«Гёте»

Гёте (fb2) - Гёте 3024K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Петрович Шмелев - Юрий Маркович Нагибин - Жан Мари Карре

Гёте

Энциклопедический словарь

Брокгауза и Ефрона,

СПб., 1894, том IX

ГЁТЕ Иоганн Вольфганг (28.VIII. 1749, Франкфурт-на-Майне, — 22.III. 1832, Веймар) — немецкий поэт и мыслитель. Выдающийся представитель Просвещения в Германии, один из основоположников немецкой литературы нового времени, разносторонний учёный. Сын имперского советника Иоганна Каспара, образованного бюргера, гражданина Республики, разделявшей, впрочем, общую отсталость Германии XVIII века, Гёте получил домашнее воспитание, затем учился в Лейпциге (1765 —1768) и Страсбурге (1770 — 1771). Занимаясь юриспруденцией, одновременно слушал лекции по самым различным научным вопросам, включая медицину. Он рано осознал бесплодность тогдашней университетской науки и уже в эти годы стал на путь поисков подлинного знания — путь, отражённый позднее в «Фаусте» и книге воспоминаний «Поэзия и правда». В Страсбурге Гёте познакомился с И.-Г. Гердером и стал активным участником движения «Бури и натиска». В 1775 году (7 ноября) Гёте приехал в Веймар по приглашению герцога Карла-Августа, привлёкшего поэта к административной деятельности. С 1782 года — глава правительства карликового феодального государства. Гёте некоторое время жил иллюзией, что ему удастся принести обществу практическую пользу. Посягнуть на феодальные привилегии герцог, конечно, не позволил бы.

В июне 1786 года, отказавшись от своих обязанностей, Гёте уезжает в Италию. Вернувшись в 1788 году в Веймар, он уже не принимает прежнего участия в придворной жизни. Вступив в гражданский брак с работницей цветочной мастерской Христиной Вульпиус, Гёте бросил вызов обществу и пренебрёг дворянским званием, которое в 1782 году выхлопотал для него герцог. Французскую революцию Гёте принял сдержанно, но в сентябре 1792 года, в битве при Вальми, гениально определил всемирно-историческое значение победы революционных войск Франции: «С этого дня и с этого места начинается новая эпоха всемирной истории».

В период оккупации Германии французскими войсками Гёте симпатизировал Наполеону. Ему претил националистический характер официальной пропаганды. В начале XIX века Веймар становится литературным центром, привлекающим паломников со всех концов Европы. Поэта посещают У. Теккерей, Г. Гейне, А. Мицкевич, В. А. Жуковский, О. А. Кипренский.

Литературное наследие Гёте отражает сложность и противоречивость его творческого пути в переломную эпоху европейского исторического развития.

Ранние поэтические произведения Гёте (1767 — 1769) примыкают к традициям анакреонтической лирики, которая была ему ближе, чем морально-дидактическое творчество бюргерских поэтов. Вместе с тем в этих стихах («Брачная ночь», «Перемена», «Спасение») чувствуется уже гётевское мироощущение полноты жизни.

Гёте преодолевает узость поэтической традиции XVIII века и становится первым великим национальным поэтом, голос которого обращён к широким слоям немецкого народа. Форму свободного стиха, разработанную Ф. Клопштоком, Гёте наполняет новым большим содержанием. Яркое эмоциональное выражение находит в лирике молодого Гёте тема природы.

Интерес к национальному прошлому помогает Гёте найти национально значимые темы. Так, на основе легенды XVI века возникает замысел «Фауста» (1773), а ещё раньше — «История Готфрида фон Берлихингена с железной рукой» («Geschichtc Gottfriedens von Berlichingen mit der eisernen Hand», 1771) — ранний вариант драмы. В окончательном варианте «Гёц фон Берлихинген» («Gotz von Berlichingen», 1773) отражает исторические события кануна Великой Крестьянской войны. Главный герой — рыцарь, восставший против княжеского произвола под лозунгом восстановления патриархального уклада империи.

Драма Гёте звучала суровым напоминанием о княжеском произволе и трагедии раздробленной страны. Опираясь на исторические хроники Шекспира, Гёте мастерски воспроизводит социальный колорит эпохи, развёртывает пёструю вереницу рыцарей, солдат, крестьян, бюргеров, представителей придворной клики бамбергского князя-епископа. Точен и выразителен живой разговорный язык первой немецкой реалистической исторической драмы.

Крупнейшее произведение Гёте 90-х годов — роман «Годы учения Вильгельма Мейстера». Отказавшись от завершения «Театрального призвания», Гёте по-новому раскрывает путь героя. Сценические его увлечения здесь предстают как юношеское заблуждение, в финале романа он видит свою задачу в практической экономической деятельности в духе свободного предпринимательства. Призыв к деятельности без изменения отсталой немецкой действительности фактически означал примирение с этой действительностью. Робость в постановке коренных общественных вопросов определила незавершённость художественного замысла. Яркость реалистических бытовых сцен, колоритность образов сочетаются в романе Гёте с надуманно загадочным финалом, с изображением таинственных фигур и т.п.

Трагедия «Фауст» была делом всей жизни Гёте. Величайший художественный памятник Германии, как и мировой литературы, «Фауст» подводит итог развитию всей европейской просветительской мысли XVIII века и предваряет проблематику XIX века. В обработке сюжета Гёте опирался на народную книгу о Фаусте (1587), на тексты этой книги в издании Пфитциера (1674) и под названием «Верующий христианин» (аноним. 1725), а также на кукольную драму. Первый вариант возник в 1773 — 1775 годах и остался незаконченным. Восставая против «пыли и тлена» книжной схоластики, стремясь к полноте жизни, Фауст выражает здесь лишь смутный порыв, характерный для эпохи «Бури и натиска». Несколько сгладив штюрмерский стиль, Гёте публикует в 1790 году фрагмент из «Фауста». Период наиболее интенсивной работы над «Фаустом» (июнь 1797 — январь 1801 г.) связан с осмыслением опыта французской революции. В эти годы складывается философская концепция трагедии, завершается 1-я часть (издана в 1808 г.). В 1825 — 1831 годах написана 2-я часть (за исключением эпизода с Еленой, возникшего в 1800 г.). Основная проблематика «Фауста» отражает устремления эпохи ломки феодальных порядков и установления новых, прогрессивных для того времени буржуазных отношений. В духе идей Просвещения и французской революции Гёте ставит вопрос о достоинстве и назначении личности, её освобождении от сковывающих социальных и этических норм средневековья. Гёте ниспровергает реакционную концепцию феодальной церкви, утверждавшую ничтожество человека и бессилие разума. В образе Фауста воплощена вера в безграничные творческие возможности человека. Пытливый ум и дерзания Фауста противопоставлены бесплодным усилиям сухого педанта Вагнера, отгородившегося от жизни, от практики, от народа. Гёте передаёт свою мысль в чеканной формуле: «Сера теория, мой друг. Но вечно зелено дерево жизни». В процессе исканий Фауст, преодолевая созерцательность немецкой общественной мысли, выдвигает деяние как основу бытия. В произведении Гёте нашли отражение гениальные прозрения диалектики (монолог Духа земли, противоречивые стремления самого Фауста). У Гёте снимается метафизическая противоположность добра и зла. Отрицание и скепсис, воплощённые в образе Мефистофеля, становятся движущей силой, помогающей Фаусту в его поисках истины. Путь к созиданию проходит через разрушение — таков вывод, к которому приходит Гёте, обобщая исторический опыт своей эпохи.

Итогом исканий Фауста становится убеждение, что идеал надо осуществлять на реальной земле. При этом Гёте уже понимает, что новое буржуазное общество, создаваемое на развалинах феодальной Европы, далеко от идеала. «Разбой, торговля и война. Не всё ль равно? Их цель одна!» — заявляет Мефистофель; его устами Гёте обнажает оборотную сторону буржуазного прогресса. Но для Гёте, в отличие от романтиков, характерно не разочарование и трагический разлад с буржуазным миром, а вера в возможность преодоления социального зла на земле. Поставленный перед сложным комплексом проблем XIX века, Гёте сохраняет просветительский оптимизм, но обращает его к будущим поколениям, когда станет возможным свободный труд на свободной земле. Во имя этого светлого будущего человек должен действовать, бороться, не успокаиваясь на достигнутом.

«Лишь тот достоин жизни и свободы, //Кто каждый день за них идёт на бой!» — таков конечный вывод, вытекающий из оптимистической трагедии Гёте.

Жан Мари Карре ВЕЛИКИЙ ЯЗЫЧНИК

Глава I ЧУДЕСНОЕ ДЕТСТВО

Двадцать восьмого августа 1749 года в яркий солнечный день старый Иоганн Вольфганг Текстор[1], бургомистр славного города Франкфурта-на-Майне[2], вышел с озабоченным и беспокойным лицом из своего старого дома на улице Мира. Он оставил у себя в библиотеке пюсовый халат и чёрный бархатный колпак и теперь спешил, держа треуголку под мышкой, к своему зятю, надворному советнику Каспару Гёте[3]. Ещё бодро шагая, он пересёк живописные улицы с вывесками из кованого железа, закреплёнными разрисованными щипцами, и тростью с серебряным набалдашником постучал в дверь старого строения у Оленьего Рва.

В обычно чинном доме царило непривычное оживление. Служанки суетились. На пороге встретила гостя, ласково и приветливо улыбаясь, мать советника, чистенькая восьмидесятилетняя старушка[4], почти прозрачная под белым чепцом. Событие произошло ровно в полдень. Теперь всё в порядке, он может быть спокоен: его милая Элиза, измученная, но счастливая[5], отдыхает сейчас после тяжёлых родов в кровати под светлым пологом. Из-за неловкости акушерки ребёнок чуть не задохнулся и появился на свет с совершенно чёрным личиком. Но бургомистр, обладавший даром предвидения (не он ли предсказал первой выборной власти города её возвышение?), смотрел на колыбельку со странным выражением скрытого восторга. Созвездия были благоприятны. Первенца назвали в честь деда Иоганном Вольфгангом.

Недавно минул год, как дочь бургомистра оставила родной дом и весёлый, с цветущими гвоздиками и тюльпанами сад, чтобы переселиться сюда, в это мрачное здание у Оленьего Рва. Молодая женщина, конечно, чувствовала себя очень одинокой в обществе сорокалетнего, педантичного и чёрствого мужа и восьмидесятилетней тихой и кроткой свекрови. Она выросла в полной свободе, не зная ни малейшего принуждения, и если из неё, правда, вышла хорошая вышивальщица и ловкая кружевница, зато она плохо знала орфографию и совсем не знала французского языка. Но у неё была природная тонкость и изысканность. В ней чувствовалась порода. Сказывалась наследственность: её предки давно уже занимали видные должности в вольном городе, в то время как предки её мужа были ремесленниками, вышедшими из глубин Тюрингии.

Внук кузнеца, сын портного, ставшего со временем трактирщиком, надворный советник Каспар Гёте происходил из народа. Но он всячески старался забыть об этом сам и заставить забыть окружающих. Трудно было представить себе более неподходящую пару: она — весёлая, остроумная, слегка легкомысленная, он — методичный, угрюмый, упрямый. Живому воображению, юной и нежной чувствительности жены муж противопоставлял желчный догматизм и мрачную сухость. Он был воплощением порядка, она — вся движение, порыв, сердечная доброта. Настолько же мягкая, насколько он был суров и важен, она сумела подчиниться его педагогической мании, его чопорным манерам и сумела найти сама и дать другим счастье в довольно-таки серенькой обстановке. Советник заставлял свою молодую жену упражняться в чистописании и грамматике, брать уроки итальянского языка и игры на клавесинах. Сам же он в часы её уроков запирался в кабинете со своими кодексами и пандектами. Но делал ли он что-нибудь для общественной пользы, применял ли свои большие знания? На деньги, доставшиеся ему от отца-трактирщика, он купил себе звание советника, не налагавшее на него никаких служебных или общественных обязанностей. Гордость мешала ему попытать счастья на городских выборах. Он жил брюзжащим рантье, вдали от управления городом, но постоянно вмешиваясь в управление домом.

Легко понять, с какой радостью встретила юная советница появление на свет своего первенца. За ним последовали пятеро других, из которых четверо умерли в раннем детстве и выжила только одна дочь, Корнелия, на год моложе Вольфганга[6]. Мать перенесла на сына с дочерью всю свою неистраченную нежность, и скоро в старом доме зазвучал их весёлый серебристый смех; она сама играла с ними, придумывала для них разные чудесные истории, заканчивать которые заставляла самих детей.

Летом сени отделялись от улицы только решетчатой дверью. Здесь, пользуясь теплом и светом, шили или вязали служанки, сюда же прибегали дети, чтобы посмотреть, что делается на улице. Однажды в полдень, когда в доме все спокойно работали, Вольфганг один играл около деревянной решётки, забавляясь игрушечной посудой — маленькими тарелками и блюдами, которые ему купили на горшечном базаре. Надоело ли ему однообразие игры или захотелось сделать её интереснее, но... трах, внезапно тарелка полетела через решётку и вдребезги разбилась на мостовой Оленьего Рва.

   — Ур-р-ра! — закричали соседские ребятишки, в восторге хлопая в ладоши.

Как устоять перед аплодисментами? Кукольная сковорода, миска, блюда летят одно за другим.

Ещё! Ещё! Вся посуда уже за окном. Да это не важно! Миг — и Вольфганг в кухне, влезает на стул и торжественно несёт прекрасное фаянсовое блюдо. Сколько было тарелок на поставце, столько их полетело с гамом и шумом на мостовую. Служанка прибежала слишком поздно, и пришлось потом скрывать от надворного советника размеры катастрофы.

Дело в том, что советник шутить не любил: воспитание прежде всего. Если малыши не смели шуметь, то они также не смели чего-либо бояться. К великому своему огорчению, дети спали одни в комнате и часто, пугаясь тени от сундуков или призрачной белизны занавесей, вылезали из кроваток и крадучись шли в людскую. Но отца было трудно провести: надвинув на глаза колпак, в халате, вывернутом наизнанку, он преграждал им дорогу на площадке лестницы и отсылал их, ещё более испуганных, обратно в комнату. Таков был его способ отучать их от страха темноты и одиночества. К счастью, улыбающаяся и нежная мать находила другие методы воспитания.

   — Кому-то достанутся бархатистые персики, сорванные в саду у дедушки? — задавала она вопрос, — Не господину ли Вольфгангу, если только он будет спокойно лежать в постельке?

С радостью, смешанной с некоторым беспокойством, принимала детей бабушка в своей прекрасной, необыкновенно чистенькой комнате на нижнем этаже. Привлечённые лакомствами, которыми она угощала, внуки жались около её кресла, разбрасывая игрушки по блестящему полу. Однажды в сочельник бабушка подарила им театр марионеток. Театр! Перед этими немыми персонажами комедии, перед неподвижными фигурками воображение Вольфганга было потрясено. Рассказы, которые он с влажными глазами, с надувающейся на лбу жилой, с сердцем, замирающим от восторга и страха, слушал на коленях матери, волшебные сказки, приключения Робинзона Крузо[7] — весь этот призрачный мир вдруг воплотился, окрасился, оформился чётко, и с губ ребёнка полились слова драмы.

Часто, бросив игру, мальчик залезал на третий этаж, где обычно присаживался у заставленного цветами окна, которое выходило на окрестные деревни. Там развёртывался волшебный мир сказки: Вольфганг был во власти вымыслов, и горизонт населялся видениями его снов. Незабываемые минуты, о которых он вспоминал полвека спустя! Он раздвигал алые герани, высовывался вперёд и, замирая от восторженной радости, созерцал сады и огороды, зелень которых так красиво оттеняла суровую блёклость городских стен. Вдали расстилалась по направлению к Хегсту плодородная золотистая равнина. Сидя у окна, мальчик наблюдал грозу или восторгался великолепием заката.

Порой, когда он спускался вниз, через полуоткрытую дверь отцовской комнаты он видел советника, сидевшего за своим письменным столом из красного дерева. Его большая, несколько ожиревшая голова, затенённая напудренным париком, резко выделялась на фоне книжных переплётов. Масляная лампа беглыми искорками оживляла золото прекрасных голландских изданий, мягко согревала похожую на слоновую кость белизну больших пергаментных фолиантов. Притихший ребёнок проскальзывал на лестницу.

Скоро всё в доме переменилось. В 1754 году умерла бабушка, и советник решил осуществить проект, который давно откладывал, щадя её покой. Старый дом казался ему недостойным его и его звания: он задумал перестройку сверху донизу. По мере продвижения плотничных и малярных работ в доме семья переселялась из комнаты в комнату.

Детей начали посылать в школу, и для них наступило время свободы и знакомства с окружающим миром.

С какой радостью, отбросив книги и тетради, мчались они к дедушке Текстору! Быстро вбежав в ворота, они неслись но аллее, пересекали галопом двор и, как чирикающие воробьи, пьянея от собственного визга, бросались в сад, прямо к залитой солнцем ограде. Посаженные вдоль неё шпалерами персиковые деревья веером раскидывали свои ветви, отягчённые душистыми плодами.

Иногда прогулки бывали более долгими и более богатыми приключениями. Вместе со школьными товарищами, пересекая кривые улицы с наклонными фасадами, дети отваживались доходить до старинной городской ратуши «Ромер», до собора, где короновались императоры. Они добирались также до моста через Майн, переходили реку и рыскали по Саксенгаузенской набережной среди бочек и шлюпок виноторговцев. Вольфганг был в восторге: современная жизнь с её сутолокой и жаждой наживы и величавые образы прошлого обуревали его юную голову.

Его вкус, инстинктивная жажда красоты часто боролись с любопытством. Он избегал грязных переулков, вонючих улиц, ускоряя шаг перед кровавыми выставками мясников, и только значительно позднее решился проникнуть в гетто — нечистый и кишащий людьми квартал евреев, куда его, однако, влекли странные церемонии шабаша и таинственность запретной черты. Возвращаясь с Саксенгаузена, он заметил однажды на башне моста ужасный призрак прошлого — побелевший череп государственного преступника, посаженный на острие заржавленной пики. Под сводами он различил старинное живописное изображение, оскорбительное для евреев, — в эпоху Просвещения оно сохраняло во всей яркости нетерпимость средних веков. Черты несправедливости и безобразия, ещё смутно улавливаемые им, волновали его. Вольфганга мучила мысль о религиозном и социальном неравенстве. Дух касты, державший в плену город, напоминал ему о том духе насилия, который там, дома, так тяготил его свободолюбивую натуру.

Поэтому-то он никогда не торопился домой. Часто направлялся он к рынку у церкви Святого Варфоломея или, в дни больших ярмарок, — к балаганам Либфрауенберга. Там он терялся в пёстрой толпе, которую с трудом раздвигал пузатый нюрнбергский дилижанс. Здесь были патриции из ганзейских городов[8], ремесленники из Шварцвальда[9], купцы из Швабии и Франконии. Мальчик умел работать локтями и ловко пробирался в первый ряд зевак, привлечённых уличными паяцами. Вот с горящими глазами стоит он как вкопанный перед театром марионеток и со страстным любопытством следит за игрой. Он и думать забыл об обеденном часе и о выговоре, который ждёт его: ведь на сцене разыгрывается страшная драма коварного чародея — доктора Фауста[10].

Крупным событием во время этих прогулок был осмотр древней стены. Прекрасная декорация для будущего «Геца фон Берлихингена»! Пользуясь титулом бургомистрова внука, маленький Гёте не без гордости добивался у сторожей пропуска и для своих товарищей. Заведовавший охраной шёл впереди небольшой толпы ребятишек, ведя их по пути ночных дозоров. Приходилось проходить через бесконечное количество лестниц, подземных ходов и подъёмных мостов. Сверху был виден весь остов города — древняя ограда, монастыри, укреплённые, как крепости, церкви, над которыми выступала величественная башня собора, целая куча башенок, шпилей и амбразур. Но взгляд охватывал также и раскинутые у подножия стены загородные сады богачей, огороды жителей, мастерские ремесленников, общее для всех кладбище. Таким образом, вся жизнь человеческая вплоть до самой смерти открывалась перед мальчиком, который умел очень хорошо видеть.

Бродяжничество Вольфганга не могло, однако, долго продолжаться. Оно раздражало советника. Кстати, и ремонт дома был закончен, и жизнь должна была вновь войти в свою колею. Новый дом был очень внушителен: фасад в двадцать четыре окна, два несколько выступающих этажа, крыша, увенчанная высоким шпилем с чердачным окошком. Окна за чугунными, красиво выгнутыми решётками были украшены новыми кисейными занавесками. Лестница была замаскирована, передняя — обширна и светла. Гравюры, некогда вывезенные советником из Рима, лучше выявляли теперь свои достоинства: площадь Народа, собор Святого Петра, замок Святого Ангела и Колизей предстали глазам ребёнка в новом свете. Что же касается картин, купленных у франкфуртских художников, то они не висели где попало, а, вделанные в новенькие чёрные с золотом рамы, были развешаны в специальном зале на втором этаже, рядом с классной комнатой.

Уж эта классная комната! Как легко было бы без неё жить! Но отец был жестокий педагог. Он ничего не упустил: и латинский, и греческий, и древнееврейский, и французский, и английский, и итальянский языки, и история, география, ботаника, математика, религия, рисование, музыка — всё было налицо в самых внушительных дозах. Корнелия особенно страдала от строгой опеки. Советник держал её почти взаперти, пичкал грамматикой, заставлял до изнеможения выстукивать гаммы на новом пианино мастерской Фридеричи, которое надо было обыграть. Любознательный, до всего жадный Вольфганг всё поглощал, всё усваивал играя, но как часто и он предпочёл бы разбору какой-нибудь проповеди старую хронику, напечатанную на обёртке свечей, продававшихся на ярмарке. Но раз порядок был установлен, отец не терпел никаких отклонений от него. Он заставлял детей в зимние вечера вслух читать «Историю пап» Боуэра. Сам зевал от неё, ну а если уж советник поддавался зевоте...

Вопреки религиозному воспитанию Вольфганг рано утратил веру. Она сильно пошатнулась во время одной катастрофы, в те времена очень нашумевшей, — землетрясения в Лиссабоне в 1755 году[11]. Как же Бог, такой мудрый и благой, мог допустить это страшное бедствие? И конечно, не друзья отца могли разрешить его сомнения: ректор Альбрехт[12], нечто вроде протестантского Эзопа[13] в сутане и парике, с красными веками и вечно саркастической усмешкой, подчёркивал многозначительным молчанием свою критику Ветхого Завета[14]; советник Гюсген — юрист, спорщик и скептик, окривевший после ветряной оспы, — любил повторять, вперяя в мальчика единственный глаз и качая головой в белом колпаке:

— Я во всём вижу недостатки, а равно и в Боге.

Вскоре другие события овладели общим вниманием: между Пруссией и Австрией разразилась Семилетняя война[15]. Франция встала на защиту старой, одряхлевшей империи. Семья Гёте разделилась на два лагеря: дедушка Текстор, нёсший императорский балдахин во время коронации Франца I[16] и получивший золотую цепь из прелестных ручек Марии-Терезии[17], оставался верен Габсбургам; советник же преклонялся перед гением Фридриха II[18]. Спорили с ожесточением, даже с озлоблением, и так часто, что наконец решили больше о политике не говорить.

Первого января 1759 года, когда весь город с обильными тортами, бисквитами и марципанами, политыми сладким вином, собирался праздновать Новый год, на сторожевой башне зловеще зазвучал призыв рога. Приближались какие-то войска. На следующий день семь тысяч французских солдат, шедших из Дармштадта, наводнили город и разоружили стражу. Началась оккупация. Длилась она около четырёх лет[19].

Легко представить себе ярость советника. Впустить в свой только что заново отстроенный дом этих бесстыдных мушкетёров! Ничего более тяжёлого не могло быть для этого до безумия мелочного человека. Между тем ему не пришлось особенно жаловаться. В тот же вечер к нему явился высокий худощавый человек, с рябым, но благородным и мужественным лицом, со сверкающими чёрными глазами и превосходными манерами. Это был королевский лейтенант граф Франсуа де Торан[20] из Прованса. Как только при нём упомянули о картинной галерее, он, как знаток и любитель искусства, тотчас же попросил позволения посмотреть коллекцию советника и рассыпался в похвалах. Но ничто не могло смягчить угрюмого домовладельца.

Вольфганг, напротив, был в восторге. Какое неожиданное развлечение среди однообразной педагогической муштры! Дом зашумел, засуетился. Королевский лейтенант принимал массу посетителей. Это были то принц де Субиз, то маршал де Брольи. Небесно-голубые мундиры с пурпурными отворотами, треуголки с блестящими кокардами, украшения — кружевные жабо, нашивки, ленты и султаны — какое оживление на лестнице, какая радость для мальчика!

Бывали тут и просители всякого рода, начиная со степенных старшин и судей в чёрных одеяниях с белыми брыжами и кончая несчастными лохмотниками — мелкими жалобщиками, обвинявшими солдат в мародёрстве. Для рано развившегося в мальчике наблюдателя тут был неистощимый запас наблюдений.

Было и ещё нечто, что доставляло большое удовольствие: граф сделал заказы городским художникам, и на глазах Вольфганга его любимый чердак превратился в художественную мастерскую. Мальчик часто проскальзывал туда потихоньку и однажды, когда никого не было, с любопытством поднял крышку ящика, скрытого за печкой. Взору открылась прелестная и непристойная, обольстительно-чувственная картина. В ту же минуту вошёл граф.

— Кто вам позволил открыть этот ящик, сударь? — сказал он разгневанно, приняв важный вид королевского лейтенанта, и, так как сконфуженный мальчик молчал, прибавил: — Раньше недели вы не переступите порога этой комнаты.

Это было большим лишением для Вольфганга. Но его ждала другая радость. К великому недовольству франкфуртских степенных лютеран и набожных ханжей, вслед за солдатами французского короля в город нахлынули вместе с торговцами нарядами и модными безделушками, портными и чистильщиками сапог... господа французские комедианты. Труппа устроилась в концертном зале Юнгофа и играла парижский репертуар: «Деревенский колдун», «Отец семейства», «Роза и Колас», и даже классические трагедии! Несмотря на выговоры советника, Вольфганг не пропускал ни одного спектакля. Он пользовался бесплатными билетами, которые предоставлял ему дедушка-бургомистр, и важно усаживался в ложе у авансцены, отведённой для местных властей. Его любовь к театру, пробуждённая игрой марионеток и уличных паяцев, развернулась при знакомстве с комедиями Детуша, Седена или Мариво, с трагедиями Расина и Вольтера[21]. Но его вкус к естественности восставал против некоторых уродств, разрушавших театральную иллюзию.

По примеру щёголей и придворных прошлого века, офицеры садились на самой сцене, около актёров. Трудно было поверить в реальность героев в хламидах и тогах, когда их окружали кавалеры ордена Святого Людовика. И зачем нужны были двое часовых с ружьями у ног, стоявшие по краям задней декорации? Но мальчик быстро забывал о своей досаде. Выразительное изящество актёров покоряло его критический ум, а патетическая игра волновала.

Ему захотелось поближе познакомиться с ними. Он пробрался за кулисы, познакомился с мальчуганом из труппы, болтливым, хвастливым и доверчивым маленьким Дероном, который провёл его в артистическое фойе. Там мужчины и женщины переодевались, гримировались вместе, обменивались вольными шутками, и Вольфганг мог подметить не одну любовную интрижку между офицерами и актрисами.

Жизнь брала своё, лукаво разрушая планы советника, и не намечался ли уже пролог к «Годам странствования Вильгельма Мейстера»? Впрочем, Вольфганг думал и о серьёзных вещах: он учился французскому языку и сочинил мифологическую пьесу, куда щедро насажал богинь и королевских дочерей. Его друг Дерой, авторитет в театральных делах, нашёл пьесу очень интересной, но не оставил в целости ни одной сцены.

Между тем военная гроза приближалась к Франкфурту, и в страстную пятницу 1759 года полки маршала Брольи, выйдя из города, встретились с пруссаками у села Берген. Из Оленьего Рва были слышны пушечные и ружейные выстрелы; расстроенный надворный советник вышел на улицу, чтобы узнать о новостях. Ах, если бы только гренадеры герцога Брауншвейгского могли разгромить это французское отродье! Вскоре длинными вереницами показались на подъёмных мостах телеги с ранеными. Жители угощали их пивом и хлебом и жадно расспрашивали. Увы, сомнений не было: пруссаки были начисто разбиты! Можно представить себе огорчение советника. В то время как королевский лейтенант угощал его детей конфетами, мороженым и наливками, он вернулся в ярости и заперся в своём кабинете. Наступил обеденный час. Когда он спускался с лестницы и проходил мимо передней графа, битком набитой просителями, тот, прокладывая себе путь через толпу, пошёл к нему навстречу и, весело приподнимая треуголку, сказал:

   — Не правда ли, господин советник, дела идут недурно?

   — Не совсем, сударь, — проворчал советник. — Дай-то Бог, чтобы пруссаки послали вас к черту, даже если и мне придётся вместе с вами проделать это путешествие.

Бледный, задрожавший от явного оскорбления королевский лейтенант с трудом сдержался.

   — Вы мне за это поплатитесь! — вскричал он и отдал приказ арестовать советника.

Дело принимало дурной оборот. К счастью, доверенный переводчик графа, дружески расположенный к семейству Гёте, с жаром вступился за него, ловко отвёл грозу и добился отмены ареста. Но отношения стали натянутыми. Граф, более умный, чем советник, переменил квартиру.

Едва замолкли военные громы, как новое событие завладело всеобщим вниманием. После четырёх лет оккупации, тревог и притеснений, повлёкших за собой неизбежные лишения, неурядицы, эпидемии, вольный город Франкфурт готовился к празднованию исторического события, которым он гордился: к избранию и коронации римского императора. Город императоров и республика буржуа, Франкфурт необычно и роскошно украсился для приёма в начале 1764 года эрцгерцога Иосифа Австрийского — будущего Иосифа II[22].

Курфюрсты, епископы, посланники, сановники всех европейских государств и наряду с ними поставщики, лакеи, комедианты, жонглёры, солдаты бесчисленными толпами кишели на улицах. Одни только евреи были как бы замурованы в своём гетто. Юный Гёте — теперь ему было пятнадцать лет — упивался звуками и красками. Он наблюдал, как проезжали верхом выборщики-курфюрсты в красных Мантиях, подбитых горностаем, видел посланников, ловко затянутых в платья испанского покроя с золотым шитьём и в шляпах с приподнятыми полями и большими перьями. Перед ним проходила императорская свита: бесчисленное множество парадных карет, кони, покрытые позолоченными и посеребрёнными попонами, украшенные кисточками и султанами, литаврщики и рейткнехты с борзыми. Он видел улыбавшихся и раскланивавшихся старого императора Франца и молодого эрцгерцога, сидевших в лакированной карете с позолотой, а за ними — фельдмаршалов, камергеров, пажей. Заключая шествие, шли алебардщики в чёрных бархатных штанах, в пурпурных туниках и рыжих кожаных куртках. В «Ромере», где дедушка Текстор давал столько аудиенций и где Вольфганг сам знал малейшие закоулки, он видел торжество коронации. При звоне колоколов под вышитым балдахином вошли оба государя. Молодой король шёл, несколько смущаясь, как бы придавленный короной и далматиком, скипетром и державой. Старый император, величественно выпрямившись, с достоинством подвигался по пурпурному ковру. Он видел... А впрочем, чего он не видел? Вольфганг видел всё. Ничто не могло укрыться от взгляда этих прекрасных тёмных глаз, которые со временем сумели объять и охватить весь мир.

Вечером Гёте пошёл любоваться иллюминацией, в маске, под ручку... с Маргаритой[23]. Именно так! Идиллия, которая закончилась трагикомедией. Подобно молодому норовистому жеребёнку, он сильно рвался из отцовского недоуздка. Да, советник имел право им гордиться: он сочинял стихи, множество стихов, он написал многоязычный роман, в котором действующие лица говорили на разных языках, он разыгрывал с товарищами пьески, которые сам сочинял, — словом, за что бы он ни взялся, во всём проявлял поразительную, не по летам, яркую виртуозность. Но эта талантливость однажды очень ему повредила. Как-то раз один из его товарищей по бродяжничеству и лесным прогулкам заказал ему стихи с целью подурачить приятеля. Гёте согласился. Успех и похвалы не замедлили последовать и польстили ему. Вольфганг устроил из своего таланта доходное предприятие. Объяснения в любви, похоронные или свадебные песни — всё выливалось из-под его плодовитого пера и приносило некоторые барыши. Гонорар весело пропивался сообща всей компанией. Компания, впрочем, была сборная и вульгарная: мелкие ремесленники, приказчики из магазинов, рассыльные; они иногда втягивали его в подозрительные делишки. С ребяческой необдуманностью Вольфганг рекомендовал одного своего приятеля деду Текстору для работы в ратуше. Юноша украдкой приходит на вечеринки своих товарищей. На шиферном столе, среди бутылок рейнвейна и кружек пенящегося пива, он выцарапывает любовные стишки. Но кто эта юная работница, что сидит так спокойно и тихо у окна, склонившись над вышиваньем? Это — Маргарита! По крайней мере, так он назвал её в «Поэзии и правде». Хорошенькая головка в чепчике, нежная шея, привлекательный облик, невинный взгляд — кто может сказать, что не она дала своё имя героине «Фауста»?

Он её полюбил, и она позволяла себя любить. Это была честная девушка, более порядочная, чем окружавшая её среда. Она отдавала себе отчёт в различии своего социального положения и социального положения своего обожателя и оставалась сдержанной и слегка подсмеивалась над его любовью. А он преследовал её наивной и ревнивой страстью. Он, неверующий, направлялся в церковь, чтобы встретить её там, прикоснуться к ней по окончании службы. Он исчезал из дома после обеда в надежде увидеться с ней и дошёл даже до того, что сделал себе собственный ключ, чтобы ночью возвращаться незамеченным. Вечером в день коронации она подарила ему при расставании на улице первый поцелуй.

Этот поцелуй был и последним. На следующее утро — настоящая театральная драма. Взволнованная мать вошла к Вольфгангу в комнату.

— Вставай скорее! — сказала она. — Ты рекомендовал дедушке мошенника. Твои друзья подделали подписи, и вся шайка попалась. Отец вне себя. Он внизу с советником Шнейдером, который пришёл допросить тебя.

Это было полным крушением всего. Конечно, следствие выяснило полную невиновность молодого Гёте. Но его мучило и грызло беспокойство за судьбу Маргариты. Он бросался на пол, обливал его слезами, оглушал дом воплями. Пусть ему больше не напоминают о коронационных празднествах! На улице звонили в колокола, стреляли из пушек. Церемония коронации продолжалась в блеске, в шуме органов и труб. Но Вольфганг валялся дома на своём любимом чердаке, отказывался выходить, есть и беспрерывными рыданиями раздражал себе горло и даже лёгкие. Пришлось вызвать врача. Да, действительно этот подросток на редкость серьёзно относился к любви! Чтобы его вылечить, пришлось передать ему слова Маргариты.

«Да, — сказала она судье, — я не хочу отрицать: я часто с удовольствием встречалась с ним, но ведь это же ребёнок, и иначе я к нему никогда не относилась».

О, жгучий укол самолюбию! Какое жестокое и оздоравливающее унижение! «Ребёнок» скрывал теперь свою досаду в одиноких прогулках по лесу и под предлогом зарисовок уходил в окрестности города, где природа радушно принимала его и окружала покоем.

Скоро он пришёл в себя, овладел собой. Что из того, что его не приняли в «Филиандрию», это добродетельное и аркадское общество, членом которого он хотел стать? Что из того, что обыватели и ханжи подозрительно посматривали на него из-под очков? Он чувствовал в себе своего сократовского демона[24], жизнь его не страшила, будущее влекло к себе. В своих прогулках он доходил до долин Таунуса, до Майнца, до Рейна. Ему нужна свобода! Разве у него не легкокрылое перо, не стройная осанка и не прекрасные чёрные глаза? Разве он не умеет ездить верхом, драться на рапирах, рисовать, играть на флейте и на клавесине? Это больше, чем нужно для образцового студента. Отец его кстати решил, что ему надо прослушать курс права в Лейпцигском университете. Итак, пора в путь-дорогу!

Без горечи и слёз, с лёгким сердцем, уставший от родного города и отцовской опеки, Вольфганг вскочил 29 сентября 1765 года в карету, которая увозила его в Саксонию[25].

Глава II ЛЕЙПЦИГСКИЙ СТУДЕНТ

Лейпциг[26] предстал перед ним в венке из лип. Какая противоположность мрачному Франкфурту! Прекрасный современный город, правильно распланированный, окружённый осенью жёлтыми садами, в которых бледное солнце переливалось ещё золотистыми отсветами. Параллельно идущие улицы — широкие, окаймлённые большими домами с новогреческими фасадами. Ничего похожего на грязную и кривую спутанность средневековых городов. Торговые дома, выходящие сразу на две улицы, четырёхугольником расстилались вокруг мощёных дворов, куда сводчатые переходы привлекали волны покупателей. Знаменитые лейпцигские дворы, служившие местом встреч высшего света и иностранных клиентов. Нижние этажи были заняты лавками, харчевнями, трактирами, подобными авербаховскому, где когда-то колдовал доктор Фауст. Октябрьская ярмарка была в полном разгаре. Проехав Гальские ворота с их пузатыми бастионами, повозка величественно вкатилась на Брюль и врезалась в самую гущу купцов всех стран: русские в меховых шапках и сапогах из красного сафьяна; польские евреи с длинными завитыми бородами и в волочащихся по полу одеждах; турки в вышитых кафтанах; греки со сверкающими позументами — целый мир Востока, торгующий и странный. Лошади остановились перед порталом с пилястрами, карниз которого украшала граната, — то была гостиница «Огненный шар», расположенная между Старым и Новым рынками. Гёте поднялся по каменной лестнице и нашёл на втором этаже госпожу Иоганну Елизавету Шраубе. Здесь он и прожил около трёх лет.

Он был внесён в списки студентов 19 октября 1765 года. Университет, насчитывавший тогда семьсот студентов, находился в нескольких шагах от его квартиры. С одной стороны — Паулинум, богословский факультет, расположенный в старинном доминиканском монастыре, где толпилось бедное, неопрятное и дурно пахнувшее студенчество; с другой — Петринум, юридический факультет, посещаемый, наоборот, преимущественно молодыми аристократами или зажиточными горожанами. Здесь залы для лекций и диспутов были богато украшены. С любопытством, вначале несколько робким, новый студент присутствовал на ежегодном утверждении в должности «высокочтимого ректора», одетого в пурпурную мантию с золотой цепью. Затем юноша уселся между витыми колоннами аудитории, где возвышался на кафедре парик профессора государственного права. Вернувшись к себе в комнату, слегка опьянённый свежим воздухом и гордый своей благородной жизнью, юноша почувствовал потребность написать той, кого звал «своей сестрёнкой». Это было восторженное и чуть-чуть хвастливое письмо, в котором он особенно старательно проработал приписку, предназначенную для отца-советника. Он отправился, рассказывает он, снабжённый рекомендательными письмами, нанести визиты некоторым знаменитым юристам. «Какая чудесная вещь — быть профессором! Вы даже представить себе этого не можете. Я в восторге от того, что мне удалось увидеть некоторых из них во всём их великолепии. Nihil istis splendidius, gravius ас honoratius[27]. Молодой человек увлекается. Слишком уж много преувеличений.

Он начал столоваться у профессора Людевика, и теперь уже латыни недостаточно, чтобы выразить его восторги, он принуждён прибегнуть к французскому языку: «Никогда ещё не едал я стольких вкусных вещей, как за то время, что я здесь: фазаны, куропатки, бекасы, жаворонки, форель в больших количествах — вот что едят за столом профессора Людевика». Его первые письма из Лейпцига полны настоящего опьянения: это сплошь описание прогулок, концертов, вечеров в театре и обильных трапез.

Положим, верно, что в этом приятном городе, избегнувшем ужасов Семилетней войны, жили весело. Существует, говорили тогда, в мире только один Лейпциг. Гуляя по откосам, усаженным тройным рядом лип, щеголихи выгибали свои осиные талии и покачивали пышными фижмами из топорщившейся тафты. Заложив руку за шёлковый жилет, горожане, степенно беседуя, прогуливались по двое, а студенты, завитые и напудренные, со шпагой на боку и шляпой в руке, толпились с глубокими поклонами у носилок красавиц. Пройдя через ворота Святого Фомы, гуляющие попадали в прелестный сад Апель, распланированный на французский лад, с клумбами веером, с террасой, украшенной мраморными богинями. Ещё немного дальше начинались сельские аллеи Долины роз. Здесь Плейсе, полная лодок, оглашалась криками и звуками труб. А что сказать об окрестностях? Голис, Реудниц, с их весёлыми охотничьими павильонами, танцевальными домами и трактирами, шумными от гостей, занятых игрой в карты или кости. А вечерами на прекрасно освещённых улицах (город недаром гордился своими восемьюстами фонарями) студенты, выходя из театра, вереницами проходили, распевая песни и провозглашая «ура», перед окнами профессоров. Нет, положительно, в этом маленьком Париже не скучали.

Гёте был принят в хорошем обществе. Там царила известная изысканность в манере одеваться и разговаривать, и, хотя это несколько оскорбляло его франкфуртское самолюбие, он должен был сменить свой гардероб и следить за своими выражениями. В качестве настоящего бережливого буржуа надворный советник снабдил сына сшитыми доморощенным портным, основательными костюмами из саржи и сукна. Один из них был, как водится, обшит галунами, но старомодного покроя. Когда молодой человек в таком наряде предстал перед лейпцигскими красавицами, он показался им жителем другой планеты и не на одних губах вызвал насмешливую улыбку. Потому-то ему пришлось обзавестись более щегольским платьем: он купил себе шёлковый жилет сизого цвета, затканный серебром, отвороты из зелёного бархата с золотыми пуговицами, кружевные, хорошо пахнущие лавандой манжеты. Что же касается его языка, то он над ним сильно поработал: пришлось отвыкать от сочных образов и выразительных поговорок, очень распространённых в имперском городе, и научиться щеголять французскими изящными словечками вроде «mon cher»[28] или «ventre bleu!»[29].

Эта быстрая и полная метаморфоза привела в негодование соотечественника Гёте, молодого Горна, когда тот несколькими месяцами позже приехал в Лейпциг. Жеманный и вместе с тем торжественный Гёте усвоил такие манерные повадки, что заставил расхохотаться приятеля, привыкшего к франкфуртской простоте, и сказать:

— Он ходит размеренным шагом, как ректор, сопровождаемый всеми четырьмя факультетами.

Первое время молодой студент делал громадные усилия, чтобы приспособиться к новой обстановке. Он слушал даже несколько курсов: «Имперское право», «Пандекты», «История права», «Курс философии и математики».

Его письма к Корнелии полны учёных замечаний и педантичных комментариев. Под ними охотно подписался бы сам советник, который, впрочем, их читал и перечитывал и хранил тщательно подобранными в хронологическом порядке. Но скоро Гёте надоели и лекции и профессора. Какое томительное изложение, какое однообразное пустословие! Топчутся на одном месте. «Эти тупицы до отвращения утомляют слух своих слушателей на первой же лекции, а на последних им уже нечего сказать». Благодаря этому зимой его рвение сильно ослабело. Куда привлекательнее чтения de oratore были прогулки на санках и катание на коньках на широкой Плейсе. И у кого хватило бы духу идти слушать курс метафизики, когда продавцы блинчиков и горячих оладий поджидали тут же, у самых дверей факультета! В дни карнавала толпы весёлых посетителей заполняли погребок Ауэрбаха. Здесь под насквозь прокопчёнными сводами на панно из раскрашенного дерева доктор Фауст пировал со школярами.

Правда, нравоучительное латинское двустишие приглашало остерегаться дьявольского искушения, но разве это могло помешать пирушке идти своим чередом, вину литься в стаканы из богемского стекла, скрипкам весело играть? Древняя наивная картина имела для Гёте таинственную прелесть, ему нравилось чувствовать себя здесь одиноким среди шума и гама и созерцать сквозь голубые завитки дыма странного чародея в круглой шапке и в круглых же брыжах, верхом на бочке выезжающего из погребка.

Светское общество вскоре так же разочаровало Гёте, как и университет. Правда, он продолжал бывать у Брейткопфов[30], знаменитых музыкальных издателей, которые только что устроились под вывеской «Серебряный медведь» в прекрасном доме с пилястрами и лепными смешными головками. У них он встречал избранное и вместе с тем простое общество. Он также охотно проводил вечера у советницы Бёме, жены одного из профессоров права, относившейся к нему с материнской нежностью. Если она не без труда обучала его игре в ломбер и пикет, то она же исправляла его произношение и стихи. Но рядом с этими сердечными и культурными отношениями было столько таких, что не доставляли ни пользы, ни радости. Он не хотел танцевать, а когда начинался разговор о политике, его бесило, что эти саксонцы осмеливаются осуждать его кумира, Фридриха II. Несмотря на то что его тщеславию льстило видеть себя окружённым порхающим роем молодых модниц — «причёсанной, завитой, разряженной и болтающей толпой», — ему быстро приедались их ужимки. По мере того как молодой Гёте становился всё более резким и озлобленным, двери салонов стали перед ним закрываться. Да и чем он, в конце концов, был в глазах многих молоденьких жеманниц, как не провинциальным педантом, плохо играющим в кости и в карты и не умеющим танцевать менуэт? И вот в часы неудовлетворённости он, одинокий и меланхоличный, посылал из комнаты вдовы Шраубе пламенные французские стихи подруге своего детства, прекрасной Ренане Харите Мейкснер.

Удручённый своими светскими и университетскими разочарованиями, разве он не мог найти утешения в поэзии, возбудителя энергии в литературе? И разве Лейпциг не предлагал ему, чтобы быстрее ввести в храм Аполлона, образцы и поддержку в лице двух знаменитых писателей — Готшеда и Геллерта[31]?

Старый профессор красноречия Готшед жил в «Серебряном медведе» у дедушки Брейткопфа. Гёте часто видел, как он направлялся в университет, выпрямившись во весь свой высокий рост, с торжественным видом и так медленно, точно боялся расстроить сложное сооружение своего парика. Однако молодой человек не решался пойти к нему один.

На Пасху 1766 года в Лейпциг приехал навестить Гёте его франкфуртский друг Шлоссер, впоследствии женившийся на его сестре. Вдвоём юноши отправились к великому человеку.

Видимо, слуга слишком быстро впустил их, так что старик ещё не был готов к их приёму. Они застали его в халате из зелёного шелка, подбитого красной тафтой. «Его громадная голова без парика была совершенно лысой. Впрочем, уже были приняты меры, и лакей, вошедший через заднюю дверь, внёс надетый на кулак большой парик с завитками, доходившими ему до локтя. С испуганным видом он подал парик своему господину. Не обнаруживая ни тени огорчения, Готшед левой рукой принял из рук слуги парик. Ловко накидывая его на голову, правой рукой он ударил по щеке беднягу, который удалялся как в театре, пятясь спиной и делая поклоны.

После того почтенный патриарх важно предложил нам сесть и с большим достоинством сказал довольно длинную речь».

Это, впрочем, было уже погасшее светило. Его условный классицизм, заимствованный у французов, был вдребезги разбит учениками Лессинга и Клопштока[32] — борцами за национальную литературу, и по отношению к Готшеду Гёте не испытывал никакого другого чувства, кроме того, которое вызывает исторический памятник. Старик, шести футов роста, в своё время едва не взятый насильно в солдаты вербовщиками прусского короля, не собирался, однако, отказываться от жизненных благ. «Это старый козел, — писал Гёте Корнелии, — весь Лейпциг его презирает, и никто у него не бывает». Он женился вторично в шестьдесят пять лет. Несколько месяцев спустя он умер, и из-под пера студента не вылилось ничего посвящённого его памяти.

Совершенно другим был Геллерт, нежный и добродетельный баснописец. Маленький, болезненный и плаксивый человечек в предобеденные часы любил прогуливаться верхом на старой белой кобыле, и его часто можно было встретить в аллеях Долины роз едущим шажком и покашливающим. Доброта Геллерта делала его очень популярным. Но Гёте находил Геллерта скучным и не смог заинтересоваться его лекциями, тем более что тот читал их плачущим голосом; молодого поэта раздражало также всё более и более заметное предпочтение, отдаваемое Геллертом прозе, и его растущее пренебрежение к поэзии. Может быть, юноша даже сердился за то, что тот не обратил должного внимания на его стихотворные опыты. К тому же Гёте не любил набожной пытливости Геллерта, его манеры спрашивать растроганным голосом и потупив голову: «Ходите ли вы в церковь и давно ли были у причастия?»

Удручённый критикой Геллерта и советницы Бёме, Гёте, рискуя поджечь дом вдовы Шраубе, как-то сжёг в камине свои тетради с прозой и стихами. Вскоре, однако, он познакомился с одним чудаком, полустудентом-полупедагогом, который вернул ему веру в свои силы. То был Бериш, преподаватель юного графа фон Линденау[33]. Внешность Бериша была необычной. Худой, с очень большим носом, с резкими чертами лица, он носил круглый парик и всегда одевался только в серое: серые панталоны, серые чулки, серый жилет, серые ленты, все оттенки серого — он, бывало, по целым дням придумывал эти блёклые сочетания. Прибавьте к этому нарочитость в манерах и невозмутимый вид, с которым он умел говорить самые невероятные и смешные вещи. Он жил в трактире Ауэрбаха и любил, сидя около окна, наблюдать за замешкавшимися во дворе кавалерами. Тут же, пододвинув к окну стол, он очинял вороньи перья, растирал китайскую тушь и переписывал стихи Гёте. Его критика была искренней, сердечной и проницательной. Он стал наперсником студента: говорили не только о литературе...

В самом деле, не сестре же Корнелии Гёте мог писать о своих любовных делах! «Я наедине разговаривал с Жетти, — пишет он Беришу. — В её поцелуях яд. О, зачем они дарят столько наслаждения! Знай, это тебе я обязан своим счастьем, тебе, твоим советам, твоим наставлениям». Недурно! Этот преподаватель поэзии оказался сведущим наставником и в вопросах волокитства. В том же письме Гёте сообщает, что ходил навестить некую Рикетту, подружку студента-богослова. Он нашёл её очень изменившейся, скромной и добродетельной. Она не обнажает больше шею и всё время носит корсет, но у него всё же явилось сильное желание попытаться взорвать эту твердыню добродетели. «Одним словом, сударь, я веду себя так, как Вы должны были ожидать от самого покорного и старательного из Ваших учеников». Впрочем, Бериш мог не опасаться за добродетель Рикетты. Он знал, что друга его сковали иные цепи.

Во время весенней ярмарки Гете нс раз заходил со Шлоссером к одному честному жестянщику, устроившему столовую на Брюле. Собственно говоря, это был не настоящий трактир. Оловянная посуда украшала поставец и сундуки в столовой. На первом этаже было скромное помещение семьи Шёнкопф[34]: печка с зелёными изразцами, диван, круглый столик и в углу конторка Катеринхен. Студент не замедлил обратить внимание на живую и хорошенькую девушку, прислуживавшую за столом. Катеринхен, которую он постоянно называет Анхен, было двадцать один год, она была не очень высока, но стройна и всех пленяла смеющимся полным личиком. Отнюдь не красавица, она была весьма привлекательна своими лукавыми голубыми глазами, красиво выгнутыми бровями, маленьким алым ртом с чуть приподнятыми уголками губ и толстеньким подбородком. В ней было своенравное очарование, чувствовалось что-то живое, честное и сердечное. Что у неё имелось немало обожателей — это было неизбежно. Но до сих пор она не привязывалась ни к кому. У неё было слишком много дел, и надо было видеть, как она двадцать раз спускалась и поднималась по лестнице, принося кушанья из кухни, вино из погреба, на ходу раздавая тарелки и улыбки, выслушивая вперемежку любезности одних и приставания других.

Гёте полюбил её, перестал ходить к профессору Людевику и начал столоваться у Шёнкопфов. Увлекло ли её его прекрасное, правильное, несмотря на несколько длинный нос, лицо, лучезарный лоб, увенчанный тёмными кудрями, красноречие и ум, которым сверкали его чёрные глаза, но она сейчас же ответила ему взаимностью. Как ловкая девушка, она сумела скрыть свою любовь от глаз завсегдатаев. Перед родителями и пансионерами она обращалась с Гёте по-приятельски. Со своей стороны он тоже делал вид, что ухаживает за барышней из хорошей семьи и пренебрегает дочерью трактирщика. Они вознаграждали себя тем, что встречались на лестнице, обменивались поцелуями за дверями и устраивали свидания у вдовы Шраубе.

В письмах к Корнелии, чтобы не возбудить подозрений, Гёте небрежно упоминает о маленькой Шёнкопф, «доброй девушке», взявшей на себя в качестве «экономки» заботу о его бельё и платье. Больше ничего! Да, но надо почитать его письма к Беришу, трепещущие страстью, полные восторга и ревности, чтобы почувствовать силу его любви. Он вырезает инициалы Катеринхен на коре деревьев, посвящает ей пламенные стихи, под разными предлогами целые дни проводит около неё в маленькой квартирке на Брюле. Как-то раз он задержался там долго. Она ушла в театр, а он сидел один, облокотившись о маленькую конторку, и наслаждался своим счастьем, опьянялся идиллической обстановкой, созданной вещами, к которым она привязана. Он погрузился в воспоминания о протёкших часах. Какое ему дело до остальных воздыхателей! Он владеет сердцем своей милой и «дарами, ради которых другой совершил бы паломничество в Рим». Он поспешно выхватил из конторки листок бумаги и излил свою радость в письме к Беришу. Письмо это написано на французском языке — классическом языке любви. «Я хотел выйти вместе с ней, но, чтобы помешать мне это сделать, она дала мне ключ от своего письменного стола и полное право делать и писать всё, что я захочу. Уходя, она сказала мне: «Оставайтесь здесь до моего прихода, у вас всегда столько вымыслов в голове, и, если вам захочется, набрасывайте их в стихах или прозе на бумаге. Отцу я придумаю какую-нибудь галиматью, чтобы объяснить, почему вы остаётесь, а если он догадается об истине, пускай догадывается». И счастливый поклонник прибавляет с лукавой иронией: «Она ещё оставила мне два чудесных яблока, подношение моего соперника. Я их съел. Они были замечательно вкусны».

Но иногда роли менялись, и он считал себя вытесненным другим. В интересах дела Катеринхен принуждала себя быть любезной и приветливой со всеми, и некоторые завсегдатаи преследовали её своими ухаживаниями. Это бесило Вольфганга. Напрасно умоляла она избавить её от несправедливых упрёков и сцен ревности. Когда после прекрасного лета 1767 года наступили холодные и дождливые осенние дни, небо влюблённых тоже покрылось тучами. Измученный своей безысходной страстью — нечего было и думать жениться на Катеринхен, — опечаленный отъездом Бериша, которого рассчитал граф фон Линденау, Гёте сделался раздражительным, почти желчным. Его ревнивое недоверие было постоянно настороже.

Однажды, чувствуя себя не совсем здоровым, он послал служанку к Шёнкопфам за чем-нибудь освежающим. Что же она сообщила ему по возвращении? Катеринхен была в театре. Да, в театре, в то время как её возлюбленный лежал в постели! Кровь в нём забурлила. В жару, с шумом в ушах, он вскочил, оделся и побежал в театр. Шагая через несколько ступенек, он добрался до галёрки и оттуда осмотрел зал. Шла «Мисс Сарра Симпсон», мещанская драма Лессинга, которую однажды он смотрел вместе с Катеринхен и которая заставила их проливать нежные слёзы. А теперь — праведные боги! — что он увидел! Внизу, в ложе налево, под красным бархатным с золотой бахромой балдахином сидела, облокотившись о перила, Катеринхен в своём лучшем наряде. Для кого же она так оделась? Её небесно-голубое шёлковое платье, украшенное белым гипюром, составляло прелестный контраст с большим бантом из чёрных кружев, распластанным на груди. Она напудрила волосы, в которых блестела эгретка, и с её шеи спускалась тоненькая цепочка с золотым крестиком. Рядом с ней была её мать, но — о, жестокий удар! — сзади слегка в тени сидел, играя пальцами по спинке стула девушки, проклятый соперник.

По правде сказать, она, по-видимому, не очень отвечала на ухаживания поклонника, даже делала вид, что всецело захвачена пьесой, и упорно поворачивалась к нему спиной, но... всё-таки она была здесь же, около него, её обнажённое и благоуханное плечо было на уровне его губ. Гёте задыхался. Слёзы бешенства застилали глаза. Его бросило в жар, он выбежал наружу, скрежеща зубами, почти как сумасшедший. Примчавшись домой, он в отчаянии бросился к письменному столу и, чтобы сколько-нибудь освободиться от тяжести, давившей ему грудь, одним взмахом написал Беришу взволнованное письмо, от которого веет безумием.

Бесполезно прибавлять, что на следующий день он встретился с Катеринхен и что она его успокоила ласковой улыбкой. Когда она бросилась ему в объятия и, повиснув у него на шее, уверяя в своей верности, созналась в своей невинной вчерашней проделке, он счёл, конечно, несвоевременным рассказывать ей о том, как провёл вечер.

Но если всё время дуть на пламя, оно начинает дрожать, мерцать и гаснет. Гёте вновь и вновь делал попытки примирения, унижался, был то ласковым, то требовательным и вновь выходил из себя. Бывали ужасные сцены, после которых они чувствовали себя разбитыми. Он потом казнил себя и искал рассеяния в разврате и вине. «Покойной ночи, я пьян, как скотина», — написал он как-то вечером Беришу. Он бегал за женщинами или, чтобы наказать себя, с «бессмысленной жестокостью» причинял себе физические страдания, о которых он не сообщает подробнее, но которые очень расшатали его здоровье.

Утомительные прогулки по окрестностям, ледяные ванны в Плейсе в разгар зимы, чувственные излишества — он самым отчаянным образом нарушал правила гигиены. Под предлогом закаливания, следования евангелию природы и принципам Руссо[35] он ночью ложился полуобнажённый на тюфяк без одеяла и лежал при открытых окнах. Падение с лошади вновь обострило сильную боль в груди, которую он испытывал перед отъездом из Франкфурта. Он стал ещё раздражительнее.

Положительно надо было положить предел этому кошмару. Катеринхен устала от беспрестанных сцен и, он чувствовал, отдалялась от него. Разрыв приближался. В сущности, то было указание судьбы. Пускай он испытывал тоску, досаду, скрытое унижение — разве всё же это не было лучше, чем их жалкое счастье, колеблемое грозой и каждое мгновение готовое рухнуть. Внутренний голос ответил ему «да», и он последовал этому внутреннему голосу. Впервые услышал Гёте с боязливым восторгом, с трепетом благоговения и тоски голос своего гения и инстинктивно подчинился велениям того священного эгоизма, который впоследствии заставлял его разрывать столько цепей и разбивать столько сердец. Здесь он ещё не порывает сам своих цепей, он только действует согласно велениям судьбы, которая вела его к освобождению. «О, Бериш, — пишет он 26 апреля 1768 года, — я вновь живу... Если бы я мог всё тебе рассказать! Но я не в состоянии — это ещё слишком тяжело! Анхен и я — мы расстались, и мы счастливы. Это было мучительно, но теперь я, как Геркулес, окончивший свою работу, удовлетворённым взглядом смотрю на свою победоносную добычу. Перед объяснением я пережил ужасные дни, но наконец оно наступило, это объяснение, и теперь я знаю, что значит жить...» Их любовь перешла в нежную дружбу.

Из этой истории Гёте вышел не с пустыми руками. Некоторые его поэмы, забракованные Геллертом, привели в восхищение Бериша, который переписал их прекрасным прямым саксонским почерком с готическими заглавными буквами. Гёте закончил также свою комическую пастораль «Капризы любовника», а его друг, издатель Брейткопф, собирался положить на музыку большую часть песен, посвящённых поэтом девице Фридерике Эзер[36].

Остроумная и прелестная особа, которую трудно забыть! Надо представить себе её, маленькую, живую, наполнявшую своей восторженностью мастерскую отца, директора Академии изящных искусств в Лейпциге. Гёте был своим человеком в доме, и его часто можно было видеть входящим во двор возвышающегося над Плейсе старого замка, в котором помещался музей. Он легко поднимался по витой лестнице, углублялся в узкий коридор, открывал в полутьме дверь, как раз против чердака с зерном. Чудеса! Можно было подумать, что вас перенесли в другой мир. Картины итальянской школы, статуи, муляжи, эстампы — внезапно всё это представало перед глазами, облитое ярким светом.

Маэстро входил, смеясь глазами под бархатной шапочкой, с палитрой в руках и показывал свои наброски: то проект театрального занавеса — композицию возвышенного стиля, где он представил всех поэтов древности в галерее храма Славы, — то свои медальоны, макеты, гравюры к работам Винкельмана. Это было весьма академическое искусство, холодные аллегории, волнующиеся и размягчённые линии, но замыслы Эзера были выше его произведений, и если его уроки рисования мало давали Гёте, то, напротив, беседы с ним открывали юноше ещё неведомые миры. Эзер открыл ему Древнюю Грецию, указывал на красоту простых, спокойных и естественных форм, и он, конечно, посоветовал Гёте познакомиться с Дрезденской галереей. Что же касается его дочери, Фридерики, то она с насмешливой снисходительностью выслушивала признания влюблённого, но сразу помешала ему взять по отношению к ней тон ухаживателя. Она ободряла его, понимала, успокаивала. Гёте посвящал ей стихи, и редко в его жизни встречались женщины, которым он мог бы сказать, как ей: «Я никого не знаю, кто умел бы, как ты, утишать боль и скорбь и одним взглядом дарить душе мир».

В июле 1768 года внезапно ночью у Гёте открылось сильное кровотечение. Несколько дней он был между жизнью и смертью, и эта неожиданная катастрофа его потрясла. Третий год студенчества оканчивался крахом: он потратил время, деньги, здоровье, и у него была только одна мечта — вернуться во Франкфурт. Как только он немного поправился, он решил ехать. Без гордости и радости! Что он скажет отцу, когда явится перед ним на пороге его рабочего кабинета с побледневшим, измождённым лицом? Он даже не привезёт звания доктора! И что сказать лейпцигским друзьям, Катеринхен? Как-то вечером он дошёл до трактира на Брюле, увидел свет в коридоре, добрался до крыльца, но у него не хватило мужества подняться. 28 августа 1768 года, в день своего рождения, он пустился в путь, чувствуя себя как потерпевший кораблекрушение.

Ещё почти год влачил Гёте бесцветное существование, запершись в своей комнате и лечась у набожного и чахоточного врача. Одна из знакомых его матери, экзальтированная и добрая пиетистка, девица фон Клеттерберг, начала проповедовать ему безропотное смирение и взялась примирить его с Богом. Дни шли за днями. Им постепенно овладел сладкий дурман мистицизма, и он жил в каком-то внутреннем полумраке, который иногда прорезали тревожные молнии алхимии. На чердаке, где когда-то он воздвиг свой ребяческий алтарь, он поставил, как доктор Фауст, очаг и реторты. И когда поднимал голову, то над «opus mago cabalisticum»[37] видел как бы в дымке сна лёгкий силуэт. Воспоминания о Катеринхен, вышедшей теперь замуж за адвоката-саксонца, будили в нём сожаления и угрызения совести, смешанные с ревностью.

Невесёлый дом у Оленьего Рва был полон ссор и недовольства. Корнелия не ладила с советником, деспотизм которого делался день ото дня тягостнее. Размолвки между отцом и детьми учащались. Тогда, чтобы избавиться от давящей обстановки, Гёте решил снова взяться за изучение права. Может быть, счастье ему улыбнётся, если он попытается поехать во Францию. 30 марта 1770 года он направился в Страсбургский университет[38].

Глава III ЭЛЬЗАССКАЯ ИДИЛЛИЯ

В то время между Франкфуртом и Эльзасом[39] было только что установлено сообщение дилижансом. Высокая новая повозка, набитая сундуками и мешками и запряжённая шестёркой лошадей, рысью прокатилась по выбитым улицам. Миновали феодальные ворота пфальцграфских городов и около Лотербурга вступили в пределы Французского королевства. Солнце только что разогнало тучи и сияло в чистом, словно вымытом небе. Едва пробудившаяся весна встретила выздоравливающего на пороге новой жизни. Вдали, царя над равнинами, поднимался высокой стрелой шпиц страсбургской колокольни. 2 апреля дилижанс остановился перед гостиницей Духа.

То был большой французский дом с въездными воротами и четырьмя этажами. Двор его, окаймлённый виноградными кустами, был украшен колодцем с раковинами. Крепкая дубовая лестница с балюстрадой вела в комнаты. Светлая, украшенная лепными гирляндами и свирелями комната ненадолго задержала Гёте: почти бегом бросился он к собору.

Едва очутившись у паперти, он замер в оцепенении. Его давила эта каменная громада. Но, овладев собой, он поднялся до плоской кровли фасада. Солнце заливало эльзасскую долину. В окружении нежно-зелёных полей звездой раскинулся внизу вольный королевский город. Его колокольни и острые крыши были кругом опоясаны валом, бастионами и выступами. Муаровая лента Иля, расположившегося семью рукавами под крытыми мостами, то скрывалась, то вновь показывалась между башнями, испещрёнными бойницами, и зелёными набережными, покрытыми мохом или плющом. Здесь и там, в гуще готических шпилей, каменных будок и бойниц, выделялись своим вызывающим обликом памятники французского владычества — дворец принца-епископа, отель старшины Великого капитула, отель интендантства, казармы, иезуитский монастырь. Подчёркнутый контраст, символ борьбы двух цивилизаций, двух миров. В Страсбурге, «городе дорог», на этом перекрёстке между Центральной Европой и Западом, сталкивались германское сопротивление и французский напор. Блондель[40], архитектор короля французского, разрушал деревянные древние постройки, чтобы проложить улицу или выстроить княжеский дворец с классическим карнизом и колоннадой. Созерцая это смешение древних церквей и новых дворцов, Гёте забылся в смутных грёзах. Останется ли он здесь? Направится ли дальше, к Парижу? Пересекая пастбища и небольшие рощи, Рейн нёс свои воды к пределам империи, и поэт грезил о загадочной судьбе, которая ожидает его здесь, на чужбине. Аисты пролетели около башни. Он начал спускаться...

Две недели спустя после приезда Гёте в городе начались спешные приготовления к торжествам. Плотники, столяры, живописцы, драпировщики, декораторы засуетились под командой королевских интендантов. На одном из рейнских островов соорудили павильон для приёма высокого гостя. Триумфальные арки украсили въезды на мосты. Кто же был этот ожидаемый высокий гость? Не кто иной, как августейшая и прелестнейшая принцесса Мария-Антуанетта[41], эрцгерцогиня Австрийская. Она только что обвенчалась заочно с французским наследным принцем и направлялась из Вены в Париж для свадебных торжеств. Кардинал де Роган, ландграф Эльзасский и принц-архиепископ Страсбургский, должен был принять её в своём дворце, окружённый высшим духовенством и канониками Великого капитула. Для этого приёма кардинал украсил цветниками и портиками свою террасу, спускающуюся к берегам Иля, и превратил её в волшебный сад.

Гёте со страстным вниманием следил за всеми приготовлениями. Его особенно привлекал «дом обмена», построенный посреди реки на Верде. Здесь императорский комиссар должен был передать эрцгерцогиню графу де Ноайлю — чрезвычайному послу французского короля. Боковые залы были обтянуты гобеленами, изображающими подвиги апостолов и исполненными по картинам Рафаэля[42]. Гёте был очарован ими. И наоборот, ему показались очень неприятными тканые обои — изделия мастеров города Бове, украшавшие центральный зал. Эти обои воспроизводили историю Язона и Медеи, историю самого трагического супружества. «Как будто бы выслали к границе, навстречу этой прелестной и весёлой принцессе страшное привидение».

Седьмого мая 1770 года соборные колокола зазвонили вовсю. Маршал де Контад и граф де Ноайль отправились к Рейну для церемонии «вручения». После полудня наследная принцесса въехала через ворота Мясников, где её приветствовали маркиз де Вогюэ и офицеры Королевского иноземного полка. Везде на пути народ толпился с криками «ура». В праздничных одеждах, с развёрнутыми знамёнами стояли шпалерами корпорации. Лодочники, рыбаки, садовники и огородники были в традиционных костюмах: плоские треуголки, длиннополые кафтаны, шерстяные чулки и башмаки с пряжками. С какой радостью сливался юный Гёте с разряженной толпой! Эти торжества напоминали ему праздники во Франкфурте. Он увидел «в карете с зеркальными окнами» прекрасную эрцгерцогиню, оживлённую, улыбающуюся, весело разговаривающую со своими придворными дамами. При наступлении ночи он пошёл смотреть фейерверки, потом бродил с товарищами по иллюминованным улицам, под громадным красным отсветом, падающим с пламенеющего шпиля колокольни.

Восемнадцатого апреля Гёте был внесён в списки университета. Он снял меблированную комнату на Старом рыбном рынке и начал столоваться в шумной компании в пансионе, который содержали две старые девы Анна Мария и Сусанна Маргарита Лау на углу улицы Чеснока и переулка Лодки. Живописный дом! Крытый свод вёл в маленький двор, украшенный деревянными балконами. Отсюда по крутой лестнице, держась за верёвку, заменявшую перила, посетитель попадал на первый этаж, в столовую. Здесь за столом сходились студенты-медики с вольной и грубой речью, несколько богословов, отставной офицер, кавалер ордена Святого Людовика, маниакальный ипохондрик, знавший всю скандальную хронику местного гарнизона. Обычно председательствовал актуариус Зальцман[43], почти пятидесятилетий, элегантный и чистенький холостяк, служивший секретарём в Опекунском совете. Но самым любопытным из всех собеседников был Юнг-Штиллинг[44]. Этот бедняк едва не сделался угольщиком, был портным, потом школьным учителем и в тридцать лет начал учиться медицине. Он был одет странно и по-старомодному: круглый парик, тёмно-коричневый фрак, изношенные бархатные панталоны. Нежным, дрожащим от религиозного умиления голоском он рассказывал о своих мистических опытах и перечислял неопровержимые доказательства небесной благости.

Гёте был рекомендован девицей Клеттенберг нескольким страсбургским пиетистам, принадлежавшим к общине Моравских братьев, но быстро от них отшатнулся. Насколько искренняя набожность Юнг-Штиллинга невольно внушала уважение, настолько нетерпимость и чёрствость пиетистов была ему неприятна. Впрочем, он вообще возвращался к светской жизни: стал причёсываться на французский лад — носил спереди короткие и подвитые волосы, которые сзади собирал в косу и перевязывал лентой; научился играть в вист и принялся танцевать. Вальс в то время начинал вытеснять менуэт. По воскресеньям в окрестностях Страсбурга устраивались танцы. Горожанки танцевали с офицерами Королевского иноземного полка, и трудно было представить себе более живописную пестроту, чем смешение эльзасских костюмов с военными мундирами. С косами, закрученными вокруг головы и закреплёнными длинными шпильками, затянутые в бархатные лифы и узенькие юбки, девушки кружились в объятиях королевских солдат. Это не могло, конечно, не вызывать зависти у студентов.

Гёте решил учиться танцам у учителя-француза. У этого учителя были две дочери, обе хорошенькие и ещё не достигшие двадцати лет. Старшую звали Люциндой, младшую — Эмилией. Обе влюбились в нового ученика, и однажды, когда Эмилия обменивалась с ним беглым и отчаянным поцелуем, Люцинда застала их на месте преступления. Обезумевшая от бешеной злобы и ревности, она порывисто схватила Вольфганга в объятия, прижала его чёрные кудри к своим щекам и, рыдая, воскликнула:

   — Я знаю, что вы пропали для меня, но... — Тут она повернулась к сестре: — Твоим он тоже не будет!

Она обхватила его голову обеими руками и осыпала его рот бесконечными, безумными поцелуями.

   — Теперь бойся моего проклятья! Горе той, которая первая после меня прикоснётся поцелуем к этим губам!

Гёте был ошеломлён. Он склонился перед угрозой и в смятении сошёл вниз. Хотя уроки были оплачены вперёд, он дал себе клятву, что ноги его здесь больше не будет.

Подобная несдержанность и патетические порывы страсти всё сильнее и сильнее отвращали его от преувеличенной и расслабленной чувствительности. Он решил дисциплинировать себя самого и избавиться от оставшейся после болезни нервности. Чтобы побороть физическое отвращение к сильному шуму, он часто по вечерам следовал за возвращающимися с факелами в казармы солдатами, шагая рядом с барабанщиками и литаврщиками. Чтобы отучить себя от головокружений, он один поднимался на соборную колокольню. Чтобы научиться владеть собой, ходил по госпиталям, где присутствовал при родах и операциях.

Скоро, впрочем, нашёлся человек, которому суждено было часто испытывать гордость и терпение Гёте. Но он же будил мысль Вольфганга и помог ему понять размеры его дарования. То был Гердер[45]. Ставший уже знаменитым писателем, он 4 сентября 1770 года прибыл в Страсбург. Только полнейшая случайность свела его с Гёте в гостинице Духа. «Я заходил с визитом не помню уж к какому именитому иностранцу. Внизу я встретил человека, который тоже собирался подняться по лестнице и которого я смело мог принять за духовное лицо. Его напудренные волосы были зачёсаны кверху; бросалось в глаза его чёрное одеяние и ещё больше длинный чёрный шёлковый плащ, концы которого он подобрал и засунул в карманы». Познакомились. Гёте был очарован проповедником и попросил разрешения зайти к нему.

Гердеру было двадцать шесть лет. У него была благородная осанка, круглое лицо, высокий выпуклый лоб, насмешливое и тонкое выражение губ. Под красиво очерченными чёрными бровями горели как угли чёрные живые глаза. Но один глаз был красный и воспалённый: Гердер страдал слёзной фистулой, которую не удавалось вылечить. Он приехал в Страсбург на операцию и прожил здесь семь месяцев, не видя улучшения в своём состоянии: вмешательство хирургов оказалось безрезультатным. Гердер стоически переносил самые тяжёлые перевязки, зато отводил душу, давая полную волю своему нетерпению и злобному настроению, когда возвращался к себе в комнату, всегда полутёмную, где ждали его друзья. Гёте ходил к нему утром и вечером и иногда целые дни проводил около его кресла.

Плодотворные беседы, привлекательные, несмотря на насмешки и колкости больного! Молодой поэт, пользуясь минутами излияний, быстро сумел проникнуть в глубокую сущность этой пламенной души. Он открыл в ней чудесное цветение, целый мир поэзии и страстей. Библия, Гомер, Шекспир, Оссиан[46] — о чём только не рассказывал этот добродушный, в сущности, нелюдим. Гердер только что был во Франции, останавливался в Нанте и Париже, встречался с Дидро и Д’Аламбером[47] и был обманут в своих ожиданиях редакторами «Энциклопедии». Надо было слышать его насмешки над невежеством и легкомыслием французов, над философским зубоскальством, над искусственностью литературы. Ум, вкус — эти слова у всех там на языке, но на самом деле всё ничтожно. Что они сделали с природой! Ах, что ему до изысканности выражений! За старую народную песню, за простой эльзасский напев он охотно отдаст все парижские стишки.

Когда Гердер приходил в столовую добродушных девиц Лаут, как он умел зажечь всех своими идеалами! Молодые студенты внезапно затихали и ловили каждое слово учителя. Он чарует, опьяняет их своими огненными словами, своими пророческими образами. В них поднимается священный восторг, они готовы растоптать сады классицизма. Местом сходок бывала площадка собора. Собор! Он принадлежит им: разве он не является символом экстаза, веры, первобытной лирики, самой природы, наконец? Его они противопоставляют как твердыню германского духа расслабленной и упадочной Франции. Стоя на его гигантской вершине, они ждут наступления вечера. Вот они протягивают стаканы навстречу пурпуру заката: они пьют за заходящее солнце, за волшебную ночь, которая породит новый рассвет. Революционеров — вот кого сделал из них Гердер! Предрассветный ветерок уже предвещает «Бурю и натиск»[48], грозу, которая пролетит над Европой и сметёт академизм.

Как часто, спускаясь с площадки собора рядом с Юнг-Штиллингом, погруженным в божественное, Гёте тянуло вернуться к Гердеру и на ухо прошептать ему: «И мне тоже хочется многое сказать, я тоже во власти творческого духа, и вечерами на его зов в мою комнату сбегаются поэтические образы. Протест против предрассудков и мещанской морали — кто лучше выразит его, чем мой Гец фон Берлихинген, мой «рыцарь с железной рукой»?

Разве меня не сжигает беспокойная жажда истины, разве не она заставляет меня склоняться над ретортами и магическими книгами? Кто лучше расскажет о мучительном томлении по бесконечному, чем мой доктор Фауст, чародей, волшебный жезл которого наполняет мои сны волшебными чарами?» Но в последнюю минуту Гёте удерживался от подобных излияний.

Он боялся уловить в глазах приятеля ту горькую саркастическую искорку, которая гасила всякий порыв.

Мир призраков, волновавший Гёте, не мешал, однако, ему остро вглядываться и в реальный мир, в его краски и линии, в его колокольни и поля, в реки, облака и дали. Летом 1770 года, чтобы отделаться, отдохнуть от преследующих его видений, он предпринял дальнюю экскурсию в Лотарингию. Гёте одинаково живо интересовался и природой, и промышленностью страны. Осматривал рудники, квасцовые, металлообрабатывающие и стекольные заводы. Его вновь охватывала действительность. Повеяло дыханием жизни, и, как туман, испарялись последние остатки франкфуртского мистицизма. «Какое счастье, — писал он из Зарребрюка, — когда сердце свободно и легко. Когда в сердце закрадётся нежное чувство, оно слабеет».

Никогда не следует ручаться за будущее. Скоро сердце Гёте перестало быть свободным и лёгким. Октябрьским утром его друг Вейланд[49], студент-богослов, товарищ Гёте по прогулкам, увлёк его в Зезенгейм, село, расположенное на рейнской равнине между Страсбургом и Хагенау.

Фруктовые сады, позолоченные осенью, белые от инея луга, сверкающие красные ягоды на кустах; с одной стороны голубая волнистость Вогез, с другой то там, то здесь островки и камыши реки, тёмные выступы Шварцвальда. Лошади шли тропинкой, пересекая поля. Остановились у трактира «Якорь».

В селе царила полная тишина, и нехорошо было бы, въехав рысью, напугать доброго пастора Бриона, к которому они ехали в гости. Двор священника был похож на ферму, окружённую фруктовыми деревьями и живой изгородью. Путники открыли ворота и вошли во двор. Перед ними — глинобитная рига, крытая соломой, с обрушивающимся сараем, налево, повернувшись шпилем к дороге, дом. То была очень старая, увитая виноградными лозами постройка. Местами штукатурка обвалилась, и из-под неё торчали почерневшие брёвна. Около входа деревянная скамейка. Среди двора скрипящий колодец, высокий рычаг которого доходил до черепичной крыши. Стены были в трещинах, фасад облуплен. Через низенькое трёхстворчатое окно видно было, как человек в доме встал. С благожелательной улыбкой он вышел навстречу гостям. Маленького роста, неловкий, скорее мужик, чем пастор, он, видимо, очень стеснялся Гёте:

— Во всём виновата община. Вот уже десять лет, как мне обещают перестроить дом.

Внутри всё выглядело значительно лучше. Прошли через кухню, где сушились лук и кукуруза. В комнате с дощатыми стенами ореховая мебель оживлялась светлым оловом. Пастор всё ещё жаловался, когда в комнату вошли его жена и старшая дочь. Пусть скорее подадут сладкого вина и какого-нибудь печенья! Но где же Фридерика[50], младшая дочь? Ах, когда она нужна, её никогда не найдёшь! А между тем, видит Бог, её не утомляют работой. Она выросла слишком быстро, немного кашляет, и её освободили и от полевых, и от домашних работ. Вероятно, она прогуливается на пригорке, обсаженном буками, вон на том, что виднеется вдали. Там для неё поставили простую деревянную скамейку. А может быть, она, по обыкновению, бродит, мечтая, вдоль дрюссенгеймского ручейка, который течёт под мостом у церкви. Да нет, вот и она, свежая и нарядная в своём эльзасском костюме.

«На ней была короткая и круглая, с оборкой, белая юбка. Она доходила только до лодыжек и открывала прелестные маленькие ножки. Белый, ловко сшитый корсаж и фартук из чёрной тафты довершали костюм. Она была похожа и на крестьянку, и на горожанку одновременно. Стройная и лёгкая, она ходила так, как будто в ней совсем не было веса. Её шея казалась слишком тонкой и слабой для толстых белокурых кос, закрученных на её прелестной головке. Голубые живые глаза светло смотрели на всё окружающее. Хорошенький вздёрнутый носик свободно дышал — видно было, что у хозяйки его нет ни забот, ни хлопот. Соломенная шляпа висела у неё на руке...»

В доме священника был старинный клавесин, который школьный учитель постоянно настраивал. Фридерика сыграла несколько тактов, начала какой-то романс, потом внезапно оборвала его.

— Немного терпения, — шаловливо сказала она студентам, — когда мы пойдём гулять, я вам спою свои эльзасские песенки. Они куда красивее!

Эльзасские песни! Вот что вскружило бы голову Гердеру, хотя он и был помолвлен. Счастливец Гёте! Разве он мог представить себе что-нибудь столь пленительное, как эта послеобеденная прогулка, при свете луны, затянувшей своими серебряными сетями окрестные поля! Нежный и чистый голос Фридерики звучал в ночной прозрачности, и сердце поэта, растроганное народной песнью, наполнялось трепетом счастья. Ей было восемнадцать лет. Ему только что минуло двадцать один. На обратном пути он рассказывал ей прелестные сказки про нежно любимых принцесс и верных рыцарей.

Как не хотелось ему уезжать обратно в Страсбург! Отдаляясь от милого видения пасторского дома, он думал о том, не провёл ли он эти два дня в коттедже векфильдского священника. Ах, добрый доктор Примроз, Оливия, София, прелестные сёстры, где вы? В то время как Вейланд, торопясь к началу занятий, погонял свою лошадь, Гёте, опустив поводья, весь отдался своему волнению и мечтам. Как лунатик, он следовал за товарищем, который, чтобы сократить путь, пустился по трясинам. Погода переменилась. Начался дождь. Как пусто и скучно стало в Страсбурге!

Он опять съездил в Зезенгейм. Был там на Рождество, на Крещение, на Пасху, на Троицу. Начал бывать ещё чаще. И в конце концов, как в Лейпциге у трактирщика Шёнкопфа, стал своим человеком в пасторской семье. Более невинная, чем Катеринхен, Фридерика привязалась к нему искренне и пылко. Первое время он не мог забыть о проклятии Люцинды, дочери учителя танцев. Он боялся, что ту, кто первая поцелует его после пламенной француженки, постигнет Бог весть какое таинственное и страшное несчастье. Но вскоре все сомнения были побеждены радостью жизни и счастьем любви.

Проникнутые искренним чувством, созвучные биению его сердца стихи рвутся из-под пера Гёте. Тщетно зима хочет запереть в комнате, он всё же поедет. Он присядет около обеих сестёр перед очагом, будет рассказывать им сказки, делать гирлянды из золотой бумаги, украшать с ними ёлку. И обо всём этом он говорит, пишет, поёт. Есть ли что более искреннее, откровенное, более вырвавшееся из души, чем его знаменитая поэма «В день Богоявления»!

Другой раз Гёте сидит за мольбертом, разрисовывая цветами ленты для Фридерики. Этот незначительный факт тоже вдохновляет его на стихотворение. Сколько стихов, где ключом бьёт радость встреч, и сколько других, орошённых слезами разлуки! Он создаёт песнь, бодрую, вдохновенную, как старые народные песни. И в каждом образе трепещет живая природа, призванная Гердером на помощь музам. Еле уловимое душевное переживание, меняющийся цвет неба, благоухание проходящих мгновений, робкое признание — всё, что переживается, всё запечатлевается; всё, что он видит, он перечувствует и воплотит в стихах. Живая жизнь торжествует, условность побеждена! Нет более подражания Анакреонту[51] — во весь рост встаёт перед нами большой поэт. Сверкание лугов, блестящих от росы и солнца, хмельное пробуждение кустов и щебетание птичек воспел Гёте в своей «Майской песне».

Разве можно его не любить, если он приезжает в Зезенгейм с сердцем, полным любви, с головой, полной образов и вымыслов, если чёрные глаза его искрятся умом, мыслью и весельем! С пастором он рассуждает о богословии и архитектуре — ведь надо выработать план для ремонта дома. Когда он сидит с обеими девушками на скамейке или в жасминовой беседке, он вспоминает о своей жизни во Франкфурте и Лейпциге, рассказывает о своих студенческих приключениях — почти обо всех, вернее, обо всех, кроме одного. Он развёртывает перед их изумлёнными глазами крестьянок картины празднования коронации Иосифа II или въезда Марии-Антуанетты. Если он их забавляет, а иногда и поддразнивает, то умеет и помогать им. Надо видеть, как он бежит с граблями, чтобы ворошить сено, или с верёвкой, чтобы развешивать кукурузу. На него смотрят как на близкого человека, на жениха Фридерики! Его приглашают дядюшки и двоюродные братья, друзья, крупные окрестные фермеры. Он желанный гость везде: ест охотно, пьёт как добрый старый эльзасец. Рейнские острова влекут к себе влюблённых. Какая радость идти вдвоём на рыбную ловлю, с удочками на плече, а потом вместе с перевозчиками жарить улов на сковородке! Только речные комары, которых Гёте панически боялся (недаром он защищал ноги двойными чулками), могли прогнать влюблённых и заставить их вернуться домой.

Был ли Гёте счастлив? Нет, потому что смутная тревога медленно, как туча, поднималась из тёмных глубин его души. Время шло. Близился час отъезда и разлуки. Разбудит ли он Фридерику от сладкого сна, разобьёт ли её надежды? Сам грубой рукой закроет ли перед ней светлое будущее, к которому звал? Им овладевало смущение и нерешительность. «Я вернусь или не вернусь, — пишет он Зальцману из Зезенгейма в июне 1771 года, — Ненастье на дворе и в моём сердце. Злой ветер рвёт виноградные листья под моим окном, а душа моя мечется в растерянности, вроде флюгера на той колокольне». Как решиться покинуть эти края, бывшие свидетелями его счастья? И неужели им суждено стать также свидетелями его преступного забвения? И кругом, и у него на душе мрачно. Девочка теперь «больна от тоски». Чтобы рассеяться, он в Духов день до двух часов ночи танцевал со старшей сестрой у рейхсвогского бургомистра. Пусть Зальцман пришлёт ему скорее конфет и сладостей: уж очень невеселы теперь лица в доме зезенгеймского священника.

На душе у него тяжело, нехорошо. Но он знает, что оставит Фридерику, уедет втихомолку, как вор. И трудно отделаться от душевной тяготы. Он тщетно старается развлечься тем, что раскрашивает экипаж пастора, украшает его букетами. Вянут розы его любви, и грызущим червём заползают в душу угрызения совести, раньше даже, чем он совершает роковую подлость.

Ещё месяц, и он уедет в Страсбург, решив уже не возвращаться. Его неумолимый гений не позволяет ему больше оставаться. «Не хотеть быть ничем, а хотеть стать всем».

Он догадывается, предчувствует, что его ждёт великое будущее и что ради этого надо приносить жертвы. Он должен идти прямо вперёд, не оглядываясь ни на свои ошибки, ни на принесённых в жертву. Ах, идиллия разбита! Но в глубине его трепещущей, опьянённой вдохновением души зарождается драма, которая, станет поэтической исповедью: «Фауст» — трагедия гения. Он изобразит там человека, странно похожего на него самого: это алхимик, жаждущий истины и радости. А в полумраке церковного портала, слегка напоминающего эльзасский собор, он покажет нежную покинутую девушку: у неё, как у Фридерики, трогательные голубые глаза и белокурые косы, и будут звать её Маргаритой.

Шестого августа 1771 года, так как факультет права отказывался принять диссертацию Гёте, признанную неправоверной, он довольствовался тем, что защищал её на звание не доктора, а лиценциата. Это был исход, с которым его отец неохотно мирился, но общество не было так щепетильно, и юный лиценциат любезно разрешал поздравлять себя со званием доктора. Обычай стал законом. А это для советника было самым важным. Легко догадаться, что церемония закончилась обильной трапезой с большим количеством рейнвейна. Гёте воспользовался последними неделями, чтобы проехаться в Верхний Эльзас. Его можно было встретить в весёлой компании в монастыре Мольсгеймского аббатства, на старой площади Кольмара, среди соснового леса Святой Оттилии. Он искал забвения.

А Фридерика была близка к смерти.

Глава IV «СТРАДАНИЯ МОЛОДОГО ВЕРТЕРА»

По приезде во Франкфурт доктор Гёте 28 августа 1771 года был внесён в списки местных адвокатов. Он выступал на суде в течение нескольких недель по делам, которые разыскивал для него отец. Выступления Гёте, весьма поэтические по форме, отличались, впрочем, великолепным пренебрежением к формальностям. Но охота к выступлениям быстро пропала. Его опять потянуло к одиноким занятиям, к стихам, к переводу Оссиана, к чтению Шекспира и Гомера, к собиранию, по образцу Гердера, народных песен Нижнего Эльзаса, к работе над первой своей драмой «Гец фон Берлихинген с железной рукой».

И потом, его мучила мысль о покинутой. В каких только преступлениях он не обвинял себя! Маргарита, героиня франкфуртского романа, была отнята у него злобной судьбой. Катеринхен сама отошла от него. Но Фрид ерика? Для него не было оправдания! Он оказался изменником, он сыграл роль Вейслингена из «Геца фон Берлихингена».

Тогда, чтобы не думать, он утомлял себя прогулками по окрестностям, а когда пришла зима, пристрастился к катанию на коньках. Его часто встречали на горах и в долинах, пешком или на лошади, между Таунусом и Вейном на белых от снега тропинках. Благонамеренные горожане оглядывались на него с негодованием, особенно когда видели, как он галопом скачет по Франкфурту от одного подъёмного моста к другому и распевает странные песни, от которых он, казалось, пьянел. Но Гёте внимал лишь голосу природы и своего творческого духа. Он был «путником», «пилигримом», «гением», о которых он только что создал «Песнь грозы». Его невидимые спутники звались Шекспир и Пиндар[52].

Порой он доезжал до Дармштадта. Там, в кругу заботливых поклонниц, он находил успокоение. Своими тонкими болезненными руками мадемуазель де Руссильон, фрейлина герцогини Цвейбрикенской, охлаждала его пылающий лоб. А что сказать о других подругах? Луиза фон Циглер, компаньонка ландграфини Гесс-Гамбургской, Каролина Флашлянд, невеста Гердера, — всё проповедовали культ чувствительности и предавались томной и приторной меланхолии. Сообща они читали Руссо, Клопштока и Ричардсона[53], воспевали невинность и добродетель, мечтали о сельских домиках, о пастушках, о небесной бесплотной любви и вечной дружбе. В царстве нежного всё было им знакомо. Одна называла себя Уранией, другая Психеей, третья, которая звалась Лилой, выходила только с барашком в розовых лентах.

Как не поддаться такой нежности, таким материнским ласкам, когда человеку двадцать два года и у него разбитое сердце! Гёте пел с ними в унисон, а когда весна расковала ручейки, сопровождал их под сень Бессунгерского леса. Он вырезал свои инициалы на скале, посвящённой Психее, невесте Гердера, он посвящал им, всем трём, элегические поэмы. Он всей душой отдавался тончайшим узам нежной дружбы.

К счастью, он встретил в Дармштадте среди сентиментальных дам человека, странно не подходящего им. То был военный казначей и публицист Мерк. Высокий и худой, с острым носом, со стальными глазами, в подвижном взгляде которых было что-то напоминающее тигра, он обладал проницательным, острым и критическим умом. Но Гёте не пришлось страдать от насмешек друга, прозванного им Мефистофелем. В то время как Гердеру явно доставляло злую радость унижать Гёте, Мерк[54] восхищался его творческим вдохновением, бьющим ключом, его лёгкостью, всем тем, чего ему самому так недоставало. Он помогал Гёте, ободрял его, привлёк в число сотрудников своего журнала «Франкфуртские учёные известия». Адвокат принуждён был писать для публики, проверять корректурные листы. Мерк сделал из него литератора.

Надворному советнику, однако, эта профессия не казалась достаточно почтенной. Он во что бы то ни стало решил сделать из сына юриста. С этой целью в середине мая 1772 года он пристроил его в качестве референдария на стаж в имперскую судебную палату в Вецларе.

Эта высшая судебная инстанция — нечто вроде кассационной палаты — была самым бесполезным учреждением, какое только можно было себе представить. И если бы советник решил укрепить в поэте скептическое отношение к судебной деятельности, лучшего способа он выбрать не мог. Это была какая-то форменная развалина, пустота которой плохо прикрывалась торжественными обрядами. Как призрак прошлого, возвышалась она на вершине Священной империи. Под прикрытием традиций здесь процветало взяточничество. Шестнадцать тысяч дел и процессов тщетно ждало рассмотрения. Мелкие германские властители посылали в разваливающуюся палату своих представителей, и вот уже несколько лет контрольная комиссия старалась ввести там более простой режим и как-нибудь вернуть к жизни эту одряхлевшую махину. Потому-то секретарь Бременского представительства, некий Кестнер[55], причисленный к этой комиссии, принуждён был много возиться с делами. А так как он к тому же был очень медлителен и поздно кончал работу, то его очень редко видели в трактире «Принц-наследник».

В этом трактире столовался доктор Гёте. Хотя отец направил его к тётушке, советнице Ланге, он редко появлялся у старой, помешанной на этикете дамы. Можно ли было сердиться на то, что он предпочитает обедать вместе с атташе представительства? Ведь это создавало ему иллюзию третьей университетской жизни. С каким удовольствием направлялся он через переулки, куда никогда не проникало солнце, к трактиру, где стоял гул от споров и смеха! Обтоптанные крыльца, каменные лестницы, сморщенные фасады и позеленевшие шпили, черепичные крыши, похожие на серые капюшоны, две или три выбитые площади, там и сям колодцы под чугунными сводами — и на всём этом запах плесени, которую распространял между городскими стенами болотистый Лан. Нет, надо сознаться, этот городок малопривлекателен! Похоже на то, что он коробится, прячется от наступающей весны.

Оттого-то доктор Гёте часто уходил из города. В окрестностях поля пестрели цветами, яблони Гарбенгейма украшали деревню большими розовыми шарами. Его опьяняло мягкое весеннее тепло. Он садился с Гомером в руке на скамью около сельской церкви или, лёжа на спине, с наслаждением погружался в душистую траву. Вечером, когда Гёте возвращался в трактир «Принц-наследник», он вносил с собой в прокуренную, украшенную охотничьими трофеями столовую кусочек природы. Он показывал свои наброски: стройную колокольню на фоне холмов, телегу под липами площади, осаждённую ребятами, поросший диким виноградом и красиво выгнутый на красных ивах мост. Он узнал Навсикаю и её служанок в группе прачек, колотивших бельё на берегу реки. Если его послушать, можно было бы поверить, что мудрый Улисс войдёт, опираясь на свой лук, как некогда на пир поклонников жены. Мир молодел: жизненный ритм ускорял свой бег. Если случалось, что молодой Иерузалем[56], представитель Брауншвейга, выходил из привычного мрачного молчания и показывал свои гесснеровские гравюры, доктор Гёте комментировал их с таким увлекательным красноречием, что все присутствующие чувствовали себя слегка опьянёнными пронёсшимся над ними дуновением природы. Тогда Иерузалем смотрел на него своими нежными и тоскливыми глазами. Как он завидовал этой вольной силе, этому дару излияния и откровения, которых так недоставало его подавленной робостью натуре: он любил безнадёжной любовью.

Девятого июня 1772 года советница Ланге повезла своего племянника в охотничий павильон Вольпертгаузена, где вецларские дамы организовали сельский бал. Она благоразумно посадила его рядом с собой в своей разукрашенной цветами коляске, но было ли осторожно с её стороны предложить там ещё место девице Шарлотте Буфф[57], дочери управителя Тевтонского ордена? У девушки было весёлое открытое лицо и голубые глаза, смотревшие прямо перед собой. Крепко сложенная, живая блондинка точно околдовала Гёте. Прежде чем доехали до места, он уже был очарован её безыскусственной солнечной грацией.

Танцы длились почти всю ночь. Разразилась гроза, но что она значила в сравнении с грозой, внезапно проявившейся в буйном сердце поэта? Поздно вечером Кестнер подъехал верхом к павильону и направился к Шарлотте с властным видом. Она тотчас же отошла от Гёте и направилась за ним. Доктор понял: это жених. Пусть так! Возвращались домой на рассвете. Густой туман свёртывал свои голубые покрывала. С деревьев ещё струились капельки дождя. Гёте, слегка прижатый теснотой экипажа к девушке, чувствовал, как сердце его трепещет от ещё неясной надежды.

На следующий день доктор отправился с визитом к отцу Шарлотты. Тот рано остался вдовцом с одиннадцатью детьми на руках и жил в одном из флигелей дома, принадлежащего Тевтонскому ордену. Другой флигель занимал прокурор Бранд. Дважды женатый, он гордился ещё более многочисленным потомством: у него было двадцать детей. Всего, значит, было более тридцати мальчиков и девочек. Помимо взрослых, во дворе копошилась целая куча неугомонных ребятишек. Белокурые и тёмные головки смешивались в играх и хороводах. Вечером было не так-то легко разобрать их и каждого отправить домой по назначению. Сидя на крылечке или у окна, Шарлотта с улыбкой, но уверенно руководила играми. А когда наступало время завтрака, она была завалена приготовлением тартинок. Гёте застал её как раз за исполнением этих домашних обязанностей.

Она отнюдь не была чувствительной. Ей некогда было читать и мечтать. Одновременно мать семейства и хозяйка дома, она несла на своих плечах тяжёлую ношу. Кто же кроме неё распоряжался на кухне, готовил обеды и завтраки, делал запасы соленья и варенья, будил и одевал маленьких, помогал старшим готовить уроки! Она работала без устали и, конечно, была не из тех, кто бросал работу, чтобы выслушивать любезности. Но стоило на неё посмотреть, чтобы её полюбить. Как не подпасть под очарование её свежести и бодрости! У девушки было золотое сердце, и она, как солнцем, освещала всё своей добротой.

Но и Гёте обладал неотразимой жизненной силой. Он ведь был чародей! Беседа с ним привела управителя в восторг. Для ребят он придумывал игры и сказки. Когда ему нужно было что-нибудь сказать Шарлотте — а ему это было нужно постоянно, — она уводила его в сад, чтобы набрать клубники, или в буфетную — шелушить горох. Так они проводили вместе целые дни без забот и тревог, счастливые этой близостью. Наступал вечер. Она укладывала маленьких спать, а старшие собирались в гостиной около отца. Входил Кестнер, немного усталый, как всегда, и, может быть, немного более грустный, чем всегда. Он ставил тросточку в угол и присаживался на софу к Шарлотте. Доктор отходил в сторону, объяснял мальчикам картинки в книгах или с развязным видом садился за клавесин.

Тёплыми вечерами они иногда ходили гулять. Шарлотта опиралась на руку Кестнера, и Гёте шёл с ними на террасу, выходящую в сад. Иной раз они втроём гуляли по озарённым луной фруктовым садам. Поэт импровизировал в ночной тиши. Жених и невеста теснее прижимались друг к другу: их чаровала и волновала эта необычайная лирика. Кестнер не ревновал: Шарлотта — он знал это — относилась к доктору по-дружески, и он был уверен в её верности.

Но по мере того как надвигалось лето, Гёте начинал чувствовать себя взволнованным этим знойным великолепием. Душные августовские полдни мало располагали к сбору ягод или к домашним работам. Ему ничего не хотелось делать. Он готов был целые дни сидеть у ног Шарлотты в полутёмной от закрытых ставен гостиной. Страстное желание ядом наполняло его душу. Только что срезанные розы томились в саксонских вазах и опьяняли его нежным запахом. Он осмелел и поцеловал Шарлотту. Она пристыдила его и предупредила Кестнера.

Кестнер и так начинал чувствовать себя несчастным. Он верил своей невесте, но он также был уверен в том, что доктор гораздо красивее и интереснее его самого. Одно мгновение он думал принести себя в жертву. Но Шарлотта его успокоила, заверила в своей любви и уважении. Со своей стороны он предупреждал её:

   — Не всё то золото, что блестит. Нельзя поддаваться очарованию красивых слов.

Нетрудно быть блестящим, когда человек только об этом и думает. Как мог он, Кестнер, поблекший от работы, состязаться в остроумии или красноречии с этим счастливым бездельником, который целые дни проводил около неё, декламируя стихи или рисуя её силуэт! Гёте на самом деле больше не отходил от Шарлотты. Если она шла в сад собирать плоды, он залезал на дерево и раскачивал ветки. Если она направлялась в село Ацбах навестить больную подругу, он бежал по пыльной дороге, чтобы догнать её. Она его прогоняла. Оставляла увядать на скамейке принесённые им цветы. Тогда он сердился, бормотал что-то неясное, делал какие-то мрачные намёки и сравнения. А на следующий день приходил более покорный, чем когда бы то ни было, схватывал, плача, руки Шарлотты, подносил их к губам... и опять навлекал на себя те же упрёки.

Так долго продолжаться не могло. К счастью, демонический дармштадтский друг, Мерк, приехал в Вецлар и увидел Шарлотту. Возможно, что она и ему показалась прелестной, но он промолчал об этом, сказав:

   — Конечно, она недурна, но легко найти и более красивых.

Раздосадованный Гёте наблюдал за презрительным выражением его лица. Мерк укорял друга. Не пора ли найти выход из тупика? Чем дольше он будет медлить, тем больше будет неприятностей и тем рискованнее будет это и без того ложное положение. Выход один — отъезд. Гёте раздумывал, обсуждал: художник в нём уже собрал богатую жатву переживаний, его вдохновение обогатилось новыми темами, в воображении возникали новые благозвучные строфы. Может быть, ему удастся овладеть своим строптивым сердцем, успокоить свою тоску, если он опишет этот захватывающий роман. О, горькая радость освобождения! Воплощая переживания в их образах, гений освобождается от гнетущих его страданий. Втайне он решил покинуть Вецлар 28 августа, в день своего рождения и рождения Кестнера.

Гёте получил в этот день подарки: от приятеля маленькое, карманное издание Гомера, а от Шарлотты ту розовую ленту, которая украшала её корсаж в день сельского бала в Вольпертгаузене. Он чувствовал себя умилённым, но был спокоен. Вечер прошёл мирно: усевшись вокруг стола, чистили бобы. Кестнер рассказывал о городских сплетнях, о советнице Ланге, которая жаловалась на то, что больше не видит своего племянника, о бедном Иерузалеме, погибающем от безнадёжной любви к прекрасной госпоже Герд. Гёте улыбался загадочной неопределённой улыбкой. Шарлотта принесла чай, а когда часы на башне рынка пробили полночь, она порывисто схватила руки своего жениха и своего друга и, смотря на них светлым взглядом, поздравила от всего сердца. Никак не могли расстаться. На следующий день у доктора не хватило мужества уехать. Ещё две недели прошли в мучительной неопределённости. Что же возьмёт верх в нём: чувство или разум?

Наконец Гёте собрался с духом. Вечером он пошёл с женихом и невестой в сад. Его решение было теперь непреклонно, и он с горькой радостью переживал один эти прощальные минуты. Ночь была великолепна. Аллея из грабов и лип, залитая лунным светом, послужила почти неправдоподобной по своей красоте декорацией для последнего свидания. Все трое сели на скамейку в глубине беседки, точно стремясь укрыться от влекущего к себе нежного неба. Разговор не вязался. Казалось, что гнетёт невыразимая красота вокруг, голубая нежность теней, сверкающее мерцанье звёзд и они боятся нарушить молчание. Шарлотта заговорила первая:

   — Я не могу любоваться лунным светом без того, чтобы не вспомнить о дорогих мне покойниках, без того, чтобы не задуматься о смерти и будущем, которое нас ожидает. Мы оживём, правда? Но встретимся ли мы? Узнаем ли мы друг друга? Что вы думаете? Что вы чувствуете?

   — Ах, Шарлотта! — ответил Гёте с глазами, полными слёз, растерявшись от внезапно мелькнувшей мысли, что она догадалась о его намерениях. — Да, мы встретимся и здесь и там.

   — А милые усопшие, знают ли они что-нибудь о нас? Знают ли они, что в минуты счастья мы вспоминаем о них с горячей любовью?

В воображении Шарлотты вставал облик матери, всегда живой в её душе, особенно по вечерам, когда дети соединялись для молитвы. Она говорила долго, и голос её звучал глухо и меланхолично. Взволнованный грустным выражением, которого Гёте до сих пор не знал у неё, он бросился к её ногам, с жаром схватил её руки и облил их слезами. Она встала.

   — Надо расходиться, — сказала она, — пора.

   — Мы встретимся! — вскричал он, — Мы узнаем друг друга под какой бы то ни было формой! Я ухожу, добровольно покидаю вас, но, если бы я знал, что это навеки, я не перенёс бы этого. Прощайте, Шарлотта! Прощайте, Альберт! Мы встретимся.

   — Завтра же, надеюсь, — прибавила она с улыбкой.

Шарлотта входила в дом. Её белое платье ещё раз мелькнуло в тени лип. Он протянул руки. Осветилось окно в её комнате. Молчаливый сад погрузился в ночное очарование.

Он шёл к себе, волнуясь и гордясь собой. На пустынных улицах Вецлара ему встретился одинокий прохожий, идущий как лунатик, медленно и с поникшей головой. Луна очертила на белой стене эту скорбную тень, и Гёте узнал синий фрак, жёлтый жилет и прекрасное измученное лицо Иерузалема. Этот был побеждённым...

На следующий день часов в семь утра он выехал из города. Советница Ланге с раздражением узнала о его внезапном бегстве. Как? Он даже не соизволил проститься! Нет, он просто смеётся над приличиями, и она, конечно, предупредит об этом его мать. Дети управителя встали опечаленными, и Шарлотте не удавалось их развеселить.

— Почему доктор уехал? — повторяли они, надувая губы и делая сердитые глаза.

«Оно и лучше, что так вышло», — думала она, прочитывая прощальную записку, которую он оставил ей.

Как этот отъезд отличался от отъезда из Зезенгейма! В прошлом году он уезжал, стыдясь своего предательства. На этот раз он жертвовал собой, мучительным разрывом утверждая счастье своего друга. Это была победа, одержанная им над эгоизмом и инстинктом.

Гёте добрался до берегов Рейна и по реке спустился до Кобленца. Там, под величественной скалой Эренбрейтштейн, в белом, украшенном бесчисленными картинами доме его гостеприимно встретила госпожа Софи Ларош[58]. Эта сентиментальная литературная дама составляла прелестный контраст с мужем N — вольтерьянцем и скептиком. Она была добра и умна, и на склоне лет лицо её под кружевным чепцом хранило следы нежного очарования. Около её высоких кресел толпилось много людей с чувствительным сердцем. Вечера проводили за чтением английских романов или философских писем. У её старшей дочери Максимилианы была лёгкая походка, чёрные глаза и прелестнейший цвет лица.

Не то чтобы он забыл Шарлотту. Нет! «Очень приятно, когда в нас пробуждается новая страсть, ещё раньше, чем окончательно погасла прежняя». Когда поэт в октябре вернулся во Франкфурт, он приколол к стене силуэт утраченной возлюбленной и порой изливался перед ним. Он чувствовал себя одиноким и несчастным в мрачном доме, где не прекращались колкости и ссоры. Он задыхался от скучных дел, которые приносил ему отец. Душа его искала выхода. Начать писать? Но что? Да историю своей собственной любви, трогательную историю отвергнутой любви.

Как-то ноябрьским утром он получил от Кестнера трагическое известие. Иерузалем, печальный вецларский красавец, покончил с собой выстрелом из пистолета. И внезапно с жуткой чёткостью галлюцинации Гёте увидел его, как всегда, в васильковом фраке, хрипящего у окна: тоненькая струйка крови текла из виска и капала на жёлтый жилет. Поэт задрожал; в голове роились образы, сердце усиленно билось — он нашёл развязку романа.

Им овладело творческое волнение. Он просил Кестнера сообщить подробности, дать точный отчёт о самоубийстве и — что несколько времени тому назад показалось бы ему невозможным — сам съездил в Вецлар. Он увидел роковую комнату, письменный стол, кровать и пистолеты. Но он увидел также — о, жестокая вспышка ревности! — счастливых жениха и невесту. Шарлотта мирно работала, готовя себе приданое, и в голубых глазах её светилась такая чистая радость, что он едва мог перенести. После возвращения во Франкфурт Гёте точно одержимый переживал ужасные ночи. Он видел Шарлотту в брачной комнате. На ней была кофточка с голубыми полосками, и она улыбалась Кестнеру, который протягивал к ней руки. Как хищная птица вьётся над добычей, вилась в голове Гёте мечта о смерти. Иногда вечером, перед тем как загасить свечу, он клал рядом с собой, около «своей одинокой постели», кинжал и пытался вонзить его в грудь. Но он был труслив и изнежен, тотчас клал кинжал обратно и засыпал лихорадочным сном. Ему доставляло удовольствие мучиться. С утончённой жестокостью к себе он сам решил выбрать кольцо для Шарлотты. Зима прошла для него в мучительном ожидании. Свадьба состоялась раньше, чем он ожидал, в Вербное воскресенье 1773 года. Гёте напрасно пытался скрыть свою досаду под шутками и весёлыми выходками. Эта вынужденная весёлость плохо маскировала его печаль. Странное наслаждение он находил в том, чтобы вдыхать последние ароматы своего романа: он прикрепил к своей чёрной фетровой шляпе цветы из подвенечного букета Шарлотты.

Всё это не мешало ему — о, необъятное сердце! — переписываться с Максимилианой Брентано[59] и перенести на неё пыл неудовлетворённого чувства. Впрочем, Кестнеры уехали в Ганновер, голубые глаза задёрнулись туманом, и горячий взгляд чёрных глаз стал ещё милее. В октябре 1773 года судьба принесла ему новое разочарование: Максимилиана вышла или, вернее, позволила выдать себя замуж. И за кого же? За крупного бакалейщика итальянского происхождения Пьетро Антонио Брентано. Он был пятнадцатью годами старше её, вдов и имел от первого брака пятерых детей. Правда, он был богат, хорошо вёл свои дела и был в глазах франкфуртского общества прекрасной партией. Максимилиана покинула светлый дом под Эренбрейтштейном и переселилась в родной город Гёте. Для него это было большим утешением. Его сестра Корнелия только что вышла замуж за Шлоссера, товарища Гёте по Лейпцигу. Он утратил поверенную, но надеялся обрести подругу.

Разве это было трудно? За ним ухаживали во всех салонах. Его первая драма «Гец фон Берлихинген», изданная благодаря денежной поддержке Мерка, произвела сильное впечатление, и над молодым человеком внезапно засияли лучи славы. Как Шекспир, он хотел создать Юлия Цезаря и, как Эсхил, — Прометея[60]. Его окружали, ему льстили. Понятно, что в семействе Брентано он был принят с распростёртыми объятиями: муж был не прочь подыскать собеседника для молодой женщины, немного скучавшей в обществе торгашей; она же была в восторге, что нашлось с кем разговаривать об изящной литературе, как бывало у матери. Но случилось то, что должно было случиться: поэт стал слишком нежен, а муж ревнив.

Гёте часто проводил целые дни около Максимилианы. Она играла на клавесине, а он аккомпанировал ей на контрабасе или декламировал свои последние стихи. При расставании он каждый раз добивался назначения свидания на следующий день. А когда он уходил, она с тяжёлым сердцем опять оказывалась среди бочек с сельдями, кувшинов с маслом и запасов голландского сыра. Правда, муж вечером возвращался со склада, но он говорил только о повышении цен на муку или о вздорожании провоза товаров по Рейну. Она отвечала с рассеянным, скучающим видом и зевала. Зато он мог наблюдать, какой радостью загорались её тёмные глаза при появлении Гёте. Поэт садился около её табурета, и начиналась беседа, сверкающая остроумными парадоксами. Положительно, этот щёголь начинал раздражать мужа своей улыбкой обольстителя, манерами юного властелина и непомерной самоуверенностью. Бакалейщик брюзжал. Максимилиана, конечно, заступалась за поэта. Начинались семейные сцены. Однажды Брентано грубо обошёлся с Гёте. Тогда, чтобы охранить его от оскорблений, а себя от неприятностей, молодая женщина упросила своего друга приходить значительно реже.

Круг «Вертера» заключался. Вецларская идиллия породила завязку и дала обстановку. Самоубийство Иерузалема послужило развязкой. Горький опыт жизни во Франкфурте после возвращения навеял на Гёте атмосферу романа. Сама жизнь помогала ему. Привет вам, грубые выходки Брентано! Без них чего-то не хватало бы в «Вертере». Братская доброта Кестнера мало шла к мрачному колориту романа: грубая ревность и угрюмый характер бакалейщика помогли Гёте дорисовать облик соперника, установить нить событий и ускорить их бег к роковой развязке.

Теперь чего же ждать? Всё готово! Он заперся в своей мансарде и «почти бессознательно и как бы во сне» написал в один присест, меньше чем за месяц, «Страдания молодого Вертера». Шарлотта романа взяла от Максимилианы её чёрные глаза и кое-какие черты характера, читала, как она, Клопштока и Руссо. Альберт заимствовал у торгаша Брентано его угрюмую ревность и мещанские взгляды. В Вертере воплотилась болезненная чувствительность, приступы которой овладевали Гёте в Зезенгейме и Вецларе и от которой мог погибнуть менее сильный духом человек.

Роман утвердил освобождение и выздоровление поэта. «Я чувствовал себя как после искренней исповеди, я вновь был свободен и весел и смело мог начать новую жизнь».

Гёте если не бросил, то, во всяком случае, поднял, расшевелил и рассеял по свету семена великой романтической эпидемии. Болезнь века, зревшая в глубине человеческой души, вошла в литературу и благодаря ей распространилась с быстротой заразной болезни. Гёте жил, был прославлен, но сколько юношей под сенью плакучих ив пускало себе пулю в лоб!

Глава V РОМАНТИК И АРИСТОКРАТКА

Успех «Вертера» был необычайным и сразу сделал двадцатипятилетнего Гёте самым знаменитым писателем Германии. Письма и посещения посыпались на него. Дом у Оленьего Рва стал местом паломничеств, хотя и лестных, но часто стеснительных. Каждому хотелось увидеть автора «Вертера», узнать образ его жизни, понять, как он сумел извлечь из своей исстрадавшейся души звуки, которые потрясли мир. Были посетители всякого звания и рода — от маленьких горожанок с чувствительным сердцем до высокопоставленных лиц, заезжающих по пути. Было, конечно, и много авантюристов, рассчитывающих использовать наивность опьянённого успехом поэта и пожить на его счёт.

Летом 1774 года во Франкфурт прибыли два пророка того времени: мистик-богослов Лафатер[61] и педагог Базедов[62]. Трудно представить себе более разных людей: Лафатер — высокий и задумчивый, с музыкальным голосом, прекрасным лбом, окаймлённым тёмно-русыми кудрями, с большими нежными глазами под широкими веками; Базедов — коренастый, пузатый толстяк с одышкой, в жирном парике, с хриплым голосом и маленькими острыми чёрными глазами, глубоко сидевшими под расходящимися бровями. Насколько первый был мягок и набожен, настолько второй резок и рассудочен. У цюрихского пастора были от природы вкрадчивые манеры. Немецкий реформатор, не стесняясь, выставлял напоказ свои цинизм и грубость. Один, вдохновлённый верой в евангельское милосердие, старался привести людей к Христу. Другой, пылкий теоретик филантропии, пытался ударами дубины обратить их в религию природы и деизм Жан-Жака[63]; он хотел учить и воспитывать юношество, а сам одурманивался дешёвым табаком, предавался разврату и колотил свою жену. Несмотря на это, его сильная индивидуальность привлекала Гёте, а стычки между обоими пророками только усиливали его заинтересованность и скептическое отношение. Проповедник Евангелия убеждал его не больше, чем рыцарь «Энциклопедии», но какие это были чудесные объекты «для психологических наблюдений, какие яркие типы, бесценные для того, кто задумывал тогда трагедию «Магомет»!

Гёте решил сопровождать пророков в их путешествии с целью пропаганды и 15 июля присоединился к ним в Эмсе. Интересные, во всяком случае, дни, заполненные спорами и публичными прениями, визитами в окрестные замки, где оба апостола старались — один завербовать адептов Библии и физиогномики, другой выпросить денег для сооружения «Филантропина» — образцового педагогического института. Вокруг них вертелись светские люди. За ними ухаживали, для них организовывали празднества. Много танцевали. Устраивали серенады вечером и ночью. Между двумя вальсами Гёте поднимался в комнату к Базедову.

Валяясь на неприбранной постели, этот последний диктовал секретарю главу из своего трактата о воспитании. Двери и окна были закрыты, воздух был ужасный, отравленный табаком, сыром и трутом. При появлении поэта Базедов вскакивал сразу, готовый спорить на какую угодно тему. «Как можно верить в догмат о Троице? И какие жалкие аргументы приводят в основу его вселенские соборы и отцы Церкви!» Но первые такты ожидаемого танца выталкивали его непостоянного слушателя за дверь. После этого Базедов снова наглухо закрывал дверь и, без труда уловив нить своих рассуждений, продолжал диктовать грубым, лающим голосом.

Когда Лафатер и Базедов из Эмса направились на север, Гёте последовал за ними. Ему доставляло удовольствие противоречить им, мистифицировать паству, ряды которой всё увеличивались, и поддразнивать вспыльчивого педагога. Однажды, когда жара была невыносима, Базедов, горло которого пересохло от курения, захотел пива и вздумал остановить повозку перед каким-то трактиром. Гёте воспротивился. Базедов проклинал его и не прочь был исколотить.

— Да успокойтесь, отец мой, — сказал поэт, — вы разве не видели вывеску трактира — два переплетённых треугольника? Между тем одного достаточно, чтобы свести вас с ума. Вас бы пришлось связать.

Так путешествовали они, не торопясь, втроём: «светский человек между двумя пророками».

Что же получилось в конце концов? В глубине души Гёте был сильно разочарован: он морально не обогатился от общения со спутниками, как первоначально рассчитывал. Под влиянием почти бессознательной интуиции он, расставшись с ними в Кельне, решил 20 июля навестить философа Фридриха Якоби[64] на его прелестной вилле Пимпельфорт.

Якоби, член административного совета герцогств Берга и Юлиха, богатый и независимый, был высокопоставленным лицом и человеком большого света. Вместе с тем он был очень добрым и сердечным. Он весьма ценил дружеские связи и умел объединять вокруг себя избранное общество. Ему не стоило никакого труда разбить некоторые из предубеждений, привитых Гёте Мерком, тем более что молодой человек и сам стремился к тому. С первой же встречи Якоби и Гёте сблизились. Недели текли, полные горячих исповедей. Дни, казалось им, проходят слишком быстро и слишком заполнены светскими обязанностями. Они встречались по ночам, чтобы продолжать прерванную беседу. В доме тогда становилось тихо. Луна освещала лужайки. Стоя у открытого окна, они отдавались очарованию душистой и безмятежной тишины. У их ног, как петли гигантской золотой сети, мерцали звёзды в водах бесшумно струящегося Рейна. О, волнующая нежность и непостижимая ясность летних ночей! Есть ли что-нибудь равное вашей волшебной красоте, вашей щемящей душу таинственности? Оба друга стояли, вдохновлённые и подавленные величием бесконечного. Как они, братья по убеждениям и исканиям, чувствовали взаимную близость! Перед лицом этого высокого неба, где трепещут бесчисленные множества звёзд, что значит диалектика какого-то Базедова или софизмы Лафатера? Какова цена убогим системам рационалистов и церковным догматам?

Но есть ещё Спиноза[65]. С жутких высот своей метафизики этот амстердамский еврей парит над копошащимися философами и беспокойными энциклопедистами. Здесь дело не в различии политических и социальных доктрин. Спиноза ведёт в царство бесконечного. От грандиозного здания его философии, как и от самой вселенной, веет чудесной необходимостью. Почему только он глух к запросам сердца? Охваченная головокружением душа мечется по четырём углам гигантского храма, ища успокоения от земных скорбей, но везде её встречает лишь ледяное одиночество...

Так изливается под мерцающими звёздами Якоби. Гёте взволнован, его смутно влечёт к себе царство мистики, роковое неведомое. Он чувствует, что и его друг инстинктивно влечётся к пантеизму и примкнул бы к нему, если б не его потребность веры в благого и милосердного Бога, в идеал доброты и нежности.

Гёте уезжал из Пимпельфорта покорённый учением Спинозы. Поэт отрицал всех и всяких богов, но везде чувствовал разлитое в мире божественное начало. Толкования Якоби помогли ему воспринять по-своему учение Спинозы, и он любил повторять мудрые и оптимистические слова, хорошо выражающие его радость жизни: «Vitae non mortis sapientia meditatio est»[66].

Как не опьяняться идеей абсолютного, как не чувствовать себя частичкой этой божественной природы, когда сам владеешь, подобно ей, могущественным даром творчества и воссоздания! Несмотря на временные сомнения и мимолётные тревоги, Гёте никогда так остро не сознавал силу своей гениальности, как в эти месяцы. Никогда и вдохновение его не было так разнообразно и плодовито. 1774 год даёт нам, кроме «Вертера», драму «Клавиш», написанную за неделю по мемуарам Бомарше[67], мелкие сатирические комедии, оперетты, сатиры, множество лирических стихотворений. Он разбрасывает свои стихи повсюду, поёт на все лады, задумывает и бегло излагает трагедии, которые никогда не закончит. Фауст, Магомет, Прометей, Вечный Жид — великие, титанические фигуры истории или легенды — волнуют его мысль своими, родственными ему, мечтаниями. Разве он не равен им и, на свой лад, не полубог? Беспрестанное возбуждение, неустанная импровизация, вдохновение никогда не покидают его. Бывает, что видения возникают и воплощаются во сне, тогда он просыпается ночью, чтобы закрепить их. А наутро легко оставляет начатое, чтобы взяться за другой сюжет. Беспрерывная игра идей, избыток образов! От величественных строф Прометея он без напряжения переходит к выходкам Арлекина, а как-то в воскресный полдень, попивая бургонское вино, в шутку набрасывает с размаху сатирический фарс «Боги, герои и Виланд»[68].

Его душа, как душа Фауста, во власти враждующих сил: дух сарказма, отрицания и разрушения толкает его к горькой иронии, творческое, созидательное и пламенное начало влечёт в эфирные выси экстаза и веры в добро.

И нельзя от этого гениального человека, которого волнуют и мучают противоречивые стремления, требовать, чтобы он жил размеренно, следуя правилам мещанского благоразумия. Его оригинальность порой граничит с эксцентричностью. Он любит удивлять и приводить в негодование обывателей. Начинается ли пожар в грязных еврейских кварталах, в гетто, куда не отваживаются обычно входить люди из высшего общества, он бежит туда в бархатном фраке, в шёлковых панталонах и чулках, чтобы организовать помощь и усилить цепь охраны. Однажды, когда он катался на коньках на замерзшем Майне, к берегу подъехала в карете его мать, укутанная в красную с золотыми шнурами шубу. Он озяб, попросил у неё шубу и, недолго думая, накинул на себя. Толпа в изумлении расступилась на его пути, а он, одетый в пурпур и соболь, похожий на юного северного короля, небрежно продолжал своё катание по льду.

И однако, случилось, что почётнейшие в мире ручки чуть-чуть не приковали Гёте к светскому салону. Это произошло в январе 1775 года. «Как-то раз, — пишет он в «Поэзии и правде», — один приятель предложил мне отправиться с ним на домашний концерт, устраиваемый именитым коммерсантом-кальвинистом. Было уже поздно, но, так как я любил всякие неожиданности, я согласился. Мы вошли в комнату первого этажа. То была просторная зала. Там мы нашли многочисленное общество. Посредине залы стоял клавесин. Единственная дочь хозяина немедленно уселась за него и заиграла с большим искусством и совершеннейшей грацией. Я встал недалеко от клавесина и мог хорошо рассмотреть её лицо и манеры. В её манерах было что-то детское, движения во время игры были свободны и легки. Когда соната была окончена, она прошла мимо меня. Мы раскланялись молча, так как начинался струнный концерт».

Они украдкой осмотрели друг друга, понравились, обменялись улыбками. Лили Шёнеман[69] — так звали грациозную блондинку — не лишена была кокетства, и ей не могло не польстить немое поклонение молодого писателя, о котором говорил весь город. Привыкшая жить в блестящем обществе, где она, несмотря на свои шестнадцать лет, держалась с утончённой развязностью, она, возможно, захотела испытать на поэте силу очарования своих голубых глаз, но сама первая попалась в силки, которые думала расставить для него. Гёте стал бывать у них, и Лили с восторгом отдалась властному чувству любви к нему.

Как часто вечерами смотрела она с нетерпением на стенные часы из позолоченного дерева, украшенные лепными бантами и свирелями! Стрелки двигались ужасно медленно. Сколько раз поворачивалась она в своём украшенном чеканкой кресле к дверям зала, резьба которого оживлялась серебряными подсвечниками. Чтобы понравиться ему, она надела модное платье, очень стянутое в талии и всё затканное букетами роз. С высокого шиньона, перетянутого муаровой лентой, спускались её шелковистые локоны. Сидевшая на диване мать часто поднимала глаза от вышивания, чтобы с восторгом оглядеть дочь.

Наконец Гёте входил. Только, увы, он недолго был один! Прибывали обычные посетители. Правда, он мог без помехи смотреть на свою милую Лили, но его раздражали окружавшие её ухаживатели и обожатели. Чтобы только насладиться её присутствием, он принуждал себя бесконечно долгими вечерами сидеть как прикованный за шахматами или триктраком. Но он с наслаждением запустил бы в голову партнёра рожком с игральными костями или буковыми жетонами. Уже в феврале 1775 года, отвечая таинственной незнакомке, которая из глубины гарцских лесов так трогательно выразила ему своё восхищение «Вертером», он пишет: «Можете ли Вы, моя дорогая, представить себе Гёте в расшитом кафтане, франтом с головы до ног, смешавшегося среди пошлого блеска канделябров и люстр, с Бог весть какими людьми, Гёте, которого приковывает к игорному столу пара прекрасных голубых глаз, который, развлечения ради, из салона тащится в концерт или на бал и ухаживает за хорошенькой блондинкой? Вот Вам подлинный облик того маскарадного Гёте, каким я ныне стал и у которого мало охоты Вам писать, так как он предпочитает не думать о Вас, ибо перед Вами чувствует всё своё ничтожество. Но есть и другой Гёте. Этот, во фраке из серого сукна, с коричневым шёлковым галстуком, в высоких сапогах, предугадывает весну в нежности февральского воздуха. Он скоро вновь увидит раскрывающейся перед ним так горячо любимую им природу. Он живёт напряжённой внутренней жизнью и, терзаемый желаниями и вечно в работе, старается выразить, как умеет, то в скромных поэмах чистые переживания своей юности, то в драмах и трагедиях могучую сущность жизни. Он же пытается набросать мелом на серой бумаге силуэты своих друзей и очертания пейзажа или окружающей его мебели. Этот Гёте не спрашивает направо и налево, что думают о нём, так как, неустанно работая, знает, что подымается всё выше. Вот он-то постоянно думает о Вас и часто по утрам чувствует просто потребность Вам написать. И высшее счастье для него то, что он может общаться с лучшими людьми своего времени».

Этот вот «другой Гёте» заканчивал в то время драму «Стелла» и набрасывал сцены из «Эгмонта». Он порывал с социальными, религиозными и даже любовными путами, чтобы жить мучительной жизнью гения. Чем были, в конце концов, его герои Гец фон Берлихинген, Клавиго, Вертер, Фернандо, Эгмонт, Фауст, как не бунтовщиками против социальных или моральных устоев?! Эти бунты, впрочем, не обходились без жертв. Скорбные тени покинутых женщин встают рядом с могучими борцами за освобождение личности. Мария, сестра Геца, Мария Бомарше, Цецилия, Маргарита! Придётся ли и Лили Шёнеман вслед за Фридерикой Брион присоединиться к печальному кортежу? Или Гёте придётся, несмотря на отвращение ко всякому принуждению, связать себя навеки? Одно время было похоже на это. Дня не проходило, чтобы он не направился к улице Хлебного рынка, где жила дочь банкира. Он тщетно сердился на себя и других, напрасно уверял себя, что не может больше выносить общества — он говорил «этого зверинца» — устаревших красавцев и юных воздыхателей. Он сердился... и всё же шёл к ней. Аристократка приковывала к себе романтика.

Между тем оба семейства совсем не поощряли склонности молодых людей. Надворный советник, мелочная бережливость и суровость которого были известны, подозрительно смотрел на расточительный и весёлый образ жизни знатного коммерсанта. Слишком много лакеев, слишком много в зале ковров и позолоты и слишком много жгут, по его мнению, свечей. Что же касается матери Лили, то, конечно, она предпочла бы этому юному литератору со всем его блеском какого-нибудь наследника солидной банкирской конторы или экспортного дела. К тому же между ними существовало различие вероисповедания, а в тогдашнем Франкфурте это было серьёзным препятствием. Гёте были лютеранами аугсбургского вероисповедания, Шёнеманы — кальвинистами франко-голландского происхождения. Кальвинисты же были в немилости у протестантской буржуазии. Им не разрешалось совершать богослужения в пределах города. Каждое воскресенье можно было наблюдать, как длинная вереница экипажей направлялась в Бекенгейм, где кальвинисты молились, как им было угодно.

И всё же помолвка близилась. В данном случае роль судьбы взяла на себя одна мужеподобная и решительная старая девица Дельф фон Гейдельберг, страдавшая манией сватовства. С первых дней апреля 1775 года она начала обрабатывать родителей. «Как она принялась за дело, — пишет Гёте в «Поэзии и правде», — как она сумела преодолеть все многочисленные препятствия — не знаю. Но как-то под вечер она подошла к нам и передала согласие родителей на наш брак. «Протяните друг другу руки», — сказала она со своей обычной повелительной и напыщенной манерой». Они протянули.

Весна засверкала над холмами. Лили часто на несколько дней уезжала к своим дядям в Оффенбах на Майне. Гёте тогда пользовался гостеприимством их соседа, своего приятеля Иоганна Андре[70], фабриканта шелков и композитора в то же время. Эти встречи за городом были прелестны. Молодые люди выходили из дому рано утром, прогуливались по садам, ещё мокрым от росы, и доходили до цветущих террас, окаймлявших пёструю от шлюпок реку. Вечерами они встречались у Иоганна Андре, который устраивал у себя струнные квартеты; там распевали народные песни, повторяли кантаты, которые Гёте писал для Лили. Но счастлив он не был, и причиной тому был он сам. То в нём закипала ревность, то его свободолюбие вставало на дыбы и рвалось из разукрашенного розами ярма. 12 мая 1775 года он признавался Гердеру: «Я недавно ещё думал, что приближаюсь к семейному счастью и что сумею наконец втянуться в подлинные радости и горести жизни, но вот я снова, и самым неприятным образом, очутился в открытом море».

В тот же вечер во Франкфурт прибыли два поэта, два молодых повесы, на некоторое время изменившие направление мыслей и обстановку жизни Гёте. Это были братья той неведомой подруги, которой он посылал такие пылкие письма, той идеальной возлюбленной, которую он в воображении постоянно ставил рядом со своей невестой, — графы Кристиан и Фридрих фон Штольберги[71]. Они были приблизительно в возрасте Гёте, знали «Вертера» наизусть, были полны революционного и романтического воодушевления и не останавливались ни перед какой эксцентричностью. Предприняв путешествие по Швейцарии, они решили увезти с собой Гёте, чтобы вместе с ним приобщиться к наслаждению природой и свободой, увезти того, кто так прекрасно воспел и ту и другую. По правде; сказать, советнику их рассуждения показались несколько легкомысленными, но всё равно он предпочёл, чтобы его сын отправился с ними, чем сидел бы дома, растравляя свою ревность и мучаясь неудовлетворённостью. Молодому человеку было полезно переменить обстановку и, если возможно, порвать со всей этой любовной историей. А потом, кто знает, когда Вольфганг будет в Швейцарии, не проедет ли он в Италию, в эту страну солнца, классической гармонии и душевного оздоровления? Гёте легко дал себя убедить. Он не хотел ещё порывать своих цепей, он думал только испытать их прочность. 15 мая он отправился со Штольбергами и, так как рассчитывал очень быстро вернуться, даже не предупредил свою невесту.

Ах, какое это было путешествие! Гёте надел — что было как бы символом — голубой фрак с золотыми пуговицами, жёлтый жилет и лакированные сапоги с коричневыми отворотами. В трактирах поэты осушали бутылки рюдесгейма, поносили тиранов, декламировали оды в честь природы и свободы. Сплошная бравада и вызов буржуазии и филистерам. В Дармштадте, к великому смущению благоразумного Мерка, весёлые путешественники решили искупаться совершенно голые в пруду поблизости от городского гулянья. В Мангейме они устраивают в «приличной гостинице» пирушку и после обильных возлияний разбивают стаканы о стены столовой. В Карлсруэ они увиваются около Клопштока, родоначальника «новой школы», и Гёте читает ему некоторые сцены из «Фауста».

Он делает крюк до Эммендингена, чтобы повидаться с сестрой Корнелией. Она вышла замуж за его приятеля Шлоссера, ставшего теперь уездным судьёй. Как она понимает его индивидуализм и мятежные стремления! Сама Корнелия задыхается от безлюдья в провинциальном городке и в этом скучном доме. Где прежние идеальные помыслы, горячие споры о «Геце фон Берлихингенё»? Она томится, связанная с обывателем, взгляды которого ей претят. Гёте растроган, открывается перед ней, рассказывает о Лили. Сестра разражается гневом: «Нелепые планы! Как?! Поэт, носящий в себе идею «Фауста», свяжет себя таким неподходящим браком? Романтик женится на аристократке? Да это просто безумие! Такой брак будет несчастьем для обоих — и только».

Гёте соглашался, но не мог решиться. Ещё силён был голос сердца, а оно не допускало мысли о разрыве. Пусть он отдалялся от Франкфурта, менял образ жизни, с жадностью бросался на вереницу новых впечатлений — в Базеле, Шафгаузене, везде образ Лили не покидал его. В Цюрихе путешественники встретились с Лафатером, как всегда «дружелюбным, снисходительным, благословляющим и наставительным». Здесь же они навестили старика Бодмера[72]. Патриарх швейцарской литературы жил за городским валом, на зелёном пригорке. Бодмер благодарил небо за то, что он на старости лет имел возможность приветствовать их юные таланты. Он подвёл своих гостей к окну и показал им несравненной красоты вид, который неизменно радовал его: на том берегу Лиммата — город с острыми рыжими крышами, спускающийся к самому озеру, дальше плодородные поля Силя, освещённые закатом, а над сверкающей водной равниной амфитеатр гор.

О, волшебная привлекательность вершин! Гёте не мог больше оставаться на месте. Он торопился отправиться с опытным проводником в горы. Оставив Штольбергов в Цюрихе, он предпочёл им общество одного из своих франкфуртских друзей, молодого кальвиниста Пассаванта, прекрасно изучившего местность. Они поплыли по озеру. Живительный мир окутывал Гёте. Не забудет ли он свою тревогу и любовь?

Пятнадцатого июня, покидая озеро, он пишет в своей записной книжке меланхолическое четверостишие:

Когда б тебя, Лили, не обожал я,

Какое б счастье вид мне этот дал!

Но если бы Лили не обожал я,

То что бы я со счастьем делать стал.

Друзья пересекают кантон Швиц, обходят Риги и через Флюелен и Алтдорф карабкаются на отроги Готарда. Они поднимаются по долине Рейсса, с наслаждением пьют воду ледников, зеленоватую и пенистую, переходят снежные мосты и скоро достигают, пробираясь по осыпающимся скалам, Урзерн и Андерматт. Наконец над дымящимися озёрами, которые едва отличаются от нависших над ними туч, разорванных ветром в ущельях, начинает выделяться из тумана здание — гостиница Сен-Готарда.

Им дали хлеба, сыра, вина, отвели тёплую комнату, и они провели «спокойную ночь в немного не по росту постелях». На следующее утро они попросили показать им тропинку, ведущую в Италию.

Если бы они спустились по этому неведомому склону, если бы направились к этим оврагам, выжженным солнцем, к бирюзовым озёрам, к террасам, обсаженным апельсинными деревьями, к оливковым рощам, листва которых отливает серебром, им надо было бы идти вдоль Тессина — и через несколько дней они были бы в Беллинцоне, на берегах Лаго ди Маджоре. Всё влечёт их туда, ничто не удерживает...

Ничто?.. Так ли это? Гёте колеблется. Он чувствует «согретое на его груди» и висящее на ленточке Лили маленькое золотое сердечко, которое она подарила ему в первые дни их любви. Вот он вынимает его, целует с жаром.

Счастье прежнего, залог священный,

На груди моей ношу тебя я.

Долго ль будешь связью драгоценной

Ты для нас, блаженство продолжая?

Мужество оставляет его, он делает крутой поворот и направляется в Германию, без Штольбергов, потому что в Цюрихе он их уже не застал. Они внезапно уехали. Стремительные швейцарские реки совершенно опьянили этих бешеных купальщиков. Где бы то ни было, они, обнажённые, как боги Олимпа, погружались с криками радости в потоки и озера, приводя в негодование честных обывателей. Как-то раз, когда они шумно начали раздеваться в долине реки Силя, их камнями выгнали оттуда. Это происшествие положило предел аркадским купаниям. Они поторопились уехать из чересчур целомудренной Гельвеции. Гёте один после десятинедельного отсутствия вернулся во Франкфурт. Лили встретила его сконфуженно, с какой-то неловкостью, которая не могла ускользнуть от него. Пока он скитался по горам и долам, её основательно настроили и восстановили против него. Положительно, этот юный ветреный писака не стесняется! Что может быть неприличнее бегства в первый же месяц помолвки? И разве не безумие на всю жизнь усесться в его капризную ладью? Лили, конечно, протестовала: она ещё достаточно любила его, чтобы для него отказаться от обеспеченной буржуазной жизни; если надо, она последует за ним и в Америку. Из этого признания Гёте стало ясно, что в сердце его невесты таится сомнение, тайная готовность к жертве. Это взволновало его. Он не знал, искать ли ему по-прежнему близости с ней, и, когда оставался один, его грызли беспокойство и горечь. Тогда Гёте опять страстно тянуло к далёкой наперснице, Августе Штольберг, сестре его романтических друзей.

Как-то в начале августа он остался один в комнате Лили. Кругом были платья, картонки со шляпами, тысячи безделушек, овеянных её элегантностью и пахнущих её духами. Внезапно им овладело отчаяние, и он без сил опустился у письменного стола. Что же? Он ей напишет, оставит записку, в которой выскажет свою тоску? Нет! Это патетическое и скорбное письмо он пошлёт другу-незнакомке, письмо, достойное Вертера, полное глухих раскатов сердечных гроз. По своему расстроенному тону это письмо напоминает письма, которые он когда-то посылал Беришу.

Тем временем близилась Михайловская ярмарка, и дом на Хлебном рынке наполнился посетителями, коммерсантами, банкирами, друзьями и родственниками Шёнеманов. Ах, проклятый «зверинец»! Лили с улыбкой вертелась в кругу обожателей, а Гёте изводил себя ревностью и злобой. Как мерцающее пламя, гасла его любовь.

Несмотря на презрительные насмешки отца, принципиального ненавистника сильных мира сего, Гёте решил принять приглашение нового саксен-веймарского герцога и провести некоторое время при дворе этого юного государя. Виланд уже жил в Веймаре — там ценили искусство и литературу. Октябрьским вечером Гёте бродил под окнами Лили; она была у клавесина, её силуэт рисовался на занавесках, и голос доходил до него, донося звуки одного из сочинённых им для неё романсов. Он подавил в себе слёзы и удалился, не простившись с ней.

Он шёл навстречу неведомому, мысленно повторяя слова из «Эгмонта», большая часть которого была им уже написана; «Точно пришпоренные невидимыми духами, мчат солнечные кони лёгкую колесницу нашей судьбы. Нам остаётся только мужественно крепкой рукой держать вожжи и направлять колеса то вправо, то влево, здесь избегая камня, там пропасти. Куда мы направляемся? Кто знает? Едва ли мы помним, откуда мы идём?»

Глава VI ВЕЙМАРСКИЙ ДВОР

Седьмого ноября 1775 года герцогское ландо, нагнавшее Гёте в Гейдельберге, доставило его в маленькую резиденцию. Это было, собственно говоря, большое село с шестью тысячами жителей. Надо представить себе посад, занесённый снегом. Городской вал, четверо укреплённых ворот, низенькие дома, сгрудившиеся около развалин замка, только что разрушенного пожаром. Неважный пейзаж: маленькая речонка Ильм змеёй вьётся по скромной долине, окаймлённой полями, лугами и лесистыми холмами. Ни торговли, ни промышленности. Население кормится пастбищами... и двором. По утрам в течение недолгого лета — климат Тюрингии холоден и дождлив — общинный пастух сзывает звуками рожка стада, а в сумерки он возвращается с поля и ведёт скотину к пойлу. За исключением живописной рыночной площади, город очень тих и почти безлюден. Изредка то там, то здесь праздный зевака наблюдает за подъезжающим эрфуртским или лейпцигским дилижансом. Ещё реже рысью промчится по улицам придворная эстафета.

Двор?.. Двор представляет собой курьёзную смесь чопорности и благодушия, неряшливости и этикета. Лакеи напудрены, одеты в шёлковые чулки и обшитые галунами ливреи, кареты лакированы и позолочены, а у входов в салоны стоят плевательницы. Когда дамы сидят кружком около принцев и, болтая, вяжут, случается, что они «самым отвратительным образом плюют на пол» — об этом рассказывает Монк-Льюис, английский романист. Мужчины? Полурейтеры-полупридворные, они охотятся на кабанов и танцуют менуэт.

Душа всего двора — герцогиня-мать, Амалия Саксен-Веймарская[73]. Трудно представить себе более молодую «вдовствующую». Овдовев в девятнадцать лет, она сумела вывести княжество из опустошения, причинённого ему войной. Теперь, в тридцать шесть лет, она сложила с себя звание регентши своего сына. Но это не значит, что она отказалась от власти и влияния на дела княжества. Надо было видеть её скачущей верхом в сопровождении пажа и конюхов или председательствующей в государственном совете, чтобы понять, что эта маленькая энергичная женщина со смеющимися и гордыми голубыми глазами на грубом лице воистину племянница великого Фридриха. При этом она добра, проста, очень жива, любит наряды, роскошь, драгоценности, балы, театр, музыку, — словом, легко понять роль, которую она играет в жизни двора. Это она пригласила в Веймар поэта Виланда. Француженка по культуре и немка по склонностям и вкусам, могла ли она не приветствовать приезд Гёте, знаменитого автора «Вертера»? Разве не она хочет поощрять таланты своей страны? Разве не она заботливая попечительница Иенского университета?

Полнейшая противоположность ей — её невестка, герцогиня Луиза[74]. Несмотря на восемнадцать лет, в ней нет ни молодости, ни живости, ни порывистости. Бледное, удлинённое и меланхоличное лицо, высокомерная мягкость — во всём облике что-то сухое и скрытное. Как ей суметь привлечь к себе, удержать около себя жизнерадостного мужа? Карлу-Августу[75], владетельному герцогу Саксен-Веймар-Эйзенахскому, тоже восемнадцать лет... и на этом кончается сходство. Она заботится об этикете — он жаждет порвать всякие цепи. Она нежная, совсем не экспансивная, серьёзная и холодно-изысканная — он буйный, грубый в выражениях и манерах, ищущий шумных развлечений. Он устал от опеки, которая казалась ему бесконечной, и теперь полон одной мыслью — наслаждаться своей молодостью, властью и свободой. Медальон того времени изображает его с блестящими глазами, с раздувающимися ноздрями, с упрямым, резко очерченным подбородком — он готов ринуться в жизнь, которой пламенно упьётся. У герцога, правда, задатки крупного государственного деятеля: он умён, решителен, любознателен, у него есть свои мысли и известная культурность, которая впоследствии ещё разовьётся, но ему станет тесно в его маленьком государстве, и в этом будет его несчастье. Пока же его пылкой и чувственной натуре, темпераменту охотника и солдата надо шумно проявлять себя, и какое ему дело, если это неприлично.

Около принцев — придворные дамы: Луиза фон Гёхгаузен, фрейлина вдовствующей герцогини, маленькая, остроумная и начитанная горбунья, сохранившая для потомства первую рукопись «Фауста»; пылкая Эмилия фон Вертерн, которая, чтобы убежать вместе с любовником в Африку, симулировала смерть и исчезла после поддельных похорон; романтическая Шарлотта фон Кальб[76], влюбившаяся в Шиллера и Жан Поля[77]; Луиза фон Имгоф, злополучная супруга авантюриста, продавшего в Индию свою первую жену; наконец, та, кто стала подругой, музой и вдохновительницей Гёте, та, кого он обессмертил в «Ифигении» и «Торквато Тассо», — баронесса Шарлотта фон Штейн[78].

Рядом с этими чрезмерно чувствительными дамами, внешне спокойная провинциальная жизнь которых оживляется внутренними переживаниями и которые опьяняются чтением «Новой Элоизы» и «Вертера», — сановники герцогства: премьер-министр фон Фрич[79], высокомерный, властный и упрямый человек; камергер фон Эйнзидель, сочинитель опереток, страстный игрок в карты и на бильярде, коновод всех придворных развлечений; бывший военный наставник герцога майор Кнебель, человек с прекрасным сердцем и поэтической душой, ставший поверенным Гёте и Шиллера; педагог Музеус, преподаватель гимназии, автор сатирических романов и народных сказок; секретарь министерства финансов, незначительный поэт Бертух[80] и, наконец, Виланд.

Виланд! Как этот старший соперник Гёте, писатель, приобретший своими философскими романами известность по всей Германии, встретит вновь прибывшего? Он, конечно, мог быть настроен против него. Разве Гёте не высмеял его в дерзком фарсе? И потом, ничто так не чуждо собственным идеалам Виланда, его вольтерьянскому классицизму и лёгкому эллинизму, как произведения вроде «Вертера» или «Геца фон Берлихингена». Несмотря на старания общих друзей — госпожи Ларош и Фридриха Якоби, между обоими писателями оставалось взаимное непонимание. Как произошло их первое свидание? Маленький щуплый моралист с подвижным и рябым лицом беспокойно всматривался близорукими и косящими глазами в аполлоновское лицо и гордые великолепные глаза Гёте. Почти мгновенно Виланд был ослеплён красноречием, очарован гениальностью, покорен простотой Гёте. Три дня спустя он писал Фридриху Якоби: «Душа моя полна Гёте, как капля росы полна лучом восходящего солнца».

Гёте от всего в восторге — всё для него здесь ново и всё прекрасно. Он приспособляется к новой среде или, вернее, приспособляет её к себе. Кто устоит перед его очарованием? Герцог надевает костюм Вертера и заставляет камергеров последовать его примеру. Вслед за Гёте он начинает кататься на коньках. Сначала придворные презрительно относятся к этому спорту, но вскоре он увлекает всех к берегам Ильма. Гёте неотразим: он кружит головы женщинам, соединяет около себя всех молодых придворных; герцог говорит ему «ты», обращается с ним как с братом. Поэт и сюда внёс свою пожирающую жадность впечатлений, культ природы, презрение к предрассудкам и традициям, любовь к жизни и земле. Какой-то колдун! При его появлении маленькая столица проснулась, вышла из своего зябкого оцепенения, наполнилась шумом и смехом. А какой он балетмейстер! Как умеет устроить празднество и развеселить всё общество! Какой-то бешеный хоровод маскарадов, танцев при факелах на льду, охот, безумных скачек, катаний на санках. Пирушки, переодевания, игра в карты и кости, любовные интриги, ночные вылазки в соседние замки и сёла — нет, теперь в Веймаре больше не скучают! Одна в своём сером будуаре сидит у угасающего камина набожная герцогиня Луиза и, вздыхая, ждёт. Ведь из всех этих безумцев самый буйный, бесспорно, её муж; она его почти не видит. Как молодой жеребец, который долго топтался на одном месте, запертый в конюшне перед жалким клоком сена, а потом вырвался на волю, он опьянён воздухом, удовольствиями, безумствами.

Гёте и он неразлучны. Кто устраивает шум на площади рынка, щёлкает бичом среди лая стаи гончих и звона колокольчиков на санях? Они. Какие злые шутники украдкой пробираются вечером в дом новобрачных? Опять они. А кто во дворце вдовствующей герцогини замуровал этой ночью двери мадемуазель фон Гёхгаузен? Всё они же. Поэт внушает герцогу уважение своей физической силой. О, он не бледный кропатель элегий, а настоящий мужчина! Посмотрите на него — весёлый, в сапогах и меховой шапке, он ласкает своих борзых или гладит шею лошади; он готов пуститься в обычные похождения. Пусть герцог осматривается кругом, пусть выбирает среди других своих сотоварищей — нет равного Гёте, когда дело коснётся выпивки, беганья, прыганья, скачек верхом по косогорам через заборы и рвы, охоты на весь день или танцев на всю ночь!

Но своё так легко завоёванное влияние на Карла-Августа Гёте скоро сумеет использовать для благородных целей. Он это сознает, и, когда добродетельный Клопшток под воздействием самых недоброжелательных слухов письмом упрекает его за участие в бесчинствах герцога, надо видеть, с каким высокомерием он указывает почтенному проповеднику его надлежащее место. Пусть его избавят от таких посланий! Ему нечего делать с подобными замечаниями, и ему так же не к лицу оправдываться, как и каяться в своих прегрешениях.

Постепенно как манеры Гёте, так и его положение в Веймаре приходят в равновесие. Он уже не думает о возвращении во Франкфурт и соглашается официально оформить своё длительное пребывание здесь. Несмотря на возражения пиетистов, он добился назначения Гердера придворным проповедником. Почему же ему самому не перестать противиться настроениям герцога и не поступить к нему на службу? Сначала герцог ввёл его в качестве ассистента в свой совет — это вызвало протесты со стороны премьер-министра фон Фрича. Как он может бывать на заседаниях, где «присутствует доктор Гёте»? Но Карл-Август был непоколебим. Опираясь на поддержку матери, он заставил замолчать старых придворных и завистливых чиновников и указом от 11 июня 1776 года возвёл Гёте в тайные советники посольства с окладом в тысячу двести талеров. Кроме того, он пожаловал поэту домик и сад на берегу Ильма. Теперь странник осел здесь прочно.

Фрич должен был покориться; он взял обратно просьбу об отставке и не без воркотни величественно согласился на совместную работу с поэтом. Предчувствовал ли он в нём преемника? Фаворит в свою очередь тоже стал министром. Все государственные дела начали постепенно проходить через его руки. «Он живёт, — писал Виланд, — управляет, распоряжается всем и делает нас счастливыми». В 1776 году Гёте был назначен директором театра, в 1777-м — председателем архитектурной комиссии по восстановлению замка, в 1779-м — управляющим военным департаментом и департаментом путей сообщения и, наконец, в 1782 году — управляющим финансами. Так он прошёл в несколько лет все степени власти, к благополучию маленького герцогства.

Но работа не заполняла его жизни. Он не мог жить без любви. Им овладела возвышенная страсть, поднявшая его над эгоизмом и инстинктами и научившая его самопожертвованию и самоотречению. Та, кого он полюбил, ответила ему чистой и почти материнской нежностью; она вдохновляла его, делала ему много добра и невольно причиняла много горя, мучила и умиротворяла его. О ней уже упоминалось — Шарлотта фон Штейн.

Эта тридцатитрёхлетняя женщина, на семь лет старше Гёте, была женой обер-шталмейстера и исполняла обязанности статс-дамы при герцогине Амалии. У неё было семеро детей, из которых выжили только трое. Усталая от частых беременностей, она жила тихо и скромно. Была ли она красива? Нет, но мила и грациозна. Её можно было принять за итальянку благодаря карим глазам, очень матовой коже и совсем чёрным волосам. Она была маленького роста, но походка её была лёгкой и точно окрылённой. Гармоничный и ровный голос отражал полную нежности и чувства меры душу. Прибавьте к этому тонкий ум, здравый смысл, вкус, большую культурность, музыкальный талант и склонность к философии; легко понять, что она без труда затмила всех героинь молодости Гёте.

Ей советовали остерегаться обольстителя. Но она была уверена в себе и, как только он приехал в Веймар, первая подошла к нему по-товарищески просто. Спустя несколько недель она пригласила его в своё поместье Кохберг, поблизости от Рудольфштадта. Вот они сидят вдвоём под защитой крепких стен фермы около камина, пламя которого освещает их лица. Зима. На дворе ветер, снег, вьюга. Разговаривают о том о сём. Она рассказывает ему об окружении и отношениях, вводит его в круг придворных интриг. Каков её муж? Да честный малый, совершенно равнодушный к литературе, которого его обязанности шталмейстера удерживают постоянно при дворе, где он и обедает. Он любит покурить, хорошо поесть, поиграть в карты. Если он не рыскает по ярмаркам в поисках заводских жеребцов, то все дни проводит в замковых конюшнях и каретных сараях. Летом он приезжает в Кохберг — откармливает свиней и быков и гонит водку... Так начинается дружба между Шарлоттой фон Штейн и Гёте: ей доставляет удовольствие посвящать своего нового друга во все местные обычаи и порядки, помогать ему разбираться в ещё незнакомой обстановке.

Гёте почти сразу полюбил её и уже с начала 1776 года с трудом сдерживает бурные порывы своей страсти. Он делается настойчивым, фамильярным и одолевает её несдержанной пылкостью. Она старается его успокоить, напоминает ему о требованиях приличий. Тогда он вспыхивает, разражается гневом и уже не сдерживает своей грубости. Приличия? Плевать ему на приличия! Задетая, она 8 марта пишет общему страсбургскому другу: «Я чувствую, что мы с Гёте не сможем стать друзьями».

Можно ли так ошибаться в своих чувствах или это только притворство? Она, правда, старается перевоспитать этого дикаря, но помимо воли очарована его юношеским обаянием, тронута волнующим обожанием. Конечно, он слишком пылок, требователен, как избалованный ребёнок, но она научит его сдержанности. О, дело не обойдётся без ссор и вспышек. Но раз он её любит... С другой стороны, она его так понимает, и её снисходительность иногда заходит дальше, чем она сама хотела бы. Когда он приходит к ней весь во власти своих страстей, беспокойный, измученный, один звук её голоса его странно успокаивает. Настоящая Ифигения, умиротворяющая тревогу и ярость Ореста. Её твёрдость равна её терпению; она охраняет его от него самого и она же защищает его от других. Её положение в обществе, где она вращается, делается щекотливым. Сколько иронических замечаний раздаётся по адресу Гёте. Чего не говорят по поводу его необычайного возвышения! Двор разделился на два лагеря. «Его, — пишет она, — одновременно и ненавидят и обожают». Она выслушивает бездну высказываний на его счёт и страдает — надо же сознаться в этом — от интриг, замышляемых против него. Зависть чиновников, язвительность чересчур добродетельных людей — сумеет ли она устоять против этого натиска вражды? Её муж, сторонник Фрича, к счастью, переходит на сторону Гёте или, вернее, на сторону более сильных, так как Карл-Август не терпит возражений. Но только что она защитила своего друга от клеветы и интриг, как ей приходится самой защищаться от его сумасбродства. Вот он начинает говорить ей «ты», возбуждается ещё больше, насильно целует её; она сердится, он уходит, хлопнув дверью как сумасшедший и не простившись, а на следующий день возвращается, просит прощения; она прощает, и они счастливы до следующей вспышки.

Когда Гёте поселился в сельском домике на берегу Ильма, Шарлотта могла из своего нового дома около дворца видеть его издали, делать ему при наступлении ночи знаки при помощи лампы. Он часто приходит к ней обедать или ужинать, пока обер-шталмейстер пирует за герцогским столом. Сколько он проявляет изобретательности, чтобы только доставить ей удовольствие! Он заботится о её сыновьях, даёт им уроки, проверяет их работы, исправляет рисунки, играет с ними. Ежедневный обмен любезностями. Он посылает баронессе розы, вишни, спаржу из своего сада, даже солдатский хлеб, который для неё доставляется из солдатской пекарни. Когда он возвращается с герцогом с охоты, то никогда не забывает оставить для неё фазана получше или заднюю ножку косули. В свою очередь она его балует как может: то посылает какие-нибудь вкусные блюда, то приглашает пообедать с ней вдвоём. О, как хорошо он себя чувствует, сидя вечером около неё, и какое счастье наконец открыть душу, делиться мыслями с любознательной, восприимчивой, чуткой и умной женщиной! Она ведь не только его мнимая любовница и по-матерински нежная подруга — впервые он встретил в женщине товарища по духу.

Вот какие книги они читали вместе: «Эпохи природы» Бюффона[81], «Исповедь» Жан-Жака, «Мемуары» Вольтера, «Этику» Спинозы. Её ничто не пугает — ни метафизика, ни наука о костях. Одно время он страстно увлекался естественными науками, минералогией и ботаникой, и она всё так же внимательно выслушивает его рассуждения. Он вознаграждает её тем, что посвящает ей стихи, показывает отрывки из своей «Ифигении». Иногда она нежно удерживает его и после обеда до тех пор, пока под окнами не пройдут с факелами возвращающиеся в казармы солдаты. «Нет-нет, теперь ни минуты больше». Время расходиться: она ни за что не позволит ему остаться у неё после вечерней зари. Таким образом, он волей-неволей приучается смотреть на неё, «как смотрят на звёзды».

Исследователи правильно отмечают, что письма Гёте от 1778 года полны плохо скрытой досады. Это тяжёлые годы обучения воздержанности, в течение которых он, правда, порой вознаграждает себя более грубыми развлечениями. Герцог увлекает Гёте с собой на прогулки по окрестностям, вместе с ним объезжает тюрингские ярмарки и престольные празднества, и нередко на их ночных пирушках в каком-нибудь отдалённом кабачке присутствуют весёлые кумушки, нравы которых не отличаются особой строгостью. Есть свои соблазны и в театральной труппе, и там насчитывается немало доступных красавиц. Случается, что ночью «господин директор» пробирается к актрисе Короне Шрётер[82]. Говорят даже, что он пользуется её расположением наравне с герцогом. Но все эти приключения не задевают сердца, не затрагивают внутренней глубины. Не надо забывать, что ему тридцать лет и что его обуревают сильные страсти. Нужно отдать дань молодости. Его романтизм уже на исходе.

На самом деле близится пора умиротворения. Позади остались юношеские признания: «Гец фон Берлихинген», «Вертер», «Клавиш», «Стелла». Служебные обязанности Гёте принуждают его к регулярной работе, к системе, к дисциплине. Правда, ещё случается, что он с волками воет по-волчьи — Карл-Август не допускает, чтобы он так сразу порвал со светской жизнью. Но Гёте уже чувствует потребность сосредоточиться, вновь приблизиться к природе и правде. Путешествие в обществе герцога к берлинскому двору его раздражает и сердит, поездка в Гарц, предпринятая им в одиночестве в 1778 году, успокаивает и подкрепляет. Что ему до холода, до снега и густого тумана! Вот раздробленные сосны, утёсы, пропасти из Вальпургиевой ночи — декорация, в которой кружатся в шабаше ведьмы из «Фауста». Тяжёлый подъем, опасности, проклятая пустыня! Но наверху, на вершине Брокена, всё внезапно проясняется. Зимнее солнце сверкает и разгоняет тучи. Священное одиночество, невыразимый экстаз души, опьянённой свободой! Поэт вновь обрёл природу. Спускаясь в равнину и подходя к Веймару, он чувствовал себя как каторжник, прикованный к ядру.

С 1779 года в письмах Гёте появляются жалобы на то, что его тяготят служебные обязанности и работа. Он задыхается среди папок с делами, его давят низкие своды кабинета. С другой стороны, он хотел бы вырвать герцога из пустого и пошлого существования, уединиться с ним, увезти куда-нибудь. Вместе с Карлом-Августом Гёте предпринимает в 1779 году вторичное путешествие в Швейцарию. Эта поездка не будет, как поездка 1775 года, экстравагантным и романтическим приключением. Период «Бури и натиска» миновал; это путешествие будет, если можно так выразиться, подъёмом к красоте, к чистоте ледников, почти символическим восхождением к умиротворению и мудрости и некоторым образом к освобождению. Это возвышенное состояние души он раскрывает за несколько недель до отъезда в своём дневнике: «О, пусть стремление к чистоте, простирающееся до куска, который я подношу ко рту, всё более и более озаряет меня».

Направляясь из Веймара в Швейцарию, путешественники решили проехать через Франкфурт и Эльзас. Они прибыли 18 сентября в родной город Гёте и, чтобы застать врасплох его родителей, вышли из кареты, не доезжая до Оленьего Рва. Они входят потихоньку и стучат в дверь голубой комнаты. Советница, сидевшая за круглым столом, встаёт, открывает, вскрикивает: «Вольф! Как ты изменился!» Теперь он мужчина, и его лицо с чёткими и благородными чертами утратило прежнюю болезненную подвижность и напряжённость. Медленно ступая, входит старик отец; его рассудок очень ослабел за последнее время, и советница смотрит на него с тревогой. Только бы это потрясение не оказалось роковым! Но нет, он останавливается, несколько минут вглядывается в изящного придворного и потом слегка дрожащими руками прижимает к груди блудного сына. Герцог, стоявший на пороге, подходит в свою очередь. Получилась почти сцена из мещанской комедии. Быстро распространилась новость, вызван Мерк, прибегают друзья молодости, дом полон людьми и шумом. В течение пяти дней Гёте живёт в прошлом.

Прошлое! Гёте больше не боится возвращаться к нему. В Эльзасе он заезжает в Зезенгейм, чтобы повидать Фридерику. Здесь ничто не изменилось. Пастор встретил его просто, сердечно, как будто они только вчера расстались. В чудесный лунный вечер Фридерика, поздоровевшая, весёлая, повела его в жасминовую беседку. Вдвоём они вызывают в памяти образы прошлого. Подходит сосед — разве он ещё на той неделе не справлялся о докторе. Прибегает цирюльник и начинает ворошить пепел давно прошедших дней. Узнает ли Гёте карету, которую когда-то раскрашивал и украшал розами? А эти листки бумаги, спрятанные в письменном бюро, — его старинные песенки. То Же впечатление забвения и нежности создаётся и от поездки в Страсбург. Он встретился с Лили Шёнеман, вышедшей замуж за банкира Бернгардта фон Тюркгейма: она, склонённая над колыбелькой, улыбающаяся, счастливая молодая мать. «Нет, — думает Гёте, — жизнь не злопамятна!» Из глубин прошлого навстречу ему не поднимается ни одной трагической тени, не раздаётся ни одного упрёка. Баловень людей и богов, он свободно идёт своей дорогой...

Путешественники сначала направились к бернскому Оберланду и вначале подошли к подножию Юнгфрау. Но не надо думать, что их охватил романтический бред или что они почувствовали себя подавленными этими величественными горами. Голос Байрона[83], безумные жалобы Манфреда ещё не звучали здесь. Неподвижная величавость вершин, мысль о скрытой геологической работе, происходящей здесь со времени возникновения Вселенной, наполняют душу Гёте невыразимым покоем. «Здесь глубоко чувствуешь, что в природе нет прихотей, а есть вечный закон, постепенно производящий своё действие», — пишет он баронессе фон Штейн. 9 октября они углубляются в ущелье Лотербруннен и доходят до радужного водопада, нашептавшего поэту романс о духах воды. Им не удаётся, как это делают теперь, взобраться на предгорья Юнгфрау через Венгенские пастбища. Приходится вернуться назад по долине обеих Лутчин, обогнуть Гриндельвальдский ледник и атаковать с другой стороны Шейдегский подъем. О, циклопические цоколи, снежные пустыни, беспредельные голубые тени, ледники, морены, чёрные бездны и там, наверху, священные вершины Эйгер, Моих и Юнгфрау, величественная белая троица, — мысль о вечности будит в нас ваше одиночество!

После нескольких дней отдыха в Интерлакене и Берне путешественники направились на запад, спустились через Фрибургское плоскогорье к Женевскому озеру и вновь поднялись по склонам Юры, чтобы добраться до вершины Доль и ущелья Ля Фосиль. На их глазах засыпали в свете заката Альпы, закутанные в ледяной серебристый покров. А над ними Монблан, вечный страж, ловил своей вершиной последние отблески солнца — Монблан, ещё новый и могучий магнит, ещё одно очарование, против которого трудно устоять! Вот куда они хотят подняться, несмотря на приближающиеся зимние холода. Это безумие, говорят им в Женеве, они погибнут в снегу и холоде...

Когда они, окоченевшие, добрались до Шамони, жители гор с ужасом смотрели на них. Что им понадобилось здесь поздней осенью? Они поднимались на Монтанвер, насладились зрелищем Мер-де-Гласа и отправились через Аржантьер к ущелью Бальм, откуда спустились к долине Роны. Самое трудное было ещё впереди: от Мартиньи они решили подняться вдоль потока до Готарда — изнурительное путешествие, которое обнаруживает их выносливость и упорство. По скалам, покрытым пеной, пустились они в путь в сопровождении одного только слуги, 12 ноября достигли Обервальда у подножия Кольде-Фурки. Теперь им предстоял семичасовой переход по снежной пустыне, наводящей ужас своим хаосом и безлюдьем. Ими овладела нерешительность. То было, впрочем, мгновенное колебание: путешественникам удалось уговорить двух местных жителей идти с ними. С этими проводниками они карабкались по Ронскому леднику, по его зеленоватым, рассечённым трещинами глыбам, моренам и обвалам. Они скоро попали в полосу глубочайшего снега и с трудом продвигались в густом тумане. Солнце скрылось. Кругом было только великое ледяное молчание, кружение белых хлопьев... Когда они добрались до Готардского странноприимного дома, они могли похвалиться тем, что побороли усталость и страх. Гёте в тот же вечер послал госпоже фон Штейн торжествующее письмо: «Узел, который преграждал нам путь, мы рассекли, перерубили надвое». Отважная смелость для той эпохи и особенно времени года. Двенадцать лет спустя Вильгельм фон Гумбольдт[84], следуя по тому же маршруту, обогнул ледники Фурки.

Этот подвиг доставил поэту глубокую радость и укрепил его веру в свою необыкновенную судьбу. Как хорошо будет теперь в Веймаре после такого лечения вольным воздухом и испытания своих сил! Каким благотворным уроком послужило для него это путешествие, потребовавшее столько терпения и упорства! Он знал теперь — тайна победы в самоотречении, в мужестве, труде и чистоте. Не всё можно преодолеть натиском, бурным порывом. Истинным завоевателем может быть только мудрец.

Глава VII БЕГСТВО В ИТАЛИЮ

«Тяжёлая вещь необходимость, — писал Гёте приятелю в 1781 году, — но, только подчиняясь необходимости, человек может выявить свою внутреннюю ценность. Вести же беспорядочную жизнь доступно каждому».

И в самом деле, вернувшись в Веймар, он подчиняется необходимости. Чтобы быть ближе к своей канцелярии, он из своего деревенского домика переезжает в обширный дом на Фрауенплане. Впоследствии благодаря щедрости Карла-Августа он приобретёт его в собственность. Это внушительное здание в два этажа, освещённое тремя десятками окон и очень удобное для коллекций и рисунков. Впрочем, он там бывает немного: почти весь день приходится проводить во дворце. Неблагодарная и бесплодная работа!

Это маленькое государство, входящее в Германский союз, едва ли насчитывает пятьдесят тысяч жителей, но его управление — одновременно и самостоятельное, и связанное с соседними государствами — невероятно сложно. Это государство состоит из четырёх отдельных областей: Веймарское герцогство, Иенская территория, Эйзенахское княжество и Франконские округа с их подразделениями. Эти округа вечно в контакте или конфликте с Пруссией или Саксонией. В такой стране, настолько же крохотной, насколько и разнородной, премьер-министру многое надо делать самому, входить в мельчайшие детали: ему приходится то изучать вопросы акциза, то составлять инструкции по выработке противопожарных мер, то устанавливать правила охоты и рыбной ловли, то назначать ревизии или набирать рекрутов, требуемых прусским королём. Идёт ли речь о городском водопроводе, об осушении болот или дренаже на лугах — обращаются к нему. Он заведует разработкой Ильменауских рудников и каменоломен, назначает актёров в труппу театра или профессоров в Иенский университет, организует сбор пошлин и налогов. Много бумаг и переписки... но разве это освобождает его от непосредственного участия в работе?

Покончив с просмотром дел, он собирает комиссии, принимает просителей или объезжает область. Случается ли где несчастье, катастрофа, Гёте первый прибывает к месту происшествия. В 1780 году в Гросс-Брембахе вспыхивает пожар; ветер относит пламя и дым к соседнему пруду, и крестьяне не решаются черпать из него воду. Тогда он вмешивается в толпу пожарных, сам наполняет ведра, ободряет всех и уходит с опалёнными бровями и обожжёнными ногами. В 1784 году внезапная оттепель вызывает в Иене ледоход и страшное наводнение. Гёте приезжает, живёт здесь пять дней и руководит спасательными отрядами. Довольный этим герцог пишет: «Гёте очень мужественно вёл себя во время катастрофы и принял самые решительные меры. Никто не погиб в наводнение».

Карл-Август, впрочем, далеко не всегда облегчает ему работу. Правда, он отдаёт должное его преданности и заслугам и жалует ему дворянство: доктор Гёте превращается в его превосходительство господина фон Гёте. Но после недолгой благотворной перемены, вызванной поездкой в Швейцарию, герцог вновь возвращается к легкомысленному и расточительному образу жизни. Министр не скупится на увещевания: порой из-за скандальных, беззастенчиво афишируемых связей Карла-Августа, порой из-за его расточительности или военного тщеславия. У герцога две главные слабости: он мечтает только о женщинах и солдатах. Ему нужны любовницы и хотя бы маленькая армия. Гёте борется шаг за шагом: уменьшает вопреки воле герцога наличный состав гарнизона с шестисот до трёхсот человек; возражает против требований Пруссии, вечно нуждающейся в новых рекрутских наборах. Конфликты то улаживаются, то возникают вновь. Поэт хочет внести порядок в государственные финансы: ему удаётся сократить расходы на двор, он борется с излишними тратами на роскошь, освобождает герцогский стол от всех нахлебников. Эта последняя мера возвращает обер-шталмейстера фон Штейна к семейному очагу...

Итак, конец милым встречам, задушевным беседам с любимой! Гёте как будто с лёгким сердцем жертвует своим покойным блаженством. Но ведь материнская нежность баронессы так его поддерживала, помогала ему нести все тяготы высокого служебного положения! Всё это верно, но в его душе только призрачный мир, смешанное чувство гордости и сожаления, боль вынужденного целомудрия. Он преодолел себя, заставил себя любить Шарлотту фон Штейн так, как она того хотела, но в сердце его глухое волнение, всегда готовое вспыхнуть, и достаточно малейшего пустяка, чтобы вновь разгорелось подавленное, но не погасшее пламя. «Моя любовь к тебе (она теперь позволяет ему говорить ей «ты») уже не страсть, — пишет он в июне 1783 года, — это болезнь». Скажем проще: Гёте чувствует себя несчастным. Он, правда, вырос внутренне, но исчерпал свои силы, и под вымученным покоем вновь бродят неугасшие страсти; вокруг его мучительного счастья вьются мрачные призраки. В 1784 году он в письме, написанном на французском языке, признается ей: «Мы так строго исполняем наш долг, милая Лотта, что в конце концов можно усомниться в нашей любви».

Скоро его сердце уже не в силах бороться с овладевшей им злой усталостью. Начиная с 1785 года в письмах Гёте проскальзывает какая-то нерешительность, скучающее равнодушие. Это начинает его тяготить неудовлетворённая страсть, и он маскируется сдержанностью и молчаливостью. В посвящении к своим «Тайнам» нс признается ли он любимой, что без неё был бы уже далеко и в другом месте искал бы счастья? Неужели его связь станет ему в тягость, свяжет ещё лишними цепями? Госпожа фон Штейн его воспитала, возвысила, дисциплинировала, вдохновляла. Но он хочет жить! Ах, кто же откроет двери его позолоченной тюрьмы, кто освободит его от бремени власти и оков целомудрия? Кто поможет ему стать вновь самим собой? Он прежде всего поэт, а что сделал за десять лет? Любовные стихи и оды на случай — и только. Он оглядывается кругом — его лучшие создания лежат здесь как неотделанные глыбы, в рассеянных отрывках, похожих на развалины: «Фауст», «Торквато Тассо», «Ифигения», «Вильгельм Мейстер». Нет, пора проснуться, пора стряхнуть с себя одним взмахом и груды дел, и цепи приличия!

Как выйти из создавшегося ложного положения и в политике и в любви? Бежать — иного исхода нет. Куда? К свету, в страну лёгкой и улыбающейся жизни. Из глубины воспоминаний возникают образы, затенённые дымкой прошлого, римские гравюры в отцовском доме и та скалистая тропинка, которая между глыбами снега и соснами Готарда спускалась к голубым озёрам, окаймлённым оливковыми деревьями.

Ты знаешь ли край, где лимонные рощи цветут?

Где в тёмных листах померанец, как золото, рдеет?

Подобно Миньоне, он изнывает в тоске по Италии и в страстном томлении.

Наконец представился удобный случай: из Карлсбада, куда он приехал лечиться, 3 сентября 1786 года Гёте уезжает потихоньку на рассвете, под вымышленным именем Иоганна Филиппа Меллера, лейпцигского купца. Герцог разрешает ему отпуск, но ни он, ни госпожа фон Штейн не знают, куда Гёте держит свой путь.

И он отправляется в Италию. Сначала Триест с его порыжевшими холмами, виноградниками, важными быками и маленькими осликами, нагруженными корзинами, пёстрая, суетливая сутолока базара у подножия гор, потом озеро Гард с его благоухающими берегами, некогда воспетыми Катуллом и Вергилием[85], Верона с её чудесными кипарисами, Виченца и благородные постройки Палладио, Падуя с её ботаническим садом, пальмы которого навели Гёте на мысль о метаморфозах растений, — вот образы, мелькавшие перед ним, как в видении. 28 сентября корабль Бренты доставляет его в Венецию, где он проводит около трёх недель.

Надо вообразить себе декорацию Гварди или Каналетто[86]. Венеция тех времён отнюдь не город мечтаний и смерти, славы и нищеты, ярких красок и тишины, который так полюбился нашим современным меланхоликам. Тогда это было беспрестанное движение взад и вперёд гондол — и скромных наёмных, и роскошных, — которые встречаются, касаются, ударяются одна о другую; это была голосистая толпа рыбаков и кавалеров, аббатов, масок и прелестных дам, среди которых вдруг вынырнет голова мавра, левантийца или негритёнка; шуршанье бархата и парчи, сверканье копий и шпаг. С мраморных ступеней алые ковры спускаются к зеленоватой воде. Гёте видел в праздничный день выход дожа, одетого во фригийский колпак, затканный золотом, и в горностаевую мантию. Его встречали священники в фиолетовых далматиках и сенаторы в алых мантиях. Но поэта мало трогает это великолепие: он проводит целые дни в церквах и музеях, и нет для него ничего прекраснее палладиева фасада. Он равнодушен к византийским мозаикам и стрельчатым галереям, его влечёт к себе монастырь дель Карита, часовня Реденторе или развалины римского храма. Гармония классицизма, декоративная ясность древности или Возрождения — вот к чему влечётся его ищущая умиротворения душа. Как далеко он ушёл теперь от «Бури и натиска» и от страсбургской эстетики! Любуясь обломком карниза храма времён Антонинов, он отрекается от былых восторгов: «Это вот совсем другое дело, чем наши жалкие святые, нагромождённые один поверх другого на стенных подпорках, — украшение наших готических церквей; да, совсем другое дело, чем наши узенькие трубки, острые колоколенки и зубцы. Слава Богу, я от всего этого раз навсегда избавился». Возвращаясь в гондоле с Лидо в часы, когда волшебный город утопает в лиловатой дымке заката, Гёте мечтает о коринфском храме, воздвигнутом на берегу лагуны, и слушает, как впереди наклонившиеся над тёмными вёслами гондольеры поют стихи из Тассо.

Торквато Тассо[87]! Его герой! Феррара, тихий и угасший город, опять напоминает о нём поэту. Здесь проводник показывает ему темницу Тассо. Потом Гёте три дня проводит в Болонье, три часа (!) во Флоренции и спешит на юг. Рим, Рим! Все его мысли о Риме. Вот он уже на скверной умбрийской дороге. По пути он встречает роскошные коляски англичан, деревенские телеги, куда впряжены белые быки с лирообразными рогами, мулов, увешанных звоночками и убранных красными перьями, фельдъегерей с волосами, гладко забранными под сетку. Вот тащится пешком монах — он ведёт за узду упрямого ослика, груженного реликвиями. Вот идут кающиеся в плащах из грубой шерсти, пилигримы, нищие — озабоченная толпа, которая торопится в Вечный город, глотая пыль, поднятую стадами коз. Ассизи не привлекает Гёте. Он проходит равнодушно, даже не остановившись, мимо собора, этого шедевра католического мистицизма, который так превозносит Тэн[88]. Гёте издали смотрит на него «с отвращением», как будто его освобождённая и опьянённая жизнью душа страшится даже тени, падающей от этого памятника христианского экстаза. Он не без презрения отмечает «чудовищные нагромождения церквей, наваленных одна на другую, под которыми покоится святой Франциск».

Наконец 28 октября, проезжая по бесплодным и мрачным полям, без птиц и дыма, где у подножия разрушенных акведуков пасутся стада быков и диких лошадей, он восклицает: «Завтра я в Риме! Ещё сейчас я с трудом верю этому, а когда моя мечта исполнится, чего мне ещё останется желать?»

Художник Тишбейн[89] приютил Гёте в своём доме на Корсо, напротив дворца Ронданини, на углу виа делла Фонтанелла, а через два дня после своего приезда он уже избегал город вдоль и поперёк и видел «главнейшие развалины». Он сейчас может раскрыть свою тайну и пишет веймарским друзьям: «Теперь я спокоен и, думается мне, успокоен для жизни». Теперь он встал лицом к лицу с классической древностью, и уже его дело проникнуть в её законы, извлечь из неё великие уроки. Больше ничто не существует! Гёте хранит инкогнито и в течение этого первого пребывания в Риме не принимает почти никаких приглашений. «Что меня особенно радует в нём, — пишет Тишбейн, — это его простота. Он попросил у меня комнатушку, где бы мог спать и работать без помехи, и скромный обед, который меня совершенно не стесняет, настолько он довольствуется малым. По утрам он работает до девяти часов, заканчивает «Ифигению». Затем идёт осматривать памятники искусства. Он очень редко бывает у высокопоставленных лиц, а у себя принимает только художников». Чудесное общество, полное сердечной простоты и творческой фантазии, которое, может быть, несколько распущенно в глазах моралистов, но которое частыми спорами и обсуждениями помогло Гёте выработать новое эстетическое мировоззрение.

Чтобы понять его, надо вспомнить путь развития Гёте. Он последовательно отбрасывал, как известно, франкфуртский пиетизм, христианство Лафатера и религиозную философию Якоби. Навеянный на него Спинозой пантеизм постепенно принимает всё более и более научный облик: он увлекается физическими, ботаническими и остеологическими изысканиями: За два года до отъезда в Рим он в Веймаре работал вместе с Гердером, подготовлявшим тогда свои «Мысли о философии истории человечества». В Италии Гёте получил диссертацию друга, озаглавленную «Бог», и пишет ему 6 сентября 1787 года: «Твой «Бог» стал моим лучшим собеседником». Он погружается в чтение «Мыслей»: «Так как я не жду уже никакого Мессии, то в них заключается для меня бесценное евангелие». Самое ценное для него в труде Гердера — это его широкие концепции: природа и человечество. Он противопоставляет его философию мистицизму Лафатера и Якоби и всех тех, «кто хочет во что бы то ни стало усесться рядом с престолом Агнца и боится ступить ногой на твёрдую почву природы».

Что же удивительного в том, что католический Рим был для Гёте непонятен? В его глазах папство олицетворяло собой власть государства над царством разума и насилие над душами. Он тщетно пытается отыскать под великолепием обрядов следы первобытного христианства. 6 января 1787 года, побывав в соборе Святого Петра на папской службе, он восклицает: «Я хотел бы, подобно Диогену[90], сказать этим хитроумным завоевателям: «Не закрывайте от меня солнце искусства и истинной человечности!» Впрочем, в тех случаях, когда религия сохранила свои первобытные умилительные обычаи, когда показная пышность не подавляет вдохновения, он тонко чувствует трогательную прелесть обрядов: так, его умиляют печальные, полные отчаяния обряды страстной недели; покоряет величавость церковной службы в страстной четверг, когда Папа, сбросив роскошные одеяния, смиренно сходит с престола, чтобы преклониться перед крестом. Словом, везде, где он улавливает человечность, где простота и естественность не подавлены торжественным великолепием, умолкает его протестантское возмущение.

То же стремление к ясности и простоте определяет и отношение Гёте к христианскому искусству. Теперь, когда он освободился от своего мятежного романтизма, его идеалом стало греческое искусство. В шедеврах древности он видит как бы воплощение своего стремления к ясной и гармоничной жизни. И вдруг он встречает в некоторых итальянских городах готические памятники с их беспокойной порывистостью. Понятно его недовольство. Неужели его душой вновь завладеет север? Зачем мрачное средневековье врывается в его мечту об Элладе? С одной стороны, ясность идеальной формы, величие Юноны Людовизи, с другой — выразительная скорбь, вопль распинаемой плоти. У древних — типическая красота, свободная от случайных черт. В готических соборах каждый штрих индивидуален и часто вымучен, детали натуралистичны; от них веет восторгом или скорбью, страданиями или экстазом мучеников и святых. И наконец, искусство древних расцветало вольно, как растение под солнцем, не зная иных целей, кроме себя самого; христианское же искусство пропагандирует идею, учит и наставляет и стремится подавить собой мысль и жизнь. Выбор Гёте сделан. Романтик стал язычником. Что ему ослепительная роскошь Святого Марка, пламенная светотень Ассизи, нервные изломы Вероны!

Ему милее фасады Палладио и римские гробницы. «Ветерок, долетающий к нам с гробниц древних, весь пропитан благоуханием роз, цветущих на соседних холмах. Там нет коленопреклонённых рыцарей, застывших в своих доспехах в ожидании радостного воскресения из мёртвых. Художник изобразил просто людей: они не складывают молитвенно рук, не взирают на небо, они тут такие же, какими были и в жизни».

Нельзя возмущаться тем, что Гёте не заметил или не понял примитивов. Кто вспоминал о них до Рескина[91]? Но Мантенья[92] очаровал его, и это понятно, если вспомнить пластический стиль, формальную строгость и почти классическую вдохновенность картин этого художника. Гёте любовался Веронезе[93] и Рафаэлем: ему нравились великие произведения венецианской и романской живописи, где нет ни мистики, ни драматизма, ни особой одухотворённости, где его чаровала гармония красок и красота линий, — те, которые расцветали не в тиши монастыря, а в теплом свете жизни. Он идёт даже дальше: ему по душе пришлись болонцы и римские ремесленники — Гверчино, Доменикино, Гвидо[94], те, которые, однако, подражают не природе, а большим мастерам; он любуется их ученическими работами, театральными и зализанными. Но — и тут он сказывается весь — их сюжеты, эти воспроизведения мученичества и смерти, коробят его жизнерадостность. «Вечные преступники, или исступлённые грешники, или безумцы, — художник отдыхает только на изображении где-нибудь в уголке нагого эфеба или хорошенькой служанки». Итак, он жалеет лишь об одном: почему их вдохновение не так академично, как их мастерство; он хотел бы видеть только мифологические сюжеты и аркадские темы. Такой взгляд на искусство ставит Гёте вполне на уровень его века, он истый современник Виланда, Эзера и Винкельмана[95].

Он быстро отдаёт себе отчёт в той эстетической и моральной эволюции, которая назревала в нём ещё в Веймаре и стремительно выявилась в Риме. Он изучает Винкельмана и 20 декабря 1786 года записывает: «То возрождение, которое перевернуло всё во мне и вокруг меня, всё ещё оказывает своё действие... Да пошлёт небо, чтобы моральные последствия его, явившиеся в результате моей жизни в более развитой среде, чувствовались бы в моём возвращении». Когда он прогуливается с Витрувием[96] в руках по Форуму, ходит взад и вперёд около терм, триумфальных арок и развалин дворцов, когда он бродит кругом Колизея или пирамиды Цестия — душа его охвачена таинственным опьянением. Под его взглядом римский феникс возрождается из пепла, древность восстаёт из своих гробниц. Но и сам он возвращается к жизни. 4 января 1787 года он восторженно признается: «Я избавился от болезни, от бессмысленной страсти, я возрождаюсь к наслаждению жизнью, к наслаждению историей, поэзией и античной древностью, у меня теперь на многие годы собран материал, который надо приводить в порядок и пополнять. Я не могу рассказать, как с глаз моих спадает пелена». Охваченный радостью открытия и возрождения, он работает над переложением в классические стихи своей трагедии в прозе «Ифигения».

Внезапно взгляд Гёте омрачается. Гневный блеск озаряет его зрачки. Под безмятежным взором Юноны Людовизи, гигантская голова которой украшает его комнату, он сердито комкает листок бумаги. Это записка от госпожи фон Штейн, написанная в раздражении и наспех. Она сердится за его бегство и молчание. Она избавляет его от обязанности впредь писать ей и требует обратно свои письма. Ах, к чему в его римскую гармонию врывается этот острый диссонанс, этот резкий удар смычка, так напомнивший ему веймарский скрежет зубов?! Она права, он виноват перед ней, и его скрытность могла, естественно, её оскорбить. Но ведь по приезде в Рим он, чтобы вымолить прощение, послал ей свой путевой дневник. Немного терпения, черт возьми! Она же получит пакет. Она могла бы быть снисходительнее и порадоваться его освобождению и просветлению. Он сердится и отвечает резко, потом, растроганный, просит прощения: «Любовь моя, на коленях умоляю тебя, облегчи мне возврат к тебе, чтобы я не остался одиноким изгнанником в этом обширном мире...» Его возврат? О нём-то он думает меньше всего. Природа, величие и безмятежность которой открыло ему античное искусство, манит его к себе, к своим вечным красотам. 22 февраля 1787 года он отправляется в Неаполь и Сицилию.

Неаполь! Какой контраст с римскими окрестностями, с разрушенными фермами, разбитыми акведуками, развалинами, гробницами, дремлющими в серой пыли! Здесь всё смеётся, дышит полной грудью. Можно сказать, что город, лежащий на берегу залива, приподнимается, тянется к дымящей горе. Гёте отдаётся этой лёгкости, беспечности, весёлости, сверканию моря и солнца. С Везувия он приносит тысячелетние камушки; он погружается в созерцание веков и плодородных берегов и, как растение, спокойно живёт. Простите, сердечные муки! «Пусть говорят, рассказывают и рисуют что угодно, — пишет он 27 февраля, — здесь всё превосходит всякое воображение: берега, бухта и морской залив, Везувий, город, предместья, замки, увеселительные сады. Мы сегодня вечером были в Позилипском гроте в то время, когда туда заглянуло заходящее солнце. В эту минуту я оправдал тех, кто в Неаполе теряет голову». Сам он, «как обычно», остаётся «совсем спокойным» и только раскрывает на эту дивную красоту «большие-большие глаза». Он её поглощает, усваивает, стремится покорить, запечатлеть навсегда в глубине души. Как-то вечером он возвращался из Пестума. Величие окружающей обстановки погрузило его в молчаливое созерцание, и вдруг молодой возчик вскрикнул с такой дикой радостью, что Гёте невольно вздрогнул. Неаполитанец извинился и, указывая пальцем на амфитеатр гор, на залив, усеянный белыми парусами, и на Вергилиевы острова, сказал: «Простите, сударь, ведь там моя родина». И Гёте прибавляет меланхолично: «Ещё раз я был поражён, и что-то похожее на слезинку навернулось мне на глаза, мне, бедному жителю севера».

Сирены влекли поэта по ту сторону моря. Тишбейн проводил его до Неаполя и дал ему в качестве проводника в Сицилию молодого художника по фамилии Книп[97], прекрасный характер которого очень полюбился Гёте. В Палермо, посреди общественного сада, под шелест пальм воображением поэта вновь овладела мысль о первобытном растении. Как всё складывалось легко и просто при свете этой гипотезы.

В то же время, когда в уме Гёте складывалась знаменитая теория метаморфоз, воображением его владели другие образы, опутывая его лёгкими тенями. Пред ним предстал остров Феакийцев, и, сбегав в магазин купить «Одиссею», он перевёл своему спутнику шестую песнь. Так, на террасах, обсаженных алоэ, поблизости от барбарийских смоковниц он воскресил образ Навсикаи...

Восемнадцатого апреля путешественники верхом, без конвоя покинули Палермо. Они объехали Сицилию с севера на юг, до Джирдженти, оттуда вернулись на восточный берег и проехали вдоль всего острова вплоть до Катаньи. Пышные всходы на беспредельных равнинах, кругом волнующееся море золотых колосьев, но посёлки убоги, и к вечеру трудно найти постоялый двор. Приходится спать на шероховатых досках или на утоптанной земле; кожаный мешок, набитый соломой, заменяет и одеяло и матрац. Но как восхитительно в Таормине! Здесь искусство и природа соединились, слились в изумительной гармонии. Вечером, когда соловей рассыпался безумными трелями, когда море подкатывало к скалам чёрные волны, поэт, сидя на развалинах древнего театра и опьяняясь запахом роз, улыбался дочери Алкиноя...

На обратном пути переезд был ужасен, и на уровне Капри корабль едва не наткнулся на подводные скалы. Сам больной и почти без памяти, Гёте поднялся среди воплей и отчаянных жестов на мостик, чтобы успокоить пассажиров, рассеять их страхи и отчаяние. Этим пылким и (Наивным людям, в большинстве крестьянам из Калабрии или Кампаньи, он посоветовал молиться Богородице, а сам, когда утихло волнение, опять взялся за книгу, вернулся к Гомеру и хитроумному Улиссу.

Он прожил ещё несколько дней в Неаполе и в этом оживлённом, смеющемся и гостеприимном городе раскрыл наконец своё инкогнито. Как было устоять против любезностей герцогини Джиованны или прелестной леди Гамильтон[98]? Он был приглашён к принцу де Вальдеку и представлен Какоту, французскому посланнику. Но больше всего он увлекался вместе с придворным художником Филиппом Хаккертом[99] зарисовками. Когда Гёте вернулся в Рим, он чувствовал себя молодым и полным сил, готов был всеми способами — поэзией, живописью, наукой, любовью — охватить природу, которая предстала перед ним как проявление божества...

Действительно, наиболее характерной чертой его вторичного пребывания в Риме от июня 1787 года до Пасхи 1788-го является именно его стремление нс столько смотреть и наблюдать, сколько жить и работать. На смену созерцанию природы и произведений искусства пришли усидчивость, упражнение и усилие. Так как Тишбейн уехал в Неаполь, Гёте оставляет для себя одного его мастерскую и с жаром принимается вновь за рисование, делает копии в Сикстинской капелле. Четыре урока перспективы в неделю! А когда зима заставляет его отказаться от выходов и пейзажей, он устраивает свой мольберт около окна и рисует с гипсовых моделей, воспроизводит муляжи. Напрасные усилия, скажет читатель, всё равно Гёте не стал хорошим художником. Для него это и не важно! Зрение его делается острее, развивается чувство формы и материи, а это не мешает поэту. Надо вспомнить только чисто классические линии «Алексиса и Доры», гармонический реализм «Германа и Доротеи», трепетную лепку «Римских элегий».

Посмотрите, каким изобразил его Тишбейн на портрете, находящемся во Франкфуртском музее. Гёте сидит, почти растянулся на развалинах в окрестностях Рима, среди барельефов и увитых плющом капителей; с громадным чувством стиля, с элегантной манерностью задрапировался он в свой белый плащ, вытянул на скатившийся камень левую ногу. Но он приподнялся слегка и опёрся на локоть, выпрямился и смотрит вперёд; чёрные глаза под большой шляпой освещают мужественное лицо, полное благородства, ясности и силы. Чувствуется, что он, прогуливаясь, остановился среди остатков прошлого, но это прошлое вернуло ему веру в будущее и молодость. Он может бродить где хочет, он знает теперь, куда идёт.

Как свободна, легка и проста стала его жизнь! Утром на восходе солнца он направляется к «Аква Ацетоза», выпивает свой стакан воды и возвращается к работе: он заканчивает «Эгмонта» и «Ифигению», снова взялся за «Навсикаю» и «Торквато Тассо», сочиняет несколько опереток. После полудня он отправляется куда-нибудь: вдоль Тибра, под тень виллы Боргезе или на склоны Пинчио. Другой раз его можно встретить среди развалин Палатина, рыжие стены которого, тонущие в кустах, золотит солнце; у его ног молчаливый Форум с разбитыми колоннами, замшелые ступени виа Аппиа и повсюду, как на гравюрах Пиранези[100], на обвалившихся капителях и портиках живой трепет растений и цветов, покров глициний, колеблемый вечерним ветром. Да, верно, ветерок, проносящийся над древними гробницами, напоен благоуханием роз...

А когда солнце зайдёт, когда римское небо опустит свой зеленовато-синий шелковистый полог на террасы дворцов, позади кипарисов и сосен, поэт возвращается на Корсо. Там ждёт его весёлая компания: литератор Мориц, музыкант Кейзер, художники Бюри, Шютц, Генрих Мейер[101] и особенно добрая Анжелика Кауфман, которая окружает его вниманием и баловством. Спорят, смеются, поют, рисуют, играют; «в то время как мать готовит ужин, старик бродит кругом, служанка больше болтает, чем работает, а бывший иезуит, нечто вроде управляющего, чинит одежду и обо всех заботится». Гёте стал римлянином. С инкогнито покончено. Он бывает в салонах и встречается с кавалером д’Ажинкуром. Он любит смешиваться с толпой, участвует в празднествах карнавала, ходит смотреть фейерверки и иллюминации собора Святого Петра и замка Святого Ангела. Один ли он? Не всегда. Ему нравится женское общество. Чувствуя себя одинаково легко и в свете, и среди богемы, он не хочет больше отказываться от любви.

Шестнадцатого февраля 1788 года он пишет Карлу-Августу, упрекающему его за воздержанность: «Ваше письмо так убедительно, что надо быть очень упрямым, чтобы не соблазниться прелестью цветущих садов. Можно подумать, что Ваши благие мысли от 22 января произвели непосредственное действие в Риме, так как я мог бы уже поделиться с Вами несколькими прелестными приключениями. Во всяком случае, бесспорно — и ваш большой опыт, профессор любви, Вас не обманывает, — что умеренное занятие любовью чудесно освежает душу и даёт телу сладостное равновесие; я сам испытывал это в своей собственной жизни, так же как, наоборот, чувствовал все тяжёлые последствия, которые влечёт за собой желание свернуть с проторённой дороги на узкую тропинку воздержания и благоразумия».

Бедная баронесса фон Штейн! Какова была бы её досада, если бы такое письмо попало в её руки? У неё теперь есть соперница. Мы не говорим о Маддалене Риджи, блондинке из Милана, встреченной Гёте в Кастель Гандольфо, с которой отношения не перешли пределов идиллии. Но Фаустина... В объятиях этой смуглой римлянки Гёте вновь обрёл острую прелесть любви, которой так долго был лишён. Как ни окутана тайной эта связь, известно, что она длилась шесть месяцев. Сверкающая вспышка страсти, воспетая им в чувственных двустишиях «Элегии».

Итак, природа восторжествовала везде. Путешествие в Италию утверждалось как освобождение. Ещё раз Гёте на мгновение успокоился: он утолил свою жажду солнца, красоты, правды, радости. Что ждало его по возвращении?

«В каждой длительной разлуке, — пишет он за месяц до отъезда из Рима, — есть оттенок безумия». Понятно его волнение: ведь он говорил «прости» своему счастью. Прощай милая мастерская с её глиной, красками, кистями и Юпитером, к которому возносилась его утренняя молитва; прощай Капитолий со статуей Марка Аврелия, которая виднеется, вся позолоченная тенями прошлого; прощай Колизей, затопленный лунным сиянием; прощай маленькая траттория, где поджидала его Фаустина...

Гёте выехал из Рима 22 апреля 1788 года. Обратный путь был долог и точно нерешителен. Казалось, он не мог расстаться с горячо любимой страной. Во Флоренции в садах Боболи он мечтает о Тассо. Между тем неясный инстинкт побуждает его к отъезду. Он не мог успокоиться на этой гармонии. Он искал борьбы. Она была нужна его гению: разве жизнь не должна быть завоеванием? 22 июня в десять часов вечера он после почти двухлетнего отсутствия въехал в Веймар.

Глава VIII РАБОТНИЦА КРИСТИАНА

Под сенью виллы Боргезе в феврале 1788 года писал Гёте «Кухню ведьмы», и едва ли будет ошибкой видеть в этой запутанной сцене «Фауста» символ его собственных переживаний. Фауст отошёл от природы и женщины. Благодаря усиленным занятиям чернокнижием его жизнь обесцветилась, сердцем и чувствами овладело угрюмое оцепенение. Но внезапно среди, мерзкой рухляди, рядом с дымящимся котлом колдуньи, предстала перед ним в зеркале прелестная женщина. Это было откровением. Он выпил волшебный напиток и почувствовал себя полным жизни и силы. Тогда, чтобы отвлечь его от чудного видения, Мефистофель обещает ему, что отныне он в каждой женщине будет видеть Прекрасную Елену. Разве не то же самое переживал Гёте? Больной и измученный бумажным хламом, он обрёл выздоровление и молодость в античном искусстве, в сиянии его прекрасных обнажённых мраморных статуй. И в то же время, подобная тёплому вихрю, приносящему благоухание южных берегов, любовь опутала его своим хмельным покровом. Он погрузился в него, опьянился им, и божественная Елена, взяв его за руку, повела от Маддалены Риджи к Фаустине и ко многим другим... Как Фауст, вышедший из вертепа колдуньи, он чувствовал себя преобразившимся. Сорок лет? Вы шутите! Кто бы дал ему эти годы? Он был похож на молодого художника, возвращающегося из Италии.

Можно вообразить, с каким любопытством встретили его в Веймаре. Маленькая столица радовалась возвращению своего великого человека. Но отсутствующих, как бы велики они ни были, всегда слегка осуждают. О нём сплетничали и высказывались неблагожелательно. Кто говорил, что он принял католичество, кто обвинял его в том, что он в Риме вёл распущенную и развратную жизнь. Упрекали его за то, что он развлекается, фланирует, ни за что ни про что получая оклад тысячу восемьсот талеров, в то время как за половину этой суммы его заместители работают как вьючные животные, исполняя двойные обязанности. Словом, были рады его возвращению, но при этом прибавляли, что, впрочем, он только исполняет свой долг. В приёме, оказанном ему двором, Гёте почувствовал тоже большое любопытство и скрытый холодок. Госпожа фон Штейн встретила его с молчаливым недружелюбием. Озлобленный финансовыми затруднениями, Гердер был холоден и насмешлив; к тому же он месяца через полтора сам отправился в Италию. Герцогиня Амалия и фрейлина фон Гёхгаузен, которые обе поняли бы и оправдали поэта, тоже уезжали в Рим, и их отъезд ещё усилил его тоску. Герцог же был, по обыкновению, щедр и сердечен: он освободил Гёте почти от всех официальных обязанностей, оставив за ним только управление народным просвещением и искусствами, при сохранении прежнего оклада, звания и всех привилегий. Но герцог рыскал по долам и горам, занятый манёврами и смотрами, погруженный в своих гусар и кирасир, втянутый в берлинские дела и прусскую политику. Гёте мог разговаривать дружески только с Каролиной Гердер, прежней дармштадтской приятельницей. Но и та отдалялась от него постепенно под разлагающим влиянием писем мужа, мрачного завистника, полного неблагодарности и злобной язвительности.

Что же сказать о нравственном одиночестве, в котором очутился поэт после своего возвращения? Произведения, привезённые им из Рима, «Ифигения» и «Эгмонт», не встретили сочувствия. Не были поняты внесённые им исправления и переделки. Его научные опыты сбивали с толку, его классицизм запутывал критиков, и вне пределов Веймара о нём начинали забывать. Женщины предпочитали ему юного Жан Поля. Знаменательный факт, что, когда в 1786 году он предпринял полное издание своих сочинений, во всей Германии нашлось только шестьсот подписчиков на него. Рядом с Гёте выступил теперь на сцену грозный соперник, охваченный мощным вдохновением, полный смелости и идеализма, молодой швабский писатель Фридрих Шиллер. После блистательного успеха «Разбойников» появился в 1787 году «Дон Карлос», сделавший молодого Шиллера героем дня. Половина Германии играла его пьесы. И вот после ряда различных приключений этот очень нуждающийся юный поэт поселился в Иене. Так как вопреки его революционным тирадам герцог пожаловал ему звание советника, он открыто стал заявлять о своём намерении использовать это звание и устроиться в герцогстве. Ничто не могло быть неприятнее для Гёте. Но великодушие взяло верх над самолюбием и эгоизмом: он назначил Шиллера профессором истории в Иенском университете. В конце концов, это было всё же лучше, чем видеть его в Веймаре. Впрочем, эта услуга была оказана с такой холодностью и высокомерием, что, конечно, не могла уничтожить зависти соперника.

«Он пробудил во мне, — писал в 1789 году Шиллер, — смешанное чувство ненависти и любви, чувство, несколько напоминающее то, которое Брут и Кассий[102] испытывали к Цезарю».

Гёте был одинок. Он замкнулся в себе, холодности противопоставляя холодность. Сумел ли он, по крайней мере, обезоружить немую враждебность госпожи фон Штейн? Вернула ли она ему прежнюю пламенную дружбу? Нет, с минуты возвращения он заметил резкую перемену в них обоих. Италия омолодила его, разлука состарила Шарлотту. Они научились теперь идти каждый своим путём, — как же было в общем порыве броситься друг к другу? Она любила прекрасного, романтичного германца, к ней же вернулся римлянин. О, без сомнения, он не скрывался ревниво, красноречиво рассказывал ей о великолепии итальянского искусства и о закатах солнца на Сицилийском море. Но она не заражалась его увлечением, даже сердилась немного на эти воспоминания, которыми он так дорожил и в которых она не принимала участия. Словом, она чувствовала, что он отдаляется от неё, что их разделяют и всё это великолепие, и измены его, о которых она догадывалась, и его развязные манеры, и чувственное выражение лица, поразившее её. Невозможно было дальше заблуждаться: ему нечего было делать со своей Ифигенией. В драме «Эгмонт», которую он прислал Шарлотте из Рима, ей не было места. Его героиней была теперь Клеретта, девушка из народа.

И Шарлотта слушала его рассеянно, жаловалась на бессонницу и мигрень и поворачивалась в кресле, чтобы позабавиться прыжками маленькой собачки Лулу. Он, оскорблённый, сердился на свой приход, жаловался на всё и на всех, проклинал и дождливую погоду, и угрюмое небо Тюрингии. Ах, видно, надо было очень прогневить богов, чтобы быть вынужденным проживать при этом педантичном и суетливом дворе. К довершению несчастья, лето 1788 года было ужасно. Поля были затоплены, посевы гибли под ураганами. Госпожа фон Штейн приглашала Гёте в Кохберг, но он отказывался: «Меня так пугают и небо и земля, что я не поеду к тебе. Эта погода делает меня несчастным, и я себя хорошо чувствую только у себя в комнате: я разжигаю камин, и пусть дождь льёт, сколько ему угодно».

Но он молчит о том, что сидит около камина не один. Чей это шаловливый смех, то сдержанный, то звонкий, порой заглушается его поцелуями? Почти спрятавшись в кресле, тут сидит маленькая крестьянка, которой, кажется, вовсе не скучно. Крестьянка? Это, впрочем, неверно, так как она настолько же развязна, насколько и кокетлива, мило принаряжена и одета совсем как горожанка. Круглое личико, задорный нос, полные чувственные губы, очень румяные щёки, живые глаза, которые сверкают под немного растрёпанной волной, вернее лавиной, тёмных кудрей. Конечно, ничего аристократического. Коренастая, сильная, но красиво сложенная и с маленькими хорошенькими ножками, безумно любящими танцы. Как говорила Иоганна Шопенгауэр, она похожа на юного Вакха, смеющегося всеми своими ямочками. Это Кристиана Вульпиус[103], мастерица искусственных цветов.

Ей только что исполнилось двадцать три года, и Гёте знал её не больше месяца. Её отец, мелкий служащий архива, незадолго до того умер, как говорили, от излишнего употребления вина и оставил семью в нищете. Надо было зарабатывать на жизнь: она поступила в модную мастерскую, которую открыл поэт Бертух. Её брат, полагавший, что обладает литературным дарованием, искал службу. Когда Гёте вернулся из Италии, Кристиану отправили к нему для переговоров. Однажды, когда он, по обыкновению, прогуливался в парке на берегу Ильма, она подошла с прошением в руках, сделала реверанс и улыбнулась своей самой очаровательной улыбкой. Эта улыбка понравилась. Советник был покорен её смелостью. Он пригласил её к себе. Она стала приходить часто, даже очень часто. Совсем не робкая, она немного напоминала римскую брюнетку Фаустину и очень быстро пошла по её стопам. В то ненастное лето эта внезапная вспышка любви вносила в дом как бы луч Италии. Нужно наслаждаться солнцем везде, где бы оно ни сияло. В пухлых ручках Кристианы Гёте забывал о нравоучениях госпожи фон Штейн.

Первое время их отношения оставались скрытыми: не надо было раздражать двор, и поэт был осторожен. Вначале свидания происходили в его загородном домике. После работы и официальных визитов он ждал там свою любовницу, сидя перед камином с потрескивающими сучьями, тем камином, который воспет в «Римских элегиях». Порой он, приоткрыв дверь и облокотись на изголовье своей постели, тщетно ждал её до утра, снедаемый желанием. Порой она поджидала его. Как-то раз она заснула на кушетке. Он вошёл крадучись и сделал сохранившийся доныне прелестный и неловкий рисунок: она слегка склонилась во сне, кудрявая головка опирается на подушки, а голые руки упали на пышное, в буфах платье. Потом он положил на стол апельсины и розы и тихонько, на цыпочках, вышел. Он уносил с собой ещё одну элегию.

В большом селе, каким был Веймар, такие постоянные отношения не могли долго оставаться незамеченными. Уже 14 августа 1788 года — близость их длилась ровно месяц — Каролина Гердер пишет своему мужу: «Штейн полагает, что у Гёте завелась связь, и, кажется, она права... Он приглашал меня к себе пить чай. Я сказала: «Да, если будет Шарлотта». — «А, — возразил он, — тут ничего не выйдет, она сердится, и от неё трудно чего-либо добиться». Баронесса ещё ничего не знала, но с присущей ей тонкой интуицией и болезненной проницательностью не без горечи замечала, как в нём вновь мощно заговорили инстинкты. Каким он казался жизнерадостным! Как охотно засиживался теперь за герцогским столом, много ел, пил и шутил! Не говорил ли он Каролине, что, имея дом, хороший стол, хорошее вино и тому подобное, он уже ничего больше не ищет? Что скрывалось за этим «и тому подобное»? Она боялась отгадывать.

И потом, как объяснить его поведение при дворе? Угрюмый с дамами, он быстро становился весёлым в обществе молодых девушек, целовал им ручки, говорил любезности и без устали танцевал с ними. Он вечно «торчал» теперь в Иене, и это тоже вызывало сплетни. Конечно, Гёте влекли в университет его научные занятия и общество учёных профессоров, которое он находил там, но он рассматривал не только ботанические и минералогические коллекции, он замечал и хорошенькие личики. «Я очень веселился, — пишет он в ноябре, — много танцевал на балу и ездил в Лобеду и в Драхендорф; третьего дня обедал у Гризбаха, вчера был на концерте и так далее. Видишь, Иена настраивает на весёлый лад». В те же месяцы он признавался Карлу-Августу, что чувствует себя помолодевшим, жаждущим веселья, как юный студент.

Между тем баронесса проникла в его тайну. В марте 1789 года она открылась Каролине Гердер: да, Гёте опустился до низменной связи, — и подруга, не без злорадства передавая эту новость мужу, спешит прибавить: «Такой человек, как он, и, главное, близкий к сорока годам, не должен бы был так опускаться». В то же время госпожа фон Штейн отправилась к поэту и выразила негодование по поводу посещения Кристианы. Это был ультиматум. Вместо того чтобы поставить их дружбу выше этой связи, она высокомерно потребовала выбрать между ними. Как будто обеих женщин можно было мерить одной и той же меркой; как будто её влюблённая дружба, её чистая нежность давали ей право на наслаждения друга, — неловкость, которая укрепила Гёте в его сопротивлении. Раз он должен был выбирать, он при таком вторжении в свою жизнь выбрал не колеблясь: он отдал предпочтение Кристиане.

«Кому она вредит? — писал он Шарлотте 1 июня 1789 года. — Кто вправе претендовать на чувства, которые я испытываю к этой бедняжке? На время, которое я провожу с ней?» И, перейдя от защиты к нападению, он с трепетной горечью сам разражается упрёками. С него довольно этой вечной подозрительности. Она слишком быстро забыла всё, чем он жертвовал для неё, дружбу его и преданность её сыновьям, и сейчас такую же сильную, как и в первые дни. «Охотно признаюсь тебе, я не могу больше переносить твоего обращения со мною. Когда мне хотелось разговаривать, ты закрывала мне рот; когда я был общителен, ты упрекала меня в равнодушии; когда я тратился на друзей, ты упрекала меня в холодности и пренебрежении. Ты следила за всеми выражениями моего лица, осуждала каждое моё движение, моё поведение, ты никогда не одобряла меня. Как могли расти искренность и доверие к тебе, когда ты меня всегда отталкивала с капризной предвзятостью». Она требовала объяснения — так вот ей объяснение раз навсегда. Пусть она пеняет на себя самое и на свою нервозность. Если бы она следовала его советам и меньше поглощала кофе, она не была бы во власти такой болезненной раздражительности. В сущности, думал он, она просто больная. Он же вновь обретал здоровье.

Это грубое письмо его успокоило. Неделю спустя он шлёт ей письмо, полное нежности. В своём отвращении к ссорам и разногласиям, в жажде мира и гармонии он готов даже идти на унижение: «Я ничего не скажу в своё оправдание. Я обращаюсь к тебе только с мольбой. Не отказывай мне в помощи, сделай, чтобы эта неприятная для тебя связь не крепла бы, а осталась тем, что она есть. Верни мне вновь своё доверие; посмотри на вещи с точки зрения природы, позволь мне объясниться с тобой спокойно и правдиво, и я надеюсь, что наши отношения восстановятся во всей их чистоте и нежности».

Автор «Стеллы» легко согласился бы скорее на удобный, чем назидательный компромисс, которым он разрешает свою драму: его не больше, чем Фернандо, смутило бы иметь одновременно двух женщин. Он охотно оставил бы госпожу фон Штейн для своего салона, а Кристиану для кухни. Но баронесса на это не пошла. Недостойным, по её мнению, уступкам она предпочла разрыв. В течение многих лет она сохраняла по отношению к нему неприязненную сдержанность и молчаливость. Своё озлобление она выразила в драме «Дидона», которую лично распространяла в обществе вместе с самыми язвительными сплетнями о Кристиане. С тех пор при дворе стало считаться признаком хорошего тона высказывать сожаление о великом человеке. Кто бы предчувствовал в день его блестящего появления в Веймаре, что он когда-нибудь попадёт в сети этого грубого создания? Какой позор! Связаться со здоровой девкой сомнительной нравственности, которая при этом, говорят, имеет склонность к пьянству и низменному разврату! К тому же ни ума, ни образования, ни культуры — она годна разве только для того, чтобы штопать ему чулки или готовить обед. Шиллер, очевидно, был под влиянием этих милых слухов, когда писал в 1790 году: «Он сделает, боюсь, глупость, и его постигнет обычная судьба старых холостяков. У его любовницы теперь сын от него, и она прочно поселилась в его доме. Через несколько лет он, вероятно, на ней женится».

У Гёте в самом деле 25 декабря 1789 года родился сын[104], которого крестил Гердер и крестным отцом которого был сам Карл-Август. Поэт бросал вызов предрассудкам. Он создавал домашний очаг в полной свободе, по велениям природы и признавал Кристиану своей законной женой. «Я женат, — говорил он, — но без церемонии брака».

Гёте так сильно привязался к ней, во-первых, потому, что любил её и она была матерью его сына, а во-вторых, потому, что считал своим долгом защищать её в общественном мнении от интриг и злобных сплетен. Конечно, она никогда не сумела подняться до его уровня, её кругозор оставался всё так же ограничен, а вульгарность возрастала. Отчасти ради того, чтобы спасти её от презрительного отношения двора, куда ей по его званию пришлось бы являться, он в течение восемнадцати лет не решался обвенчаться с ней. Но она была доброй женщиной, покорной и весёлой подругой и принесла ему покой и радость. Он нашёл в ней одновременно любовницу, заботливую экономку и хорошую кухарку, а больше того, что она могла дать, он от неё и не требовал. Мужчина в нём был удовлетворён. «А поэт?» — скажут иные. Чудесны источники гениальности! Поэт из неё сделал музу, вдохновительницу «Римских элегий» и «Венецианских эпиграмм».

«Счастливая домашняя связь, — писал Гёте в своих «Летописях» за 1790 год, — меня ободрила и вдохновила на сочинение и редактирование «Элегий». Он с тоскливой радостью погружался порой в свои воспоминания о Риме, и образ Фаустины часто сливался с Кристианой; он подражал древним, и тени латинских элегических поэтов носятся над его двустишиями. Но горячую и трепетную выпуклость придаёт его поэзии, конечно, сила его собственных переживаний:

Тебе, гекзаметр, тебе, пентаметр, доверю я тайну.

Тебе расскажу, как чарует она меня днём

и опьяняет ночью.

Эти элегии возвышаются своим могучим порывом над галантной мифологией и всеми анакреонтическими пошлостями эпохи. В них захватывающий отзвук человечности и искренности. Воспоминание об античных мраморах и созерцание любимого тела водят рукой поэта. Но в своих чувственных восторгах он никогда не забывает о красоте. Они бесспорно сладострастны, эти стихи, навеянные любовным наслаждением, но ни в коей степени не нездоровы или непристойны. Что воспевают они, в сущности? Не грозное смятение чувственности, а прелесть гармоничных линий, божественную стройность человеческого тела. В объятиях Кристианы, грезя о какой-нибудь греческой статуе, любовник всегда остаётся художником и поэтом:

И не учусь ли я также, когда, по изящному стану

Тихо спускаясь рукой, исследую чудную форму

Груди возлюбленной? Только тогда постигаю, как должно,

Мрамор, сличаю и мыслю, гляжу осязающим глазом,

Зрячей рукой осязаю. Если час иль другой

Милая днём и похитит, то ночь всю дарит мне взамен.

Часто — не всё же целоваться — разумно беседуем мы.

Сон ли её одолеет — лежу я и думаю много.

Часто стихи я слагал, оставаясь в объятьях её.

Звучные меры гекзаметра пальцами тихо считая На обнажённом плече.

Как возмущаться этой прелестной откровенностью? Смелая картина, бесспорно, но в ней и покой и остроумие; в ней сочетаются правда и изящество, стиль и природа. И нельзя слишком строго судить Кристиану, раз она вдохновила его на эти прелестные двустишия.

Несколько месяцев спустя после рождения сына Гёте по просьбе Карла-Августа должен был отправиться в Венецию навстречу герцогине Амалии, возвращающейся из Рима. Он был в восторге? Отнюдь нет. Что ему там было делать? Италия теперь была у него дома. Она ничего не дала бы ему больше того, чем он уже владел. В карете, медленно увозившей его в город лагун, он сосредоточивался в самом себе, тоскуя о покинутом очаге. 3 апреля 1790 года Гёте писал Гердерам: «Я должен был бы вам рассказать много интересных вещей, а я скажу вам только, что прибыл в Венецию и что в этот приезд меня больше, чем раньше, сердит нечистоплотность здешнего народа. Мои «Элегии» теперь закончены, и эта струя, так сказать, во мне совершенно иссякла. Зато я вам привезу книжку эпиграмм, которые, надеюсь, будут овеяны духом жизни».

Дух жизни... и дух мщенья! Ибо он всё же слегка сердился на общество, и особенно на высший свет, за его чопорность, приличия и лицемерие. В Веймаре ему часто приходилось молчать, сдерживать свою досаду и отповеди. Здесь, ожидая герцогиню, он заострял стрелы.

Ему доставляло злую радость сознание того, что он возмущает моралистов. Он воспевал то прыжки уличной танцовщицы, то гибкую и хищную походку венецианских куртизанок.

«Знать, не видал ты хорошего общества?

В книжке твоей лишь

Чернь, да шуты и фигляры, да есть и похуже ещё!»

Видел не раз: ведь то общество все называют хорошим,

Повода к песне которое чтителю муз не даёт!

Герцогиня опаздывала, и он скучал в Венеции. Его не трогали теперь переливы волн, качание красных парусов, которые вздувал ветер с Адриатического моря. Как это ни кажется невероятным, он оставался равнодушным к ласкам итальянской весны; у него была одна мысль, одна забота — вернуться к сокровищу, которое по ту сторону увенчанных снегом гор манило его, как магнит. Несмотря на мрачное настроение Гердера и на рознь, которая между ними усиливалась, Гёте в минуту отъезда поручил ему заботу об этом своём сокровище: «Когда уезжаешь, становишься беспокойным и чувствительным; и я подумал, что моя подруга и мой сын будут без меня совсем одиноки; если что-либо случится с ней, она не сумеет выпутаться одна. Я ей сказал, чтобы в случае необходимости она обратилась к тебе. Прости меня». Из Мантуи он благодарит Гердера за внимание к матери и ребёнку: «Они меня очень трогают, и, признаюсь тебе охотно, я страстно люблю Кристиану». И разве не ей он посвящает самые нежные из своих эпиграмм?

Часто манили меня дружелюбно все девять —

я муз разумею;

Я же не шёл к ним; я милую крепко в объятьях сжимал.

С нею расстался — увы! — я; меня позабыли и музы.

Но внезапно в эти игривые насмешливые стихи врываются другие звуки, вплетаются более значительные и горькие слова, похожие на звон набата.

Разразилась революция[105].

Гёте любил простой народ. Он часто отстаивал его перед своим капризным властелином. Чего он только не делал в Веймаре, чтобы уменьшить налоги и поборы, спасти владения крестьян от опустошительных княжеских охот, избавить их самих от зрелища скандалов и расточительности двора! Но больше всего Гёте любил порядок. Потому-то первые победы революции внушили ему скорее опасения, чем радость. Не приведёт ли свобода к гибели? Он далёк был от того, чтобы, как Клопшток, Шиллер или Вордсворт[106], пламенно приветствовать новый склад жизни. Наоборот, он замкнулся в неприязненном ожидании. Он понимал прогресс как ряд медленных и постоянных изменений. Проникнутый античными идеалами, он жаждал гармонии. «Лучше несправедливость, — сказал он однажды, — чем беспорядок».

Кроме того, теперь Гёте — буржуа, собственник. У него одно желание: в своём новом прекрасном доме безмятежно жить рядом с Кристианой и сыном и весь досуг отдавать своим коллекциям и литературным работам. Революционное движение могло охватить всю Европу, и эта мысль казалась ему несносной. Карл-Август, наоборот, мечтал только о том, чтобы заняться политикой в широком масштабе. Он числился генералом прусской армии и по возвращении Гёте из Венеции увлёк его с собой в военный лагерь в Силезии, где Фридрих-Вильгельм II[107], производя смотры, потрясал шпагой в сторону Австрии. Поэт вернулся оттуда в отвратительном настроении, он увидел там только «мерзость и гадость». Ему хотелось, чтобы его оставили в покое: дали бы забиться, как сурку, около большой изразцовой печки и спокойно работать над «Торквато Тассо». Вот в чём он видел теперь счастье.

Но судьба решила иначе. Европа вооружилась против революции, и Пруссия выступила на мировую арену; Герцог Веймарский во главе кирасирского полка направился к границе и вскоре потребовал к себе Гёте. Начиналась французская кампания.

Глава IX ПОХОД ВО ФРАНЦИЮ

С тяжёлым сердцем Гёте пустился в путь в начале августа 1792 года. В богемской двухместной карете, запряжённой четвёркой лошадей, он вёз с собой свои заметки об оптике и теории красок, целый набор гусиных перьев и карандаши для рисования.

Первую остановку он сделал во Франкфурте, где после тринадцатилетней разлуки свиделся с матерью. Он испросил у неё для Кристианы немного той улыбающейся снисходительности, которой она так щедро одаряла всех. Счастливая тем, что стала бабушкой, старушка легко примирилась с совершившимся фактом, признала подругу сына и послала ей «прекрасное платье и кофту». Поэт был растроган; его мысль беспрестанно возвращалась к Веймару: «Пока живёшь вместе, не ценишь в должной мере своего счастья». Как он жалел о том, что вынужден был покинуть свой мирный дом! Он вспоминал свой сад, брюкву, которую сажал совместно с Кристианой, думал об украшении дома, ставшего его собственностью, о всех переделках, следить за которыми поручил своему римскому приятелю, Генриху Мейеру.

События надвигались. В день приезда Гёте во Франкфурт революция ответила на манифест герцога Брауншвейгского днём 10 августа. Это было падение королевской власти. Герцог вступил на французскую территорию с армией в восемьдесят тысяч человек — пруссаков, австрийцев и эмигрантов — и почти без боя овладел Лонгви. Поход начинался легко и блестяще. Союзники ликовали.

Повсюду по пути Гёте слышал только оптимистические заявления. В Майнце он обедал с красавицами эмигрантками, готовящимися к возвращению в Париж: одна была любовницей герцога Орлеанского, другая, белокурая и смеющаяся, как Филина, принцесса Монако, была приятельницей принца де Конде. Между Майнцем и Триром тянулись вереницами тяжёлые берлины[108], нагруженные багажом: французские аристократки следовали на очень близком расстоянии за своими мужьями. Каково было удивление поэта, когда около Люксембурга он догнал войска эмигрантов! Эти дворяне, в большинстве кавалеры Святого Людовика, обходились без слуг и конюхов, сами водили своих лошадей к пойлу и в кузницу, но вокруг их лагеря были расположены так противоречащие его боевой простоте их парадные кареты и экипажи с гербами. Они шли в поход со своими жёнами, любовницами и детьми. На всех лицах светилась вера в будущее.

Двадцать седьмого августа Гёте добрался до лагеря ПроФкура, расположенного близ Лонгви. Здесь находилась прусская армия. Тут впечатление было менее радостным. Погода испортилась, дождь лил как из ведра. Лошади и экипажи вязли в размокшей земле. С трудом пробиралась богемская карета по усеянной палатками пустыне, потому что все, спасаясь от дождя, попрятались в них. Выгребные ямы засорились, и «внутренности животных, кости, которые выбрасывают мясники, плавали около коек, и без того сырых и неудобных». Гёте велел двум кирасирам пронести себя над этой клоакой до большого придворного дормеза и молча скрылся за его кожаными занавесками. Нравственное чувство притуплялось.

Два дня спустя прусская армия снялась с лагеря и, насколько можно было, стала счищать с себя грязь. Веймарский полк был как раз в авангарде, и поэт в своей богемской карете пустился в путь во главе колонны. Издали доносилась от Тионвилля пушечная стрельба — там наступали австрийцы и эмигранты. Им пламенно желали успеха. В рядах эмигрантской армии находился — кто бы тогда предположил это? — молодой писатель, слава которого также озарила впоследствии век. Он только что вступил в седьмую бретонскую роту (синие мундиры с выпушкой из горностая). То был кавалер де Шатобриан[109].

Направлялись к Вердену. Постепенно дороги просыхали, и Гёте поехал верхом. Колонна спускалась к юго-западу: прошли Арранси, Шатильон, д’Абей, Пиллон, Манген, Дамвиллье, Ваврилль, Ормонт, Самонье... Время от времени показывались в сопровождении свиты скачущие верхом прусский король и герцог Брауншвейгский. Они появлялись и исчезали, как две соперничающие кометы. Кто командовал? В чьих руках была сосредоточена власть? То была тайна, волновавшая умы.

На остановках или вечерами при расквартировании полка Гёте приглашался к герцогскому столу. «Он оживлённо и любезно беседовал со всеми», — вспоминает один из присутствовавших. Как-то раз Гёте стал даже развивать перед артиллерийскими офицерами целую теорию пушечной стрельбы; правда, это вызвало довольно грубую отповедь со стороны померанского офицера, которого раздражила эта самоуверенность дилетанта.

Двигались с угрюмой точностью под низко нависшими тучами. Порой какое-нибудь происшествие вносило оживление в привычное однообразие: это был то внезапный залп из виноградников, то арест взлохмаченного, почерневшего и одичалого мужика, которого захватили с дрянным пистолетом в руках и выпустили после нескольких ударов саблей плашмя, то тележка, которую тащила крупная лотарингская лошадь, врезалась в первые ряды авангарда, а под парусиновым навесом тележки оказывалась заплаканная красавица беженка... Но почти трагическое впечатление производило на Гёте отчаяние пастухов, у которых отбирали стада. Великодушно начав войну в защиту французского короля, пруссаки рассчитывали, конечно, на то, что он оплатит все военные расходы; поэтому на его счёт записывались все реквизиции. Не стесняясь, резали баранов, а обобранным крестьянам всучивали боны французского королевского казначейства.

Тридцатого августа армия подошла к Вердену. Авангард расположился к северу, на возвышенности Святого Михаила. Гёте ещё лежал в дормезе, когда герцог Веймарский, раздвинув занавески, представил ему вестового, который должен был доставить в крепость требования прусского короля. Бесполезная попытка. После отказа коменданта Борпера батареи загрохотали. Но поэт был странно рассеян: солдаты, удившие рыбу в луже, обратили его внимание на осколки посуды, упавшие на дно. Переломы этих осколков давали самые неожиданные, радужные сочетания и сияли самыми прекрасными цветами радуги. Это явление так поразило Гёте, что он внезапно вернулся к своим оптическим изысканиям и забыл о бомбардировке. Ночное алеющее небо пересекается во всех направлениях ядрами, а Гёте за стеной какого-то сада спокойно прохаживается с принцем Реусским: они спорят о преломлении лучей.

Несколькими днями позже обезумевшая от пожара верденская буржуазия заставила Борпера сдаться. Он пустил себе пулю в лоб, чтобы не пережить позора этой сдачи. Были же ещё патриоты и республиканцы во Франции! Эмигранты, правда, утверждали, что союзников встретят как избавителей, что санкюлоты будут массами переходить на их сторону, но как всё это не соответствовало реальности. Действительно, четырнадцать девушек в белых платьях приветствовали въезд его величества короля прусского, поднесли ему цветы и фрукты, но какое значение могло иметь это проявление малодушия высших классов? Доблесть солдат революции была непоколебима, и Гёте описывает прекрасный образец её: гренадер, выстреливший в пруссаков при их входе в город, был захвачен, но тут же бросился в Маас, чтобы только не отдаться живым в руки врагов. Фридрих-Вильгельм II основал свою штаб-квартиру в замке Глорье, герцог Брауншвейгский — в селе Регрэ. Веймарский полк разместился в Жарденфонтене. Гёте был радушно принят одним местным жителем, который прекрасно кормил его. В день отъезда хозяин передал слуге письмо для своей сестры, живущей в Париже, но при этом лукаво прибавил: «Впрочем, туда ты не попадёшь».

Добряк оказался прав. Но как было не опьяняться первыми успехами! Посылая Кристиане из Вердена корзину ликёров и конфет, поэт обещает выслать ей из Парижа всё, что она пожелает. Когда со стаканом вина в руке он за герцогским столом обсуждает вместе с офицерами положение дел, как может он не заразиться оптимизмом товарищей! Разве пруссакам не удалось пройти между армией Дюмурье, сосредоточенной около Седана, и идущей из Меца армией Келлермана? Разве не продвигались к Шампани с её знаменитыми виноградниками? И потом, что стоит этот Дюмурье со своими тридцатью тысячами человек против восьмидесятитысячной армии союзников? Ах, конечно, ему не удастся преградить путь на Париж. Где ему меряться силами с герцогом Брауншвейгским, сотоварищем великого Фридриха, наследником его правил и славы? Ведь Дюмурье всего-навсего шестидесятилетний старик офицер, кабинетный учёный, скорее политик, чем солдат, никогда не стоявший во главе командования.

Одиннадцатого сентября вновь пустились в путь в северо-западном направлении. Прусский король выехал из Глорье верхом без плаща, несмотря на ливень, и, к негодованию одного старого эмигранта, французским принцам из его свиты пришлось последовать его примеру. Промокли до костей. Армия медленно двигалась между Маасом и Эром. В Ландре перед Аргоном — таинственной и грозной преградой — остановились. Лагерь в Ландре. Те же испытания, те же лишения, что в лагере Прокура. Четыре дня прошли в нерешительном топтании в грязи. Ущелья были заняты, Дюмурье был там, сторожил, скрывшись за лесами. Что делать? Угрюмые вечера! Вокруг увязших в грязи повозок слышалось только шлёпанье ног отставших, которые теперь догоняли свои части, или часовых, отправляющихся на караулы. Ливень гасил огни. Едкий дым стлался над лагерем. Вихрь потрясал, а то и сносил палатки. И только в одном углу мерцал светильник, защищённый полковой повозкой. «Счастлив, — говорит Гёте, — тот, чьим сердцем владеет более благородная страсть». Он диктовал своему секретарю заметки об оптике. «У меня сохранились ещё эти бумаги, — писал он впоследствии, — со всеми следами дурной погоды; они свидетельствуют о настойчивых исканиях в той трудной области, к изучению которой я приступал».

Эти занятия не помешали, однако, поэту вскочить на лошадь и помчаться на передовые позиции, как только 14 сентября раздалась пушечная стрельба, в сторону Круа о’Буа. Он встретил там даже прусского принца Людовика-Фердинанда, которого храбрость увлекла далеко вперёд. Гёте позволил себе посоветовать ему быть осторожнее. Что означала эта пальба? Скоро это выяснилось, к общему восхищению. Одно из ущелий заняли с бою австрийцы. Теперь армия Дюмурье была перерезана надвое, и ему пришлось оставить «французские Фермопилы». Он с большей частью своих войск отступил в ночь с 15 на 16 сентября и направился к Сент-Менехуду, где его догнали остальные. В уме Дюмурье возникал план другого манёвра. Круто порвав со всеми традициями, он отказался защищать дорогу на Париж.

Тем временем прусская армия пришла в движение, перешла Аргон около ущелья Гранпре, пересекла Эн и входила в Шампань. «Хорошо было бы, если бы здесь очутился Ван дер Мёлен и обессмертил наш поход. Все были веселы, оживлены, самонадеянны и храбры. Правда, впереди нас горело несколько сел, но ведь дым только дополняет воинственную картину». В Массиже, когда разнеслась весть, что Дюмурье отступил к Шалону, прусский король воскликнул, что он совсем не намерен дать ему уйти. Армия получила приказ, не дожидаясь австрийцев и оставив обозы в Мезон-де-Шампани, двинуться к югу. Тёмной, без луны и без звёзд, ночью армия бесшумно поднялась по «печальной долине Турбы». У Сомм-Турбы внезапная остановка. Зажгли костры, куда подбрасывали охапками колья из заборов, к великому негодованию герцога Брауншвейгского, возмущённого этими предательскими огнями. Эмигранты отобрали все яйца у крестьян и пекли их в золе. Гёте в каком-то погребе отыскал четыре бутылки вина. Разговаривали, сидя у костров, так как чувствовали себя совсем близко от неприятеля.

На самом деле Дюмурье прочно укрепился на западе, на высотах Вальми. Он совсем не собирался отступать к Шалону, а остановился, провёл соединение своей армии с армией Келлермана и с частями, идущими из Меца, и вынуждал Брауншвейга принять бой. Какое невероятное положение — неприятель повернулся спиной к Парижу, а Дюмурье стоял лицом к столице, путь к которой он должен был защищать! Его манёвр удался ему лучше, чем он мог ожидать. Отрезанные от австрийцев пруссаки должны были наступать одни, имея тридцать пять тысяч человек, а он сам благодаря соединению с Келлерманом располагал почти пятьюдесятью тысячами.

Двадцатого сентября утром войска герцога Брауншвейгского заняли боевые позиции. Веймарский полк рысью понёсся в юго-западном направлении, к шоссе, идущему от Шалона до Сент-Менехуда. Гёте следовал верхом. Дождь хлестал прямо в лицо, и скоро в тумане разразилась орудийная перестрелка. Напрасно ждать от поэта подробных описаний сражения. Он отметил только один эпизод — атаку, которую вёл герцог Веймарский против Трактира Луны, на дороге в Сент-Менехуд. И при этом он должен был ещё смягчить её неудачу. Известно уже от других, что кирасиры повернули лошадей и сумасшедшим галопом помчались от орудийных залпов. «Белые плащи всадников расстилались вдоль лошадиных спин». Мог ли Гёте сказать это при жизни Карла-Августа? В своём «Походе во Францию» он рисует живописную картину сражения, не останавливаясь, впрочем, на его исходе: «Ядра дюжинами падали перед нашим эскадроном, к счастью, не взрываясь, так как вдавливались в мокрую землю; но грязь обрызгивала и людей и лошадей. Лошади, которых держали под уздцы лихие наездники, фыркали и шумно ржали. Вся масса, хотя не рассеивалась и не спутывалась, казалось, всё же волновалась. В первом ряду эскадрона колебалось в руках красавца юноши знамя; он держал его крепко, но нетерпеливая лошадь сильно раскачивала его».

К одиннадцати часам туман рассеялся, и прусская пехота под командой Брауншвейга двинула колонны в атаку. Медленно, как на параде, в стройном порядке подвигались они под артиллерийским огнём к французским позициям. Это упорное и методическое движение вперёд и взрыв трёх фур пороха внесли некоторое расстройство в ряды добровольцев. Тогда Келлерман, расположившийся около мельницы Вальми, двинул вперёд две батареи, потом, подняв на шпагу свою шляпу, украшенную трёхцветной кокардой, проехал по передним рядам войска. Оглушительные крики ответили на его возглас: «Да здравствует нация!» Ободрённые новобранцы схватились за ружья, штыками отогнали неприятеля, и гренадеры короля прусского отступили перед «сапожниками» республики.

Пальба продолжалась до вечера. «В час пополудни, — пишет Гёте, — после короткого перерыва выстрелы возобновились с большей силой; поистине земля дрожала, а между тем не было заметно никаких перемен в положении войск. Никто не знал, чем это кончится». Вот в эти-то минуты Гёте захотел испытать себя, увериться в своей душевной силе и власти над нервами. Он слышал разговоры о «пушечной лихорадке». Сумеет ли он избежать её? Как в те времена, когда он, чтобы отучить себя от головокружений, поднимался на страсбургскую колокольню, он решил проверить своё мужество на деле. Почему ему не подъехать к месту обстрела артиллерией? Он решительно двинул лошадь к Трактиру Луны. Ядра падали здесь и там среди развалин, разбитых черепиц, рассыпанных снопов. Наедине с самим собой он спокойно смотрел, как осколки окружают его, падают вокруг в мокрую землю. Его охватывал жар, будто из горна, но он заметил, что пульс его бьётся ровно.

Наступил вечер. Непоколебимые войска Дюмурье не двинулись с места. Это было поражением прусской стратегии: наступление Брауншвейга не увенчалось успехом. Его войска сбиваются на флангах, и он неуверенно отступает. На лицах появляется разочарование. Образуются небольшие группы офицеров; спрашивают Гёте, что он думает о происходящем. «С этого места и с этого дня, — отвечает он, — начинается новая эпоха мировой истории, и каждый из вас может сказать: и я был при этом». Сражение кончилось без больших потерь, но поэт правильно предугадал его не поддающиеся учёту последствия: в этот день старая Европа склонила оружие перед новой.

Прусская штаб-квартира отодвинулась к северу, и целая неделя прошла в переговорах с Дюмурье. Дождь, грязь, лихорадка, дизентерия, неудачи побеждали упорство. Только Гёте не терял чувства юмора: 25 сентября он писал герцогине Амалии, что их всех покинул Юпитер, так как этот бог и в прямом и в переносном смысле не более как санкюлот. Лили бешеные дожди, но не было воды, годной для питья. Чтобы приготовить чашку шоколада, слуга Гёте собирал дождевую воду, капавшую с верха кареты. Солдаты брали воду в лужах, в колеях, в следах, оставленных лошадиными копытами. Лошади гибли от болезней и ран, и их раздувшиеся трупы отравляли воздух равнины. Гёте описывает лошадь, валяющуюся у края дороги с распоротым брюхом; передние ноги её запутались во внутренностях. Повсюду зрелище отчаяния и поражения! Не хватает хлеба. Оба молодых крестьянина, которых поэт реквизировал вместе с их упряжью, чтобы везти его карету, сбежали, не вынеся голода. Солдаты пробирались к французским передовым линиям, чтобы выпросить чего-нибудь съестного. Топтались в вязкой и ледяной грязи, а — верх иронии! — приказ высшего командования предписывал войскам наполнить мешки мелом Шампани для чистки и наведения глянца на снаряжение. Такая необдуманность вызвала горькие насмешки и глухое недовольство. В войсках нарастало гневное возмущение.

Наконец 29 сентября началось отступление по линии Турб, Сен-Жан, Лаваль, Варгмулен, Рувроу — угрюмый переход через нищие селения, имена которых вновь всплыли в последнюю войну. На этот раз Гёте верхом шёл с боевым обозом. Что сделают французы? Им теперь было бы легко нагнать колонну. В первый вечер лагерь под прояснившимся небом был окутан прозрачным и безмятежным миром. Луна озаряла лежащих людей, лошадей, снопы — всё одевала белизной. Нет ничего более волнующего, чем отдых вблизи опасности, чем глубокий покой в объятиях коварной ночи. Но неприятель их не преследовал, и прусские войска беспрепятственно дошли до обоих мостов, переброшенных через Эн. Артиллерия, пехота, кавалерия проходили печально. Наследный принц и принц Людовик-Фердинанд Прусский остановились около Гёте, и он поделился с ними чечевичной похлёбкой. «Вдали показался король со своим генеральным штабом. Он помедлил несколько перед мостом, точно собирался с мыслями и обдумывал положение, потом последовал за своими войсками. У другого моста показался герцог Брауншвейгский — и этот колебался... и этот переехал мост».

Поражение было признано. Какое унижение на всех недавно ещё сиявших лицах! Едва перешли у Гранпре Аргон, как опять яростно полил дождь. В Сиври, около Бюзанси, разместились по квартирам. Какой уютной и гостеприимной казалась каждая избёнка! Ах, эти французские крестьяне жили и питались куда лучше тюрингских: кухня выложена кирпичом, высокая печка с заслонкой и крючьями для котлов, ящики для соли по бокам, блестящая утварь, светлые тарелки на дубовом поставце, а посредине стола, приготовленного для приёма национального супа с капустой, большая чашка, наполненная белым хлебом. Гёте не мог достаточно налюбоваться на все эти чудеса!

Однако надо было идти дальше под всё не прекращающимся проливным дождём. На этот раз в происшествиях не было недостатка. Лошади падали в скользкой грязи. Повозки опрокидывались. Приходилось оставлять столы, стулья, походные печи. Как везти столько экипажей, когда лошади буквально таяли. В этом разгроме Гёте потерял из виду свою прекрасную богемскую карету. Неужели он так и не найдёт её и, главное, рукописи в ней? Армия с трудом поднималась вдоль Мааса, по левой стороне от Дюна до Вилона. «Мы как раз проходили по самым болотистым местам, когда нам объявили, что герцог Брауншвейгский идёт следом за нами. Мы остановились и почтительно приветствовали его. Он остановился совсем близко от нас и сказал мне: «Мне очень жаль, что и вы попали в это неприятное положение; но, с другой стороны, я счастлив, что ещё один свидетель, при этом просвещённый и заслуживающий доверия, сможет подтвердить, что мы побеждены, но не неприятелем, а стихией». Гёте низко поклонился, но едва ли был вполне согласен с ним.

В Вилоне армия перешла Маас, потом вдоль правого берега поднялась до Консенвуа. Отвратительная погода свирепствовала. Дизентерия косила солдатские ряды. Ни крыши, ни соломы для ночлега. Ложились на промокшую голую землю. Карл-Август отправил своего заболевшего камергера в придворном дормезе в Верден и убедил Гёте ехать с ним. Впрочем, поэт по дороге нашёл свою карету и уже в ней продолжал последнюю часть отступления.

Этен, Спенкур, Лонгюйон, Лонгви, Арлон, Люксембург... Эти конечные этапы были не легче. Надо было теперь идти среди обозов и госпитальных повозок, наполненных больными, которые эвакуировались из Вердена. Почти не двигались. Беспорядок был неописуемый. Падала ли изнурённая лошадь — разрезали постромки, отбрасывали в сторону телегу, и следующая повозка проходила по животному, раздробляя его кости. Голод был так силён, что начинали разделять на части и есть дохлых лошадей. На площади Этена была страшная толчея. Военные, больные, горожане, всякого рода пешеходы теснились между всевозможными повозками. Фуры с багажом, телеги с боковыми решётками, кареты эмигрантов смешивались в одну кучу с реквизированными стадами. Чтобы найти для Гёте ночлег, гусар, служивший ему проводником, выдал его за зятя прусского короля; эта хитрость доставила поэту жареную баранину и белый хлеб, зато и неотступные мольбы обобранных и лишённых скотины крестьян.

Выглядел Гёте, впрочем, далеко не блестяще и сам испугался, когда в зеркале хозяина увидел себя — похудевшего и растрёпанного. Длинные волосы, которые он уже несколько недель не завивал, «трепались по плечам, как спутанная кудель». Дико растущая борода делала его худое лицо суровым и увядшим.

Через три дня после проезда Гёте, 16 октября, один из эмигрантов, чьи изломанные погребцы и разбросанные колоды карт попадались поэту вдоль всей грязной неровной дороги, — один из этих эмигрантов мучительно тащился по дороге из Лонгви в Арлон. Раненный при осаде Тионвилля, измученный лихорадкой и подхвативший оспу, кавалер де Шатобриан выглядел, пожалуй, хуже советника Гёте. Замечательное сходство судеб! Немногого не хватило, чтобы Рене встретился с Вертером!

В то время как один из них свалился без сил у края дороги и, «сунув под голову мешок с рукописью «Аталы» и бросив костыль», ждал неминуемой, казалось, смерти, другой в Люксембурге в уютной комнате распаковывал свой сундук и извлекал из него «Теорию красок».

Первый, казалось, был овеян мраком агонии, второй из кошмара возвращался к жизни. Как он был счастлив, что мог растянуться на постели, свободно гулять по укреплённым долинам Альзетты и Петруссы, под нависшими скалами и бастионами, под утёсами, увенчанными редутами и казематами! За этим поясом башен и валов, под сенью старой крепости, укреплённой Вобаном[110], он чувствовал себя в безопасности. Кончен отважный поход, авантюра по иноземным дорогам, не принёсшая ни славы, ни выгоды. Пожелтевшая к осени листва драпировала и украшала фестонами террасы и выступы. Голубой туман окутывал овраги, бросал на сады свой нежный и прозрачный покров. Гёте чувствовал себя успокоенным и освежённым; он оживал и любил засиживаться во фруктовых садах Пфафенталя, поблизости от тихих монастырей.

Поход во Францию был закончен. Поэт отправился в Трир, где его должен был нагнать Карл-Август. Но там Гёте ждали дурные вести. Вышедшая из Ландау под командой Кюстина[111] французская армия овладела Пфальцем, заняла Шпейер, Вормс, Майнц и Франкфурт. Чтобы добраться до Веймара, пришлось сделать большой круг к северу. В Кобленце он нанял лодку и спустился по Рейну до Дюссельдорфа, где свиделся со своим другом, Фридрихом Якоби. Но, увы, невыразимая радость общения, которой он когда-то так наслаждался, исчезла бесследно. Пемпельфортское общество было охвачено республиканскими идеями, да к тому же христианские стремления Якоби плохо вязались с язычеством Гёте. После небольшой остановки у княгини Голицыной в Мюнстре 16 декабря 1792 года поэт возвратился в Веймар.

Ремонт его дома был закончен, и он собирался наконец отдаться семейным радостям. Но едва он прожил несколько месяцев с Кристианой и сыном, как его капризный повелитель вновь вызвал его на театр военных действий. На этот раз в Германию. Союзники оправились и решили вытеснить французские войска из прирейнских областей. Пруссаки и австрийцы обложили блокадой часть армии Кюстина, находящуюся в Майнце. Гёте, проклиная судьбу, отправился 12 мая 1793 года догонять Веймарский полк.

Майнц капитулировал 23 июля. Но героическая стойкость гарнизона доставила тому воинские почести: он выходил из города с оружием и имуществом, с развёрнутыми знамёнами и музыкой, с пением «Марсельезы». Одетый гусаром и опоясанный трёхцветным шарфом, Мерлин де Тионвилль, идя с развевающимися волосами, с воинственным видом и «диким» взглядом, заключал шествие. Ничего не могло быть более волнующего, чем это зрелище одетых в лохмотья, исхудалых и истощённых двухмесячной голодовкой людей, гордо идущих под вдохновенные звуки революционного гимна. Это было «и прекрасно, и ужасно», говорит Гёте.

После ухода французов в городе начались беспорядки. Убежавшие было жители возвращались вместе с пруссаками и стали преследовать тех из своих сограждан, которые были на стороне санкюлотов. Один из таких майнцских республиканцев едва не был изрублен под окнами Гёте; его спасло только то, что поэт, выбежав на улицу, отважно бросился на его защиту. «Остановитесь! — крикнул он. — Здесь ставка веймарского герцога, и это место священно». Ошалевшая толпа зароптала, но постепенно начала рассеиваться.

Понятна торопливость, с которой Гёте уезжал из Майнца: он был измучен картинами войны. 19 августа 1793 года он пишет Якоби: «Моя скитальческая жизнь, политические увлечения окружающих — всё заставляет меня пламенно желать скорейшего возвращения домой. Там я смогу очертить вокруг себя круг, за пределы которого ничто не проникнет, кроме дружбы, искусства и науки».

В этот круг вскоре войдёт как друг, артист и учёный — человек, который после Шарлотты фон Штейн имел самое большое влияние на творчество и судьбу Гёте, — Фридрих Шиллер.

Глава X ФРИДРИХ ШИЛЛЕР

Пять лет прошло с того времени, как автор «Разбойников» был назначен профессором истории в Иенский университет, а Гёте ничего не предпринимал для сближения с ним. В 1790 году Шиллер женился на приятельнице госпожи фон Штейн, Шарлотте фон Лекгефельд, но после ухудшения, наступившего в отношениях баронессы и министра, этот брак не мог способствовать дружеским отношениям между обоими поэтами. Близкие соседи, они оставались чуждыми друг другу.

Гёте отдавал себе отчёт в том, что их разделяло. Оставим в стороне вопросы литературного соперничества. Его коробил не столько успех Шиллера, сколько его понимание жизни и искусства. Как чужды были ему эти велеречивые драмы! Всё в них оскорбляло его: жёсткость формы, резко выраженные социальные доктрины, витиеватость стиля. Он был слишком консервативен и слишком большой художник, чтобы одобрить такие пьесы, как «Разбойники», «Заговор Фиеско», «Коварство и любовь», «Дон Карлос».

Можно ли вообразить себе большие противоположности в личности и творчестве двух писателей? Один — поэт, ставший учёным, физиком, ботаником, геологом, другой — врач, обретший в себе поэта. Один идёт к природе, другой отдаляется от неё. Один — великий реалист, другой — настоящий идеалист. Гёте презирает отвлечённость и метафизику, Шиллер с увлечением отдаётся изучению кантианства. Гёте исходит всегда от наблюдения, от проникновения в жизнь, от личного видения и творит, основываясь на собственном опыте; рассудочный и высокопарный Шиллер идёт от идеи и окрашивает и оживляет её напыщенными словами. Гёте влюблён в живую жизнь, в объективную реальность, Шиллер страстно субъективен. Шиллер работает, хватается за работу, побеждая упорной борьбой болезнь, которая грызёт его; вдохновение Шиллера порывисто, он повелевает поэзией, он из всех исторических эпох вызывает духов, и по его властному зову его герои вещают нужные ему слова. Гёте довольствуется тем, что живёт, открывает глаза на мир, и творчество его развивается словно само по себе, без его ведома. Конечно, он не станет защищать какие-нибудь принципы или излагать философские и социальные доктрины. Его искусство расцветает вольно, как растение, которое питается всеми соками земли и распускается во всех направлениях. У него богатый опыт, вынесенный из долгой и счастливой жизни. Он царственной поступью проходит по ней, с величавой развязностью вращаясь в самой разнообразной среде, будь то лейпцигские студенты, эльзасские крестьяне, франкфуртские горожане, вецларские адвокаты, веймарские придворные или римские художники. Он для своего удовольствия путешествовал по Швейцарии и Италии, из научных соображений принимал участие в войне с Францией. Что же касается его соперника, то Шиллер до сих пор жил убогой, ограниченной жизнью бедного литератора, вечно борющегося со средой, которая его подавляет и которую он не знает. Воистину трудно найти две более противоположные судьбы и два более несходных характера. Их разделяют и способы мышления, и темпераменты: Гёте наблюдателен, осторожен, слегка ироничен, порой вольтерьянец и всегда художник, Гёте — классик; Шиллер — напыщенный и подчас изворотливый диалектик с душой апостола, Шиллер — романтик.

Отсюда их разногласия в политике, морали, эстетике. Первый — консерватор, второй — революционер. Но этот революционер считает себя непогрешимым, он напичкан традиционной моралью, почти пуританин: он стремится к добродетели и хочет, чтобы к ней стремились другие. (Благодаря этому он порицает связь Гёте и систематически игнорирует Кристиану.) Консерватор же, наоборот, любит, подобно элегантным аристократам XVIII века, лёгкую и приятную жизнь, свободную от предрассудков и стеснений; он индивидуалист. Наконец, для Шиллера искусство возвышенно и наставительно: оно должно поучать, облагораживать, убеждать, оно — служение истине; для Гёте искусство — возвышенная забава, бескорыстное поклонение красоте, и его языческий эллинизм легко отбрасывает всякие соображения морали.

Эти противоречия проявляются во всём: в их образе жизни, жестах, походке, лицах и даже почерке. В Шиллере было что-то порывистое, лихорадочное и высокое. «Всё было гордо и грандиозно, — говорит Гёте, — но глаза у него были нежные. И талант его был как его тело: он охватывал свои темы смело, с размаху». Когда Шиллер поселился в Иене, манеры, худоба и лицо уже выдавали в нём чахоточного; его внешнюю оболочку, казалось, сжигал внутренний пламень; у него было измождённое лицо с ввалившимися глазами, большой с горбинкой нос и выдающиеся костлявые скулы; в его облике было что-то героическое, нежное и измученное, в выражении лица — беспокойство и пламенность. В общем, он был неуживчив, расточителен, то элегантен, то небрежен в своих костюмах, мог довольствоваться лачугой, одурманивался кофе, не отказывался и от стаканчика водки. Ни малейшей заботы о гигиене или внешней обстановке. Какая разница с Гёте — аккуратным, рассудительным, любящим порядок и изысканность, полным вкуса и чувства меры! Шиллеру было тридцать пять лет, Гёте стукнуло сорок пять, и он начинал толстеть. Он больше не любил ходить пешком, неохотно ездил верхом, предпочитая всему свою карету. Его движения делались медлительными, и он уже принимал ту величественную осанку, которую отмечали видевшие его в конце века. В общем, это был несколько чопорный буржуа, хорошо упитанный, со свежим цветом лица, ценящий блага жизни и, насколько это только возможно, непохожий на худенького иенского профессора.

Со стороны казалось, что этот крепкий и счастливый человек, одарённый гениальностью и всеми благами судьбы, не нуждается ни в ком, чтобы продолжать свой жизненный путь. Но это впечатление было обманчивым.

Мог ли он удовлетвориться одиночеством? Он, который когда-то так любил общество, который в молодости искал сближения со знаменитыми писателями — Мерком, Лафатером, Базедовом, Якоби, Гердером, Виландом, — он не хотел теперь больше друзей. Его любознательность была направлена на другое. Люди, думал он, ничему уже не могли его научить. Но вещи? Мир природы и искусства по-прежнему раскрывал перед ним беспредельные горизонты. Разве нельзя наполнить жизнь рисунками, муляжами, гербариями и минералогическими коллекциями?

Он ошибался. Кристиана успокоила поэта, но этот физический покой ничего не давал его уму. Подруга не могла ни побуждать его к работе, ни следовать за ним. Она бегала по публичным балам, по тирам для стрельбы из лука, по приходским праздникам и вечеринкам в окрестностях, танцевала с упоением, готовила ему вкусные ужины, умело заботилась о его вине и из года в год рожала ему детей, которые, впрочем, не выживали. Гёте грозила опасность погрязнуть в мещанском уюте, в материальном благосостоянии и в зыбком песке научных изысканий. Вдохновение бежало от него. С головой, склонённой к земле, на которой он собирал растения и камушки, он прогуливался по тюрингским полям. Но поэт забыл дорогу в храм муз, и Германия начинала его забывать.

Вот тут-то Гёте встретил Шиллера. Этот последний постепенно развивался. Его романтизм делался менее бурным; он изучал греков и подготовлял свои «Письма об эстетическом воспитании человечества». Его точка зрения, удаляясь от категорического императива, подходила несколько к художественным идеалам Гёте. С другой стороны, крайности террора отвратили его от революции, казнь Людовика XVI[112] наполнила ужасом и омерзением. Разногласия между этими двумя великими умами сглаживались. Им надо было только объясниться, чтобы понять и оценить друг друга.

Случайность подвела их к решительной встрече. Они как-то были вместе на заседании Иенского естественнонаучного общества, оба критически отнеслись к фрагментарному методу натуралистов, и, продолжая разговор, Гёте довёл Шиллера до дома. Здесь беседа вновь оживилась, углубилась, и по приглашению своего спутника Гёте вошёл к нему в дом, где изложил свою теорию метаморфозы растений. «Первый шаг был сделан, — пишет он в своих «Летописях», — привлекательность Шиллера была очень велика, он пленял всех, кто приближался к нему; я попал в круг его зрения и обещал дать ему неизданные стихи для его «Die Horen».

Так был заключён союз. «Для меня это было новой весной, когда мои творческие силы развились и расцвели со счастливой плодовитостью», — сообщает Гёте.

Двадцать четвёртого июня 1794 года — памятный день в истории германской литературы — Гёте согласился сотрудничать в журнале, основанном в Иене Шиллером, Фихте[113] и Вильгельмом фон Гумбольдтом. Два месяца спустя, в результате новых переговоров, Шиллер посылает своему другу письмо изумительной проникновенности. Никогда Гёте не был так быстро и полно понят кем-нибудь, — это письмо от 23 августа лучший и тончайший анализ его гениальности. Но вместе с тем оно открывало и великие возможности взаимного понимания и сотрудничества. После интуитивного мышления Шиллер рассматривает в этом письме и мышление спекулятивное — своё собственное — и доказывает, что они дополняют и поддерживают друг друга: «Без сомнения, на первый взгляд кажется, что нет более резкого противоречия, как между спекулятивным мышлением, исходящим от единства, и интуитивным, исходящим от множественности. Но если первое искренне и неуклонно-честно стремится подойти к опыту, а второе со всей свободой и полнотой своей энергии старается постичь законы общего, тогда невозможно, чтобы они не встретились на полпути».

Итак, оба они были из одной и той же породы творцов, и было неизбежно, чтобы они поняли друг друга и заключили союз. О чём Шиллер прямо не говорит, но что проскальзывает в каждой строке его письма, он чувствует себя равным и подобным Гёте. Разве оба они не художники, затерявшиеся в пустыне «гиперборейской дикости»? Что может быть мучительнее унизительного несоответствия между необъятностью их замыслов и посредственностью поля их деятельности? Разве они не созданы, чтобы жить при Перикле или Людовике XIV[114], в великой стране и в великий век? А вместо того один был придворным балетмейстером мелкого двора, другой — профессором крохотного университета.

Гёте почувствовал себя внезапно захваченным теплом этой братской нежности: он растрогался, раскрылся, стал откровенным. «Вы не замедлите, — писал он в ответ, — сами заметить, как много даст мне Ваша симпатия, потому что при более близком знакомстве Вы увидите во мне нечто тёмное и смутное, чем я не могу овладеть, но в чём я отдаю себе полный отчёт». Требуя от Гёте стихов, сражаясь бок о бок с ним против лжеверующих и лжепророков в эпиграмматических «Ксениях», побуждая его писать баллады и давая ему на просмотр свои произведения, Шиллер вызывал в нём соревнование, будил его уснувшее вдохновение. Он оторвал Гёте от властно захвативших его занятий естественной историей и от рудников Ильменау привёл к парнасскому храму.

Успех «Die Horen» не оправдал возложенных на них ожиданий. Большая часть литературных газет отрицательно встретила новое обозрение. И дружба Гёте и Шиллера сразу окрепла: они стали соратниками в борьбе. Если хотели с ними бороться — пусть. Они были в силах постоять за себя. С 1796 года эпиграммы льются потоком — начинается битва «Ксений». Стрелы их летели весело, поражая не только завистников, косящихся на союз двух властелинов мысли, но и бумагокропателей и педантов. Доставалось подчас и прежним друзьям: набожному Юнг-Штиллингу и Лафатеру или иллюминатам — братьям Штольберг; доставалось демагогам, противникам новой философии, защитникам здравого смысла или представителям пошлого рационализма в духе Николаи[115]. Какое разнообразие и какое единодушие! В этих шестистах эпиграммах почти невозможно определить долю участия каждого. «Много двустиший составляли мы вместе, — писал Гёте, — часто основная мысль была моей, стихи — Шиллера, иногда бывало наоборот; или один стих писал я, другой — Шиллер. Как можно здесь говорить о твоём и моём?»

Началось почти всеобщее выступление против дуумвирата. Памфлет следовал за памфлетом. Казалось, все германские издательства спешат забросать Веймар кипами бумаг. Из друзей меньше щадили Гёте. Что писала теперь рука, создавшая прекрасные стихи «Ифигении» и «Торквато Тассо»? Похотливые стишки вроде «Римских элегий» или непристойные истории о комедиантах в духе «Ученических годов Вильгельма Мейстера». А что сказать о его личной жизни? Её закидывали грязью и рисовали Кристиану в самых мрачных красках, называя её vulpia — лисица. Его самого высмеивали и унижали. Изображали его на карикатурах в виде козла. Но он не поддавался гневу, хранил хладнокровие и удерживал негодующего Шиллера. Разве эта лужа грязных оскорблений может достигнуть их, поднявшихся на высоты творчества?

В Веймаре высшее общество всё ещё дулось на советника. Он совсем разошёлся с Гердером, и отношения с Карлом-Августом стали более холодными, почти официальными. Придворные сплетни, не оставлявшие в покое незаконную семью поэта, часто гнали его в Иену. Всё влекло его теперь в хорошенький городок на Заале: во-первых, Шиллер, затем университет, бывший на его попечении, и, наконец, кружок писателей, который собрался там. Фихте, Шеллинг, Гегель, Александр и Вильгельм фон Гумбольдты, Фосс, оба Шлегеля[116] — где ещё найти равную им плеяду? Неужели наконец озарится та северная, глубокая тьма, в которой ощупью бродило столько робких умов и скудных талантов? Новые светила появлялись над саксонскими возвышенностями. Около Веймара вырисовывался блестящий круг нового спутника; напротив его маленького двора, где мирно сиял классицизм, Иенский университет отбрасывал яркие огни и колеблющийся дым новой философии.

Гёте было хорошо в Иене. Там, поблизости от Шиллера, начал он в августе 1796 года свою сельскую эпопею «Герман и Доротея». Общество друга странно приподнимало его: он писал до ста пятидесяти стихов в день. Он снова приехал в Иену в феврале 1797 года, чтобы работать над поэмой, и в течение третьего приезда закончил её. Каким помолодевшим он себя чувствовал. В заальских полях он забывал о дворе с его этикетом и сплетнями и предавался буколическому отдохновению: он был одинакового возраста с Гомером и одинаково непосредственно воспринимал мир.

В то же время он вслед за Шиллером начал писать баллады: «Искатель клада», «Ученик колдуна», «Коринфская невеста», «Бог и баядерка», «Прекрасная мельничиха». Уже пятнадцать лет, как он забросил этот род поэзии. Сейчас вновь обретал былую лёгкость и лирическое вдохновение, породившее «Короля в Фуле», «Рыбаков», «Лесного царя». Но теперь он черпал свои сюжеты не в народных легендах Севера — он брал их из мифов древности и Востока. Эльфы и русалки исчезли перед волшебниками, привидениями и богами, и, чтобы воплотить эти новые образы, он нашёл умелую и утончённую форму.

Нигде, однако, дружба обоих поэтов не оказалась такой плодотворной, как в области театра. Давно уже шли в Веймаре театральные представления. Так как помещение театра сгорело, то довольствовались любительскими спектаклями — зимой в дворцовом флигеле, летом в одной из маленьких пригородных резиденций: в Эттесбурге и Тифурте, спрятавшихся среди деревьев и обвитых диким виноградом и глициниями, или в Бельведере с более открытым фасадом, благородно вытянувшимся вдоль мягких лужаек. Как когда-то в Трианоне, балеты, оперы, пасторали, маскарады расцвечивала переливчатыми тканями зелень каштанов и лип. Это были элегантные развлечения для высочайших актёров — герцогини Амалии и Карла-Августа, для нескольких придворных дам и... для «дежурной» фаворитки. Порой на фоне этих сельских декораций мелькали классические облики: здесь ставили «Ифигению» в первоначальной редакции, в прозе. Гёте играл Ореста, а его любовница, Корона Шрётер, красавица актриса, выписанная им из Лейпцига, закутавшись в длинные покрывала, восстанавливала пластический облик таврической жрицы. Но всё это было любительскими опытами. В 1790 году театр был отстроен заново и снабжён постоянной труппой. Гёте стал его директором.

Он сделал из театра настоящую школу искусства. Как ему было не воспользоваться этой возможностью осуществить свои идеи, провести на практике те теории, которые он развивал теоретически в «Вильгельме Мейстере»! Он был настоящим диктатором. Он не допускал возражений. Не он хотел угождать публике, а публика должна была подняться до него. Однажды, когда иенские студенты шумно вели себя в зрительном зале, Гёте поднялся со своего места в партере и пригрозил, что дежурные кавалеристы выведут их. Та же строгость и в отношении артистов. Он ставил часовых перед уборными актрис, чтобы никто из посетителей не развлекал их во время действия. Однажды он велел арестовать упрямого актёра. Все должно было преклоняться перед абсолютным величием искусства.

Теперь, когда Шиллер стал другом Гёте, надо было завоевать его для театра, привязать к последнему. Где Гёте найдёт более могущественного драматурга? К тому же Шиллер отходил от бурных произведений своей юности и углублялся в историю Германии, он оставлял в стороне социальную полемику и мечтал только о больших патетических картинах, полных образами прошлого. Гёте поощрял его, просил писать «Валленштейна». Он беспрестанно побуждал Шиллера работать с ним, поселившись около него в Иене, действие за действием выхватывал у него трилогию. Он наблюдал за репетициями, теребил актёров, тормошил автора. «Податель этого письма, — написал он однажды на скорую руку, — представляет собою отряд гусар, которому отдан приказ овладеть всеми возможными способами отцом и сыном Пикколомини и доставить их хотя бы частями, если ему не удастся целиком захватить их». Наконец Гёте смог организовать общее представление всего произведения: «Лагерь Валленштейна», «Пикколомини», «Смерть Валленштейна» были на протяжении трёх дней последовательно сыграны на веймарской сцене в апреле 1800 года.

В сотрудничестве с Шиллером Гёте забывал о себе. Никакой задней мысли, никаких колебаний. Он отказался от сюжета «Вильгельма Телля», который думал обработать в поэму. Он предоставил его Шиллеру. Гёте вызывал к жизни, оживлял перед глазами друга картины альпийской природы, которыми вновь любовался в 1797 году, третий раз совершив путешествие в Швейцарию. «Я видел озеро, освещённое мирным светом луны, и в глубине гор мерцание серебристого тумана. Я видел это же озеро под очаровательным блеском восходящего солнца; в лесах, в полях всё было счастьем и жизнью. Потом я описал ему грозовую ночь и вихрь, срывающийся с утёсов и бросающийся на волны. Я не забыл и тихих ночей, и тайных сборищ на мостах и узких переходах над пропастями. Я изложил свой план Шиллеру, и его воображение претворило в драму мои пейзажи и моих персонажей. Потом, так как у меня были другие работы и я всегда откладывал исполнение своих планов, я целиком отдал этот сюжет Шиллеру, и он написал свою чудесную поэму». Никогда, впрочем, Шиллер не проявлял такой богатой изобретательности, такого разнообразия, лёгкости, творческой мощи, как в эти годы. «Мария Стюарт», «Орлеанская дева», «Мессинская невеста» — каждый год приносит шедевр.

Чудесное соревнование! В свою очередь, Гёте тоже охвачен драматургической лихорадкой. Он поддаётся заразе. Он вновь берётся за «Фауста», отрывок которого был им опубликован в 1790 году. С другой стороны, любопытная книга «Мемуары Стефании Луизы де Бурбон-Конти, написанные ею самой», только что вышедшая во Франции, дала ему мысль написать историческую трилогию из эпохи революции. Но он закончил только первую часть, «Побочную дочь», сыгранную в Веймаре в 1803 году. Из действительных или вымышленных приключений героини, выдававшей себя за дочь герцога Бурбонского и герцогини Мазарини, Гёте, впрочем, сумел состряпать только бледную символическую драму. Общаясь с ним, Шиллер освободился от абстрактного и по его совету спустился с высот кантианства в долины истории, наполненные бряцанием копий и шпаг. Что же касается самого Гёте, то он, наоборот, от личного наблюдения, от научной точности поднялся до идеальных законов, до типов и обобщений, но вместе с тем начинал запутываться в тумане символизма. Его безличные герои назывались теперь герцог, король, отец, дочь. Как это не вязалось со старорежимной Францией, с её характерным обликом и трагической окраской, когда она, трепеща, поднималась от бурного ветра — предвестника революции.

«Благороднейшая скука», — говорила про эту драму госпожа де Сталь[117] во время своего первого пребывания в Веймаре. Она приехала при свете факелов в своей большой дорожной берлине в холодный снежный вечер декабря 1803 года. Гердер умирал, и настроение было мрачное. Это не важно! Слава писательницы опередила её приезд, и двор подготовлялся к тому, чтобы достойно встретить её.

На следующий день герцог устроил в честь гостьи обед в только что отстроенном новом дворце. Гёте был в Иене и получил приглашение явиться немедленно. Шиллер, окончательно поселившийся в Веймаре, был в тот же день приглашён во дворец. Ради торжественного случая он надел придворный мундир со шпагой на боку. Первый, кто встретил де Сталь в приёмной, был именно он. Она впоследствии премило рассказывала Гёте об этой встрече:

   — Я вхожу, вижу одного-единственного человека — высокого, худого, бледного, но в мундире с эполетами. Я принимаю его за командующего войсками герцога Веймарского и проникаюсь уважением к генералу. Он стоит у камина в мрачном безмолвии. Я же пока что прохаживаюсь по комнате. Но вот входит герцогиня и представляет мне моего незнакомца, возведённого мной в чин генерала, как господина Шиллера. В течение нескольких минут я не могу опомниться. — При этом она смеялась.

   — Что же вы подумали бы обо мне, — отвечал Гёте, — увидев меня в таком же костюме?

   — Ах, тут я не ошиблась бы. И потом, он бы чудесно вам подошёл, — прибавила она с выразительным жестом, — из-за вашей прелестной округлости.

Но не надо судить об их отношениях по дружескому и сердечному тону этого разговора. Гёте принял её холодно и сдержанно, и она это почувствовала. Он был очень озабочен переустройством Иенского университета, откуда только что ушли Фихте и Шеллинг, и не раз заставлял напоминать себе о возвращении в Веймар. «Если госпожа де Сталь пожелает меня видеть, милости прошу... Но мне пускаться в путь в такую погоду, наряжаться и появляться при дворе и в свете — нет, это совершенно невозможно». Герцог и Шиллер с женой настаивали, и Гёте, посылая всё к чёрту, должен был согласиться. Он не очень торопился встретиться с бойкой парижанкой, одарённой стремительной говорливостью и блестящим, но поверхностным умом. Словесным поединкам с нею, о которых ему прожужжали уши, он предпочитал привычный покой, свои рисунки, туфли и уголок у камина. Вернувшись из Иены, он не торопился и, встретившись с госпожой де Сталь во дворце, заперся дома под предлогом гриппа. Только месяц спустя он принял у себя знаменитую путешественницу, но и тут держался сдержанно и настороже.

Дело в том, что поэт только что прочёл очень повлиявший на него отзыв на французскую книгу «Подлинная и неизданная переписка Ж.-Ж. Руссо с госпожой Латур де Франкевилль и господином Дюпейром». Нескромные разоблачения госпожи Франкевилль жизни женевского философа заставили его опасаться подобных же о нём самом со стороны госпожи де Сталь. «Подумать только, — писал он 24 января 1804 года Шиллеру, — что наша милейшая гостья ещё сегодня с самым невинным видом уверяла меня в своём намерении опубликовать буквально каждое слово, услышанное ею из моих уст». Ничто не могло скрыться от любопытства этой француженки. А к чему было оповещать весь мир о существовании девицы Вульпиус?

К счастью госпожи де Сталь, двор оказался более гостеприимным. Для неё устраивались парадные вечера, и жена Кнебеля очень расхваливает обольстительность посланницы: «Она появляется на балах, одетая с большим вкусом, и прекрасно танцует, так как она вообще чудесно исполняет все обычаи высшего света — играет в вист, слегка играет на пианино и приятно поёт». Бывали также у герцогини Амалии во дворце Виттум и более интимные вечеринки. Там в простом, в стиле ампир, зале, где на печке с литыми гирляндами возвышался бюст Цицерона[118], фрейлины и жёны камергеров собирались вокруг круглого стола. Они вязали при свете ламп и с восторгом слушали высокопоставленную парижанку. Она говорила им о Неккере, о Тальма[119], о Жюльетте Рекамье и о блестящих приёмах на улице дю Бак. Она вставала с места, так как не могла усидеть в кресле у камина, и, оживлённая, раскрасневшаяся, с чёрными глазами, горящими под тёмными кудрями, протянув вперёд прекрасную обнажённую руку, красотой которой она вправе была гордиться, объясняла своим слушательницам нежное и раздирающее сердце благородство Расина. Но пусть её поймут как должно, — она отнюдь не презирала литературу их страны и, именно чтобы лучше постичь её, приехала сюда. Разве Бенжамен[120] не переводил ей лучшие стихи Гёте и Шиллера? В большой, задуманной ею книге — о, она воздаст им должное! Разве не пора вихрю германского романтизма пронестись над строгой правильностью французских садов? Так декламировала она, большими шагами пересекая комнату, и ослепляла благородных слушательниц потоками своего красноречия. Забывали о зиме, о смерти Гердера. Казалось, что пробуждаются от долгого оцепенения. Достаточно было ей появиться, как она начинала говорить, а говоря, восхищать своих слушателей.

Весь этот миниатюрный «высший свет», очарованный живостью госпожи де Сталь, суетился вокруг неё, стараясь быть или хотя бы казаться на высоте её гениальности. Фрейлина фон Гёхгаузен её обожала. Добрый и учёный Бёттигер[121] корчил сладкие физиономии и превосходно справлялся с ролью кавалера. «Можно было умереть со смеху, — пишет Шарлотта Шиллер, — слушая его французский разговор». Сам старейшина этой академии в миниатюре, старик Виланд даже покинул ферму, куда забился с доброй женой и многочисленным потомством, и появился при дворе, чтобы приветствовать знаменитую путешественницу. Но заслуги Шиллера были выше всего: плохо владея французским языком, он путём героических усилий умудрялся вести с нею разговор. Трудно придумать что-нибудь более меткое, чем его отзыв о госпоже де Сталь: он превозносит перед Гёте её возвышенный и живой ум, подчёркивает её жажду ясности (разве она не претендует на то, что «всё объясняет, всё понимает и всё измеряет»), определяет её диалектическое и риторическое мышление. «Единственное тёмное пятно во всей картине, — прибавляет он, — это изумительная проворность её языка, и тот, кто хочет следить за её речью, должен в силу необходимости превратиться с ног до головы в слуховой орган».

Вот этого-то Гёте и боялся. Такой ураган в его уединении! Чаще всего он, согнув спину, давал ему проноситься, не вмешиваясь в его течение. «Это был, — пишет он после первой встречи, — очень интересно проведённый час: я не мог вставить ни слова». Всего забавнее то, что госпожа де Сталь вздыхала в свою очередь о том же. В других случаях её раздражала его холодность. Однажды на придворном обеде, на котором он всё время молчал, она воскликнула так, чтобы он услышал: «Что до меня, так я не люблю Гёте, если только он не выпьет бутылки шампанского!»

Когда 1 марта 1804 года госпожа де Сталь уехала из Веймара, Шиллер признавался, что чувствует себя разбитым, как после тяжёлой болезни. Она тщательно выполнила взятые на себя обязанности репортёра, расспрашивая всех без конца, мобилизуя людей, даже малокомпетентных, вроде майора Кнебеля или англичанина Робинзона, когда те, кто ей были нужны, скрывались от неё. Ирония судьбы! Эта женщина, в которой французы находили столько германских черт и которая подверглась гневу Наполеона[122], честным немцам показалась в высшей степени француженкой, то есть легкомысленной, блестящей, напыщенной и поверхностной. Нет, они не нашли в ней ничего германского — ни постижения таинственного, ни стремления к бесконечности. «Она совершенно нечувствительна к тому, что мы зовём поэзией», — писал Шиллер Гёте.

Несколькими месяцами позже Шиллер схватил простуду, после которой не поправился. В течение всей осени он мучился приступами лихорадки и сильным кашлем, а зима окончательно надломила его; со своей стороны и Гёте, уже серьёзно болевший в 1801 году, стал страдать резкими почечными болями. Неспособные к тому, чтобы взяться за большую работу, в отчаянии от разлуки друг с другом, они оба сидели угрюмыми затворниками по своим комнатам и занимались переводами. В начале апреля 1805 года Шиллер начал надеяться на улучшение. Бледная весна улыбалась перед его окнами в ветвях эспланады; он вышел навестить Гёте, всё ещё недвижимого. Трогательная минута: они посмотрели друг на друга и обнялись без слов.

Первого мая страдания Гёте внезапно усилились, а Шиллера свалил последний, роковой приступ болезни. Один сидел молчаливый, пригвождённый к креслу, пытаясь перечитывать свои заметки о Дидро и тем спастись от тёмных предчувствий; другой бредил, полулёжа на убогой постели; его лицо было сурово и измученно, глаза блуждали. 9 мая, когда всё было кончено, никто не решался объявить Гёте о смерти друга. Вызвали художника Генриха Мейера, который разговаривал с ним, но, узнав печальную новость, не нашёл в себе силы вернуться к больному. «От меня что-то скрывают, — издыхал поэт, — Шиллеру, наверно, очень плохо». Ночью Гёте беспокоился, не мог уснуть, и Кристиана слышала, как он плакал. Когда она вошла к нему утром, он сказал: «Правда, Шиллеру вчера вечером было очень плохо?» В его словах было столько отчаяния, что она зарыдала. «Он умер!» — воскликнул тогда Гёте и, склонив голову, как под громовым ударом, закрыл лицо руками.

Его спросили, не хочет ли он посмотреть на своего друга до положения в гроб. «Нет, — ответил он, протягивая руку, точно желая отогнать зловещее видение, — ах, это разрушение... нет, никогда!» У Гёте был чисто физический страх перед смертью, концом. Он тщетно убеждал себя, что смерти не существует, что распадение — это лишь превращение, что ничто не кончается: пантеизм и философский эволюционизм не спасали его от нервных томлений. Он отказался даже быть на похоронах. О Шиллере он хотел сохранить другое воспоминание.

«Я только что потерял половину себя самого», — пишет он. Как продлить иллюзию присутствия друга? Есть только один способ: продолжать работать, сотрудничать с тем, кто в течение больше десяти лет был его сотоварищем по борьбе и по мысли. Поэтому он попросил доставить ему рукопись трагедии «Димитрий», которую Шиллер не закончил и которую Гёте решил довести до конца.

К несчастью, его план не удался. Препятствия увеличивались и извне, и внутри поэта, он не мог побороть их, и ничего не было для него мучительнее, чем признание своей несостоятельности: «Я без ужаса не могу думать о состоянии, в которое я сразу погрузился. Вот тогда-то Шиллер был от меня действительно отнят».

Мужество его слабело. Неужели вдохновение, так долго молчавшее в нём и с трудом пробуждённое, навеки оставит его? Неужели ему суждено в пятьдесят пять лет впасть в нерешительность, в бесплодные колебания, в мучительные противоречия своего двойственного духа — пламенного и скептического, созидающего и отрицающего, приподнятого идеалистическим экстазом и погрязающего в мещанской и чувственной жизни? Станет ли он Фаустом или Мефистофелем, Тассо или Антонио или вечно останется тем и другим, терзаемый своим гением и своими «демонами»? В борьбе, раздирающей его душу, несмотря на внешнюю уравновешенность, он, во всяком случае, будет один. Понесённая им утрата была невозвратимой. Его сердце было опустошено, мысль тревожна.

Но близилась другая катастрофа. На европейском горизонте вновь сгущались тучи. Под влиянием двора и военных кругов Пруссия не могла забыть о Вальми и объявила войну Наполеону[123]. Карл-Август вновь сел на коня. У самого преддверия Веймара загрохочут иенские пушки.

Глава XI ПОСЛЕ ИЕНЫ

Прусская армия вскоре выступила и направилась по ту сторону Заале, за франконские горы. Там должны были выйти французы. Это было в начале октября 1806 года.

В то время как король Фридрих-Вильгельм III[124] и герцог Брауншвейгский, командующий главным корпусом, расположились около Эрфурта, князь Гогенлое остановился в Веймаре. Но Наполеон, повторяя испытанный в сражении при Маренго приём, не пошёл прямо: быстро перейдя горы, он смял в Заальфельде части прикрытия и наискосок продвинулся к северо-востоку, стараясь, вместо того чтобы наступать прямо на врага, обойти его слева и отрезать ему возможность отступления — дорогу на Дрезден.

Гёте чувствовал себя подавленным. Хотя внешне он соблюдал полное хладнокровие и не прекращал наблюдать за репетициями опереток в театре, он не мог не чувствовать, что Карл-Август ставит на карту свою корону и судьбу своей страны. Конечно, лагерь Гогенлое, расположившийся за чертой города, представлял собой очень величественное зрелище. Океан палаток! По утрам озабоченные солдаты рубили дрова, разводили огонь и резали скот; маркитантки ходили взад и вперёд, разнося кофе и воду; везде царило шумное оживление. После полудня гренадеры прусской гвардии надевали свои новенькие мундиры и, сверкающие, нарядные, как будто их только что вытащили из коробки, гордо прогуливались по разукрашенным флагами улицам. То были сплошные парады и смотры! Маленькая столица приняла гордый и праздничный вид: все суетились вокруг офицеров и сановников прусского двора, для которых реквизировали лучшие дома. Король и прекрасная королева Луиза прибыли, чтобы ободрить войска и присутствовать на смотре. Король и королева остановились неподалёку от дома Гёте, и, как только они показывались на улице, толпа бросалась им навстречу. Воинственная удаль сияла на всех лицах. Нежное осеннее солнце оживляло сверкание сабель и крестов. Фридрих-Вильгельм III и Карл-Август под крики «ура» и звуки труб выехали к месту сражения. Один Гёте не мог отделаться от мрачных предчувствий. Он преклонялся перед Наполеоном и считал его непобедимым.

Между тем император продолжал свою тактику. Вскоре разнеслись печальные вести: пруссаки были разбиты около Заальфельда, принц Людовик-Фердинанд убит в этом бою, а французы, как говорили, подходили к Веймару. 11 октября наследная принцесса Веймарская, Мария Павловна, сестра царя Александра I[125], спешно выехала вместе со своим мужем. 13 октября наступила очередь королевы. Вихрь тревоги пронёсся над городом. Но Гёте всё же распорядился о представлении оперетты.

Наконец 14 октября с семи часов утра началась пушечная стрельба в направлении Иены. Отчаяние овладело двором. В одиннадцать часов вдовствующая герцогиня, долго крепившаяся, велела запрячь карету и отъехала на эрфуртскую дорогу. Поднималась паника. Герцогиня Луиза одна осталась в замке. Гёте ждал у себя...

Два больших сражения разыгрались одновременно. Предупреждённый о наступлении Наполеона, герцог Брауншвейгский сделал крутой поворот и около Ауэрштедта нагнал маршала Даву[126], но вскоре был тяжело ранен, а его войско, значительно поредевшее и растерянное, отступило. Что же касается корпуса Гогенлое, то, настигнутый у Иены самим императором и маршалами Данном, Сультом и Ожеро[127], он был разбит. Преследуемые по пятам кавалеристами Мюрата[128], побеждённые при Иене отхлынули к Веймару, где встретились с побеждёнными у Ауэрштедта. Город тонул в водовороте двойного разгрома.

Уже с трёх часов пополудни залпы загрохотали ещё ближе, и ядра, свистя, пролетали над домом Гёте. Скоро он услышал крики бегущих, увидел, как острия их ружей мелькали над стенами сада. Трагическая тревога: лошади, люди, повозки — все сбилось у городских ворот и на перекрёстках. Повсюду брошенные вещи, разломанные колеса; повсюду бродят раненые. Печальное возвращение! Человеческие волны росли с минуты на минуту, и на эрфуртской дороге была неописуемая сумятица. Каждый хотел опередить других, лошади, сжатые фурами, становились на дыбы. У всех была одна мысль: бежать на запад.

Вот тогда-то появились у Фрауентора первые отряды французских гусар — с саблями наголо, с развевающимися по ветру волосами. Прямо держась в стременах, солдаты стояли на покрытых пеной лошадях, которые мчались галопом. Красные доломаны также развевались по ветру: похоже было, что стая демонов сорвалась с цепи. Гёте велел своему сыну и секретарю Римеру[129] вынести солдатам вина и пива. Одним прыжком гусары соскочили с коней и рассыпались по домам. Каково же было изумление поэта, когда к нему явился командующий отрядом офицер. Хилый, завитой, как женщина, юноша вежливо подошёл к нему, отдавая честь: «Его превосходительство господин советник фон Гёте? Эльзасский лейтенант Вильгельм де Тюркгейм». Это был сын Лили Шёнеман, франкфуртской аристократки.

Офицер велел провести себя во дворец, где надо было подготовить квартиру. В тот же вечер должно было пожаловать в город очень важное лицо — маршал Ней. Гёте попросил позволения предложить ему гостеприимство. Правда, его дом был уже сильно заполнен: в нём нашли приют кое-кто из жителей Веймара, были размещены шестнадцать выбывших из строя эльзасских кавалеристов, везде были разбросаны матрацы. Но оставалась ещё одна большая комната, и её предлагали маршалу. Лейтенант де Тюркгейм принял предложение. Оставалось ждать самого маршала.

Гёте ушёл после обеда к себе, поручив Римеру принять высокого гостя. Крики и шум неслись над городом. Из окна Гёте видел, как в сумерках проходили тёмные массы колонн пехоты, озарённые отсветом зарева. Внезапно он вскочил. Снизу доносились резкие отрывистые удары. Ругань, пьяные крики, протесты! Он слышал, как Ример с кем-то спорил. Два пьяных стрелка ворвались в сени и проникли в кухню. Отстегнув кушаки, положив перед собой шапки, они стучали кулаками по столу, разглаживали опущенные усы и с жадностью требовали есть и пить. Кристиана принесла им вина, пива, хлеба и сосисок. Они набросились на всё, опьянели окончательно и, насытившись, стали звать хозяина дома. Так как они намеревались подняться по прекрасной, римского стиля лестнице, Ример поспешил к Гёте и попросил его сойти вниз. Со светильником в руке, одетый в широкий халат, который поэт шутя называл «плащом пророка», он подошёл к ним. Его благородная и важная осанка поразила пьяниц. «Они вдруг превратились в галантных французов, налили стакан вина и попросили его чокнуться с ними. Он это сделал и после двух-трёх слов ушёл к себе».

Но опасность ещё не миновала. Несколькими часами позже под влиянием частых у пьяниц навязчивых идей оба парня опять собрались идти к Гёте. Почему им не позволяли посмотреть комнаты первого этажа? Их раздражал отказ Римера, и ими овладевал гнев. Среди ночи они, угрожая и ругаясь, поднялись по лестнице и со штыками наперевес вошли в комнату Гёте. Тогда Кристиана, обезумев, бросилась между ними, громко вскрикнула и с помощью одного местного жителя, которого приютила в доме, прогнала буянов. Они ворчали, потом забились в соседнюю комнату, приготовленную для свиты маршала. На рассвете их выгнал оттуда, грозя шпагой, один из адъютантов.

Ней[130] прибыл утром и только несколько часов пробыл в отведённой ему комнате. За ним последовали другие маршалы: Виктор[131], Ланн, Ожеро. Последний распорядился о полицейской охране дома и сделал поэту визит; он даже попросил представить ему сына Гёте, Августа, рослого семнадцатилетнего юношу, грубые манеры которого хорошо вязались с шумной и вольной жизнью солдат.

Кристиана обычно прислуживала за столом. Так бросался в глаза контраст между её весёлой и добродушной вульгарностью и небрежным внешним видом, с одной стороны, и изысканностью Гёте — с другой, что её обычно принимали за его экономку. Она не называла его иначе, как «господин советник», не показывалась за столом, охотно проводила время в кухне. Как же было не ошибаться? Да и сама она лучше чувствовала себя с гусарами, чем с маршалами, и, чтобы придать себе бодрости — потому что ведение хозяйства в эти дни было для неё тяжкой ношей, — не задумываясь, опустошала бутылочку вина. Поступок вполне простительный, если вспомнить, что она за это время раздала солдатам до двенадцати вёдер. Все комнаты были заняты; как-то ей пришлось приготовить двадцать восемь постелей, на следующий день сорок — для солдат и офицеров. По прекрасной, классического стиля лестнице с утра до вечера ходили взад и вперёд ординарцы, вестовые и повара. Кристиана шутила с капитанами, но часто ей приходилось защищаться от их нескромности и чересчур вольного обхождения. Гёте был ей обязан жизнью: на нём лежала обязанность закрепить за ней своё покровительство, поддержку и звание. Он решил обвенчаться с Кристианой. В воскресенье 19 октября в присутствии сына и Римера он обменялся с нею кольцами в ризнице придворной церкви. На этих кольцах была выгравирована одна только дата — сражения при Иене. Этого требовала справедливость и чувство благодарности.

Что же происходило в замке в это время? На следующий день после обеда Наполеон вошёл в Веймар. Об этом известил Рапп[132]. Сначала въехал Мюрат. Он весь сверкал. Шею его стягивал вышитый воротник. На нём была шуба с золотыми петлицами. Гарцуя на покрытой блестящей попоной лошади, приподнимая украшенную перьями шляпу, он медленно въехал в город в сопровождении своего штаба. Приветственные крики солдат долетали до него, и он смаковал победу: разве не он своим преследованием обратил в бегство пруссаков? Император же, наоборот, въехал поздно вечером, рысью и в сопровождении одного Бертье[133] и нескольких драгунов в касках из тигровой шкуры. Он тяжело слез с лошади у подъезда нового дворца.

Стоя на верхней площадке парадной лестницы, его встретила одна только женщина. Откинув с раздражённым видом полы плаща, надвинув шляпу на глаза, он грубо спросил:

   — Кто вы?

   — Я герцогиня Веймарская.

   — Мне жаль вас, я уничтожу вашего мужа.

И только! Наполеон заперся в отведённых ему комнатах, обедал один и лишь на следующий день, несколько смягчившись, согласился позавтракать у герцогини. Можно представить себе их обоих в дворцовой столовой: она — высокая, худая, с печальным, но спокойным лицом, поистине величественная в белом платье и чёрной атласной шали, окутывающей её хрупкие плечи; он в непарадном мундире гвардейского егеря, несколько озабоченный и взволнованный, шагает, перед тем как сесть за стол, по комнате, заложив руки за спину.

   — Как же у вашего мужа хватило дерзости воевать со мной?

   — Ваше величество его презирало бы, если бы он поступил иначе.

   — Почему так?

   — Вот уже больше тридцати лет, как он на службе у прусского короля. Было бы подлостью оставить короля в то время, когда ему пришлось иметь дело с таким опасным противником, как ваше величество.

Император, казалось, был поражён этим ловким и смелым ответом, достойным её и лестным для него. Во время завтрака он был прост, почти любезен. Решено: он прикажет, чтобы прекратили грабёж, он пощадит герцога, если тот немедленно подаст в отставку и вернётся в свои владения.

   — Сударыня, — сказал он, уходя, — вы самая достойная женщина, которую я когда-либо видел; вы спасли вашего мужа. Я прощаю его, но только ради вас, потому что сам он этого не стоит.

Возвращаясь в свои комнаты, он нагнулся к уху Раппа и прибавил:

   — Вот, однако, женщина, которая не испугалась наших двухсот пушек.

Наполеон не знал, что тот же героизм и величие души она проявляла и в личной жизни. Её преданность Карлу-Августу была тем более великодушной, что он изменял ей самым откровенным и недостойным образом. Три дня спустя после этой памятной сцены Гёте, оставшийся поверенным герцога в его похождениях, доносил ему о родах его любовницы, актрисы Каролины Ягеман[134], и о рождении сына, «хорошо сложенного и хорошей окраски».

Грабежи прекратились. Жители, в большинстве укрывшиеся в замке, возвращались в свои дома. Князья тоже. Гёте распорядился о выдаче одежды и продуктов. Состояние города было плачевным. Сколько друзей пострадало! Если дом Виланда сохранился неприкосновенным, то дом госпожи фон Штейн был разорён дотла. Везде — в церквах, в театрах — раненые и больные. К счастью, порядок в городе быстро восстановился благодаря энергии нового коменданта, бывшего иенского студента и уроженца Пфальца, генерала Денцеля, назначенного в Веймар после отъезда императора и его маршалов. 17 октября Денцель просил поэта ни о чём не беспокоиться, так как по «приказанию маршала Ланна и из уважения к великому Гёте» он примет все меры к его охране. На следующий день в дом Гете явился, чтобы поселиться у него, человек в равной мере почтенный и приятный — барон Виван Денон, старый соратник Бонапарта по египетскому походу, генеральный инспектор искусств и национальных музеев. Это был старый знакомец Гёте: они встречались когда-то в Венеции. Вместе они рассматривали гравюры и эстампы, и Денон[135] заказал медальон с изображением своего хозяина.

Несколько дней спустя Наполеон вошёл в Берлин, а Карл-Август подал в отставку. Пока один по снегам Эйлау спешил навстречу казакам, другой возвращался в Веймар и волей-неволей присоединялся к Рейнскому союзу[136].

Оба года, последовавшие за сражением при Иене, были омрачены трауром: в 1807 году скончалась герцогиня Амалия, а в 1808 году Гёте потерял мать. Но зачем предаваться стенаниям, склонять голову перед испытанием? Он входил в одну из самых плодотворных полос своей жизни. Казалось, столкновение с опасностью и со смертью дало ему новые силы, несметные надежды и оживило его вдохновение. Он только что закончил первую часть «Фауста» и работал над прекрасной поэмой «Пандора». Нестройные голоса, так долго бушевавшие в его смятенной душе, слились теперь в неизреченную гармонию. С юношеской лёгкостью, напоминавшей страсбургскую или франкфуртскую пору, поэт начал работать над повестью «Избирательное сродство», «Вертером» его шестидесяти лет. Он чувствовал сейчас, что достиг вершины, что свободен от борьбы, омрачавшей его гений, и знал, что победил мрачных «демонов» сомнения и иронии. Он задумал писать историю своей жизни и собирал документы, воспоминания для этой новой работы, которую хотел назвать «Поэзия и правда». Несмотря на свою кочевую жизнь, частые поездки в Иену, путешествуя на богемские воды, вопреки смутному политическому положению, Гёте никогда не чувствовал себя так уверенно, легко и покойно. Можно ли было требовать, чтобы он погрузился в печаль и бесплодные сожаления? Смерть матери, конечно, опечалила его: старушка, которую он не видел уже двенадцать лет, такая миролюбивая и весёлая, так хорошо его понимавшая и всем жертвовавшая для его счастья, воплощала в себе милое прошлое. Но прошлое было прошлым! Министру фон Гёте некогда было плакать: он послал Кристиану во Франкфурт, чтобы уладить вопрос о наследстве[137]. Сам же был озабочен приготовлениями к Эрфуртскому конгрессу[138].

Памятное событие! Единственное в мире собрание! При дворе захлёбывались от восторга, подсчитывая все коронованные головы, которые будут присутствовать на этом конгрессе: царь всея Руси, император французский, четыре короля, тридцать четыре герцога и князя. Бесчисленное множество фельдмаршалов, министров, посланников будут сопровождать государей, а Наполеон привезёт с собой Тальма и труппу Французской комедии. Чего только не ждали от этого конгресса! Великолепнейших зрелищ, благоприятных политических последствий. Слава и милости не засияют ли над маленьким герцогством? Оба цезаря заключили мир в Тильзите[139], и принцесса Мария Павловна собиралась, не без гордости, предстать перед братом своим Александром.

Двадцать седьмого сентября 1808 года царь в коляске выехал из Веймара на Эрфурт, а Наполеон встретил его у Мюнхенгольцена. Карл-Август следовал за государями и вызвал Гёте в Эрфурт. Но тот не двинулся с места; пришлось настаивать и приготовить ему квартиру поблизости от резиденции герцога. Тогда он решился и приехал 29 сентября. Конгресс во всей своей пышности разместился в хорошо знакомой Гёте обстановке. Сколько раз приезжал он сюда верхом или в карете с герцогом или герцогиней Амалией! Тогда по этим молчаливым улицам тихими шагами бродила история. Как всё переменилось теперь! Бывший наместник Дальберг стал самым видным лицом Рейнского союза, принцем-примасом и большим фаворитом Наполеона. Благородный и важный, со звездой Почётного легиона на левом боку, с крестом из бриллиантов, сияющим под шелковистой тканью брыжей, он наклонял свою белую в завитках голову к креслу господина Талейрана[140].

Гёте каждый день бывал на представлениях Французской комедии: «Андромаха», «Бритапик», «Эдип», — чего только он не пересмотрел на этих спектаклях для королей. Его приглашали нарасхват, он ужинал у Шампаньи, министра иностранных дел, герцога Кадорского, вместе с Боргуэном, французским посланником в Дрездене, и был представлен Маре, герцогу де Базано. Последний доложил Наполеону о присутствии Гёте, и 2 октября в десять часов утра произошло знаменитое свидание.

Дворец наместника, лестница, забитая генералами и адъютантами. Мелькание взад и вперёд мундиров, обшитых галунами. Парадные сабли волочатся и позвякивают по ступеням. Как всегда, император даёт аудиенцию во время первого завтрака. Гёте уже ждут. Вот и он в придворном костюме, тщательно завитой. Толстый поляк-камергер просит его обождать минуточку. В передней друг поэта, советник Мюллер[141], представляет его Талейрану и Савари[142]. В это время входит генеральный интендант. Дверь открывается, и все разом идут в кабинет Наполеона, где уже находятся Ланн[143] и Бертье.

Это большая комната, хорошо знакомая Гёте. Обои те же, только исчезли со стен картины. Где же портрет герцогини Амалии, улыбающейся в своём бальном платье, с чёрной бархатной маской в руке? Где изображения прежних наместников? Всё исчезло! И за круглым столом с серебряной посудой сидит только коренастый человек маленького роста, уже слегка ожиревший, с красиво выпуклым, лысеющим лбом. Ему можно дать сорок лет. Это император. Он продолжает завтракать. Талейран садится справа от него на некотором расстоянии, Дарю[144] слева и несколько ближе, и беседа начинается. Разговаривают о финансах, о военных контрибуциях.

Но Наполеон увидел Гёте и сделал ему знак приблизиться.

   — Сколько вам лет?

   — Шестьдесят, ваше величество.

   — Вы хорошо сохранились... Я знаю, вы первый трагический поэт Германии.

   — Ваше величество, вы оскорбляете нашу страну — мы полагаем, что у нас есть свои великие люди: Шиллер, Лессинг и Виланд должны быть известны вашему величеству.

   — Признаюсь вам, что я их совершенно не знаю. Впрочем, я читал «Историю Тридцатилетней войны», и, на мой взгляд, она, простите меня, может доставить трагические сюжеты только для наших бульваров... Вы живете постоянно в Веймаре? Не правда ли, это место, где собрались все знаменитые немецкие литераторы?

   — Ваше величество, они находят здесь покровительство, но в настоящее время из людей, известных всей Европе, в Веймаре пребывает один только Виланд.

   — Я был бы очень рад видеть господина Виланда.

   — Если ваше величество позволит мне сказать ему об этом, я уверен, что он немедленно явится сюда.

   — Он говорит по-французски?

   — Он знает этот язык и сам исправлял некоторые французские переводы своих работ.

   — Пока вы здесь, надо, чтобы вы каждый вечер ходили на наши спектакли. Вам не повредит посмотреть представления хороших французских трагедий...

Здесь Дарю вмешался в беседу и сказал, что Гёте перевёл вольтеровского «Магомета», по император прервал его.

   — Это нехорошая пьеса! — резко сказал он.

Потом Наполеон перевёл разговор на «Вертера», которого он перечёл семь раз, брал с собою когда-то в Египет и знал до мельчайших подробностей. Во имя «естественности» он стал критиковать одно место.

   — Зачем вы это так сделали?

Гёте улыбнулся и, соглашаясь с правильностью замечания, ответил:

   — Разве писателю непростительно, ваше величество, прибегнуть к искусственности, чтобы добиться эффекта, которого природа сама по себе не может дать?

Тогда Наполеон опять заговорил о театре:

   — Трагедии рока? Я не люблю их. Это годилось для прежних времён. Что хотят теперь от рока, от судьбы? Судьба — это политика.

Потом он снова повернулся к Дарю и стал говорить с ним о налогах. Из приличия Гёте отошёл к балкону. Его охватывало прошлое. Тридцать лет тому назад он уже был в этом зале. Сколько серьёзных или весёлых часов провёл он здесь в тиши провинциального уюта! «Судьба — это политика»... Исчезнувший со стены портрет герцогини Амалии промелькнул перед его глазами. Он отходил от большой истории. Он не заметил, как вышел Талейран. Бертье и Савари тоже отошли, приблизившись к двери. Тут доложили о герцоге Сульте. Высокий ростом герцог Далматский вошёл тяжёлыми, размеренными шагами. Наполеон тотчас начал расспрашивать его о некоторых польских делах, которые ставили того в затруднительное положение. Казалось, императору доставляет удовольствие смущать герцога и лукаво поддразнивать его. Он в это утро был хорошо настроен.

Внезапно, точно опомнившись, Наполеон встал из-за стола, положил салфетку и направился прямо к Гёте. Он отошёл с ним от других, отделил его, завладел им.

   — Вы женаты? У вас есть дети? Каковы ваши отношения с Веймарским двором? О, герцогиня — женщина редких качеств! Герцог был нехорош некоторое время, но теперь он исправился.

   — Государь, если он и провинился, то наказание было, возможно, слишком сильно. Впрочем, я не судья в подобных вещах: он покровительствует литературе и наукам, и мы все можем только хвалить его.

   — Вы знаете принца-примаса?

   — Да, ваше величество, довольно близко. Князь обладает большим умом, знаниями и великодушием.

   — Ну, вы увидите его вечером на спектакле спящим на плече короля Вюртембергского. Вы представлялись русскому императору?

   — Нет, государь, но я надеюсь сделать это в ближайшее время.

   — Он хорошо владеет вашим родным языком. Если вы напишете что-нибудь по поводу свидания в Эрфурте, надо будет посвятить это ему...

Во всё время разговора Наполеон был приветлив, дружелюбен, выражал своё одобрение жестами и подкреплял его энергичным «хорошо»; лицо его было выразительным и оживлённым. Иногда он сам себе вслух повторял ответы Гёте, точно для того, чтобы лучше уловить их смысл сквозь его неуверенные французские фразы. В общем разговоре Наполеон, высказав своё мнение, не раз любезно обращался к поэту:

   — А что думает об этом господин Гёте?

Аудиенция заканчивалась. Глазами посоветовавшись с камергером, поэт низко поклонился и вышел. Император был доволен.

   — Вот это человек! — сказал он Дарю, возвращаясь к столу.

Вечером Талейран встретил Гёте в театре и очень приветливо позаботился о нём. В зале, полном королей, принцев, министров и маршалов, он ухитрился удобно усадить поэта. Впрочем, в ближайшее время тот сможет слушать артистов сколько ему будет угодно: Наполеон выбрал Веймар и повёз труппу с собой.

Театр Гёте принимал Французскую комедию! Какое торжество! На сцене, буквально созданной им, для которой он переводил Вольтера, великий германский классик увидел «Смерть Цезаря», сыгранную Тальма. Никогда в Веймаре не было таких празднеств: короли и принцы прибыли из Эрфурта, сопровождая обоих императоров. Германия отдыхала в покое, и эти торжества величественно скрепляли примирение Наполеона с Карлом-Августом. Как перевернулись все отношения! Два года тому назад гроза надвигалась на Иену, и двор готовился к бегству. Теперь владыка мира вновь возвращался сюда, но не разгневанным воителем, а торжествующим властелином. Его гнев был обращён на далёкую Испанию, а Саксония и Тюрингия купались в лучах его славы и милости. Какое волнение охватило зрительный зал, когда Тальма произносил величественные слова Цезаря:

Я умею бороться, побеждать, но не карать.

Довольно, нет больше места подозрению и мщенью!

Над покорённой Вселенной буду царить без насилия.

Вечер закончился балом в новом дворце. Император велел разыскать Гёте и Виланда.

— Вы, надеюсь, довольны нашими спектаклями? — спросил он и, обращаясь к Гёте, добавил: — Трагедия должна стать школой для королей и для народов, для поэта — высшим родом творчества. Вы должны были бы приехать в Париж, переделать «Смерть Цезаря», показать, как осчастливил бы он мир, если бы ему дали жить... Ничто не сравнимо с хорошей трагедией. С известной точки зрения она выше истории...

Потом Наполеон обратился отдельно к Виланду:

— Уверяю вас, что Тацит[145] никогда меня ничему не научил. Знаете ли вы более великого и часто несправедливого хулителя человечества? Самым пустым поступкам он приписывает преступные побуждения, из всех императоров он делает каких-то невозможных злодеев, для того чтобы вызвать больше восхищения к руководящему ими гению. Правильно замечено, что его «Анналы» отнюдь не история, а простой перечень римских присутственных мест. Разве я не прав, господин Виланд? Но я вам надоедаю. Мы здесь не для того, чтобы разговаривать о Таците. Посмотрите, как прелестно танцует император Александр!

Ланн и Маре[146] заезжали к Гёте. На следующий день поэт устроил в их честь парадный завтрак, потом обедал у Бертуха с посланником Боргуэном, Виландом, Тальма и его женой. Веймар был в восторге. Наполеон очаровал Гёте, и все только и говорили о знаменитой встрече. 14 октября, в годовщину сражения при Иене, Гёте и Виланд получили крест Почётного легиона.

На следующий день поэт, сияя от радости, принимал у себя за завтраком супругов Тальма. Положительно, невозможно было устоять против обаяния французов. Актёр и поэт осыпали друг друга комплиментами. Почему великому Гёте не принять приглашение великого императора? Приехал бы он в Париж, Тальма устроит его у себя. Кто не позавидует тому, что у него остановится автор «Вертера»?

Автор «Вертера»! Как странно звучало это напоминание в ушах шестидесятилетнего старца. Его мысль унеслась в далёкое прошлое. Прошло тридцать пять лет. Неужели этот молодой человек в голубом фраке, прогуливающийся под яблонями Гарбенгейма и читающий Оссиана, был он? Да, потому что он признается Тальма: «Такую вещь не напишешь, не вложив в неё часть самого себя». Но целая жизнь отделяет Гёте от его романтического героя. Он мельком оглянулся на ряд лет, приведших его от бурной и мятежной юности к порогу безмятежной и осыпанной почестями старости. Вехами на этом долгом пути были прекрасные произведения: «Гец фон Берлихинген», «Вертер», «Клавиш», «Стелла», «Ифигения», «Торквато Тассо», «Вильгельм Мейстер». Этот коварный путь был усыпан бесчисленными цветами лиризма, народными песнями, одами, балладами, элегиями, посланиями, эпиграммами, кантатами и так далее, привёл поэта к его лучшему созданию: в год созыва Эрфуртского конгресса вышла наконец в свет в полном собрании сочинений Гёте трагедия Маргариты — первая часть «Фауста».

Здание сооружалось медленно, и несколько раз приходилось останавливать работу. Но архитектура пролога, подобно величественному портику, указывала на величие всего плана. Весь свой опыт светского человека и государственного деятеля, философа и учёного бросил поэт в горнило пламенного созерцания. Без устали собирал он со всех концов царства духа материал для поэмы. Непримиримые стремления своего существа, противоречия и враждебные стихии своей двойственной натуры, диссонансы, которые он стремился претворить в высшую гармонию, — всё это он отразил в своём герое, то соблазняемом Мефистофелем, то ищущем Бога. Одиночество гения, всепожирающий полёт мысли, мучения любви, опьянение красотой, победы воли — всё это в конце концов отразится в драме искания и томления человеческого. Из-за сырых стен темницы Маргариты Гёте уже видел вдали, среди гор Спарты и перед дворцом Менелая, хор пленных троянок — шествие служанок Елены.

Готический собор первой части Фауста говорит о томлении и бессилии человека, о повергнутом ниц экстазе, о неизмеримости мечты и падения. Но поэт сумеет в этом хаосе найти путь к белому акрополю. Автор «Вертера»? Наполеон и Тальма не подозревали о пройденном пути. Он был, он будет автором «Фауста»!

Глава XII ВНЕ ВОЙНЫ

За год до Эрфуртского конгресса Гёте посетила оригинальная гостья — девушка, которая стала женой поэта Арнима[147] и шумной музой германского романтизма, Беттина Брентано[148]. Мог ли он нс принять её благосклонно? Она приехала из его родного города, была дочерью той Максимилианы, которую он когда-то любил, и внучкой Софи де Ларош. Двадцать два года! Но она вела себя с подчёркнутой непосредственностью резвого ребёнка. Натура одновременно восторженная и расчётливая, странная смесь кокетства и искренности, вся порыв и манерность, скорее чувственная, чем страстная, она вполне заслуживала прозвание «неистовой Орланды», данное ей князем фон Пюклером. В течение десяти дней она буквально была опьянена Гёте, тормошила его своими ребячествами и деланным оживлением, окружала шумным, фамильярным и лирическим восхищением. Его немного оглушала эта подчёркнутая нежность и безудержная болтовня, но вместе с тем её живость забавляла его, а поклонение льстило. Но, во всяком случае, после отъезда Беттины Гёте почувствовал потребность в отдыхе, покое и мирной работе. Он на месяц уехал в Иену. То было в декабре 1807 года.

Зима привела с собой метели и снег. Ночь наступала рано, поэтому, поработав над отрывком «Пандоры», поэт охотно шёл коротать вечер к своему другу, учёному книготорговцу Фромману[149]. Над стенами сада он видел освещённые окна островерхого дома, убранного инеем, а когда входил, его охватывали волны тепла и благосостояния. При свете большой зелёной лампы кружок весёлых и образованных людей толпился около стола, и в ожидании чая Минна Херцлиб[150], приёмная дочка хозяина, играла сонату Моцарта[151]. Потом показывали волшебный фонарь, спорили о литературных стилях (Фромман только что издал «Сонеты» Петрарки), устраивали даже конкурсы стихов.

Бывал там часто один гость, которого Гете познакомил со своими друзьями и который безусловно был самым экстравагантным типом, какой только можно себе представить. Молодой ещё, с нечистым и бледным лицом фавна, с глазами, горящими под густой зарослью бровей, он был высок, худ и уже сутулился. Странная внешность — и смешная, и отмеченная печатью гениальности. В дополнение всего — грубый померанский выговор. Этот чудак, женившийся на публичной женщине и окончивший свой жизненный путь ролью монаха-проповедника в Риме, был после смерти Шиллера самым знаменитым германским драматургом. Звали его Цахария Вернер[152]. В пламенных и загадочных словах лжепророк предвещал царство любви и при этом вытаскивал из кармана грязные бумажонки, на которых были написаны его последние поэмы. Гёте, которому он показался вначале «интересным и любезным», выносил его потому, что рассчитывал завербовать для Веймарского театра. Но вскоре Вернер стал мешать ему. Он начал декламировать стихи, на которые вдохновляла его Минна Херцлиб. Гёте, пришпоренный соперничеством, может быть ревностью, несмотря на своё давнее отвращение к сонетам, принял участие в конкурсе.

Минна Херцлиб! Вот она была настоящим ребёнком, совершенно непохожим на Беттину. Она вырастала на глазах поэта, он по-отечески баловал её и вдруг теперь почувствовал своё сердце пронзённым цепкими стрелами любви. Восемнадцать лет! Большие чёрные глаза с очень длинными ресницами, свежий цвет лица блондинки, тонкая и хрупкая талия, всегда стянутая белым платьем, и тяжёлые, туго заплетённые тёмные косы. Нежное и томное очарование, печать мечтательности, таинственности и меланхолии — в ней было то, что впоследствии будет в картинах английских прерафаэлитов. Сердце «милого старого господина», как она называла Гёте, затрепетало. Он чувствовал себя помолодевшим и написал в эти две недели трепетной страсти восхитительную серию из семнадцати сонетов. Беттина приписала их себе и переложила в прозу в своей лживой «Переписке Гёте с ребёнком». Но поэт испугался пробуждения Эроса: как-то утром он запаковал свои вещи и рукописи и, не прощаясь, уехал из Иены. Он унёс с собой нежный образ, который вскоре появился в «Изобразительном сродстве». Героиня повести Оттилия заимствовала у Минны Херцлиб её самые трогательные черты.

Гёте осушил кубок любви и молодости! Этот шестидесятилетний человек переживал вновь пору любви. Каждая хорошенькая женщина волновала его. «А Кристиана?» — спросит читатель. Поэт был ей верен, пока она была его любовницей. Но теперь, когда она стала его законной женой, у неё были, кажется, основания сомневаться в его верности. О, конечно, он не поддавался каждому соблазну: он вступил уже на тернистый путь отречения. Над человеком тяготеет жестокий закон, заставляющий его смиряться, если он не хочет разбить свою судьбу и погубить своё скромное счастье, — эта печальная нотка под сурдинку звучит в вариациях «Изобразительного сродства» и в «Годах странствования Вильгельма Мейстера».

После болезни, приковавшей Гёте к креслу во время агонии Шиллера, он каждый год ездил на лето в Карлсбад. Четыре-пять летних месяцев, проведённых в прелестных садах богемских курортов в элегантном и изысканном обществе, давали ему силы переносить зиму в Веймаре. К тому же это предоставляло возможность менять обстановку, отдыхать от прозаической и однообразной домашней жизни и освобождаться на время от Кристианы. Гёте больше любил её издали, посылал ей ленты и ожерелья, стараясь утешить её, огорчённую злобой и сплетнями досужих языков. Когда он был в Карлсбаде, его прелестные веймарские приятельницы, принимая госпожу Сталь, не пощадили его жены. Кристиана жаловалась мужу. «Не надо ни удивляться, ни огорчаться, — отвечал он ей, — надо смеяться над людскими толками и жить по-своему».

Мудрые слова, которым он сам, однако, не следовал. Вместо того чтобы оставить Кристиану копошиться в саду или в кухне, он упрямо заставлял её выезжать. По его приказанию советница фон Гёте должна была появляться в обществе, делать визиты — «хотя бы на четверть часа», принимать у себя. Её сочный тюрингский говор с заметным акцентом плохо вязался с жеманным языком гостиных. В 1808 году госпожа фон Штейн впервые согласилась встретиться с «этой тварью», правда, ценою большого усилия над собой. В доме на Фрауэнплан был устроен званый чай, на который было приглашено до тридцати гостей, в том числе и вдова Шиллера, не сложившая оружия и продолжавшая распускать по адресу «толстой половины» Гёте самые ядовитые сплетни. Наконец — верх торжества — Кристиана была принята при дворе. После этого Гёте решился взять её с собой в Карлсбад и представить там герцогине Курляндской и принцессе Гогенцоллерн. Странное заблуждение: он как-то не замечал, что благосклонные улыбки, как только он отходил, превращались в злорадные усмешки.

Дело в том, что Кристиана оставалась непоправимо вульгарной. Рядом с ним она жила в полном равнодушии и пренебрежении к умственной работе, почти неграмотная (её записки испещрены ошибками), без малейшего желания стать культурнее и тоньше. Больше того, она с годами грубела, скучала в обществе сосредоточенного и часто молчаливого мужа и вне дома искала шумных развлечений, не подходящих уже к её возрасту и общественному положению. В сорок лет она продолжала бегать по ярмаркам и народным гуляньям, в сорок три начала брать уроки танцев, несмотря на то, что задыхалась от толщины. Она любила шумное веселье, вино, особенно «шлампанское», и вкусные обеды. В вечер представления Кристианы ко двору, чопорная Иоганна Шопенгауэр видела её в одном салоне кричащей и хохочущей за весело настроенным столом среди разношёрстной публики. «Шампанское бросалось в головы, пробки взлетали кверху, дамы визжали, а Гёте сидел молчаливый и серьёзный». Выразительный и раздирающий душу контраст! Но поэт должен был смиряться, подчас выть с волками по-волчьи и петь «Ergo bibamus!» («Итак, выпьем!»). Кристиана чувственно всё ещё влекла его, и он только спустя некоторое время устроил себе отдельную спальню. При этом не надо забывать, что она была ему предана, покорна, скромна, неутомимо услужлива, избавляла его от многих хлопот, беря их на себя, возилась с актёрами, с денежными делами, с тысячью мелочей. Поэтому, когда на неё нападали, он честно, но часто с грустью вставал на её защиту. Это раздражало наиболее возвышенных поклонниц поэта, считавших себя блюстительницами его дум и поверенными его душевных переживаний.

Ужасная сцена разыгралась между Кристианой и Беттиной. Когда последняя, ставшая уже госпожой Арним, в 1811 году вновь приехала в Веймар, она не смогла перенести, что её герой уживается с подобной подругой. Однажды, когда все трое были на выставке картин, обе дамы публично поругались. Беттина грубо оскорбила Кристиану, и весть о грандиозном скандале разнеслась по всему городу. Из салона в салон передавали, что госпожа Арним обозвала советницу Гёте раздувшейся сосиской. Оскорблённый супруг навсегда отказал Беттине от дома, но двор был заодно с ней, против него.

Он дышал свободнее, приезжая на богемские воды. Впервые после многих лет (даже в Италии он жил инкогнито) он возвращался к светской жизни. Вдали от жены и сына, не дававшего ему никакого удовлетворения, поэт начал не без удовольствия вращаться в обществе. Грохот европейской войны только смутно долетал до этих прелестных мест отдыха, где он встречался с виднейшими представителями австрийской аристократии — с Меттернихами, Лихновскими, Лихтенштейнами. Он ездил то в тот, то в другой город — Карлсбад, Мариенбад, Теплиц, — где жил в тесной дружбе с Луи-Бонапартом[153], экс-королём Голландским. В Теплице в 1812 году он встретил Бетховена[154].

Оба великих человека не слишком понравились друг другу. Гёте победил своих «демонов», а Бетховен ещё отчаянно боролся с ними. Ему было сорок лет, и он напоминал Гёте его собственную прометееву молодость, его титанические усилия выйти из «Бури и натиска». Этот взлохмаченный бледный человек с трагическим лицом, наполовину глухой и всем недовольный, чьи руки пожирали клавиатуру, всё время волновал Гёте. Героический музыкант скорее бы сошёлся с Шиллером, автором «Гимна радости». Для Гёте времена «Эгмонта» давно миновали, и он любил теперь только Моцарта. Один был слишком резок и бурен, другой слишком чинен, размерен и спокоен.

Стоит ли передавать анекдот, пущенный Беттиной?.. Однажды, когда Гёте и Бетховен прогуливались по парку, они увидели идущих к ним навстречу членов австрийской императорской фамилии. Гёте сразу остановился, отошёл в сторону и ждал. Бетховен же, напротив, резким жестом надвинул шляпу на глаза, застегнул плащ и, заложив руки за спину, двинулся вперёд по аллее. Принцы посторонились, чтобы дать ему дорогу, и отступили к краю дорожки, эрцгерцог Рудольф первый поднял шляпу, а императрица улыбнулась. Потом они прошли дальше, и Бетховен, обернувшись, видел, как Гёте почтительно кланялся им, согнувшись почти вдвое и касаясь шляпой земли. Разница между гениальным человеком-придворным и просто гениальным человеком!

Впрочем, оба они вполне сознавали своё значение и славу. Два единственных письма Бетховена, найденные в бумагах Гёте, дышат полным смирением и почтительным восхищением. Но был у него и другой тон. Как-то днём, говорит хроника, поэт и музыкант углубились в Карлсбадскую долину, чтобы спокойно поговорить, но везде по пути слева и справа гуляющие узнавали их и раскланивались с любезным тщеславием.

   — Это просто раздражает, — сказал Гёте, — я нигде не могу скрыться от их внимания.

   — Ваше превосходительство может не раздражаться, — возразил Бетховен, — ведь вполне возможно, что они приветствуют меня.

Так, наполненные работой, прогулками и обществом, спокойно и ровно текли дни. Утром, прежде чем идти к источнику пить воду, поэт работал. Но к одиннадцати часам, затянутый в длинный сюртук с красной орденской ленточкой в петлице, он, шагая слишком прямо, выходил из отеля и смешивался с толпой купальщиков. Сколько милых женщин поджидало его! Сколько мимолётных и прелестных любовных интриг! Стройная и свежая Сильвия фон Цигезар[155], тёмнокудрая и остроумная еврейка Марианна фон Эйбенберг, Доротея фон Кнабенау, Паулина Готтер, графиня О’Донель, придворная дама австрийской императрицы. Гёте был всеобщим любимцем. Прелаты и герцоги, польские князья и прусские генералы, путешествующие мадьяры и лорды — целое космополитическое общество ловило его у фонтанов, и он всё более и более ощущал себя «европейцем». Как не чувствовать себя пресыщенным патриотическими тирадами и националистическими восторгами, если он видел в 1812 году побеждённого при Ваграме императора Франца[156], прогуливающегося под руку с дочерью Марией-Луизой[157], ставшей французской императрицей? Народам оставалось только преклониться: подчиниться Наполеону значило восстановить порядок и закрепить мир.

В эти дни Наполеон входил в пределы России[158]. Он отправился, как говорил сам, чтобы наказать царя Александра, которого так ласкал в Эрфурте и Веймаре. Вернувшись домой, поэт отмечал в своём дневнике, обычно молчащем о военных событиях, успехи великой армии: переход через Двину, взятие Смоленска, захват Москвы. Но с наступлением зимы стали распространяться менее утешительные вести. 15 декабря секретарь французского посольства пришёл к Гёте. Император, сказал он, в санях проехал через Веймар и, пока меняли лошадей, спросил про Гёте. «Как? Император здесь?» Это было отступление. Первое поражение этого баловня судьбы! Германия начинала роптать, один Гёте оставался верен своему герою.

И чего ради он присоединил бы свой голос к ропоту недовольных? Что у него было общего с ними? Он так мало чувствовал себя немцем. Вся его жизнь — за исключением страсбургского периода увлечения готикой — была упорным сопротивлением германским влияниям, протестом против климата, истории и политики его родины, усилием выбраться из северных туманов и пышно распуститься под солнцем греческого искусства и классического гения. Впрочем, за пределами Веймара и Карлсбада Германия не очень ценила его. Ему предпочитали Шиллера, Жан Поля и юных шумливых романтиков, экзальтированность которых его раздражала. Как понизились его популярность и успех со времени «Вертера» и «Геца фон Берлихингена»! И потом, говоря правду, наполеоновский режим ему нравился. Император — «мой император», как о нём говорил Гёте, — объединил разбросанную Германию, дал ей твёрдое управление, кодекс законов, дороги; он показал себя либеральным, почти великодушным — ведь он совершенно не стремился искоренить местные традиции, культуру или язык. Его брат Иероним[159], легкомысленный король Вестфальский, взял к себе в качестве библиотекаря учёного Якоба Гримма[160], в качестве министра — немецкого швейцарца Иоганна фон Мюллера. Наконец, Гёте просто не верил в успех восстания, а если бы оно даже и удалось, поэт только пожалел бы о замене французского влияния берлинским: он ненавидел пруссаков, их казарменный дух и воинственные претензии.

1813 год был для него полон тревог и забот. Умер Виланд. Гёте чувствовал себя одиноким, последним представителем славной эпохи. Прощайте, мирные занятия! Пруссия выступала на сцену, и её полки, соединившись с казачьими сотнями, с апреля заняли соседние с Веймаром возвышенности. Французы, идущие с запада, тоже приближались. Уступая настоятельным просьбам Кристианы, поэт снова отправился в Теплиц на воды. Он закопал в землю свои рукописи, и едва его карета выехала за пределы города, как ядра начали перелетать через крыши, ружейная стрельба загрохотала на улицах. Неутомимый Наполеон подходил, соединившись на Заале с принцем Евгением[161]. Он разбил союзников у Лютцена и Баутцена и отбросил их в Силезию. Ещё раз Гёте решил, что не ошибается в оценке его гениальности. «Вы только потрясаете вашими цепями, — проезжая через Дрезден, говорил он Кёрнеру и Арндту[162], — этот человек слишком велик для вас».

Вот тут вмешался австрийский император. В том же Теплице, где он в прошлом году прогуливался вместе с Марией-Луизой, он подписал договор о союзе с царём. Это было уже всеобщее соединение, стремительное приближение к битве народов[163].

Гёте заперся у себя. В вечер Лейпцигского сражения, когда он писал эпилог к трагедии «Граф Эссекский», портрет Наполеона, висевший над его столом, сорвался со стены и упал. Поэтом овладело мрачное предчувствие. Неужели его герой не устоит?

Несколько дней спустя вслед за отступающими французами в Веймар вошли пруссаки и австрийцы. Повторились иенские события, но роли изменились: побеждённые стали победителями. Были арьергардные бои, зверские и кровавые сцены. Потом начались неприятности и волнения оккупации. Грубые грязные сапоги загрохотали по ступеням прекрасной лестницы. Гёте не выходил из своего кабинета. Один только раз утром согласился он выйти к молодому лейтенанту прусского стрелкового полка, пожелавшему выразить старому поэту своё почтение. Благородная латинская надпись «Salve» (Приветствую), крупные буквы которой украшали пол вестибюля, исчезла под грязью и пылью, и ничто, рассказывает посетитель, не могло быть более меланхолично. Этот офицер — одно из будущих светил германского романтизма — носил чисто французскую фамилию: его звали Фридрих де Ламотт-Фуке[164].

Союзники осадили Эрфурт; раненые и больные хлынули в Веймар. Развивались дизентерия и тиф. Печальные дни! Гёте всё более и более уединялся. С некоторой нарочитостью он погружался в китайскую литературу и в восточные легенды. В то время, когда германские романтики садились на коней и присоединялись к коалиции, когда Шенкендорф, Рюккерт, Арндт, Уланд, Кёрнер воспевали военные грозы, он вслед за персидским поэтом Хафизом[165] бродил по тропинкам любви и наслаждения. Ах, пусть оставят в покое его самого и его близких!

Когда Карл-Август, освободившийся от наполеоновской опеки, стал собирать добровольцев, Гёте не разрешил своему сыну идти на военную службу и устроил его асессором при суде. Что же касается Кристианы, то для неё эти вечные мелькания войск были просто вредны. Около неё вертелось слишком много военных. Был вечный праздник — то в Веймаре, то в Бельведере, то в Иене. Со своей подругой Каролиной Ульрих, невестой Римера, она бегала по всем балам. «Гётевские дамы следуют за войсками, как коршуны или вороны».

В глазах моралистов и патриотов всё это не слишком внушало доверие. После взятия Парижа в 1814 году Берлинский двор заказал Гёте поэму по случаю этого события. Скрепя сердце он принял заказ. Эта поэма — «Пробуждение Эпименида», — тёмная и холодная аллегория, — является почти публичным покаянием: «Я краснею за часы своего бездействия; было счастьем страдать вместе с вами». Но это чувство раскаяния он выражал только словами. В интимном кругу он не скрывал своего восхищения перед повергнутым в прах героем: «Да оставьте вы моего императора в покое!»

В эти месяцы он писал «Диван» — подражание Хафизу.

Запад, Норд и Юг в крушенье,

Троны, царства в разрушенье.

На Восток укройся дальний

Воздух пить патриархальный.

В песнях, играх, пированье

Обнови существованье.

Только что появившийся перевод персидского поэта открыл Гёте целый волшебный мир. Сладострастная атмосфера, переливающаяся фонтанами, тканями и драгоценными камнями, запах ладана, мускуса и роз погружали его в новые восторги. Он мог покорить эти видения, только, в свою очередь, воплотив их в стихах. «Я должен был сочинять, иначе я всей этой красоты не вынес бы». Он погружается в чтение «Путешествий в Персию и в Индию» купца Тавернье и кавалера Шардена. «Арабская хрестоматия» Сильвестра де Саси была им изучена в совершенстве. Как Проперций и Марциал вдохновляли поэта на создание «Римских элегий», как Шиллер побуждал его к писанию баллад, так Хафиз толкнул его на песни Юсуфа и Зулейки. Но ему недоставало Зулейки.

Она нашлась во Франкфурте. Когда Гёте в июле 1814 года отправился на висбаденские воды, его «гиждру» озарила бледная, утопающая в тюрингских туманах радуга. Это показалось ему хорошим предзнаменованием, предвещанием надежды и счастья. «Какое тебе дело до твоих седых волос, разве они помешают тебе любить?» Семнадцать лет не был он на родине. После убогих веймарских полей какими прелестными представились ему берега Рейна и Майна с отражающимися в воде виноградниками, сёлами и колокольнями! В церквах весело трезвонили, шли молебны, разряженные толпы сбегались в церкви, празднуя освобождение Германии. Гёте остановился в Бингене: ему нравилось смотреть на эти народные торжества.

В Висбадене поэта посетил его старый друг банкир Виллемер[166] со своей любовницей Марианной Юнг. То была молодая австрийская певица, которую этот большой любитель красивых женщин пятнадцатилетней девушкой извлёк из театральной богемы. Он её приютил, воспитал, полюбил и в конце концов добился того, что и она его полюбила. Она была очень хорошенькой, хотя слишком мала ростом и коренаста. Зато в ней ключом било здоровье, живость и пылкость. У неё было круглое лицо, тёмные кудри, смеющиеся глаза. Ей было около тридцати лет, и она предстала перед Гёте как более свежая и остроумная Кристиана, потому что у неё был тонкий ум, она умела вести разговор и играть на арфе, даже слегка писала стихи. Виллемер пригласил Гёте провести у него недели две, и тот принял приглашение. Может быть, с излишней быстротой, так как банкир — хороший психолог и человек не слишком доверчивый — поспешил со своей стороны закрепить свою связь. Спустя неделю он, как бы для того чтобы быть спокойным за верность Марианны, официально обвенчался с ней.

В сентябре 1814 года Гёте был принят новоиспечённой госпожой Виллемер в её загородном доме в окрестностях Франкфурта. Усадьба была богата густолиственными деревьями и мхами. Она называлась «Мельницей дубильщика»; её роскошные лужайки мягко спускались к самому Майну. Как охотно засиживались они в свежей тени деревьев! Поэт и молодая женщина не уставали быть вместе: обменивались нежными намёками, взглядами и стихами. Время для них бежало слишком быстро, и ничего не было более волнующего, чем их последний вечер. Они поднялись на башенку дома и любовались сверху на фейерверки, которые зажигались на холмах в честь годовщины германской победы. Ночь сверкала звёздами; казалось, что небо и земля загораются сразу, сливаются в общем сиянии. Как могли устоять их сердца против такого изобилия света!

Когда Гёте ехал обратно в Веймар, его пламенное чувство вылилось в лирическом признании; «Диван» увеличился новым циклом: книга Зулейки была начата.

На следующее лето поэт вернулся на «Мельницу дубильщика». Он наслаждался этими неделями отдыха и душевного мира. Там, дома, Кристиана стала для него только предметом беспокойства и забот. Надорванное здоровье вело её, от припадка к припадку, к роковому концу; она плохо лечилась, и это были вечные жалобы или новые неосторожности. В Веймаре разговаривали только о Венском конгрессе и о возвращении Наполеона с острова Эльба[167]. Здесь же, наоборот, перед поэтом широко раскрывались просторы для его мечтаний, и, как бы далеко он ни углублялся в ароматный Восток, везде находил Зулейку.

Настоящее было также благоприятно для Гёте, и дни его текли счастливо. По утрам он один в своей комнате работал над примечаниями к «Дивану», редактировал свои статьи «Об искусстве и древности», отрываясь только, чтобы отпить немного рейнского вина из серебряного бокала. После завтрака, к которому поэт церемонно являлся во фраке, он гулял с Виллемером и Марианной[168] по окрестностям. Тут уже не было никакого принуждения: он был дружелюбен, прост и весел. Он то обращал их внимание на форму облаков, на цвет и плотность тени или на придорожные растения; то карманным ножом срезал тростники, выкапывал камушки, говоря о ботанике или геологии. По вечерам он вполне отдавался очарованию дружбы: завернувшись в широкий белый фланелевый халат, удобно устраивался в кресле около пианино. Марианна пела, он слушал, вновь переживая свои собственные песни. Как-то вечером она запела Моцарта. «Да это какой-то маленький Дон-Жуан!» — воскликнул он в восторге, и присутствующие зааплодировали с таким жаром, что она «спрятала голову в нотную тетрадь и долго не могла прийти в себя». Ночь была восхитительна: подошли к балкону. Луна серебрила кисею занавесей, тюрбан и персидскую шаль Марианны. Тогда, пока Виллемер дремал в уголке дивана, Гёте вслух прочёл поэму о любви Гатема и Зулейки.

Прошлое и настоящее сливались в одно, охватывали его ласкающим объятием. Под его окнами струился Майн. Вдали он различал колокольни Франкфурта. Тут вот около мельницы проходила тропинка, по которой он, бывало, шёл к Лили в Оффенбах. Сорок лет миновало с тех пор, когда он с этих же зеленеющих террас любовался закатом солнца. Как-то в предобеденный час к нему явились с выражением почтения два молодых человека: то были сыновья Шарлотты и Кестнера. Шарлотта, Лили, Марианна — перед Гёте развёртывалась вся его жизнь, и вся она была только долгой любовью. Былые восторги сливались с новой любовью; в третий раз этот старик почувствовал себя охваченным мятежной юностью и потрясающим счастьем.

Пришла пора бежать!

Да, бежать, как он из Лейпцига бежал от Катеринхен, из Зезенгейма — от Фридерики, из Вецлара — от Шарлотты, из Франкфурта — от Лили, из Веймара — от госпожи фон Штейн, из Иены — от Минны Херцлиб. Казалось, его творчество вырастает из разбитой любви. Не хватало каких-то ноток в «Диване» — они нашлись. Азиатский фатализм вполне вязался с песней самоотречения, с нотками безропотности, навеянными ему разлукой. Он уехал в Гейдельберг, куда его приглашал посмотреть свою коллекцию картин и гравюр любитель искусства Сульпиций Буассере[169]. Несколько дней спустя Виллемер и Марианна приехали туда же. Ещё несколько опьяняющих дней в развалинах старого замка, на лесистых холмах, возвышающихся над Некаром. Гатем и Зулейка обменялись поэмами. Они обещали вспоминать друг о друге каждый раз, как полная луна повесит над горизонтом свой серебряный маятник. Наконец настал роковой час прощания. Пока Гёте в начале октября, не торопясь, через Карлсруэ и Вюрцбург, направлялся в Веймар, Марианна написала полную томления оду «К западному ветру». Он поместил её в «Диван», и, правда, она уж не так недостойна его таланта. Сам же он был разбит. Буассере проводил его до Карлсруэ, и волнение поэта не ускользнуло от него. Гёте выражал свою тоску в образах и намёках, его душа казалась охваченной странными предчувствиями. Он написал Виллемеру прощальное письмо, полное болезненного чувства благодарности. «Я должен сделать своё завещание, — пробормотал он как-то с пафосом. — Мне надо бежать». Можно было подумать, что, несмотря на развлечения и встречи в дороге, его сломит тоска. Как когда-то он покинул Шарлотту и Кестнера, так теперь он покидал Марианну и Виллемера со смятенной душой и тяжёлым сердцем. В шестьдесят шесть лет он бежал от любви, как в двадцать три года!

Глава XIII ПОКОРНОСТЬ СУДЬБЕ

Когда Гёте в середине октября приехал в Веймар, было холодно. В доме была затоплена большая печь. Кристиана вышла ему навстречу с выражением меланхоличного счастья, которого он до сих пор у неё не замечал. Как она вообще изменилась! Черты её лица вытянулись, волосы поседели. Она пробыла лето в Карлсбаде, но лечение не принесло ожидаемого улучшения. Чтобы рассеяться, она продолжала упорно пить, выезжать и танцевать.

Но Гёте ничего больше не мог сделать для неё. Он жил в иных краях. На берегу Евфрата. Пышное платье Гатема хорошо шло к его беззаботной мудрости и сладострастной созерцательности. Он приучал себя к отречению. «Магометанская религия, восточная мифология и нравы рождают поэзию, подходящую к моему возрасту». Как Хафиз, он сохранял свежесть души и чувств, наслаждался благоуханием цветов, лучами солнца, трелями соловья, жемчужинами росы, сладостью любви. Но, как люди Востока, он умел покоряться судьбе, принимать неизбежное. «Полная отдача себя в непреклонную волю Божию, безмятежное созерцание земной суеты, вечно движущейся и вечно повторяющейся, как круг или спираль... что может быть лучше этого», — признавался он своему другу, музыканту Цельтеру[170].

К тому же он был загружен делами герцогства и целые месяцы проводил в Иене. Кристиана его почти не видела. Она легко приспособилась к такому укладу жизни, раз он нашёл нужным установить его. С ней оставался её сын Август — теперь тоже «сановник», — он казался ей таким красивым в новом придворном мундире. Из месяца в месяц она принимала у себя госпожу фон Штейн. Время многое улаживает!

Весной 1816 года, когда Гёте работал в своём иенском уединении, Кристиана написала ему, что «сейчас в Веймаре очень хорошо». Если бы он видел, как покрываются цветами яблони, как расцветают тюльпаны в их саду! На следующий день её свалил сильный припадок. Он письмом посоветовал ей пустить себе кровь. Последовало лёгкое облегчение, затем её состояние резко ухудшилось. Тогда он приехал. На этот раз уже не было никакой надежды; его глаза открылись и увидели разверзающуюся пропасть. Он обхватил руками несчастную, обречённую женщину. «Нет, ты не покинешь меня! — вскричал он. — Ты не покинешь меня!»

Двадцать восемь лет совместной жизни привязали Гёте к Кристиане сильнее, чем он сам мог думать, сильнее, чем он допускал это, особенно в последнее время. Кристиана заботилась о нём с животной преданностью, любила покорно, ревниво и страстно, служила ему с безграничным терпением. Её весёлость и трудолюбие оживляли его большой дом. Она, наконец, спасла его на следующий день после битвы при Иене. И теперь она, неосторожностью погубив своё здоровье, в пятьдесят два года, раньше его уйдёт из жизни!.. Мысль об этом подавляла его, приводила в отчаяние. У поэта началась лихорадка, и он слег. К довершению несчастья слуги тоже хворали, и все в доме были в безвыходном положении. Любовница герцога Каролина Ягеман, придворный врач и Август Гёте сменялись у постели Кристианы. Сам же Гёте заперся у себя в комнате и не принимал никого, только с мучительным трудом каждое утро и вечер заходил узнавать о здоровье жены. Каждый день он отмечал развитие болезни в своём сокращённом дневнике. Когда доктор пришёл предупредить его, что конец близится, он уже не лежал в кровати, а тихонько ходил по комнате. «Если вы хотите застать её ещё в живых, идемте немедля». Но Гёте оставался безмолвным, недвижимым, точно не слыхал его слов.

Внезапно он подошёл к окну, посмотрел на облака, глубоко вздохнул и, не говоря ни слова, вышел из кабинета. Подойдя к кровати умирающей, он взял её за руку и погладил тихонько по лбу. Она открыла глаза, повернулась к нему и хотела что-то сказать, но не могла уже выговорить ни слова. Её увядшее лицо искривилось; он услышал только жалобный лепет ребёнка и уловил взгляд пришибленного животного. Тогда с жестом отчаяния он опустил на простыню её влажную руку, затем, подавив вопль боли, поспешно вышел. Он был поражён, сбит с толку смертью. Как только он вышел, она испустила дух. Это было 6 июня 1816 года.

Потом у себя в комнате, в тиши тягостного грозового полудня, он долго стоял у окна, созерцая заволакиваемое тучами небо, затем подошёл к столу и набросал четверостишие:

О солнце, ты тщетно стараешься

Засиять сквозь тёмные тучи.

Весь смысл моей жизни

В том, чтобы оплакивать мою утрату.

Это было как бы надгробной речью. Он искренне жалел о Кристиане. Но было ли у него время горевать? Никогда с первых лет его пребывания в Веймаре он не был так занят, так погружен в дела управления. Работа же излечивает!

Венский конгресс оказался благосклонным к Веймару. Карл-Август стал великим герцогом, и, так как его владения удвоились, пришлось произвести генеральную реорганизацию всего управления. Он оставил Гёте во главе департамента народного просвещения и искусств, сохранил за ним звание премьер-министра и пожаловал его окладом в три тысячи талеров. Эти годы, обильные для поэта вниманием и почестями, были всё же очень тяжелы для него. Он, правда, работал с увлечением и усердием, поразительными для его возраста, но больше не работал с радостью, так как руки у него были теперь связаны.

К тому же Гёте чувствовал себя устаревшим, но совершенно не был расположен к тому, чтобы приспособляться к новым временам. Будучи консерватором по своим политическим убеждениям, он встал в оппозицию к новой веймарской конституции, к созыву сейма и к свободе печати. Аристократ, он презирал всякие выборные собрания и боялся демагогии. Классик, он не доверял немецкому романтизму, его средневековым стремлениям и громким католическим призывам. Прежде всего он хотел работать, организовывать, думать, писать в уединении и покое. Его страшили всякие шумные манифестации. Почему его не избавят от участия в церемониях?! Когда в парадном зале нового дворца, в постройке которого принимал участие и Гёте, были торжественно собраны для принесения присяги представители великого герцогства, поэт против воли взошёл на эстраду, по правую сторону престола: его сердце было холодно. Что ему до избирательного права плотника из Апольды или фермера из Кохберга! Что же, эти люди будут на самом деле контролировать распоряжения, подписанные им и касающиеся увеличения коллекций Иенского университета?

Он делался всё более и более властным, ревниво относясь к своим преимуществам и независимости, которая, он чувствовал, уже была урезана. Когда студенты в октябре 1817 года бурно отпраздновали память Лютера[171] и, выражая своё стремление к свободе, устроили на Вартбургском холме аутодафе реакционных и вдохновлённых Священным союзом книг, венское и берлинское правительства, взволнованные этими выходками, прислали в Веймар своих представителей. Когда писатель Коцебу[172] был убит студентом, Россия настаивала на репрессиях, а Священный союз пытался добиться закрытия Иенского университета. Но Гёте боролся и защитил своё детище. Положение его, однако, было очень щекотливым: он казался подозрительным обеим сторонам. Его раздражали университетские волнения, и однажды он был принуждён послать в Иену отряд, чтобы утихомирить взбунтовавшуюся свободолюбивую молодёжь. Но он также не выносил интриганской политики Меттерниха[173] и всё более растущего вмешательства Австрии и Пруссии в дела великого герцогства.

Народное просвещение тоже доставляло Гёте немало хлопот и неприятностей. Ему надо было думать обо всём, потому что он брался за всё сразу. Библиотека, кабинет гравюр и медалей, научные коллекции, школы рисования, медицинские школы, ботанический сад, обсерватория, химический институт — всё влекло и захватывало его жадный к знаниям ум. Он создавал одно за другим новое и постоянно переделывал старое, часто наталкивался на интриги и соперничество одних и на предрассудки и инертность других, и не раз ему приходилось шагать через чинимые ему препятствия. Вот яркий образец. О нём сообщает молодой швейцарский натуралист Соре[174], бывший в то время учителем наследного принца: «Гёте рассказывал мне с малейшими подробностями, как ему удалось установить порядок в университетской библиотеке. Она находилась в дрянном, сыром и тесном помещении. Гёте, облечённый всеми полномочиями от саксонских герцогов, приезжает в Иену и обращается к профессорам с просьбой уступить ему залу, предназначенную для медицинских конференций и примыкающую к библиотеке. Там он сможет разместить её как следует, прибавив и те 13 000 томов, которые пожертвовал великий герцог. Профессора не соглашаются, просят взамен выстроить им новую залу; но это невозможно сделать сейчас же, и им обещают построить залу спустя некоторое время. Это обещание, видимо, не удовлетворяет академическую коллегию, и... никак не могут разыскать ключ. Тогда Гёте решает овладеть залой на правах завоевателя. Он зовёт в старую библиотеку каменщика и говорит: «Этот простенок должен быть очень прочен, так как он разделяет два корпуса; пощупайте-ка его, дружок». Каменщик заработал. Но едва он ударил раз пять-шесть, как отвалился кусок штукатурки: это была тоненькая кирпичная стена, и через трещину можно было уже рассмотреть портреты почтенных господ в париках, украшавшие помещение. «Продолжайте, мой друг, — говорит Гёте, — я ещё не совсем убедился». Рабочий продолжает. «Ещё немного, дружок, не стесняйтесь, будьте как дома!» Каменщик не стесняется, и скоро отверстие настолько велико, что заслуживает названия двери. Библиотекари стремглав бросаются в залу для заседаний, кидая книги на пол, лишь бы только занять помещение. В мгновение ока скамьи, стулья, пюпитры — всё исчезло. В несколько дней кафедра и картины уступили место книгам, расставленным по полкам. Когда факультет в полном составе подошёл к дверям залы, то все были поражены, увидев, что библиотека прочно обосновалась здесь».

Большие трудности пришлось пережить Гёте и в деле управления театром. Его положение давно стало щекотливым, так как приходилось бороться с капризами Карла-Августа и его взбалмошной любовницы, актрисы Каролины Ягеман. С обеих сторон наступало некоторое охлаждение. Пустяк мог вызвать бурную вспышку. Так, в апреле 1817 года странствующий комедиант, владелец дрессированной собаки, захотел показать её веймарской публике. Подговорённый Ягеман, он предложил Гёте сыграть убогую мелодраму «Собака д’Обри да Монтдидье». Легко догадаться, какой ответ он получил. Пудель будет бегать со звонком на сцене, которую обессмертил своими прекрасными творениями Шиллер! Отвратительное тявканье и лай раздадутся там, где звучали мелодичные строки «Ифигении» и «Торквато Тассо»? Никогда! Это значило бы опозорить литературу. И вы, музы трагедии и комедии, Мельпомена и Талия, что сказали бы на это святотатство? Вам осталось бы только одно, божественные сёстры: закутавшись в длинные покрывала и пряча лица, бежать, оставив навсегда эту сцену, некогда воздвигнутую для вашего прославления. Гёте высокомерно отказал. Два раза подряд. Собаки не допускаются в зрительный зал, и правила театра запрещают зрителям приводить их с собой. Тем более нельзя было разрешить собаке доступ на сцену. Тем не менее герцог, подзадоренный своей любовницей, решил, что представление состоится. Не значило ли это идти на разрыв с поэтом? Чувствуя себя оскорблённым, последний велел запрячь карету и, собрав свои рукописи и рисунки, отправился, не дожидаясь спектакля, в Иену. Никто не мог заставить его присутствовать при собственном поражении: он бежал, чтобы не быть вынужденным сдаться. В этом получившем широкую огласку конфликте герцог сохранил за собой последнее слово. Гёте получил благодарность за свою плодотворную работу и оставил управление театром, которым руководил в течение сорока лет. Он болезненно ощутил оскорбление, но замкнулся в молчании. «Entsagen» — «отречься от себя» — ведь эти слова начертал он на пороге своей старости!

Ему пришлось применить эту печальную добродетель в собственном доме. В 1817 году он женил сына Августа. С двадцати одного года уже советник при дворе, Август был очень красивым мужчиной с приятным лицом и статной осанкой. К сожалению, он при весьма посредственном уме и неустойчивом характере унаследовал от матери любовь к житейским благам и безвольно предавался страстям, которые так долго обуревали душу его отца. Он прекрасно умел развязывать шнуры своего кошелька, отбивать горлышки у бутылок, пускать кверху пробки от шампанского. К тому же никаких определённых склонностей, но с претензиями. Словно исполняя скучный урок, Август кое-как прослушал курс юридических наук в Гейдельберге и, томясь, жил в тени великого человека. Капризный и раздражительный, он страдал резкими переходами от болезненного возбуждения к самой мрачной ипохондрии, а от неё искал спасения в разврате. Превыше всего на свете он ценил вино и любовные интрижки. У этого волокиты было уже не одно похождение, и о нём начинали поговаривать в Веймаре. Желая остепенить сына и создать домашний очаг, который дал бы ему мир и уравновешенность, Гёте женил его на Оттилии фон Погвиш[175].

В молодой женщине чувствовалась порода. Бледная, тонкая, очень привлекательная, с изысканными манерами, она была очаровательна. При этом очень неглупа, но тщеславна. Чувствовала ли она влечение к Августу? По-видимому, нет. Её больше привлекли общественное положение и слава отца. Что она любила на самом деле, так это бывать при дворе и принимать высокопоставленных посетителей, поклонников поэта. Очень быстро Оттилия узнала о неверностях и похождениях мужа, но не сумела ни удержать, ни простить его. И супружеская жизнь стала адом. А так как она к тому же была романтична, небрежна и расточительна, то оказалась плохой хозяйкой. Несмотря на чувство симпатии к старику, она не смогла наладить управление его домом с той уверенностью и аккуратностью, каких он от неё хотел бы. Хозяйство шло как попало. Оттилия поселила около себя мать и сестру, они болтали без конца о любви и тряпках, о дворе, нарядах и последнем скандале. Старый поэт не чувствовал себя дома в этой легкомысленной, шумной и уже омрачённой семейными бурями обстановке, он задыхался в ней и уезжал в Иену, где целые месяцы жил в меблированных комнатах. И он ещё бывал счастлив, когда ему пересылали почту или даже необходимые съестные припасы. Он примирялся со всем.

К счастью, Гёте каждый год находил на богемских водах необходимый ему отдых. В 1821 году, несколько разочарованный Карлсбадом, не принёсшим ему обычного облегчения, он решил попробовать лечение в Мариенбаде, новом курорте тёплых вод, о котором рассказывали чудеса. «Он полагал, — передаёт Соре, — что не следует ехать на воды тому, кто боится там влюбиться; без этого же можно умереть от скуки». Насколько у себя дома Гёте любил уединение, настолько в других местах он жаждал общества. Но нельзя безнаказанно шутить с любовью. Купидон жестоко мстит старикам, которые, забавляясь, призывают его. Стрелы бога коснутся их слегка, но эта царапина бывает отравленной и вызывает у них горячку...

Была в Мариенбаде прекрасная семнадцатилетняя девушка, жившая с двумя сёстрами, матерью и бабушкой, — Ульрика фон Левецов[176]. Эта семья только что приобрела, с помощью одного хорошего знакомого, прелестную усадьбу — уже шла спекуляция на землю — и, чтобы быстрее получать доходы с этого превосходного помещения своих капиталов, открыла пансион. Захудалая дворянская семья, перенёсшая много потерь, семейных и материальных невзгод и забот, охотно принимала в свой пансион знатных лиц. Его превосходительство тайный советник фон Гёте, министр его королевского высочества великого герцога Саксен-Веймар-Эйзенахского, был, конечно, принят с распростёртыми объятиями. Разве такой пансионер не покрывал славой весь дом? И он нашёл здесь семейный очаг, предупредительность и лестное внимание, к которым всегда был чувствителен. Ему понравилось у госпожи фон Левецов, а улыбка Ульрики показалась несравненной. Более нежная и менее задорная, чем сёстры, она была красива робкой, едва распустившейся красотой. Её глаза бледно-голубого цвета украдкой смотрели на Гёте из-под шелковистых каштановых кудрей. Конечно, в ней не было живости, яркой индивидуальности и обольстительности Марианны Виллемер, она напоминала ему скорее хрупкую Фридерику или тонкую и нежную Минну Херцлиб. Но как она была привлекательна чистым овалом лица, тоненькой шейкой и детской фигуркой, слегка обрисованной белым кисейным платьем со скромным декольте! В ней была волнистая грация лебедя. Она была воплощением молодости и могла стать воплощением любви.

Гёте завтракал с дамами, вечером заходил к ним пить чай и часто засиживался в их обществе на террасе. По воскресеньям он предлагал им прокатиться в коляске; бабушка, покачивая буклями, отклоняла приглашение — она же должна приготовить обед, — но госпожа фон Левецов и её дочери соглашались с восторгом. Быстро набрасывали они на плечи кружевные шали — и в путь! Погоняй, кучер! Сжатые теснотой в коляске платья ложились складками и буфами, бархатные ленты колебались на больших соломенных шляпах. Мерной рысью везла коляску пара гнедых лошадей. Ехали пить чай в какой-нибудь сельский павильон, расположенный среди ельника. По дороге, около нового источника, встречались щёголи в высоких шёлковых галстуках, в коротких фраках и белых брюках со штрипками, и дамы горделиво охорашивались, сидя в коляске великого Гёте. Он же сидел очень прямо, в наглухо застёгнутом сюртуке и церемонно раскланивался с гуляющими. Надо было видеть также, как по приезде домой он с царственной непринуждённостью протягивал спутницам свою маленькую руку и, склоняя белую голову, помогал им выйти из коляски.

Каждый день Гёте находил Ульрику в аллее у источника. Если он нс мог вечером после захода солнца идти в сад, то отечески беседовал с ней в гостиной. Как-то вечером она, читая только что появившуюся первую часть «Годов странствования Вильгельма Мейстера», с жадным любопытством спросила его:

   — Господин советник, я не совсем понимаю эту историю: тут что-то должно было произойти раньше?

   — Конечно, дитя моё, но это вещь, которую тебе ещё рано читать. Иди-ка сядь около меня. Я расскажу тебе предыдущую часть. — И он коротко передал ей содержание «Ученических годов».

Два года подряд Гёте приезжал в пансион госпожи фон Левецов. В 1823 году после ужасного сердечного припадка, который едва не унёс его в могилу, он вернулся в Карлсбад, на этот раз вместе с великим герцогом, и этот приезд его прямо воскресил. Молчаливая любовь, которую вначале он, может быть, и не сознавал, расцветала, поднимала его силы и оживляла его старость. Он жадными глотками пил из источника молодости. Зачем ему отрекаться от света? Здесь всё дышало любовными похождениями, ароматом страсти, приятно опьянявшим его. Великий герцог, герцог Лихтенбергский, знатные венцы веселились около него среди прелестных подруг. Сам он давно уже так хорошо себя не чувствовал. Он ощущал себя совсем молодцом и бывал на балах. На него обращали внимание в салонах: его фрак сиял орденами, белый шёлковый галстук был заколот камеей. Лицо его, правда, было красновато, волосы покрывались снегом, но какой молодостью веяло от его гордой осанки, орлиной твёрдости взгляда! Дипломаты и принцы окружали Гёте, осыпали почестями и знаками внимания. В семьдесят четвертую годовщину своего рождения он по приглашению молодых девушек ещё танцевал. Поразительное могущество возрождения! Тайна этой необычайной моложавости крылась в его пламенной любви. Он переживал «бабье лето».

Гёте и Ульрика старались чем-нибудь порадовать друг друга. Она подносит ему фарфоровую чашку с гирляндой плюща, символом её привязанности. Он, посылая ей как иллюстрацию к урокам минералогии горные камни, вкладывает в пакет вкусные и душистые кристаллики — плитки шоколада. Отдавал ли он себе отчёт в том, что слишком пылкая нежность примешивалась теперь к его отеческому чувству? Без сомнения, да, но его разум протестовал очень слабо.

Впрочем, что в этом дурного? Человеку столько лет, сколько он хочет, чтобы ему было. Почему ему не жениться на Ульрике? Правда, он не один в Веймаре, его сын и внуки живут с ним вместе. Но семейная жизнь испорчена. Оттилия делалась капризной и взбалмошной и большую часть времени проводила в ссорах с этим повесой Августом или во флирте с проезжими англичанами. Старик сравнивал нежный уют Мариенбада с бурной атмосферой, в которой язвила друг друга эта неподходящая пара и в которой ему придётся жить по возвращении. Конечно, общество застрекочет, поднимется крик о нелепостях и скандале. Но в глубине его души старый, вновь пробудившийся «демон» возвышал голос и опровергал все возражения: гений должен уметь противостоять обществу, бросать ему в случае надобности вызов, как Байрон, произведения которого так поразили старого поэта, а мятежное величие восхитило.

Гёте нашёл высокого покровителя для своих планов. Сам великий герцог, по его просьбе, в августе 1823 года начал переговоры с госпожой Левецов.

Разве не соблазнительно для молодой барышни стать женой величайшего писателя эпохи, приобрести титул и звание тайной советницы, быть принятой и осыпанной почестями при Веймарском дворе? Карл-Август обещал пожаловать дом её семье и пожизненную пенсию ей по смерти Гёте. Но когда о сватовстве сообщили Ульрике, она скромно ответила, что не хочет выходить замуж. Она любит поэта, сказала она, как любила бы отца, она, не задумываясь, посвятила бы свою жизнь заботам о его старости. Но раз у него сын, семья... Госпожа фон Левецов сумела смягчить отказ, попросила дать Ульрике некоторое время подумать, заговорила об отсрочке — и час прощания пробил после этого уклончивого ответа. Но Гёте всё не мог расстаться с Ульрикой: он поехал за ней в Карлсбад и провёл около неё ещё восемь дней. Но надо было решиться и ехать в Веймар. В берлине, увозящей его в конце сентября, он дал своему гению излиться в патетических строках: из его израненного сердца вырвались, как мощные волны любви и страдания, стансы «Мариенбадской элегии». «В восемь часов утра на первой остановке я написал первые строфы, продолжал сочинять в пути и на каждой станции записывал то, что только что сочинил; к вечеру всё стихотворение было на бумаге».

Вернувшись домой, Гёте собственной рукой латинскими буквами и на прекрасной веленевой бумаге переписал элегию и, перевязав шёлковой лентой, положил её в портфель из красного сафьяна.

Под её взглядом, как под действием солнца,

От её дыхания, как от дуновения весны,

Тают, доселе неподвижные и суровые,

В пещерах зимы себялюбия льды.

Но едва только он приехал, как между ним и сыном разразилась ужасная сцена. Дошли ли до Августа слухи, которые уже носились среди праздных купальщиков Мариенбада? Сам ли поэт намекнул ему о своих намерениях? Но, словом, приезд старика был омрачён жестокими ссорами. Сын, вообще отличавшийся несдержанностью, мог под влиянием вина доходить до крайностей. Он забылся до того, что позволил себе оскорбления и грубые угрозы... Он уедет с женой и детьми в Берлин, предоставит отцу полную свободу действий. «Он был вне себя, — рассказывает жена Шиллера, — а свояченица ещё подстрекала его. С Оттилией делались нервные припадки, и все вообще были в отчаянии».

Гёте затаил в себе скорбь. Она была безмерна. Он пережил нападки завистников, придворные сплетни, временную немилость своего повелителя. Но ничто не было ему так тяжело, как грубое обращение сына. В то же время он вынес из этой сцены урок. Его мечты рушились под ударами неумолимой действительности. Простите, призраки юности и лета, бесшумно исчезнувшие на облачных кораблях в лазоревом небе! Зима закрыла дали и окутывает его старость покровом инея, снега, разочарования. Ему остаётся только оплакивать былое. Пробил час последнего отречения. 2 октября он изливается своему другу, канцлеру фон Мюллеру: «Это увлечение отнимет у меня много сил, но я в конце концов преодолею его».

Похоже было на то, что он даже легко преодолеет своё увлечение. Приезд одного лица принёс ему большое облегчение: к нему приехала знаменитая пианистка Мария Шимановская[177], которую он знал и которой немного увлекался в Карлсбаде. Она показалась ему ещё прелестнее, чем всегда, в платье из коричневого фая, отделанном белым кружевом, и в берете с розами. Как устоять перед её искусством и красотой! Затихли душевные бури. Каждый вечер музыка расстилала вокруг него свои трепетные покрывала, опутывала его живой и тёплой гармонией, и душа обретала ясность. Но после отъезда артистки Гёте свалил новый припадок. Сердце слабело. Он думал, что умирает.

Двадцать четвёртого ноября в Веймар прибыл его друг, композитор Цельтер. Карета, как всегда, подвезла Цельтера на Фрауэнплан. Двери были закрыты. Странно, никто не вышел на стук колёс. В кухонном окне показывалось и исчезало чьё-то лицо. Больше ничего! Что тут такое? Цельтер толкнул дверь, поднялся по большой лестнице. Смущённый слуга вышел ему навстречу.

   — Где барин?

Молчание.

   — Где барыня?

   — В Дессау. У них умер дядя.

   — Где барышня? (Ульрика фон Погвиш, сестра Оттилии).

   — В постели.

Подошёл Август с угрюмым лицом. Непонятно было, опечален он или не в духе.

   — Ну, в чём же дело?

   — Отец болен, очень болен.

   — Не умер?

   — Нет, но очень плох.

Цельтеру этого было достаточно. Он был страшно огорчён и не мог побороть в себе чувства острой жалости к Гёте. Ему стало ясно, что в этой распадающейся семье присутствие друга просто необходимо. Несмотря на то что он только что возвратился из Голландии и чувствовал себя усталым, он три недели не отходил от постели Гёте. Цельтер ухаживал за ним, подбодрял, развлекал, рассказывал о своём путешествии, заинтересовывал новостями. Больной, согретый этой дружеской нежностью, понемногу оживал, открылся ему, признался в своей тоске, в домашних огорчениях. Чудесное могущество музыки! Как Мария Шимановская, Цельтер сел за пианино, и мир снизошёл на исстрадавшуюся душу. Тогда, вынув красный сафьяновый портфель, Гёте читал и перечитывал ему «Мариенбадскую элегию» и утешался, слушая собственные жалобы. Понемногу возвращались силы, появилась надежда. В день Святого Сильвестра выздоровевший поэт снова принимал своих друзей в большой гостиной, увешанной картинами, над которыми возвышалась спокойная голова Юноны Людовизи. О, былые воспоминания, пейзажи Италии, сосны Кампаньи, фиалки Кастель-Гандольфо! Заговорили о любви и о женщинах. «Ба, — сказал Гёте, — в любви нет ничего общего с рассудком». В сумерках жизни он стремился ещё дышать нежными запахами весны. Прошло пятьдесят лет с тех пор, как был написан «Вертер».

Глава XIV НА ЗАКАТЕ

Пять часов утра. Завернувшись в белый фланелевый халат, старик открывает ставни своей маленькой комнаты. Летняя заря освещает скромную обстановку: кровать, туалетный стол, кресло. Свежо, в открытое окно врывается аромат орошённого росой сада. Гёте готов к работе. Мелкими шагами он переходит в соседнюю комнату. Та же аскетическая простота. Келья. Ничего, что рассеивало бы мысль, задерживало взгляд. Ни картин, ни бюстов, даже нет занавесей, дивана, ковра. Против двух окон простой непокрытый стол, три дубовых стула. Нигде ничего не валяется — ни книг, ни бумаг. Только чернила и перья ждут, чинно выровнявшись. Справа нечто вроде шкафа, служащее одновременно хранилищем книг и бумаг, слева конторка с ящиками. Тут он с мелочной аккуратностью (он стал таким же педантичным, как покойный советник, его отец) складывает и без конца перебирает свои заметки и письма. Он подходит к конторке, вынимает прерванный вчера лист, перечитывает его и спокойно начинает писать. В течение двух часов он стоя пишет, закрепляя бегущие мысли.

Дом постепенно просыпается. Верный слуга Фридрих[178] входит молча на цыпочках. Он приносит его превосходительству завтрак, газеты, почту, письма из Эдинбурга и Парижа: одно — от Карлейля, другое — от Жан-Жака Ампера[179]. Вскоре подходит Йон[180], личный секретарь. Гёте одевается, облачается в длинный коричневый сюртук, начинает диктовать. Заложив руки за спину, он ходит вокруг стола и своим ещё звучным басом выговаривает медленно, раздельно несколько жёсткие фразы из «Годов странствования Вильгельма Мейстсра»... Теперь не надо ему мешать. Только самые близкие друзья имеют сюда доступ: художник Генрих Мейер, прежний секретарь Ример, ставший ныне профессором, канцлер фон Мюллер и новые любимцы вроде Соре или юного Эккермана[181], который, для того чтобы только увидеть его, пешком прошёл от Гамбурга до Веймара и стал поверенным поэта в последние годы его жизни.

Если приходит посетитель, разговор с которым кажется Гёте полезным или интересным, он принимает его в парадных комнатах. Поднявшись на несколько ступеней — эти комнаты помещаются спереди, на уличной стороне, — он появляется в жёлтой комнате или в зале Юноны. Прямой и молчаливый, проходит он по анфиладе прекрасных залов с белыми пролётами и сверкающими паркетами, со стенами, увешанными картинами. Строгая мебель стиля ампир почти исчезает за статуями и витринами — невольно возникает мысль о музейной галерее. Когда посетитель, смущённый церемонным и холодным видом Гёте, пробормочет обычные приветствия, он задаёт вопросы о его родине, её литературе и геологии и, если разговор открывает ему что-нибудь новое, приглашает гостя зайти в два часа позавтракать в семейном кругу.

Завтрак всегда бывает вкусным и обильным. Перед каждым прибором стоит бутылка красного вина, и Гёте свободно осушает свою. Он ест с аппетитом и, разрезая цыплёнка, продолжает закидывать гостя вопросами. Август и Оттилия молчат. Увлечённый разговором, с неутомимой любознательностью старик спрашивает о подробностях, спорит и как будто не замечает своих. Как только кончается завтрак, поэт ведёт гостя к себе, показывает ему кварц с его родины или кусок порфира, только что полученный им. Он гордится своими коллекциями. Его дом теперь стал его Вселенной. Гравюры, рисунки, автографы, силуэты, монеты, керамика, муляжи, кристаллы, ископаемые, растения в гербариях — чего только не собрал он за полвека! Ящики его столов полны сувениров и безделушек, и, если почитатель таланта сумеет покорить старика, он в минуту прощания сделает ему маленький подарок — подарит своё факсимиле или медаль со своим изображением.

Но Гёте принимает далеко не всех: он умеет оградить себя от любопытных и нескромных. Он умеет быть холодным, замкнутым, даже высокомерным. Не надо удивляться, что он отказался принять жену берлинского мясника, которая хотела, как она говорила, приветствовать автора... «Колокола». Но часто бывало, что он был неприветлив и с молодыми писателями. Когда Генрих Гейне[182], тогда начинавший свою литературную карьеру, посетил Гёте в 1825 году, он встретил его с презрительным равнодушием и заговорил с ним о состоянии иенских шоссе и тополей. Видимо, беседа с Гейне надоедала старому поэту. Внезапно, приняв важный вид, он без всякого перехода спросил автора «Интермеццо»:

   — Над чем вы теперь работаете?

   — Над Фаустом, ваше превосходительство, — не без лукавства ответил Гейне.

На этом разговор прекратился.

Вся литературная молодёжь Германии, в том числе оппозиционно настроенная к Гёте, перебывала у патриарха. Иные уходили от него разочарованные, полные озлобления на его олимпийскую холодность, другие — растроганные его благоволением и очарованные его добродушием. Некоторые переживали и то и другое и, испытав сперва раздражение против него, поддавались затем его чарам. Так было в 1826 году с Грильпарцером[183]. Когда драматург в первый раз увидел Гёте, одетого в чёрное, с грудью, сияющей орденами и знаками отличия, входящего важно и торжественно, словно король, дающий аудиенцию, он был страшно разочарован. Этот высокомерный обыватель — автор «Фауста», «Геца», «Эгмонта»? Нет, этого не может быть! Несколькими днями позже Гёте пригласил его зайти запросто. Теперь перед Грильпарцером был другой человек. Он идёт ему навстречу, за руку ведёт в столовую, сажает рядом с собой — словом, так внимателен и отечески добр и ласков, что молодой драматург еле сдерживает слёзы.

На время померкшая было слава поэта к старости вновь засияла полным блеском. То и дело празднуются годовщины и юбилеи. Во Франкфурте хотят поставить ему памятник. Большие торжества были в 1825 году по поводу пятидесятилетия его приезда в Веймар. Короли Баварский и Вюртембергский почтили его своими посещениями. Принцы, министры, посланники бывают на его обедах и ужинах. Художники и скульпторы наперебой стремятся запечатлеть его черты. Но и люди отвлечённой мысли — философы и учёные — приносят ему дань восторга. У него были молодой Шопенгауэр, математик Кетле[184]. Как-то он пригласил к столу, не представив своей невестке, человека с сухим безбородым лицом, который в течение всего завтрака развивал с непреклонной логикой философские теории и излагал их в необычных формулах. Оттилия слушала с раскрытым ртом.

— Ну, что же ты о нём скажешь? — спросил Гёте после ухода гостя.

   — Он не банален, этот человечек. Но я затрудняюсь сказать, слишком много у него ума или его совсем нет. Он не сумасшедший случайно?

Ироническая улыбка мелькнула на губах старика.

   — Успокойся! Мы только что завтракали с самым знаменитым современным философом — Георгом Фридрихом Вильгельмом Гегелем.

В эти годы Гёте дважды посещал представитель французской философской мысли Виктор Кузен[185], глава новой школы. Представьте себе их свидание в апреле 1825 года: один — живой, восторженный, волнующийся, в разгаре разговора освобождающий от слишком тесного воротника тёмные бакенбарды; другой — спокойный, на целую голову выше первого, с обнажённым «широким, высоким и внушительным, как у Юпитера Олимпийского, челом». «На Гёте был, — рассказывает Кузен, — цветной, небрежно завязанный галстук, суконные серые брюки и синий сюртук». Он усадил гостя на диване в салоне Юноны. Говорили о Поле Луи Курье[186], о Манцони[187] и о французских переводах «Фауста». «О, для этого, — сказал поэт, — пришлось бы прибегнуть к языку Маро». Но беседа продолжалась недолго: старик задыхался, кашлял. Кузен встал, раскланялся и, уже выходя, узнал, что Гёте только что болел и накануне ему пускали кровь.

Прощаясь с ним, Кузен спросил: «Не будет ли поручений в Париж?» Дело в том, что во всей Европе никто не следил с таким интересом за литературными течениями Реставрации, как Гёте. Журнал «Le Globe», который он аккуратно выписывал, помогал ему быть в курсе дел, и ничто для него не могло быть более лестного, чем хвалебные отзывы о его творчестве молодого Жан-Жака Ампера или Альберта Стапфера, переводчика «Фауста». И поэтому Гёте принял их обоих «с распростёртыми объятиями» весной 1827 года. «Это самый простой и любезный в мире человек», — писал Ампер Жюльетте Рекамье, гордой красавице, чья непреклонность приводила его в отчаяние. При этом он прибавляет — удар направлен прямо в де Шатобриана: «Я приготовился увидеть напыщенность и замашки идола, которые, впрочем, тут были бы простительны; ни тени этого». Конечно, Гёте прекрасно сознает размеры своей славы, но он далёк от того, чтобы не признавать славы других. «Он преклоняется перед Мольером и Лафонтеном[188], восхищается «Аталией», любуется «Береникой» и знает наизусть песни Беранже[189]». В свою очередь, и поэт был в восторге от своего ревностного поклонника. Делая для него исключение, он в течение трёх недель почти ежедневно запросто принимал его. Старик не дожидался, пока ему подадут одеться, и Жан-Жак Ампер видит его «в очень белом халате, делающем его похожим на большого белого барашка, окружённого сыном, невесткой и двумя внучатами, с которыми он играет». Приходилось без передышки отвечать на вопросы Гёте, рассказывать ему о Париже и парижских писателях, о Викторе Гюго, Альфреде де Виньи, особенно о Мериме[190], которым поэт очень восхищался. Накануне отъезда Гёте долго сидел с молодым французом на скамейке в саду своего сельского дома под деревьями, которые он сам сажал сорок лет тому назад. Им овладели образы прошлого; голос его смягчился, когда он заговорил об «Ифигении», и он меланхолично смотрел на «парк, озарённый вечерним светом». Когда вернулись, поэт подарил Амперу свою юбилейную медаль и, притянув его к себе, поцеловал.

Французский романтизм узнал дорогу в Веймар. Одни, как Сен-Марк Жирарден, совершили паломничество, другие, как Жерар де Нерваль и Берлиоз[191], посылали «его превосходительству» свои произведения с самыми восторженными посвящениями. Но ничто не могло доставить большей радости любителю скульптуры, чем затея Давида д’Анжера, которому удалось перевести в пластическую форму преклонение французских литераторов перед старым поэтом. В августе 1828 года д’Анжер прибыл в Веймар в сопровождении Виктора Пави, чтобы лепить бюст «великого Гёте». Поэт и скульптор прожили вместе, почти наедине друг с другом, две недели. Позируя, поэт свободно беседовал о Шатобриане и Бернардене де Сен-Пьере, о Стендале и Гизо[192], особенно о своих кумирах — Наполеоне и Байроне. На столе рядом со скульптором он велел поставить слепок с черепа Рафаэля, увенчанный лавровым венком. Он любил в промежутки между сеансами позирования заставать врасплох Давида, возившегося с глиной. «Внезапно обернувшись, я видел около себя эту колоссальную фигуру, подошедшую ко мне совершенно бесшумно. Кажется, как будто бы он скользит, так легко его ноги касаются пола. Он говорил мне: «Ну что, вы опять работаете над вашим старым другом!» Давид придал бюсту непомерно большой лоб, избороздил его глубокими морщинами, обнажил гигантский череп: его Гёте является воплощённым мозгом. Художник предпочёл бы, вероятно, подчеркнуть другой облик Гёте — внимательного наблюдателя, исключительно любознательного и жадно вопрошающего, с полными блеска глазами.

По возвращении во Францию скульптор организовал оригинальное проявление коллективной симпатии к своему герою. Как-то в марте 1830 года из Парижа в Веймар прибыл ящик. Старик захотел сам с обычной своей аккуратностью распаковать его. Сколько там было сокровищ! Медальоны с французскими знаменитостями, изображения Виктора Гюго, де Виньи, Кювье, Мериме и ещё двадцати других, посвящённые ему книги Сент-Бёва, Балланша, Бальзака, Жюля Жанена, большое письмо и сборник стихов Эмиля Дешампа. Гёте сиял. Его слава делалась всеевропейской. Разве он не получал таких же лестных знаков внимания со стороны Манцони, Мицкевича, Вальтера Скотта[193], великого Байрона, мятежного Карлейля! По инициативе последнего пятнадцать английских писателей собирались прислать ему в подарок ко дню рождения печать, украшенную символической надписью, резюмирующей его жизнь: «Без поспешности, но и без отдыха». Всё более широкими волнами расходилось его влияние за пределы границ, и в этом было в старости его высшее утешение. Теперь, когда все современники Гёте умерли, когда исчезли Гердер, Шиллер, Виланд и Байрон, когда угасла жизнь в великогерцогском дворце, у него, оставшегося наедине со своей мыслью, вскормленной им почти в течение века трудом и красотой, было только одно желание: передать её, эту мысль, молодым, чужестранцам, всем тем, кто приходил к нему из далёких просторов мира. В то время, когда он с лихорадочной поспешностью подготовлял исправленное издание полного собрания своих сочинений, когда он возводил в теорию международный характер литературы и всеми силами души жаждал появления всемирной литературы, как мог он в те времена не обрадоваться симпатиям французских литераторов!

Мысль! Существовала ли ещё другая реальность? Что сохранилось от долгих лет любви и дружбы?

Он остался один, как опустошённый утёс над песчаным берегом, размытым волнами. Умерли женщины, которых он любил: Катеринхен Шёнкопф в 1810 году, Фридерика Брион в 1813-м, Кристиана в 1816-м, Лили Шёнеман в 1817-м, госпожа фон Штейн в 1827-м, Шарлотта Кестнер в 1828-м. Умерли почти все друзья, как по литературе, так и по двору, умер великий герцог — совсем недавно во время поездки в Берлин. Гёте одевался в броню против этих ударов судьбы. Весь в работе, он не хотел растрачивать остаток сил. Щадя его, госпожа фон Штейн распорядилась перед смертью, чтобы похоронное шествие с её останками не проходило мимо его окон. Так же как он не был на похоронах Шиллера, он не присутствовал на погребении великого герцога. Но как ни укрывался он от страданий, его ждало новое испытание.

До сих пор сын доставлял ему больше горя, чем радости. Август часто возвращался пьяным, и между ним и его женой почти ежедневно бывали ссоры. Сколько раз отец приказывал подавать себе отдельно в кабинет, чтобы только избежать этих так называемых семейных трапез, всегда кончающихся какой-нибудь печальной сценой! Весной 1830 года Август выразил желание проехаться, и, так как он всё же интересовался искусством, окружающие стали советовать ему съездить в Италию. Его дед и отец вернулись оттуда, обогатив свой ум и успокоив сердечные волнения. Кто знает, может быть, Рим излечит его от вечного и плачевного непостоянства, от неспособности к работе и от ипохондрии. Старик отпускал его, впрочем, без иллюзий. «Главное, — говорил он Эккерману, который должен был быть ментором Августа, — это научиться господствовать над самим собой». Но к этому Август был способен меньше всего. Он поссорился со своим спутником, расстался с ним в Генуе и после нескольких неприятных происшествий — сломал себе ключицу и заразился какой-то кожной болезнью — один направился на юг. Во Флоренции он встретился с двумя англичанами: поэтом Вальтером Савадж-Ландором и адвокатом Генри Крабб-Робинзоном, старым иенским студентом. Этот последний когда-то очень ухаживал за госпожой де Сталь и был большим поклонником Гёте. Он был возмущён безнравственностью Августа. «Это сын своего отца по плоти, — писал он 22 августа, — но отнюдь не по духу». Между тем в письме из Рима Август хвастался тем, что опомнился и бросил игру и женщин, а во время пребывания в Неайоле как будто заинтересовался помпейскими раскопками. Но Гёте не доверял ему. 27 октября 1830 года после оставшегося необъяснимым периода болезненного возбуждения Август фон Гёте внезапно умер в Риме от горячки. При вскрытии его увеличившаяся, в пять раз, против нормальной печень обнаружила вред, нанесённый алкоголем его могучему организму. Августу был сорок один год. Немецкая колония похоронила его на протестантском кладбище, около пирамиды Цестия, в той обстановке, которую так любил его отец, — в меланхоличном, тихом и уединённом уголке, где кипарисы бросали тень на могилы Котса и Шелли[194]. «Patri antevertens»[195] — вот всё, что гласила с патетическим лаконизмом могильная надпись.

Не подозревая ещё о постигшем его несчастье, старик Гёте мирно углублялся в свои бесчисленные работы. С помощью пяти секретарей или сотрудников он продолжал издание собрания своих сочинений в сорока томах и заканчивал «Поэзию и правду». Он возобновлял постоянно и свои научные работы. «Барон фон Гёте, президент великогерцогского минералогического общества» был в переписке с бароном Кювье из Института Франции. Метаморфоз растений, метаморфоз костных форм, единство органического образования в растительном мире, единство образования скелета, подтверждённое его открытием межчелюстной кости, — эти ясные мысли, отвечающие требованиям его ума, его пониманию эволюции и потребности в порядке и синтезе, поразили учёных французской Академии наук. Польщённый всё растущим интересом к его работам, он следил за тем, что делалось в Париже. В сравнении с дискуссиями о классификации пород в Институте Франции, какое значение могла иметь в его глазах сумятица Июльской революции[196]? 2 августа 1830 года Соре после обеда навестил его.

   — Ну, — спросил Гёте, — что вы думаете обо всех этих событиях?

   — Ужасно, такая ничтожная королевская фамилия, опирающаяся притом на ничтожных министров — на что же тут надеяться? Их очень скоро прогонят!

   — Да я не об этих людишках говорю. Что мне до них! Я о споре между Кювье и Жоффруа Сент-Илером[197].

Действительно, на заседании 19 июля 1830 года Жоффруа Сент-Илер защищал против Кювье дорогую для Гёте теорию о первобытной тождественности животных видов. С того времени ничто больше для него не существовало.

Десятого ноября в эту спокойную рабочую атмосферу ворвалась, как удар грома, трагическая новость: старик получил из Рима письмо, извещающее его о смерти сына. Оно было подписано полномочным министром Ганновера Кестнером. То был сын Шарлотты, внук вецларского судьи. Узнав о смерти блудного сына, Гёте не пошевелился. Слёзы заблестели в его больших глазах, мгновенная судорога пробежала по лицу. «Я не мог не знать, что мной рождён смертный». Он повторял античную фразу — и это было всё. Чтобы спастись от отчаяния, Гёте изгнал из своих мыслей образ смерти, заменив его образом отдаления, отсутствия. «Август не вернётся!» — сказал он Оттилии.

Теперь у него осталась только Оттилия, добрая и славная, несмотря на всю свою эксцентричность. Она дала ему троих внучат: внучка Альма умерла в раннем детстве, Вальтер и Вольф пережили её. Вольф был любимцем: он играл с дедушкой в домино, а вечером его привилегией было развязывать старику галстук и вести его спать. Молодость, жизнь, надежда — вот что подбодряло Гёте, помогало довести работу до конца. Философия довершала остальное. «Великая идея долга, — писал он Цельтеру, — это то, что одно может нас поддержать. Моя единственная забота в том, чтобы сохранилось физическое равновесие; остальное придёт само собой. Тело должно, дух хочет». Он боролся, геройски принуждал себя к непосильному безучастию, но природа отомстила за это насилие над собой... Гёте губил себя замкнутостью. Две недели спустя, 26 ноября, он свалился, обливаясь кровью. Сильное кровотечение явилось опять угрозой его жизни, но час смерти ещё не пробил. Он не без труда закончил несколько запутанную рапсодию «Годов странствования», но ещё что-то должен был сказать. «Шагаем вперёд, над могилами!» Разве он не должен кончать «Фауста»?

Смерть Байрона в 1824 году потрясла воображение Гёте, и он вновь взялся в семьдесят шесть лет за старую, заброшенную тетрадь. Он быстро написал тогда трагедию Елены. Байрон вдохновил его на образ Евфориона, сына греческой красоты и средневековой экзальтации, классика и романтика одновременно. Теперь же, в восемьдесят два года, он хотел связать этот эпизод со всей неопределённой и шаткой второй частью.

Прошлым летом Гёте подолгу говорил о ней с молодым музыкантом, любимым учеником Цельтера, гостившим у него в течение двух недель. Каждый вечер Феликс Мендельсон[198] своими женственными руками исторгал из пианино волшебные мелодии. Из его кристальных фуг поднимался как бы тончайший туман, и в серебристом водовороте звуков проходили перед старым поэтом чудовищные создания его гения. Там щетинились грифоны и сфинксы, здесь вокруг Талеса и Анаксагора[199] резвились в Эгейском море сверкающие от луны и морской пены нимфы, сирены и нереиды; дальше развёртывалось шествие Галатеи. Во всём сливались реальность и символы. Оформлялись теперешние сомнения. Вулкан, до сих пор всемогущий в глазах геолога, отступал перед Нептуном. Море, отсутствующее до тех пор в его произведении, море, разделённые пространства которого собирались соединять в Панаме и Суэце, — это море вставало перед ним, переливаясь, бушевало в музыкальных импровизациях его гостя. Вот вдали над портом заходит солнце, погружая в золото реи и снасти, и в канал, прорытый Фаустом, королём новой страны, медленно входит из дальних стран корабль, нагруженный таинственным грузом. Тайное счастье опьяняло Гёте. Неужели его Фауст будет спасён, скроется от мрачного могущества отрицания и тьмы? После стольких приключений и страстей, после упоения любовью и созерцательного наслаждения красотой, вдали от Елены и Маргариты, он сумеет искупить всё благодетельной и бескорыстной деятельностью.

В «Годах странствования Вильгельма Мейстера», богатых мудростью, но бедных по стилю и тяжёлых по форме, Гёте поднялся до прозрачных вершин терпимости, самоотречения, самоотвержения и доброты. От трепетного романтизма «Вертера» до чистого классицизма «Елены» — как полно и гармонично развивалась его жизнь, вопреки поражениям, борьбе и противоречиям! Чем была она, эта жизнь, как не деятельным движением вперёд, не постепенной победой всепобеждающего духа над инстинктами. Для современников его имя означало уже век исканий, усилий, «без поспешности, но и без отдыха», а сам он писал тогда: «Неужели я дожил до восьмидесяти двух лет, чтобы каждый день делать одно и то же. Я, наоборот, стараюсь делать каждый день что-нибудь другое, думать о чём-нибудь новом, чтобы не стать скучным. Надо вечно меняться, вечно быть молодым, чтобы не заплесневеть».

Итак, Гёте нашёл разрешение второй части «Фауста» в себе самом, в опыте собственной жизни. И когда в августе 1831 года он приложил к законченной наконец рукописи печать с изображением утренней звезды, у него было такое чувство, точно он только что написал духовное завещание. Его дряхлая рука направила над хаосом загадочных образований сноп лучей, которые осветят мир. Он до конца оставался язычником, даже аморалистом, враждебным всяким религиозным догматам и откровениям. Последние сцены, полные как будто бы веяний католицизма, имеют для него лишь символическое и декоративное значение. Искупление Фауста — в его страданиях, лишениях и скитаниях, в любви и борьбе; ведь он никогда не почивал в ограниченном и блаженном довольстве собой; он перед концом забывал о себе и делал только добро.

Чья жизнь стремлением была,

Тот чужд среды греховной.

Вот что поют ангелы, унося душу Фауста на небо. В этом было глубочайшее убеждение поэта, и в этом же была его надежда. Он черпал её в той ясности духа, которую обрёл на пороге смерти. Его пантеизм давал ему стоическую твёрдость; его покорность и самоотречение, не имеющие ничего общего с христианством, были исканием и восприятием мировой гармонии.

Он знал, что за вечно меняющимися внешними проявлениями жизни кроются не перестающие существовать формы. Разве он не воспевает в сборнике стихов «Бог и Вселенная» беспрестанное крушение и текучесть вещей и длительность высшего принципа, вечность божественной созидающей силы, неисчерпаемое возобновление её созданий:

Распасться Сущее не может

В Ничто; ничто не уничтожит

В нём скрытой вечности зерна.

Он преклонялся перед непостижимым, уверенный в бессмертии мысли и её проявлений.

И потому, что ещё не устал от жизни, он работал до последнего вздоха, подбирал коллекции камней и раковин, защищал свою теорию цветов против нападок, вызванных ею в мире физиков. Время от времени его старый друг Мейер приходил, молчаливый и любящий, посидеть с ним на скамейке в саду. Великая герцогиня Луиза умерла. Гёте больше не бывал при дворе и даже почти не вмешивался в жизнь своих домашних. Между тем его невестка, любившая гостей, особенно англичан, охотно принимала их за вечерним чаем, и он иногда соглашался появляться на этих собраниях. В 1831 году Оттилия представила ему молодого студента, только что окончившего Тринити-колледж. Его звали Теккерей[200]. Автор «Ярмарки тщеславия» вспоминает об этом, и если мы не находим Гёте в его юмористическом изображении двора Пумперникеля, то он изображает поэта в письме к Г.-Х. Льюису — одетым в длинный, рыжего цвета сюртук, с белым шёлковым платком на шее и с красной орденской ленточкой в петлице. «Он заложил руки назад, совсем как на статуэтке Рауха. Цвет лица его был очень свеж, светлый и розовый, на редкость чёрные глаза блестящи и остры. Голос нежен и звучен...» Теккерей увидел его ещё раз. «Он в солнечный день собирался прокатиться в коляске; на нём была фуражка и плащ с красным воротником; он ласкал свою внучку, девочку с тонкими золотистыми волосами, чьё нежное личико давно уже покоится в земле».

Гёте всё реже и реже выезжал в коляске. В августе 1831 года он с обоими своими внуками[201] поехал в те места, которые когда-то любил, в село Ильменау, в лесной домик Гикельхен. На стенах этого павильона он нашёл тоскливое и мелодичное стихотворение, записанное им здесь карандашом почти пятьдесят лет назад:

Горные вершины

Спят во тьме ночной...

Охваченный непреоборимым волнением, он повторял сам себе — а слёзы тихо текли по его щекам — последние, такие щемящие строки:

Подожди немного —

Отдохнёшь и ты...

Он не знал, что смерть не замедлит взять его. Но он был готов. Он, который так боялся видеть умирающих, который так пугливо гнал от себя всякое напоминание о смерти, он одержал последнюю победу над собой. Его работа окончена, и он мог, как столетний Фауст трагедии, уйти из жизни, которую так чудесно заполнил и исчерпал до дна.

Со времени последнего кровотечения лёгкие Гёте ослабели. В конце зимы в ненастный ветреный день он простудился. 16 марта 1832 года он слёг, мучительно борясь с катаром и лихорадкой. Временное улучшение позволило ему встать 18 марта, но два дня спустя появилось ухудшение, усилилась боль в груди, и ему пришлось опять лечь. Когда 20 марта утром в маленькую комнатку Гёте вошёл врач, он нашёл его очень изменившимся. Черты лица вытянулись, глаза ввалились, лицо посерело; поэт был очень возбуждён, задыхался и без конца переходил с постели на кресло. Он тщетно старался просматривать книгу Сальванди[202], только что полученную им, и два раза, опираясь на слугу, пытался дойти до порога рабочего кабинета. В ночь с 21 на 22 марта он уселся в кресло и велел невестке и слугам идти отдыхать. Тут он задремал. Силы оставляли его. Он проснулся на восходе солнца.

   — Какое у нас число?

   — Двадцать второе, ваше превосходительство.

   — Значит, весна началась.

Сон опять овладел им, нежный, лёгкий, полный радостных видений.

   — Вы разве не видите там эту прекрасную женскую голову с чёрными кудрями и чудесным румянцем — там, на тёмном фоне?

Ставни были закрыты. Он попросил их открыть, потому что хотел «больше света».

Незадолго до полудня его дыхание ослабело. Он устроился удобнее в левом уголке кресла и испустил дух. Сидящая у его ног Оттилия даже не заметила этого. Наступила бессмертная весна...

Создания Гёте, напоенные всеми соками земли, будут долго цвести среди людей. Как и его жизнь, они будут переживать вечное возрождение и пустят бесчисленные ростки.

Он опередил своё время во всех отношениях. На почве бездушного XVIII века он вызвал к жизни источники лиризма и придал субъективной поэзии несравненную выразительность. Драмой в духе готического средневековья «Гец фон Берлихинген» и романом «Вертер» он широко раскрыл двери романтизму и подготовил появление Вальтера Скотта и Рене; в гармоничных трагедиях «Ифигения» и «Торквато Тассо», в пластических стихотворениях, подобных «Римским элегиям», он явился предтечей неоклассицизма, отзвуки которого найдутся ещё в стилизациях парнасцев. В области науки он предчувствовал теорию эволюции, расчистил путь для Дарвина и Спенсера[203]. В политике он выступил как великий космополит и настоящий европеец. При жизни он был предвестником грядущего, после смерти стал как бы духовником всего человечества.

Что до того, что он долго вёл в скромных рамках размеренную и обывательскую, внешне эпикурейскую жизнь, разделённую между работой и любовью? Из своего ограниченного и человеческого — слишком человеческого, скажут ригористы, — опыта он сумел извлечь мировую культурность и сверхчеловеческую мудрость. Эта жизнь, только что прошедшая перед глазами читателя, главные события которой кажутся просто любовными историями — эта жизнь была, возможно, самым мужественным и духовным подвигом нового времени. Поэзия, искусство, наука, практическая деятельность, политика, философия, религия — разве он героическими усилиями не овладел всеми этими областями? Космическая драма «Фауст», обширный педагогический роман «Вильгельм Мейстер» — сколько в них новых идей, глубоких наблюдений, гипотез и ободряющих разрешений! Гёте был строителем, великим учителем мужества и оптимизма, и честные умы в этом не ошибались. Вслед за Карлейлем, Эмерсоном[204], Тэном, Барресом многочисленные паломники всех стран проникали в лабиринты его безмерного творчества. Они обретали в нём религию труда и красоты, страсть к культуре, неустанное искание истины и пример плодотворной деятельности и любви к жизни.

Николай Шмелев СПЕКТАКЛЬ В ЧЕСТЬ ГОСПОДИНА ПЕРВОГО МИНИСТРА

Падения тронов и царств меня не трогают;

сожжённый крестьянский двор —

вот истинная трагедия.

И.-В. Гёте

I

Господин тайный советник Иоганн Вольфганг фон Гёте, премьер-министр герцогства Саксен-Веймарского и Эйзенахского и признанный первый поэт Германии, проснулся в это тихое, солнечное августовское утро, накануне дня своего рождения, свежим и бодрым, как всегда. Откинув на подушку крупную красивую голову с высоким лбом и пока ещё густой копной каштановых волос, он на секунду, прежде чем открыть глаза, нарочито плотно сжал веки, сжал кулаки и, упёршись ступнями в спинку кровати, вытянулся в рост. Острое желание вскочить и немедленно начать жить, бежать, действовать охватило его, но, глубоко вдохнув и выдохнув и улыбнувшись сам себе, он опять распустил мышцы. Не торопись, полежи, день только начинается, и сегодня, и завтра, и послезавтра — у тебя ещё всё впереди.

В раскрытое окно доносился пересвист дроздов, лёгкий ветерок шевелил концы белых кисейных занавесок, пахло влажной свежестью, травой, лесом, горьковатым дымком от сжигаемых уже где-то листьев... Ах, как любил он этот свой скромный двухэтажный домик в старом парке за городской чертой, подаренный ему герцогом! Три комнаты наверху, службы внизу, столетние деревья вокруг, пруды, Ильм, тишина, дрозды — что ещё нужно было умному человеку? Если человек этот к тому же никогда не отличался ни алчностью, ни любовью к роскоши, ни стремлением кого-либо удивить, поразить, пустить людям пыль в глаза? Жаль, что придётся скоро расстаться с этим местом: хочешь не хочешь, а придётся всё-таки перебираться в новый дом на Фрауэнплан. Как говорится, положение обязывает. Но что до него, то, честное слово, хватило бы ему этих трёх комнат на всю его жизнь! Здесь так хорошо, так уединённо, здесь он со всеми и один в одно и то же время: нужен — пожалуйста, посыльному до него всего десять — пятнадцать минут от города, не нужен — сделайте милость, оставьте меня в покое, слава Богу, сам я себе пока ещё не надоел.

Нет, кто бы что ни говорил, а именно утро, раннее утро — самый важный час в жизни человека. В этот час мысли его ещё чисты, совесть спокойна, душа открыта добру, скорби и печали его ещё дремлют, успокоенные сном, и первый солнечный луч, пробившийся сквозь занавески и побежавший по стене, кажется ему божественным вестником, ниспосланным свыше, чтобы укрепить в нём веру в жизнь, в свои силы, в конечное торжество справедливости и разума на земле... Недаром всё лучшее, что он, Гёте, создал, было создано именно в первые утренние часы. И если ему и удавалось когда-либо что-либо понять в жизни, принять какое-то верное решение, сформулировать какую-то ясную, твёрдую мысль или цель — так это тоже, как правило, было утром, до первых его встреч с людьми, то есть до того, как дневной шум и суета бесцеремонно врывались к нему в дверь и, сопротивляйся не сопротивляйся, поглощали его целиком.

Итак... Итак, тридцать три. Возраст Иисуса Христа. Что ж... Самое время начинать — не раньше, но и не позже... Период подготовки закончен — основательной, фундаментальной подготовки, длительного смиренного ученичества, овладения практикой, техникой власти, то есть всем тем, что составляет теперь его ремесло и что кормит его сегодня и, надо думать, будет долго ещё кормить... Нет, не ремесло — искусство: искусство управлять собой и людьми. Прежде всего, конечно, собой, и потом уже — людьми... Нелегко оно далось ему, это искусство. Господь свидетель, очень нелегко... Никакой пощады себе, ни минуты расслабления, любое слово, любой поступок — с дальним прицелом, с расчётом на будущее, а будет ли оно, это будущее, кому это дано знать? Никаких гарантий, кроме веры в себя самого... И нужны были его выдержка, терпение, его понимание людей, чтобы выстоять весь этот период подготовки, не сломаться, не поскользнуться, не сделать ни одного неверного шага...

Теперь-то уже никакой фон Фрич ему не страшен! А было время... Тьфу, дьявол! До сих пор мороз дерёт по коже, когда вспомнишь этот его совиный взгляд, шамкающий рот, его трясущуюся голову, его высохшие коричневые руки, опирающиеся на трость... Старый хрыч, попортил же он ему тогда кровь... «Должен вам сказать, юноша, это вам не стихи писать. Это политика... По-ли-ти-ка! Учитесь понимать, юноша. Вы теперь министр, вы отвечаете за человеческие судьбы... А вы? Что делаете вы? Вы ведёте себя как последний шалопай — пьянствуете, бесчинствуете, мчитесь куда-то сломя голову на лошадях, пугаете благонамеренных обывателей... Можно сказать, дезориентируете их... Да-да, именно дезориентируете! Я это и герцогу говорю, не только вам[205]. Я уже стар, и мне нечего терять, я уже не раз просил отставки у его высочества... И я всегда повторял, повторяю и буду повторять: порядок, прежде всего порядок, юноша! Именно порядок... Дело, в конце концов, даже не в том, что вас с герцогом видели в весёлом доме... Хотя это уже само по себе безответственность... Да-да, юноша, не хмурьтесь — безответственность! Зачем приезжать туда с криком, с песнями, с воплями? Зачем? Разве нельзя приехать тихо, в закрытой карете, чтобы никто ничего не знал? Неужели вы не понимаете таких простых вещей?.. Но уж если приехали, так зачем пустые бутылки швырять на улицу из окна? Какой пример вы подаёте подданным его высочества? Грязь, нечистота, пустые бутылки на улицах, непорядок — с этого всё и начинается, юноша! Да-да, именно с этого всё и начинается!.. А может быть, вы действительно революционер? Я слышал, что вы революционер... Мне говорили, и я не хотел верить... Тогда вы ошиблись адресом, юноша, избрав себе местожительство здесь... Вам нужно было бы тогда идти в казаки... Да-да, ехать в Польшу или в Сибирь и там поступить в казаки... Я прошу меня извинить, но я считаю своим долгом вас предупредить... Вы, по-видимому, способный юноша, и, вполне возможно, вас ждёт незаурядное будущее... Так не забывайте, где вы находитесь. И не забывайте, что вы министр! Да-да, юноша, министр!..»

«Нет, ваше превосходительство, уважаемый господин бывший премьер-министр... Нет, не так уж я был глуп, как вам тогда казалось... Да, я был молод, я хотел жить, я хотел испытать всё сам, всё на себе — полной грудью, во весь охват, не пропустив мимо себя ничего... И я это испытал! На всех парусах я нёсся тогда вперёд по волнам жизни, с твёрдой решимостью разведывать, познавать, бороться, сесть на мель или же... Или же взлететь на такую высоту, которой ещё не достигал никто!.. Эта пестрота, этот круговорот жизни доставлял и доставляет мне истинное наслаждение: досады, надежды, любовь, труд, нужда, приключения, скука, ненависть, дурачества, глупости, радости, неожиданности и нечаянности, мелочи и глубина, и всё это как попало, все вместе, вперемежку с праздниками, танцами, погремушками, фейерверками, блеском шелков — о, это прекрасная жизнь! Презанятная жизнь! Даже ради этого стоило и стоит жить... Но это была, ваше превосходительство, только часть вопроса, и, прошу вас учесть, отнюдь не самая важная его часть.

Вы, ваше превосходительство, не заметили главного: всё это было при сохранении полного контроля над собой, над своими страстями, всё это было подчинено твёрдой дисциплине ума и воли — недюжинной воли, должен вам сказать... Воли, выработанной годами, закалённой долгими раздумьями, беспощадным анализом, изнурительной борьбой с самим собой... А если бы знали вы, чёрствый сухарь, египетская мумия, как трудно найти цель, как трудно сделать решительный выбор человеку, у которого есть сердце... Да-да, именно сердце, ваше превосходительство, а не геологическая окаменелость, как у вас!.. Но я преодолел себя, я сокрушил все свои немощи, и я давно, ещё до приезда к вам, понял своё истинное предназначение в жизни... Всё моё, и всё — я! Мне всё интересно, я всё испытаю и всё освою, я во всём буду участвовать — не наблюдать, не посмеиваться со стороны, а именно участвовать! И я беру на себя ответственность за всё!

Скажете, бахвальство? Гордыня? Нет, ваше превосходительство, не гордыня: трезвая, даже, если хотите, циничная оценка своих реальных возможностей и своего истинного калибра среди других людей... Без жалкой этой приниженности и ложной скромности, парализующих волю и способности человека и превращающих его в ничтожество, в червя... Вы, ваше превосходительство, с самого начала старательно обманывали себя... Вы упорно отворачивались от того факта, что даже и тогда, семь лет назад, к вам приехал не мальчик, не желторотый птенец, а человек действительно мирового значения... Да-да, ваше превосходительство, не хмурьтесь, не кривите в усмешке губы — именно мирового значения...

Между прочим, в двадцать пять лет автор «Вертера» — самой читаемой и тогда и сегодня в Германии книги, переведённой к тому же на все цивилизованные языки... И приехал не авантюрист, не бродяга, мечтающий прокормиться хотя бы год-другой от щедрот очередного владетельного князя, приехал человек с твёрдой, уже тогда продуманной программой действий, с готовым планом и готовой методикой эксперимента... Эксперимента, которому, я верю, самой судьбой предназначено быть осуществлённым именно здесь, в Веймаре! А может быть — кто знает? — и не только здесь...

Ах, ваше превосходительство, ваше превосходительство... Господин фон Фрич... Кто такой был поэт всегда, во все времена и у всех народов? Мечтатель, вздыхатель, певец красоты и мирного уединения, безответственный критикан, святая душа, изнемогающая от уродства, грубости и бестолковости окружающей жизни и взыскующая каких-то горних, неведомых высот... Конечно, мечтать, вздыхать, протестовать, проклинать — это прекрасно, это страшно увлекательно и интересно! И кто-кто, а я-то хватил этого в полную меру, может быть, даже и через край... Но кто же должен воплотить все эти мечты в жизнь? Кто? Кто из них, из поэтов, мог бы ответить что-нибудь вразумительное на самый простой вопрос: как?.. Ахи, мечты, вздохи? Прекрасно, восхитительно! Но как?! Как?! А может быть, вы возьмётесь сами, господин поэт?.. А заодно научите этому и нас, убогих, бескрылых функционеров, которым даже некогда голову оторвать от земли? Которым, как говорится, не до жиру — быть бы живу? Не погибнуть самим и не дать погибнуть всему вокруг: государству, обществу, всем устоям этой, согласны, скотской жизни, мерзостной жизни, но всё-таки жизни, черт возьми! Кто из них, из поэтов, бывших и нынешних, мог бы ответить на этот вопрос: как? Макиавелли[206]? Один Макиавелли? Но он был плохой поэт и весьма посредственный государственный деятель, хотя и крупный теоретик — но это же опять теория, опять ахи и вздохи! А дело? Где дело?.. Но даже и Макиавелли не пример. Именно потому, что он был плохой, ненастоящий поэт, он даже и как теоретик был лишь само оправдание всей этой гнусности, потоков крови, жестокости, дикости, убийств, предательства и вероломства, что составляло и составляет на деле суть всех так называемых великих деяний, от Адама до наших дней... А мы...

А мы, ваше превосходительство, попробуем по-иному! В корне, в принципе по-иному... И согласитесь, господин фон Фрич, это уникальный, небывалый в истории случай — сам поэт берётся переделать мир! Не заклинает, не умоляет, не призывает других, а сам берётся! Этого ещё не было никогда и нигде... В этом суть, ваше превосходительство! И к этому я готовился все семь лет своего пребывания здесь. И вся сложность, вся грандиозность моей задачи была и остаётся в том, чтобы не растерять ничего из тех благородных мыслей и стремлений, которым меня научила поэзия, и в то же время овладеть этой техникой, этим дьявольским искусством манипулирования людьми, которым, надо признать, так великолепно владели вы, мерзкий, противный старик! Овладеть и построить что-то не огнём и мечом, не на крови, не на страданиях ни в чём не повинных людей, а на том благородном и в то же время рациональном фундаменте, основы которого я так долго обдумывал ночами ещё там, в Страсбурге, во Франкфурте, в Вецларе... «Все людские прегрешения человечность исцелит...» И прекратите же наконец ваше издевательское, ваше дурацкое кудахтанье, господин фон Фрич! Ничего смешного! Такие вещи, я знаю, выше вашего понимания. Но это вовсе не значит, что их вообще нет... Они есть, ваше превосходительство! Есть! Именно человечность! Именно она и исцелит... Конечно, Веймар — это не мир, и сто тысяч жителей этого государства — это отнюдь ещё не человечество... Но где-то же надо начинать... где-то же надо начинать, черт возьми... И мы начнём здесь!»

Гёте вскочил, сунул ноги в мягкие ночные туфли и подбежал к окну. Резким, порывистым движением он распахнул полуприкрытые ставни — август был тяжёлый, жаркий, ночами было душно, и он отказался на это время от веками неизменной для всей Германии привычки наглухо закрывать на ночь ставни, — отшвырнул в стороны концы занавесок и лёг на подоконник... «Боже мой! Как хорошо! Что же это делается в мире, а?! Небо какое, солнце какое, облака! Холмы, деревья. Ильм, блеск воды, солнечные лучи, звенящая тишина — и это всё мне?! Мне?! Боже великий! Господь всемогущий! Какой там Христос, какие там апостолы! Это ты и я! Это дуб и камень, это гора и небо, это мельница и ручей, это лошадь и крестьянин, бредущий по дороге, — это всё ты! Ты! Но и я! Но и я тоже!.. О, сколько мне ещё предстоит узнать, сколько сделать... Как же интересно жить, черт возьми!.. Откуда взялся этот огромный валун в два человеческих роста, так царственно разлёгшийся на краю дороги? Какая сила занесла его сюда? И как долго он здесь лежит? Тысячу лет, миллион лет, вечность?.. Почему этот яркий, слепящий, нестерпимый отблеск солнца от поверхности озера? И почему он, если прищуриться, если медленно, постепенно сжимать веки, сначала бесцветный, потом жёлтый, зелёный, синий и, наконец, чёрный, да-да, именно чёрный? И чёрный — он тоже свет?.. И как же так получилось, что из крохотного, лёгкого как пух семечка вымахал этот трёхсотлетний великан, под кроной которого может разместиться целая деревня или полк солдат? Таким ли с самого начала задумал его Создатель — во всех его мельчайших деталях, до последней веточки, до последнего листика? И таким ли был всегда я — человек, венец его творения, существо, сущность, в чём-то равная по силе ему самому?

Или Господь только бросил в мир праидеи, праобразы, а дальше всё уже шло и развивалось само собой, как получится, куда кого заведёт смена тысяч и тысяч поколений?.. И что общего между мной и моей собакой, разлёгшейся вон на припёке, и моей лошадью, уже растреноженной кем-то и пасущейся сейчас вольно там, на лугу, у самой кромки воды? Только ли дыхание Божие во мне и в них, сама жизнь, биение её, или есть ещё и что-то более твёрдое, более конструкционное, что можно пощупать, подержать в руках?

Много вопросов! Великое множество вопросов! И на каждый из них есть свой ответ... Надо только работать, не лениться, думать, изучать, экспериментировать, и я верю: рано или поздно эти ответы будут мной найдены. Пусть даже на краю могилы, пусть даже на том свете, где ведь тоже — Господи, я верю! слышишь? я верю! — будет не смерть, не оцепенение, а тоже жизнь, другая, неведомая, но, несомненно, жизнь, поиск, творчество, вечное движение вперёд... И я найду эти ответы... Я уверен: я найду!.. А если ко всему этому добавить бодрую, энергичную, каждодневную деятельность на пользу всеобщего блага, на пользу государства, на пользу маленького человека, брата моего, ближнего моего? «Рассеял ты когда-нибудь печаль скорбящего? Отёр ли ты когда-нибудь слезу в глазах страдальца? А из меня не вечная ль судьба, не всемогущее ли время с годами выковали мужа?» А если ко всему этому добавить мои стихи, моё творчество: «Фауст», «Мейстер», «Ифигения», «Тассо», баллады, сказки, безделушки на случай — о том и об этом, об этом и о том, обо всём, что до сих пор ещё волнует и всегда будет волновать мою душу и кровь, мой ум и моё сердце и без чего я не хочу жить и не буду жить никогда? А если ко всему этому добавить ещё и просто жизнь, как она есть, — любовь, друзей, забавы, музыку, живопись, театр, прогулки по горам и по лесам, путешествия? Да, в конце концов, просто сидение у камина вечером в одиночестве со стаканом доброго вина в руке?.. А когда-нибудь будут, наверное, ещё и жена, дети, внуки, свой дом, тишина, покой, достаток, почтенная старость, седые виски, всеобщее уважение... Какой же ещё судьбы, какой же ещё жизни может пожелать для себя человек, отмеченный печатью Бога? О, мы ещё повоюем, ваше превосходительство, господин фон Фрич! Мы ещё повоюем! Мы ещё, собственно говоря, только начинаем воевать!.. И жизнь не болото, ваше превосходительство. Не болото!.. И человек в ней не убогая, беспомощная тварь, самая несчастная из всех земных тварей... Не тварь, а творец! Да-да, ваше превосходительство, именно так — творец!»

Часы у него за спиной, хрипло кашлянув и проворчав что-то невнятное, пробили семь. И сейчас же издалека, с востока, из-за вершин уже желтеющих кое-где деревьев, донёсся ясный, чистый, победный звук рожка быстро приближавшейся почтовой кареты. Сейчас она, стуча и гремя колёсами, промчится внизу по дороге, обогнёт этот огромный гранитный валун и понесётся дальше, к городу, оставляя за собой густой столб медленно оседающей пыли. Охваченный чувством детского нетерпения, господин тайный советник навалился животом на подоконник, подтянулся на локтях и высунулся наружу чуть не по пояс, вертя головой и озорно, по-мальчишески болтая в воздухе голыми ногами...

«Хорошо! Чёрт возьми, как хорошо!.. Молодец, герцог, что устоял перед соблазном превратить и этот парк в ещё одно жалкое подобие Версаля. И молодец я, что направил его созидательный зуд, его страсть к разбивке парков не сюда, а в другую сторону, в другое предместье, в Штерн, а здесь убедил его оставить всё, как оно было с незапамятных времён, и только подремонтировать эту дорогу и посыпать её щебнем. Что может быть лучше этих старых лип, этого камыша, этих затянутых ряской прудов? Естественность, господа! Главное — естественность... В этом сила нас, немцев... Да и там, в Штерне, никаких этих дурацких штучек, никаких виньеток, всё прочно, твёрдо, солидно и на века. На века!.. Нет, господа, наша тевтонская прочность, наша тяжеловесность, грубость, наша бюргерская тяжёлая походка, наше толстое брюхо, наша крепкая, немецкая, туго соображающая голова — это куда более надёжная основа для жизни, для движения вперёд, чем все эти ваши менуэты и кружева. Да, тяжело, да, пахнет потом и навозом, чесноком и пивом, копчёной ветчиной и детскими пелёнками, да, неуклюже, некрасиво, коряво — но основательно! Основательно, черт возьми!.. И если уж мы что-то сделали, чего-то добились, если уж мы расположились где-то, на каком-то рубеже, — то попробуй сдвинь нас потом с завоёванного места. Черта с два! С таким же успехом можно пытаться сдвинуть с места этот гигантский валун: толкай не толкай, все жилы надорвёшь, сдохнешь, а он как лежал не шелохнувшись, так и будет лежать здесь до скончания всех времён... Нет, пусть старый Фриц чудит там у себя, в Потсдаме, как хочет, пусть изощряется, пусть пытается в своём Сан-Суси переплюнуть Версаль — это не Германия... «Ну, вали напролом, через корягу и пень, прямо в кипящую жизнь!..» Это Германия! Да-да, это Германия! И в этом — надежда. В этой основательности, солидности, в этой простоте, в этих дремлющих пока под спудом силах — в этом надежда... Природа-мать! Кто сказал, что страна моя спит? Она не спит — она лишь отдыхает, она набирается сил, приходит в себя после двух столетий крови, братоубийства и разрушений, она прильнула к земле и впитывает в себя её животворный дух, её соки, её мощь, чтобы вновь воспрянуть, когда придёт её час... И это будет! Будет! Дайте только срок... Дайте только срок, господа...»

Ту-ту-ту-ту-ту-ту! Та-ра-ра-ра-ра-а-а-а! — на последней, отчаянно высокой ноте пропел рожок, и из-за деревьев, лихо накренившись набок на повороте, выскочила почтовая карета, запряжённая парой подтянутых, щеголеватых лошадей. Сзади кареты, на запятках, стоял могучего роста почтальон в развевающейся накидке и маленькой тирольской шляпе с пером и радостно, на всю округу, дудел в задранную кверху короткую трубу. Проносясь мимо дома Гёте, прекрасно видимого с дороги, почтальон молодецким жестом сорвал шляпу и помахал ею в воздухе, приветствуя господина тайного советника. Это был уже обычай, или даже не обычай, а скорее государственной важности ритуал, строго соблюдаемый каждое утро и почтальоном и им. С тех пор как его, Гёте, стараниями была налажена ежедневная — да-да, ежедневная, а не раз в неделю, как раньше! — почтовая связь между Иеной и Веймаром, день у него всегда начинался именно с этого бодрого, ликующего пения рожка. «Доброе утро, господин министр!» Потом: «Доброе утро, господин президент военной коллегии, господин камер-президент!» И наконец: «Доброе утро, ваше превосходительство, господин премьер-министр!» И каждое утро, помахав почтальону из окна рукой и притворив потом ставни, чтобы поднятая каретой пыль не проникала в комнаты, Гёте набрасывал на плечи длинный шёлковый халат с кистями и шёл к себе в кабинет.

Не было ничего драгоценнее в его жизни этих часа-двух рано поутру, когда и герцог, и его окружение, и их общие друзья обычно ещё мирно спали в своих или чужих постелях и когда он, Гёте, неумытый, неприбранный, в халате, садился за письменный стол и обмакивал в чернильницу своё длинное гусиное перо, сам ещё толком не зная, что ему сегодня предстоит написать. Может быть, какую-нибудь пустяковину — поздравление в стихах, или мадригал, или что-нибудь для очередного дворцового праздника, а может быть, — как знать? — и ещё одну строку к «Фаусту», если, конечно, родится в голове что-нибудь, достойное его... А рождается такое, к сожалению, не часто... По крайней мере, далеко не каждый день. Нет, не каждый день...

Съехав животом с подоконника и с неудовольствием ощутив голыми пятками холодный пол, — туфли слетели, когда он болтал ногами, лёжа на окне, — Гёте, не глядя, опять нащупал ступнями их тёплую, обшитую мехом поверхность, сунул в них обе ноги, оправил задравшуюся выше колен длинную фланелевую рубашку и повернулся к зеркалу у стены. Теперь, проводив почтальона, следовало немного пригладить щёткой взлохмаченные, спутавшиеся за ночь волосы, потом сполоснуть рот водой из стакана, стоявшего на подзеркальнике, потом надеть халат, и потом уже можно было приниматься за дела... Медленно, не торопясь, равномерными взмахами — сначала от висков к затылку, потом ото лба к макушке и дальше вниз, к шее, — Гёте провёл несколько раз щёткой по волосам, наблюдая за собой в зеркале, отражавшем его в полный рост.

Да, что правда — то правда: рассматривать себя в зеркалах было одним из его самых любимых развлечений, и друзья его уже давно, ещё в ранней молодости, подметили за ним эту маленькую слабость... Впрочем, как сказать — слабость ли? А может быть, наоборот — не слабость, а всё то же прямое, чистосердечное стремление трезво оценить себя, взвесить свои реальные возможности, понять своё истинное предназначение в жизни? Понять, как говорили древние греки, самого себя?.. Нет, что бы кто ни говорил, а если верить этому отражению в зеркале, то перед вами, господа, достойный экземпляр человеческой породы... Редкий и, следует признать, в каком-то смысле безупречный экземпляр... Античная голова, прямой нос, высокий лоб, чёрные глаза, пристальный, сосредоточенный взгляд, чувственный и в то же время волевой, упрямо сжатый рот, широкие плечи, прямая спина, мощный торс, крепкие сухие ноги, изящные маленькие руки с гибкими длинными пальцами... Недаром великий физиономист, великий исследователь человеческих душ по их отражению в человеческой внешности Лафатер пришёл в такой восторг, когда впервые увидел его, Гёте. Нет, господа, недаром... Недаром, должен вам сказать...

«И этого-то сдержанного, невозмутимого, полного величия и спокойствия человека, застывшего сейчас там, в глубине зеркала, вы, господин фон Фрич, приняли когда-то почти что за дурачка? За беспутного, праздного гуляку, которому только и забот было, как бы побольше нашуметь, побольше выпить, ухватить за зад какую-нибудь ядрёную краснощёкую крестьянку, рассмешить простоватого герцога солёной шуткой, растормошить его, увлечь, затащить его в трактир, к девкам, к цыганам, на ярмарку, к музыкантам — да мало ли ещё куда? Его, Гёте, — за мальчишку-шалопая, всегда готового вместе с герцогом и со всей этой его сворой дармоедов гонять целыми днями и неделями по полям, по лесам, по болотам, стрелять влёт фазанов, бить свирепых, клыкастых кабанов, разрывать мясо руками, швырять кости собакам, утираться рукавом, бражничать ночи напролёт, горланить песни, спать под открытым небом и утром, окатив похмельную голову водой из ведра, вновь скакать, неизвестно куда и зачем, на рассёдланных лошадях? Ах, как вы ошиблись, ваше превосходительство, господин бывший премьер-министр... Как же вы ошиблись... И, признаюсь вам по секрету, ничего, пожалуй, в жизни не огорчало меня так, как эта ваша ошибка. Ваш этот полупрезрительный, холодный взгляд, ваше упорное молчание в моём присутствии, ваше демонстративное нежелание слушать меня и замечать меня в государственном совете или в кабинете у герцога, ваш неизменный отказ, ссылаясь на здоровье, присутствовать на спектаклях и празднествах, если было известно, что их организовывал я или что на них исполнялась какая-нибудь моя пьеса... Это меня-то, Гёте, — за дурачка?!

Как же вы, травленый волк, старая лиса, не поняли, что это всё была работа? Тяжкая, нудная, кропотливая работа по овладению реальными рычагами власти, по постепенному перетягиванию на свою сторону всех, от кого в действительности зависел и зависит ход вещей в нашем маленьком богоспасаемом государстве... Думаете, я с самого начала не понимал, что в лоб, напором, у меня ничего не получится, что так мне ходу не будет? Что одни мои достоинства: ум, благородные намерения, уникальная работоспособность — ничего, абсолютно ничего не значат, если я не стану полностью своим там, где действительно решаются все важные дела? А решаются они, как вам прекрасно известно, ваше превосходительство, не в ваших затхлых канцеляриях, не вашим аппаратом, не вашими чахоточными чиновниками с их трёхдневной щетиной на щеках и вечно грязными париками, а за столом — за стаканом доброго вина, в спальне — в перерывах между пароксизмами любви, на охоте, на прогулке, на спектакле да в придорожной канаве, наконец, но только не в ваших канцеляриях, господин бывший премьер-министр! Неужели вы, ваше превосходительство, так и не поняли до самой вашей смерти, что я нарочно валял тогда дурака, нарочно прикидывался и притворялся, чтобы усыпить и ваше недремлющее око, и бдительность ваших преданных помощников, чтобы ни вы, ни они не приняли меня всерьёз, не подсидели, не сгубили меня раньше времени, пока я ещё нетвёрдо стоял на ногах, пока я ещё не прибрал к рукам всех, кто был и будет мне нужен и без кого мне не сделать ничего из того, что я задумал?.. Я должен был перелукавить вас, ваше превосходительство, и я вас перелукавил! Перелукавил! «Но, пытаясь их перелукавить, помнит цель и на худой дороге...» Я всегда помнил свою цель, господин фон Фрич, и, как видите, я её достиг!

Сколько же дней и ночей я потратил, чтобы направить живой, но взбалмошный и неразвитый ум герцога на великие и добрые дела, чтобы стать незаменимым его другом и советчиком, его вторым «я», — и я им стал! Сколько изобретательности, изворотливости, ума, таланта, тонкости обхождения нужно было вложить, чтобы превратить чопорную, созданную из одних только правил и предрассудков его жену, герцогиню Луизу, из моего врага в моего союзника, — и я это сделал! Кто ещё, кроме меня, мог так ловко использовать страсть герцогини-матери к балам, праздникам, переодеваниям, спектаклям, чтобы сделаться ей необходимым почти так же, как воздух, которым она дышит? Кто? И кто ещё здесь может зачислить в свои ближайшие друзья не только герцога, но и его старого воспитателя, и его самого доверенного камергера, и его личного адъютанта, и даже его шталмейстера — при всём при том, что с женой этого шталмейстера, как прекрасно известно всем, в том числе и самому шталмейстеру, у меня роман, длящийся почти уже семь лет? Даже и его! Даже конюха, даже повара, даже камердинера герцога! Даже и его экзекутора, то есть, попросту говоря, палача! Да-да, даже и его!

Давайте-ка, ваше превосходительство, прикинем на глазок, что здесь, в герцогстве, теперь моё и что — не моё... Герцог и его семья? Мои. Целиком мои... Двор? Если говорить о тех, кто что-либо значит, — мой или почти мой... Дворянство? И так и эдак, но в основном моё, ибо понимает, что без меня всё здесь опять погрузится в спячку, в мёртвое оцепенение, и не будет ни маскарадов, ни праздников, ни спектаклей, и будет скучно, скверно, и будет опасно, потому что некому будет сдерживать гаёв герцога, эти его дикие порывы, его сумасбродные выходки, от которых страдать прежде всего им. Кроме того, я теперь тоже «фон», тоже свой, тоже равный им, и они это хоть и скрипя зубами, но приняли — приняли, черт возьми!.. Красивые, влиятельные женщины? Мои. Все мои. Самый галантный кавалер в герцогстве, мировая знаменитость, изысканность в обхождении, теплота, участие, снисходительность к ним, романтическая история, неземная, как в самых толстых романах, любовь, пять лет только ахов и вздохов, бледный, изнурённый вид, пылающий взор, смиренно склонённая голова, — да как же можно быть врагом такого мужчины, как же можно желать ему зла? Нет, женщины всю жизнь были моими самыми лучшими, самыми верными друзьями! Они были всегда за меня и останутся за меня, потому что я за них, потому что я поэт, любовник, страдалец, потому что я их боготворю!.. Офицерство? Думаю, что и оно тоже за меня. Хотя я и урезал потешную гвардию герцога наполовину, с шестисот до трёхсот человек, но из офицерства я никого не тронул, все как были на своих местах и в своих чинах, так и остались, даже жалованье им теперь больше, а службы меньше, и опасности тоже меньше: ведь все они прекрасно знают, что, пока я здесь, ни старому Фрицу в Берлине, ни Иосифу Второму в Вене их у себя как наёмников не видать, я этого не допущу. У меня достаточно сил и влияния, чтобы удержать герцога от любых его этих мальчишеских мечтаний о войнах, сражениях, победах, захваченных знамёнах. Ввязываться в эти бесконечные и безысходные внутригерманские свары? Господи, спаси и помилуй! Да никогда!.. Кто ещё? Духовенство? Как ни мало оно значит в этой протестантской стране, им тоже никогда не следует пренебрегать, и здесь мои позиции тоже прочные, особенно с тех нор, как Гердер, мой старый друг, мой учитель и мой самый злой, самый отъявленный критик, стал в герцогстве, по моей же подсказке, самым главным среди всех наших попов... Кто ещё? Профессора, учёные, люди искусства? Но кто же сейчас может оспорить факт, что только благодаря мне, Гёте, Иенский университет занял в Германии такое блестящее положение? Кто пригласил в Иену всех этих знаменитостей? Кто наладил все эти лаборатории, кабинеты, библиотеки, музейные коллекции? И кто возродил здесь театр? Кто втянул весь Веймар и всё герцогство в спектакли, литературные дискуссии, поголовное сочинительство? Кто заставил всех читать, кто открыл двери каждого порядочного дома для Гомера, Шекспира, Вольтера, Руссо? Кто превратил эти затхлые задворки Европы в мировой центр наук и искусств?.. И наконец, третье сословие... Что ж, и среди них имя Гёте произносится отнюдь не с проклятиями, а с должным почтением и уважением... Во-первых, свой брат, бюргер, понимающий их и сочувствующий им, и, во-вторых, не паразит, не лодырь, купающийся в шелках и кружевах, а трудяга, работник, вол, тянущий за четверых, государственный делец, основательно расшевеливший захиревшие было в герцогстве коммерцию и предпринимательство, наладивший дороги, почту, государственный бюджет, вновь пустивший в дело пятьдесят лет как заброшенные серебряные рудники в Ильменау, ожививший суконное производство, ткачество, стекольные мастерские, всякого рода другое ремесло... Сумевший даже прижать самого герцога с его бестолковыми расходами! Даже герцогиню-мать!

Итак, ваше превосходительство, господин фон Фрич, это всё то, что за семь лет моей деятельности здесь мы завоевали, что мы достигли, что теперь за меня, на моей стороне... А что и кто против меня? Канцелярия? Чиновничество? Да, вы правы, ваше превосходительство. Нужно смотреть правде в глаза: эти в большинстве своём против меня... Ненавидят меня, считают выскочкой, паркетным шаркуном, пронырой рифмоплётом, опутавшим герцога своими прибаутками и выдумками и получившим задаром — за ни за что! — то, что им самим могло бы разве только присниться, да и то лишь в самых их горячечных, бредовых снах. Мы, дескать, всю жизнь гнём спину, служим, раболепствуем, унижаемся, тянем свою лямку, а этот вертопрах только появился — и пожалуйста, нате вам — тайный советник! Министр! Премьер-министр! Да как же можно такое простить, как же можно смириться с этим? Порядочному-то, добросовестному чиновнику, просидевшему на своём стуле все свои штаны?.. Нет, этого они мне не простят никогда и ни за что, что бы я ни делал, какую бы пользу государству я ни принёс... Не простят? Ну и наплевать, что не простят! Извольте, господа, выполнять распоряжения вашего прямого начальника, а нравятся ли они вам и нравится ли он вам — до этого никому никакого дела нет... Вы чиновники, и приказ есть приказ! В этом суть любой системы управления. И приказы эти исходят и будут исходить от меня, от Гёте — президента военной коллегии, президента камеры, она же министерство финансов, министра путей сообщения, директора лесного департамента и департамента казённых угодий, министра просвещения и культуры, председателя тайного совета, премьер-министра герцогства Саксен-Веймарского и Эйзенахского! Да-да, прошу не забывать — от меня!.. О, Боже мой... Как же я ненавижу всех этих чиновников! Их тупость, косность, нежелание работать, нежелание думать, шевелиться, двигаться вперёд... Их понимающие улыбочки, их так называемую мудрость и ничем не прошибаемую уверенность, что ничего и никогда нельзя в этом мире изменить... Их ослиное, несокрушимое упрямство, о которое разбилось столько великих начинаний, столько благородных сердец... Будет, черт возьми! Будет! Я знаю, господа, — будет! И не вам меня остановить... Я умнее и хитрее вас... И за меня Бог, за меня история, за меня страдания и надежды человеческие, за меня, наконец, сама жизнь! Слышите? Жизнь!

Нет, некуда им от меня деться, этим чиновникам, по крайней мере большинству из них. В сущности, кроме судебной системы и ведомства иностранных дел, которые докладывают напрямую герцшу, все они, весь аппарат у меня в руках. Так неужели не сладим? Сладим! Хватка, слава Богу, есть! И неплохая хватка... И нервы пока тоже крепкие, и здоровье достаточное, и голова на месте... Сладим, ваше превосходительство! «Властвуй или покоряйся, с торжеством иль с горем знайся, тяжким молотом взвивайся — или наковальней стой!..» А, ваше превосходительство? Каково? Вам не доводилось слышать такие вирши, господин фон Фрич? Не доводилось? Не успели? А жаль! Они стоят того, чтобы их знать... И они больше говорят обо мне действительном, настоящем, чем все эти пасторали и дивертисменты в стихах, которые вызывали у вас всегда такое отвращение... Согласен, ерунда, поделки, однодневки, но, ваше превосходительство, будьте же снисходительны: ведь и гению тоже нужно когда-то отдыхать!.. Тем более что если вдуматься, то и они тоже метод, тоже работа и тоже ведут к той же самой цели... Какой? Великой, благородной цели, господин фон Фрич! И эту-то цель, не в обиду вам будет сказано, вы, ваше превосходительство, прохлопали, проморгали, пропустили! Пропустили — иначе вы ещё семь лет назад отдали бы приказ прирезать меня где-нибудь ночью на пустой дороге, это уж точно, люди бы у вас на это нашлись... А цель, ваше превосходительство, такая: во-первых, полное, окончательное освобождение крестьян и наделение их землёй, во-вторых, юридическое и фактическое равенство сословий, в-третьих, прямое прогрессивное налогообложение всех подданных государства без различия источников их доходов... Да-да, господин фон Фрич, ни много ни мало — новая эпоха! Конец средневековью, конец застою — сначала у нас, а потом и во всей Германии... И начнётся эта эпоха с меня! Вы слышите? С меня! Здесь!»

Господин тайный советник захлопнул окно, надел в рукава халат, затянул шёлковый пояс с кистями и твёрдым, решительным шагом направился к себе в кабинет. На пороге он, как всегда, задержался на мгновение, с удовольствием окидывая взглядом убранство кабинета: гравюры по стенам, книжные стеллажи, коллекцию причудливых камней, терракотовые античные статуэтки, гипсовую голову Аполлона, тёмно-красное ореховое бюро, письменный стол у окна, массивный чернильный прибор, три гусиных пера, торчащих из него... Всё здесь было родное, любимое, собранное и тщательно расставленное им самим, и ничто в этом кабинете не было рассчитано на чужой глаз, на чужое одобрение: здесь были только он, Гёте, и то, что было нужно и дорого ему, и только ему.

Пробило восемь. Усаживаясь за письменный стол и запахиваясь поудобнее в халат, чтобы голые колени не высовывались из-под него, господин фон Гёте, тайный советник, премьер-министр герцогства Саксен-Веймарского и Эйзенахского, и не подозревал, что этот день станет переломным в его судьбе.

II

Баронесса фон Штейн, сорокалетняя дама, бывшая фрейлина вдовствующей герцогини и мать семерых детей, рождённых в долгом и счастливом браке со шталмейстером двора его высочества, спала в эту ночь отвратительно. Собственно говоря, она совсем не спала, если не считать за сон те полтора-два часа тяжкого, тревожного забытья, которое всё-таки настигло её под самое утро, когда уже начинался рассвет.

Мало того, что её, никогда, несмотря на всю её живость и подвижность, не отличавшуюся особым здоровьем, с некоторых пор всё чаще и чаще начали беспокоить маленькие, но очень неприятные женские расстройства и одно из них, последнее, удалось с помощью каких-то капель и прикладывания холодных компрессов к животу остановить только вчера... Мало того, что вот уже два года, после того как она вынуждена была уступить всё-таки настояниям своего милого — ах, когда-то такого возвышенного, такого покорного, такого необременительного! — друга, душевное состояние её большую часть времени было подавленным. Теперь, когда они поменялись ролями, это она, если называть вещи своими именами — она, а не он! — молила о любви, о великодушии, о внимании, а он, как и все мужчины, добившись наконец своего, лишь позволял себя любить, и никакая его галантность, подчёркнутая вежливость, никакие ежедневные письма и нежные слова не могли в ней это ощущение успокоить или хотя бы приглушить. Конечно, она на семь лет старше его. И добро бы только эти шлюхи, эти весёлые дома, эта ужасная, но неизбежная мужская грязь, без которой никто из них, видимо, не может жить... Так нет же! Теперь ещё и эта Корона Шрётер! Эта стерва, эта кривляка, эта потаскуха, околдовавшая здесь всех! Подумаешь, певица... Ах, ангельский голос, ах, божественная внешность, ах, какая стать! У, дрянь... Ненавижу!.. И мало того, что муж — это её-то увалень, её-то толстяк с вечно сонными глазами, безропотное, согласное со всем существо, не человек, а тень человека, ни разу не повысивший на неё голос за все двадцать с лишним лет их совместной жизни! — что её муж вчера, в день отъезда в одну из своих частых служебных поездок, из которых он иной раз не возвращался, ко всеобщему удовольствию, по целым неделям, вдруг ни с того ни с сего устроил ей скандал, накричал на неё, разбранил её за какую-то мелочь, за какой-то пустяковый непорядок в доме, и при этом так грубо, недвусмысленно намекнул на причины, почему ей, по его мнению, всегда не хватает времени, чтобы заняться наконец домом и детьми... И мало того, что у младшего из сыновей тяжёлая свинка и мальчик плачет, жалуется, не подпускает к себе никого, кроме неё, а старшая дочь упрямится, не желает ей помочь, говорит, что не может сладить с ним, а доктор утверждает, что против свинки нет никаких лекарств и единственное, в чём мальчик нуждается, — это внимание и покой... Так нет, ко всему этому ещё и это поручение от герцогини-матери! А если смотреть правде в глаза, то даже не от неё, а от самого герцога! И если она его не выполнит, то тогда... Что тогда? Да всё. Всё тогда. Всё может быть. Может быть и так, что конец тогда всему...

Нет, Шарлотта, хочешь не хочешь, а надо ехать к Вольфгангу. Ехать именно сейчас, утром, пока его ещё не втянули в какие-нибудь служебные дела. Поручение должно быть выполнено именно сегодня, завтра будет уже поздно, завтра может произойти непоправимое... Ехать? Почему же обязательно ехать? Можно же дойти и пешком, прогуляться по парку, это полезно в её состоянии, чудесный тихий день, а лишних полчаса ничего, конечно, не решат... Но тогда придётся у городских ворот сказать стражнику своё имя, чтобы он занёс его в книгу, — таков обычай: каждый вошедший в городские ворота или вышедший из них должен быть отмечен в книге, не важно, лето это или зима, день это или ночь. Господи, ужас какой-то, вековая, дремучая старина, живём, как при каком-нибудь Фридрихе Барбароссе[207]... Разумеется, и в карете тоже нужно будет сказать на выезде своё имя, но так хоть не надо будет смотреть в эти наглые, улыбающиеся глаза стражника... Ах, в этом жалком городишке всё равно никуда не скроешься! Всё равно кумушки на рыночной площади уже сегодня же днём будут говорить, что Шарлотта фон Штейн опять на глазах у всех ездила к своему дружку... Скорее бы он перебирался в этот новый дом на Фрауэнплан! Там только калитка в саду — и ты уже у него или он у тебя, и не только вечером, в темноте, но и днём никому там, кроме слуг, ничего не увидать: оба их сада, примыкающие друг к другу, наглухо отгорожены от всех. Ну а слуги — это уж неизбежно, от этого никуда не денешься, они знают всё и будут знать всё. Здесь и она и Вольфганг — оба беспомощны, здесь приходится только уповать на их благожелательность и на те подарки по поводу и без повода, которых они всегда так ждут...

Ах, расходы, расходы... Одни расходы: на то, на се, на пятое, на десятое, а денег нет, а жизнь дорожает, а тут ещё эти разговоры о каких-то новых налогах на всех, в том числе и на дворянство, о борьбе с расточительством, о жёсткой экономии в дворцовых расходах... На чём, интересно знать, они будут экономить? На обедах? На вине к столу? На платьях герцогини-матери? Как бы не так! На жалованье чинам дворцового ведомства — ни на чём другом...

«И за всем за этим мой идол, моё сокровище, мой же собственный воспитанник! Мой любовник, мой ученик, честолюбие которого и его претензии на великую историческую роль я сама же так усердно и так умело разжигала столько лет. Господи ты Боже мой, ну зачем он так упрям, так по-детски наивен, так самонадеян? Зачем он суётся во всё, зачем ему обязательно нужно лезть туда, где его никто не спрашивает? Мало ему того, чего он достиг? Бьёшься, бьёшься, и всё без толку... Он, видите ли, умнее всех... Умнее... На бумаге, конечно, умнее. Кто же спорит?.. А так... А так — одни глупости в голове, бредни, прожекты, мечты о переустройстве мира, всякая эта поэтическая дребедень... Ребячество, одно ребячество, и больше ничего... Сколько же можно водить его на помочах? Пора бы уж и мне отдохнуть от всей этой педагогики. Он теперь сам не маленький, сам должен знать и понимать что к чему...

А казалось бы, чего ещё больше? Он — премьер-министр, великий поэт, красивый, импозантный мужчина, ближайший друг герцога... А я? А я его друг, его возлюбленная, его руководительница и в жизни и в делах, и наша связь признана всеми, наша неясная, трогательная, вечная любовь — это уже не только не повод для насмешки, а, наоборот, предмет всеобщей зависти и преклонения, и все восхищаются нами, все знают о нас — вся Германия, вся Европа, весь мир... Чего же ещё? Чего же ещё надо? Живи, наслаждайся жизнью... Так нет же! Ни минуты покоя, ни минуты расслабления: борись за него, борись против него, воюй со всеми, интригуй, решай всё новые и новые задачи, распутывай узлы, притворяйся, обороняйся, наступай, отступай... А мне уже, как ни верти, сорок, и отовсюду напирает эта молодёжь, эти наглые, зубастые красотки, которые, зазевайся только, сейчас же вцепятся, сейчас же уведут его у тебя из-под носа! А ты потом грызи локти, кусай подушку, обливайся слезами по ночам — кто поймёт, кто пожалеет тебя? Упустила, не удержала? Ну и поделом тебе, старая ведьма, знай своё место! Молодые люди уже не для тебя, надо и совесть знать. Посторонись, уступи своё сокровище другим — помоложе, поинтереснее, поудачливее тебя... Посторонись? Уступи? Ну уж нет, подружки! Ну уж нет, милые мои! Этого вы от меня не дождётесь. И не надейтесь! Я буду бороться до конца, до последнего вздоха... Как-никак во мне кровь шотландских королей! А они не привыкли отступаться от своего. Мария Стюарт[208] на плаху пошла, а от своего не отступилась... И я вам Вольфганга не уступлю! Ни за что не уступлю... Так и знайте — не уступлю, пока жива!»

Как всегда, утренний туалет баронессы, особенно если она должна была после завтрака куда-нибудь выходить, или выезжать, или принимать кого-либо у себя, был продуман до мелочей. Прежде всего полчаса, не меньше, требовали её густые, роскошные волосы — её гордость, её, можно сказать, главное оружие в жизни: тяжёлые, чёрные как смоль, слегка посеребрённые сверху пудрой, с подвитыми по вискам, трогательно небрежными завитушками. Волосы очень красили её маленькую складную головку и в сочетании с блестящими, необыкновенно живыми глазами, точёным носом, пухлым, всегда немного приоткрытым ртом и тоненькой шейкой над худыми ключицами делали её и в сорок лет похожей на шаловливую девчонку — непоседливую, любопытную, избалованную успехом у всех. Правда, бюст и нижняя часть тела баронессы были такими, какие и полагается иметь женщине её возраста: семеро детей — не шутка, даром они не даются, к тому же в последние годы она, как ни сопротивлялась, начала всё-таки полнеть. Однако туго затянутый лиф платья, и в меру, чуть меньше, чем полагалось по моде, открытая грудь, и лёгкая газовая косынка, ловко заткнутая концами именно там и туда, где некоторую желтизну и начинающуюся дряблость кожи можно было уже заметить, и конечно же широкая, колоколом, юбка, скрывавшая отчасти уже чрезмерную полноту и округлость бёдер, и туфельки не просто на высоких, а на очень высоких каблуках, и разные другие ухищрения, невидимые постороннему взгляду, — всё это, слава Богу, пока ещё позволяло ей чувствовать себя на людях вполне уверенно. Пожалуй, даже и не менее уверенно, чем двадцать лет назад. Это ведь только говорится так, что мужчины любят молоденьких девиц. Посюсюкать, поволочиться — это да, это их хлебом не корми. А страсть, настоящая страсть — нет, она возможна только к зрелой женщине! Естественно, если она в форме... Недаром Вольфганг во всём этом цветнике, среди всех этих маменькиных дочек, стреляющих глазками по сторонам и в любую минуту готовых на всё, только позови, ни на кого так всерьёз и не обратил внимания, а выбрал её. Именно её, а ей было тогда уже всё-таки за тридцать, и она уже родила тогда семерых. И не просто выбрал, а пять лет — целых пять лет! — добивался своего... И как добивался! Как добивался! Ах, какие же это были блаженные, какие это были прекрасные времена...

Пока Марта, служанка, осторожно, чтобы не сделать ей больно, не сдавить её, дёргала то за один конец шнуровки, то за другой, стягивая корсет, а потом разбиралась в сложной системе узелков, бантиков и ленточек, приделанных к платью не только для украшения, но и затем, чтобы придать его складкам нужное направление и нужную форму, баронесса, зажав в левой руке сразу две баночки — одну с каким-то кремом, другую с румянами, — ловко, точечками разбрасывала по лицу, по шее и по краям выреза на груди капельки и того и другого состава и растирала их потом кончиком отставленного в сторону безымянного пальца. Особенно тщательно отделывались при этом уголки глаз и рта, а также подбородок — те места, где морщинки и увядающая кожа уже никак, ни при каких обстоятельствах не могли быть предоставлены сами себе. Немало времени нужно было и на то, чтобы выбрать брошь и серьги, наиболее подходящие и под цвет её глаз, и под цвет её сегодняшнего платья, и под сегодняшнюю погоду за окном; и уложить, закрепить получше — но свободно, не туго — атласную ленту, придерживающую её волосы, всегда готовые, если их не стянуть, рассыпаться по плечам под своей собственной тяжестью; и подобрать соответствующего тона и размера жемчуг на шею; и решить, какие из её колец и перстней лучше всего будут выглядеть сегодня у неё на пальцах; и, наконец, сделать выбор, может быть, наиболее ответственный выбор, — чем, какими запахами будет пахнуть сегодня её кожа: за ушами, у корней волос, под подбородком, в ямочке на шее, в маленькой, но глубокой ложбинке на груди... Что ж, несмотря на всю свою женственность и кокетливость, а может быть, и благодаря именно им, Шарлотта фон Штейн всегда отличалась серьёзным отношением к жизни. Что же вы хотите? Она вела борьбу, длительную, сложную, изнурительную борьбу, а в борьбе, как известно, выигрывает только тот, чей дух, тело, чьё вооружение и чьи бойцовские навыки сильнее, чем у его противников. И в этом деле всё важно, всё нужно, здесь нет и не может быть никаких мелочей. В борьбе все средства хороши, и кто, представив себя на её месте и не греша против собственной совести, посмел бы осудить её?

Но если во время своего туалета баронесса не позволила себе ни одного суетливого движения, делая всё медленно, аккуратно, основательно, будто собираясь в длительный поход, то с домашними делами она расправилась, что называется, в мгновение ока. Два-три распоряжения Марте, короткое совещание с кухаркой на кухне, стоя, не присаживаясь, проглоченная чашка кофе, быстренько, на краешке стола, набросанная записочка доктору, торопливо запечатлённый поцелуй на потном лбу больного сына, несколько указаний старшей дочери, брошенных на ходу резким, не допускающим возражений тоном, стремительный визит в классную комнату, где занимались остальные дети, — и она была уже свободна. Пока она распоряжалась, карета была уже заложена и теперь стояла у подъезда, ожидая её.

Усаживаясь в карету, баронесса мысленно ещё раз пробежала по закоулкам своего дома, по лицам слуг и детей и, удовлетворённая тем, что всё сделано как надо, а что не сделано, то вполне может подождать до её возвращения, глубоко вздохнула и с облегчением откинулась на подушки. Карета неторопливо, переваливаясь с боку на бок и слегка подскакивая на брусчатой мостовой, тронулась к городским воротам. Баронесса не смотрела в окно: кривые улицы, серые, плотно стоящие бюргерские дома с островерхими крышами и цветами на окнах, лица встречных прохожих, чуть ли не каждое из которых она знала не один десяток лет, давно уже наскучили ей, и она предпочитала, пока было время, подремать, подумать о том о сем — закрыв глаза, под мерное колыхание рессор и цоканье копыт по мостовой...

Шарлотта фон Штейн, следует признать, обладала поистине государственным умом, и содержание этой новой интриги, в которой её вынудили принять участие, было ясно ей как на ладони. Или, скажем так, почти ясно... Сама-то суть интриги, её ход, её возможные последствия были понятны ей абсолютно, с самого начала, как только герцогиня-мать попросила её вмешаться. Неясен был только список всех действующих лиц, да и то не основных участников — это все были её ближайшие друзья, её знакомые, про этих она знала всё, — а других, менее значительных, подвизавшихся на закулисных ролях: ведь и таких, надо думать, тоже было немало втянуто в это дело, и они тоже имели какие-то свои цели, какие-то свои побудительные мотивы... Например, кто конкретно из судебного ведомства, кроме, естественно, председателя суда, стоит за проектом нового указа? Чьим интересам отвечает этот указ и кто рассчитывает погреть на нём руки? И что вообще можно заработать на таком дурацком указе, да ещё с такой ограниченной сферой применения?.. Часто ли бывают в их милом, тихом герцогстве такие происшествия? Дай Бог, одно за сто лет... Но тогда почему судейские так настойчивы, почему они так упорствуют?.. А может быть, здесь не просто их всегдашний корыстный интерес, а гораздо более тонкий расчёт? Зная взгляды и убеждения Гёте, его впечатлительность, его ребяческое упрямство, подкопаться таким образом под него, столкнуть его с герцогом и герцогской семьёй — использовать этот вроде бы пустяковый повод для того, чтобы ослабить его влияние как премьер-министра, выставить его в смешном, жалком свете, подчеркнуть его неисправимое слюнтяйство, его государственную некомпетентность, его непригодность к государственным делам? И в этом смысле председатель суда и другие судейские — это лишь часть более широкого заговора против Гёте? Заговора, который — чует сердце! — уже давно зреет, а может быть, уже и созрел в тиши правительственных канцелярий, среди чиновников, обозлённых его успехом и его столь бесцеремонным вмешательством в их отлаженную, привычную, из поколения в поколение не меняющуюся жизнь? И вся эта затея, которая сама по себе не стоит и ломаного гроша, есть вовсе не борьба за очередной никому не нужный указ, а прямая, тщательно подготовленная атака на Гёте? На её Гёте?

Действительно, что за проблема для их герцогства — ужесточение наказания матерей-детоубийц? Как будто никаких других проблем в этом государстве уже нет! Кто её выдумал, эту проблему? Зачем? Можно подумать, что по всему герцогству каждую ночь отчаявшиеся матери-преступницы только и делают, что душат подушками своих незаконнорождённых детей или топят их, как котят, в соседнем пруду! Слава Богу, за все сорок лет своей жизни она, например, в первый раз слышит о подобном происшествии, а ей ли не знать, что происходит и в Веймаре, и в Иене, и в Эйзенахе, да и во всех других их городках и деревеньках... Пожалуй, во всём герцогстве никто столько не ездит по служебным делам, сколько её муж, и уж кому-кому, а ей-то он докладывает всё, что видел или узнал, даже и то, что он иной раз и самому герцогу, и вообще никому не говорит... И чтобы поднимать по столь мелкому, ничтожному поводу такой шум, такие споры? Готовить специальный указ, созывать ландтаг, собирать под проектом указа подписи ответственных лиц, шушукаться, интриговать, давить на Гёте, давить на двор, на герцога, на герцогиню-мать? Да когда это было?! Где это видано?! Ай, бросьте, господа! Нет, здесь дело нечисто. Очень нечисто. И смотри, Шарлотта, не промахнись. Не промахнись! Не упусти сегодняшнюю возможность. Многое, слишком многое здесь теперь зависит от тебя. Именно от тебя. Может быть даже, и вся дальнейшая судьба Гёте. Его, а значит, и твоя...

Легче всего в этой интриге можно было понять позицию герцогини-матери и всей герцогской семьи. Судя по всему, герцог начинает наконец взрослеть, отходить от своих молодецких забав, от всего этого безрассудного шумства, гульбы, тасканья по кабакам: он потяжелел, поумнел, стал больше заниматься делами, больше бывать дома, больше заботиться о своём здоровье, о будущем, о своей репутации в глазах других европейских царствующих домов. И первый признак его превращения в истинного монарха, облечённого ответственностью и сознающего свои обязанности, свою государственную роль, несомненно, налицо: восстановление его нормальных супружеских отношений с вечно заброшенной, вечно оскорблённой его изменами и его пренебрежением герцогиней Луизой. Если Господь даст, в начале будущего года Веймар будет праздновать прибавление августейшего семейства — беременность герцогини ни для кого уже не секрет. Но ещё важнее в этом смысле окончательный, по-видимому, разрыв герцога с этой вертихвосткой, графиней фон Вертерн, одно время, как казалось, целиком и полностью подчинившей его себе. Правда, остаётся ещё Корона Шрётер. Но это не опасно, это мелочь, этим можно пренебречь. В конце концов, с ней только ленивый не спал, и герцогу это всё прекрасно известно. Есть же у него какое-то самолюбие? Или мужчинам вообще на это наплевать? Наплевать не наплевать, но Корона — это всё-таки не графиня фон Вертерн: позабавиться, помузицировать, полежать вместе — это да, это пожалуйста! Но на большее ей рассчитывать не приходится, она не дура, она и сама это прекрасно понимает. Недаром, по слухам, она уже начала прощупывать почву, кто же в Германии пригреет её после того, как она надоест и герцогу, и его другу, его блестящему, его выдающемуся премьер-министру... которому Шарлотта фон Штейн когда-нибудь ещё найдёт случай за эту Корону отомстить... Пусть не думает, что она слепая, что она ничего не видит. Он ещё поползает за эту девку у неё в ногах!.. И во всей этой обстановке очень логично, конечно, в доказательство серьёзности происходящих при дворе перемен, укрепления порядка и дисциплины в государстве на всех уровнях, сверху донизу, от герцогской семьи и до последнего бюргера, до последнего убогого крестьянина, предпринять какой-то громкий, решительный шаг по исправлению пошатнувшихся нравов. Подтянуть мораль, усилить строгости, заставить вконец разболтавшихся людей лишний раз вспомнить, что существуют законы, существуют правила, существует, наконец, недремлющее око государства, которое мгновенно и беспощадно карает каждого, кто вздумает нарушить общепринятые нормы и общепринятую манеру жить... А тут как раз этот случай, получивший столь широкую огласку. Надо признать, очень удобный случай. Как говорится, и дёшево и сердито... Отправить на виселицу всего одну-единственную деревенскую дуру, по слухам — почти животное, которая, вероятно, и сама-то толком не понимала, что она делала и как это произошло, и тем самым торжественно возвестить всем, всему герцогству, что государство наше здорово и крепко, что в нём царствует порядок, что руководители его денно и нощно пекутся о благе и спокойствии своих подданных, — что ж, понятный расчёт! Вполне понятный расчёт. Тем более что тут и изобретать ничего не надо, надо только вновь во всеуслышание на амвонах и площадях подтвердить древнюю силу и действенность законов Священной Римской империи. Хотя и забытых, но никем пока ещё публично не отменявшихся. По крайней мере, здесь, в Германии. Империя пусть и на бумаге, но ведь ещё жива.

Однако, если принимать это всё за чистую монету — исправление нравов и прочее, то сам собой тогда напрашивается вопрос: а почему именно этот указ, а не другой, гораздо более нужный и более серьёзный и тоже, как известно, ждущий своей подписи? Указ о восстановлении на основе тех же древних законов смертной казни за воровство? Или, во всяком случае, почему только указ о матерях-детоубийцах, да ещё в таком пожарном : порядке, а не вместе и тот и другой? Уж если всерьёз говорить об укреплении нравов, то, казалось бы, логично начать наступление сразу по всему фронту, по всем десяти библейским заповедям: не убий, не укради, не прелюбодействуй, не лжесвидетельствуй... А тут прицепились к этой несчастной девке и развели такой шум, как будто не казни её — и сразу всё рухнет в государстве. Уж чего-чего, а воровства-то в герцогстве Саксен-Веймарском и Эйзенахском, слава Богу, пока ещё хватает! Вот это действительно вопрос, государственной важности вопрос! Да и судейским тут, конечно, было бы полное раздолье — и для наживы, и для усиления своего влияния по всей стране... И тем не менее все они схватились за указ о матерях-детоубийцах, а не за указ о воровстве. Почему? Почему, почему... А потому, милая Шарлотта, что дело здесь, ещё раз говорю тебе, вовсе не в этой девке и не в этом указе, а в Гёте, в твоём Гёте. Потому что здесь тонкий, дьявольский расчёт людей, великолепно изучивших твоего прекраснодушного друга, все его слабости, его самолюбие, его тщеславие, его повышенную щепетильность: нет, никогда не решится поэт с мировым именем, вечно озабоченный тем, как он будет выглядеть в веках, в глазах потомков, поставить свою визу под таким свирепым указом, заставляющим вспомнить самые худшие времена средневековья. Инквизицию, дыбу, костры, щипцы палачей... Указ про воровство — подпишет. А этот? Нет, ни за что. Ах, так? Не решится, значит? Не подпишет, будет сопротивляться? Пойдёт против герцога и его семьи, против всех лучших людей в государстве? Против нравственности, добродетели, против порядка в стране? Ну и прекрасно! На том ему и конец.

Баронесса, поглощённая своими мыслями, даже не заметила, как они миновали сторожевую башню и городские ворота, — видимо, кучер, как обычно, кивнул на ходу знакомому стражнику, и тот, зная её карету, не счёл нужным разводить излишние формальности и останавливать их, — как прогромыхали они по горбатому мосту, перекинутому через ров, как выехали на главное шоссе и как потом свернули на лесную, мягкую дорогу, ведущую к дому Гёте. Приоткрыв занавеску, баронесса рассеянно скользила взглядом по просторному, светлому лесу, по тёмным стволам вековых раскидистых лип, по белым берёзкам и могучим, кряжистым, в буграх и наростах дубам, под которыми земля уже была укрыта тонким слоем опавших листьев.

Серьёзная задача стояла перед ней! Очень и очень серьёзная задача. И, как всегда, у неё не было никакого заранее продуманного плана. Веря в себя, она полностью полагалась на свою интуицию, наитие, на своё обострённое чувство момента, которое, несомненно, подскажет ей нужные слова и нужную линию поведения, чтобы добиться своего. Она умела убеждать, но если это не действовало — она умела и умолять, просить, взывать, заламывать руки, проливать потоки слёз и, надо признать, делала это всегда так искусно и так натурально, что не только он, не выносивший слёз, но и она сама в такие минуты начинала всерьёз верить в своё отчаяние, в невозможность жить без его согласия на ту или иную её просьбу, без ещё одного, последнего, но, без сомнения, самого важного, самого нужного в этот момент доказательства его любви. Конечно, прибегала она к таким сценам нечасто, не более двух-трёх раз за все семь лет их практически безоблачного счастья: баронесса была умна и прекрасно знала, что столь сильное оружие, как слёзы, нельзя пускать в ход по мелким поводам, иначе оно потеряет всю свою действенность. Помнится, однажды именно таким образом ей удалось отговорить его от почти уже принятого — после какой-то размолвки с герцогом — решения покинуть Веймар. В другой раз это было года три назад, когда она ещё надеялась сохранить платонический характер их связи, а он, разгорячённый где-то перед тем вином, взвинченный, возбуждённый, вдруг изменил своей неизменной корректности, стал груб, нетерпелив и, несмотря на её сопротивление, почти раздел её. Тогда только слёзы, неудержимо хлынувшие из её глаз, и руки, протянутые к нему в почти искренней мольбе, остановили его и позволили сохранить — ах, к сожалению, ненадолго! — прежнюю целомудренность их отношений... Нет, ей не в чем было себя упрекнуть, она никогда не злоупотребляла этим оружием. Но сегодня... Но сегодня, Шарлотта, надо быть готовой ко всему. Сегодня тебе некуда отступать, сегодня или по-твоему, или конец — и тебе и ему. Да-да, Шарлотта, только без иллюзий! Если он сегодня не подпишет этот указ и если завтра не будет спектакля в его честь и празднования его дня рожденья во дворце — это значит, что через месяц-другой он уже не всесильный премьер-министр, не первый человек в государстве, не «альтер эго» герцога, а жалкий, опальный, всеми позабытый бывший фаворит, которого терпят лишь из милости, из приличия. Ну, а ты? Кто тогда будешь ты? В глазах Германии, в глазах Европы, в глазах всего мира? В памяти будущих поколений? Кто? Никто.

Если верить герцогине-матери — а ей нельзя не верить, — то вопрос сейчас стоит так: либо Гёте преодолеет наконец своё упрямство и даст согласие на этот указ, и не когда-нибудь, а именно сегодня, потому что больше тянуть с этим делом нельзя, это уже становится неприлично и оскорбительно для всех, прежде всего для герцогской семьи — в конце концов, кто хозяин в государстве: герцог или он? — либо... Либо отменяется назначенный на завтра, давно задуманный и тщательно подготовленный спектакль «Рождение, жизнь и деяния Минервы», которым, как было широко объявлено заранее, герцогская семья и двор хотели бы на сцене в Тифурте отметить тридцатитрёхлетие их всеобщего любимца и в котором сам Карл-Август должен играть роль Вулкана, а Корона Шрётер — у-у, змея — роль Минервы. Соответственно, отменяются и празднество, и торжественный бал во дворце, на которые приглашены все самые влиятельные люди Веймара и всего герцогства. По замыслу автора и постановщика спектакля камергера Сакендорфа, в конце последнего акта новорождённая богиня мудрости разворачивает Книгу Судеб и всенародно провозглашает, что 28 августа есть один из самых счастливых дней всего человечества, ибо «назад тому тридцать три года в этот день родился человек, которого мир будет чтить как самого лучшего и самого мудрого из людей». В это время над сценой показывается в облаках крылатый гений с вензелем Гёте. Гремят трубы, хор поёт осанну, весь театр, по знаку из правительственной ложи, встаёт и устраивает овацию избраннику судьбы. Герцог на сцене сбрасывает с себя хитон Вулкана и, в полной парадной форме, увенчивает голову Гёте, вызванного из-за кулис, лавровым венком. Потом камергер подносит герцогу ларец, он вытаскивает оттуда голубую ленту со звездой и торжественно, принародно, под звуки музыки и рукоплесканья зала надевает эту ленту через плечо своему премьер-министру. Каково, а? Удостаивался ли кто когда за всю историю их герцогства такой чести? И не только в их герцогстве, но и во всей Германии? Нет, такого ещё не было никогда и нигде. А в другой ложе театра, рядом с герцогской семьёй, сидишь ты, баронесса фон Штейн, и все знают, что это ты, и все знают, что это твой любовник, твой ученик. И все знают, что если бы не ты, этот гений, этот выдающийся государственный деятель и поэт так и кончил бы, наверное, свои дни где-нибудь в мансарде, на чердаке, в нищете, грызя гусиное перо и вздрагивая, в страхе перед кредиторами, при каждом стуке в дверь. Так, Шарлотта, так! И именно поэтому ты должна, ты обязана сегодня совершить подвиг — и ради него, и ради себя... И не забудь — ради людей! Да-да, конечно, и ради них...

Так как же всё-таки? Как же ей построить эту встречу с ним? Как? А никак. Как всегда, когда они оставались вдвоём. Как он привык — так и надо говорить. Грустно, и тихо, и легко... Сначала так, а там как пойдёт. Ведь преобладающей интонацией в их встречах всегда была грусть: лёгкая, всепонимающая грусть двух возвышенных сердец, парящих над миром, над человеческими страстями и заблуждениями и полных любви и снисхождения к людям, ко всем этим несчастным, задавленным жизнью существам, лишённым возможности хоть на мгновение оторваться от унизительных земных забот и бросить взгляд в небо, в его бездонную высь. Пожалуй, это даже не он, а она ещё семь лет назад, с самого начала, предложила этот тон. Но он тогда сразу принял его, очень дорожил им и всегда с тех пор сохранял его и в своих письмах к ней, и в их беседах наедине. И именно поэтому, как она подозревала, она и стала так ему нужна... Кому ещё он мог открыть свою душу, кто ещё понял бы здесь его страдания, его надежды, его божественную суть творца? И кто ещё, кроме неё, мог убедить его, что иного, лучшего, чем здесь, места для него на земле нет и не может быть, что надо жить с тем, что есть, что он слуга, он раб своего великого таланта и должен думать прежде всего о себе, о том, как и где будет лучше всего для него, для его творчества. Ибо он уже воздал людям и ещё воздаст им сторицею за всё, что они могут для него сделать, а они были, есть и всегда будут перед ним в неоплатном долгу... Нет-нет, Шарлотта, это всё твоя заслуга, он и сам это прекрасно сознает! И это даёт тебе право на многое, в том числе и на борьбу с ним за него же самого. В конце концов, в каком-то смысле ты даже не его любовница, а его старшая сестра. И даже не сестра, а мать. А мать ради спасения своего ребёнка имеет право не просто на многое — она имеет право на всё.

III

   — Это сюрприз, Лотта! Это сюрприз. Ах, как это ты славно придумала! Представляешь, а я только-только успел сбросить халат и собирался уже ехать в коллегию, как слышу: стук колёс у крыльца, голос моего Филиппа[209]. Смотрю в окно — ты! Как я рад, если бы ты знала! Ты приехала по делу?

   — Нет. Я соскучилась.

   — А, я знаю! Ты привезла подарки, да?

   — Нет, не привезла. Получишь завтра. Завтра. Если, конечно, будешь себя хорошо вести.

   — А что? Что ты приготовила? Скажи сейчас. Я умираю от любопытства.

   — Не скажу — секрет. Потерпи. А то будет неинтересно. Ты работал сегодня? Успел что-нибудь сделать?

   — Да. И много! Утро было тихое, чудесное, никто не мешал. Знаешь, Лотта, мой «Тассо» движется! Быстро движется. Быстрее, чем я ожидал. О, какая это грустная будет вещь! Иногда мне кажется, что он — это я, и я — это он, и я пишу про себя, не про него. И тогда меня начинают душить слёзы от жалости к самому себе. Но это хорошие слёзы, ты поймёшь. Хочешь, прочту, что я сегодня написал?

Медленно, бережно, слегка обняв её за плечи и давая ей возможность перевести дух после подъёма по крутой и узкой деревянной лестнице, он провёл её сквозь крохотную прихожую и большую балконную комнату к себе в кабинет. Шарлотта не любила балконную комнату, где он обычно принимал гостей, и старалась не задерживаться в ней: здесь на стене у камина висел портрет спящей Короны Шрётер, набросанный им углем пару лет назад. Хотя Шарлотта неоднократно просила его снять этот портрет, он никогда не соглашался на её просьбы, всякий раз отшучиваясь и ссылаясь на то, что портрет якобы очень нравится герцогу и он, как его друг и верноподданный, не смеет нанести ему такую обиду, которую к тому же ничем не объяснишь. В самом деле, не скажешь же герцогу, что его Лотта, его маленькая прелестная Лотта просто-напросто ревнует его к этой Короне Шрётер? Герцог возмутится и издаст тогда именной указ, запрещающий по всему герцогству замужним женщинам ревновать своих возлюбленных. И как же им тогда быть?

   — Как хорошо, Лотта, как хорошо, что ты приехала! — повторял он, помогая ей снять лёгкую накидку и целуя в это время маленький завиток её волос у шеи. — Как ты пахнешь всегда, Лотта... Сколько лет уже, и я каждый раз начинаю заново сходить с ума... Ты получила мои розы сегодня утром? Филипп клялся, что доставил их, когда у вас ещё все спали.

   — Да, дорогой мой. Ты так всегда балуешь меня. Я поставила их у себя в спальне. А вчерашние я велела перенести в гостиную, они ещё вполне живые.

В кабинете Гёте первым делом задёрнул половину тяжёлой шторы, чтобы лучи солнца не доставали в тот угол, где стояла кушетка: с некоторых пор, как он заметил, она избегала подставлять лицо слишком яркому солнцу. Потом он усадил её на кушетку, пододвинул ей под ноги скамеечку и подложил за спину чёрную бархатную подушку: Шарлотта любила комфорт и каждый раз с неизменным удовольствием принимала от него все те маленькие знаки внимания, на которые он был всегда так щедр. Покончив с этими хлопотами, он отошёл к столу и на какое-то мгновение застыл около него, положив руку на исписанные листки бумаги и нерешительно, вполоборота глядя на Шарлотту. Поймав его взгляд, она улыбнулась в ответ и утвердительно закивала головой:

   — Читай, читай... Конечно же читай! Я жду.

Но не бывает поэтов без причуд. Чего, казалось бы, проще? Возьми свои листки, встань посреди комнаты и прочти вслух то, что ты написал. Уж где-где, а здесь-то, можешь не сомневаться, тебя поймут без всяких там ухищрений и затей. Но поэт есть поэт, и что ему надо — знает только он один. Гёте был великолепный декламатор, чувствовавший себя совершенно уверенно в любой обстановке и среди любого рода слушателей, и, однако, самому верному, самому надёжному из них он мог читать только в одной позе: сидя на полу у её ног, прислонившись спиной к кушетке и касаясь щекой её колен.

Ах, как любила она эти минуты и часы, проведённые с ним вдвоём... Как долго, замерев и внутренне сжавшись вся от счастья, могла она сидеть так, и слушать его голос, и чувствовать всего его рядом с собой, у своих ног, и в это время тихо перебирать рукой его мягкие, шелковистые волосы, всё ещё, несмотря на годы и зрелость, достававшие ему почти до плеч... «Бестолковый, вздорный, ветреный шалопай, гениальный мальчик, чудовище, полубог — что бы ты делал без меня? Без меня, без своей Лотты? Боже мой, какое же это наслаждение — сидеть так в тишине, в полумраке, за закрытыми шторами, затаившись от всех, сидеть, и слушать тебя, и гладить твои волосы, и думать о том, что я единственная по-настоящему счастливая женщина на земле, потому что у меня есть ты... Ты! И как хорошо, что мы здесь, в твоём кабинете, среди всех этих камней, статуэток и книг, и как хорошо, что сейчас август, что за окном щебечут птицы, что ты мне рад, что ты меня ждал, хотя и говоришь о каком-то там якобы сюрпризе. Сюрприз? Какой сюрприз? Ты ждал, ты с утра ждал! И я знала, что ты ждёшь, и поэтому я здесь. Поэтому? Ну, не совсем, правда, поэтому... Но сейчас это не важно, — важно, что я здесь, и завтра буду здесь, и всегда буду здесь, с тобой, пока ты жив...»

— Тебе удобно, Лотта? Будешь слушать? Это недолго, всего несколько строк... А потом мы будем с тобой разговаривать...

— Зачем ты спрашиваешь? Читай хоть до утра. Ты же знаешь, как я люблю тебя слушать. И слова твои, и голос... Может быть, даже голос твой больше, чем слова...

Шарлотта не лукавила: слова ей действительно были не так уж важны, гораздо более значило для неё то полное силы и сдержанной страсти звучание его низкого, глуховатого голоса, которое всякий раз, когда он читал ей, завораживало, околдовывало её, погружая в безвольное забытье, в тот мир, где, кроме них, и счастья, и божественной музыки слов, не существовало больше ничего. Конечно — кто же будет спорить? — стихи его и сами по себе, независимо от его голоса, всегда были прекрасны, всегда были верхом изящества и простоты. И Клопшток, и Виланд, и другие поэты, да что там говорить — весь свет, вся Германия в конце концов признали это. И между прочим, просьба не забывать: вот уже семь лет все эти стихи, поэмы, проза начинали свою жизнь с неё — именно с неё! Каждое утро, или день, или вечер, при встрече с ней или просто строкой в письме — но обязательно с неё... С неё, а не с Короны Шрётер или кого-нибудь там ещё... Правда, проза его, по мнению некоторых, стала в последнее время несколько тяжеловата, кое-кто даже говорит, что порой она бывает и просто неуклюжа. Но она, Шарлотта, никогда не разделяла этого мнения — ни вслух, ни в глубине души. Ей лично и в самой этой тяжести, в самой этой подчёркнутой несвободе и стянутости его прозаических произведений всегда слышалось только одно — то же самое сдерживаемое мучительным усилием воли волнение, страсть, внутренний огонь, бьющая через край мужская сила, которые так влекли к нему сердца и которые сразу же покорили и её сердце... Сразу, с первой же её встречи с тем, теперь уже далёким, юношей в голубом фраке, жёлтом жилете и высоких ботфортах на сухих, поджарых ногах, которого герцог представил ей тогда в саду, чуть ли не в первый день его прибытия в Веймар... О, как давно это было! И кто бы мог подумать тогда, что тот нахальный, взъерошенный птенец, притягивавший и одновременно отталкивавший от себя всех своим апломбом, своей несокрушимой уверенностью в собственной гениальности, превратится через несколько лет в такого вельможу, в такого важного, сановного государственного деятеля, полного истинного величия и снисходительности. Кто бы мог подумать? Кто? Никто...

«Никто, кроме меня. Ибо только я одна тогда сумела разглядеть за всеми его беспутствами, странностями, за всеми его шутовскими выходками его великую силу, ту силу, которая в конце концов подчинит себе всех — и тех, кто любит его, и тех, кто его ненавидит. Да-да, и их, ненавидящих его, тоже, потому что единственное, что они признают и чего они боятся на свете, — это власть, а власть теперь не у них, она теперь у него. И видит Бог, он эту власть заслужил. Заслужил — потому что он сильнее и умнее их, потому что он неизмеримо выше их в искусстве править людьми.

О чём это он? А... Всё о том же... О том, как трудно чистому, прямодушному человеку вариться в этом зловонном вареве, как трудно гению и творцу подлаживаться под всю эту шушеру, лукавить, лицемерить, лгать, изгибаться, чтобы перелукавить их всех и в конце концов добиться своего... Трудно, мой мальчик? Да, конечно, трудно. Очень трудно... Но возможно? Возможно, и ещё как возможно! И ты тому самое веское, самое наглядное доказательство. Что ты отдал им? Ничего. По сути дела, ничего... Ну, десяток плохих мадригалов на случай, ну, десяток-другой впустую загубленных вечеров, ну, согнулся иной раз в поклоне, когда хотелось, наоборот, кричать, проклинать, потрясать кулаками от боли или обиды. И это всё? Только-то и всего? Но разве ты отдал им что-нибудь от себя самого? Разве ты пишешь и печатаешь не то, что хочешь? Разве ты даёшь отчёт кому-либо в своих мыслях и словах? Да и кто посмеет спрашивать отчёта в таких вещах у тебя — у премьер-министра, у тайного советника, у первого, по существу, лица во всём государстве? Кто посмеет замахнуться на такую высоту, у кого есть право на это? У герцога? Но герцог, что бы о нём ни говорили, — истинный монарх и благороднейший человек: великодушный, щедрый, благожелательный, искренне пекущийся о высших интересах народа и государства. К тому же он твой воспитанник, твой ближайший друг, и нет сомнения, что эту дружбу он по-своему ценит даже больше, чем ты. И что плохого ты видел от него? Что ты можешь за все эти годы бросить ему в упрёк? Разве он когда-нибудь мешал тебе в твоих трудах? И какова была с его стороны плата за те нечастые, будь же справедлив — очень нечастые, случаи, когда ты вынужден был ради него и ради интересов государства немного покривить душой? Ты не можешь не признать — щедрая плата, поистине королевская плата: неограниченный простор для твоей деятельности, для твоих общественных и личных увлечений, полная свобода писать, что ты хочешь, публиковать, что ты хочешь, чудить, как тебе вздумается, и всё это в условиях полного материального достатка, независимости, почти богатства, и всё это в атмосфере всеобщей любви и преклонения, и всё это не на день, не на месяц, не на год — на всю твою жизнь, сколько тебе её определил Господь... Что же ты тогда жалуешься, мой мальчик? Что же ещё ты можешь хотеть от жизни? И неужели это всё не стоит одного-другого жеста признательности с твоей стороны, какого-то проявления твоей благодарности, если в ней так нуждаются те, кто обеспечил тебе благополучие и возможность творить, кто снял с тебя все ограничения, все унизительные оковы и цепи жизни? И неужели всё это, нажитое таким упорством и таким трудом, ты поставишь на карту ради какой-то деревенской дурищи? Ради своего каприза, причуды, прихоти, которым не найти никакого другого объяснения, кроме несерьёзного и недостойного тебя — «я так хочу»? Или, наоборот, — «я так не хочу»?

Что? Что ты говоришь?.. А, ты уже пророчишь сам себе? Ты уже чуешь надвигающуюся катастрофу? Или это только твой сюжет? И это не о тебе, а о нём, о том горемыке Торквато Тассо, которого ты в последнее время так полюбил? Нет, я знаю тебя. Ты и полюбил-то его именно потому, что видишь сходство его и твоей жизни, его судьбы и твоей судьбы, его несчастий и тех опасностей, которые подстерегают тебя на твоём пути. Конечно, тюрьма или сумасшедший дом тебе не грозят: слава Богу, мы живём в другом веке, в другом государстве, под властью другого человека, не имеющего ничего общего с тем мелким и злобным деспотом, который так мучил твоего Тассо. Но разве это гарантия от возможной катастрофы? От крушения твоей карьеры, от нищеты и забвения, от яростной травли твоих многочисленных завистников, которые, как свора собак, тут же набросятся на тебя, лишь только почуют, что ты уже не тот, что ты ослабел? Разве люди за эти двести лет в чём-нибудь изменились? Нет, мой мальчик, ты не имеешь права рисковать. Мучайся, переживай, впадай в отчаяние, рви на себе волосы — ничего страшного, ты переболеешь и этим, как переболел уже многим другим. Будь уверен: потомки поймут и простят тебя. Какое им будет дело до каких-то мелких случайных происшествий в каком-то там веке, в жизни какого-то ничтожного герцогства, одного из трёх сотен государств несчастной Германии? Какое им будет дело до ещё одной жалкой, полубезумной преступницы, отправленной на виселицу, до герцога, до ландтага, до председателя суда, до твоей, наконец, подписи под этим злосчастным указом, о котором через десяток лет уже, наверное, и не вспомнит никто? Не о подписи твоей — о тебе самом они будут помнить, и не об этом клочке бумаги, а о твоих великих творениях, о той вершине человеческой мысли, на которую ты поднял и своих современников, и своих потомков. И я не сомневаюсь, что, когда всё отболит, и этот случай тоже станет в конце концов лишь материалом для твоих произведений. Выстраданным, вымученным, выплаканным, но всё-таки лишь материалом, и ничем иным. Грех? Жестокость? Ну и что же? Разве у тебя не было других грехов? Вспомни, оглянись назад. Ты просто напишешь о нём, об этом случае, вот и всё. И тем самым снимешь этот свой грех, освободишься от него, отмолишь его перед Богом и перед людьми. У тебя ещё будет много, очень много времени впереди на раскаяние, на терзанья, на раздиранье себя в кровь перед всем миром. Будь уверен — отмолишь! О чём-то же ты должен писать? Ну вот и прекрасно — пиши. В том числе и об этом. Пиши, исповедуйся, открывайся, выворачивай свою душу наизнанку. Себе в облегчение и на радость людям и мне».

— «Там, где немеет в муках человек, мне дал Господь поведать, как я стражду...»

«О, так ты тоже об этом? Ты читаешь мои мысли, мой мальчик? Или нет — это я настолько изучила тебя, что могу уже говорить за тебя, всегда и безошибочно, умом или сердцем зная, о чём ты думаешь и что тебя гнетёт. Ах, как мы созданы друг для друга, Вольфганг, дорогой мой Вольфганг! И какое это счастье — понимать друг друга с полуслова или вообще без слов. Семь лет вместе — это же, по существу, целая жизнь! И как я благодарна тебе, что именно ты, а не кто другой, стал моим возлюбленным, что благодаря тебе я тоже живу захватывающей, интересной, до краёв наполненной жизнью! Жизнью, которой не знала и не узнает никогда ни одна из женщин Германии. Жизнью, в которой нет места ни возрасту, ни болезням, ни тоске, ни мелочным, иссушающим душу житейским дрязгам... Только, пожалуйста, не гордись! Только не заносись! И не смей бросать спою Лотту! Не смей! Я тебе покажу Корону Шрётер! Ты мой, ты предназначен мне Богом, так же как и я тебе. И без меня ты погибнешь, ты сломаешься, ты не выдержишь без меня — так и знай...»

   — «Там, где немеет в муках человек, мне дал Господь поведать, как я стражду...» Хорошо, Лотта?

   — Хорошо! Чудо как хорошо!

   — Да? Ты тоже понимаешь, какая это находка? Это гениальная фраза, Лотта! Я знаю — гениальная. И она будет жить века. Такое ещё никому не удавалось, поверь мне.

   — Поверь? Это ты мне поверь! А мне-то уж давно верить ничему не надо. Я знаю, Вольфганг, что такого человека, как ты, ещё не было на земле! И я иногда цепенею от ужаса, от священного трепета, когда до меня вдруг доходит, что ты — это ты, мой Вольфганг, мой мальчик, и я сижу рядом с тобой, и ты у моих ног, и на моих глазах рождается иной, новый мир, нет, иные, новые миры, и творец их — ты.

   — Не надо, Лотта, не перехваливай меня. У меня и так сейчас кружится голова. И руки-ноги дрожат. Я ведь понимаю, что я сделал. Что мне удалось создать. Мне?! Нет, не мне. Я всего лишь человек. А эту фразу через меня сказал Бог.

— Ты и есть Бог, Вольфганг! Пусть это кощунство, пусть Господь накажет меня, но ты — Бог. Ты и есть Бог.

   — Не надо, дорогая, не надо... Это слишком далеко заведёт нас. Ты знаешь, Лотта, я, наверное, всю пьесу переделаю на стихи. Чем дальше, тем я больше убеждаюсь, что нельзя о таких вещах писать прозой...

   — Да какая разница! Стихи, проза... Всё, всё, что ты делаешь, Вольфганг, — всё гениально...

   — Всё? Так уж и всё?

   — Всё! По крайней мере, всё, что ты пишешь... И ты не только гениальный поэт. Ты гениальный премьер-министр, и ты гениальный учёный, и ты гениальный артист, и ты гениальный любовник. И... И... И я не знаю, что ещё. Всё... Только иногда в тебя вселяется какой-то бес, и ты начинаешь дразнить людей, делать глупости. Но тогда...

   — Но тогда у меня есть ты...

   — Да, у тебя есть я! Твоя верная, твоя преданная Лотта, которая защитит тебя, спасёт тебя от тебя самого и от других.

   — И которую я очень люблю...

   — Любишь, но слушаешь иногда вполуха. Хотя давно уже, казалось бы, должен был убедиться, что я знаю жизнь и что все мои советы всегда были только на пользу тебе. Всегда были за, не против тебя.

   — И в которой я, неблагодарный и бессовестный человек, больше всего тем не менее люблю не ум, не советы, а совсем другое: эти волосы, эту кожу, эти маленькие ножки, эти круглые колени...

   — Вольфганг, Вольфганг, прошу тебя, прекрати! Ну прекрати же! Не здесь, милый, не сейчас, ты же знаешь, как я не люблю, когда всё на бегу, наспех. Вечером, милый... Я жду тебя вечером. Муж в отъезде, слуг я отпущу...

   — И сейчас. И вечером. И всегда. Я тебя люблю, моя милая, прелестная Лотта... Мой ангел... Моя звезда... И моё высшее наслаждение в жизни — целовать тебя везде, гладить тебя, чувствовать тебя в руках. Так, чтобы ничто, никакая сила не могла оторвать тебя от меня.

   — Ах, ну как же ты не понимаешь ничего, Вольфганг! Не могу я сейчас. Не могу... Прошу тебя. У меня так тяжело сейчас на душе... Я так боюсь за тебя! И за себя. Такая тяжёлая, тупая голова... Мне только будет ещё хуже. Сними эту тяжесть, прошу тебя! Выдерни этот гвоздь из моей головы. Иначе, я чувствую, я сойду с ума.

   — Что с тобой? Что-нибудь произошло? Что-нибудь, чего я не знаю?

   — Да знаешь, знаешь! Ты всё прекрасно знаешь. Пожалуйста, не притворяйся, сейчас не до этого. Скажу тебе одно, Вольфганг: я боюсь. Я очень боюсь. В первый раз за эти семь лет я всерьёз боюсь за тебя.

   — А, ты, наверное, об этой дурацкой затее? Об этом указе? Не бойся. Всё будет хорошо. Я обещаю тебе — всё будет хорошо...

   — Нет, ты ничего не понимаешь, Вольфганг! Ты явно не представляешь себе, как всё далеко зашло. Ты всё ещё в иллюзиях... Между прочим, у меня к тебе поручение от герцогини-матери. Нам с тобой поставлен ультиматум: или ты подписываешь не позднее, чем завтра утром, или... Или отменяются все завтрашние празднества. А это значит, что ты больше не фаворит. И следовательно, в самом близком времени не премьер-министр.

   — Ну и наплевать! Подумаешь, напугали! Вот и прекрасно, вот и пусть обходятся без меня. Буду писать, читать книги, играть в свои камушки. Займусь наконец всерьёз анатомией, ботаникой, минералогией...

   — Да? Займёшься? А тебе есть на что заняться? Ты проживёшь без службы, да ещё с твоими запросами? У тебя же ничего нет! А наследство — это ещё когда-то будет! Жди... Успеешь ноги протянуть...

   — На скромную жизнь мне хватит.

   — Не хватит! Не обманывай себя. Не хватит. Всё равно придётся наниматься к кому-нибудь. Не к этому герцогу, так к другому. Только здесь тебя все любят, и больше всех он сам, а у другого? Кто знает, как будет у другого? Этот-то хоть не дурак, ценит тебя, уважает тебя, желает тебе добра. Да и вообще, о чём мы говорим?! Разве это главное? А твои великие идеи, твои замыслы, твои проекты преобразований? Твоё служение людям?.. Значит, всё? Конец?

   — Постой, Лотта. Постой. Раз так... Раз так, постараюсь наконец объяснить тебе всё до конца. О, прости, дорогая! Я, кажется, помял твоё платье. Господи, какой же я бываю всё-таки неловкий иногда...

Гёте медленно, с усилием, поднялся с ковра и, поправив выбившиеся из-под пояса концы батистовой рубашки, отошёл к окну. Таким же медленным, усталым движением он раздвинул до конца тяжёлые шторы, висевшие на кольцах, впустив в комнату яркий полуденный свет. Потом он долго стоял там у окна, повернувшись к ней спиной, так долго, что она уже начала беспокоиться, не забыл ли он вообще о её присутствии.

   — Слушай, Лотта, — повернулся он наконец к ней. — Моя маленькая, моя прелестная, моя умная Лотта. Ты всё ещё, по-видимому, смотришь на меня как на жалкого, растерянного мальчишку, с которым тебя познакомили тогда в саду, семь лет назад. А я уже другой, Лотта, совершенно другой, и кому-кому, а тебе-то это давно уже полагалось бы знать. Ты думаешь, всё это лишь мой каприз — моё несогласие на этот указ? Прекраснодушие пиита, почившего в эмпиреях и полностью оторванного от реальной жизни? Ни на чём не основанное упрямство человека, который ничего не видит вокруг и не может оценить вероятные последствия своих поступков? Смею тебя заверить: не так. Далеко не так... Ты, конечно, ценишь меня как поэта, но ты слишком нелестного мнения обо мне как о человеке. Практическом человеке... Тебе никогда не приходило в голову, что я тоже умею рассчитывать, и не хуже других, а может быть, и лучше других? Рассчитывать, взвешивать на весах, плести паутину, дожидаться своего часа, выбирать момент, лукавить, притворяться, обманывать противника, усыплять его бдительность, готовить тылы, окапываться, рыть траншеи, подтягивать орудия, налаживать связи и коммуникации? И всё это ради той минуты, когда я почувствую себя в силах нанести удар.

   — Вольфганг, но я...

   — Подожди, подожди. Выслушай меня хоть раз до конца... Я хотел перелукавить их всех, Лотта. Хотел получить власть, чтобы потом бить их их же оружием, чтобы, подмяв их всех под себя, реализовать на практике те две-три крупные идеи, в которые я верю не только как человек и поэт, но и как практический деятель... Не просто верю, а знаю! Да, знаю, что только они и есть выход из тупика... И я наконец достиг, вернее, почти достиг того состояния, когда ещё немного — и я смогу начать проводить их в жизнь... Для этого мне нужно теперь только одно: не просто согласие, а полное, абсолютное согласие и поддержка герцога. Иными словами, моя полная власть над ним и его полное, пусть и невидимое, подчинение мне...

   — Власть, которую ты завтра потеряешь...

   — А вот это ещё вопрос, Лотта! Это ещё вопрос! Неужели ты не понимаешь, что я иду ва-банк? Что я сознательно, с холодным сердцем и трезвой головой иду ва-банк? Я слишком долго готовился, Лотта, слишком долго и обстоятельно плёл свою паутину, чтобы не решиться однажды на такой рискованный, но всесторонне подготовленный шаг. Это проба сил, Лотта. Это наконец решительная проба сил... Или я, Гёте, или они... Или я, или эта тёмная сила, это безликое, страшное в своей живучести и вязкости чиновничество, которое я должен наконец сокрушить. Один? Нет, это невозможно. Я реалист. С герцогом? С герцогом, да, возможно. И завтра я им это докажу... Ситуация созрела, Лотта, полностью созрела. И если герцог уступит мне завтра — он мой, мой совсем и окончательно. Он мой союзник во всех моих замыслах, моё главное орудие, мой таран, которым я разрушу любые стены, любое сопротивление и уничтожу каждого, кто встанет у меня на пути. Кто бы он ни был...

   — А если не уступит?

   — Этого не может быть, Лотта! Я верю, я знаю: этого не может быть... Герцог умный человек, Лотта, и он прекрасно понимает, что дело не в этой несчастной, никому не нужной деревенской девчонке, а в том, куда мы теперь пойдём... Назад, в средневековье? Или вперёд, к свету? Создавая шаг за шагом разумное, просвещённое государство, в котором силы человеческие, задавленные сегодня насилием, тьмой и невежеством, получат наконец какой-то — пусть для начала хоть самый скромный — простор для своего развития... И он понимает, что в этом деле ему без меня не обойтись... Я его создал, Лотта! Я! Я образовал его, воспитал, я вложил в его буйную голову, в его доброе, но грубое сердце светлые мысли и благотворные стремления... Что он будет делать без меня? Он же зачахнет, он же сойдёт с ума от скуки, от пьянства и безделья, если меня не будет... И неужели из-за какого-то нелепого, выдуманного случая он пойдёт на то, чтобы остаться без меня? Неужели пойдёт?.. Нет, не верю. Ставлю свою голову об заклад — не пойдёт. Не может пойти... А, Лотта? Что ты на это скажешь? Ты, знающая жизнь и свет как свои пять пальцев?

   — Скажу, что нет такого человека, без которого нельзя было бы обойтись...

   — А вот это, Лотта, чепуха!.. Это вреднейшая чепуха! Может быть, самая вреднейшая из всех, которую только могли придумать себе... Сколько добрых, великих дел в истории так и остались несовершёнными или незавершёнными именно из-за того, что кто-то когда-то выдумал этот принцип... Есть, Лотта! Есть!.. Герцогу некем заменить меня... Некем! Понимаешь? Некем! Хоть ты расшибись головой об стену — он никого другого не найдёт. Я тот самый человек на том самом месте, который ему сейчас нужен... Я, и никто другой...

   — И всё-таки это так, Вольфганг. Не обманывай себя — так... Как всегда, может быть, в теории ты и прав. Но теория одно, жизнь — другое...

   — «Теория, мой друг, суха, но вечно зеленеет древо жизни...» Так, Лотта, да?

   — Так, мой дорогой... Не смейся, к сожалению, так. И сейчас ты рассуждаешь как теоретик, но не как практический человек... А мне сейчас не до твоих теорий, как бы ни были они хороши и верны. Мне надо спасать тебя. Тебя и наше счастье.

   — Не сгущай краски, Лотта. Уверяю тебя, ничего не надо спасать. Я всё рассчитал, и вот увидишь, в конце концов выиграю я, а не они.

   — О, Боже мой! Боже мой! Как же ты слеп, Вольфганг! Как самонадеян! Идол мой, сокровище моё... Я прошу, я умоляю тебя... У меня нет ни слов, ни мыслей, чтобы победить твоё упрямство... Но я знаю, я чувствую, что это конец! Я женщина, Вольфганг! Я женщина! А женщина знает всё. Ты ещё рассуждаешь, ты ещё взвешиваешь, а я простым женским инстинктом знаю — это всё, это конец.

   — Не конец, Лотта! Не конец... Потерпи до завтра. Вот увидишь — не конец!

   — Ничего я не увижу... Ничего! Я знаю, ничего. Это конец!.. Вольфганг, милый, прошу тебя, умоляю тебя — подпиши! Клянусь, никогда больше не буду просить тебя! Ни о чём не буду... Но сегодня я у тебя в ногах, я плачу, я умоляю тебя. Умоляю, как простая деревенская баба, как сестра, как мать, — подпиши! Спаси меня, спаси нас обоих — подпиши!..

   — Перестань, Лотта, перестань... Что ты, в самом деле? Что с тобой? Разве это повод для слёз? — попытался он остановить её.

Но остановить её он уже не мог. Разверзлись хляби небесные — такое неподдельное отчаяние звучало в её голосе, так горько лились её слёзы и так по-детски беспомощно прижималась она к нему, что он растерялся. Надо было что-то делать, что-то говорить, а что? Тело Шарлотты сотрясалось от рыданий, с губ её срывались какие-то хриплые, бессвязные звуки, волосы разметались, неудержимые слёзы, безжалостно смывая румяна и пудру, потоком катились по её сморщенному, сразу постаревшему лет на двадцать лицу...

— Подпиши... Подпиши... Подпиши!

Нет, на сей раз Шарлотта не шутила. Ужас и отчаяние её были так глубоки, так искренни, что нечто похожее на предчувствие какой-то огромной, непоправимой беды острым холодком пробежало у него по спине. А что, если действительно вещее женское сердце опять знает то, что не знает и не может знать его поверхностный, самоуверенный ум, ослеплённый блеском им же самим и выстроенных силлогизмов? А что, если они оба действительно находятся на краю пропасти и он в своей гордыне, в своём безудержном эгоизме гения идёт сейчас прямо к тому, чтобы погубить не только себя, но и её — верное, преданное, любящее существо, вложившее в него всю свою жизнь? Какая это будет по счету жертва на его совести? И собственно говоря, ради чего?

О, эти слёзы... Что за убийственное оружие! Да разве есть на свете хоть один аргумент сильнее их?.. И он уже почти готов был сдаться — рухнуть перед ней на колени, просить прощения, плакать вместе с ней и клясться и обещать ей всё, что она прикажет, чтобы только поскорее прекратить эту муку, — как ухо его вдруг ухватило какой-то новый звук. Прислушавшись, он понял, что это был топот копыт, приближавшийся к его дому. Он бросился к раскрытому окну: действительно, с большой дороги, огибая зелёную лужайку перед домом, уже свернул всадник, в котором он сейчас же признал наиближайшего своего друга Карла Людвига Кнебеля — майора гвардии и воспитателя младшего брата герцога. Лошадь его уже перешла на шаг, и майор, бросив поводья, махал кому-то, — вероятно, Филиппу, — кто приветствовал его с заднего крыльца. «Дома?» — нарушив полуденную лесную тишь, прозвучал его весёлый звонкий голос, и столь же весёлый голос Филиппа отвечал ему: «Как же, как же! Дома, господин майор! Господин тайный советник сегодня никуда ещё не выезжал...»

   — Шарлотта, милая, добрая моя Шарлотта! Прошу тебя... Очнись... Кнебель! Сейчас он будет здесь. А ты в таком виде...

Нет, плохо же он знал свою Шарлотту. Баронесса была боец — великий боец! В одно мгновение причёска её была приведена в порядок, платье разглажено, щёки и лоб покрыты новым слоем пудры, и не успел он опомниться, как она, обмахиваясь веером, уже сидела в кресле у окна. Немного, правда, бледная, немного чем-то расстроенная, но, в конце концов, мало ли что могло тяготить эту всё-таки не такую уж молодую женщину с не очень крепким здоровьем, у которой к тому же, как всем известно, всегда на руках было столько и своих и чужих неотложных дел. Да ещё такая несносная жара... Гёте в изумлении взирал на это почти магическое перевоплощение. Ах, не ему, а ей бы быть премьер-министром! Не ему, а ей бы решать все эти проблемы, распутывать и разрубать все эти проклятые узлы! Ещё неизвестно, как его, а уж её-то точно никогда бы и никому не остановить...

   — Вольфганг, подай, пожалуйста, мой ридикюль... И поправь на кушетке подушку. Обычно она у тебя не так лежит.

Через минуту на скрипучей деревянной лестнице послышались тяжёлые шаги, потом сквозь комнаты шаги проследовали до двери кабинета и перед ней остановились. Раздался тихий, осторожный стук в дверь:

   — Вольфганг, можно к тебе?

   — Да, да, Людвиг! Входи!

Дверь отворилась. На пороге стоял высокий плотный красавец лет сорока, пышущий здоровьем и добродушием. Наверное, такими когда-то и были древние германцы: мужественными и простыми, как дети. И внешность Кнебеля, и его бесхитростная речь, и его неизменная благожелательность ко всем, и его манера улыбаться, глядя собеседнику прямо в глаза, сами собой располагали к нему. Нельзя было не верить доброте и надёжности этого большого, как медведь, человека, и, естественно, нельзя было не платить ему той же монетой. Между прочим, это его послал тогда герцог, семь лет назад, чтобы вывезти Гёте из Франкфурта в Веймар, и с тех пор обласканный всеми поэт и первый вестник его судьбы были неразлучны.

   — О, Вольфганг, ты не один... Счастлив видеть вас, баронесса... Я, конечно, приметил чью-то карету на лужайке недалеко от дома, но не был уверен... Вольфганг, так, судя по присутствующим здесь, настоящий день рождения у тебя не завтра, а сейчас? А где же тогда вино?

   — Я тоже рада вас видеть, Людвиг. А насчёт вина... Придётся подождать до завтра. Завтра мы с вами, Людвиг, обязательно выпьем. Вот только неизвестно, с радости или с горя. Но это уж как распорядится наш обожаемый господин премьер-министр... — приподнимаясь с кресла, сказала Шарлотта. — Я вас покидаю, господа. У меня ещё бездна дел. Вольфганг, дорогой мой, я вас очень прошу: или на бумаге, или, ещё лучше, лично, но сообщите мне, пожалуйста, сегодня же, что вы решите относительно моей просьбы. Я так волнуюсь... Я очень надеюсь на вас, вы же понимаете, как это всё важно для меня...

Гёте и Кнебель проводили её до крыльца. Шарлотта держалась молодцом до самой подножки кареты, она даже нашла в себе силы, помахав рукой, прощебетать что-то весело-непринуждённое и улыбнуться на прощание им обоим. Но в карете, задёрнув занавески по обеим её сторонам и рухнув на подушки, она опять дала волю слезам... «Господи, за что? За что Ты взвалил на меня этот крест? — беззвучно повторяла она, глотая слёзы и всхлипывая, как ребёнок. — Почему это всё мне, именно мне? Чем я провинилась перед Тобой? Кому я в своей жизни причинила зло?.. Никому, ни одной душе на свете. Даже мужу... Ему давно уже всё в жизни безразлично, кроме его карт и лошадей. Так за что же Ты лишаешь меня моей единственной радости, моей единственной награды на этом свете? За все мои бессонные ночи, за семерых в муках рождённых детей, за грубияна мужа, за беззаветную преданность моему возлюбленному — человеку, которого Ты сам же, Господи, послал на землю, чтобы светить людям?.. Откуда это всё посыпалось, где прорвало эту плотину? Дурацкий этот указ, капризы герцога, бессмысленное упрямство Вольфганга, наконец, даже такая мелочь, такая нелепая случайность, как этот Кнебель, когда его никто не ждал... Не мог он найти другого времени? Обязательно нужно было приехать именно тогда, когда ещё минута, ещё одно усилие — и я бы добилась своего? О, с ума можно сойти. Неудача... Конец... Конец? Ну нет, господа, это ещё не конец! Далеко ещё не конец... Погодите, господа, радоваться, погодите торжествовать! Сражение ещё не проиграно. У нас ещё полдня и целая ночь впереди. И второй такой сцены Вольфганг уже не выдержит. Нет, не выдержит! Или я последняя дура и ничего не понимаю ни в людях, ни в нём... А если до вечера он не объявится сам — я таки опять буду здесь, и я своего добьюсь! Будьте уверены — добьюсь! Вены себе вскрою у него на глазах, переверну весь дом, выброшусь в окно — но я заставлю его подписать... Заставлю! Или я не Шарлотта фон Штейн и недостойна той великой роли, которую мне уготовила судьба...»

IV

— Ну расскажи, как твой Лукреций[210]? Движется потихоньку? — прервал наконец Гёте молчание, установившееся после отъезда баронессы.

   — Лукреций?.. Что — Лукреций? Ты же знаешь, Вольфганг, что я намерен дожить до девяноста лет, и я думаю, на оставшиеся полвека мне его вполне хватит.

   — Трудно?

   — Трудно... Чертовски трудное дело, скажу тебе. Иной раз и сам не рад, что затеял. Бьёшься, бьёшься подчас над одной строкой — чуть не неделю, а этих строк у него миллион, и выпустить тоже ничего нельзя...

   — Ах, Людвиг, друг мой Людвиг... Почему Лукреций? Почему именно он? Что тебя в нём так привлекло?.. Грубый человек, плохой поэт, примитивный философ... Бросил бы ты его, пока не поздно. Сколько есть в римской поэзии подлинно великого, человечного! И почти ничего ещё не переведено. А тут какие-то атомы, какой-то желудочный натурализм, да ещё всё так невыносимо скучно, многословно...

   — Опять ты за своё? Не надоело, Вольфганг?.. Почему Лукреций? А я почём знаю почему? И между прочим, и знать не хочу... Может быть, сама музыка стиха, может быть, мысли, может быть, что-нибудь другое... Не знаю. Но ведь нравится же! А почему — какая мне, в конце концов, разница — почему?

   — Ладно, Людвиг. Бог с ним, с Лукрецием... Ты счастлив — ну и прекрасно, а остальное всё, ты прав, действительно не важно... Извини моё брюзжанье. Надеюсь, ты понимаешь, что это нс от скверности характера, а потому, что я тебя очень люблю и, следовательно, не могу быть безразличен к тому, на что ты тратишь свои силы... Бог с ним, с Лукрецием. Латынь так латынь, Лукреций так Лукреций... Теперь скажи мне, старина, только откровенно: ты зачем приехал? За тем же, за чем и она?

   — Думаю, что за тем же.

   — Будешь уговаривать?

   — Нет, Вольфганг, не буду. Всё, что я мог тебе сказать по этому поводу, я уже однажды сказал... Ты помнишь, наверное. Если уж тебе так хочется принести себя в жертву каким-то химерам — валяй, приноси, мне тебя не удержать. Кто знает, может, тебя действительно когда-нибудь причислят к лику святых. Было время, когда я огорчался, что ты влез в эту кашу, вместо того чтобы писать хорошие стихи. А теперь я огорчаюсь, что и написанные стихи, оказывается, были зазря и всё кончится самым вульгарным, прозаическим образом, а попросту говоря — обыкновенным мыльным пузырём.

   — Ну вот и хорошо, вот и прекрасно! И я рад! Значит, исчерпан вопрос?

   — Нет, Вольфганг, не исчерпан... Ещё не исчерпан... По крайней мере, в ещё одной, последней, попытке образумить тебя ты мне не можешь отказать... По праву нашей старой дружбы — не можешь. И я даю тебе честное, благородное слово, Вольфганг, что с моей стороны это последняя попытка. Тем более что завтра все попытки уже сами собой станут ни к чему.

   — Ну, так что? Какой-нибудь новый аргумент? Страшнее всех других?

   — Да, аргумент. Новый аргумент. И я надеюсь, самый сильный из всех. Скажи, ты когда-нибудь видел эту девицу, из-за которой возник весь этот тарарам?

   — Нет, не видел. А зачем? Что это меняет в данном вопросе?

   — Кое-что меняет, мне кажется... Может быть, даже всё. Думаю, что невредно было бы тебе всё-таки посмотреть, из-за кого ты обрекаешь себя на заклание. И доставляешь столь великую радость всем своим врагам. От последней канцелярской крысы до титулованных шпионов венского императора.

   — Ты что задумал?

   — Ничего особенного... Изволь приказать заложить коляску... Или нет, давай-ка лучше оба поедем верхом. И поедем туда, где сейчас находится эта девица...

   — Не поеду! Ни к чему.

   — Поедешь, Вольфганг. Обязан поехать. Не можешь не поехать, если я тебя прошу.

   — Людвиг, это шантаж!

   — Да, шантаж! И я знаю, что это шантаж. Но я прошу, я настаиваю, я требую, чтобы ты поехал.

   — Настаиваешь? Требуешь?

   — Да, Вольфганг, настаиваю и требую. И заметь, в первый раз за наши с тобой совместные семь лет.

   — Ну что ж... Раз так... Раз ты настаиваешь... Хорошо, Людвиг, я подчиняюсь. Но только лишь из-за моих симпатий к тебе. Однако учти: бесполезная затея... И вообще, какого черта ты привязался ко мне? Как ты смеешь, а? Я кто, по-твоему, — ребёнок или премьер-министр?!

   — Премьер, Вольфганг, премьер. Не сомневайся — пока ещё премьер... Ну, так едем? Филипп! Эй, Филипп! — распахнув двери кабинета, прогремел на весь дом своим зычным голосом Кнебель.

   — Да, господин майор? — послышалось снизу, с первого этажа.

   — Лошадь господину тайному советнику! Да пошевеливайся, парень. У нас плохо со временем... Вольфганг, надень-ка лучше что-нибудь партикулярное. Это ведь не ревизия... А то ещё поднимем там переполох, сбежится весь гарнизон, а это, я думаю, нам с тобой совсем ни к чему...

Несмотря на полуденный зной, в лесу, под раскидистыми кронами старых лип и могучих дубов, было прохладно. Дорожка бежала ровно, сытые вышколенные лошади, покусывая мундштуки, едва сдерживались, чтобы не сбиться с горделивой рыси на галоп, копыта их звонко отстукивали по деревянным мосткам, перекинутым через заросшие тиной канавы и прячущиеся в ивняках прозрачные, чистые ручьи. Через десять минут они уже были у городских ворот. Въезжая в город, оба всадника приосанились: каждый встречный на кривых и узеньких, стиснутых со всех сторон домами улицах считал своим долгом поклониться им, и они, с приличествующей их положению важностью, любезно отвечали на каждый такой поклон, сохраняя в то же время прямую, непринуждённую посадку людей, с детства привыкших чувствовать себя в седле лучше, чем на ногах. Иногда в окне второго или третьего этажа, над выставленными на солнце горшками с белыми гортензиями или ярко-красной геранью, высовывалась вдруг чья-то миловидная головка в кружевном чепце, и чья-то гибкая маленькая ручка, оголённая по локоть, приветственно махала им оттуда, и тогда Кнебель, вскинув голову кверху и улыбаясь в усы, слегка касался двумя пальцами своей треуголки с развевающимся плюмажем, а его спутник ладонью, затянутой в перчатку, притрагивался к полям своей шляпы, и, пока они не доехали до дворца, эта маленькая молчаливая церемония повторялась много раз, наполняя их сердца ощущением всеобщей тишины и скромного, но надёжного человеческого благополучия.

Колокол на старой, вытянувшейся ввысь готической колокольне рядом с дворцом прозвонил полдень. Миновав дворцовую площадь, где часовой у полосатой будки вскинул при виде их ружье на караул, они опять въехали в парк и по ухоженной гладкой дороге, обсаженной с двух сторон столетними вязами, выехали к другим городским воротам. Здесь, прилепившись вплотную к городской стене, стояло одноэтажное кирпичное здание в три крохотных, забранных решётками окошка под самой крышей, обнесённое частоколом и с часовым около рассохшихся деревянных ворот.

Это была гарнизонная гауптвахта, где, за неимением в герцогстве отдельной тюрьмы для гражданских лиц, вместе с военными содержались и уголовные преступники, если, конечно, таковые имелись в данный момент. Веймарское герцогство действительно было тихим герцогством, и когда, не дай Бог, в нём случались серьёзные преступления — а такое, к сожалению, иногда бывало, — преступников после суда, чтобы не тратить на их содержание и без того скудные государственные средства, обычно по договорённости отправляли на каторжные работы в другие немецкие государства, где для их исправления были, так сказать, более подходящие условия. Случалось и так, что вопрос вообще решался просто: осуждённому или, как сто лет назад, отрубали голову на городской площади, или же, как теперь, отправляли его на виселицу. Но такое, следует признать, бывало очень нечасто, поскольку преступный мир герцогства состоял преимущественно из мелких воров, мошенников и бродяг-попрошаек, кому смертная казнь, учитывая наступившее в Европе общее смягчение нравов, теперь обычно всё-таки не полагалась.

Спешившись и привязав лошадей к частоколу, всадники подошли к караульной будке. Часовой в высокой, отделанной мехом шапке резким жестом, загораживая проход, опустил перед ними ружье с примкнутым штыком, но, услышав от Кнебеля пароль, сейчас же вскинул ружье на плечо, отдал им честь и, не спрашивая ни о чём, пропустил их во двор. Они не успели сделать и нескольких шагов по выложенной битым кирпичом дорожке от ворот к зданию гауптвахты, как тяжёлая, окованная железом дверь её со скрежетом отворилась, и им навстречу, оправляя на ходу мундир, выскочил бравый вахмистр в парике с косичкой и вздёрнутыми вверх рыжими усами. Судя по остаткам пивной пены на усах, вахмистр, видимо, как раз заканчивал свой обед.

Подбежав к ним, вахмистр вытянулся во фрунт, щёлкнул каблуками и, выкатив глаза, отрапортовал:

   — Дежурный по гауптвахте вахмистр гвардии его высочества Ландхорст, господин майор!

   — Вольно, вахмистр, вольно... Ну, докладывайте, какие тут дела...

   — Полный порядок, господин майор! За время моего дежурства никаких происшествий и нарушений не произошло!

   — Кто у вас здесь сейчас?

   — Трое, господин майор! Один солдат, проступок — дебош и пьяная драка в трактире, один карманник, а также ещё девица... Точнее, не девица... Затрудняюсь, господин майор, как её назвать!

   — Это та, что задушила своего ребёнка у себя на сеновале?

   — Она самая, господин майор!

   — Понятно... Вот к ней-то, Ландхорст, вы нас и проведите.

   — Слушаюсь, господин майор!

Пригнув головы, чтобы не задеть за каменную притолоку, они вошли вслед за вахмистром в помещение гауптвахты. Солнечный свет через распахнутую дверь освещал стёртые ступеньки, спускавшиеся вниз, в полуподвал, где вдоль длинного, сырого и тёмного коридора располагались камеры заключённых. Вытащив из-за пояса тяжёлую связку ключей, вахмистр отомкнул железную решётку, отделявшую коридор от лестницы. Рядом, в углублении в стене, мерцал подслеповатый фонарь, вахмистр снял его и, приподняв над головой, пошёл по коридору, освещая дорогу гостям. Каждый шаг их гулко отдавался под высокими каменными сводами, под ногами хлюпала вода, леденящий душу холод заставлял вбирать головы в плечи, гнилой, затхлый воздух перехватывал дыхание, вызывая ясно ощутимое предчувствие тошноты. По бокам от них в неверном свете покачивающегося впереди фонаря скользили и изгибались зловещие тени. В середине коридора из-под сапог вахмистра вдруг выскочила крыса и, прошмыгнув у них под ногами, с писком юркнула куда-то в темноту.

У последней слева двери вахмистр остановился. Звякнул ключ, вставляемый в замок, дверь заскрипела, но вахмистру пришлось подтолкнуть её ещё и плечом, чтобы преодолеть сопротивление её собственной тяжести и давно, видимо, проржавевших петель. Прислонившись к двери спиной, вахмистр посторонился и пропустил их вперёд.

Глазам вошедших открылась длинная и узкая, как щель, камера с маленьким окошком под самым потолком. Косые лучи солнца, пробивавшиеся сквозь решётку, освещали лишь ту часть камеры, которая была ближе к двери, в обоих же углах под окном стояла тьма, не позволявшая сразу разглядеть, что там находилось и было ли там что вообще. Но когда глаза их привыкли, они всё-таки различили в углу, на примкнутой к стене деревянной койке, какую-то серую бесформенную груду тряпья, из которой торчало нечто похожее на человеческую голову. Они приблизились, голова не шевельнулась им навстречу, не издала ни звука, и только луч от фонаря, поднятого вахмистром, позволил им установить, что это была женская голова и что она смотрела на них.

— Здравствуйте, сударыня, — сказал Кнебель.

Ответа не последовало. Перед ними, вжавшись спиной в угол между стен и натянув на себя, под самый подбородок, какие-то лохмотья, сидело существо, в котором любой, даже благожелательный глаз вряд ли сумел бы отыскать что-либо человеческое. Грязные спутанные космы, свисавшие по всему лицу, полное отсутствие лба, кривой, скошенный набок рот, спёкшаяся слюна на губах, грязь, как маска покрывавшая подбородок и скулы вплоть до самых глаз, и, наконец, самое главное — глаза: золотушные веки без ресниц и пустые, бессмысленные глаза, принадлежавшие идиотке от рождения — полной, безнадёжной идиотке, которая лишь благодаря людскому милосердию смогла, раз родившись, дожить до своих лет. Зачем Всевышний дал жизнь этому существу? И что он хотел этим сказать? «Господи, да минует нас чаша сия», — крестясь и отворачиваясь в испуге, думаем наверное, каждый отец и каждая мать семейства, когда нечто похожее попадается им на пути...

   — Она говорит? — спросил Кнебель у вахмистра.

   — Редко, господин майор. Только когда просит есть.

   — Она всегда была такой?

   — Полагаю, господин майор, что всегда... Хотя, говорят, она отлично справлялась с хозяйством своего отца. На этом основании, сдаётся мне, она и признана вменяемой.

   — Когда суд?

   — Точно не знаю, господин майор! Говорят, дня через два-три.

   — Так... Сударыня, у вас есть какие-либо просьбы к нам? Могли бы мы вам чем-нибудь помочь? — вновь обратился Кнебель к этому существу, неподвижно скрючившемуся на койке, и вновь ответа не последовало.

Кнебель повторил свой вопрос ещё раз, уже более настойчивым тоном, и тогда голова над кучей тряпья наконец шевельнулась, прохрипев еле слышное:

   — Воды... Пить...

   — Воды?.. Вахмистр, принесите воды... Считаю это вашим упущением по службе, Ландхорст. Насколько мне известно, заключённым при любых обстоятельствах отказа в этом не может быть...

   — Господин майор, осмелюсь доложить, вода у неё всегда есть! Прошу вас, посмотрите сюда.

Следуя взглядом за его рукой с фонарём, они заметили в противоположном углу под окном небольшое, сложенное из камня возвышение, на нём миску и полную до краёв кружку с водой. Кнебель взял кружку и поднёс её к губам этой несчастной. Стуча зубами и обливаясь, она сделала несколько жадных глотков, потом порывистым, сердитым движением оттолкнула руку с кружкой так, что вода пролилась на тряпье, и опять вжалась в угол.

Больше им здесь делать было нечего, Кнебель повернулся и вышел из камеры. Гёте и вахмистр последовали за ним...

Солнце на дворе сияло так, что глаза их, успевшие уже свыкнуться с темнотой, сразу сжались от острой, как укол иглы, боли, и им пришлось задержаться на пороге гауптвахты, чтобы боль прошла и чтобы вновь можно было беспрепятственно смотреть на белый свет. Забежав вперёд, вахмистр вытащил железный засов и, широко распахнув перед ними ворота, вытянулся во фрунт. Часовой у будки опять вскинул ружье на караул, на что Кнебель, как и полагалось, опять приложил два пальца к своей треуголке.

Лошади их, понурив головы и обмахиваясь хвостами от мух, неподвижно стояли, привязанные к частоколу. Занеся ногу в стремя, Гёте, молчавший с начала и до конца этого посещения, обернулся к своему спутнику:

   — Людвиг... Знаешь что... Поедем куда-нибудь выпьем, а? В канцелярию, я чувствую, мне сегодня уже не попасть... «Золотой жук», согласен?

   — Идёт... Поехали... в «Золотой жук»!

Хозяин трактира, давний знакомый обоих, проводил их в особую, уютную и тихую, комнату для почётных гостей, где им никто не мог бы помешать. Почтительно осведомившись об их самочувствии и об их пожеланиях, он сейчас же удалился на кухню, плотно притворив за собой дверь в общий зал. Они едва успели снять шляпы и, стянув перчатки, бросить их на подоконник, как дверь опять отворилась, и в комнату с подносом в руках, на котором стояли две глиняные кружки и большой запотевший кувшин с вином, вошла молоденькая жена трактирщика. Мило улыбнувшись и сделав книксен, она расставила всё принесённое на столе и, с достоинством шурша пышными накрахмаленными юбками, выплыла из комнаты.

Кнебель сел верхом на табурет у окна и молча стал набивать трубку.

   — Ну, так что? — повернувшись к Гёте, сидевшему за столом, спросил наконец он, — Что же ты молчишь?

   — А что я должен сказать тебе?

   — Не знаю. Что-нибудь... На меня лично это зрелище произвело впечатление. Признаюсь, сильное впечатление. А нервы у меня, кажется, покрепче, чем у тебя.

   — Всё это уже было, Людвиг. Всё это я уже видел когда-то. Если не наяву, то, по крайней мере, во сне...

   — Гретхен?

   — Да, Гретхен. Наверное, она... А может быть, и не она.

   — Тебе действительно жаль её, эту сумасшедшую?

   — Жаль... Очень жаль, Людвиг...

   — Это животное?

   — Да, Людвиг, это животное. Зачем-то ведь и она нужна Богу. Или природе — как тебе больше нравится. И не нам с тобой решать, нужна она на земле или нет.

   — Необязательно так мрачно, Вольфганг. У неё будет защита. И защита, уверяю тебя, достаточно компетентная. Скорее всего, я думаю, её отправят не на виселицу, а в сумасшедший дом.

   — Ты уверен в таком исходе?

   — Ну, полной гарантии, конечно, никто не даст. Но есть очень большая вероятность того, что будет так, как я говорю. Рассуди сам: кому это нужно — вешать её? Герцогу? Герцогу нужен закон, а не она. Судейским и всей этой сволочи, кто проталкивает новый закон? Им нужна не она, им нужен ты. Поверженный, втоптанный в грязь мямля-поэт, полностью доказавший свою неспособность к государственным делам.

   — И всё равно, Людвиг, я не подпишу.

   — Жаль, ваше превосходительство, господин тайный советник... Очень жаль! Так жаль, что даже, признаюсь тебе, плакать хочется. Давай, Вольфганг, выпьем за твой бесславный политический конец. За бесславное, но логичное завершение твоей государственной карьеры!

   — Аминь... Охотно присоединяюсь к тебе, мой друг.

   — Ах, Вольфганг, Вольфганг!.. Говорил я тебе: не умеешь — не берись. Какого черта ты влез во всё это? Кто тебя заставлял? Писал бы себе свои стихи, своего «Фауста».

   — Я пишу.

   — Пишешь... Я-то знаю, что и сколько ты теперь пишешь... Ведь ты же гений, Вольфганг! Гений! Тот самый гений, который родится на земле только раз в сто лет... Я горжусь твоей дружбой, горжусь счастьем жить с тобой в одно время и в одной стране. И мне больно, понимаешь — больно, что ты с такой страстью влез во всю эту мышиную возню... Но уж если влез, то как же можно так позорно — назад? Где твоё самолюбие? Ты теперь-то хоть видишь, из-за какого ничтожества ты поставил на карту всё? Что значит эта малость, это почти полное ничто в сравнении с той пользой, которую ты мог бы принести людям, оставаясь на своём посту?

   — Это у нас с тобой они малые, Людвиг. А у Бога они великие. Они, Людвиг, не мы...

   — Кто — они? Эта полоумная? И другие подобные ей?

   — И они... И они тоже... Ведь это мы с тобой, Людвиг, довели их до нынешнего скотского состояния. Мы, как пиявки-кровососы, высосали из них за сотни лет всё, что составляло их человеческое существо. Мы, в том числе и ты.

   — Брось, Вольфганг. Не преувеличивай. Не люблю... Ни у тебя, ни у меня никогда не было никаких поместий и крепостных. И надо думать, никогда и не будет...

   — Это дела не меняет. И ты и я — оба мы живём за их счёт. Столетиями живём... И ничего удивительного, что многие из них в конце концов вырождаются в нечто скотоподобное. Господь-то знает, что это не их вина.

   — Ну, так помог бы им возродиться! Вместо того чтобы самому, как барану, подставлять лоб под топор... Вспомни, Вольфганг, какие светлые идеи ты мне излагал, какие вдохновенные планы рождались в твоей гениальной голове! Да если бы хоть десятая доля из них осуществилась — и то было бы прекрасно!.. И сейчас, когда появились наконец реальные возможности что-то сделать, ты в кусты? В конце концов, это даже непорядочно, Вольфганг... Это даже неблагородно, если хочешь знать.

   — Ах, да оставь же ты меня наконец в покое, Людвиг! Ну что ты привязался ко мне? Неужели ты не видишь, что я сам ничего не знаю и не понимаю? Я только не моту подписать этот проклятый указ — вот и всё. Всё моё существо кричит, протестует против этого — пойми!.. Давай лучше напьёмся сегодня... Кстати, очень даже неплохое вино, ты не находишь? Плут хозяин всё-таки держит марку, даром что два года подряд были плохими для вина. Или это только для нас с тобой?.. Ах ты, Боже мой, Боже мой. Что делать? Что?.. Господи, помоги!

   — Что? Подпиши.

   — Не могу.

   — Ну, тогда начинай потихоньку складывать пожитки.

   — Не хочу. Мне здесь хорошо.

   — А иной альтернативы нет, Вольфганг. Или — или, третьего не дано.

   — Не дано? Ты думаешь — не дано? Ты думаешь, если я не уступлю, герцог всё-таки пожертвует мной? Всё-таки пожертвует, несмотря ни на что?

   — Несмотря ни на что.

   — А если нет, если, Людвиг, ошибаешься ты, а не я? Куда он без меня денется? Что он будет делать без меня? Ведь он же во всём, в каждом своём шаге зависит от меня.

   — О, святая простота!.. Какой же вы, однако, ещё ребёнок, ваше превосходительство, не в обиду вам будет сказано. По крайней мере, в политике... И это при твоём-то уме, Вольфганг? Поразительно, непостижимо!.. Да неужели ты не понимаешь, что подпиши ты, не подпиши — отныне уже он правитель государства, а не ты?

Что дело не в указе, не в исправлении нравов, не в тебе лично, наконец, а в том, что наступил его час? И что отныне ты должен знать своё место и своеволию твоему — конец?

   — Я, Людвиг, никогда не оспаривал его прерогативы, ты знаешь это не хуже меня. Я всегда был его тенью, его почтительным и благонамеренным верноподданным. И я всегда действовал из-за кулис, из-за его спины. Так же, как я намерен действовать и впредь, если я всё-таки останусь на своём посту... «Но пытаясь их перелукавить...»

   — Кого? Кого перелукавить, Вольфганг? Спустись же наконец на землю, поэт! Тебе ведь на ней ещё жить и жить. Это кого ты собираешься провести, кого ты хочешь обмануть? Государственную машину? Систему? Да вы в своём ли уме, ваше превосходительство? Да-да, в своём ли вы уме, позволительно вас спросить?

   — Всё, Людвиг. Баста... Ты, как всегда, прав... До тошноты, до отвращения прав... Я всегда знал, что ты умнее меня... Цум воль, дорогой мой! Итак, мы сходим с исторической сцены. Под прощальные аплодисменты и свист зрительного зала... И всё-таки, Людвиг, ругай меня не ругай, а я им не дам под занавес повод для злорадства. Я, Людвиг, не подпишу...

   — А... Да черт с тобой! Что я, в самом деле... Делай как знаешь. Хочешь — подписывай, хочешь — не подписывай... Цум воль!.. Как говорится, кого боги решили наказать, у того они прежде всего отнимают разум... А всё ж таки грустно, старина! Грустно... Не этого, должен признаться, я ждал от тебя...

Домой Гёте возвращался один: ему удалось уговорить Кнебеля не провожать его. Не спешиваясь, они простились у дворцовой площади. По долгой тишине за спиной Гёте знал, что Кнебель не трогался с места и всё смотрел ему вслед, пока он не свернул за угол, в улицу, ведущую к городским воротам.

Веймар словно вымер в этот час. Почтенные бюргеры и их семейства отдыхали после обеда. Некоторые окна в домах были даже прикрыты ставнями, чтобы стук карет и лошадиных подков по мостовой не нарушал покой людей, уже успевших с утра выполнить свой долг перед Богом и собственной совестью и мирно вкушавших сейчас заслуженный послеобеденный сон, предварительно выгнав вон из комнаты мух и надвинув на глаза вязаный колпак. Только иногда чья-то собака, разморённая жарой, ленивой трусцой пересекала ему путь да время от времени ему приходилось сторониться и прижиматься вплотную к домам, чтобы пропустить медленно ползущую встречную телегу, груженную поклажей, или карету со спущенными занавесками и толстым, тоже разомлевшим от жары кучером на козлах...

Печаль сжимала его сердце. Никогда он не был слишком решительным человеком, никогда он не был узколобым, твёрдым, фанатичным преследователем одной какой-либо цели. И сейчас, когда неотвратимость выбора стала очевидной для него, он растерялся... Ах, как хорошо было утром, когда душа его была раскрыта солнцу, птицам, тихому лесному ветерку! Когда он так верил в себя и в свою звезду, когда он столь ясно ощущал своё Богом данное превосходство над всеми этими мелкими, ничтожными людишками, которые только мельтешили и путались у него под ногами! Какими жалкими, какими убогими представлялись ему ещё утром его противники... И каким умелым, мужественным, стойким политиком, каким мудрым и многоопытным государственным деятелем казался он сам себе... Всё, всё пошло прахом. Всё... Ну что ж! Если они хотят возврата к средневековью — пусть. Пусть! Но только без него. Да, он решился на выбор. Этот выбор ему подсказывает его совесть, его политическое чутьё, его безошибочное понимание блага государства и неизбежности движения общества по пути прогресса и справедливости. Не свирепостью, а милосердием воспитываются человеческие сердца! И не кнутом, не петлёй и топором, а разумным общественным устроением создаются порядок и сознательная гражданская дисциплина... Они отказываются это понимать? Тем хуже для них. Они дождутся своего... Они своего дождутся! Но тогда уже поздно будет воздевать руки к небу, поздно будет молить Создателя о прощении и снисхождении.

«Кровь... — думал он. — Я знаю, впереди только кровь. Потоки, моря, океаны крови, если они не спохватятся сейчас, пока ещё не поздно. Если они сами, по доброй воле не сделают того, что в противном случае вырвут у них силой. Не понимаете? Не чувствуете, что нависло над вами и над вашими ближайшими потомками? О, тупость человеческая! И худший её вид — немецкая тупость! Прощайте, господа. Я, как Понтий Пилат[211], умываю руки. Видит Бог, как я хотел, чтобы наше маленькое государство первым в Европе тихо и плавно, без судорог и страданий двинулось вперёд по пути прогресса. Хотел? Да, хотел. И хочу. И всё ещё хочу! И не хочу признавать себя побеждённым! Не хочу!.. Столько уже сделано, столько вложено в это ума и сил, и вдруг, ни с того ни с сего, на ровном месте — бах-трах-тарарах, и всё к чертям собачьим? Почему? По какому праву? И действительно, если подумать — ради чего? Господи, научи, Господи, помоги! Ты видишь, я изнемог... Крушение всех моих надежд, всех моих трудов, позор, улюлюканье, свист, презрение толпы — и ради чего? О Господи, ради чего?.. А там — дороги Европы, постоялые дворы, смиренное, унизительное сидение в приёмных владетельных особ, безденежье, неприкаянность, тоска... И получается, что меня, Гёте, подловили, загнали в ловушку — и кто? Какие-то крысы, какие-то канцелярские крючки! И на чём подловили? О Господи — на чём?! Как последнего дурака, как последнего раззяву на ярмарочной площади! Замотали, задурили, обчистили, вывернули карманы — и пожалуйста, господин великий поэт, пожалуйста, ваше превосходительство, господин премьер-министр: можете отправляться на все четыре стороны, отныне нам с вами не по пути!.. И я собираюсь это проглотить?!

Ах, нет! Не домой... Только не домой... Сейчас нельзя домой... Нельзя в этот устоявшийся годами комфорт, тишину, уют, уединение, где одного только взгляда на гравюры старых мастеров по стенам или на письменный стол у окна будет достаточно, чтобы лишить себя всякой воли к сопротивлению... Ну-ка, лошадка, сворачивай с дороги в лес! И давай труси куда глаза глядят, по ложбинам, по полянкам, по не топтанной никем траве, подальше от этого кишмя кишащего людского муравейника, в котором всеобщее благо может быть куплено только ценой ежеминутной, ежесекундной гибели не одного, так другого, не другого, так третьего из миллионов маленьких его обитателей... Господи! Творец всего сущего на земле! Так будет ли когда-нибудь найден ответ: как примирить суровую необходимость природы, интересы выживания и благо всего человеческого рода с интересами одного-единственного человека, безвинного в своём рождении и так же, как и общество, получившего от Тебя своё право на жизнь? Почему «или — или»? Неужели нет такого способа жить, чтобы тяжкое, безжалостное колесо общественной необходимости не давило бы в прах при каждом своём обороте сотни, тысячи, миллионы ни в чём не повинных существ, не успевших вовремя увернуться от него?.. Я могу объяснить любые войны, любые общественные катаклизмы. Я не могу объяснить только одного: за что убит вот этот солдат, за что сожжено вот это подворье и за что будет болтаться завтра на виселице эта деревенская дура, наверняка даже и не понимавшая, что творит?.. О, как болит душа, как тупо, вяло, тяжело ворочаются в голове мысли... И как же страшно сознавать, что ни мне, ни кому другому никогда не найти ответа на этот вопрос — может быть, главный вопрос».

Под одним из старых, широко раскинувшихся дубов он соскочил с лошади и в изнеможении бросился на траву. Покой и тишина леса охватили его. Солнце поблескивало сквозь листву, пересвистывались птицы, мохнатые пчёлы с тяжким гуденьем кружились над каким-то длинным цветком, торчавшим у самого его лица... Лошадь, постояв немного в раздумье и, видимо, сообразив, что это надолго, потихоньку отошла от него к другому краю поляны, где трава была погуще и посвежей. Вытянувшись в рост, он медленно, всё ещё чувствуя лёгкий хмель в голове, начал погружаться в забытье... Ах, как хорошо было бы лежать так и лежать до скончания всех времён, смотреть сквозь надвигающуюся дрёму на тонкие лезвия травинок, на жёлуди, прячущиеся в сухих листьях, на каких-то крошечных козявок, копошащихся внизу, под каждым стебельком. Лежать так и лежать, никому не делая зла и не отвечая ни за что...

«Но возможно ли это? — думал он. — Возможно ли прожить жизнь, никому не делая зла? Даже доброму, благожелательному человеку, не питающему злобы ни к кому?.. Не знаю... Думаю, что нет, невозможно. Мне, по крайней мере, не удалось... Гретхен, Фридерика Брион, Лили Шёнеман... Как ни зажмуривайся, а они всегда, до самого конца будут лежать тяжким бременем на моей душе. А были ещё, вероятно, и другие, мелкие, неявные грехи и жестокости, которых я даже и не замечал, когда они совершались, но которые тем не менее тоже записаны там где-то на мой счёт... Конечно, у меня всегда были серьёзные оправдания, этого тоже нельзя не учитывать... Скажем, если я бежал от Фридерики, то вовсе не потому, что я по натуре жесток и неблагодарен, а потому, что, останься я с ней, — и не было бы сегодня ни поэта Гёте, ни премьер-министра Гёте. То есть не было бы того, к чему меня предназначило Провидение и чему я сопротивляться был не вправе, даже если у меня хватило бы на это решимости и душевных сил... Но, однако, факт остаётся фактом: бедная девочка так и осталась без меня одна и, я уверен, так и останется одна до конца своих дней. И получается, что и здесь, в малом, всё точно так же, как и в большом! Чтобы людям было лучше, чтобы я мог совершить то, к чему меня уготовила судьба, кто-то один — и даже не один — должен быть несчастлив, должен быть раздавлен в прах, и винить в этом некого, потому что иначе и не могло быть. О Господи... Ты же знаешь! Ты же знаешь, что я не злой, не жестокий человек, что я пытаюсь в меру своих сил и возможностей делать добро людям! И не потому, что Ты или люди смотрят на меня, а потому, что такова моя природа, таково моё сердце, таков строй всех моих размышлений с тех пор, как я помню самого себя. Не Твоё одобрение и не одобрение людей движут мной. Мною движет моё «я»... Моё собственное «я»... Кто, к примеру, знает о Крафте[212]? Кто? Никто. Даже Кнебель, даже Шарлотта — и те не знают о нём ничего. А это не единственное доброе моё дело на земле и, я надеюсь, далеко не последнее...

Но если... Но если мне придётся в скором времени убираться отсюда? Или, что ещё хуже, если я превращусь в простого прихлебателя, бессильного приживала, которого лишь из милости терпят при дворе? О каких тогда сравнениях и сопоставлениях вообще может идти речь? На каких весах мне тогда взвешивать добро и зло, совершённые мной? Здесь, в моём сегодняшнем положении, одно, по крайней мере, бесспорно и очевидно: на одной чаше весов всё то доброе, что я делаю и уже сделал и что я ещё смогу сделать как премьер-министр, на другой — одна деревенская дура, имевшая несчастье попасть под колеса государственной машины. К тому же по всем законам отнюдь не безвинная... И какая из этих двух чаш перевесит другую — сомневаться не приходится... Но... Но всё дело, однако, в том, что всякое такое взвешивание нужно лишь для оправдания себя в глазах других. Для самого себя взвешивать бесполезно — перед собой не оправдаешься. Так же, как я никогда не смогу забыть и простить себе Гретхен, или Фридерику, или Лили, я никогда не смогу простить себе и эту дуру, если её в конце концов вздёрнут на виселице... Ах ты, Господи... Какой я несчастный, какой же я нескладный человек! Всё не так. Всё!

Несчастный? А почему, собственно говоря, вы вообще решили, что вы должны быть счастливы, господин великий поэт? Почему вы вообще решили, что вы будете единственным счастливым исключением из общего правила? Кто вообще из истинных художников прожил счастливую, неизломанную, негонимую жизнь? Чья жизнь из них была не жертва?.. Марк Аврелий[213]? Он был императором. Монтень[214]? У него был свой замок. Да и то запереться ему в нём удалось лишь на склоне лет... Кто ещё? Шекспир? Ну, уж тут-то позвольте вам и вовсе не поверить. Я знаю жизнь театра не понаслышке, а изнутри, и там, я утверждаю, нет и не может быть счастливых и независимых людей... Так, может быть, дело вообще не в этом проклятом указе, а в том, что пришла твоя очередь, господин великий поэт? И жертва теперь — это ты? Откуда вообще взялась эта твоя уверенность, что именно ты, Гёте, и будешь в мировой истории тем единственным, которому позволено всё и удалось все: власть, стихи, науки, слава, добро, достоинство и независимость, материальный достаток и всеобщие симпатии, любовь самых красивых, самых очаровательных женщин — и всё это почти задаром, без издержек, без уступок дьяволу, который тоже имеет право на свою долю и в мировых делах, и в человеческой судьбе? Кто дал тебе такие гарантии? Кто? Никто. Никто их тебе никогда не давал и не может дать... Что ж... Раз так... Собирай свою котомочку, поэт! По всей видимости, настал наконец и твой черёд...»

Что-то мягкое и тёплое вдруг ткнулось ему в плечо, и кто-то очень, видимо, большой тяжко вздохнул у него над ухом. Он вздрогнул, но сейчас же улыбнулся своему испугу. Это была лошадь, которой, наверное, наскучило щипать траву в одиночестве или просто захотелось проведать своего хозяина, слишком уж долго лежавшего в полной неподвижности на земле. Перевернувшись, он сел и прислонился спиной к дубу. Лошадиная морда, пожёвывая губами, мерно покачивалась у его лица, и её добрые, влажно блестевшие из-под чёлки глаза сочувственно смотрели на него: дескать, что ж ты так раскис, поэт? А? Повалился на траву, сжался весь, голова в плечи... Подумаешь! Было бы из-за чего... Солнце светит, птицы щебечут, лес стоит, и жизнь продолжается, и ты молод, ты здоров... Как-нибудь всё уладится, поэт, всё образуется само собой! А может быть, и все страхи твои напрасны, и опять, в который раз, прав будешь ты, а не они. Слишком много ты значил и значишь для герцога. И слишком всё-таки необычна твоя судьба, чтобы переломил её такой, по совести говоря, пустяк... Да-да, если здраво рассудить — пустяк, совершеннейший пустяк...

V

   — Ваше превосходительство, вас ожидают. Уже часа два, не меньше, — сказал, принимая поводья, Филипп, когда он ловко соскочил с взмыленной лошади, ещё и вздыбив её напоследок у самого крыльца.

   — Ожидают? Кто? И зачем? — Лицо Гёте выразило досаду: день уже кончался, и он надеялся, что уж теперь-то о нём забудут, хотя бы до завтрашнего утра. Ну, а завтра... Завтра, что называется, как Бог даст. Завтра увидим, что там будет и как... А славно, однако, они погоняли по полям, по лесам! Добрая лошадка, хорошая лошадка... Проклятый репейник! Не забыть бы сказать Филиппу, чтобы расчесал ей гриву и хвост...

   — Я незнаком с этим господином. Он представился как господин Крафт и сказал, что, услышав его имя, вы непременно примете его... Он утверждает, что его визит должен представить для вас некоторый интерес. Я проводил его в гостиную.

   — Крафт? Крафт... Ну что ж! Ничего не поделаешь. Крафт так Крафт. Не гнать же его. Займитесь лошадью, Филипп. И не забудьте почистить её. Мне она сегодня больше уже не понадобится...

При его появлении в гостиной с кресла, стоявшего в углу у изразцовой печки, поднялся худой сгорбленный человек неопределённых лет с измождённым, землистого цвета лицом и длинным носом, уныло свисавшим над глубоко запавшим ртом. Он был без парика, в очках, в наглухо застёгнутом поношенном сюртуке, из-под которого у шеи и на запястьях выглядывало подозрительного вида бельё. Свои длинные руки он держал прямо перед собой, не зная, видимо, куда их деть, и сцепив узловатые скрюченные пальцы внизу, у самых колен. От гостя пахло табаком и тем не передаваемым никакими словами запахом заброшенности и запустения, каким всегда пахнут старые холостяки, привыкшие прятаться от людей, но всё же вынужденные иногда по каким-то обстоятельствам вылезать из своего убежища на Божий свет.

Несмотря на робость, согбенные плечи и потрёпанную одежду, было, однако, очевидно, что гость знавал когда-то и лучшие времена. Это ощущение подтверждали и его глаза, в которых светился живой, быстрый ум, и остатки достоинства в движениях, и его постоянная, еле заметная усмешка, если и не презрительная, то, во всяком случае, достаточно двусмысленная, чтобы заподозрить её обладателя в весьма высоком мнении о себе и отнюдь не лестном — об остальной части человечества. Из кармана его сюртука торчала подзорная труба — вещь, несомненно, тоже не очень обычная для жителя тихих саксонских долин.

   — Господин Крафт? Вот мы и встретились наконец, — сказал, подавая ему руку, Гёте.

Гость отступил шаг назад и, согнувшись в глубоком поклоне, попытался не пожать протянутую руку, а притянуть её к губам. Гёте сейчас же резким жестом отдёрнул ладонь назад.

   — А вот этого делать не надо, господин Крафт... Мы ведь с вами пусть и по переписке, но старые друзья. Такие несуразности ни вам, ни мне не к лицу.

Глубокие, будто вырезанные ножом морщины на лбу гостя разгладились, в глазах его блеснули слёзы благодарности; он выпрямился и, вытащив из кармана сложенный вчетверо платок, свирепо высморкался в него. Всё, видимо, оказалось иначе, чем он ожидал, и теперь он был несказанно рад тому, что его благодетель и покровитель с самого начала вновь утвердил его в человеческом звании, совершенно ясно дав понять, что никак не намерен унижать его и тем более тыкать ему в лицо полнейшей зависимостью от его, покровителя, благосклонности. А между тем так оно, в сущности, и было: жизнь и смерть господина Крафта действительно в буквальном смысле этого слова зависели от Гёте. Вот уже около четырёх лет Крафт, не имея за душой ни гроша, жил целиком за счёт его регулярных субсидий, и, прекрати Гёте поддерживать жизнь этого странного, никому не нужного человека, у него оставалось бы только два выхода: либо в петлю, либо с протянутой рукой по большим и малым дорогам Германии, пока его не схватят где-нибудь за бродяжничество„и не упекут в тюрьму. Никакую обычную работу в силу своего душевного и физического состояния Крафт делать не мог, а если бы даже и мог, то всё равно бы не стал. Почему? Ну, это уж, как говорится, другой разговор...

— Ваше превосходительство, будьте снисходительны. Я сейчас плохо соображаю от счастья. Мечта всех последних лет моей жизни сбылась! Наконец-то я вижу вас воочию и могу сам, не прибегая к перу и бумаге, засвидетельствовать вам свою смиренную признательность за все ваши благодеяния по отношению ко мне... Вы спасли мне жизнь, ваше превосходительство, вы вернули мне надежду, вы заставили меня вновь поверить в Бога и людей. О, если бы вы знали, ваше превосходительство, из какой бездны отчаяния, из каких адских глубин безнадёжности вы вызволили меня!.. Я давно мечтал, я давно стремился сюда, чтобы припасть к вашим стопам и выразить вам всё, что я изо дня в день, из ночи в ночь повторял все эти годы в своих молитвах. И все эти годы я не мог преодолеть свой страх, я не решался показаться вам на глаза, потому что я боялся разочаровать вас, огорчить вас своей никчёмностью, своим нелепым видом, своими манерами сумасшедшего. Да-да, ваше превосходительство, не надо, не оспаривайте меня! Я-то знаю, кто я, и знаю свою истинную цену в жизни. И я знаю, что, если бы не ваше великодушие, если бы не ваша щедрость, достойные первых апостолов и первых мучеников во имя Господа нашего Иисуса Христа, я бы погиб. Погиб окончательно и бесповоротно... Люди заклевали бы меня до смерти, как гадкого, безобразного утёнка, затесавшегося в стаю лебедей... Я жалок, ваше превосходительство, я болен, я ем, сплю, хожу не так, как другие, я думаю не так, как другие. И мир, боясь заразы, вправе исторгнуть меня, вправе растоптать меня в прах... И если бы не вы, так бы оно, наверное, и было ещё четыре года назад. А вместе со мной, несомненно, погибла бы и моя маменька, моя голубка, единственное существо на земле, кому я ещё дорог и нужен... Я боялся, ваше превосходительство, я очень боялся. Но я решился! Да-да, ваше превосходительство, я наконец решился! Если всё герцогство, вся Германия будут завтра праздновать день рождения своего величайшего поэта и величайшего государственного деятеля, почему же самому ничтожному, самому несчастному из всех облагодетельствованных им людей нельзя хоть на мгновение прикоснуться к той руке, под защитой которой он смог укрыться от беспощадной судьбы, от всех дьявольских сил этого мира, ополчившихся на него? И я ещё вчера вышел из Ильменау, я шёл весь день, всю ночь и опять день, и вот, как видите, я здесь! Простите, ваше превосходительство, за это вторжение, но я льщу себя надеждой, что ваша благосклонность...

   — Хорошо, хорошо, господин Крафт. Благодарю вас за ваше посещение и ваши поздравления. А теперь расскажите мне, как вы там живете, как ваши дела? Что нового в вашей жизни? Кстати, как там чувствует себя мой подопечный, юный Петер Баумгартен[215]? Он очень дорог мне, господин Крафт. Удаётся ли вам чем-нибудь помочь ему?

   — О, это прекрасный мальчик, ваше превосходительство, это превосходный мальчик! Вернее, не мальчик, а уже почти юноша... Ваш воспитанник здоров, бодр и весел и, по-моему, благодаря вашей отеческой заботе уже достаточно крепко стоит на ногах. Думаю, что скоро его уже можно будет отдать в учение какому-нибудь серьёзному ремеслу. Мальчик, например, вполне может стать художником. Он великолепно рисует... Что же касается меня, то вряд ли я сумел оправдать ваши надежды, ваше превосходительство. Чему я мог научить его? Немножко фехтовать и немножко стрелять из пистолета? Отличать компас от барометра и барометр от стенных часов? Десятку-другому английских или французских фраз?..

   — Ну, это как посмотреть, господин Крафт. И это уже немало, если это вам удалось.

   — Ах, ваше превосходительство... Вы так всегда добры ... Ну, чему, скажите, серьёзному и нужному может научить юношу, вступающего в жизнь, бывший моряк, бывший ландскнехт, бывший бродяга и авантюрист, сам потерпевший крушение в жизненном море и выброшенный, как рыба на песок, подыхать? Солдат наёмной ганноверской армии, целых два года огнём и мечом опустошавший города и селения Америки, может хорошо научить только одному — убивать... Даже чувству ужаса перед убийством он не может научить, потому что просто так, умом, такие вещи понять и воспринять невозможно никому... Боже мой, Боже мой... Сколько уже лет прошло, а весь этот ужас так и стоит у меня перед глазами! И днём и ночью... И опять, как тогда, я готов бросить всё и бежать, спасаться, прятаться, дезертировать... Только теперь уже куда? И от кого?

   — Мальчик вспоминает меня, господин Крафт?

   — Каждый день, каждую нашу встречу, ваше превосходительство! Он очень привязан к вам... У мальчика доброе сердце, ваше превосходительство, и это сердце, смею вас уверить, целиком и безраздельно принадлежит вам.

   — Я очень любил его покойного отца. Он был мой друг. Берегите мальчика, господин Крафт. Это как раз тот пункт, где и ваши интересы, и мои совпадают полностью. И моя совесть спокойна, и вы таким образом честно отрабатываете свой хлеб...

   — Ваше превосходительство! Да неужели я не понимаю? Я ещё не настолько лишился рассудка, чтобы не понимать, насколько это важно для меня. Я был студент, я был моряк, я был офицер. Потом я был дезертир, преступник, гонимый, нищий, презираемый всеми изгой... К тому же повредившийся в уме, боявшийся всех и вся и выползавший из своего убежища, как крыса, только по ночам... Боже мой! Так я теперь хоть на улицу не боюсь выходить, не боюсь в лавку зайти, в трактир! Не боюсь смотреть людям в глаза!.. С тех пор как стало известно, что я являюсь в какой-то мере наставником вашего воспитанника, что вы, именно вы покровительствуете мне...

   — А это стало всё-таки известно, господин Крафт?

   — Не по моей вине, ваше превосходительство! Ради Бога не подумайте — не по моей вине... Клянусь, я свято соблюдал данное вам слово. Но, может быть, Петер кому-нибудь сказал. Или, может быть, почтмейстер догадался наконец, от кого поступают все эти щедрые дары на моё имя. А это очень плохо, ваше превосходительство, — эта огласка? Это очень вредит вам, да? Скажите только — и, если надо, я исчезну. Одно ваше слово — и я опять исчезну, и ни вы, ни кто другой из жителей герцогства Саксен-Веймарского никогда больше не услышит обо мне.

   — Ах, да разве дело в огласке? Разве в этом дело, мой друг?

Гость, не зная, что ответить, замолчал, робко и встревоженно глядя на него из-под очков и опять вобрав голову в плечи, как будто в ожидании немедленного возмездия за свою неосторожность. Гёте отвернулся от него и принялся ходить из угла в угол. Да, так, значит, дело не в огласке, господин Иоганн Вольфганг фон Гёте? Не в этом, господин премьер-министр? А в чём же тогда, позвольте вас спросить? Нет, Вольфганг, не обманывай себя — в этом, именно в этом. В той сверхгордыне, в тех претензиях на сверхвеличие, которым этот бедняга Крафт не дал проявиться так, как ты того хотел. Ведь ты хотел, ты очень хотел, чтобы никто не знал о его существовании и о твоём участии в его судьбе? Почему? Разве человек должен стыдиться своих добрых дел? И разве люди не должны знать о них хотя бы затем, чтобы иметь перед собой пример, достойный подражания, пример, который нет-нет да и подтолкнёт иной раз кого-нибудь из них протянуть руку помощи ближнему? Так почему же тогда это твоё желание сохранить всё в тайне и это разочарование, что тайна в конце концов обнаружилась? Почему? А потому, господин великий поэт, что в своём безотчётном презрении к людям ты хотел, чтобы это доброе дело было лишь делом между тобой и Богом... Минуя «всю эту дрянь, что на земле живёт». Между твоим бессмертным «я» и его всевидящим, всезнающим оком... И значит, уже с самого начала этот твой порыв был порождён не человечностью, не бесхитростной любовью и состраданием к ближнему, а твоим высокоумием, твоим стремлением встать над миром и человеческим судом... А с другой стороны, не преувеличивай, Вольфганг! Не будь педантом. Какая в действительности разница, чем был продиктован этот твой порыв — умом или сердцем, гордыней или искренним состраданием? Результат налицо: этот бедняга жив и, наверное, проживёт ещё немало лет благодаря твоей помощи. А что двигало тобой, то или это, кому какое дело, в конце-то концов? Да и не всё так на самом деле просто, если подумать... Кто может отделить высокий ум от искреннего сострадания? И можно ли их вообще отделить? И разве не было в твоей жизни поступков, когда ничто, кроме прямодушия, кроме простого и бесхитростного сочувствия к людям, не двигало тобой? Было, и немало было. Тот же Петер Баумгартен, если уж на то пошло...

   — Как продвигается ваша автобиография, господин Крафт? Судя по вашим письмам, это, наверное, теперь главное дело вашей жизни. Так? Или не так?

   — И так и не так, ваше превосходительство... Не сама автобиография, а одна, но очень важная мысль, которую я намерен вложить в неё. Эта мысль и есть теперь моё главное дело в жизни. Признаюсь, я не такого уж высокого мнения о себе, чтобы считать, что моя особа как таковая может представить какой-либо значительный интерес для человечества. Если бы речь шла только обо мне, о событиях моей незадавшейся жизни — о, я, наверное, предпочёл бы умереть в ничтожестве и неизвестности, чем таким трудным, таким мучительным путём пытаться привлечь внимание людей к своей персоне!.. Но дело не во мне, ваше превосходительство. Дело в том выводе, который я извлёк из всех ужасов и страданий моей жизни. Нет ничего, ваше превосходительство, страшнее убийства на войне, нет ничего ужасней и нелепей этой бессмысленной бойни, в которой люди убивают друг друга неизвестно за что. Не будучи даже знакомы друг с другом и не имея никаких личных причин убивать своего противника. Нет, не своего противника, а своего собрата по несчастью. И нет ничего другого в мире, в чём бы люди были бы так виноваты — виноваты сами, по своей собственной глупости и слепоте, без всякого вмешательства в их дела каких-либо высших сил. Кто-то же должен, ваше превосходительство, сказать наконец об этом людям? Конечно, я сознаю, что многие до меня уже пытались это говорить. Но кто услышал их голос? Чьи воспалённые мозги им удалось образумить? Чьи окаменевшие сердца им удалось смягчить? Все, кто писал об этом, кто проповедовал это в церквах и на площадях, — все, все потерпели неудачу. Почему? Мне кажется, я знаю почему. Потому, что они не сумели найти тех слов, которые заставили бы людей опомниться и ужаснуться тому, что они творят. Ах, ваше превосходительство... Никто лучше меня не знает, что такое убийство и что такое война... И я... Именно я... Я должен эти слова найти! И я их найду... Я клянусь, найду!

Гёте даже попятился: внезапная перемена, произошедшая в госте, поразила его. Вместо робкого, униженного просителя перед ним стоял теперь Савонарола[216], чьи горящие глаза, вздыбленные волосы, закушенные губы и яростно сжатые кулаки могли бы испугать кого угодно. Нет, никаких сомнений быть не могло: конечно же это был безумный человек! Счастье ещё, что с его, Гёте, помощью ему удалось спрятаться в Ильменау, в этом маленьком городке, затерянном в лесной глуши. В любом другом, более людном месте его, несомненно, весьма скоро упекли бы в тюрьму или в сумасшедший дом, А он ещё советовал ему обосноваться в Иене! Мало советовал — даже настаивал, чтобы он поселился там да ещё приписался к Иенскому университету... Нет, по-честному говоря, можно понять людей, которые предпочитают не видеть и не слышать этих проповедников, а держать их на цепи... И дело вовсе не в том, какая именно идея обуревает в данную минуту такого безумца. Это может быть призыв ко всеобщему покаянию и смирению, а может быть — к поголовному переселению куда-нибудь в Китай, а может быть — к избиению всех еретиков до единого — не важно же к чему. Важно не это, важно то, что ради своей идеи они ни на мгновение не задумаются сжечь всякого, кто не согласен с ними... Но, к сожалению, приходится признать, что именно эти люди движут миром. Кто отметил их, дьявол или Бог, — откуда нам знать? «Нет, господин Крафт, я не ошибся, когда протянул вам руку помощи. Чем черт не шутит, может быть, когда-нибудь вы действительно напишете книгу, которая будет жечь сердца и которая сделает людей чуть умнее, чем они были до вашего прихода в мир. Помогай вам Бог, господин Крафт! Только, пожалуйста, опустите кулаки: у меня слабые нервы и, откровенно говоря, я не большой любитель таких сцен. Хватит с меня и Шекспира в Веймарском театре... Кроме того, там хоть есть гарантия, что король Лир в экстазе не бросится с подмостков вниз крушить ложи и партер...»

— Поверьте, господин Крафт, я очень сочувствую вашей благородной идее и вашему великому делу. И я желаю вам всяческих успехов на этом поприще... Кроме того, признаюсь, вы возбуждаете во мне чисто профессиональный интерес. Как вы знаете, я ведь тоже литератор. Вы весьма справедливо заметили, что до сих пор по данной проблеме никому нужных слов найти не удалось. И, скажу вам, я не только как человек, но и как профессионал буду искренне рад, если вы будете первым, кто их наконец найдёт.

   — Я найду, ваше превосходительство! Верьте мне: найду. Я обязательно найду!.. Но, Боже мой, если бы только кто знал, как же трудно их искать! Одно, другое, десятое, сотое — и всё не то, всё не то. Ничто привычное, тысячи раз слышанное здесь недопустимо... Слово это должно быть таким, чтобы, услышав его, каждый человек содрогнулся и возопил: «Отрекаюсь! Отрекаюсь убивать! За себя и за всех своих потомков — отрекаюсь от войны, от убийства, от грабежей и насилия. От всего, что сделало адом нашу жизнь на земле...»

   — Да, нелёгкую задачу вы перед собой поставили, господин Крафт... Очень нелёгкую задачу. По-моему, даже Иисусу из Назарета найти таких слов не удалось. А он, согласитесь, был великим мастером по части слов. Так что, повторяю, я очень сочувствую вам, господин Крафт. Дай Бог вам эти слова найти.

   — Иногда, ваше превосходительство, мне кажется, что я уже нашёл их. Да-да, несомненно, многие из них я уже нашёл. Но все они пока ещё как-то в беспорядке, вперемешку, кое-как. Их надо выстроить, привести в порядок... Нацелить в одну точку... Но это нечеловечески трудно, ваше превосходительство! Здесь нужна полная сосредоточенность, полная чистота и спокойствие души, отрешённость от всего низменного, от всех страхов и корысти. И я... Помогите мне, ваше превосходительство! Умоляю вас — помогите! Когда-нибудь... Кто знает? Может быть, когда-нибудь мне удастся вернуть вам сторицею все мои долги. Или, по крайней мере, там, на том свете, припадая к стопам Всевышнего, отмолить долгую и тихую жизнь вам и всем, кто вам близок. За вашу великую доброту и сострадание к людям... Час мой близок, ваше превосходительство, я знаю — близок. Как только я выполню свой долг, как только я найду то, что ищу, я уйду из этого мира. Я буду уже не нужен ему. И может быть, мой голос перед престолом Всевышнего будет самым сильным из всех тех бесчисленных, кто на земле и на небесах славит ваше имя. Имя, составляющее гордость и надежду не только нашей несчастной родины, но и всего человечества... Умоляю вас, ваше превосходительство! Помощи... Помощи прошу!

И вновь быстрая, почти мгновенная перемена, произошедшая в госте, поразила Гёте. Не было больше Савонаролы, был худой, нескладный, жалкий человек, умоляюще прижимавший руки к своей впалой груди и смотревший на него глазами, полными слёз. Казалось, ещё немного — и он упадёт перед ним на колени и поползёт по ковру, простирая вперёд руки и хватая его за полы сюртука. Господи, не слишком ли много сегодня этих душераздирающих сцен? И всего лишь за полдня! Шарлотта, гауптвахта... Теперь ещё и этот безумец... Если он забьётся в истерике, одному, пожалуй, не справиться с ним, придётся звать на помощь Филиппа. Ах ты, Боже мой, как это всё некстати, не ко времени... У самого, что называется, голова кругом идёт, а тут ещё возись со всяким сумасшедшим...

   — Помощи, господин Крафт? Что вы имеете в виду? Мне казалось, в меру своих сил я...

   — Да-да, ваше превосходительство! Вы мой спаситель! Вы спасли мне жизнь, и я ваш должник на вечные времена! Признательность моя вам не имеет границ, и я ни на минуту не забываю об этом. Но я хотел... Я надеялся... Ваше превосходительство! Нельзя ли... Нельзя ли несколько увеличить моё содержание? Ненадолго, нет... О, совсем ненадолго! Дело в том, что таким образом через год-два я вообще смог бы освободить вас от всяких забот обо мне. Я бы купил тогда у нас в Ильменау какую-нибудь крохотную лавчонку, маменька моя торговала бы, и мы с ней могли бы тихо и мирно жить на доходы от торговли и не докучать вам больше никакими просьбами о себе. И тогда бы я спокойно, не дёргаясь и не терзаясь никакими страхами и заботами, докончил бы свой труд...

   — Боюсь, что у вас превратное представление о моих возможностях, господин Крафт. Доходы мои достаточно скромны. И из них не менее двухсот талеров, то есть не менее одной шестой их годовой величины, я теперь выделяю на помощь вам. Я не богат, господин Крафт. И более того...

   — О, простите меня, ваше превосходительство! Простите мою поспешную, мою необдуманную просьбу. Я глубоко сожалею, что высказал её. Но я думал, что я...

   — И более того, господин Крафт. Должен вам сказать, что есть вполне реальная опасность такого поворота событий, что и этих скромных доходов я в ближайшее же время могу лишиться... Может быть, частично, а может быть, и совсем...

   — Поворота? Простите, ваше превосходительство... Я что-то очень плохо соображаю. Туман какой-то в голове. Поворота? Какого поворота? Может быть... Может быть, у вашего превосходительства не всё ладно со здоровьем?

   — Да нет, господин Крафт. На здоровье мне грех жаловаться. По-моему, я ещё никогда в жизни не был так здоров, как сейчас. Нет, речь не о здоровье. И вообще не об объективных причинах. Речь идёт только обо мне, о моём выборе. О выборе того или иного из двух возможных решений. Проблема не в здоровье, господин Крафт, проблема в том, что мне, вполне возможно, скоро придётся просить об отставке. И может быть, даже искать себе местожительство где-нибудь в другом месте.

   — Где, ваше превосходительство? Где в другом месте? И зачем?

   — Где? Ну, пока ещё я и сам не знаю где. Да это, в конце концов, и не важно... Германия — обширная страна. Где-нибудь, надеюсь, и для меня в ней найдётся уголок. Но прощу вас не забывать, господин Крафт, это пока секрет. Государственный секрет... И я целиком полагаюсь здесь на вашу скромность.

   — Да-да, конечно, ваше превосходительство. Я понимаю. Я всё понимаю. И не беспокойтесь, я ни при каких обстоятельствах не обману вашего доверия. Ни одна живая душа ни слова не услышит от меня... И это скоро? Скоро это произойдёт, ваше превосходительство? Могу я вас спросить?

   — Не знаю, господин Крафт... Не знаю... Может быть, в течение нескольких месяцев. А может быть, и в ближайшие же дни.

   — Месяцы? Дни?.. О, Боже мой!.. А как же тогда я, ваше превосходительство? И моя маменька? И юный Петер Баумгартен? Как же вы предполагаете распорядиться нашей судьбой?

   — Вы?! Да, вы... И ваша маменька... И юный Петер Баумгартен... Да, вы правы. Это ведь тоже вопрос. И совсем немаловажный вопрос. Не знаю, господин Крафт. Пока не знаю. Думаю, что что-нибудь придумаем. Обязательно что-нибудь придумаем.

   — А что?! Что придумаем, ваше превосходительство?! Простите великодушно моё возбуждение, но вы же понимаете, что для меня это ужасный вопрос. Если хотите, вопрос жизни и смерти. Что мы можем придумать, ваше превосходительство? В реальности — что?! Если вы нас бросите, если вы не сможете больше нам помогать? Или, если совсем уж называть вещи своими именами, — нас содержать? Ну, Петера ещё кто-нибудь подберёт. Да он уже и сам на худой конец в состоянии прокормить себя. А я? А моя маменька? Что мы-то можем придумать? Камень на шею — и в пруд?

   — Успокойтесь, успокойтесь, господин Крафт... Не следует так быстро впадать в отчаяние. Конечно, при любом моём решении я позабочусь о вас. Вопрос ещё окончательно не созрел, и тут ещё могут быть разные нюансы и варианты. Одним словом, господин Крафт, я взял на себя ответственность за вас перед Богом и собственной совестью, и я от этой ответственности отрекаться не намерен. Уверяю вас, при любом повороте событий я найду способ обеспечить ваши интересы.

   — При любом?! Даже если вы сами вынуждены будете отправиться в изгнание? И может быть, извините меня ради Бога, без гроша в кармане?..

   — Ах, ну разве можно быть таким напористым, господин Крафт? Вы же видите, что я сам пока в растерянности, что я сам для себя ещё ничего не решил. Скажу вам только одно: даю вам слово, что я в любом случае позабочусь о вас. Ничего большего, к сожалению, господин Крафт, я вам сказать пока не могу. Будьте же благоразумны, дайте мне сначала самому разобраться во всём.

   — Простите меня, ваше превосходительство. Ради Бога, простите меня. Но это всё как обухом по голове...

   — Прошу меня правильно понять, господин Крафт, но, к сожалению, я вынужден прервать нашу встречу. Уже вечер, и герцог ждёт меня с докладом. Прощайте, господин Крафт. Спасибо, что навестили меня. И прошу вас — верьте мне. Не надо отчаиваться, всё будет хорошо. Я верю: всё будет хорошо.

   — Да-да, ваше превосходительство, конечно... Всё будет хорошо... Прощайте, ваше превосходительство! Я буду денно и нощно молиться за вас. Прощайте... и... и... и... Ваше превосходительство, не забудьте, ради Бога, — я надеюсь! Помните, умоляю вас, помните — я надеюсь! Вы единственная моя надежда на земле...

Солнце село. Последние его лучи ещё догорали на верхушках деревьев, но в лесу уже сгущался и начинал постепенно темнеть сырой и серый вечерний сумрак. Гёте долго смотрел в окно, провожая взглядом медленно удаляющуюся спину сутулого долговязого человека, одной рукой тяжело опиравшегося на суковатую палку, а другой придерживавшего какую-то котомочку, перекинутую через плечо. Несомненно, ему было нелегко идти: ноги его передвигались с трудом, шаги были нетверды, и, не знай он, кто был этот человек, он бы, наверное, подумал, что по дороге бредёт какой-то подвыпивший бродяга, поглядывающий, какую же ему выбрать канаву, чтобы без помех завалиться на ночлег... «А где, интересно знать, Крафт собирается ночевать? Ближайший постоялый двор в четырёх вёрстах... Хватит у него сил, чтобы добраться до него? Или послать за ним, пока не поздно, Филиппа? Да и накормить, наверное, надо было бы беднягу. Из головы как-то совсем выскочило спросить, ел он или не ел... А, да ладно. Так — значит, так. Поздно уже возвращать его. К тому же неизвестно ещё, что для него сейчас лучше: отдохнуть, отдышаться на лесной дороге или опять сидеть в доме человека, от каприза которого зависит вся его жизнь... Прощайте, господин Крафт! Доброго вам пути. Я тоже буду молиться за вас. Всё-таки вы наш брат, гений... Или сумасшедший — но это уже кто какие предпочитает слова. И не отчаивайтесь, если вы так и не найдёте никогда то, что вы с такой страстью ищете сейчас. Более того, я мог бы вам заранее сказать, господин Крафт, что ни вы, ни кто другой никогда их не найдёте, эти ваши всепрожигающие слова. Их просто не существует в природе — вот и всё. Но разве это резон, чтобы вам не жить на земле? Нет, не резон... Совсем не резон... Прощайте, прощайте, господин Крафт! Доброго вам пути...»

VI

Было уже темно, и высыпавшие на небе звёзды светились над головой в просветах между деревьями, когда он подошёл к резиденции герцога, спрятавшейся в роще на берегу Ильма, всего в нескольких минутах ходьбы от его дома. Собственно говоря, это пышное название «резиденция» было присвоено небольшому домику, который герцог приказал выстроить здесь, чтобы быть поближе к своему другу и любимцу. Однако в последнее время он жил в этом домике практически постоянно, пытаясь таким образом найти какой-то приемлемый для всех компромисс между своей весьма не тихой манерой жить и необходимостью сохранять хотя бы видимость мира и согласия в августейшей семье. А проще сказать — чтобы поменьше сталкиваться со своей умной, холодной и нелюбимой женой, герцогиней Луизой, вечно устраивавшей ему, особенно наедине, всякие сцены из-за его многочисленных рискованных связей и похождений... О, сколько великолепных вечеров они провели здесь вдвоём с герцогом за дружеской беседой и за стаканом вина... Или в обществе актрис Веймарского театра во главе с прелестнейшей Короной Шрётер. Или, наконец, совсем уж потаённо, когда посетительниц резиденции доставляли сюда под величайшим секретом в закрытой карете, а иной раз и с масками на лицах и закутанными с ног до головы...

Стояла полная тишина, наглухо зашторенные окна в доме почти не пропускали свет, и Гёте, естественно, вздрогнул, когда у самого крыльца в темноте вдруг блеснул штык и чей-то голос хриплым, сдавленным шёпотом окликнул его:

   — Стой! Кто идёт? Пароль!

   — Свои, свои... Пора бы, кажется, научиться и узнавать, — с досадой, преодолевая испуг, проворчал Гёте, никогда не любивший эту нелепую игру взрослых людей в солдатики и никогда не умевший запомнить ни одного пароля.

Часовой, хрустя гравием под ногами, выдвинулся из темноты и, узнав его, молча отдал честь. Дубовая, украшенная тяжёлой резьбой дверь подалась, петли её заскрипели, и он вошёл в маленькую, увешанную оленьими рогами прихожую, из которой другая, открытая, дверь вела прямо в гостиную. Там, в кресле у камина, под двумя ярко горевшими канделябрами, сидел герцог и, подперев голову рукой, смотрел в камин. Перед ним на маленьком столике стояла бутылка вина и рядом с ней — два столовых прибора. Герцог ждал, и ждал, несомненно, его.

   — Ваше высочество...

   — Вольфганг! Наконец-то! Черт побери, где ты пропадаешь целый день? Я даже сам заезжал сегодня днём в канцелярию, но мне сказали, что никто не знает, где ты, и никто тебя не видел со вчерашнего вечера. Гофмаршал даже высказал предположение, что ты, не сказавшись никому, уехал в Иену... Ну, подсаживайся же скорей, старина! И давай-ка, как подобает старым буршам, прежде всего выпьем по глотку доброго вина. А уж потом... А уж потом начнём говорить и о делах...

   — Ваше высочество...

   — Брось, Вольфганг! Что с тобой сегодня? Ты же знаешь, что я этого не люблю... Меня зовут Карл-Август. Карл-Август — надеюсь, ты этого не забыл?

   — Ваше высочество, прежде всего я хотел бы всеподданнейше доложить, что я снимаю все свои возражения против указа о введении смертной казни за детоубийство и что я подписываю этот указ. Обстоятельно взвесив все «за» и «против», я...

   — Вольфганг! Черт! Да неужели?! Подписываешь, согласен? Господи, какая же радость! Какая радость... Уф, как гора с плеч! Дьявол тебя возьми, сам-то ты хоть понимаешь, какую ты тяжесть снял с меня? Понимаешь? О, дорогой мой Вольфганг... Мой самый лучший, самый умный в мире премьер-министр!

Не будучи в силах сдержать восторга, герцог вскочил, отбросил ногой кресло и сгрёб Гёте в свои объятия. Кости господина тайного советника затрещали: герцог был рослый, крупный мужчина, обладавший поистине медвежьей силой, вспыльчивый и экспансивный, и Гёте, пытавшийся некогда тягаться с ним во всех его молодецких забавах, уже давно понял, что лучше всё-таки держаться подальше от его бурных дружеских излияний. Любой, даже самый ласковый его хлопок по плечу означал по меньшей мере нешуточный кровоподтёк на следующее утро, ну а если он всерьёз обнимет кого — считай, одно-два ребра у тебя или треснули, или сломаны, можешь сразу, не сомневаясь, вызывать врача... Удивительно всё же, как причудливо сошлись в этом человеке солдатская грубость, буйство и, с другой стороны, дальновидный ум, понимание человеческой натуры, доброта, терпимость, жажда знаний, стремление сделать как лучше, а не просто восседать на троне, пользуясь своим божественным правом не делать ничего и не думать ни о чём... Редкого размаха человек! И это в двадцать шесть-то лет! Благодарите Бога, жители герцогства Саксен-Веймарского, что судьба дала вам в монархи именно его, а не какое-нибудь сонное жвачное животное, какими издревле славятся столь многие немецкие дворы... Да-да, почтенные обитатели герцогства, благодарите Бога и судьбу, а может быть, хоть немного и меня.

Сдержанно улыбаясь, Гёте высвободился из герцогских объятий, поправил съехавшее набок жабо и обшлага парадного камзола и тихо, глядя снизу вверх в сияющие, брызжущие радостью глаза герцога, сказал:

   — Вот и всё... Вот, собственно говоря, и всё... За этим, Карл-Август, я и торопился к тебе. А теперь налей мне вина. Уверяю тебя, мне это всё далось очень нелегко...

   — Вот и всё? Ты говоришь, Вольфганг, вот и всё? Нет, дорогой мой! Это ещё далеко не всё. Это ещё только начало, я тебе скажу. Теперь-то уж я обломаю всю эту сволочь! Теперь-то они у меня попляшут! К чертям собачьим всех этих шептунов, всех этих мерзавцев, вознамерившихся развести нас с тобой, лишить меня твоей дружбы и твоей помощи! Ну, я им теперь покажу! Что, съели, господа? Получили? Вам нужен этот дурацкий указ? Пожалуйста! Но Гёте был и останется премьер-министром герцогства Саксен-Веймарского и Эйзенахского, он был и останется великим поэтом Германии, нашей вершиной и нашей национальной гордостью! А вам как судил Господь Бог копошиться в вашем дерьме, так и сидите в нём по уши до скончания своих дней, задыхаясь в собственном зловонии! Коптите небо, обжирайтесь, грызите друг друга, но не мешайте нам дело делать! Не мешайте ему и мне! И можете хоть подохнуть от зависти все до одного, но завтра будет спектакль, будет празднество в честь Иоганна Вольфганга фон Гёте! И всё герцогство будет праздновать этот день!

   — Ваше высочество... Мне, право, очень тяжело сознавать, что из-за меня вам приходится испытывать на себе такое постоянное давление. И мне кажется... Я давно думаю... Может быть, было бы лучше, если бы для равновесия сил в государстве я в дальнейшем сосредоточился бы на таких областях, как культура, наука, искусство...

   — Равновесие?! Да будь оно проклято, это равновесие! Вот оно где у меня сидит, это твоё равновесие! Вот!.. Не равновесие, а перевес сил — вот что нам нужно! Наших с тобой сил! Я и так уже, Вольфганг, чувствую себя опутанным по рукам и ногам какими-то бесчисленными нитями... Не имеющим сил шевельнуть даже пальцем. Как Гулливер... Даже пальцем, Вольфганг! Не говоря уже рукой или ногой. Нет, Вольфганг, не равновесие. Только не равновесие... Медленное, мётодичное накопление сил и потом — удар! Безошибочный, сокрушительный удар с полной отдачей сил и полной гарантией успеха. Вот наша с тобой тактика, вот наша с тобой стратегия, пока Господь Бог нас не разлучит. Вот что нам нужно, Вольфганг! Именно так, и только так мы с тобой когда-нибудь подомнём их всех под себя. А пока... А пока мы ещё слишком слабы с тобой, Вольфганг. Слишком слабы... О, если бы ты знал, как я боялся, что ты в конце концов из каких-то там высших твоих соображений предашь меня! Если бы ты знал, сколько ночей в последнее время я просидел здесь в одиночестве, думая о нас с тобой! Ты понимаешь весь ужас, всю безвыходность моего положения? Я говорю тебе раз, и другой, и третий, что надо подписать, а ты мне каждый раз в ответ одно и то же: «Не надо, это средневековье, это шаг назад...» И я же вижу, что ты действительно искренне не понимаешь ничего! И более того — не хочешь понимать! И я знаю твоё упрямство... А на меня жмут со всех сторон, и чем дальше, тем больше... Средневековье! Как будто я сам не знаю, что это средневековье. Но у нас с тобой сегодня нет другого выхода, Вольфганг! Нет! И ты и я — мы оба сейчас рабы обстоятельств, мы оба должны или отступиться от всего, или подчиниться им... Да, шаг назад! Но за ним последуют два шага вперёд!.. И в итоге хоть один шаг, но вперёд. Вперёд, и только вперёд! Ты же должен это понимать...

   — Я понимаю, Карл-Август... И я глубоко сожалею, что дал тебе повод к таким тягостным подозрениям. Будь уверен, никогда я тебя не предам, Карл-Август. Никогда! Клянусь. Я был и буду твой верный слуга, твой верный помощник во всех твоих благородных замыслах и начинаниях. И до тех пор, пока я тебе нужен, я буду делать всё, что в моих силах, чтобы помочь тебе устроить государство. Я верю в твоё великое будущее, герцог! В твоё, а значит, и в моё...

   — Ну вот и прекрасно, Вольфганг! Вот и прекрасно... Будем считать, что инцидент исчерпан. Полностью исчерпан. А теперь садись. Садись поближе. Должен тебе признаться, Вольфганг, что у меня сейчас настроение напиться. Поможешь, а?.. О Господи, какая же гора с плеч! Какая же гора... Всё, Вольфганг! Начинаем праздновать твой день рождения. С этой минуты и герцогство, и его так называемый повелитель живут только одним — тем днём, который в Книге Судеб отмечен как праздник всех людей на земле. Твоё здоровье, дорогой мой премьер-министр! Твоё здоровье, поэт! Твоё здоровье, мой учитель и друг!

Герцог вскинул свой стакан и стоя, в рост, выпил его до дна, всё выше и выше задирая при этом шею с резко выступившим вперёд кадыком. Гёте последовал его примеру. Осушив стакан, герцог вдруг неожиданно, со всего размаху, шваркнул его об пол так, что осколки, брызнувшие от него, разлетелись по дубовому паркету во все углы. Гёте вздрогнул, но, сейчас же овладев собой, улыбнулся.

   — На счастье, Вольфганг... Не пугайся. Больше сегодня бить ничего не будем. Надо же было каким-то образом поставить на всём этом точку или нет?.. Слушай, старина... А всё-таки неприятно, наверное, сознавать себя побеждённым, а? Неприятно, согласись? Да ещё такой мразью, не презирать которую не можем ни я, ни ты...

   — Неприятно, Карл-Август. Признаюсь.

   — Ага! Вот видишь! А я, между прочим, Вольфганг, и об этом подумал. Я и это предусмотрел... Похвали меня, старина! Мне это сейчас очень важно. Знаешь, что я предлагаю? Чтобы они не думали, что они победили? Что мы и впредь будем плясать под их дудку? Я предлагаю одновременно с этим проклятым указом представить в ландтаг и другой, который ты подготовил ещё год назад. Ну, помнишь... О запрете изгонять из храмов и молельных домов матерей внебрачных младенцев. Ты тогда, помнится, тоже много толковал о средневековье. И даже знаешь что? Знаешь что, Вольфганг? Не один этот указ. Если один, то тогда как раз и будет это твоё чёртово равновесие, о котором я уже и слышать не могу. Нет, Вольфганг... Нет, дорогой мой... Мы подсунем им и ещё один указ, тоже, как всем известно, подготовленный тобой. О запрещении пыток и допроса с пристрастием «даже применительно к простым крестьянам и безродным бродягам»... Вот это будет равновесие! Три указа, и в нашу с тобой пользу, Вольфганг, не в их!.. Да-да, господа судейские, да-да, господа чиновники, в нашу с Гёте пользу, не в вашу! Шиш! И извольте утереться, господа! Поищите теперь дураков в другом месте, не здесь!

В этот момент дверь в зал потихоньку отворилась, и в неё осторожно протиснулся невзрачный человек лет сорока, в очках, в тёмном потёртом камзоле и грубых чулках на кривых ногах. Под мышкой у него была папка для бумаг. Гёте узнал его: это был один из секретарей герцога, в ведении которого находились самые секретные дела его канцелярии. Увидев, что герцог не один, что с ним Гёте, человек сделал непроизвольный шаг назад, но было уже поздно: Карл-Август заметил его.

   — А, это ты? В чём дело?

   — Вы... Вы, ваше высочество, приказали представить вам вечером на подпись известное вам распоряжение, с проектом которого вы уже знакомились сегодня днём...

   — А! Порвать! Уничтожить! Бросить в печку! Вместе со всеми черновиками!.. И никогда... Слышишь? Никогда больше не напоминать мне о нём! Предупреждаю — головой отвечаешь, если не уничтожишь всё вплоть до черновиков...

Человек исчез. Похоже, что его появление несколько смутило герцога. Но неловкое молчание за столом длилось недолго. Карл-Август, когда было надо, умел-таки владеть собой.

   — Так что ты думаешь об этих двух указах, Вольфганг? Согласен ты со мной, внесём их тоже в ландтаг? Или нет?

   — О, это прекрасная мысль, ваше высочество... Великолепная мысль! Она недвусмысленно подтверждает общую тенденцию в государстве. И не оставляет никаких сомнений относительно взглядов и дальнейших намерений вашего высочества... Я думаю, что общество по достоинству оценит эти инициативы... Принятие обоих этих постановлений будет, я убеждён, содействовать оздоровлению общего политического климата в стране. И укрепит, несомненно, юридическую базу для назревших структурных реформ в нашем государстве...

   — Да-да, ты прав, Вольфганг. Назревших... Именно назревших...

   — Эти инициативы, ваше высочество, как мне кажется, особенно важны в смысле продолжения процесса выравнивания политических прав и обязанностей всех граждан государства, независимо от их происхождения и имущественного состояния. И соответственно, постепенной ликвидации неоправданных привилегий отдельных слоёв... Думаю, что, отталкиваясь от этих указов, а также ряда других, не менее серьёзных и тоже ждущих своей очереди, мы смогли бы в недалёком будущем осуществить и обе ключевые идеи программы преобразований, намеченной вашим высочеством: установление юридического и фактического равенства сословий и затем — введение прямого прогрессивного налогообложения всех подданных государства без различия источников их доходов...

   — Стоп, стоп, Вольфганг. Погоди. С этим, прошу тебя, погоди. Не заносись. Скажу тебе, я много думал над этими твоими проектами, особенно в последнее время... Заметь, над твоими проектами, не моими. Не надо, не делай из меня дурака! Когда мы с тобой вдвоём, это уж совсем ни к чему... И я пришёл к выводу, что с ними нам с тобой придётся обождать. Я давно хотел побеседовать с тобой подробно об этом, но всё как-то не получалось. Эти идеи прекрасны, они справедливы, более того — они разумны и, судя по всему, сулят весьма многое как в политике, так и во всей жизни государства. Но... Но сейчас они нереальны. Сегодня, пока мы ещё слабы, нам с тобой, Вольфганг, не преодолеть сопротивление тех самых социальных слоёв, положение которых ты намерен подорвать... Кончится тем, что они убьют и тебя и меня. Подложат бомбу в мою карету, или отравят меня, или устроят династический переворот и запрут меня в сумасшедший дом. А тебя пристрелят где-нибудь в лесу. Это нетрудно, зная твою неосторожность... Кстати, когда ты наконец обзаведёшься охраной? Сколько можно тебе об этом говорить?.. Вольфганг, послушай меня... Это вовсе не значит, что я хоть в малейшей степени не согласен с твоими проектами. Я согласен с ними полностью и абсолютно. Абсолютно — заметь! Но... Надо подождать, Вольфганг. Подождать... Не огорчайся, придёт и этому черёд... Мы оба с тобой ещё чертовски молоды, Вольфганг, у нас ещё всё впереди, и когда-нибудь мы их всех скрутим в бараний рог. Терпение, Вольфганг! Терпение... Выдержка, терпение, накопление сил... А пока, прошу тебя, забери ты, ради Бога, оба этих проекта из моей канцелярии. Забери! Слишком уж много о них стали говорить. Думай над ними, улучшай, разрабатывай их дальше, но дома, пожалуйста, дома! Чтобы ни одна канцелярская крыса не знала о них... И конечно же держи меня в курсе твоей работы над ними. Не думай, я сдаваться не намерен! Чего-чего, а этого они от меня не дождутся никогда...

— Забрать?! Ваше высочество... Как же так — забрать? Забрать и приостановить всю программу преобразований?.. Так я вас понял, ваше высочество? Такую задачу вы ставите передо мной?

   — Так, Вольфганг. Или, вернее, — и так, и не так. Ничего приостанавливать мы не будем. Мы только снизим темп. Твои проекты — это программа-максимум. И чтобы успешнее её осуществить, мы должны избрать тактику не лобового нажима, а постепенного, шаг за шагом, приближения к цели. Вот, например, я знаю, что ты сейчас готовишь новый охотничий устав. Разве это пустяковое дело, Вольфганг? Разве это пустяковое дело — навести порядок в лесах государства?.. Или твоя эта реорганизация пожарных команд. Ведь горим же? Горим. А тушить умеем? Нет, не умеем. А надо уметь... Ты великий человек, Вольфганг. Но и у великих людей тоже есть свои недостатки. Боюсь, что самый главный твой недостаток — нетерпение... И излишняя отвага... Заметь, это говорит тебе человек, который сам готов вскочить на любую необъезженную лошадь, если ему этого захотелось... Ну что ты скис? Стыдись! Не подобает старому буршу распускать нюни из-за такой в общем-то ерунды. Мы живы, Вольфганг! Мы молоды, мы доверяем друг другу, мы умны и сильны духом — так что, мы с тобой не победим? В конце концов не победим? За нашу победу, Вольфганг! За нашу победу, дорогой мой премьер-министр!

   — Виват! За победу, Карл-Август! За нашу победу... Только вот где, ваше высочество? Здесь или на небесах?

   — Брось, Вольфганг, брось! Что за мысли? Гони их прочь! Мы молоды, Вольфганг, молоды! Мы ещё только начинаем жить... Нет, мне не нравится твоё настроение, дорогой мой премьер-министр. Не нравится! Я должен тебя расшевелить. Эй, кто там! Пусть принесут ещё вина, и пусть позовут музыкантов!

   — Музыкантов?

   — Да, а что? И их тоже. Мы будем с тобой кутить, Вольфганг. Кутить до утра. А какой же кутёж без музыки?.. Ну, где они там запропастились? Какого черта?

Никогда, когда надо, не докличешься никого. Придётся идти самому...

Герцог вскочил и вышел из гостиной. Поставив свой стакан на стол, Гёте откинулся на высокую спинку кресла, вздохнул и прикрыл глаза. Тишина и безразличие ко всему охватили его.

«Вот и всё, — думал он. — Вот и конец твоим вдохновенным планам, господин великий поэт. Конец... Удивительно, однако, как всё просто и легко. «Забери, Вольфганг!..» И все твои хитрости, твои манёвры, все твои многомудрые, сложнейшие построения рассыпались в прах. И не надо обманывать себя: никакое это не временное отступление — это вся твоя дальнейшая жизнь, это та жизнь, которой ты будешь жить до скончания своих дней... Глупости... Всё это глупости, Вольфганг. Все эти твои великие цели, планы, преобразования — все глупости! Никому это не нужно, и никогда этого не будет, и с этим и надо жить. Сегодня одни обстоятельства, завтра другие, послезавтра третьи, а ты как был бессильным их рабом, так и останешься им, каких бы высот власти и влияния ты ни достиг. Хоть ты разорвись, хоть лопни от натуги — тебе их не перебороть. Никогда не перебороть. Даже герцог, твой друг и воспитанник, даже он оказался тебе не под силу. А сколько ещё их, других, толпится там, за его спиной? И всем им нужно пить, есть, что-то делать, за что-то отвечать, кем-то быть. Герцог прав: тысячами, миллионами они повиснут у тебя на руках и не дадут даже пальцем пошевелить... А, провались ты всё пропадом... Реформы, преобразования. Хватит тебе дела и без них. Ты же уже влез в эту жизнь? Влез? А раз влез — будь любезен, не жалуйся и с достоинством тащи свой крест. Пока хватит сил... Да я не спорю, я согласен, я тащил и буду тащить. Только вот ради чего? Господи, ради чего? Слава, деньги, почёт, лента через плечо, собственный дом, собственный выезд — ах, как же это всё не важно, несущественно, как же это всё мелко, чтобы только ради этого и жил человек! А что не мелко? Цель? Великая цель? Вот она, твоя цель... Можешь теперь сидеть и любоваться на то, что осталось от неё. «Уже в мечтах сверхчеловеком став...» Ах, поэт! И это ещё не всё. Далеко ещё не всё... Кто знает, что ещё ожидает тебя впереди...»

Гёте тяжело поднялся с кресла и подошёл к окну. Плечи его обвисли, глаза потухли. За окном стояла глухая ночь, и в чёрном, непроницаемом стекле было видно только его собственное отражение да ещё маленькое дрожащее пламя свечи, одиноко горевшей на столе, у него за спиной: свет от канделябров на камине в этот угол гостиной не доставал... «Вот так-то, ваше превосходительство, господин премьер-министр... Вверх-вниз, вверх-вниз... Как на качелях. И так всю жизнь. Когда же наконец ты научишься полностью владеть собой, сохранять ровность в душе? Когда же наконец ты обрастёшь броней? Ах, трудна наука жизни! Трудна... И сколько ни приучай, ни закаливай себя, один удар, да не удар даже — один серьёзный подзатыльник от жизни, и все: вместо борца, вместо полубога опять жалкое, расслабленное существо, трепещущее от страха перед жизнью, перед судьбой, ничтожное, бессильное и не способное ничего понять ни в мире, ни в себе... Нет, работать, работать — в этом спасение! Работать и не думать, почему работа, зачем работа, какая она и кому она нужна. Пусть оно и не всесильное, это лекарство, но никакого другого у тебя нет. Благодари Бога, что у тебя хоть это есть. У других и этого нет».

Двустворчатая высокая дверь распахнулась, и в гостиную ворвался герцог, прижимая к груди серебряное ведёрко со льдом и с воткнутыми в него двумя длинными бутылками. Вид у него был сердитый, но глаза смеялись.

— Вот, Вольфганг! Добыл, достал, вырвал из зубов! Ты представляешь? Мерзавцы! Один самым нахальным образом спит, другой преспокойно раскладывает пасьянс — и это на дежурстве, а? Черт знает что! Совершенно распустились! Все до одного... О каких реформах ты говоришь, Вольфганг, когда элементарного порядка нет в государстве? Когда дежурные офицеры спят на своём посту? Когда я даже гофмаршала не могу сменить, этого старого осла? Не двор, а богадельня!.. Вот где сначала надо навести порядок, а уж потом браться и за реформы! Нет, терпение моё истощилось: клянусь, в самое ближайшее же время эта старая развалина получит от меня пинок под зад. Ты не представляешь, как он мне надоел! Уволю и назначу тебя...

Они провели вместе превосходный вечер. Герцог был мил, добр, весел, легко и с удовольствием шутил, вспоминал какие-то их совместные юношеские проказы, беспрестанно подливал ему и себе, вскакивал, бегал взад-вперёд, шумел, а иногда вдруг затихал в кресле, уходил в себя, и тогда в гостиной устанавливалась такая тишина, что можно было слышать тиканье старинных бронзовых часов, стоявших у них над головами, на мраморной каминной доске. Но такие минуты случались не часто, и за каждой из них тут же следовал новый приступ весёлости: герцог, конечно, понимал, что творилось сейчас в душе его друга, и, чувствуя себя тому причиной, всячески старался отвлечь его от печальных мыслей единственно доступным ему в такой обстановке способом — своей болтовнёй.

Как всегда, им не нужно было выискивать темы для разговора. Герцога живо интересовало всё, что думал и чем был занят его премьер-министр: и что он, Гёте, ещё написал, и чего он достиг в своих научных изысканиях, и каковы были его взгляды относительно возможности сближения средненемецких государств в противовес давлению Пруссии и Австрии, и что он может посоветовать по такому животрепещущему и важному вопросу, как необходимость окончательного устранения графини фон Вертерн из жизни герцога... Им всегда было хорошо вдвоём, без всяких усилий хорошо, и оба они давно уже не представляли себе жизни без таких вот маленьких, скрытых от всех вечеров, без этого дружеского обмена мыслями и взаимными признаниями, в котором каждый из них ничего не терял, а только приобретал и от которого у обоих потом надолго оставалось ощущение теплоты, доверия и заботы друг о друге. И даже сегодня, несмотря на потрясение, которое только что пришлось испытать, Гёте не нужно было ломать и обуздывать себя, чтобы на любое приветливое слово герцога и любое проявление его участия отвечать ему тем же: глубокие симпатии к этому шумному, доброму и порывистому человеку давно уже жили во всём его существе. Мог ли он сердиться на него, мог ли он враждовать с ним, ненавидеть его, своего ученика? Нет, не мог. Единственное, что он мог, — это грустить, печалиться, сожалеть. Но и то предпочтительно не на глазах у герцога, а без него, одному. Не было у него зла против этого человека и не могло быть: разве его, герцога, вина, что ничего нельзя в этом мире изменить? И разве он виноват в том, что все его прерогативы, все его так называемые неограниченные права были в реальности ничто в сравнении с тёмной, всепобеждающей силой тесно спаянных между собой себялюбцев, которым наплевать и на Бога, и на людей, и на всё на свете, кроме себя, и которые вдруг почувствовали, что почва уходит у них из-под ног? «Да-да, он не виноват, — думал Гёте. — Но и я не виноват. И никто не виноват. А в результате — всеобщий паралич, всеобщее оцепенение, дурной, тяжкий сон, пробуждения от которого, боюсь, уже не будет никогда. И самое ужасное в том, что за каждым добрым начинанием опять всё та же ухмыляющаяся рожа Мефистофеля, который знает наперёд, что из добрых порывов и начинаний ничего, кроме безобразия и нового зла, никогда не выходило и выйти не может. Почему? Да потому, что человек всё норовит изменить других, а не себя. А надо в первую очередь себя и уж потом, может быть, — да, может быть! — других. Так где же выход, Господи, где? Покориться, смириться? Положиться на Тебя и на Твоего верного соратника и помощника — сатану? Дескать, что-нибудь когда-нибудь из всего этого да выйдет? Что-нибудь да получится? А что, где, когда — не спрашивай, не твоего ума это дело, человек... О Господи, как же это всё тяжело... Как же тяжело...»

Дежурный офицер доложил наконец о приходе музыкантов. Робко озираясь по сторонам, они сгрудились в углу гостиной, у клавесина, достав из футляров свои скрипки и ожидая распоряжений герцога. Карл-Август предпочитал обычно бодрую, веселящую душу музыку, но на этот раз, понимая состояние своего друга, он попросил сыграть что-нибудь потише, поспокойнее, что больше бы отвечало и позднему уже времени, и тому тихому, слегка меланхоличному настроению, в которое Гёте всё-таки, несмотря на все усилия герцога, впал и из которого его, по-видимому, и не следовало теперь выводить. Капельмейстер взмахнул своей палочкой, и какая-то трогательная, бесхитростная мелодия, похоже, что итальянская, заполнила собой зал...

О многом передумал господин тайный советник, пока продолжался этот маленький концерт. О многом: о прошлом, о будущем, о герцоге, о себе. Прошлое? А что прошлое? Может быть, ему и надо было жениться на Фридерике, жить тихой деревенской жизнью, смиренно слушать голоса природы, думать о Боге и о душе, вставать с восходом, ложиться с заходом солнца, читать толстые книги, беседовать по вечерам под кувшин сидра со старым пастором, её отцом... А может быть, ему надо было запереться на всю жизнь у себя в доме, во Франкфурте, в полутёмной мансарде под самой крышей, жить отшельником, и писать своего «Фауста», и разговаривать либо с собой, либо с теми, кого он создал сам, своим воображением, будь то люди или бесплотные духи. И с ними так и дожить до самой старости, потому что они умнее и лучше любых из тех бесчисленных, из плоти и крови, с кем его сталкивала жизнь... А может быть, надо было больше прислушиваться к тому здоровому, крепкому природному началу, которым его тоже в избытке одарил Господь, плюнуть на всякое слюнтяйство, на всякие стихи и мечтания о переустройстве мира, жениться на Лили, стать обладателем одного из самых крупных в Германии состояний, купить себе должность имперского советника или даже что-нибудь повыше, потом стать, как когда-то его дед, городским старостой — президентом вольного города Франкфурта, жить просто и весело, растить детей, любить жену, пировать с друзьями, радоваться богатству, власти, почёту, уважению сограждан...

«Ах, может быть, всё может быть... Но всё сложилось так, а не иначе, и теперь уже нет никакого смысла оглядываться назад и уж тем более о чём-то сожалеть... «Прошло и не были равны между собою...» Так если о своём прошлом человек не может сказать ничего с определённостью, тогда как же можно строить догадки о будущем? Пытаться проникнуть в него, заглянуть за эту завесу, которой, по милосердию Божию, скрыта от человека его судьба? Да-да, именно по милосердию... В этом и есть самое главное свидетельство милосердия Божия, что человеку не дано знать своего будущего: что с ним случится, что его ждёт, и каков, и где, и когда будет его конец... И всё-таки... И всё-таки одно, по-видимому, ясно: надо выбираться помаленьку отсюда, из этой кучи дерьма. Долг, крест, бремя обязанностей, доверие герцога — это всё, конечно, хорошо, это всё важно и нужно. Но если ты поэт и будущее твоё — это будущее поэта, надо отсюда так или иначе выбираться... В Италию! В солнечную, тихую, мирную Италию! В Рим! И не помнить никого из вас, и всё забыть, и ни о ком и ни о чём не сожалеть... Нет, Карл-Август, нет, дорогой мой друг и воспитанник, не обольщайся: не будет такого времени, когда ты станешь хозяином в своём государстве, когда ты сможешь повелевать своим стадом овец. Не будет! По пустякам — пожалуйста! Ты монарх, у тебя власть, ты сидишь на троне, и вокруг тебя только склонённые головы и спины, и больше ничего. Но всерьёз? Но всерьёз ты раб, марионетка, кукла на верёвочках, за которые дёргает кто-то за сценой. Кто-то, кого не знаем ни ты, ни я. И у кого нет ни имени, ни лица. Сегодня благодаря тебе, Карл-Август, тебе и этому дурацкому указу я это понял полностью и окончательно. И надеюсь, понял на всю оставшуюся мне жизнь... Смешно! Подумать только: ещё сегодня утром я пыжился перед зеркалом, надувал щёки, мнил себя самым ловким, самым умелым человеком на свете, способным ради торжества добра и справедливости на земле обмануть, перехитрить всю эту свору подлецов, обложивших меня со всех сторон. Смешно!.. О, гордыня человеческая... Что я могу? Один, один как перст? Составить новый охотничий устав? Да, конечно, это я могу. И могу добиться, чтобы из церквей и молельных домов не изгоняли матерей внебрачных младенцев. Впрочем... Нет, Вольфганг, не обольщайся! Даже и этого ты не можешь. Пройдут ещё сотни лет, прежде чем люди перестанут браконьерствовать в лесах. И пройдут ещё поколения, долгие поколения, прежде чем перестанут свистеть, улюлюкать и пинать ногами женщину, осмелившуюся переступить эту веками назад проведённую черту... Да, надо выбираться, Вольфганг, из этого всего. Надо! И чем скорее это получится, тем будет лучше для тебя. А может быть, и не только для тебя. Может быть, и для других тоже. Боюсь, дорогой мой, что покойный фон Фрич был всё-таки прав: не за своё ты дело взялся, Вольфганг. Не за своё!.. «Зачем так страстно я искал пути, коль не дано мне братьев повести...» Пиши свои вирши, копайся в своих камушках, а судьбы человечества оставь Провидению. Не тебе их решать... Не мне? Да, не тебе. Не тебе. Но как же подмывает всё-таки... Как же хочется всё-таки вскочить и заорать в самое небо: не мне?! Тогда кому же, Господи? Кому?!»

Было уже около полуночи, когда герцог наконец отпустил его. Взошла луна, крупные августовские звёзды поблекли в её свете, стали мельче и отдалённее, и белая, усыпанная мелким гравием дорога между деревьями была теперь видна как на ладони. Они постояли немного в молчании на крыльце, прислушиваясь к ночной тишине и наслаждаясь прохладным, горьковатым воздухом, в котором уже чувствовалось приближение осени.

   — Карл-Август... А знаешь, что ещё, мне кажется, нам надо с тобой сделать? — пожимая протянутую ему на прощание руку, сказал Гёте. — Надо отменить наконец этот варварский обычай спрашивать у входящих или въезжающих в город их имя. Да ещё заносить его потом в книгу. Согласись, дальше так нельзя. Последняя четверть восемнадцатого века, а мы...

   — А, так ты не домой?! Дело! Дело, старый бурш! Желаю тебе провести приятную ночь, старина. Только не увлекайся, завтра ты мне нужен живой и здоровый. Мой совет: если хочешь избежать объяснений у ворот, надень мой плащ и треуголку. Тогда тебя примут за меня и не посмеют окликнуть. А если всё-таки окликнут, запомни пароль: Казань.

   — Казань? Что такое Казань?

   — А чёрт его знает что. Спроси у гофмаршала... Кажется, какой-то татарский город в России. Да какая тебе разница? Запомни только, и всё. Это мой пароль, не твой.

   — Да, вы правы, ваше высочество. Вы правы, как всегда... Действительно, какая мне разница? Никакой. Доброй ночи, ваше высочество! Доброй ночи! Ваш верный и преданный слуга...

Ах, как тихо было в лесу, на пустой дороге! Как хорошо было идти ночью, одному, мимо молчаливых лесных великанов, смотреть на звёзды, на серебристую листву, прислушиваться к звукам собственных шагов, вдыхать запах прелых листьев, чувствовать на разгорячённом лице каждое дуновение лёгкого ночного ветерка... Нет, не то, а это его мир, это его жизнь, это его счастье, а всё другое, оставшееся там, за спиной, — это только тяжкий мутный сон, от которого он никак не может пробудиться, но от которого он всё-таки очнётся когда-нибудь... Очнётся? Конечно очнётся! Обязательно очнётся. Только вот где? Здесь? Или где-то там, в горних высях, в иных мирах?.. О, Господи... Опять эти попытки проникнуть туда, куда смертному входа нет и не будет никогда. Подожди, не торопись. Узнаешь... Когда-нибудь и ты всё узнаешь. Когда-нибудь и ты отдохнёшь от этого тяжкого, безобразного сна... «Подожди немного — отдохнёшь и ты...»

Господину тайному советнику повезло. То ли порядки в государстве действительно совсем расшатались, то ли хмурый, заспанный стражник, узнав его, просто не посмел ничего спросить, но его пропустили в город без всяких паролей и объяснений. Тяжёлые ворота тихо задвинулись за ним, и он остался один на узкой, мощённой булыжником улице, ведущей к рыночной площади. Утомлённый дневными трудами, измученный борьбой за жизнь, за кусок хлеба, за свои жалкие радости, Веймар спал. И только в одном старом доме в переулке у Фрауэнплан, он знал, на окне второго этажа горела свеча: там не спали и ждали его.

Юрий Нагибин О ТЫ, ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ!..

Он велел подать себе фрак. Старого слугу Фридриха это не удивило: уже перевалило за полдень, а г-н тайный советник Гёте, случалось, надевал фрак и к завтраку, когда что-то внутри него требовало торжественности. При этом он вовсе не ждал, что домашние последуют его примеру и облекутся в парадные одежды. Его щегольской, странный и строгий вид являл резкий контраст с утренней небрежностью и покойной советницы, которой после ежевечерних танцев до упаду и обильных возлияний было не до туалетов — дай Бог как-нибудь натянуть капот на жирные телеса, и сына Августа, франта[217], но только не спросонок, когда голова трещит с похмелья, и пребывающей в рассеянном утомлении от балов и поклонников невестки Оттилии[218], и её вздорной, всегда прибранной сестры[219] — бедняжка слегка повредилась головой, уроненная в вальсе нерасторопным кавалером. Г-н тайный советник, вовсе не строивший из себя аскета — он много и со смаком ел, любил общество и ежедневно осушал две-три бутылки рейнского вина, — как бы противопоставлял свою подтянутость, порядок внутри себя распаду близких людей. А может, хотел вдохнуть в них бодрость, уверенность: мол, продолжайте в том же духе, дорогие, я крепок, я на посту.

Относясь с удивительной снисходительностью к людским слабостям, он не делал исключения и для родственников, прощая им все заблуждения, ошибки, даже пороки.

Старый Фридрих так долго находился при Гёте, что в конце концов научился думать. Он и сам не мог сказать, как проникла в него эта зараза, но вместо прежних вялых видений, обрывков каких-то воспоминаний, всплывающих со дна памяти, которые он не пытался ни продлить, ни сочетать с другими, дабы получить цельную, законченную картину смутных образов, вдруг возникающих из тумана и вновь поглощаемых им, ныне под черепной крышкой свершалась непрерывная работа, причинявшая немалое утомление, но вроде бы и удовольствие, когда в результате крайнего напряжения он приходил к каким-то выводам. Фридрих не отдавал себе отчёта, зачем ему это нужно, — чуждый лакейским сплетням, малообщительный, он все свои наблюдения, соображения и умозаключения хранил про себя, но, если бы даже захотел сейчас, не смог бы остановить беспокойного, изнурительного шевеления в голове. И положа руку на сердце, едва ли б согласился вернуться к прежнему умственному сну, дарившему невозмутимое спокойствие. Наблюдать за г-ном тайным советником было интересно, а ещё интереснее — разгадывать загадки его величаво-ровного со стороны, на деле же весьма странного и непредсказуемого поведения.

Казалось бы, свет не видывал лучшего семьянина, чем г-н Гёте, столь внимательного, снисходительного, заботливого, готового — при всей загруженности государственными делами — шикать в каждую мелочь домашней жизни, если это могло помочь его ныне покойной жене или новой хозяйке г-же Оттилии, равно и столь деликатного, когда его вмешательство не требовалось. Фридрих, впрочем, сомневался, можно ли считать Оттилию, на редкость безразличную к дому, мужу и семье, новой хозяйкой, скорее уж на это звание претендовала её сестра — до того как её уронили на скользком паркете. И во дни Кристианы, которую г-н тайный советник, спасая своё изнемогшее в скорби сердце, даже не проводил до места упокоения, и в нынешнее междуцарствие он охотно погружался в хозяйственную жизнь дома — пустейшая кухонная забота казалась ему стоящей внимания, и при этом мог без подготовки и предупреждения разом всё бросить и уехать надолго в Иену, где у него было холостяцкое убежище, или на курорт. Он, правда, и оттуда не оставлял советами брошенное семейство, но коли собственное присутствие не способствовало поддержанию порядка в расползающемся доме, то уж подавно бессильными оказывались наставления издалека.

После смерти жены г-н Гёте стал проводить по полгода в Карлсбаде, куда уезжал ещё до открытия летнего сезона, а возвращался осенью, в последнее же время сменил карлсбадскую, клубящуюся испарениями целебных источников скалистую щель на плоский, как лепёшка, Мариенбад — не из-за лечебных свойств этого преимущественно женского курорта, а ради тёмных глаз юной Ульрики Левецов, дочери энергичной дамы, которую он некогда дарил своим вниманием[220]. Наверное, в ту далёкую пору, думал Фридрих, эта дама занимала более высокое положение в обществе, а сейчас, будучи владелицей большого и мрачного дома, содержала гостиницу, служившую, как болтали злые языки, и для скоротечных свиданий.

Вспомнив о г-же Левецов в этот солнечный мариенбадский полдень, когда г-н тайный советник потребовал фрак, Фридрих привычно присовокупил к ней недавно узнанное от гостей хозяина и пленившее его выражение: «следы былой красоты». Слова эти околдовали развившийся ум Фридриха; приглядываясь к гуляющим по нарядным улицам модного курорта, удручённым женскими болезнями дамам, Фридрих отыскивал в их чертах следы былой красоты. И он научился угадывать даже самые слабые, занесённые прахом лет и недугов знаки минувшей прелести на увядших лицах. Но на просторном и чистом лице г-жи Левецов следы эти были столь очевидны и щедры, что Фридрих искренне недоумевал: зачем его господин хлопочет, точно шмель, над нераспустившимся цветком — над девятнадцатилетней Ульрикой, когда к его услугам чуть пожухший, но ещё пышный и яркий бутон — старшая Левецов? В конце концов, г-н тайный советник, первый министр великого герцогства Веймарского, далеко не юноша...

Фридриха огорчало, что язык того светского круга, в котором он преимущественно вращался, обслуживая друзей и гостей хозяина, остаётся ему зачастую непонятен. Ускользало одно-единственное слово, а с ним терялся весь смысл. Фридрих налёг на справочники и толковые словари, которые брал из хозяйской библиотеки. Они расширяли кругозор, обогащали множеством ненужных сведений, но чаще лишь сгущали туман. Фридрих прослышал, что в пору своего увлечения старшей Левецов г-н тайный советник называл её Пандорой[221]. И прозвище сохранилось по сию пору. Обратившись к энциклопедическому словарю, Фридрих выяснил, что Пандора — имя женщины, созданной Гешефтом (так ошибочно прочиталось имя Гефест[222]) и наделённой наряду со множеством достоинств и редкой красотой, хитростью, любопытством и коварством. Её послали на землю, чтобы погубить род людской, снабдив ящиком, наполненным всякой мерзостью. В словаре не было объяснено, знала ли Пандора о своём предназначении и о содержимом ящика. И почему его открыла — из неуёмного бабьего любопытства или по сознательной злобе. Так или иначе, она выпустила наружу всю нечисть, а на дне осталась лишь обманчивая надежда. Что имел в виду г-н тайный советник, назвав г-жу Левецов — в пору своего увлечения — Пандорой, оставалось неясным: то ли её изобильные прелести, то ли тайное криводушие, то ли готовность дамы выпустить в мир омерзительных чудищ. Нынешнее сближение его господина с семейством Левецов тревожило лакея Фридриха.

И сейчас, в последний раз обмахивая метёлочкой из чёрных страусовых перьев тугую гладкость фрака, прекрасно сидящего на крепкой фигуре хозяина, Фридрих изо всех сил напрягался мыслью, чтобы постигнуть то новое, что исподволь вызрело в размеренной мариенбадской жизни и достигло критической точки сегодня, когда г-н Гёте после визита к нему герцога Веймарского Карла-Августа, которого, пользуясь старой дружбой, принимал по-домашнему, хотя величал даже с глазу на глаз «ваше королевское высочество», потребовал подать весь парадный доспех.

Он придирчиво осмотрел чёрную пару, атласный жилет, рубашку и шейный платок, велел убрать звёзды и усыпанный алмазами орден на шёлковой ленте, глазами показал на несколько седых волосинок, приставших к воротнику, и с обычной неторопливой энергией принялся одеваться. Помогая своему господину, Фридрих жадно следил за ним, но тайный советник ничем себя не выдал: движения его сохраняли обычную механическую чёткость, он сразу попадал в штанины и рукава, садился, когда надо, и, когда надо, вставал, гибкое тело безотчётно облегчало работу слуги. Но что-то необычайное всё-таки было... О да, блеск, «лихорадочный блеск», вспомнил Фридрих подходящее выражение, тёмных, глубоких глаз г-на тайного советника.

Поразительно, что семидесятичетырёхлетний старик сохранил такие живые, горячие, чёрно-сверкающие глаза. Впрочем, г-н Гёте и вообще замечательно сохранился. Ему даже вино шло на благо, нежно подрумянивая чистую кожу мясистого, но ничуть не обрюзгшего лица с крупным, решительным носом и тронутым лишь над бровями долгой тугой морщиной высоким, крутым лбом, слегка потеснившим к темени плотные белые волосы, красиво вьющиеся на висках и затылке. Прямая спина, неторопливый твёрдый шаг, гордый постав головы придавали ему величавость.

Но сегодня г-н тайный советник не просто выглядел моложаво, он и впрямь был молод и сам чувствовал в себе эту молодость. Он напрягал икры, что было заметно сквозь тонко-плотную ткань панталон, поводил плечами, выпячивал грудь, его переполняла жажда движения. Но выйти из дома он почему-то не мог. Наверное, кого-то или чего-то ждал. Он ненавидел пустой расход времени, того мешкания, до которого столь охочи все несобранные люди, особенно женщины. Человек уже давно собрался, а всё не может сделать решительного шага, мнётся, мельтешит, шарит по карманам, хлопает ящиками бюро, открывает и закрывает дверцы шкафа, но он ничего не ищет, просто страшится переменить обстановку. Нет, г-н тайный советник Гёте всегда знал, чего хочет, и находил кратчайший путь к цели. Если он собирался из дома, то был готов к выходу в ту же секунду, когда заканчивал сборы, никогда ничего не терял, не забывал, хотя делал сотни дел, держал в памяти весь предстоящий день, наполненный работой, диктовкой секретарю произведений изящной словесности, научных трудов, деловых бумаг, распоряжений, встречами с разными людьми, официальными и светскими визитами, прогулками — пешком и на коне — и Бог весть ещё чем. День г-на Гёте был неизмеримо насыщенней и словно бы длиннее дня любого другого человека. Вынужденный прервать диктовку, порой не на минуты, а на часы, он продолжал с того самого места, на котором остановился, хоть с полуфразы. Фридрих изо всех сил старался сделать свой ум таким же цепким и ясным, но, хотя забот у него было куда меньше, ничего из этого не вышло. Стоило одному делу наложиться на другое, и Фридрих настолько терялся, что забывал оба дела.

Г-н тайный советник конечно же и сейчас не испытывал колебаний и сомнений в отношении того, что ему делать дальше, он просто ждал. Неторопливо ждал какого-то известия, чтобы начать действовать, но известие запаздывало, и это нарушало его спокойствие. Сама собой тугая, медленная, но не сбивчивая мысль Фридриха связала нетерпение хозяина с той переменой в его жизни, которая с некоторых пор стала казаться неизбежной.

Когда умерла старая хозяйка, Фридрих мог бы кошелёк, набитый талерами, поставить на заклад против кружки пива, что г-н тайный советник навсегда останется вдовцом. И вовсе не потому, что он так пламенно и верно любил жену, с которой прожил почти тридцать лет. Конечно, её смерть явилась для него тяжёлым ударом, он даже изволил пролить слезу, впрочем, слеза была тем единственным напутствием, которым он провожал в небытие самых близких людей: жену, баронессу фон Штейн, г-на Шиллера... Не было случая, чтобы он хоть взгляд бросил на дорогие, но уже заострившиеся черты. То ли г-н тайный советник хотел сохранить живой образ усопшего, то ли боялся смерти, то ли слишком презирал её. Возможно, он считал, что там, где начинается держава смерти, кончаются его солнечные владения, и прекращал всякие отношения с теми, кто предпочёл госпожу Смерть его обществу.

Отдав дань извинительной слабости, омыв — и смыв — слезой дорогой образ, г-н тайный советник возвращался к делу жизни с особой энергией, словно бы освежённый и помолодевший. Что касается покойной советницы, то задолго до её кончины он предоставил и себе и ей полную свободу: ей — веселиться, танцевать до упаду и кутить в обществе бравых офицеров (шампанское пенилось вокруг г-жи Гёте, как пена морская вокруг Афродиты[223]), себе же оставил уединённый труд, государственные заботы, встречи с замечательными людьми, красное вино и летом — восторженный щебет молодых женщин.

После смерти жены г-н Гёте словно принял на себя оброненную ношу усопшей, обрёл вкус к балам, пикникам, повесничанию и долгому уединению с юными красавицами. Казалось бы, что может быть лучше такой жизни, дающей все радости и почти ничего не требующей взамен, но с некоторых пор рассеянный свет его внимания собрался, как в фокусе, на юной Ульрике Левецов. Это не было похоже на другие, быстро проходившие увлечения. Крепко запала в душу Фридриха фраза, оброненная как-то г-ном Гёте за семейным обедом, когда несдержанный, всегда раздражённый Август в очередной раз сцепился с откровенно презирающей его Оттилией: «Вся беда в том, что наш состав неполон». Занятые своей ссорой, молодые люди пропустили слова главы семьи мимо ушей, они и вообще не баловали его почтительностью, а может, сочли бессильной жалобой вдового старика, лишь повредившаяся в уме сестрица Оттилии метнула в его сторону короткий злобный взгляд. А им стоило бы прислушаться, ибо г-н тайный советник впервые — и сознательно — проговорился о своих намерениях.

Смущало Фридриха лишь одно: наивность этого заявления, — неужели великий ум может настолько заблуждаться в своих близких? Появление новой тайной советницы внесёт такой же мир и лад в смятенную жизнь дома, как содержимое ящика мифической Пандоры. И даже обманчивой надежды не останется. Конечно, Август и Оттилия объединятся в ненависти к новой «мамочке», ущемляющей их наследственные права, но едва ли об этом мечтает г-н Гёте.

Ныне Фридрих склонен был фразу, услышанную за столом и оставленную без внимания молодым поколением, связать с лучезарно-беспокойным обликом г-на тайного советника. Не должно ли сегодня решиться то, что сделает полным «семейный состав», принесёт мир и покой дому, — «кошмар и ужас», твёрдо определил будущее своего хозяина научившийся мыслить Фридрих. Для себя лично он не ждал перемен, ибо принадлежал к тому священному и неприкосновенному обиходу г-на тайного советника, который был исключён из домашних потрясений. И всё-таки ему было не по себе...

Ну а как же иначе? Ведь не было у Фридриха другой жизни, кроме той, что уже несчитанные годы незаметно день за днём проходила в доме г-на тайного советника Гёте. Бывает, что слуги, при всём своём зависимом положении, не только влияют на домашние и прочие дела хозяина, но и направляют их, — поведение советника полиции Бруннера в семье и на службе целиком зависит от того, с какой ноги встал и как обиходил его красноносый лакей Михель, брюзга и пьяница, с которым хозяин не расстался бы за все блага мира. Фридрих не пользовался влиянием на своего хозяина, и никто другой не пользовался: г-н тайный советник умел закрывать глаза на домашние безобразия, но не плясал под чужую дудку. Фридриху достаточно было наблюдать и делать выводы — совершенно бескорыстно, ибо он и так имел всё необходимое для душевного довольства: чёткий круг необременительных обязанностей, сносное жалованье, независимость, обеспеченную подчинением лишь одному человеку, добрый стол с хозяйским вином, крепкий табак, опрятную постель, хорошее платье и достаточно свободного времени, чтобы посидеть в погребке и перекинуться шуткой с какой-нибудь Кетхен или Лизхен. Будучи лишь немногим моложе хозяина, Фридрих, подобно ему, не держал двери на запоре. Он знал, что г-н тайный советник неисповедимыми путями — доверительных разговоров меж господином и слугой не велось — осведомлен о его галантных похождениях и относится к ним с одобрением. Г-ну Гёте было по душе всякое проявление жизненной силы, но омерзителен, как бы ни скрывал он свои чувства, пьяный, грубый разврат Августа.

Фридрих желал счастья своему господину, но неужели тот действительно верит, что избалованная девочка поможет обуздать бешеного Августа и своенравную Оттилию? Эта мысль так озаботила Фридриха, что он перестал обмахивать веничком плечи г-на тайного советника и замер с поднятой рукой, сжимающей букет из облезлых страусовых перьев.

   — Я разрешаю вам обратиться ко мне с вопросом, Фриц, — с улыбкой — не губ, а глаз — сказал г-н тайный советник.

   — С каким вопросом, ваше превосходительство?

   — Не лукавьте. Вас давно томит вопрос: уж не хочет ли барин жениться?

Взгляд Гёте вдруг отдалился, затуманился и вовсе покинул остекленевшие глаза. Непостижимым образом Фридрих угадал выпадение своего господина из данности, вслед за тем с лёгкой дурнотой ощутил, что и его затягивает, заверчивает странная, не из яви воронка и брезжит что-то не имеющее ни образа, ни подобия, из какого-то чужого обихода, с чужими запахами, чужим воздухом, чужой заботой, он понял, что это барин затащил его туда, где ему вовсе незачем быть, и тоска сдавила сердце.

А Гёте, не в первый раз пережив мгновенное погружение в стихию иного времени, иного бытия, предстоящего ему, видимо, после износа этой жизни и этого образа, опять, как и во всех прежних случаях, кроме одного-единственного, относящегося не к будущему, а к прошлому, где он оказался могучим туром, зазывно трубящим в золотистой лесной просеке, тщетно пытался ухватить тот сдвиг, из которого возникла странная, не свойственная ему фраза. Снова ничего не получилось, он уловил лишь, что там была не Германия, может, и вообще не Европа, но и экзотикой не повеяло, самое же поразительное, что рядом с ним по-прежнему находился Фриц, другой, как и он стал другим, — новая ипостась Фрица. Неужели возможно такое вот спаренное перевоплощение?.. По чести, он предпочёл бы, чтобы не Фриц, при всех его несомненных достоинствах, сопутствовал ему в новом существовании... Ах, если бы договорить, доспорить с Шиллером!.. А увидеть вновь юную Фридерику, доверчивую, трогательную Фридерику, которую он так внезапно бросил, не воспользовавшись плодами победы, спасая себя от неё, а её — от себя, — почему в молодые годы им владела неодолимая страсть к разрывам? Наверное, то было безотчётное, самосохраняющее чувство: кто-то в нём, более умный, нежели он сам, знал, что чудо жизни даровано ему не для того, чтобы изойти томлением и восторгом у женской юбки. Но как они были прелестны! И Фрид ерика, навек запечатлевшаяся в нём тонкой болью, и нежная Шарлотта Буфф, ставшая г-жой Кестнер и тем подарившая ему и веку «Вертера», и страстная, смелая Лили, так бурно любившая, готовая бежать с ним в Америку, и стойкая, гордая, измучившая его больше всех женщин, вместе взятых, прежде чем подарить своей близостью (неудивительно, что перетянутая струна вскоре лопнула), баронесса фон Штейн, и обречённая пленять всех, кто неосмотрительно приближался к ней, Минна Херцлиб — сам Эрот[224] придумал эту фамилию, — и даровитая, таящая пламень под личиной холодного прекраснодушия Марианна Виллемер, с которой он вновь стал Вертером, правда умудрённым годами и застрахованным от поражения. Но всё самое нежное, трепетное и одухотворяющее сосредоточилось в его последней любовнице Ульрике Левецов, нет, всё же не любовнице, хотя были и поцелуи и объятия, такие пылкие! — а ведь ей всего девятнадцать, это он, седовласый, разбудил невинное создание для чувственной любви. Да будет с ним лишь она, одна она, во всех последующих превращениях, его душенька, его богиня, которую он вскоре назовёт женой перед небом и людьми.

Гёте не сомневался в чувстве девушки, да и не было такого, чтобы его страсть не вызвала ответной страсти. Даже Шарлотта Буфф, кладезь немецких добродетелей, невеста честного Кестнера, олицетворение долга, порядочности, житейской трезвости и расчёта, потеряла на миг голову, ясную и озабоченную голову, спокойно и прямо сидевшую на крепких плечах юной хозяюшки большого дома овдовевшего отца, и так ответила ему на воровской поцелуй, что сладостный его яд обернулся выстрелом Вертера.

И всё-таки тогда он потерпел поражение. Впрочем, он сам отступился от Шарлотты — из дружеской преданности к Кестнеру, так это выглядело, на деле — всё из той же самозащиты, ведь, разрушив их помолвку, он брал на себя обязательства, которых втайне страшился, как и всю жизнь страшился официального закрепления связи; он и на брак с Кристианой решился после восемнадцати лет совместной жизни, когда погасла страсть и вошёл в возраст сын-бастард. А сейчас он открыто и радостно готовился к таинству брака, призванного увенчать его последнюю и самую большую любовь. Правда, последняя любовь всегда казалась ему самой большой, то было заблуждение незрелости, но в семьдесят четыре года человек не обманывается в своих чувствах. Благодетельная природа сотворила для него великое чудо, воскресив его сердце, наделив второй молодостью, не только душевной, но и физической. «У нас будут дети! — думал он горделиво. — И я уже не упущу их, как упустил бедного Августа».

В Ульрике с её тугими локонами, удлинёнными, широко расставленными глазами, глядевшими то с детским доверчивым удивлением, то с проницательностью мудрой, хотя ещё не осознавшей себя души, таинственно сочеталась наивная непосредственность с той глубокой женственностью, что важнее опыта и ума. Без этого дара женский ум даже высшего качества сух, бесплоден и несносен. Вечно женственное обладает бессознательной способностью проникать в скрытую суть вещей и явлений, перед его интуитивной силой пасует просвещённый, систематический ум мужчины.

В Ульрике поражала отзывчивость — на мысль, слово, чувство, прикосновение. Её всё захватывало: минералогия, ботаника, зоология, физика, химия, лингвистика, история; никому и никогда не излагал Гёте с таким удовольствием и уверенностью, что его поймут, свою теорию цвета, как этой девятнадцатилетней девочке; а как обрадовала и воодушевила её идея о прарастении, над которой все издевались, — видимо, тут что-то соответствовало её жажде цельности и художественной завершённости мироздания; музыка и стихи слезили ей уголки широко расставленных глаз, а когда Гёте прикасался губами к её ароматной головке, она вздрагивала, прижималась к нему лёгким телом, сжимала отвороты его сюртука и полуоткрытым, прерывисто дышащим ртом искала его губы. Если б он меньше любил Ульрику, то сделал бы своей, но зачем ему ворованное наслаждение, раз они скоро свяжут судьбы?

Никогда, даже в расцвете лет, Гёте не пользовался таким успехом у женщин, как в пору, которую люди слабодушные и невыносливые считают угасанием, хотя, быть может, только тут человеческая личность находит своё окончательное воплощение. И потому разница в возрасте ничуть не смущала Гёте — он был уверен в себе и в Ульрике, и если попросил великого герцога Веймарского быть его сватом, то единственно из лёгкого недоверия к г-же Левецов. Конечно, Пандора была его другом, некогда другом весьма нежным, она знает ему цену и, надо полагать, осведомлена о чувствах своей дочери, но кто поймёт этих мамаш! Может, у неё на примете другой претендент, не уступающий Гёте ни богатством, ни положением, но обладающий — в глазах глупцов — преимуществом молодости; нельзя исключать и чисто бабьего расчёта: Пандоре может взбрести в голову, что бывшему возлюбленному уместнее взять в жёны её, коли уж приспичило жениться, а Ульрику получить в дочери — с бюргерской точки зрения это куда естественней; наконец, она может возревновать к дочери или просто не поверить в окончательную серьёзность намерений «старого ловеласа», каким считает его курортное общество, или же посчитать молодой блажью склонность дочери к седому поэту. Короче, нужна гарантия серьёзности, чистоты и достоинства его намерений. Державный сват явится достаточно веским поручителем.

Старый бурш, как называл Карла-Августа умный и насмешливый Меттерних, был одним из самых взбалмошных, распущенных и непутёвых немецких князей; любивший пуще души охоту, вино, баб и войну, он к старости не только остепенился, но удивительным образом преуспел во всех своих непродуманных начинаниях. Ввязавшись в войну с Наполеоном, испытав жестокое поражение, позорное бегство, потерю всех земель, он в конце концов оказался в стане победителей, а его заштатные владения расширились и стали великим герцогством; сочетая распутство с многолетней влюблённостью в красивую, но малоодарённую и вздорную актрису Ягеман, он, овдовев, женился на ней и возвёл на великокняжеский трон; проведя полжизни на кабаньей и оленьей охоте, беспощадно вытаптывая крестьянские поля, он вдруг дал своей стране конституцию и привлёк к управлению третье сословие; то ссорясь, то мирясь с Гёте, сместив его в угоду Ягеман с поста директора театра, он сумел намертво привязать «величайшего немца» к Веймару, превратив свою крошечную столицу в духовный центр Европы, место всесветного паломничества, и, наконец, не только сохранил при своей особе многолетнего друга-врага, но даже оказался его доверенным лицом в самом деликатном деле. Что это — набор случайностей, стечение обстоятельств, колдовство, влияние тайных сил или характер? Наверное, тут намешано всего понемногу, но в одном не откажешь Карлу-Августу, — в отличие от всех немецких князей, он способен быть не мелким.

Гёте хотелось так думать сейчас. Чем крупнее казался ему Карл-Август, тем сильнее вера, что посольство его удастся. А разве может оно не удаться? Неужели Пандора не поймёт всех выгод этого брака — и сейчас, и особенно в будущем?..

Благообразное лицо Фридриха, исполненное почтительного внимания, напомнило ему, что он так и не получил ответа на свой шутливо-странный вопрос.

   — Я, кажется, спросил вас о чём-то, Фриц?

   — Не смею беспокоить ваше превосходительство своим недостойным любопытством, — с политичной уклончивостью, достойной Меттерниха, отозвался Фридрих.

   — Напрасно, Фриц. Вы живете в моём доме, и вас не могут не интересовать предстоящие перемены. Так вот, друг мой, ваш господин женится.

   — Разрешите принести свои поздравления, ваше превосходительство.

   — Спасибо, Фриц. Я уверен, что вы сами давно обо всём догадались. Вы тонкая бестия, Фриц.

   — Премного благодарен, ваше превосходительство, — поклонился слуга.

Своеобразный демократизм Гёте состоял в том, что он относился с интересом к каждому человеку и уважением — к каждому труженику, если тот знал своё дело (Фридрих был образцовым слугой), но как только эти люди собирались вместе для любого действия: протеста, защиты своих прав, тем более восстания, участия в каком-то выборном органе или даже для выражения верноподданнических чувств, — как тут же становились для Гёте толпой, и он со смаком повторял изречение Аристотеля[225]: «Толпа достойна умереть, прежде чем она родилась». Было вне сомнений, что Фриц никогда не сольётся с толпой» презирая её своим лакейским сердцем едва ли не сильнее, чем его господин — бюргерским, и Гёте испытывал к нему ту полноту доверия, которая позволяла говорить о вещах интимных. А сейчас он как никогда нуждался в собеседнике, чтобы заговорить растущую тревогу, поскольку Карл-Август задерживался.

К сожалению, Фридрих был слишком вышколенным слугой и слишком осторожным человеком, чтобы позволить втянуть себя в чересчур доверительный разговор, о котором хозяин рано или поздно пожалеет. Гёте сердила лакейская хитрость Фридриха, хотя он понимал, что ничего иного нельзя ждать от человека, всю жизнь находящегося в услужении. Было бы дико, если б Фридрих вспыхнул вдруг захлебной откровенностью своего тёзки Шиллера или рассыпался в доверительно-сентиментальных сарказмах Гердера.

   — Жизнь нашего дома изменится, Фриц, сильно изменится! — Гёте распахнул свои огромные пламенные глаза, словно поражённый величием предстоящих перемен, но не поколебал каменной невозмутимости лакея. — Молодость войдёт в наш дом, Фриц! — неискренним — от раздражения — тоном продолжал Гёте. — Нам обоим придётся помолодеть.

   — Ваше превосходительство и так хоть куда! — отважился Фридрих на уместную, как ему подумалось, фамильярность. — А мне поздновато.

   — Что вы мелете? — вскинулся Гёте. — Вы же моложе меня на шесть лет.

   — Не равняйте себя с другими людьми, ваше превосходительство. У вас другой счёт времени.

   — Что это значит, Фриц? — серьёзно спросил Гёте, поражённый замечанием лакея, которое не могло родиться в его черепной коробке.

Фридрих и сам почувствовал, что высказал нечто сверх своего разума, но, доверясь странной несущей силе, продолжал, не вдумываясь в смысл произносимых слов, входивших в него словно из нездешнего бытия:

   — Вы каждый день проживаете целую жизнь, ваше превосходительство, но время не имеет над вами той власти, что над другими людьми. Для вас у него иная длительность. Вы не старше меня на шесть лет, а моложе на четверть века. Время — не абсолютная категория, ваше превосходительство.

«Этот шельмец обставит меня в каком-то очередном воплощении», — с досадой подумал Гёте.

   — Как можете вы всё это знать, Фриц? Где вы набрались такой премудрости?

«А и верно, где? — удивился Фридрих. — Черт его знает, что лезет в башку! Надо подтянуться. Не хватало ещё слуге наставлять господина. Такого господина!.. Это плохо кончится. Но и господин тайный советник хорош — зачем принуждать подневольного человека к неподобающим рассуждениям?» У каждого свои обязанности, его, Фридриха, дело — чистить платье и убирать в комнатах, а для умных разговоров есть господин Эккерман. Хорошо бы улизнуть. Иначе пытка доверием до добра не доведёт.

Фридрих так и не понял, откуда явилось спасение. Но взгляд пламенных глаз, ставший вдруг нестерпимым, словно ему открылось нечто, недоступное зрению простого смертного, соскользнул с его скромной особы, унёсся ввысь и потерялся там, а широкая белая кисть Гёте дважды сделала нетерпеливый и недвусмысленный жест, означавший: пошёл вон!

Фридрих поспешно ретировался, благословляя неведомого избавителя, но и чуть досадуя на старческие причуды своего господина, прежде за ним не наблюдавшиеся.

А Гёте видел Ульрику. Видел так Ошеломляюще ясно и материально, что на мгновение ему почудилось, будто он может коснуться её рукой и ощутить тепло округлой щеки и розовой просвечивающей мочки. Он видел чёрные точечки в кобальтовых радужках, ямку в уголке губ, приютившую порошину тёмной родинки; двойная нитка кораллов обвивала стройную шею и убегала за обшитый кружевами корсаж. Жаркое лёгкое девичье дыхание чуть вздымало и опускало шёлковую ткань на груди, и он застонал, потому что благость облика его любимой стала болью. Как мог он сравнить её с другими, кто промелькнул прежде в его жизни, точно с этой его любовью могли сравниться все прежние бедные влюблённости. Да, всего лишь влюблённости, потому что любил он впервые. Наверное, так и должно быть с тем, кого природа лишь насыщала и совершенствовала с годами, ничего не отнимая, кроме заблуждений, и укрепляя в главном — творческой силе и даре любви.

   — Его королевское высочество!.. — Голос Фридриха, грубо ворвавшись в очарованную тишину, будто подавился самим собой, — знать, принц оттолкнул слугу от двери.

   — Я никудышный сват! — вскричал Карл-Август, — Напрасно вы доверились мне.

Гёте поглядел на красное лицо старого кутилы и борзятника с узкогубым брезгливым ртом, так не соответствующим жизнерадостному настрою своего владельца, с цепкими, очень неглупыми глазками и не понял смысла сказанного.

   — Простите, ваше королевское высочество...

   — Ох, старина, хоть бы в такую минуту — без китайских церемоний! — с досадой сказал Карл-Август.

Его раздражал принятый Гёте с некоторых пор обычай величать его этим пышным титулом; мнимая почтительность скрывала дерзость, ибо устанавливала между ними дистанцию, которую герцог не признавал, стремясь вернуться к прежней короткости, но старый упрямец неизменно отталкивал его от себя.

   — Слушаюсь, ваше королевское высочество...

   — Несносный старик! — в сердцах сказал Карл-Август. — Так получайте: вам отказали.

   — Что это значит? — отшатнулся Гёте.

Герцог посмотрел на задрожавший рот, на смятение, охватившее величавое ещё миг назад, прекрасное лицо, и впервые по-человечески пожалел Гёте.

   — Пандора открыла свой ящик... Правда, сделано это было весьма деликатно, не придерёшься, но гады выпущены на волю. А если без иносказаний — мне объяснили, что Ульрика слишком молода и сама не знает своего сердца. Ей нужно время, много времени, чтобы разобраться в собственных чувствах.

   — Но Ульрика?.. Почему не спросили её?

Карл-Август колебался. Он думал, что Гёте примет отказ с большим мужеством и гордостью и не захочет знать подробностей этой в общем-то унизительной истории. Он отошёл к окну, побарабанил пальцами по стеклу и услышал первые такты «Турецкого марша» Моцарта.

   — Я не знаю, — он говорил, стоя спиной к Гёте, — было ли у них отрепетировано заранее или старая Левецов решилась на экспромт. Конечно, на экспромт, хорошо подготовленный. Ваше предложение не явилось для неё неожиданностью, она ждала его. Смутила лишь фигура свата. Но отдадим должное Пандоре — она быстро овладела собой и сама позвала Ульрику.

   — И Ульрика?..

   — Сказала, что всегда относилась к вам только как к отцу.

   — Но это неправда!..

   — Ах, старина! Вы же сами знаете, каким влиянием пользуется Пандора на свою дочь. Ульрика — мягкий воск... Если б мать захотела, Ульрика сразу поняла бы, что её привязывает к вам совсем не дочернее чувство. Но у матери другие планы, и бедная девочка всерьёз поверила, что дарила вам лишь детские поцелуи. Ульрика совсем не бунтарка, её очарование — в готовности принять любую форму. Этим она вас и прельстила. Но авторитет матери выше. Поймите это и смиритесь. Господи, да что, на ней свет клином сошёлся? Кругом столько красоток!..

Гёте не отвечал, и Карл-Август, незаметно для себя перешедший на игривый тон, бодро обернулся, но то, что он увидел, потрясло его крепкую солдатскую натуру. Вместо величавого вельможи перед ним был согбенный старик с пергаментной кожей обвисшего лица и потухшим взором.

   — Боже мой!.. Что с вами? — вскричал поражённый Карл-Август. — Нельзя же разваливаться из-за юбчонки! Да будьте мужчиной, черт побери! Вы испытаны в страстях, как оперная дива, возьмите себя в руки!..

Гёте молчал.

«Похитить Ульрику и обвенчать их тайно? — пронеслось в голове старого бурша. — А хрычовку мать припугнуть, чтобы не подымала шума. Да не пойдёт на это наш поэт. А жаль!..»

   — Может, тряхнём стариной? — предложил Карл-Август, — Помните, как мы повесничали в старое доброе время? Плюнем на этот тухлый Мариенбад и махнём в Вену. Инкогнито.

   — Вы очень добры, ваше королевское высочество, — послышался тихий, но уже окрепший голос. — Примите мою глубочайшую благодарность, а также искренние извинения, что я обременил вас столь неловкой просьбой, но я должен сам объясниться с Ульрикой.

«Он будет жить! — восхитился Карл-Август. — Это железный старик!»

...Восемь дней осаждал Гёте Ульрику Левецов, и лучше не было бы этих восьми дней в его жизни. Он оставил попытки говорить языком страсти, ибо Ульрика тут же превращалась в обиженного несмышлёныша. Он укротил чувство и положился на разум. Бесплодное и мучительное занятие: подавляя крик боли и страсти, доказывать девятнадцатилетней девушке языком железной логики полезность и даже необходимость брака с семидесятичетырёхлетним стариком. Изощряясь в казуистике, он вбивал в хорошенькую и смекалистую головку мысль о тщете, безнадёжности сопротивления избирательному сродству, так открыто заявившему о себе в их случае. Потраченного им ума, вдохновения и волевого напора хватило бы, чтобы закончить вторую часть «Фауста», растянувшегося на всю его жизнь, но великое, изощрённейшее витийство разбивалось о глухое упорство девушки, не желающей покидать страну, название которой юность.

Впрочем, Гёте казалось, что Ульрикой правит не внутреннее веление, а посторонняя сила, которую можно одолеть, ибо неодолимо лишь то, что вне рассудка, вне разума. Пророк Моисей говорил, что ему ведомо всё, кроме одного — что происходит в голове сумасшедшего, поэтому тут кончается его власть. Сфера чистой эмоции сродни безумию, она непостижима и неуправляема, но Ульрикой, как он думал, двигала чужая воля. Он отнюдь не преуменьшал влияния Пандоры; у неё были преимущества места — всегда рядом с дочерью, — пола и крови. Перед всем этим оказывается бессилен ум. Ну, а сила личности, а гениальность?.. И он стал гениален, отдав этой девочке больше, чем всему «Западно-восточному дивану», но не продвинулся ни на шаг, хотя чувствовал порой, как загорается её отзывчивая душа. Что-то намертво развело их. Что?.. Нет смысла ломать голову. Пандора могла выпустить из своего ящика таких гадов, что и думать о них противно. Но зачем это нужно Пандоре? Быть может, она боится, что необузданный Август и далеко не кроткая Оттилия разрушат помолвку или сделают жизнь его молодой жены невыносимой? Такая тревога оправданна. Но почему бы ей не сказать ему об этом? Он бы ответил прямо: я возьму в руки кнут и усмирю их. Я никогда этого не делал, но сделаю ради Ульрики. Может, объясниться с Пандорой, развеять её материнское беспокойство, дать какие-то гарантии? Этого не принимала душа. Получить Ульрику в результате сговора? Да будь дело только в его семейных сложностях, практичная г-жа Левецов давно бы навела разговор на волнующие её обстоятельства, но она и не подумала этого сделать. Нет, она просто не хочет его для своей дочери, и всё тут! Осилить её можно было бы лишь с помощью Ульрики, но ту словно подменили. Неуловимая, недоступная и оттого лишь более желанная, она утратила свою горячность и непосредственность, стала рассудительной, осторожной, контролировала каждое слово, каждый жест. Даже позволяя порой увлечь себя мыслью, образом, полётом воображения, она всё время оставалась начеку. Когда же ему изменяла выдержка и он не мог сдержать гневной боли, она остужала его чужими, заученными словами:

   — Не надо сердиться. Будьте моим добрым, мудрым другом.

И он отступился, поняв, что ему не пробиться к маленькому, сжавшемуся в тугой комок сердцу...

Прощаясь с Ульрикой перед отъездом — карета ожидала его у дверей, — Гёте заметил промельк смятения в кобальтовых с чёрными крапинками глазах: пусть на мгновение, но тайная душа её проговорилась о чём-то таком, чего не знало дневное сознание девушки. И в недобром прозрении он сказал:

   — Если б вы были только красивы, только очаровательны и по-женски умны, Ульрика!.. Я был бы спокоен за ваше будущее. Но вы слишком значительны и слишком глубоки для обычной женской доли. Вы ещё сами не понимаете этого, но, когда поймёте, будет слишком поздно. Вы обрекаете себя на безбрачие, бедное дитя моё. Нет ничего грустнее бесплодной смоковницы. Прощайте, мы никогда больше не увидимся.

Ульрике было грустно расставаться с Гёте; до чего же нелепа жизнь, если нельзя сохранить его в качестве друга, собеседника, наставника, нет, главное, в качестве друга, очень, очень близкого друга! — ей так нравилось целовать тёмные огненные глаза, заставлявшие забывать о его годах, но прощальная угроза задела женскую гордость, и, хотя у неё хватило вкуса, такта и снисхождения промолчать, даже потупиться с печальной покорностью: мол, что поделаешь, раз такова моя участь, — в душе она посмеялась над пророчеством Гёте, не знавшего ни о смуглом кудрявом сыне соседа-аптекаря, ни о байроническом гофрате из Дрездена, с которым она познакомилась на последнем балу, дав из-за него отставку стройному, элегантному гёттингенскому студенту...

Чуть приоткрыв занавеску, Ульрика смотрела, как старый рослый лакей Фридрих тяжело подсаживал в карету своего будто обезножевшего господина.

— Бедный, бедный дедушка!.. — вздохнула Ульрика, рассмеялась и вдруг заплакала.

...Трясущийся на козлах рядом с кучером Фридрих с тоской поглядывал на корчмы, трактиры и гостиницы, то и дело мелькавшие по сторонам дороги. Курортный край был насыщен первоклассными заведениями, где усталый путник мог утолить жажду и голод, дать отдых истомлённым членам. Они находились в пути уже более семи часов, а Гёте и не думал дёргать за шнурок, конец которого был привязан к мизинцу Фридриха.

Конечно, любовный голод вытесняет мысли о пище телесной, и г-н тайный советник в своём теперешнем состоянии не вспомнит о грубой материи жизни до самого Веймара. Но Фридрих не был ни влюблён/ ни отвергнут, в животе у него урчало, глотку саднило, а голова упрямо клонилась к груди, но голод и жажда отгоняли спасительный сон. Не знал сердечных ран и кучер, но этот здоровяк с калёным лицом настолько привык к дорожным лишениям, что в нём не найдёшь союзника. Надо полагать, что и ехавший сзади в двухместной карете секретарь тоже не понёс любовного поражения, но разве осмелится он потревожить высокий покой или скорбное томление г-на тайного советника! Оставалась одна надежда на малорослых лошадок с лоснящимися крупами. Крепенькие и резвые, но порядком забалованные, они привыкли к бережному отношению и недвусмысленно выражали свою обиду, то и дело сбиваясь с ходкой рыси на фальшивую трусцу, и кучеру приходилось покрикивать на них и даже взмахивать кнутом. Это ненадолго помогало, но, когда он по-настоящему пустит его в дело, лошади наверняка взбунтуются.

Фридрих вообразил себя лошадью, уже восьмой час идущей в упряжке, взявшей с натугой множество подъёмов, круто осаживавшей на спусках, отчего хомут налезает на уши, он ощутил напряжение в паху и подмышках, ломоту в крестце, услышал, как ёкает в брюхе селезёнка и как зудит кожа, накусанная слепнями, чешутся глаза, облепленные мелкими мушками, — проклятые твари норовили выпить зрак, и Фридрих сгонял их, хлопая жёсткими ресницами; ягодицы ему натёрла шлея, он ёрзал, чтобы утишить резь; огромный, шершавый, закоженевший язык не помещался в пересохшем зеве, и он свесил его наружу через нижнюю губу... Тут кучер, видать, дёрнул вожжу. Фридрих, послушный конь, хотел взять вправо и чуть не свалился с козел. Он очнулся и обнаружил, что его дёргают за мизинец. Они тащились мимо старой гостиницы с потемневшей от времени черепичной крышей, замшелыми деревянными стенами и чёрными кирпичными трубами, исходившими сытым дымом.

— Стой! — гаркнул Фридрих и на ходу соскочил с козел.

Он оступился, подвернув ногу; прихрамывая, заковылял к карете, но тут дверца распахнулась и г-н тайный советник молодо спрыгнул на землю, не дожидаясь, когда Фридрих опустит ступеньку. Из второй кареты уже спешил секретарь, на его узком бледном лице Фридрих увидел отражение собственной ошеломлённости. Только с г-ном Гёте возможны подобные превращения: его плоть обладала куда большей пластичностью, нежели у доктора Фауста, с которым он так долго возится, тому понадобилось заключить сделку с нечистым, чтобы вернуть молодость, и бесконечно долгие годы, чтобы вновь её изжить, — г-н тайный советник в течение одного дня мог стать дряхлым старцем и вновь возродиться юным, подобно фениксу, из пламени внутренних сил.

Бодрый, свежий, словно не испытавший крушения надежд, не похоронивший любви и не намаявшийся более семи часов в тряской карете без пищи и питья, он быстро зашагал к гостинице, на ходу отдавая распоряжения:

— Устройте нам вкусный ужин, Фриц. На закуску два десятка устриц. Проследите, чтобы подали свежайшие. И холодный мозельвейн. — Затем секретарю: — Вы взяли свои письменные принадлежности?.. Отлично! Мы пройдём в гостиную и кое-что запишем. Фриц, велите подать туда по кружке светлого. И сухих вяленых рыбок.

Позже, когда Фридрих пришёл доложить, что ужин подан, секретарь читал своим мелодичным голосом, так нравившимся г-ну Гёте, только что записанные под диктовку стихи, сочинённые, как понял слуга, в карете. Вот почему они так долго не делали привала.

.......................

Там у ворот она меня встречала

И по ступенькам шатким в дом вводила.

Невинным поцелуем провожала,

Вдруг кинувшись вдогон, иной дарила

И образ тот в движенье, в смене вечной

Огнём начертан в глубине сердечной...

Фридрих не любил стихов, но тут пожалел, что не слышал начала.

— Любопытно, — сказал Гёте секретарю, у которого подозрительно поблескивали глаза. — Возраст всё-таки чего-то стоит. В юности понадобился «Вертер», чтобы уцелеть, сейчас обошлось одним стихотворением.

...Ульрика Левецов прожила очень долгую жизнь. Она дотянула до нашего века. По свидетельству современников разных поколений, она до седых волос сохраняла тонкую юную красоту, и даже в глубокой старости лицо её удивляло трогательной миловидностью. Пророчество Гёте сбылось — она так никогда и не вышла замуж; на могильной плите почти столетней старухи было выбито; «Фрейлейн Левецов». В женихах не было недостатка, иным удалось затронуть её сердце, другим — разум, понимавший, что пора наконец сделать выбор и зажить естественной и полноценной женской жизнью. Но что-то всякий раз мешало, останавливало у последней черты. Быть может, память о старике с огненными глазами, но кто это знает?..

ОБ АВТОРАХ

ЖАН МАРИ КАРРЕ — французский писатель, автор известных широкому кругу читателей романов, в том числе «Жизнь и приключения Жана Артура Рембо» (СПб.: Изд-во «Петербург — XXI век» совместно с ТОО «Лань», 1994). В предлагаемой повести Карре биография Гёте дополнена новыми интересными фактами и чертами.

Текст печатается по изданию: Карре Жан Мари. Великий язычник. Повесть жизни Гёте. М.: Изд. М. и С. Сабашниковых, 1930.

ШМЕЛЕВ НИКОЛАЙ ПЕТРОВИЧ родился в 1936 г. в Москве. Окончил МГУ, доктор экономических наук, профессор, член-корреспондент Российской академии наук. Начал печататься с 1961 г.

Н. П. Шмелев — автор романов «Пашков дом» («Знамя», 1987, № 3), «Сильвестр» («Знамя», 1991, № 6—7), «В пути я занемог» (М.: Голос, 1995), четырёх повестей («В полусне», «Спектакль в честь господина первого министра», «Деяния апостолов», «Безумная Грета») и многих рассказов, рассчитанных на массового читателя.

Текст печатается по изданию: Шмелев Николай. Спектакль в честь господина первого министра. Повести, рассказы. М.: Советский писатель, 1988.

НАГИБИН ЮРИЙ МАРКОВИЧ — русский писатель, родился в 1920 г. в Москве. Учился на сценарном отделении ВГИКа, участник Великой Отечественной войны. Первый его рассказ «Двойная ошибка» был напечатан в 1940 г. («Огонёк», № 11), в 1944 г. вышел сборник очерков «Гвардейцы на Днепре» (М.: Молодая гвардия), в том же году появился и сборник рассказов «Большое сердце» (М.: Советский писатель).

Ю. М. Нагибин — автор многих повестей, рассказов, очерков, новелл, пьес, вступительных статей (повести «Павлик», «Встань и иди», «Поездка на острова», «Далеко от войны», «Рахманинов», рассказы «Солдатская душа», «Мать», «Связист Васильев», «Река Гераклита» и др.). По сценариям писателя поставлено около 30 художественных фильмов («Директор», «Бабье царство», «Председатель», «Дерсу Узала» и др.). В 1989 г. вышло собрание его сочинений в 11 томах (М.: МГПО). 10. М. Нагибин скончался в 1994 г.

Текст печатается по изданию: Нагибин Юрий. Царскосельское утро. Повести, рассказы. М.: Советский писатель, 1983.

ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА

1749 год

28 августа во Франкфурте-на-Майне в семье Иоганна Каспара и Катарины Элизабеты Гёте родился выдающийся немецкий поэт, мыслитель и естествоиспытатель Иоганн Вольфганг Гёте.

1756 год

Начало Семилетней войны (1756—1763).

1759 год

Вступление французских войск во Франкфурт-на-Майне. В родительском доме Гёте располагается на постой комендант города граф де Торан.

1763-1764 годы

Тайное бегство из дома, знакомство с городом, его обычаями, обитателями и достопримечательностями. Встречи и насильственная разлука с первой любовью — мастерицей шляпного магазина Гретхен.

   1765 год

Отъезд в Лейпциг. Поступление в университет на факультет права. Уроки рисования у художника А.-Ф. Эзера.

   1766 год

Посещение трактира Шёнкопфа. Любовь к Катарине Шёнкопф. Дружба с домашним учителем Э.-В. Беришем (ему посвящаются оды).

1766-1767 годы

Книга песен «Аннета». Пастораль «Причуды влюблённого». Набросок комедии «Совиновники».

1768 год

Разрыв с Катариной Шёнкопф. Болезнь и отъезд домой.

1768—1769 годы

Постепенное выздоровление. Занятия натурфилософией и мистикой. Увлечение химическими опытами. Выход из печати сборника «Новые песни» (в нём 20 стихотворений Гёте, положенных на музыку Б.-Т. Брейткопфом).

   1770 год

Отъезд в Страсбург.

1770-1771 годы

Учение в Страсбургском университете на факультете права. Посещение лекций по медицине и хирургии. Поездка в Зезенгейм. Встреча с Фридерикой Брион. Знакомство с И.-Г. Гердером.

   1771 год

Увлечение народной поэзией и собирание старых крестьянских песен. Гёте — лиценциат права. Работа над статьёй «О немецкой архитектуре». Замысел трагедии «Фауст». Возвращение во Фраикфурт-на-Майне. Гёте — член адвокатского сословия. Начало создания драмы «Гёц фон Берлихинген». Знакомство с И.-Г. Мерком и его окружением. Участие в движении «Буря и натиск».

   1772 год

Сотрудничество в журнале И.-Г. Мерка. Поездка в г. Вецлар, где находился высший апелляционный имперский суд. Увлечение Шарлоттой Буфф. Возвращение во Франкфурт-на-Майне.

   1773 год

Драматические отрывки «Прометей». «Песнь о Магомете». Фарсы и маленькие пьесы. Вторая редакция «Гёца фон Берлихингена».

   1774 год

Выход в свет романа «Страдания юного Вертера». Начало работы над драмой «Эгмонт». Встреча с герцогом Карлом-Августом Саксен-Веймарским и Эйзенахским.

   1775 год

Гёте — жених Лили Шёнеман. Первое путешествие в Швейцарию. Создание музыкальных комедий. Приглашение в Веймар. Работа над «Пра-Фаустом». Переезд в Веймар и знакомство с Шарлоттой фон Штейн.

   1776 год

Тайный посольский советник Гёте на государственной службе. Занятия геологией и минералогией. Переезд в садовый домик, подаренный Гёте Карлом-Августом.

   1777 год

Путешествие по горам Гарца и восхождение на Брокен. Начало работы над романом «Годы учения Вильгельма Мейстера». Создание лирических стихов.

1779 год

Гёте — тайный советник. Руководство военной коллегией и дорожным строительством. Создание драмы «Ифигения в Тавриде» и исполнение в ней роли Ореста.

1779—1780 годы

Второе путешествие в Швейцарию.

1782 год

Гёте — дворянин. Переезд в городской дом. Создание баллады «Лесной царь».

   1784 год

Открытие Гёте межчелюстной кости у человека.

   1785 год

Занятия ботаникой. Завершение первого варианта романа «Годы учения Вильгельма Мейстера» под названием «Театральное призвание Вильгельма Мейстера».

   1786 год

Начало выхода в свет первого собрания сочинений Гёте. Тайный отъезд в Италию.

   1787 год

Завершение драмы «Эгмонт». Путешествие по Италии. Увлечение живописью. Создание теории прарастения и метаморфоза растительного мира.

   1788 год

Возвращение в Веймар. Отказ от должностей. Встреча с Кристианой Вульпиус. Создание «Римских элегий». Знакомство с И.-Ф. Шиллером.

   1789 год

Рождение сына Августа. Завершение драмы «Торквато Тассо».

   1790 год

Издание «Фауста» (в виде фрагмента) и «Метаморфоза растений». Путешествие в Венецию. Создание «Венецианских эпиграмм». Углублённые занятия естествознанием, оптикой, ботаникой и анатомией. Гёте — министр культуры.

   1791 год

Гёте — директор Веймарского придворного театра. Работа над «Учением о цвете». Выход сатирической пьесы «Великий Кофта». Первая статья об оптике.

   1792 год

Участие в походе во Францию. Поездка в военный лагерь к Карлу-Августу. Вторая статья об оптике.

   1793 год

Создание сатирической пьесы «Гражданин генерал». Поездка в Майнц.

   1794 год

Новая встреча с И.-Ф. Шиллером и начало дружбы. Появление сатирической поэмы «Рейнеке-лис».

   1796 год

Завершение романа «Годы учения Вильгельма Мейстера». Создание эпоса «Герман и Доротея».

   1797 год

Выход эпиграмм Гёте и Шиллера «Ксении». Третье путешествие в Швейцарию.

   1798 год

Начало выхода журнала Гёте «Пропилеи».

1803 год

Гёте — глава библиотеки и факультета естествознания в Иенском университете. Встреча с госпожой де Сталь.

   1805 год

Болезнь Гёте. Смерть Шиллера.

   1806 год

Окончание трагедии «Фауст. Часть I». Оккупация Веймара французами. Венчание с Кристианой Вульпиус.

   1807 год

Начало работы над романом «Годы странствий Вильгельма Мейстера». Знакомство с Беттиной Брентано.

   1808 год

Встреча с Наполеоном I Бонапартом в Эрфурте. Издание первой части «Фауста».

   1809 год

Завершение романа «Избирательное сродство». Начало работы над автобиографией «Из моей жизни. Поэзия и правда».

1812 год

Завершение первой и второй части книги «Из моей жизни. Поэзия и правда». Знакомство с Л. Бетховеном.

   1814 год

Завершение третьей части книги «Из моей жизни. Поэзия и правда». Встреча с Марианной фон Виллемер. Работа над стихами «Западно-восточного дивана».

   1815 год

Гёте — министр в великом герцогстве Веймарском.

   1816 год

Смерть Кристианы Гёте. Начало издания журнала «Искусство и древность».

   1817 год

Уход с поста директора Веймарского театра. Женитьба сына Августа.

1819 год

Завершение цикла «Западно-восточный диван».

1821 год

Выход первой редакции романа «Годы странствий Вильгельма Мейстера».

1823 год

Поездка в Мариенбад. Любовь к Ульрике фон Левецов.

   1825 год

Выход статьи «Опыт учения о погоде». Возвращение к работе над «Фаустом».

   1826 год

Избрание Гёте членом Петербургской академии наук.

   1827 год

Завершение работы над второй частью романа «Годы странствий Вильгельма Мейстера». Смерть Шарлотты фон Штейн.

   1828 год

Смерть герцога Карла-Августа. Начало издания переписки с И.-Ф. Шиллером.

   1830 год

Смерть сына Августа в Италии.

   1831 год

Завершение трагедии «Фауст. Часть II».

   1832 год

22 марта, 11 часов 30 минут — смерть И.-В. Гёте.

Примечания

1

Текстор Иоганн Вольфганг (1693—1771) —бургомистр, шультгейс Франкфурта-на-Майне с 1747 г.; дед Гёте со стороны матери.

(обратно)

2

Франкфурт-на-Майне — город в Западной Германии, в земле Гессен, крупный порт на р. Майне, вблизи ее впадения в Рейн; родина И.-В. Гёте.

(обратно)

3

Гёте Иоганн Каспар (1710—1782) — доктор юридических наук, с 1738 г., «императорский советник» с 1742 г.; отец Гёте.

(обратно)

4

...мать советника, чистенькая восьмидесятилетняя старушка... — Гёте Корнелия (1668—1754) — вторая жена Фридриха Георга Гёте с 1705 г., дочь мастера портновского цеха Вальтера, вдова Шелльгорн, унаследовавшая после смерти первого мужа гостиницу «Цум Вейденгоф» во Франкфурте-на-Майне; бабка Гёте со стороны отца.

(обратно)

5

...его милая Элиза, измученная, но счастливая... — Гёте Катарина Элизабета, урожденная Текстор (1731—1808), жена И.-К. Гёте с 1748 г., мать Гёте.

(обратно)

6

За ним последовали пятеро других, из которых четверо умерли в раннем детстве и выжила только одна дочь, Корнелия, на год моложе Вольфганга — Гёте: Герман Якоб (1752— 1759), Катарина Элизабета (1754—1756), Иоганна Мария (1756—1759), Георг Адольф (1760—1761); Корнелия Шлоссер, урожденная Гёте (1750—1777), —сестра и наперсница юного Гёте.

(обратно)

7

...приключения Робинзона Крузо... — Робинзон Крузо — главный персонаж романа английского писателя Даниеля Дефо «Робинзон Крузо» (1719).

(обратно)

8

Ганзейские города — Любек, Бремен, Гамбург, Росток и другие, входившие в Ганзу — торговый и политический союз северонемецких городов; отдельные группы стали объединяться еще в XIII в., окончательно Ганза (во главе с Любеком) сложилась в 1367—1370 гг., в XV в. насчитывала до 160 городов-участников, с середины XV в. начался ее упадок, последний съезд был в 1669 г.

(обратно)

9

Шварцвальд — горный массив в юго-западной части Германии, по правобережью р. Рейна.

(обратно)

10

...страшная драма коварного чародея — доктора Фауста — По достоверным данным, Фауст — историческая личность, маг и чернокнижник, стремившийся к полному познанию тайн природы и заключивший для этого договор с дьяволом; жил в Германии в XVI в., был, по-видимому, авантюристом и шарлатаном, вел кочевую жизнь, около 1540 г. его нашли Мертвым в деревушке Римлих; образ доктора Фауста послужил поводом для создания многих произведений (немецкие народные книжки XVI—XVII вв., драма К. Марло, роман Ф.-М. Юшнгера и др.).

(обратно)

11

...землетрясения в Лиссабоне в 1755 году. — 1 ноября 1755 г. столицу Португалии Лиссабон постигла катастрофа — разрушительное землетрясение, унесшее, по сведениям, более 60 тысяч человек из 200—250 тысяч; оно произвело сильное впечатление на шестилетнего Гёте, который уже в 1809—1810 гг. в «Поэзии и правде» поставил его в одном ряду с революционными переворотами во Франции в 1789 и 1830 гг.

(обратно)

12

Альбрехт Иоганн Георг — ректор франкфуртской гимназии, лютеранин, дававший частные уроки древнееврейского языка юному Гёте; скорее всего в это время, изучая Ветхий Завет и его толкования, Гёте расстался с твёрдой верой предков и официальной Церкви.

(обратно)

13

Эзоп (VI—V вв. до н. э.) — полулегендарный древнегреческий баснописец, по преданию — фригийский раб; его манера выражать свои мысли замаскированно, путем иносказаний получила название эзопова языка.

(обратно)

14

Ветхий Завет — большая, дохристианская часть Библии; складывался в течение многих веков (1-е тысячелетие до н. э.), состоит из различных по происхождению, содержанию и стилю книг.

(обратно)

15

...между Пруссией и Австрией разразилась Семилетняя война — Она возникла в результате борьбы Великобритании с Францией за колонии в Северной Америке и Ост-Индии и столкновения агрессивной политики Пруссии с интересами Австрии и России; в мае 1756 г. Великобритания объявила войну Франции; в 1757 г. образовались две коалиции: Пруссия, Великобритания (с Ганновером), некоторые германские государства и Австрия, Франция, Россия, Швеция, Саксония, большинство германских государств, входивших в Священную Римскую империю; война шла с переменным успехом и закончилась в 1763 г. заключением Парижского и Губертусбургского мирных договоров; политическая карта Европы не изменилась.

(обратно)

16

Франц I (1708—1765) — император Священной Римской империи в 1745—1765 гг., соправитель Марии-Терезии с 1740 г., ее муж.

(обратно)

17

Мария-Терезия (1717—1780) — эрцгерцогиня австрийская с 1740 г., из династии Габсбургов; утвердила свои права на обширные владения Габсбургов в войне за Австрийское наследство, но потеряла Силезию; провела ряд реформ; жена Франца I.

(обратно)

18

Фридрих II Великий (1712—1786) —прусский король с 1740 г., полководец и государственный деятель; вел захватнические войны (за Австрийское наследство 1740—1748 гг., Семилетняя война 1756—1763 гг. и др.), захватил Силезию и польские земли по Нижней Висле.

(обратно)

19

На следующий день семь тысяч французских солдат, шедших из Дармштадта, наводнили город и разоружили стражу. Началась оккупация. Длилась она около четырёх лет. — В 1759 г. французские войска оккупировали Франкфурт-на-Майне, 13 апреля 1759 г. у его стен произошло сражение между герцогом Фердинандом Брауншвейгским и французами под началом герцога де Брольи, с обеих сторон сражались немецкие отряды; в 1763 г. город был оставлен французами.

(обратно)

20

Торан Франсуа де — граф, французский королевский лейтенант, постоялец в доме Гёте в 1759—1761 гг.

(обратно)

21

…Детуш (псевдоним Филиппа Нергасо; 1680—1754) французский драматург; основные произведения — комедии «Женатый философ» (1727), «Тщеславный» (1732), «Мот» (1736), «Притворная Агнесса» (1736) и др.

Седен Мишель Жан (1719—1797) — французский драматург, академик, автор пьес и либретто комических опер.

Мариво Пьер (Карле де Шамблен де; 1688—1763) — французский писатель, с 1742 г. член Французской академии, автор 36 комедий; основные произведения: романы «Жизнь Марианны» (1731—1741) и «Удачливый крестьянин» (1734—1735), комедии «Сюрприз любви» (1723), «Ложные признания» (1738) и многие другие.

Расин Жан (1639—1699) — французский драматург, представитель классицизма; автор трагедий «Андромаха» (1667), «Британию» (1670), «Баязет» (1672), «Федра» (1677) и др.

Вольтер (псевдоним Франсуа-Мари Аруэ; 1694—1778) — французский писатель и философ-просветитель; автор многочисленных произведений, в том числе трагедий «Брут» (1731), «Заира» (1732), «Фанатизм, или Магомет-пророк» (1742) и др.

(обратно)

22

Иосиф II (1741—1790) — австрийский государь с 1780 г. (в 1765—1780 гг. соправитель Марии-Терезии), император Священной Римской империи с 1765 г.

(обратно)

23

Маргарита — здесь Гретхен — первая любовь Гёте.

(обратно)

24

Сократ (469—399 до н. э.) — древнегреческий философ; задачей философии считал самопознание.

(обратно)

25

Саксония — историческая область в Германии, с XV в. курфюршество, в 1806—1918 гг. королевство (с 1871 г. в составе Германской империи).

(обратно)

26

Лейпциг — город в Восточной Германии, административный центр округа Лейпциг на р. Вейсе-Эльстер.

(обратно)

27

Ничего нет великолепнее, значительнее и почтеннее (лат.).

(обратно)

28

Мой милый (фр.).

(обратно)

29

Черт возьми! (фр.)

(обратно)

30

Брейткопфы Бернгард Теодор и Христофор Готлиб — лейпцигские издатели, в доме которых бывал и занимался рисованием и гравированием Гёте; в октябре 1769 г. вышла его первая книга (без упоминания имени) — «Новые песни», положенные на музыку Б.-Т. Брейткопфом.

(обратно)

31

Готшед Иоганн Кристоф (1700—1766) — немецкий писатель и теоретик искусства, автор труда «Статьи к критической истории немецкого языка, поэзии и красноречия» (т. 1— 8, 1732-1744) и др.

Геллерт Кристиан Фюрхтеготт (1715—1769) — немецкий писатель; основные произведения: «Лекции о морали» (1740), «Духовные оды и песни» (1757), комедия «Больная жена» (1747), роман «Жизнь шведской графини фон Г***» (1746).

(обратно)

32

Лессинг Готхольд Эфраим (1729—1781) — немецкий писатель, философ и критик, деятель немецкого Просвещения XVIII в.; основные произведения: «Анти-Гёце» (1778), «Лаокоон, или О границах живописи и поэзии» (1766), «Гамбургская драматургия» (т. 1—2, 1767—1769), драмы «Мисс Сара Сампсон» (1755), «Эмилия Галотти» (1772) и др.

Клопшток Фридрих Готлиб (1724—1803) — немецкий поэт, автор религиозной эпической поэмы «Мессиада» (т. 1—4, 1751— 1773), оды в честь французской революции «Они, а не мы» (1790) и др.

(обратно)

33

Бериш Эрнст Вольфганг (1738—1809) — друг и поверенный Гёте.

Линденау Бернгард Август фон — граф, воспитателем которого в 1760—1767 гг. был друг Гёте Э.-В. Бериш.

(обратно)

34

Шёнкопф Анна Катарина (ум. в 1810 г.) — дочь трактирщика К.-Г. Шёнкопфа в Лейпциге, возлюбленная Гёте в 1766-1768 гг.; Э.-В. Бериш собрал и в 1767 г. каллиграфически переписал 19 стихотворений Гёте, созданных в её честь, — «Книгу Аннеты».

(обратно)

35

Руссо Жан-Жак (1712—1778) — французский просветитель, философ, педагог, писатель, композитор; основные произведения: «Об общественном договоре, или Принципы политического права» (1762), роман «Юлия, или Новая Элоиза» (т. 1—4, 1761), комическая опера «Деревенский колдун» (1752) и др.

(обратно)

36

Эзер Фридерика — дочь А.-Ф. Эзера — директора Художественной академии в Лейпциге, у которого Гёте брал уроки рисования; поэт записал в альбом Фридерики 10 стихотворений.

(обратно)

37

Магическое действие (лат.).

(обратно)

38

Страсбург — административный центр департамента Нижний Рейн, Франция, расположен на р. Иль, у впадения её в Рейн; с 1262 г. вольный имперский город, в эпоху Возрождения один из центров гуманизма, в 1681 г. присоединён к Франции, в 1871 — 1918 гг. был в составе Германии.

(обратно)

39

Эльзас — историческая провинция на востоке Франции с департаментами Нижний Рейн, Верхний Рейн и Бельфор, важный индустриально-аграрный район Франции.

(обратно)

40

Блондель Франсуа (1618—1686) — французский архитектор, представитель классицизма, с 1671 г. директор Королевской академии архитектуры.

(обратно)

41

Мария-Антуанетта (1755—1793) — французская королева, жена Людовика XVI, дочь австрийского императора; после свержения монархии во Франции (10 августа 1792 г.) была арестована и казнена по приговору революционного трибунала.

(обратно)

42

Рафаэль Санти (Санцио; 1483—1520) — итальянский живописец и архитектор эпохи Возрождения; основные работы: «Мадонна Конестабиле» (ок. 1500), «Святой Георгий» (ок. 1505), «Мадонна Грандука» (1505), росписи залов Ватикана, виллы Фарнезина, «Сикстинская мадонна» (1515—1519), участие в строительстве собора Святого Петра в Риме и др.

(обратно)

43

Зальцман Иоганн Даниель — юрист при опекунском суде в Страсбурге, «душеприказчик» Гёте в 1770-е гг.

(обратно)

44

Юнг-Штиллинг (Юнг) Иоганн Генрих — писатель, врач, профессор камеральных наук, автор сочинений на религиозные темы; основные произведения автобиографического характера: «Детство Генриха Штиллинга» (1777), «Юношеские годы» (1778), «Странствия» (1778), «Старость Генриха Штиллинга» (1817) и др.

(обратно)

45

Гердер (Хердер) Иоганн Готфрид (1744—1803) — немецкий философ, просветитель, теоретик литературного течения «Буря и натиск»; главные труды: «Критические леса» (1769), «Идеи к философии истории человечества» (ч. 1—4, 1784—1791), «Метакритика» (1799).

(обратно)

46

Гомер — легендарный древнегреческий поэт; с его именем связывают создание эпических поэм «Илиада» и «Одиссея» (VIII—VII вв. до н. э.).

Шекспир Уильям (1564—1616) — английский поэт и драматург, представитель культуры Возрождения; автор 37 пьес, двух поэм, а также 154 сонетов, отличающихся горячим чувством и философской мыслью.

Оссиан — легендарный певец-бард, герой кельтского народного эпоса; так называемые «Поэмы Оссиана» были созданы английским писателем Д. Макферсоном в 1762—1765 гг. и представляют собой обработку кельтских преданий и легенд.

(обратно)

47

Дидро Дени (1713—1784) — французский философ-материалист, писатель, основатель и редактор «Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусств и ремёсел» (т. 1—35, 1751—1780); основные произведения: «Письмо о слепых и назидание зрячим» (1749), «Мысли об объяснении природы» (1754), «Разговор Д’Аламбера с Дидро» (1769), «Племянник Рамо» (1762—1779), повесть «Монахиня» (1760) и др.

Д’Аламбер Жан Лерон (1717—1783) — французский математик и философ-просветитель, вместе с Дидро создавал «Энциклопедию наук, искусств и ремёсел», впоследствии отошёл от издания; основное сочинение — «Элементы философии» (1759).

(обратно)

48

«Буря и натиск» («Sturm und Drang») — литературное движение в Германии 70—80-х гг. XVIII в.; получило название от заглавия пьесы Ф.-М. Клингера «Буря и натиск» (1776), выражало протест против деспотизма; крупнейшие поэты движения: молодой И.-В. Гёте, Г. Бюргер, И. Фосс, Я. Ленц, Г. Вагнер, Ф. Клингер, X. Шубарт; теоретики — И. Гердер и др.

(обратно)

49

Вейланд Фридрих Карл — друг Гёте в довеймарский период.

(обратно)

50

Брион Фридерика (1752—1813) — дочь пастора И.-Я. Бриона в Зезешейме; возлюбленная Гёте в 1770—1771 гг.; ей посвящён ряд стихотворений поэта.

(обратно)

51

Анакреонт (ок. 570 — 478 до н. э.) — древнегреческий поэт, воспевавший чувственные наслаждения.

(обратно)

52

Пиндар (ок. 522 — ок. 442 до н. э.) — древнегреческий поэт, создатель хоровой лирики; из его многочисленных произведений сохранилось 45 победных од (эпиникиев) и более 300 фрагментов.

(обратно)

53

Ричардсон Самюэл (1689—1761) — английский писатель, положивший начало семейно-бытовому роману: «Кларисса Гарлоу, или История молодой леди» (т. 1—7, 1748), «История сэра Чарльза Грандисона» (т. 1—7, 1754); образ Ловеласа из «Клариссы Гарлоу» стал нарицательным для обозначения распутного волокиты.

(обратно)

54

Мерк Иоганн Генрих (1741—1791) — секретарь тайной канцелярии при Дармштадтском дворе с 1767 г., литературный критик, писатель («История господина Огейма», 1778), публицист; покончил жизнь самоубийством; друг Гёте в 1771 — 1775 гг., имел прозвище Мефистофель.

(обратно)

55

Кестнер Иоганн Кристиан (род. в 1741 г.) — полномочный секретарь в имперской судебной палате в Вецларе; муж Шарлотты Буфф, друг Гёте с 1772 г.

(обратно)

56

Иерузалем Карл Вильгельм (ум. в 1772 г.) — брауншвейгский полномочный секретарь, писатель («Философские сочинения», изд. 1776), знакомый Гёте; судьба и самоубийство Иерузалема положены в основу «Страданий юного Вертера».

(обратно)

57

Буфф Шарлотта (1753—1828) — дочь управляющего имениями Немецкого рыцарского ордена, впоследствии жена и вдова И.-К. Кестнера; увлечение Гёте в Вецларе в 1772 г.

(обратно)

58

Ларош Софи фон, урождённая Гутерман (род. в 1731 г.) — писательница («История фрейлейн Штернгейм», 1771), знакомая Гёте с 1772 г.

(обратно)

59

Брентано Максимилиана — увлечение Гёте в 1772—1774 гг.

(обратно)

60

Цезарь Гай Юлий (100—44 до н. э.) — государственный деятель, полководец и писатель Древнего Рима, автор «Записок о Галльской войне» и «Записок о гражданской войне», провёл реформу календаря; убит в результате заговора сенатской аристократии.

Эсхил (525—456 до н. э.) — древнегреческий драматург; из его обширного наследия сохранилось 7 трагедий: «Персы», трилогия «Орестея», «Прикованный Прометей» и др.

(обратно)

61

Лафатер Иоганн Каспар (1741—1801) — швейцарский писатель и богослов, автор труда «Физиогномика» (1772—1778).

(обратно)

62

Базедов Иоганн Бернхард (1723—1790) — немецкий педагог, в 1774 г. основал в Дессау воспитательное учреждение «Филантропин» для осуществления своих идей на практике.

(обратно)

63

Руссо.

(обратно)

64

Якоби Фридрих Генрих (1743—1819) — немецкий философ; рассудочному знанию, ведущему, по его мнению, к атеизму, противопоставлял так называемую «философию чувства и веры».

(обратно)

65

Спиноза Бенедикт (1632—1677) — голландский философ; отвергая Бога как творца мира, называл Богом природу, она причина самой себя, единственная субстанция, вечна и бесконечна, мышление и протяжение составляют атрибуты природы, материи, движение — механическое перемещение; основное сочинение — «Этика» (1677).

(обратно)

66

Мудрый созерцает жизнь, но не смерть (лат.).

(обратно)

67

Бомарше (Карон Пьер Огюстен; 1732—1799) — французский писатель-комедиограф; основные произведения: «Мемуары» (1773—1774), комедии «Севильский цирюльник» (пост. 1775), «Женитьба Фигаро» (пост. 1784) и др.

(обратно)

68

Виланд Кристоф Мартин (1733—1813) — немецкий писатель и просветитель, автор романа «Абдеритяне» (1774), поэмы-сказки «Обсрон» (1780) и др.; воспитатель герцога Карла-Августа Саксен-Веймарского; был близок с Гёте.

(обратно)

69

Шёнеман Лили (Анна Элизабета; 1759—1817) — дочь франкфуртского банкира, в замужестве фон Тюркгейм; любовь Гёте в 1775 г., была помолвлена с ним.

(обратно)

70

Андре Иоганн Валентин — композитор, владелец шёлковой фабрики и издательства, выпускающего литературу по музыке; друг Гёте.

(обратно)

71

Штольберги Кристиан (1748—1821) и Фридрих Леопольд (1750—1819) цу (zu) — графы, немецкие поэты, члены кружка «Гёттингенская роща», друзья Гёте, путешествовавшие с ним по Швейцарии в 1775 г.

(обратно)

72

Бодмер Иоганн Якоб (1698—1783) — швейцарский критик и поэт; опубликовал часть «Песни о Нибелунгах» (1757), песни миннезингеров, старошвабские и староанглийские баллады.

(обратно)

73

Анна-Амалия (1739—1807) — герцогиня Саксен-Веймарская, урождённая принцесса Брауншвейгская, жена Эрнста-Августа Саксен-Веймарского с 1756 г., вдова с 1758 г.; мать Карла-Августа Саксен-Веймарского; с её именем связано начало культурного расцвета Веймара.

(обратно)

74

Луиза (1757—1830) — герцогиня Саксен-Веймарская, урождённая принцесса Гессен-Дармштадтская, жена Карла-Августа Саксен-Веймарского с 1775 г.

(обратно)

75

Карл-Август (1757—1828) — герцог Саксен-Веймарский и Эйзенахский с 1775 г., пригласивший Гёте на службу в Веймар.

(обратно)

76

Кальб Шарлотта фон (1761—1843) — друг Шиллера, Гёте, Гельдерлина и других, участница романтического движения, автор воспоминаний, изданных под названием «Шарлотта».

(обратно)

77

Шиллер Иоганн Фридрих (1759—1805) — немецкий поэт и драматург; основные произведения: драмы «Разбойники» (изд. 1781), «Коварство и любовь» (изд. 1784), «Письма об эстетическом воспитании человека» (1795), философская лирика «Боги Греции» (1788), баллада «Песня о колоколе» (1799), исторические драмы и трагедии «Дон Карлос» (1787), «Орлеанская дева» (1801) и др.; друг Гёте.

Жан Поль (псевдоним Иоганна Пауля Фридриха Рихтера; 1763—1825) — немецкий писатель, непосредственный предшественник романтизма; автор сатир и романов.

(обратно)

78

Штейн Шарлотта фон (1742—1827) — баронесса, жена веймарского обер-шталмейстера с 1764 г., придворная дама Анны-Амалии Саксен-Веймарской с 1757 г.; друг и возлюбленная Гёте с 1775 г.

(обратно)

79

Фрич Якоб Фридрих фон (род. в 1731 г.) — барон, тайный советник, первый министр Саксен-Веймарского двора.

(обратно)

80

Кнебелъ Карл Людвиг (1744—1834) — немецкий писатель, юрист, офицер, наставник герцога Карла-Августа, друг Гёте, автор интереснейших писем.

Музеус Иоганн Карл Август — профессор гимназии в Веймаре с 1770 г., автор романа «Грандисон второй» (1760—1762), «Народных сказок немцев» (1782—1786) и др.

Бертух Фридрих Иоганн Юстин — поэт, переводчик, издатель многих журналов в Веймаре, предприниматель (в 1782 г. основал фабрику искусственных цветов, где работала возлюбленная Гёте Кристиана Вульпиус); тайный секретарь и управляющий личной кассой герцога Карла-Августа.

(обратно)

81

Бюффон Жорж Луи Летслерк (1707—1788) — французский натуралист, член Парижской академии наук с 1753 г.; основной труд — «Естественная история» (т. 1—36, 1749—1788), в котором высказал взгляды о единстве растительного и животного мира; выдвинул гипотезу об эволюционном развитии Земли.

(обратно)

82

Шрётер Корона (ум. в 1802 г.) — немецкая актриса, певица; друг Гёте и исполнительница ролей в его пьесах.

(обратно)

83

Байрон Джордж Ноэл Гордон (1788—1824) — английский поэт, член палаты лордов, много путешествовал, в 1816 г. покинул Англию; умер от лихорадки, участвуя в греческой национально-освободительной борьбе; основные произведения; «Паломничество Чайльд Гарольда» (1812—1818), «Манфред» (1817), «Пророчество Данте» (1821), «Бронзовый век» (1823), «Дон Жуан» (1819—1824) и др.

(обратно)

84

Гумбольдт (Хумбольдт) Вильгельм фон (1767—1835) — немецкий государственный деятель и лингвист, основатель Берлинского университета (1810); основоположник современной теоретической лингвистики.

(обратно)

85

Катулл Гай Валерий (ок. 84 — 54 до н. э) — римский поэт, прославившийся своей любовной лирикой («Книга лирики»),

Вергилий Марон Публий (70—19 до н. э.) — римский поэт, автор произведений «Буколики» (пастушеские песни), «Георгики» (поэма о земледелии), эпической поэмы «Энеида».

(обратно)

86

Гварди (Гуарди) Франческо (1712—1793) — итальянский живописец венецианской школы; в многочисленных пейзажах мастерски запечатлел красочный облик Венеции XVIII в.

Каналетто (Антонио Каналь; 1697—1768) — итальянский живописец венецианской школы; с большим мастерством и достоверностью изображал виды Венеции.

(обратно)

87

Тассо Торквато (1544—1595) — итальянский поэт, главное произведение — эпическая поэма «Освобождённый Иерусалим» (1580, полное изд. 1581); скитальческая жизнь Тассо дала материал для драмы Гёте «Торквато Тассо» (1790).

(обратно)

88

Тэн Ипполит (1828—1893) — французский теоретик искусства и литературы, философ, историк; основные произведения: «История английской литературы» (т. 1—4, 1863—1864), «Философия искусства» (1865), «Происхождение современной Франции» (кн. 1—6, 1876—1894).

(обратно)

89

Тишбейн Иоганн Генрих Вильгельм (1751—1829) — немецкий живописец и гравёр, в 1789—1799 гг. директор Академии художеств в Неаполе, автор 147 гравюр; путешествовал с Гёте по Италии в 1787 г., написал его портрет.

(обратно)

90

Диоген из Синопа (ок. 404 —323 до н.э.) — древнегреческий философ, преемник Антисфена — основателя школы киников (неправильное латинизированное название — циники); по преданию, жил в бочке, пренебрегая общественными нормами поведения, следуя «естественной» жизни.

(обратно)

91

Рескин (Раскин) Джон (1819—1900) — английский теоретик искусства, критик, публицист.

(обратно)

92

Мантенья Андреа (1431—1506) — итальянский живописец и гравёр эпохи Возрождения; основные произведения: росписи в церкви Эремитани в Падуе (1449—1457; почти все погибли в 1944 г.), в палаццо Дукале в Мантуе (закончены в 1474 г.) и др.

(обратно)

93

Веронезе (Кальяри) Паоло (1528—1588) — итальянский живописец венецианской школы, в своих работах отразил пышную, праздничную сторону жизни Венеции; главные произведения: роспись виллы в Мазере (1560-е гг.), «Брак в Кане Галилейской» (1563), «Мадонна со святыми и с семейством Куччина» (1570-е гг.), «Триумф Венеции» (1580—1585).

(обратно)

94

Гверчино (собственно Барбиери) Джованни Франческо (1591—1666) — итальянский живописец; работал в Ченто, Болонье, Ферраре, Венеции и Риме, автор свыше 250 произведений; в 1616 г. основал академию в Болонье.

Доменикино (собственно Доменико Цампьери; 1581—1641) — итальянский живописец-академист, представитель болонской школы, с 1602 г. работал главным образом в Риме; основные произведения: фрески в церквах Сан Луиджи деи Франчези и Сайт Андреа делла Валле в Риме, картины «Последнее причастие святого Иеронима», «Охота Дианы».

Гвидо Рени (1575—1642) — живописец болонской школы, работал в Болонье, Риме, Неаполе, автор многих картин (11 имеется в Эрмитаже).

(обратно)

95

Винкельман Иоганн Иоахим (1717—1768) — немецкий просветитель, идеолог классицизма XVIII в.; главный труд — «История искусства древности» (1764).

(обратно)

96

Витрувий (I в. до н. э.) — древнеримский архитектор и инженер, автор труда «Десять книг об архитектуре».

(обратно)

97

Книп Кристоф Генрих - художник-пейзажист, путешествовал с Гёте по Италии в 1787 г.

(обратно)

98

Гамильтон Эмма (1761—1815) — жена английского посланника в Неаполе лорда Гамильтона.

(обратно)

99

Хаккерт Филипп (ум. в 1807 г.) - художник-пейзажист, гравёр, состоял на службе у неаполитанского короля Фердинанда IV; в память о нем Гёте опубликовал статью «Филипп Хаккерт. Биографический этюд, составленный по большей части на основании его собственных заметок» (1811).

(обратно)

100

Пиранези Джованни Баттиста (1720—1778) — итальянский гравёр и архитектор, автор офортов с изображениями реальных и воображаемых архитектурных памятников и городских видов (серии «Фантазии на тему темниц», ок. 1745—1750, «Римские древности», 1756, и др.).

(обратно)

101

Мейер Иоганн Генрих (1759—1832) — швейцарский художник и искусствовед, профессор Института живописи с 1795 г., директор Академии художеств в Веймаре с 1807 г.; друг Гёте вплоть до его кончины.

(обратно)

102

Брут Марк Юний (85—42 до н. э.) — один из организаторов заговора против диктатора Юлия Цезаря и участник его убийства в 44 г. до н. э.

Кассий Лонгин Гай (ум. в 42 г. до н. э.) — римский политический деятель, в 44 г. до н. э. вместе с Брутом возглавил заговор, приведший к убийству Юлия Цезаря; после поражения при Филиппах покончил с собой.

(обратно)

103

Вульпиус Кристиана (1765—1816) — дочь переписчика и архивариуса, работница фабрики искусственных цветов; возлюбленная Гёте с 1788 г., жена — с 1806 г.

(обратно)

104

...родился сын... — Гёте Август Вальтер (1789— 1830) — сын Гёте и Кристианы Вульпиус, асессор в веймарской судебной палате с 1811 г., ординарец наследного принца в 1814 г., советник с 1815 г.

(обратно)

105

Разразилась революция — Взятие 14 июля 1789 г. Бастилии в результате народного восстания в Париже явилось началом французской революции конца XVIII в., которая покончила с феодально-абсолютистским строем во Франции и установила в стране буржуазные отношения; политическое руководство после низвержения монархии 10 августа 1792 г. перешло к жирондистам, а 31 мая — 2 июня 1793 г. — к якобинцам; революция развивалась в ожесточённой борьбе с начавшейся в 1792 г. иностранной интервенцией; 27 июля 1794 г. была подавлена.

(обратно)

106

Вордсворт (Уордсуорт) Уильям (1770—1850) — английский поэт-романтик, представитель так называемой «озёрной школы», автор «Лирических баллад» (вместе с С. Колриджем, 1798), поэмы «Прелюдия» (1850) и др.

(обратно)

107

Фридрих-Вильгельм II (1744—1797) — прусский король с 1786 г.

(обратно)

108

Берлина - дорожная коляска. 

(обратно)

109

Шатобриан Франсуа-Рене де (1768—1848) — французский писатель, основные сочинения: «Гений христианства» (т. 1—5, 1802), повести «Атала» (1801), «Рене» (1802) и др.

(обратно)

110

Вобан (Себастьен Ле Претр; 1633—1707) — французский военный инженер, маршал Франции; построил 33 и перестроил более 300 крепостей; руководил многими операциями по осаде крепостей.

(обратно)

111

Кюстин Адам Филипп де (1740—1793) — маркиз, французский генерал; после потери занятых городов Майнца и Франкфурта-на-Майне был казнён.

(обратно)

112

Людовик XVI (1754—1793) — французский король в 1774—1792 гг. из династии Бурбонов; свергнут с престола и гильотинирован.

(обратно)

113

Фихте Иоганн Готлиб (1762—1814) — немецкий философ, основные произведения: «Наукоучение» (1794), «Ясное, как солнце, сообщение широкой публике о подлинной сущности новейшей философии» (1801) и др.

(обратно)

114

Перикл (ок. 490 — 429 до н.э.) — вождь афинской рабовладельческой демократии в период её наивысшего расцвета; предпринял широкое строительство (Парфенон, Пропилеи, Одеон и др.); при нём Афины превратились в экономический, политический и культурный центр древнегреческого мира.

Людовик XIV (1638—1715) — французский король с 1643 г. из династии Бурбонов, его правление — период наивысшего расцвета абсолютизма во Франции (по преданию, ему принадлежит изречение: «Государство — это я»).

(обратно)

115

Николаи Кристоф Фридрих (1733—1811) — берлинский писатель, автор пародии «Радости юного Вертера. Страдания и радости Вертера-мужа» (1775).

(обратно)

116

Шеллинг Фридрих Вильгельм Йозеф (1775—1854) — немецкий философ, автор сочинения «Система трансцендентального идеализма» (1800), в котором утверждал, что природа и сознание совпадают в сверхразумном духовном начале — «абсолюте».

Гегель Георг Вильгельм Фридрих (1770—1831) — немецкий философ, разработал диалектический метод, применённый им к теории познания, истории философии, философии истории, эстетике, религии, теории. государства и т. п.; основные сочинения: «Феноменология духа» (1807), «Наука логики» (1812—1816), «Лекции по эстетике» (1835—1838) и др.

Гумбольдт (Хумбольдт) Александр фон (1769—1859) — немецкий естествоиспытатель, географ и путешественник, член Берлинской академии наук с 1800 г., учёный-энциклопедист, один из основателей научного страноведения; главные труды: «Путешествие по тропическим областям Нового Света, совершенное в 1799—1804 годах» (т. 1—30, 1807—1834), «Картины природы» (1807), «Космос» (ч. 1—5, 1848—1863).

Фосс Иоганн Генрих (1751 — 1826) — немецкий писатель, автор идиллий и переводчик Гомера, Вергилия, Горация; пропагандировал использование античного размера в современной поэзии.

...оба Шлегеля... — Август Вильгельм (1767—1845) — немецкий писатель, критик, один из основателей так называемой иенской школы романтиков («Лекции о драматическом искусстве и литературе», ч. 1—2, 1809-1811), переводчик Шекспира; Фридрих (1772—1829) — немецкий писатель и критик, теоретик романтизма, автор статей «Фрагменты» (1794), романа «Люцинда» (1799) и др.

(обратно)

117

Сталь Анна Луиза Жермен де (1766—1817) — французская писательница; основные произведения: «О литературе, рассматриваемой в отношении к общественным учреждениям» (т. 1—2, 1800), «О Германии» (1810), романы в письмах «Дельфина» (т. 1—4, 1802) и «Коринна, или Италия» (т. 1—3, 1807).

(обратно)

118

Цицерон Марк Туллий (106—43 до н. э.) — оратор, адвокат, писатель и политический деятель Древнего Рима; его речи (в особенности против Каталины — «катилинарии» — и Антония — «филиппики»), трактаты («О государстве», «О законах») и письма — образцы стиля и классического литературного латинского языка.

(обратно)

119

Неккер Жак (1732—1804) — французский государственный деятель, глава ведомства финансов с 1777 г.

Тальмà Франсуа-Жозеф (1763—1826) — французский актёр-трагик, в 1787—1791 гг. и с 1799 г. играл в театре «Комеди Франсез» (в 1791—1799 гг. — в Театре республики); его искусство сочетало строгость и простоту формы с эмоциональностью, экспрессией.

(обратно)

120

Бенжамен — Констан Ребекк Бенжамен де (1767—1830), французский писатель и политический деятель; друг госпожи де Сталь.

(обратно)

121

Бёттигер Карл Август — директор веймарской гимназии с 1791 г., сотрудник «Журнала изящества и мод».

(обратно)

122

Наполеон I Бонапарт (1769—1821) — первый консул с 1799 г., пожизненный консул с 1802 г., император Франции в 1804-1814 гг. и 1815 г.

(обратно)

123

На европейском горизонте вновь сгущались тучи. Под влиянием двора и военных кругов Пруссия не могла забыть о Вальми и объявила войну Наполеону. — 20 сентября 1792 г. в сражении у деревни Вальми (Северная Франция) французская революционная армия под командованием Дюмурье одержала первую победу над войсками союзников и наголову разбила прусские войска под началом герцога Брауншвейгского; в том же году Пруссия вместе с Австрией составила ядро антифранцузской коалиции монархических государств Европы, однако после ряда поражений была вынуждена подписать сепаратный Базельский мир с Францией в 1795 г.

(обратно)

124

Фридрих-Вильгельм III (1770—1840) — прусский король с 1797 г.

(обратно)

125

Мария Павловна — русская великая княжна, принцесса Веймарская, жена наследного принца Карла-Фридриха с 1804 г.

Александр I (1777—1825) — российский император с 1801 г.

(обратно)

126

Даву Луи-Никола (1770—1823) — герцог Ауэрштедтский, князь Экмюльский, маршал Франции, участник всех наполеоновских войн 1805—1814 гг., военный министр в 1815 г.

(обратно)

127

Сульт — Дьё Сульт Никола Жан де (1769—1851), герцог Далматский, маршал Франции, участник наполеоновских войн 1805—1814 гг., начальник штаба во время «ста дней» Наполеона в 1815 г., военный министр в 1830—1832 гг.

Ожеро Пьер Франсуа Шарль (1757—1816) — герцог Кастильонский, маршал Франции, в 1801—1803 гг. командовал французской армией в Голландии, в 1809—1810 гг. — в Испании, участник войны 1805—1807 гг.

(обратно)

128

Мюрат Иоахим (1767—1815) — король Неаполитанский, маршал Франции, участник всех наполеоновских войн 1805—1814 гг.; в 1806 г. отличился в сражении при Иене, взял Эрфурт, участвовал в битвах при Эйлау и Фридланде.

(обратно)

129

Ример Фридрих Вильгельм (1774—1845) — немецкий филолог и историк литературы, многолетний секретарь и воспитатель в доме Гёте; участвовал в издании его сочинений.

(обратно)

130

Ней Мишель (1769—1815) — герцог Эльхингенский, маршал Франции, участник наполеоновских войн 1805—1814 гг.; взят в плен в битве при Ватерлоо и по приговору королевского суда расстрелян.

(обратно)

131

Виктор Клод Перрен (1764—1841) — герцог Беллуно, маршал Франции, участник наполеоновских войн (с 1808 г. командовал корпусом в Испании, в 1812 г, — корпусом, прикрывавшим левый фланг французской армии); в 1821—1823 гг. военный министр Франции.

(обратно)

132

Рапп Жан (1772—1821) — граф, французский дивизионный генерал, с конца 1812 г. до января 1814 г. начальник обороны Данцига.

(обратно)

133

Бертье Луи-Александр (1753—1826) — князь Невшательский и Ваграмский, маршал Франции, участник всех наполеоновских войн, в 1799—1807 гг. военный министр Франции, в 1799—1814 гг. начальник штаба Наполеона.

(обратно)

134

Ягеман Каролина (1777—1848) — примадонна Веймарского театра, любовница, с 1802 г. вторая жена Карла-Августа Веймарского (госпожа фон Хейгендорф).

(обратно)

135

Денон Доминик Виван (1747—1825) — французский гравёр и писатель, автор «Путешествия в Нижний и Верхний Египет» (1802); будучи главным директором музеев при Наполеоне I, по поручению Александра I приобретал в Париже для Эрмитажа картины и предметы художества.

(обратно)

136

Рейнский союз — объединение ряда государств Западной и Южной Германии, созданное в 1806 г. под протекторатом наполеоновской Франции; после поражения Наполеона I в битве под Лейпцигом в октябре 1813 г. союз распался.

(обратно)

137

До сих пор Гёте жил на свое жалованье министра и на литературный гонорар; только в шестьдесят лет он получил свою часть отцовского состояния — около пятидесяти тысяч марок.

(обратно)

138

Эрфуртский конгресс, — В сентябре — октябре 1808 г. в Эрфурте в ходе переговоров России и Франции была выработана секретная союзная конвенция между ними, которая подтверждала и возобновляла положения Тильзитского мира 1807 г.

(обратно)

139

Оба цезаря заключили мир в Тильзите... — Мирный договор между Россией и Францией был подписан в Тильзите 26 июня (8 июля) 1807 г. в результате переговоров между Александром I и Наполеоном I; Пруссия теряла территорию к западу от р. Эльбы и многие польские земли, из которых большая часть включалась во вновь образованное Вестфальское королевство, а на остальных создавалось Варшавское герцогство; Тильзитский мир сохранял силу до вторжения наполеоновских войск в Россию в 1812 г.

(обратно)

140

Талейран (Талейран-Перигор) Шарль Морис (1754 —1838) — французский дипломат, министр иностранных дел в 1797—1807 и 1814—1816 гг. (в 1814—1815 гг. одновременно был главой правительства), делегат Франции на Венском конгрессе 1814—1815 гг., посол в Лондоне в 1830—1834 гг.; беспринципный политик и карьерист.

(обратно)

141

Мюллер Фридрих фон (1779 — 1849) — веймарский канцлер, участник мирных переговоров с Наполеоном I, автор воспоминаний «Беседы Гёте с канцлером фон М.» (изд. 1898); друг Гёте.

(обратно)

142

Савари Анн-Жан Мари-Рене (1774—1833) — французский генерал и министр полиции при Наполеоне I.

(обратно)

143

Ланн Жан (1769—1809) — герцог Монтебелло, маршал Франции, участник наполеоновских войн 1805—1808 гг.

(обратно)

144

Дарю Пьер Антуан (1767—1829) — французский политический деятель и писатель; сопровождал Наполеона I в качестве главного интенданта армии в походе в Россию.

(обратно)

145

Тацит Публий Корнелий (ок. 55 — ок. 120) — римский историк, основные труды: «Истории», «Анналы» и «Германия» — один из важнейших источников по истории древних германцев.

(обратно)

146

Маре Гюг Бернар де (1763—1839) — герцог Базано, личный секретарь Наполеона I, потом министр иностранных дел.

(обратно)

147

Арним Ахим фон (1781—1831) — немецкий писатель-романтик.

(обратно)

148

Брентано Беттина (в замужестве фон Арним; 1785—1859) — немецкая писательница, автор книги «Переписка Гёте с ребёнком», являющейся в большой мере фальсификацией.

(обратно)

149

Фромман Карл Фридрих — книгоиздатель в Иене.

(обратно)

150

Херцлиб Вильгельмина (род. в 1789 г.) — приёмная дочь издателя Фроммана, увлечение Гёте в 1807—1808 гг.

(обратно)

151

Моцарт Вольфганг Амадей (1756—1791) — австрийский композитор, автор многочисленных опер, инструментальных произведений, песен, вокальных ансамблей и т. д.; Гёте неоднократно ставил его оперы в Веймарском театре, особенно «Волшебную флейту».

(обратно)

152

Вернер Фридрих Людвиг Цахариас (1768—1823) — немецкий писатель-романтик, драматург; в 1811 г. перешёл в католичество.

(обратно)

153

Луи Наполеон Бонапарт — Наполеон III (1808— 1873), племянник Наполеона I, французский император в 1852 — 1870 гг.

(обратно)

154

Бетховен Людвиг ван (1770—1827) — немецкий композитор, пианист, импровизатор, крупнейший симфонист, создатель героического музыкального стиля; автор 9 симфоний, 32 сонат для фортепьяно, 10 сонат для скрипки и фортепьяно и др.

(обратно)

155

Цигезар Сильвия фон (род. в 1785 г.) — увлечение Гёте в 1808—1814 гг.

(обратно)

156

Франц I (1768—1835) — австрийский государь с 1792 г., император с 1804 г., последний император Священной Римской империи в 1792—1806 гг. (под именем Франца II), один из организаторов Священного союза.

(обратно)

157

Мария-Луиза (1787—1816) — дочь Франца I австрийского, затем французская императрица; увлечение Гёте в 1810—1812 гг.

(обратно)

158

В эти дни Наполеон входил в пределы России — В ночь на 12 (24) июня 1812 г. французская армия без объявления войны перешла русскую границу, в союзе с Наполеоном выступили Австрия и Пруссия, которым пообещали за это русские территории в Прибалтике и на Волыни; французская армия наполовину состояла из немцев, итальянцев, поляков, австрийцев, голландцев и т. д.; вначале русские терпели поражение (потеря Смоленска, сдача Москвы), но после сражений у Тарутина, Малоярославца, р. Березины Наполеон бежал; в декабре 1812 г. русские войска вступили на территорию Пруссии и Польши.

(обратно)

159

Иероним (Жером) Бонапарте (1784—1860) — король Вестфальский, в 1806 г. командовал корпусом в Силезии, в 1812 г, — одним из корпусов французской армии; младший брат Наполеона.

(обратно)

160

Гримм Якоб (1785—1863) — немецкий филолог-германист, автор трудов «Немецкая грамматика» (т. 1—4, 1819—1831), «История немецкого языка» (т. 1—2, 1848) и др.; вместе с братом Вильгельмом Гриммом составил сборники «Детские и семейные сказки» (т. 1—2, 1812—1814).

(обратно)

161

Богарне Евгений (1781—1824) — вице-король Италии, в 1812 г. командовал корпусом наполеоновской армии, в 1813—1814 гг. — французскими войсками в Италии; пасынок Наполеона.

(обратно)

162

Кёрнер Кристиан Готфрид (1756—1831) — литературный критик, друг и покровитель Шиллера.

Арндт Эрнст Мориц (1769—1860) — писатель, активный участник борьбы против Наполеона.

(обратно)

163

Это было уже всеобщее соединение, стремительное приближение к битве народов — 4—7 (16—19) октября 1813 г. у г. Лейпцига в Саксонии произошло сражение: французская армия под командованием Наполеона I (около 200 тысяч человек) потерпела поражение от союзных русских, австрийских, прусских и шведских войск (всего свыше 300 тысяч человек), что ускорило падение Наполеона в 1814 г.

(обратно)

164

Ламотт-Фуке (Фуке де ла Мотт) Фридрих де (1777—1843) — барон, немецкий писатель, родом из французской эмигрантской семьи; автор стихотворения «Ундина» (1811) в переводе В. А. Жуковского.

(обратно)

165

Хафиз (Гафиз, Хафез; настоящее имя — Шамседдин Мохаммед; 1325—1390) —персидский поэт-лирик.

(обратно)

166

Виллемер Иоганн Якоб фон — тайный советник, банкир, знакомый Гёте.

(обратно)

167

В Веймаре разговаривали только о Венском конгрессе и о возвращении Наполеона с острова Эльба. — В сентябре 1814 г. — июне 1815 г. в Вене состоялся конгресс представителей европейских государств (за исключением Турции), завершивший войны коалиций европейских держав с Наполеоном I; на конгрессе были заключены договоры, направленные на восстановление прежних порядков и удовлетворение территориальных притязаний держав-победительниц; в сентябре 1815 г. постановления конгресса были дополнены актом о создании Священного союза; после бегства Наполеона I с о. Эльба началось его вторичное правление во Франции (с 20 марта до 22 июня 1815 г.); потерпев поражение от англо-голландских и прусских войск в битве при Ватерлоо 18 июня 1815 г., Наполеон сдался англичанам и был сослан на о. Святой Елены, где и умер.

(обратно)

168

Юнг Марианна (Мари Анна Катарина; род. в 1784 г.) — в замужестве Виллемер, актриса; любовь Гёте в 1814—1823 гг.

(обратно)

169

Буассере Сульпиций (1783—1854) — историк искусств и коллекционер картин; младший друг и почитатель Гёте.

(обратно)

170

Цельтер Карл Фридрих (1758—1832) — композитор, директор певческой академии в Берлине.

(обратно)

171

Лютер Мартин (1483—1546) — деятель Реформации в Германии, основатель протестантизма (лютеранства).

(обратно)

172

Коцебу Август (1761—1819) — немецкий писатель, автор сентиментальных пьес («Ненависть к людям и раскаяние», 1789, «Немецкое захолустье», 1803, и др.), новелл и романов; убит студентом К. Зандом.

(обратно)

173

Меттерних Клеменс (1773—1859) — князь, австрийский государственный деятель, с 1809 г. министр иностранных дел, фактически глава правительства, в 1821—1848 гг. канцлер; один из создателей Священного союза (союз Австрии, Пруссии и России после падения империи Наполеона I) в 1815 г.

(обратно)

174

Соре Фредерик Жак (1795—1865) — швейцарец, с 1822 г. воспитатель веймарского принца Карла Александра; перевёл на французский язык «Метаморфоз растений» Гёте, автор записей «Десять лет с Гёте» (изд. 1929).

(обратно)

175

Погвиш Оттилия фон (род. в 1797 г.) — дочь прусского майора, с 1817 г. жена Августа Гёте; с 1829 г. издавала частный литературный журнал «Хаос».

(обратно)

176

Левецов (Леветцов) Ульрика фон (1804—1899) — последняя любовь Гёте (знакомство с 1821 г.).

(обратно)

177

Шимановская Мария (1789—1831) — польская пианистка, знакомая Гёте с 1823 г.; ей он посвятил стихотворение « Умиротворение».

(обратно)

178

Фридрих — Краузе Готлиб Фридрих, слуга Гёте с 1824 г. до его смерти.

(обратно)

179

Карлейль Томас (1795—1881) — английский писатель, историк и философ.

Ампер Жан-Жак Антуан (1800—1864) — французский историк литературы.

(обратно)

180

Йон Иоганн Август Фридрих — секретарь Гёте с 1814 г., переписчик большей части его рукописей.

(обратно)

181

Эккерман Иоганн Петер (1792—1854) — немецкий писатель, почитатель и помощник Гёте; автор книги «Разговоры с Гёте в последние годы его жизни» (изд. 1836).

(обратно)

182

Гейне Генрих (1797—1856) — немецкий поэт; основные произведения: «Книга песен» (1827), «Путевые картины» (т. 1—4, 1826—1831), «Германия. Зимняя сказка» (1844) и др.

(обратно)

183

Грильпарцер Франц (1791—1872) — австрийский драматург, автор драмы «Сафо» (1818), трилогии «Золотое руно» (1821), трагедии «Любуша» (1844, на материале чешской легенды).

(обратно)

184

Шопенгауэр Артур (1788—1860) — немецкий философ, проповедовал волюнтаризм, пессимизм, иррационализм; главное произведение — «Мир как воля и представление» (т. 1 — 2, 1819-1844).

Кетле Ламберт Адольф (1796—1874) — математик, физик, астроном, «отец современной статистики».

(обратно)

185

Кузен Виктор (1792—1867) — французский философ, автор «Философских фрагментов» (1826), «Курса истории философии» (1846—1847) и других сочинений.

(обратно)

186

Курье Поль Луи (1772—1825) — французский писатель, автор памфлетов «Петиция обеим палатам» (1816), «Простая речь Поля Луи, винодела» (1821), «Воззвание» (1823).

(обратно)

187

Манцони (Мандзони) Алессандро (1785—1873) — итальянский писатель, глава романтической школы, автор исторического романа «Обручённые» (1825—1826), од, гимнов, драм, философских работ.

(обратно)

188

Лафонтен Жан де (1621—1695) — французский писатель, автор сказок (5 сб., 1665—1685), комедий и басен (кн. 1-12, 1668-1694).

(обратно)

189

Беранже Пьер Жан (1780-1857) — французский поэт-песенник, создал жанр социально-политических песен-памфлетов («Молитва эпикурейца», «Капуцины», «Миссионеры», «Ангел-хранитель», «Наваррский принц», «Карл III Простоватый», «Будущность Франции» и др.); в 1828 г. был заключён за них в тюрьму.

(обратно)

190

Гюго Виктор Мари (1802—1885) — французский писатель, автор многочисленных пьес, исторических романов, памфлета в прозе «Наполеон Малый» (1852), сборника сатирических стихов «Возмездие» (1853), цикла поэм «Легенда веков» (3 серии, 1859-1883).

Виньи Альфред де (1797—1863) — французский поэт-романтик, автор исторического романа «Сен-Мар» (1826), драмы «Чаттертон» (1835), поэмы «Смерть волка» (1843), сборника «Судьбы» (1863).

Мериме Проспер (1803—1870) — французский писатель, переводчик, автор «Театра Клары Гасуль» (1825), сборника «Гусли, или Избранные песни иллирийцев» (1827), новеллы «Кармен» (1845) и др.

(обратно)

191

Сен-Марк Жирарден (1801—1873) — французский писатель, член академии, профессор литературы в Сорбонне.

Нерваль Жерар де (1808—1855) — французский писатель и поэт; в 1828 г. сделал перевод «Фауста», о котором Гёте отозвался с похвалой.

Берлиоз Гектор (1803—1869) — французский композитор, дирижёр, музыкальный писатель, создатель жанра программной романтической симфонии, автор драматической легенды (оперы-оратории) «Осуждение Фауста» (по Гёте, 1846), «Реквиема» (1837), оперной дилогии «Троянцы» (по Вергилию, 1855—1859) и др.

(обратно)

192

Сен-Пьер Жак Анри Бернарден де (1737—1814) — французский писатель.

Стендаль (псевдоним Анри-Мари Бейля; 1783—1842) — французский писатель, автор романов, «Истории живописи в Италии» (т. 1—2, 1817), психологического трактата «О любви» (1822), цикла новелл «Итальянские хроники» (1835) и др.

Гизо Франсуа-Пьер Гийом (1787—1874) — французский историк и политический деятель; в 1840—1848 гг. министр иностранных дел, одновременно с 1847 г. до Февральской революции 1848 г. глава правительства.

(обратно)

193

Кювье Жорж (1769—1832) — французский естествоиспытатель, с 1795 г. член Парижской академии наук, автор работ по сравнительной анатомии, палеонтологии и систематике животных; ввёл понятие «тип» в зоологии.

Сент-Бёв Шарль Огюстен (1804—1869) — французский критик и писатель, автор «Пор-Рояля» (т. 1—5, 1840— 1859), «Исторического и критического обозрения французской поэзии и французского театра в XVI в.» (т. 1—2, 1828) и других работ.

Бальзак Оноре де (1799—1850) — французский писатель; с 1829 г. создал ряд произведений, которые впоследствии вошли в цикл романов и рассказов «Человеческая комедия»; из намеченных 143 произведений написано 97.

Мицкевич Адам (1798—1855) — польский поэт, в 1823 г. был арестован царскими властями, в 1824 г. выслан в Россию; основные произведения: «Баллады и романсы» (1822), поэмы «Гражина» (1823), «Дзяды» (ч. 1—3, 1823—1832), «Конрад Валленрод» (1828), «Пан Тадеуш» (1834).

Скотт Вальтер (1771—1832) — английский писатель, создатель жанра исторического романа; основные произведения: «Пуритане» (1816), «Айвенго» (1820), «Квентин Дорвард» (1823) и многие другие.

(обратно)

194

Шелли Перси Биши (1792—1822) — английский поэт-романтик; основные произведения: поэмы «Королева Мэб» (1813), «Возмущение ислама» (1818), лирическая драма «Освобождённый Прометей» (1820), трагедия «Ченчи» (1819), политические стихи «Песня к англичанам» (1819) и др.

(обратно)

195

«Возвращающийся к Отцу» (лат.).

(обратно)

196

...сумятица Июльской революции. — 27 июля 1830 г. в Париже вспыхнуло массовое вооружённое восстание, королевские войска были разбиты, Карл X Бурбон отрёкся от престола, и 7 августа французским королём был провозглашён герцог Орлеанский Луи-Филипп, тесно связанный с крупными банкирами; попытки России, Австрии и Пруссии организовать интервенцию не удались.

(обратно)

197

Жоффруа Сент-Илер Этьен (1772—1844) — французский зоолог, эволюционист, вёл борьбу против учения Кювье о постоянстве видов.

(обратно)

198

Мендельсон-Бартольди Якоб Людвиг Феликс (1809— 1847) — немецкий композитор, дирижёр и пианист; в 1843 г. в Лейпциге по его инициативе была открыта консерватория — первая в Германии.

(обратно)

199

Анаксагор (ок. 500 —420 до н. э.) — древнегреческий натурфилософ; был изгнан из Афин по обвинению в безбожии.

(обратно)

200

Теккерей Уильям Мейкпис (1811—1863) — английский писатель-реалист; основные произведения: «Книга снобов» (1848), романы «Ярмарка тщеславия» (1847—1848), «История Генри Эсмонда» (т. 1—3, 1852), «Ньюкомы» (1853—1855), очерки «Четыре Георга» (1860) и др.

(обратно)

201

Гёте-внуки: Вальтер (1818—1885) — последний потомок Гёте по мужской линии; Вольфганг (род. в 1820 г.); Альма (род. в 1827 г.).

(обратно)

202

Сальванди Нарцисс Ахилл де (1795—1856) — граф, французский государственный деятель и публицист.

(обратно)

203

Дарвин Чарлз Роберт (1809—1882) — английский естествоиспытатель, создатель эволюционного учения; основные труды: «Происхождение видов путём естественного отбора» (1859), «Изменение домашних животных и культурных растений» (1868), «Происхождение человека и половой отбор» (1871).

Спенсер Герберт (1820—1903) — английский философ и социолог, представитель органической школы в социологии.

(обратно)

204

Эмерсон Ральф Вальд (1803—1882) — американский писатель.

(обратно)

205

Я это и герцогу говорю... — Речь идёт о герцоге Карле-Августе Саксен-Веймарском и Эйзенахском (см. примеч. № 75).

(обратно)

206

Макиавелли Никколо (1469—1527) — итальянский политический деятель, историк и писатель; основные сочинения: «Государь» (1513), «История Флоренции» (1520) и др.

(обратно)

207

Фридрих I Барбаросса (ок. 1125 —1190) — император Священной Римской империи в 1152—1190 гг., из династии Гогенштауфенов; пытался подчинить североитальянские города, но потерпел поражение при Леньяно в 1176 г.

(обратно)

208

Мария Стюарт (1542—1587) — шотландская королева с 1542 г., фактически правила в 1560—1567 гг., претендовала на английский престол с 1561 г.; из-за восстания шотландской кальвинистской знати бежала в Англию, где была заключена в тюрьму королевой Елизаветой I и казнена.

(обратно)

209

Зайдель Филипп (ум. в 1820 г.) — слуга, секретарь и «экономка» Гёте с Франкфурта-на-Майне до 1788 г., но и позже вёл домашнюю бухгалтерию в его хозяйстве.

(обратно)

210

Лукреций (Тит Лукреций Кар; ок. 99 — 55 до н. э.) — римский поэт и философ, атеист, автор философской поэмы «О природе вещей».

(обратно)

211

Понтий Пилат — римский прокуратор (наместник) Иудеи в 26—36 гг.; утвердил смертный приговор Иисусу Христу, при этом, символически умыв руки, заявил, что не он, а иудейские жрецы хотят этой смерти (отсюда выражение: «Умыл руки, как Понтий Пилат»).

(обратно)

212

Крафт Иоганн Фридрих (имя не подлинное и кто он — никто не знал; ум. в 1785 г.) — подопечный Гёте, в 1778 г. обратился к нему за помощью, жил в Ильменау, был образован и сведущ в экономике.

(обратно)

213

Марк Аврелий Антонин (121—180) — римский император в 161—180 гг., философ-моралист, вёл войны с парфянами, маркоманами, квадами, сарматами, автор произведения «К самому себе», в котором развивал положения стоицизма.

(обратно)

214

Монтень Мишель де (1533—1592) — французский философ, гуманист; в своих «Опытах» (1580) развил систему скептицизма, эта книга была запрещена Людовиком XIV (1670) и Папой (1676).

(обратно)

215

...юный Петер Баумгартен. — Петер из Баумгартена (род. в 1766 г.) — подопечный Гёте; мальчик из Швейцарии, воспитанник барона фон Линдау, убежал из интерната, в 1777 г. появился в доме Гёте в Веймаре, прожил два года, был отправлен в Ильменау, бездельничал; в 1793 г. исчез бесследно, оставив жену и шестерых детей.

(обратно)

216

Савонарола Джироламо (1452—1498) — итальянский монах (доминиканец), проповедник, религиозно-политический реформатор во Флоренции; казнён как еретик сторонниками Папы Римского и тиранов Медичи.

(обратно)

217

...сына Августа, франта... — См. примеч. № 104.

(обратно)

218

...невестки Оттилии... — См. примеч. № 174.

(обратно)

219

...её вздорной, всегда прибранной сестры... — Погвиш Ульрика фон — сестра Оттилии Гёте; жила в доме Гёте, страдала психическим расстройством.

(обратно)

220

...энергичной дамы, которую он некогда дарил своим вниманием. — Левецов Амалия фон (род. в 1787 г.) — мать Ульрики Левецов, увлечение Гёте в 1806—1821 гг.

(обратно)

221

Пандора — в древнегреческой мифологии прекрасная женщина, посланная Зевсом на землю с сосудом (или ящиком), содержавшим бедствия; она открыла сосуд, и бедствия распространились среди людей (отсюда «ящик Пандоры» — источник всяческих бедствий).

(обратно)

222

Гефест — в древнегреческой мифологии бог огня, покровитель кузнечного ремесла, сын Зевса и Геры; у римлян — Вулкан.

(обратно)

223

Афродита — в древнегреческой мифологии богиня любви и красоты; в Риме отождествлялась с Венерой.

(обратно)

224

Эрот — в древнегреческой мифологии бог любви, сын Афродиты; изображался в виде мальчика или юноши с луком и стрелами; в римской мифологии ему соответствует Купидон (Амур).

(обратно)

225

Аристотель (384—322 до н. э.) — древнегреческий мыслитель; сочинения: «Физика», «Метафизика», «Категории», «Этика», «О душе», «Афинская полития», «Аналитики» (первая и вторая), «Политика», «Поэтика», «О возникновении животных», логические произведения, собранные под общим названием «Органон».

(обратно)

Оглавление

Жан Мари Карре ВЕЛИКИЙ ЯЗЫЧНИК

  Глава I ЧУДЕСНОЕ ДЕТСТВО

  Глава II ЛЕЙПЦИГСКИЙ СТУДЕНТ

  Глава III ЭЛЬЗАССКАЯ ИДИЛЛИЯ

  Глава IV «СТРАДАНИЯ МОЛОДОГО ВЕРТЕРА»

  Глава V РОМАНТИК И АРИСТОКРАТКА

  Глава VI ВЕЙМАРСКИЙ ДВОР

  Глава VII БЕГСТВО В ИТАЛИЮ

  Глава VIII РАБОТНИЦА КРИСТИАНА

  Глава IX ПОХОД ВО ФРАНЦИЮ

  Глава X ФРИДРИХ ШИЛЛЕР

  Глава XI ПОСЛЕ ИЕНЫ

  Глава XII ВНЕ ВОЙНЫ

  Глава XIII ПОКОРНОСТЬ СУДЬБЕ

  Глава XIV НА ЗАКАТЕ

Николай Шмелев СПЕКТАКЛЬ В ЧЕСТЬ ГОСПОДИНА ПЕРВОГО МИНИСТРА

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

Юрий Нагибин О ТЫ, ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ!..

ОБ АВТОРАХ

ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg