–1956. Опыт художественного исследования. В 3-х томах. Т.2. С.201.

(обратно)

632

Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 томах. Т.4. С.154.

(обратно)

633

Камнев М. Новая книга о каторге//Образование. Журнал литературный, научно-популярный и педагогический. 1903, № 7. Отдел II. С.53.

(обратно)

634

Солженицын А. Архипелаг ГУЛАГ. 1918–1956. Опыт художественного исследования. В 3-х томах. Т.2. С.570–571.

(обратно)

635

Мережковский Д. С. Полн. собр. соч. Т.7. М., 1912. С.95.

(обратно)

636

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Письма. Т.4. С. 147.

(обратно)

637

Солженицын А. Архипелаг ГУЛАГ. 1918–1956. Опыт художественного исследования. В 3-х томах. Т.2. С.570.

(обратно)

638

Там же. С.136.

(обратно)

639

Там же. С.491.

(обратно)

640

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. Соч. Тт.14–15. С.160.

(обратно)

641

Дорошевич В. М. Сахалин. Часть первая. Каторга. С.207.

(обратно)

642

Там же. С.202.

(обратно)

643

Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 томах. Т.4. С.154.

(обратно)

644

Антон Павлович Чехов. Сборник статей. Южно-Сахалинск, 1959. С.206.

(обратно)

645

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Соч. Тт.14–15. С.320.

(обратно)

646

Дорошевич В. М. Сахалин. Часть вторая. Преступники. С. 163.

(обратно)

647

Там же. Часть первая. Каторга. С. 166.

(обратно)

648

РГБ, ф.218, к. 1281, ед. хр.5, л.9.

(обратно)

649

Пилсудский Б. О. «Дорогой Лев Яковлевич…» Письма Л. Я. Штернбергу. 1893–1917 гг. Южно-Сахалинск, 1996. С.160.

(обратно)

650

РГБ, ф.218, к.1281, ед. хр.5, лл. 10–11.

(обратно)

651

Русское слово, 1906, №№ 162, 164, 167, 169.

(обратно)

652

И. Л. Манучаров рассказал об этом эпизоде своей жизни в воспоминаниях «Из Шлиссельбурга на Сахалин»//Былое, 1907, № 8. С. 36–39.

(обратно)

653

Русское слово, 1906, №№ 164, 167, 169.

(обратно)

654

Дорошевич В. М. Как я попал на Сахалин. С.5.

(обратно)

655

Дорошевич В. М. Сахалин. Часть вторая. Преступники. С.158.

(обратно)

656

Русское слово, 1902, № 286.

(обратно)

657

Там же, 1903, № 240.

(обратно)

658

Каторга в Японии//Россия, 1901, № 774.

(обратно)

659

Французская каторга//Деграв Э. Семь лет каторги. М., 1904. С.23.

(обратно)

660

Наполова Т. Преемственность зла//Наш современник, 1990, № 1. С.177.

(обратно)

661

Дорошевич В. Память Воеводской тюрьмы//Русское слово, 1903, № 107.

(обратно)

662

Солженицын А. Архипелаг ГУЛАГ. 1918–1956. Опыт художественного исследования. В 3-х томах. Т.2. С.563.

(обратно)

663

Самойлов Л. Путешествие в перевернутый мир. С. 164.

(обратно)

664

Розенберг В., Якушкин В. Русская цензура и печать в прошлом и настоящем. М., 1905. С.69.

(обратно)

665

РГИА, ф.776, оп.5, ед. хр.87, лл.187–188.

(обратно)

666

Там же, лл.204–206.

(обратно)

667

Дорошевич В. М. Сахалин. Часть первая. Каторга. С.207.

(обратно)

668

Там же. С.339.

(обратно)

669

А. С. Ф. Остров Сахалин//Одесский листок, 1893, №№ 171, 189, 192.

(обратно)

670

Дорошевич В. М. Сахалин. Часть первая. Каторга. С.207.

(обратно)

671

Новороссийский телеграф, 1897, № 7321.

(обратно)

672

Одесский листок, 1897, № 294.

(обратно)

673

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Письма. T 9. С.84.

(обратно)

674

Дело В. М. Дорошевича//Литературный вестник, 1903, № 6. С.320. См. также: Судебная хроника (Дело В. В. Навроцкого и В. М. Дорошевича с г. А. Фельдманом)// Одесский листок, 1900, № 307.

(обратно)

675

Из дневников Б. А. Лазаревского// Из истории русской литературы и общественной мысли 1860–1890 гг. Литературное наследство. Т.87. М., 1977. С.334.

(обратно)

676

Дело Дорошевича//Волжский вестник, 1902, № 146.

(обратно)

677

Дело В. М. Дорошевича//Литературный вестник, 1903, № 6. С.320–321.

(обратно)

678

Там же, 1904, № 1. С. 139–140.

(обратно)

679

Дело В. М. Дорошевича//Русь, 1904, № 341.

(обратно)

680

Сытин И. Д. Страницы пережитого. Современники о И. Д. Сытине. С.141.

(обратно)

681

РГБ, ф.218, к.375,ед. хр.1.

(обратно)

682

Впервые 3-я часть «В рудниках», как и цикл заметок «На Сахалин» и другие сахалинские публикации Дорошевича, оставшиеся на страницах периодики, воспроизведены в издании: Дорошевич В.М. Сахалин. В 2-х томах. Вступ. статья, сост., подготовка текстов и комм. С. В. Букчина. Южно-Сахалинск, 2005. Этот двухтомник на сегодняшний день является наиболее полным и впервые прокомментированным сводом сахалинских публикаций Дорошевича. После выхода в 1907 г. четвертого издания «Сахалин» долго не переиздавался. А. М. Горький в 1922 г. собирался переиздать книгу Дорошевича в руководимой им «Всемирной литературе», о чем сообщил вдове писателя, актрисе О. Н. Миткевич: «Милая Ольга Николаевна! Принят к изданию „Сахалин“ в двух томах. Вы имеете право получить 50 % гонорара. Как это сделать — Вам сообщит Слезкин, я ему скажу. Будьте здоровы. А. Пешков» (Цит.: Теплинский М. Влас Дорошевич — автор книги «Сахалин». С. 134). Но что-то, видимо, не сложилось, и книга не была издана «Всемирной литературой». В 1935 г. «Сахалин» в двух томах вышел в Париже в издании библиотеки журнала «Иллюстрированная Россия» (тираж был отпечатан в типографии Бейлинсона в Таллине). Восемь очерков из «Сахалина» вошли в сборник Дорошевича «Рассказы и очерки», вышедший в издательстве «Московский рабочий» в 1962 г. (2-е изд. — 1966). «Сахалин» как книга, «полная сенсаций и ужасов из криминального мира», стал особо притягательным для частных издателей с 90-х годов XX в. Некоторые из них из «рыночных соображений» меняли название книги, другие, не удовлетворяясь этим, произвольно «перемонтировали» тексты, одновременно сокращая и даже дописывая их в целях «новой связности». Книги выходили без вступительных статей и комментариев, как правило, сопровождаемые крикливой издательской аннотацией или небольшим вступлением, нацеленным на ту же «сенсационность» и содержащим фактические ошибки. Под названием «ГУЛАГ царской России» напечатало в 2001 г. «Сахалин» издательство Эксмо-Пресс. Это же издательство, видимо, откликаясь на упреки в самовольном переименовании книги, но будучи не в силах отступить от «рыночной традиции», в 2008 г. снова выпустило «Сахалин», на этот раз сделав названием книги авторские названия двух ее частей — «Каторга. Преступники». Подлинный произвол по отношению не только к названию, но и к тексту книги воплощает трехтомник, вышедший в 2001 г. в издательстве «Захаров». Проделав различные манипуляции (бессмысленная разбивка на три отдельно выпущенные и нелепо озаглавленные части — «Каторга-1», «Каторга-2» и «Каторга-3», переименования ряда очерков, сокращения текста и даже дописывание за Дорошевича в целях «новой связности»), издатель тем не менее извещает: «Печатается по первому изданию». По сравнению с этим вопиющим самоуправством более прилично выглядят репринтное издание «Сахалина» (Elibron Classics, 2000) и перепечатка издания 1907 г., осуществленная в 1996 г. издательством «Пресса».

(обратно)

683

ГАРФ, ф. 122, оп.6, ед. хр.2158, лл.17–18.

(обратно)

684

Дорошевич В. М. Сахалин. Часть первая. Каторга. С.115.

(обратно)

685

ГАРФ, ф. 122, оп.6, ед. хр.2158, лл.16–16 а.

(обратно)

686

Там же. Лл.22–26.

(обратно)

687

Одесский листок, 1897, № 123.

(обратно)

688

W. Doroszewicz. Sachalin. Tlumaczyt Zenon Pietkiewicz. Warszawa, «Prawda», 1897; то же — W-wa, 1898; то же в двух томах — W-wa, Gebethner i Wolf, 1898–1899; то же в трех томах — W-wa, 1901 (Biblioteka Dziel Wyborowych); V. M. Doroshevitsch. Die Verbrecher-Insel Sachalin. Aus dem Russischen von Boris Borick. Berlin, Hugo Steinitz Verlag, 1903; 2-е изд. — 1904; V. Doroshevitch. L’ ile des morts. Chez les forçats de Sakhaline. Tradiut du russe par Henry Crouser. 3 ed. Paris, Ambert, 1905;V. Doroshevitsch. Sakhalin un katorge. Varshe, «Progrès», 1906; V. Doroshevitsch. Sahalin. Bilder und Tippen. Varshe, Ferlag «Yehudah», 1913 («Familyen-Bibliotek»); V. M. Doroshevitsch. Di trehren-inzel. Yudish: M. Goldshteyn. Varshe, Ferlag A. Gitlin, 1920; 2-е изд. в 2-х томах. — 1928; V. M. Doroshevitsch. Sakhalin un katorge. Oys dem Rusishen iberzetst fun S.L.H. Varshe, 1926.

(обратно)

689

Sakhalin: The Botany Bay of Russia// The New York Times, Part Three, Magazine Section, 1905, 16 июля. Перевод A. J. Wolfe.

(обратно)

690

Doroschewitsch W. M. Sahalin. Karjateguad. Eestistanad. I. Jurisson. Феллин, 1912.

(обратно)

691

Современник. Сахалин. 7 января//Владивосток, 1898, № 8.

(обратно)

692

Luksemburg R. Listy do Leona Jogishesa-Tyszki. T.2 (1900–1905). Warszawa, 1960. S.194.

(обратно)

693

ГАРФ, ф. 102.00, ед. хр.1195, л.1.

(обратно)

694

Там же, оп.7, ед. хр.83, т.1, л.119.

(обратно)

695

<Штернберг Л. Я. > В. М. Дорошевич. Сахалин (Каторга). Ч.I, II. М., 1903. С.37.

(обратно)

696

Лобас Н. С. Каторга и поселение на о-ве Сахалине (Несколько штрихов из жизни русской штрафной колонии). Екатеринослав, 1903. С.7.

(обратно)

697

Русские ведомости, 1902, № 319.

(обратно)

698

Столыпин А. В. М. Дорошевич //Санкт-Петербургские ведомости, 1902, № 299; см. также: Среди газет и журналов//Русское слово, 1902, № 303.

(обратно)

699

Набоков В. Русская уголовно-юридическая книжная литература в 1902 году//Право, 1903, № 5.

(обратно)

700

Ю-н. Книги за неделю. В. М. Дорошевич. Сахалин (Каторга)//Новое время, 1902, № 9603.

(обратно)

701

Гермониус А. К. В Ясной Поляне. У Льва Толстого//Одесский листок, 1897, № 259.

(обратно)

702

Л. Н. Толстой. Литературное наследство. Т. 37–38. В 2 кн. Кн.2. М., 1939. С.542.

(обратно)

703

У Толстого. 1904–1910. «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого. Литературное наследство. Т.90. В 4 кн. Кн.2. 1906–1907. М., 1979. С.256.

(обратно)

704

Дневник Алексея Сергеевича Суворина. М., 1999. С.426.

(обратно)

705

Столыпин А. В. М. Дорошевич //Санкт-Петербургские ведомости, 1902, № 299.

(обратно)

706

У Толстого. 1904–1910. «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого. Литературное наследство. Т.90. В 4 кн. Кн.1. 1904–1905. С. 184. Ср.: «Толстой как-то (около 1900 г.) сказал, что из живых писателей Дорошевич уступает только Чехову» (Мирский Д. С. История русской литературы с древнейших времен до 1925 года. Лондон, 1992. С.631).

(обратно)

707

Сперанский В.Н. В. М. Дорошевич (Страница воспоминаний)//Сегодня, 1927, № 280.

(обратно)

708

Маклаков В. Воспоминания. Лидер московских кадетов о русской политике 1880–1917. М., 2006. С.174.

(обратно)

709

См.: Лидин Вл. Страницы полдня//Новый мир, 1978, № 5. С.82.

(обратно)

710

РГБ, ф. 331, к.60, ед. хр.59, л.11.

(обратно)

711

Гальперин М. Беседа с Чеховым//Киевлянин, 1904, № 186.

(обратно)

712

Теплинский М. Пятнадцать литературоведческих сюжетов с автобиографическими комментариями, двумя приложениями и эпилогом. С.21.

(обратно)

713

Чехов. Литературное наследство. Т.68. М. С.601.

(обратно)

714

Жизнь и творчество русского актера Павла Орленева, описанные им самим. М., 1961. С.115.

(обратно)

715

А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С.503.

(обратно)

716

Россия, 1901, № 944.

(обратно)

717

Русское слово, 1903, № 163.

(обратно)

718

Там же, 1904, № 225.

(обратно)

719

Там же, 1902, № 177.

(обратно)

720

Там же, 1908, № 83.

(обратно)

721

Превращение Сахалина из острова в полуостров (Проект В. М. Дорошевича)//Там же, № 115.

(обратно)

722

Там же, № 84.

(обратно)

723

Вошла в книгу: Дорошевич В. М. Новые рассказы. М., 1903. 2-е изд. М.,1905.

(обратно)

724

РГБ, ф.259, к. 14, ед. хр. 3.

(обратно)

725

Амфитеатров А.В и Дорошевич В. М. Китайский вопрос. М., 1901. С.71.

(обратно)

726

Русское слово, 1916, № 245.

(обратно)

727

Там же, 1914, № 103.

(обратно)

728

Там же, 1916, № 72.

(обратно)

729

Там же, 1909, № 106.

(обратно)

730

Книжная полка Дмитрия Дмитриева//Новый мир, 2002, № 7. С. 194.

(обратно)

731

Амфитеатров А. В. Легенды публициста. СПб., 1905. С.226–227.

(обратно)

732

Рейтблат А. И. Фельетонист в роли мемуариста//Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С. 12.

(обратно)

733

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Письма. Т.5. С.219.

(обратно)

734

Литературный Ленинград, 1934, № 21.

(обратно)

735

Волынский А. Книга великого гнева. Пб., 1904. С. 163.

(обратно)

736

Венгеров С. А. Критико-биографический словарь русских писателей и ученых. Т.6. СПб., 1904. С.334.

(обратно)

737

Дневник Алексея Сергеевича Суворина. С.325.

(обратно)

738

Там же. С.336.

(обратно)

739

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Письма. Т.8. С.77.

(обратно)

740

Новое время, 1899, № 8257.

(обратно)

741

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Письма. Т.8. С.156.

(обратно)

742

Русское богатство, 1899, № 8. С. 184–185.

(обратно)

743

«Одесский листок», 1899, 2 ноября.

(обратно)

744

Дневник Алексея Сергеевича Суворина. С.329.

(обратно)

745

Там же. С.336.

(обратно)

746

Россия, 1900, № 261.

(обратно)

747

Гиляровский В. А. Избранное. В трех томах. Т.2. С.252.

(обратно)

748

«…Амфитеатров в том же году создает вместе с В. М. Дорошевичем газету „Россия“» (Рейтблат А. И. Фельетонист в роли мемуариста//Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С.15).

(обратно)

749

Bloomington. Indiana. Indiana University. The Lilly Library. Manuscripts Departament. Amfiteatrov mss.

(обратно)

750

OP РГБ, ф.259, к. 10, ед. хр.23.

(обратно)

751

Русское слово, 1907, № 138.

(обратно)

752

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.2. С. 119.

(обратно)

753

Управление по делам печати//Русское слово, 1905, № 21.

(обратно)

754

Яснева Л. И. Памфлет в творчестве В. М. Дорошевича//Вопросы сатиры в творчестве русских и зарубежных писателей. Научные труды. Т.188 Куйбышев, 1977. С.54 (Министерство просвещения РСФСР. Куйбышевский государственный педагогический институт имени В. В. Куйбышева).

(обратно)

755

Козлинина Е. И. За полвека. Воспоминания, очерки и характеристики. 1862–1912. М., 1913. С.456.

(обратно)

756

См.: Дело Скитских//Россия, 1899, №№ 32, 34,45,47, 50,52, 236; Дело Скитских в Сенате//Там же, № 154; Кто убил Комарова?//Там же, №№ 158, 161; Измена в Полтавской губернии или подлинная история о том, как убили секретаря консистории (Составлено на основании достовернейших корреспонденций «Нового времени»)//Там же, № 238; Г-жа Скитская и г-жа Комарова//Там же, № 243.

(обратно)

757

Петербургские ведомости, 1904, № 12.

(обратно)

758

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.2. С.85.

(обратно)

759

Россия, 1899, № 237.

(обратно)

760

Коновалова//Россия, 1900, № 320.

(обратно)

761

Дело Коноваловой в Сенате//Россия, 1900, № 322; За день//Россия, 1900, № 332.

(обратно)

762

Гиляровский В. А. Избранное. В трех томах. Т.2. С.282–283.

(обратно)

763

Россия, 1900, № 360.

(обратно)

764

Дело Тальма/Там же, № 361.

(обратно)

765

Там же, №№ 540–544.

(обратно)

766

Там же, № 577.

(обратно)

767

Дело Тальма/Там же, 1901, № 649.

(обратно)

768

Карабчевский Н. П. Речи. Изд. 2-е, дополненное. 1882–1902. СПб., 1902. С.560.

(обратно)

769

Россия, 1900, № 509.

(обратно)

770

Съеденный человек//Там же, 1899, № 66.

(обратно)

771

Харьковская трагедия//Там же, 1900, № 478.

(обратно)

772

Там же, 1900, № 500.

(обратно)

773

Театральная критика Власа Дорошевича. С.412–413.

(обратно)

774

Одесский листок, 1894, № 144.

(обратно)

775

Адвокат//Русское слово, 1904, № 345.

(обратно)

776

С. И. Мамонтов//Там же, 1899, № 140.

(обратно)

777

Сын отечества, 1899, № 255.

(обратно)

778

Мамонтовское дело//Россия, 1900, №№ 417, 418, 420–422. См. также: Мамонтовская эпопея//Русское слово, 1901, № 255.

(обратно)

779

Русский человек//Русское слово, 1915, 22 мая.

(обратно)

780

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Изд.5. Т.4. М., 1967. С.412–413.

(обратно)

781

РГИА, ф.777, оп.5, ед. хр.96, л.30.

(обратно)

782

Там же, ф.776, оп.1, ед. хр.35, л.2.

(обратно)

783

Министр//Русское слово, 1908, 7 декабря.

(обратно)

784

Год в Одессе//Россия, 1900, 250.

(обратно)

785

См. Н. М. Баранов //Россия, 1901, №№ 851, 855; Русское слово, 1902, № 210.

(обратно)

786

Россия, 1901, № 636.

(обратно)

787

Там же, № 638.

(обратно)

788

Там же, №№ 612, 651, 703.

(обратно)

789

Там же, № 642.

(обратно)

790

Амфитеатров А. В., Дорошевич В. М. Китайский вопрос. М., 1901. С. 18–19.

(обратно)

791

Английские солдаты//Россия, 1900, № 274.

(обратно)

792

Там же, 1901, № 616.

(обратно)

793

Амфитеатров А. В., Дорошевич В. М. Китайский вопрос. С.14–19.

(обратно)

794

Русское слово, 1902, № 85.

(обратно)

795

Давидсон А. Сесиль Родс и его время. М., 1984. С. 152.

(обратно)

796

Россия, 1900, № 519.

(обратно)

797

Николай Константинович//Русское слово, 1914, 28 января.

(обратно)

798

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. T.1. С.301.

(обратно)

799

См. Старый журналист (Оршер О. Л.). Литературный путь дореволюционного журналиста. М. — Л., 1930. С.49.

(обратно)

800

«Баядерка»//Россия, 1900, № 581.

(обратно)

801

Русское слово, 1914, 28 января.

(обратно)

802

ИРЛИ, ф. 181, оп.1, ед. хр.221.

(обратно)

803

Жизнь или Смерть! Трагедия в двух действиях, с прологом и эпилогом. Соч. Н. И. Тимковского и В. М. Дорошевича//Русское слово, 1903, № 282.

(обратно)

804

Там же, 1899, № 43.

(обратно)

805

Театральная критика Власа Дорошевича. С.576–577.

(обратно)

806

Там же. С.579–581.

(обратно)

807

Россия, 1899, № 118.

(обратно)

808

Юрьев Ю. М. Записки. В 2-х томах. Т.1. Л.—М., 1963. С.500.

(обратно)

809

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С.167.

(обратно)

810

Театральная критика Власа Дорошевича. С. 148–149, 155, 161.

(обратно)

811

См. Шаляпин//Русское слово, 1908, № 248. Амфитеатров в письме к Горькому от 18 ноября 1908 г. посчитал, что критичность этого отзыва вызвана личными причинами: «Должно быть, у Дорошевича с Федором что-нибудь вышло, потому что в „Русском слове“ появилась статья о „Борисе Годунове“, написанная с грубою злобностью и ясно знаменующая разрыв дипломатических отношений. Василий Немирович и Григорий Петров очень возмущены этою статьею, но Дорошевич теперь в „Русском слове“ опять монарх неограниченный. Ну, и как всегда — „захочу, полюблю, захочу, разлюблю“» (Горький и русская журналистика начала XX века. Неизданная переписка. Литературное наследство. Т. 95. С. 189).

(обратно)

812

Театральная критика Власа Дорошевича. С.238.

(обратно)

813

Там же. С.180–181.

(обратно)

814

О правде на сцене (Беседа с Муне-Сюлли)//Россия, 1899, № 203; Муне-Сюлли//Там же, № 209. См. также: Театральная критика Власа Дорошевича. С.434–436.

(обратно)

815

Россия, 1900, № 286. См. также: Театральная критика Власа Дорошевича. С. 472–478.

(обратно)

816

Россия, 1899, № 179.

(обратно)

817

Русское слово, 1908, № 7.

(обратно)

818

Там же, 1900, № 566.

(обратно)

819

Там же, № 499.

(обратно)

820

Московская консерватория, или «Чего моя нога хочет»//Там же, 1899, № 182.

(обратно)

821

Стасов В. В. Письма к родным. Т.3, ч.1. М., 1962. С.333.

(обратно)

822

Театральная критика Власа Дорошевича. С.601.

(обратно)

823

ГАРФ, ф.102,00 2, ч.1.

(обратно)

824

Ну времена!//Одесский листок, 1896, № 92.

(обратно)

825

Горький М. О литературе. М., 1961. С.14.

(обратно)

826

Россия, 1900, № 519.

(обратно)

827

Потеря//Русское слово, 1902, № 138.

(обратно)

828

Там же, № 140.

(обратно)

829

8 марта 1983 г. Д. С. Лихачев в ответ на посланную ему книгу Дорошевича «Сказки и легенды» (Минск, 1983. Вступ. статья, сост. и комм. С. В. Букчина) писал составителю: «Ваши работы по В. М. Дорошевичу очень нужны. Они вводят в читательский оборот прекрасного автора, работавшего главным образом в малозаметных жанрах. Читаю „Сказки и легенды“ с увлечением. Они мудрые».

(обратно)

830

Соловьев В. С. Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории, со включением краткой повести об антихристе и с приложениями. СПб., 1900. C.XVIII.

(обратно)

831

Там же. С.XVI.

(обратно)

832

РГИА, ф.776, оп.8, д.847, л. 196.

(обратно)

833

РНБ, ф. 163, ед. хр.331, л.12.

(обратно)

834

Ли-Хунг-Чанг (Полстранички из истории русской провинциальной печати)//Россия, 1901, № 891. См. также: Лу-Хунг-Чанг//Русское слово, 1901, № 297.

(обратно)

835

Россия, 1899, № 65.

(обратно)

836

Там же, 1901, № 747.

(обратно)

837

РНБ, ф.163, ед. хр.331, л.14.

(обратно)

838

Россия, 1901, № 889.

(обратно)

839

Там же, № 891.

(обратно)

840

Дневник Алексея Сергеевича Суворина. С.359.

(обратно)

841

РГАЛИ, ф.459, оп.1, ед. хр.522, л.29.

(обратно)

842

Дневник Алексея Сергеевича Суворина. С.336.

(обратно)

843

Дневник писательницы//Народ, 1900, № 1095.

(обратно)

844

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Т.10. С.142.

(обратно)

845

Россия, 1900, № 512.

(обратно)

846

Франко-русский союз//Там же, 1900, № 604.

(обратно)

847

Новое время, 1900, № 8924.

(обратно)

848

Россия, 1901, № 611.

(обратно)

849

Динерштейн Е. А. А. С. Суворин. Человек, сделавший карьеру. М., 1998. С. 8–9.

(обратно)

850

<Без подписи>. Переутомленный труженик //Россия, 1900, № 322.

(обратно)

851

Дело по обвинению А. В. Амфитеатрова и В. М. Дорошевича в убийстве малолетнего кн. В. В. Барятинского и Х.Х. (Икса Иксовича) Арабажина//Там же, № 327.

(обратно)

852

Вынужденное объяснение//Северный курьер, 1900, № 136.

(обратно)

853

<Без подписи>. Переутомленный труженик.

(обратно)

854

Северный курьер, 1900, № 116.

(обратно)

855

См. Дорошевич В. Повесть о том, как Ив. Ив. Барятинский поссорился с Ив. Ник. Ухтомским//Россия, 1900, № 317.

(обратно)

856

Литературная ссора//Там же, 1900, № 315.

(обратно)

857

Дневник Алексея Сергеевича Суворина. С.385–387.

(обратно)

858

ГАРФ, ДП 00, 7-е делопроизводство, лл.119–120.

(обратно)

859

За день//Россия, 1899, № 145.

(обратно)

860

За день//Там же, № 57.

(обратно)

861

Luksemburg R. Listy do Leona Jogichesa-Tyszki. T.2 (1900–1905). Warszawa, 1968. S.190, 194.

(обратно)

862

РГИА, ф.776, оп.1, ед. хр.35, лл.2–3.

(обратно)

863

Чехов А. П. Полн. собр. соч. в 30 томах. Письма. Т.9.С.28.

(обратно)

864

РГБ, ф. 331, к.56, ед. хр. 36, лл.4–8.

(обратно)

865

Там же, ф.331, к.35, ед. хр. 30, л.7.

(обратно)

866

Чехов А. П. Полн. собр. соч и писем в 30 томах. Письма. Т.9.С. 146.

(обратно)

867

Плещеев А. Что вспомнилось. Париж, 1931. С.185.

(обратно)

868

Варнеке Б. В. Редакция «Театра и искусства» и А. Р. Кугель//ГЦТМ, ф.45, № 126.

(обратно)

869

Нестеров М. В. Из писем. Л., 1968. С.154.

(обратно)

870

Нестеров М. В. Письма. Л., 1988. С.194.

(обратно)

871

Цит.: Рейтблат А. И. Фельетонист в роли мемуариста//Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С.15.

(обратно)

872

Россия, 1902. № 964.

(обратно)

873

Там же, 1901, № 699.

(обратно)

874

Там же, № 726.

(обратно)

875

Искра, 1901, № 5.

(обратно)

876

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С.105.

(обратно)

877

За день//Россия, 1900, № 255.

(обратно)

878

Из записной книжки (Полустроки-полумысли)//Там же, № 261.

(обратно)

879

РГИА, ф.560, оп.22, ед. хр.265, лл.38–40.

(обратно)

880

Там же, л.88.

(обратно)

881

Витте С. Ю. Воспоминания. В 3-х томах. Т.2. Минск, 2000. С.724–729.

(обратно)

882

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С.302.

(обратно)

883

ГАРФ, ДП, 00, ед. хр.13, ч.12 А, л.25.

(обратно)

884

Горький М. Собр. соч. в 30 томах. Т.28. С. 233–234.

(обратно)

885

Письма А. П. Чехову его брата Александра Чехова. М., 1939. С.402.

(обратно)

886

ГАРФ, ф. 102, оп.1, ед. хр.13, ч.12, лл.20, 37.

(обратно)

887

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.2. С. 111–112.

(обратно)

888

Там же. С. 129.

(обратно)

889

Там же, с. 100, 109.

(обратно)

890

ГАРФ, ф. 102, оп.1, ед. хр.13, ч.12, лл.20, 35–36.

(обратно)

891

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.2. С. 104–105.

(обратно)

892

Amfiteatrov mss. Manuscripts Departament, Lilly Library. Indiana University, Bloomington, Indiana.

(обратно)

893

Дневник Алексея Сергеевича Суворина. С.426.

(обратно)

894

Три последних самодержца. Дневник А. В. Богданович. М.—Л., 1926. С.430.

(обратно)

895

Там же. С.426, 428.

(обратно)

896

Письма А. П. Чехову его брата Александра Чехова. С.402.

(обратно)

897

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.2. С.338.

(обратно)

898

Amfiteatrov mss. Bloomington. Indiana. Indiana University. The Lilly Library. Manuscripts Departament.

(обратно)

899

ГАРФ, ф. 102, оп.1, 00 13 ч.12, лл.17–18.

(обратно)

900

РГБ, ф. 331, к.35, ед. хр.30, л.4.

(обратно)

901

Рейтблат А. И. Фельетонист в роли мемуариста// Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С. 13.

(обратно)

902

Оскорбление печати//Россия, 1900, № 281.

(обратно)

903

Молчаливые похороны//Там же, 1899, № 242.

(обратно)

904

Zitz-Redakteur’ы//Там же, 1901, № 608.

(обратно)

905

РГИА, ф.777, оп.5, ед. хр.96, лл. 33–34.

(обратно)

906

Там же, ф.776, оп.1, ед. хр.35, л.4.

(обратно)

907

Волынский А. Книга великого гнева. С.112.

(обратно)

908

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. Письма. Т.10. С. 142.

(обратно)

909

Мир Божий, 1905, № 8, отд. II. С.82.

(обратно)

910

Сытин И. Д. Страницы пережитого. Современники о И. Д. Сытине. С.141.

(обратно)

911

Русское слово, 1898, №№ 349, 350, 353, 356, 357, 362. Цикл вошел в книгу: Дорошевич В. М. Новые рассказы. М., 1903.

(обратно)

912

Сытин И. Д. Страницы пережитого. Современники о И. Д. Сытине. С. 120.

(обратно)

913

Русское слово//Полвека для книги. Литературно-художественный сборник, посвященный пятидесятилетию издательской деятельности И. Д. Сытина. М., 1916. С.393.

(обратно)

914

РГБ, ф.259, оп.1, ед. хр.1.

(обратно)

915

Цит.: Динерштейн Е. А. И. Д. Сытин. М., 1983. С.84.

(обратно)

916

Русское слово//Полвека для книги. Литературно-художественный сборник, посвященный пятидесятилетию издательской деятельности И. Д. Сытина. С.395.

(обратно)

917

Оригинал договора хранится в Музее-квартире И. Д. Сытина (Москва).

(обратно)

918

Русское слово//Полвека для книги. Литературно-художественный сборник, посвященный пятидесятилетию издательской деятельности И. Д. Сытина. С.396.

(обратно)

919

Юбилей И. Д. Сытина//Русское слово, 1901, № 271.

(обратно)

920

Курьер, 1901,7 октября. См. также: Всероссийское вранье//Андреев Л. Собр. соч. Т.1. СПб., 1911.

(обратно)

921

Рууд Ч. Русский предприниматель московский издатель И. Д. Сытин. М., 1996. С.75.

(обратно)

922

Максим Горький и Леонид Андреев. Неизданная переписка. Литературное наследство. Т.72. М., 1965. С.82.

(обратно)

923

Архив А. М. Горького. Т.7. М., 1959. С.33.

(обратно)

924

Архив А. М. Горького. Т.4. М., 1954. С.45.

(обратно)

925

Динерштейн Е.А. И. Д. Сытин. С.157–158.

(обратно)

926

Новая жизнь, 1918, 20 апреля.

(обратно)

927

Русское слово//Полвека для книги. Литературно-художественный сборник, посвященный пятидесятилетию издательской деятельности И. Д. Сытина. С. 398.

(обратно)

928

ОР РГБ, ф.259, к. 14, ед. хр. 3, л.7.

(обратно)

929

РГАЛИ, ф.891, оп.1, ед. хр.14, л.9.

(обратно)

930

ОР РГБ, ф.259, к. 14, ед. хр. 3, л.12.

(обратно)

931

Дон-Аминадо. Поезд на третьем пути. М., 2000. С. 171.

(обратно)

932

РГАЛИ, ф.891, оп.1, ед. хр.14, л.11.

(обратно)

933

ОР РГБ, ф.259, к. 14, ед. хр. 3, л.6.

(обратно)

934

Там же, л.8.

(обратно)

935

Арбатов З. Русский Берлин. М., 2003. С.174–175.

(обратно)

936

Сытин И. Д. Страницы пережитого. Современники о И. Д. Сытине. С.141.

(обратно)

937

ОР РГБ, ф.259, к. 14, ед. хр. 3, л.9.

(обратно)

938

Там же, л. 10.

(обратно)

939

Русское слово//Полвека для книги. Литературно-художественный сборник, посвященный пятидесятилетию издательской деятельности И. Д. Сытина. С.395.

(обратно)

940

ОР РГБ, ф.259, к. 14, ед. хр. 3, л. 14.

(обратно)

941

П. Пильский пишет о таком якобы введенном Дорошевичем «новшестве» как «закупка имен»: «С автором заключался контракт. Ему давалось определенное годичное жалованье. Он обязан был присылать столько-то статей в год. Но… зато нигде больше не имел права печататься. Статьи в „Русском слове“ не появлялись, деньги автор получал, а публика ничего не читала: ни в „Русском слове“, ни в остальной прессе. <…>Нельзя скрыть одной беспокойной черты в характере Дорошевича: он был ревнив. И случалось, что приглашенный фельетонист после двух-трех статей исчезал. Оказывалось тоже: его оплачивали и… не помещали!» (Пильский П. Дорошевич//Сегодня, 1922, № 52). Как и в каждом редакционном коллективе, в «Русском слове», несомненно, шла борьба авторских самолюбий. Что же касается «закупки имен», то здесь Пильский чересчур расширительно трактует отдельные эпизоды, когда Сытин (а не Дорошевич!), не желая окончательно порывать отношений с кем-то из сотрудников, чьи материалы не устраивали редакцию в определенный период, продолжал платить им определенное содержание.

(обратно)

942

Тэффи Н. А. Так жили. М., 2002. С.279.

(обратно)

943

ОР РГБ, ф.259, к. 14, ед. хр. 3, л. 16.

(обратно)

944

Тэффи Н. А. Так жили. С.278–279.

(обратно)

945

ОР РГБ, ф.259, к.14, ед. хр. 3, л.17.

(обратно)

946

Членова Н. А. Архив газеты «Русское слово»//Источниковедение отечественной истории. Сборник статей. 1981. М., 1982. С.120.

(обратно)

947

Гиляровский В. А. Избранное. В трех томах. Т.2. С.218.

(обратно)

948

Русское слово//Полвека для книги. Литературно-художественный сборник, посвященный пятидесятилетию издательской деятельности И. Д. Сытина. С.396–398.

(обратно)

949

Членова Н. А. Архив газеты «Русское слово»//Источниковедение отечественной истории. Сборник статей. 1981. С. 121.

(обратно)

950

Мурашев П. До шести утра//Журналист, 1980, № 10. С.80.

(обратно)

951

Русское слово//Полвека для книги. Литературно-художественный сборник, посвященный пятидесятилетию издательской деятельности И. Д. Сытина. С.399–400.

(обратно)

952

Там же. С.396–397. Характерно совпадение с представлениями о фельетонном жанре М. А. Волошина: «Фельетон как преображение разговора. Он и должен оставаться в существе своем разговором. Его прелесть в том, что он лишен тяжелой сериозности, которую приобретают вещи, написанные, но в то же время он свободно и легко может говорить о самых сериозных и самых глубоких вещах.

Фельетон, касаясь вещей временных и текущих, открывает в них вечное» (Волошин М. Собрание сочинений. Т.6. Кн.2. М., 2008. С.574).

(обратно)

953

Заем//Русское слово, 1916, № 60.

(обратно)

954

Русское слово//Полвека для книги. Литературно-художественный сборник, посвященный пятидесятилетию издательской деятельности И. Д. Сытина. С.400–403.

(обратно)

955

Русское слово, 1907, № 1.

(обратно)

956

Там же, 1908, № 1.

(обратно)

957

Русское слово//Полвека для книги. Литературно-художественный сборник, посвященный пятидесятилетию издательской деятельности И. Д. Сытина. С.400–403.

(обратно)

958

ОР РГБ, ф.259, к. 14, ед. хр. 3, л. 12.

(обратно)

959

Там же, л. 17.

(обратно)

960

Там же, л.29.

(обратно)

961

Русское слово//Полвека для книги. Литературно-художественный сборник, посвященный пятидесятилетию издательской деятельности И. Д. Сытина. С.392.

(обратно)

962

Федоров И. Архив газеты «Русское слово»//Записки Отдела рукописей. Вып. III. Декабристы. М., 1939. С.70.

(обратно)

963

Крестовый поход XX века//Русское слово, 1902, № 249.

(обратно)

964

Выборы//Там же, № 126.

(обратно)

965

Журналист//Там же, 1903, № 136. Републикация: Розовый Дьявол//Журналист, 1968, № 12. С.74–75.

(обратно)

966

РГАЛИ, ф.891, оп.1, ед. хр.14, л.34.

(обратно)

967

Русское слово, 1903, №№ 149–151. См. также: Дорошевич В. М. Сказки и легенды. Минск, 1983.

(обратно)

968

Дорошевич В. М. Восток и война. М., 1905. С. 127.

(обратно)

969

Русское слово, 1904, № 342.

(обратно)

970

См. Краевский В. В Японии. М., 1905.

(обратно)

971

Дорошевич В. М. Восток и война. С. 127.

(обратно)

972

Там же. С.23, 27.

(обратно)

973

Там же. С.30–32, 39–40, 43.

(обратно)

974

Там же. С.180–182, 195.

(обратно)

975

Русское слово, 1903, № 272.

(обратно)

976

Там же, 1904, № 169.

(обратно)

977

Ермаченко И. На пути к революции: русские либералы перед «японским зеркалом»//Неприкосновенный запас, 2005, № 44. С.29.

(обратно)

978

Дорошевич В. М. Восток и война. С.74.

(обратно)

979

Музей-квартира И. Д. Сытина в Москве.

(обратно)

980

Дорошевич В. М. Восток и война. С.222, 226–230, 235.

(обратно)

981

Русское слово, 1904, № 296.

(обратно)

982

Там же, № 297.

(обратно)

983

Там же, 1909, №№ 159, 180.

(обратно)

984

Там же, 1910, №№ 196–198, 200.

(обратно)

985

Так работал Влас Дорошевич. Публикация И. Ярославцева//Литературная Россия, 1978, № 51.

(обратно)

986

Русское слово, 1904, № 19.

(обратно)

987

Там же, 1914, № 13.

(обратно)

988

Жизнь и творчество русского актера Павла Орленева, писанные им самим. С. 115.

(обратно)

989

А. П. Чехов//Русское слово, 1904, № 183.

(обратно)

990

Послесловие. Памяти Антоши Чехонте и Антона Павловича Чехова//Там же, № 191.

(обратно)

991

Там же, № 188.

(обратно)

992

РГАЛИ, ф.459, оп.2, ед. хр.221, л.6.

(обратно)

993

Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Письма. Т.8. С.77.

(обратно)

994

Русское слово, 1909, № 49.

(обратно)

995

Верба//Там же, 1914, 30 марта.

(обратно)

996

ОР РГБ, ф.331, к. 3, ед. хр.12.

(обратно)

997

Чехову 50 лет//Русское слово, 1910, № 13.

(обратно)

998

Прогрессивный паралич жизни//Там же, 1904, № 310.

(обратно)

999

Печать//Там же, № 352.

(обратно)

1000

Письмо//Там же, № 324.

(обратно)

1001

Иникова С. А. Газета «Русское слово» и цензура (1897–1917)//Проблемы истории СССР. Сборник трудов Истфака МГУ. Вып.13. М., 1985. С. 247.

(обратно)

1002

Там же. С. 118.

(обратно)

1003

Там же. С. 119.

(обратно)

1004

РГИА, ф.1284, оп.188, ед. хр.390, л.12.

(обратно)

1005

Там же, ф.776, оп.8, ед. хр.847, л. 196.

(обратно)

1006

Русское слово, 1904, № 324.

(обратно)

1007

Там же, 1905, № 34.

(обратно)

1008

История СССР с древнейших времен до наших дней. Первая серия. Т.6. Россия в период империализма. 1900–1917 гг. М., 1968. С.125

(обратно)

1009

Улучшение быта рабочих//Русское слово, 1905, 3 мая.

(обратно)

1010

Там же, № 21.

(обратно)

1011

Что наносило бы вред республике (лат.).

(обратно)

1012

Кони А. Ф. Собр. соч. в 8 томах. Т.7. М., 1969. С.275.

(обратно)

1013

Русское слово, 1905, № 42.

(обратно)

1014

Там же, №№ 262–264.

(обратно)

1015

Там же, № 125.

(обратно)

1016

Там же, №№ 150, 153.

(обратно)

1017

РГИА, ф.771, оп.2, уд. хр.36, лл.53–58.

(обратно)

1018

Иникова С. А. Газета «Русское слово» и цензура (1897–1917). С. 252.

(обратно)

1019

Русское слово, 1905, № 273.

(обратно)

1020

Там же, № 275.

(обратно)

1021

Там же, 1906, № 1.

(обратно)

1022

Там же, 1905, 17 октября.

(обратно)

1023

Там же, № 315.

(обратно)

1024

Розенберг В. Летопись русской печати (1907–1914 гг.). М., 1914. С.6.

(обратно)

1025

Карикатуристы//Русское слово, 1914, 4 марта.

(обратно)

1026

Валле де Барр Е. А. «Свобода» русской печати (После 17 октября 1905 года). Самара, 1906. С.50.

(обратно)

1027

Мартынов А. П. Моя служба в отдельном корпусе жандармов// «Охранка». Воспоминания руководителей политического сыска. В 2-х томах. Т.1. М., 2004. С. 309–310.

(обратно)

1028

Последние тучи рассеянной бури//Русское слово, 1907, № 254.

(обратно)

1029

М. В. Лентовский (Поэма московской жизни)//Там же, 1906, № 314.

(обратно)

1030

Что за комиссия, Создатель!//Там же, 1913, № 28 ноября.

(обратно)

1031

Горький/Там же, 1909, № 280.

(обратно)

1032

Хрусталев-Носарь/Там же, 1913, № 60.

(обратно)

1033

Влас Дорошевич. Эпитафия//Свобода и жизнь, 1906, 1 октября, № 5.

(обратно)

1034

Чуковский К. И. Собр. соч. в пятнадцати томах. Т.6. М., 2003. С. 369–376. Эти слова перекликаются с характеристикой, данной Дорошевичу критиком Н. Я. Абрамовичем в памфлете, посвященном газете «Русское слово»: «Человек улицы и ресторана, вечный информатор жизни, призванный к регистрации и зарисовке ее анекдотов и уголовных процессов <…> Читателю ясно, что Дорошевичу нельзя касаться чистой природы, нельзя говорить о религии, нельзя подходить вообще ко всем грандиозным, тихим, „рыдающим“ темам человечества» (Абрамович Н. Я. «Русское слово». Пг., 1916. С. 14. Библиотека общественных и литературных памфлетов, № 1).

(обратно)

1035

Революция и литература//Свобода и жизнь, 1906, № 9.

(обратно)

1036

Яковлева Е. Корней Чуковский и Аркадий Руманов: к истории взаимоотношений//Звезда, 2008, № 3. С. 155.

(обратно)

1037

Чуковский К. Дневник. 1901–1929. М., 1991. С.199.

(обратно)

1038

Юный Азеф//Русское слово, 1909, № 100.

(обратно)

1039

Гоц/Там же, 1906, № 230.

(обратно)

1040

Чупринин С. Газетная муза Власа Дорошевича//Дорошевич В. М. Избранные страницы. М., 1986. С.17.

(обратно)

1041

Дорошевич В. М. «Вихрь» и другие произведения последнего времени. М., 1906. С.3–96.

(обратно)

1042

Русское слово, 1906, № 104.

(обратно)

1043

Там же, № 127.

(обратно)

1044

Дорошевич В. М. «Вихрь» и другие произведения последнего времени. С 110.

(обратно)

1045

Русское слово, 1906, №№ 32, 34, 37.

(обратно)

1046

Сперанский В.Н. В. М. Дорошевич//Сегодня, 1927, № 280.

(обратно)

1047

Эйдельман Н. Из потаённой истории России XVIII–XIX веков. М., 1993. С.468.

(обратно)

1048

Дорошевич В. М. «Вихрь» и другие произведения последнего времени. С.116–131. В названии «этюда полицейской души» и в самом его тексте (в однотомниках Дорошевича, выходивших в 1962, 1966, 1986, 1987 гг.) допущена грубая ошибка: в названии напечатано «И. Н. Дурново», в то время как правильно — «П. Н. Дурново»; соответственно, в тексте указанных изданий упоминается Иван Николаевич Дурново, в то время как речь идет об его брате Петре Николаевиче.

(обратно)

1049

Русское слово, 1907, № 10.

(обратно)

1050

Патриот (Историческая справка)//Там же, 1906, № 124.

(обратно)

1051

Там же, № 97.

(обратно)

1052

Там же, 1906, № 63.

(обратно)

1053

Юбилей «Московских ведомостей»; Чудеса «Московских ведомостей»//Там же, №№ 112, 126.

(обратно)

1054

Истинно русский Глинка-Янчевский (Эскиз портрета)//Там же, 1907, № 138.

(обратно)

1055

Там же, № 150. См. также редакционное примечание к фельетону Дорошевича «Трудные времена (Из дневника смотрителя тюрьмы)»: «Мы получили от В. М. Дорошевича следующую телеграмму: „За низкую и гнусную клевету привлекаю г. Глинку-Янчевского к уголовной ответственности. Дорошевич“»//Там же, № 144.

(обратно)

1056

Первый урок//Там же, 1906, № 120.

(обратно)

1057

Там же, №№ 259, 260, 263–265, 268–273, 276. Отдельное издание: Дорошевич В. М. Премьер. Завтрашняя быль (Фантазия). М., 1907.

(обратно)

1058

ОР РГБ, ф.259, к. 14, ед. хр. 3.

(обратно)

1059

Русское слово, 1906, № 78.

(обратно)

1060

Там же, 1907, № 1.

(обратно)

1061

Там же, № 41.

(обратно)

1062

См. Тип (Немножко провинции)//Собр. соч. в 9 томах. T. II. С.181–187.

(обратно)

1063

Г. Пуришкевич//Русское слово, 1907, № 54. См. также: Воспитание г. Пуришкевича//Там же, № 261.

(обратно)

1064

Послание к кадетам//Там же, № 255; Лев Львович Мандельштам //Там же, № 226.

(обратно)

1065

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т.16. С.62.

(обратно)

1066

Русское слово, 1907, № 233.

(обратно)

1067

Петербург и Россия//Там же, № 17.

(обратно)

1068

Музей-квартира И. Д. Сытина (Москва). Частично опубликовано в книге К. Коничева «Русский самородок». Л., 1966. С.157–158. Роман В. И. Немировича-Данченко «Далекие могилы» был опубликован в «Русском слове» в марте 1906 г. Редакция указала, что «роман был обещан еще летом 1905 г.», но «изменившиеся условия печати» вынудили автора внести изменения (№ 58).

(обратно)

1069

Цит.: Динерштейн Е.А. И. Д. Сытин. С. 100.

(обратно)

1070

ОР РГБ, ф.259,к. 14, ед. хр. 3, л.22.

(обратно)

1071

Цит: Динерштейн Е.А. И. Д. Сытин. С. 102.

(обратно)

1072

ОР РГБ, ф.259, ед. хр.10, л.18.

(обратно)

1073

Русское слово, 1907, № 1.

(обратно)

1074

ОР РГБ, ф.259, ед. хр.10, л.9.

(обратно)

1075

Розанов В. В. В чаду войны. Статьи и очерки 1916–1918 гг. М. — СПб., 2008. С.84.

(обратно)

1076

Русское слово, 1905, № 188.

(обратно)

1077

ОР РГБ, ф.218, к.375, ед. хр.10.

(обратно)

1078

Остр-ский А. В.М.Дорошевич. Собрание сочинений. T. 1. Семья и школа. Изд. И. Д. Сытина//Образование, 1905, № 8. Отд. II. С.104–105.

(обратно)

1079

А.Б. В. Дорошевич. Собрание сочинений. Т. II. «Безвременье»//Мир Божий, 1905, № 8. Отд. II. С. 119–120.

(обратно)

1080

С 2004 г. в Томском театре юного зрителя идет спектакль «В Татьянин день» (режиссер Александр Постников), в основу которого положены четыре рассказа Дорошевича. Сергей Юрский на российском «Радио Культура» записал моноспектакль «В Татьянин день» (2005).

(обратно)

1081

<Горнфельд А. Г.>. В. М. Дорошевич. Собрание сочинений. Тт. I–II. М., 1905//Русское богатство, 1905, № 9. Отд. II. С. 82–83.

(обратно)

1082

Волин Ю. В. М. Дорошевич//Экран, 1922, № 24–25. С.3.

(обратно)

1083

ОР РГБ, ф.259, к. 10, ед. хр.23, л.6.

(обратно)

1084

См.: Избранные рассказы. Хрестоматия. СПб., 1908; Свет и тени. Литературный сборник. М., 1910; Избранные юмористические рассказы русских писателей. Пг., 1914.

(обратно)

1085

О переводах и восприятии творчества Дорошевича в Польше см.: Sielicki F. Proza rosyjska początku XX wieku w recepcji polskiej//Slavia orientalis. Rocznik XXV. Nr 2. Warszawa, 1976. S.220–221.

(обратно)

1086

Doroshewicz W. Wschód i wojna. Ti. J. Kiszkel. Piotrków, 1905; Rodzina i szkoła. Z rosyjskiej przełozói Józef Macejowski. Warszawa, 1906; Opowiadania. Tl. A.M. Warszawa, 1907; Humoreski. Tl. M.S. Warszawa, 1908; Kolejarze. Katowice, 1908; Dorosevic V. M. Vschodni legendy a povesti. Prel. Ant. Kurze. Praga, 1912; К padesatce pusbceho żurnalisty. Praga, 1914; Krymske povidky. Prelozil Josef Biły. Praga, 1916; Дорошевич В. Казки сходу. Переклад з росiйской М. Селегiя. Камянець н/П — Одеса, 1923.

(обратно)

1087

Копия письма хранится в личном архиве автора книги.

(обратно)

1088

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С.307.

(обратно)

1089

Там же. Т.2. С.340.

(обратно)

1090

Архив автора книги.

(обратно)

1091

Там же.

(обратно)

1092

См.: Театр, 1953, № 6.

(обратно)

1093

РГАЛИ, ф.2049, оп.1, ед. хр.100, л.7.

(обратно)

1094

См.: Театральная критика Власа Дорошевича. С.707–708.

(обратно)

1095

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С. 156, 164.

(обратно)

1096

См.: Нам пишут из Москвы//Новое время, 1902, № 9524; Измайлов А. Гастроль О. Н. Миткевич в Малом театре//Русское слово, 1910, № 104; Дебют г-жи Миткевич//Речь, 1910, № 125.

(обратно)

1097

Нелидов В. А. Театральная Москва. Сорок лет московских театров. М., 2002. С.326–327.

(обратно)

1098

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.1. С.309.

(обратно)

1099

Бальмонт К. Д. Стихотворения. Л., 1969. С.248. Посвящение О. Н. Миткевич было в первом издании сборника «Будем как солнце» (М., 1903).

(обратно)

1100

Русское слово, 1908, № 243.

(обратно)

1101

Новая партия//Там же, № 89.

(обратно)

1102

Там же, 1912, № 268.

(обратно)

1103

Там же, 1910, № 214.

(обратно)

1104

Живой покойник//Там же, 1913, № 289.

(обратно)

1105

Государственный корабль//Там же, 15 марта.

(обратно)

1106

Там же, 1910, № 117.

(обратно)

1107

Дума//Там же, 1914, № 11.

(обратно)

1108

Боханов А. Н. Буржуазная пресса России и крупный капитал. Конец XIX в. — 1914 г. М., 1984. С.58.

(обратно)

1109

Цит.: Иникова С. А. Газета «Русское слово» и цензура (1895–1917 гг.). С.67.

(обратно)

1110

Русское слово, 1910, № 105.

(обратно)

1111

Там же, 1908, № 60.

(обратно)

1112

Там же, 1910, № 124.

(обратно)

1113

Русское знамя, 1910, 13 октября.

(обратно)

1114

Н. Дмитриев. Печать и полиция в Москве //Земщина, 1910, 16 октября.

(обратно)

1115

Новое время, 1910, 15 октября.

(обратно)

1116

Русское слово, 1908, № 231.

(обратно)

1117

Анархисты/Там же, 1912, 11 марта.

(обратно)

1118

Дело Рапопорта//Там же, 1 апреля.

(обратно)

1119

На кладбище//Там же, 15 апреля.

(обратно)

1120

Две жизни//Там же, 1914, 9 января.

(обратно)

1121

Там же, 1913, 29 октября.

(обратно)

1122

Прокурор//Там же, 1914, № 17.

(обратно)

1123

Там же, 11 января.

(обратно)

1124

Там же, № 17.

(обратно)

1125

Там же, 1912, 8 апреля.

(обратно)

1126

Там же, 19 апреля.

(обратно)

1127

Пергамент//Там же, 1909, № 112.

(обратно)

1128

Там же, 1908, 23 ноября.

(обратно)

1129

Там же, 1909, № 55.

(обратно)

1130

РГИА, ф.857, оп.1, ед. хр.1352.

(обратно)

1131

День первый//Русское слово, 1911, № 97.

(обратно)

1132

О. Я. Пергамент и дело Штейн//Там же, 1909, № 112.

(обратно)

1133

Там же, 1910, № 30.

(обратно)

1134

Там же, 1913, 27 марта.

(обратно)

1135

Б.П. Дело В. М. Дорошевича и М. А. Успенского//Там же, 1915, 1 ноября.

(обратно)

1136

См. Дело В. М. Дорошевича и М. А. Успенского. Жалоба г. Масальского-Кошуро/Там же, 1916, 12 января.

(обратно)

1137

ОР РГБ, ф.218, к.1270, ед. хр. 2, л.19.

(обратно)

1138

Русское слово, 1910, 27 июня.

(обратно)

1139

ИРЛИ, P I, оп.6, ед. хр.73, л.6.

(обратно)

1140

Русское слово, 1912, 25 марта.

(обратно)

1141

См.: Пензенская энциклопедия. Пенза — Москва, 2001.

(обратно)

1142

Кошмар//Русское слово, 1915, 15 ноября.

(обратно)

1143

Плевако/Там же, 1908, № 300.

(обратно)

1144

М. М. Ковалевский. Эскиз портрета/Там же, 246; P.S. /Там же, 1916, № 72.

(обратно)

1145

Там же, 1912, №№ 161, 167, 169, 175.

(обратно)

1146

P.S./Там же, 1916, № 72.

(обратно)

1147

У Толстого. 1904–1910. «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого. Литературное наследство. Т.90. В 4 кн. Кн. 4. 1909 (июль — декабрь) —1910. С.414.

(обратно)

1148

Лобанов В. Столешники дяди Гиляя. М., 1972. С.62.

(обратно)

1149

Семеновский А. П. Воспоминания о последних днях Л. Н. Толстого /Толстой и о Толстом. Новые материалы. Ред. Н. Н. Гусев. Сб.1. М., 1924. С.71.

(обратно)

1150

Толстая С. А. Дневники. В 2-х томах. Т.2. М., 1978. С.471.

(обратно)

1151

Булгаков В. Ф. О Толстом. Тула, 1978. С.215.

(обратно)

1152

Живой покойник//Русское слово, 1913, 15 декабря.

(обратно)

1153

Пяст Вл. Встречи. М., 1997. С.154.

(обратно)

1154

Чуковский К. Дневник. 1901–1929. М., 1991. С.199.

(обратно)

1155

Русское слово, 1913, 22 сентября, 27 октября.

(обратно)

1156

Там же//11 октября.

(обратно)

1157

Горький//Там же, 1909, № 280.

(обратно)

1158

В. А. Гиляровский//Там же, 1908, № 278.

(обратно)

1159

Горький//Русское слово, 1909, № 280.

(обратно)

1160

Горький А. М. Полн. собр. соч. и писем в 30 томах. Письма. Т.3. М., 1997.

(обратно)

1161

Копия письма хранится в архиве автора книги.

(обратно)

1162

ОР РГБ, ф.259, к.14, ед. хр. 3, л.14.

(обратно)

1163

Даманская А. На экране моей памяти. Таубе-Аничкова С. Вечера поэтов в годы бедствий. С. 134–135.

(обратно)

1164

См.: Иван Бунин. Литературное наследство. Т.84. В 2 кн. Кн.2. М., 1973. С. 149.

(обратно)

1165

Государственный музей И. С. Тургенева (г. Орел).

(обратно)

1166

Цит.: Динерштейн Е. А. И. Д. Сытин. М., 1983. С. 147.

(обратно)

1167

ИРЛИ, ф.9, оп. 3, ед. хр.14.

(обратно)

1168

Блок А. Собр. соч. в 8 томах. Т.7. М.—Л., 1963. С.105.

(обратно)

1169

Бекетова М. А. Александр Блок. Пг., 1922. С.178.

(обратно)

1170

Пяст Вл. Встречи. С. 145.

(обратно)

1171

Чуковский и Жаботинский. История взаимоотношений в текстах и комментариях. Москва — Иерусалим, 2005. С.109–119.

(обратно)

1172

Блок А. Собр. соч. в 8 томах. Т.7. С.114–115.

(обратно)

1173

Там же. С. 130.

(обратно)

1174

Там же. С. 148.

(обратно)

1175

Даманская А. На экране моей памяти. Таубе-Аничкова С. Вечера поэтов в годы бедствий. С. 139.

(обратно)

1176

Так работал Влас Дорошевич. Публикация И. Ярославцева//Литературная Россия, 1978, № 51.

(обратно)

1177

Волков И. А. 20 лет по газетному морю. С.71.

(обратно)

1178

Шенгели Г. А. Элизиум теней//РГАЛИ, ф.2861, оп.1, ед. хр.102.

(обратно)

1179

Письмо С. Маршака от 30 апреля 1963 г. к журналисту И. И. Ярославцеву (Москва) хранится в личном архиве последнего.

(обратно)

1180

Так работал Влас Дорошевич.

(обратно)

1181

Россия, 1899, 6 декабря.

(обратно)

1182

Декадент//Русское слово, 1907, № 162.

(обратно)

1183

Белый А. Между двух революций. М., 1990. С.228.

(обратно)

1184

Монна Ванна и г. Дорошевич//Новый путь, 1903, № 2. С. 192.

(обратно)

1185

Антон Крайний//Новая жизнь, 1912, № 11.

(обратно)

1186

Блок А. Собр. соч. в 8 томах. Т.7. С. 177.

(обратно)

1187

«Русское слово» и октябристы//Русское слово, 1911, № 26.

(обратно)

1188

ОР РГБ, ф.259, к.14, ед. хр. 6.

(обратно)

1189

Там же, ф.259, к.1, ед. хр. 3.

(обратно)

1190

Цит.: Динерштейн Е. А. И. Д. Сытин. С. 108.

(обратно)

1191

ОР РГБ, ф.259, к. 10, ед. хр.23.

(обратно)

1192

Горький А. М. Полн. собр. соч. Письма. Т.10. М., 2003. С.84.

(обратно)

1193

Горький и русская журналистика начала XX века. Неизданная переписка. Литературное наследство. Т.95. С.406.

(обратно)

1194

Кугель И. Р. Сытин. Воспоминания о прошлом русской печати//Ленинград, 1940, № 23/24. С.18.

(обратно)

1195

Цит.: Динерштейн Е. А. И. Д. Сытин. С. 109.

(обратно)

1196

Цит.: Рууд Ч. Русский предприниматель московский издатель Иван Сытин. С.165.

(обратно)

1197

Имея в виду реальное содержание нового договора Дорошевича с Сытиным, определенным преуменьшением роли короля фельетонистов в «Русском слове» с 1912 г. выглядит утверждение Ч. Рууда, что с этого времени он «служил у Сытина лишь в качестве автора и советчика» (Рууд Ч. Русский предприниматель московский книгоиздатель Иван Сытин. С. 158).

(обратно)

1198

Валентинов Н. (Вольский Н.). Два года с символистами. М., 2000. С.364.

(обратно)

1199

Цит.: Рууд Ч. Русский предприниматель московский издатель Иван Сытин. С. 173.

(обратно)

1200

Русское слово, 1907, 24 января.

(обратно)

1201

Цит.:Динерштейн Е. А. И. Д. Сытин. С. 106.

(обратно)

1202

Причину «этой ненависти» Валентинов уже в эмиграции открыл «заинтригованному» Роману Гулю. От Андрея Белого он узнал, что у Блока «подразумевается под „ночными фиалками“: „некая небольшая часть женских гениталий, по-медицински это — клитор. <…> И вот этими „ночными фиалками“ (конечно, у проституток) он и занимался, их и любил. Как только я услыхал это от Белого — кончено, Блок мне физически опротивел. И я побороть себя уже не мог, да и не хотел. Потому и летели его стихи в мусорную корзину“» (Гуль Р. Я унес Россию. Апология эмиграции. Т.III. Россия в Америке. М., 2001. С. 157).

(обратно)

1203

Валентинов Н. (Вольский Н.). Два года с символистами. С.365–370.

(обратно)

1204

Цит.: Менделеев А. Г. Жизнь газеты «Русское слово». Издатель. Сотрудники. М., 2001. С.25.

(обратно)

1205

ОР РГБ, ф.259, к. 10, ед. хр.23.

(обратно)

1206

Послесловие//Русское слово, 1913, 24 февраля.

(обратно)

1207

Цит.: Динерштейн Е. А. И. Д. Сытин. С. 107.

(обратно)

1208

Кугель А. Р. (Homo Novus). Литературные воспоминания (1882–1896 гг.). С. 103.

(обратно)

1209

Плевако//Русское слово, 1908, № 300.

(обратно)

1210

Там же, 1914, 19 февраля.

(обратно)

1211

Там же, 1908, № 278.

(обратно)

1212

Куприн А. И. Собр. соч. в 9 томах. Т.9. М., 1973. С.142.

(обратно)

1213

Жюль Кларти//Русское слово, 1913, 12 декабря.

(обратно)

1214

Сперанский В. Н. В. М. Дорошевич//Сегодня, 1927, № 280.

(обратно)

1215

Русское слово, 1909, № 135.

(обратно)

1216

Там же, 1913, 12 декабря.

(обратно)

1217

На подаренной Гиляровскому 12 января 1903 г. книге «Сахалин» он написал: «Старому товарищу, из приятелей и чуть ли не единственному другу Володе Гиляю на добрую память» (Теплинский М. Пятнадцать литературоведческих сюжетов с автобиографическими комментариями, двумя приложениями и эпилогом. С.21).

(обратно)

1218

Даманская А. На экране моей памяти. Таубе-Аничкова С. Вечера поэтов в годы бедствий. С. 133–134.

(обратно)

1219

Лобанов В. Столешники дяди Гиляя. С.89.

(обратно)

1220

Сперанский В. Н. В. М. Дорошевич.

(обратно)

1221

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.2. С.483.

(обратно)

1222

Там же. С.336–337. Неясно, на чем основано утверждение, что С. Н. Ракшанин был племянником Дорошевича (см.: Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. Т.5. М., 2007. С.258).

(обратно)

1223

Теляковский В. А. Воспоминания. Л.—М., 1965. С.402.

(обратно)

1224

Федор Иванович Шаляпин. Литературное наследство. Письма. И. Шаляпина. Воспоминания об отце. T.1. М., 1960. С.305.

(обратно)

1225

Театральная критика Власа Дорошевича. С.32.

(обратно)

1226

Чуковский К. И. Дневник. 1901–1929. С. 199.

(обратно)

1227

Катанян В. Маяковский. Хроника жизни и деятельности. М., 1985. С.520. См. также: Чуковский К. Собр. соч. в 6 томах. Т.2. М., 1965. С.358.

(обратно)

1228

Грачева А. М. «Жизнетворчество» Анны Мар//Лица. Биографический альманах. Вып. 7. С.67–68.

(обратно)

1229

Дорошевич В. Автору коротеньких рассказов автор «короткой строки»//Воинов К (Н. Н. Новиков). Миниатюры. СПб., 1912. С.9.

(обратно)

1230

Валерий Брюсов. Литературное наследство. Т.85. М., 1976. С.28.

(обратно)

1231

Даманская А. На экране моей памяти. Таубе-Аничкова С. Вечера поэтов в годы бедствий. С. 136.

(обратно)

1232

Там же. С.417.

(обратно)

1233

Грачева А. М. «Жизнетворчество» Анны Мар//Лица. Биографический альманах. Вып. 7. С.59.

(обратно)

1234

Русское слово, 1914, 12 января.

(обратно)

1235

Театральная критика Власа Дорошевича. С.494.

(обратно)

1236

Там же. С.244.

(обратно)

1237

Там же. С.62.

(обратно)

1238

Там же. С. 518–524.

(обратно)

1239

Там же. С. 559–560.

(обратно)

1240

Там же. С. 551–558.

(обратно)

1241

Там же. С.546–548.

(обратно)

1242

Там же. С.541.

(обратно)

1243

Там же. С.593.

(обратно)

1244

См.: Архив А. М. Горького. T.XI. Переписка А. М. Горького с И. А. Груздевым. М., 1966. С.288.

(обратно)

1245

Горький А. М. Полн. собр. соч. и писем. Письма в 24-х томах. Т.4. М., 1998. С.50.

(обратно)

1246

Театральная критика Власа Дорошевича. С.561–565.

(обратно)

1247

Немирович-Данченко Вл. И. Избранные письма в 2-х томах (1879–1943). Т.1. 1879–1909. М.,1979. С.357.

(обратно)

1248

Там же. С.469.

(обратно)

1249

См. фельетон «Жизнь человека» (Беседа с г. Леонидом Андреевым)//Русское слово, 1907, № 52.

(обратно)

1250

Театральная критика Власа Дорошевича. С.697.

(обратно)

1251

Герасимов Ю. К. В. М. Дорошевич//Очерки истории русской театральной критики. Конец XIX — начало XX века. Л., 1979. С. 137.

(обратно)

1252

Одесский листок, 1896, № 63.

(обратно)

1253

Театральная критика Власа Дорошевича. С.594–598.

(обратно)

1254

Станиславский К. С. Моя жизнь в искусстве. М., 1980. С.287.

(обратно)

1255

Там же. С.334.

(обратно)

1256

Немирович-Данченко Вл. И. Рецензии. Очерки. Статьи. Интервью. Заметки. 1877–1942. М., 1980. С.257.

(обратно)

1257

Театральная критика Власа Дорошевича. С.597–598.

(обратно)

1258

Русское слово, 1915, № 85.

(обратно)

1259

Н. Н. Синельников//Там же, 1914, № 3.

(обратно)

1260

См.: Журналисты. Рассказ В. М. Дорошевича. Инсценировка С. П. Спиро. М., 1913.

(обратно)

1261

Русское слово, 1910, № 230.

(обратно)

1262

Театр, 1916, № 892.

(обратно)

1263

См.: Эстрада. Сборник. Вып.2. М., 1981; Эстрада. Сборник. Вып. 3. М., 1982. Рассказы Дорошевича вошли в инсценировку «День открытых кулис», поставленную в 1974 г. в Ленинградском центре культуры молодежи. Московский Домашний театр на Ленинском проспекте осуществил постановки по рассказу «Декадент» (1972) и фельетону «Гамлет» (1980). Последний был использован режиссером Татьяной Ахрамковой в спектакле «Комедия о принце Датском», поставленном в московском Театре имени Маяковского (1995). В 1987 г. Хабаровский драматический театр поставил спектакль по фельетону Дорошевича «Дело о людоедстве» и его очерку о Рощине-Инсарове. Инсценировку написали Г. Горин и Т. Кульчицкий. Спектакль был показан на Всесоюзном фестивале «Театр и время» в 1988 г. во Владивостоке (См.: Цекановский Б. На сцене — Влас Дорошевич//Неделя, 1987, № 25; Кузьменко П. Промежуточный акт//Театральная жизнь, 1988, № 8). В Израиле режиссер Т. Хазановская осуществила на иврите (2007), а затем на русском языке (2008) музыкальную постановку по мотивам арабских сказок «Восточный ларец». Очерки и фельетоны Дорошевича легли в основу моноспектакля Алексея Петренко «Рассказы о Шаляпине» (российское «Радио Культура», 2005). Кинорежиссер Ирина Кодюкова сняла анимационные фильмы «Притча о Гассане» по легенде «Как с Гассана штаны свалились» (Мосфильм, 1989) и «Притча о Рождестве» по легенде «Рождество Христа» (Беларусьфильм, 2000). О театральной постановке и радиоспектакле с использованием рассказа «В Татьянин день» см. прим.170 к VIII главе.

(обратно)

1264

Герасимов Ю. К. В. М. Дорошевич//Очерки истории русской театральной критики. Конец XIX — начало XX века. С.132.

(обратно)

1265

Одесский листок, 1898, № 290.

(обратно)

1266

Русское слово, 1915, № 121.

(обратно)

1267

Театральная критика Власа Дорошевича. С.696–698.

(обратно)

1268

См. В.М.Дорошевич. Воспоминания. Вступ. статья, сост., подготовка текстов и комментарии С. В. Букчина. М., Новое литературное обозрение, 2008.

(обратно)

1269

Завтра — «Славянский день». Помогите борцам за свободу//Русское слово, 1912, 11 ноября.

(обратно)

1270

Русская стихотворная сатира 1908–1917-х годов. Л., 1974. С.329.

(обратно)

1271

Раненые и Москва//Русское слово, 1914, № 188.

(обратно)

1272

Офицеры//Там же, № 211.

(обратно)

1273

Там же, 1915, № 117.

(обратно)

1274

Неизвестным//Там же, № 121.

(обратно)

1275

Там же, №№ 21, 22.

(обратно)

1276

Там же, №№ 233–237.

(обратно)

1277

Там же, 1916, № 257.

(обратно)

1278

The Way of the Cross. By V. Doroshevitch. With an introductory note by Stephen Graham. London, Constable and company LTD, 1916.

(обратно)

1279

Представителю Англии//Русское слово, 1916, № 109.

(обратно)

1280

Проливы//Там же, № 270.

(обратно)

1281

Адрианополь//Там же, 1913, 8 января.

(обратно)

1282

Врагу//Там же, 1916, № 112.

(обратно)

1283

Гг. пацифистам//Там же, № 117.

(обратно)

1284

Брыкин Н. На Восточном фронте перемены. Л., 1977. С. 109–112.

(обратно)

1285

В. В. Андреев//Русское слово, 1913, № 67.

(обратно)

1286

Там же, 1916, № 278.

(обратно)

1287

Деятель «Союза русского народа»//Там же, № 286.

(обратно)

1288

Заговор на жизнь П. Н. Милюкова//Там же, № 277.

(обратно)

1289

Печать//Там же, № 239.

(обратно)

1290

Там же, № 300.

(обратно)

1291

Огонь/Там же, № 241; Армия и тыл/Там же, № 243.

(обратно)

1292

Сон/Там же, № 234.

(обратно)

1293

Там же, №№ 263–269.

(обратно)

1294

Там же, № 294.

(обратно)

1295

Боханов А. Н. Буржуазная пресса России и крупный капитал. Конец XIX в, — 1914 г. С.60–61.

(обратно)

1296

Абрамович Н. Я. «Русское слово». Пг., 1916. С.16. <Библиотека общественных и литературных памфлетов. № 1>.

(обратно)

1297

Розанов В. В. В чаду войны. Статьи и очерки 1916–1918 гг. С.85–86.

(обратно)

1298

Абрамович Н. Я. «Русское слово». С. 8, 9, 11, 12.

(обратно)

1299

Мельгунов С. О современных литературных нравах. М., 1916. С. 18–19.

(обратно)

1300

О старой русской печати (Письмо в редакцию)//Последние новости, 1924, 28 августа.

(обратно)

1301

Волин Ю. В. М. Дорошевич//Экран, № 24–25. С.3.

(обратно)

1302

Шенгели Г. Дорошевич//РГАЛИ, ф.2861, оп.1, ед. хр.102.

(обратно)

1303

Полвека для книги. Литературный сборник, посвященный пятидесятилетию издательской деятельности И. Д. Сытина. С.398–399.

(обратно)

1304

Розанов В. В. В чаду войны. Статьи и очерки 1916–1918 гг. С.83.

(обратно)

1305

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.2. С.340.

(обратно)

1306

Даманская А. Ф. На экране моей памяти. Таубе-Аничкова С. Вечера поэтов в годы бедствий. С. 137.

(обратно)

1307

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.2. С.340.

(обратно)

1308

ОР РГБ, ф.259, к. 3, ед. хр.2/1–20, лл.9–21.

(обратно)

1309

Там же, лл.29–30.

(обратно)

1310

Печатное слово//Русское слово, 1917, № 82.

(обратно)

1311

Русская стихотворная сатира 1908–1917-х годов. С.592.

(обратно)

1312

ОР РГБ, ф.259, к.2, ед. хр. 3, л.16.

(обратно)

1313

Куманов Д. Записки газетного корреспондента//РГАЛИ, ф.218, к. 1270, ед. хр.2, л. 3.

(обратно)

1314

Русское слово, 1915, № 61.

(обратно)

1315

Дорошевич В. При особом мнении. Кишинев, 1917. С.5–20.

(обратно)

1316

Там же. С. 23, 25, 30–35, 37, 39.

(обратно)

1317

Там же. С.39–46.

(обратно)

1318

Там же. С. 51–52, 62.

(обратно)

1319

Там же. С.63, 69, 82–83.

(обратно)

1320

Анархисты//Русское слово, 1912, 11 марта.

(обратно)

1321

Дорошевич В. При особом мнении. С.83–102.

(обратно)

1322

Там же. С. 104–107, 109, 110, 118–119.

(обратно)

1323

ОР РГБ, ф.259, к. 14, ед. хр. 3.

(обратно)

1324

Русское слово, 1917, 25 июня.

(обратно)

1325

Там же, 12 ноября.

(обратно)

1326

Homo Novus. Домой//Там же, 14 ноября.

(обратно)

1327

Там же, № 245.

(обратно)

1328

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т.34. С.236.

(обратно)

1329

Декреты Советской власти. T. l. М., 1957. С.24–25.

(обратно)

1330

Новое слово, 1918, № 3.

(обратно)

1331

Там же, № 21.

(обратно)

1332

ОР РГБ, ф.259, к.6, ед. хр.11.

(обратно)

1333

Дело «Нового слова»//Наше слово, 1918, № 31.

(обратно)

1334

ОР РГБ, ф.259, к.6, ед. хр.32.

(обратно)

1335

Трубников П. Духовные предки большевизма//Сегодня, 1937, 23 октября.

(обратно)

1336

Пильский П. Литературные края//Балтийский архив. Русская культура в Прибалтике. IV. Материалы к истории. Материалы к общественной жизни. Литература и искусство. Рига, 1999. С.354.

(обратно)

1337

Там же. С.360.

(обратно)

1338

Пильский П. Дорошевич//Сегодня, 1922, № 53.

(обратно)

1339

Пильский П. Литературные края. С.362.

(обратно)

1340

Там же. С. 361–362.

(обратно)

1341

Ефимович М. Конец Дорошевича//Накануне, 1922, 28 апреля. Републикация с сокращениями: Кольцов М. Конец Дорошевича//Журналист, 1980, № 10. С. 78–79. Тексту, появившемуся в «Накануне» 28 апреля, предшествовала там же (номер за 16 апреля) анонимная публикация «Последние дни Власа Михайловича», несомненно, также принадлежащая перу Кольцова. На это указывают обширные текстуальные совпадения.

(обратно)

1342

Там же. Об этой же лекции сохранилось еще одно свидетельство: «В прослушанном мною фельетоне Дорошевича был не только блеск — было и серьезное изучение эпохи, и большая любовь к предмету <…> И слушали его, ловя каждое слово и не отводя глаз от пожилого, по-актерски бритого, большого и умного лица <…> Очень он мне тогда понравился своею простотой и ласковостью с обступившими его питомцами Школы, жадно глазевшими на „короля фельетонистов“. В.М. держал себя не как „король“, но как добрый старший брат, готовый поделиться своим знанием и уменьем» (Элич З. Памяти В. М. Дорошевича. Из личных встреч//За свободу, Варшава, 1922, 4 марта).

(обратно)

1343

Лекция В. М. Дорошевича//Наше слово, 1918, № 15. Материал не подписан, но его автора помогают установить воспоминания критика и драматурга Н. Д. Волкова, в которых говорится, что именно ему, работавшему в то время в «Нашем слове», поручили «дать отчет об этом выступлении Власа Михайловича» (Волков Н. Д. Театральные вечера. М., 1966. С.26).

(обратно)

1344

Дон-Аминадо. Поезд на третьем пути. С.63–64.

(обратно)

1345

Журналисты Великой Французской революции. Очерк В. М. Дорошевича//Нива, 1918, №№ 34, 35.

(обратно)

1346

РГАЛИ, ф. 1063, оп.1, ед. хр.1–2. См. фрагменты из рукописной лекции о Наполеоне-журналисте: Баран Г. Лекции В. Дорошевича о журналистах Великой французской революции (по неизданным материалам)//Тезисы докладов научной конференции «Великая Французская революция и пути русского освободительного движения». 15–17 декабря 1989 г. Тарту, 1989 (Тартуский университет. Кафедра русской литературы). С.88–92. См. также: Журналисты Великой Французской революции. По материалам Власа Дорошевича//Букчин С. Тайная свобода. Разыскания. Этюды. Память. Сцена и экран. Книжный развал. Минск, 2004. С. 142–193.

(обратно)

1347

Арест А. В. Амфитеатрова//Наше слово, 1918, № 54.

(обратно)

1348

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.2. С.340.

(обратно)

1349

ОР РГБ, ф.218, к.709, ед. хр.5.

(обратно)

1350

См.: Янгиров Р. Человек со свойствами. Сага Александра Дранкова//Егупец, 2003, № 12.

(обратно)

1351

Ефимович М. Последние дни Власа Михайловича.

(обратно)

1352

Тэффи Н. Так жили. М., 2002. С. 278–280.

(обратно)

1353

Приднепровский край (Екатеринослав), 1918, 22 сентября.

(обратно)

1354

Кричевский М. Печать на несоветской территории//Вестник литературы, 1920, № 2. С.96.

(обратно)

1355

Алексеев Г. Живые встречи. Берлин, 1923. С.38. Следует отметить, что воспоминания Алексеева содержат и «художественный вымысел, прежде всего касающийся утверждения, что Ольго Миткевич была с Дорошевичем в Севастополе во время гражданской войны».

(обратно)

1356

Березарк И. Штрихи и встречи. Л., 1982. С. 172–175.

(обратно)

1357

Одесские новости, 1919, 28 января.

(обратно)

1358

Одесский листок, 1919, 1 февраля.

(обратно)

1359

Крымский вестник, 1919, 7 февраля.

(обратно)

1360

Россов Б. В. М. Дорошевич в Крыму (По личным воспоминаниям)//Накануне, 1922, 23 апреля.

(обратно)

1361

Крымский вестник, 1919, 4 октября.

(обратно)

1362

Там же, 6 октября.

(обратно)

1363

Там же, 2 ноября.

(обратно)

1364

См.: Корниенко В. Крымский период жизни и творчества Георгия Гребенщикова//Журнал «Сибирский рассвет»: литература и журналистика Алтая в социальной и культурной жизни Сибири. Барнаул, 2000. С. 167.

(обратно)

1365

Филиппов С. Б. Интеллигенция в Крыму (1917–1920): поиски и находки источниковеда. Симферополь, 2006. С. 173.

(обратно)

1366

Кауфман А. В. М. Дорошевич//Вестник литературы, 1920, № 10. С. 12–13. Ошибочный некролог был опубликован и в редактировавшейся Д. В. Философовым варшавской газете «Свобода» (1920, № 92).

(обратно)

1367

Вестник литературы, 1921, № 8. С.9.

(обратно)

1368

Мирский Д. Влас Дорошевич//Последние новости, 1920, 3 ноября.

(обратно)

1369

РГАЛИ, ф.2861, оп.1, ед. хр.102.

(обратно)

1370

Рудин из Брюсовского института (Письма Г. А. Шенгели М. М. Шкапской. 1923–1932). Публикация С. Шумихина//Минувшее. Исторический альманах. М. — СПб., 1994, № 15. С.263.

(обратно)

1371

Георгий Шенгели. Черный погон (фрагмент)//Арион, 2002, № 3. С. 91–94.

(обратно)

1372

Нарбут В. Король в тени (Воспоминания о В. М. Дорошевиче)//Театр (Одесса), 1922, № 2. С. 6–7.

(обратно)

1373

Смена вех (Париж), 1921, № 1. С.20–22. Фельетон перепечатан в журнале «Новая Россия», 1922, № 1.

(обратно)

1374

См.: Из Петрограда//Смена вех, 1922, № 13. С.24. И. Г. Лежнев в числе группы «крупнейших литераторов, до того времени молчавших, но сдержанно относившихся к Советской власти», пытался привлечь Дорошевича к участию в гельсингфорской газете «Путь» (Высылка вместо расстрела. Депортация интеллигенции в документах ВЧК-ГПУ. 1921–1923. М., 2005. С.267). Вероятно, к сотрудничеству в том же издании привлекали и Амфитеатрова, увидевшего в этом предприятии «рептильную вербовку» со стороны большевистского режима и опасавшегося, что его организаторы смогут использовать имя больного, «трудно говорящего, трудно мыслящего» Дорошевича (Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.2. С. 416–417).

(обратно)

1375

Россов Б. В. М. Дорошевич в Крыму (По личным воспоминаниям).

(обратно)

1376

Шафир Я. От остроты к памфлету. С.58.

(обратно)

1377

Ефимович М. Последние дни Власа Михайловича.

(обратно)

1378

Документ хранится в семье правнучки В. М. Дорошевича Е. В. Законновой, живущей в Москве.

(обратно)

1379

Ефимович М. Конец Дорошевича. См. также: В. Последние дни B. М. Дорошевича//Экран, 1922, № 26. С.5–6.

(обратно)

1380

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.2. С.340–341.

(обратно)

1381

Миндлин Эм. Необыкновенные собеседники. Литературные воспоминания. Издание второе, исправленное и дополненное. М., 1979. C. 202.

(обратно)

1382

Амфитеатров А. В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих. Т.2. С.336.

(обратно)

1383

Воспоминания И. Х. Озерова, профессора, преподававшего финансовое право в Московском и Петербургском университетах, в целом отличаются сильной раздраженностью тона и субъективностью оценок. Дорошевич, по его мнению, сделал «Русское слово» «желтой газетой <…> с целью все оплевывать, всех деятелей, а у Сытина был бог» (Мемуары профессора И. Х. Озерова//Вопросы истории, 1997, № 1. С. 93–95).

(обратно)

1384

Цит.: Комментарии//Дорошевич В. М. Сказки и легенды. Минск, 1983. С.362.

(обратно)

1385

Дорошевич В. М. Сказки и легенды. Пг.—М., 1923.

(обратно)

1386

Ефимович М. Конец Дорошевича.

(обратно)

1387

Николай II. Посмертный фельетон В. М. Дорошевича (Печатается по случаю недавней его смерти)//Экран, 1922, № 26. Этот же фельетон с указанием «Последнее произведение В… Дорошевича» был опубликован в «Накануне» (1922, № 18).

(обратно)

1388

Святополк-Мирская Е. А. Дневник//Исторические записки. М., 1965. Т.77. С.259.

(обратно)

1389

Шацилло К. Ф. Предисловие//Дневники императора Николая II. М., 1991. С.7.

(обратно)

1390

Ефимович М. Конец Дорошевича.

(обратно)

1391

В фантастическом рассказе Виктора Конецкого «Огурец навырез», в котором автор вместе с А. Т. Аверченко навещает могилу Дорошевича, знаменитый сатириконец говорит: «Да был дружок у меня. Дорошевич, фельетонист. Он перед смертью Чуковского пугал. Тот пришел его навестить и все допытывался: „Что, Влас Михайлович, в ближайшее время делать собираетесь?“ А он помирать собирался и сказал дотошному Корнею, что будет слонов кормить рисовой соломой, они у него перед дворцом по бархатной дорожке ходят…

— Сумасшествие изображал?

Аркадий Тимофеевич посмотрел на меня неприязненно и сказал:

— Прятался он от НИХ — можно ни о чем не думать, ни за что не отвечать…» (На невском сквозняке. Современный петербургский рассказ. Пб., 1998. С.89).

(обратно)

1392

Чуковский К. Дневник. 1901–1929. С.199.

(обратно)

1393

Березарк И. Штрихи и встречи. С. 175; Швейцер В. Диалог с прошлым. М., 1966. С. 111.

(обратно)

1394

В. Последние дни В. М. Дорошевича.

(обратно)

1395

Лебедев В. В. М. Дорошевич//Жизнь искусства, 1922, № 11.

(обратно)

1396

Смерть журналиста//Русское слово, 1903, № 316.

(обратно)

1397

См.: Кончина Дорошевича//Известия ВЦИК, 1922, 25 февраля.

(обратно)

Оглавление

Глава I ПРОПАВШИЙ АРХИВ

Глава II НЕЗАКОННОРОЖДЕННЫЙ: СЫН И МАТЬ

Глава III НЕИСПРАВИМЫЙ GLOBE-TROTTER

Глава IV ПРОФАН В МИРЕ «РАЗВЛЕЧЕНИЯ» И «МОСКОВСКОГО ЛИСТКА»

Глава V ОДЕССА

Глава VI САХАЛИН

Глава VII ВЗЛЕТ И КРАХ ГАЗЕТЫ «РОССИЯ»

Глава VIII ВИХРЬ («РУССКОЕ СЛОВО». 1902–1907 гг.)

Глава IX ИЗ МОРЯ КРОВИ В МОРЕ ГРЯЗИ («Русское слово». 1908–1917 гг.)

Глава X «НЕ БУДЬТЕ НИ ЗА РЕВОЛЮЦИЮ, НИ ПРОТИВ НЕЕ»

ИЛЛЮСТРАЦИИ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg