«Так было»

Так было (fb2) - Так было 1595K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Константин Яковлевич Лагунов

Так было

УРАЛЬСКАЯ БИБЛИОТЕКА

Редакционная коллегия: Татьяничева Л. К. (главный редактор), Васильев С. А., Давыдычев Л. И., Дергачев И. А., Каримов М. С., Крупаткин Б. Л. (зам. главного редактора), Маркова О. И., Пермяк Е. А.

«УРАЛЬСКАЯ БИБЛИОТЕКА» ИЗДАЕТСЯ С 1967 ГОДА. ЕЕ ЗАДАЧА — СОБРАТЬ ВСЕ ЛУЧШЕЕ, ЧТО СОЗДАНО РУССКОЙ, СОВЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРОЙ ОБ УРАЛЕ. КНИГИ «УРАЛЬСКОЙ БИБЛИОТЕКИ» ВЫХОДЯТ В ДВУХ СЕРИЯХ — ДЛЯ ВЗРОСЛОГО И ДЕТСКОГО ЧИТАТЕЛЯ.

ВЫШЛИ В СВЕТ ПРОИЗВЕДЕНИЯ Д. МАМИНА-СИБИРЯКА, А. БОНДИНА, П. БАЖОВА, Ю. ЛИБЕДИНСКОГО, А. ГАЙДАРА, А. САВЧУКА, И. ЛИКСТАНОВА, Б. РУЧЬЕВА, О. МАРКОВОЙ, В. ПРАВДУХИНА, В. СТАРИКОВА, П. МАКШАНИХИНА. Н. КУШТУМА, О. КОРЯКОВА, Ю. ХАЗАНОВИЧА, В. ГРАВИШКИСА, Л. ДАВЫДЫЧЕВА, М. ГРОССМАНА, А. ГЛЕБОВА, В. КРАПИВИНА, Ф. РЕШЕТНИКОВА, К. БОГОЛЮБОВА, Б. БУРЛАКА, А. БИКЧЕНТАЕВА, Е. ПЕРМЯКА, Н. ВОРОНОВА, С. ЗЛОБИНА.

В 1974—1975 ГГ. ИЗДАЮТСЯ ПРОИЗВЕДЕНИЯ Н. ПОПОВОЙ, А. КОПТЯЕВОЙ, И. ПАНОВА, И. КОРОБЕЙНИКОВА, К. ЛАГУНОВА И ДРУГИХ.

В ДЕТСКОЙ СЕРИИ ГОТОВЯТСЯ К ИЗДАНИЮ КНИГИ Н. НИКОНОВА, Б. РЯБИНИНА, Б. ДИЖУР, А. ФЕРСМАНА, А. МАЛАХОВА.

В «УРАЛЬСКОЙ БИБЛИОТЕКЕ» ГОТОВИТСЯ ТАКЖЕ К ИЗДАНИЮ «АНТОЛОГИЯ УРАЛЬСКОЙ ПОЭЗИИ».

ОБ АВТОРЕ

Этот роман К. Лагунова — суровое повествование о Сибири в огневые годы Великой Отечественной войны, о том, как коммунисты и комсомольцы возглавили борьбу за хлеб, нужный фронту не меньше, чем снаряды и пушки.

Константин Лагунов вырос в Сибири, под Тобольском. Семнадцати лет, в самую трудную военную пору, стал воспитателем, а потом и директором Голышмановского детдома, хотя многие воспитанники старшей группы были его ровесниками.

Вскоре комсомольцы района выдвинули его своим вожаком. Четырнадцать лет жизни отдал он комсомольской работе. Из Сибири К. Лагунов попадает в Литву, где его избирают первым секретарем Вильнюсского укома. Он активно участвует в строительстве новой жизни, помогает создавать первые колхозы, воспитывать молодежь в духе коммунистической нравственности, выступает в печати. И вот энергичный активист по путевке ЦК ВЛКСМ уже едет в Таджикистан. Привычный к сибирским морозам, он должен был привыкать теперь к томящей жаре Средней Азии и долгие годы видеть снег лишь издали на недоступных горных вершинах Гиссарского хребта и отрогах Памира.

Лагунова избрали вторым секретарем ЦК комсомола Таджикистана. С той жадностью, которая впоследствии сделает его литератором, вбирает он в себя все новое, с чем здесь столкнула его жизнь, ведет большую работу среди молодых хлопкоробов и животноводов, строителей и студентов.

Самое активное участие принимает Лагунов в создании трудов по истории комсомола Таджикистана. В 1958 году он защищает диссертацию, получает степень кандидата исторических наук.

Но все сильней становится тяга к литературному творчеству. На страницах газет, в журналах и альманахах появляются его рассказы, очерки, публицистические выступления о делах и людях солнечного края. К. Лагунов становится редактором журнала «Гулистан», много и напряженно работает, овладевая литературным мастерством. В 1958 году публикуются его первая повесть «Своей тропой» о становлении характера советского молодого человека и книга очерков о замечательных героях Таджикской земли — «Только вперед!». Несколько позже в издательстве «Молодая гвардия» выходит большой роман Лагунова «Зажги свою звезду» — невыдуманная книга о трудностях поиска места в жизни, о счастье борьбы за победу новых, коммунистических отношений между людьми. «Зажги свою звезду» — это роман о молодом человеке эпохи социалистических преобразований. В духовном облике героя этого романа писателю во многом удалось как бы предвосхитить те характерные черты, которые отличают нынешних строителей Нурекской ГЭС, хлопкоробов сегодняшнего Таджикистана.

Живые связи с пионерией, со школой, да, пожалуй, и собственные малыши привели писателя в детскую литературу. Лагунов становится автором ряда детских книг, из которых хочется отметить повести «Городок на бугре» и «Зяблик».

В 1966 году выходит роман «Так было». Он написан Лагуновым уже на земле сибирской. Писатель вернулся в Тюмень, где вот уже в течение десяти лет возглавляет областную писательскую организацию.

Страницы романа «Так было» пронизаны глубокой любовью к людям, острой болью за обескровленные войной сибирские деревни, гордостью за земляков. Сдержанно и сурово рассказывая о том, какой ценой была достигнута великая победа, писатель раскрывает высокие духовные качества сибиряков, их самоотверженность и мужество в повседневном, полном драматизма будничном труде.

Главный герой романа — народ. Это женщины, дети, старики, вынесшие на своих плечах непомерно тяжелый, полынный груз жестокой войны. Читатели очень тепло приняли роман. Он был инсценирован, обсужден на многих читательских конференциях. Нынешнее издание романа «Так было» — третье по счету.

В последние годы К. Лагунов увлечен отображением величественных свершений, ныне происходящих на земле тюменской. Он часто выступает в газетах и журналах с очерками о первопроходцах сибирской нефтяной целины, выходят его документальные повести.

Писатель много ездит по родному краю, постоянно встречается с героями своих книг, выступает перед читателями.

В этом году Константину Яковлевичу Лагунову исполняется 50 лет. Это пора первых итогов творческой деятельности, пора писательской зрелости, пора накопления жизненного опыта и литературного мастерства. Впереди новые творческие поиски.

Люди советской земли восхищены тем, что свершается на тюменских просторах. Однако трудовые подвиги разведчиков и добытчиков Великой Нефти еще не нашли в полной мере достойного художественного воплощения. И то, что К. Лагунов много лет исследует тему побеждающего, созидательного труда в своих очерках, статьях, рассказах, думается, свидетельствует о желании писателя создать широкое художественное полотно, посвященное сегодняшнему дню его родной Тюменщины.

Пожелаем же ему в этом удачи.

Сергей Сартаков

Жене и другу

Нине Даниловне Лагуновой

посвящаю.

А в т о р

Тут ни убавить,

Ни прибавить —

Так это было на земле.

А.  Т в а р д о в с к и й

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1.

Улица широкая и пустая. Есть где разгуляться ветру. И он кружит между домов, с треском продирается сквозь густые гребешки промерзших частоколов, сдувает снежную пыль с затвердевших сугробов. Вот сильный порыв ветра так ударил в широкий дощатый ставень, что тонкая бечева, державшая его у стены, лопнула, и ставень со всего размаху хлобыстнул по раме. А ветер уже вцепился в уголок плаката и принялся сдирать его с красной кирпичной стены.

Холодно. Мороз градусов двадцать пять, а может, и больше.

Мороз и ветер.

Линялое небо.

Пустые притихшие улицы. Даже собак не видно.

А люди понуро и молча стоят, прижимаясь к ледяной стене магазина.

Это очередь за хлебом. Она выстроилась на рассвете, а хлеб привезли только в полдень. Люди измучились, намерзлись, озлобились.

Каждую выданную пайку хлеба щупают десятки голодных, жадных глаз. Хлеб сырой, тяжелый. Из него ежовыми иглами во все стороны торчат остья овсюга. От такого хлеба кровоточат десны, распирает живот.

И все-таки хлеб!

Когда очередь до половины вползла в магазин, кто-то крикнул надорванным голосом:

— Хлеб кончился!

И сразу градом посыпались злые выкрики:

— Безобразие!

— Карточки, что ли, жрать!

— Давай сюда заведующего!

— Сам брюхо набил, на других наплевать!

— Это вредительство!

В самом конце очереди стояла бабка. Подшитые валенки. Черный мужской полушубок. Ветхая, побитая молью шаль. Лицо желтое, сморщенное, как печеное яблоко. Запавший рот, неопределенного цвета слезящиеся глаза. В них — растерянность и испуг.

— Как же это, — отрешенно бормотала бабка. — Третий день без хлеба. И картофель вышла. Во всем доме ни крошки съестного. Мышь накормить нечем. А ить они, ребятишки-то, растут. Только подавай. Осподи, что же делать?

Молодая женщина прислушалась к старушечьему бормотанию. «Тише вы!» — строго прикрикнула она. И люди смолкли. Обступили старуху. Сочувственно качая головами, вздыхая и поддакивая, выслушали горькую бабкину исповедь. Высокий старик в небрежно залатанном ватнике склонился над ней.

— Зайдем ко мне. Ссужу ведерко картошки.

— А завтра? — нахмурила брови бледнолицая.

— Опять исть нечего.

— Такую ораву ведерком не прокормишь.

— Охо-хо. Хоть по миру ступай.

— Ныне на христа ради не проживешь.

— Иди-ка ты к Рыбакову, — решительно проговорила молодая женщина.

— Это к секретарю? — изумилась старуха.

— К нему. Обскажешь все, как есть. Он поймет.

— Да что ты…

— Иди, иди, бабка.

— Не трусь…

Старуха долго еще отнекивалась. Все-таки ее уговорили. Она вышла из толпы и засеменила через площадь, клонясь навстречу ветру. Люди кричали ей вслед какие-то хорошие, ободряющие слова. В эти минуты они позабыли о холоде и о том, что им самим не досталось хлеба.

Вот и длинное деревянное здание райкома. Старуха голиком долго обметала валенки. Потопталась на крылечке и, собравшись с духом, распахнула дверь. Вместе с ней в коридор вползло густое облако белого морозного пара и медленно растаяло в воздухе. Старуха остановилась у порога, огляделась, старательно обтерла ладонью лицо.

В секретарской приемной было дымно, как в бане по-черному. В пепельнице — стог окурков.

За столом девушка что-то писала, размашисто и торопливо, то и дело со стуком макая перо в непроливашку. На диване сидел бритоголовый мужчина с газетой в руках.

Старуха наморщила лоб, покашляла. Неслышно, бочком подошла к девушке, склонившейся над столом.

— Здравствуй, голубка.

Та подняла голову. Удивленно вскинула вверх густые светлые пушистые брови.

— Вам кого, бабушка?

— Мне бы, касатка, самого повидать. Рыбакова.

— Он сейчас уезжает. Только что кончилось бюро. — Девушка устало потерла лоб пальцами. — Приходите дня через два.

Желтое морщинистое лицо старухи вытянулось, нижняя губа бессильно отвисла. Она долго стояла не шевелясь. Потом вплотную придвинулась к столу и, будто выпрашивая милостыню, со слезой в голосе заговорила:

— Пусти ты меня к нему христа ради. Что тебе? А у меня такая беда… Помереть легче…

— Пустите ее, Валюша, — попросил бритоголовый. — Если хотите, я сам скажу Рыбакову.

— Что вы, Богдан Данилович! — Девушка сунула ручку в чернильницу, поднялась со стула. — Попробую. Может быть, примет. — И направилась к обитой черной клеенкой двери.

Через минуту она вернулась и пригласила старуху в кабинет.

— Как его величать-то?

— Василий Иванович.

— Спасибочки.

Старуха осторожно приоткрыла черную дверь и опять бочком проскользнула в кабинет.

Он был небольшой, но светлый. Посреди — два стола буквой «Т» под черными суконными скатертями. Желтый сейф, этажерка с книгами, полтора десятка стульев, диван — вот и вся обстановка.

У окна лицом к двери стоял высокий поджарый мужчина в темно-синей гимнастерке, подпоясанный широким офицерским ремнем. На левом нагрудном кармане алел орден Красного Знамени.

Мужчина был смуглолиц, скуласт, с волевым, чуть раздвоенным подбородком. Черные волосы гладко зачесаны набок. Крутой лоб прорезан двумя извилистыми продольными морщинами. Губы плотно сжаты.

Он широко шагнул навстречу вошедшей. Протянул обе руки.

— Здравствуй, мать.

— Здравствуй, Василь Иваныч.

— Садись.

— Ничего, батюшка, я уж постою.

Он усадил бабку на диван. Сам сел напротив. Внимательно оглядел ее. Нахмурился. Большим жилистым кулаком пристукнул по колену.

Мягко спросил:

— С чем пожаловала, мать?

— Ой, горюшко у меня, — сразу запричитала старуха. — Сын на войне. Бетехтины мы, знали, может? Антиллерист. Второй месяц не пишет. Может, и в живых нет. — Она всхлипнула. Заговорила натужным, рвущимся голосом. — Сноха в больнице. А я бедую с четырьмя внучатами. Упласталась вся. Мне ведь семьдесят скоро. Ни хлеба, ни картошки. Дровишками у соседей побираюсь. Лопотинка какая была — проели. Школу старшие-то побросали. А двое совсем несмышленыши. Им и молочка, и сладенького надоть… Да я не о том… не за тем…

Она говорила и говорила, торопливо и бессвязно. Концом шали терла глаза. А он молчал. Лицо у него словно окаменело. Глубокие складки залегли подле губ. Черные, широко расставленные глаза замерли на одной точке. На скулах взбугрились желваки.

Когда Бетехтина выговорилась, Василий Иванович успокаивающе дотронулся до ее сухой безжизненной руки.

— Иди, мать, домой. Поможем. Сегодня же. Сейчас.

По дрожащим щекам старой женщины потекли мутные ручейки слез.

— Спасибо, батюшка… — и захлебнулась плачем. Зажав ладонью рот, покачиваясь, вышла из кабинета.

Рыбаков подошел к столу. Резко крутнул ручку телефонного аппарата. Строго обронил в трубку:

— Райторг. — Подождал немного. — Федулин? Рыбаков. Зайди.

Стукнул по рычажку, сердито дунул в решетчатый кругляш.

— Военкомат. — Снова подождал. — Лещенко? Рыбаков. Зайди…

2.

— Вот она… война, — проговорил Богдан Данилович, провожая взглядом медленно уходящую старуху. — Война, — повторил он с силой. — Нелепая… злая штука. И чтобы покончить с ней, надо как можно ожесточеннее воевать. Во-е-вать! С винтовкой. С автоматом. Там. На переднем крае. Лицом к лицу с врагом. — Глубоко вздохнул. Помолчал. И уже другим, недовольным, усталым голосом сказал: — Конечно, хлеб — тоже оружие. Тыл — опора фронта. И все же исход войны решается там. — Встал, нервно прошелся по комнате. — Чего бы не отдал я за то, чтобы оказаться сейчас в окопах…

— Что вы, товарищ Шамов… Богдан Данилович, — Валя укоризненно покачала головой, — не всем же быть на фронте. Вы не по своей воле…

— Ах, Валюша. По своей, не по своей… какое это имеет значение? — Он свернул папиросу, вставил в мундштук и принялся ощупывать карманы.

Валя вынула из ящика стола коробок спичек. Подала ему.

— Спасибо. — Богдан Данилович прикурил, шумно затянулся. И ушел. Сердитый, недовольный собой.

В приемную вошел запыхавшийся мужчина. Высокий, круглолицый. В зеленой шинели и мохнатой пыжиковой шапке. Спросил простуженным баском:

— У себя?

— Сейчас уезжает.

— Только что звонил. Велел зайти.

— Проходите.

Он торопливо разделся. Несколько раз провел расческой по редким рыжим волосам, примял их ладонью. Одернул суконную гимнастерку и так повернулся на месте, что кожаные подметки белых бурок жалобно пискнули. Подошел к кабинету. Приоткрыв дверь, просунул в щель сначала голову, потом плечи и, наконец, скрылся весь.

А в приемную уже входил другой посетитель, подтянутый офицер с тремя кубиками в петлицах. Он от порога козырнул девушке и стал раздеваться.

— Вас тоже вызывал?

Офицер резко кивнул головой.

— Так точно.

Он вошел в кабинет четким шагом. Поздоровался с Рыбаковым, подал руку громко сопевшему Федулину, сел рядом. Рыбаков сердито поглядел на посетителей, сунул окурок в пепельницу.

— Лещенко, — процедил он сквозь зубы, — тебе что-нибудь известно о семье Бетехтина?

— Так точно, — отчеканил райвоенком, вставая. — Знаю ее положение. Но у нас ведь нет никаких фондов. Сами знаете. Я написал отношение в райторг.

Рыбаков перевел взгляд на Федулина. Тот подался вперед и торопливо зашвырял словами.

— Была такая бумага. Мы проверили. Положение действительно… Мы кое-что наметили…

— Что наметили? — повысил голос Рыбаков.

— Мы это самое… — Федулин поперхнулся.

— Когда ты узнал об этом?

— Точно не помню. Кажись, на прошлой неделе. Наши возможности очень…

— Чем жила старуха с детьми эту неделю? А?

Федулин молчал, испуганно хлопая ресницами. Рыжие волосы вздыбились на его голове. Круглое лицо залоснилось от пота.

— Чем живет старуха с четырьмя детишками, я тебя спрашиваю?

— Так ведь… Вы же сами понимаете… Тут надо… — Он вконец смешался, безнадежно махнул рукой и умолк.

Василий Иванович вышел из-за стола. Остановился перед Федулиным.

— Заелся. Кожа стала шибко толстой. Чужое горе уже не доходит до сердца. «Мы проверили. Наметили. Наши возможности». А старуха по миру ребятишек посылает. Чьих ребятишек, я тебя спрашиваю? Он за нас с тобой в окопах мокнет, кровь проливает, а мы его детей накормить не можем? Чурбак!

— Василий Иванович… — начал было Федулин.

Рыбаков так стегнул его взглядом, что тот прикусил язык и, вынув носовой платок, стер пот с круглого лица.

— Эх ты… Иди. — Рыбаков вернулся к столу, уперся в него ладонью. — И сегодня же обеспечь эту семью продуктами.

Федулин облегченно вздохнул. Круто повернулся и торопливо зашагал к выходу. Когда он был уже у двери, в кабинете вновь загремел секретарский голос:

— И запомни. — Василий Иванович пристукнул ладонью по столу. — Еще раз такое повторится — не простим.

Федулин ушел. Василий Иванович осуждающе посмотрел на военкома.

— И ты хорош гусь. Не делай обиженного лица. Именно гусь. Считаешь, что твое дело — только призыв. Отправил на фронт, и все. Нет, брат. Солдат не только пушками да автоматами силен. Он духом своим силен. Понятно? Получит Бетехтин письмо от семьи. Прочтет однополчанам. И все носы повесят. Будут думать не о войне, а о ребятишках. И только из-за твоей милости. Мог ты поинтересоваться, что сделал райторг, нажать на него? Мог или нет? А?

— Так точно. — Лещенко смущенно потупился.

— А дровишек ей мог подвезти?

— Так точно. Мог.

— Мог и не сделал, товарищ военный комиссар. Звание-то тебе какое дали. Ко-мис-сар. А ты?

— Виноват, Василий Иванович.

— Виноват. — Рыбаков укоризненно покачал головой.

В кабинете стало тихо. Прошла минута, другая. Зазвонил телефон. Василий Иванович снял трубку.

— Слушаю. Да. Знаю. Зайди к Федотовой. — Откинулся на спинку стула. Посмотрел на все еще стоявшего военкома. — Садись, Лещенко. Кури. Через пять минут последние известия. Послушаем сводку.

Пока военком закуривал, Рыбаков включил маленький батарейный радиоприемник, который стоял на этажерке. Послышался громкий шорох, треск. Но вот сквозь них проклюнулся звучный аккорд фортепиано. Еще один аккорд. Еще. И негромкий задушевный голос запел:

На позицию девушка Провожала бойца. Темной ночью простилися На ступеньках крыльца…

Василий Иванович медленно прошелся по кабинету, остановился у окна, за которым раскинулась широкая, потонувшая в снегу улица. Ранние сумерки подсинили снег. Из трубы дома напротив вылетали лохмотья дыма. По узенькой тропке, пробитой в снегу, шла женщина с ведрами. За ней бежал черный лохматый пес.

Военком бесшумно подошел к Рыбакову. Встал рядом. Подал кисет. Василий Иванович одним привычным движением скрутил толстую папиросу. Оба молча глотали дым самосада, смотрели в окно и думали, вероятно, об одном и том же. А проникновенный голос певца выговаривал слова любимой фронтовой песни:

Все, что было загадано, Все исполнится в срок, Не погаснет без времени Золотой огонек…

Два солдата, два недавних фронтовика, стояли рядом. Молчали, курили, слушали. Наверное, песня в одно мгновение перенесла их туда, где шла война. Может, им вспомнилась отчаянная русская атака. А может, затемненный тихий уголок ночной землянки. Приглушенный гул пламени в самодельной печурке, потрескивание коптилки, сделанной из снарядной гильзы, короткие телефонные гудки. Кто знает? Главное, что оба они в эти минуты снова были солдатами. И солдат Рыбаков положил руку на плечо солдату Лещенко.

Они опомнились, когда в комнате во всю мощь загремел голос диктора:

— …Наши войска перешли в наступление восточнее города Великие Луки и в районе западнее города Ржева. Преодолевая упорное сопротивление противника, наши войска прорвали оборонительную, сильно укрепленную полосу противника В районе города Великие Луки прорван фронт немцев протяжением тридцать километров. В районе западнее города Ржева фронт противника прорван в трех местах…

Словно по команде, оба одновременно повернулись к карте.

Огромная карта Советского Союза занимала всю стену кабинета. Сверху вниз во всю ширину карты протянулась извилистая шеренга крохотных красных флажков. Она начиналась у полуострова Рыбачий. Более или менее ровным строем доходила до Ленинграда, а дальше на юг начинала по-змеиному петлять, извиваясь и сворачиваясь в кольца. Вот она добежала до Новгорода, перепрыгнула озеро Ильмень, обошла справа Старую Руссу и вдруг метнулась к Двинску. Описав извилистую петлю, вернулась к Холмцу и побежала на юго-запад к Великим Лукам. Оттуда снова рванулась на восток. Прочертила неровный полукруг — Нелидово, Ржев, Гжатск, Юхнов, круто надломилась у Людиново. А от него, забирая все круче и круче на восток, выбежала к Ливнам, обогнула Касторное, рассекла Воронеж и через Лиски — Павлов — Богучар — Вешенскую вышла к Сталинграду. От него крутой дугой пересекла калмыцкие степи и запетляла на Грозный и Орджоникидзе. Змейкой проползла по Кавказу и оборвалась на берегу Черного моря, у Новороссийска.

Эта частая цепочка маленьких, насаженных на булавки красных флажков-треугольников казалась Рыбакову живой. Она обозначала передний край жестокой и страшной войны прошлого с будущим человечества. И каждый флажок представлялся Василию Ивановичу бойцом этого переднего края. Потому-то, перенося красный треугольничек слева направо, в глубь страны, он не мог сдержаться, чтобы не сказать с грустью: «Что, брат, не выдержал? Опять попятился».

Но сегодня красные флажки наступали. Рыбаков проворно вытянул флажок, торчавший у Ржева. Повертел его в пальцах, спросил:

— Куда же тебя передвинуть? Ни километров, ни городов не названо. Ну, это не важно. Важно, что мы идем вперед. На запад. Вот мы и двинем тебя хотя бы сюда. — Он воткнул флажок на новое место. — Как, Лещенко?

— Наступают, — с оттенком легкой зависти сказал военком. — Здорово, а?

— Да, — согласился Рыбаков. — Мы только мечтали об этом.

Он вынул из карты еще одни флажок, торчавший у Великих Лук, и переколол его на сантиметр левее.

Постоял немного перед картой. Вздохнул, отвернулся.

— Ну что, Лещенко, по домам? У меня в девять партийное собрание в «Заре». Через час выезжать.

Они ушли.

Разошлись по домам и те немногие райкомовцы, что были не в командировках.

3.

В пустом здании райкома хозяйничает истопник и конюх Лукьяныч. Он невысок, бородат. Вместо правой ноги — деревяшка. Его в райцентре знали все, и он всех знал. Лукьяныч все делал истово да еще притом сам с собой разговаривал. Вот и теперь, разнося дрова к печам, он беззлобно ворчит:

— Ходють и ходють. День и ночь. Все тепло наружу выпущають. Тут не токмо дрова, а и нефтю какую давай, все одно не натопишь. Белый-то свет велик. Да и морозище, язви его в душу!

Тяжело старику управляться. Закинет за спину вязанку березовых поленьев и еле тащит, стукая деревяшкой по полу. Отнесет и скорее присаживается передохнуть. Но вот принесена последняя вязанка. Лукьяныч отдышался и не спеша принялся растапливать первую печь. Надрав бересты с поленьев, сунул ее под дрова. Только поднес огонь — береста сразу вспыхнула, весело затрещала и, сворачиваясь в кольца, занялась ярким оранжевым пламенем. Оно жадно лизнуло белые спинки поленьев, опоясало их огненной каймой. Прошло несколько минут, и печь загудела.

Лукьяныч протянул скрюченные пальцы к огню, довольно крякнул.

Тут и распахнулась входная дверь. В коридор вошел солдат на костылях. За ним еще двое. Один — с пустым рукавом, другой тяжело опирался на клюшку.

— Эй, ты! — закричал тот, что был на костылях. — Где тут у вас Карасев восседает?

— Ково тебе? — строго спросил старик.

— Оглох, что ли? Где, говорю, восседает Окунев или, как там его, Лещев? Тыловой пузач-то ваш с рыбьей фамилией. Показывай. Потрошить его будем. Живо, старая колода.

Солдаты одобрительно хохотнули. Лукьяныч медленно встал. Стукнул в пол деревянной ногой и по-петушиному налетел на того, что был с костылями.

— Это я — старая колода? Язви тя в душу, варнак. Ты еще у матери сиську сосал, а я за Советскую власть кровь пролил. Ногу потерял, чуть смерть от Колчака не принял. Опятнай тебя холера…

— Да ты что, дед, сбесился, что ли? — опешил горластый инвалид. — Откуда мне знать, что у тебя ноги нету? Ну, будет, будет. Не тебя телешить пришли. Твоего барина. Показывай, где он.

— Кто тебе нужон, говори толком.

— Твой начальник, — вмешался солдат без руки. — Окунев или Щукин…

Инвалиды нехорошо засмеялись. Старик помрачнел.

— Нет у нас ни окуней, ни щук. Тут тебе не озера какая-нибудь, райком партии. А секретаря фамилия Рыбаков, Василь Иванович. Припозднились вы, ребята. Василь Иванович только что в колхоз уехал…

— Солдаток щупать, — вставил однорукий и заржал.

Лукьяныч плюнул ему под ноги.

— Типун те на язык…

Однорукий вдруг бешено рявкнул, выругался и грудью пошел на старика, выкрикивая:

— Ты чего хайло распялил, холуй рыбаковский? Ишь, старый пес! Готов за своего хозяина глотку перегрызть. Все вы тут зажрались, тыловые крысы. Мы в окопах гнием, кровь проливаем, а вы… — на губах у него запузырилась пена. — Мы вас всех, мать вашу…

Перепуганный Лукьяныч отступал все дальше и дальше в глубь коридора. Однорукий, осатанев, выхватил у товарища костыль. Замахнулся им на старика.

— Стой! — заорал солдат с посошком. Вырвал костыль у разбушевавшегося товарища. Швырнул в угол. — Дурак! Чего распсиховался? Нашел с кем воевать. А еще сапер.

Однорукий сразу обмяк, будто внутри у него лопнула заводная пружина.

Наступила долгая, неловкая пауза. Солдаты были явно смущены случившимся.

— Ты уж извиняй, отец, — обратился к Лукьянычу тот, что был с посошком.

— Моли бога, что Рыбакова тут нет, — перешел в контрнаступление оправившийся от испуга Лукьяныч. — Он бы вас живо приструнил. С ним бы вы по-другому запели…

— Опять ты со своим Рыбаковым, — вскинулся сапер.

— А что, — окончательно осмелел Лукьяныч. — Чай, не шаромыжник какой. Секретарь райкома. А на фронте комиссаром был. Комиссар полка.

— Какого полка?

— Обыкновенного, — Лукьяныч присел на груду поленьев у печки.

Солдаты растерянно поглядели друг на друга, потоптались на месте и, поставив на попа поленья, расселись вокруг старика. Сапер достал портсигар, щелкнул запором.

— Ладно, дед. Не кипятись. Мало ли что промеж солдат случается. Закуривай вот. У меня махра добрая. Люкс. Седьмая гряда от бани.

Лукьяныч и не посмотрел на протянутый портсигар. Презрительно фыркнул, вытащил свой кисет. Ловко распустил шнурок, стягивающий горловину кожаного мешочка. Злым взглядом кольнул однорукого, прикурил.

— Разъязви тя в душу. На старика руку поднял, варнак…

— Да ладно. — Сапер досадливо сморщился, ожесточенно потер давно не бритый подбородок. — Ненароком ведь получилось. Моча в голову ударила. Черт его знал, что так выйдет.

— Слушай, дед, — поспешил на выручку товарищу солдат с посошком. — Ты всурьез это сказал, будто твой Рыбаков комиссаром полка был?

— А чего мне с вами шутить, — уже примирительно проворчал Лукьяныч и так затянулся самокруткой, что из нее брызнули искры.

— Когда же он успел?

— «Когда, когда», — передразнил Лукьяныч. — Ранняя птичка клюв прочищаеть, а поздняя только глаза продираеть. А он у нас молодой, да ранний.

Старик распушил пальцами бороду. Оправил усы. И вот уж в его маленьких, глубоко посаженных глазах загорелись лукавые искорки. По лицу поползла довольная улыбка. Он пыхнул козьей ножкой, хватнул добрую затяжку ершистого дымку и долго выпускал его через широкие ноздри.

Сделал еще одну затяжку поменьше, оглядел внимательные лица солдат и, немножко важничая, не спеша заговорил:

— Как только война началась, в первый день, значить, я с Василь Иванычем сурьезный разговор поимел. Ну, о всяких там вопросах. А главное-то, конечно, о войне полюбопытствовать хотел. Он мне и говорить: чего, дескать, сидя здесь, гадать. Надо на фронт подаваться. Оттуда видней. Я поначалу подумал: он это так, к слову сказал. Ан нет. Ошибся.

Лукьяныч докурил цигарку. Швырнул окурок в печь и опять извлек из кармана стеганых штанов потертый кожаный кисет. Положил его на колено, да и позабыл о нем, увлеченный своим повествованием.

— Наутро Василь Иваныч вызвал, значить, своего заместителя. Теплякова. И говорить ему: «Примай, браток, ключи и печать. Оставайся тут. А я на войну еду». Ну, Тепляков вроде возражать зачал. Как, мол, так? Без разрешения обкома не приму. Да только с Рыбаковым разве ему совладать. Как миленький сделал все, что велел Василь Иваныч. И опять же, какой ему резон отказываться? Был подчиненным, стал хозяином. А Рыбаков этой же ночью с председателем рика укатили. Прямо на фронт.

— Здорово! — однорукий даже шапку сдернул с головы.

— Ушел он, значить, на третью неделю войны, а зимой возвернулся. С ромбой. И два боевых ордена. Под Смоленском его ранило. В живот. Еле выходили. Списался он с фронта и назад.

Лукьяныч вдруг улыбнулся во весь рот, будто хотел похвастаться не по годам крепкими желтыми зубами.

— Тепляков-то уже пригрелся на новом месте. Думал, всю войну хозяевать будет. А тут на тебе, настоящий хозяин заявился. Пришел Василь Иваныч в свой кабинет. «Хватить, говорить, друг, накомандовал. Давай назад печать и ключи, а сам перебирайся на старое место». Ну, Тепляков, понятно, заартачился: «Жаловаться буду». А Рыбаков хоть бы что. Забрал свое хозяйство. «Теперь, говорить, жалуйся хоть самому господу богу…»

Круглая полуседая борода Лукьяныча дрогнула. Широкая улыбка вновь озарила его простоватое курносое лицо.

Солдаты, вероятно, догадывались, что многое, о чем рассказывал Лукьяныч, происходило совсем не так, но слушали старика со вниманием, поддакивали ему, улыбались.

Первым опомнился однорукий. Нахмурился.

— Промашку дали, — сапер сокрушенно покачал головой, прищелкнул языком.

— С чего вы сбесились-то? — полюбопытствовал Лукьяныч.

— Нездешние мы. Наш город под немцем. Отираемся здесь после госпиталя. Второй месяц. С тоски знаешь как выпить хочется, а на что? Вот мы и загнали хлебные карточки. Пришли в райторг — нам новые дали. Мы и эти туда же. Снова пришли, а больше не дают. Мы бузу подняли. Чуть заведующего не прибили. Он утек, а его заместитель — отчаянная баба — напустилась на нас. «Вы, говорит, разложились. Рыбаков велел привлекать вас к труду. Надо работать, а не обивать пороги райторга». Мы поднаперли на нее. А она все свое. Тут один паразит подзудил нас. Науськал. Рыбаков, мол, пузач, тыловая крыса, солдаток мнет и всякую пакость наговорил. Мы сдуру и рванули…

— Перелет получился, — строго проговорил его товарищ, пристукнув посошком.

Выкурили еще по цигарке. Поговорили о войне. Лукьяныч не утерпел, похвалился сыном-разведчиком. До войны пограничником был, а сейчас «языков» таскает. Две Красные Звезды заслужил.

Заглаживая вину перед стариком, солдаты слушали его с преувеличенным вниманием и шумно восторгались необыкновенными подвигами Лукьянычева сына.

Расстались приятелями. На прощание Лукьяныч покровительственно похлопал однорукого по плечу, приговаривая:

— Вы, ежели нужда какая пристигнет, не стесняйтесь, заходите. Я завсегда с Василь Иванычем столкуюсь. Он крепко меня уважаеть.

Проводив солдат, старик вдруг засуетился, заспешил. По пустому коридору поплыл дробный перестук его деревяшки. Лукьянычу не терпелось поскорее поведать кому-нибудь о своем столкновении с инвалидами. Он быстро растопил остальные печи. Заглянул в пустую приемную.

— Где это нынче дежурный запропастился? Давно пора у телехфона сидеть, а он все разгуливает. Вот яз…

Хлопнула входная дверь. Старик умолк на полуслове, выглянул в коридор. Обрадовался, увидев уборщицу. Заторопился ей навстречу.

— Здорово, Марфа!

— Здравствуй!

— Пригляди-ка тут за печами. Мне надо срочное поручение начальства выполнить. Скоро вернусь. — И, не дожидаясь ответа, вышел на улицу.

Там он приостановился. Запахнул полушубок, нахлобучил поглубже шапку. Потоптался на месте, подумал и направился к куму Ермакову, пчеловоду местного колхоза.

4.

Высокий, просторный дом Ермаковых стоял на бугре, окруженный большим садом. Этот сад был знаменит на всю область. В нем росли выведенные Ермаковым морозостойкие сорта вишен, яблонь и груш. Сейчас сад был гол и пустынен, а летом Лукьяныч не раз сиживал в его тени, угощаясь домашними наливками, соленьями и вареньями, которое мастерски готовила хозяйка дома Пелагея Власовна.

Едва переступив порог, Лукьяныч почувствовал: здесь что-то произошло — и немаловажное.

Хозяин дома, склонившись над столом, заряжал патроны. А Пелагея Власовна возилась у шестка пылающей русской печи.

На приветствие кума Ермаков откликнулся сдержанным «здравствуй», а жена и вовсе промолчала. Лукьяныч постоял у порога, отдирая сосульки с бороды и усов, подождал приглашения. Хозяева будто воды в рот набрали.

Старик озадаченно хмыкнул. Прищурив блеснувшие любопытством глаза, равнодушно спросил:

— Чего это, Власовна, на ночь глядя печь расшуровала? Али дня не хватаеть?

Женщина в ответ только горшками загрохотала.

Наморщил лоб Лукьяныч. Прижав пальцем широкую ноздрю, громко шмыгнул вздернутым носом. Притопнул заснеженным валенком и опять, как ни в чем не бывало, обратился к хозяйке:

— Ты бы, Власовна, голичок на крыльцо кинула. Вишь, на одном пиме, а сколь снегу притащил.

Власовна стукнула кочергой по трещащим головешкам и — ни слова.

Тут уж Лукьяныч не на шутку встревожился.

— Да что у вас случилось? — сердито спросил он.

Хозяин засунул в патронташ заряженный патрон, не спеша убрал в шкафчик баночки с порохом и дробью, коробку с гильзами и только после этого буркнул:

— Вовку провожаем.

— Куда? — рука Лукьяныча застыла в воздухе, не донеся шапки до гвоздя.

— В армию. К братам подается.

— Постой, постой. — Лукьяныч проковылял к лавке, сел, вытянув перед собой деревяшку. — Как же так? Ему навроде и восемнадцати нет. Тут какая-то чертовина, Донат Андреевич. Надо разобраться…

— Пустое говоришь, — отмахнулся Ермаков, усаживаясь рядом с кумом. — Никто Вовку не призывает. Добровольцем идет.

— Если года не вышли, доброволь не доброволь — никто не возьметь. Мало ли пацанов на фронт бежать хотело.

— Вот я и говорю, — подала голос Пелагея Власовна.

— Опять ты, — нахмурился Донат Андреевич. — Думаешь, мне он не сын? Думаешь, у меня за них за всех сердце не болит?

Вынул из кармана кисет, свернул папиросу. Сделал несколько торопливых затяжек и уже спокойнее заговорил:

— Тут, Лукьяныч, такая, брат, штуковина получилась. Перехитрил нас Вовка…

А получилось вот что…

Проводив старших братьев на войну, Володя бросил школу и стал работать в МТС. Осенью сорок второго втайне от родителей он написал письмо Верховному Главнокомандующему.

«Нас три брата, — писал он. — Старшие с начала войны на фронте. Оба танкисты. Иван — командир, Петр — башенный стрелок. Я — тракторист и могу водить танк. Мы решили создать свой танковый экипаж. Прошу зачислить меня добровольцем в ряды Красной Армии и назначить водителем танка, которым командует Иван. А стрелком у нас чтобы был Петр.

Заверяю вас, мы будем драться, как Гастелло и Талалихин. До полной победы. А если понадобится, не пожалеем своих жизней за Родину-мать».

В письме была одна неточность — Володя приписал себе лишний год.

Долго плутало письмо по разным высоким инстанциям. И вдруг пришел ответ за подписью Главнокомандующего. Он благодарил Доната Андреевича и Пелагею Власовну за воспитание сыновей и сообщал, что командующему бронетанковыми войсками отдан приказ о сформировании танкового экипажа братьев Ермаковых…

— Вот ведь какой номер отколол, — задумчиво говорил Донат Андреевич. — Не пойдем же мы теперь в военкомат докладывать, что он год себе приписал. Танк братьев Ермаковых. А? Каково? — В голосе его послышались горделивые ноты. — Три богатыря. И не лей, мать, слез, — повернулся к жене. — Ни к чему они. Гордиться надо. Не подвели нас сыновья. Настоящими людьми выросли. Жалко, конечно, меньшего. На войну ведь идет. Может, на смерть…

Пелагея Власовна оперлась рукой о шесток и, прикрыв рот концом головного платка, беззвучно заплакала.

Лукьяныч заерзал на скамье. Ему хотелось сказать что-нибудь утешительное, да ничего в голову не приходило. А промолчать он не мог.

— И чего ты, Власовна, убиваешься?

— Мальчишка ведь совсем, — еле выговорила она. — Хоть и ростом высок, и силой бог не обделил, а ум-то ребячий. Все модели мастерит. Чисто дите…

— Модели — это даже очень хорошо, — зацепился Лукьяныч. — Стал быть, голова у него шурупить. Изобретателем будеть. Придумаеть такой танк, что скрозь любую заграду пройдеть. До самого Берлина, И никаким снарядом его не прошибить.

— Ты скажешь, — жалко улыбнулась Пелагея Власовна.

— А что? Очень даже просто. Мне Василь Иваныч рассказывал, когда немец на Москву пер, придумали поджигать фрицевские танки бутылками с бензином. Такую бутылку танку в лоб, он и горить как свеча…

— Вот так от одной бутылки все и сго… — начала Пелагея Власовна и не договорила: задохнулась от слез.

Хозяин сердито посмотрел на кума. Лукьяныч крутнулся, будто ему шилом в зад сунули, и поспешил загладить промашку.

— Была б у меня вторая нога, я и дня не сидел бы здесь. Не гляди, что борода до пупка, по военной части любому молодому фору дам. У меня это в крови. Вот сегодня ворвались к нам пятеро солдат. С костылями, с палками, а один даже с револьвертом. Хотели расправу над Рыбаковым учинить. Ну, я их живо приструнил. Ка-ак гаркну: «Сми-и-и-рна!» Они видят, дело сурьезное — и в струнку. А я им: «Сдавай оружие!» Сдали. Как миленькие. А ежели бы они, значить, не…

В комнату ввалилась голосистая ватага молодежи. Последним вошел Володя Ермаков — высокий юноша с мягкими льняными волосами и тонкими чертами по-девичьи нежного и округлого лица.

— Принимайте гостей! — закричал он с порога.

— Милости просим, — торопливо утирая передником слезы, вышла из-за печки Пелагея Власовна. — Раздевайтесь, гости дорогие, проходите в горницу. А ты, старый, чего расселся?.. Встречай ребят.

Потом один за другим стали сходиться родичи Ермаковых. Горницу уступили молодежи, а для гостей постарше накрыли стол на кухне.

Лукьяныч скоро забыл о райкомовских печах и обо всем на свете. Он сидел рядом с кумом. Не спеша попивал смородиновую настойку да потешал гостей веселыми небылицами. Над ними смеялись все, кроме хозяев.

Пелагея Власовна ушла в закуток к печи, да и затаилась там наедине со своим горем. Только Донат Андреевич заметил это. «Пусть выплачется», — подумал он и уставился на трепетный желтый язычок пламени десятилинейной лампы, стоящей посреди стола.

Пятьдесят седьмой год доживал он, а вот на войне ни разу не довелось побывать. В первую империалистическую призвали было, да врачи обнаружили какую-то болячку в груди. Тогда-то, чтобы избавиться от хвори, он и занялся пчелами. Правда, во время кулацкого мятежа двадцать первого года ему пришлось пострелять из винтовки. Да только разве это была война? А теперь в кино смотришь, и то душа холодеет. Каких только орудий ни навыдумывали люди, чтобы убивать друг друга…

Непрошеная слеза навернулась на грустные глаза Ермакова. Он прищурился. Седые кустистые брови слетелись к переносью и замерли, будто карауля две глубокие поперечные борозды.

Сколько людей сожрет война, сколько крови высосет из народа! Осиротит, обездолит, покалечит. Горит родная Русь страшным огнем. Да только зря враги тешат себя надеждой. Не одолеть им России. Выстоит. Если приспеет нужда, он и сам пойдет на войну. Ничего, что стар и здоровьем некрепок. Винтовка еще не дрожит в руках, и глаза хорошо видят. Выстоим. Мы живы не будем, дети живы не будут, Россия будет жить. Где-то теперь воюют Иван и Петр. Скоро их будет трое. Вся его надежда, будущее, весь смысл трудной и долгой жизни. Один снаряд, одна бутылка бензину и… Зачем так? За что?

Ничего не видел и не слышал старый Донат. Всем своим существом он был сейчас там, где и его сыновья.

Неторопливой развалистой походкой к нему подошел пятнистый пес с умной острой мордой. Ткнулся носом хозяину между ног, вильнул хвостом. Донат Андреевич положил тяжелую руку на лобастую голову собаки, и та замерла, ожидая ласки. Но хозяин уже позабыл о ней: он снова думал о воине.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1.

Вечером, возвращаясь с работы, Богдан Данилович еще издали заметил огонь в окнах своей квартиры. «Неужели вернулась Луиза? — испуганно подумал он и почувствовал легкий озноб. — Как она посмела?»

Шамов зло толкнул дверь в комнату.

У стола, подперев ладонями голову, сидел сын. Он вздрогнул от дверного стука, схватил со стола листок и проворно сунул его под скатерть.

— Здравствуй, Вадим, — как можно мягче проговорил Богдан Данилович.

Сын не отозвался. Он даже не пошевелился, не взглянул на отца. А тот, прикинувшись, что ничего не заметил, спросил тем же голосом:

— Давно приехал?

И опять сын не проронил ни слова. Уже нельзя делать вид, что не замечаешь его молчания. Богдан Данилович подошел к столу.

— Ты почему не разговариваешь со мной? Что-нибудь случилось?

— Где мама? — Вадим поднял на отца влажные синие глаза.

— Что за бумагу ты сунул под скатерть?

Юноша прижал локтем то место, где под скатертью лежал листок.

— Куда уехала мама?

— Я тебя спрашиваю, что ты там прячешь? — повысил голос Богдан Данилович. — Будь добр сначала ответь, а потом задавай вопросы.

Вадим угрюмо молчал.

— Я спрашиваю, — еще громче и строже проговорил Шамов.

Сын медленно, словно нехотя встал. Высокий, худой, узкоплечий. Несколько мгновений не мигая они смотрели друг другу в глаза. Бледные губы юноши задрожали, и он с трудом выговорил:

— Это письмо от мамы.

— Дай сюда.

Вадим не шевельнулся.

— Дай сейчас же. Ну?

Вадим медленно извлек из-под скатерти бумагу и передал отцу. Шамов пробежал письмо глазами.

«Милый Вадя, сынок.

Обстоятельства сложились так, что мы должны расстаться. Надолго, а может быть, и навсегда. Я не могу объяснить истинную причину случившегося, а лгать — не хочу. Спроси у отца.

Родной мой! Учись прилежно, слушайся папу и помогай ему.

Надеюсь, ты меня не забудешь.

Обнимаю и благословляю тебя.

Крепко целую.

Мама».

«Когда она успела написать и куда-то подсунуть это?» — неприязненно подумал он, пряча от сына лицо за листком бумаги.

Возвращая письмо, Шамов твердо выговорил:

— Она уехала от нас. Не знаю куда. Почему? Мне трудно ответить на этот вопрос. Сейчас ты ничего не поймешь. Через несколько лет, когда ты вырастешь…

— Я не маленький.

— По летам и по росту — да. Но есть вещи, которые сейчас твоему уму непосильны. Со временем ты научишься разбираться в жизни.

— Я хочу знать правду. — Вадим упрямо нагнул голову.

— Тебя никто не обманывает, — голос Шамова зазвенел. — Я сам ничего не знаю. Все это… чудовищно и… непонятно. Кончим этот разговор и больше не будем к нему возвращаться. Он неприятен мне. Очень…

— Но почему мама пишет, что не хочет лгать, и велит спросить тебя? Ты знаешь. Ты все знаешь. Думаешь, я не пойму? Пойму. Только скажи правду…

— Ты, кажется, не веришь мне?

— Да.

Широко раскрытые (совсем Луизины!) глаза смотрели на Шамова не мигая. Богдан Данилович понял: если он сейчас ударит сына или грубо накричит на него, тот уйдет из дому, и, превозмогая себя, сказал с горечью:

— Ты меня обижаешь, Вадик.

Сгорбился, опустил голову и ушел в коридор раздеваться.

Через несколько минут он вернулся в комнату. Вадим стоял на прежнем месте.

— Почему ты не позвал меня? Я бы приехал.

— Все произошло неожиданно. Не мучай меня. Твои вопросы причиняют мне страдание.

Шамов устало опустился на стул. Прикрыл глаза покрасневшими веками, долго сидел на шевелясь и все ждал, что сын подойдет к нему, заговорит. Но Вадим, даже не взглянув на отца, ушел в кухню и там, прижавшись лбом к посудному шкафу, не сдержался, заплакал.

«Это все он, — думал Вадим об отце, — мама сама никогда не бросила бы меня… Но почему?»

2.

Война налетела на страну, как смерч. Сорвала с насиженных мест миллионы людей и закружила их в гигантском водовороте.

Ни на минуту не умолкая, гудели рельсы железных дорог. Эшелоны везли в Сибирь станки и оборудование, покалеченную боевую технику, раненых, беженцев и эвакуированных.

Человеческая лавина захлестнула Западную Сибирь. Прокатилась она и по Малышенскому району. И вот уже в каждом доме появились новые жильцы, в школе разместился госпиталь, а районный Дом культуры то и дело превращался в пересыльный пункт.

В первые месяцы войны население Малышенки увеличилось втрое. Ленинградцы, москвичи, киевляне. Да разве перечислишь всех, кого приютила, обогрела, обласкала великодушная и щедрая матушка Сибирь.

Среди новоселов Малышенского района был и Богдан Данилович Шамов. С женой и сыном он появился здесь поздней осенью сорок первого. Говорили, что прежде Шамов работал в Подмосковье секретарем райкома партии. Там он якобы в чем-то проштрафился. Его сняли с поста и… Впрочем, что было и почему Шамов оказался в Малышенке, никто толком не знал.

Сам он называл себя эвакуированным и все время сетовал на здоровье.

Поначалу Богдан Данилович очень недолго возглавлял районо. А потом, когда на фронт сразу ушла добрая половина работников райкома партии, он стал заведовать отделом пропаганды и агитации.

Луиза Шамова была миниатюрной и хрупкой на вид. Глядя на нее со стороны, никто не сказал бы, что ей скоро сорок и у нее семнадцатилетний сын, — так по-девичьи легка и подвижна была она.

От всего облика женщины веяло удивительной чистотой и свежестью. Светлые пепельные волосы гладко зачесаны назад. Лицо доброе, с мелкими, мягкими и правильными чертами. Васильковые глаза были всегда широко раскрыты и искрились каким-то глубинным ярким светом.

Двадцать лет прожила Луиза с Богданом Даниловичем. Когда он учился в институте, она шила на дому.

Позже Луиза заведовала районным ателье. Оно было маленькое, неказистое, и молодая женщина пережила много горьких минут, прежде чем это заведение добилось признания жителей района.

Она все делала сама, бесшумно и споро. Ее маленькие тонкие руки не боялись никакой работы. Они мазали и белили, стирали и шили, стряпали и мыли.

Вероятно, Шамов любил свою жену. Во всяком случае, ему так казалось. Он относился к ней ласково, хотя и с оттенком собственного превосходства.

Наверное, они так и дожили бы до конца своих дней, если б не война.

Луиза была немкой. В бесчисленных анкетах и автобиографиях Шамов так и писал, что его жена Луиза Шпиллер — немка.

За двадцать лет никто ни разу не обратил внимания на этот факт. Но когда началась война с гитлеровской Германией, война с немцами, Шамов призадумался…

Правда, о том, что его жена — немка, в Малышенке еще никто не знал. Но рано или поздно узнают и… а вдруг кто-то сделает из этого нежелательные для него, Шамова, выводы? Ожидание этого «а вдруг» держало Богдана Даниловича в состоянии постоянного напряжения.

Шамов совсем потерял покой после того, как заведующая отделом кадров райкома партии попросила его заполнить анкету для обкома. И Богдан Данилович решился на объяснение с женой. Шамов предполагал, что оно будет длинным и трудным.

Но разговор вышел очень коротким. Его начала сама Луиза.

— Ты какой-то хмурый стал, Богдан, — сказала она, не поднимая от шитья головы. — Что тебя гнетет?

— Видишь ли, Луиза, то, что я скажу, удивит и обидит тебя. — Он сделал большую паузу, закурил. — Но ты должна понять меня и простить.

Она глубоко уколола палец. На месте прокола сразу же появилась крупная бусинка крови. Луиза даже не заметила этого. Подняв глаза на мужа, вгляделась в его напряженное пасмурное лицо и просительно-тихо проговорила:

— Ты говори, Богдан, говори. Я ничего… Я не обижусь.

— Идет жестокая война, Луиза. Наши враги — фашисты, но они немцы. Сейчас все немецкое, все, что хоть как-то связано с ними…

— Не надо больше. — Она прижала прозрачные ладони к пепельным волосам.

— Пойми, Луиза. Я ведь думаю не о себе. Ты знаешь мое отношение…

— Не надо. Умоляю.

— Повторяю: я думаю не о себе. Но у нас взрослый сын, и все его будущее может быть поставлено под…

— Значит, ты… Ты хочешь, чтобы я…

Шамов молчал.

— Хорошо, я уеду. Сегодня же… — Она встала.

— Зачем так спешно? — выдавил он из себя — И куда?

— Куда-нибудь. Только помоги мне с билетом. Ты же знаешь: на вокзале все забито…

— А Вадим? Он ведь еще три недели будет в колхозе. Позвонить? Вызвать?

— Нет, нет. Ради бога, не надо. Так лучше. И ему и мне. Помоги мне собраться, Богдан.

На какое-то мгновение душа Шамова вдруг болезненно заныла от сострадания и любви к этой маленькой мужественной женщине, его жене.

Но он вовремя спохватился, вовремя одернул себя. Только на секунду зажмурился, спрятавшись от ее налитых болью глаз.

Он боялся взглянуть на жену. А она ничем не выдала своего волнения. Лишь руки дрожали, свертывая юбку, да в крохотной выемке под пепельным виском часто-часто пульсировала жилочка.

«Крепись, крепись», — подбадривал себя Богдан Данилович, отводя глаза от рук жены. Какая-то неведомая сила снова и снова притягивала его взгляд к прозрачным рукам, к беспомощно тонкой шее. Он заставлял себя подолгу смотреть на шляпку гвоздя в половице, на медную гирьку стенных часов. Эти проклятые ходики словно замерли. Тикают так, что в ушах звенит, а стрелки — ни с места. «Жди. Жди. Жди!» — приказывал он себе. И старые ходики, подхватив это слово, залопотали: «жди-жди-жди, жди-жди-жди». «Потом станет легче. Так всегда бывает. Пройдет. Все пройдет. Только выдержать. Не смотреть, не распускаться», — уговаривал он себя, сцепив зубы.

— Давай обедать, — сказала она.

Луиза налила по рюмке невесть откуда добытой настойки. Выпила первой. Отщипнула кусочек хлеба, медленно проглотила несколько ложек супу. Вскинула глаза на мужа. На мгновение их взгляды встретились, и Шамов увидел в глубине ее глаз тоску человека, обреченного на смерть. Он опустил голову. Луиза медленно, монотонно говорила:

— Все зимние вещи — носки и белье — в нижнем ящике комода. Вещи Вадима — в среднем. Я дала задаток соседке. Она обещала связать Вадиму свитер. Не забудьте его забрать. Отдашь ей еще четыреста рублей…

Она перечисляла, где что положено, что нужно сделать. Он слушал жену, не понимая. Ее слова казались ему крупными дождевыми каплями, которые уныло стучат по железной крыше над самой головой. Где-то он уже слышал этот монотонный, тревожащий душу шум осеннего дождя. «Симфония осени», — всплыли в сознании слова, и Шамов содрогнулся.

…Первый год после свадьбы молодые Шамовы прожили в крохотной комнатенке на чердаке. Луиза называла ее «наша голубятня». Там, в этой голубятне, Шамов впервые услышал, как воет ветер, как царапают стены деревья, как стучится в крышу унылый осенний дождь. Свернувшись клубком, Луиза крепко прижималась к нему и жарко шептала: «Как хорошо. Ты только послушай, какая волнующая симфония осени…»

Так вот откуда, из какой глубины вытащила память эти слова…

Богдан Данилович приподнял кулак, чтобы грохнуть им по столу и прокричать: «К черту все… к черту! Оставайся!» Но… не сделал этого. Домолчал, досидел, дождался, когда она поднялась. Положила сверху в чемодан ложку, стакан и кусок мыла. Огляделась вокруг и стала одеваться. Он тоже потянулся было к вешалке, она жестом остановила его.

— Не надо.

Подошла к нему вплотную, подала узкую холодную ладонь.

— Желаю счастья. Береги сына. Прощай.

Быстро повернулась, подхватила чемодан, ушла.

Он подошел к окну, затянутому белой дымкой, и долго провожал жену взглядом. Она шла торопливой, неверной походкой. Под тяжестью чемодана слегка клонилась ее по-девичьи тонкая фигура. Волна поземки в одно мгновение загладила следы Луизы, и сама она скоро пропала из виду, будто растворилась в белом потоке.

В эту ночь Богдан Данилович не зажигал огня и не ложился спать. Он неподвижно сидел у окна, сгорбившись, сжав коленями бессильно опущенные руки. Смотрел в белесую муть за оконным стеклом, слушал угрюмое ворчание ветра и думал о жене.

Где-то там, в переполненном поезде, летящем сквозь мрак вьюжной ночи, затерялась Луиза. Он так и не позвонил начальнику станции, чтобы тот помог ей с билетом. Она и без чьей-либо помощи уедет. Сильная женщина. Ни упрека, ни жалобы. А ведь она не железная. И без памяти любит сына. Да и его, мужа, любила…

Ветер и снег заунывно шумели на улице. Под их напором зябко дрожали оконные стекла. Шамову было неуютно и тоскливо. Именно в эту ночь он впервые ощутил одиночество всем своим существом.

«Но как же иначе, как? — убеждал он себя. — Сохранить жену и потерять все? Доверие людей, партийную работу. А может быть, я преувеличиваю, и ничего страшного не было бы? Луиза — честный человек, ее не в чем упрекнуть. Ну а вдруг?.. Риск… Рисковать будущим? Будущим, ради которого всю жизнь учился, прочитал тысячи книг, исписал тонну бумаги. Отказывал себе в отдыхе, стеснял себя в развлечениях. На двадцать шестое июня была назначена защита моей диссертации. Если бы не война, я бы преподавал в московском вузе… Да, если бы… А пока только райком. Я нужен здесь. Передовицу в газету — Шамов, тезисы докладчикам — Шамов, лекцию о международном положении — Шамов. Даже тексты лозунгов не могут без Шамова сочинить. И это хорошо. Время бежит. Придет конец и войне… А там…».

Богдан Данилович хотел подняться зажечь лампу, разогнать, развеять окутавший ею мрак. Но что-то мешало ему распрямиться, и не было сил скинуть гнетущую тяжесть с плеч. Прижался горячим лбом к оконному переплету, вгляделся в ночь. Ничего не видно. Беспросветная тьма за окном.

«Куда она уехала? Родных — никого. Родителей едва помнит. Жила в няньках у какого-то дальнего родственника. Потом была официанткой в студенческой столовой. Мы познакомились на новогоднем балу. Луиза была в костюме юнги… О, черт! Куда меня заносит?.. А ведь можно было по-другому. Прийти к Рыбакову и все рассказать. Прямо и честно… Нет нет. Донкихотство теперь не в почете… Все образуется как надо. Переболит и заживет. Она — женщина практичная и не урод. Устроится, переболеет… Нам с Вадимом труднее будет. Но как иначе?»

— Как иначе? — повторил он вслух.

Ох, как медленно тащилась эта ночь. Шамов вспоминал пережитое, силился заглянуть в будущее, и в зависимости от того, куда он смотрел, менялось и его отношение к случившемуся. Он то жестоко казнил себя, то оправдывал.

На подоконнике выросла гора окурков. У Шамова отекли ноги, ломило поясницу. Каждый удар сердца больно отдавался в висках. А он все сидел, с угрюмым напряжением вглядываясь в темноту, и ждал рассвета. Он верил, что утро принесет облегчение и все страшнее останется позади.

И вот желанный рассвет наступил. Он входил в комнату робко и медленно. Темнота постепенно разреживалась, отползала от окон, жалась к углам.

Шамов резко выпрямился и встал. Несколько минут стоял в немой неподвижности, будто окаменев. Так стоит человек у дорогой могилы, перед тем как уйти от нее навсегда.

— Теперь все, — сиплым голосом проговорил он. Откашлялся и твердо повторил: — Все. И больше к этому не возвращаться. Надо жить. Надо подумать о себе и о сыне.

Недавно Вадиму пошел восемнадцатый год. Он унаследовал от матери удивительно тонкую, порой необъяснимую проницательность. С ним будет нелегко объясниться…

И вот этот разговор…

3.

Сын. Известие о его появлении на свет Богдан Данилович встретил равнодушно, но, глянув на светящуюся счастьем Луизу, не сдержал радостной улыбки. Ребенок был голосист, часто хворал и без конца капризничал, а Шамову тогда больше всего на свете нужна была тишина. Молодому отцу волей-неволей пришлось овладевать искусством няньки. Это раздражало Богдана Даниловича.

Подрастая, сын, вопреки сложившимся в народе представлениям, все отдалялся от отца. Вероятно, потому, что, по горло занятый делами, Богдан Данилович иногда по нескольку дней не виделся с сыном. Да и с годами Шамов становился все более раздражительным и нетерпеливым. А после беды с братом и вовсе переменился, и если на людях усилием воли он все-таки сдерживал себя и казался по-прежнему общительным и доброжелательным, то дома, в семье, он то мрачно молчал, то срывался на крик. Правда, подобное случалось не часто, и всякий раз после этого, замаливая вину, Богдан Данилович был предупредителен с женой и ласков с сыном. Но тот равнодушно принимал знаки вынужденного отцовского внимания, держался с ним настороженно и недоверчиво. Когда в их разговор или игру вмешивалась Луиза, все становилось на свое место. Своим присутствием она заполняла пустоту, которая начала образовываться между отцом и сыном. Теперь Луизы нет, и сразу стала видна эта пустота. Но все-таки сын. Единственно близкий человек…

Если бы он хоть что-нибудь понимал в случившемся. Разве не для него, не ради его будущего Богдан Данилович решился на такое? А теперь этот желторотый смотрит на отца недоверчиво-осуждающе. Ходит как тень, прячется по углам. Не думает ли он, что отец станет заискивать перед ним, потакать и угождать ему? В его годы Шамов жил уже самостоятельно, на грошовую стипендию. Старая одинокая мать сама еле сводила концы с концами. Старший брат помогал ей, да и Богдану к каждому празднику деньжат подбрасывал. Брат жил под Москвой, в Люберцах, но Богдан редко бывал у него: уж больно неприветливо встречала деверя братова жена. Хотя с Луизой она сдружилась так, что водой не разольешь. Нет, не на братовы подачки жил тогда молодой Богдан. Как и другие студенты, он грузил и разгружал вагоны. Уголь, бревна, бут, цемент что только не прошло через их молодые сильные руки. А этот…

— Вадим! — властный голос Богдана Даниловича разрушил тишину. — Зажги лампу и неси сюда!

В дверную щель скользнула желтая полоска света. Послышались легкие шаги. Дверь распахнулась, и в комнату вошел Вадим с лампой в руке. Он поставил лампу на стол и тут же повернулся, намереваясь уйти.

— Чего ты все по углам прячешься? — раздраженно спросил Богдан Данилович.

— Я не прячусь, — буркнул сын.

— «Не прячусь»! Боишься на свет показаться. И не смотри на меня так! Ишь ты, грозный судья. Привык, чтобы все по-твоему, все на папины деньги и мамиными руками. До семнадцати лет дожил, а пуговицы сам себе не пришивал. Картошки пожарить не можешь, носовой платок не в состоянии выстирать. Белоручка. А туда же. Надо учиться жить. Это великая и сложная наука… Да ты не стой столбом. Садись… Садись, садись…

Сын переступил с ноги на ногу, нехотя присел на уголок стула.

— Главное в жизни — не раскисать, — назидательно заговорил Богдан Данилович. — Жизнь не любит квелых да расслабленных. Она швыряет их, корежит и бьет. Тот, кто полагается на волю волн, никогда и ничего не добьется. И потом, мужчина должен уметь не только скрывать от других свое горе и боль, но и преодолевать их. Несчастных жалеют, а жалость унижает настоящего человека. Да и не время теперь для нытья. Посмотри, как люди живут. Сколько вокруг обездоленных, голодных, покалеченных! Если все раскиснут, расхнычутся, распустятся, что тогда будет? Нам тяжело, а каково там, на фронте! Никогда не забывай об этом…

— Я бы туда хоть сейчас! — пылко воскликнул юноша.

— Придет время — будешь там. Сначала доучись. Нам всю жизнь не хватало грамотных людей, а теперь и подавно. И с каждым годом войны этот недостаток будет ощущаться все острее. Твой самый первый долг сейчас — учиться, Чем глубже и прочнее будут твои знания, тем нужнее ты будешь и здесь, и там…

— Я подтянусь. Наверстаю.

— Верно! Вот получай аттестат и поступай в военное училище…

— Да ради этого я…

— Вот-вот. И не раскисай! Не распускайся! — Богдан Данилович продул мундштук, сунул его в карман. — Картошка есть у нас?

— Есть! — Вадим вскочил.

— Давай займемся ужином. Накладывай в котелок картошку, мой и — на плиту. Картошка в мундире — великолепная вещь! Хорошо бы к ней еще чего-нибудь солененького, — Богдан Данилович прищелкнул пальцами.

— Я сейчас сбегаю к соседке, попрошу капусты.

— Зачем просить? Надо купить.

— Она не продаст, а так — пожалуйста. Сегодня встретила меня и говорит: «Чего за капустой не приходишь, я обещала ма…» — Вадим умолк на полуслове, потупился.

— Черт с ней, с капустой, — морщась, как от зубной боли, торопливо проговорил Богдан Данилович. В душе он ругал себя: надо поосмотрительнее, поосторожнее. — Картошка с сольцой — первоклассная пища. Пошли. Поедим — и за дело.

Сухо потрескивали, постреливали поленья, разгораясь. С котелка на плиту стекали крупные капли и с шипением превращались в пар Заунывно гудел ветер в трубе. Под полом скреблась мышь.

На белом от морозных узоров окне качалась черная тень лохматой головы Вадима.

Богдан Данилович на корточках сидел перед топкой плиты, смотрел в проем открытого поддувала, бездумно ждал, когда же там снова мелькнет золотистая искорка. При этом он медленно раскачивался из стороны в сторону и сначала насвистывал, а потом принялся вполголоса мурлыкать мотив первой пришедшей ему на память песни.

И вдруг Вадим запел. Неровным, тонким, готовым каждое мгновение оборваться голосом он вывел:

Пой, гармоника, вьюге назло, Заплутавшее счастье зови…

Богдан Данилович стал потихоньку подпевать. Впервые за дни, прошедшие после ухода жены, он почувствовал желаемое облегчение. Трудный разговор с сыном остался позади. И ему показалось даже, что этот разговор как-то сблизил их. Просто Вадим больше был с матерью, привык, привязался к ней. Но он — мужчина, и он — Шамов. Вот они рядом. Вместе. Варят картошку и поют. Конечно, картошка не бог весть какое лакомство. Да за этим дело не станет. Все, что нужно, будет у них. И женские руки будут. Все, все будет.

Ты теперь далеко, далеко, Между нами снега и снега…

Вадим пел, широко раскрытыми глазами, не мигая, смотрел на синий узор обоев перед собой и видел мать…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1.

Младшего Ермакова провожали торжественно и шумно. У вокзала собралось множество людей. Смущенный Володя стоял, неловко прижимая к груди маленький букетик пожухлых от мороза живых цветов.

Первым заговорил Рыбаков.

— Сегодня мы провожаем в ратный путь еще одного сибиряка-добровольца Владимира Ермакова. Что хочется сказать ему на прощание? Передай, Володя, бойцам Красной Армии, что мы все считаем себя солдатами. И ради победы готовы на любую жертву. Сибиряки сделают все, чтобы красноармейцы были сыты, одеты, имели отличное оружие. Пусть бойцы не беспокоятся о своих семьях. Мы не оставим их в нужде, не покинем в беде. А еще передай однополчанам, чтобы готовились к встрече нового пополнения. Скоро отправится на фронт добровольческая стрелковая сибирская дивизия, в которой немало и малышенцев. Пожелаем же, товарищи, танковому экипажу братьев Ермаковых боевых удач. Пусть минуют их вражьи пули и мины, обойдет стороной смерть. Пусть с честью пронесут они красное знамя Победы до самого Берлина. Ну, солдат Ермаков, — Василий Иванович повернулся, положил руки на плечи парню, — в добрый час. Будь таким, как твои братья. Возвращайся домой с победой! Счастливо, сынок.

Он привлек к себе Володю и трижды поцеловал его.

Потом были еще речи. Такие же короткие и взволнованные.

И вот прощальный гудок паровоза. Поплыла подножка, на которой стоял без шапки светловолосый парень и махал рукой.

Жалобно вскрикнув, зарыдала Пелагея Власовна. Муж гладил ее по голове, говорил какие-то успокоительные слова, а сам прятал полные слез глаза.

Рядом с Донатом Андреевичем стоял Рыбаков. Из-под шапки выползла тонкая черная змейка волос и большим полукольцом прилипла к белому лбу. Лицо строгое. Четко обозначились скулы. «Мальчишка, — думал он, глядя на проплывающий мимо поезд. — Совсем юнец. Наверное, ни разу не брился. А сколько их, таких, пало на подступах к Минску, Смоленску, Москве? Молодость народа, его будущее…»

Исчез эшелон из глаз. Опустел перрон. В той стороне, куда ушел поезд, показалось солнце. Большое, но неяркое. Оно окропило землю холодным желтым светом, посеребрило накатанные колесами рельсы, и они вдруг заблестели. Сверкающая колея протянулась до самого неба. И словно соперничая с ней в блеске, ожили, заискрились под солнцем бескрайние снега.

Снега, снега…

Плотным студеным покрывалом окутали они леса, прикрыли реки и озера, поля и равнины. Кругом безжизненно-белые холодные сугробы. Ветер вспугнутым зайцем скачет по ним, петляет и кружит. На бегу он царапает наст, сдирает с него белую легкую пыльцу, свивает, скручивает ее в огромные жгуты и волнами поземки перекатывает с места на место. Заунывно гудят телефонные провода, одичало каркают вороны, трещат от мороза березы и ели. И кажется: скованная зимней стужей природа совсем обессилела, и ей уже никогда не стряхнуть с себя ледяное оцепенение, и вечно будет властвовать над землей белое мертвое безмолвие. Но это только кажется! Разрой сугроб — и в глаза тебе брызнет зеленью до поры притаившаяся озимь. Разотри в пальцах сухую шишечку березовой почки, понюхай — и сразу почувствуешь запах весны. Подо льдом и снегом невидимые глазу текут по древесным корням необоримые соки земли, набухают, набираются от них сил скрытые в почве семена злаков, цветов и трав. По малой росинке, по капельке копит силы природа, готовясь к великому весеннему штурму. И он грядет, ломая льды, взрывая снега, неся всему живому жизнь и обновление.

Так было.

Так будет.

Во веки веков.

2.

Чтобы не проспать, Валя Кораблева завела будильник на шесть и все же несколько раз просыпалась ночью, смотрела на часы, а потом подолгу ворочалась.

В семь тридцать ей вместе с другими членами комиссии надо было быть на вокзале, встретить эшелон с детьми, потерявшими родителей, распределить ребят по детдомам и интернатам.

В половине седьмого Валя вышла на улицу. Было белесое морозное утро. Звезды еще не померкли, и луна сияла вовсю. А поселок уже проснулся. Светились окна, дымили трубы. В войну хозяйки просыпались рано. Нужно было много времени, изобретательности и труда, чтобы приготовить на день еду для семьи. Попробуй-ка из нескольких картофелин свари завтрак, обед и ужин на пять-шесть ненасытных ребячьих ртов.

Валя зябко поежилась, одернула плюшевую жакетку, потуже обернула вокруг шеи пуховый платок и широко зашагала по скрипучему, будто посеребренному снежку.

На полпути к вокзалу она нагнала двух женщин в полушубках с заиндевелыми воротниками. Они везли саночки с какими-то свертками. Потом люди стали встречаться чаще, а у вокзального крыльца она лицом к лицу столкнулась с соседом-пчеловодом Донатом Андреевичем Ермаковым.

Валя уважительно поздоровалась с ним и, на минуту задержавшись, спросила:

— Встречаете кого-нибудь?

— А как же, — не спеша ответил Донат Андреевич. — И не кого-нибудь, а внучку.

— А-а, — протянула Валя и прошла мимо. Уже поднимаясь на крыльцо, вдруг вспомнила, что у Ермаковых нет никакой внучки. А позавчера провожали их младшего сына Вовку.

Поезд опаздывал почти на час. В пустом, пропахшем карболкой зале ожидания сидели секретарь райкома комсомола Степан Синельников, Валя Кораблева, заведующая районо и представители двух детдомов. Лица у всех серые, утомленные. Говорили о трудностях с одеждой и топливом, о перебоях с продуктами.

— Нынче мы не голодаем. Картошки и овощей досыта, — похвалилась пожилая женщина в солдатской шапке-ушанке.

— Неужто потребсоюз завез?

— Дожидайся. Он сначала поморозит картошку, а потом детдомам предлагает.

— Свою вырастили?

— У нас в основном малыши. Много с ними вырастишь.

— Откуда же овощи?

— Ладно уж, поделюсь опытом, — женщина в ушанке улыбнулась. — Осенью мы создали заготовительную бригаду и поехали по окрестным деревням. Приезжаем, собираем народ. Поднимается на телегу девчушка и говорит: «В нашем детдоме живут эвакуированные дети-сироты. Их обездолила война. Скоро зима, а у нас нет овощей. Помогите, товарищи». И знаете, не бывает ни одного дома, из которого не принесли бы хоть ведро картошки, или моркови, или других овощей. Так мы за полторы недели центнеров полтораста насобирали. Рабочие МТС построили нам овощехранилище. Вот мы и зимуем припеваючи. Хоть иногда и без хлеба, зато с картошкой. Напечем картофельных оладий, напарим моркови да свеклы, и никакой голод не страшен.

— Удивительный народ сибиряки, — по-московски нажимая на «а», заговорила представительница другого детдома. — С первого взгляда вроде бы и суровы, и неприветливы, а приглядишься поближе — мягкие, добросердечные люди. Последней картофелиной поделятся. А уж для детей…

Приоткрылась дверь. В щель просунулась голова в фуражке с красным околышем. Крикнула: «Прибывает!» И исчезла.

К вокзалу, окутанный паром и дымом, подходил поезд. Перрон запрудила толпа. Сквозь нее с большим трудом удалось провести и пронести приехавших детей.

Их рассадили по лавкам в холодном зале ожидания, пересчитали и стали распределять по детдомам и интернатам.

Тут с протяжным скрипом приоткрылась тяжелая дверь. В щель бочком просунулся Ермаков, следом вошла его жена и еще несколько женщин.

— Товарищи! — сердито прикрикнул на них Степан. — Куда вы? Не видите, дети? Сейчас отправим их, тогда пожалуйста…

— Погоди, — отмахнулся Ермаков, — не шуми, — и медленно двинулся по залу, вглядываясь в худые, изможденные лица детишек. Некоторые из них спали на лавках, другие, сгрудившись в кучи, о чем-то вполголоса разговаривали, безразлично глядя на незнакомых людей. В ребячьих глазах — усталость, тупое недоумение и уныние. Многие из них не раз побывали под бомбежкой, голодали и мерзли, мотались по детприемникам и больницам, пока, наконец, судьба не забросила их сюда.

Ермаков остановился перед девочкой лет трех, а может, и меньше. На ней драное пальтишко, стоптанные худые ботиночки и роскошный голубой капор с помпончиком на макушке. Лицо у девчурки бледное, маленький нос смешно вздернут, глаза большие и черные, как сливы. Они с интересом смотрели на незнакомого дедушку. А тот вдруг снял шапку, присел на корточки и ласково сказал дрожащим голосом:

— Здравствуй, внученька!

Разомкнув спекшиеся, потрескавшиеся губы, девчушка тонюсеньким голоском протянула:

— Я не внученька, а Лена.

— Знаю, Леночка, знаю. Разве ты не узнаешь меня? Я ведь твой дедушка.

— Мой? — в глазах-сливах — недоверие, изумление и радость. — Мой дедушка. Мой…

— Твой, внученька, — с трудом выговорил Ермаков. — А вон твоя бабуся. Вот она, смотри, — и показал на подошедшую жену.

— Бабушка! — зазвенел в притихшем зале пронзительный крик.

И черноглазая девчурка уже сидит на руках Ермаковой. Та прижимает хрупкое тельце к себе и, плача, приговаривает:

— Хорошая моя… внученька… Леночка. Пойдем домой. Пойдем, голубушка, пойдем, родная.

— Домой! — закричала Леночка. — Хочу домой!

Пелагея Власовна унесла девочку, а Донат Андреевич остался возле ошеломленных членов комиссии по приему и распределению детей. Он смущенно помял в руках шапку, переступил с ноги на ногу и, наконец, просительно заговорил:

— Не знаю, как все это оформлять, только думаю оформить и потом можно, а пока запиши эту девчушку на мою фамилию. Лена Ермакова. Будет у нас со старухой на старости лет внучка. Спасибо и до свидания. Заходите, всегда рады.

Он ушел.

Около Кораблевой остановилась женщина с ребенком на руках. Ласково гладя малыша по головке, она вполголоса ворковала ему:

— Сейчас посажу на саночки и покачу. Только ветер засвистит. Ты любишь кататься на санках?

«Так вот куда спешили эти женщины», — подумала Валя. А у распахнутых настежь дверей гудели голоса:

— А ты почему без очереди?

— Мне к девяти на работу. Рада бы постоять с вами, да недосуг.

— Ишь какая занятая!

— Постой, да это, никак, Кузовкина. У тебя же свои два мальца.

— И эти не чужие.

— Тяжело будет.

— А кому легко? Слава богу, картошка и молоко свои. Выходим, вырастим, а там…

— Он помашет тебе ручкой: «До свидания, мама», — и улетит в родные края.

— С богом. Пускай летит, лишь бы крылья были надежные.

Валя Кораблева вдруг почувствовала, что сейчас разрыдается. Она торопливо вышла на перрон. Остановилась возле заснеженной будки, в которой до войны продавали мороженое. Прижала к губам конец полушалка, закрыла глаза и долго стояла неподвижно, пересиливая рвущиеся наружу рыдания. Как и эти дети, Валя рано потеряла родителей. Но ей не посчастливилось встретить такое человеческое участие, такую заботу.

«Пусть летит, лишь бы крылья были надежные».

У Вали не было детства.

В коротком веке человеческом нет ничего отраднее детства. Золотая пора. Сколько светлой радости дарит она маленькому человечку! Бабушкины сказки, ледяная горка, первый пескарь, пойманный на удочку, ласки матери, похвала отца… Кажется, все вокруг только тем и заняты, что делают тебе приятное, доброе, полезное. Бабушка учит вышивать и вязать. Папа помогает сделать змея и нарисовать первую картинку. А за окном — солнце и трава. Солнце и пушистый снег. Солнце и теплые лужи. И все это твое, для тебя. И птицы щебечут — для тебя. И сирень цветет — для тебя. И стрекозы летают — для тебя.

У Вали не было детства. И после летнего дождя она не шлепала босиком по лужам, а мыла затоптанные полы в доме тетки, приютившей ее, сироту. И мягкая зеленая мурава была не Валина: девочка с нетерпением ждала дня, когда трава пожелтеет и высохнет и уже не надо будет пасти на ней гусей. И речка обижала ее: леденила, скрючивала, сводила судорогой пальцы, затягивала под лед скользкий рушник или наволочку.

Всё было чужое.

Все были против нее.

Детдом не смог отогреть Валину душу, опаленную людской черствостью. Детдом выучил ее, помог стать на ноги, но не вернул украденное детство. А юность? Ее придавила мохнатая черная лапа войны. Некогда и некого любить. Только работа. В ней и утешение, и забвение, и смысл всей жизни.

А в Вале вместе с тоской по ласке, по человеческой доброте и нежности копилась неутолимая жажда любви. Она любила во сне и в грезах, любила безответно и самоотверженно. Больше всего на свете она хотела любить, хотела быть любимой…

Весь день Валя составляла какие-то списки, отвечала на вопросы, звонила по телефону, а сама все думала и думала об одном и том же: о своей жизни.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1.

«Для чего человек приходит в этот мир? Работает, волнуется, любит, страдает. Для чего? Для того, чтобы, умерев, превратиться в прах? Стать глиной для горшечника, черноземом для пахаря? Если бы это было так, жизнь потеряла бы всякий смысл, а люди перестали быть людьми. Но ведь смысл жизни не одинаков для всех. Один видит его в достатке и всю жизнь перегоняет пот и кровь, переплавляет живые клетки своего организма в рубли. Ест, пьет, размножается. Но для большинства смысл жизни в труде, полезном, нужном обществу. Работа поглощает основную энергию мозга и мышц, составляет сердцевину нашего бытия. Но ведь чем богаче будет наше государство, выше техника и механизация, тем меньше станет грудиться человек. Семь, шесть, пять часов в день. Два выходных в неделю. Все будет делать машина. Не обезличится ли труд человека? Не лишится ли человек сердцевины? Чем заполнит образовавшуюся пустоту? Искусством и наукой? Чем же еще? Об этом надо думать сейчас. И не только думать… Ох, черт, совсем скрутило. Проклятие. Даже мысли путаются. Прав был главврач госпиталя: «Снаружи-то все затянется, а внутри долго не заживет».

И чего этой болячке надо? Живу почти на одном молоке. Никакого физического напряжения. Вот дьявол. Грелочку бы. Не хочется будить Варю. А бесшумно этого не сделать. Пока растопишь плиту да нагреешь воду. Надо притихнуть и не шевелиться. Отойдет. Не может же болеть без конца. Всему бывает конец. Всему? Нет, не всему. Природа бесконечна, и жизнь бесконечна. Любая составная часть природы смертна. Гаснет звезда, высыхает река, валится дерево, умирает человек. А природа, как целое, вечно жива. Разве человеку легче от этого? Наверное, да. А ведь если поглубже вдуматься, человек тоже бессмертен. Умерев, я буду жить в моих детях, в траве и цветах, выросших на моей могиле… Ох, как кусается. Оттого и лезут в голову такие мысли. Пока здоров, не думаешь ни о смерти, ни о бессмертии. Надо было вчера денек полежать. Всю неделю ведь ныло да свербило. Хоть бы к утру стихло. Завтра бюро. Много мы заседаем. А как без этого? Все ведь общее, значит, решать надо сообща. Да и два ума все-таки лучше, чем один. Вот когда заседают ради галочки — это уж ни к чему. Сами себя обманываем.

Уснуть бы хоть на пару часиков… Как сладко спит Варя. Как ребенок. Прежде она была худущая. Бывало, положит голову мне на плечо, свернется калачиком и спит. Теперь раздобрела, налилась. Две прежних Варьки в одну нынешнюю вместятся. Да, теперь все не то и не так, как прежде. Прежде от нее пахло свежей полынью, морозом. И голос-то у нее был звонкий и чистый, как лесной ручей. Бывало, расхохочется, и все, глядя на нее, засмеются. Бывало. А что, собственно, изменилось с тех пор? Как будто ничего. Вот именно, «как будто». Нет, брат, жизнь не стоит на месте. Она течет и походя все шлифует, перетирает, ломает. Все-все, в том числе и нас. Только очень сильный может кинуться поперек течения. На фронте немало повидал таких. Да и здесь есть. Вот хотя бы Ускова, председательша «Коммунизма». Крепок орешек. Что надумает, то и сделает. Кремень, хотя и женщина. Да еще какая… с большой буквы. Такие не плывут, а идут сквозь жизнь… Кажется, утихает. Только жжет. Пройдет. Не раз проходило. Наверное, уже четвертый час. Часы под подушкой, да шевелиться не хочется. Лишь бы боль стихла. Хоть немного поспать… Поспать…

Так что же, собственно, изменилось с тех пор?

Сам я подзачерствел, все как-то притупилось. Неужели так рано отцветает человек? Или это работа съедает все силы? Люди превратились в маленькие части гигантской машины войны, которая работает на последнем напряжении. Люди крепче машин. И все же они люди. Кто-то сказал — человек крепче железа и нежнее цветка. Пожалуй, это верно, хотя и слишком слащаво… Ага, отпускает. Надо же было этим осколком сыпануть в живот. Хватило бы по ногам. Отлежался и сейчас был бы со своей частью где-нибудь под Ржевом. А может быть, сейчас меня не было бы вовсе? Как Ефименко. Взрыв — и никаких следов. Что значит никаких следов? Фрицев от Москвы поперли — это его следы. Первый, самый страшный натиск сдержали — тоже его следы. Верить стали в силу свою и в победу — и это его следы. Правда, фамилии Ефименко не будет в будущей летописи войны. Ну и пусть. Разве мы помним все имена тех, кто брал Зимний, штурмовал Перекоп? Замученных, расстрелянных, погибших от тифа и ран? Но от того, что мы не помним их, они не ушли из жизни бесследно. Да и вовсе неправда, что мы их не помним. Помним и преклоняемся. Только не перед кем-то одним. Поток, вращающий колесо турбины, состоит из капель. Но как бы ни был стремителен полет капли, ей не сдвинуть турбину. Только в едином потоке сила капли.

Что-то я хотел не забыть. Что же это? Ах да. В Луковке учителя сидят без дров. У вдовы-учительницы тяжело болен ребенок, и она ходит по соседям, побирается по охапочке. Нарочно не придумаешь. Надо позвонить туда утром. Нам бы заврайоно хорошего. В районе почти полтысячи учителей, а выбрать нелегко. Кто бы подошел на эту должность?..»

Василий Иванович не спеша стал перебирать в памяти фамилии известных ему учителей.

Боль прошла. Он вздохнул глубоко и облегченно…

Проснулся от тонкого скрипа половиц. Как ни осторожно шагала Варя, а все равно разбудила его.

Голова была тяжелая. Набрякшие веки слипались. Во рту сухая горечь.

Когда жена, тихонько притворив за собой дверь, вышла, Василий Иванович щелкнул зажигалкой, посмотрел на часы. Без двадцати семь. Можно полежать еще минут пятнадцать. В семь поднимется Юрка. Он — в первую смену.

Нащупал на подоконнике кисет. Закурил.

Дверь приоткрылась, впустив широкую струю неяркого желтого света. В щель просунулась голова сына. Мальчик спросил шепотом:

— Ты не спишь, папа?

— Нет, — вполголоса отозвался Василий Иванович, — заходи, заходи.

Юрка проскользнул в комнату. Упал на колени перед кроватью. Обнял отца за шею, крепко прижался щекой к его груди и затих.

Василий Иванович запустил руку в мягкие нечесаные волосы сына и стал их ворошить. Юра посапывал от удовольствия. «Ишь, медвежонок», — с нежностью подумал Василий Иванович.

— Как у тебя сердце бьется, — размякшим голосом проговорил Юра.

— А как?

— Как машина. Тук-тук, тук-тук, тук-тук. И не устает.

— Устает, сынок. И еще как. Стучит, стучит, а потом — раз и остановилось.

— И что?

— И все. Был человек, и не стало. Умер.

Мальчик вздрогнул, теснее прижался к отцу. Василий Иванович пошлепал ладонью по щеке сына.

— Двоек-то нет у тебя?

— Ум, — промычал тот.

— А троек?

— Ум.

— Молодец.

— А у нас собирают теплые вещи для Красной Армии. Лариса Францевна сказала, чтобы каждый обязательно принес что-нибудь шерстяное. Я взял твои носки, которые мама связала, и шарф. А мама шарф отняла. Говорит, и одних носков хватит.

«Чего это на нее нашло?» — подумал Василий Иванович. Неуверенно проговорил:

— Как мама сказала, так и делай.

— Я шарф-то хотел Женьке Шарыгину отдать. У него никаких теплых вещей нет. Они эвакуированные. А отец у Женьки во флоте. В Заполярье. Там знаешь какой холодина. Вот я и хотел шарф Женьке. Пусть он пошлет отцу. А то все принесут, а он — нет. Наша Францевна знаешь как распыхтится.

— Нельзя так учительницу называть.

— Ее все так называют.

— Значит, мать не велела, а ты все же хочешь взять шарф.

— Я же для Женьки…

— Ладно. Забирай. Матери я сам скажу.

— Спасибо. — Юра чмокнул отца в щеку и убежал.

Сухо потрескивала цигарка. Несколько глубоких затяжек — и вся сонливость пропала. Василий Иванович сел на кровати. Остро кольнуло под ложечкой. Он замер в ожидании, но боль не возобновилась. Облегченно вздохнул, встал, прошелся босыми ногами в угол комнаты, где на спинке стула висели гимнастерка и галифе.

Завтракал он в кухне.

— Куда ты ни свет ни заря? — ворчала Варя. — Можно хоть дома-то поспать по-человечески. Есть толком не ешь и спать не спишь.

Василий Иванович медленно тянул молоко и молчал. Он уже не раз слышал все это. Поначалу его сердила Варина ворчня, и Василий Иванович начинал спорить, доказывая, что он не имеет права по-иному жить, потому что он коммунист, и не просто коммунист, а секретарь райкома. Но Варю нелегко было убедить. «Вас, коммунистов-то, побольше тыщи в районе, — говорила она, — а много ль таких одержимых? Я все понимаю. Но надо же и о себе подумать. Так ты и до сорока не дотянешь: либо на пенсию уйдешь, либо совсем…» Несколько раз они даже крепко поругались. И на сей раз тоже, придвинув мужу тонкий ломоть вязкого черного хлеба, Варя сказала:

— С твоим желудком разве таким хлебом надо питаться? Тут и здоровый-то не переварит. Достал бы муки пудика два. Спекла б тебе блинчиков или шанежек с картошкой. Да мало ли чего можно приготовить. Ну, хоть пуд.

— Где же ее взять? — не выдержал Василий Иванович. — Ты ведь прекрасно знаешь, что муки нет. Только детским учреждениям. И то с боем достаем.

— Знаю. Все знаю. Идеалист ты. Карась-идеалист. Где-то достают другие. Федулин не живет без муки. Не обеднеет район, если ты в месяц пуд муки на себя потратишь.

— Мы и так неплохо живем. Корова своя. Овощи есть. Даже сахар бывает. Чего ж еще надо?

— Для других ты все можешь, а для себя… Воз сена в колхозе купить боишься. А люди…

— Настоящие люди воюют, — перебил он. — Воюют или трудятся. До полного изнеможения. Миллионы людей голодают. Ты можешь это понять? Или вправду — сытый голодного не разумеет. И кончим об этом. — Сердито пристукнул по столу пустой кружкой. — Я ничего не хочу сверх того, что мне положено. И ты не толкай меня в болото. Слышишь?

— Да я что… Я же для тебя хотела, — примирительно заговорила жена. — Мы с Юркой и на картошке проживем. А ты — больной. Я о тебе не позабочусь, кто же тогда? Ты ведь можешь и голодным и разутым ходить. Я тебя знаю.

— Плохо знаешь, если предлагаешь такое. — Василий Иванович вынул из чугуна горячую картофелину, покатал на ладони и принялся очищать кожуру. Круто посолил ее, сунул в рот и медленно зажевал, прихлебывая молоко.

— Обедать-то во сколько будешь? — заглаживая вину, ласково спросила Варя.

— Часа в четыре. С утра бюро. А после обеда надо в «Колос».

— Я на обед дерунов напеку. Поешь горяченьких со сметаной. Только не опаздывай. Холодные то они как резина.

Василий Иванович промолчал.

2.

Вороной жеребец бежал широкой рысью. Из-под копыт взлетали белая пыль, комки затвердевшего снега. Разгоряченный рысак то и дело стукал подковой в передок кошевки. Она была маленькая, легкая, на кованых полозьях.

Слежавшийся снег тонко скрипел под копытами, взвизгивал под полозьями. Извилистая, тронутая желтизной дорога летела навстречу. Вместе с ней летели телефонные и километровые столбы, мостики, придорожные вехи.

Быстро темнело. Вокруг все обесцвечивалось, становясь серым, бесформенным и безликим. Недалекий березовый лес, который совсем недавно хорошо просматривался, вдруг загустел на глазах, превратился в темную громаду без начала и конца. Сизый сумрак навалился на землю. В темном небе ни звезд, ни месяца. Оттого казалось, что снежные сугробы сами светятся бледным призрачным светом.

Мороз все крепчал. Подул холодный встречный ветерок. Рыбаков потуже запахнул полы тулупа, энергично пошевелил плечами, крякнул. Покосился на молчавшего спутника, лицо которого было скрыто за воротником тулупа. Толкнул его в плечо.

— Жив, Степа?

— Жив, Василий Иванович, — прорвался сквозь воротник высокий, по-мальчишески звонкий голос.

— А скажи-ка «тпру», — смеясь, предложил Василий Иванович.

— Пу, ту, — произнес Степан и тоже засмеялся.

— Придется погреться.

Рыбаков опустил вожжи. Жеребец оборвал бег и пошел ровным шагом. Василий Иванович намотал вожжи на головку санок. «Ну!» — шутливо подтолкнул попутчика в бок и выпрыгнул из кошевки. Следом за ним выскочил и Степан. Положив руки на спинку саней, они пошли рядом. Степан был на целую голову ниже Рыбакова. Длинный, с чужого плеча тулуп волочился за ним по снегу, путался в ногах.

Минут через двадцать оба изрядно запыхались. Подобрав полы, втиснулись в кошевку. Рыбаков снял огромные, почти до локтей рукавицы-мохнатушки из собачьего меха, стянул шерстяные перчатки. Свернув папиросу, передал кисет Степану, а сам принялся крутить колесико зажигалки. Фитиль почему-то не загорался.

— Буксует цивилизация, — насмешливо проговорил Степан. — Обратимся к каменному веку.

С этими словами он извлек из кармана кресало и трут, прижал кусочек бурой мякоти к камню и начал ожесточенно стучать по нему железкой, высекая искру.

Наконец оба прикурили. Рыбаков надел рукавицы, взял вожжи, слегка натянул их, прикрикнул:

— Но, Воронко!

Жеребец фыркнул, рванулся и понес. В лицо ударил холодный ветер, брызнули снежные крошки из-под копыт.

— Согрелся? — Василий Иванович повернулся лицом к Степану.

— Как в бане.

Немного помолчали. Рыбаков вдруг заговорил неожиданно строго:

— Что-то ты, комсомольский секретарь, в последнее время стал шибко своевольничать. Вчера Лещенко нагрубил.

— Я не грубил. Он сам обозвал меня авантюристом.

— Здорово! За что это?

— Да так… — голос Степана задрожал то ли от холода, то ли от обиды. — У него три дня заседала военная комиссия СибВО. Всех переосвидетельствовали. И я туда напросился. У меня ведь все идеальное. И сердце и слух. И всякие там печенки-селезенки. Только глаза. А их но таблице проверяют. Я ее от строчки до строчки вызубрил. Как начал шпарить: «а, о, у, д…» Стали мне мобилизационное извещение выписывать, а тут Лещенко пришел. Это, говорит, что за фокусы. И заставил меня плакаты читать, которые по стенам развешаны. Ясно, я ни одного не прочел. Он расшумелся: с твоим зрением, говорит, слонов пасти… ну и всякое такое. Я, конечно, огрызаться стал. А когда он обозвал меня авантюристом…

— Тебе сколько лет?

— Девятнадцать. А при чем тут года? — с обидой воскликнул Степан. — Я понимаю, что это авантюра. Все понимаю. А как быть? Все мои одноклассники воюют. Вовка Ермаков на два года меня младше… Вам хорошо смеяться. Комиссар полка! Орден Красного Знамени… А тут из-за какой-то близорукости копти тыловое небо. Ну, хорошо. Не годен в пулеметчики, не гожусь в разведчики. Но связистом или там каким-нибудь техником могу же я быть? У меня по всей математике пятерки в аттестате. Морзянку знаю. Сам приемник смонтировал. На худой конец, простым санитаром…

— Зачем санитаром? Ты ведь политрук. Три тысячи комсомольцев в твоем соединении. Это же целый полк! Пусть резервный, но все равно полк. Из него идет пополнение на фронт. Разве Владимир Ермаков не из твоего полка? А Герою Советского Союза Игорю Тюменичеву разве не ты вручал комсомольский билет?

— Все это так… все понимаю. А вот как увижу воинский эшелон, у меня все внутри переворачивается. На любой подножке, на крыше доехал бы до самого фронта. Голодом. На морозе. — Степан достал кисет и долго прикуривал. — Я вот в гимнастерке хожу. Не потому, что под военного ряжусь. Просто нечего больше надеть. А какой тяжелой бывает иногда эта гимнастерка. На лбу ведь не написано, что я с дефектом. Парень как парень, а почему не там? Иногда какая-нибудь солдатка так глянет — от стыда готов в землю зарыться. Людям не закажешь, как о тебе думать…

Василий Иванович обнял парня за плечи.

— Надень рукавицы, Степа…

Дорога круто завернула вправо. На повороте кошеву так занесло, что седоки едва не вылетели из нее. Рыбаков вожжами легонько шлепнул Воронко по спине. Тот храпнул и понес галопом.

Впереди показались редкие тусклые огни деревни. Издали они походили на желтые мазки, небрежно наляпанные на темном полотне. Но чем ближе, тем живее становились эти огни. Они манили к себе, суля желанное тепло и отдых. Степан с невольным сожалением провожал взглядом каждое освещенное окно, мимо которого они проезжали.

Через несколько минут тяжело дышавший жеребец остановился у крыльца колхозной конторы.

Василий Иванович привязал лошадь к столбу и быстро прошел в дом. Степан последовал за ним. На толстой некрашеной лавке, протянувшейся вдоль стены, сидели два старика. Они мирно беседовали, нещадно дымя самокрутками.

— Здорово, деды, — приветствовал их Рыбаков.

— Здравствуй, Василь Иваныч, — дружно откликнулись старики, поднимаясь с места.

— Тепло у вас. — Рыбаков проворно скинул тулуп. Повесил его на большой деревянный шпиль, вбитый в стену. На конец шпиля нацепил шапку. Разминая затекшие ноги, несколько раз прошелся по скрипучим затоптанным половицам.

Степан тоже разделся. Примял ладонями по-ежиному встопорщенные жесткие каштановые волосы. Близоруко прищурив зеленовато-серые глаза, огляделся.

— Кто из вас сторож? — спросил Рыбаков, останавливаясь против стариков.

— Я, — откликнулся один из дедов.

— Сходи-ка за председателем. А ты, — он повернулся к другому старику, — отведи моего рысака на конюшню.

— Может, вы по пути и за Верой Садовщиковой зайдете, — попросил Степан сторожа.

— Чего за ней ходить. Она давно в клубе. Там ныне комсомольцы собрание проводят.

— Тогда я пойду туда, Василий Иванович.

— Давай.

Степан накинул фуфайку, нахлобучил на голову шапку и вышел. Резкий задиристый ветер с силой царапнул его по лицу. Мороз щипнул за уши, кольнул в нос. Парень шумно втянул в себя ледяной воздух и быстро зашагал по узкой тропе, протоптанной в глубоком снегу. «Однако, буран будет», — подумал он, выйдя на дорогу. Здесь ветер чувствовал себя полновластным хозяином. Он с силой трепал промерзшие верхушки деревьев, стряхивая с них комья снега. Как подвыпивший гитарист, безжалостно рвал тугие струны телефонных проводов. Стучал ставнями, скрипел калитками, швырял в окна домов охапки колючих снежинок.

3.

В клубе было холодно и уныло. Зал казался пустым, хотя там и сидело десятка полтора девчат. Они походили на озябших куриц. Сидели нахохлившись, подобрав ноги. Приход Степана поднял их с места. Первой к нему подошла комсорг Вера Садовщикова — невысокая, голубоглазая, румяная. Протягивая маленькую обветренную руку, бойко проговорила:

— Здравствуй, товарищ Синельников. Каким ветром?

В глубине ее глаз вспыхнули лукавые искорки-смешинки. Степан улыбнулся.

— Попутным, Вера.

Поздоровавшись со всеми за руку, он сделал постное лицо и с напускной серьезностью спросил:

— Что тут у вас? Траурный митинг или тайный совет заговорщиков?

— Не угадал. — Вера обиженно прикусила пухлую губу. — Комсомольское собрание. Ждем своих активистов…

— Невесело, — посочувствовал Степан.

— Куда как весело, — с вызовом выкрикнула высокая лупоглазая деваха. — Парни на фронте. Во всей деревне ни одного завалящего гармониста не осталось.

— Значит, труба без парней? — подзадорил ее Синельников.

— Нам бы уж хоть не настоящего парня, а какого-нибудь молоденького нестроевика, — съязвила лупоглазая и так посмотрела на Степана, что у него запершило в горле.

Он провел пятерней по вздыбленным волосам. Хитро прищурив глаза, смиренно спросил:

— А гармошка-то есть у кого-нибудь?

— Десятка два наберется, — сухо ответила Вера.

— Принесли бы хоть одну, поголосистее.

— А вы можете играть?

— Играть не играть, а дровишек напилить могу. Вальсок там или какой-нибудь тустеп.

— Сбегай, Дуняшка, принеси братанову гармонь, — обратилась Вера к лупоглазой девушке. — Хоть вальс и не больно что, а все ж теплее будет. И девчонки на гармошку сразу сбегутся.

Ловким, еле уловимым движением Дуняша затянула полушалок потуже, запахнула коротенькую шубейку и нырнула в дверь.

Взглядом Степан отозвал Садовщикову в сторону. Понизив голос, спросил, о чем будет собрание. Оказывается, комсомольцы решили поговорить о подготовке к весне.

— Навоз надо на поля вывозить. Золу и помет собирать. Да и по домам трактористов придется пошарить, может, у кого запчасти или инструменты какие найдем. Наши ребята из МТС недавно приходили, говорят, беда с этими частями. Нету их, и ремонт задерживается.

Он слушал негромкий грудной Верин голос, одобрительно кивал головой, поддакивал, а сам откровенно любовался девушкой. Она вся как бы лучилась молодостью, здоровьем и силой. Тугие круглые щеки полыхали ярким, свежим румянцем, губы непроизвольно улыбались, а в больших голубых глазах все сильнее разгорались искорки смешинки. Степан все время норовил заглянуть ей в глаза. Вера прикрывала их длинными ресницами, отводила в сторону. Голос ее зазвучал совсем по-другому. В нем явственно послышались игривые нотки. И обычные слова, избитые и стершиеся, как прибрежная галька, вдруг ожили, засверкали. Она говорила о навозе и снегозадержании, называла фамилии и цифры, а сама дразнила Степана улыбкой, взглядом.

В клуб влетела шумная стайка девчат и с ними два паренька-подростка. Они долго топали у порога, сбивая снег с валенок, терли озябшие руки. Им было лет по шестнадцать, не больше. В добрые довоенные времена таких называли мальчишками. Да и сами они вели себя как мальчишки. Лазали по деревьям, пасли в ночном лошадей и больше всего на свете боялись девичьих насмешек.

Так было год с небольшим назад, а теперь эти мальчишки считались первыми парнями на деревне. Они выполняли самую трудную работу, знали вкус табака и девичьих поцелуев. Потому-то, войдя в клуб, они не стушевались, не забрались в уголок подальше и потемнее, а важно прошли вперед, поздоровались за руку со Степаном и уселись на первую скамью, на виду у всех.

Вернулась Дуня. Подала Степану завернутую в платок гармонь, и разговоры в клубе моментально стихли. Все пристально, с откровенным любопытством смотрели на Синельникова. Он чувствовал на себе эти взгляды, но старался казаться равнодушным. Не спеша развернул гармонь, надел ремень на плечо, небрежно присел на краешек длинной, грубо отесанной скамьи.

— Вальс, что ли? — Степан поднял глаза на Веру.

— Давайте хоть вальс, а то ноги совсем отмерзли, — вместо Веры ответила Дуня.

Девчата сорвались с лавок. В один миг растащили их в сторону, расставили вдоль стен, освободив место для танцев, и остановились, выжидательно глядя на новоявленного гармониста. А тот осторожно перебирал пальцами белые пуговки ладов. Вскинув голову, он встретился глазами с Верой. В ее взгляде были и легкая досада, и обидное снисхождение, и даже осуждение. «Чего ты взялся за гармошку, если и держать-то ее как следует не можешь. Тоже мне, гармонист. Лапша перепревшая, а не парень. Это тебе не проекты писать и не речи говорить», — примерно так расшифровал Степан скептический взгляд голубых девичьих глаз. И чем дольше возился он с гармонью, тем темнее и сердитее становились Верины глаза. Наконец она не выдержала. Подошла к нему, сказала с досадой:

— Ну сыграй хоть что-нибудь.

— Может, тустеп для начала. Вальс-то я давно не играл. Попутаю.

— Лучше уж полечку, — крикнула Дуня.

— Не умею.

— Тогда играй тустеп. — Вера уничтожающе махнула рукой и отошла в сторону.

Степан обиженно поджал губы, сощурился и с силой растянул меха гармоники. Старенькая двухрядка легко, без натуги выдохнула из себя сочный и звонкий многоголосый аккорд. Секундная пауза — и на волю вылетел еще аккорд, звонче и наряднее прежнего. Басы глухо, самодовольно заурчали. Тонкий подголосок вскрикнул призывно и страстно, и вдруг в нетопленый полутемный клуб ворвалась такая лихая сибирская подгорная, что у Веры от изумления округлились глаза и открылся рот. «Ага, берет. — Степан улыбнулся. — Вот тебе и проекты и речи. Каково?» — «Чудесно, — ответил радостный Верин взгляд. — Это просто черт знает как здорово. Молодец». — «А, теперь уж и молодец!» — мысленно воскликнул Степан и растянул меха до отказа.

Замешательство длилось всего несколько мгновений. А потом полетели с плеч платки и полушубки. Распрямились девичьи спины, загорелись веселым огнем глаза. От улыбок как будто потеплело и посветлело в клубе. И начался такой пляс, какого ни за что не увидишь на концерте самого что ни на есть распрославленного танцевального ансамбля.

Бог знает каким чудом на ногах некоторых расторопных девчат вместо стареньких валенок появились вдруг сапожки. И, забивая гармонные голоса, застрекотала переливчатая дробь чечетки.

Вера слегка склонила голову, сверкнула озорным взглядом и запела:

Ягодиночка крутиночка, Крутое колесо, Навалился на винтовочку, Читает письмецо.

Не успела допеть, а вслед уже полетела новая припевка. За ней другая. И вот они — забористые, удалые, лукавые — понеслись, посыпались.

Гармонист полузакрыл глаза, припал щекой к гармонике, и она запела, казалось, всеми голосами сразу. Теперь уже никто не мог спокойно стоять на месте — притопывали, прихлопывали, присвистывали. Жесткие волосы Степана повлажнели от пота, обмякли и уже не топорщились, а бессильно упали на лоб. Он не видел, как народ валил в клуб. Шли и стар и мал. Еще бы: целый год в деревне не слышали гармошки, не видели настоящего веселья.

Когда же в клуб пришел Рыбаков с председателем колхоза Трофимом Максимовичем Сазоновым, там, как говорится, и яблоку некуда было упасть. Слегка ссутулясь, Трофим Максимович, невысокий, кряжистый, встал у порога и долго стоял, вслушиваясь в гармонные переборы. Тыльной стороной ладони потер тяжелый, гладко выбритый подбородок, дернул себя за мочку маленького оттопыренного уха.

— Молодец парень, язви его. Ишь как разворошил девок.

— На то он и комсомол, — задорно откликнулся Рыбаков.

Трофим Максимович улыбнулся.

— Дал бы нам напрокат, недельки на две. Мы теперь с полден начинаем собрание собирать, к вечеру, гляди, половина соберется. А этот растянул меха — и вся деревня в сборе.

— Понял, значит, что к чему. Хорошо. А вспомни-ка, сколько раз вашему брату, председателю, про клуб да про самодеятельность говорили. Вы и слушать не хотите. Нос на сторону. Некогда. Руки заняты. А на деле-то, видишь, что получается?

— Оно верно, — после долгого молчания согласился Трофим Максимович…

Они неторопливо разговаривали, а веселье в клубе продолжалось. Подгорную сменил краковяк, его — полечка, а за ней, на радость всем, вихревая цыганочка.

Девушки обливались потом, но о передышке никто и не заикался.

Вконец выбившись из сил, Степан сжал меха, уронил занемевшие руки.

— Упластался, паря. Закуривай. — Сидевший рядом мужик в шинели протянул Степану кисет.

Табак оказался невероятной крепости. Первая затяжка встала кляпом в горле Степана, и он долго не мог перевести дыхание. На глаза навернулись слезы.

— Как махорочка? — с невинным видом полюбопытствовал сосед.

— Быка с копыт сшибет.

— Это с непривычки. Зато всякую усталь и хворь враз снимет.

Подошла Садовщикова.

— Пора, пожалуй, начинать, — сказал ей Степан.

— А куда мы всех денем? Выгонять, что ли? — спросила Вера.

— Зачем выгонять? Проведем открытое молодежное собрание. Вопрос-то всех касается. И секретничать нам совсем не к чему.

В минуту скамьи были расставлены по местам. Колхозники с шумом расселись на них. Вера поднялась на сцену. Выждав тишину, сказала:

— Разрешите молодежное собрание… — она улыбнулась, — с участием всех возрастов… считать открытым. Будем обсуждать подготовку к севу, а потом продолжим танцы.

Предложение всем пришлось по душе: послышались одобрительные возгласы. Быстро выбрали президиум, и Вера предоставила слово Трофиму Максимовичу Сазонову.

Председатель говорил медленно, негромко, убежденно. Его слушали внимательно, охотно соглашались с ним.

Сазонов со дня основания бессменно руководил артелью. Колхозники уважали, но и побаивались своего председателя.

После собрания Рыбаков сказал Степану:

— Оставайся здесь. Поиграй еще. Да не торопи девчат, пускай досыта напляшутся. Мы с Сазоновым пойдем. Ночевать будем в правлении.

Они ушли, а Степан опять взялся за гармошку, и начался безудержный сибирский перепляс, с прибаутками и припевками. Особенно неутомимо и горячо плясала Вера. Вот она, не отрывая подошв от пола, плавно поплыла по кругу. Поравнявшись со Степаном, Вера встретилась с ним взглядом и запела:

Ягодиночка на льдиночке, А я — на берегу. Ох! Перекинь скорей жердиночку, К тебе перебегу. Я к тебе перебегу, Тебя, любимый, обниму.

Степан следил глазами за раскрасневшейся девушкой, слушал ее припевки и выжимал из старенькой двухрядки такие замысловатые вариации, что даже сам диву давался, как это у него здорово получается.

В первом часу, досыта наплясавшись и напевшись, девчата стали расходиться по домам. Они гурьбой высыпали из клуба вслед за гармонистом. Плотным полукольцом окружили его и медленно пошли серединой улицы. Степан наигрывал на гармошке, а девушки, не жалея голосов, подпевали. Мороз щипал за руки, леденил пальцы. Степан морщился, крякал, но не переставал играть. Хорошо, что Дунин дом находился совсем рядом, и они скоро дошли до него. Синельников отдал гармошку, попрощался с девушками и направился к конторе.

— Нам по пути, — сказала Садовщикова и пошла рядом.

— Где ты живешь-то?

— Там. — Вера неопределенно махнула рукой.

— Давай провожу тебя. А то замерзнешь.

— Пойдем, если охота, только я и одна могу.

Степан взял девушку под руку, и они не спеша зашагали по дороге. Ветер подталкивал их в спину, трепал концы Вериного платка, сдувал с сугробов снег и легкими волнами перекатывал его через дорогу.

— Никогда не думала, что ты так здорово играешь.

— Это тебе показалось. Давно гармошки не слышала. Знаешь, говорят, на безрыбье и рак рыба. Без птицы и галка соловей.

— Не набивай себе цену. Все равно больше не похвалю, а то зазнаешься. — И она засмеялась. — Как наши комсомольцы? Понравились?

— Хороши! Особенно комсорг. Такая горячая да голосистая…

— А что? — Вера приостановилась, гордо повела головой. — Никому не уступлю. Ни в чем. Ни в работе, ни в пляске…

— Ни в любви, — вставил Степан.

Они остановились перед окнами ее просторного пятистенного дома. Встали лицом к лицу. Вера стянула варежку с правой руки.

— До свидания, товарищ Синельников. Спасибо тебе.

Рука у нее была шершавая и теплая. Степан крепко сжал ее, заглянул девушке в глаза. Она смущенно потупилась, а он вдруг крепко обнял ее и поцеловал в губы. Вера вывернулась, переводя дух, глухо проговорила:

— С ума сошел.

Степан молчал, растерянный и пристыженный. А она поглядела на него и прыснула смехом.

— Спокойной ночи! — крикнула озорно и убежала без оглядки.

«Черт-те что получилось, — думал Синельников, шагая навстречу ветру. — Ни с того ни с сего. Что теперь она подумает?..»

Сердито плюнул под ноги, надвинул мохнатую шапку на глаза. С досады прошел мимо конторы. Пришлось возвращаться.

4.

В конторе топились печи. Из раскрытых дверей председательского кабинета сизыми клубами валил табачный дым. Человек десять тесно сгрудились вокруг стола, за которым сидел Рыбаков. Они не обратили внимания на Степана. Он разделся, присел на подоконник, прислушался к разговору.

— Нечего, Максимыч, людям глаза за́стить, — сердито говорила чернобровая женщина с бледным продолговатым лицом. — Как ни верти, а до нови нам кормов не хватит. С осени-то щедро размахнулись. Придется весной коров к потолку привязывать.

Трофим Максимович из-под насупленных лохматых бровей недобрым взглядом уперся в чернобровую женщину. Дернул себя за мочку уха.

— Ты, Наталья, завсегда панику сеешь. Надо допрежь все подсчитать да прикинуть, а потом паниковать. Сена, правда, у нас не больно вольготно. Опять же его надо коням приберечь. Зато соломы много. Будем уже сейчас коров соломой прикармливать.

Рыбаков переставил с места на место деревянное пресс-папье, покосился на председателя.

— Соломорезка есть?

— А как же, — живо откликнулся Трофим Максимович, — и соломорезка, и кормозапарники. Отходы помелем, будет чем солому сдобрить. Голодом животину не поморим, не беспокойся, Василь Иваныч.

— Ладно. Завтра наране посмотрим фермы. Вели счетоводу сводку по кормам подготовить. Соберем народ к дотолкуемся. А сейчас скажи, много ль вдов в колхозе?

Сазонов ответил не сразу. Большим кургузым пальцем правой руки почесал переносицу, подумал.

— За последнюю неделю две похоронные получили. Теперь, почитай, человек пятнадцать наберется.

— Многодетные? — хмурясь, спросил Рыбаков.

— Многодетных… — Трофим Максимович вытянул перед собой сильную задубелую руку с раскоряченными пальцами. Загнул мизинец. — Дарья Щинникова, четверо ребят, — загнул еще палец. — Ефросинья Душина — пятеро…

— Аннушка Черняева, — подсказала Наталья.

Они насчитали восемь многодетных вдов.

— Завтра собери их. Послушаем, какая нужда есть. — Василий Иванович посмотрел на часы. — Половина второго. Пора спать. В шесть пойдем на фермы. До свиданья, товарищи.

Люди тяжело поднимались с мест и медленно расходились. Контора опустела.

— Проветрим перед сном, — сказал Рыбаков, распахнув дверь в сени.

Через несколько минут комната наполнилась ядреным морозным воздухом. Табачный дым рассеялся. Захлопнув дверь, Василий Иванович прошелся по скрипучим некрашеным половицам. На ходу расстегнул широкий офицерский ремень, повесил на дверь председательского кабинета. Энергично раскинул руки в стороны, хрустнул суставами. Вдохнул полную грудь щекочущего студеного воздуха. Покосился на молчавшего Синельникова. Полувопросительно обронил:

— Пора спать, Степа.

— Можно, Василий Иванович.

Быстро приготовили постель. Положили на пол вдвое свернутые тулупы. Скатанные жгутом фуфайки приладили в изголовье. «Ну и постелька, — иронически улыбаясь, подумал Степан. — И чего бы ему не пойти к председателю на квартиру. Перекусили бы, поспали по-человечески. Все уполномоченные на квартирах ночуют. А он в конторе!»

Словно угадав его мысли, Рыбаков улыбнулся уголками губ.

— Не нравится постель?

— Да мне все равно, — смутился Степан. — Нам не привыкать. Только…

— Что только?

— Не пойму я, почему вам нельзя переночевать у кого-нибудь на квартире. Другие ведь ночуют, и ничего.

— Так уж совсем и ничего?

— Не совсем, конечно. У нас любят языки почесать о начальстве. И продукты, мол, они поедают колхозные, и морально не больно, ну, и всякое другое…

— Начальство начальству рознь. Много у нас всякого начальства. Очень много. — Василий Иванович подошел к столу. Уперся в него большими жилистыми кулаками. Прищурившись, посмотрел на огонь лампы с растрескавшимся стеклом. Лампа нещадно коптила. Он машинально протянул руку к горелке, подкрутил фитиль. — И все они люди. Значит, могут ошибаться, оступаться. За это их надо наказывать или прощать. Чаще всего прощают, делая скидки на принадлежность к номенклатуре и на то, что только бог без греха. Но есть на земле одна должность, — голос его затвердел. — И тот, кто ее занимает, не может рассчитывать на снисхождение. Он должен быть чист, как родниковая вода. И честен, безгранично честен…

Степан широко открытыми глазами смотрел на Рыбакова. А тот, перехватив взгляд парня, не улыбнулся, не смягчил выражение лица, и голос у него по-прежнему был жесткий, негнущийся.

— Таким должен быть партийный работник. Хоть секретарь ЦК, хоть инструктор райкома. И в том и в другом люди видят партию. Ты понимаешь? Пар-тию. И будь моя власть, я всякого партийного работника, который позволил бы себе крохоборство, пьянство или иную какую мерзость, я бы его расстреливал.

— Но ведь вы… — начал было Степан и осекся на полуслове. Облизнул ставшие вдруг сухими губы, потупился под строгим, требовательным взглядом Рыбакова.

— Ну?

— Вы же терпите таких, как… Тепляков, ваш второй секретарь…

— А что Тепляков?

Лицо Василия Ивановича стало хмурым. Углы губ опустились. Возле них и на лбу четко обозначились глубокие морщинки. Он, старел на глазах. Раз — и вот уже пробежали от глаз к вискам тонкие лучики морщинок. Два — и потухли, стали холодными глаза. Три — и подернулись серым пеплом щеки. Степан больше не мог смотреть на Рыбакова. Опустив в пол глаза, с трудом высказал то, что знал и думал о Теплякове.

— Строго судишь. Строго, но несправедливо. Тепляков — безотказный работник. Настоящий солдат. И дело знает. А то, что бабник, так это сплетни. Язык у него блудлив. Это верно. А руки — нет. Но мы и этот грех ему не прощаем, не списываем на войну. И если он в конце концов не поймет… А сколько вокруг настоящих большевиков. Без сучка и задоринки. Много ведь, а?

Видимо, этот вопрос глубоко волновал Рыбакова. Он и задал-то его не столько собеседнику, сколько самому себе, и тут же поспешил с ответом:

— Посмотри. Плетнев, Федотова, Звонарева, Пинчук. Да мало ли их. А комсомол? — Лицо его вновь ожило, помолодело, а голос зазвучал по-прежнему твердо и уверенно…

Тулуп был жесткий, колючий, неприятно пахнул овчиной. Степан долго ворочался, прежде чем нашел удобное положение. Расслабив мышцы тела, он еле уловимым движением высвободил кисть руки из-под обшлага гимнастерки. Скользнул взглядом по запястью, огорченно хмыкнул. Опять забыл. Прошли целые сутки, а он все не привыкнет, что остался без часов.

Часы подарил отец летом сорок первого, в день окончания десятилетки. Они были старенькие, мозеровские, купленные на толкучке. Это были первые часы в жизни Степана. К тому же подарок отца.

А вчера мать отдала его часы знакомому казаху за пуд затхлой, с чем-то смешанной муки. Проводив казаха, мать горько заплакала. Но иного выхода не было. Они уже проели все, что представляло хоть какую-то ценность. Жители райцентра получали по карточкам только хлеб. Служащий — 400 граммов в день, иждивенец — 200. Синельниковым на четверых причитался один килограмм сырого суррогатного хлеба. Но и его удавалось получать далеко не каждый день. Младшие же, брат и сестренка, не хотели считаться с этим и требовали хлеба. Любимица отца трехлетняя Олечка все время просила «пилоска с калтоской».

«Вот тебе и «пилоски с калтоской», — мысленно передразнил Степан сестренку и тут же уснул, не успев погасить грустной улыбки.

5.

Степан проснулся от толчка в плечо. Еле разлепил веки… Прямо над собой увидел бледное лицо Рыбакова. Степан спросонья не разглядел жалостливого выражения рыбаковских глаз. А тот, увидев, что парень проснулся, выпрямился, отошел к столу.

— Вставай. Сейчас Сазонов придет. Пойдем на фермы.

Степан вскочил на ноги. Одернул гимнастерку, подпоясался. Примял ладонью волосы, сонно поморгал красными, припухшими веками, зевнул и пошел в угол, где стояло ведро с водой.

В сенях послышался топот ног, голоса. Вошел Сазонов вместе со счетоводом — горбатым длинноносым мужиком в добротном белом полушубке. Поздоровались. Счетовод сразу присел к столу и через минуту защелкал счетами.

— Давай подсчитывай, а мы на фермы, — сказал ему Трофим Максимович. Повернулся к Рыбакову: — Пошли?

— Пошли.

На улице распогодило. Ветер стих. В темном небе висели неяркие звезды. В опушенных инеем ветвях раскидистого тополя запуталась бледная горбушка полумесяца.

За ночь ветер намел на дорогу большие снежные барханы. В глубокой тишине отчетливо слышалось тяжелое дыхание Трофима Максимовича, пробивавшего тропу. Шли гуськом, след в след. В одну минуту мороз побелил ресницы и брови, нарумянил щеки.

Деревня еще спала. Лишь кое-где сквозь замысловато разрисованные стекла окон слабо пробивался желтый свет. Кругом — тишина. Ни людских голосов, ни собачьего лая, ни петушиного кукареканья. Только снег скрипит под валенками.

Вязкая, ледяная тишина. Жгучий мороз. Степану даже показалось, что он не только чувствует, но и видит холод. Эдакая необъятная глыбища прозрачного льда навалилась на землю, на дома и деревья, на людей. И все они кажутся вмерзшими в ледяную махину. Воображение парня так разыгралось, что ему стало чудиться, будто он задевает плечами за скользкие и твердые стенки прохода, пробитого в синеватой толще.

В коровнике был полумрак. Несколько фонарей еле освещали большое помещение, и от этого оно казалось еще больше. Животные громко пережевывали свою бесконечную жвачку, шумно вздыхали, настороженно кося влажными круглыми глазами на незнакомых людей. Рыбаков медленно двинулся по проходу. Цепким, оценивающим взглядом осматривал коров, совал руку в кормушки, переговаривался с доярками.

— Муж на войне?

— А где еще?

— Пишет?

— Слава богу, покуда живой.

— Раз до сих пор дожил — жив будет. Теперь мы наступаем. Задним ходом пошла гитлеровская машина. Скоро она совсем развалится и твой… как его?

— Родион.

— И твой Родион дойдет до Берлина.

— Скорей бы.

А Василий Иванович уже повернулся к другой доярке, молодой краснощекой девушке.

— Сколько вчера надоила на круг?

— По четыре литра.

— Не густо.

— Так у меня половина тяжелых. Скоро пополнение буду принимать.

— Телятник готов?

— Не совсем еще, — неуверенно проговорил Трофим Максимович. — Печку там надо перекладывать да перегородки побелить.

— Чего ждете?

— На неделе сделаем.

К ним подошла пожилая женщина. Смущенно теребя концы полушалка, тихо проговорила:

— Мне бы, Василий Иваныч, спросить вас хотелось…

— Спрашивай.

Пока она собиралась с духом, их окружили работницы фермы.

Поведя глазом по строгим лицам товарок, женщина сбивчиво заговорила:

— Парень мой, сынок, значит… — хрустнула пальцами, всхлипнула, — с первого дня воевал. Получила одно письмо, и все. А недавно прислали бумагу — «без вести пропал». Это что? Погиб он или в плен его забрали? — Схватилась рукой за грудь и не мигая уставилась на Рыбакова. И остальные стояли молча: ждали, что он ответит.

Василий Иванович положил руку на плечо женщины.

— Не горюй, мать. В начале войны у нас целые полки без вести пропадали. Воюет твой сын в какой-нибудь другой части, а может, в партизанском отряде бьет фашистов без пощады. Скоро и весточку подаст.

По лицу женщины текли слезы. Товарки вполголоса утешали ее, уговаривали…

Потом в маленькой комнатке — молоканке — собрались доярки, телятницы. Была тут и колхозный комсорг Вера Садовщикова. Она первой подошла к Степану, подала руку. Едва приметно улыбнулась и, ни слова не сказав, отошла к подружкам.

А ему вдруг стало жарко в нетопленой комнате. Он расстегнул верхние пуговицы фуфайки, сбил на затылок малахай. Вера заметила смущение парня и все время бросала на него короткие насмешливые взгляды.

Он натянуто улыбался и делал вид, что целиком поглощен разговором Рыбакова с доярками.

Василий Иванович с пристрастием расспрашивал о надоях, о кормах, о молодняке, тут же подсчитывал, прикидывал, советовался и сам советовал.

Когда разговор зашел о кормах, он напустился на доярок за то, что сено и солому расходовали без нормы.

— Где твои комсомольцы? — повернулся он к Степану. — Это их дело. Во всех решениях о контрольных постах пишете, а сами же корма разбазариваете. Кто здесь комсорг?

— Я. — Верины щеки густо покраснели.

— Так это ты? — хмурое лицо Рыбакова вдруг словно оттаяло. И хотя голос по-прежнему звучал осуждающе строго, женщины заулыбались, а в Вериных глазах вновь заплясали задорные искорки-смешинки. — Пляшешь и поешь ты куда как лихо, а такое дело проморгала.

— Поправим, Василий Иванович, — опустив глаза, проговорила Вера. — Сегодня же наладим весы, и контрольный пост будет.

— Поверим ей, Степан? — весело спросил Василий Иванович.

— Поверим, — живо откликнулся Синельников.

— Ну что ж, давай поверим, а через недельку проверим. Пошлешь кого-нибудь из райкомовцев, а может, сам выберешься…

— Лучше уж сам, — быстро сказала Вера.

— Вам виднее, — махнул рукой Рыбаков, и все дружно засмеялись.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1.

Семья вдруг раскололась, как сухой грецкий орех под молотком. С одного удара. И этот удар — Вадим угадывал — нанес отец. Вообще, с началом войны отец неузнаваемо изменился. От его былой властности и самоуверенности не осталось и следа. Даже голос сделался каким-то тусклым, монотонным. А совсем недавно этот голос был упругим и сочным, с широчайшим диапазоном…

В первые дни войны Вадим вместе с друзьями пропадал в военкомате сутками, норовя попасть на фронт. С отцом он виделся только по вечерам. Тот был необыкновенно хмур и неразговорчив. Допоздна просиживал за своим письменным столом, непрестанно дымя папиросой. Он то перебирал бумаги, то что-то писал, перечеркивал и снова писал. «Заявление в армию», — думал Вадим, глядя на пишущего отца, и недоумевал, отчего же тот так мрачен. Только однажды отец вернулся домой задолго до вечера — спокойный, довольный, улыбающийся. В ту же ночь они уехали из Москвы. Ни с кем не попрощавшись. И никто не провожал их на вокзал. Если бы Вадим знал о готовящемся отъезде, он убежал бы из дому и ушел с какой-нибудь воинской частью, их тогда в Москве было несметное количество.

На новом месте Вадим скоро обзавелся новыми друзьями. У всех ребят его возраста тогда была одна мечта — попасть на фронт. Десятиклассники Малышенской средней школы решили после окончания учебы сразу же поступить в артиллерийское училище. Вадим ненавидел фашистов, желал Красной Армии скорейшей победы и все же хотел, чтобы война чуть-чуть подзатянулась и ему довелось повоевать. Он усердно занимался военным делом, запоем читал книги о войне и гордился, что девчонки, прознав о его желании, стали звать его «Вадька-артиллерист».

С самого начала сознательной жизни Вадима мать была для него другом-сверстником, учителем и судьей. Где бы ни был Вадим, чем бы ни занимался, он всегда чувствовал — рядом мать. Стоило только захотеть — и можно дотронуться до ее маленькой, легкой руки, попросить у нее совета. «Делай, как знаешь, Вадик, — отвечала она. — Я бы на твоем месте поступила вот так. А ты смотри сам». Он всегда делал так, как бы поступила она, и всегда получалось хорошо и правильно.

У него никогда не было тайн от матери. Она знала все о его друзьях и недругах, о первой мальчишеской любви. Откровенные разговоры с матерью приносили Вадиму облегчение и успокоение.

И вдруг матери не стало. Она ушла неведомо куда. Не предупредив, не попрощавшись и не оставив никаких следов! И сразу мир поблек, потускнел.

Словно подменили Вадьку-артиллериста. Он стал угрюмым, неразговорчивым. Губы всегда плотно сжаты. Брови нахмурены. После уроков он не задерживался в школе, спешил домой. На его плечах лежало все домашнее хозяйство. Он мыл полы, варил немудрые обеды, ходил на базар и в магазин. И ждал. С болезненной настойчивостью ждал весточки от матери. Юноша был уверен, что не сегодня, так завтра мать вернется домой или позовет его к себе.

Всякий раз, заметив входящую во двор почтальоншу, Вадим бежал ей навстречу. Принимая газеты, не сдерживался, спрашивал: «А письма нет?» Мать не подавала о себе никаких вестей.

Вадим не знал, что одна весть о матери все-таки долетела до Малышенки. Но письмо это было адресовано лично Богдану Даниловичу и на райком партии.

Шамов долго, недоуменно вертел в руках серый конверт. Вскрыл его. Вынул лист бумаги и прочел:

«Уважаемый тов. Шамов Б. Д.

С глубокой скорбью сообщаем вам, что ваша жена Шамова Л. И. скоропостижно скончалась от паралича сердца».

Дальше сообщалось, где она похоронена, и следовали обычные фразы о том, что его горе разделяет весь коллектив эвакогоспиталя № 2261, в котором Шамова работала санитаркой. Под извещением — подпись главврача и госпитальная печать.

Богдан Данилович прочел письмо дважды. Потер лоб, глубоко вздохнул: «Ах, Луиза, Луиза. Прости меня». Но тут же подумал: «Почему письмо пришло на райком партии? Значит, там знали, чья она жена. Вот черт».

Поразмыслив о случившемся, он решил, что это к лучшему: по крайней мере, не узнает Вадим. Письмо спрятал в потайной угол сейфа, где хранились личные документы. Заперев сейф, облегченно вздохнул: теперь нечего бояться никаких «а вдруг»…

Шамов медленно прошелся по кабинету. Присел к столу. Машинально придвинул перекидной календарь. Скользнул взглядом по записям на листочке, остановился на слове «карт» и вспомнил, что дома нет ни одной картофелины. «Надо где-то раздобыть мешок картошки. Соль, картофель, мыло… — надоело все это».

Богдан Данилович позвонил домой. Телефон не отвечал. Шамов сердито кинул трубку. «Где его носит? — неприязненно подумал он о сыне. — Только ночевать домой приходит».

Вадим в это время сидел в пустой классной комнате и думал о матери. Куда делась она? Почему не пишет? А отец, кажется, вовсе не переживает. Ни разу и не помянул о маме. Затеял побелку, чтобы снять со стены мамин портрет, и куда-то засунул его… «Уехать бы куда-нибудь. Куда?»

Неожиданно пришла мысль: стоит ли кончать десятый класс? Тянуть еще целую четверть, потом сдавать никому не нужные экзамены. Можно и сейчас попроситься добровольцем. Шут с ним, с артиллерийским училищем. Он пойдет на фронт рядовым. Будет разведчиком или сапером, а еще лучше заряжающим в артиллерии. Не откажут же ему из-за того, что до восемнадцати лет не хватает двух месяцев. Сейчас на фронтах такие бои. Люди нужны позарез, и его возьмут. А после войны он доучится.

Вадим вырвал листок из тетради и принялся писать заявление в Наркомат обороны, старательно выводя каждую букву.

2.

В этот субботний вечер Богдан Данилович пришел домой раньше, чем всегда. Вадима дома не было.

— Совсем распустился, — ворчал Шамов, раздеваясь. — Мог бы полы подмести, да и обед приготовить. Только и дела, что за хлебом сбегать.

Богдан Данилович прошел в кухню. Затопил плиту. Поставил на нее кастрюлю с начищенной картошкой и чайник с водой. Заглянул в продуктовый шкафчик. Там, кроме сморщенной луковицы и вазочки с мелко наколотым сахаром, ничего не было.

Прежде Богдан Данилович никогда не вникал в домашнее хозяйство. Он отдавал жене зарплату, нимало не интересуясь, хватит ли ей этих денег на жизнь, да и Луиза никогда не давала повода к подобным раздумьям. Они всегда жили в достатке, питались хорошо, прилично одевались. Теперь Богдану Даниловичу приходилось ломать голову над разными житейскими мелочами. Они раздражали его. А выход был только один — заводить свое хозяйство: сажать огород, покупать скотину. Но для этого нужны руки — здоровые и сильные. Вадим не работник. В доме должна быть хозяйка. Ничего не поделаешь — жизнь есть жизнь…

Шамов взял веник и стал неумело подметать пол. В дверь постучали.

— Да, — крикнул он и выпрямился, не выпуская веника из рук.

Вошла Валя Кораблева. Поздоровалась, извинилась, подала пачку листов.

— Машинистка только что допечатала. Я занесла по пути.

— Спасибо, Валечка. Вы так внимательны и добры.

— Пустяки, — отмахнулась девушка.

— А я вот, видите, чем занят. — Шамов показал веник. — Холостяцкий образ жизни.

— Давайте я вам помогу, — предложила Валя.

— Ну что вы. Сегодня суббота, в клубе танцы, и вас, наверное, ждет поклонник.

— Какие сейчас поклонники, — с глубоким вздохом возразила она, снимая пальто.

Она была крупная, полная, но проворная. Все делала добротно и скоро. Вымыла полы, протерла мебель, прибрала разбросанные повсюду книги. И квартира сразу стала другой — праздничной и светлой.

Богдан Данилович искоса поглядывал на девушку. Он и раньше часто заглядывался на нее в райкоме. А сейчас его приятно удивила ее легкость и проворство. «Молодая, здоровая, — думал он, — любую гору свернет».

Закончив уборку, она собралась уходить.

— Нет-нет, — запротестовал он. — Сначала попьем чаю. Уж раз вы взялись помогать старику, так несите этот крест до конца. Садитесь.

Валя слабо отнекивалась. Он взял ее руку.

— Какие у вас мягкие, нежные руки. И такие умные. Золотые. — И он неожиданно поцеловал ей запястье. Девушка окончательно растерялась, не зная как себя вести.

А Богдан Данилович, сделав вид, что не замечает ее смущения, усадил к столу, подал чашку чая, пододвинул вазочку с мелко наколотыми кусочками сахара.

— Пейте, Валюша. Хоть это и не цейлонский чай, а душу согревает. С холодной душой человеку трудно живется. Он сам зябнет и других не греет…

Валя, обжигаясь, пила горячий чай. Богдан Данилович смотрел на нее и без умолку говорил. Голос его то поднимался до звенящего металлом тенора, то ниспадал до густых рокочущих басовых переливов.

— Жизнь, Валечка, очень сложна. В ней много противоречий, неожиданных поворотов и даже глухих тупиков. Да-да. Я не боюсь этого слова, хотя и являюсь страстным приверженцем материалистического миропонимания. Помню, однажды, когда я учился в Москве, в аспирантуре, был у меня один хороший приятель. Человек уже не молодой, примерно моих лет — умный, сдержанный, пожалуй, даже сухой. И вдруг — влюбился. Самым настоящим образом влюбился в юную, красивую девушку. Бывает же…

Не жалея красок, Шамов пространно поведал Вале о сложной и драматической любви своего приятеля.

Девушка слушала его, боясь шелохнуться. Он говорил необыкновенно красиво и интересно. А главное, он обращался к ней, как к равной.

То ли от того, что в комнате было жарко, то ли от горячего чая, кто знает, только Валины щеки разрумянились.

«Говорят, он сухарь, зазнайка, — думала она, — а он совсем другой. Просто он очень умный, образованный и обходительный. Он и в райкоме так же. Всех на вы. «Пожалуйста» да «спасибо». Не то что другие…»

— Война, Валечка, — говорил Шамов, — пробудила в людях не только чувство патриотизма, она оживила в человеке грубые, животные инстинкты. А ведь главное достоинство человека — это вовсе не умение жестоко и беспощадно драться. Высокоразвитая мысль, утонченные чувства — вот что подняло человека над всем живущим на планете. Человек одарен сложнейшим, тончайшим аппаратом мышления. Возьмите память. Тысячи фактов, дат, формул, имен хранятся в мозгу до первого требования. Стоит вам захотеть — и весь этот калейдоскоп мгновенно оживет, засветится, примет определенную форму и окраску, выстроится в желаемом порядке. Память — это высшее волшебство природы. А мышление…

Он встал, медленно прошелся по комнате. Взял с этажерки книгу.

— Вот послушайте, что пишет об этом Павлов.

Она слушала. Потом Шамов на память прочувствованно читал ей какие-то хорошие стихи. А когда Богдан Данилович умолк, она улыбнулась и, не скрывая восхищения, сказала:

— Как красиво вы говорите. Так бы и слушала вас…

— Это вы, Валюша, вдохновили меня. Вы такая нежная и отзывчивая. Рядом с вами нельзя быть сухим и равнодушным.

Он снова взял ее руку и, поглаживая, приглушенно заговорил:

— Вы такая молодая, такая свежая, Валечка. Глядя на вас, забываешь и о войне, и о работе. Рядом с вами я, ей-богу, помолодел лет на двадцать. Сейчас бы музыку, и мы закружились бы в вальсе. Вы, наверное, прекрасно танцуете. У вас удивительная фигура — легкая, пластичная…

От его слов Вале было и приятно и неловко.

Решив, что пора уходить, она поднялась со стула. Он помог ей одеться. Подавая пуховый платок, Богдан Данилович опять заговорил о тяготах холостяцкой жизни.

— Вот завтра придется овладевать процессом производства борща. Вместо того чтобы посидеть с книгой, подумать над важными проблемами, я должен ломать голову над тем, как порезать свеклу…

— Хотите, я завтра приду и сварю вам борщ?

— Как вы добры. Я этого не заслужил. Ну, улыбнитесь же, улыбнитесь еще раз. Вас красит улыбка. Такие чудные губы. Не смущайтесь. Я говорю правду. Будь я помоложе, ей-богу, не стал бы мучить себя. Я просто бы подошел и поцеловал вас. Вот так…

И поцеловал ее.

Девушка, не помня себя, выбежала на улицу.

Богдан Данилович прислонился спиной к дверной притолоке и довольно потянулся. Все складывалось как нельзя лучше. Не зря бабка все время твердила ему: «Ты, Богдан, родился под счастливой звездой»…

Валя почти бежала пустой ночной улицей, ничего не видя. С ней творилось что-то неладное, непонятное, и не было сил разобраться в случившемся. Мысли путались, рвались, кружились бесконечным хороводом. И все кружилось перед ее глазами — дома, дорога, столбы, деревья. Чтобы не упасть, девушка привалилась спиной к высокому забору, прижала руки к груди и вдруг заплакала, неудержимо и громко. Она не вытирала слез, и они ручьями текли по лицу. И чем дольше плакала Валя, тем легче становилось у нее на душе, словно эти непрошеные и неожиданные слезы смывали с души горькую накипь безрадостного детства и одинокой юности. А улица вдруг заговорила шамовским голосом. «Вы такая молодая, такая свежая», — слышалось справа. «Вас украшает улыбка. Чудесные губы», — неслось слева. «Валюша! Валечка!», «Улыбнитесь еще раз!» Девушка зажмурилась, зажала ладонями уши.

— Что это со мной? — Валя с радостным изумлением огляделась по сторонам. — Все как во сне.

Нет, это не сон. Все было. Было. Завтра она снова придет к нему, и он опять станет ухаживать за ней, будет поить ее чаем и говорить ласковые, хорошие слова. Пусть он старше — зато какой добрый, умный, душевный…

Ей захотелось, чтобы это завтра наступило как можно скорей, и Валя заторопилась, заспешила. С замиранием сердца подходила она к каждому повороту, будто там, за углом, ее поджидало ослепительно-яркое, желанное, счастливое завтра.

3.

Старый Каурка лениво трусил по гладко накатанной дороге. В санях рядом со Степаном сидел его друг — заведующий военно-физкультурным отделом райкома комсомола Борис Лазарев, которого все называли просто Борькой. Несмотря на крепкий мороз, Борька был в черной суконной шинели, блестящих флотских ботинках и шапке-кубанке набекрень.

Не успел еще скрыться из глаз районный поселок, а друзьям уже пришлось делать остановку: распустилась супонь.

— Я сам! — крикнул Борька, выпрыгивая из кошевки.

— Куда ты с одной рукой.

— Это же матросская рука, — говорил Борька, затягивая супонь. — Надо понимать. Эта рука…

— Знаю, знаю. Торпедировала фашистский дредноут «Святая Мария», за что наводчик старшина Лазарев был награжден орденом Отечественной войны первой степени.

— Точно, — сияя довольной улыбкой, подтвердил Борька.

Друзья посмеялись и принялись закуривать.

Тут внимание Степана привлек проходивший мимо невысокий кряжистый мужик в опушенном инеем треухе. Он тяжело шел краем дороги, таща за собой санки, на которых лежали два доверху набитых мешка.

— Привет, папаша! — окликнул его Синельников.

— Будь здоров, — нехотя ответил незнакомец и прибавил шагу.

— Чего везешь? — полюбопытствовал Борька.

— А тебе что? — зло огрызнулся мужик в треухе.

— Как это «тебе что», — вскинулся Степан. — Раз спрашивают, значит, есть дело.

— Сопли подотри, потом спрашивай!

— А ну-ка, постой. Стой, тебе говорят!

Мужик остановился. Угрожающе сунул руку в карман, повернулся к подходившим парням.

Борька окинул его презрительным взглядом, строго скомандовал:

— Вынь руки из карманов.

— Ты что за командир… — начал было мужик, но осекся под колючим взглядом однорукого моряка и поспешил выполнить приказание.

— Что везешь? — строго спросил Синельников.

— Пушку! Разобрал на части и волоку. Видишь, из мешка ствол торчит.

— Хватит баланду травить. Говори толком, — нахмурился Борька.

— А ты, случаем, не малышенский комендант? Без погонов-то не разобрать.

Борька шагнул к санкам.

— Не трожь, — по-бабьи взвизгнул мужик, и его небритое красное лицо мгновенно озверело. Большой щербатый рот оскалился, глаза налились кровью. — Не трожь! Добром прошу! Не лезь, говорю! Думаете, законов не знаю, мать вашу…

— А ну, замри! — крикнул Борька. — Чего рот разинул? Не хочешь добром разговаривать, привязывай сани к нашей кошевке и айда в НКВД. Там разберемся, что к чему.

В заплывших вороватых глазах мужика мелькнул испуг.

— Да что вы, ребята, сдурели, что ли? — плаксиво затянул он. — Что я, контрабандист какой. Тоже, поди, на фронте был, воевал, по ранению списали. А везу табачок. Был в деревне, шурум-бурум променял на табак. Без курева, сами знаете, хуже, чем без хлеба…

— Закуривай, — Борька подал ему свой кисет. — Нам с тобой делить нечего.

— И верна, — радостно протянул мужик, неумело свертывая папиросу. Борька недобро улыбнулся, хмыкнул. Мужик совсем растерялся и просыпал табак. Снова зачерпнул из кисета щепоть. Скрутил толстенную папиросу, прикурил от протянутого Синельниковым окурка и зашелся надсадным кашлем. Попробовал затянуться еще раз и опять захлебнулся.

— Кому же табачок-то везешь? — спросил Борька.

— Товарищам, — отводя глаза в сторону, пробормотал мужик. — Я на заводе работаю. Сложилась вся бригада, и командировали меня, как некурящего… чтобы не раскурил дорогой…

— Покажи-ка документы, — попросил Степан.

Мужик оказался обыкновенным спекулянтом из Свердловска. От Малышенки до Свердловска сутки езды поездом. В деревнях стакан табаку стоил десять рублей, а в Свердловске — сто. В мешках, по Борькиным подсчетам, было не менее восьмисот стаканов. Это же больше семидесяти тысяч рублей чистой прибыли.

Пока друзья производили эти подсчеты, мужик даже ростом стал ниже. Юлил глазами, что-то бессвязно бормотал и, наконец, предложил им «тысчонку».

— Заткнись, паразит, — оборвал его Борька. — Моли бога, что нам с тобой не по пути и времени в обрез. Но в другой раз лучше не попадайся…

В пути им еще не раз встречались мешочники. Были среди них и люди, гонимые нуждой. Из городов и рабочих поселков они шли в деревни и там, не торгуясь, меняли последнюю рубаху на ведро картошки или плошку муки. Эти были измождены, обтрепаны, ожесточены голодом. Их ноша невелика: узелок муки, полмешка картошки, вязанка луку. Они не пугались оклика, охотно рассказывали, где и что выменяли.

Но были тут и матерые хищники, которые перегоняли в рубли народную нужду и горе, беззастенчиво обирая, обманывая, обсчитывая. Их не трогали слезы, не волновали мольбы и жалобы. Паучье племя спекулянтов наживалось на всем. И чем туже набивали они мошну, тем больше сатанели от жадности.

— А знаешь что, — сказал Степан, — мы можем поприжать эту сволочь. Есть у меня одна идейка. Давай организуем комсомольскую дружину. Расставим заслоны по дорогам. Реквизируем у спекулянтов табак и отправим его на фронт. Как?

Вместо ответа Борька протянул Степану руку.

И вот в воскресенье на всех дорогах, ведущих в райцентр, появились небольшие отряды молодежи, вооруженные мелкокалиберными и учебными винтовками. Они отнимали у спекулянтов табак, вручая взамен расписки. За день комсомольцы собрали двести шестьдесят килограммов первосортного табака. Наутро его отослали на фронт, бойцам подшефной Сибирской стрелковой дивизии…

4.

— Ну, пока. — Степан пожал руку своему заместителю Ане Таран и направился к выходу. Резкий телефонный звонок заставил остановиться.

— Тебя! — крикнула ему Аня.

Степан недовольно поморщился, подошел к телефону, взял трубку.

— Здравствуйте, товарищ Синельников, — послышался голос Шамова. — Чем вы сейчас заняты?

— Собрался в колхоз «Колос». Дошел уже до порога, да ваш звонок задержал.

— Очень хорошо. — Степан не понял, к чему отнести эти слова, и пожал плечами. А Шамов, повторив еще раз «очень хорошо», добавил: — Зайдите сейчас ко мне. Есть одно попутное поручение.

«Что за поручение?..» — недоумевал Степан, направляясь к Шамову.

Богдан Данилович в задумчивости склонился над столом, заваленным книгами. Были тут переложенные закладками тома сочинений Маркса и Ленина, книги Тарле и Бисмарка, всевозможные справочники и стопка брошюр, отпечатанных на грубой желтой бумаге. Шамов и бровью не повел, заслышав скрип двери. И только когда Степан поздоровался, Богдан Данилович медленно приподнял голову.

На приветствие он ответил глухо, устало. Не вставая протянул белую длиннопалую ладонь. Слабо пожал руку Степана и взглядом пригласил его садиться.

Синельников сел. Выжидательно уставился на молчавшего Шамова. А тот тихо спросил:

— Кто у вас комсоргом в «Колосе»?

— Вера Садовщикова. Доярка. А что?

— Так, так. — Шамов вынул из стола какую-то бумагу. Не спеша пробежал по ней глазами. Свернул вдвое, прикрыл рукой и, вскинув глаза, снова заговорил. — Значит, Вера Дементьевна Садовщикова. Правильно. Так вот, должен сообщить вам весьма прискорбную весть. Муж Садовщиковой — Федор Садовщиков — дезертировал из Красной Армии. Органы предполагают, что он направился в родные края и, возможно, я подчеркиваю, возможно, уже навестил свою жену…

— Не может этого быть.

— Не будем об этом спорить. — Высокий гладкий лоб Шамова зарябил морщинками. Медленным движением руки он вытащил из мраморного стаканчика граненый красный карандаш. Повертел его в тонких пальцах и снова заговорил. — Этим занимаются органы госбезопасности. Сейчас важно решить другое. Может ли жена дезертира возглавлять колхозную комсомольскую организацию в годы войны? Найдут ли ее дела и речи отзыв в сердцах женщин-солдаток и вдов? Думаю, в данном случае не должно быть двух мнений. Ее надо снять с этой работы. Не освободить, а именно снять, как человека, не внушающего политического доверия, как жену изменника Родины. Это мы и поручаем сделать вам.

— Я считаю, снимать ее пока не следует, поскольку…

— Вы можете думать все, что угодно. Учтите только, что я вас пригласил не для дебатов. Это поручение районного комитета партии. Утром доложите мне о выполнении.

— Но так же нельзя. — Степан вскочил, замахал руками, загорячился. — Садовщикова — честная комсомолка, хороший комсорг. Почему она должна отвечать за мужа? Сын за отца и то не отвечает… Она — настоящая комсомолка. Она не станет укрывать дезертира…

— Это все, что вы можете мне сказать? — ледяным голосом спросил Шамов. Его крупное продолговатое лицо с большим мясистым носом, слегка оттопыренными губами было бесстрастным и непроницаемым, как маска. Глаза полуприкрыты тяжелыми, набрякшими веками. Под ними резко обозначились синеватые, похожие на пельмени мешочки. Степану показалось, что он никогда не видел Шамова таким. В душе парня вдруг возникла неприязнь к этому надменному человеку.

— Это все? — снова спросил Шамов.

— Все!

— Я убеждаюсь, что вы не созрели для руководства районной комсомольской организацией. Политически не созрели. О сегодняшнем вашем поведении я официально поставлю вопрос на бюро райкома партии. Больше я вас не задерживаю.

Степан, как ошпаренный, выскочил из кабинета. Раза два пробежался по коридору и помчался к Рыбакову.

— Он занят, — сказала Валя Кораблева. — У него товарищ из обкома.

— Надолго?

— Кто знает. Много народу вызвали. Наверно, надолго. — Она вдруг умолкла, изумленно надломила светлые пушистые брови. — А ты что как из парной?

— С Шамовым обменялись любезностями.

Валя нахмурилась. Склонилась над столом и принялась перебирать бумаги. Не поднимая головы, спросила:

— Чего вы не поделили?

— Нам нечего с ним делить.

— Так-то уж и нечего?

— Нечего.

— А по-моему, было бы неплохо, если бы он поделился с тобой своими знаниями.

— Не надо мне его знаний. Я сам добьюсь. Своим хребтом. Чинодрал какой-то…

— Зря это ты, — с обидой проговорила Валя, подняв на Степана глаза. — Все зря. Он совсем не такой, каким кажется. Он добрый и ласковый. Только одинокий. А то, что дружбы ни с кем не водит, так равных себе по уму не найдет. Люди завидуют и чернят его.

Степан даже попятился от изумления. А она, не заметив этого, все оправдывала и хвалила Шамова. Видно, немало думала она над всем этим, если вот так вдруг заговорила. Увидя недоверчивую ухмылку парня, Валя опомнилась, умолкла на полуслове. Силилась и не могла найти слов, которыми можно было бы загладить неловкость, вызванную ее нечаянной горячностью. Степан не стал ждать, пока она справится с замешательством, молча повернулся и вышел.

Валины слова о Шамове подлили масла в огонь. Чтобы остудить себя, он принялся вышагивать по длинному коридору. Не помогло. Махнув рукой, Степан направился в кабинет третьего секретаря.

Невысокая молодая широколицая женщина встретила его радостной улыбкой. Вышла навстречу из-за стола, протянула обе руки.

— Здравствуй, Степа. Дай-ка на тебя полюбоваться. Целый год не видела.

— Да что вы, Полина Михайловна. Почти каждый день бываю…

— Вот видишь, почти. — Она сделала строгое лицо, а глаза продолжали смеяться. — Этого мало. Я хочу видеть тебя ежедневно. Садись, рассказывай.

Они сели рядышком на старенький продавленный диван. Некоторое время оба молчали. Полина Михайловна грустно смотрела на Степана, на его худое, бледное лицо с острым подбородком, ввалившимися щеками и перечерченным ранними морщинами лбом, над которым воинственно топорщилась проволока волос.

— Что вы меня так разглядываете? — смутился. Степан.

— Ты неважно выглядишь, Степа. Синяки под глазами. Морщины. Плохо питаешься. Да? При такой нагрузке в твои годы надо хорошо питаться. А ты только куришь. Вот что. — Федотова потерла нахмуренный лоб. — Вчера для партактива получили кой-какие продукты к Новому году. Я тебе выписала полкило масла и еще кое-что. Сегодня же выкупи продукты. Хорошо? — она легонько дотронулась до его руки.

От этой дружеской ласки у Степана защипало глаза. Он отвернулся, выхватил из кармана кисет, торопливо свернул папиросу.

— Может, и меня угостишь?

Он и забыл, что Федотова курит. Смущенно кашлянул, протянул ей кисет и бумагу. Пока она вертела папиросу, Степан рассказал о столкновении с Шамовым.

Лицо Полины Михайловны стало задумчивым. Взгляд скользнул за окно. Она заговорила медленно приглушенным голосом:

— Кто из вас прав, покажет время. Но если окажется, что прав Шамов и твой комсорг будет укрывать мужа-дезертира, тогда и ей, и тебе не миновать наказания. Сам понимаешь.

— Значит, мне надо делать так, как велит Шамов?.. — загорячился Синельников.

— Видишь ли, Степа, — мягко перебила Полина Михайловна, — наша задача бороться за человека. Бороться с темными силами привычек, обычаев, с нехорошим влиянием среды. А бороться за человека нельзя, не доверяя ему. Может быть, ты и прав. Будешь в колхозе — поговори с ней по душам, посмотри, как она настроена. Интуиция, конечно, ненадежный фундамент для политики, но и без интуиции не может быть настоящего партийного работника.

Он ушел от Федотовой успокоенный. По пути зашел в парткабинет. Отыскал в словаре непонятное слово «интуиция». Оказалось, это всего-навсего чутье, проницательность, а он думал — что-то необыкновенное.

По пути в «Колос» Степан приготовился к трудному разговору с Верой.

Но получилось совсем не так, как думалось.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1.

Поглядеть на нее со стороны — не идет, а летит девушка, так легка и стремительна ее походка. Плечи развернуты, голова гордо вскинута. На пушистом выпавшем ночью снежке четко печатается ровная частая стежка маленьких следов. Тугие круглые щеки накалены морозом. Инеем посеребрена выбившаяся из-под платка прядка волос.

Солнце назойливо заглядывало Вере в глаза. Она довольно щурилась и улыбалась. Сегодня ее радовало все: и чистейший, аппетитно хрустящий под валенками снежок, и нежная просинь неба над головой, и задиристый колючий морозец, и все-все, мимо чего столько раз проходила она равнодушно.

Бывает беспричинная грусть, бывает и беспричинная радость. Да и почему бы не радоваться человеку, если он молод, здоров и красив.

И Веру ни на минуту не покидало удивительное ощущение легкости и приподнятости.

Хорошее Верино настроение имело и конкретную причину. Сегодня ей исполнилось двадцать лет. По такому случаю мать напекла ржаных пирогов, сварила бражку. Вечером придут подружки. Должен вот-вот подъехать Синельников, проверять, как они корма расходуют. Она и его пригласит на вечеринку. Получится очень здорово. Степан — хороший гармонист, симпатичный парень. С ним весело. Правда, у нее есть муж. Он ушел на войну зимой сорок первого. Но они так мало прожили вместе и так давно расстались, что Вере порой казалось, будто у нее и не было никакого замужества, а все это только пригрезилось или приснилось.

…Три года они учились в одном классе. Высокий, сильный, немножко нагловатый, Федор нравился многим девушкам. Они охотно откликались на его предложения дружить. Но почему-то всякий раз дружба эта получалась непрочной.

В десятом классе Федор стал настойчиво ухаживать за Верой. Ей нравился парень, но, не желая быть покинутой, она только посмеивалась над его ухаживаниями.

Война как-то сразу изменила их отношения. Да и Федор неузнаваемо изменился: стал сдержан, задумчив и ласков. По вечерам, уединившись с ней, он сетовал на свою судьбу. Скоро его призовут в армию, пошлют на фронт, и Вера о нем позабудет.

— Ты красивая, — говорил он с затаенной обидой, — на такую всякий позарится. Зачем тебе ждать меня? Найдутся другие.

Она утешала его, клялась в верности, а он твердил одно и то же:

— Поженимся, тогда поверю.

В августе сорок первого года они сыграли свадьбу. Недолго пожили в доме его родителей, в соседнем селе, а потом перебрались к Вере. Полтора месяца промелькнули, как один душный, предгрозовой день. Оттого, что шла война, Вере все казалось непрочным и недолговечным. А тут еще это страшное сомнение: «Люблю ли я Федора? Надо ли было выходить замуж?»

…И сейчас Вера откровенно радовалась предстоящей встрече с Синельниковым.

Как он неожиданно поцеловал ее тогда у ворот дома. И сам же смутился. Тоже орел…

Вера тихонько засмеялась и прибавила шагу.

Вот и сельсовет. Над широким крыльцом с навесом шуршит на ветерке полинялый флаг. С обеих сторон крыльца — глубокие сугробы. Вера голиком обмела валенки, поправила пуховый платок, с силой толкнула тяжелую дверь.

Председатель сельсовета встретил ее у порога. Пожал руку, сказал бодро:

— Привет комсомольскому вожаку. Проходи, товарищ Садовщикова. Мы всегда рады таким гостям.

В кабинете оказался незнакомый лейтенант с орденом Красной Звезды на кителе. Здороваясь с Верой, он так пристально посмотрел ей в глаза, что она нервно передернула плечами, потупилась. Лицо ее стало серьезным.

Председатель почему-то усиленно принялся усаживать Веру, приговаривая:

— Садись, садись. Ты у нас редкий гость. Да разболакайся, а то сопреешь, гляди, как тут натоплено.

— Ничего, — Вера натянуто улыбнулась. — Пар костей не ломит. — Поймала ускользающий взгляд председателя. — Зачем вызывали?

— Видишь ли, какая заковыка… Поручено нам обследовать положение семей фронтовиков. Вот и товарищ лейтенант для этого приехал. Ну а без комсомолу, сама знаешь, никакое дело не деется. Вы же у нас авангард. Резерв и все такое…

Вера слушала председателя, а сама все время чувствовала на себе холодный и острый взгляд лейтенанта. Этот взгляд беспокоил ее, раздражал, настораживал. В конце концов она не выдержала, повернулась к нему и неприязненно спросила:

— Чего вы разглядываете меня?

— Любуюсь. — Лейтенант криво усмехнулся. — Красивая вы. Муж, наверное, забомбил письмами. Тут уж не до войны, когда дома такая жена осталась.

— По себе судите? — разъярилась Вера.

— По себе, — просто ответил лейтенант и вдруг заговорил доверительно. — Хоть и мало воевал, всего восемь месяцев, а знаю, как ждет солдат письмо от любимой. Читает его в день раз двадцать и все норовит разглядеть что-то между строк. Вам муж, наверное, часто пишет?

— Не чаще других.

— Где он сейчас… на каком фронте?

— Я только номер полевой почты знаю.

— Давно последнее письмо получили? — Взгляд лейтенанта опять стал подозрительным и холодным.

Вера ответила торопливо:

— Не помню точно, — и повернулась к председателю. — Так чем же мы можем помочь?

— Тут, девка, делов невпроворот. Надо у всех солдаток дома побывать, обследовать, а потом сообща решить, кому и чем пособить. У тебя комсомольцев-то сколько?

— Двадцать три.

— Выдели нам на это дело человек пять и подошли сюда завтра утречком.

— Хорошо.

Вера вдруг подумала: «Может быть, что-то случилось с Федором?» Хотела спросить об этом лейтенанта, но не решилась. Медленно встала. Председатель и лейтенант тоже поднялись с мест. Надо было прощаться и уходить. Неловкое молчание становилось невыносимым, и, чтобы прервать его, Вера спросила:

— Так я пойду?

Председатель в ответ только плечами пожал, дескать, мы тебя и не задерживаем, а лейтенант сказал:

— Зачем же? Посидите.

— До свиданья! — громко, с вызовом сказала Вера и нарочно не спеша поплыла к выходу. А спину ей жег лейтенантов взгляд.

Снег под ногами противно скрипел. Надоедливо орали галки, кружа над головой. Солнце затерли облака.

«И чего он так глядел на меня? Говорил одно, а на уме другое. «Любуюсь, красивая», а сам глазами насквозь прожигает. Черт. Все настроение испортил. Надо было отбрить его как следует. Наплевать, что он лейтенант и с орденом. А я язык проглотила».

Вере стало так стыдно и обидно за свою растерянность, что она остановилась посреди дороги и долго стояла, думала, не вернуться ли в сельсовет да проучить нахального лейтенанта. Опять пришла мысль о Федоре и вытеснила все другие. «Что-то случилось с ним. Что-то случилось… тяжело ранен… изувечен, убит?»

Повернулась и побежала назад. Она бежала изо всех сил, словно ее подгоняли.

В сельсовете была только сторожиха. Она испуганно посмотрела на запыхавшуюся Веру.

— Ты чего, девка?

— Где лейтенант?

— Военный-то? Только что уехал. И председатель с ним. В колхоз Жданова подались.

Вера тяжело опустилась на скамью у порога.

2.

Сторожиха сняла трубку с дребезжащего телефона. Послушала, помолчала, потом тихонько кашлянула и вполголоса проговорила:

— Слушает сельсовет. Чего ты надрываешься? Не глухие. Ну? Здеся она. — Сердито кинула трубку на подоконник. Подошла к Садовщиковой. — Иди, девка. Из правления тебя разыскивают. Да ты что уставилась, ровно ошалелая. Иди, говорю, зовут тебя.

— Меня? — Вера стряхнула оцепенение. Нехотя подошла к телефону. — Слушаю.

— Вера? Здравствуй. Что это ты от меня прячешься? — послышался необычайно глуховатый голос Синельникова. — Мы с Трофимом Максимовичем уже побывали на ферме. Посмотрели, поговорили. Молодцы, сдержали слово. Я и Василию Ивановичу успел позвонить, а тебя все нет. Домой к тебе посылали…

— Меня в сельсовет вызвали… по одному вопросу, — смущенно оправдывалась Вера. — Товарищ приезжал из района. Вот и задержалась. Извините уж…

— Ладно, извиню, если через пять минут будешь в правлении.

— Бегу, — выдохнула Вера и повесила трубку.

К правлению она направилась прямиком, по огородам. Еле выбралась из сугробов. Вошла запыхавшаяся, раскрасневшаяся. Сняла платок, тряхнула коротко остриженными темно-русыми волосами.

Синельников внимательно поглядел на нее, озабоченно спросил:

— Что ты такая?

— Какая?

— Смурая. Не рада, что приехал?

— Ой, что ты! Это я запыхалась. Напрямки, по огородам бежала. Боялась, что уедешь.

Голос у нее стал прежний: веселый и задорный, а в голубых глазах снова вспыхнули горячие искорки-смешинки. И только теперь она заметила, что у самого Степана тоже пасмурный вид. «Что это с ним?» Вера вопросительно и тревожно посмотрела на парня, и тот, не ожидая расспросов, поспешил объяснить:

— Не сплю ни черта. Некогда. — И, чуть помолчав, добавил: — А ты молодец. И дела в норме. Пойдем посидим где-нибудь. Надо кой о чем поговорить с твоими активистами.

— Пошли в читальню.

Пока Степан разговаривал с членами комитета, в читальню на огонек собралось много колхозников. Тут была и молодежь, и пожилые люди, и несколько вездесущих стариков, без которых не обходится ни одно собрание.

Курили, вполголоса переговаривались о том о сем, перекидывались немудрящими шутками.

Но вот наконец комитетчики отзаседали, и не успел Степан свернуть папиросу, как к нему уже подсел бородатый старик и без всяких предисловий попросил:

— Расскажи-ка, парень, что ныне на Волге-то-матушке деется. Ты, поди, больше нас газеты читаешь.

— Можно рассказать, — охотно откликнулся Степан. Встал, одернул гимнастерку. Подошел к карте. Пригнулся к ней. Прищурившись, вгляделся. Ткнул пальцем. — Вот здесь Сталинград. Тут сейчас решается наша судьба. Гитлер из кожи лезет, чтобы захватить этот город, перейти Волгу и ударить нам в тыл. Не удалось взять Москву в лоб, так хочет прыгнуть ей на спину. Фашисты ничего не жалеют. Ни людей, ни машин. Пятьдесят отборных дивизий. Самых отпетых головорезов согнал сюда Гитлер. А сколько орудий, танков, самолетов! Многие тысячи. Поначалу фрицы крепко потеснили наших. Шестьдесят вторую армию Чуйкова к самой Волге прижали. Но сбросить в реку не смогли. Кишка тонка. Между прочим, главный удар приняла на себя наша сибирская стрелковая дивизия под командованием генерала Гуртьева. Ох и здорово дрались сибиряки! Там все герои! И саперы, и разведчики, и медсестры, и связисты.

Вот я расскажу вам об одном связисте-комсомольце… Нашем сибиряке.

И Степан стал рассказывать о молодом связисте, который, будучи смертельно раненным, зажал в зубах концы провода и, восстановив таким образом связь, умер.

Женщины всхлипывали, мужики глушили душевную боль табаком. Степан замолчал, потянулся к стакану с водой. Откашлялся. И снова заговорил. О медицинских сестрах, переправляющих раненых через пылающую Волгу. О моряках, которые со связками гранат кидались под фашистские танки.

— Так дрались бойцы дивизии Гуртьева. И выстояли. Гитлер не раз назначал сроки захвата Сталинграда. Писал приказы, бросал подкрепления. Не помогло. Пока фрицы бились лбами о волжскую твердыню, командование Красной Армии разработало план прорыва гитлеровского фронта и окружения немецких войск на Волге. Блестящий план! Невиданная в истории войны операция. Теперь посмотрите, как этот план был претворен в жизнь. Вот здесь…

Голос Степана все накалялся и накалялся. Движения стали порывистыми, резкими. Впалые щеки покрылись пятнами румянца.

— Мы накануне великой победы! — Степан вскинул над головой кулак, медленно опустил его. — Триста тысяч фашистских солдат окружены. Они либо будут уничтожены, либо сдадутся в плен. Теперь весь мир видит, чего стоит геббельсовская болтовня о непобедимости гитлеровской армии, о молниеносной войне с Россией. Теперь уже никто не сомневается — придет великий праздник на нашу улицу. И скоро!

Степан отошел от карты, сел на стул и сразу обессилел. Полез было в карман за табаком, но к нему тотчас протянулось несколько рук с кисетами. Сворачивая папиросу, Степан спросил:

— Может, есть вопросы?

— А как же, — откликнулся бородатый старик. — Мне вот интересно, почему союзники по сю пору второго фронта не открывают?

— Союзнички наши еще думают да раздумывают, что выгоднее.

— Эта верна-а.

— На их надейся, а сам не плошай.

— У нас вся надежда — свой кулак.

Поднялась чья-то рука в заплатанном на локте ватнике.

— Что сейчас на Волховском фронте? Затишье или как?

— По сравнению со Сталинградом — затишье. А вообще-то везде идут бои.

— А на Западном? — с робкой надеждой спросил нежный женский голос.

У всех, кто собрался здесь, близкие были на фронте. За полтора года войны люди научились разбираться в путанице фронтов и направлений. По каким-то неуловимым признакам они узнавали местонахождение частей, в которых служили близкие. И теперь, читая сводку военных действий, каждый прежде всего искал название фронта, на котором сражался сын, муж, брат или отец.

Степан знал об этом и, не дожидаясь дальнейших расспросов, коротко рассказал о положении на всех фронтах, от Северного до Кавказского.

Не успел от карты отойти, а ему уже приготовили новый вопрос. И пошло:

— Куда подевались коммунисты Германии? Почему их не слышно и не видно?

— Кончится в сорок третьем война или нет?

— Как поступить в школу разведчиков?

— Когда будет новый набор девушек в армию?

В конце концов Степан не выдержал, шутливо взмолился:

— Пощадите, товарищи!

Его пощадили и в девятом часу вечера стали расходиться по домам. Вера и Степан вышли последними.

— Ну что, комсорг. Пора прощаться. Если время есть, проводи меня до конного двора. Заложу своего рысака и двину домой.

— На ночь-то глядя?

— Я волков не боюсь.

— Лучше оставайся, переночуешь, а утречком пораньше выедешь.

— Нет. Завтра с утра предстоит одно большое дело. Поеду.

Вера взяла его за рукав.

— Останься. Сегодня у меня день рождения. Двадцать стукнуло. Будет маленькая вечеринка. Подружки уже ушли ко мне, Приглашаю и тебя.

Степан ответил не сразу. Зачем-то снял шапку и снова надел. Потом принялся вертеть в руках рукавицу. Вера не вытерпела, тронула парня за локоть.

— Ну?

— Пошли.

3.

Его появление вызвало веселый переполох среди Вериных гостей. Пока Степан раздевался да умывался, пока девушки рассаживались вокруг стола, норовя угодить подле желанного гостя, лупоглазая Дуняша сбегала за гармошкой.

Степан оглядел праздничный стол, и у него засосало под ложечкой, а рот наполнился голодной вязкой слюной. Еще бы: он сегодня не ел с самого утра, а тут были и соленые грибы, и огурчики, и капустка, картофельные, творожные, морковные шанежки и пирожки. Посреди стола призывно возвышался графин с бражкой.

Степан прицелился глазом в румяный картофельный пирожок, поднял вилку и потянулся было к поджаристому искусителю, да вовремя спохватился: как-никак, а в гостях. Надо иметь выдержку. Положил вилку на место и принялся подшучивать над девушками, которые, мешая друг другу, переставляли на столе тарелки и стопки. Они преувеличенно громко смеялись над его шутками, лукаво поглядывали на него, неумело острили. В комнате стоял галдеж, как на птичьем базаре.

И все-таки выдержки Степану хватило ненадолго. Видя, что хозяйка не торопится с началом ужина, он поманил ее пальцем и сказал так, чтобы слышали все:

— Послушай, Вера. Мой истощенный организм больше не может ждать. Еще пять минут — и перед вами будет молодое, красивое, бездыханное тело.

Девчата как будто только и ждали этих слов. Моментально наполнили стопки, и Дуняша произнесла первый тост за здоровье именинницы.

Выпив стаканчик бражки, Степан набросился на еду. В его тарелку со всех сторон подкладывали закуски, и она, как скатерть-самобранка, всегда была полной.

Пили за победу, за исполнение желаний, за верную дружбу.

— Фу-у, — Степан отодвинул тарелку, положил вилку на стол. — Кажется, жизненные силы восстановлены. Материальная база подведена. Теперь можно подумать и о надстройке. Дай-ка, Вера, гармонь.

Гости притихли, выжидательно поглядывая на гармониста. Он покосился на Дуню и, чуть подыгрывая себе, приглушенно запел:

Хороша Дуняша наша, Только мал у Дуни рост. Достает Дуняша наша Головой до самых звезд…

Когда взрыв веселья прошел, Степан повернулся к соседке слева.

Если Нюра полюбила, Завещанье напиши: Через месяц не останется Ни тела, ни души…

Он начал было играть плясовую, но девчата запротестовали: пускай и о других споет частушки.

Степан так и сделал. Потом все вместе пели новые песни, рожденные войной. Тревожные и грустные. В них тоска и боль затянувшейся разлуки, робкая надежда на счастье и страстная мольба к любимому — вернись, и горячий призыв к любимой — жди!

Когда запели «В землянке», Степан заметил, что Дуняша опустила голову, проворно смахнула платочком слезы с ресниц.

— Что ты, Дуня? — Степан оборвал песню.

— Братана вспомнила. Третий месяц никаких вестей. В последнем письме написал: «Иду на задание». И все. С тех пор как в воду канул. Может, уж давно и в живых нет. А я тут пою…

— Кто он?

— Разведчик, — с гордостью ответила Дуня. — Орден Ленина имеет. Он и дома отчаянный был. А там вовсе разошелся.

— Объявится твой разведчик. Не горюй, — поспешил утешить ее Степан.

— Объявится. Вернется. Так все говорят. Друг дружку утешают. А ведь все-то все равно не вернутся. Многие не вернутся. Вдруг и братан, Страшно. Как подумаю, кровь стынет. Своими руками задушила бы этого проклятого Адольфа. Скажи мне: Умри, Дуня, и война кончится». Секундочки не колебалась бы.

— Да разве ты одна такая? — с оттенком обиды заговорила Нюра. — У меня никого там нет. А и я себя не пожалела бы. Только ведь такого не бывает. Они еще не скоро нами подавятся. Бить их надо. Я письмо в ЦК комсомола написала. Прошусь в связистки к партизанам.

— Да ну!

— Вот так Нюрка!

— А нам ни слова. Тоже подружка.

— Всех-то разве возьмут? А одна, может, и пройду. Не дуйтесь. Чего раньше времени. Еще и совсем не ответят. Мало ль охотников. Только маме моей не проговоритесь.

— Что ты…

Вдруг Вера сорвалась с места, взялась за угол стола, скомандовала: «А ну, берись!» и вот уже стол придвинут к стене, а посреди комнаты образовалась небольшая площадка. Вера встала на пятачке, притопнула:

— Давай, Степа, подгорную.

Лихо играл Степан. Лихо плясали девчата. До полного изнеможения стучали каблуками в старые половицы. С удалым задором и даже с яростью, словно топтали свою невзгоду и печаль.

До вторых петухов в доме Веры горел огонь. Гости расходились не спеша.

— Пора и мне, — лениво проговорил Степан. — В кошеве отосплюсь.

— Оставайся. Я уйду к маме на печку, а ты ложись на кровать.

Степан окинул взглядом нарядную пышную постель с целой горой подушек.

— Ладно. Уговорила.

Вера убрала со стола, приготовила постель. Пожелала гостю спокойной ночи. А он вместо традиционного ответа вдруг спросил:

— Ты долго жила с мужем?

Она вздрогнула. Скользнула по его лицу пытливым взглядом.

— Нет, всего два месяца.

— Где он сейчас?

— Воюет.

— На побывку домой не обещается?

— Что ты. Теперь только по ранению домой отпускают.

— Всяко бывает. Пишет-то часто?

— Прежде часто. Теперь нет. Давно не было. Последний раз прислал из-под… — умолкла на полуслове, соображая. Вдруг вспомнился сегодняшний разговор в сельсовете, неприязненный взгляд лейтенанта. Вера приложила левую руку к груди. — А ты почему о нем расспрашиваешь? Что-нибудь случилось? Да? Ну говори же… Говори… Пожалуйста…

— Да нет. — Степан смущенно потупился. — Просто так, поинтересовался…

— Врешь! — Шагнула к нему. В глазах сверкнули слезы. Голос задрожал. — Думаешь, я глупенькая? Ничего не понимаю? Все понимаю. Врешь ты. Врешь!

— Вру, — сердито отрубил Степан и встал. Заговорил медленно, тихо, натянутым голосом. — Не хотел праздник портить. А если хочешь знать правду… Знай… Твой муж — предатель. Дезертир. С передовой бежал. Если не поймают — скоро сюда заявится.

— Ой!.. — вскрикнула она и отшатнулась. Закрыла руками лицо. Глухо застонала, раскачиваясь из стороны в сторону…

— Вера! — окликнул он. — Послушай, Вера.

Она опустила руки, и Степан поразился происшедшей в ней перемене.

— Да ты что… ты что? — только и смог сказать он.

А она вдруг кинула ему на плечи руки, беспомощно ткнулась лицом в грудь и зарыдала.

— Успокойся, Вера. Не надо. Перестань. Да перестань же. Ну? Прошу тебя.

Степан растерянно огляделся по сторонам. Где-то он видел кувшин с водой. Дать бы ей испить. Хотел усадить ее на стул. Но она вцепилась в гимнастерку, никак не оторвешь.

— Глупая. Какая ты глупая, — успокаивал ее Степан. — О чем плачешь? О чем? Ведь не ты дезертировала. Да и какой он тебе муж? Без году неделя. Подумаешь. Ну, хватит, хватит. Кому говорят…

Он долго еще утешал ее. Успокаиваясь, она плакала все тише и тише и наконец совсем умолкла, только время от времени вздрагивала всем телом и по-детски жалобно всхлипывала. Степан приподнял ее голову, стер слезы со щек и не удержался — поцеловал в закрытый глаз. Почувствовав под губами слабый трепет ресниц, обнял ее крепче и стал жадно целовать в щеки, в глаза, в губы. Вера не отвечала на его поцелуи. Верхняя пуговица блузки расстегнулась, обнажив налитые упругие груди и глубокую ложбинку между ними. Степан не сдержался и поцеловал эту ложбинку. Обмякшее Верино тело мгновенно стало пружинистым и сильным. Резким движением она отстранилась от Степана, прикрыла ладонью грудь.

— Не надо. Не трогай меня. Ты мне нравишься. Ты хороший… Но я не хочу так. Если ты ради этого… Только для этого…

— Что ты, Верочка. Прости, если обидел. Как-то само собой получилось. Не сердись…

— Все равно… — она покачала головой. — Не надо так.

Подошла к комоду. Заглянула в зеркальце. Машинально пригладила волосы, застегнула блузку.

— Ложись спать.

— Чего уж ложиться. Пятый час. Поеду. Дорогой отосплюсь.

— Поспал бы хоть немного.

— Да нет, поеду.

Она не удерживала. Степан оделся. Пожал руку заплаканной имениннице и ушел.

4.

От бессонницы и бражки шумело в голове. Во рту было горячо и горько. Ноги слушались плохо. Мысли путались.

Но вот мороз сцапал Степана ледяными лапищами, дохнул за воротник колючим холодом и сразу согнал и хмель, и сонливость. Ноги зашагали проворнее, в голове прояснилось.

На колхозной конюшне — сонная тишина. Сторожа Степан обнаружил спящим за горячей печкой в сторожке. Вдвоем они быстро запрягли каурого райкомовского мерина. Пожелав старику счастливо дозоревать, Степан выехал на пустынную белую улицу деревни.

Каурка затрусил нешибкой рысью. Маленькая кошевка легко скользила по накатанной дороге. Промерзший снег тонко пел под полозьями.

Степан поднял воротник тулупа, повернул к ветру спиной и задумался. Прожитый день оказался полным неожиданностей. Было над чем поразмыслить. «Неладно у нас получилось с Верой. Надо было поговорить до вечеринки. Но тогда все именины — по боку. И так ей этот праздник на всю жизнь запомнится. Бедная. А как плакала. Вот сволочь этот ее муженек. Странно все-таки устроена жизнь. Человек думает, что он сам хозяин своей судьбы, а на деле иное получается. Люди связаны друг с другом тысячами невидимых нитей. И они так запутаны. Я никогда не видел этого Федора, а ненавижу его. И не только потому, что он дезертир, а и потому, что он принес ей горе. Она замечательная. Искренняя, честная и… красивая. А губы соленые. Это от слез. Наверное, я ее люблю. Надо было остаться, утром поговорили бы по душам. Тяжело ей. А что впереди? Поймают его, не поймают — все равно ей не легче. Может быть, Шамов прав. Жена дезертира и — комсорг. Снимать ее не за что и оставлять нельзя».

Борька Лазарев встретил Степана на крыльце и вместо привета выпалил:

— Кораблева сюда раз пять звонила. Говорит, ты очень нужен Василь Иванычу. Звони ему.

— Чего звонить. Отведи лошадь на конюшню, а я прямо к нему.

Когда Степан вошел в кабинет, Рыбаков что-то писал. Увидев вошедшего, нахмурился. Широко расставленные глаза блеснули недобрым огнем. Смахнув со лба прядь волос, спросил:

— Пришел?

— Пришел. — Степан растерянно улыбнулся.

— Садись. Рассказывай.

— О чем? — встревожился Степан.

— Ты же в «Колосе» был?

— Да. — Степан неловко присел на стул. Обтер потные ладони о галифе. Ему нестерпимо захотелось курить, но он не решался спросить разрешения. Зазвонил телефон. Василий Иванович долго разговаривал с директором Рачевской МТС о семенах, запчастях и еще о чем-то. Занятый собственными мыслями, Степан не прислушивался к разговору и не понял, что к нему относится вопрос Рыбакова: «Ну так как?» И только когда Василий Иванович спросил: «Задремал, что ли?» — парень опомнился, виновато пробормотал:

— Нет, почему же…

— Тогда рассказывай, как комсомольцы решили о Садовщиковой. Ты ведь туда за этим ездил.

— Да… то есть нет… Я-то сначала поехал, чтобы проверить, как они корма расходуют. Я же вам звонил. А потом, то есть не потом, а перед самым отъездом Шамов сказал мне про дезертирство и что надо Садовщикову снимать. Ну а я… не согласился… она… честное слово, она ни при чем и…

— Значит, ты считаешь, что жена дезертира может возглавлять комсомольскую организацию? Так? Жалко ее? Молодая, красивая и все такое прочее… Пусть другие вершат неправый суд, а я постою в сторонке, понаблюдаю, потом пожалею невинную жертву. А тебе ведомо такое понятие, как классовая борьба, ты думал когда-нибудь над словами: «Кто не с нами, тот против нас»? Мальчишка. Лопух зеленый. Сейчас все, понимаешь, все должно быть подчинено войне. Все человеческие отношения: добро и зло, любовь и ненависть — все регулируется войной. Сегодня ты пожалел жену дезертира, завтра — его мать, послезавтра его самого. Это крутая и скользкая дорожка. На нее как ступил, так и ухнул до самого дна. В классовой борьбе чувство класса является высшим чувством, определяющим все поступки человека. Нет ни брата, ни сестры, ни матери, ни отца. Есть союзники и враги. И никакой середины. Тот, кто колеблется, кто болтается между двумя берегами, — тот худший враг, потому что он может переметнуться в самую трудную минуту, ударить в спину. Вот и скажи: созрел ты до понимания этого закона, способен проводить его в жизнь, подчинять ему всего себя? Да или нет?

Степан молчал. В нем все было напряжено до крайнего предела. Ему не верят, в нем сомневаются. И кто? Рыбаков. Он собрал всю свою волю, чтобы не разрыдаться. У него не осталось сил даже на то, чтобы сказать коротенькое «да». А Рыбаков молчал и ждал, глядя парню прямо в глаза. С трудом разомкнув выцветшие губы, Степан прошептал: «Да» и почувствовал слезы на щеках. Изо всех сил стиснул зубы, сжал кулаки — не помогло.

— Кури. — Василий Иванович положил перед ним кисет и отошел к карте.

Степан понял, что ему поверили. От слез все расплывалось перед глазами. Дрожащими руками скрутил огромную папиросу. Прикурил и, не разжимая рта, тянул и тянул едкий дым, выпуская его через ноздри.

— Завтра поедешь в «Колос», — донесся от карты голос Рыбакова. — Соберешь закрытое комсомольское собрание и доложишь о дезертирстве мужа Садовщиковой. Послушаешь, как к этому отнесутся комсомольцы. Уверен, там ты сам показнишься за свою ошибку. Садовщикову не надо оскорблять ни подозрениями, ни обидными намеками. Я верю в ее порядочность, а в таком деле не трудно оттолкнуть, озлобить человека и потерять его. Это было бы грубой ошибкой. Но не надо и бояться называть вещи своими именами, не закруглять острых углов. Нужно, чтобы все поняли: позор предательства пятном ложится на весь род предателя. Сумеешь?

— Да.

— Подумай над всем этим, как следует подумай, Такие уроки надо запоминать на всю жизнь.

Степан опомнился на улице. Не хотелось никого видеть. Только побыть одному, разобраться в случившемся, а главное — подумать о завтрашнем дне. Как снова встретиться с Верой, что сказать ей и комсомольцам? После вечеринки, после поцелуев, после невольного признания в любви…

5.

В эту ночь Вера не ложилась спать. Проводив Степана, она до утра бестолково металась в пустой полутемной горнице, не находя себе места.

На утреннюю дойку пришла раньше всех. Торопливо подоила коров, сдала молоко и, сославшись на нездоровье, ушла домой.

На полпути ее догнала Дуняша. Подождала, не скажет ли чего подружка, и заговорила первой.

— Ты чего ровно ошпаренная? Что стряслось?

— Голова болит. Наверно, простыла.

— Полно врать-то. Думаешь, я не вижу? Не хочешь — не говори, неволить не стану. Степан, что ль, обидел?

— С чего взяла? Он сразу после тебя ушел. Тошно что-то, и голова кружится. Верно, и в самом деле заболела.

— Ну, давай-давай, сочиняй похлеще, — надулась Дуня и свернула с дороги в первый проулок.

Дуня была самой близкой подругой, но и с ней Вера не решалась поделиться своим горем. Даже матери ничего не сказала. Не смогла, язык не повернулся выговорить такое. Да и побоялась: у матери сердце больное, а такая весть и здорового собьет с ног.

Так и осталась Вера один на один со своим горем. Снова ходила по горнице. Вдоль и поперек. Иногда останавливалась перед зеркалом, подолгу бессмысленно разглядывала свое отражение. Окончательно обессилев, валилась на кровать, но через минуту вскакивала.

За долгие черные часы одиночества Вера не раз принималась за воспоминания, пыталась в прошлом нащупать корешки своей беды. С болезненным упорством припомнила каждую мелочь, связанную с Федором.

…В октябре Федор получил повестку с приказом явиться в райвоенкомат для отправки в часть. Последнюю ночь они провели без сна. Он измучил ее, требуя каких-то особых клятв верности. Он то униженно просил ее, то угрожал. На смену бурным ласкам приходили минуты каменного безмолвия и злобного недоверия. Потом все начиналось сначала. Если бы завтра он не уезжал на войну… Только потому она и терпела. Но когда Федор пристал к ней с нелепым вопросом: «Ты моя? Скажи, ты — моя?», она не выдержала: «Как тебе не стыдно. Я ведь не вещь, не частная собственность!» Он взбеленился и набросился на нее с упреками: «Ты только и ждешь, когда я уеду. Муж уже надоел. Любовника приглядела?»

Вера расплакалась. Он встал на колени, целовал ее руки и со слезами просил прощения.

Когда автомашина с призывниками скрылась, Вера почувствовала облегчение.

«Хорошо, что уехал, — подумала она и ужаснулась этой мысли. — Он же мой муж, и я его люблю, — принялась убеждать себя. — А люблю ли?..» С тех пор сомнение жило в ней, как заноза в теле, болезненно напоминая о себе.

Нет, она не тосковала о муже. Из-за болезни матери легло на ее плечи домашнее хозяйство, колхоз закрепил за ней двадцать дойных коров. А тут еще комсомольские дела.

Время врачует и телесные, и душевные раны. Постепенно все отстаивается, оседает муть. И то, о чем когда-то Вера боялась думать, теперь уже не причиняло ей прежней боли. Она не однажды спокойно, как о чем-то постороннем, думала о своей жизни, о Федоре. Он был на войне, и она всем сердцем желала ему остаться живым. Желала совсем не потому, что он — ее муж, а потому, что он — там, он — солдат, он — в общем-то неплохой парень. И как-то само собой решился мучивший ее вопрос. Вера поняла, что не любит Федора. Но по-прежнему ее письма к мужу заканчивались словами, что она ждет его, верит в его победу и надеется на скорую встречу. Что будет потом, после войны, как тогда сложатся их отношения, Вера не хотела думать.

И вдруг Федор — дезертир. А она — уже не комсомольский секретарь и лучшая доярка колхоза, а жена предателя Родины. «Как же теперь смотреть в глаза людям? Как встречаться с Дарьей Щенниковой и Ефросиньей Душиной? Как призывать людей помогать фронту, если муж предал этот фронт, предал свой народ?»

Не было сил ответить на эти вопросы. Ничто не могло оправдать измену Родине. Народ многое прощает своим сынам, но к изменникам он всегда беспощаден…

«Как же быть? Как сказать, что муж — предатель… Не могу. Пусть скажут другие. Ведь мог это сделать Степан. Он… он любит меня. Верит, что я сама скажу. Но я не могу. Пусть судят — не могу… Только бы смыть, соскрести это пятно со своей фамилии. Отречься от Федора — скажут: шкуру спасаю. Попроситься на фронт — не возьмут: жена дезертира. И все-таки должен быть выход. Надо только его найти. Найти».

Весь день она не выходила из дому. Если бы можно было с кем-то посоветоваться, разделить тяжесть навалившегося горя. Заболей она дурной болезнью, укради, обмани или сверши любое другое преступление, не задумываясь, доверила б свою тайну Дуняшке. Но сказать об этом…

А Дуня, конечно же, чувствовала, что подругу настигла беда и та глубоко страдает. Несколько раз забегала к Вере, не расспрашивала ее, не допытывалась: не каменная, в конце концов не выдержит и расскажет сама. Но Вера не рассказывала, и, разобидевшись, Дуняша сердито хлопала дверью и уходила, а час спустя опять возвращалась.

Наконец, измученная бесплодными раздумьями, Вера не выдержала.

— Какая я несчастная! Ну, скажи, за что я такая несчастная?

— Да что у тебя случилось? — с притворной строгостью прикрикнула Дуня, а у самой слезы навернулись на глаза.

— Федька…

— Убили? — ахнула Дуня.

Вера отрицательно покачала головой.

— Покалечили?

— Хуже.

— Да говори ты толком!

— Дезертир.

— Де-зер-тир, — шепотом повторила Дуня и замерла с полуоткрытым ртом в полной растерянности.

Вера обняла подругу и горько заплакала, сердито выкрикивая сквозь слезы:

— Бежал с фронта. Подлец!.. Куда же я теперь? Как же… людям в глаза смотреть? Он же муж. Муж, будь он проклят. Предатель…

Дуняша не выдержала и тоже расплакалась. А потом принялась утешать подругу. Последними словами поносила Федора, говорила, что он не стоит ни слез, ни волнений, уверяла, что его позор не прилипнет к Вере.

Провожая Дуняшу на крыльцо, Вера попросила:

— Ты пока никому ни слова.

— Что ты, Верка? И не думай. Ты только матери скажи заранее. Чтоб не вдруг. У нее сердце-то совсем никуда. Надо потихоньку подготовить.

— Ладно… Скажу.

И опять Вера не могла уснуть. Лежала с открытыми глазами и думала о завтрашнем дне. Завтра все узнают о ее позоре. Такая весть нигде не залежится. Вот почему тот лейтенант так смотрел на нее. Теперь все будут так смотреть. Все-все. Жена предателя. Дезертира…

С этими мыслями она забылась на свету, с ними и проснулась. Голова была тяжелая, ломило виски, не хотелось даже открывать глаз. Из кухни глухо долетели какие-то звуки. Тонко звякнуло ведро: мать собирается доить корову. Подружки уже вернулись с фермы. Скоро прибежит Дуняшка. Прибежит ли? Захочет ли быть подругой дезертировой жены? Сколько хороших людей сгубила война, а этого миновали и бомбы, и пули. Где же справедливость? Где?

Вера склонилась у рукомойника, когда дверь с треском распахнулась и в белых клубах студеного пара появился Степан Синельников.

— Здравствуй.

— Ты что? — всполошилась Вера. — Что? А?

Подошла к нему вплотную, широко раскрытыми глазами впилась в парня. А он не посмел встретиться с ней взглядом, опустил голову и мял в руках старенький малахай. Нет, вовсе не просто ударить человека в сердце. Даже если это надо, если иначе нельзя, если нет другого выхода из проклятого тупика. И пусть этот человек — жена предателя и за сочувствие к ней можно лишиться самого дорогого в жизни — все равно. Но и стоять столбом, трусливо опустив глаза, — тоже не выход. Степан заставил себя поднять голову.

— Ты говорила кому-нибудь?

Она хотела что-то ответить, но не смогла разомкнуть дрожащие губы и только покачала головой.

— Сегодня соберем комсомольцев и коммунистов. И ты скажешь.

— О!..

— Сама.

— Как же…

— Сама скажешь.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1.

Сегодня все получалось не так, как нужно. Шиворот-навыворот. Вадим забыл дома тетрадь по геометрии и за невыполнение домашних заданий схватил двойку. Отвечая на уроке истории, перепутал все даты, и старенькая историчка, сказав свое излюбленное «Ай-ай, Шамов», вкатила ему еще одну двойку. В раздевалке зацепился за гвоздь, порвал куртку. А теперь вот ни с того ни с сего остановился посреди дороги, прислонился спиной к столбу и застыл, глядя перед собой невидящими глазами. Тут его и заприметила одноклассница Люся Черкашина — маленькая курносая насмешница. Она с минуту постояла перед ним, многозначительно покашливая, а потом, не выдержав, крикнула:

— Привет, артиллерист!

— Что тебе? — сердито спросил Вадим, опомнившись.

— Да ничего, — сквозь смех проговорила Люся. — Иду, смотрю: человек добровольно в сосульку превращается. Решила спасти невинную душу от гибели.

— Хватит болтать, — огрызнулся он и, оттолкнувшись спиной от столба, шагнул. Одеревеневшие от долгого стояния ноги подогнулись, и Вадим едва не шлепнулся в снег. Пришлось побалансировать руками. А Люська хохотала на всю улицу.

— Погоди, Вадик, я домой сбегаю, костыль принесу. А то тебя ветер повалит. Надо же так известись, иссохнуть парню. Ох, любовь, злая штука…

«Теперь по всей школе назвонит ерунды», — неприязненно подумал Вадим, ускоряя шаги, чтобы скорее отделаться от насмешницы, свернул в переулок и медленно побрел, не зная куда. Ему было все равно куда — только бы не домой. С тех пор, как таинственно исчезла мать, дом для него утратил былую притягательную силу. А потом, когда к ним зачастила рыбаковская помощница и принялась хозяйничать, Вадиму и вовсе опостылел дом. Он допоздна засиживался у друзей или в школе. И только голод загонял его под родную крышу. Чтобы не встречаться с «бровастой», Вадим приходил домой очень поздно. Но однажды, придя в первом часу ночи, он обнаружил у порога знакомые боты. Правда, чуть свет она ушла от них. Однако на следующую ночь противные тускло-блестящие боты снова дежурили у порога. Вадим мстительно пнул их ногой. Она опять убежала затемно, а отец за завтраком делал вид, что ничего не произошло.

Вчера эта бровастая опять осталась ночевать. А утром, собираясь в школу, Вадим увидел ее перед зеркалом. Стояла и расчесывала свой лисий хвост маминым гребнем. Вадим еле сдержался, чтобы не вырвать у нее гребень. Рванул пальто с вешалки и, одеваясь на ходу, кинулся к порогу. Его окликнул отец.

— Подожди меня. Пойдем вместе.

Вадим догадывался, о чем будет разговор, и не ошибся. Едва они вышли со двора, отец сказал:

— Ты не мальчик, Вадим. Все понимаешь. Нам с тобой без хозяйки не прожить. Если бы не Валя, нам пришлось бы очень туго. Жизнь становится все труднее. Хочешь не хочешь, а надо обзаводиться хозяйством. Куплю корову, поросенка… Да и я не старик. Ничего не поделаешь, жизнь. Словом, я решил жениться. Валя молода, вы почти ровесники. Но это не страшно. Можешь называть ее Валентина Мироновна. Договорились?

— …

— Но никакого игнорирования и пренебрежения я не допущу. Запомни это. Ты должен выполнять ее просьбы, помогать. В меру сил, конечно. Ясно?

— …

— Сегодня она переедет к нам. Сегодня же мы официально зарегистрируемся, и она станет Шамовой. Понимаю, что все это непросто, но иного выхода нет. Я полагаюсь на твое благоразумие. Думаю, нам больше не придется говорить на эту тему.

— …

Вот так отмолчался, а теперь раскаивался: «Надо было сказать: «Я сам буду мыть, стирать, стряпать, и не надо нам никаких хозяек. А если ты без нее жить не можешь — я уйду». Вот так надо было сказать, а не молчать, — запоздало корил себя Вадим. Если вернется мама, что он скажет, как посмотрит в ее ясные всепонимающие глаза? А мама обязательно вернется!

2.

В окнах домов загорались огни. Засветились и окна шамовского дома. Лампу зажгла Валя. Она первой пришла домой. Торопливо переоделась и принялась за стряпню. Ей хотелось как-то отметить сегодняшний день. Наконец она избавилась от мучительной неопределенности. Не надо больше разрываться на две половинки, не надо бегать по ночам, боясь столкнуться с соседкой Шамовых, пугаться пристального взгляда Рыбакова, изворачиваться и лгать. С сегодняшнего дня начнется новая жизнь. Пускай он старше, зато любит. И ради этого она перетерпит все невзгоды, семейные заботы, колючую холодность Вадима, косые взгляды и сплетни завистников. Теперь она — законная жена. Отныне она — Шамова. Им больше незачем сторониться друг друга на людях. Теперь они всюду будут вместе — вместе работать, вместе хлопотать по хозяйству, вместе учиться. Да, да, учиться. Он так и сказал ей сегодня: «Будешь учиться, Валюша. Поступишь в заочный пединститут. Я помогу. А после войны мы уедем в самый большой и красивый город. Ты станешь москвичкой, аспиранткой».

От этих мыслей Вале стало жарко. Она расстегнула верхнюю пуговку ситцевого платья, подбежала к зеркалу. Пристально вгляделась в собственное отражение. «Ой, как щеки блестят. Надо попудриться».

Из кухни послышалось шипение, Валя опрометью кинулась туда. Кипела вода в чугуне. Можно бы запускать пельмени — любимое кушанье Богдана, но его еще нет. От нечего делать она принялась перетирать книги. Любовно листала их, гладила переплеты и улыбалась. Это его книги: «Анти-Дюринг», «Диалектика природы», «Материализм и эмпириокритицизм», «Капитал». Какие мудреные названия. А он все прочел. И не просто прочел. Поля книг испещрены заметками, вопросительными знаками. Вот надпись: «Не согласен. У Дарвина не так». Он даже спорит с ними. Он со всеми спорит.

И ей вспомнилось недавнее расширенное бюро райкома партии. На нем присутствовал заведующий отделом пропаганды и агитации обкома. Обсуждали вопрос о семьях фронтовиков. Все высказались, одобряя проект постановления, подготовленный Лещенко и Тепляковым. «Будем подводить черту?» — спросил Рыбаков, и тут поднялся Богдан Данилович. Строгий, бледный, решительный. От одного его вида повеяло чем-то необычным, и все насторожились. А когда он сказал: «Меня удивляют однобокие высказывания товарищей и идейная бесхребетность постановления», — в кабинете застыла такая тишина, что у Вали спина похолодела. Но Шамов не смутился. Выдержав значительную паузу, он заговорил. Да как! Валя прикрыла глаза, и в ее ушах зазвучал уверенный, богатый оттенками голос Богдана Даниловича: «В речах и проекте допущен досадный перекос. Главное внимание уделяется материальной стороне вопроса. Топливо, одежда, приусадебные участки. Все это, конечно, очень важно. Этим жив человек. Но только ли этим? Разве сила Красной Армии объясняется лишь ее вооруженностью и материальной обеспеченностью? А боевой дух и морально-политическое единство? Вправе ли мы в такое время забывать об идейном воспитании народа, о массово-политической работе среди тружеников тыла, и прежде всего среди семей воинов? Вспомним, что говорит по этому поводу товарищ Сталин, как он учит нас решать подобные вопросы. — Шамов на память привел нужные слова Сталина, потом выдержку из постановления ЦК и воскликнул: — Чем же руководствовались товарищи, готовя этот вопрос на обсуждение?»

Тепляков попробовал было спорить с Шамовым. Куда там! Богдан Данилович без труда отмел все его возражения, и тот поспешно предложил принять замечания Шамова и доработать проект. Представитель обкома горячо поддержал Богдана: «Так и только так должен ставить вопрос настоящий коммунист, настоящий партийный работник».

«Вот почему они не любят его. Он умнее их. И он смелый. Не побоялся даже Рыбакова. А тому, конечно, было неприятно».

Валя с гордостью подумала о себе: столько женщин вокруг, а он выбрал именно ее! От счастья, от сознания собственной значительности у нее слегка закружилась голова. Она будет достойна своего мужа! Станет настоящим другом и помощницей. Оградит его от житейских забот и невзгод. Пускай он работает над своей книгой. Это будет и ее книга. Его и ее. Он так и сказал: «Наша книга».

Почувствовала на щеках слезы. «Это от счастья. Глупая. Смеяться надо».

Стукнула дверь. Пришел Богдан Данилович. Обняв выбежавшую навстречу Валю, поцеловал ее в губы. Вешая пальто, весело спросил:

— Чем покормишь, Валечка? Голоден как волк.

— Твои любимые пельмени.

— Волшебница!

Валя убежала в кухню, а Богдан Данилович прошел в комнату. Увидел на столе желтую бумажку. Развернул. Это была повестка из райвоенкомата. Вызывали Вадима. «На медкомиссию, — решил Шамов. — Кончит десятилетку — и призыв. Полгода в училище, потом фронт». Шамов нервно сплел тонкие длинные пальцы, прошелся, погладил ладонью лысину. Через минуту он разговаривал по телефону.

— Приветствую, Роман Спиридонович. Как живется-можется?

— Здравствуй, Богдан Данилович, — густым сиплым голосом заведующего райздрава отозвалась трубка. — Как твои дела?

— Тяну помаленьку. Вашими заботами и вашими молитвами. Грудь подводит. Хотел завтра заглянуть к вам, да, видимо, ничего не выйдет.

— Завтра — погибший день. С утра до ночи проторчу в военкомате.

— Я уже знаю. Сыну повестку принесли. Чего теребят парня — не пойму. У него с детства больное сердце, а он все в призывниках числится. Помните, я как-то рассказывал вам о его болезни?

— Помню. Завтра сам его посмотрю.

— Я тоже так думаю. Да, чуть не позабыл. Была у меня ваша невестка. Думаем оформить ее директором кинотеатра. Подходит?

— Не знаю, как и благодарить.

— Пустяки. Всегда рад помочь. Желаю здравствовать.

— До свидания.

Шамов повесил трубку. Довольная улыбка скользнула по его бледному лицу.

Прикрыв глаза набрякшими веками, крикнул:

— Валюша, как пельмени?

3.

Отец с мачехой уже спали, когда Вадим пришел домой. Бесшумно разделся и разулся у порога. Прошлепал босиком в кухню. Съел оставленные ему пельмени и, прикрыв лампу газетой, принялся за уроки.

Укладываясь спать, обнаружил на своей подушке повестку из военкомата. Обрадовался. «А говорят, нет никакой судьбы. Чепуха. Теперь не надо ждать ответа из наркомата. Пройду комиссию, зайду к военкому и попрошусь на фронт».

Он проснулся с давно не испытанным чувством радостного возбуждения. Торопливо оделся. Стоя съел несколько картофелин, запил молоком и, насвистывая артиллерийский марш, выбежал из дому. Думал, первым придет в военкомат, а там уже оказались почти все его одноклассники: видно, им тоже не терпелось поскорее почувствовать себя, солдатами.

К девяти утра в просторном полутемном коридоре военкомата собралось сотни полторы парней. Десятиклассники держались обособленно, своим кружком. Нарочито громко подшучивали друг над другом, хохотали. Волны табачного дыма лениво плескались над головами.

Но вот в коридоре показался щеголеватый офицер. Зычным голосом приказал прекратить курение и пригласил большую группу призывников в комнату.

Прошло два томительных часа, прежде чем дошла очередь до Вадима с друзьями. Как только они вошли в комнату, им предложили раздеваться. Отворачиваясь друг от друга, они принялись стаскивать с себя одежду. Зябко поводя плечами, стояли голыми, норовя за шутками скрыть смущение.

Потом их позвали в соседнюю комнату, большую и светлую. Там за длинным столом сидели люди в белых халатах, в большинстве женщины.

В начале осмотра Вадим смущался до слез. Он боялся поднять глаза на молоденькую девушку, которая взвешивала его, измеряла рост, объем груди, силу рук. Стыдливо ежась, Вадим медленно продвигался от врача к врачу. Его осматривали, выстукивали, прощупывали, заглядывали в глаза, в рот, в уши. Он даже вспотел от стыда. А врачихам — хоть бы что.

— Здоров.

— Годен.

— Гвардеец, — говорили они и ставили свою подпись на листке Вадима.

И за эти слова он прощал им унизительную процедуру осмотра.

Вдруг какой-то толстяк, обдав его винным перегаром, сказал:

— Те-те, дорогуша. Спокойнее. Не дышать, — и принялся елозить трубкой по груди, — Так, присядьте-ка раз десять. — Вадим присел. Толстяк снова выслушивал и выстукивал его. Подозвал женщину, та тоже стала прослушивать и простукивать. — Идите, — кинул толстяк и на уголке листка размашисто написал:

«Не годен. Порок сердца».

— У меня порок? — изумился Вадим.

— Идите одевайтесь, — строго приказал толстяк.

— Артиллерист, — приятель-одноклассник подтолкнул Вадима. — Будешь из пушки по воробьям палить, чтобы колхозный горох не склевали.

Все засмеялись, а Вадим едва сдержался, чтобы не закатить шутнику оплеуху. Выбежал из комнаты, торопливо оделся. Друзья пытались утешать его. Он послал их к черту и выскочил на улицу…

Комиссия заседала допоздна. Утомленные врачи и работники военкомата сразу же разошлись по домам. Только военком Лещенко задержался, чтобы подписать срочные бумаги. Голова плохо соображала, и каждую бумагу военкому приходилось перечитывать по нескольку раз. Напротив Лещенко сидел начальник отдела, курил и беспрерывно зевал в кулак.

Но вот, наконец, подписана последняя бумага. Начальник отдела ушел. Лещенко тяжело поднялся из-за стола, проверил, заперт ли сейф, и потянулся к лампе, чтобы ее задуть. Помешал стук в дверь. Военком недовольно сморщился. Выпрямился, раздраженно проворчал:

— Войдите. Да входи же!

Дверь медленно растворилась. Вошел светловолосый бледнолицый парень. Вглядевшись, военком узнал сына Шамова.

— Разрешите обратиться, — срывающимся голосом начал Вадим.

— Садись, — перебил его Лещенко и первым уселся на прежнее место.

Вадим снял шапку, осторожно присел на уголок стула. Его большие родниковой чистоты глаза встретились с глазами военкома.

Лещенко отвел взгляд, бесцельно переложил с места на место пухлую, растрепанную книгу, поправил колпачок на чернильнице, взял в руки пузатую ручку.

— Что случилось?

— Я хочу попросить вас. Сегодня была комиссия. Меня признали негодным. Порок сердца. Чепуха это… — Вадим вскочил, загорячился. — Неправда. Совершенно здоров. Знаете, как я бегаю на лыжах? Первое место по школе. Каждое воскресенье пропадаю на охоте. Отмахаю в день километров сорок — и хоть бы хны.. Никаких одышек и разных там сердцебиений. Не верите? Честное слово… И боксом занимаюсь. Третий разряд. Понимаете? При чем же тут сердце? Он был с похмелья и придумал эту чушь… С моим сердцем…

— Роман Спиридонович — опытнейший врач. Двенадцать лет заведует здравотделом. Хороший диагност. Его даже в соседние районы приглашают на консилиумы. Так что…

— Пускай хороший, — горячо перебил Вадим. — Я его не принижаю. Но ведь и хорошие, и даже самые замечательные люди могут ошибаться. Пошлите меня на комиссию в Ишим или в Омск. Куда угодно! Это же ошибка. Ну как вы не поймете? Мне не нужен ваш белый билет. Я хочу быть артиллеристом, хочу воевать. Я написал заявление наркому. Прошусь добровольцем, а вы… — Вадим вскочил. — Не пошлете на перекомиссию, я тогда…

— Успокойся, — Лещенко протянул руку, коснулся плеча юноши. Серое лицо военкома порозовело, глаза прищурились в улыбке. — Ишь ты, какой торопыга. «Я сам с усам». Молодец. Садись. Садись, тебе говорю. Вот так. Сейчас я напишу бумагу — поедешь в Ишим. Тут рядом. Только без шуму, а то наш главный лекарь знаешь как разобидится…

— Да я прямо сейчас, на товарняке.

— Не горит. Поедешь утром.

Лещенко склонился над чистым бланком с военкоматским штампом, прижал палец к губам, потом единым духом, не отрывая пера, написал направление. Поставил на свою подпись печать. Подавая бумагу, сказал:

— Двигай, артиллерист. Желаю удачи. Заключение привезешь с собой.

Вадим сбежал с крыльца военкомата. Впервые после загадочного исчезновения матери он был по-настоящему весел. Радость распирала грудь. Он вышагивал, громко напевая:

Артиллеристы, точней прицел, Наводчик зорок, разведчик смел…

Опомнился у калитки своего дома. Оборвал песню. Долго стоял, навалившись на жердь забора. Глубоко вздохнув, толкнул калитку.

В доме тишина. Но едва он засветил в кухне лампу и, придвинув кастрюлю с холодной картошкой, потянулся рукой за солонкой, послышались тяжелые шаги. Вошел отец. Вадим вскочил.

— Ты чего поднялся? Сиди, ешь. Я тоже посижу, покурю.

Сын нехотя сел, но к еде не притронулся. А отец, достав из кармана пижамы портсигар, закурил. Несколько раз пыхнул папироской, спокойно спросил:

— Ну как дела?

— Ничего. — Сын неопределенно пожал плечами.

— Комиссия была?

— Была… — Вадим не сдержался и посыпал: — Чепуха, а не комиссия. Наш райздрав с похмелья отыскал у меня порок сердца. Ты же знаешь, какое у меня сердце, а он — порок. Доверяют таким. Ему бы коновалом быть, а не райздравом.

— Они дали тебе документ о снятии с военного учета?

— Нет. Я сам не взял. Я… — Вадим снова вскочил.

— Что же ты?

— Ну, я… я пошел к военкому и взял направление в Ишим. На перекомиссию. Завтра поеду. Я уверен…

— Что, что?! — Шамов резко поднялся. — Ты даже не счел нужным посоветоваться со мной? Решается твоя судьба, а ты…

— Я… я был уверен, что ты поддержишь меня.

— Нет. — Отец с ожесточением затянулся, швырнул окурок в таз. — Нет, я не одобряю, больше того, я осуждаю твой поступок. Ты незаслуженно оскорбил прекрасного врача, взял под сомнение его заключение. Заруби себе на носу: ты никуда не поедешь. Дай сюда направление! Я сам верну его Лещенко.

Вадим не пошевелился. Отец и сын долго молча стояли друг против друга. Богдан Данилович был спокоен и холоден. Вадим походил на взъерошенного, готового к бою молодого петушка.

— Дай сюда направление и марш спать! Больше никаких лыж и боксов. Раз врачи говорят, что ты болен, надо лечиться.

— Ты не хочешь, чтобы я пошел в армию? Но ведь ты сам, сам говорил мне тогда: «Готовь себя к фронту морально и физически». Помнишь? А как до дела дошло, ты… ты… Пусть другие воюют, а мне папа выхлопочет белый билет. Так? Да? Если я хочу быть настоящим человеком?

Богдан Данилович даже слегка попятился. Но он был старый, опытный боец. Мгновение — и его лицо преобразилось, на нем появилось выражение горькой, незаслуженной обиды.

— Ты говоришь гадости. Тебе, видно, доставляет удовольствие оскорблять отца. — Глубоко вздохнул, будто всхлипнул. Привычным движением заложил руки за спину. — Я коммунист, партийный работник, и для меня всего дороже интересы Родины. Ради победы над фашизмом я готов пожертвовать всем, даже… даже тобой. — Снова тяжелый вздох. — Но есть объективные причины. Болезнь, например. Думаешь, я сидел бы здесь, ездил по колхозам, писал докладные? Чепуха. Я с радостью ушел бы на фронт. Сейчас. Сию минуту. И кем угодно. Лишь бы туда, на передний край, где решаются судьбы страны. — Выдержал небольшую паузу, безнадежно развел руками. — Увы. Фронту нужны здоровые. Больной там — лишняя обуза. И я смирился. Но в меру сил своих тоже кую победу. Будешь работать и ты. Садись на трактор, становись к станку. Я не хочу делать из тебя канцеляриста. — Богдан Данилович перевел дыхание. Сел, показав сыну на стул. — Что касается этого заключения, думаю, Роман Спиридонович прав. В детстве ты был хилым. Врачи находили врожденный порок сердца и пророчили тебе недолгую жизнь. Мы сделали все, чтобы поправить твое здоровье… — Он осекся: испугался, что сейчас Вадим подумает о матери. — В общем, удалось загнать болезнь вглубь. Загнать, но не выгнать. Потому-то Роман Спиридонович и обнаружил твой порок. В суровых условиях фронта ты сразу сдашь и станешь обузой для армии. Работая же в тылу, будешь ее достойным помощником. А ты, не разобравшись, оскорбил человека, бросил тень подозрения на его доброе имя. Эх ты, торопыга. — Он ласково погладил плечо сына.

Вадим опустил голову и принялся крутить пуговку на обшлаге рукава. Богдан Данилович решил, что сын смирился.

— Ладно, — примирительно сказал он. — Объяснились, и хорошо. Давай сюда направление. Тебе неудобно его возвращать. Я сам поговорю с военкомом.

— Не дам. — Вадим исподлобья глянул на отца. — Съезжу в Ишим, тогда будет видно. Если Роман Спиридонович окажется прав, извинюсь перед ним. А никакой сделки мне не надо.

— Хватит болтать! — закричал Шамов-старший. — Я не намерен выслушивать этот бред. Сейчас же положи на стол эту бумажку!

— Эх ты. — На глазах Вадима закипели злые слезы. — А еще коммунист. Сам подальше от фронта уехал и меня хочешь? Твой Роман Спиридонович — продажный холуй. Совестью торгует. И ты с ним…

— Молчать! — Богдан Данилович пинком опрокинул стул. Сжав кулаки, угрожающе двинулся на сына.

Вадим вцепился в уголок стола. Сказал звенящим шепотом, отделяя слово от слова:

— Если ударишь — уйду. Как мама.

Прошел мимо отца. Упал на кровать, ткнулся лицом в подушку.

Унимая взбудораженные нервы, Богдан Данилович долго ходил по кухне. Потом, погасив лампу, ушел в свою комнату, на цыпочках приблизился к постели, тихо окликнул:

— Спишь, Валя?

Она не отозвалась. «Слава богу», — облегченно вздохнул Шамов.

4.

За день Валя так устала, что едва коснулась головой подушки — сразу заснула. Не слышала даже, как Богдан Данилович ложился. Но когда он поднялся и пошел к Вадиму на кухню, проснулась. Она слышала весь разговор отца с сыном.

Валя с первого взгляда невзлюбила молчаливого парня с пепельными мягкими волосами и светло-голубыми, прозрачными глазами. Эти глаза всегда смотрели на нее с презрением и ненавистью. Она пугалась их взгляда, боялась оказаться с ним наедине. Про себя она окрестила Вадима «змеенышем». Теперь Валя убедилась, что дала пасынку верное прозвище. Как он с отцом разговаривает! Такого отца поискать: умный, добрый, заботливый. А этот щенок только и норовит укусить его побольнее. Другой отец за такие слова три шкуры спустил бы, а Богдан — интеллигент, он и прикрикнуть-то как следует не может. Если бы она не третий день была хозяйкой в этом доме, если бы Вадим не был ей почти ровесником, Валя не промолчала бы сейчас. «Ударишь — уйду, как мама». Никуда бы не ушел… А почему он так сказал: «Уйду, как мама»? Валя знала, что Богдан Данилович приехал сюда с женой и они два месяца жили вместе. Соседка говорила, что Шамовы жили дружно. Почему и куда тогда она уехала? Богдан Данилович уверял, что они разошлись еще до войны и только формально поддерживали отношения. Так он и Рыбакову объяснил. А этот — «уйду, как мама». Не мог же Богдан сказать неправду. Зачем ему лгать? Вале все равно — кто и куда ушел. Она любит его. Любит. И ради него готова на все. Рядом с ним, вместе с ним ей ничто не страшно. Все по силам, все по плечу. Как они заживут после войны! Главное — они любят друг друга. Теперь только захоти — и достигнешь всего, чего ни пожелаешь… А этот поганец все время норовит подлить им горечи. Хватит с нее горького. Хватит тревог и слез. Она сыта всем этим, сыта по горло…

С того самого вечера, когда Шамов, заворожив ее словами, неожиданно поцеловал, Валя как будто слегка захмелела, и все виделось ей по-иному, чем прежде. Она уже не замечала, что Шамов стар в сравнении с ней и некрасив, что товарищи считают его высокомерным и заносчивым.

Он был умен, даже мудр. Ей еще не приходилось сталкиваться с такими людьми. Она считала себя самой обыкновенной и всегда почтительно относилась к тем, кто был образованнее и умнее. А этот вдруг поставил ее рядом. Делился с ней своими мыслями и даже советовался. Разве от этого не закружится голова?

Иной раз, почувствовав на своей голове тяжелую ладонь Шамова, она закрывала глаза и представляла себя маленькой девочкой, которую ласкает отец.

Раньше ей самой приходилось выбирать себе дорогу, самостоятельно решать — как быть? Она устала от этого и с чувством глубокого облегчения оперлась на твердую мужскую руку. Теперь муж думал и решал за нее, легко и просто находя выход из любого затруднительного положения. Не надо было ни сомневаться, ни мучиться. Только спроси.

Ее никто еще не любил. Он первый разбудил дремавшее в ней чувство. Валя без раздумий и колебаний стала любовницей Шамова. Правда, и после этого она все еще робела перед ним. Ее сковывала шамовская важность, превосходство лет и жизненного опыта.

Порой она задумывалась над своим отношением к Шамову. «Такая ли бывает любовь? — спрашивала она себя. — Я не смею даже назвать его по имени, боюсь подойти без зова». Вопрос был неприятен, и она спешила отмахнуться от него: «Я счастлива, а это главное». И всю силу первого чувства она обратила на заботу о любимом. С наслаждением, до полного изнеможения работала она в его доме, работала как заводная, без передышки и радовалась от сознания, что без ее забот он бы давно пропал.

Богдан Данилович принимал ее ухаживания с благодарной улыбкой, целовал руки, с шутливым поклоном говорил «спасибо».

— Валечка, дай, пожалуйста, мне свежую сорочку.

— Валечка, у меня грязный носовой платок.

— Валечка, будь добра — отдай починить мои бурки.

— Валечка, расстарайся стаканчик чайку, да покрепче.

— Валечка, разыщи, пожалуйста, печника, у нас задымила печка.

И она разыскивала, меняла, отдавала, доставала. И еще служила. Рыбаков любил четкость и порядок в бумагах, как и в делах. А этого нелегко было добиться, ведь помощник вел все делопроизводство и громадную переписку райкома партии.

Нет, она не раскаивалась в случившемся, но ее начинала тяготить неопределенность их отношений. В самом деле, кто она ему: жена, любовница? Каким-то особым чутьем Богдан Данилович всегда улавливал перемену в ее настроении. Стоило ей захандрить — и он уже тут как тут. Он ласкал ее, целовал потрескавшиеся обветренные руки, губы, а сам говорил, говорил.

— Ты утомлена сегодня. Плюнь на всю эту кухню. К черту супы и стирки. Лучше я буду есть сухую картошку, ходить в замызганной гимнастерке, чем видеть эти натруженные руки, покрасневшие от усталости глаза. Или давай я сам почищу картошку. Думаешь, не сумею? Смотри, как ловко разделаюсь с ней.

С этими словами он брал картофелину и кромсал ее со всех сторон. Валя смеялась, отнимала у него картошку и принималась проворно чистить. Он громко восхищался ее ловкостью и сноровкой, а потом начинал какой-нибудь умный разговор о смысле жизни или о назначении и сущности искусства. При этом он то и дело поглаживал ее плечи, волосы, целовал в щеку…

Валя успокаивалась. Но достаточно было встречи с шамовской соседкой — и прежние сомнения снова одолевали ее.

Так продолжалось до тех пор, пока однажды Рыбаков не спросил ее:

— Ты что, Валентина, стала Шамовой?

Она вспыхнула и опустила голову. Узнав об этом разговоре, Богдан Данилович с ласковым упреком проговорил:

— Чего же ты расстроилась? Надо было сказать: «Да, Шамовой». Это же чистая формальность. Сегодня сходим в загс, и переноси ко мне свое приданое.

— Какое у меня приданое, — потупилась Валя.

— Все будет, Валечка. Ты и без нарядов красавица. Но будут и наряды. Все будет, дай только срок…

Так Валя Кораблева стала женой Богдана Даниловича. «Все плохое теперь позади», — радовалась она, развешивая в шкафу свои платья. А что впереди? Там ей виделась широкая дорога, до самого горизонта, позолоченного лучами восходящего солнца…

Где-то далеко-далеко отсюда бушевала кроваво-черная жестокая война. Горела, дымилась родная земля, и тревожное зарево невиданного пожарища освещало всю страну. И здесь, в далекой от переднего края Сибири, видны были отблески этого зарева и воздух был пропитан едкой гарью пожарищ. Иногда война представлялась Вале гигантским вихрем, который бушует над всей землей. И только сюда, за порог этого дома, не залетает жестокий вихрь. Ее дом — крохотный солнечный островок в бескрайнем жестоком смерче войны. И не было такой жертвы, на которую не решилась бы Валя, защищая свой островок…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1.

Короток зимний день: от обеда до вечера — воробьиный шаг. Пятый час, а без лампы не почитаешь: буквы расползаются перед глазами. Рыбаков устало выпрямился, расправил плечи, встал.

На углу стола в высокой железной треноге стояла тридцатилинейная лампа-молния. Ее горелку оседлала большая квадратная картонка с дырой посередине. На картонке — фонарное стекло «летучей мыши». Треножник и фонарное стекло в лампе придумал Лукьяныч. Старик очень гордился своим изобретением и не упускал случая похвастаться.

Василий Иванович зажег лампу. Кабинет озарился неярким желтоватым светом. Рыбаков снова подсел к столу. Оглядел серые, усталые лица членов бюро. Заседают сегодня с двенадцати часов. Бюро было закрытым, немногословным, трудным. Наконец-то закончился последний вопрос длиннющей повестки дня.

— Будем кончать, товарищи, — сказал Рыбаков, — кажется, все решили.

— Есть еще одно дело, — подал голос райпрокурор Коненко. — Я бы просил обсудить мою докладную. — Он торопливо вынул из портфеля листок бумаги и подал его Рыбакову.

Василий Иванович скользнул взглядом по прокурорской докладной.

«Довожу до вашего сведения о грубейшем нарушении революционной законности первым секретарем Малышенского райкома ВЛКСМ тов. Синельниковым С. Я.».

На худом смуглом лице Рыбакова появилось выражение недоумения.

— Что за дьявольщина, — процедил он сквозь зубы.

Неслышно поднялся второй секретарь райкома Тепляков. Приземистый, полный. Под широким ремнем отчетливо проступает внушительный животик. Круглое, рыхлое лицо усеяно вмятинками оспы. Голос у него высокий, но не звонкий. К тому же он не выговаривал букву «ч», произнося вместо нее мягкое «шь».

— Ше там случилось? — спросил он, подходя к столу.

Рыбаков протянул листок прокурору.

— Читай вслух свое донесение.

Сухим, негромким голосом читал Коненко строки докладной, в которой рассказывалось об организованном комсомольским секретарем «ограблении» граждан, перечислялись фамилии «пострадавших», указывались цифры нанесенного им ущерба.

«При этом, — говорилось в докладной, — комсомольцы оскорбляли обираемых граждан словами и действием…»

Прокурор просил у райкома партии санкции на привлечение коммуниста Синельникова к уголовной ответственности.

— Вот, черт! — Рыбаков так крутнул ручку настольного телефона, что она жалобно хрустнула. — Синельников? Рыбаков. Зайди ко мне. Немедленно. Бегом.

С силой хлопнул по рычажку. Откинулся на спинку стула.

— М-да, — неопределенно протянул Тепляков и умолк.

Наступило долгое молчание.

Первым нарушил его Шамов. Энергично растерев ладонью голый, тускло блестевший череп, он уверенно заговорил:

— Этого следовало ожидать. Синельников не раз грубо нарушал нормы партийной этики. Более того, он отказался выполнить прямое указание райкома о снятии с поста секретаря комсомольской организации жены дезертира Садовщикова. Превратил райком комсомола в ночной клуб. Собираются все, кому не лень, и до утра веселятся. Не располагаю фактами, но думаю, что дело не ограничивается только песнями и плясками. Некоторые руководящие работники района потакают ему, потворствуют. Это разлагающе действует на Синельникова. Он груб, несдержан, не считается с мнением партийных органов.

— Однобокая, субъективная характеристика, — резко сказала Федотова.

— Нельзя так, Богдан Данилович, — вмешался председатель райисполкома Плетнев, укоризненно глядя на Шамова. — Парню девятнадцать, день и ночь на работе. Замотался, одни глаза остались, а энергии — дай бог каждому из нас. Ну, иногда подзагнет на всю катушку, так ведь на то она и молодежь… — Плетнев широко улыбнулся. — На прошлой неделе начисто опустошил наш дровяник. Подговорил ребят, и они за ночь все наши дрова в райком комсомола перетаскали. Я на него тогда здорово нашумел. А он уперся — и ни в какую. Вы, говорит, обязаны обеспечить нас топливом. Мы вам кланялись. Теперь сами посидите без дров… Ну что ты скажешь? Конечно, это своеволие, даже беззаконие. Но ведь парень-то больно хорош. Огнем полыхает. Посмотрю на него — сердцу жарко. И молодежь за ним — хоть куда. Стоящий парень, а ты его аттестовал как последнего проходимца. Не одобряю его заскоков, но, ей-богу, все это от молодости, от самых лучших намерений. А ты — «нарушает нормы партийной этики». Тебе бы обвинителем в суде выступать, а не пропагандой заниматься.

— Я не нуждаюсь, товарищ Плетнев, в вашей характеристике. — Шамов гордо откинул голову назад, надменным взглядом скользнул по лицу председателя райисполкома. — Вы один из тех, кто своим попустительством разлагает Синельникова. Видели бы вы, как он вел себя в райкоме партии, когда я беседовал с ним о Садовщиковой.

— На ошибках учатся, — перебила Федотова. — Синельников осознал свою ошибку. Сам ее и исправил.

— Если вам, уважаемая Полина Михайловна, хочется, чтобы все дудели в одну дуду, я умолкаю. Но это вовсе не значит, что я разделяю ваше мнение, так как считаю его неправильным, исходящим из личных симпатий.

Рыбаков курил, молчал и слушал. Он мог подолгу, не проронив ни слова, внимательно слушать товарищей. В эти минуты он казался бесстрастным и даже равнодушным. И только те, кто хорошо знал Василия Ивановича, могли по его нахмуренным бровям и сосредоточенному взгляду догадаться, что, слушая других, он искал правильное решение.

— М-да, — многозначительно промычал Тепляков. Все повернулись к нему. — М-да, — повторил он. — Тут, конечно, надо разобраться, ше к шему. Шеловек он молодой, горящий. Опять же шибко своевольный, ше вздумает, то и робит. Зашем ему понадобился этот табак? Ше он с ним хошет делать — не понимаю. И ты, Коненко, нишего толком не пишешь.

— Мы с него допрос не снимали, потому и не знаем, для каких нужд отнимал он табак у граждан…

— А что это были за граждане? — поинтересовалась Федотова.

— Обыкновенные…

— Много ли их всего-то? — перебил Плетнев.

— К нам приходили трое. — Коненко щелкнул замком портфеля. — Все инвалиды войны, находятся на лечении и…

— Занимаются спекуляцией, — вставила Федотова.

— Не знаю, может быть, вы располагаете более точными сведениями. — Прокурор отвернулся от Федотовой и умолк.

Дверь приоткрылась. В щель просунулась лохматая голова Синельникова.

— Можно, Василий Иванович?

— Давай.

Степан вошел. Быстрым взглядом окинул собравшихся, вполголоса сказал:

— Здравствуйте.

— Здорово, — откликнулся Рыбаков. — Садись.

Больше никто не ответил на приветствие, и это удивило Степана: «Чего это они?» Степан устроился на стуле поудобнее, покашлял и вопросительно посмотрел на Федотову. Та отвела глаза, Степан забеспокоился: «Что-то случилось неприятное». Он стал перебирать в памяти события минувших дней.

Василий Иванович уколол пария сердитым взглядом.

— Ну, расскажи, товарищ секретарь, как ты до этого додумался?

— О чем вы спрашиваете?

Федотова подала ему прокурорскую докладную. Степан поднес листок к самому носу и, близоруко щурясь, пропуская целые строчки, торопливо прочел. Свернул бумагу трубочкой, зажал в кулаке. Посмотрел прямо в сердитые глаза Рыбакова и громко сказал:

— Это правда. Мы решили бороться со спекулянтами.. Рыскают по району целыми стаями. Как волки. Рабочих и колхозников обирают да еще…

— Откуда вам известно, что все эти люди — нетрудовые элементы? — перебил его прокурор.

— Мы документы проверяли… — голос у него задрожал от обиды и сорвался, — У всех… Двое имели справки с заводов. Заготовители. Мы их не тронули. Остальные — тунеядцы и хапуги…

— Сколько отобрали табаку? — с трудом сдерживая улыбку, мягко спросил Плетнев.

— Двести шестьдесят килограммов. У нас есть акт. Мы его отправили подшефной дивизии…

— Так. — Рыбаков ткнул окурок в пепельницу. — Значит, ты считаешь, ничего особенного не произошло? Все в порядке. Совершили беззаконие, занялись грабежом — и вы же герои. Так, что ли?

— Почему герои? — Степан растерянно замигал короткими светлыми ресницами.

— Придется разъяснить тебе, что к чему. Садись. Давайте обсудим этот факт, товарищи. Кто будет говорить? Пожалуйста, товарищ Шамов.

Богдан Данилович встал. Повертел в тонких длинных пальцах янтарный мундштук, откашлялся. Он начал речь со сталинского высказывания о комсомоле, напомнил, что говорится об этом в решении XVIII партсъезда, подчеркнул их особую важность для настоящего момента и только после этого заговорил о Синельникове.

Снова перечислив все ему известные проступки комсомольского секретаря, назвал их политическим хулиганством, которое дискредитирует комсомол и в условиях военного времени наносит вред делу обороны.

Даже прокурор, чья докладная послужила причиной этого разговора, недовольно хмурился, нервно курил и несколько раз порывался вставить слово в пространную обвинительную речь Шамова.

Степан сидел как на иголках, с трудом сдерживая негодование. «Вот, черт, — со злой завистью и неприязнью думал он о Шамове, — к каждому случаю готовая цитата в голове. И Маркса, и Ленина назубок знает…»

Сам Степан до сих пор не прочел ни одной ленинской работы, кроме его знаменитой речи на Третьем съезде комсомола. Что касается произведений Маркса, то их Степану не довелось и в руках подержать. Он понимал, что в сравнении с Шамовым был политически малограмотным человеком. От этого его раздражение только усиливалось. «Ничего, — мысленно пригрозил он Богдану Даниловичу, — теперь и я засяду за Ленина. И Маркса проштудирую. От корки до корки. Мы еще встретимся и тогда посмотрим, кто прав. И фронтовикам подарок сделали, и мародерам по зубам дали. А он — «политическое хулиганство», «моральный урон». Буквоед…»

Плетнев, видно, хорошо понимал состояние Синельникова.

— Ты чего на Шамова волком смотришь? — напустился он на парня. — Тебе же, дурню, добра желают. Учат правильно жизнь понимать. Сам подумай, разве допустимо секретарю райкома комсомола заниматься такими делами? Знаю, что у тебя были благие намерения, но ими, учти, даже дорога в ад вымощена. Понял? Пора научиться думать и трезво оценивать свои поступки.

Степан краснел, потел, елозил на стуле, не смея поднять глаза. А когда встала Федотова и, обратившись к нему, назвала его Степой, он едва не заплакал. Ткнулся подбородком в грудь и сидел не шевелясь, как подбитая птица…

— Значит, ограничимся обсуждением? — обратился Василий Иванович к собравшимся. Никто не возражал. — Намотай себе на ус, — это уже адресовалось Синельникову, — еще такими методами будешь работать — не жди поблажки. Никаких скидок на молодость и горячность не будет. Ясно?

— Ясно.

— Тогда все. Можешь идти.

Степан вышел, забыв сказать «до свидания».

2.

Некоторое время в кабинете было тихо. Но вот Василий Иванович достал из стола общую тетрадь в синем твердом переплете. Полистал ее, нашел нужную страницу. Встретившись взглядом с Плетневым, спросил:

— Как с семенами?

— Я уходил, заканчивали сводку. Сейчас позвоню. Как кончат, пусть принесут.

Он вышел в приемную. Когда вернулся, разговор шел совсем о другом.

— Односторонне мы работаем. — Рыбаков сердито косился на Шамова. — Ты погляди, что в деревнях делается. Изо всех щелей повылазили заплесневелые попики. Всякие там старцы-провидцы, гадалки и ворожеи. Как грибы-поганки после дождя выросли молеленки, часовенки, а в Луковке и в Иринкино даже церкви пооткрывали. Знаешь об этом, пропагандист?

— Конечно, знаю, Василий Иванович. Это следствие войны. Люди тянутся к религии, как к опиуму, который и боль приглушает, и успокоение в смятенные души несет, а главное — поощряет веру в чудо. Все жаждут чуда, которое воскрешало бы из мертвых, охраняло от пуль, врачевало смертельные раны. Такое чудо сулит только религия. Вот и потянулись к ней.

— Ты это к чему говоришь? Хочешь свою пассивность прикрыть или нас просветить? Ведь все эти молельни открылись самостийно: нас-то не спросили. Пошныряли бабки по избам, погнусавили молитвы — и вот тебе открылась двадцать лет пустовавшая церквушка в Луковке. А где мы были? Где наши лекторы, всякие атеистические вечера, беседы? Ты сам сколько раз за последний год выступал перед народом с антирелигиозными докладами?

— Я один все равно ничего не сделаю. — Шамов продул мундштук, сердито пожевал губами. — Надо, чтобы этим делом занялся весь партийный актив, и прежде всего руководящие работники района. А ведь, если говорить откровенно, пропагандистской работой они занимаются крайне мало. Недопустимо мало. Борьба с религией в настоящее время — сложнейший вопрос, его с наскоку не решишь. Надо обсудить на бюро, разработать мероприятия.

— Ну и разрабатывай на здоровье. Побывай в Луковке и в Иринкино. Разберись с поповскими проделками да, кстати, подними учителей и других интеллигентов. Загляни в соседние деревни, присмотрись повнимательнее, чем живет народ. Подумай над этим, а потом обо всем доложишь на бюро. Договорились? Как у тебя сейчас со здоровьем-то?

— Какой разговор о здоровье с молодоженом, — засмеялся Плетнев.

— Ты же, Шамов, свадьбу зажилил?

— А они еще не успели обвенчаться.

— Так как же со здоровьем? — снова спросил Рыбаков.

— Пока ничего. Не знаю, надолго ли, но пока терпимо. — Шамов опустил глаза, пряча их от пристальных взглядов товарищей. — Завтра же выеду в Луковку. У меня по плану в этом месяце как раз туда командировка.

— Ну и ладненько, — потер пухлые ладошки Тепляков.

Плетнев не спеша заговорил о подготовке к севу. По памяти называл множество цифр. Из слов председателя райисполкома вырисовывалась тревожная картина. Ремонт тракторов идет очень медленно. График сорван: нет запасных частей и специалистов. Горючее не завезено. Во многих колхозах семена некондиционны. Плохо с кормами. Кое-где лошади переведены на солому. К весне они совсем отощают, и тогда на них не попашешь.

— Семена, тракторы, корма — все это в руках у людей, — задумчиво проговорила Федотова. — Надо о людях подумать. Мало о них думаем. Шумим, требуем, приказываем, даже угрожаем. А вот поговорить по душам с человеком нам зачастую недосуг. Привыкли «работать с массами». А ведь они состоят из отдельных людей, разных по характеру и взглядам на жизнь. Особенно важно для нас найти ключ к сердцам женщин. Русская баба — сложное создание.

— По себе судите? — с легкой иронией спросил Шамов.

— А хотя бы и по себе, — не приняла шутки Федотова. — Второй год бабы на своих плечах землю держат. Высохли, почернели от натуги. Забыли, как детей рожают, как ласкают мужиков, забыли вкус настоящего хлеба. А рук не опускают. Стонут, но стоят. Плачут, но работают. Работают и работают. Ни одна машина с ними не потягается. Ведь машине-то передых нужен. Техуход, техосмотр. А бабы не знают передышки. И не нужны им никакие понукания. Им теплого слова не хватает. Душевного сочувствия и заботы.

— Верно, Полина Михайловна. — Рыбаков поднес папиросу к губам, несколько раз пыхнул дымом. — Надо это понимать. Наши женщины не терпят фальши, им нужно искреннее, сердечное сочувствие. А на это не каждый способен. Тут надо быть настоящим коммунистом. Чтобы сердце за народ болело. Да… — повернулся к прокурору: — Ну, что в Иринкино?

Коненко рассказал о результатах расследования причин пожара на молочной ферме Иринкинского совхоза. Потом договорились провести собрание женщин, создать при правлениях женсоветы. Условились, что завтра Федотова вместе с заведующим районо проведет инструктаж уполномоченных и разошлет их по всем колхозам — проверять готовность к севу.

— Я, ты, — Рыбаков метнул взгляд в сторону Плетнева, — и ты, — взгляд на Теплякова, — завтра с утра двинем в МТС. Я — в Рачевскую, Плетнев — в Брянскую, а ты, Тепляков, — в Иринкинскую. Надо подогнать ремонт тракторов…

В первом часу ночи стали расходиться.

3.

Василий Иванович открыл форточку. В душную прокуренную комнату широкой белой струей потек морозный воздух. Рыбаков распахнул дверь в приемную. Там за столом читала книгу девушка, дежурная райкома. Прижавшись спиной к горячей печке, сладко дремал Лукьяныч с погасшей самокруткой во рту.

— Что читаем? — спросил Рыбаков, подходя к дежурной.

Она вздрогнула. Поспешно встала. Книга выскользнула из ее рук и мягко шлепнулась на пол.

Девушка, проворно нагнувшись, подняла книгу.

— Хорошая повесть, «Радуга» Василевской.

— Про войну? — В уголках черных глаз собрались смешливые морщинки, но голос по-прежнему тверд и строг.

— Про войну и про любовь…

— Только зазря бумагу переводят, — вдруг подал голос Лукьяныч. Он выплюнул потухший окурок и тут же стал сворачивать папиросу. — В какую книгу нос ни сунь — все эта любовь. Будто на ей земля держится. Закуривай, Василь Иванович, у меня табачок с донником. — Рыбаков взял у старика кисет, а тот принялся колотить кресалом по камушку, высекая искру. Прикурил, спрятал трут и кресало в карман. — Мне скоро вот шестьдесят. Двух жен имел. Детей полдюжины. А любовь эту, язви ее в душу, ни разу не попробовал. Ране такими штуками мозги не зас… — покосился на девушку и на ходу перестроился, — не засоряли. И откуда нам было про ее знать? Книжек мы не читали из-за темноты. Кино не смотрели. А поп в церкви, язви его, все больше про бога гнусавил, а не про любовь.

— Загибаешь, дед.

— Пошто загиб… — начал было Лукьяныч и оборвал на полуслове. Шумно потянул воздух большим курносым носом, принюхался. — Что-то горить, паря.

В самом деле пахло паленым. Рыбаков внимательно огляделся по сторонам, пожал плечами. А запах становился все сильнее.

Лукьяныч вскочил. Вытянул голову, поджал губы и, по-собачьи нюхая воздух, застукотил деревяшкой по приемной.

— У меня прокурорский нюх, — самодовольно бормотал он, кружа по комнате. — Я всякую гарь за версту чую. Где-то здесь, совсем рядом. — Сунул руку в корзину с бумагами. Пошевырял в ней. — Ах, язви тя в душу, что же это кадит? — он направился было в коридор, но вдруг подпрыгнул на месте и принялся вытанцовывать, нелепо размахивая руками и крича: — Ах, холера! Язви тя! Спасите! Горю!

К ногам прыгающего Лукьяныча упал большой кусок горящего трута, а в правой штанине старика зазияла дымящаяся дыра. Добывая огонь, он держал в руке большой кусок трута. На него упала искра, и тот разгорался в дедовом кармане до тех пор, пока не припек его.

— Ну и прокурорский нюх! — хохотал Рыбаков. — За версту чуешь. Ты, Лукьяныч, прямо малышенский дед Щукарь.

— Это вас бог наказал за то, что не верите в любовь, — лукаво заметила девушка.

Лукьяныч уже оправился от потрясения и, прикрыв ладонью дыру на штанах, хохотал вместе со всеми.

Из кабинета донесся протяжный звонок. Рыбаков поспешил к телефону. Звонил секретарь обкома партии. Поздоровался и сразу спросил, как идет ремонт тракторов. Рыбакову пришлось признать, что ремонт затянули и к весне готовятся плохо.

— В марте на бюро слушаем твой отчет о подготовке к севу, — сказал на прощание секретарь. — Есть время, чтобы выправить положение. Иначе… Ты сам знаешь, как сейчас стоит вопрос с хлебом. А урожай зависит от качества весенне-полевых работ. До сих пор Малышенский район был не на плохом счету. Надо удержать занятые позиции. Их легко потерять, и тогда… Подумай об этом. До свидания. Поклон твоей половине и всем товарищам.

Василий Иванович не боялся предстать с отчетом перед бюро обкома, но не хотел этого. Для подготовки вопроса в район приедет целая бригада представителей разных организаций. Они потребуют уйму справок, сводок, докладных. Начнутся совещания, заседания, собеседования. И это в самый решающий момент подготовки к севу. Да и на бюро придется выслушать немало горьких слов. Хлопотное и малоприятное дело. Конечно, он воспользуется вызовом в обком, выпросит, сколько удастся, и семян, и фуража, и горючего, и запасных частей к тракторам. И все же известие о предстоящем отчете не обрадовало Рыбакова. Зато подхлестнуло его, сократив и без того сжатые сроки подготовки к весне.

Он ходил по кабинету широкими твердыми шагами. Легонько поскрипывали крашеные половицы. Мерно тикали настенные часы. С улицы доносился шум ветра. Смуглое лицо Рыбакова задумчиво. Тонкие губы плотно сжаты, брови нахмурены. Черные, широко расставленные глаза неподвижны.

Отсюда ему, как с большой высоты, был хорошо виден весь Малышенский район. От края до края. По своим очертаниям территория района походила на сапог-бродень, какие носят таежные охотники да рыбаки. Длинное, расширяющееся кверху голенище бродня обращено на север. Носок у сапога круто загнут вверх. На кончике его среди густых лесов находился самый отдаленный колхоз района — «Новая жизнь». До него семьдесят пять километров. И в противоположную от райцентра сторону до самого дальнего колхоза — шестьдесят два. Вот и получается сапожок, полтораста километров длиной да пятьдесят шириной.

Малышенский район считался самым большим в области. Рыбаков его исходил и изъездил вдоль и поперек. Ему были хорошо знакомы не только широкие, торные большаки или узенькие полевые дороги, но и лесные дорожки и даже тропинки, по которым можно было напрямик за какой-нибудь час ходу пересечь большущий лесной массив, на объезд которого понадобилось бы добрых полдня…

И вот уже он зашагал по раскисшим дорогам, продираясь сквозь хлесткие чащи лесов, переходя вброд гремучие овраги. Он шел и шел по одетой в весенний наряд земле, от села к селу.

Перво-наперво Рыбаков заглянул на поля колхоза «Колос». Не потому, что сомневался, справится ли Трофим Максимович с севом, а для того, чтобы полюбоваться дружной и спорой работой большого коллектива. В нем были разные люди: и крепкие, как лиственница, старики, и дружная, работящая молодежь, и надорванные непосильным трудом, надломленные сироты и вдовы. Но все вместе они представляли такую силу, которая не давала пошатнуться артельному хозяйству. И если случится, что в разгар сева выйдет из строя трактор — поле не останется бесплодным. Его допашут на лошадях или быках, заборонят на коровах, засеют вручную.

Рядом с «Колосом» артель имени Буденного. Большое село, много хорошей земли. И людей не меньше, чем у соседей, но нет коллектива. Всяк по себе. Торгуют, меняют, барышничают. Здесь могут пошвырять зерно в незабороненную землю, оставить картошку под снегом, сметать в стога непросохшее сено. Нет настоящего хозяина. Вот и приходится все время посылать туда надежного уполномоченного. Это, конечно, непорядок. Но иного выхода нет. А таких колхозов немало.

Были бы тракторы. Машины…

И сразу изменился маршрут мысленного путешествия Рыбакова. Он завернул в Рачевскую МТС. Там директорствует молодой, но дельный парень, недавний командир танковой роты — Бобылев. Трактористы прозвали его «полторы ноги». У него миной отхватило половину правой ноги. Однако протез не мешает ему день и ночь мотаться по колхозам, управлять трактором или комбайном. Только уж слишком горяч Бобылев. Сейчас у него провал с ремонтом. Неделю назад с командировкой райкома партии он уехал в область добывать запчасти. «На таран пойду, но добуду», — сказал он на прощание. «На таран пойду» — это его любимая поговорка. На фронте Бобылев однажды ходил на таран фашистского танка. Чудом остался жив. Он достанет запчасти. Пусть не столько, сколько нужно, но достанет и по-братски поделится с другими…

А вот Бевзюк не поделился бы. Бевзюк — директор Еринской МТС. Уже десятый год. У него еще с мирных лет кое-что припрятано. Прижимистый мужик. Машину знает и любит. Лучшие в районе мастерские. Он бы уж давно закончил ремонт, но тянет. А вдруг на прорыв из области подбросят запчастей, тогда, глядишь, и ему «по бедности» что-нибудь перепадет. Колхозы им не очень довольны. Бывает, что в погоне за планом его трактористы не пашут, а ковыряют землю. Бесплатно и шагу не сделают. Потому промфинплан у Бевзюка всегда «в ажуре», и механизаторы хорошо зарабатывают. После войны люди, наверняка, станут жить по-другому. Тогда Бевзюку придется туго…

Если согласиться, что карта района похожа на сапог, то в его «каблуке» находится Иринкинская МТС. Самая отдаленная и маломощная. Вначале сорок второго там сгорели ремонтные мастерские. Следствие решило — поджог. Выехала комиссия во главе с Коненко. Виновных не нашли, а когда ночью прокурор возвращался домой, в него кто-то стрелял из лесу. Кто? Осталось загадкой. Осенью во время зяблевой вспашки вышли из строя сразу три трактора. Какая-то сволочь насыпала в масло песку. И снова следователь «остался с носом». В Иринкино существует единственная в районе секта субботников, мутит народ. А парторганизация там слаба. И комсомол — никудышный. Оттого и распоясалась вся эта нечисть. Надо заняться этим всерьез. Найти врага, обезоружить и уничтожить…

Протяжно зазвонил телефон. Раз, другой, третий.

Василий Иванович взял трубку.

— Вас вызывает «Новая жизнь», — протянул сонный девичий голосок.

Потом послышались свист и протяжное завывание. Рыбаков вслушался в шум и с трудом различил глухой, будто из-под земли исходящий, голос, который повторял одно и то же слово:

— Райком! Райком! Райком!

— Райком слушает. Я слушаю. Слушаю вас!

— Райком? — все еще сомневаясь, произнес далекий голос.

— Рыбаков слушает.

— Это вы, Василий Иванович? Здравствуйте. Говорит Новожилова из «Новой жизни». Парторг из «Новой жизни». Вы меня слышите?

— Слышу. Не кричите. Говорите спокойнее, а то все звенит.

— Василий Иванович, — неожиданно отчетливо раздалось в трубке. — У нас беда. Третий день скот без корма. Совсем без корма. Тридцать коров уже привязали к потолку. Еще два-три дня — и начнется массовый падеж.

— Где Романенко? — бешеным голосом крикнул Рыбаков. — Председатель где?

— Он уехал в соседний район к куму. Пятый день не показывается.

— А заместитель, парторг? Ты же парторг. Где ваши коммунисты?

— Что мы сделаем? Нас всего четверо, и те бабы.

— Ладно, — после долгой паузы сказал Рыбаков. — Завтра у вас будет наш представитель. Надо найти выход из положения на месте. Помоги ему. Если начнется падеж, ты первая будешь отвечать. Поняла? Первая.

— Поняла, — еле слышно отозвался голос издалека. — До свидания.

«Кого же послать в «Новую жизнь»? Нужен решительный и смелый человек. Чтобы не раздумывал, не согласовывал, а действовал на свой страх и риск. Чтобы мог поднять весь народ…»

На глаза Рыбакову попала пухлая папка. Она была полна непрочитанных бумаг, а утром нужно выезжать в МТС. Василий Иванович присел к столу и стал просматривать телеграммы, письма, решения. С чем только не обращались в райком областные организации. МТС не выполнила план набора на курсы трактористов — и облзо «ставит об этом в известность» райком. Из школ отсеялось несколько сот учеников — и облоно «обращает на этот недопустимый факт внимание райкома и просит помочь». Досарм не выполнил задания по подготовке пулеметчиков и радистов — и облдосарм «просит обсудить этот вопрос на бюро РК ВКП(б)…»

Он торопливо прочитывал бумаги, метя их короткими резолюциями, а сам все думал о «Новой жизни». Ведь там погубят скот, если не приедет нужный человек и не раздобудет корма. Кого же послать?

— Можно? — донеслось от порога.

— Входи.

Степан Синельников молча остановился посреди кабинета.

— Ты чего не спишь?

— Я зашел объяснить… Конечно, я виноват. По форме виноват, но ведь суть…

— Суть всем ясна, иначе бы с тобой так не разговаривали. Садись. — Решительным жестом отодвинул бумаги, вгляделся в лицо Степана: «Совсем вымотался». Спросил сочувственно: — Дома все в порядке?

— Как всегда.

— Отец пишет?

— Пишет. Он в этом деле аккуратный. Из любого похода, из любого боя хоть пять строчек, а весточку все же пришлет. Знает мамин характер.

— Строгая очень?

— Да нет. Просто волнуется. Чуть запоздает письмо — у нее все из рук валится, по ночам плачет.

— Это хорошо, любит, значит. Когда солдата любят да ждут, ему легче воюется. А у тебя как настроение? Не раскис после сегодняшнего?

— Нет.

— Есть для тебя одно ответственное поручение. Ответственнейшее. Надо спасать скот в «Новой жизни». Беда там…

Степан, слушая Рыбакова, преображался. В эти минуты он был по-настоящему счастлив.

Синельников ушел, и Василий Иванович снова принялся за бумаги.

Медленно худела папка.

Неслышно текли минуты.

Катилась к рассвету ночь.

4.

Дверь кабинета бесшумно растворилась. Вошел Плетнев.

— Вот работнички, — с веселой злостью проговорил он от порога. — Только и делов, что сводки составлять, так и те никогда не сделают вовремя. Там прочерк, тут под вопросом, здесь не выяснено. Делопуты.

— Это ты райзо костеришь? — насмешливо спросил Рыбаков.

— Его.

— Молодец. Бей еще крепче, только не забывай, что райзо — ведущий отдел твоего исполкома. Помнишь, как деды говаривали: «Сама себя раба бьет, коли нечисто жнет».

— А! — Плетнев безнадежно махнул рукой и, подсев к столу, протянул Рыбакову испещренный цифрами лист.

Лицо у Плетнева обыкновенное, ничем не примечательное. Вот только брови диковинные. Неправдоподобно лохматые и большие, будто приклеенные. Когда он хмурится, брови так нависают над глазницами, что и глаз совсем не видно. Но сейчас лицо Плетнева было неподвижно. На нем застыло выражение глубокой усталости. Полуприкрыв глаза, Плетнев расслабил мышцы тела и отдыхал, искоса наблюдая за Рыбаковым. И стоило тому сказать свое излюбленное «так», как лицо Плетнева мгновенно ожило.

— Еще в тридцати колхозах не проверили семена на кондицию, — рассерженно проговорил он. — Сегодня битый час воспитывал наш земотдел. Тюлень тюленем, а ведь на фронте минометной ротой командовал.

— Именно командовал. — Василий Иванович прищелкнул языком, покачал головой. — Командовать и руководить — совсем не одно и то же. Руководителя должны не только бояться и слушаться, но и уважать, верить ему. А добиться этого чертовски трудно. Заставить уважать себя нельзя. Ни силой, ни лаской. — Прикурил от лампы, затянулся. — Вообще мы слишком много заставляем, — последнее слово он выговорил с нажимом. — Сейчас, конечно, без этого не обойтись: война. Но потом…

— Многое придется менять, — подхватил Плетнев. — Пожалуй, и нас самих. Кто износится, кто испортится… Не зря же говорят: «Новое время — новые песни».

— Пускай меняются ведущие, лишь бы цель оставалась неизменной.

Помолчали, думая, видимо, об одном и том же.

— По домам? — спросил Василий Иванович.

— Давно пора. Половина четвертого.

Из райкома вышли вместе. Не спеша шагали рядом по тихой, заснеженной улице. Под бурками Плетнева притоптанный снежок тонко повизгивал, под валенками Рыбакова хрустел.

Шли молча. После многочасового сидения в душном, прокуренном кабинете, после речей, споров, телефонных звонков, от которых гудело в голове, приятно было пройтись по морозцу, послушать, как поет под ногами снежок, и помолчать, наслаждаясь тишиной. Глубоко, насколько хватало сил, Рыбаков вдыхал студеный воздух и медленно выдыхал его, чувствуя, как с каждым вздохом все легче и светлее становится на душе.

Как хлеб, нужна человеку тишина. В ней быстрей и легче растворяются боль и обида, рубцуются душевные раны. Она успокаивает, убаюкивает. Рыбаков еще с фронта научился ценить и беречь редкие минуты тишины. И сейчас, простившись с Плетневым, Василий Иванович не поспешил домой. Остановился у калитки и долго стоял, упиваясь белой искристой зимней ночью. Отступая, тускнели неприятности прожитого дня. Дышалось легко и думалось легко. Просто решались казавшиеся неразрешимыми задачи, шутя развязывались самые запутанные узлы. Тело стряхивало усталость, обретая былую силу и упругость. И если бы не время… Оно оленьими скачками неслось к рассвету, который незримо надвигался с востока. Скоро наступит новый день. Он принесет с собой новые заботы и хлопоты, волнения и тревоги. Надо хоть чуть поспать, подкопить жизненных сил.

Василий Иванович толкнул ногой калитку и зашагал к крыльцу.

Как всегда, Варя с лампой в руках встретила его у порога.

— Что так поздно? — сладко зевая, спросила она.

— Засиделись.

— Мало вам дня. Иди ужинай.

— Какой там ужин. Скоро рассвет. Заодно уж позавтракаю и поужинаю. Давай спать.

Варя пожала плечами и направилась в комнату.

— Как Юрка? — спросил Василий Иванович, раздеваясь.

— Все тебя ждал, — она улыбнулась, приглушила голос. — Жаловаться на меня хотел.

— Что случилось?

— Его класс над колхозным молодняком шефствует. Вот он и повадился на ферму. Поест, книги под лавку, а сам к телятам. За неделю весь изорвался. Вчера вилами ногу поранил. Я сегодня не пустила его, а он…

Василий Иванович не слушал дальше.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1.

В «Новую жизнь» Синельников приехал не один. В пути он повстречался с Борисом Лазаревым и уговорил приятеля сопровождать его, помочь в трудном случае.

Они приехали поздней ночью. Райкомовский Каурка окончательно выбился из сил, когда лес, наконец, расступился и перед окоченевшими путниками возникли потонувшие в снегу избы.

В деревне не светилось ни одно окно. Друзья с полчаса молотили кулаками рамы и дверь правления колхоза. На крыльце показался маленький старикашка в накинутом на плечи тулупе.

— Вы что, ошалели? — напустился он на приезжих. — Кто такие? Отколь и по какому делу?

— Хватит, батя, допрашивать! — Борька бесцеремонно отстранил старика и прошел в контору. Степан последовал за другом.

В углу холодной неопрятной комнаты чадил фонарь без стекла. Черные тени метались по бревенчатым стенам. Покатый к порогу пол ходуном ходил под ногами.

— Мы уполномоченные из райкома партии, — представился Степан деду и тут же поинтересовался. — Ждали нас?

— Не больно чтоб уж ждали. Не дорогие гости, значит. Новожилова-то с вечера посидела немного. Может, вас к ей проводить? Баба молодая, вдовая…

— Будет, дед, — перебил старика Борька. — Люди перемерзли с дороги, а ты им баланду травишь. Отведи-ка на конюшню нашего рысака да покажи, где дрова, мы печь расшуруем. Добро?

Старик обиженно шмыгнул носом, сердито подтянул сползавшие домотканые штаны, запахнул тулуп и, проворчав: «Дрова — в поленнице», ушел.

Когда он вернулся, друзья сидели у раскаленной печурки, сонно клевали носами и нехотя курили.

— Пристроил рысака? — поинтересовался Борька.

Дед сердито оторвал сосульку от усов, шлепнул о пол.

— Не беспокойся. Никто на такую тварь не позарится.

— Закуривай, отец, — примирительно-ласково сказал Степан, подавая старику кисет.

Сухими трясущимися пальцами дед долго свертывал «козью ножку», старательно набивал ее табаком.

— Где ночевать будете? — полюбопытствовал он.

— Мы где стоим, там и спим, — отмахнулся Борька.

Через несколько минут сомлевшие от тепла приятели растянулись на широких деревянных лавках и мгновенно уснули.

На рассвете Степан проснулся, отлежав левую руку. Хотел разогнуть ее и не мог: онемели мышцы. Степан сел, потер бесчувственную руку, поморщился.

В комнате густой полумрак. Красноватый язычок пламени еле высовывался из фонарной горелки. Степан подошел к фонарю, выкрутил фитиль, посмотрел на стенные ходики — половина седьмого. Сладко потянулся, зевнул, покосился на скамью, с которой только что поднялся. Закрыл глаза, постоял, сонно склонив голову. Потом резко вскинул ее, тряхнул копной жестких волос.

— Вставай, Борька. Пойдем на ферму.

Лазарев рывком скинул ноги на пол, встал. Пробежал пальцами по пуговицам бушлата, проверяя, все ли они застегнуты. Засунул пустой рукав в боковой карман, хрипло спросил:

— Уже?

— Пора.

— Добро.

Убогий, запущенный вид фермы поразил Степана. Многие постройки были без крыш: солому скормили скоту. Жерди стропил походили на ребра скелетов чудовищных животных. Бревенчатый забор круто покосился и держался только на подпорках. Несколько звеньев забора были разобраны, вероятно, на топливо.

В коровнике темно и холодно. Под ногами — кочки замерзшего навоза. Когда глаза Степана привыкли к мраку, он увидел такое, от чего дух захватило и непроизвольно сжались кулаки.

В стойлах, расположенных по обе стороны прохода, неподвижно стояли заморенные коровы. Из-под кожи, обляпанной навозом и грязью, выпирали острые углы кострецов, выпячивались ребра, явственно проступали наружу позвонки. Казавшиеся непомерно большими головы безжизненно опущены. Слезящиеся глаза полузакрыты. Животные не жевали жвачку, никак не реагировали на подходивших к ним людей. Совсем ослабевшие коровы были привязаны веревками к балкам.

Потрясенный, Степан выскочил из коровника. Раскрытым ртом жадно глотнул морозного воздуха, расстегнул верхнюю пуговицу фуфайки.

Его окружили работницы фермы. Они смущенно переминались с ноги на ногу, отводили в сторону глаза.

— Кто заведующий? — резко спросил Степан.

— Я. — К нему шагнула высокая худая женщина.

Рядом с ней встала другая. Она была по плечо заведующей. Молодая, с мелкими правильными чертами обветренного лица. Поправив пуховый платок на голове, она сказала.

— Я Новожилова. Здешний парторг.

Степан помолчал, посверлил злым взглядом растерянных женщин.

— Где председатель?

— Кто его знает. — Новожилова обиженно заморгала короткими ресницами. — Целую неделю бражничает в соседнем районе. Там у него сродственники.

— В каком селе, знаете? — вмешался Борька.

— Кабы знали — давно б за ним спосылали.

— Так, — по-рыбаковски сквозь зубы отрубил Степан. — Собери в правление всех коммунистов, комсомольцев и актив. — Опустил голову и зашагал прочь от фермы.

Новожилова пошла рядом. Борька позади.

Все долго молчали. Степан сердито косился на широко шагавшую Новожилову. Вспомнились слова сторожа: «Баба молодая и вдовая». «Убили, наверное, мужа», — подумал он и сдержанно спросил:

— Солому с крыш скормили?

— Все скормили. И солому, и веники.

— Чего ж летом-то думали? Как зимовать собирались?

— Было у нас сено. Бывший председатель перед уходом в армию размотал. Продал и пропил. Сам ушел на фронт, а нас бедовать оставил.

— Надо этого паразита отозвать из армии и судить как предателя, — подал голос Лазарев.

— Некого судить. Похоронную по нему получили.

И снова долго молчали. Но теперь Степан уже не косился на Новожилову. Шел рядом с ней, подстроившись в ногу. У правленческого крыльца остановился, вполголоса спросил:

— Что будем делать?

— Не знаю, — скорбно выдохнула она. — Кабы знали, не обращались бы в райком.

Часам к десяти утра в правлении негде было повернуться. Собрались почти все колхозники. Старики и трое мужиков средних лет, то ли уже отвоевавшиеся, то ли белобилетники, дымили самокрутками.

Синельников, Новожилова и Лазарев уселись за стол, и сразу стихли голоса. Десятки настороженных глаз уставились на приезжих.

Новожилова поднялась. Глядя поверх голов, сказала:

— Чего у нас на ферме делается, сами знаете. Говорить об этом не буду. Почему так получилось, тоже знаете. Теперь надо думать, как спасать скот. Если до завтрева не достанем кормов — начнется падеж. Помощи ждать неоткуда. В соседних колхозах не разживешься: сами еле концы с концами сводят. А у нас только коров сто двадцать, да сколько молодняку, да кони. Вот и давайте решать.

Но охотников «решать» не оказалось. Все понуро молчали, пряча глаза. Напрасно Синельников с Новожиловой призывали собравшихся высказаться, поделиться мнениями, внести конкретные предложения — люди молчали.

Тогда взорвался Борис. Вскочил и, размахивая рукой, закричал:

— Молчите? Казанскими сиротами прикинулись? А где вы были, когда председатель пропивал сено? Тоже молчали? Колхозное — не ваше? Отцы наши, братья, мужья воюют, кровь и жизнь не жалеют, а мы… Это же… Это предательство, за такие дела…

Степан так дернул Бориса за полу бушлата, что парень от неожиданности плюхнулся на скамейку. Несколько мгновений молчал, ошалело глядя на необычно сурового приятеля. По лицу Степана пробежала какая-то тень, и он, повернувшись к людям, сказал с глухой болью:

— Не можем мы допустить, чтобы погибло народное добро. Это же удар в спину Красной Армии. Надо найти выход. Понимаете? Надо. И я прошу… от имени райкома, от имени всей нашей партии прошу вас, товарищи, помогите. Давайте сообща искать, вместе думать. Только не сидеть сложа руки. И мы найдем, обязательно найдем…

— Верно, паря, — сразу откликнулся рыжебородый мужик в армейском дубленом полушубке и серой солдатской шапке. — Выход завсегда можно изыскать из любого положения. Вот, к примеру, попала зимой сорок первого наша рота в окружение…

— Ну, Плесовских опять завел канитель про свою роту… — послышался чей-то насмешливый голос.

— Рота тут ни при чем, — огрызнулся рыжебородый. — Это к слову. И опять же для разгону. А выход из нашего положения тоже есть. Можно, к примеру, камыш покосить. Вона сколь его на озере. Я председателю уже говорил, а он только рукой отмахнулся — не пойдет, мол, никто. Понятно, сухой камыш — не велико лакомство, но, ежели его порубить помельче да запарить, сойдет.

— Это верно.

— Камышу у нас вдосталь.

— Коси не перекосишь.

— Сейчас отощавших коров камышом не поднимешь, — проговорила заведующая фермой. — Их надо допрежь на хорошем сене подержать. Да и кони не станут камыш есть. Надо разжиться сеном.

— Надо. Это правильно, а где его взять?

— Может быть, у колхозников попросить. Взаймы, конечно, до лета. Скот-то общественный. Не частная собственность. Народная. — Борька встал. Машинально заправил в карман бушлата выбившийся пустой рукав. Ища подходящих слов, ткнул воздух кулаком целой руки. — Неужели своему колхозу воз сена в долг не поверят?

— Пошто не поверят, — откликнулась Новожилова. — Поверят, да только нет его, сена-то. Колхозники сами с Нового года коров соломой да камышом прикармливают. Вот у единоличников есть.

— Чего и не быть, — выкрикнул кто-то. — Все лето по колкам да лесам шныряют. Там клок, тут прокос…

— Весной нам это сенцо по мешку продают, — подал голос рыжебородый. — Прямо по пословице получается: кому война, а кому мать родна…

— Постойте, товарищи. — Степан растерянно улыбнулся. — Что-то я никак не пойму. О каких единоличниках вы говорите? Разве у вас в селе есть единоличники?

Все засмеялись. Потом, перебивая друг друга, рассказали приезжим, что в деревне живут и здравствуют десять семей единоличников.

Лицо Степана просветлело.

Объявив собрание прерванным до вечера, он сказал рыжебородому:

— Идите на конюшню. Запрягайте в дровни шесть-семь лошадей — и сюда. Поедем занимать сено у единоличников и у колхозников. У кого есть — у того и займем. А сейчас создадим комиссию.

2.

Первым из правления выскочил невысокий, коренастый мужик в черном полушубке с коротенькой потухшей трубкой во рту — колхозный кузнец Клопов. Он пугливо оглянулся по сторонам и, с трудом сдерживаясь, чтобы не побежать, торопливо зашагал к своему дому. Войдя в калитку, дал волю накопившемуся нетерпению — рысцой пересек двор, влетел в избу, крикнул с порога:

— Ульяна! Улька!

Из дверей горницы выглянуло молодое заспанное лицо.

— Чего тебе? — недовольно спросила женщина, подавляя зевоту.

— Быстренько одевайся. Я за стайкой буду. Бери вилы и ко мне.

— Что случилось? Скажи хоть толком.

— Некогда лясы разводить. Собирайся живо. — И ушел, хлопнув дверью.

«Вечно с причудами, — сердито подумала Ульяна, глядя на дверь, за которой скрылся свекор, — чего взбуровился? Наскипидарили его, что ли?»

Она не спеша оделась, замотала голову полушалком и вышла во двор. Старика там не было. Ульяна просеменила за сарай и увидела свекра. Он стоял на огромном стогу и скидывал с него сено.

— Что это вы, папаня? — Ульяна в изумлении подняла брови.

— Не разговаривай, — прикрикнул свекор, — айда сюда, скидывай сено, да попроворнее, а я его на сеновал таскать буду. Там у нас пусто, места хватит.

Старик легко спрыгнул со стога. Поддел вилами огромную охапку сена, крякнул, вскинул навильник над головой и проворно понес его к большому бревенчатому сараю, на котором находился сеновал.

Скоро от огромного стога осталась куча — воза полтора-два.

— Хватит, — скомандовал старик снохе. — Слезовай.

Они подобрали раструшенное по снегу сено, подгребли его к куче.

Старик вытер ладонью потный лоб. Сунул в рот мундштук коротенькой, насквозь прокуренной трубочки.

— Какая блоха вас укусила? — Ульяна обнажила в улыбке мелкие ровные зубы.

— Комиссия из района приехала. Сейчас по селу пойдут. Будут сено отымать у кого есть. Поняла? У нас корова, бычок да девять овец, а сена всего ничего осталось. — Он показал на остатки стога и довольно засмеялся.

— Если они не дураки, могут и на сеновал заглянуть.

— Сарай я замкну. Ключ у меня. Я сейчас уйду к куму. Ломать замок не посмеют, да и подозрения у них быть не может. Они с улицы через заборы будут заглядывать. У кого стог большой на огороде, к тому и подвернут. Ты тоже уходи куда-нибудь. Избу замкни. Ни хозяев, ни сена. Так-то лучше.

— Дипломат вы, папаня.

— Нужда заставит — и дипломатом сделаешься, — довольно улыбнулся Клопов, пыхнув коротенькой трубочкой.

3.

Пока создавали комиссию, готовили бланки расписок да запрягали лошадей, прошло немало времени. Вся деревня уже знала о том, что уполномоченные будут «отбирать» сено. Проворные и назойливые, как воробьи, деревенские мальчишки облепили правление. Они то и дело забегали в контору, прислушивались, приглядывались и стремглав улепетывали прочь, неся на кончике языка свежую новость.

Снедаемые любопытством женщины сгрудились возле колодцев и у калиток. Они судачили обо всем на свете, а сами все поглядывали в сторону правления: не идут ли.

Дошла молва и до единоличников. Они верили и не верили. Однако на всякий случай закрыли ворота на засовы, спустили с цепей собак, а сами притаились в домах, послав на догляд мальчишек.

И вот поползло по деревне: «Идут. Идут».

Это была довольно странная процессия. Впереди Синельников с Лазаревым и Новожиловой. За ними рыжебородый, в солдатской шапке Плесовских вместе с заведующей фермой. Потом гуськом вытянулись шесть подвод с кучей ребятишек на дровнях. А позади, на почтительном расстоянии, растущая на ходу толпа любопытных.

— Вон, видите голубые ставни. Это самый матерый единоличник — Денис Епихин. Поехали к нему.

— Ладно, — согласился Синельников и ускорил было шаги, но тут же остановился. Показывая рукой на заснеженный стог сена, торчащий посреди огорода, спросил:

— А чье это сено? Тут, по-моему, возов десять будет.

— Пожалуй, поболе, — поддержал рыжебородый.

— Кто хозяин?

— Механик МТС. Семья — в колхозе, а он в МТС на ремонте. Наш человек, — скороговоркой выпалила Новожилова и двинулась дальше.

— Постойте. — Синельников ладонью сбил малахай на затылок. — Что значит наш? Разве есть чужие? Все наши. С механика и начнем.

Новожилова попробовала возражать, но Степан оборвал ее: «Хватит!» — и женщина смешалась, замолчала.

Во дворе их встретила моложавая, румяная хозяйка. Сдержанно ответив на приветствие, пригласила в избу.

— Сколько у вас коров? — спросил Степан.

— Сколь у всех. Одна. — Она окинула парня надменным взглядом. — А вы что за комиссия? По молоку или по яйцам?

— По шерсти, — выкрикнул кто-то, и все засмеялись.

— Овцы есть? — продолжал допрашивать Степан.

— Есть три овцы, поросенок…

Борька предостерегающе вскинул единственную руку.

— Поросята и куры не в счет. Значит, корова и овцы. Сколько же им сена понадобится до лета?

— Возов шесть, — ответил рыжебородый.

— К чему это вам? — встревожилась хозяйка.

— Значит, надо. — Борька повернулся к рыжебородому и тоном приказа крикнул: — Заезжайте, грузите четыре воза. Готовьте, Новожилова, расписку.

— Как это так «грузите»? Оно не бесхозное. Мужик день и ночь в МТС. По неделям домой не приходит. Косил по ночам, а вы — ишь какие красивые на чужое добро. Не дам. И не нужна мне никакая расписка.

Степан плечом отстранил друга, придвинулся к хозяйке, взял ее за рукав куртки.

— Успокойтесь и не шумите. Ну, помолчите минутку, послушайте. — Женщина умолкла, а Степан, понизив голос, продолжал: — Беда случилась. Скот в колхозе с голоду пропадает. Надо его спасать. А кормов нет. Даже соломы. Вот мы и решили всем миром просить у вас и у других сена взаймы. Летом колхоз накосит и отдаст. Неужто допустите, чтоб колхозный скот с голодухи дох, а сено на рынок повезете?

— Мы сроду им не торговали.

— Ты дашь, другие, глядя на тебя, не откажут, — вставила Новожилова.

— Да я что, только без мужика неловко. Придет, заругается.

— Не заругается, — сказал Борька.

— А ты молчи, — женщина сердито глянула на смущенного парня. — Ишь, начальник какой — «грузи», А чтоб по-хорошему-то рассказать — язык бы отнялся? — Повернулась к Новожиловой: — Ладно, нагружайте четыре воза. А расписок мне ваших не надо. Я своему колхозу и без расписок верю. Вот так, товарищ уполномоченный. — Крутнулась перед Борькой и пошла к стогу.

— Прямое попадание! — Степан рассмеялся, хлопнул друга по плечу.

— Лиха беда начало. — Рыжебородый подмигнул и полез на стог.

Хозяйки двух соседних дворов хотя и неохотно, но тоже согласились одолжить колхозу по нескольку возов сена.

Но вот они подошли к дому с синими ставнями. Высокие тесовые ворота оказались на запоре.

Степан долго стучал и в калитку и в окно. Из-за ворот доносился собачий лай и больше ни звука.

— Забаррикадировались, — сердито проговорил Степан и стал свертывать папиросу.

— Придется через забор махнуть, — предложил Борька.

— Собака порвет, — предупредила Новожилова.

— Ничего, — лихо отмахнулся Борька и, положив единственную руку на забор, легко перепрыгнул через него.

Со двора послышался истошный лай, визг, какие-то голоса, и, наконец, тяжелая калитка распахнулась. Борька спиной подпер створку калитки и молчал, с шумом втягивая холодный воздух тонкими раздутыми ноздрями. Степан, откусив обслюнявленный кончик горящей папиросы, вставил ее в перекошенный рот друга. Тот поблагодарил взглядом и, закрыв глаза, долго не переводя дыхания, тянул в себя махорочный дым. Докурив папиросу, Борька выплюнул окурок под ноги и грозно сказал кому-то невидимому:

— Выходите на свет.

— Ты что за указ? — послышался хриплый с клекотом старушечий голос.

В проеме калитки показалась высокая, костистая старуха с крючковатым носом, треугольным подбородком и острыми скулами, круто выпирающими над глубоко запавшими морщинистыми щеками. На вид ей было лет семьдесят — никак не меньше, но по-молодому сверкали глаза, и во рту белели крепкие зубы.

Степан подступил к ней. Солидным официальным тоном спросил:

— Вы гражданка Епихина?

— Знамо, что я, — недобро глядя на парня, тише и сдержаннее ответила старуха. — А тебе какая забота?

Синельников еще подпустил строгости в голосе и заставил старуху рассказать, какой скот имеется в хозяйстве. Но когда он заявил, что они хотят позаимствовать несколько возов сена, старуха взвилась. Потрясая перед лицом Степана по-мужски крупным и мосластым кулаком, она закричала:

— А этого не хочешь? Ишь, чего надумал! Ты это сено косил? Ты его греб? На своей хребтине мешками таскал? А теперь пришел за сеном. Колхозное пропили, давай нас телешить. Проходимцы…

— Успокойся, бабуся, — попытался унять разбушевавшуюся старуху Степан.

— Я те не бабуся. Сучка приблудная тебе бабуся, а не я.

Борька посинел от бешенства. Нагнул голову и, наступая на старуху, заорал:

— Не хочешь по-хорошему разговаривать, тогда катись отсюда… Ну?

Она испуганно попятилась. Борька подскочил к воротам, вцепился рукой в тяжелый трехметровый засов и стал вытаскивать его из скобы. Синельников не успел остановить друга: из-за угла выбежала старуха. В руке у нее — топор. Широко замахнувшись им, она кинулась на Бориса.

— Убью, окаянный!

Остро отточенное лезвие жутко блеснуло в воздухе. «Ай!» — пронзительно вскрикнула Новожилова. Борька нервически дернулся, рванул пуговицы бушлата и шагнул под занесенный топор.

— Бей! Руби! Фрицы не добили. Добивай ты. Глуши матроса. Прямо по черепу сади…

Старуха оторопела. Степан вырвал у нее топор, швырнул в сугроб.

С едкой обидой и болью выкрикнул:

— Эх ты… кулацкая душонка. За воз сена готова человека убить. Засов, задвинула, кобеля спустила. От кого обороняешься? Иль все твои враги? — Передохнул и уже другим, более спокойным тоном: — Ступай домой и пошли сюда хозяина. Хватит ему за печку прятаться, бабьим подолом прикрываться…

От Епихиных на колхозную ферму увезли девять возов сена.

Догадка Клопова оправдалась. Комиссия заходила лишь к тем, у кого на огородах торчали стога. Во двор к кузнецу она не заглянула.

Измученные члены комиссии были довольны своей деятельностью. Еще бы, за один день на колхозную ферму завезли более сотни центнеров доброго, душистого сена.

Поздним вечером в правлении колхоза началось общее собрание. Оно было недолгим, но бурным. Взбудораженные дневными событиями, люди говорили откровенно и резко. Помянули недобрыми словами отсутствующего председателя, поругали Новожилову. Собрание решило: завтра с утра всем трудоспособным выйти на заготовку камыша.

По домам расходились нехотя.

— А вы опять в конторе ночевать будете? — спросила Новожилова друзей.

— Нас вроде никуда не приглашали, — ответил Борька.

— Как это не приглашали? — удивилась Новожилова. — Я ведь предлагала товарищу Синельникову…

— Ничего, — перебил ее Степан. — Переспим и здесь. Не привыкать.

— Пойдемте хоть ко мне поужинаем. На пустой-то живот не больно поспится.

— Это можно, — согласился Степан.

Пока друзья ужинали, в конторе вымыли полы и так натопили, что бери веник и парься.

— Смотри, как о нас беспокоятся. — Борька устало улыбнулся. — Ложимся?

— Проветрим немного. Толкни-ка дверь…

Но дверь отворилась сама, и в контору вошел мужчина лег тридцати. Он был в шинели, ушанке и кирзовых сапогах. Перешагнув порог, он остановился, с тупым любопытством оглядывая ребят. Постоял и тихонько, бочком двинулся к столу. Подошел, прищурился от неяркого света фонаря. Степан в упор глянул на крупное, одутловатое, в багровых подтеках лицо незнакомца.

— Чего надо?

Припухшее лицо с квадратной челюстью исказила ухмылка.

— Дак это я вроде должен поинтересоваться, кто вы и почему здесь. Все-таки я председатель.

От него разило самогонным перегаром. Степан брезгливо сморщился. Цепко схватив мужчину за воротник шинели, подтянул к себе:

— Дерьмо ты, а не председатель! Была б моя власть, я б тебя, подлеца, не раздумывая, поставил к стенке.

— Это как понять? — Председатель ударом ладони отбил руку Степана. Храпнул, будто хрюкнул, и с пьяным задором зашумел, повышая и повышая голос. — Это меня в расход? Я девять раз ходил в штыковую, понял? Имею два ордена и медаль. До меня колхоз разорили, а теперь я к стенке? Да ты знаешь…

— Стой, братишка. — Борька с силой хлопнул по плечу закипевшего председателя. — Кончай пускать пары. Становись на якорь. — И вдруг не выдержал шутливого тона, сорвался в крик: — Ты что думал, на твои ордена и нашивки люди богу станут молиться? Может быть, ты один пострадал за отечество, а нам руки мыши отгрызли? — И тише, с глухой ненавистью: — А сейчас ты поступил как предатель. И не разевай рта. Хотел погубить весь скот. Бежал. Дезертир. Не разевай, говорю, рта, а то я… Мы…

Председатель стих.

— Завтра люди идут косить камыш, — не глядя на него, ледяным голосом заговорил Степан. — На свету. Встанешь первым, соберешь бригадиров и будете поднимать колхозников. За два дня надо скосить и перевезти на фермы весь камыш. И попробуй еще раз улизнуть. А за этот трюк будешь отчитываться в райкоме партии.

— Отчитаюсь. Не грози, — буркнул председатель и, выпятив тяжелый квадратный подбородок, медленно двинулся к выходу.

Друзья, не сговариваясь, сели рядышком на скамью. Посидели, помолчали. Борька сонно клюнул носом, голова его мотнулась.

— Будем спать, Степа?

— Спать, Боря.

4.

За ночь сильно похолодало. Воздух стал прозрачным и как будто звонким. С севера налетали порывы жгучего ветра. Люди зябко ежились и все время норовили повернуться к нему спиной или боком. Пока шли деревней, это еще как-то удавалось, но за околицей, на равнине, ветер заметался, как сорвавшаяся с цепи собака. Он кидался на грудь, грыз лицо, кусал руки. Отскакивал и тут же набрасывался с другой стороны. В одну минуту ветер растрепал шарф на шее Степана, опалил холодом горло и грудь. Парень втянул голову в плечи, кряхтел и ухал. Борька тер ладонью щеки, ожесточенно бил себя рукой по бедру, пританцовывал. Несколько раз, потеряв терпение, он отпускал многоэтажные ругательства.

Степан смеялся окоченевшим ртом и поощрительно хлопал приятеля по спине.

У озера сбились в тесный кружок колхозники. Рядом понуро стояли две лошади, запряженные в дровни. На них — кучи лопат, кос, веревок. Борька еще издали сосчитал собравшихся. Одиннадцать. Тут же был и председатель.

— Никто больше не идет, — сердито сказал он, гулко стукая промерзшими рукавицами. — Морозище, мать его. Может, подождем с этим день-другой. Должно же потеплеть…

— Бери косу, — перебил его Степан. — Становись впереди, и начинайте косить. Мы пойдем за народом.

Они пошли втроем: третьей была Новожилова. Начали с крайнего дома.

Собственно, домом это строение недостойно было называться. Маленькая покосившаяся избенка, придавленная снеговой глыбой. С улицы изба походила на снежный ком с двумя темными дырками — окнами.

Двор широкий и пустой. Только в огороде торчала банька да в дальнем уголке притулился небольшой сарайчик. От него к дверям избы пробита в снегу глубокая тропинка. На ней стояла чернявая женщина в распахнутом полушубке, небрежно повязанная серым платком. Увидев подходивших к дому людей, она метнулась в избу. Они вошли следом. Высокий Борис звонко стукнулся лбом о дверную притолоку, ругнулся вполголоса. Хозяйка неподвижно стояла посреди комнаты и недобрыми глазами смотрела на вошедших. В избе было холодно и по-нежилому неуютно. На крюке, вбитом в потолок, болталась зыбка. В ней монотонно и протяжно плакал ребенок. Зыбку качала девочка лет семи. Грязная, нечесаная, с болячками на щеках. С полатей свешивалась лохматая головенка. Горящие любопытством глаза скользили по незнакомым лицам.

— Здравствуйте. — Степан стянул с головы малахай.

— Здравствуйте, — негромко ответила хозяйка и неприязненно посмотрела на него. Степан еле сдержался, чтобы не повернуться и не кинуться вон из этой мрачной избы, где все кричало о жестокой нужде. Глубоко вздохнул, расправил плечи.

— Как фамилия?

— Долина. Агафья Долина.

— На собрании была?

— Ага.

— Знала, что сегодня надо идти косить камыш?

— Ага.

— Почему не пошла? Или тебе общее собрание не указ?

— Почему не пошла, говоришь? — переспросила она, и губы у нее вдруг задрожали. — Значит, заинтересовались мной? Нужна стала мерзлый камыш косить. А сдохла бы я сегодня — и никто б не пришел. У меня вон четверо. И от мужика никаких известий. Должно, погиб. Стало быть, сироты. А я дрова из лесу на себе вожу. Был амбар во дворе — стопили. Мужик перед войной лесу на новую избу наготовил — и его сожгли. Сколько за председателем ходила, слезами плакала, в ноги ему кланялась — дай лошадь дров привезти. А он за сиськи меня лапает. Дала ему по морде. И вот дрова на себе таскаю. Хлеба второй месяц не едим. Картошка кончается. Все лето на траве просидели. С утра погоню ребятишек в лес. Они там понаедятся всякой зелени. Пучит им животы, по ночам блюют, а все-таки исть не просят. Пучки варила. А сейчас что сварю? Снегом их не прокормишь. Продать нечего. Чем мне своим детишкам голодные рты затыкать?.. — последние слова она договорила шепотом и, обессилев, села.

Никто не произнес ни слова.

Постояли, постояли и по знаку Синельникова молча вышли во двор.

— Слушай, Борька. — Степан схватил приятеля за рукав. — Боевое поручение. Чтобы к вечеру у нее были дрова и хотя бы пара мешков картошки. Понимаешь? Ни перед чем не отступай. Действуй.

— Добро….

5.

К полудню у озера собралась добрая половина колхозников. Вскоре туда подошли и Синельников с Новожиловой. Они побывали почти во всех домах. Много горя увидели. Но рядом с людьми, примятыми нуждой и отчаянием, были и такие, кто за тяжелым вздохом и грубостью прятали сытое, тупое равнодушие.

Особенно поразил Степана разговор с Клоповым. Они встретились у калитки его дома. Кузнец, дымя трубочкой, на ходу застегивал пуговицы полушубка. На плече у него — деревянные вилы-тройчатки.

— Доброго здоровьица, — первым поздоровался он, дотронувшись рукавицей до шапки.

— Здравствуйте, Артем Климентьевич, — сухо ответила Новожилова. — Далеко ли?

— На сенокос. — Клопов насмешливо прищурился, а его трубочка вдруг затрещала, застреляла искрами. Он фыркнул коротким широким носом. — На покос спешу, товарищ парторг и товарищ уполномоченный.

— Здорово вы спешите. — Степан осуждающе посмотрел на кузнеца. — Скоро обед, а вы никак не расчухаетесь.

— Промежду прочим, товарищ уполномоченный, вы напрасно на меня волком глядите. — Щеки кузнеца стали как каленый кирпич. — Я нынче поране вас поднялся. Бабам косы наладил да отбил.

— Он человек новый. Откуда ему знать, что вы кузнец? — вступилась Новожилова за Степана.

— То-то и беда, — укоризненно заговорил Клопов, и его трубочка засвистела, вбирая в себя морозный воздух, а из широких волосатых ноздрей повалили клубы дыма. — То-то и беда, что вы все норовите нахрапом взять. С разбегу, значит, раз-два — и в дамки. Был у меня сегодня ваш товарищ. Приставил нож к горлу — давай мешок картошки детям-сиротам, и все..

— Какой нож? — встревожился Степан.

— Это присловье такое. А вообще-то силком выгреб из голбца пять ведер картошки и увез. Вчера вы сено силком отнимали, сегодня — картошку. А завтра за рубахой придете? Где тут закон? Разве Совецкая власть так учит к мужику относиться?

— Постыдился бы, Артем Климентьевич, жалиться. У тебя этой картошки две ямы засыпано. Сколь добра на нее повыменивал.

— Ты на мое добро не зарься. — Он вынул из зубов трубочку, выбил ее о древко вил. — Оно не краденое и не по наследству досталось. Своим хребтом заработал. Стало быть, моя собственность. И нету законов, чтобы силой отымать.

— Твоя сноха за все лето не более двух недель на колхоз работала. Все на своем огороде, — не уступала Новожилова.

— Огород ее кормит, на ём и робит. Хватит и того, что я на колхоз задарма спину гну. В мои годы старики на печи лежат, а я с кувалдой нянькаюсь.

— Значит, так, — закипятился Степан. — Идет война — тебе наплевать. Колхоз без рабочих рук задыхается — тоже наплевать. Скот общественный дохнет — твоя хата с краю. Ребятишки, дети солдатские, голодуют — пусть. Лишь бы твою собственность не трогали. Ах ты, жук навозный!

— Ты за оскорбление ответишь! Не думай, что на тебя управы не сыщется. А войну не я придумал. И меня она не обошла. Мой сын с первого дня воюет…

— Где он воюет? — подскочила к кузнецу Новожилова. — Где? Второй год по тылам околачивается. То в училище, то на курсах, то в резерве да в запасе. И думаешь — не знаем почему? Твоими денежками да посылочками откупается. Такой же шкурник, как и ты. Мой мужик, небось, не попал в запасной. В июне призвали, а в августе — похоронная. А твой сынок… Молчал бы уж… И сам ты на народной нужде наживаешься. Погоди! Вернутся фронтовики, они и с тебя, и с твоего сына, и с твоей гладкозадой снохи спросят.

— Вы на меня не орите. — Руки Клопова дрожали. Он с силой всадил вилы в снег. Пригнул голову. И такая злоба загорелась в его глазах, что Степан инстинктивно сжал кулаки. Кузнец отступил на шаг, глухо заворчал. — Унтера какие. Плевал на вас. — Оскалил в кривой улыбке крупные желтые зубы, плюнул под ноги. — Поняли? И больше ко мне не суйтесь. Я к вашей кузнице и не подойду. Сама становись к наковальне, а этот, — кивок в сторону Степана, — пущай тебе меха раздувает. Ха-ха-ха. — Вырвал вилы из сугроба, повернулся и исчез за калиткой своего двора.

Степан рванулся было за ним, да Новожилова схватила его за рукав.

— Постой, куда ты? Этого паразита не перевоспитаешь. Только кровь себе попортишь. Идем на озеро.

6.

Поначалу вся эта затея с косьбой камыша на морозе казалась людям дикой и бессмысленной. Сгрудившись плотной кучкой, они стояли почти по колено в снегу и, щурясь от морозного ветра, с унылым безразличием смотрели на распластавшуюся перед ними впалую равнину застывшего озера. Посреди него снег нетронутой, слепящей глаза белизны, но чем ближе к берегу, тем мутнее становился снеговой покров. Это от камыша. Он торчал из-под снега одинокими, нацеленными в небо стрелами, выглядывал запутанными, встопорщенными вихрами, бугрился седыми космами. Ветер кружил над озером, раскачивал, гнул, ломал проклюнувшиеся из-под снега камышины.

— Вот луг так луг, язви его, — послышался стариковский голос, — отродясь такого не кашивал.

— Нужда научит калачики печь…

— Век бы не едать таких калачей…

— Давайте хоть что-нибудь робить, совсем околела, — предложила заведующая фермой, зябко пряча руки в зеленую солдатскую телогрейку.

Мужики вяло заспорили: с чего начинать? Решили расчистить от снега небольшую площадку, а потом уж начинать косить.

Нехотя взялись за лопаты и стали раскидывать снег по сторонам. Ветер подхватывал белые студеные искры и кружил их над поляной. Кто-то ненароком или намеренно плюхнул рыхлый ком на согнутую спину Плесовских. Тот охнул от неожиданности, ругнулся. Ему ответили дружным смехом. Проворнее замелькали лопаты, над поляной поднялась настоящая метель. Полетели озорные выкрики:

— Шевелись, кума!

— Тебя шевельни, ты и рассыпался!

— А ты попробуй!

— Любка пробовала — двоих родила!

И вот уже вместо лопат в руках у мужиков косы. Немного поспорили, как ловчее начать первый прокос, и начали. Послышался сухой, громкий хруст. Срезанный, камыш отряхивали от снега и охапками стаскивали в кучу. Она росла на глазах, и скоро посреди затоптанной множеством ног поляны вырос камышовый стожок. К нему подъехала подвода, девчата стали накладывать камыш на дровни.

От села к озеру потянулась редкая, нескончаемая цепочка людей. С косами, с вилами, с серпами. Навстречу им, увязая в снегу, медленно двигались груженые подводы. Фыркали лошади, кричали маленькие подводчики, смеялись девчата. И от этого гомона теплее и веселее становилось на душе.

Рыжебородый Плесовских смахнул полушубок с плеч, кинул на него рукавицы, подхватил косовище и со всего размаху всадил косу в густой частокол камыша: «И-эх!» Глядя на него, разделись и другие косари. Чаще, шире, сильнее взмахи. С тусклым посверком взлетали ввысь остроносые косы.

Потные, разрумянившиеся девушки с огромными охапками камыша носились от косарей к стожку. Запнувшись, какая-нибудь падала с ношей в снег, и подружки не упускали случая сделать кучу малу. Визг, крик, смех.

Русские люди сильны артелью. Когда они вместе, им все нипочем: любую гору с места сдвинут, любую реку вспять повернут.

Выглянуло солнце. Скользнуло удивленным взглядом по невиданному человеческому муравейнику и расплылось в доброй теплой улыбке. Ветер стих, прижался к земле и куда-то уполз.

— Но! Шагай, шагай, Рыжка! — звенел над поляной высокий голос Агафьина сына — Кольки Долина.

Он — в рваном малахае, с открытой худой шеей. Старый отцовский полушубок, туго перехваченный опояской, ему почти до пят. Полы полушубка тяжело бьют Кольку по ногам, мешают идти, но Колька не замечает этого. Он торопливо вышагивает рядом с возом камыша, размахивает вожжами и что есть сил покрикивает на рыжую лошаденку с нечесаной свалявшейся гривой и куцым хвостом. Не тяжел воз, но тощая лошадь еле тянет его, и Кольке приходится то и дело шлепать вожжами по впалому лошадиному боку.

Гудит, смеется, кричит человеческий муравейник. Сверкают на солнце косы и серпы, блестят острые зубья вил. Ширится, растет на глазах поляна скошенного камыша..

И кажется, даже воздух потеплел, согретый дыханием работающих людей.

Синельников навивал воза. Парнишка-ездовой завозился с упряжью, и Степан распрямил спину, смахнул пот с лица. Воткнул вилы в снег, оперся на них и загляделся на работающих, залюбовался Вдруг ему вспомнилось вчерашнее собрание, крикливая Борькина речь. Парень почувствовал жар на щеках, полез было за кисетом, да тут подъехали пустые сани, и он в сердцах поддел такой навильник, что еле поднял его. «И единоличники пришли, и учителя, и даже хромая сельповская сторожиха. Вот какой у нас народ. Его только затронь за живое, расшевели, он такое может… Он все может!»

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1.

Год сорок третий.

Весна. Ранняя, дружная.

В несколько дней она преобразила землю. Растопила снега, яркой зеленью брызнула по черному. Воздух стал душистым и сладким, как березовый сок. Все вокруг посветлело, словно с неба сдернули серое холщовое покрывало.

Где бы ни был человек — на поле брани или в дымном цехе, на пашне или в прокуренном кабинете, — все равно не может он не замечать весны. Непонятное смятение начинает тревожить его душу. Все волнует ее: и паровозные гудки, и плеск реки, и крики пролетающих уток, и петушиное кукареканье.

Идет по пашне девушка-погоныч. Машет кнутом, погоняя быков, которые еле волокут бороны. Замучилась девушка, охрипла. Еле передвигает занемевшие ноги. И уже без всякого накала, с обидой в голосе покрикивает на измотанных животных: «Но! Пошли. Шевелись, проклятые!» И хлещет, хлещет их измочаленным кнутом по выпирающим ребрам. Еле втащились быки на взгорок. Втащились и встали, поводя боками, роняя пену с жестких губ. «Э, прохиндеи…» — поплыл над пашней девичий надтреснутый голос, да вдруг смолк. Остановилась девушка на взгорке. Широко раскрытые глаза с земли на небо перебегают. Обветренные спекшиеся губы полуоткрылись, из-под платка выбилась потная прядь волос. Высоко вздымается грудь. Жадно пьет и пьет она терпкий, ароматный воздух, и на изможденном лице девушки вспыхивает улыбка. Светлая и робкая…

Подошел молодой тракторист к ручью умыться после ночной смены. Тяжело присел на корточки, сдернул замасленный картуз с головы. Сейчас плеснет в лицо студеной водицей и, покачиваясь от устали, побредет к полевому вагончику — спать. Вот он окунул черные растрескавшиеся руки в ручей и замер, словно диковинное что-то увидел. Текут драгоценные минуты отдыха, а он, как заколдованный, сидит и слушает глухую воркотню ручья. Ни голод, ни усталость не могут вывести его из этого сладкого оцепенения…

Засиделся до рассвета районный партийный секретарь. Сон клонит его тяжелую голову. Он закрывает глаза и дремлет. Всего несколько секунд. Вздрагивает, усилием воли отгоняет дрему, но немного погодя опять безжизненно смыкаются веки. Очнувшись, секретарь встает, подходит к окну и распахивает его настежь. Вздрагивает от утренней росной прохлады, глубоко вдыхает чистейший душистый воздух, и враз слетает с него сонливость, спадает усталость, и как-то необъяснимо-тревожно и радостно становится на душе…

…Но эта звонкая, стремительная весна сорок третьего года принесла с собой людям и глубокую тревогу. Да и как не тревожиться крестьянскому сердцу, если под ногами лежала необсемененная земля и не было сил вовремя обработать и засеять ее, защитить от сорняков, спасти от оскудения.

Женщины и мальчишки рвали жилы на пахоте. Изнуренные люди и лошади падали от усталости прямо в борозде. Рядом с тракторами обрабатывали землю на лошадях и коровах. Сердобольные хозяйки не могли спокойно смотреть, как их кормилицы — буренки да пеструхи тянут тяжелую борону, и подпрягались сами. Крепкими сухими руками они хватались за постромки, упирались ногами в рыхлую землю и до полного изнеможения тянули и тянули окаянную борону.

Фронтовые воскресники, декадники, месячники. Все перепуталось. Сутки измерялись не часами, а гектарами. Стерлась граница между ночью и днем. Работа. Работа. Работа.

Из городов и райцентров в колхозы и бригады направились тысячи коммунистов. Они брели по колено в вязкой грязи, сутками голодали, кормили вшей. Они были настоящими комиссарами, поднимавшими людей на битву за хлеб.

С весной к Рыбакову пришли новые тяготы и заботы. Подчас голова гудела и кружилась от нечеловеческого напряжения. Надо было добывать хлеб людям, корм лошадям, горючее машинам. Не хватало запасных частей и семян. Лопались планы, ломались графики.

Тревожным набатом гудели телефон и телеграф: «Приложите все силы»… «Примите решительные меры»… «Мобилизуйте»… «Организуйте»… «Немедленно»… «Срочно»… «Безотлагательно»…

В эти дни Рыбакова можно было застать в райкоме только глубокой ночью. По ночам проходили заседания бюро и совещания. Короткие и огневые, они заканчивались на рассвете, и люди из райкома шли и ехали в поля.

Василий Иванович охрип, почернел. Глубоко провалились воспаленные от бессонницы глаза, запали до синевы выбритые щеки.

А с фронтов шли письма, полные тревожных намеков и недомолвок. Там происходило что-то непонятное. Вот уже много недель Совинформбюро начинало свои передачи словами: «На фронтах существенных изменений не произошло». Пришла весна, а немцы не наступали. Видно, крепко пообмяли их за зиму-то. Но почему Красная Армия приостановила наступление? Равновесие сил или затишье перед ураганом? А тут еще союзники никак не отважатся открыть второй фронт. «Черчилли, черчилли, а рузвельтатов никаких», — хмуро острили старики. Четвертого мая радио принесло весть о сильных боях на Кубани, северо-восточнее Новороссийска. Снова начались жестокие бои. И заколебалось пламя надежды на близкий конец войны. Болью сочились израненные горем и нуждой людские сердца.

Мимо Малышенки летели и летели поезда. Паровозные гудки бодали звездную черноту весенней ночи, таяли в золотисто-голубом разливе дня.

Эшелоны. Эшелоны.

С песнями, свистом, гармонным перебором — на запад. Тихие, медленные, меченные красными крестами — на восток.

Санитарные поезда стояли подолгу, и возле них всегда было полно женщин. Они ходили от вагона к вагону, предупредительно-ласково здоровались с ранеными и тут же с робкой надеждой спрашивали, откуда они и нет ли среди них Петрова Василия или Васильева Петра, а может, слышали о таком или воевали вместе. Услышав привычное «нет», глубоко, протяжно вздыхали, совали в руки раненого бутылку молока, кружку сметаны или кисет с табаком и, не дожидаясь благодарности, отходили.

Летели мимо поезда.

Мелькали дни.

Короче делались ночи.

Все звонче, ярче и духовитее становилась весна.

Весна сорок третьего года…

2.

В этот день Рыбаков приехал в колхоз «Коммунизм». У ворот правления его встретила председатель артели Настасья Федоровна Ускова — молодая, румяная, статная. Изогнув длинную, красивую шею, она склонила голову набок, прищурила в улыбке большие карие глаза.

— Не балуете вы нас, Василий Иванович. Вчера и в «Заре», и в «Победе» были. Через наши поля дважды проехали, а сюда не заглянули.

«Ишь, какая. Ровно яблоко налитое. Война ей не война, работа не работа. А ведь и спит-то, поди, часа три в сутки», — подумал Рыбаков и, скупо улыбнувшись, мягко сказал:

— Радоваться надо, что начальство редко бывает. Значит, доверяют вам. Как сев?

— Так и знала, что с этого начнете. С утра до ночи только это и слышишь. Все твердят одно и то же. Уполномоченная у нас горох от проса не отличит, а минуты никому спокою не дает. Только и зудит: «Как с севом?» Разные представители едут. Из МТС, из райисполкома, из комсомола, из газеты. И всем нужны цифры. «Вспахано, засеяно». А ведь мы эти цифры и так каждый день в район передаем. Стоит ли ради них сюда ехать…

— Постой, постой. Ты это к чему высказываешься? Что же, я с тобой о луне должен говорить?

— Да нет, — она глубоко вздохнула. — Теперь не до луны. А все-таки я женщина. Можно бы хоть для приличия спросить о здоровье или там о настроении. Ну да ладно. Это к слову. Значит, так. — Она энергичным жестом одернула стеганку, застегнула пуговицу на высокой груди. — На сегодня мы посеяли шестьсот четырнадцать гектаров, или восемьдесят два процента. Пахоту закончили. Дней через пять кончим сев. Вот и все. Поедем по полям?

— Поедем.

— Прямо сейчас?

— А что?

— Может, зайдем ко мне, пообедаем? Самое время.

— Ничего, — отмахнулся Рыбаков. — Пообедаем у трактористов. Похудеть боишься?

— Мне похудеть не страшно.

— Тогда садись в ходок.

Воронко с места помчал крупной рысью, и через несколько минут они были уже за околицей. Воздух здесь густой и пряный. Волнующе пахло землей, прелым сеном и еще чем-то. Рыбаков шумно потянул ноздрями.

— Что, солнцем пахнет? — полувопросительно сказала Настасья Федоровна, и нежная улыбка разлилась по ее красивому лицу. — Я, почитай, всю жизнь в деревне прожила, а только недавно узнала, как солнце пахнет.

— Чем же оно пахнет? — насмешливо спросил Рыбаков.

— Не бензином, конечно. И не солидолом. Счастьем оно пахнет. Особенно весной и по утрам. Чтобы кругом было тихо-тихо…

— Смотри ты, как на тебя весна действует…

— А на вас не действует? — спросила и замолчала, ожидая ответа.

Надо бы сказать что-нибудь шутливое, пожалуй, даже грубоватое, чтобы оборвать этот разговор. Но Рыбаков ничего не сказал. Что-то непонятное происходило в нем. Он как-то весь обмяк, подобрел. Не хотелось ни думать, ни говорить ни о чем. Так бы вот ехать и ехать невесть куда, подставив солнцу лицо, чувствуя рядом теплое плечо.

Давно встречаясь с Настасьей Федоровной, он подсознательно любовался ею. Ему нравилось в ней все — и сочный, грудной голос, и энергичная, быстрая походка, и даже то, что, разговаривая, она всегда слегка наклоняла голову набок…

— Откуда начнем? — долетел ее голос.

— Поехали, где сеют.

— Значит, на четвертую. Вон за тем ложком поворот налево. Дайте-ка вожжи. Привыкла сама править. Не могу так сидеть. Лучше уж пешком.

— Потому и замуж не вышла. Все сама да сама, — насмешливо проворчал Рыбаков, передавая ей вожжи.

— А я не жалею, что не вышла. По крайней мере, сама себе хозяйка. Куда хочу — туда и ворочу. Но! — прикрикнула на Воронка, заворачивая его на полевую дорогу.

Лошадь пошла шагом. Настасья Федоровна опустила вожжи. Задумчиво глядя перед собой, тихо заговорила:

— Я иногда думаю: зачем живу на свете? Что после меня останется? Сада не насадила, дома не выстроила и детей не вырастила. Стало быть, никакого следа. А человек не должен исчезнуть бесследно. Обидно, если пролетишь по жизни вон как тот ястреб. Вроде бы и красиво, и быстро, и высоко, а следа никакого…

— Рано в старухи записываешься. Успеешь еще и дом выстроить и не только детей, а и внуков вынянчить…

— Да я и не записываюсь. — Настасья Федоровна прикрыла подолом колени. — Просто к слову пришлось. Весна язык развязала. Она — как хорошая медовуха. Выпьешь стаканчик — ничего. Выпьешь другой — трезвехонек. Третий пригубишь — ни в одном глазу. Все видишь, и слышишь, и соображаешь. А захочешь ногой шевельнуть — не слушается. Вздумаешь рукой тряхнуть — не подчиняется. Язык плетет бог знает что. Все вышло из повиновения…

Они ездили допоздна. В деревню возвращались ночью. Усталая лошадь шла шагом. Они не понукали ее. Сидели рядом в тесном ходке и молчали, скованные то ли дремотой, то ли раздумьем. В темном звездном небе вдруг показалась полная луна и сразу все залила ярким золотистым светом. От придорожных деревьев и кустов легли на землю замысловатые черные узоры. Рядом с ходком поползла горбатая, похожая на верблюда тень.

Настасья Федоровна плотней придвинулась к Рыбакову, вздохнула и запела приглушенным голосом:

Летят утки. Летят утки. И два гуся

При первых звуках ее низкого голоса Рыбаков вздрогнул, кинул на землю недокуренную папиросу, набрал полную грудь воздуха и подхватил песню хрипловатым баритоном:

Ох, кого люблю, кого люблю Не дождуся.

Луна погасла, наверно, закатилась за облако. Стало темно. Настасья Федоровна положила голову на его плечо, и он до боли остро почувствовал ее близость…

Песня оборвалась на полуслове. Легкими, сильными руками она обняла его, прильнула горячими губами к сухим обветренным губам.

— Сойдем… — забормотал он, натягивая вожжи. — Там посидим…

Она послушно вылезла из ходка…

И снова они ехали молча.

Опять всплыла луна, и Василий Иванович совсем рядом увидел лицо Настасьи Федоровны. Круто изогнутые брови, полукружия сомкнутых ресниц, сочный полуоткрытый рот.

Только в полночь они добрались до села.

— Пойдем ко мне. У меня сестра и больше никого. Переночуешь, а утречком уедешь. Выспишься…

— Какой тут сон, Настя…

— Самый сладкий… Или боишься за свой авторитет?

— Пустое говоришь.

— Извиняй, Василий Иванович. Сдуру брякнула. От обиды. Не серчай. Одиноко мне, тяжко. А тут еще эта весна. Мне ведь уже тридцать. Понимаешь? И весна. Вся кровь внутри перекипела. Да только из жалости мне ничего не надо. Не хочу. Пусть лучше высохну. — Она горько улыбнулась. — Я ведь думала… Все еще считаю себя молодой и красивой…

— Ты и в самом деле такая.

— Правда?

— Правда, Настенька…

…Поднялись затемно. Он торопливо собрался.

Она вышла за ним на крыльцо. Полураздетая, розовая и горячая со сна.

Василий Иванович с трудом оторвал ее от себя.

— Когда теперь? — глухо спросила она.

— Не знаю, — с трудом проглотил сухой комок.

— Ох, — простонала она.

В этом коротком бабьем «ох» было столько душевной боли и обиды, что Рыбаков вдруг пожалел о сказанном. «Надо было не то, не так», — подумал он и хотел сказать что-нибудь ласково-решительное, но она опередила. Гордо подняла голову, посмотрела ему в глаза и твердо проговорила:

— Ладно уж. Не обещай, не насилуй себя. Век тебя не забуду, а о себе не напомню. Прощай. Светает. Скоро люди просыпаться будут. Прощай.

— Прощай, Настенька, — подал ей руку.

Настасья Федоровна взяла ее, прижала к груди и потянулась к нему. Василий Иванович заглянул ей в глаза и понял, что любые слова сейчас — пустой звук.

Это открытие до краев наполнило его упругой, звенящей радостью и неукротимой силой. Он расстегнул воротник гимнастерки, сдвинул фуражку на затылок, легко, одним махом вскочил в ходок.

3.

Ходок катился мягко и плавно. Рыбаков привалился спиной к плетеной спинке коробка и полузакрыл глаза. Он спал и не спал, видел и не видел, слышал и не слышал. Мимо проплывали высокие тонкие березы. Издали они походили на огромные свечи, горевшие ярким зеленым огнем. У подножия берез стелился дивный ковер из трав и цветов.

Василий Иванович как будто впервые увидел окружающее его разноцветье, услышал птичий пересвист и сонный шелест леса. Он жадно вбирал в себя краски и звуки весны.

Вдруг утреннюю дремотную тишину разворотил гул тракторного мотора. Василий Иванович посмотрел по направлению шума. Справа от дороги сквозь редкие стволы берез просматривалась большая черная равнина. Это были поля колхоза «Колос».

Рыбаков выпрямился, натянув вожжи. Воронко фыркнул, побежал быстрее. Перелесок кончился. Потянулась большая, полого спускающаяся вниз пашня. Он скользнул по ней взглядом и сразу увидел вдали у опушки полевой вагончик трактористов. Отражая лучи восходящего солнца, окошко вагончика полыхало ярким желтым огнем. Рыбаков долго не мог оторвать от него взгляда, а когда отвел глаза, увидел рядом с вагончиком трактор и лошадь в упряжке. Они стояли бок о бок. Несколько лет назад такое соседство показалось бы диковинкой. Бывало, заслышит лошадь шум мотора — и в дыбки. Дрожит, брыкается и, закусив удила, летит как бешеная, не видя куда.

С дальнего края поля медленно полз трактор с сеялкой. Издали он походил на большого жука. В детстве Василий Иванович любил возиться с разными жуками, гусеницами, бабочками. Однажды он принес в класс черного навозного жука и незаметно сунул его в портфель молоденькой учительницы. Какой крик подняла она, обнаружив Васькин «сувенир».

Даже сейчас, много лет спустя, вспомнив об этом, Рыбаков не сдержал улыбки.

Воронко сошел с дороги и, увязая по бабки в пахоте, медленно побрел к вагончику.

Вокруг стоявшего трактора суетились люди. Был там и председатель колхоза Сазонов. Он первым увидел Рыбакова и пошел ему навстречу.

— Здравствуй, Василь Иваныч.

— Здорово. Что у вас?

— А, — Трофим Максимович махнул рукой. — Одна морока. Дали машину сопляку в руки. Час работает, два стоит. Вчера полдня простоял, язви его, и сегодня не знаю, пойдет ли.

— Механика вызвал?

— Нет его. Болеет. Привез директора МТС.

— Бобылев здесь?

— Трактор лечит.

Они подошли к трактору. Возле него крутился молоденький тракторист с помощником, совсем мальчишкой. Из-под машины высовывались сапоги, облепленные рыжей грязью.

— Здорово, директор! — крикнул Рыбаков.

— Здравствуйте, Василий Иванович, — откликнулся надтреснутый голос из-под трактора.

— Что стряслось?

— Прокладку пробивает. Уже кончаем.

— Ну, кончайте. — Рыбаков отошел в сторонку с Трофимом Максимовичем. — Поджимает весна?

Сазонов наморщил лоб, дернул себя за мочку оттопыренного уха.

— Еле поспеваем. Еще гектаров сто двадцать осталось.

— Денек сегодня — загляденье. — Василий Иванович снял кепку, кинул ее в ходок. Легко нагнулся, зачерпнул горсть влажной земли, помял ее в кулаке, поднес к носу. — Чуешь, как земные соки бродят, аж хмелем в голову ударяет. Созрела землица. Только успевай обсеменяй. Когда кончите?

— На неделе.

— Хорошо.

Разговаривая, они дошли до межи. Рыбаков носком сапога разворошил ровную зеленую щетину молодой травы, улыбнулся.

— Ох и трава нынче, Максимыч. Прет, как на опаре. Добрые будут покосы. Не прозеваешь — с кормами зазимуешь. Хороша весна.

— Добра, — согласился Сазонов.

— Ты знаешь Панину делянку? За оврагом, на границе с вашими землями?

— Знаю, — не сразу ответил Трофим Максимович и испытующе посмотрел на собеседника.

— Вот и хорошо. Там почти девяносто гектаров отменной земли. В прошлом году ее не обрабатывали, пустили под залежь. И нынче тоже. Я вчера ее смотрел. Уж молодые деревца проклюнулись. Еще год — и пропала земля, проглотит ее лес.

Трофим Максимович молчал. Он уже понял, куда клонит секретарь райкома, и сейчас думал над тем, как бы незаметно уйти от этого разговора.

— Ты почему молчишь? — насторожился Рыбаков.

— А что мне говорить?

— Пропадает земля. Разве тебе это безразлично?

— Не безразлично. Но при чем тут наш колхоз?

— Хитришь?

— Что нам хитрить? Они хозяйство развалили, бабы семечками торгуют, огороды свои холят, а нам…

— А вам на это начхать? Чужая беда сердце не сосет. Так, что ли? Молчишь? Так я тебе скажу. Бери эту землю. За лето обработаете ее под озимь. Мы узаконим это решением райисполкома.

— Куда нам еще девяносто гектаров? — Трофим Максимович испуганно попятился. — Мы и свою-то землю еле-еле годуем. На быках да на коровах.

— Значит, эта своя, а та дядина. За эту мы воевали, а за ту кто? Я вот «Коммунизму» предложил взять шестьдесят гектаров от Жданова. Взяли. И слова не сказали. Мы не имеем права отдавать землю пустошам. Это все равно что сдать врагу. Ты ведь хлебороб, Трофим Максимович, в твоих жилах чернозем. Неужто и впрямь тебе все едино — жива та земля или нет? Вся сила, вся красота наша — в земле. За то и зовем ее матерью. — Помолчал, задумчиво покачал головой. — Я вот свою мать почти не помню. Мне годов семь было, когда она умерла. И отца вскоре колчаковцы убили. Потаскался я по людям. Всего досыта хлебнул — и горького, и соленого. И к голоду, и к боли привык. А вот к тому, что матери нет, не мог привыкнуть. Она мне каждую ночь снилась. Теперь уж сам давно отец, а стрясется какая беда, сразу вспоминаю мать, завидую тем, у кого она есть. Какое же это счастье прийти домой и положить голову на материнские колени. Помню, ушибусь или ребята поколотят, от обиды и боли в голос реву. Никакого удержу. А мать погладит по голове: «Полно, Вася, ты же мужик», все как рукой снимет. Вот она — мать. А ты…

— Да что я, — обиделся Трофим Максимович. — У меня за них, чертей, вся душа изболелась. Только ведь не осилить нам. Сев кончим — покос надо начинать. Вы же знаете…

— Знаю. Вспахать Бобылев поможет. С ним я сейчас договорюсь. А чтоб тебе не колебаться, не насиловать себя, съезди сегодня же на Панину поляну. Погляди, как ее бурьян да чертополох подмяли. Поглядишь — спать не будешь, пока не перепашешь.

— Посмотрю, Василь Иваныч.

В райцентр Рыбаков приехал вечером. Сдав жеребца Лукьянычу, пошел домой.

4.

— Совсем замотался, Вася. Почернел, ровно цыган, — говорила жена, накрывая на стол. — Нос торчит, как у покойника.

— Ничего, — не поднимая глаз, отозвался он. — Отсеемся, тогда и отдохнем.

— Уж ты отдохнешь, — с ласковым упреком воскликнула она. — Я тебя знаю. В мирное-то время никогда выходных не было, а теперь… Ешь, ешь, совсем остынет.

Василий Иванович с преувеличенным аппетитом принялся хлебать щи.

А Варя хлопотала возле него: нарезала еще хлеба, налила молока в стакан, положила в щи ложку сметаны и все говорила:

— Тянешь день и ночь, день и ночь. Думаешь, износу не будет. Машина и та ломается, а ты ведь хоть и секретарь райкома, а все равно человек. У тебя же не мотор внутри, а обыкновенное сердце. Когда-нибудь оно не выдержит, и все. Тебе только тридцать четыре, а лоб ве-е-сь в морщинах.

— Что ты надо мной причитаешь? — рассердился он.

Она умолкла, а ему стало неловко за свой окрик, и, чтобы как-то загладить вину, он мягко спросил:

— Где Юрка?

— У Сорокиных. Скоро придет. Ляжешь отдыхать или пойдешь в райком?

— Схожу. Три дня не был. Надо хоть почту разобрать, посмотреть материалы к бюро. Скоро вернусь.

— Выпей еще стаканчик молока.

— Некуда больше.

Поднялся. Одернул гимнастерку.

— Пошел.

Обычный, ничего не значащий разговор с женой, ее заботливость и нежность сегодня тяготили и волновали Василия Ивановича, и весь путь до райкома он думал только о Варе. Всю жизнь она посвятила ему и сыну. Ради них отказалась от любимой работы, от друзей, от развлечений. Какие уж развлечения, если он приходит долой только затем, чтобы поесть и поспать… А он за эти дни и не вспомнил о ней. А дальше… Что же будет дальше?

А Варя, оставшись одна, не спеша убрала со стола, вымыла посуду, подмела пол. Достала из русской печки ведерный чугун горячей дождевой воды и принялась мыть голову. У нее были на редкость красивые волосы. Золотистые, густые и длинные, до самых бедер. Вася всегда хвалил ее волосы, и она усердно ухаживала за ними. Она мыла их не спеша, тщательно прополаскивала и отжимала. Расчесав мокрые волосы гребнем, не утерпела, подошла к зеркалу. Долго рассматривала отраженное зеркалом лицо молодой здоровой женщины. Круглые щеки и острый маленький нос усыпаны веснушками. Втайне от мужа Варя вела беспощадную войну с этими веснушками. Мазалась сметаной, прикладывала целебные коренья и травы, применяла и иные домашние средства. Иногда лицо облупливалось, и веснушки исчезали. Но едва молодая кожица затвердевала и становилась белой, как на ней снова появлялись веснушки. «Так, видно, и умру с ними», — подумала Варя, поглаживая пальцами упругие щеки. Послюнявив палец, провела им по широким прямым бровям, помусолила ресницы. Нет, что там ни говори, а она выглядит куда как добро для своих тридцати лет. Варя довольно улыбнулась и отошла от зеркала. С книгой в руках примостилась в уголке дивана. Отыскала нужную страницу, склонилась над ней и через минуту уже забыла обо всем.

Бойко тикали ходики на стене, еле слышно потрескивал фитиль в лампе. В раскрытую форточку с улицы долетали голоса. А Варя вместе с толстовской Дашей умоляла упрямого Телегина бежать, спасаясь от спешивших в дом белогвардейцев. Варины глаза были полны слез, губы дрожали…

Вдруг она опустила книгу. Повела взглядом по сторонам, что-то припоминая. Вспомнила. Отбросила книгу в сторону, слезла с дивана — и бегом в кухню, к русской печи. Сунула в нее две кринки с молоком, плотно прикрыла заслонку. Постояла, подумала — не забыла ли еще что сделать. Вернулась в комнату и снова принялась за чтение.

Пришел сын. Пока он раздевался, Варя из-за книги наблюдала за мальчиком, как всегда радуясь его сходству с отцом: такой же поджарый и плечистый. Те же волосы цвета воронова крыла и глаза отцовские — черные, блестящие.

— Пап приходил? — спросил он от порога.

— Приходил. Поел и ушел.

— В райком?

— Угу.

— Почему меня не позвала? Я же просил.

— У него и без тебя голова кругом.

— Тогда не обещала бы. Я и сам бы дождался.

— Ладно рассуждать. Иди ужинай и ложись.

Юра, обиженно сопя, прошел в кухню.

Укладываясь спать, он подозвал мать.

— Что тебе? — склонилась она над его изголовьем.

— Разбуди меня утром раньше папы. Мне надо с ним поговорить. Обязательно.

— Ладно.

— Только честно.

Скоро сын затих: уснул. А Варя долго еще сидела за книгой. Наконец сон и ее сморил.

Василий Иванович пришел в третьем часу ночи. Не зажигая огня, разделся и лег. Варя обняла мужа, положила голову на его жесткое плечо и сразу уснула. А он лежал не шевелясь, смотрел в темноту и думал. Размеренное, глубокое дыхание жены почему-то раздражало, мешая сосредоточиться. Мысли получались рваные и путаные, без конца и начала. Напрягаясь изо всех сил, он старался распутать их, смотать в ровный клубок.

Если бы все происшедшее вчера было простой случайностью, минутной вспышкой страсти или опьянения… Нет, вчерашнее событие не вызывало в душе ни раскаяния, ни сожаления. Вместо этого перед его взором поплыли, казалось, давно позабытые картины…

Во время каждой встречи с Настасьей Федоровной он непременно открывал в ней что-то новое, хорошее и красивое, дивясь, что прежде не замечал этого. А с каким удовольствием наблюдал он ее во время работы. Ее гибкие сильные руки не боялись никакого труда. Легко и плавно, будто играючи, они косили, жали, управляли трактором и комбайном. Она делала все спокойно, размеренно, споро. Как-то довелось ему побывать с ней на покосе. Выбрав большую литовку, Настасья Федоровна ловко скользнула бруском по жалу косы и, встав в ряды косарей, медленно двинулась по росистой зелени. В ее величавой фигуре не чувствовалось и малейшего напряжения. Поднимая косовище, смуглые, обнаженные до плеч руки взлетали вверх и тут же стремительно падали вниз. Через несколько секунд они снова взмывали и снова падали. Как два крыла. И там, где она проходила, оставался в траве широкий прокос.

А время шло. Налетела война. Замелькали дни и события. Теперь Рыбаков редко встречал Настасью Федоровну: ее колхоз был на хорошем счету, и Василий Иванович не часто наведывался туда. Но, как и прежде, каждая встреча с ней, видимо, оставляла в душе незримую, глубокую зарубку.

Раз зимним серым днем Рыбаков проезжал мимо скотного двора колхоза «Коммунизм». Над бревенчатым забором торчали визжащие девичьи головы. Заподозрив недоброе, Василий Иванович остановил лошадь, соскочил и вбежал в ворота.

Посреди обширного двора, перед толстой березой, разъяренный бык рыл копытами землю. Из бычьих ноздрей текла кровавая слизь и хлопьями падала на землю. Могучее тело быка сотрясала нервная дрожь. Вот он глухо взревел, попятившись, и остервенело бросился на дерево. Там с палкой в руках стояла Ускова. Когда морда взбесившегося быка оказалась в полуметре от березы, Настасья Федоровна с силой ударила его по носу. Бык угрожающе рыкнул, но отступил, а через секунду с еще большим остервенением ринулся на Ускову.

— Бугай сбесился, — сыпала скороговоркой пожилая доярка. — Сорвался с привязи, подмял скотницу. Все разбеглись. Настасья Федоровна схватила палку да на него. Теперь он, окаянный, прижал ее и не отпущает.

— Дай-ка кол покрепче, — попросил Рыбаков…

Когда быка загнали на место, бледная Ускова подошла к Рыбакову, протянула руку.

— Спасибо, Василий Иванович. Выручил. А эти, — она сердито глянула на доярок, — хоть бы додумались за мужиком сбегать. Позалезали на заборы и любуются, как я воюю с этим чертом…

Потом неожиданно вспомнился рассказанный кем-то случай. Приехал Тепляков в колхоз «Коммунизм» и ну Ускову обхаживать. Она хоть бы что, вроде и не замечает. Тепляков не выдержал и якобы ляпнул ей:

— Ты баба бедовая. Полюбила бы меня — не пожалела…

Она смерила его презрительным взглядом:

— Не по себе дерево рубишь, товарищ Тепляков. — И ушла.

Рыбаков не дознавался, был ли такой случай на самом деле, но в том, что этот дым не без огня, он не сомневался. С некоторых пор Тепляков стал стороной объезжать колхоз «Коммунизм» и под всякими предлогами отговариваться от командировок туда…

Вдруг Василий Иванович увидел ее лицо с широко раскрытыми карими глазами. «Да только из жалости мне ничего не надо, — явственно зазвучал ее голос. — Думала, люба тебе. Я ведь все еще считаю себя красивой».

У Рыбакова даже дыхание перехватило. Вон как все перевернулось. Исподволь, незаметно копилось, и вдруг… «Только не ко времени это. Не ко времени. До того ль теперь! Война. Да и что народ скажет? Кто станет разбираться — по любви ли это или просто блуд. А Юрка? Что я скажу ему, как посмотрю в родные глаза? Этот маленький человечек — самый близкий и дорогой на свете. Он — мое продолжение, мой след на земле. Надломится — всю жизнь будет ныть и кровоточить этот душевный надлом. И Варя… Лучшие годы прожиты вместе. Все когда-то было пополам. Плохо, что было, а не есть. Но ведь было же. Не вернешь ей прожитые годы, молодость и все, все… Неоплатный долг. Ох, Настя, Настя. Видишь, как все оборачивается?»

Он сцепил зубы и медленно протащил сквозь них шершавые слова:

— Ничего. Пересилю… Перемогу…

От этих слов вроде бы полегчало на душе. Он закрыл глаза, расслабил мышцы.

5.

Кто-то осторожно, но настойчиво стучал в окно. Василий Иванович с трудом оторвал от подушки тяжелую голову, прислушался. «Кого несет в такую рань? Только задремал». Нехотя слез с постели, подошел к окну. Увидел незнакомое лицо с рыжей бородой. Василий Иванович распахнул створки.

— Что тебе? — спросил сердито.

— Здравствуйте, товарищ Рыбаков, Извините, что потревожил. Думал, застану в райкоме, припозднился. Так что извините…

— Ну? — перебил он и сел на подоконник. — Пожар, что ль?

— Хуже, Василий Иванович. Я из «Новой жизни». Плесовских моя фамилия. Коммунист и демобилизованный сержант…

— Ну?

— Меня наш парторг Новожилова прислала. Еле добрался.

— В чем дело? — теряя терпение, громко спросил Рыбаков.

— Вредительство у нас. Председатель в июне снова на фронт. Ему на все наплевать. Засевает землю негодными семенами. Отходами. Что было хороших семян, за водку в соседний район променял, а теперь… Новожилова, как узнала, кинулась к нему. Он пьяный. Тракториста с сеяльщиком тоже напоил. Чуть не поколотил бабу, хоть она и парторг. Вот мне и поручили… Не сегодня-завтра сев закончит, отрапортует. Тогда…

— Понятно. Заходи в избу, отдохни…

Через час на дороге, ведущей из райцентра, показался райкомовский Воронко. Он бежал тяжело: в ходке сидели четверо — рыжебородый Плесовских, Василий Иванович, прокурор Коненко и начальник милиции Чернявский.

Обгоняя их, от села к селу летели телефонограммы: «Подготовьте лошадь. Рыбаков». И вот у колхозных контор ставились лучшие артельные лошади в упряжке. Рыбаков передавал вожжи уставшего коня в руки колхозного конюха, пересаживался на подготовленную подводу и продолжал путь.

Пять раз они сменили лошадей и во второй половине дня подъехали к полям «Новой жизни». Подъехали и сразу увидели диковинную картину.

На пологий пригорок выскочил разномастный худой бык, волоча за собой борону. Из-под бычьего хвоста тянулась густая струя черного дыма. Бык натужно ревел, ошалело тряс головой и взбрыкивал всеми четырьмя ногами. Борона за что-то зацепилась. Бык мукнул, по-козлиному скакнул в сторону. Постромки лопнули. Обезумевшее животное с удвоенной скоростью помчалось по пашне, оставляя за собой дымный след.

— Что за чертовщина. — Рыбаков натянул вожжи. — Откуда дым?

— А может, здесь изобрели газогенераторных быков? — без тени иронии проговорил прокурор, округлив в изумлении глаза.

Тут на бугор выбежал мальчишка. Нелепо размахивая руками, он понесся наперерез быку.

— Да это же Колька Долин, — узнал мальчишку Плесовских и, привстав на ходке, закричал: — Колька! Иди сюда! Живо!

Колька остановился. Посмотрел на убегающего в лес быка, перевел взгляд на незнакомых людей, поджидавших его в ходке, и, отрешенно махнув рукой, медленно поплелся к дороге. Подошел, шмыгнул покрасневшим носом, спрятал кулаки в карманы драного отцовского пиджака. Несколько раз переступил босыми ногами и замер в ожидании.

— Твой бык побежал? — спросил Рыбаков, сдерживая смех.

— Мой. — Колька почесал голую растрескавшуюся пятку о холщовую штанину.

— Он у тебя на чурочках или на лигроине ходит? — усмехаясь, подал голос Коненко.

— Ни-и, — неуверенно протянул Колька.

— А что же у него из заду дым, как из паровозной трубы?

Мальчишка шмыгнул носом и ответил:

— Это сено. Я ему под хвост сена подложил и поджег. Для скорости. Чтобы тянул лучше. А он бзыкнул и утек.

Мужчины долго хохотали. Осмелевший Колька тоже смеялся. Когда насмеялись вдоволь, Рыбаков сказал:

— За такие штучки надо снять с тебя штаны да приложить крапивы к голой заднице. Понял? Беги, лови его и веди к ветеринару. И чтобы больше…

Колька не дослушал, сорвался с места и кинулся к перелеску, в котором скрылся бык…

Председателя колхоза нашли в поле. Он стоял в борозде, широко расставив ноги, и мутными глазами следил за удаляющейся конной сеялкой.

Увидев подъезжающих, скользнул по ним взглядом, решительным жестом нахлобучил на макушку военную фуражку и двинулся навстречу.

— Здра… Здравствуйте, товарищи, — сказал он.

— Здорово, — угрюмо ответил Рыбаков, но руки не подал.

Председатель заметил это, нелепо потоптавшись на месте, попятился. От хмельной решимости не осталось и следа.

— Сеешь? — спросил, словно ударил, Рыбаков.

— Сеем помаленьку.

— Чем?

— Кого?

— Чем сеешь, спрашиваю?

— Так ведь… семенами, конечно.

— А не половой, случайно?

К ним подходили колхозники. Подъехал и сеяльщик. Рыбаков открыл сеялку, сунул руку в ящик, зачерпнул горсть и повернулся к Коненко.

— Сейчас же отправь на анализ в МТС. Нарочным. Тут наверняка половина отходов.

Большое одутловатое лицо председателя стало белым, квадратная нижняя челюсть отвисла. Он вдруг потянул голову вверх, закрутил ею из стороны в сторону, словно хотел вылезть из пиджака. На его ставшей непомерно длинной шее выпятился острый кадык. Председатель тужился, да никак не мог вытолкнуть застрявшие в горле слова.

— Не надо, — прохрипел он наконец. Рванул воротник. Маленькая голубая пуговка скакнула на черную пахоту. — Не надо, — повторил он. — Негодные семена. Обман… — Голос у него сорвался, задрожал. Он судорожно всхлипнул и сделал такое движение, будто хотел встать на колени перед молчаливой толпой суровых колхозников.

Рыбаков схватил его за полу пиджака, рванул к себе и, с ненавистью глядя прямо в прыгающие глаза, процедил сквозь зубы:

— Стой, сволочь! Не качайся. Народ обманул, партию обманул, над землей надругался, а теперь сопли пускаешь? Разжалобить хочешь. Не выйдет, мерзавец. Ты, поди, думаешь, мы тебя в штрафбат отправим. Нет. Мы будем судить тебя здесь, в твоем селе, всем народом. И расстреляем тебя, поганку, как врага. — Он с силой оттолкнул от себя председателя. Тот не устоял на ногах и рухнул на землю. Секунду-другую лежал не шевелясь. Потом перевернулся, ткнулся лицом в черную мякоть и глухо завыл.

Над ним склонился начальник милиции и приказал:

— Встать.

Плечи председателя заходили ходуном. Он завыл еще громче.

— Встать! — крикнул начальник милиции.

Председатель встал. Ни на кого не глядя, медленно побрел к селу, покачиваясь и всхлипывая. Следом за ним пошли только несколько любопытных ребятишек.

Оставшиеся на поле долго молчали. Скоро сюда сошлись все колхозники. Унимая внезапно вспыхнувшую боль, Рыбаков прижал ладонь к животу, оглядел собравшихся. Поманил пальцем Новожилову спросил:

— Кто еще знал об этом?

— Кладовщик, да и сеяльщики, наверное…

— Не знал я! — закричал парень, сидевший на сеялке. Он подбежал к ним, сорвал картуз, прижал его к узкой впалой груди — Не знал, честное комсомольское. Дайте мне право, и я его, этого гада, сам задушу… — И зашелся в долгом надсадном кашле.

— Разберемся, — отстранил его Рыбаков. — А сейчас давайте начнем собрание.

Оно было коротким и ярым, как митинг на фронте перед атакой.

Председателем избрали парторга Новожилову. За нее голосовали все, даже кузнец Клопов. Чуял, что теперь не время сводить личные счеты с этой маленькой миловидной женщиной.

После памятного скандала, когда разъяренный Артем Климентьевич громогласно снял с себя обязанности колхозного кузнеца, у него произошло с ней еще одно куда более жестокое столкновение.

Отказ Клопова ставил под угрозу подготовку к севу. И чем ближе подступала весна, тем реальнее и страшнее становилась эта угроза. Клопова приглашали на заседание правления, увещевали, уговаривали. Кузнец уперся и стоял на своем. Тогда-то к нему домой неожиданно нагрянула Новожилова.

Она вошла, небрежно поздоровалась, села и, не спуская глаз с Клопова, без передыху проговорила:

— Мы советовались о тебе на партийном собрании. Вот что решили. Если завтра не выйдешь в кузню, из колхоза тебя исключим. Огород отнимем. Паси корову, где хочешь, сено коси, где можешь. Обложим тебя налогом, как единоличника. Решай, как знаешь. До свидания.

И ушла, не дав Клопову опомниться.

Наутро он появился в кузнице…

После выборов председателя тут же состоялось партийное собрание. Парторгом стал рыжебородый Плесовских.

— Берись за дело сразу, — прощаясь с Новожиловой, сказал Рыбаков. — Завтра подвезем семена, подгоним пару тракторов с сеялками. Директор МТС посидит здесь денька три. Поможет. Все пересеять. Поняла? До последнего гектара.

Уже сидя в ходке, Василий Иванович, неожиданно вспомнив что-то, окликнул Новожилову.

— Ты знаешь Кольку Долина? Парнишка такой на бороньбе работает.

— Знаю. Четверо их у матери. Мал мала… Колька-то за старшего. А что?

— Да ничего. Может, его на курсы трактористов определишь?

— Мал ведь, поди.

— Мал да удал. Прикрепи его к трактористам. Пускай пока в прицепщиках поездит, а зимой отправь на курсы.

— Хорошо, — согласилась Новожилова, недоумевая, откуда Рыбакову известен Колька Долин.

…На улице давно уже ночь. На полатях сладко посапывают и что-то бормочут во сне малыши. Мать тоже спит. Она теперь работает на ферме и за день так намучается, что засыпает даже сидя за столом. На лавке, безжизненно растянувшись, спит мохнатый кот. Видно, он тоже за день умаялся, потому и лежит, по-неживому раскинув в стороны лапы. Он не мурлычет, не шевелится и даже не слышит, как перед самым его носом шебаршит обоями большой усатый тараканище.

Где-то вяло тявкнула сонная собака, прокукарекали петухи. Мимо окон со смехом прошли загулявшиеся девчата, и снова все стихло.

Маленький фитилек коптилки плюется черным дымком. Тяжело застонала, повернувшись с боку на бок, мать. Кто-то из ребятишек всхлипнул во сне. И снова тихо, только стучит ржавое перо в донышке непроливашки. Склонив голову набок, Колька Долин пишет письмо отцу.

Не торопясь царапает старым пером по листу серой бумаги. Сделанные из сажи чернила быстро высыхают, и Колька то и дело окунает ручку в непроливашку.

«Милый тятя. Пишет тебе твой сын Николай. Здравствуй. Как ты живешь? Почему шибко долго не пишешь? Мамка все время плачет, думает, тебя убили или поранили. А я знаю, что ты живой и здоровый и фрицев бьешь вовсю, как панфиловцы.

Милый тятя. Я теперича работаю. На быках бороню. Только они очень тощие. Еле ноги двигают. На их бы дым возить, а не борону таскать.

А еще пропишу тебе про одно происшествие с нашим председателем…»

Пишет Колька, старается. Дойдет ли письмо до адресата?

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1.

Валя проснулась, как от толчка. Приподняла веки. В комнате серо, значит, светает. Поглядела на будильник — четвертый час. Пора вставать доить корову. А вставать не хотелось. Теплая, ласковая постель притягивала к себе, глаза сами закрывались, тело требовало отдыха. Валя уступила ему: ткнулась носом в подушку и погрузилась в сладкую дрему. Но в размягченном сном сознании уже застряла мысль: «Пора вставать». Валя снова открыла глаза. Ей показалось, что она нежилась долго-долго, а на самом деле прошло всего шесть минут. Вздохнув, откинула одеяло, слезла с дивана (она спала отдельно, чтобы, вставая по утрам, не тревожить мужа).

На дворе ее обдало такой бодрящей и сочной свежестью, что женщина невольно улыбнулась. Покачивая подойником, пробежала в хлев, и скоро оттуда донеслось приглушенное, размеренное позванивание — струйки молока бились о ведро. Валя с наслаждением вдыхала запах парного молока, приправленный тонким ароматом увядшей травы. Этот запах всегда почему-то волновал и тревожил Валю, навевая воспоминания о чем-то далеком и неуловимом, как солнечный луч. Воспоминания были неясными и бессвязными. Они приходили неожиданно и приносили с собой мучительную сладость.

Валя опустила руки, прижалась лбом к теплому коровьему боку, и перед ней поплыли видения.

…Большой двор порос ромашками и одуванчиками. Пушистый шарик одуванчика качается перед самыми глазами. «Дуй на него. Дуй, лапочка». Опять этот голос. Чей он? Летят, кувыркаются в воздухе крохотные золотистые зонтики. Она хлопает в ладошки и смеется. И еще кто-то смеется. Кто?..

Из колодца тянет прохладой и плесенью. Темная глубь дразнит эхом. Крикнешь туда: «А-а»! — и глубина сразу же отзовется: «А-а-а». Кто там спрятался? Может, он в том углу? Она перевешивается через сруб. Кто-то хватает ее, поднимает вверх, и у самого уха, смеясь и плача, воркует тот же голос: «Боже мой. Как ты сюда попала? Ты только подумай, что было бы, лапочка моя…»

Деревянная кровать в углу. Оттуда, не умолкая, несется глухой, протяжный стон. Он то стихает, то становится таким громким, что его слышно, даже если закрыть ладошками уши. Стон гонит ее из дома и всюду преследует. Страшно. И она пронзительно визжит, когда ее несут к кровати, приговаривая: «Иди, простись с мамкой!»

С мамкой… Значит, это была мама. Значит, все это было на самом деле. И у нее была мать. Ее мама. Но когда это было? А может, это приснилось? Нет-нет. Это с мамой какими-то неуловимыми нитями связан звон молочной струи о подойник, скрип колодезного ворота, запах пожухлой травы и еще многое другое. Стоит Вале увидеть пылающую русскую печь, или вращающееся колесо самопрялки, или обыкновенную глиняную обливную кружку, как в ней все замирает и от волнения перехватывает дыхание, и она, позабыв обо всем, напряженно ждет чего-то необыкновенного, способного перевернуть всю жизнь.

— Мама… мама, — беззвучно шептала Валя.

Сколько Валя ни напрягала память, она не могла вспомнить лицо матери. Ни одной черточки. Не потому ли всю жизнь ее преследует страстная тоска по материнской ласке, по близкому человеку? Не потому ли так потянулась она к Богдану Даниловичу, и он легко пробудил в ней любовь? А что принесла эта любовь? Теперь она все чаще задумывалась над своей жизнью. Особенно после неожиданного прощального разговора с Вадимом.

Нет, он не изменил своего отношения к молодой мачехе. По-прежнему игнорировал ее, разговаривал только в крайнем случае и то с пренебрежением, глядя куда-то мимо нее. После ссоры из-за призывной комиссии отношения Вадима с отцом совсем испортились. Парень озлобился, вспыхивал, как сухая солома — от одной искры. Он еле-еле дотянул десятый класс, кое-как сдал экзамены. Зато как же он радовался, когда его зачисляли в артиллерийское училище. В этот день он даже впервые обратился к Вале с какой-то пустяковой просьбой, говорил небывало мягко. С отцом же окончательно поссорился. Богдан Данилович везде и всюду стал неумеренно превозносить своего сына — патриота и добровольца. В районной газете появилась большая заметка о Вадиме.

— Это ты сделал? Зачем? — сердито говорил Вадим, размахивая газетой. — Ведь ты же не хотел, чтобы я пошел в армию.

— Позволь, позволь, — пытаясь обратить разговор в шутку, весело воскликнул Богдан Данилович, — а кто тебе говорил тогда, что сейчас место молодого человека на фронте? Разве не твой грешный отец…

— А сам не пускал меня в Ишим, отнимал направление. Прости, но ты очень двоедушный…

— Прощаю, великодушно прощаю, — все еще надеясь замять ссору, провозгласил Шамов. — Такому сыну можно многое простить. Не посрамил земли русской, не запятнал нашей фамилии. Горжусь тобой…

— Правильно мама сделала, что ушла от тебя, — выпалил Вадим и выбежал из комнаты.

Наутро он уезжал. Богдан, сказавшись больным, провожать сына не пошел. Они простились холодно и сухо.

Валя представила себе одинокого Вадима на вокзале среди толпы провожающих и пожалела пасынка.

— Я провожу тебя, — сказала она, помогая Вадиму надеть лямки рюкзака.

На вокзале Вадим вдруг разговорился.

— Не сердись на меня, — сказал он. — Я плохо относился к тебе. А ты ни при чем. Это все отец. — И неожиданно: — Уйди от него. Он не любит тебя. Он никого не любит, кроме себя. Ты ему нужна, чтобы стирать, мыть, варить, ухаживать за скотиной. Бесплатная домработница, батрачка. Извини. Знаю, что тебе больно, но это правда. А ты ведь совсем молодая. И хорошая. Мне жалко тебя. А ему нет. Выжмет он из тебя все соки, а потом выкинет. Глупая. Прости за такое слово. Не сердись. Это от души. Пока.

Он обнял ее неловко и, не оглянувшись, убежал к своему вагону.

А она стояла ошеломленная и никак не могла понять услышанное. «Что он такое сказал, что сказал?..»

— Что ты сказал? — крикнула она вслед уходящему поезду. — Негодяй!

Еле-еле дошла до привокзального скверика, бессильно опустилась на скамью. Сгорбилась, сжала ладонями виски. Прошло немало времени, прежде чем она опомнилась и обрела способность думать. Она припомнила все, сказанное Вадимом, слово в слово, — и ужаснулась.

Домой она шла необыкновенно долго. Колесила по окраинным переулкам, подходила к своей улице и снова уходила от нее. Несколько раз останавливалась. Постоит-постоит и медленно потащится дальше. Всю дорогу в ее сознании жили только эти ужасные слова: «бесплатная домработница, батрачка». Они потрясли ее. Она словно прозрела, и, как бывает в подобном случае, все окружающее предстало ей в небывало ярком освещении. В самом деле: кто она в этом доме? Он еще ни разу не поделился с ней своими думами, не посоветовался. И ее мыслями, ее работой ни разу не поинтересовался. Все эти мертвые, шаблонные — «как дела», «что нового» говорились им только для того, чтобы создавать видимость заинтересованности в ее жизни. На самом деле она вовсе его не интересовала. Он вел себя совершенно независимо, делал все, что заблагорассудится. Правда, он по-прежнему произносил ее имя только в ласкательной форме и, получая что-то от нее, не забывал говорить «благодарю».

Может быть, она стала хозяйкой в этом доме? Нет. Богдан Данилович распоряжался всем по своему усмотрению. По его настоянию они завели корову, поросенка и кур. Скот требовал ухода, и Валя, не раздумывая, взвалила себе на плечи новые заботы. Она вставала раньше всех и позже всех ложилась спать. Зато теперь они питались хорошо, и от сознания, что этот достаток; в дом принесли ее руки, Валя радовалась и работала проворно, споро, с азартом. Как-то Богдан Данилович, принимая из ее рук кружку парного молока, сказал:

— Замоталась ты с нами, Валечка. Похудела. Надо бы что-то придумать, как-то разгрузить тебя.

— Ничего, — беспечно отмахнулась она, — выдюжу…

Когда же он снова завел разговор об этом, она предложила нанять домработницу. Он обнял ее за плечи, поцеловал в висок.

— Нет, это не то, — сказал со вздохом, — зачем нам чужие руки и длинный язык? Тебе, конечно, тяжело, Валенька. Это я виноват. Прости меня. Я так загружен работой, а тут еще эта книга. Хочется написать большой настоящий труд. Чтобы сразу убить двух зайцев — и книга, и диссертация. И я, помимо воли, взвалил на тебя всю тягость бытия. Действительно, ты вымоталась. Но только не домработницу. Это не выход. Уйти тебе с работы — нецелесообразно. Такое место, стаж, рабочая карточка. Словом, тоже не то. Просто нам с Вадимом надо взять на себя часть домашних забот. Так мы и сделаем. И ты отдохнешь, дорогая.

После этого разговора Вадим несколько раз сходил за водой, а Богдан Данилович дважды накидал корове сена. Потом все пошло по-старому…

«Так кто же я на самом деле?» — терзалась она всю дорогу.

Богдан Данилович встретил ее у порога. Помог раздеться. Обнял. Усадил на диван.

— Ты знаешь, мне вдруг взбрела в голову дикая мысль, что ты тоже уехала. Взяла и уехала, покинула меня. От этих мыслей стало не по себе. Даже боль отступила перед страхом одиночества. Я уже звонил на вокзал и в райком, метался от окна к окну. Как мне одиноко и плохо без тебя, Валечка. Как я люблю тебя, ясноглазая.

Она молчала. Напряженно вслушивалась в его голос: не зазвучит ли фальшивая нота. Пытливо вглядывалась в него: не мелькнет ли лукавая улыбка. Нет, видимо, он говорил искренне. Голос грустный, и во взгляде душевность.

— Вот мы и остались вдвоем. Если б ты знала, как тревожно на душе. Единственный сын. Вернется ли — кто знает. Хорошо, что рядом ты. С тобой мне всегда легче дышится. Ты умеешь без слов понимать меня. Не знаю, как и благодарить судьбу за то, что свела с тобой.

— Почему от тебя ушла жена? — неожиданно даже для себя спросила Валя.

Богдан Данилович удивленно вскинул брови. Поймал ее пристальный недоверчивый взгляд, передернул плечами.

— Я же тебе объяснил. Наш брак был глупой случайностью. Мы оба давно поняли это… Но… сын. Да, сын. Он очень способный мальчик. Из него мог бы выйти большой человек. Но для этого ему надо было еще учиться и учиться. Все это очень грустно, Валечка. Ты мне веришь? Я знаю, здесь многие не любят меня. Может быть, за то, что я не похож на них. Белую ворону всегда клюют. Но с тобой мне ничего не страшно. Ты — моя опора, моя надежда. Только не покидай меня. Верь и поддерживай. Мне это необходимо теперь, как никогда. — Вздохнул, опустил голову. — Я знаю, тебе со мной трудно. Я невнимателен к тебе, порой даже эгоистичен. Кроме своей работы, знать ничего не хочу. Но это вовсе не от недостатка чувств. Просто каждый по-своему выражает свои чувства.

Богдан Данилович зажал в ладонях ее холодную руку, поднес к губам и стал дышать на нее. А Вале казалось, что он отогревает ей душу. Таяла колючая льдинка недоверия и обиды. Все становилось на свои места. И уже иные, светлые мысли закружились в ее голове. Он любит ее, нуждается в ее помощи и поддержке, но он страшно занят. Работа, книга, а тут еще болезнь. Теперь они вдвоем, и все пойдет по-иному. Он — умный, душевный и хороший. А то, что наговорил Вадим… Это он от злости. Теперь его нет, и ничто уже не омрачит их счастья…

2.

В эту весну нежданно-негаданно нагрянул прямо с фронта единственный сын председателя колхоза «Колос» Трофима Максимовича Сазонова.

Гвардии капитану артиллерии Петру Сазонову двадцать четыре года. Он — высокий, крепко сбитый, с могучей шеей. На голове ежик светлых волос. На груди, крест-накрест перехваченной скрипучими ремнями, три боевых ордена. С одного боку — полевая сумка, с другого — пистолет. На зеркально блестящих сапогах — шпоры. Походка у Петра легкая, танцующая. Идет, едва касаясь сапогами земли.

Все знали — Петр приехал всего на три недели, отдохнуть, оправиться после контузии. Тем не менее его появление взбудоражило деревню. Девчата повынимали из сундуков праздничные наряды, оттерли песком и пемзой руки, и в первый же вечер на заветном месте у реки собралась вся молодежь села.

Пришли туда и Вера Садовщикова с неразлучной Дуняшей.

Парнишка, начинающий гармонист, неуверенно заиграл плясовую. Девчата сорвались с места. Капитан, не вынимая изо рта папиросы, плясал и краковяк, и падэспань, и шестеру. Он не оказывал предпочтения ни одной партнерше, и девушки терялись в догадках, кого же капитан пойдет провожать домой.

— Как по-твоему? — шепотом спросила Дуняша.

— Мне все равно. Я об этом не думаю, — ответила Вера.

— Будто?

— Честное слово.

— А если тебя? — Дуняша засмеялась. — Молчишь? Он с тобой уже два раза танцевал. И так смотрел на тебя, как…

— Как кот на мышь, — вставила Вера. Дуняша залилась веселым смехом.

— Над чем смеемся, девушки? — послышался голос Петра. Подружки умолкли. А капитан многозначительно кашлянул, звякнул шпорами и с полупоклоном обратился к обомлевшей Дуне.

— Позвольте пригласить вас на краковяк.

Дуня смущенно подала ему руку. Они вышли в круг и влились в поток танцующих. Капитан с веселым ожесточением вбивал в землю кованые каблуки и так крутил Дуню, что ее длинная коса все время висела в воздухе.

Вера, закусив уголок крепдешинового шарфика, следила глазами за летящей по кругу фигурой капитана и вдруг вспомнила Федора. Жалкого, трясущегося, в грязной шинели без погон.

Таким она увидела его в ту ночь, после комсомольского собрания, на котором ее сняли с секретарей. Только одна Дуняша воздержалась тогда от голосования. Она проводила Веру до дому и всю дорогу уговаривала не расстраиваться, не плакать. Да Вера и не плакала: обида высушила слезы.

Это была еще одна бессонная ночь. Вера лежала с открытыми глазами и ни о чем не думала. И тело, и рассудок вышли из повиновения, и не было сил подчинить их. Да и зачем? Чтобы снова терзать и мучить себя?

Когда пропели третьи петухи, на нее стал наваливаться тяжелый сон. Вдруг ее будто водой окатили. Вскочила, испуганно огляделась по сторонам. Прислушалась. Так и есть. Снова раздался слабый стук в окно. Дрожа от нахлынувшего ужаса, Вера торопливо накинула на голые плечи полушалок и выскользнула в сени.

— Кто? — спросила придушенным шепотом.

— Это я, Вера. Не пугайся. Я. Отвори скорей.

Она сразу узнала его голос. Отшатнулась от двери, едва сдержав в себе крик. А он стоял, отгороженный от нее дощатой дверью, и бессвязно бормотал что-то, умолял впустить.

— Сейчас, — с трудом выдавила она. — Сейчас я. Погоди…

Вбежала в избу. Опрометью проскочила в горницу. Не попадая трясущимися руками в рукава, натянула платье. Сунула ноги в старенькие, стоптанные валенки, на ходу набросила шаль, надела полушубок и снова выскочила в сени. На мгновенье задержалась у двери, полуоткрытым ртом жадно глотнула ледяного воздуха, ребром ладони вышибла крючок.

На крыльце сразу увидела сгорбленную фигуру, притаившуюся у стены. Фигура дрогнула, распрямилась, качнулась навстречу Вере. Это был Федор. На нем измятая шинель, солдатская шапка с опущенными ушами.

— Вера! — глухо вскрикнул он, боком подвигаясь к ней. — Я к тебе ненадолго. Еще у своих не был… Зайду на минутку и к матери подамся…

Он судорожно дернул головой.

— Стой, — она вытянула перед собой обе руки. — Стой! Погоди.

— Да ты не пугайся, Вера, — захрипел он. — Я только гляну на тебя. Что ты на меня, как на привидение? Живой я… Пока живой…

Она осторожно спустилась с крыльца. Вплотную подошла к Федору. Выдохнула ему в лицо:

— Дезертир! Предатель!..

— Вера… я. — Он пятился от нее, прикрываясь ладонью. — Я все расскажу. Ты поймешь…

— Молчи.

Схватила его за рукав шинели и потянула со двора. Он не сопротивлялся, не спрашивал, куда и зачем она его тащит.

Только когда вышли на большак, он тревожно спросил:

— Куда ты меня?

— В район.

Он качнулся как от удара. Вырвал руку. Затравленно оглянулся по сторонам. Скособочившись, прыгнул в сугроб. Увязая по колено в снегу, отбежал несколько шагов. Остановился, повернулся к ней лицом.

В эту минуту Федор люто ненавидел жену. Долгие дни скитаний он скрашивал только мыслями о ней. В редкие часы призрачного покоя, когда казалось, что опасность миновала и под ногами монотонно тараторили вагонные колеса, Федор думал о Вере, о предстоящей встрече с ней. Это, конечно, случится ночью. Она выбежит на крыльцо — горячая, заспанная, счастливая — и повиснет у него на шее. Он поднимет ее на руки и внесет в дом. Как тогда, после свадьбы. Он не скажет ей, что дезертировал с фронта. Сначала не скажет. Что-нибудь придумает, а потом… потом… И тут начинались эти мучения. Что будет, когда она узнает правду? Хорошо, если согласится молчать. А может и выдать. Был бы ребенок, ради него… Что же ожидает его за воротами родного дома? Все тот же проклятый, сосущий душу страх?

К концу пути Федор настолько одичал, отощал и отупел, что уже не думал ни о чем. Только бы выжить. Добраться невредимым и невидимым до дому. Тогда все ужасное останется позади, за спиной…

Он приехал в Малышенку вечером. Обойдя райцентр стороной, вышел на большак и зашагал, торопя и подгоняя себя. Временами он бежал. Задохнувшись, переходил на шаг и потом снова бежал.

И вот когда он у цели, дошел до родного порога…

— Спешишь донести, сука! — злобно выкрикнул он. — Шкуру спасти. Прославиться. А меня в расход… — и задохнулся от ярости.

Она молчала и не мигая глядела на него. Ему страстно хотелось причинить ей боль, заставить ее мучиться и плакать, кинуть под ноги и с наслаждением бить, давить, топтать ее.

Сжав кулаки, Федор медленно пошел к ней. А она хоть бы шелохнулась. Стояла неподвижно и по-прежнему смотрела на него. Подойдя ближе, он заглянул ей в глаза и содрогнулся, увидев там презрение и ненависть…

Федор остановился.

— Ну иди, иди сюда. Кричи. Ругайся. Можешь даже убить меня. От этого ничего не изменится. Ни-че-го. — Сглотнула душившие ее слезы. — Думаешь, о себе пекусь? Глупый. — Голос Веры вдруг обмяк. — О тебе. Куда ты пойдешь? В бандиты? А что будет с твоими родителями? Со мной? Ты же клялся… Помнишь? И я поверила. Жалкий трус! Иди! — крикнула она. — Иди, куда хочешь! Заползай в щель, мокрица! Ну, ползи. Чего ждешь?

— Не ори на меня! — Лицо Федора перекосилось. Он, как перед прыжком, весь подался вперед. — Ты там была? А? Видела, как убивают? Одной миной шестерых. Танки давят людей, как букашек. Все в крови. Все горит… От нашего взвода трое осталось. Я не хочу, чтобы меня давили. Не хочу умирать. Не хочу! Не хочу! Не хочу-у!! — истерически выкрикивал он.

— А другие… те, что остались там… они, думаешь, хотят? Мерзавец!

Вера повернулась и торопливо пошла к избе.

— Погоди! Вера! Постой!

Она ускорила шаги. Федор затрусил следом. Догнал. Забежал сбоку, норовя заглянуть в глаза. Она отвернулась. Он схватил ее за рукав.

— Стой же.

Вера остановилась.

Теперь он смотрел на нее с мольбой и страхом, как побитая собака. Вот плечи его дрогнули. По небритым щекам потекли редкие, мутные слезы. Он смахнул их ладонью и прерывисто заговорил:

— Как это так… Сам не знаю. Испугался смерти. Всех предал… Родину, товарищей, тебя… Все как во сне. А ведь не думал. Честное слово, не думал! Не хотел. — Скрипнул зубами, выругался. — Один попался такой приятель — сволочь, подговорил. Сбаламутил. Послали нас за Волгу. С донесением. Мы сдали его и… Он попался в Перми, на вокзале. Я хотел сам заявиться к коменданту. Не мог. Думал повидать тебя и… страшно…

— Идем! — приказала она, беря его за руку. — Ну? Да не трясись ты, как лист осиновый. Не съедят тебя. Сам ведь придешь, добровольно. Эх, Федор… — Вера беззвучно заплакала.

Он молча поплелся за нею. Но когда дошли до развилки, Федор резко свернул на узкую, в глубоких колеях дорогу, ведущую в лес.

— Куда ты? — окликнула его Вера.

Он не оглянулся.

— Стой! Стой, говорю!

Она догнала его, с силой дернула за рукав.

— Не тронь меня! — Он угрожающе сунул руку за пазуху. — Убью! Нашла дурачка… Беги теперь… Пока дойдешь — меня фьють… Поняла? Гадюка!..

Вера никому не сказала о ночном приходе мужа. А Федор после этого словно сквозь землю провалился…

Теперь, вспомнив об этом, Вера нахмурилась. Глубоко вздохнула и медленно пошла прочь. За спиной, затихая, глохли голоса веселья. Вот и не слышно ни гармони, ни песен. Дремотная, черная тишина весенней ночи. Такая густая тьма бывает лишь перед рассветом. В это короткое время темноты нечего бояться посторонних глаз. Пусть парень обнимает и целует тебя — никто не увидит. В такую пору и поцелуй-то особенный, и все — необычное.

Неужели этого никогда больше не будет? Что из того, что она была, да-да, была чьей-то женой? Разве она перестала быть молодой и ей не хочется счастья? Ей только двадцать…

Девушка зажмурилась, потрясла головой, отгоняя непрошеные мысли… Не помогло. Слезы встали в груди колючим комом — и не перевести дыхание, Вера закусила губу и почувствовала соленый привкус на языке. Нет, видно, не справиться со слезами. Пусть уж, от них даже легче становится.

— А любовь все равно будет, будет, Степочка, — прошептала она сквозь слезы…

Темнота начала редеть. Скоро наступит новый день. Еще один день весны. Что принесет он?

3.

Не думал, не гадал Степан Синельников, что Вера займет в его жизни такое место… А всему виной была та ночь, когда он согласился пойти на вечеринку к Садовщиковой. С тех пор Степану удалось убедить себя, что ничего особенного не произошло. Ну, поцеловал девушку, что тут такого? Ведь ни обязательств, ни клятв не было. Она красивая и смелая. Славная девушка.

После памятного комсомольского собрания в «Колосе» Степан еще дважды встречался с ней.

Внешне Вера как будто не изменилась, но в ее голосе, походке, жестах чувствовалась странная неуверенность, пожалуй, робость, как будто все окружающие были для нее чужими и недобрыми. Степан жалел девушку и всячески старался доказать, что в отношениях между ними ничего не изменилось. Она поверила в это.

Однажды вечером Садовщикова сама появилась в райкоме комсомола. Это была прежняя Вера — румяная, веселая. Она принесла с собой щекочущий ноздри аромат свежего сена. Поглядела насмешливым взглядом, улыбнулась.

— Заянился, товарищ секретарь. И глаз не кажешь. Ну, да мы люди не гордые. Сами пришли.

— И хорошо! — почему-то краснея, воскликнул Степан. — Просто здорово. Ты по делам?

— По делам: приехала с тобой повидаться. — Искорки-смешинки в ее глазах разгорались все ярче и ярче.

Степан усадил девушку, подсел рядом и с преувеличенным интересом принялся расспрашивать о колхозных делах. Под конец спросил:

— Ночевать здесь останешься или домой поедешь?

— Уже надоела?

— Да что ты. Если останешься, приходи в Дом культуры. Там сегодня кино. Забыл название.

Она пришла задолго до начала сеанса. Пошарила взглядом по скамьям — Степана не было. Он появился, когда уже демонстрировался киножурнал. Остановился в проходе, высматривая свободное место.

Вера негромко окликнула его. Степан подсел рядом, сказал «спасибо» и уставился на экран.

— Почему опоздал? — шепотом спросила Вера.

— На совете районо заседал. Еле вырвался.

— А-а, — сочувственно протянула Вера и придвинулась к нему.

Кинофильм был о войне, и Степан скоро так увлекся происходящим на экране, что позабыл о Вере. Да она напомнила о себе — придвинулась. А когда сеанс окончился, она взяла его руку: «Пошли» — и он пошел.

Они влились в шумный поток зрителей и растворились в нем. Чем дальше от Дома культуры, тем реже и тише становилась толпа. А пройдя еще квартал, они остались наедине.

— Далеко живет твоя тетушка?

— Для кого как, — с усмешкой ответила Вера. — Для тебя, может, и далеко, а для меня — рядышком.

— Это почему так?

— Не понимаешь?

— Ей-богу.

Она остановилась, повернулась к нему лицом и как-то жалобно сказала:

— Люб ты мне, Степушка. — Положила руки ему на плечи. — С той ночи сердце не находит покоя. Рвется к тебе. Глупо, конечно, самой признаваться. Да что поделаешь. Пока от тебя словечка дождешься — высохнешь.

— Но ведь у тебя муж! — вырвалось у Степана.

— Муж? — Она потупилась. — Нет у меня никакого мужа. Теперь нет. Да если бы и не случилось такое — все равно. Я ведь его никогда не любила. Сама не понимаю, как оно… Не будем об этом. Мне хорошо с тобой.

— Мне тоже.

— Ой, Степочка… Милый…. Мой ты! Мой…

…Расстались на рассвете. И чем дальше уходил он от места, где они простились, тем смутнее становилось на душе. Степан как бы трезвел. Он заставил себя припомнить все, что говорили они. И ему стало не по себе. Как он мог? Он раскаивался, что пришел в кино, пошел провожать, толкнул ее на признание. А сам? Ему было хорошо с ней. «Так какого же черта тебе надо? Чем ты еще недоволен? Что тебя гнетет? — И тут же оборвал себя. — Не прикидывайся наивным. Знаешь ведь, что сделал глупость… Глупость. Почему глупость? Ох, как сложно все в жизни. Сложно и запутанно».

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1.

Лето в Сибири короткое и неустойчивое. День на день не похож. А иногда в течение одного дня погода раза три переменится. С утра — жарко, в полдень — дождь, а к вечеру потянет сиверко, и надевай пальто.

Это июньское утро выдалось по-осеннему хмурым и ветреным. Тучи плотно обложили небо. Тревожно гудели провода. Дорога вихрилась пылью. Степан поежился, вынул из передка старенький, неопределенного цвета пиджак, накинул на плечи, надвинул на глаза кепку и принялся понукать неповоротливого Каурку. Тот фыркал и лениво трусил навстречу ветру. Брызнул мелкий дождичек. «Только этого не хватало», — пробормотал Степан. Несколько раз вожжами с силой хлестнул коня. Каурко сердито отмахнулся хвостом и продолжал бежать той же нешибкой развалистой рысью. А дождь все усиливался. Отчаявшись расшевелить коня, Степан ослабил вожжи.

Впереди в сером мареве дождя показалась невысокая женская фигура. Она медленно двигалась по обочине дороги. Серенькое короткое платье промокло и плотно облепило тело. Женщина горбилась, босые ноги скользили по мокрой земле. Поравнявшись с ней, Степан вдруг узнал художественного руководителя районного Дома культуры Зою Козлову.

— Зоя!

Она повернула к нему бледное лицо, по которому текли то ли слезы, то ли дождевые капли. Из руки выскользнули и шлепнулись в грязь белые босоножки.

Степан выпрыгнул из ходка.

— Ты куда?

— В колхоз «Новая жизнь», — с трудом выговорила она посиневшими губами.

— Почему раздетая? И босиком. Полезай в ходок. Живо.

Он подсадил девушку под локоть. Скинул мокрый пиджак, набросил Зое на плечи, прикрыл сеном ее грязные озябшие ноги. Сел рядом, тронул коня.

Она сидела взъерошенная и жалкая, как мокрая птица. Золотые волосы сосульками прилипли к щекам. Губы плотно сжаты, глаза полузакрыты.

— Как же ты так? — сокрушался Степан. — Ни пиджака, никакой обуви. Надо было…

— Знаю, что надо было. — Она всхлипнула и вдруг заговорила почему-то шепотом: — А у меня ничего нет. Ни башмаков, ни пиджака… Всего два платья. В котором выступаю и это. И вот босоножки. Они последние… — Закрыла ладонями лицо и замолкла.

«Идиот, — корил себя Синельников. — Дурак. Мог бы и сам понять, что у нее ничего нет. И она глупая. Не отказалась от командировки, не попросила помощи. Фу, черт».

Он повернул лошадь и что есть мочи принялся погонять ее. Каурко, почуяв дом, припустил со всех ног. Зоя перестала плакать, открыла лицо, но сидела молча, опустив голову. Синельников тоже молчал всю дорогу.

Только спросил:

— Ты туфли какой размер носишь?

— Тридцать шестой, а что?

Он не ответил. Остановил лошадь против окон райторга. Выскочил из ходка и прямо в кабинет Федулина. Прикрыв дверь, вплотную подошел к столу.

— Слушай, Федулин. Никогда тебя ни о чем не просил и не попрошу. Но сейчас, сию минуту мне нужны сапоги или женские ботинки тридцать шестого размера и какая ни на есть фуфайка. Молчи. Не спорь. Не для себя прошу, не для матери. Видишь, в чем человек в командировку ездит? — кивнул на окно, за которым сидела в ходке Зоя Козлова.

— Постой, постой. Да это же наша артистка. Из Ленинграда которая…

— Понял? Ну и хорошо. Теперь давай команду кому следует, только не вздумай отказать…

Федулин многозначительно мдакнул, почесал редкую рыжую макушку и потянулся к телефонному аппарату.

Пока он дозвонился до базы, пока ждал, когда подойдет к телефону какой-то Фомич, и уговаривал его отыскать одни кирзовые сапожишки, Синельников стоял не шевелясь. Наконец Федулин поблагодарил невидимого Фомича за услугу, сказал, что за сапогами сейчас зайдет секретарь райкома комсомола, и повесил трубку.

— Сколько все это стоит?

— Так. Сапоги сто двадцать и фуфайка, наверное, столько же. Бери двести пятьдесят рублей. Ну и магарыч, по военному времени хотя бы поллитровку, — хохотнул Федулин.

Степан тут же позвонил в райком комсомола.

— Фрося, — сказал он заведующей учетом. — Возьми двести пятьдесят рублей и беги на базу райторга. Я сейчас подъеду.

Сказал Федулину «спасибо», пожал ему руку и вылетел из кабинета. Легко вскочил на облучок, хлестнул лошадь.

— Завезите меня, пожалуйста, домой, — попросила Зоя.

— Сейчас, — пробурчал Степан, направляя лошадь к базе.

Дождь перестал. Небо посветлело. Вымытые деревья засверкали яркой зеленью.

Зоя долго отказывалась взять сапоги и фуфайку.

— Не ерунди, — сердито прикрикнул Степан. — Это тебе по ордеру выдали. Спроси сама у Федулина.

— А деньги?

— Когда будут, отдашь.

— Я отдам сегодня же. Сколько?

Он укоризненно посмотрел на нее, покачал головой.

— Эх, Зоя. А еще ленинградка… Сейчас завезу тебя домой. Помойся, обсохни, перекуси. После обеда заеду и довезу до «Новой жизни». Мне все равно по пути.

— Спасибо, — прошептала она, слезая у Дома культуры.

2.

С первых дней войны малышенский Дом культуры превратился в пересыльный пункт. Кто только не побывал в его стенах! А поздней осенью сорок второго года его заняли эвакуированные ленинградцы. Это были последние, кому удалось выскочить из смертельного кольца блокады. Они приехали налегке, с маленькими узелками и чемоданчиками. Все ценное, что им впопыхах удалось захватить с собой, они проели за долгий путь. Они не рядились на привокзальных базарчиках. Без сожаления отдавали любую вещь за буханку хлеба, кринку молока, котелок горячей картошки.

Не все добрались до места назначения. Многих по дороге схоронили или полуживых от дистрофии сняли с эшелона.

А те, что доехали до Малышенки, шумным цыганским табором разместились в Доме культуры. В основном это были люди умственного труда. В них Сибирь нуждалась всегда, а теперь тем паче. За несколько дней ленинградцы разъехались по деревням. Сибиряки потеснились, по-братски разделив с эвакуированными и хлеб, и кров.

Дом культуры опустел. Только в гримировочной комнате, за перегородкой, сколоченной из старых декораций, осталась жить семья Козловых. Две женщины. Немолодая, худощавая, с задумчивым лицом и пугливым взглядом Мария Александровна и с ней дочь Зоя.

Первыми о Козловых зимой узнали драмкружковцы. Они собрались, чтобы почитать новую пьесу. Расселись на сцене да холод прогнал их оттуда.

— Айда в гримерную, — скомандовал Синельников, и через минуту шумная ватага молодежи ворвалась в гримировочную комнату.

— О, братцы, да здесь благодать. Жара, как в Крыму! — воскликнул Борька Лазарев и прошелся по кругу, выбивая дробь.

— Испей холодной водицы, Боря, охладись, — сверкнула озорной улыбкой Аня Таран, снимая с головы пуховую шаль.

Все разделись, свалив в кучу пальто, полушубки. Степан одернул гимнастерку, поправил ремень.

— Ну, что, друзья, за дело. Уже половина девятого. Давайте начинать.

Кружковцы расселись вокруг длинного стола.

— Итак, новая пьеса называется «Синий платочек». Неплохо. Начнем читать? — обратился Степан к товарищам.

В это время в углу фанерной перегородки отворилась узенькая дверка. Из нее вышла невысокая светловолосая девушка. Окинула собравшихся взглядом, улыбнулась одними глазами.

— Добрый вечер, товарищи.

Степан слышал, что в Доме культуры остался кто-то из ленинградцев, но позабыл об этом и сейчас был изумлен не меньше товарищей. Все же он первым оправился от неожиданности. Вскочил, подбежал к незнакомке.

— Рад познакомиться с вами. Степан Синельников.

Она легонько пожала его протянутую руку.

— Зоя.

— Вот уж не думал, что вы скрываетесь за этими антресолями. — Степан кивнул на перегородку.

Губы девушки дрогнули. Лукавая улыбка разлилась по лицу, на подбородке четко обозначилась глубокая ямочка.

— Да, здесь мы живем. Только, по-моему, это сооружение называется переборкой, а не антресолями.

— Может быть, — Степан смущенно хмыкнул. — Знакомьтесь с нашими ребятами.

Их окружили. Каждый, пожав Зое руку, назвал себя.

— Можно, я посижу с вами, послушаю? — спросила Зоя.

— Пожалуйста, — откликнулся Степан.

Снова все расселись вокруг стола. Аня Таран придвинула к себе единственную лампочку с растрескавшимся стеклом и начала читать пьесу.

О Зое скоро позабыли. И она ничем не напомнила о себе. Но когда стали обсуждать программу завтрашнего концерта, она вдруг сказала:

— Я бы тоже могла выступить, если вы, конечно, не возражаете.

Степан вынул из кармана огрызок карандаша, склонился над листком с программой. Написал в конце цифру 14, покрутил карандаш в воздухе.

— С чем будете выступать?

— Что-нибудь прочту. Запишите «Нунчу» Горького.

— Стихотворение? — полюбопытствовал Борька Лазарев.

— Нет, проза…

По дороге домой Борька Лазарев сказал Синельникову:

— Надо бы прослушать ее сначала. Черт знает, что это за «Нунча». Да и неизвестно, как она читает. «Проза». Тоже мне мастер художественного слова.

— Ничего, — успокоил Степан приятеля. — Завтра услышим. А вообще девушка симпатичная и скромная.

— Они спервоначалу все симпатичные и скромные. Поживем — увидим, — с философским глубокомыслием процедил Борька и презрительно плюнул под ноги.

Некоторое время друзья шли молча. Вдруг Степан остановился, повел перед собой рукой.

— Смотри, Борька, красота какая!

Перед ними расстилалась широкая безмолвная улица, облитая ярким желтым светом полной луны. Земля, дома, деревья — все было окутано сверкающим пуховым покрывалом. Оно искрилось и переливалось перед глазами. Степану вдруг стало неловко оттого, что он топчется в подшитых валенках по этой серебряной белизне. Деревья, опушенные инеем, раскинули белые ветки, от которых падали на снег замысловатые узоры теней. Молчаливые и темные дома стояли по пояс в снегу. Ни вздоха ветерка, ни человеческого голоса. Это застывшее, сверкающее, ледяное безмолвие казалось настолько нереальным, что Степан нимало не удивился бы, если б вдруг произошло какое-нибудь невиданное чудо. Сказка была здесь, где-то рядом. Ее присутствие ощущалось во всем. Треснул сучок на дереве, сбросив охапку снега. Не вещая ль сова качнула этот сук? Над трубой одинокой, стоявшей на отшибе избенки, показалось и тут же растаяло черное облако дыма. А может, это Баба-Яга на метле вылетела? И от этого ожидания сказки, от ее близости Степаново сердце замерло в сладостной тревоге. Борька молчал, тоже плененный красотой морозной лунной ночи.

Неведомо сколько времени простояли бы они вот так, если б мороз не проник сквозь флотские Борькины ботинки и не начал пощипывать ему пальцы ног. Борька отбил дробь на месте, дернул приятеля за рукав.

— Пошли.

Неподвижно висела луна над головой. В чуткой ночной тишине пронзительно скрипел снег под Борькиными подошвами.

— А мы изрядные лопухи. — Степан сокрушенно покачал головой.

— Почему? — Борька даже приостановился от изумления. — С какой стати?

— Стопроцентные лопухи. Пентюхи. Понял? Даже не спросили девушку, чем она живет, как устроилась.

— Маленько мазнули, — согласился Борька. — Завтра спросим, компенсируем этот промах.

— Пойдем ко мне. Поужинаем и завалимся на полати. Мать наверняка картошки наварила. Холодная картошка с солью — чудо. Никакие деликатесы с ней не сравнятся.

— А ты деликатесы-то эти едал? — Борька засмеялся.

— Нет, но я уверен, что им до холодной сибирской картошки далеко, — серьезно ответил Степан и громко проглотил голодную слюну. — Так пойдем, что ли?

— Добро…

3.

Печи в зрительном зале Дома культуры топили редко, перед концертом или каким-нибудь собранием. В остальные дни там демонстрировались кинокартины, и люди согревались собственным дыханием. А попробуй-ка обогрей огромный зал, если он месяц не отапливался. И хотя сегодня печки накалили так, что до железных кожухов нельзя дотронуться, все равно на сцене было прохладно.

Степан прошелся по ней, прислушался к гулу голосов, доносившемуся из зала. Потрогал вздыбленные жесткие волосы. «Вот, черт, уже высохли», — с досадой подумал он. Перед тем как идти сюда, Степан обильно смочил волосы водой. Они обмякли и послушно легли под гребенкой. Теперь высохнув, снова угрожающе встопорщились. Парень поплевал на ладонь и принялся с силой приминать каштановую щетину. Не помогло. Махнув рукой, скомандовал: «Давай занавес», и нырнул за кулисы.

Старенький сатиновый занавес дрогнул, разошелся на две половинки, они разлетелись в разные стороны. Гомон в зале стих.

Степан вышел на сцену, на ходу одергивая черный бостоновый пиджак. Этот костюм, сверкающие лаком полуботинки, шелковая сорочка и галстук — все было чужим. В день концерта он брал их у соседки, аккуратно складывал в узел и нес в Дом культуры. Там облачался в пахнущее нафталином великолепие и выходил на сцену. После концерта костюм и полуботинки снова увязывались в узел, а Степан со вздохом облегчения натягивал потрепанную гимнастерку и галифе, обувал тяжелые кирзовые сапоги или подшитые валенки.

— Добрый вечер, товарищи! — громко на весь зал проговорил Степан.

В ответ посыпалось горохом:

— Добрый!

— Привет!

— Здравствуй!

— Вы всегда активны, товарищи, — серьезным, деловым голосом заговорил Степан. — Приятно иметь дело с отзывчивым и чутким зрителем. Сам-то я человек очень чуткий. А чтобы вы не сомневались в этом, я расскажу маленький эпизод из своей еще не обнародованной биографии…

По залу поплыл одобрительный гул голосов, послышались щедрые аплодисменты, публика авансировала ведущего. И не зря. Через минуту зал дрожал от хохота. Откуда Степан брал веселые шутки и юморески для своего конферанса — сам ли их выдумывал, вычитывал ли где, никто не знал. Но его выступления всегда пользовались успехом.

Ему аплодировали дружно.

Он улыбался, кланялся, выжидая тишину. А потом объявил:

— По многочисленным заявкам публики поет Борис Лазарев. Аккомпанирует на баяне… впрочем, кто аккомпанирует — увидите сами.

Пока он разглагольствовал, посреди сцены появился стул с баяном. Степан взял инструмент, проворно надел заплечный ремень. Из-за кулис вышел Борька. Встал рядом, откашлялся.

— Фронтовая песня «В землянке», — сказал Степан и сел.

В зале мгновенно наступила тишина. Пригнув голову, Степан медленно растянул меха. Тихо-тихо запели баянные голоса. Мелодия, крадучись, скользнула в примолкший зал. Мягкий Борькин тенор негромко вывел первые слова:

Бьется в тесной печурке огонь, На поленьях смола, как слеза…

Баян вздохнул и тихо повел мелодию за певцом. В переполненном зале, вероятно, не было человека, который не знал бы этой песни и сам не певал бы ее. Однако Бориса слушали с каким-то тревожным вниманием, словно на крыльях песни он нес им некое откровение, способное приглушить душевную боль.

Добрая треть сидевших в зале — бывшие фронтовики. Слушая песню, они невольно вспоминали фронт и боевых друзей. Сильные солдатские руки крепко сжимали костыли и клюшки, впивались пальцы в подлокотники кресел, а на неподвижных лицах людей — глубокая грусть.

Борьку долго не отпускали со сцены. Он спел «Огонек», «Синий платочек» и еще несколько любимых в народе песен.

Потом дощатый настил дрожал от лихой сибирской шестеры. После нее разыграли веселую сценку о партизане, который прикинулся дураком и околпачил надменных фашистов.

Последней перед антрактом выступила Зоя Козлова.

Она легкими мелкими шажками пересекла сцену и остановилась у края рампы. На ней было красное платьице с короткими рукавами, беленькие босоножки, в руках кружевной платочек.

Степан с интересом наблюдал за девушкой из-за кулис. Он видел ее профиль. Пышная копна золотых волос, крутой невысокий лоб, прямой нос, округлый подбородок с вмятинкой посредине. Видно, что сильно волнуется. Мнет, перетирает в руках платочек. И щеки краснее платья. Скорей бы начинала. Чего тянет. В зале уже шумят.

А Зоя, выдержав долгую паузу, плавным жестом сцепила кисти рук перед грудью и чистым, звенящим голосом повела рассказ:

— Нунча, торговка овощами — самый веселый человек в мире и первая красавица нашего угла. Нунча в двадцать три года осталась вдовою, с пятилетней дочерью на руках, парой ослов, огородом и тележкой — веселому человеку немного нужно и для него этого вполне достаточно. Работать она умела, охотников помочь ей было много: когда же у нее не хватало денег заплатить за труд — она платила смехом, песнями и всем другим, что всегда дороже денег…

Зоя говорила и говорила. Степан смотрел на нее, слушал и чувствовал, что с ним происходит что-то необычное. Он вдруг утратил чувство места и времени. Какая-то сила перенесла его за тридевять земель и опустила в жаркой Италии, на большой соборной площади. Он вместе со всеми любовался величавой и дразнящей походкой Нунчи. И хмель слегка туманил ему голову, и хотелось чего-то яркого и звонкого, как ее любовь.

Степан смотрел на Зою, а видел Нунчу. Пышноволосая, веселая и красивая. Это безусловно была она. Вот она сказала дочери:

— Посмотрим, чье сердце сильнее! Мы пробежим с тобой отсюда до фонтана, трижды туда и обратно…

И они побежали, полетели. Степан подался всем телом вперед, прижал кулаки к груди будто и сам приготовился к бегу. Ему хотелось, чтобы выиграла мать. И он радовался ее победе и с наслаждением смотрел, как играло ее прекрасное непобедимое тело в пламенной пляске, опьяняющей, точно старое, крепкое, темное вино…

И вдруг — эта смерть! Нелепая и страшная. Степан едва не закричал: «Неправда! Не может быть!»

Шум аплодисментов вернул его к действительности. Розовая, сияющая Зоя стояла посреди сцены и кланялась неистово аплодирующему залу. Затем плавно повернулась и убежала со сцены.

— Давайте занавес, — сказал Степан.

Вышел на авансцену, объявил антракт и пошел разыскивать Зою. Она стояла у окна в гримировочной, прижавшись лбом к черному стеклу. Степан окликнул ее, протянул руку, крепко сжал Зоины пальцы.

— Молодец. Здорово прочла!

— Спасибо.

— Никогда не думал, что не стихи можно так красиво читать.

— Это потому, что вы никогда, наверное, настоящих чтецов не слышали.

— Может быть, — охотно согласился Степан. — Ты где-нибудь училась этому?

— Училась. Школьницей — в Ленинградском дворце пионеров. А потом в ГИТИСе.

— Это что за штука?

— Это институт театрального искусства. Я хотела быть актрисой. Перешла на второй курс и вот… Институт эвакуировался. Мы остались из-за болезни мамы. А теперь… — Она погрустнела, постояла минутку молча.

— Пойду переоденусь. Холодно.

Она ушла за перегородку, а Синельников кинулся разыскивать директора Дома культуры. Нашел его в зале. Отозвал в уголок. За ремень гимнастерки подтянул к себе, жарко выдохнул:

— Нашел.

— Чего нашел?

— Худрука. Мировая дивчина. Активистка. Училась в театральном институте. Понял?

На другой день Зою Козлову назначили художественным руководителем районного Дома культуры. Она легко и быстро вошла в коллектив и скоро стала душой самодеятельности. У нее сразу же появилось много подруг и поклонников. Подруги считали ее доброй, откровенной и ласковой. Она не сторонилась и парней. Охотно принимала знаки внимания, танцевала, шутила, но стоило заговорить с ней о любви, как она тут же становилась колючей и нетерпимой. Скоро все парни Малышенки знали о неприступности светловолосой ленинградки с ямочкой на пухлом подбородке.

Козловы по-прежнему жили в гримировочной. Зоина мать стала работать сторожем Дома культуры и считала, что с жильем они устроились отлично. Места хватает, работа под боком, к тому же не надо думать ни о топливе, ни о свете. «Как-нибудь протянем до конца войны, — говорила она. — Не долго уж. А там уедем в Ленинград».

4.

…Во второй половине дня Степан подъехал к Дому культуры.

Зоя уже стояла на крыльце. На ней было все то же платьишко, но на ногах новые сапожки и фуфайка на руке.

— Вот теперь вполне командировочный вид, — засмеялся Степан. Подал девушке руку, помог забраться в тележку. Дождался, пока она усядется поудобнее, и тронул лошадь.

В молчании выехали из поселка. Проехав несколько километров по большаку, Степан свернул вправо на узенькую лесную дорогу. Лес был негустой, березовый. Белоствольные деревья стояли по колено в траве и цветах. Ароматный воздух казался зеленоватым.

Неожиданно Зоя дотронулась до руки Степана.

— Остановите, пожалуйста, лошадь.

Парень натянул вожжи. Облегченно фыркнув, Каурко потянулся к придорожной траве.

Зоя сидела не шевелясь, вытянув шею, устремив немигающий взгляд в бело-зеленую глубь рощи. Вот ее лицо дрогнуло, и по нему разлилась радостная улыбка.

— Послушайте, — восторженно зашептала она. — Послушайте, как шумит лес.

«Чудит», — подумал Степан, но все же заставил себя прислушаться. Чуткое ухо гармониста сразу уловило приглушенный многоголосый и мелодичный гул. Он ласкал слух и волновал, как хорошая песня. Из каких звуков состояла эта тихая лесная песня? Из шороха потревоженной ветром листвы, жужжания насекомых, шуршания задравшейся бересты, птичьего посвиста? Или она рождалась прямо из голубовато-зеленого воздуха? Или ветер приносил ее откуда-то издалека, где она звучала в полную мощь? Степан не думал об этом. Он слушал нескончаемую песню леса, а на его лице стыло выражение удивления. «Чудно!» Тысячу раз прошел и проехал через этот лес, а никогда не слышал его голоса».

— Слышите, какая удивительная мелодия! — воскликнула Зоя. — Сколько в ней тончайших звуков, сколько оттенков и красок. Помните, как у Некрасова:

…Пригреты теплым солнышком, Шумят повеселелые Сосновые леса; А рядом новой зеленью Лопочут песню новую И липа бледнолицая, И белая березонька С зеленою косой…

— Хорошо, правда? Но не всем дано это понять. Вот в Третьяковке или в Русском музее… вы не были там?

— Я, кроме Тюмени и Омска, нигде не был.

— Еще побываете. Вы, по-моему… Впрочем, это потом. Вот придет человек в картинную галерею, встанет перед полотнами Шишкина, Левитана или Куинджи и ахает: «Ах, какая прелесть», «Какая красота». А сам день и ночь ходит по этой красоте, видит эту живую прелесть, но не замечает, не чувствует ее, потому что не умеет видеть. Природу надо уметь и видеть, и слышать. Помните, как Толстой описывает весну в «Воскресении»? Или вот у Тургенева есть описание луга…

Она прикрыла глаза и начала читать.

Степан когда-то и сам читал эти строки, но они не тронули его, не осели в памяти. А сейчас он слушал их с непонятным волнением и щемящей радостью.

— А здесь… Посмотрите, ведь здесь все — поэзия. И этот болтливый ручей. И эта березка. И вон тот забытый колодец… Вы любите стихи?

— Люблю, — не сразу и не совсем уверенно ответил он.

— Я так и думала. Кто любит музыку — обязательно любит стихи. Я раз наблюдала, как вы играли на баяне. Для себя. Мелодия бесхитростная и, видимо, подобрана на слух, но сколько в ней тепла… Вам надо послушать классическую музыку. Мне кажется, великие композиторы взяли у природы ее голоса и из них выткали огромные картины. Понимаете? Картина из звуков. У поэта она из слов. У художника — из красок. Только не каждый умеет видеть эти картины. Но этому можно научиться. Стоит лишь захотеть.

Степану шел двадцатый год. Он окончил десятилетку, работал секретарем райкома комсомола. С ним говорили по-разному и о многом. Но еще никто не говорил вот об этом. Никто ему не помог понять красоту окружающего мира. Может, виной тому была война. Хотя и до войны ни дома, ни в школе он не слышал таких разговоров.

А ведь все это необходимо человеку… Будто подслушав его мысли, Зоя проговорила:

— Чтобы стать человеком, мало родиться им, иметь какой-то круг знаний, быть хорошим и нужным работником. Если тебя не волнует стремительный полет ласточки, если сердце твое не замрет, когда ты услышишь песню жаворонка, если тебе не приятно смотреть в синь неба или темную глубь омута, — она огорченно вздохнула, — значит, ты еще не совсем человек…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1.

В ту пору люди ни на минуту не выключали радио, и чем бы ни были они заняты, заслышав знакомые слова: «Говорит Москва», сразу забывали обо всем и останавливались там, где их застал этот возглас.

Не было такого человека, который бы подолгу не простаивал у карты, рассматривая извилистую линию фронта, вычерченную карандашом, либо наколотую флажками. Люди помнили названия множества городов и даже сел, о существовании которых прежде и не подозревали.

Война была главным содержанием жизни каждого. С думой о войне засыпали и просыпались. О ней говорили на свадебном пиру и похоронной тризне, с родными, близкими и совсем незнакомыми людьми.

Общее горе и общая радость роднят людей. Война была всенародным бедствием. Она спаяла миллионы человеческих судеб. Все желали скорейшего, победного завершения войны. Стремились к этому, работали для этого, умирали за это. Все жили одним, но каждый по-своему.

И Валя жила, как все. Она добросовестно работала в райкоме, она не щадила себя, занимаясь бесконечными домашними делами. Не имея родных и друзей на фронте, она часто вспоминала о Вадиме: «Как он там? Ведь совсем еще мальчишка». Но с недавних пор у Вали появилось свое собственное, личное, о чем не знал никто, даже Шамов.

Однажды утром, подоив и проводив в стадо корову, Валя направилась домой. Ступила на крыльцо и едва не упала от головокружения. Тяжело опустилась на ступеньку и долго сидела, прижимая ладонь к груди и поминутно сплевывая вязкую, горькую слюну. А в голове все один и тот же вопрос: «Неужели?»

Прошло еще несколько дней, и сомнений больше не было. Тогда-то она впервые испытала ни с чем не сравнимое чувство глубокого удовлетворения жизнью. Она станет матерью, у нее будет ребенок. Ее ребенок. Конечно же, дочка. И Богдан Данилович обрадуется этому. Он все скучает о Вадиме, сетует на недомогание и одиночество. А теперь у них будет дочь. Но Валя почему-то не спешила сообщать мужу эту весть. Много раз давала себе слово: сегодня скажу — и не говорила. Чего-то боялась. Чего? Не знала сама. Хотя была уверена: будет ребенок, и тогда все само собой образуется, и он, и она обретут полный душевный покой. Только бы скорей. Только бы не помешало что-нибудь… Валя погоняла время. По ночам, положив руку на живот, она чутко прислушивалась к тому, что происходит внутри нее. Ей так хотелось, чтобы ребенок шевельнулся властно и резко, причинив ей боль. «Ну, ну, — поощряла она его, — не бойся, я вытерплю. Все вытерплю ради тебя».

Как-то за чаем Шамов заговорил о детях и договорился до того, что в них весь смысл жизни, а без детей человек только прозябает.

И тут Валя наконец решилась.

— А у нас тоже будет ребенок, — сказала она, стыдливо опустив глаза.

Богдан Данилович от удивления даже рот приоткрыл. Но замешательство его длилось недолго, всего несколько секунд. Он подошел к жене, присел рядышком на уголок ее стула, обнял за плечи. Тихо спросил:

— Давно?

— Третий месяц.

— Боже! И до сих пор ты молчала, Валечка? Разве ж так можно?

— Пустяки. — Она положила голову ему на плечо.

Спать они легли вместе. Валя засыпала, когда над ее ухом зашелестел шепот:

— Выслушай меня, родная, и поверь: все, что я скажу, продиктовано лишь любовью к тебе. Все это, в конце концов, принесет тебе новые, да еще какие, заботы и хлопоты. Разве их мало у тебя теперь? Надо отодвинуть это событие до лучших времен…

— Ты о чем? — тревожно вскинулась она.

— О ребенке. Он будет у нас. Обязательно. Но не теперь. Тебе и без этого ох как тяжело. И я не могу рисковать твоим здоровьем, Валенька. Оно для меня дороже всего. Ребенок — это чудо. Мечта. Но не сейчас. Нет, нет. Не сейчас. Не волнуйся, я сам обо всем договорюсь…

— Ты не имеешь права! — со слезами в голосе выкрикнула она. — Он ведь мой… мой… мой! И здоровья от этого не убудет. Наоборот. Да и зачем это здоровье? Ухаживать за скотом? Молчи… Я все вижу, не маленькая…

Она заплакала. Богдан Данилович прикоснулся к ее плечу.

— Не тронь! — зло крикнула Валя и разрыдалась.

Когда она выплакалась и, обессилевшая от слез, лежала неподвижно, он снова заговорил мягким задушевным голосом:

— Ты вправе сердиться, Валюша. Я кругом виноват. Ты молода и красива, а мне уже сорок, у меня на голове ни одной волосинки. Я работаю и все свободное время отдаю книге, к тому же я нездоров. Вот и приходится тебе одной тянуть все хозяйство. Ты хочешь ребенка. Это естественно. Первенец всегда самый желанный. А я возражаю, хотя тоже хочу. И возражаю лишь ради тебя. Когда-нибудь ты поймешь это. — Он скорбно вздохнул. Положил ладонь на ее голову. Она не пошевелилась, но и не скинула его руки. Он потихоньку стал перебирать ее волосы, ласково поглаживая ее по голове и приговаривая: — Успокойся, родная. В жизни и так столько горечи. Все пройдет. Будет у нас ребенок. И не один. Думаешь, я не хочу этого? Эх ты, глупышка…

Валя расслабла. И хотя не сказала ни слова, Шамов понял, что победил.

Дня через два он сказал:

— Завтра к восьми иди в роддом. Я договорился. — Увидел, как исказилось ее лицо, просительно, но настойчиво подтвердил. — Так надо, Валя. Надо.

В роддом она ушла вечером, а на рассвете ее уже отпустили. «Боже, как же я доберусь домой? — с ужасом думала Валя, еле передвигая непослушные ноги и поминутно останавливаясь, чтобы преодолеть приступы слабости и головокружения. — Я даже рукой шевельнуть не могу. А через несколько часов снова закрутится колесо. Кормить скотину, готовить завтрак, бежать в райком… А Вадим ведь прав. Батрачка, батрачка. Какой ужас! Дурочка. Посчитала себя умнее всех, думала — все ошибались, не поняли… Ум, культура… Ой, как кружится голова. Да будь ты проклят… Ах, где бы присесть…»

Увидела у чьих-то ворот скамью, тяжело опустилась на нее, отдышалась. Оказалось, присела у ворот дома райкомовской машинистки. Не раздумывая, Валя поднялась и постучала в оконце над головой. Через минуту она стояла в комнате и шепотом говорила хозяйке:

— Постели-ка мне где-нибудь. Я прилягу и отлежусь. Только ни о чем не расспрашивай. В райкоме скажешь — заболела, сегодня не приду.

Хозяйка подвела ее к кровати: «Ложись». Помогла раздеться. Валя сразу же забылась некрепким сном больного человека.

В то время, когда Валя входила в дом машинистки, Шамов проснулся от стука в окно. Приподняв голову, прислушался. Стукев за ним не прекращался. Богдан Данилович натянул пижамные штаны, подошел к окну. Увид лицо соседки, распахнул створки рамы.

— Извините, что разбудила вас. Думала Валентину Мироновну поднять. Смотрю — заспалась соседушка. Стадо гонят, а она еще и корову не доила.

Слушая ее стрекотание, Богдан Данилович сообразил, что Валя не вернулась из роддома.

— У нее такая работа, — сочувственно проговорил он. — Ночью вызвали в райком и до сих пор нет. Не согласились ли бы вы подоить нашу коровенку и выгнать ее? А? Очень был бы благодарен.

— Пожалуйста.

— Сейчас вынесу ведро. Вот спасибо. Выручили.

Пока соседка управлялась со скотиной, Шамов встал, умылся и, позевывая, принялся размышлять, что же могло случиться с Валей. Какое-нибудь осложнение? Ему бы сообщили об этом. А может быть, она явится прямо на работу? Зря. Можно было денек полежать дома, оправиться.

Шамов позвонил заведующей роддомом.

— Здравствуйте, Богдан Данилович, — приветливо поздоровалась она. — Как самочувствие Валентины Мироновны?

— Гм. Ничего. Спасибо, — пробормотал он.

— Надо ей дня два полежать. Обязательно. А то почти со стола и домой. И пусть побережется. Я ей все объяснила. Если что, сразу звоните. Я сама приду.

— Спасибо. Спасибо. До свидания.

Повесил трубку. «Что за чертовщина? Куда ж она делась? Не случилось ли что по пути? Хотя едва ли. Увидели бы, привели домой или в больницу».

И все же Богдан Данилович был уверен, что с Валей что-то произошло. Он вспомнил свой последний разговор с женой и подосадовал на себя. Она делает все возможное для того, чтобы ему жилось хорошо. А он?..

Раздосадованный Богдан Данилович целый час курил, вышагивал по комнате. Он был недоволен собой. Нельзя было так. Ясно, ребенок ни к чему. Что и как будет после войны — неведомо… И все же надо было не так. Мягче, человечнее. Ведь, кроме Вали, никого не осталось… «Что-то я затвердел, задубел в этой вонючей провинции. Нужно мягче и гибче… Придет, поговорим с ней по-другому…»

Но поговорить ему уже не пришлось. Через два дня Валя, не заходя домой, пошла прямо в райком. Разделась, поправила прическу и — к Рыбакову. Никто не присутствовал при их разговоре. В тот же день на внеочередном заседании бюро Валентину Кораблеву утвердили заместителем начальника политотдела Иринкинского совхоза.

Шамов узнал обо всем за несколько минут до заседания бюро. Из своего кабинета он позвонил Вале.

— Прошу тебя, зайди, пожалуйста, на минутку.

Она пришла. Поджидая ее, Богдан Данилович стоял посреди кабинета. Издали услышав знакомые шаги, поспешно надел маску незаслуженно оскорбленного и расстроенного человека.

Валя остановилась у порога, прижавшись спиной к двери. Вскинула пушистые брови, глухо сказала:

— Слушаю вас.

Он опустил голову. Зачем-то подошел к окну. Вернулся на прежнее место, жестом показал на диван.

— Садись, Валюша. Поговорим.

— О чем? — сухо спросила она.

Богдан Данилович смешался под ее презрительным взглядом и не сразу нашелся с ответом. Он понял, что никакие слова не смогут их примирить. И пожалел об этом. «Интересно, что она сказала Рыбакову?» Надо было выведать это. Но как? Выигрывая время, он говорил:

— Не надо волноваться, Валечка.

— Не называйте меня так.

— Хорошо, хорошо. Не буду. Только не волнуйся. Ты всерьез все это решила?

— Да. И жалею, что поздно.

— А как же… как же Рыбаков не спросил даже меня. Все-таки я муж.

— Я сказала ему, что не люблю вас. Заблудилась, обманулась. Больше ничего не сказала. Пожалела… себя пожалела… Себя. Но если попытаетесь мне помешать… Лучше не троньте.

Когда на бюро стали обсуждать вопрос о замполите Иринкинского совхоза, Богдан Данилович вышел из кабинета.

В тот же день Валя собралась и уехала в Иринкино. Перед отъездом зашла к Василию Ивановичу, поблагодарила.

— За что благодаришь? — Рыбаков нахмурился. — Не милостыню подали. Большое дело доверили. Оправдывай. Поняла?

— Поняла, Василий Иванович. Оправдаю.

— Ну, — протянул ей руку, — счастливого пути. А если случится что — не таись, не прячься от товарищей. Вместе-то сподручнее любую ношу тащить, любую беду свалить.

Часом позже в кабинете Рыбакова появился Богдан Данилович. Он поговорил о делах, а потом, как бы между прочим, спросил:

— Это вы мою супругу сосватали?

— Ты сам сосватал, я только обвенчал, — грубо ответил Рыбаков.

— У-у, м-м, — промычал Шамов и поспешно вышел.

В эти минуты он понял, что ненавидит Рыбакова. Ненавидит и боится. Это из-за Рыбакова он все время чувствует себя неуверенно, словно под ногами не твердая земля, а болотная топь. Того и гляди, оступишься и ухнешь с головой. Сам работает, как двужильный — не ест, не спит сутками, — и других загонял. Только давай и давай. Если б не он, Валя никогда не отважилась бы на подобный шаг. Интересно, что же она сказала ему? Он и так волком смотрит. Неделю назад на бюро райкома вдруг сказал: «Есть решение ЦК направить лучших партработников на политработу в армию. У нас вроде все отвоевались. Тепляков ранен в финскую. Коненко еще под Халхин-Голом медаль «За отвагу» получил. Вот только наш главный пропагандист не обстрелян. Как ты, Шамов, на это смотришь?»

Тогда Богдан Данилович спокойно ответил:

— Я уже не раз порывался туда, да врачи не пускают. Если медики благословят, готов хоть сейчас.

Ясно, что Рыбаков неспроста закинул этот крючок. Что еще можно от него ожидать? С какой стороны ударит? Попробуй угадать. Значит, все время надо быть настороже, ожидая нападения, и готовить ответный удар.

И Шамов стал собирать «материал». Он наблюдал, слушал, запоминал все, что хоть как-то было связано с Рыбаковым. Потом наиболее важные факты, обработав по своему желанию, заносил в специальную тетрадь, на обложке которой было написано: «О Рыбакове». Записи в тетради походили на дневниковые.

«29 апреля 1943 года. В колхозе «Новая жизнь» Рыбаков в присутствии колхозников избил председателя. Сбил его с ног и топтал. Вот его методы партийно-политической работы.

20 мая 1943 года. В разговоре с председателем рика Рыбаков сказал: «Мне наплевать на облисполком». Это хорошо показывает его отношение к вышестоящим органам.

20 июля 1943 года. Сегодня Рыбаков весь день прокутил у известного пчеловода и садовода Ермакова. Ушел от него еле можаху».

2.

Василий Иванович в самом деле побывал в гостях у Ермакова.

С утра Рыбаков был на элеваторе — интересовался, готов ли он к приему зерна, оттуда зашел в железнодорожные мастерские — договорился о ремонте сельхозмашин. А когда возвращался в райком, его перехватил на дороге Донат Андреевич Ермаков.

— Доброго здоровья, Василий Иваныч, — Ермаков приподнял шапку.

— Здорово, отец. — Рыбаков подошел к нему, подал руку. — Поздравляю тебя. Хороших сынов вырастил. Читал про них в «Правде» и портреты видел. Герои.

— Пока не пожалуюсь. Крепко бьются. — На лице старика появилась гордая улыбка.

— Рад за тебя.

— Я вот что побеспокоил тебя. Хотел одной думкой поделиться. Ходил нынче в райком, да не застал. Сказали, ты на элеваторе. В наших краях, значит. И я решил подстеречь.

— И подстерег, — улыбнулся Василий Иванович.

— А как же. Охотник, поди. Да что мы стоим посредь улицы? Пойдем-ка ко мне, посидим в саду. Медком своим угощу. С внучкой познакомлю. Чайком старуха побалует.

— Пойдем, отец. Давно собирался поглядеть твой сад.

— И я давно хотел пригласить тебя.

— Ну, вот и ладно. Внучка-то прижилась?

— Прижилась. И мы к ней привязались.

У крыльца верхом на лежащей собаке сидела девчурка с черными круглыми глазами. Со смешной детской неповоротливостью она слезла с собаки и вперевалку засеменила навстречу Ермакову, крича на весь двор:

— Деда, деда пришел!

Донат Андреевич подхватил ребенка на руки, пригладил ей волосы, вытер нос.

— Ну вот, все всправе. Теперь можешь показаться дяде Рыбакову.

— Меня зовут дядя Вася, — улыбнулся Рыбаков, протягивая девочке руку. — А тебя?

— Леночка. Леночка Ермакова.

— Значит, ты здесь самая главная хозяйка? Тогда веди нас в сад и показывай свои владения.

Долго ходили они по обширному саду. Польщенный вниманием гостя, Донат Андреевич подробно рассказывал о каждом дереве. Как оно выращено да какие у него особенности. Наверное, он вконец бы заговорил Василия Ивановича, если б не выручила хозяйка.

— Стары́й! — крикнула она. — Идите-ка к столу.

Самовар давно вскипел и блины стынут.

На столе под яблоней действительно урчал большой блестящий самовар. Над глубокой обливной чашкой, наполненной янтарным медом, кружила оса. Посреди стола возвышалась горка душистых румяных блинов. Тут же тускло поблескивал потными стеклянными боками графин с медовухой.

— Мед только сегодня накачали, — говорила Пелагея Власовна, вытирая перед Рыбаковым край и без того чистой столешницы. — Кушайте на здоровье.

— Погоди ты со своим медом, — проворчал Донат Андреевич, — мы все ж таки мужики. Вот спробуй, Василий Иваныч, нашей медовухи.

Разговор за столом сразу же пошел с войне.

— Ну как там, на Курской? — спросил Ермаков. Подался вперед и замер, ожидая. А Пелагея Власовна, бессильно присев на край скамьи, комкала в ладонях рушник.

— Горит земля на той дуге. Огнем горит. Такие, отец, бои там! Все силы Гитлер кинул туда. Хочет войну к победе повернуть. Хочет доказать, будто Сталинград — это случайность. Насмерть там сошлись. В одном бою полторы тысячи танков участвует…

— Батюшки! — воскликнула Пелагея Власовна, и бледность разлилась по ее лицу. Рот полуоткрылся. Глаза распахнулись во всю ширь, да так и застыли.

— Только ведь не машины решают судьбу боя. Солдаты. А наши там отчаянно дерутся. В сорок первом под Москвой я многое повидал, но такого не видывал. Летчик Горовец в одном бою сбил девять фашистских самолетов. Один — девять. Правда, и сам погиб.

Пелагея Власовна всхлипнула, прижала рушник к губам.

— А танкисты? — продолжал Рыбаков. — Они сейчас — главная сила. Отменно бьются. На «тридцатьчетверках» таранят «тигров». Ваши-то теперь где?

— На Волховском, — ответил Донат Андреевич. — Там тоже жарко. Принеси-ка, мать, письма.

Хозяйка сбегала в дом, принесла пачку писем. Василий Иванович перечитал их, то и дело восклицая: «Молодцы! Какие молодцы! Настоящие гвардейцы!»

Неожиданно Донат Андреевич спросил:

— Как думаешь, Василь Иваныч, сколько стоит танк?

— Что стоит? — не понял Рыбаков.

— Да рублей же конечно. Ведь всякая вещь, всякая машина свою цену имеет. Так вот какая, к примеру, цена у танка?

— Наверное, тыщенок полтораста. Может, и дешевле. А ты что, надумал танком обзавестись?

— Угадал. Хочу заиметь эту машину. Видишь ли, какое тут дело, — доверительно заговорил Ермаков. — Подбили танк у наших сынов. Сами-то они живы, только старшего легко ранило, а машина вышла из строя. Вот они и не у дел. Конечно, без танка не останутся. Только ведь не у них одних такая беда случается. Такие бои. Там, поди, в один день сколько машин из строя выходит.

— Сотни, — подсказал Рыбаков.

— Ну вот. А попробуй-ка сделать их. Верно ведь? Сколь ден надо! А сколь денег! Вот мы и надумали со старухой купить танк. Собрали все сбережения, продали, что могли, и наскребли шестьдесят две тыщи. Поговорил я с родственниками — их у нас, Ермаковых-то, добрая дюжина. Они тоже подмогнули. Теперь у нас без малого сто тыщ. Хватит ли их на танк? И как это все уладить, ведь танки в сельпо не продаются. Присоветуй, пожалуйста. Помоги.

— Да ты… ты понимаешь, отец, что надумал, — голос Василия Ивановича дрогнул. — Это же… великое дело. Спасибо тебе. Обоим вам спасибо. Не от меня. От всего народа, от всей партии… А танк за ваши деньги мы купим. Да еще какой! Самый мощный. Будет у братьев Ермаковых свой ермаковский танк…

На следующий день Всесоюзное радио передало сообщение о патриотическом почине Доната Андреевича Ермакова. Старик получил телеграмму от Верховного Главнокомандующего. А вскоре сыновья сообщили, что им вручен новый танк «в полную собственность». В области начался сбор средств на танковую колонну «Родная Сибирь».

3.

В труде, в хлопотах и тревогах летело время. Прошло много дней, прежде чем Степан вспомнил о своем намерении изучить марксизм, да так, чтобы «заткнуть за пояс самого Шамова». А вспомнив, сразу же поспешил в парткабинет и попросил «Капитал» Маркса.

— Сейчас найду, — ответила молоденькая библиотекарша, направляясь к полке. — Вот здесь. Нет, не то. Ага, вот. — Вернулась, положила на прилавок пухлый том в черном ледериновом переплете. На обложке книги вытиснен портрет Маркса и крупными буквами одно слово — «Капитал».

Степан бережно прижал книгу к груди. «Ну, товарищ Шамов, теперь мы потягаемся».

Тут его взгляд упал на большую книгу в красивой глянцевой суперобложке. Это была «История искусств». Листая ее, Степан вспомнил недавний разговор с Зоей. «Надо прочесть. О, да тут и картины. Мадонна. Ничего особенного. Похожа на икону. Возьму. Здесь наверняка объясняется, что к чему. Вот удивится Зоя, когда заговорю об этой мадонне». И попросил записать книгу в свой формуляр.

Весь день в райкоме шел семинар пионервожатых. Потом началась районная комсомольская перекличка.

— Алло! Луковка! Луковка! Луковка? — гремел в пустом здании надорванный голос Степана. — Кто говорит? Боровикова? Привет, Зина. Давай рассказывай, как с покосом…

Только поздней ночью потный и охрипший Степан оставил, наконец, телефон в покое. Присел к столу, вынул из ящика «Капитал». Погладил обложку, пошелестел страницами и размечтался: «Прочитаю все книги Маркса и возьмусь за ленинские труды. Одолею месяца за два, ну за полгода». И понесла его мечта. Вот он сидит на каком-то большом собрании и слушает доклад Шамова. Важно и надменно выговаривает Богдан Данилович умные слова. Ему аплодируют, а он важничает и даже не улыбнется. Тогда поднимается Степан и говорит: «Вы ошиблись, товарищ Шамов. Вероятно, вы забыли или не знали, что сказал об этом в своем «Капитале» Карл Маркс». И пошел, и пошел выкладывать. У Шамова от удивления даже рот перекосился…

Под окнами протяжно свистнули. Степан вздрогнул, опомнился. Раскрыл книгу.

Пролистал, не читая, вступительную статью, предисловия к разным изданиям. И вот, наконец, «Отдел первый. Товар и деньги». Степан набрал полные легкие воздуха, ткнулся носом в страницу и стал читать. Заглавие первого параграфа было не совсем понятно. Какая-то потребительская стоимость и просто стоимость, а тут еще неведомое слово «субстанция». Он выписал его на листочке и, решив, что все неясное впоследствии прояснится, заскользил взглядом по шеренгам букв.

Дочитал первую страницу, обрадовался: все понял. Оказывается, товаром Маркс называл любую вещь. А Степан до сих пор думал, что товар — это материал, из которого шьют штаны и рубахи. Здорово! Окрыленный успехом, парень заторопился, глотая строку за строкой. И вдруг обнаружил, что ничего не понимает. Товар вдруг стал сначала одной, потом другой стоимостью, а дальше пошло совсем непонятное. Иксы, игреки. И снова эта проклятая «субстанция» вылезла. И там еще какие-то «производительные силы» да «производственные процессы». Скоро в усталой голове началась такая карусель, что ничего не разберешь: где товар, где продукт, а где просто вещь.

С большим трудом Степан дочитал параграф до конца. Зажмурился, напряг память, но ничего не вспомнил. «Вот так штука. И прочел всего шесть страничек. А тут их семьсот пятьдесят. Да еще есть второй том. Интересно, сколько же их всего? Может, дальше станет понятнее и легче?»

Полистал. Прочел наугад несколько абзацев. Совсем труба. Опять эти иксы да еще какие-то формулы. И слова такие, что язык сломаешь. Придумали тоже. Для кого? Но мог же Шамов. А большевики в тюрьмах штудировали этот «Капитал». Вот, дьявол. Начнем сначала.

Степан закурил. Прочищая мозги, несколько раз затянулся до боли в груди и снова принялся за первый параграф. Опять споткнулся о заголовок «Два фактора товара». Суть слова «фактор» он вроде бы понимал, но «фактор товара» — какая-то бессмыслица. И снова эта «субстанция» в глаза лезет. Хоть бы от нее отделаться. Подумал, примял пятерней разлохмаченную шевелюру, позвонил Федотовой.

— Добрый вечер, Полина Михайловна.

— Здравствуй, Степа. Давно не видела тебя.

— Да я только вчера из командировки. Полина Михайловна, вы знаете, что такое субстанция?

— Что-что? О чем ты спрашиваешь?

— Ну, слово такое: станция, а впереди какой-то «суб». Суб-стан-ция. Знаете, что оно обозначает?

— Субстанция — это значит сущность, существо вещи или какого-то явления. Понимаешь, это…

— Понимаю, — обрадовался Степан. — Субстанция стоимости значит существо стоимости. А величина стоимости? Это что?

— Странные вопросы ты задаешь. Зачем тебе это понадобилось? Чем ты занят?

— Читаю «Капитал».

— А-а. Бери-ка его под мышку и приходи. У меня — куча словарей. В них есть ответы на все вопросы. Приходи.

В маленьком кабинете Полины Михайловны накурено до синевы. Легонько потрескивает фитиль двадцатилинейной лампы под фонарным стеклом. Федотова склонилась над столом и что-то пишет. Поскрипит-поскрипит пером, остановится. Вскинет коротко остриженную голову, уставится перед собой невидящим взглядом и снова склонится над листом, вытягивая по нему узорчатые цепочки мелких букв. Увидев Синельникова, она положила ручку, поднялась навстречу.

— Привет. Значит, надумал взяться за «Капитал»? Похвально. Только одолеешь ли вот так, с наскоку, без всякого фундамента? Книга эта требует большой теоретической подготовки.

Ничего не ответил Степан. Только бровь почесал. Он теперь и сам сомневался.

— Марксизм, Степа, — это мировоззрение человека. Его вера, убеждение. Он вот здесь. — Она прижала руку к груди. — В самом сердце. Конечно, нельзя стать марксистом, не зная теории. Хорошо, что ты надумал за науку взяться. Вовремя. Только не с того начал. Надо с азов. С «Краткого курса»…

Отворилась дверь. Вошел Рыбаков.

— Над чем колдуем?

— Вот комсомол решил «Капитал» Маркса изучать. Пришел за советом.

Василий Иванович взял со стола том, подержал его на ладони, взвешивая.

— Это действительно капитал. Целое состояние. Одолеешь его, вдвое дальше будешь видеть. Мне он очень трудно дался. Иные главы только с третьего заходу одолевал. Крепок орешек.

— А вы где его изучали? — полюбопытствовал Степан.

— Где? — Рыбаков грустно усмехнулся. — Я, к сожалению, никакой институт не кончал. Ни очный, ни заочный. Не довелось. Беспризорником рос. В детдом угадал на тринадцатом году. Тогда только и начал учиться. Семилетку окончил — в армию взяли. Отслужил — стал комсомольским работником. Поднатужился, экстерном сдал за десятилетку. Уговаривали меня в заочный институт поступить — не пошел. Не то чтобы пороху не хватило. Не понимал, как это важно. До сих пор казню себя за это. И, между прочим, не теряю надежды доучиться. А «Капитал» я прочел накануне войны. В сороковом году. В отпуск поехал с приятелем на наши Голубые озера. Он охотится, а я лежу у шалаша да прибавочную стоимость осваиваю. Порыбалю часок-другой для проветривания и снова за книгу. Так вот и одолел. Покачал головой, улыбнулся. Словно стирая выражение усталости, с силой провел ладонью по лицу.

— Придется тебе, Полина Михайловна, завтра поехать в «Новую жизнь». Разговаривал сейчас с Новожиловой. Сенокос срывается. Поживи денька три, помоги. Никак не войдут они в колею. Новожилова старается, себя не жалеет, а опыта маловато. Надо поддержать ее, пособить.

— Хорошо, Василий Иванович.

— А где твои фронтовые молодежные бригады? — Рыбаков повернулся к Степану.

— Семьдесят шесть…

— Знаю. Слышал. Зря себя цифрами тешишь. Нам нужно сено, а не цифры. Вчера я объехал четыре колхоза: «Коммунар», «Завет Ильича», «Восход», «Буревестник» — и ни одной бригады. Были, говорят, да сплыли. Ясно?

— Ясно, Василий Иванович.

— Разберись с каждым колхозом. Особенно с этими. Они ближние. Бабы ягодами да грибами на базаре торгуют. А сено гниет.

— Завтра же побываю.

— Правильно. — Рыбаков ткнул окурок в пепельницу. Поднялся и молча вышел. И сразу же из коридора послышался его голос: «Лукьяныч, Воронка запряг?» — «Давно запряг», — откликнулся прокуренный, дребезжащий голос Лукьяныча. «Ну, бывай, старик». Хлопнула дверь, и все стихло.

— И когда он спит? — задумчиво проговорил Степан, поднимаясь.

4.

Федотова жила с матерью. Они занимали половину небольшого дома: крытые сени, кухня и маленькая горенка.

У калитки Полина Михайловна остановилась. Уже светало. Воздух казался разреженным и серым.

Коротки летние ночи в Сибири. До полуночи можно сумерничать без огня, а едва почернеет за окном — уже рассвет крадется. Сладко спится и сладко любится на рассвете.

Полина Михайловна прикрыла глаза, облокотилась на забор и не то задремала, не то замечталась, убаюканная предрассветной тишиной. Казалось, всего одну минуту пробыла она в забытьи. А когда очнулась, глянула на часы — полчаса пролетело.

«Стоит ли будить мать? Позвоню ей из колхоза», — решила Федотова. Вернулась в райком, запрягла свою лошадь, прозванную Малышкой за малый рост и неказистый вид. Уселась поудобнее на свежем душистом сене, тряхнула вожжами, и шустрая лошаденка помчалась веселой рысью.

Медленно наступал рассвет, тесня ночной сумрак. Воздух из серого становился белым. Вдруг белизна загустела и стала непроницаемой. Федотова очутилась в плотном молочно-белом тумане. Он был настолько густым, что даже лошадь виделась смутно.

Впереди показалась огромная река, безбрежная и величавая. Федотова в растерянности натянула вожжи. Вспомнив, что до ближайшей реки двадцать километров, улыбнулась. Ей еще не раз грезилось, что она въезжает в большой водоем. Мираж был настолько явственным, что она не только различала рябь на воде, но и слышала ее плеск.

Оказалось, в тумане есть своя прелесть. Белое марево поглотило ее, и она как будто растворилась, стала маленькой и невесомой. Это было удивительно хорошо. Даже навернулись на глаза легкие, сладкие слезы. Перед затуманенным взором женщины стали возникать диковинные картины.

Вот она увидела себя скачущей верхом на коне. Конь чудной: огромный и какого-то неестественного малинового цвета. Алым пламенем полыхает на ветру длинная шелковая грива. Все выше и выше взлетают они. Уже далеко под ногами плывут крохотные деревеньки, игрушечные леса и реки. Полина Михайловна задохнулась от быстроты полета. У нее слегка кружилась голова. Но вот они стали снижаться, и она увидела бесконечные, по-змеиному извивающиеся окопы. «Наши», — обрадовалась она и тут же ахнула. На них, грохоча и стреляя, ползли сотни фашистских танков. Красноармейцы вдруг выпрыгнули из окопов и кинулись навстречу стальным чудовищам со свастикой на бронированном боку. Тут она увидела Андрея. Он бежал впереди. «Андрюша! — закричала она. — Что вы делаете? Скорее назад». — «Не бойся, Полюшка. Мы их вот так». С этими словами он схватил за пушку фашистский танк, поднял его над головой и трахнул об землю. Раздался такой сильный взрыв, что Полина Михайловна вылетела из седла. Она закричала, цепляясь за алую гриву, и очнулась.

«Привидится же такое. Зато хоть Андрюшу повидала. Где-то он? Жив ли?»

Бежит сквозь туман маленькая лошаденка, глухо постукивают невидимые копыта по твердой, как бетон, дороге. Ходок подпрыгивает на выбоинах и кочках, покачивается из стороны в сторону. Надо бы выехать на мягкую дорожку, пробитую вдоль шоссе. Но женщина не делает этого. Она и вожжи-то давно выпустила из рук. Да и нет ее здесь… Она сейчас стоит на залитом ярким июльским солнцем щербатом перроне станции Малышенка. Под ногами — подсолнечная шелуха, окурки, бумага. За спиной затихает грохот ушедшего поезда. Перрон пустеет. Она стоит на нем одинокая, немножко растерянная. Все вышло иначе, чем думалось…

К ней подошел высокий крепкий парень в юнгштурмовке.

— С приездом! — весело пробасил он.

Она вздрогнула, вопросительно поглядела на него.

— По-моему, мы с вами одного поля ягода. — Он рассмеялся. — Меня после техникума прислали сюда строить небоскребы, прокладывать метро. Перекраивать эту глушь на социалистический лад. Потеха! А вас?

— Я окончила учительский институт. Назначили в Малышенскую школу.

— Так и знал. Потеха. Будем знакомы. Андрей.

— Полина.

Он подхватил ее чемоданчик и широко зашагал. Всю дорогу он шутил, то и дело приговаривая свое, видно, любимое словечко «потеха»…

У него было крупное лицо с резкими прямыми линиями. Прямой нос, широкий лоб, тяжелый, крутой подбородок. В нем сразу угадывалась большая сила и доброта. И еще — он был очень веселый. А как смеялся!

Однажды, гуляя по лесу, она сильно поранила ступню. Он нес ее на руках несколько километров и все время просил: «Поля, не гляди, закрой глаза. Мне как-то не по себе». Она смыкала ресницы, но в узенькую щелочку продолжала смотреть на него.

— Хитришь, — шептал он. — Думаешь, не чувствую? Я твой взгляд даже спиной чувствую. Ну, не смотри. А то возьму и поцелую, — и сам покраснел.

— Не поцелуешь.

— Поцелую.

— Не посмеешь.

Он поцеловал. Неумело, но так крепко, что у нее дух захватило.

— Потеха! — выпалил он и посмотрел на нее с радостным изумлением. — И откуда ты свалилась на мою голову?

Осенью они поженились. Вскоре ее избрали секретарем райкома комсомола.

— Послушай, Полинка, — не раз говорил он. — Возьми меня конюхом в райком. Стану у тебя ездовым. Куда ты, туда и я. Все хоть на глазах будешь. А то я, по-моему, ревную. Потеха, — и сам смеялся над своими словами.

Накануне войны она стала секретарем райкома партии.

Двадцать шестого июня сорок первого года Андрей ушел воевать. Они, обнявшись, стояли на перроне, а вокруг кипел людской водоворот. Сотни людей плакали, пели, кричали. В невероятном хаосе звуков тонули даже паровозные гудки. Крепко прижав ее, Андрей загудел в самое ухо:

— Вытри слезы, Полинка. Ты же партийный секретарь. Через пару месяцев вернусь и на память об этой баталии привезу ключи от Берлина.

И по-прежнему смеялся…

Клубится, пенится белый туман над утренней землей, обещая погожий красный день. Бежит в тумане маленькая лошадка, шибко бежит, пофыркивая и помахивая куцым хвостом. Сидит в ходке молодая женщина, смотрит в непроницаемое молоко тумана и видит то, что не дано увидеть кому-то другому даже в ясный день, а по ее круглым щекам текут и текут слезы.

Туман стал постепенно оседать. Солнце плотней и плотней прижимало его к земле. Развиднелось дивной голубизной небо, показались верхушки деревьев. Выше солнце — ниже туман. Ниже и гуще. Кажется, лес стоит по пояс в молоке, и лошадь вроде не бежит, а плывет по молоку. Но вот и земля обнажилась. На придорожной траве вспыхнула алмазная россыпь росы. А солнце поднимается все выше и выше и греет все сильней. Высоко-высоко, невидимый глазу, переливчато запел жаворонок. Земля ожила. Окрестность наполнилась птичьим пересвистом, стрекотом кузнечиков, гудением шмелей и пчел.

Солнце вскарабкалось еще на ступеньку, выпило росу, высушило слезы молодой женщины.

Лошадь уморилась. Пошла шагом, тяжело поводя потными боками. Полина Михайловна свернула с дороги в редкий березовый лес, облюбовав небольшую поляну. «Тпру!» Распрягла Малышку и, стреножив ее, пустила пастись. Кинула пиджак на влажную траву, легла на него и сразу уснула.

Сладок и крепок сон в лесу на траве. Воздух здесь пряный и хмельной. Глухо шумят листвой березы, будто поют бесконечную, тягучую колыбельную песню.

Молодая женщина разметалась во сне. Не слышала даже, как по лицу ее ползали верткие муравьи, а в волосах запутался шмель.

Федотова проснулась от лошадиного фырканья. Глянула на часы. «Ого!» Вроде и не спала, а сколько времени пролетело. Скорее в путь.

Текут часы. Спешит на покой солнце. Дробно стукают копыта. И кажется, нет ни конца ни края до блеска наезженной дороге.

Ужасно хотелось есть. Не раз упрекнула она себя за то, что не заехала домой. Кружилась голова. Ни о чем не думалось. Даже курить не хотелось. Во рту и так полынная горечь. Надо было поехать большаком, там по пути много сел, и в любом можно было перекусить, а ее понесло напрямик по лесам. Попыталась сориентироваться, далеко ли до «Новой жизни». Получилась километров двенадцать. «Часа через полтора доберусь. Выдюжу». — И принялась понукать усталую лошадь.

Вдруг впереди раздался громкий мальчишеский голос. Федотова прислушалась. Парнишка ругал своего коня. Но какие это были похабные ругательства! И как больно было слышать их из ребячьих уст!

Скоро она нагнала подводу. На телеге возвышалась большая бочка с водой. В передке, привалившись к днищу спиной, стоял мальчишка. Он стегал кнутом лошадь и матерился.

— Стой! — крикнула Федотова, поравнявшись с водовозом. Тот опустил вожжи, и лошадь сразу остановилась. — Ты почему сквернословишь, негодник? Не стыдно тебе? Молокосос, а такое выговариваешь?

Парнишка обиженно шмыгнул носом и опустил голову, исподлобья поглядывая на разгневанную незнакомую женщину. Когда та умолкла, он сказал:

— Я что. Я бы вовсе не ругался. Ее, — кивнул на лошадь, — дед Архип к матюгам приучил. Он заболел, меня за водой послали. А она без мату ни шагу. Вот посмотрите.

Он поднял вожжи, дернул их.

— Но!

Лошадь не шелохнулась.

Парнишка стегнул ее по заду и еще громче закричал:

— Но! Шалава!

Лошадь мотнула головой и лягнула передок телеги.

— Но, — заорал мальчишка. — Мать твою… Подвода тронулась.

Федотова, с трудом сдерживая смех, расспросила водовоза, куда он едет. Оказывается, в трех километрах отсюда покос колхоза «Новая жизнь». Он вез косарям воду.

— Новожилова там?

— Угу.

— Тогда садись ко мне. Привязывай свою матерную клячу к ходку, и она побежит за нами.

Парнишка послушался. Не прошло и минуты, а он уже сидел рядом с Федотовой. Он был худущий, до черноты загорелый. Нос облупился. Глаза полны недетской серьезности. Но больше всего ее поразили руки мальчика. До запястья это были обыкновенные детские руки, загорелые и худые. Но кисти казались непомерно большими. Раздавленные работой, они разлепешились. «Это руки пожилого человека, занимавшегося всю жизнь тяжелым физическим трудом. А ведь он совсем ребенок».

Она видела сотни таких вот мальчишек, идущих за плугом, сеялкой или бороной. Видела их на сиденьях жаток и сенокосилок. С топором, с вилами, с косой в руках.

Любую тяжелую работу они делали с мужской сноровкой и неторопливостью. Маленькие русские мужики приняли на свои плечи непосильную тяжесть.

— Как звать тебя?

— Колькой.

— Значит, Колей, Николаем. А по фамилии?

— Долин.

— Комсомолец?

— Не. Скоро вступлю и пойду на тракториста. Мне Новожилова сказала: покос кончим — прикрепят меня к трактористу. А может, и на комбайн. Ей сам Рыбаков велел.

— Откуда он тебя знает?

— Рыбаков-то? — Колька заулыбался, кашлянул для солидности и принялся рассказывать о памятной встрече на дороге. Однако серьезности ему хватило ненадолго… — Бык-то ошалел и бзыкнул. Бежит, а из заду у него дым… как… как… из паровозу, — еле договорил он и зашелся хохотом.

Покачав головой, Федотова обняла мальчугана за худенькие плечи.

— Отец воюет?

Он сразу посерьезнел. Сдвинул выгоревшие белесые брови, сурово прищурился.

— Воюет. — Громко сглотнул слюну. — Только известий нет от него. С прошлого года не пишет. Мамка говорит — погиб он. А я думаю — у партизан. Кончится война — объявится.

— Семья-то большая?

— Четверо нас. Мамка пятая. Я — старший. Зимой голодно было. Еле выжили. А теперь ничего. Мамку на ферму поставили, и я работаю. На тракториста выучусь, тогда совсем заживем. Только школу жалко. Всего четыре зимы проучился. Пока война-то кончится. Так и останусь неученым.

— Ничего, выучишься. Ты парень сильный, значит, своего добьешься.

— Конечно, добьюсь. — Колька расправил плечи и вытащил из кармана засаленный лист бумаги.

— А вот это зря. Рано тебе курить. Не к чему. Только организм отравляешь.

— Зато есть не хочется. Покуришь немного — и вроде поел. Голова кружится, а брюхо молчит…

5.

Когда они приехали на покос, люди уже отработались. Каждый занимался своим делом. У костра над большим задымленным котлом копошилась стряпуха. Чуть поодаль расположились женщины. Одни сидели, другие лежали, безжизненно раскинув руки и ноги.

Федотова подошла к ним, поздоровалась. Села рядом на охапку сухого сена. От костра потянуло теплом и аппетитным паром. Полина Михайловна повернулась к огню спиной. Но дразнящий запах так и витал возле ее вздрагивающих ноздрей. Она легла на спину, закрыла глаза.

— Эй, бабы! Айда ужинать! — закричала повариха.

Около костра образовался целый табор. С шумом рассаживались вокруг котелков и кастрюль с дымящимся варевом. Повариха дала ложку Федотовой, и она вместе с другими жадно хлебала затируху — горячую мучную болтушку. Ели молча. Только у мальчишек нет-нет и вспыхивала перебранка, либо слышался дружный смех.

Потом, шумно дуя и причмокивая губами, тянули из железных и глиняных кружек обжигающий «чай» — заварку смородинных листьев.

— Ну вот, — Полина Михайловна кинула на траву пустую кружку, — теперь и поговорить можно. Садись, Новожилова, поближе, потолкуем.

Новожилова подсела. Ее миловидное лицо осунулось. Резче обычного обозначились скулы. Видно, нелегко давалось председательство.

Придвинулись ближе и другие женщины и девушки. Старики и подростки уселись чуть поодаль и сразу задымили цигарками.

День давно угас, но ночь еще не пришла. В сизых сумерках отчетливо были видны предметы и лица людей. Повариха подкинула дров в костер. С веселым треском взметнулось яркое пламя, над головами замельтешили искры и пепел.

Стан косарей разместился у опушки березняка, мыском вползавшего на огромную равнину. Она покато уходила вдаль. В низине уже клубился белый туман. Лес вокруг равнины казался темной стеной, сложенной из огромных бесформенных глыб. И чем дальше, тем расплывчатее становилась эта стена, пока совсем не сливалась с темным небом.

Воздух вобрал в себя запахи множества душистых трав. Казалось, они борются между собой за право первенствовать. То повеет мятой, то остро запахнет донником, или вдруг потянет сладкой медуницей, или защекочет ноздри крепкий ядреный аромат иван-чая. Упадешь на скошенную траву, прижмешься к ней — и сразу закружится голова, и не захочется даже шевелиться. Хмельная, сонная зыбь незаметно убаюкает тебя.

Все это не раз испытала Полина Михайловна. Потому и не прилегла на мягкую зелень: боялась — закачает, заласкает, усыпит.

— Что нового, Полина Михайловна? — Новожилова осторожно тронула Федотову за локоть.

— Да что нового, — задумчиво повторила та и умолкла. Машинально вынула гребенку из головы, провела по коротко остриженным светлым волосам. — Хорошего пока мало…

Бабы придвинулись поближе, чтобы лучше слышать. Знали: сейчас пойдет разговор о войне. А там мужья и сыновья. Тут и не хочешь, да будешь слушать, забыв и про усталость, и про сон.

— На фронте тяжело. Немцы снова наступают. Прут напролом. Такие бои сейчас развернулись…

Она рассказывала подробно и долго. Слушали жадно. Только забывшись, иногда вздохнет кто-нибудь или воскликнет: «О господи!» — и снова повиснет над лугом осторожная тишина. А Федотова вдруг оборвала рассказ на полуслове, положила руку на плечо Новожиловой и долго молчала.

А когда снова заговорила, ее голос зазвучал уверенней и звонче:

— Теперь, бабоньки, не сорок первый. Гитлеру наши мужики уже не один зуб выбили, не одно ребро поломали. Сбили с фашистов спесь наши солдаты. И как ни лютует, как ни злобствует враг, а от разгрома его ничто не спасет. Недалек час, когда погоним их с родной земли и русский солдат войдет в Германию. И будет на нашей улице великая победа и великая радость. Вернутся домой воины-победители. Так будет. И уже скоро…

Она замолчала, торопливо смахнула слезы с ресниц. «Совсем раскисла, — упрекнула она себя. — Издергалась. Чуть что, и слезы. Надо взять себя в руки». Опустила глаза, плотно сжала дрожащие губы.

— Правда это. Все правда, — с глубоким вздохом произнесла сидевшая рядом пожилая женщина. — Так оно все и будет. Победят и вернутся. Только придет ли мой Сафрон?

— Будешь ждать — придет.

— Ждать… Ох-хо-хо. Трудно.

Жди меня, и я вернусь. Только очень жди… —

вдруг четко выговорил чистый грудной девичий голос. И над поляной, над людьми поднялась невысокая девушка. Костер осветил ее алым заревом с ног до головы, и вся она показалась необыкновенно яркой. Золотые завитки волос упали на лоб. Широко раскрытые глаза блестят. С силой стиснув руки, она прижала их к груди и повела стих, как песню, чем дальше, тем задушевнее и взволнованнее:

Жди, когда наводят грусть Желтые дожди. Жди, когда снега метут, Жди, когда жара. Жди, когда других не ждут, Позабыв вчера. Жди, когда из дальних мест Писем не придет, Жди, когда уж надоест Всем, кто вместе ждет…

Полина Михайловна окинула взглядом лица женщин и увидела, что все они плачут. Плачут открыто, не таясь. А та незнакомая девушка, сама едва сдерживая рыдания, читала и читала:

Не понять, не ждавшим им, Как среди огня Ожиданием своим Ты спасла меня…

Не было ни аплодисментов, ни возгласов восторга. Сидевшая рядом с девушкой пожилая женщина привлекла ее к себе, сказала:

— Спасибо, доченька.

— Да это же Зоя Козлова, наш худрук! — удивилась Полина Михайловна. — Как она сюда попала?

— Райком комсомола прислал молодежную бригаду создать. Характерная девка. Поговорила она с нашими, а те — «возьми, мол, сама косу да покоси». А она из Ленинграда. Косы-то, наверное, и во сне не видела. А все-таки взяла. Все руки косовищем изорвала. Такие кровавые мозоли набила — страшно смотреть. Сегодня дала норму. Стоящий человек. И шибко грамотная. Вечером соберет девчат и давай им по памяти книги читать. Часа два без передышки. Или про Ленинград рассказывает. Как по-писаному. Она говорит, а ты ровно видишь все.

— Бывает, — улыбнулась Федотова и, привстав, позвала Зою:

— Товарищ Козлова!

— Да?

Зоя подошла к потухающему костру, присела на корточки. Широко открытые глаза посмотрели на Полину Михайловну с ласковой внимательностью.

— Ты знаешь, чье это стихотворение?

— К стыду своему, до сих пор не знаю автора. Как-то ко мне пришла Аня Таран с письмом от своего жениха. В письме и было стихотворение. Потом и другие девушки получали с фронта письма с этими стихами. И никто не указывает автора.

— Хорошо. Спасибо тебе. А стихи эти написал поэт Симонов. В «Правде» они были напечатаны. Знаешь такого?

— Как же. Мы сейчас с кружковцами его «Русские люди» репетируем. Чудесная вещь.

— Читала. Хорошая пьеса. Ну, иди к девчатам, мы с тобой еще встретимся.

Зоя ушла. Полина Михайловна повернулась к Новожиловой.

— Как народ работает?

— Те, что здесь, — хорошо. Не пожалуюсь. Только мало их. Почитай, все, у кого малыши, в деревне остались. Уперлись, и все.

— Без них не осилить?

— Куда там. И половины не скосим…

Постепенно в беседу втянулись почти все женщины. И начался неторопливый, тягучий разговор о житейских делах. Поговорили о погоде, о сенокосе, о надоях. Потом разговор перекинулся к школе. Нет тетрадей, некому преподавать математику, не в чем ходить детишкам. Федотова вынула из полевой сумки блокнот, записала карандашом: «Математик».

— Тетрадей мало. Учебников тоже. Этого не обещаю. Насчет обуви завтра подумаем с Новожиловой, посмотрим, что есть в сельпо. Можно бы пошить ребятишкам какие ни то сапожишки. Попробую раздобыть для этого брезент в МТС.

Потом поговорили о хлебе. Всходы хорошие, да поздние. Созреет ли, удастся ли убрать? Недобрым словом помянули бывшего председателя.

Ночь налилась чернотой. В темном небе замаячили звезды. А разговор на стане косарей все не стихал.

Федотову стал морить сон. Она изо всех сил боролась с ним, но безуспешно. Несколько раз клюнув носом, призналась Новожиловой:

— Сон долит — спасу нет.

— И то пора, — поддержала ее Новожилова. — Пошли, бабы, на покой. Спать-то осталось всего ничего.

Женщины разошлись по шалашам. Вполголоса переговариваясь, укладывались спать. Скоро затихли людские голоса. Только слышалось стрекотание кузнечиков да издали долетали глухие удары лошадиных ботал. Вдалеке разом вспыхнула песня.

— Вот молодежь, — с легкой завистью произнесла Полина Михайловна.

— Это Зоя с девчатами репетирует. Хотят прямо на покосе концерт устроить.

— Славная девушка.

— Славная.

Догорел и потух костер. Улеглись спать неугомонные девчата. Густая черная тишина навалилась на землю и придавила все звуки. Даже ветер не прошумит в ветвях. Люди спят. Усталые тела отдыхают в коротком страдном сне. Они неподвижны. В поздний ночной час к изголовьям спящих слетают сны. У всех они разные, каждому — свой. И все, о чем мечталось, что казалось невыполнимым и несбыточным, стало легко достижимым. И наесться можно вдоволь самого вкусного. И с любимым намиловаться, и без вести пропавшего мужа в дом впустить… Стонут, всхлипывают, воркуют и смеются бабы во сне. Как хорошо, что природа даровала человеку волшебное блаженство сна!..

На рассвете стан косарей проснулся. Застучали молоточки по наковальням, зашваркали песчаные бруски по косам, загомонили мальчишки, запели птицы, засмеялись девушки.

Прошло немного времени, и вот уже послышался глухой посвист — вжиг! — это первый косарь сделал первый взмах. Еще раз — вжиг! Руки со сна чугунные, тело неповоротливое. Тяжелая коса ходит медленно.

Отошел ведущий косарь на сажень, и вот уже вторая коса запела — вжиг, вжиг! Потом подала голос третья, и четвертая, и пятая.

Шаг за шагом стряхивало сонную усталость тело, становясь упругим и сильным. И вот уже коса пошла летать взад и вперед, будто перышко. С глухим чмоком падала на землю скошенная трава. Полтора десятка кос одновременно взлетали вверх и, сверкнув острыми жалами, ныряли в росистую траву. И росли, росли на глазах зеленые прокосы, перегороженные высокими валками.

В размеренный шум кос вдруг ворвалось пулеметное стрекотанье конной сенокосилки. Ее гул веселил, бодрил косарей. То и дело слышался задорный возглас:

— Берегись! Пятки подрежу!..

— Прибавь шагу!

6.

До завтрака Федотова косила вместе со всеми. Потом они с Новожиловой поехали в деревню.

— Нам бы уломать двух-трех поперешных, — говорила Новожилова, подъезжая к деревне, — остальные за ними пойдут.

— Давай тогда начнем с самой поперешной, — предложила Федотова.

— Давайте, — согласилась Новожилова и повернула коня к избе Долиной.

Хозяйка была дома. Хлопотала возле печи. С той голодной и страшной зимы и дом, и его хозяйка заметно переменились, будто помолодели. И хотя в избе было по-прежнему пусто, но зато все вымыто и выскоблено до блеска. На голове Агафьи черный, по-старушечьи повязанный платок. Но он не старил ее. Даже наоборот, оттенял моложавость лица. Правда, щеки глубоко запали и густые тени залегли под глазами, но все равно лицо казалось молодым. А все из-за глаз. Уж очень яркими были они, и от света их становились невидимыми преждевременные морщины и скорбные складки у рта.

Долина настороженно посмотрела на вошедших, но поздоровалась приветливо. С тех пор как Синельников с Лазаревым спасли ее от голодной беды, отношение Агафьи к уполномоченным резко изменилось.

Она пригласила гостей проходить. Вытерла тряпицей руки и встала перед ними, подперев угол русской печи.

— Садись, Агафья, — Федотова хлопнула ладонью по скамье. — В ногах правды-то маловато. Садись!

Агафья села. Уронила на колени костистые красные руки.

— Как твое житье-бытье? — поинтересовалась Полина Михайловна.

— Жить не живется и помирать не помирается, — ответила Агафья. — Четверо их. Попробуй-ка прокорми. Сейчас хоть зелень выручает.

— Коля Долин — твой сын? — Полина Михайловна улыбнулась, вспомнив вчерашнюю встречу.

— Мой.

— Боевой парнишка.

— Боевой, — обмякшим голосом согласилась Агафья. — Только вот школу бросил. День и ночь в работе, как мужик. Без него мы совсем пропали бы. А года идут. Отстает от грамоты. Что батька скажет… если с фронта вернется?

— Вернется, — заверила хозяйку Новожилова, будто ей дано было решать, кому из фронтовиков возвращаться.

— Дай-то бог. Не то пропаду я с этой оравой.

Федотова улыбнулась, глаза ее налились грустью. Положила ладонь на сухое колено хозяйки и тихо проговорила, словно вслух подумала:

— Странно все в жизни устроено. Ты вот от ребятишек плачешь. А я плачу оттого, что их у меня нет. Пока войны не было — молодыми себя считали: успеем. А теперь, как подумаю: вдруг мой Андрюша с фронта не вернется, придется одной век доживать. И так жалею, так жалею, что у меня нет ребеночка!

— Было бы желание. Ребенка поиметь — дело нехитрое… — заговорила было Агафья и осеклась, встретившись взглядом с глазами Федотовой.

— Пустое говоришь, — Полина Михайловна осуждающе покачала головой. — Ребенок — не забава, не игрушка. Это счастье. А без любви счастье не вылепишь.

— Не горюй, Полина Михайловна, — попыталась утешить ее Новожилова. — Вернется твой мужик с войны. Вы еще не одного ребенка сробите. Молодые. Вот мой муж… нет. Не вернется. Буду бобылкой вянуть. Как горох при дороге. А мне еще и тридцати нет…

Три женщины, три русские бабы сидели кружком и, не смущаясь, не таясь, говорили о самом заветном, делились друг с другом горем, облегчали душу. И всплакнули, и посмеялись. Откровенный разговор сразу сблизил, сроднил их. И в глазах Агафьи вместо настороженности появилось выражение тихой грусти и робкой надежды.

Текло и текло тепло. Из сердца в сердце…

Первой опомнилась Федотова. Глубоко вздохнула, распрямила плечи и совсем иным голосом повела речь о деле:

— Ты, Агафья, — доярка. Сама видела, как зимой скот погибал…

— И погиб бы, кабы не комсомольский секретарь, — вставила Новожилова.

— Золотой парень, хоть и молоденек, — поддержала ее Агафья.

— Значит, ты все понимать должна, — снова заговорила Федотова. — Сейчас самые горячие дни на покосе. Погода — благодать. Но прогноз неважный. Если за несколько дней не повалим да не смечем сено, будет голодная зима. Верно ведь?

— Верно.

— А косить и грести некому. В лугах только бездетные бабы да старики с мальчишками. Без вас колхозу никак не справиться. Бери-ка свою ребятню и айда на покос. Избу с коровой препоручи свекровке. Там и подкормитесь немножко, и колхозу поможете.

— Ладно, — после недолгого раздумья согласилась Агафья.

Гости засобирались уходить, но хозяйка их удержала.

— Так негоже. Посидите минутку. Я сейчас молочка спроворю. Не брезгуйте нами. Чем богаты — тем и рады. — Она поставила на стол кринку молока, кружки и полкаравая черного и тяжелого, непонятно из чего испеченного хлеба. — Летом благодать. Кругом корм. Нарву крапивы, наварю — и все натрескаемся от пуза. А сейчас и подавно. Грибы пошли. Ягоды. Да в огороде кое-что поспело.

Они слушали хозяйку, старательно пережевывали горьковато-кислый и вязкий хлеб, непрестанно выплевывая длинные колючки.

Вряд ли бы самый опытный мастер хлебопечения смог определить содержимое этого хлеба. В нем было все: и овсюг, и лебеда, и картофельная шелуха, и бог знает чего еще только не было в этом хлебе…

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1.

Несколько лет назад Степан Синельников хлебом называл круглый пышущий жаром каравай с румяной хрустящей корочкой. Такой хлеб мать выпекала в русской печи. Бывало, еще до дому не дошел, а уж учуял горячий ржаной дух. И сразу рот наполнялся слюной, а ноги сами бежали к родным воротам. Отхватив от теплого каравая ломоть потолще, Степан густо солил его и жадно ел с зеленым луком, или огурцом, или с редиской, а на худой конец — с холодной картофелиной. Он не знал о существовании отбивных, беф-строганов, цыплят-табака или цыплят-фри, но если б и знал, не променял бы все эти блюда с их острыми и пряными приправами, соусами и подливками на круто посоленный ломоть горячего русского хлеба, испеченного мамой.

Позже слово «хлеб» вобрало в себя много других понятий. И под ним Степан уже подразумевал не только пышный каравай, но и бескрайнее поле, вороха зерна на току, пропахшую мукой водяную мельницу.

Хлеба в доме всегда было в достатке. Все, кроме бабушки, относились к нему равнодушно, как к чему-то само собой разумеющемуся, без чего немыслима человеческая жизнь. И только старенькая бабушка, умершая в первый день войны, только она относилась к хлебу с благоговением. Скрюченной, дрожащей рукой бабка сметала крошки с обеденного стола и кидала их в рот. Она бессильно тыкала Степана сухоньким кулаком в спину, если он швырял недоеденный кусок в помойное ведро. «У-у, супостат! — грозила пальцем бабушка. — Будешь хлеб кидать — руки отсохнут. Смейся, смейся! Нюхнешь голоду — вспомянешь меня. Сухая корка-то будет дороже любого лакомства».

Теперь Степан не раз вспоминал эти слова и каялся, что огрызался на бабушкины замечания, смеялся, когда она подбирала со стола. А бабушка-то оказалась права. И он бы сейчас не знай что отдал за ломоть ржаного хлеба.

Без хлеба он ничего не мог есть. А по карточкам хлеб иногда не выдавали неделями. Тогда мать брала из дому нужную вещь и меняла ее на муку. Степан видел, как люди готовы были подраться из-за куска хлеба. А разве не ради хлеба многодетная учительница математики Шувалова пошла работать официанткой в столовую? Разве не ради хлеба детишки бросали школу и надрывали себя непосильным трудом?.. И понял тогда Степан: хлеб — это жизнь.

А каждый пуд зерна стоил огромных усилий и жертв. Его приходилось брать с бою, отвоевывая у земли, у себя, у погоды.

Сибирь была гигантским хлебным фронтом, на котором бились женщины, старики, дети. Жестокая битва за хлеб подчинялась всеобщим законам войны. Тут были и атаки, и отступления, и штурмы, и даже смерти. Погиб на посту семнадцатилетний комсомолец комбайнер Женя Туликов. Он стоял у барабана комбайна. Его убило железным прутом, который неведомо как оказался в снопе. Весной схоронили комсорга Рачевской МТС Люду Сизову. Четверо суток она работала без передышки. Уснула за рулем, свалилась под колеса трактора. А скольким людям битва за хлеб стоила здоровья?

Эта третья военная осень оказалась особенно напряженной и тяжелой.

На фронтах шли лютые бои. Разгром немцев на Курско-Орловской дуге положил начало грандиозному наступлению Красной Армии. Наступали от севера до юга, в жестоких боях отвоевывая у врага километр за километром, город за городом. Орел, Харьков, Брянск, Смоленск. Позади остались Северный Донец, Сож, Днепр. Одиннадцать областей были полностью освобождены от фашистов. Советские бойцы зашагали по землям многострадальной Белоруссии, по звонким шляхам Южной Украины. Наступление велось по фронту длиной в две тысячи километров. Победные салюты гремели над страной. В крови и пожарищах, в боях и муке рождалась долгожданная Победа. Она была еще далеко, и путь к ней лежал через реки сиротских и вдовьих слез, через горе, лишения и боль. И все же она была видима, и оттого по-иному жилось, дышалось и думалось людям, и надежда уже не покидала их сердца, и вера все ярче светилась во взглядах.

Солдатам нужен был хлеб.

Рабочим нужен был хлеб.

Всем нужен хлеб.

И дать его могла Сибирь.

Трудной, очень трудной была победная осень сорок третьего. Земля в этом году досыта напилась влаги, а лето выдалось жаркое, и хлеба вызрели на диво хороши. Тяжелые пшеничные колосья гнулись к земле, упруго качалась на ветру ядреная, налитая рожь, тихо позванивали спелые овсы. Давно не было таких хлебов. Это радовало и тревожило крестьян. Где взять силы, чтобы вовремя убрать урожай, спасти его от осеннего ненастья?

Люди тревожились не зря. С первых дней уборочной пошли дожди. Вначале они выпадали с перебоями, и в короткие ясные дни колхозники спешили скосить и заскирдовать пшеницу. Но чем дальше в осень, тем ненастнее становилась погода. По неделям, не переставая, моросил мелкий, нудный дождь. Земля пресытилась влагой. Поля стали вязкими и топкими, как болота. Подули холодные ветры. Старики поговаривали, что со дня на день надо ждать «белых мух». Прорастало зерно в валках и суслонах. Несжатые поля полегли под дождем и ветром, грустно шурша полупустыми колосьями. Хлеб, посеянный и взращенный тяжелейшим трудом, на глазах у хлеборобов превращался в навоз. Кровью обливались сердца колхозников. На лицах, во взглядах — тоска и уныние. А газеты, радио, телеграммы, депеши кричали, просили, требовали хлеба для фронта, для победы. Стиснув зубы, люди работали по колено в грязи, под дождем и ветром, отвоевывая потом и кровью политый хлеб.

В районе создалось чрезвычайное положение. Школы закрылись: ученики ушли на уборку. Тысячи служащих и домохозяек были мобилизованы на спасение урожая.

С первых дней уборочной райком партии направил Степана Синельникова уполномоченным в отдаленный колхоз. Вместе с колхозниками Степан работал как одержимый. Он жал и молотил, возил снопы и веял зерно. Он подгонял нерадивых, подбадривал усталых, хвалил работящих. Он был настоящим политруком одного из многих соединений, ведущих беспримерную битву за хлеб.

Ночью позвонили из райкома партии — завтра в одиннадцать совещание партактива. Вместе с председателем колхоза Степан выехал в райцентр.

2.

До начала совещания оставалось полчаса.

Василий Иванович сидел за столом, уткнувшись взглядом в испещренный цифрами лист. В кабинете — Плетнев, Тепляков, Федотова. У каждого в руках такие же листки. Это сводки о ходе хлебоуборки. Цифры в них убийственные. Лучшее хозяйство района «Колос» едва перевалило за половину. А колхозы Иринкинской МТС в среднем еле дотянули до пятнадцати процентов.

Зазвонил телефон. Василий Иванович рывком снял трубку с дребезжащего аппарата.

— Рыбаков. Здравствуйте, Игорь Денисович…

Все насторожились, услышав имя первого секретаря обкома партии. Отложили в сторону сводки, уставились на Рыбакова. А он медленно цедил слова:

— Да… Получили… Тоже получили… Читал… Достаточно… К первому ноября… А я говорю — будет… Я коммунист, Игорь Денисович, и дорожу своим словом не меньше вашего… Хорошо… До свидания!..

Опустил трубку. Обвел взглядом лица товарищей. Поиграл тугими желваками и принялся сворачивать папиросу. Желая отвлечь его от неприятных мыслей, Федотова сказала, кивнув в окно:

— Смотри, школьники пошли картошку копать. Молодцы. Дождь, а они пошли.

Рыбаков подошел к окну. Мимо райкома проходила большая толпа детишек с ведрами, лопатами, вилами, Впереди с песней браво протопали старшеклассники. Малыши двигались кучно, как стадо.

— Что-то я своего Юрки не вижу.

— Может, он впереди прошел, — сказала Полина Михайловна.

— Нет, — мотнул головой Василий Иванович.

— Да ты мог и проглядеть, — вмешался Плетнев.

— Я еще строевик по зрению. — Василий Иванович дождался, пока прошли все ученики. Подошел к телефону. Крутнул ручку.

— Квартиру.

Подождал, пожевал потухший окурок.

— Варя? Где Юрка? Почему он не пошел копать картошку? Насморк? К чертовой матери все насморки! Дай ему трубку… Юрка.. Что?.. А я разрешаю. Сейчас же одевайся и догоняй своих ребят. Бегом!

У окна стояли все. Минут через пять на дороге показался мальчишка. Он бежал, разбрызгивая грязь. По лицу Рыбакова скользнула улыбка. Он отошел к столу, тяжело опустился на стул.

— Давайте подумаем, товарищи, что делать. Я дал слово секретарю обкома к первому ноября убрать весь хлеб. Выдюжим?

— Так оно ведь, кто ее знает, шего она, погода, еще сошинит.

— Выдюжим, Василий Иванович, — твердо сказал Плетнев.

— Сделаем, — поддержала его Федотова.

— А ты, Тепляков, значит, сомневаешься? — Василий Иванович немигающим взглядом смотрел на своего заместителя.

— Пошто? Я не сомневаюсь, просто надо подумать со всех сторон…

— Думай с одной стороны. Сделать — и все!

— Так я ше… — Тепляков смущенно потупился и сделал вид, что изучает сводку.

— Я вот что думаю, Василий Иванович… — начал Плетнев.

В кабинете Рыбакова еще совещались, а в зале парткабинета уже собрались все, кого вызвали на совещание. Люди привыкли не опаздывать. Тут были уполномоченные райкома, руководители МТС и колхозов.

Ровно в одиннадцать началось совещание.

— Митинговать, товарищи, некогда, — медленно, жестко заговорил Рыбаков. — Время дороже слов. Мы проваливаем хлебозаготовки. В среднем по району девятнадцать процентов. Обком партии установил срок окончания уборки к первому ноября. Мы от вашего имени заверили областной комитет, что малышенские коммунисты справятся с заданием. Сейчас послушаем председателей и уполномоченных. Потом договоримся о конкретных делах. Начнем с «Новой жизни». Давай, Новожилова.

— Нынче у нас с уборкой получше, а хвалиться все-таки нечем. График не выполняем. Сдано всего тридцать шесть процентов. Много хлеба на корню. И в суслонах много. С ними совсем беда. Прорастает и гниет. Комбайны второй день не молотят…

— Ты что тут панихиду завела? — перебил ее Рыбаков. — Нас не разжалобишь. Не затем собрались. Доложи, как будешь положение поправлять.

— Позвольте мне, — поднялся Шамов. — Я уполномоченный в этом колхозе. Тут товарищ Новожилова, прямо скажем, дезориентирует руководство. Если проанализировать ход уборки и хлебозаготовок за последние три пятидневки, то будет виден несомненный рост темпов. Цифры, как говорят, упрямая вещь. А цифры свидетельствуют именно об этом.

— Ни о чем они не свидетельствуют. Это вы за них говорите, — с непонятной озлобленностью воскликнула Новожилова. — Бобылев пригнал комбайн, поставил на молотьбу, вот и весь секрет. А сейчас комбайн поломался…

— Товарищ Новожилова! — строго прикрикнул Шамов. — Попрошу не перебивать. Пора, наконец, научиться разбираться в явлениях жизни, находить причины тех или иных изменений. Не комбайн, который вы выпросили у Бобылева, решил дело. А энтузиазм и трудовой подъем колхозников. С первых дней уборки мы развернули широкую и разностороннюю массово-политическую работу. Агитколлектив колхоза пополнился грамотными, способными агитаторами. Каждый день в бригадах выпускаются «молнии», заполняются Доски показателей соцсоревнования. И если первые две пятидневки колхоз безнадежно отставал с жатвой…

— Нам нечего было убирать, — снова вмешалась Новожилова. — Мы же все поля пересевали. У людей пшеница в трубку пошла, а у нас только всходы появились.

— С таким отношением руководителя колхоза к политико-массовой работе, — свирепо глядя на Новожилову, чеканил Шамов, — трудно обеспечить нужный нам уровень производительности труда. А без этого, как говорит товарищ Сталин, невозможно добиться решительного подъема экономики. Все формы и методы агитационной работы на селе мы…

— Товарищ Шамов, — оборвал его Рыбаков. — После актива соберите к себе уполномоченных и расскажите об опыте массовой работы. А сейчас доложите нам конкретно, к какому сроку «Новая жизнь» закончит уборку, обмолот и сдачу зерна. Уложитесь ли в график?

— Видите ли, я не председатель колхоза и даже не заместитель…

— Вы представитель райкома партий и за все дела отвечаете наравне с председателем.

— Разумеется, — поспешно поддакнул Шамов и принялся растирать ладонью блестящий, будто отполированный, череп. — Я полагаю, мы справимся с заданием райкома и уложимся в график.

— Как будете сушить зерно? — поинтересовался Плетнев.

— То есть, как сушить?

— Вот я об этом и спрашиваю. — На губах Плетнева ироническая улыбка.

— Вероятно, нам придется организовать сушку на месте…

— Можно и у соседей подсушиться, — сострил кто-то.

— Лучше солнышка подождать. Весной оно обязательно выглянет.

Послышался приглушенный смех.

— Так как же будем сушить зерно, Новожилова? — спросил Рыбаков.

— Мы думаем так, Василий Иванович…

Шамов сел. Щеки его горели. Губы беззвучно шевелились. Богдан Данилович вынул портсигар (белые длиннопалые руки дрожали) и принялся свертывать папиросу. «Негодяи! Они еще смеются. И как смел Рыбаков так бесцеременно перебить меня? Черт знает что. Таким только дай волю. Узколобые практики, а не руководители. Навоз, зола, семена, пар. Все это давно навязло в зубах и осточертело. А годы идут, здоровье убывает. Надорвешься — спасибо не скажут. Ноги вытянешь — памятник не поставят. Скорей бы конец войне. Тогда — вон из этой дыры. В столицу, вверх через две ступеньки. Вот когда понадобятся силы. И надо не растрачивать, а накапливать их, готовясь к прыжку. Мы еще посмотрим… Цыплят по осени считают».

Богдан Данилович почувствовал на себе чей-то взгляд, резко обернулся и встретился глазами с Валей, Она не отвела глаз, и Богдан Данилович увидел в них выражение гадливости. И эта тоже… Давно ли восхищалась каждым его словом, благоговела и поклонялась… Ну ничего. Он превосходно проживет и без нее, а вот она… Так и останется прозябать в этом медвежьем углу. Бескрылая, никому не нужная…

Шамов опомнился, когда заговорил Рыбаков. Усилием воли отогнал навязчивые мысли, вслушался. «Напечатай эту речь — читать нечего, — думал он, — обычные слова и мысли. А как его слушают! Вот это накал! Глупец. Тратить столько энергии на речь перед какими-то уполномоченными и председателями колхозов!»

А Рыбаков, скупо жестикулируя, говорил:

— Никаких уважительных причин, оправдывающих провал заготовок, нет. Нет и не будет. Запомните это. Докладывать райкому каждый день. Выезжать немедленно. Над зоной Рачевской МТС шефствует Федотова, над Иринкинской — Тепляков, над Еринской — Плетнев. Я оставляю за собой право приехать в любой колхоз. Договорились? А сейчас Федотова прочтет, кто куда едет. Мы сделали небольшую перестановку уполномоченных. Давай, Полина Михайловна. Федотова прочла список.

— Есть ли возражения? — спросил Рыбаков.

— Нет.

— Согласны.

— Тогда счастливо. До первого ноября, Синельников, останься.

«Что случилось? Почему меня нет среди уполномоченных?» — недоумевал и тревожился Степан, протискиваясь к столу. Василий Иванович кивнул на стул, подождал, пока разойдутся приглашенные.

— Слушай, Степан, — мягко заговорил Рыбаков, — куда к чертям девалась ваша агитбригада? В прошлом году вы всю уборку мотались по колхозам. А нынче весну поездили и решили на печи отлеживаться. Погодки испугались?

— Ничуть. Мы готовили новую программу. Сегодня обкатаем ее на концерте в Доме культуры и…

— И завтра же выезжайте. Начнете с колхозов Иринкинской зоны. Там их четырнадцать. Побывайте во всех. Мало по дню, живите по два. Выступайте прямо на полях. Днем и ночью. По-фронтовому. Расшевелите, зажгите народ. Поднимайте молодежь, интеллигенцию. Частушки-то не разучился петь?

— Что вы!

— Побольше их там сочиняй да поострее, чтоб потом вся деревня распевала.

— Я решил перед концертом делать небольшой доклад о «Молодой гвардии».

— О краснодонцах?

Степан кивнул головой.

— Хорошо, — одобрил Рыбаков.

— Вы не придете сегодня новую программу посмотреть?

— Нет. Сейчас уезжаю. На той неделе буду в Иринкино. Там и посмотрю. Ну, бывай.

Проводил Степана взглядом. Прошел в свой кабинет, остановился у окна. Посмотрел на небо, улыбнулся. «Развидняет. Кажется, синоптики не соврали. Хорошо бы».

Телефонный звонок прервал раздумья.

— Василий Иванович, вы ведь мимо колхоза «Коммунизм» поедете? — послышался в трубке голос Федотовой. — Да, а что?

— У меня Малышка копыта сбила. Обезножела. Хочу напроситься в попутчики. Подбросьте меня до «Коммунизма». Там оборудую штаб-квартиру. И коня раздобуду.

— Ладно, пообедаем и поедем.

3.

Полина Михайловна пришла первой. Рыбакова еще не было в райкоме. Она прошла в свой кабинет, разделась, поправила прическу. Вынув из полевой сумки книгу, подсела к окну и зачиталась. Не слышала даже, как вошел Шамов. Вздрогнула от его покашливания. Опустила книгу на колени.

— Что вы, Богдан Данилович?

— Давно хотел поговорить с вами о школах. Вы ведь наш непосредственный шеф. К сожалению, мы совсем забыли о школах, как, впрочем, и о многом другом. Весь партийный и советский аппарат занят только сельхозкампаниями. Сев, сенокос, уборочная. Больше нас ничто не волнует. Я понимаю значение хлеба, мяса, шерсти… Все понимаю, но не могу оправдать порочную односторонность нашей работы. Посмотрите, что делается в школах. Топливо не завезено, учителей не хватает. По три смены работают. Громадный отсев. Нет ни учебников, ни тетрадей, ни даже чернил…

— Что вы предлагаете? — с интересом спросила Федотова.

Шамов пожал плечами. Рассерженно фыркнул, прошелся по комнате.

— Я ничего не предлагаю. Я ставлю в известность, будирую.

— Напрасный труд.

— Как это понять?

— Очень просто. То, о чем говорили вы, известно всем. Но даже если бы это было неизвестно, вам следовало не будировать, а предлагать и делать. Вы ведь не информатор, не наблюдатель, а заведующий отделом райкома партии. И ваш долг не только ставить вопросы — для этого, простите, много ума не надо, — но и решать их. Смотрите, как люди сами это делают, сами выходят из трудного положения. Нет тетрадей. Верно, а знаете ли вы, что в школах всю добрую бумагу отдают малышам, начальным классам, а старшеклассники пишут на газетах, на книгах, на обоях? Нет чернил? Зато есть сажа. Ребятишки собирают ее и разводят. Большой отсев? Вот тут следует разобраться по каждой школе и с каждым учеником. Многие бросили учиться, чтобы работать и кормить семью. Для таких, может быть, следует создавать вечерние классы. Тех, кому не в чем ходить, пожалуй, можно учить на дому. Словом, надо собрать учителей и подумать.

— Вот этим как раз я и хотел заняться, — вставил Шамов. Федотова умолкла, а он торопливо продолжал: — Пора, давно пора детально во всем разобраться. Вы совершенно правы. Но нужно время, а я месяцами не вылезаю из командировок. Вот опять еду в «Новую жизнь». Думаю, можно меня от этой поездки освободить и дать возможность всерьез заняться наболевшими вопросами народного образования в районе.

— Почему же вы не высказали свою просьбу на бюро?

— Я полагал, вы как секретарь можете самостоятельно решить этот вопрос.

— Ничего вы не полагали, — с необычной резкостью и прямотой сказала Федотова. — Вы достаточно умны и… и хитры, чтобы в такой момент во всеуслышание заявить об этом. Советую вам впредь никогда не искать окольных путей к цели. Идите прямо. Так, правда, трудней, зато короче и, главное, честней.

Ничего подобного от этой женщины Богдан Данилович не ожидал. Промолчать он не мог, это значило бы признать ее правоту и превосходство. Обострять и углублять конфликт ему тоже не хотелось. Надо было отступить, не теряя достоинства и не оставляя следов. Но как? Богдан Данилович долго усердно продувал и выколачивал мундштук. Федотова, понимающе улыбнувшись, отвернулась от Шамова. Загнула уголок книжной страницы, захлопнула книгу и сунула ее в полевую сумку. Одернула гимнастерку. Не глядя на Шамова, сказала негромко, вроде бы сама для себя:

— Если все время думать только о себе, может создаться мнение, что ты и есть земная ось. Все вокруг тебя и все для тебя. А ты для кого? Так незаметно можно оказаться лишним человеком. Никому не нужным. Это, по-моему, самая страшная трагедия в жизни.

— В мой огород камушек? — встопорщился Шамов.

— Ваш забор таким камушком не прошибешь.

— А вам очень хочется прошибить?

— Хочется. И не прошибить, а повалить его. Чтобы всем стало видно то, что за тем забором скрывается.

— Боюсь, что вас ожидает двойное разочарование. Во-первых, вам не поднять такой камушек, который мог бы сделать это. А во-вторых, ничего порочного для коммуниста за той оградой не окажется.

— Вот это вызывает у меня сомнение. Доброе не прячут от людей, потому что без них оно перестает быть добрым. Только зло и порок любят мрак и крепостные стены…

Шамов сумел даже любезно улыбнуться, сказав при этом:

— Спасибо за откровенность. Это очень редкое качество, и оно, безусловно, украшает любого партийного работника…

— Полина Михайловна! — донесся из коридора голос Рыбакова.

— Иду! — откликнулась Федотова.

Она торопливо сняла с вешалки стеганку, взяла в руки полевую сумку и, кивнув Шамову, вышла.

Едва закрылась за Федотовой дверь кабинета, как Шамов преобразился. Глаза застыли в гневном прищуре. Он вытянул шею, прислушиваясь к шагам из коридора. Они шли в ногу. Громко хлопнула входная дверь. Богдан Данилович выругался шепотом и потянулся к телефону. Услышав в трубке низкий женский голос, сердито сказал:

— Анна! Сейчас заеду. Перекушу и в колхоз. Приготовь.

Анна — тридцатилетняя домработница Шамова. Баба здоровая, как вол. Все так и кипит в ее могучих руках. К тому же и безотказна. Богдан Данилович был очень доволен своей работницей.

«А Федотова неглупа, — думал он по дороге домой. — Но ярая сторонница Рыбакова. Тем лучше. Упадет он — повалится и она. Одним махом двоих побивахом. Ничего, голубчики, будет вам и белка, будет и свисток».

Домой он вошел повеселевший. Пока Анна, звонко шлепая по крашеному полу босыми ножищами, накрывала на стол, Богдан Данилович вынул из ящика заветную тетрадку. Подумал, пожевал губы и сделал очередную запись.

«28 сентября 1943 года. Рыбаков заводит гарем. В открытую, не стесняясь. Сегодня повез Федотову в колхоз «Коммунизм», сказав всем, что едет в Рачево».

Он захлопнул тетрадь. Поднял ее над головой и пропел высоким голосом:

— Еще одно, последнее сказанье. И летопись окончена моя!..

4.

Те, кому посвятил свою запись Шамов, сейчас тряслись в маленьком плетеном ходке. Принахмурив густые, непроглядной черноты брови, Василий Иванович смотрел куда-то вдаль и молчал. Полина Михайловна тоже молчала. На душе у нее было нехорошо от разговора с Шамовым. Скользкий человек. Никогда не поймешь, что у него на уме. Говорит одно, думает другое, а делает третье. Такой способен на все…

Федотова покосилась на Рыбакова. Строгий смуглый профиль с насупленными бровями и плотно сжатыми тонкими губами. Ей захотелось сделать приятное товарищу, сказать что-нибудь такое, от чего лицо его мгновенно бы посветлело и озарилось улыбкой.

Полина Михайловна дотронулась до его руки, спросила сочувственно:

— О чем задумались?

Он ответил не сразу. Посмотрел на нее в упор пристально и долго. Отвел глаза в сторону, вздохнул. Заговорил медленно и негромко:

— О разном… — Зажав коленями вожжи, достал кисет, свернул папиросу, закурил. Глубоко затянулся. — О разном. Погода вроде добреет, но ненадолго. Хватит ли сил за несколько дней повалить и заскирдовать весь хлеб. А если не хватит? Люди чертовски устали. Иной раз поглядишь на них — в чем душа держится. А работают! Просто чудеса творят. И не ради сытой жизни, а ради будущего, ради победы. Это надо понимать… — Он снова затянулся папиросой. Голос его вдруг обмяк, потеплел. — Будь я художником, я бы такую картину нарисовал: серое небо над сжатым полем, а на нем стоит женщина, простая русская баба. Босая, усталая. Но гордая и сильная. Она протягивает полные пригоршни зерна. А рядом с ней мальчонка лет тринадцати. В закатанных штанах, в заплатанной рубахе. Голодными жадными глазами глядит он на зерно, которое капает из пригоршней женщины, как слезы. Назвал бы я эту картину «Хлеб». Тут, конечно, большое мастерство нужно. Надо так нарисовать, чтобы картина брала человека за самое сердце, чтоб душу ему опаляла. Нельзя, чтобы люди забыли, кому обязана жизнью наша земля!

— А солдаты? Они ведь за эту землю умирали.

— Солдаты. Эти же бабы и народили и выпестовали солдат! Были им матерями и сестрами, невестами и женами. Проводили их на войну. Дали оружие и хлеб. И прежде всего им — русским женщинам обязаны мы своими победами!

Он умолк, задумался. Только лицо его было теперь спокойным. И брови разошлись, и морщины разгладились. Лошадь притомилась. Бежала тише. Круп Воронка блестел от пота.

— А знаете, мне иногда думается, после войны люди станут жить по-другому. Они будут добрее и мягче. Война опалила людские сердца, и они стали чище, чутче, тоньше. Человек понял цену дружбы, ласки, сочувствия. Научился быть нетерпимым к подлости.

— А я не уверен в этом, — задумчиво заговорил Василий Иванович. — Война не одинаково влияет на всех. Иных она ожесточит, других развратит. Нет, после войны нам предстоит жестокая борьба за душу человека.

— С кем?

— Ну, хотя бы с желанием найти покой и тишину в семейном гнездышке, отгородив его от всего мира. С индивидуализмом и прочими червоточинами. Так что не шейте ножен для своего меча, а точите его, да с обеих сторон.

— Я хочу после войны ребятишек учить или библиотекой заведовать.

— Во! Я хочу тишины, другой хочет тишины, третий — тоже.

— Это я так, к слову. А пока силы есть, из воза не выпрягусь.

— Но! — Василий Иванович хлестнул вожжами Воронка. Тот обиженно всхрапнул и понесся вскачь.

— Что вы его все время погоняете? И так взмок. Он ведь не человек. Ему передышка нужна.

Рыбаков засмеялся непринужденно и весело. От недавней задумчивой серьезности не осталось и следа.

Чем ближе подъезжали они к месту, тем тише бежал Воронко. Дорога не просохла, и колеса ходка глубоко увязали в грязи. Из-под копыт лошади летели мокрые комья земли. Вот показалась околица деревни. Когда-то здесь были ворота. Теперь от них остался один столб. Изгороди тоже не было. Жерди растащили на дрова. Федотовой вдруг стало жаль этот черный покосившийся столб, словно он был живым и мог чувствовать свое одиночество. Захотелось погладить его по щелястому, шершавому боку и сказать ему что-нибудь утешительное, вроде: «Крепись, старик, недолго осталось!» Одиночество ужасно. От него ничем не заслонишься: ни работой, ни книгами. Хорошо, когда рядом есть плечо. Положить бы на него голову, закрыть глаза и…

В глубоких колеях грязной дороги тускло блестят мокрые желтые листья. Они уже отжили свое. Им теперь все равно. А ей — нет. Странно все-таки устроена жизнь. В маленьком человеческом сердце уживается столько чувств, порой совсем противоречивых. И жажда деятельности, и желание покоя, сила и беспомощность, беспощадность и нежность.. «Что-то меня сегодня все время тянет философствовать. Старею или устала?..» — подумала Полина Михайловна.

Будто кем-то вспугнутые, дома далеко отбежали от дороги и неровными серыми шеренгами выстроились по обе стороны ее. По-весеннему молодо зеленела влажная придорожная трава. В огромных, холодно блестящих лужах плыли отраженные облака. Вдоль дороги шли цепочкой важные сердитые гуси. По поляне, смешно взбрыкивая, ногами, носился белый теленок. За ним с тонким лаем мчалась кудлатая собачонка. На телефонном столбе назойливо каркала встопорщенная ворона. Где-то лаяла собака. «Ленька! Ленька!» — надрываясь, кричала невидимая девчонка.

Федотова очнулась от громкого рыбаковского «тпру». В двух шагах виднелось чисто выскобленное высокое крыльцо правления колхоза «Коммунизм». Над крыльцом — островерхая крыша. Она держалась на двух тонких деревянных колоннах, украшенных затейливой резьбой. Сколько раз Полина Михайловна бывала здесь, а резьбы этой не видела. Вообще сегодня все виделось необыкновенно хорошо, и все увиденное прилипало к памяти, как горячий воск к доске. Многое казалось странным, вроде бы нереальным. Так бывает, когда человек слегка захмелел. Может, и она захмелела от ядреного осеннего воздуха.

Видимо, она слишком долго просидела в ходке истуканом, потому что Рыбаков окликнул ее:

— Приехали, Полина Михайловна!

Она смущенно поглядела на него. Он возился с зажигалкой. На сосредоточенном лице — ни тени улыбки.

Федотова вылезла из ходка, неловко переступила занемевшими ногами.

— А вы разве не зайдете в правление? И лошадь бы передохнула.

— Нет. Мне надо в Жданово дотемна добраться. Пока. — И протянул ей руку.

5.

Гулко, как выстрел, хлопнула дверь. На крыльце показалась Настасья Федоровна Ускова. Она была в легком платьишке, без платка.

— Ишь, как начальство сторонится нас! — послышался ее грудной сильный голос.

Рыбаков повернулся к ней. «Простынет ведь», — встревожился он и выпрыгнул из ходка. Прикрутил вожжи к столбу, легко взбежал по ступенькам.

— Здравствуй. Пошли в правление, — и первым вошел в дом.

В кабинете Усковой никого. Полина Михайловна кинула на подоконник полевую сумку.

— Там у вас рукомойник в сенях. Пойду соскребу грязь и умоюсь.

Когда она скрылась в сенях, Рыбаков строго спросил Ускову:

— Чего это ты в одном платьишке летаешь? Простудиться хочешь?

— Аль жалко меня?

— Значит, жалко.

Она закрыла ладонью глаза, склонила голову.

Рыбаков кашлянул, спросил с хрипотцой в голосе:

— Ты что, Настя?

Она отняла ладонь от лица. Грустно улыбнулась.

— Теперь так и будешь — все мимо да мимо?

— На обратном пути заскочу.

— Когда?

— Дней через пять.

— В среду, значит. Надолго?

— Видно будет.

— Пять дён, — устало проговорила она и снова закрыла глаза ладонью.

Вернулась Федотова, на ходу расчесывая волосы. Рыбаков покосился на нее, улыбнулся уголками губ.

— Ну вот, привела себя в боевую готовность. Теперь можно не сомневаться в успехе.

— А что? — Федотова гордо откинула голову. — Не подведем, Настасья Федоровна?

— Не подведем, — сдержанно ответила Ускова. — Нам и осталось-то пустяки. Только начать да кончить.

— Много еще не убрано? — поинтересовался Рыбаков.

— Гектаров триста. Да и скошенный-то в суслонах мокнет.

— Надо молотить. По два раза пропускайте через барабан. Поднимите весь народ, всю технику — и ни минуты передышки, пока на поле есть хотя бы один сноп. Метеосводка хорошая. Ожидается резкое потепление.

— Хорошо, Василий Иванович. — Ускова качнула головой. — Не сомневайтесь.

— Мне пора. Бывайте здоровы. Воюйте.

Подал руку Полине Михайловне. Повернулся к Усковой.

— Водицей напой, председательша.

Она принесла алюминиевую кружку с водой. Медленно сквозь зубы тянул он студеную воду, а сам смотрел на нее. Их взгляды встретились. «Неужели нельзя?» — спросил ее взгляд. — «Нет». — «Как тяжело». — «Мне тоже». Отдал ей кружку, вытер ладонью губы.

— Бывайте. — И ушел.

Женщины, не сговариваясь, подошли к окну и молча смотрели, как Василий Иванович спускался с крыльца. Вон он взял вожжи, вскочил в ходок.

Отдохнувший Воронко рванул с места и понес. Через минуту он скрылся за поворотом.

— Улетел, — выдохнула Настасья Федоровна.

— Непоседа, — в тон ей проговорила Федотова. — Все норовит своими руками сделать… День и ночь, день и ночь. Никакого роздыху. А ведь совсем молодой.

— Наши-то мужики, — Ускова улыбнулась, — двужильные и двухсердечные. Как бы он ни загонял себя, как бы ни заработался, а сил у него и на любовь хватит.

Федотова пытливо заглянула собеседнице в глаза и вдруг сказала, не то утверждая, не то спрашивая:

— Любишь его?

От неожиданности Настасья Федоровна отпрянула, густо покраснела. Гневно сверкнув влажными карими глазами, сердито выговорила:

— С чего вы взяли? Чепуха какая…

— Не надо. — Полина Михайловна положила руку на плечо Усковой. — Не хочешь правды сказать — помолчи. Обманом себя же унизишь. Да и не обманешь меня. Вижу, любишь.

— Твоя правда. Люблю.

Счастливая улыбка озарила ее гордое, красивое лицо. Ускова прошлась по комнате. Остановилась против Федотовой. Деловито спросила:

— Надолго к нам?

— На несколько дней, потом уеду в другие колхозы.

— Тогда пошли ко мне. Поедим, отдохнем. В ночь сегодня фронтовой субботник. Молотить будем. Вишь, как распогодило. Нельзя упустить.

Женщины вышли из правления и направились к дому Усковой. Минуты через две им встретилась толпа ребятишек. С ними две учительницы. Ребята обступили Ускову со всех сторон.

— Настасья Федоровна! Тетя Настя! — кричали они. — Мы колосья собирали.

Белобрысый малыш с красным мокрым носом дергал ее за подол и, не переставая, кричал:

— Я больше! Я больше!

Та, наконец, обратила внимание на крикуна. Наклонилась, вытерла ему нос своим платком, спросила:

— Чего, Аркаша?

— Я больше всех собрал, — захлебываясь от восторга, закричал он, — триста колосков. Целый пуд!

— Молодец! — потрепала мальчишку по щеке. — Идите отдыхайте.

Когда они выбрались из ребячьего кольца, к ним подошли учительницы. Старшая из них сообщила, сколько собрали колосьев, кому сдали. Настасья Федоровна взяла обеих за руки, притянула к себе.

— Вот что, дорогуши. Сегодня ночью субботник. Забирайте старшеклассников и вместе с ними — в поле. Погода над нами смилостивилась. Надолго ли? Надо спасать хлеб.

— Придем, Настасья Федоровна.

Возле дома с резными зелеными наличниками копошился старик, окапывая завалину. Ускова остановилась.

— Митрич!

Старик распрямился. Прикрыв ладонью глаза, уставился на женщин.

— Что разглядываешь, не узнал? Любка дома?

— Пошто не узнал. Любка только прибегла.

— Покличь-ка ее.

Дед постучал в окно.

И вот перед Настасьей Федоровной стоит низенькая круглолицая девушка в старом ватнике нараспашку.

— Чего звали?

— Обойди еще раз своих комсомольцев, строго-настрого упреди. С вас другие будут брать пример, вы уж не подгадьте.

— Не подведем, Настасья Федоровна. Все будут, — с задором протараторила толстушка.

— Ну-ну. — Ускова улыбнулась и двинулась дальше.

Так и добирались они до ее дома, может, час, а может, и больше. То она сама останавливала нужных людей и еще раз напоминала, каких лошадей запрягать, сколько фонарей приготовить, куда перегнать комбайн. А то ее задерживали, жаловались, требовали. Одному понадобилась лошадь, другому гвозди, третьему мешки. Кого-то незаслуженно обидел бригадир, кто-то не согласен с перемещением по работе.

Ускова терпеливо выслушивала всех. И тут же просила, приказывала, приструнивала. И все это спокойно, по-деловому, коротко и четко. Федотова внимательно следила за председательшей, проникаясь к ней все большим и большим уважением.

6.

Едва ранние осенние сумерки затемнили окна, улицы ожили, загудели пчелиным роем. Старики, женщины, подростки, инвалиды — все шли к правлению. Там они рассаживались по телегам и исчезали в темноте.

В одной из переполненных телег уехали и Ускова с Федотовой. Миновав околицу, подвода свернула в поле. Телегу немилосердно подкидывало и трясло. Девчата взвизгивали, хохотали. Стало совсем темно, когда остановились у освещенного фонарями комбайна. Вокруг машины толпилось много людей. У барабана копошился парень в замасленном драном комбинезоне.

— Готов, Фома? — спросила его Ускова.

— Готов, Настасья Федоровна.

Она подняла над головой фонарь и закричала:

— Филатовна! Давай сюда со своими доярками! Будете снопы разрезать.

— Митерев! Митерев! Где тебя черти носят? Бери девок из огородной бригады — солому копнить.

— Любка! Рассаживай своих по телегам. Айда за снопами!

Ускова повесила фонарь на место.

— Давай, Фома.

Перекрывая все звуки, загудел мотор. На деревянный стол возле хедера-транспортера полетели развязанные снопы. Комбайнер взял охапку, встряхнул и сунул в барабан. Комбайн будто захлебнулся, потом заурчал злобно, надсадно, протестующе.

— Клади поменьше! — крикнула Ускова. Наклонилась к уху Федотовой. — Будешь снопы разрезать или как?

— Хорошо!

— Я пойду посмотрю, какое зерно…

Этот субботник продолжался семь суток без перерыва и походил на странный сон. Все перепуталось в голове Федотовой. Вместе с другими она подавала снопы, копнила солому, веяла зерно. Она работала, позабыв обо всем на свете, даже о том, что она секретарь райкома и что ей давно следовало бы поинтересоваться, как идут дела в других колхозах закрепленной за ней зоны.

Временами Полине Михайловне казалось, что она больше не сможет даже шевельнуться, что вот сейчас упадет. Начинала кружиться голова, перед глазами извивались огненно-яркие разноцветные червяки. Она прижимала руки к груди, широко открытым ртом жадно заглатывала воздух. И тут словно из-под земли перед ней появлялась женщина в красной косынке и кричала в самое ухо: «Пойди поспи, я заменю!» Пьяно качаясь, Федотова шла к куче соломы, где вповалку спали люди. Она падала и мгновенно засыпала. Сколько спала — не знала. Время словно остановилось. Она даже не вспомнила о своих часах, и ни разу их не завела. Просыпалась с ясным рассудком и чугунной неподвижностью в теле. Ела, торопливо расспрашивая Ускову: сколько убрано, обмолочено, вывезено. Отвечала на вопросы, советовала и спешила к веялке, к барабану, к стогам. И снова: снопы, снопы, снопы. Грохот машин, вороха золотистой соломы, горы янтарного, налитого зерна.

Погода, будто покоренная зрелищем буйного, как атака, труда, вдруг обмякла. И всю неделю аккуратно, как на службу, выходило солнышко. И ветер дул умеренный и сухой. И намолоченное зерно хорошо подсыхало.

В редкие минуты передышки, когда комбайнер что-то подкручивал и смазывал, все, словно по команде, садились передохнуть.

И тут же слышался голос Настасьи Федоровны:

— Девки! Где вы? Что притихли-приуныли? Запевай!

И сама хрипловатым от усталости и поэтому особенно волнующим голосом заводила любимую песню:

Ой, летят утки. Летят утки И два гуся…

Ей подпевали все.

Полина Михайловна полюбила эту песню. И пела ее вместе со всеми. Пела и дивилась, что простые, бесхитростные слова несут в себе такой глубокий смысл.

Шли седьмые сутки фронтового субботника.

К вечеру погода начала портиться. Похолодало. Небо почернело от туч. Посыпал дождик, сильней и сильней. Скоро он превратился в мокрый снег.

Ускова с Федотовой сидели в одной телеге, укутавшись куском брезента, тесно прижавшись друг к другу. Сильной рукой Настасья Федоровна обняла Полину Михайловну и весело говорила ей:

— Вот, товарищ секретарь, можем рапортовать. Хлеб убран. Недомолоченный лежит в скирдах, и никакой дождь ему не страшен. Да там и хлеба-то всего ничего. А то, что намолотили, кроме семян, вывезли. Правда, план не вытянули. Но это не наша вина, наша беда. Землю годуем плохо. Она все меньше родит, а планы растут. Недоимка тоже. Вот тут и развернись. Главное, с уборкой сладили. А сейчас попаримся в баньке, напьемся морковного чаю с топленым молоком и — спать.

Вся деревня спала в эту ночь мертвым сном. Только сторожа дремали вполглаза. И когда в полночь в правлении зазвонил телефон, семидесятилетняя бабка Демьяниха сразу подскочила к аппарату.

— Слушаю, — прогнусавила она в трубку.

— Колхоз «Коммунизм»? — зазвенел над ухом сильный голос.

— Ага… Чего надрываешься? Не глухие.

— Федотову, — приказал голос.

— Нету ее, — откликнулась бабка.

— Ускову, председателя вашего.

— И ее нету.

— Сходите за ними и пригласите сейчас же к телефону. Это Рыбаков говорит.

— А мне все одно, кто говорит. Хоть сам Исус Христос. Не пойду я за ними. Спят они.

— Да ты чего, старуха, спятила? — загремел рассерженный баритон.

— Сам ты, батюшка, спятил. Люди неделю не спамши. Только прилегли. Завтра придут, тогда и звони. Спи-ко и сам. Тоже, поди, намаялся. Спи, касатик.

Рыбаков замолчал. Старуха подождала, не откликнется ли он. Повесила трубку и улеглась на лавку.

Утром она передала Усковой ночной разговор с Рыбаковым.

— Откуда он звонил? — спросила Настасья Федоровна.

— Господь его знает. — Старуха зевнула. — Да ты не убивайся. Он ишо позвонит.

И он позвонил. Трубку взяла Федотова. Она сразу узнала голос Василия Ивановича.

— Где ты запропала? — спросил он. — Раз десять тебе звонил. Как в воду канула.

— Заработалась, — виновато ответила Федотова. — Такой субботник был. Прямо штурмовая неделя. Увлеклась. Стосковались руки по работе…

— Это хорошо. Каков же итог вашего штурма?

Федотова назвала цифры уборки, обмолота, сдачи.

— Молодцы! — похвалил он. — Остальные колхозы твоей зоны тоже здорово подтянулись. А вот в «Новой жизни» беда.

— Что там? — встревожилась Федотова.

— Сваленный хлеб не заскирдован. Да и убран-то еще не весь. Пойдет под снег к чертовой матери.

— Шамов там?

— Заболел. Лежит дома.

— Ясно, — уныло проговорила она. — Сегодня выеду туда.

— Давай. Может, еще кого-нибудь подкинуть на прорыв?

— Обойдемся.

— Ладно. Двадцать девятого бюро.

— Знаю.

— Бывай.

— До свидания…

— Дай трубку Усковой. — Услышав ее «да», Василий Иванович глухо проговорил: — Молодец, Настасья Федоровна. Спасибо. К концу недели заскочу. Бывай.

— Василий Иванович! — крикнула она в умолкшую трубку. — Василий… — и осеклась.

7.

Федотова откинулась на спинку стула. Ей нездоровилось. Знобило. Широкое лицо осунулось. Темные полукружия залегли под глазами, запали щеки. Коротко остриженные светлые волосы висели сосульками. Иногда по телу прокатывалась горячая волна, и тогда лоб покрывался испариной. Но уже через минуту зябкая дрожь сотрясала тело. Видимо, простудилась.

По пути в «Новую жизнь» она заехала в контору МТС обсушиться, согреться, сменить лошадь. Заехала на часок, а застряла на полдня. Пока разговаривала с директором МТС, пришел завуч местной школы, потом пожаловал председатель сельпо, следом — директор детского интерната. У всех были к ней неотложные дела. Вот и просидели почти до вечера. Погода совсем испортилась. И самочувствие — никудышное. Сейчас бы напиться вдоволь крепкого морковного чаю да на горячую русскую печь. Испытанное средство от простуды. Но — увы. Пока не до себя.

Полина Михайловна с трудом поднялась на ноги, подошла к окну. Настоящая метель. Снег мокрый, крупный. Целыми лепехами валит на жидкую грязь. «В такую погоду добрый хозяин собаку не выгонит: пожалеет. А мне тащиться еще шестнадцать километров. Шамов вовремя заболел. Он все ухитряется делать вовремя. Хотя здоровье-то у него, видно, не очень. Лицо желтое, кашляет. Да только совсем здорового-то сейчас здесь и не найдешь». Вспомнила последний разговор с Шамовым. Поморщилась. «Не мытьем так катаньем»… Хорошо, что взяла у Бобылева полушубок… Не хотелось ни двигаться, ни думать. Превозмогая себя, оделась и, сутулясь, вышла на улицу.

Полчаса спустя она уже выехала из села. Густая, белая от снега грязь противно хлюпала под копытами, налипала на колеса. Лошадь еле тащилась. А снег валил все гуще и гуще. Скоро все вокруг стало белым — и деревья, и дорога, и поля. Полина Михайловна почувствовала мелкую, липкую дрожь в теле. Подняла воротник полушубка, закутала ноги фуфайкой. Прикрикнула на лошадь, несколько раз стегнула ее вожжами. Та вздрагивала, крутила головой, но шагу не прибавляла. Федотова привязала вожжи к облучку, засунула руки в рукава полушубка, свернулась клубочком и впала в полудрему.

К вечеру она приехала в «Новую жизнь». Остановилась у Новожиловой. Гостеприимная хозяйка истопила баню, напоила гостью чаем с медом и уложила спать на печку. Утром Федотова почувствовала себя здоровой.

Положение в колхозе создалось чрезвычайное. Хлеб был почти весь скошен, но не обмолочен и даже не заскирдован. На пятидесяти гектарах пшеница осталась неподобранной после жаток, на ста — лежала в суслонах, а одно большое поле, гектаров на тридцать, все еще было не убрано.

Весь день в конторе непрерывно заседали. Сначала члены правления, потом коммунисты и комсомольцы, затем все колхозники. Накурились, накричались до одури. Настроение было подавленное. Каждый понимал, что хлеб пропадает, но не было сил его спасти. Усталых людей пугал холод. С большим трудом удалось сколотить две фронтовые бригады для работы в ночь. Одну возглавляла Федотова. Вторую — Новожилова. К конному двору, откуда должны были ехать в поле, пришло значительно больше людей, чем ожидалось. Шесть бывших фронтовиков привел с собой парторг Плесовских. Пришли комсомольцы-старшеклассники.

Увязая по щиколотки в ледяной грязи, колхозники медленно двигались по полю. Руками разгребали снег, отыскивая валки, и охапками сносили в кучу скошенный хлеб. К ним подъезжали подводы, смерзшуюся в огромные лепехи пшеницу увозили на крытый ток.

Там во главе с рыжебородым Плесовских собралась кучка фронтовиков — инвалидов и стариков. Они пустили конную молотилку, и обледенелые колосья полетели в ощеренную зубьями, рычащую пасть барабана.

Дивный характер у русского человека. Не зря его называют трудягой. Начав даже нелюбимое и нежеланное дело, он обязательно доведет его до конца. И хотя колхозники глухо ворчали, а иногда и громогласно бранились, орали на бригадиров и посылали к чертям и пшеницу, и руководителей, и весь белый свет, — работа не прекращалась ни на минуту до тех пор, пока с поля не был увезен останний сноп.

Будто в насмешку над людьми в этот последний день на небе показалось солнце. Оно шутя слизало с полей снег, и они закурились паром. На стерню пустили скот. Дети и подростки вышли на поля собирать во множестве рассыпанные колосья.

К вечеру Полина Михайловна почувствовала себя совсем плохо. Железным обручем стянуло поясницу. Каждый вдох, каждое движение причиняли нестерпимую боль. С каждым часом ртутный столбик термометра поднимался все выше. К полуночи он перешагнул за сорок. Утром у больной начался бред.

Ее уложили в широкую телегу, укутали шубами и одеялами. Новожилова сама повезла секретаря райкома в Малышенку. По пути дважды меняли лошадей. К вечеру подвода остановилась напротив дверей районной больницы.

Врач без труда установил диагноз — острое гнойное воспаление почек. В распоряжении врача был только стрептоцид и то в ограниченном количестве. Борьба за жизнь была жестокой и продолжалась долго, с переменным успехом. Жизнь победила…

…Мать сидела у Полины в головах, гладила худую, тонкую руку и шепотом говорила:

— Опять Рыбаков звонил. Про тебя спрашивал. Хороший он человек.

— Хороший, — устало повторила дочь и закрыла глаза.

— Спрашивал сегодня, не надо ли тебе чего?

— А ты? — Полина Михайловна приподняла от подушки голову.

— Да я ничего. Знаю твой характер. Сказала только, что доктор велел тебе есть сметану и сливочное масло. Кабы была у нас корова…

— Зачем ты это?

— А как же быть доченька? Он сказал: каждый день будут тебе носить сметану и масло выдадут.

— Ты думаешь, он у государства возьмет эти продукты? Свои отдаст… Вот молоко… Сестры говорили, по наряду больница получает. А сегодня я увидела в окно Юрку Рыбакова с бидончиком. Он это и приносил. А Степа Синельников клюквенным соком меня отпаивает. В нем, говорит, эликсир жизни. — Полина Михайловна грустно улыбнулась и умолкла, обессиленная. Закрыла глаза и, не открывая их, тихо, словно сама с собой, проговорила: — Видишь, какие люди, мама? А ты к ним с новой заботой.

— Что же делать, доченька?

— Послушай, мама, — начала Полина Михайловна и долго молчала, набираясь сил. — Собери мои платья. — И снова долгая пауза. — Голубое… Андрюшино любимое, оставь… остальные меняй на мед и масло…

— Хорошо, доченька.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

1.

Все началось с того концерта, на котором Зоя читала «Нунчу». Потом эта незабываемая встреча под дождем. Поездка через лес. «Идет, гудет Зеленый шум…» А что, собственно, началось, Степан и сам не понимал.

Внешне ничего не изменилось. Он по-прежнему мотался по району, заседал, выступал, звонил. Сутки были до краев заполнены напряженной работой. Бывали дни, когда он забывал обо всем, что касалось его самого.

Но все это время где-то в потаенной глубине его души теплилась крохотная искорка неосознанного и еще непонятого чувства. И диву давался Степан, отчего это временами ему бывает так весело и хорошо. И усталость не валит, и голод не пересиливает, и работа ладится.

И как бы ни был занят Степан, находясь в райцентре, он почти каждый вечер хоть на минутку да забегал в Дом культуры.

Там в это время всегда собирались кружковцы. Репетировали или устраивали импровизированный концерт. Каждый выступал, с чем хотел и как мог. А иногда там разгорались такие жаркие споры, что хоть водой разливай противников. Все завершалось песнями.

Бывали вечера, когда, занятый неотложным делом, Степан не шел в Дом культуры. Тогда поздней ночью кружковцы, прихватив баян, сами являлись в райком комсомола. Степан откладывал в сторону бумаги, брал в руки баян, и до рассвета из райкомовских окон слышались дружные песни или дробный перестук каблуков — это Борька Лазарев, размахивая единственной рукой, плясал «яблочко».

Как-то раз после затянувшегося в райкоме веселья Степан провожал Зою домой.

Прохладный утренний воздух был неподвижен и густ.

— Как тихо!.. — восторженно прошептала Зоя. — Кажется, мы на неведомой таинственной планете.

— Сейчас самый сладкий сон. Скоро хозяйкам вставать, коров доить. А пока они спят. Моя бабушка говорила, что перед зарей непробудным сном спят даже петухи.

— Я люблю предрассветную пору. Это уже не ночь с ее мрачной темнотой и страхами, но еще и не день, где все очевидно и понятно. Ты смотришь на восход и чего-то напряженно ждешь. И вся природа тоже ждет. Что будет?.. Тебе, наверное, не интересны мои рассуждения?

— Почему? Ты говоришь как раз то, о чем я сам не раз думал. Только я не смог бы высказать все это вот так красиво и… и… не знаю, какое еще подобрать слово. — Он засмеялся. Махнул рукой. — В общем, правильно сказала. В точку.

Зоя долго молчала. Потом заговорила снова:

— Помню, когда мы узнали, что папа погиб в ополчении, то словно онемели. Сидим и молчим, друг на друга не смотрим. Ночь уже была. Электричество не горело. Ни лампы, ни свечей не было. За окнами воют сирены… хлопают зенитки. А мы, как каменные. Мне показалось тогда, что вся жизнь теперь будет такой ужасной ночью. Беспросветной, безнадежной. Зачем же жить? Я стала думать: как можно умереть быстро и безболезненно? Думала хладнокровно и расчетливо, как о чем-то меня не касающемся. И вот начало светать. Мы с мамой, не сговариваясь, поднялись и вместе вышли на балкон. Понимаешь? Поближе к утру. Мама обняла меня, прижала к себе, и мы… плакали. Долго. Потом мама насухо вытерла глаза и строго так сказала: «Надо жить, девочка! Он ведь ради этого погиб». А внизу по улице шли солдаты. Рабочие чинили трамвайные рельсы. Из громкоговорителя послышались позывные Москвы. И мне показались нелепыми ночные мысли о смерти. И я решила, что когда-нибудь…

Ее прервал прозвучавший со стороны вокзала протяжный паровозный гудок. Тревожный и призывный. Потом послышался частый перебор вагонных колес и сердитое фырчание паровоза. Поезд прошел мимо станции без остановки. Вот на голубеющем небе показался черный клуб дыма и, разматываясь в ленту, покатился прочь.

Зоя схватила Степана за руку и, привстав на цыпочки, вытянулась, замерла, устремив взгляд за промчавшимся поездом. Он крепко сжал ее пальцы, а она, видимо, и не заметила этого. Когда шум поезда совсем стих, Зоя глубоко вздохнула, отняла руку и медленно пошла вперед, задумчиво глядя в ту сторону, куда умчался поезд.

— Как услышу гудок, так внутри словно оборвется что-то. И мне вдруг нестерпимо захочется уехать отсюда. Любым способом, только б уехать. Домой, в Ленинград! В мой Ленинград…

— Вот так все эвакуированные рассуждают, — обиженно заговорил Степан. — Скорей бы освободили мой Ленинград, мой Харьков, мой Киев, мою Одессу, и я уеду из Сибири. А кто освобождал эти города? Кто кормит армию и рабочих, кто по-братски приютил у себя миллионы эвакуированных? Те самые сибиряки, от которых ты так торопишься убежать…

— Степа, ты меня неправильно понял. Я никогда не забуду ни Сибири, ни сибиряков. И мне совсем не плохо здесь и не скучно. Но ты просто не представляешь себе, что такое Ленинград! Невский, Адмиралтейство, Дворцовая площадь, Исаакий, Медный всадник, Нева. А белые ночи? Помнишь?

Твоих оград узор чугунный, Твоих задумчивых ночей Прозрачный сумрак, блеск безлунный, Когда я в комнате моей Пишу, читаю без лампады, И ясны спящие громады Пустынных улиц, и светла Адмиралтейская игла. И, не пуская тьму ночную На золотые небеса, Одна заря сменить другую Спешит, дав ночи полчаса.

— Знаешь, Степа, вот кончится война, ты приедешь к нам учиться. Придешь ко мне, и мы, взявшись за руки, будем ходить всю ночь. Я покажу тебе Ленинград. Тогда ты поймешь меня и полюбишь навсегда этот город.

— Все равно, все равно, — упрямо твердил Степан. — Я не променяю Сибирь ни на какой Ленинград. И я не хочу, чтобы ты уезжала отсюда! Ни сейчас, ни после войны. Ни-ког-да.

Они остановились. Уже совсем рассвело. Степан увидел в глазах девушки изумление, на щеках — розовые пятна румянца.

— Почему ты не хочешь, чтобы я вернулась в Ленинград?

Степан прищурил серо-зеленые глаза, сжал зубы так, что четко проступили острые скулы.

— Не хочу, и все. Поняла? Не хо-чу.

Повернулся и молча ушел. Она стояла и смотрела ему вслед до тех пор, пока он не скрылся за поворотом.

На следующий день Зоя сама пришла в райком комсомола. Приветливо улыбнулась, подсела к столу. Сказала просто, обычным голосом:

— Я к тебе, Степа, посоветоваться о программе агитбригады. Мне кажется, ее надо целиком обновить. Как ты думаешь?

— Конечно! — сразу согласился он.

— Тогда давай посмотрим вместе. Я тут кое-что набросала. С ребятами договорились. Они — за. Но ты — наш политрук и конферансье. — Она мягко улыбнулась, опустила глаза. — Словом, давай подумаем вместе.

В это время позвонила Вера Садовщикова.

— Завтра у нас молодежный вечер, — зазвенел ее сочный голос, — а гармониста нет. Приезжай. Молодежь ждет. Приедешь, Степа?

Полуприкрыв ресницами глаза, Зоя внимательно смотрела на него. Степану казалось, что она слышит Верины слова и понимает их тайный смысл. Парень покраснел. Торопясь поскорее отделаться от Веры, принялся бессвязно доказывать ей, что очень занят и никак не сможет приехать в «Колос».

— Ладно, — обиделась Вера. — Мы не приневоливаем. Не можешь — не надо. Было б предложено.

…Степан приехал в «Колос» позже — в разгар уборочной, вместе с комсомольской агитбригадой.

2.

Культбригадовцы направились осматривать клуб, а Степан с Зоей зашли в правление. Там оказалась и Вера.

Она не вмешивалась в разговор Степана с председателем. Исподлобья поглядывала на Зою и молчала. Степан перехватил ее ревнивый взгляд, заторопился.

— Ну, мы пойдем, Трофим Максимович. Сейчас подзаправимся — и на поля. Вечером концерт в клубе. Пошли, Зоя.

Едва они отошли от конторы, как сзади окликнули.

— Товарищ Синельников!

Степан обернулся. Вера стояла, презрительно щурясь и слегка поводя плечами.

— Можно вас на минуточку?

Он подошел, вгляделся в лицо Веры и подивился его необыкновенной яркости. Густые, будто подведенные, брови, тугие румяные щеки, налитые вишневые губы. Она смотрела на него вприщур, нервно покусывая уголок шелковой косынки.

— Что тебе? — сухо спросил он.

— Не догадываешься?

— Нет.

— Жаль. — Опустила глаза и тихо, с горькой обидой проговорила: — Что ты меня сторонишься, Степа? Думаешь, я навязываться тебе буду?

Степан промолчал.

— Забыл? — тихо спросила Вера.

— Нет.

— Не забыл? — вскинула Вера загоревшиеся глаза. — Зачем же мучаешь?

От ее укоризненно-нежного взгляда, от приглушенного волнением голоса, от того, как вся она подалась к нему, Степану стало жарко. Сказал тихим голосом:

— Я и сам маюсь… Только сейчас мы все равно ни до чего не договоримся.

— А когда? — нетерпеливо спросила она. — Вечером, Да? — Понизила голос до шепота. — Я так ждала тебя. Измучилась. Поговорить хотела. Душу отвести.

— Ладно. Встретимся после концерта.

— Хорошо, Степа. — И пошла уверенной быстрой походкой.

Степан направился к Зое. Она вертела в руке листок подорожника. Лицо задумчивое. Губы необычно плотно сжаты, а между светлых бровей обозначились две поперечные глубокие морщинки.

— Пойдем, — позвал ее Степан.

Шли рядом, не глядя друг на друга. Вдруг Зоя остановилась, глянула в упор.

— Любовь?

— С чего ты взяла? — Степан покраснел.

— Она так смотрела на тебя. И очень нервничала. Красивая девушка и любит по-настоящему…

— Знаешь что, Зоя… — закипел Степан.

Она предостерегающе дотронулась до его руки.

— Извини, пожалуйста. Я вмешиваюсь совсем не в свое дело… Извини. — И торопливо рванулась вперед…

— Зоя! — крикнул он вслед.

Она пошла еще быстрее, почти побежала.

— Зоя!

Она уходила все дальше.

— Товарищ Козлова!

Зоя остановилась так резко, будто налетела грудью на невидимую преграду.

Он подошел к ней. Хотел шуткой загладить неприятную размолвку, но Зоя, не глядя на него, сказала подчеркнуто официальным тоном:

— Я слушаю вас.

Теперь обиделся Степан. Отчеканил по-военному:

— Останетесь здесь. Подготовите клуб к концерту. Мы разделимся на две группы и выедем в бригады. К вечеру вернемся.

— Хорошо, товарищ Синельников.

Целый день Степан с группой агитбригадовцев ездил по полям. Они рассказывали хлеборобам о событиях на фронте, выпускали «молнии» и «боевые листки», писали лозунги, устраивали летучие концерты.

Прощаясь, Степан приглашал колхозников на вечерний концерт. «А частушки будут?» — спрашивали его. «Обязательно», — отвечал он. Его долго не отпускали: советовали, кого и за что продернуть в частушках. Скоро потрепанный блокнот Степана вместил в себя множество интересных фактов. Тогда он сказал Лазареву:

— Ты проведи беседу в бригаде, а я посижу, посочиняю.

Он отошел подальше от полевого стана, забрался под суслон и принялся писать коротенькие четверостишия…

Когда совсем стемнело, колхозники стали сходиться в клуб. Рассевшись по лавкам, курили, грызли семечки, негромко переговаривались. Мальчишки расположились на полу перед сценой, облепили подоконники, забили проходы. Они дурачились, ссорились и даже ухитрялись подраться.

Когда Борька объявил, что перед концертом Синельников сделает доклад о краснодонцах, послышались возгласы:

— Только покороче!

— Давай сначала концерт, потом доклад.

— Сами читали!

Но вот Степан вышел на сцену. Постоял, выжидая тишины. Заговорил во весь голос:

— Это было в сентябре сорок второго года. В оккупированном Краснодоне фашисты устанавливали «новый порядок» — порядок кнута и виселицы. Но наш народ не подставил шею под немецкое ярмо, не склонил головы, не опустил рук. Лучше умереть стоя, чем жить на коленях! И по призыву отцов молодежь поднялась на борьбу с врагом…

Постепенно шум в зале затих. Даже мальчишки угомонились. А когда он стал рассказывать о боевых действиях молодогвардейцев, в зале наступила такая тишина, что даже шепотом сказанное слово слышали все. Степан не впервые рассказывал о подвиге «Молодой гвардии», но снова и снова глубоко переживал жестокую трагедию горстки юных героев. Вместе с молодогвардейцами он ненавидел, боролся, страдал и умирал мученической смертью. Потому и слушали его так, будто он сам был одним из тех, кто поднял непобедимое знамя «Молодой гвардии».

— Истерзанные, но не покоренные, шли они на казнь по родной улице, гордо вскинув седые головы… — звенел голос Степана в тишине. Женщины плакали. Мужчины нервно кривили губы.

С трудом Степан прочел список казненных молодогвардейцев и долго молчал. Потом твердо, по слову произнес:

— Павшим в неравной, жестокой борьбе с фашистами героям-комсомольцам Краснодона вечная память и слава!

В переднем ряду медленно поднялся солдат с костылем под мышкой. В разных концах зала встало еще несколько человек, а через мгновение стояли все.

— Наши солдаты отомстят гитлеровским палачам за муки и смерть молодогвардейцев, задушат фашистскую гадину и водрузят над Берлином знамя нашей Победы!

Зал дрогнул от аплодисментов.

— Да, победа будет за нами. Теперь в этом не сомневаются даже господа черчилли. Но победа не придет сама. Ее надо добыть в бою, И если мы хотим приблизить заветный час, если нам не безразлично, какой ценой будет куплена эта победа, — мы тоже должны бороться за нее. А как? Чем мы можем помочь Красной Армии? Прежде всего хлебом. Без хлеба нет солдата, нет рабочего. Хлеб нужен всем… И до чего же обидно и горько бывает, товарищи, когда видишь, как этот хлеб, вместо армейских пекарен, попадает в навоз. Есть у вас Фекла Душечкина. Как она жнет? На каждом квадратном метре остается семнадцать-двадцать колосков. На одном гектаре она теряет столько хлеба, сколько нужно, чтобы целый день досыта кормить взвод солдат. И если сегодня где-то на фронте вернувшиеся из поиска разведчики остались без хлеба, то в этом виноваты и вы, товарищ Душечкина.

— Верно!

— Как на дядю работает!

— А еще солдатка!..

После доклада объявили перерыв: людям надо было прийти в себя, перекурить, настроиться на иной лад.

Потом начался концерт. Чем ближе подходил он к концу, тем чаще слышались выкрики из зала:

— Давай частушки!

Частушки значились последним, заключительным номером программы. Объявив его, Степан подошел к баянисту, вынул из кармана блокнот, откашлялся, и вот в притихший зал полетела первая припевка:

Фекла Душечкина жнет, Будто полем слон идет. Рожь примятая лежит, А в снопах овсюг торчит.

— Здорово!

— Верна-а-а!

— Ай да Фекла!

Возгласы тонут в хохоте и оглушительных аплодисментах. Фекла спрятала лицо в ладонях и, наверное, не скоро отважится поглядеть в глаза соседке.

Степан поднял руку. Отчетливо слышится каждое слово новой частушки:

Секретарша сельсовета Потрудилась в это лето: От зари и дотемна На печи спала она.

Уханье, визг, хохот. Красная, пышнотелая секретарша штопором ввинчивается в толпу и под свист мальчишек выбегает из зала…

3.

Степан вышел из клуба вместе с Борькой. У дорожки, прислонясь спиной к березе, стояла Вера.

— Ты топай один, — сказал Степан другу. — Мне надо с… товарищем поговорить.

— Валяй, — усмехнулся Борька. — Ждать тебя не будем. С таким товарищем можно и до утра проговорить…

Вера встретила Степана взволнованным шепотом:

— Степушка, милый. Думала, совсем разлюбил. Променял меня на эту… ленинградку. Пойдем ко мне. Там поговорим. Поешь. Отдохнешь. Мать к сестре уехала. Одна я.

Он слушал ее, а думал о том, что через несколько минут все агитбригадовцы соберутся в колхозной конторе. Поставят на стол ведерный чугун картошки, пару кринок молока. И кто-нибудь обязательно спросит: «Где же Степан?» Борька, конечно, не стерпит. «Бывшую комсоргшу инструктирует», — или еще что-нибудь подобное ляпнет. Зоя ничего не скажет, но завтра так посмотрит… «А что она мне? — закричало Степаново самолюбие. — Ни жена, ни невеста. Просто знакомая». И тут же одернул себя: «Если бы просто…»

— Ну, что ты стоишь, Степа? Пойдем. — Вера потянула его за рукав.

Он нехотя двинулся за ней по узенькой, еле видной в темноте тропинке. Шел и думал: «Сейчас придем. Она тоже поставит на стол еду и кувшин бражки или четвертинку самогону. Выпьем, поедим — и в постель. Потом всякий раз, приезжая в «Колос», я буду ночевать у нее. На меня станут смотреть с ухмылочкой, с прищуром. Придумают какое-нибудь обидное прозвище. Если бы я любил по-настоящему. Не люблю ведь. Теперь-то уж точно знаю. Не люблю. Ну, красивая, жалел ее, а не люблю. Когда-нибудь все равно придется сказать ей об этом. А Зоя отвернется. Навсегда».

Неожиданно вспомнился ночной разговор с Рыбаковым в колхозной конторе, и Степану стало совсем не по себе. Однако сказать Вере что-нибудь резкое, повернуться и уйти — не хватало смелости и сил. Ведь он ее целовал, говорил, что ему хорошо с ней. А тогда, после кино… Сподличал. Как же: лестно стало, что девушка сама объяснилась. Противно и гадко. Степана передернуло от негодования. Он остановился. Вера шагнула к нему, подставила губы для поцелуя.

— Постой, Вера, — заговорил он бессвязно и торопливо, сам не веря своим словам и оттого презирая себя. — Ты иди одна. Я забегу к своим. Посижу немножко. Улягутся, приду к тебе. Договорились?

— Как знаешь.

— Да не сердись ты, чудачка. — Он заставил себя обнять ее и даже поцеловал. — Не хочу кривотолков. Понимаешь? Ни о тебе, ни о себе. Ладно?

— Ладно, — нехотя согласилась она.

— Тогда иди. Часа через полтора буду.

Повернулся, отошел шагов десять и не вытерпел, побежал к конторе. Вошел, когда все усаживались за стол. Его встретили радостным шумом.

— Я говорил, к ужину не опоздает, — смеялся Борька, — а они не верили. Заподозрили тебя бог знает в чем.

Вместе со всеми Степан ел горячую рассыпчатую картошку, запивая ее молоком. Зоя сидела напротив. Она была необычно молчалива. Часто хмурилась.

Да и другим было не до разговоров: намотались, а скоро наступит новый день.

После ужина стали укладываться спать. Настелили на полу соломы, кинули в головы пальто, фуфайки — и постель готова. Улеглись в ряд кому где нравится. Борька еще рассказал, как он добывал молоко и картошку на ужин. Он умел рассказывать, мог присочинять, превращая любое пустяковое событие в забавнейшее приключение.

— Я говорю этому носатому махновцу (так он окрестил колхозного счетовода): «Выписывай картошку, огурцы, молоко, и мы разойдемся, как в море корабли». А он свое долдонит: «Только за наличный расчет». — «Откуда, говорю, у нас эта наличность, если мы концерт бесплатно ставим». — «Не мое дело. Не толкай меня в омут». — «А если я толкну тебя в шею. Да не толкну, а двину». — «Как так?» — растерялся он. «А очень просто, говорю, ты видел когда-нибудь психов?» А сам глаза выкатил, раздул ноздри и начинаю дышать, как загнанная лошадь. Махновец побледнел и озирается, в какую бы щель нырнуть. Я еще добавил оборотов. Голову вниз и прямиком на заданную цель. Понял он, что я его сейчас торпедирую, и юрк под стол. Тут председатель входит. «Ты что здесь?» — спрашивает. Я доложил. Председатель дает «добро». «Вот только счетовод придет и все выпишет». — «А он, говорю, уже здесь, на своем рабочем месте». — «У тебя, что, парень, миражи в глазах?» — «Зачем, отвечаю, миражи, все в натуре. Ваш старпом сменил рабочее место, в низы спустился», — и на стол ему показываю. Заглянул под него председатель: «Ты что туда забрался?» — «П-пе-р-рышко обронил. Последнее. И куда оно закатилось…»

Над Борькиным рассказом посмеялись вдоволь. А потом вдруг все стихли, и скоро комната наполнилась ровным дыханием спящих людей.

Степан ворочался, как на раскаленном поду. Надо было идти к Вере. Обещал, она ждет. Но какая-то сила сковывала, удерживала его. Он спорил, боролся с собой, но так ни на что и не решился. В конце концов Степан потихоньку поднялся, накинул на плечи стеганку и вышел. На крыльце, у самого порога, стоял толстенный, в два охвата чурбак. Степан присел на него, закурил.

Сзади тоненько скрипнула дверь. Послышались легкие шаги. На крыльцо вышла Зоя.

— Ой, кто тут?

— Я.

— Степан?

— Он самый.

Она постояла около него, пригляделась к темноте. Осторожно присела на краешек чурбака. Он подвинулся, уступая место. Она сидела и молчала. Степан курил до тех пор, пока не обожгло губы. Щелчком отшвырнул окурок, и тот, прочертив в темноте светящуюся полосу, ткнулся в землю, брызнул искрами и погас.

Зоя поежилась, чуть придвинулась к нему. Заговорила спокойным голосом, словно продолжая давно начатый разговор.

— Ты на меня рассердился, когда я сказала правду. А на правду обижаться нельзя.

Он промолчал.

— Обещал ведь этой девушке, что придешь. Она ждет.

— Откуда ты знаешь, что обещал?

— Чувствую. А разве не правда?

— Правда. Обещал. Пожалел, смалодушничал и…

— А она тебя любит.

— Знаю. Потому и не хочу подличать. Если б я по-настоящему любил. А ради забавы, ради времяпровождения — не хочу. Стыдно. Себя стыдно. Понимаешь?

— Прекрасно понимаю. Сейчас некоторые живут по принципу: «Война все спишет». И она списывает. Много грязи поднялось со дна нашей жизни. — Зоя задумалась, вздохнула. — Вот знаешь… Сорок дней мы ехали от Ленинграда до Малышенки. Чего только не насмотрелись! Жадюга умер с голоду на чемодане, полном награбленного золота. Молоденькая девчонка продалась проходимцу за буханку хлеба. У меня не хватало злости, чтобы негодовать и возмущаться. Не хватало слез, чтобы плакать. Казалось, война вытравляет в людях все человеческое, светлое и хорошее. А когда я внимательно пригляделась к людям, увидела и многое иное! Голодные усыновляют бездомных сирот. Красивые молодые женщины выходят замуж за слепых и безруких фронтовиков. Я видела столько прекрасных людей. Таких… — она помолчала, ища сравнения, — как горьковский Данко. Они сжигают себя, чтобы светлее и теплее было народу. Возьми нашего Рыбакова. А сколько таких там, на фронте?

Ночь была такая темная, что за метр от крыльца ничего не видно. Над головой — ни звезд, ни месяца. Кругом непроницаемый мрак. Небо затянули тучи. Собирался дождь. Темнота дышала влажным холодом. Степан скинул с плеч ватник.

— Возьми, укройся. Ты же в одном платье.

— И ты не в свитере.

— Я сибиряк.

— И я не южанка.

— Тогда придвигайся поближе. Поделим ватник пополам.

Она придвинулась к нему. Он укрыл ее ватником, закинув краешек полы себе за спину. Несколько минут просидели в безмолвии, согревая друг друга теплом своих тел.

— У тебя есть жених?

— Нет.

— Ну, просто любимый парень.

— Нет. — Она глубоко вздохнула. — У меня было много друзей. Каждую субботу мы собирались у кого-нибудь на квартире и устраивали капустники.

— Это что за штука?

— Студенческая вечеринка. Веселая, непринужденная.

— С вином и поцелуями?

— Не обязательно. Зато уж шуток, пародий, веселых экспромтов — хоть отбавляй. Ну и, конечно же, стихи и музыка. У меня был приятель, студент консерватории. Пианист. Великолепно играл. Особенно Баха. Бывало, наспоримся до хрипоты, даже чуточку поссоримся. Он сядет к роялю. И через несколько минут — все забыто. И наша ссора покажется нелепой и вздорной… Ты ведь переживал такое… ты музыкант.

— Какой я музыкант? — с горечью и вызовом сказал Степан. — Я даже настоящего баяниста не слышал, который играл бы по нотам. — С силой ударил кулаком по колену. — Люблю песни, гармонику. Подгорная, вальс, краковяк. А всякие там Бахи и Бетховены для меня пустой звук. Об операх, балетах, симфониях и еще, не знаю, как они называются, я только читал. Да по радио слышал. Поняла?

— Поняла, — смущенно ответила она, но тут же поправилась, заговорила совсем другим голосом. — Только ты зря похваляешься этим. Конечно, ты не виноват, но хвалиться тут нечем. — Помолчала. Нашла в темноте его руку, накрыла своей ладонью. Задушевно сказала. — Ты все узнаешь, Степа. И увидишь. И услышишь. И чего захочешь — добьешься. Уверена в этом…

Он сжал ее руку и неожиданно для себя спросил:

— А если я захочу, чтобы ты была моей… моей любимой. Этого я могу добиться?

Зоя отняла руку. Встала. Он тоже поднялся. Стеганка соскользнула, мягко шлепнулась на пол. Они не заметили этого.

— Не знаю, Степа, — медленно проговорила она. Повернулась и ушла в контору.

Степан остался на крыльце. Вслушался в ночь. Уловил мягкий шорох дождя. Сбежал по ступенькам. Запрокинул голову. В разгоряченное лицо впились мелкие холодные капельки.

Он ловил их ртом, слизывал с губ и улыбался. Он и не вспомнил о Вере, ждавшей его.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

1.

…Все вроде бы знакомо и все ново. Под ногами — пологий склон, заросший черемухой. Если сбежать вниз — там речка. Вода в ней зеленая, с яркими пятнами лилий. А кругом черемуха, черемуха, черемуха. Она цветет — потому и вокруг белым-бело. Степан сломил большую, усыпанную цветами ветку. Поднес ее к лицу и замер, услышав легкий, мелодичный звон. Оказывается, от его прикосновения на землю падали с деревьев белые лепестки. Падали и звенели, как крохотные колокольчики… Все больше и больше облетало с ветвей лепестков-колокольчиков, все громче, все голосистей их веселый перезвон. Вот они закружились, завихрились белой метелью, и поднялся такой трезвон…

Степан вздрогнул, открыл глаза: на столе надрывался телефон. Степан схватил трубку. Жесткий голос Рыбакова ударил в ухо.

— Комсомол?

— Слушаю, Василий Иванович.

— Здоров. Что это до тебя не дозвонишься? Ты с агитбригадой в Иринкино был?

— Конечно.

— Там вчера ночью какая-то сволочь налетела на колхозные склады. Сторож — бывший фронтовик, не растерялся. Поднял стрельбу. Его ранили, но склады не тронули. Прокурор и начальник милиции уже там. Поедем утром туда. Поможем им развязать этот узел.

— Ладно.

— Подходи сюда часам к семи.

Степан положил трубку. Посмотрел на ходики — без четверти два. Лениво свернул папиросу, прикурил. Сделал глубокую затяжку, и сразу сонливость слетела с него. «И как это я уснул, — недоумевал он. — Читал, читал и вдруг…»

Зевнул. Написал записку своему заместителю:

«Аня! Уехал в Иринкино. Готовь на 20-е бюро. Съезди в Луковку, Борьку командируй в школы Рачевской зоны».

Потянулся, потушил лампу и вышел.

На улице легкий снежок клубился на ветру. Опять пришла зима. Небо задрапировано серыми тучками. Улицы пустынны, окна домов темны. Степан застегнул ватник, нахлобучил малахай и торопливым шагом пошел мерять знакомую до мелочей дорогу.

Только подошел к крыльцу, мать уже отворила дверь. Ласково заворчал на нее:

— Опять не спишь?

— Сплю, Степочка, сплю, — возразила мать, ставя на стол сковородку с толченой, затомленной в молоке картошкой. — Только сон у меня чуткий. Издали слышу твои шаги и пробуждаюсь. Садись ешь. Еще не остыла. Хлебушка нынче опять не досталось.

Степан торопливо, как утка, проглотил картошку, запил холодным чаем. Укладываясь на узкой и жесткой постели, сонно проговорил:

— Мам, разбуди меня в шесть. Мне к семи в райком. Поедем с Рыбаковым.

— Ладно, сынок.

Засыпая, еще слышал, как маленькая Оленька попросила пить. «Сейчас, дочушка, вот только…» — и будто провалился.

Утром мать еле добудилась Степана. В любом другом месте он просыпался от одного прикосновения, а дома его совсем не просто было растрясти. Мать трепала за волосы, щекотала под мышкой, зажимала нос, а он бормотал что-то бессвязное и даже глаз не открывал.

— Ну и спи, — с притворной строгостью прикрикнула мать. — Уже семь. Пускай Рыбаков подождет!

Степан сразу сел на постели. Ожесточенно протер глаза и принялся одеваться. На столе его уже ждал завтрак: чугунок горячей картошки в мундире и кружка молока. Степан знал — стельная корова давала всего полтора-два литра в сутки и к молоку не притронулся.

Рыбаков встретил его во дворе райкома. Пожимая руку, добродушно спросил:

— Трудно рано вставать?

— Трудно. С ночи могу хоть до пяти не спать, а утром тяжело.

— Это пока молодой, — утешил Василий Иванович. — Постареешь — ко всему привыкнешь. Я вот без всякого будильника в любое время поднимусь. И ты научишься. Поехали.

Не успели они и по цигарке выкурить, как уже очутились за поселком. Кошевка плавно катилась по мягкой свеженакатанной дороге. Закутавшись в тулуп, Степан пригрелся и задремал.

Очнулся от резкого толчка. Открыл глаза. Светлым-светло! Мимо плыли кружевные березы. Снег был такой неправдоподобной белизны, что от его сияния резало глаза.

Рыбаков покосился на Степана, насмешливо спросил:

— Выспался?

— Выспался, — виновато отозвался тот и полез за кисетом. Свертывая папиросу, пристально вглядывался в мелькавшие мимо столбы, деревья, мостики, выискивая какую-нибудь примету, которая помогла бы определить, далеко ли отъехали они от райцентра. Оказалось, отмахали километров тридцать. Лошадь изрядно притомилась. Тяжело поводила потными боками и отфыркивалась. Василий Иванович ослабил вожжи, Воронко перешел на шаг.

— Бельмом на глазу торчит это Иринкино, — заговорил Рыбаков. — Что ни день, то новость. Сколько там разных уполномоченных побывало, а до сути не добрались. Все эти пожары, грабежи, секты и церкви — узелки одной веревочки. Только мы никак ее не нащупаем. Были там и Шамов, и из обкома пропагандисты, и наши чекисты. И местных сил немало. МТС, сельсовет, школа. А перемен никаких. Надо, наконец, подобрать ключи к этому замочку. Ясно?..

Иринкино — большое село. Главная улица — широкая и длинная, километра на три протянулась. По обеим сторонам ее выстроились высокие тополя. Дома добротные, с массивными резными воротами. До войны здесь жили в большом достатке. Соломенной или дерновой крыши не увидишь. И сейчас село выглядело куда лучше многих других. Даже одевались здесь чище, мужиков было больше: роились вокруг МТС.

Едва Рыбаков со Степаном выехали на главную улицу села, как из переулка выбежала большая ватага ребятишек. Они свистели, орали, улюлюкали. Следом, ни на кого не глядя, шел высоченный, плечистый мужик в домотканых штанах, холщовой рубахе навыпуск и босой. На обнаженной волосатой груди болтался большой медный крест. Мужик опирался на толстую суковатую дубину.

Василий Иванович остановил лошадь. Их сразу окружили мальчишки.

— Что за чудище? — спросил Степан.

— Ерема-юродивый. Всю зиму так ходит. Мороз не берет. Святой, — выпалил мальчишка в желтом треухе.

— Не ври, — накинулся на него другой мальчишка. — Когда сильный мороз, он лапти обувает.

— Он бы не обувал, старухи заставляют.

Юродивый остановился в полуметре от Рыбакова. Несколько мгновений смотрел на него дикими немигающими глазами и вдруг, испуганно отпрыгнув в сторону, закричал густым, хриплым голосом:

— Чур меня! Чур! Антихристовы ро́ги вижу! Берегитесь, люди! Горе идет. Прячьте детей, уводите скот. Антихрист появился. Чур! Сгинь-сгинь! А-а! — И широкими оленьими скачками понесся прочь.

— Загадочная личность. — Рыбаков шевельнул вожжами, посылая Воронка вперед. — Надо завтра же повстречаться с ним и рассмотреть его вблизи.

Назавтра юродивый исчез из села, как в воду канул. Председатель сельсовета сказал, что Ерема, наверное, ушел в соседние деревни.

— Он круглый год по деревням шастает. Из избы в избу. Обойдет округу и опять у нас появится.

— И все-таки надо его проверить, — задумчиво проговорил Рыбаков.

— Где ж его найдешь? — пожал плечами председатель сельсовета. — Птица перелетная, куда захотел — туда полетел. Одно слово — дурак.

— Дурак ли?

Председатель в ответ только развел руками.

2.

Молодежное собрание проходило в клубе.

Степан сделал доклад о положении на фронте и задачах колхозной молодежи.

— Вот я гляжу на вас. С виду вы вроде бы ничего ребята. А если ковырнуть поглубже — тухлятинкой запахнет. Подзаплесневели вы, и крепко. Всяк по себе живет, а на государственные интересы ему наплевать. План хлебозаготовок ваш колхоз позорно провалил. Все другие поставки тоже провалил. Распустили слюни и не видите, что вокруг вас паучье гнездится. Спекулянты и всякая шваль. День и ночь коптят небо подпольные комбинаты по производству самогонки. Ожила пятнадцать лет пустовавшая церквушка. Появились сектанты. Уговаривают парней уклоняться от призыва. Кто-то поджег мастерские, хотел ограбить склады. Вы, комсомольцы, попрятались в норы, а враги, наоборот, подняли голову. Понимаете, ребята? Они же подрывают силы Красной Армии, помогают Гитлеру бить наших. А вы? Делаете вид, что все в порядке, ничего не случилось. Смотреть на вас стыдно, товарищи. Бесхребетники вы, а не комсомольцы. Позорите организацию, которая воспитала Зою Космодемьянскую и Олега Кошевого. Встряхнитесь, друзья! Вас сорок человек. Если вы будете бдительными, мимо вас не проползет никакой враг…

После доклада выступило несколько человек. Они смущенно каялись, обещали «исправить положение», жаловались на отдаленность от райцентра и свою малочисленность.

Степан сердился, слушая вялые однообразные речи комсомольцев: «Ни черта их не проняло. — Напряженно думал. — Может быть, надо с каждым по отдельности поговорить, кто что знает?» Собрание закончилось принятием казенной резолюции, которая обязывала «поднять», «наладить», «повысить».

Потом были танцы.

В Иринкино оказался свой гармонист. Недовольный и собранием и самим собой, Степан собрался выйти покурить, но в этот момент стоявшая рядом худенькая девушка робко, но настойчиво сказала:

— Пойдемте танцевать, товарищ Синельников.

Он удивленно глянул в ее остроносое скуластое лицо. Она покраснела, опустила глаза. Степан взял смущенную девушку за руку, вывел в круг.

Несколько минут они танцевали молча. Вдруг девушка чуть слышно прошептала:

— Выйдем на волю. Мне надо что-то сказать. Он согласно кивнул головой.

Они поравнялись с входной дверью и проворно нырнули в нее. Сойдя с крыльца, девушка, пригнувшись, побежала вдоль стены и скрылась за углом. «Что такое?» — поразился Степан, но все же последовал за ней. Она поджидала его, стоя у бревенчатой стены.

— Товарищ Синельников… Не знаю, как и сказать. — Прижала ладони к щекам, помолчала. — Тетя у меня есть. Сектантка. И меня все туда заманивает…

— Ну?

— Это неважно, конечно, — заторопилась девушка, путаясь в словах и оттого волнуясь все больше. — Сегодня я у нее была. А там соседка. Тоже сектантка. Я слышала их разговор, они договаривались ночью поехать в лес, повезти еду братьям. Понимаете? Ночью и в лес. Что там за братья? У нее родных-то братьев нет. Мне страшно стало. Говорят, что в лесу люди какие-то. Вы бы узнали. Только тетю, в случае чего… Она это от горя. Мужа у ней и двух сыновей убили, а третий пропал без вести. Вот она от тоски и подалась к сектантам.

— Постой, постой. Значит, сегодня ночью? Откуда поедут?

— От тети. У нее во дворе с вечера лошадь стоит. Она сказала председателю — в район поедет, к врачу, что ли…

— Где она живет?

— Четвертый дом от конторы. По той же стороне. Против ворот два тополя. Только уж вы…

— Спокойно. Как тебя звать?

— Маша Ракитина.

— Не волнуйся, Маша. Иди домой — и никому ни звука. Большое спасибо.

Он крепко пожал ее холодную руку, ласково подтолкнул в спину.

— Иди.

Она ушла. Проводив ее взглядом, Степан побежал В МТС.

Через час в кабинете директора собралось десять человек: Рыбаков, Синельников, прокурор Коненко, начальник милиции с участковым милиционером и еще пятеро коммунистов из МТС. У большинства в руках охотничьи ружья и мелкокалиберные винтовки. Сидели молча, курили, перекидывались короткими фразами.

Во втором часу ночи с улицы постучали в окно. Все поднялись, гуськом вышли во двор. Надев лыжи, огородами дошли до околицы и, растянувшись цепочкой, побежали по сугробам к потемневшему невдалеке лесу.

— Прибавь шагу, — вполголоса сказал Рыбаков ведущему.

Быстрее замелькали палки. Люди дышали тяжело.

На опушке леса остановились, прислушались. Откуда-то издалека доносились скрип полозьев и приглушенные голоса. Мужчины разбились на две группы и вошли в лес: одни справа, другие слева от дороги.

Скоро лыжники увидели впереди подводу. Запряженная в розвальни лошаденка трусила легкой рысцой. В санях — две женщины, закутанные в шали. Наверное, им было страшно в ночном зимнем лесу, потому они непрерывно разговаривали.

— Смелая ты, Авдотья, — сказала одна молодым ломким голосом.

— А чего бояться-то, — грубо откликнулась спутница. — Бог-от, чай, все видит. Не даст в обиду. Да и ради сына на что не пойдешь. Один ведь остался.

— А если волки?..

— Ништо. Я ружье прихватила. Когда-то не хуже мужика стреляла.

— А вдруг нас не встретят?

— Пошто не встретят? Не впервой, поди, — успокоила старшая.

— Батя что-то хмурый стал. Надоело ему, видать, по лесам-то прятаться. Он ведь ране ни в бога, ни в черта не верил, а тут на тебе. Подговорил его Ерема. А какая радость? Ну, отсидят в этой дыре до победы, а потом? Засудят… А и не засудят, как людям в глаза глядеть… И ему тяжко, и мне не сладко..

Узкую дорогу со всех сторон теснили высокие мохнатые ели и сосны. Скрипели полозья, фыркала лошаденка, вполголоса переговаривались возницы. Вдруг где-то в глубине леса гулко выстрелил обломившийся от снега сук. Молодая ахнула, а старшая приглушенно засмеялась, приговаривая:

— Пужливая ты, Лушка, а ишо полюбовника имеешь.

— Какого полюбовника? — возмутилась молодая. — Брехня!

— Сама видела, как он на свету от тебя уходил. Только личности не успела разглядеть: больно быстро бёг. Да ты не отпирайся. Я не свекровка. Живи как знаешь…

Лыжники шли на значительном расстоянии от дороги, и все равно им было отчетливо слышно каждое слово.

Проехав километров двенадцать, подвода остановилась на лесной прогалинке. Летом здесь, видимо, заготовляли дрова. Сейчас из-под толстого снежного наста торчало несколько высоких пеньков да в дальнем углу возвышалась большая поленница.

Не успели женщины вылезти из саней, как из лесу донесся глухой волчий вой. Лошадь нервно переступила ногами. Молодая женщина испуганно вскрикнула.

— Не бойсь, — успокоила ее старшая. — Это наши знак подают. — И, сложив ладони рупором, аукнула.

Минут через пять на поляну вынырнули трое, подошли к возу.

— Сынок, ты? — окликнула старшая, и ее грубый голос вдруг задрожал, в нем послышались ласковые, воркующие нотки.

— Витьки нет. Он сегодня не смог прийти, — ответил один из тех, что вышли из лесу.

— Ай заболел? — всполошилась женщина.

— Нет. Дело одно. В следующую пятницу придет.

— Вы бы поостереглись теперь, — просительно проговорила женщина.

— А что? — тревожно спросил один из лесных пришельцев.

— Неспроста, поди, к нам они пожаловали. И начальник милиции, и прокурор, и сам Рыбаков прикатил. Не иначе ваш след ищут.

— Пускай ищут. А вы за ими доглядайте. Чуть что — свистните, и мы перекочуем на другие квартиры.

— Говорят, Ерему они разыскивали, — подала голос молодая.

— Святой следов не оставляет. А вы, пока они не уедут, сюда не суйтесь. Только в крайней нужде. Пора за дело.

Лесные пришельцы с помощью женщин быстро разгрузили сани. Взвалив на спины большие мешки, встали на лыжи и нырнули в чащу.

Женщины тут же развернули сани и тронулись в обратный путь.

Скоро вокруг все стихло. Рыбаков осторожно вышел на поляну. За ним последовали и другие.

— Ты, Чернявский, кажется, разведчиком был? — обратился Василий Иванович к начальнику милиции.

— Так точно.

— Возьмешь с собой Иванченко. Идите по их лыжне. Не нагоняйте. В случае чего — пошлешь Иванченко к нам. Мы выйдем следом, через двадцать минут. Ясно?

— Так точно.

— Идите.

Они ушли. Рыбаков посмотрел на часы.

Минуты тянулись медленно. Пошел мелкий редкий снег. В верхушках деревьев зашумел ветер.

— Похоже, завьюжит, — сказал Коненко. — У меня второй день рана ноет к непогоде.

— Пора, — сквозь зубы вытолкнул Рыбаков. — Оружие держать наготове. Без команды ничего не делать. Учтите: может быть всякое. Двинулись.

Они пошли в затылок друг другу. Лыжи легко скользили по лыжне, оставленной теми тремя.

Прошло полчаса, час. Не видно конца ни лыжне, ни лесу.

Вдруг впереди послышался какой-то шорох, из-за дерева выскочил лыжник.

— Иванченко? — тихо окликнул Рыбаков.

— Я, Василий Иванович. В километре отсюда охотничья избушка и несколько землянок. К ним скрытно не подойти: там такой пес!.. Рычит, как тигр. Учует.

— Пошли, — скомандовал Рыбаков.

Скоро они натолкнулись на Чернявского. Он стоял с наганом в руке, прислонившись спиной к могучей березе. Начальник милиции торопливо доложил обстановку. Судя по голосам, в избушке и землянках скрываются не менее десяти человек.

— Обойдем их кольцом, — медленно проговорил Рыбаков. — Ты, Коненко, возьмешь Иванченко и Пугачева и зайдешь слева. Синельников с участковым заходите справа. Ты, Степан, поосторожней, не зарывайся. Смотрите в оба. Может быть настоящий бой. Прислушивайтесь!

Когда пятеро скрылись в лесу, Рыбаков спросил Чернявского:

— У тебя запасной обоймы нет?

— Нет. У меня же наган.

— Ну, ладно. Обойдемся.

Все медленно двинулись по лыжне.

Впереди послышалось глухое ворчание и лай собаки. Лыжники прибавили шагу и скоро очутились на краю небольшой заснеженной поляны.

Огромный пес с ожесточенным рычанием кинулся на Рыбакова. Тот с трудом сдержал натиск матерой собаки, тыча в нее острием лыжной палки.

Дверь избушки распахнулась. Из нее выпрыгнул человек и плюхнулся у порога в снег. «Тертый калач», — подумал Василий Иванович и плотнее прижался к дереву.

— Кто тут? — долетел выкрик.

— Охотники, — ответил Рыбаков. — Товарища у нас подранили. Пускай здесь до завтра полежит. Утром мы за ним на коне приедем.

— Катись отсюда к… Как пришли, так и уходите.

— Тебе что, паразит, избы жалко? — повысил голос Рыбаков. — Убери своего пса, а то я его пристукну.

— Попробуй. Сам за ним отправишься.

Василий Иванович вынул из кармана пистолет. Выстрелил в оскаленную собачью пасть и повалился в снег. Собака взвизгнула и, высоко подпрыгнув, ткнулась мордой в сугроб. В ту же секунду ночную тишину спящего леса располосовала короткая автоматная очередь. Возле землянок заметались серые тени. Злой низкий голос крикнул: «Ложись! Чего мечетесь, как бараны». Тени упали в снег. Гулко ухнул винтовочный выстрел, и тот же голос, только приглушенный, зашипел: «Куда садишь, паразит? Трясучка. Отползай к окопам».

«Ого, тут даже окопы!» — подумал Рыбаков и, поднявшись на локте, властно закричал:

— Эй! Слушай! Кто хочет жить — выходи на середину. Будете сопротивляться — перебьем. Живо! — И после небольшой паузы: — Приготовить гранаты.

Несколько мгновений стояла зловещая тишина. Потом послышались приглушенные голоса. Они становились все громче, и скоро Рыбакову стало слышно каждое слово.

— Не хочу больше гнить в этой дыре. И подыхать не хочу.

— Попадешься, все равно расстреляют.

— Ну и … с ним. Двумя смертям не бывать.

— Брешет он. Сами повинимся — в штрафбат пошлют.

— Разговорчики! — прикрикнул низкий злой голос. — Живо в окоп. Ну? Перестреляю, сволочи!

— Иди ты к … матери, сука кулацкая. Мы за тебя кровяниться не будем. Воюй сам!

— Выходи на середину! — скомандовал Рыбаков.

На бледно-сером фоне снега показалась сгорбленная фигура с поднятыми руками. Покачиваясь, она медленно двинулась к центру поляны. Вторая, третья, четвертая… Семь человек с поднятыми руками сгрудились в кучу.

— Обыскать, — кивнул на них Василий Иванович.

— Есть, — откликнулся Чернявский.

Вдруг за избушкой хлопнул пистолетный выстрел, другой. Протараторила автоматная очередь, послышались крики.

— Чернявский и Ломов — здесь. Остальные за мной! — Рыбаков кинулся на шум.

За избушкой в снегу отчетливо виднелись глубокие следы. Побежали по ним.

Впереди замаячила невысокая фигура Степана. Он был без шапки, в распахнутом ватнике. Далеко за деревьями мелькало движущееся пятно.

Бухнул ружейный выстрел.

— Стой!!

Залаял автомат и смолк, будто подавился. В густой морозной тишине властный голос участкового уполномоченного скомандовал:

— Руки!

Через час двое лыжников убежали в Иринкино за подводами.

Наступил поздний зимний рассвет. Рыбаков обошел темные низкие землянки. В этих норах жили пятеро дезертиров и двое баптистов, скрывающихся от призыва в армию. В избушке помещался главарь шайки. Тут тоже были голые деревянные нары, грубо сколоченный стол, чурбаки вместо стульев, деревянная бадья с водой, глиняные кружки. Но на столе стоял патефон и лежала куча заигранных пластинок.

Сейчас главарь сидел на лавке, спиной к окну. Большая лохматая голова опущена так низко, что тупой подбородок уперся в грудь. Из-под кустистых бровей зло поблескивали медвежьи глазки. Он шумно дышал носом, непроизвольно сжимая и разжимая пудовые кулачищи.

— Не узнаете, Василий Иванович? — спросил Чернявский. — Вы же встречались с ним в день приезда.

Рыбаков пригляделся к сгорбленной фигуре у окна.

— Ерема-юродивый?

— Он самый.

— Как твоя настоящая фамилия? — обратился Коненко к «юродивому».

Тот только скривился.

Коненко вынул из полевой сумки тетрадь, развернул ее, что-то написал сверху чистой страницы и снова обратился к Ереме:

— Итак. Фамилия, имя, отчество?

— Фамилия у меня знаменитая. — «Юродивый» поднял голову. Его одутловатые щеки густо побагровели. Коричневые глаза буравили Рыбакова. — Пахомов я. Не забыли еще Пахомова? Мой батька таким, как вы, в двадцать первом сала за шкуру заливал.

— Пахомов — матерый кулак. Во время ишимского эсеровского мятежа возглавлял отряд отъявленных головорезов, — пояснил Коненко. — Ярый бандит. Зверски истязал и мучил коммунистов. Его расстреляли, а семью выслали. Это его сын.

— Мастерские сгорели — твоя работа? — спросил Рыбаков.

— Моя, — с вызовом ответил Пахомов. — И ферму я сжег. И в прокурорскую башку моя пуля летела. Темно было, промазал. Тебе тоже гостинец приготовил. Жаль, не успел.

Тяжело ступая, Рыбаков вплотную подошел к Пахомову. Долго, не мигая, смотрел на него. Видно, во взгляде Рыбакова, во всем его облике была такая ярость, что Пахомов не выдержал, невольно, подался назад, прижался спиной к подоконнику.

— Боишься? Не больно же ты храбр. Шакалья порода.

Бандит качнулся, как от удара. Медленно встал. Расправил широченные плечи.

— А я не боюсь. — Несколько раз провел языком по спекшимся губам. — Никого не боюсь. Двум смертям не бывать. Слыхал такое? Жалею только, что не здесь идет война. Ох и потешился бы я над вами. Спустил бы вам кровушку. До третьего колена все семя вывел. И жен, и детей. Рука не задрожала бы. Все, все бы ползали перед Пахомовым. Я такой человек…

— Разве ты человек? Ты труп смердящий. Твое место в земле, а не на ней. Поди, думал, война пошатнет Советскую власть, мужик затоскует по кулаку и помещику? Семь перетрусивших слизняков и те тебя ненавидели и не стали твоими единомышленниками. Жил ты один и сдохнешь один. А подыхать ты не хочешь. Дрожишь, шкура. «Я ничего не боюсь». Брешешь! Всего ты боишься. Людей, деревьев, птиц. Ни поспать, ни пожрать, ни до ветру сбегать спокойно не можешь. Чужой ты на нашей земле. Не терпит она таких паразитов, не хочет, чтобы они топтали ее.

Пахомов молчал. Он как будто надломился. Плечи обвисли, бессильно болтались руки. Тупое лицо одеревенело, только правое веко дергал нервный тик.

— Нет тебя, Пахомов. — Рыбаков смерил его уничтожающим взглядом. — Ты умер двадцать лет назад.

Повернулся и медленно вышел из избушки.

На улице Василия Ивановича окружили хмурые дезертиры. Ближе всех стоял невысокий, верткий мужичонка с узким лицом, заросшим жесткой сивой щетиной.

— Можно к вам обратиться? — спросил он, глядя прямо в глаза Рыбакову.

— Давай, — ответил тот и полез в карман за кисетом.

— Моя фамилия Сивков. Я из Аремзянского району. Шестой месяц в бегах. А своих так и не повидал. Это промежду прочим. Вы хотя нас и захватили, но мы все-таки добровольно сдались. Без сопротивления, значит. Это нам зачтется?

— Все зачтется.

— Нам бы теперь поскорее на фронт. Хоть в самую расштрафную. Только бы туда. Кровушкой своей смыть бы, соскрести измену. А и погибнуть доведется — хрен с ним. Хоть после смерти человеком будешь. Детишек тобой попрекать не станут. Женке людям в глаза глядеть не совестно.

— Ишь ты, как запел? Чего ж раньше-то думал? Не насильно же тебя сюда загнали.

— Пошто насильно? Сам в западню залез. Сам прибег. Не сработало. — Он покрутил пальцем у виска. — Охмурил меня один, в душу мать. Отродясь в бога не веровал. А тут со страху-то уцепился за божью бороду. Думал, в рай попаду, а он занес в болото.

— Мы тут промеж собой много перетолковали, — вступил в разговор худой и длинный, как жердь, дезертир. — Договорились было добровольно властям повиниться. Да кто-то ссучился, донес кулаку. Он, подлец, ночью нас обезоружил, а потом двоих расстрелял. Лютый, собака. Только и мы не лыком шиты. Присмирели для виду, а сами подумывали, как бы утечь отсюда да и этого святого кобеля с собой прихватить. Мы ведь недавно только узнали, что он бандит, бывший кулак.

Верткий мужичонка потеснил долговязого и снова завладел разговором.

— Это мы через его связного. Он прибег, а Еремы-то нет. Мы связного подпоили и все выведали. Вот тогда и зачесали затылки. Спасибо, помогли нам выбраться из волчьего логова. Уважьте. Отправьте нас на войну.

— Как суд решит, так и будет, — спокойно проговорил Рыбаков.

— Суд-то суд. Мы с ним не спорим. А вы все ж таки словечко закиньте.

— Все так думают? — Рыбаков повел взглядом по хмурым лицам.

— Все. Так точно! — не громко, но дружно ответили они.

— А это что за зеленая поросль? — Василий Иванович уперся взглядом в молодого парня. На нем затасканная шинель с прожженной полою. Руки зябко поджаты в рукава. Он стоял, скособочившись, втянув голову в плечи. — Чей будешь?

— Садовщиков я.

Синельников подошел к парню вплотную, вгляделся в его перепуганное лицо, спросил:

— Из «Колоса»?

— Да-да.

— Федор?

— Откуда вы меня знаете?

— Кто же тебя не знает… Из-за такого пострадала какая девушка. — И пошел прочь.

Несколько секунд Федор бессмысленно смотрел в спину Синельникова.

Но вот смысл слов дошел до сознания Федора.

— Стойте! — крикнул он и бросился вслед за Степаном.

— Ну?

— Что с ней? С Верой что? Посадили? Да говорите же!

— Поздно же… ты… забеспокоился… о своей… Вере, — медленно, слово по слову процедил Степан сквозь зубы.

У него на душе было нехорошо и горько. Разом вспомнилось все: молодежное собрание в «Колосе», вечеринка, разговор с Рыбаковым. Вот где оказался гонец веревочки. Конец ли? Надо ли, чтоб об этом узнала Вера? Только не от него.

…Иринкино бурлило, как весенняя река, поднимая на поверхность то, что доселе хранилось в глубочайшей тайне.

Дала трещину баптистская секта. Трое ее членов пришли к Коненко и горько покаялись в том, что давали деньги и продукты на «нужды христовы». Арестовали токаря МТС, помогавшего Пахомову поджигать мастерские.

— Все, что мы сделали, — это только начало, — говорил Василий Иванович на собрании иринкинских коммунистов. — Надо еще многое сделать. Откуда приходил связной к Пахомову? Знали ли истинное лицо Еремы те, кто принимал его в деревнях? Надо окончательно расшатать и повалить секту. А главное — быть всегда бдительными, уметь распознать, видеть врага. Тогда подобных ЧП не повторится…

3.

Поздним вечером Рыбаков с Синельниковым уезжали из Иринкино.

— Двинем по лесной дорожке, — предложил Василий Иванович, — верст тридцать сэкономим и выедем прямо к развилке.

Степан согласно кивнул головой.

Дорогой они говорили об иринкинских делах, заново переживая случившееся.

— Ну и чудак ты, — ласково журил Рыбаков парня. — У тебя винтовка-то была учебная да еще мелкокалиберная, а ты на автомат пер.

— Ничего, я его все равно не выпустил бы!

— Зубами стал бы грызть? — Василий Иванович засмеялся.

— Можно и зубами, — серьезно ответил Степан.

— Нет, брат. С зубами против автомата негоже. Конечно, моральный фактор — огромная сила, но одним энтузиазмом такого врага не победишь. Кое-кто у нас, видимо, не понимал этого, потому в начале войны мы и понесли колоссальные, ничем не оправданные потери.

За разговором не заметили, как въехали в лес. Дорога здесь была узкая и извилистая. Пришлось умерить бег лошади и быть все время начеку: на крутом повороте кошеву могло разбить о дерево.

Разговор угас, и сразу стали слышны тонкий скрип полозьев и усталое пофыркивание жеребца. В ночном зимнем лесу эти звуки казались необычно резкими и громкими. Степан, близоруко щурясь, напряженно вглядывался в залитый мраком лес. Стволы деревьев расплывались, сливаясь с ночной чернотой.

Сладкая дрема неслышно подкралась к нему. Обволокла, заласкала. Он с наслаждением расслабил мышцы, закрыл глаза.

Вдруг Воронко остановился так резко, что хомут едва не слетел с него. Лошадь захрапела и начала нервно приплясывать на месте, приседая на задние ноги.

— Но! — прикрикнул Рыбаков, хлестнув коня вожжами.

Тот прыгнул вперед и снова встал.

— Волки. Вот, черт! — с каким-то озорным задором проговорил Василий Иванович. — Смотри, сколько их.

Степан сначала ничего не увидел в густой темноте леса, но, приглядевшись, заметил наконец крохотные движущиеся светлячки. Они были и справа, и слева, и даже сзади. А вот серая тень перемахнула дорогу в каких-нибудь двух саженях от них. Неприятный нервный озноб пополз по телу Степана.

Василий Иванович еще раз попытался послать Воронко вперед — тот не подчинился. Тогда Рыбаков вынул из кармана полушубка пистолет. Протянул Степану.

— Я возьму Воронко за узду и поведу. Следи в оба. В случае чего — стреляй. Да вожжи держи покрепче, а то разнесет — и от саней ничего не останется. Тогда нам крышка.

Степан намотал вожжи на левую руку, в правой сжал пистолет, уперся ногами в передок.

— Держись! — и Василий Иванович выпрыгнул из кошевы. Подошел к жеребцу, похлопал его по вздрагивающему крупу, погладил по шее. Зажал в кулаке ремень уздечки и шагнул вперед.

— Но! — крикнул повелительно.

Воронко вытянул голову, прижал уши — и ни с места.

— Но! — Рыбаков изо всех сил потянул за узду. Лошадь пошла, медленно переступая дрожащими ногами.

— Давай, давай! — подбадривал ее Рыбаков.

Вдруг Воронко сделал огромный скачок вперед, сшиб Рыбакова в снег и понесся бешеным галопом. Пока Синельников опомнился и сообразил, что же произошло, они проскакали не одну сотню метров. Степан изо всех сил тянул вожжи на себя, но ослепленная страхом лошадь уже не слушалась поводьев.

— Сто-ой!!! — орал Степан диким голосом. — Тпру!

Кошеву подкидывало, стукало о стволы придорожных деревьев. Она угрожающе кренилась, трещала. А Воронко, вытянувшись в струну, мчался и мчался.

Впереди показалась небольшая пустошь. Степан изо всех сил потянул за правую вожжу. Воронко свернул с дороги, забрел по брюхо в снег и остановился, надсадно дыша. Степан до отказа натянул левую вожжу. Вытащил из снега длинную сучковую палку, огрел ею Воронко. Тот ошалел от боли, выскочил на дорогу и понесся туда, где остался Рыбаков. Но скоро остановился. Впереди на дороге сидели два волка. Серая тень мелькнула справа.

Не раздумывая, Степан привязал вожжи к кошеве. Сам выпрыгнул из саней и, сжимая в руке пистолет, пошел к голове жеребца. Крепко вцепился в узду. Волки, сидевшие на дороге, поднялись. Степан вскинул пистолет и выстрелил. Из ствола вылетела огненная струя, раздался жуткий вой. Степан выстрелил еще раз, еще. Отпустил повод, прыгнул в кошеву, завопил: «Давай!», Воронко сорвался и понес.

Через несколько минут Степан увидел Рыбакова. Тот стоял, прижавшись к дереву, с толстой короткой палкой в руках.

— Ну, брат, — выдохнул он, — вовремя ты выстрелил.

Волки преследовали их до самой развилки. Рыбаков расстрелял все патроны.

Они заночевали в конторе придорожного колхоза. Закуривая на сон грядущий, Василий Иванович вдруг раскатисто захохотал.

— А здорово они нас зажали! С двуногими-то справились, а от четвероногих еле спаслись…

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

1.

Второй день нудно болела голова. Ломило суставы. «Простыла», — решила Настасья Федоровна. Закрыв глаза ладонью, прижала пальцы к вискам и сразу почувствовала под ними частый трепет тоненькой жилки.

Позавчера утром несколько стариков поехали на семи подводах за сеном. Скоро они вернулись, сказав, что дорогу замело и к сену не пробраться. Ускова поехала вместе с ними. Целый день пробивали дорогу в снегу. Потом она помогала навьючивать сено. За день сто потов согнала и так устала, что ноги дрожали. Только к полуночи вернулись домой, проехав пятнадцать километров на возу. Там ее, видимо, и прохватило.

«Пойду домой, — уже в который раз подумала она. — Заберусь на печь, прогреюсь, пропотею как следует». Настасья Федоровна потянулась, с силой пошевелила ноющими суставами, но не встала и даже руки не отняла от лица. Что-то удерживало ее здесь. А что, и сама не знала. Неясное, тревожное предчувствие жило в груди. Она чего-то ждала.

В соседней комнате тоненьким голосом залился телефон. Она прислушалась. Вот бабка Демьяниха прошаркала большими подшитыми валенками.

— Да, — негромко проговорила бабка. — Да. Чего ты надрываешься? Слышу. А? Что? — И закричала что есть мочи. — Слушаю! Слушаю. Ага. Здеся. Сейчас позову. Сейчас — И после секундной паузы: — Федоровна! К телефону.

Настасья Федоровна встрепенулась, отняла ладонь от лица. Проворно поднялась и заспешила к телефону. Взяла трубку из руки сторожихи.

— Ускова слушает.

— Здравствуй, — прогудело сквозь шорохи и треск. — Я из Малиновки. Через час буду у вас…

Он еще что-то говорил, просил подготовить какие-то сводки, кого-то пригласить, но она больше ничего не поняла. Жадно слушала, даже не пытаясь вникнуть в смысл слов. Когда он умолкал, она сталкивала с языка «да-да» и снова, не дыша, как далекую любимую, песню, слушала упругий родной голос.

Рыбаков уже повесил трубку, а она все еще стояла, ждала… Сердце колотилось гулко и часто. Ее вернул к действительности раздраженный девичий голосок:

— Дайте же отбой.

Настасья Федоровна нацепила трубку на рычаг и опомнилась. «Да что же это я стою, как пень? Ошалела от радости». Проворно натянула фуфайку, замотала голову пуховым полушалком, кинула сторожихе:

— Подмети тут, затопи печь и ступай домой. Я сейчас вернусь.

Не шла, а бежала навстречу ветру. Открытым ртом глотала его вместе со снежинками. Влетела домой, запыхавшись. Метнувшуюся навстречу горбатую сестру ласково спросила:

— Васена, у нас горячей водицы нет?

— Есть. Ведерный чугун в печи.

— Вот хорошо. Тащи-ка сюда корыто.

Она разделась, встала в корыто. Васена поливала ей из ковша, а она старательно мылась, докрасна натирал кожу мыльной мочалкой. Вытерлась, прошла в другую комнату, достала из комода шелковое белье. Хрустящий шелк приятно холодил разгоряченное тело. Стоя перед зеркалом, она нарядилась в новую шерстяную юбку и вышитую блузку с кисточками-завязками на груди. Тщательно расчесала волосы, собрала их в узел. Из дальнего угла комода достала флакон довоенных духов «Кармен». Открыла пробку, смочила волосы, шею, грудь.

Внимательно оглядела свое отражение. Легким движением руки поправила выбившуюся прядку волос. Потерла пальцем возле глаза, грустно улыбнулась: не разгладились морщинки. Их пока немного, но жизнь бежит. Тридцать первый. А говорят, бабий век — сорок лет. Не так много осталось. Как-то старый лесник Фадеич сказал ей: «Ты, девка, две жизни проживешь». — «Почему, дедушка?» — удивилась она. — «От смерти ушла. А кто костлявую хоть раз перехитрил — того она не трогает, пока он сам от старости не рассыплется».

От смерти ушла.

Было такое.

Было…

…Это случилось весной тридцатого. Другой такой весны не было. В апреле уже сеяли пшеницу. В начале мая отцвела черемуха и распустилась сирень. Зазеленела, зацвела, запела птичьими голосами земля. А какой паводок был! Даже их маленькая речушка, которую летом курица вброд перейдет, выплеснулась из берегов.

Жизнь в ту весну тоже вышла из обычного русла. И забурлила, заклокотала, запенилась.

Поняли богатеи: конец пришел привольному житью.

Колхоз! Это слово было у всех на губах. Его произносили с надеждой и с любовью, с ненавистью и насмешкой. Колхоза боялись, к нему тянулись, ему рыли яму, приговаривая: «Дави, пока слепой».

Первый колхоз. Он родился в песнях и слезах. День и ночь гудел за околицей единственный трактор. Охрипшие, взбудораженные, веселые колхозники работали от зари дотемна, а ночью охраняли склады и фермы. Часто черную тишину взрывали гулкие винтовочные выстрелы или набат пожарного колокола.

Тогда все в районе знали первую трактористку Настю Ускову. Ее портрет был помещен в «Комсомольской правде». Тонкая и гибкая, как ветка краснотала, она гордо несла голову. Ветер трепал коротко остриженные волосы, играл челкой, падавшей на брызжущие лукавым весельем карие глаза.

«Батрачка. Побирушка, — жалили ее в спину кулаки. — Не будь этой власти, ходила бы в сермяжине, за кусок хлеба в пояс кланялась. Ну ничего, сделаем ей перекрут…»

Рано утром по пути к трактору ее подстерегли трое кулацких сынков. Кинулись они на нее. Выскользнула Настя из потных железных рук и со страху бросилась в лес. Думала скрыться в нем, спрятаться. Да не тут-то было. Крепки ноги и сердца у кулаков. Вмиг пристигли они свою добычу, радуясь, что сама забежала в лес, а в нем — кричи не кричи, зови не зови — никто не услышит, никто не увидит.

Задохнулась Настя от бега. Прижалась голой расцарапанной спиной к березе, раскинула руки. «Не подходи!» — крикнула надорванным голосом. Те в ответ только зубы оскалили. И бросились на нее. В это мгновение ахнул выстрел. Медвежий жакан прогудел шмелем над головами и насквозь прошил березовый ствол. Вспугнутой волчьей стаей умчались парни, а вслед им еще раз бабахнуло.

Стих треск сучьев, рассеялся пороховой дым, и перед полуживой от страха Настей показался лесник Фадеич. «Моли бога, девка, что на меня наскочила. Надругались бы они над тобой и жизни решили…»

…Давно это было. Ох как давно. А и сейчас вспомнила — сердце захолонуло. Прижала руку к груди, будто придержать его хотела. Попробовала оторваться от воспоминаний. К чему ворошить прошлое? Повернулась было, чтобы окликнуть сестру. Да не окликнула: увидела вдруг себя в юнгштурмовке с комсомольским значком и портупеей.

Райком комсомола направил ее в сельскохозяйственный техникум. Настя стала студенткой, горожанкой. Поначалу все было в диковинку. И трамвай, и кино, и строгая простота отношений. Комсомольские вечера, диспуты, субботники, облавы на беспризорников и хулиганов.

Из множества разнообразных событий тех лет память почему-то воскресила это…

Небо удивительно чистое и бездонное. Она запрокинула голову и долго, до тех пор пока не заломило глаза, вглядывалась в небесную синь, в такую глубину, что дух захватило.

Потом в заполненном грохотом мотора самолете она так же пристально разглядывала землю. С каждой минутой земля уплывала все дальше. Скоро дома стали не больше спичечных коробков. А речка походила на змейку. Тогда сидящий рядом с ней человек скомандовал: «Пора!»

Два шага — и она очутилась над открытым люком. Под ним бездна. Сердце сбилось с ритма и зачастило. «Прыгай!» — сердито крикнул человек в шлеме. Она зажмурилась, шагнула в люк и провалилась. Сердце остановилось, ни вздохнуть, ни выдохнуть. Открыла глаза, увидела стремительно несущуюся навстречу землю. Рванула кольцо. Толчок — и полет прекратился. И сразу стал слышен отдаленный гул самолета, и все вокруг сделалось невиданно ярким и красивым, а перед глазами такая голубая ширь, что и понять трудно: наяву видится или снится…

Недолгая вроде жизнь за спиной, а сколько в ней всего: и доброго, и такого, о чем бы лучше никогда не вспоминать…

В тридцать восьмом кому-то понадобилось посадить директора МТС. В свидетели облюбовали ее. Объяснились коротко и до ужаса просто. «Либо подпишешь заявление на директора, и его арестуют, как врага народа, либо…» — «Нет», — отрезала она. Нет и нет… Выпустили.

Да, всякое было. Вот и с ним тоже. Давно знала, что любит, впервые в жизни. Поздно, да сердцу не прикажешь. Чужой муж, а что поделаешь? Как мучилась! Боролась с собой. Хотела уехать из района — не пустили. И хорошо, что не пустили. Сама бы себя ограбила. Ведь такое бывает раз в жизни, и то не у каждого…

С чего все началось?

Колхозный клуб был набит битком. Сизый дым слоился, растекался по залу. Лампы угрожающе мигали. Только что зал шумел, и вдруг в нем стало тихо: выступал новый секретарь райкома Рыбаков. И всем хотелось сразу понять, разгадать, что за человек. Он говорил медленно, короткими фразами. Ничего особенного тогда не случилось. Но… смешно даже, как в книгах — с первого взгляда. С тех пор она видела его часто, и всякий раз было больно от его равнодушия.

Только однажды, отогнав от нее разъяренного быка, он посмотрел каким-го заинтересованным, необычным взглядом.

И вот эта ночь в поле…

Настасья Федоровна стряхнула думы, спохватилась: «Да что это я делаю? Битый час торчу перед зеркалом, а он, поди, уже приехал». Еще раз брызнула духами на грудь, поправила прическу, надела белые валенки, схватила пальто.

2.

Еще издали Настасья Федоровна заметила лошадь у крыльца. Заторопилась.

Рыбаков встретил ее, стоя посреди комнаты. Она сразу заметила сердитый взгляд. «Не в духе, с лица будто почернел. Замотался», — жалостливо подумала она, и ей вдруг захотелось разгладить глубокие морщины на его лбу. С трудом поборола это желание. Сказала только «здравствуйте» и больше не обронила ни слова. Побоялась чужих ушей да чужих глаз: в углу у печки сидели два старика — колхозный конюх да сторож сельпо — и оба присматривались, прислушивались с любопытством.

— Здравствуй, — ответил Василии Иванович, повернулся и молча пошел к председательскому кабинету.

«Даже не улыбнулся. Не до веселья ему».

Она нарочито замешкалась, развязывая полушалок. Краем глаза увидела — деды поднялись и засобирались уходить.

Плотно притворила за собой дверь. Не спеша разделась. Легко прошлась по комнате, остановилась около своего стола, спиной чувствуя взгляд изумленного Рыбакова. Повернулась к нему. Улыбнулась.

— Ишь, как ты вырядилась.

— Не нравится? — в карих прищуренных глазах ее был вызов.

— Да нет, почему же, — он отвел взгляд в сторону. — Ты и без нарядов хороша. — Помолчал. — Не ко времени это.

— Ну и ладно, — обиженно вздохнула она. Голос сразу потух, выцвел. — Пускай не ко времени. Захотелось мне, вот и вырядилась.

Василий Иванович долго сворачивал папиросу. Закурил. Вместе с дымом выпустил изо рта:

— Где люди?

— Какие люди?

— Я же просил тебя собрать животноводов.

Наступило неловкое молчание, и чем дольше оно длилось, тем больше досадовал Рыбаков. «Ни одного доброго слова не нашел, — корил он себя. — Прямо говорящая машина, а не человек». И уж совсем расстроился он, когда Ускова сказала:

— Прости, Василий Иванович. Не расслышала я. Ошалела от радости. Думала, ко мне едешь, ради меня… Ну да не горюй. Мы их сейчас покличем. Сейчас…

А сама и не пошевелилась. Только прикрыла ладонью глаза.

— Настя, что ты?

Она отняла ладонь от лица. Жалко улыбнулась.

— Так просто. Не думай, что разжалобить хочу. Бабья слабость. От горя ревем, от радости плачем… и от обиды — тоже. Посиди минутку. Я сейчас за сторожихой сбегаю, соберем животноводов.

Не спеша потянулась к полушалку.

Ему почудилось, что он услышал ее мысли: «Ты меня обидел. Больно и горько. Но я стерплю. И виду не подам. У меня ведь никаких прав. Заставить — не могу, просить — не хочу. Впереди длинная ночь — выплачусь. И снова ждать. Все равно придешь».

Василий Иванович на лету перехватил ее руку. Крепко сжал.

— Прости, Настя.

— Да ты что… зачем это?

А у самой слезы навернулись на глаза.

Василий Иванович прижал к своей щеке Настину руку, и то, что минуту назад казалось очень важным, утратило вдруг всякое значение. Легко и хорошо, словно все трудное, тяжелое уже осталось позади. Будто и не было за порогом ни войны, ни голодной зимы, ни бесконечной череды забот и дел. Только — вот она, рядом, ее рука на голове, ласково перебирающая волосы. Время остановилось.

— Пойдем ко мне, — позвала Настасья Федоровна.

Он не шелохнулся.

— Пойдем, Вася.

Широкой ладонью она прикрыла ему рот, защемила пальцами ноздри. Нечем стало дышать, но он не шевельнулся. Настасья Федоровна отняла ладонь от его побледневшего лица. Сказала с нежным упреком:

— Почему не просил пощады? Задушила бы.

— Ну и пусть.

— Жить надоело?

— Нет. Сейчас мне особенно хочется жить, Настенька.

…Они вместе распрягали коня. Настасья Федоровна помогала ему: унесла сбрую в сени, накрыла лошадь кошмой, задала ей сена.

Проводила Рыбакова прямо в горницу, а сама скорей в кухню — готовить ужин. И вот на круглом столе, накрытом вышитой полотняной скатертью, появилась сковорода с жареной картошкой, тарелка квашеной капусты и бутылка, заткнутая газетной пробкой.

Василий Иванович молча следил глазами за суетящейся хозяйкой. Иногда она подходила к нему и легонько касалась его рукой, будто хотела убедиться, что он на самом деле здесь. А убедившись в этом, проворно убегала в кухню, чтобы через минуту вернуться оттуда, неся еще что-нибудь. Не раз возвращалась с пустыми руками и, растерянно улыбаясь, долго топталась на одном месте, соображая, зачем пришла. Смеялась над собой, называла себя раззявой и растеряхой и снова смеялась.

Наконец, оглядев стол — все в порядке, — Настасья Федоровна повернулась к гостю.

— Проходи, Василь Иваныч.

Он поднялся, шагнул к ней.

— Ну, здравствуй, Настюшка.

— Здравствуй, Вася. — Обняла его, прижалась и долго стояла так, с наслаждением вдыхая родной запах махорки, овчины и пота.

…Они не спали до утра.

Она лежала на его руке, бессильно раскинув усталое тело, и молчала. Долго-долго. Потом тихо сказала:

— Знаешь, Вася, чего я хочу? Больше всего на свете.

— Чего?

— Ребеночка. Сынка. На тебя похожего.

— Глупая. Зачем он тебе без мужа-то? Засмеют.

— Меня не засмеют. Я не пугливая.

— Это верно. Только трудно парня вырастить.

— Выращу. Ты не бойся. Такого орла выхожу, выпестую. Весь в тебя будет. Капелька в капельку.

— А вдруг в тебя удастся? Да еще девка. — Он засмеялся.

— Нет. Ты мужик сильный. Твоя кровь и победит… А может, я бесплодная? — испуганно спросила она.

— Пустое. Всему свое время. Придет и твой час.

— Я бы назвала его Васей, — тихо, словно сама с собой, говорила она. — Василек. Василь Василич… Чую, короткой будет наша любовь. Ох, короткой! Быстро сгорит, ровно береста. Фук — и нет…

— Разлюбить грозишься?

— Нет. Я не разлюблю. Первого тебя полюбила и последнего… Один ты у меня. — Вздохнула. — Не о себе думаю. В тягость тебе наша любовь. Ты не подумай, что осуждаю. Нет. Так уж жизнь сложилась. И в том никто не виноват.

— Не надо об этом. — Он приподнял голову, силясь в темноте разглядеть ее лицо. — Если бы не война, я бы разрубил этот узел. Одним ударом. Я ведь никогда никому не лгал. Ненавижу криводушных. А тут приходится подличать. Аж зубы щемит от злости. Может, и зря думаю, что люди не поймут, что не до того им теперь. А все же боюсь. Захватают, запачкают, загрязнят. Тебя-то за что?.. Вот отвоюем, победим. Тогда я сам скажу о нас с тобой. Сразу всем. Всем. Пускай судят, как знают — все снесу. И никогда не раскаюсь, не пожалею. Переболеем — крепче любить станем. А пока потерпи, Настенька, потерпи…

— Да что ты, Вася. Я об этом вовсе не думаю. Просто к слову пришлось. Я нынче такая счастливая, высказать не могу. И ты не томи себя этими думами. Все уладится. Главное, что любишь. А уж я-то… я… Сокол мой…

Когда рассвет заглянул в окошко, они поднялись. Не зажигая огня, тихо, чтобы не разбудить Васену, вышли на улицу. Напоили лошадь, запрягли. Прощаясь, Настя не сдержала скорбного вздоха.

— С чего это? — встревожился он.

— Сама не знаю. — И пошла отворять ворота.

Рыбаков сел в кошевку, подобрал вожжи. Со скрипом распахнулись облепленные снегом створки. Воронко выгнул шею и вылетел на дорогу. Василий Иванович оглянулся. Настя стояла в воротах, подняв над головой руку. Он помахал ей, уселся поудобнее и пустил коня во всю прыть.

3.

Давно скрылся за поворотом тонконогий Воронко, а Настасья Федоровна все стояла у распахнутых ворот и глядела вдоль дороги. В окнах дома напротив затеплился желтый огонек. Над снеговой папахой, нахлобученной на самые оконца, взлетела сизая струйка. Она росла на глазах, становясь гуще и темнее, и скоро из трубы потянулся широкий столб дыма. Он поднимался круто вверх, будто ввинчиваясь в бледно-серое небо. Вот еще над одной крышей закурчавился дымок, еще, еще. Над деревней поднялся целый лес дымовых стволов. Забрехали собаки. За спиной звякнула щеколда, проскрипел снежок. Настасья Федоровна оглянулась. Васена с подойником на руке шла в стайку.

— Что так рано?

— В самый раз.

Настасья Федоровна не спеша закрыла ворота, задвинула тяжелый деревянный засов и медленно пошла через двор к крыльцу. Поднялась на него, постояла в раздумье, прислушалась к голосу Васены, долетавшему из стайки, и прошла в дом.

Разделась у порога, да тут же и присела на сундук.

Вот и все. Снова кончилась радость, и опять одиночество. Одиночество и работа. Неуемная и тяжкая, от которой к вечеру голова кружится и ноги не держат. Семена, корма, топливо, инвентарь. Обо всем надо подумать, обо всем позаботиться. С чем бы кто ни приехал в колхоз — все идут к председателю. Просят, требуют, даже угрожают. Сколько людей за день перебывает в правлении. С радостью, с горем, с надеждой. Она и всплакнет с осиротевшей вдовой, и порадуется с матерью, узнавшей о награждении сына, и утешит солдатку, опечаленную долгим молчанием мужа. Ее на всех хватает. А ведь она и сама человек. Обыкновенная баба. Ей тоже ох как хочется с кем-то поделиться думками, посоветоваться, излить душу. А с кем? Васена все время молчит. Ей что ни скажи, то и ладно. А кому другому сердце откроешь? Начнутся суды да пересуды. Не за себя страшно: она ничейная. За него. Нельзя, чтоб о нем плохое подумали. А на чужой роток не накинешь платок. Любят люди посудачить о начальстве. Да еще о таком. Дай только повод — все косточки перемоют, с песочком перетрут. Вот и приходится молчать, да и виду не показывать. У баб зоркие глаза, на аршин в землю видят, а до сердца-то всего вершок. Ну, как заглянет туда какая-нибудь? Распухает голова от невысказанных слов, саднит сердце от невыплаканных слез. Только и утешение в сладких думах о новой встрече и о сыне. Имеет же она право на сына! Не пустоцветом век красоваться, не бесследно по жизни пройти.

Длинна зимняя ночь. Чего только не передумаешь, пока дождешься рассвета.

Не шли, а тянулись серые зимние дни, одинаковые и непохожие друг на друга. Рыбаков не появлялся и не звонил. Настасья Федоровна ловила слухи о нем, как бы между прочим пытала уполномоченных: «Где товарищ секретарь?» Один ответ: «В колхозах». По ночам подолгу думала о нем и жалела его глубокой материнской жалостью: «Не бережет себя мужик. Загонится, запалится».

И тянулись, тянулись журавлиной цепочкой однообразные дни. Вдруг…

Когда впервые почувствовала это — не поверила, заставила себя не поверить… Впервые в жизни ее охватил какой-то суеверный страх. Казалось, если поверить по-настоящему — обязательно не сбудется. Долго сомневалась и наконец уверовала. И сразу все изменилось. Берегла себя, боялась тяжелой работы, даже походка стала иной, медлительной и плавной. По ночам она не спала: все прислушивалась, не подаст ли ребенок знак о себе, а сама беззвучно шептала:

— Васенька, сыночек мой, кровиночка моя. Скоро мы увидимся.

Осторожно ворочалась с боку на бок и думала не о себе, а о них, о двух Василиях, о двух Рыбаковых. Один в это время был где-то в пути, или сидел на заседании, или спал на тулупе в колхозной конторе. А другой, другой жил еще только для нее, жил у нее под сердцем.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

1.

Деревня вытянулась вдоль дороги и затаилась, прижавшись к земле. Три года войны сделали ее неузнаваемой. Покосились ворота, повалились заборы, опустели амбары. Оскудела людьми, притихла, пригорюнилась деревня. Зимой рано затихала она, погружаясь в темноту и тишь. С лучиной да коптилкой долго не повечеряешь. Да и за день-то так надергаются, намотаются люди, что рады-радешеньки ночи. Ничто не нарушает ночного покоя селян — ни гармонный перебор, ни девичьи припевки. В клубе — давно не топлено, стены и потолок инеем подернулись. Там собираются раза два-три за всю зиму. Был бы в деревне какой завалящий гармонист, девки нашли бы время и попеть и потанцевать. Но гармониста не было. Есть в селе несколько парней-трактористов, так те всю зиму в МТС. Есть пятеро инвалидов, безрукие либо безногие — они с солдатками бражничают, с бабами потешаются, торопятся насытиться жизнью, наверстать оставленные на войне годы.

А девкам от этого какое веселье? По вечерам сбегутся они к кому-нибудь, собьются гуртом, засветят лампешку и ну читать, перечитывать фронтовые письма. Были тут письма от своих деревенских парней, что унесли на войну девичьи клятвы верности. Были и от незнакомых, с которыми подружились заочно. Пошлет дивчина расшитый кисет неизвестному солдату, вложит туда записочку в несколько слов и вдруг получит с фронта нежданный треугольничек. В нем — благодарность за кисет и предложение знакомства. Так и начнется переписка…

Шуршат зачитанные листки, приглушенно гудят девичьи голоса. Из рук в руки переходят маленькие фотокарточки, на которых застыли в бравой позе парни в пилотках набекрень или в ушанках на макушке… Нет-нет да и прозвучит короткий скорбный вздох и кто-нибудь скажет: «Ждем, ждем, а вернутся — на молоденьких поженятся, нас по боку», — «Всяко бывает, — с философской многозначительностью проговорит более красивая и молодая. И, сверкнув глазами, весело прикрикнет: — Чего, девки, носы повесили? На наш век такого добра хватит. Никуда парни не денутся, а и денутся — других найдем». И заведет она песню о синем платочке или о девичьем огоньке, что за тысячу верст видится солдату. Негромко, но дружно подхватят девушки приглянувшуюся песню. И столько скрытой тоски и затаенной тревоги, столько душевной боли будет в ней, что у самих певуний слезы заблестят в глазах. Хорошо поют девушки, но тихо, потому и не может песня пробиться сквозь двойные рамы, не может выпорхнуть на улицу, встряхнуть, всколыхнуть сонную черноту ночи.

Тихо в ночной деревне. Безжизненно застыли опушенные инеем деревья, раскинув мохнатые белые лапы. И телефонные столбы, и провода между ними, и заборы, и пустые скворечники — все в инее. Потому-то в желтом сиянии луны все предметы сверкают и искрятся. И кажется деревня покинутой и забытой. Но это лишь кажется. За темными запавшими глазницами окон теплится, горит, пылает человечья жизнь. У каждого она своя, особая, не похожая на другие. Но у всех одинаково опаленная войной.

Бессильно распласталась горячим телом на жесткой простыне Ульяна Пивоварова. Ей двадцать четыре года. В ней, как молодая брага в бочонке, бродит и кипит могучая, хмельная сила. И нету с ней никакого сладу, хоть подушку грызи. Не спит Ульяна. Сухими, блестящими глазами темноту прожигает, чутким ухом ловит сладкое посапывание сынишки, что спит рядом. Когда сыну пошел шестой месяц, овдовела Ульяна, и мальчик остался без отца. Смотрит она в зыбкую темноту ночи, смотрит и думает, как дальше жить. Видная она собой, молодая и красивая. Мужики льнут к ней. Уполномоченные на постой просятся. Да не хочет Ульяна на мелочь размениваться. Сына жалко и себя жалко, и любимый муж в памяти до сих пор. Не хочет она краденых кусков горького вдовьего счастья. А что делать? «Что делать?» — спрашивает себя в сотый раз и не находит ответа. Оттого так муторно на душе, что и сон не берет и усталость не валит.

Через дом от Ульяны стоит маленький опрятный домик Дремовых. Он и она — учителя местной семилетки. Был когда-то Евстафий Дремов первым комсомольским секретарем деревенской ячейки. Во время бандитского восстания двадцать первого года попался в лапы кулаков. С тех пор у него одна рука высохла и грудь слабая стала, чуть прохватит холодком — и навалится хворь. Когда больной хозяин — в доме всегда запах лекарства да холодок тревоги. Только и радости было — сын Осип. В отца пошел — сорвиголова.

В сороковом ушел Осип в армию, летчиком стал. В сорок втором приезжал на побывку — вся деревня сбежалась на героя смотреть.

Орел! Прощался, вытер платком заплаканные материнские щеки, тряхнул кудрявой головой: «Не плачь, мама. Я заговоренный. Три раза мой самолет горел, а я цел. Теперь никакая пуля не пробьет». Уехал, как в воду канул. Никаких вестей. А потом во всех газетах его портреты напечатали. Таранил Осип фашистский самолет и сам погиб. Из Москвы прислали Золотую Звезду сына. Висит она в переднем углу, под его портретом. И даже сквозь мрак ночи видит Евстафий каждую черточку на родном лице. Вздыхает, ворочается. «Спал бы уж», — корит его жена, а ведь сама тоже не спит. Тоже о сыне думает. Все переговорили, все слезы выплакали. А разве от этого легче?

Плывет полная луна над тихой деревней, что лежит возле дороги. Плывет луна, засматривает золотым глазом в темные окна. Облитые ее сиянием, сверкают сахарной белизной глубокие снега. И кажется, что окрест все мертвое и холодное. И кажется, что укутанная мягким снегом деревня замерла, окостенела, и никто не пробудит ее от этого ледяного сна.

Но прошла ночь, померк сияющий круг в небе, начал таять на глазах, как льдышка в горячей ладошке, — и деревня ожила, стряхнула с себя сонное оцепенение. Захлопали калитки, заскрипели колодезные журавли, задымились печные трубы, замычали коровы, зазвенели на морозе тонкие девичьи голоса. Побежали заботливые хозяйки из дома в дом. Та к соседке за горячим угольком, чтобы печь растопить (спичек-то нет), та к куме — щепоть соли занять или пригоршню овсюжной муки перехватить. Потянулись доярки с фермы, поехали подводы за сеном, побежали ребятишки в школу. Ожила, заговорила, задвигалась деревня и враз стала схожа с муравейником.

Вдруг, словно услышав какой-то тревожный сигнал, остановились, насторожились люди, и все в одну сторону устремили свои взгляды. А в той стороне — ни зверя не видно, ни пламени пожарища — ничего страшного. Только посередке дороги невысокая молоденькая девчушка выступает. На ней старенький полушубок, бабушкина шаль крест-накрест за спиной завязана. На плече сумка холщовая, туго набитая газетами да письмами.

«Почтальонка! Почтальонка!» — полетела молва по деревне. Кого где застала она, тот там и к месту примерз, поджидая красноносую девчушку в подшитых валенках.

Бабы к сердцу руки прикладывают, старики самокрутки раздувают, а девчата то бледнеют, то краснеют. С почтальоншей все здороваются заискивающе ласково, как со своей судьбой. А она спокойно проходит мимо настороженных людей. Вместе с приветствием выкрикивает: «Тебе ничего!», «Тебе тоже», «Вам газетка», «Вам перевод». И вдруг: «Вам письмо». — «Казенное?» — побелевшими губами спрашивает баба. — «Казенное, — отвечает девушка, подходя. — Только вы не волнуйтесь. Из госпиталя. Значит, жив».

Как железные опилки к магниту, со всех сторон подтягиваются соседки к женщине, получившей письмо. Повертев в руках конверт с госпитальным штампом, она обессиленно приваливается к забору и просит девушку: «Почитай». И кажется, даже ветер на мгновение стих, чтобы не мешать красноносой читать письмо. А в нем комиссар госпиталя сообщает, что Ферапонт Удилов совершил геройский поступок. В момент его поступления в госпиталь там случилось несчастье — от зажигательной бомбы вспыхнул пожар. И раненый Ферапонт геройски вел себя при тушении. «Он у меня такой… он у меня…» — бессвязно бормочет баба и плачет крупными счастливыми слезами.

А почтальонша поспешает дальше. Вот она подошла к старой женщине с бесцветными глазами и, опустив голову, протянула ей маленький конверт. В нем — похоронная. Девушка уже знает это, потому и торопится уйти, чтобы не читать скупых, давно заученных строк о том, как солдат, или ефрейтор, или старшина такой-то, верный воинской присяге…

Идет, спешит серединой улицы судьба в подшитых валенках, в повязанной крест-накрест шали.

Несет в холщовой засаленной сумке людские горести и радости. Ее поджидают все.

Даже те, кто давно уже оплакал своего сына или мужа. А вдруг? На войне всякое бывает. Случается и чудо…

Но вот почтальонша круто свернула в сторону. Поднялась на крыльцо правления. Притопнула валенками, сбивая снег, и прошла в председательский кабинет.

2.

Новожилова подняла голову от бумаг, отодвинула в сторону счеты. Вопросительно уставилась на почтальоншу. Та, порывшись в сумке, вынула несколько конвертов. Пока Новожилова разглядывала конверты, читала обратные адреса, девчушка доложила, кому пришла сегодня похоронная, а кому письмо из госпиталя.

Почтальонша ушла, шлепая растоптанными валенками, а Новожилова долго еще сидела, не распечатывая писем. Вспомнила, как эта же девчушка вручала ей похоронную на мужа. До сих пор не свыклась с мыслью о его гибели, до сих пор втайне от всех надеется на чудо и ждет. Да, видно, зря…

Тяжело вздохнула и распечатала первый конверт. В нем оказалось постановление райкома партии и райисполкома о сборе средств в фонд обороны. К письму была приложена бумага, в которой намечено приблизительно, кому сколько собрать средств.

Новожилова отыскала свой колхоз, глянула на цифру и ахнула. Уж очень большая была она! Поделила ее в уме на все семьи, вышло по сотне на двор. А добрая треть колхозниц давно позабыла, как эта сотня и выглядит. В деревне базара нет. До райцентра больше семидесяти километров. Туда с кринкой молока да с десятком яиц не поедешь. На трудодни денег не дают. Откуда же быть деньгам? Разве в районе не знают об этом?

Стала просматривать всю разнарядку. Для других колхозов задания были куда больше, а для некоторых, как «Колос», просто огромны. «Значит, учитывают нашу бедность», — успокоилась Новожилова.

А минуту спустя опять заволновалась, засомневалась. Откуда же взять эти тысячи? Сколько раз собирали деньги. То в фонд Верховного Командования, то в помощь детям-сиротам, то на восстановление разрушенных городов, то в фонд обороны. Да, видно, мало этого. Мало…

Миловидное лицо Новожиловой с мелкими правильными чертами застыло в задумчивости. Маленькие подвижные глаза остановились на железном боку печки-голландки и ни с места. Сколько минут провела в раздумье — кто знает? Сколько бы еще просидела — тоже неведомо. Да невеселые размышления прервал телефонный звонок. Такой резкий, что женщина даже вздрогнула. Испуганно вскочила с места, подбежала к аппарату. Закричала в трубку:

— «Новая жизнь» слушает!

— Это кто? Новожилова? — послышался голос председателя райисполкома.

— Я.

— Здравствуй. Плетнев говорит. Я из Иринкино. Разнарядку на сбор средств получили?

— Только что принесли.

— Ну? А я думал, вы уже остатки добиваете. Не тяни с этим делом. Завтра к вечеру надо закончить и отправить деньги. Ночью позвоню тебе или сама звякни. Расскажешь, как пойдут дела. Договорились?

— Хорошо.

— Тогда начинайте, да поэнергичнее. Думаю, не подведешь, не в первый раз.

— Постараемся.

— Будь здорова. Ночью созвонимся.

Она повесила трубку, постояла. Потом решительно шагнула к двери, сдернула с вешалки полушалок, старенькую меховую полудошку, оделась и проворно вышла на улицу. На крыльце столкнулась со счетоводом — молодой розовощекой девахой. Распорядилась:

— Надо собрать членов правления, коммунистов и комсомольцев. Я скоро вернусь.

Новожилова поперхнулась морозным воздухом, закашлялась и заспешила, засеменила мелкими шажками к дому Агафьи Долиной. С недавних пор завязалась меж ними крепкая дружба. И хоть новая подруга не числилась ни в каких «членах», Новожилова часто советовалась с ней, дорожила ее мнением.

Агафья встретила Новожилову во дворе.

— А я только с фермы, — сказала она, — моя Краснуха должна телиться, вот и караулю. Проходи.

Она вынула палочку из дверного пробоя, откинула щеколду, распахнула сенную дверь и первой шагнула через порог. Новожилова последовала за хозяйкой.

В избе было тепло. Вкусно пахло печеной картошкой. Пол, лавки, подоконники и стол выскоблены и вымыты до желтого блеска.

— Ишь ты, — с легкой завистью воскликнула Новожилова, — уже и прибралась, и печь истопила. Где же твоя ребятня?

— Колька все в мэтээсе. Скоро трактористом будет. Любка в школе. А меньшие на полатях. Они — сони. Пригреются там и до обеда сопят, ровно медвежата.

Говоря это Агафья разделась. Новожилова тоже скинула дошку и полушалок. Обе рядышком уселись на скамью. Агафья в последнее время как будто помолодела. И хотя в ее черных гладко причесанных волосах много седины, а от крыльев носа к уголкам рта протянулись глубокие бороздки, все равно она выглядела не старше своих лет. Исчезло выражение тупой обреченности и скорби. А большие глаза светились живым огнем. «Теперь она переболела, ей всего тридцать пять, — разглядывая подругу, думала Новожилова. — Разгладятся еще ее морщинки, заиграет былая улыбка, загорятся весельем глаза».

Агафья, видимо, разгадала думы Новожиловой. Сердито на нее покосилась.

— Чего ты меня разглядываешь, ровно невидаль какую?

— Вроде бы помолодела ты, — с тихой улыбкой ответила Новожилова. — Я тебя девкой помню…

— А я и позабыла, что девкой была. По вечеркам бегала, шестеру плясала. Бывало, так напляшешься — ноги не гнутся. Он ведь у меня гармонист был… Был…

— Погоди, Агафья. Скоро войну прикончим. Вернутся мужики. Может, и твой объявится. Тогда совсем оттаешь, оживешь…

— Пустое. Сами себя обманываем. Чем бы дите ни тешилось… А я силком заставляю себя верить… Только чует мое сердце — не сбудутся наши надежды. Ох, не сбудутся…

Новожилова поспешила отвлечь хозяйку от грустных раздумий и заговорила о том, ради чего пришла сюда. Агафья молча выслушала, потом сказала:

— Обратно деньги. Давай и давай. А где их взять?

— Война ведь.

— Знаю, что война. Все знаю… — поправила гребенку в волосах. — Ладно. Разговоры тут ни к чему. Чего от меня-то хочешь?

— Вечером собрание сделаем. На нем и начнем. Ты уж выступи, Агаша, слово свое скажи и, сколько можешь, денег дай. Все знают, как тебе живется. После тебя-то совестно будет отнекиваться.

— Совсем уж ты меня в активисты записала, — усмехнулась Агафья…

3.

Собрание началось поздно. Все уже знали, о чем пойдет разговор, и не особенно спешили в правление. Сторожиха несколько раз обежала деревню из конца в конец, ожесточенно колотила кулаком в промерзшие рамы, орала надорванным голосом: «На собрание!» Комсомолки тоже бегали по домам, зазывали колхозников в контору.

Часам к девяти вечера в большой комнате правления стало тесно. Сидели на скамьях, на подоконниках и прямо на полу. Мужики (их было немного) не выпускали цигарок изо рта. В комнате дымище, как в бане по-черному. Несколько раз открывали дверь, проветривали помещение. Белый морозный пар выдувал из избы табачный дым, обдавал всех холодом. Но через полчаса от дыма снова начинала мигать лампа. Бабы кашляли, прикрикивали на курцов, торопили Новожилову начинать.

Рыжебородый парторг Плесовских открыл собрание и сразу предоставил слово Новожиловой.

Она встала, уперлась ладонями в стол, обвела взглядом притихших людей.

— Вы знаете, зачем мы собрались. — Помолчала, вслушиваясь в густевшую тишину. — Война за середку перевалила, но конца ей пока не видно. Теперь, конечно, не то, что в сорок первом. Теперь мы наступаем. Гоним фашистов с нашей земли. А какой вертается к нам эта земля? Одни развалины. Сотни городов!.. А деревень и не сосчитать. Надо все заново строить. Для этого нужны деньги. Много. Даром ведь…

— Даром — только под амбаром, — выкрикнул кто-то из темного угла. Вспыхнул было смех, но сразу погас. На озорника зашикали. Новожилова сердито нахмурилась. Подождала тишины.

— Опять же армии требуется все больше оружия, и разных припасов, и харчей. На это тоже нужны деньжата. И сколько! Красная Армия — наше дите. Вот и надо… В общем, начну с себя. Пиши, счетовод. Сами знаете — одна я живу с матерью. Наш приход-доход у всех на виду. Скопила к весне на обувку триста рублей, их и отдаю. Вот.

Она откуда-то извлекла завернутые в носовой платок деньги. Развернула узелок, пересчитала смятые пятерки и десятки, положила их на середину стола. Села.

— Кто следующий? — спросил парторг. Поднялась Агафья Долина. Протиснулась к столу.

Положила на него скомканные в кулаке бумажки.

— Вот, последние собрала. Пятьдесят три рубля здесь.

За ней подошла Ульяна Пивоварова. Сказала только: «Сто пятьдесят», положила деньги и вернулась на место.

Один за другим подходили люди к столу, называли цифры, клали деньги и уходили.

И росла, росла на глазах куча разноцветных бумажек. Засаленные, измятые, захватанные сотнями рук, скопленные дорогой ценой трешки, пятерки, рубли с легким шорохом падали на стол, будто сухие осенние листья. Но вот листопад прекратился. В комнате застыла какая-то неловкая, скользкая тишина.

— Кто еще?

— Кто?

— Следующий!

Новожилова медленно скользила взглядом по лицам. Увидела в углу поднятый воротник знакомого черного полушубка, крикнула:

— А ты чего, товарищ Клопов, в угол прячешься?

Все повернулись в сторону кузнеца. Он тяжело поднялся с лавки. Пригвоздил Новожилову злым взглядом. Не вынимая из зубов короткой трубки, сказал с вызовом:

— С чего мне прятаться? Я не вор, не дезертир.

— Проходи-ка к столу, — пригласил его Плесовских.

— Мне и тут не худо.

— Сколько даешь в фонд обороны?

— Сколько все, столь и мы. — Голос кузнеца потух. Трубка исчезла изо рта. — Мы завсегда от других не отстаем…

— Сколько же? — наседал рыжебородый парторг.

— Я ведь не хозяин, надо сноху спросить. Она робит, она и хозяйствует.

— Запел аллилуйя. — Плесовских расстегнул пуговицу воротника гимнастерки, стукнул круглым веснушчатым кулаком по столу. — Ты, Клопов, не прибедняйся. Один кузнец на целую округу. Дырку в кастрюле запаял — три яйца, косу склепал — ведро картошки.

— Я не задарма беру. За работу, — ощетинился кузнец.

— Знаем, что за работу, — подала голос Агафья Долина. — Только работаешь-то ты на себя. Не на колхоз, не на государство, на свое брюхо. Люди от войны нужду терпят. Голодуют. Жизни не жалеют. — Голос ее поднялся, зазвенел. Она привстала и, тыча пальцем в сторону кузнеца, выкрикивала: — А ты норовишь с них последнюю рубаху стянуть. Чего только не наменял за картошку и табак. Я видела, как ты барахло во дворе сушил. Одних пальто штук пятнадцать. С эвакуированных да с рабочих содрал…

— В горнице ровно музей, — послышался девичий голос. — Патефоны, ружья, ковры, какие-то вазы заграничные…

— Кулак!

— На чужой нужде наживается!

— А для Красной Армии надо Христа ради выпрашивать?

— Так сколько же ты даешь в фонд обороны? — загремел во всю мощь баритон рыжебородого парторга.

— Я не хозяин, — пугливо озираясь, забормотал Клопов. — Со снохой потолкую. От людей не отстану…

— Тогда я тебе скажу. — Плесовских говорил, как гвозди вбивал. — Мы тут прикинули. На твою долю выходит пятьсот рублей. Иди и неси их.

— Да вы что, очумели?

— Иди, пока не передумали, — прикрикнул парторг. — Добром не принесешь, мы к тебе другие ключи подберем.

Бормоча ругательства и проклятия, Клопов ушел, провожаемый недобрым гулом голосов.

— Теперь можете расходиться, — объявила Новожилова. — Кто деньги еще не дал, сегодня принесите. Мы тут прикинули, кому сколько нести. По совести все учли. Вот послушайте, если не согласен кто, скажи.

Новожилова прочла список. Никто не возразил. На этом и закончилось собрание.

4.

Ночь попятилась, уступая место рассвету, когда Новожилова и парторг вышли из дома Клопова.

— Паразит, — прорычал Плесовских, закуривая.

— Ладно хоть триста дал, — заплетающимся от усталости языком проговорила Новожилова. — Мог и того не дать. Дело-то ведь добровольное.

— Ничего, мы ему этого не забудем! — парторг погрозил кулаком высоким воротам клоповского дома. — А к бабке Силантихе можно и не ходить…

— Узнает, что к другим приходили, а к ней не зашли, — обидится. Пойдем уж.

Бабка Силантиха отворила дверь, не дожидаясь, пока постучат.

— Ишь, как ты чутко спишь, — подивилась Новожилова. — Ровно кошка, за версту чуешь.

— Какой ноне сон? Так, маята одна. Лежу да бога молю, чтобы смерть ко мне прислал.

— С чего ты, мать, смерть-то кличешь? — ласково спросил Плесовских.

— А зачем мне жизня? Шестерых вынянькала. Без мужика подняла на ноги. И все там… все до единого…

Она беззвучно заплакала. Они не утешали ее. Молча стояли, понуро опустив головы. Когда старуха выплакалась, Новожилова рассказала, зачем они пожаловали в столь поздний час.

— На оборону, говоришь?

— На оборону, бабушка.

— Мои наоборонялись…

— Кто знает, мать. — Парторг сбил на макушку шапку. — Может, в госпитале где лежат после контузии, а может… в плену.

— Омманываешь меня, солдат.

— Зачем? Говорю от души. В войну такие чудеса бывают — и не придумаешь. На то она и война, Слышала, поди, в Луковку комбайнер вернулся. Похоронная по нем была, все чин чином, оплакали. Ребятишкам пенсию назначили. А он вернулся. Подобрали его раненого добрые люди. Три месяца выхаживали. И на вот тебе — заявился домой.

— А может, твоя правда, — заволновалась бабка. — Может, и вправду живой кто. Хоть один из шести. А? Как думаешь? — Старуха умоляюще смотрела на парторга, словно от его воли зависело, быть ли живому хоть одному из ее сыновей…

— Думаю, что обязательно жив, — убежденно ответил Плесовских. — Может, и не один. Все сейчас перепутано. Вот кончим войну, распутаем.

Старуха еще несколько минут испытующе смотрела на Плесовских. Потом, кряхтя, взобралась на лавку, сунула руку на божницу. Вынула из-за иконы узелок. Развернула. Выкинула на стол стопку денег.

— Сыны прислали. Берегла. Память о них. Да на такое дело…

Она медленно стала отсчитывать червонцы. Руки у нее часто и мелко вздрагивали — то ли от старости, то ли от волнения. Большие, разбитые рабочие руки. Кожа сухая и черная, разрисованная узорами глубоких морщин. Пальцы крупные, мословатые, скрюченные ревматизмом. Неприглядные на вид, неухоженные крестьянские руки. Они не знают покоя с детства и до самой смерти. Всю жизнь — короткую, долгую ль — они в работе. Они все умеют и все могут. И пахать, и боронить, и сеять, и жать, и косить, и молотить. Из них не выпадут ни вилы, ни вязальный крючок. А какими мягкими и ласковыми становятся они, когда гладят пушистую ребячью головенку…

Наутро от колхозной конторы отъехали легкие санки. В оглоблях — единственный в колхозе выездной конь. Зажав между коленями пухлый портфель, сидел в санках Плесовских. Намотав вожжи на руку, он гикнул и помчался, повез деньги, собранные в фонд обороны…

5.

В кабинете Рыбакова вокруг стола с наушниками в руках тесно расселись все руководящие районные работники.

Второй час идет областная телефонная перекличка. В ней участвуют руководители области. Разговор ведется на предельном накале. И все вокруг двух вопросов — подготовка к весне и зимовка скота.

Пока пробирали других, собравшиеся в кабинете перекидывались словечками, покуривали, пошучивали. Но вот в наушниках прозвенело.

— Вызываю Малышенку. Малышенка!

— Малышенка на проводе, — отчеканил Рыбаков.

— Здравствуйте, товарищ Рыбаков, — послышался голос первого секретаря обкома партии. — Кто с вами?

Василий Иванович перечислил всех присутствующих.

— Очень хорошо, — включился в разговор председатель облисполкома. — Доложите о состоянии животноводства.

Но не успел Рыбаков произнести и нескольких слов, как его перебили:

— Чем объяснить, что у вас только в январе пало почти полтысячи овец? — спросил секретарь обкома.

— Не в январе, а за всю зиму, — поправил Рыбаков.

— Значит, эта цифра вас не смущает? Мала? — в голосе секретаря недобрая ирония.

— Их ничто не смущает, — подлил масла в огонь председатель облисполкома. — Они сами с усами. Посмотрите надой за январь. В среднем на корову по литру не получается.

И посыпались вопросы один другого злее.

Рыбаков вначале отвечал на них, парировал удары. Но его скоро «загнали в тупик». На выпуклом смуглом лбу Рыбакова заблестела испарина. На скулах заиграли тугие желваки. Он с усилием выговаривал короткие фразы. Ничего не поделаешь. Факты были против него. В колхозах не хватало кормов. Скот падал от болезней и недоедания. Семян — только на две трети посевных площадей, тракторный парк к севу не готов. И за все это первым в ответе был он.

Василий Иванович свернул огромную самокрутку, сунул ее в зубы да так и не прикурил до конца переклички.

Она завершилась короткой речью секретаря обкома.

Степан Синельников крепко прижимал к уху эбонитовый кругляшок, боясь пропустить хотя бы одно слово. Вдруг совсем рядом он услышал тихое сладкое посапывание и даже свист. Скосив глаза, увидел круглую физиономию заведующего райторготделом Федулина. Подперев голову ладонью, он безмятежно спал. Синельников неприязненно поморщился и кулаком слегка ткнул Федулина в бок. Тот вздрогнул, поднял голову, виновато огляделся по сторонам и принял сосредоточенно-строгий вид. Но через несколько минут его голова снова бессильно поникла, и Степан опять услышал легкое посапывание. Разозлившись, он с такой силой ткнул соседу пальцем меж ребер, что Федулин подпрыгнул на месте. А пять минут спустя его снова сморил сон. Не в силах бороться с ним, Федулин решил закурить. Вынул из кармана новенький расшитый шелком кисет, свернул папиросу. Увидав протянутую руку Синельникова, подал ему кисет.

Степан повертел его в руках, внимательно оглядел со всех сторон. Никаких сомнений, он не ошибся. Тогда Синельников нарочито медленно стал свертывать папиросу.

Перекличка кончилась. Все зашевелились, задымили папиросами. Рыбаков пристукнул карандашом по столу, и сразу стало тихо, люди ждали его слов. И тут совсем некстати послышался тугой, напряженный голос Степана:

— Откуда это у тебя?

— От верблюда, — огрызнулся Федулин и потянулся за кисетом.

Степан отвел протянутую руку и спросил еще громче:

— Откуда у тебя этот кисет?

— Невеста подарила.

— Я с тобой не шучу.

— А мне и не нужны твои шутки.

— В чем дело? — сердитый взгляд Рыбакова остановился на лице Степана.

Тот моментально вскочил. Протягивая кисет Рыбакову, заговорил дрожащим голосом:

— Извините, Василий Иванович, но этот кисет… этот кисет был в подарках, посланных на фронт. Его вышила крутихинская комсомолка Тая Ланкина. Мы объявили конкурс. Было двести кисетов. Этот признали лучшим и решили послать Герою Советского Союза Тоболякову. Вложили Таино письмо, а он… украл!

— Это правда? — спросил Рыбаков, вставая.

Круглое одутловатое лицо Федулина стало белым и влажным.

— Это правда? — повторил Василий Иванович.

— А… да… я… случайно. Хотел товарищам показать. Это же такая пустяковина. Виноват, — забормотал Федулин.

— Так!..

Наутро комиссия райкома партии — Федотова, Синельников и Коненко — начали проверку работы райторга. Федулин оказался вором. Его исключили из партии и судили.

— Стыдно мне за себя и за вас, — говорил Рыбаков на бюро, когда обсуждались итоги проверки райторга. — Давно ведь могли увидеть — не по карману живет Федулин. Зачерствел к людям. Зажрался. А мы шоры на глаза надели: «Бывший фронтовик, гвардии капитан, коммунист». А разве он коммунист? Партийный билет — не аттестат зрелости коммуниста. Партбилет — это публичное обязательство человека перед партией и народом. Обязательство быть коммунистом. По духу, по делам, по жизни. А ведь судят-то о человеке не по обязательству. У нас немало краснобаев. Они, что хочешь, наобещают, только допусти их к теплому местечку. Другой все заповеди коммунизма назубок знает. Как стих. И твердит, твердит о них, что твой попугай. Да еще с других требует выполнения этих заповедей. А сам живет, как червь навозный. Чем толще слой назьма — тем ему вольготнее…

Трудно заглянуть в чужую душу. Трудно. Да и недосуг вроде: по горло в работе день и ночь. А надо! Мы, партия, только мы за каждую человеческую душу в ответе перед будущим. А будущее это видится мне очень сложным и трудным. С победой к нам не придут тишина и благоденствие. Издерганные войной люди потянутся к спокойной и сытой жизни. Это естественно. Важно, чтобы не каждый сам по себе и любыми путями улаживал, утеплял и украшал свою жизнь. Надо, чтобы он понимал: чем лучше живут все — тем лучше живу я…

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

1.

Полина Михайловна что есть мочи кричала в телефонную трубку:

— Никто вам не позволит сокращать посевные площади. Надо найти выход. Нет, нет. Не кивайте на район. Вы руководитель, вот и думайте. Хорошо. Приезжайте. Ладно. Пока.

Федотова сердито кинула трубку на вилку аппарата, стерла пот с раскрасневшегося лица.

Дверь распахнулась. На пороге показалась шатающаяся от усталости старая женщина. Она тяжело дышала. Пальцы правой руки царапали пальто на груди.

Полина Михайловна кинулась к ней.

— Мамочка! — подбежала, притянула к себе. — Мама, что случилось?

— Андрей… приехал, — в два приема с трудом выговорила мать.

— Что?

— Дома он. Целый. — И бессильно опустилась на стул.

Федотова рванула с гвоздя полушубок и выбежала из кабинета.

— Поленька! — вскрикнула мать. — Платок. Повяжи платок!

Схватила со спинки дивана полушалок и засеменила вслед за дочерью. Выйдя на улицу, далеко впереди увидела стремительно удаляющуюся фигуру. Ветер рвал полы распахнутого полушубка, трепал коротко остриженные волосы. Мать безнадежно махнула рукой и медленно побрела, прижав скомканный полушалок к груди.

Пока старая женщина добиралась до первого перекрестка, дочь уже добежала до своего дома. Ударом ноги распахнула калитку. Перемахнув через две ступеньки, толкнула ведущую в сени дверь. Жалобно пискнули под ногами щелястые промерзшие половицы, взвизгнули ржавые петли, и она увидела мужа.

Он стоял лицом к порогу, с дымящейся папиросой в руке. Швырнул на пол папиросу, широко раскинул руки в стороны.

— Поленька!

Она с разбегу прижалась лицом к нему, обхватила руками шею и расплакалась.

— Полюшка, — бормотал он. — Полинушка. Долгожданная.

— Андрюша… Андрейка… Милый… Милый, — шептала она. — Вернулся… Вернулся… Вернулся…

…Вот, Андрей Федотов, вернулся ты с войны домой. Еще и сам не веришь случившемуся. Да и легко ли поверить в это после всего пережитого? Чего только не повидал ты, чего не пережил за два с половиной года войны. Бывали минуты, когда казалось, что сердце и нервы больше не выдержат…

Раны и контузии. Слезы и боль. Все было. И все в прошлом. Теперь до войны тысячи верст.

Что же тревожит и гнетет тебя?

Разве можно хмуриться, когда тебя ласкают руки жены, руки единственной женщины, которую ты любил и желал больше всего на свете? Вот она ласково перебирает твои волосы и шепчет:

— Поседел… Ты уже поседел, Андрюшка. Подумать только.

Почему тебе хочется высвободиться из теплых объятий, уйти от ласковых рук, не слышать нежного шепота? Почему?

…Вдруг Андрей ощутил запах горелого. Насторожился. Шумно потянул воздух носом.

— Горим, Полинка!

Легонько отстранил жену.

Она тоже почувствовала горьковатый душок гари. Растерянно повела взглядом по сторонам.

— Половик!

Домотканый половичок загорелся от брошенного Андреем окурка.

— Потеха, — кинул Андрей любимое словечко и, шагнув, придавил сапогом дымящийся кружок.

Послышался характерный металлический скрип. Полина Михайловна побледнела.

— Что у тебя с ногой?

— Пустяки, Полюшка.

— Нет-нет. — Она схватила его за руку, — Скорее садись сюда.

— Куда спешить. — Андрей улыбнулся. — Теперь ничего не изменится. Ни-че-го…

— Сядь, Андрюша. Ну, сядь, — настаивала она, усаживая его на табурет.

— Потеха, — грустно повторил он. И сел.

Полина опустилась на колени. Обхватила руками искалеченную ногу и стала осторожно снимать с нее сапог.

— Дай-ка, я сам.

— Нет. Я!

Она размотала портянку и увидела коричневою деревянную ступню. Приподняла штанину, осторожно провела ладонью по холодной, мертвой коже протеза.

— Это пустяк. Только ступню оттяпали. — Он попытался встать, но Полина удержала его.

— Пуля?

— Мина. Ну-ну. Не надо плакать, Полюшка.

— Могли ведь и убить…

Андрей снова навертел портянку, натянул сапог. Поднял жену с пола. Усадил на стул, склонился, спрятал лицо в ее пышных светлых волосах. Сейчас ему необходимо было укрыться от глаз Полины. Закурить бы, заглушить махоркой душевную боль. Да страшно распрямиться, показать свое лицо.

В сенях заскрипели половицы. Пришла мать. Разделась, сказала, улыбаясь, зятю:

— Ступай-ка, сынок, в горницу. Посиди, отдохни. Сейчас обедать будем.

Андрей повиновался. Уселся под фикус, закурил. Из кухни доносились приглушенные голоса женщин, непрерывно хлопала дверь, звенела посуда. Потом что-то зашипело на сковородке, и в комнату просочился аппетитный запах поджариваемого лука.

Полина накрывала стол в горнице. Андрей разобрал содержимое чемодана, достал привезенные подарки и вручил их жене и теще.

Но вот стол накрыт. Андрей пошел к умывальнику вымыть руки. Мыл долго, задумчиво поглядывая на себя в зеркало.

А когда вернулся… на жене было голубое шелковое платье, на шее нитка янтарных бус, на ногах — тонкие чулки-паутинка и туфли с высоким каблуком. Она зарумянилась под его взглядом, неуверенно переступила на тонких каблуках. Засмеялась.

— Совсем разучилась ходить в туфлях…

А он вдруг опустил глаза и принялся пощипывать подбородок.

— Ты бы, сынок, тоже переоделся. А потом и за стол. Иди-ка. — Теща легонько подтолкнула его в спину. — Скидывай гимнастерку. Небось она тебе плечи-то понатерла. Я там погладила твою рубаху. Переоболокайся.

Андрей переоделся и почувствовал какую-то странную неуверенность. Вероятно, так чувствует себя моряк, после долгого плавания оказавшийся на суше. Все обычное и как будто бы нереальное.

Молча сели за стол.

Полина Михайловна пододвинула мужу сковородку с яичницей. Налила ему полный стакан водки. Себе с матерью тоже по рюмочке.

Старуха встала с рюмкой в руках. Встали и Андрей с Полиной.

— Ну, сынок, с благополучным прибытием тебя…

Скоро Андрей захмелел. Отодвинул тарелку, облокотился на стол и курил папиросу за папиросой, сосредоточенно глядя перед собой на оклеенную выцветшими обоями стену.

— Дай-ка, Андрюша, прикурить. — Полина Михайловна тронула мужа за локоть.

— Ты разве куришь? — удивился он.

— Курю.

— И водку пьешь?

— А как же.

— И мужиков любишь?

— Люблю одного. Да он, видно, не догадывается. Только дым пускает. На меня и не смотрит…

— Ну, детки, я побегу за хлебом. — Мать поднялась. — Потом насчет баньки расстараюсь.

И вот они остались вдвоем.

Полина Михайловна вышла в кухню, накинула крючок на входную дверь.

Вернулась, подсела к мужу.

— Тебе отдохнуть бы, Андрюшенька, — сказала она гортанным голосом. — Приляг… Пойдем…

— Сейчас… Вот докурю.

— Потом докуришь. — Она вынула из его рта папиросу. Сделала несколько затяжек. Потушила окурок. Поднялась с места. Разобрала постель.

Он вдруг так грохнул по столу, что вся посуда заговорила разными голосами. Не глядя на жену, налил стакан водки. Выпил залпом и торопливо прикурил новую папиросу. Полина Михайловна бросилась к мужу, успокаивающе провела ладонью по его колену.

— Что с тобой, Андрюша?

— Слушай, Поля, — заговорил он с трудом. — Нам надо все решить. Сейчас. Сразу. Я ведь сначала не хотел ехать домой…

— О чем ты? — Губы Полины Михайловны задрожали. — Что случилось?

— Видишь ли… — он мучительно напрягся. Покусал нижнюю губу. — Меня сильно контузило во время взрыва. Я долго и гово… говор-ить не мог. — По его искаженному страданием лицу потекли мелкие капельки пота. — Речь восстановилась. С-слух тоже. Но это все ерунда. А вот… Я сейчас уже не я. Понимаешь?

Она вцепилась в уголок скатерти. Не переводя дыхания, сидела с раскрытым ртом, смотрела на мужа и никак не могла понять смысла сказанных слов.

«Что случилось. Что он говорит? Какая контузия? Что значит я не я? Я не я. Психическое что-то? Да нет, он просто выпил. — Беззвучно пошевелила высушенными волнением губами. — Какие у него глаза. Что это он? Надо успокоить его. Но почему он так на меня смотрит? За что?»

…Да, Андрей смотрел на жену со злобой, даже с ненавистью.

И вдруг закричал:

— Почему ты молчишь?! Не поняла… — осекся, приблизил к ней страшное, обезображенное болью и гневом лицо и совсем тихо договорил: — Я теперь бракованный. Все вроде на месте и… не получается, сволочь. — Скрипнул зубами. — По-теха. — И заплакал.

Она несколько мгновений молча смотрела на его бессильно уроненную голову, вздрагивающие плечи — и вдруг все поняла. Поняла и не ужаснулась случившемуся, не подумала о себе: ее захлестнула волна нежности и материнской жалости к этому большому и сильному человеку: ее мужу и ее ребенку, над которым так жестоко надругалась страшная война.

— Успокойся, Андрюшенька! Не расстраивайся! Все это пустяки. Ты пришел, ты живой — это главное. А все остальное — чепуха. Ты отдохнешь, поправишься, и от твоей контузии не останется никаких следов. И у нас еще… у нас будут ребятишки. Ты ведь хочешь сына? И я… Все будет. Только не расстраивайся, не переживай. Ну, улыбнись… Поцелуй меня. Милый, Андрейка. Милый, милый Андрюша… Давай отдохнем, поспим. А потом в баньку сходишь.

Он послушно разделся, лег и, положив голову на ее плечо, скоро уснул. Или притворился спящим…

2.

С утра в кабинете Федотовой не умолкал телефон. За какой-нибудь час у нее побывали все работники райкома, поздравили с благополучным возвращением мужа. Она благодарила, даже смеялась над бесхитростными шутками товарищей.

Только Богдан Данилович Шамов подметил в ней перемену не к лучшему. Улыбаясь уголками губ, он сказал:

— Вы за одни сутки стали неузнаваемой. Говорят, любовь молодит и красит, а у вас усталый и, пожалуй, даже грустный вид. Не зря греки говорили, что все хорошо только в меру.

Полина Михайловна резко отвернулась, крутнула ручку телефонного аппарата. Вызвала первую пришедшую на ум организацию: райком комсомола. Обрадовалась, услышав голос Синельникова. Попросила его немедленно зайти. Подержала еще подле уха умолкшую трубку, медленно положила на место. Теперь она вполне справилась с волнением.

Повернулась к Шамову.

— Учту ваш совет, Богдан Данилович. А теперь давайте поговорим о деле. Скоро весна. Она, как всегда, придет неожиданно. Это, по-моему, будет самая трудная весна из всех. Люди устали, техника — полумертвая, скот содержится впроголодь. А формы нашей политической деятельности — неизменны. Я прошу вас подумать над планом политмассовой и культурной работы на селе. Надо до конца месяца утвердить его на бюро.

— Хорошо, — с подчеркнутой официальностью ответил Шамов, едва заметно качнув лысиной. — Я уже говорил об этом с комсомолом. К концу недели представлю вам мероприятия отдела.

— Ну и отлично. Только побольше новшеств, побольше инициативы!

— Учту. — И Шамов медленно вышел из кабинета.

Полина Михайловна смотрела на дверь, за которой он только что скрылся. «До чего неприятный человек. Скоро три года работаем вместе, а все чужие. Почему он такой настороженный и холодный? Затворился от людей. Сам ни к кому и к себе никого. Почему? Пользуется тем, что сейчас не до него. Разошелся с женой, искалечил жизнь хорошей девушке. Сейчас, говорят, живет со своей домработницей. Двоедушный эгоист. Но — знающий и эрудированный. Пожалуй, даже талантливый. Бывает же такое. Только подлец остается подлецом, каким бы грамотным и талантливым он ни был… А если я не права? Если это личное? Бывают же необъяснимые симпатии и антипатии. Ну, не нравится он мне, неприятен. Значит ли это, что он подлец? Трудно работать с человеком, не уважая его. Надо наконец разобраться в нем. Да не хочется и думать о нем».

Она прикрыла глаза и вдруг увидела залитую ярчайшим солнцем и оттого невероятно зеленую траву. Густую и высокую. А вокруг полянки березовый лес. Белоствольные деревья кажутся празднично нарядными и чуточку грустными. Рядом с ними всегда хочется помечтать и погрустить.

Это была их полянка. Андрей называл ее пятачком. Когда им было особенно хорошо, они приходили сюда…

Скоро весна опять принарядит заветный пятачок. Он будет таким же, как прежде, а может, и краше. Наверняка краше, потому что они не были там целых три года. Но нынче обязательно сходят. Как прежде… Нет. Они не прежние. Андрей? Замкнулся, зачерствел. Что он сейчас делает? Милый!

Полина Михайловна потянулась к телефону, собираясь позвонить домой.

В это время дверь чуть приоткрылась, потом распахнулась во всю ширь. Вошел Андрей.

— А я только что о тебе подумала, — сказала она, выходя навстречу.

— В связи с чем? — насторожился он.

— Глупый. — Она взяла его за руки и усадила рядом с собой на диван.

— Вспомнила наш пятачок. Нынче мы обязательно побываем там. Ты соскучился?

— Ага. Был у Рыбакова.

— Насчет работы?

— Угадала.

— Что он предложил?

— Не знаешь?

— Честное слово.

— Заведующим стройотделом райисполкома. Потеха…

3.

Андрей вошел в работу, как гвоздь в мягкое дерево: с одного удара по самую шляпку.

Не было ни стройматериалов, ни рабочих рук, ни специалистов. Зато были планы, заявки, просьбы, требования. Андрей бегал по организациям, писал, звонил, телеграфировал, ездил в Свердловск, Омск и Тюмень, но дело от этого почти не двигалось. Тогда-то и родилась у него дерзкая мысль. Кое-кто посмеялся над ним — «фантазер».

Полина, выслушав мужа, участливо заглянула в его запавшие грустные глаза и ласково сказала:

— Замаешься, Андрюша. Дело ты задумал нужное, но многотрудное.

— Ничего. — Он упрямо качнул головой. — Ничего. — Помолчал, не глядя на жену, договорил: — Мне своих сил не жаль. Надо же их хоть на что-то тратить. Пить — не хочу, душа не принимает. А…

Она мягко положила ладонь на его вздрагивающую руку, прижала ее:

— А силы тебе не занимать. И коль есть желание — разворачивайся. Только сходи снова к Рыбакову. Без его поддержки тебе не осилить.

— Ладно.

Целую неделю Андрей ловил Рыбакова и не мог поймать: то он в колхозе, то на бюро или заседании. Встреча произошла неожиданно.

Как-то ранним вечером Андрей стоял на обочине дороги. Мимо летела цепочка девушек-лыжниц. Они бежали торопливой, ходкой перебежкой. Андрей в прошлом был неплохим лыжником и сейчас с завистью следил за девчатами.

— Любуешься, комбат? — прогудел над ухом знакомый голос.

Андрей вздрогнул, повернулся. Рядом, протягивая руку, стоял Рыбаков.

— Любуюсь. — Пожал руку Василию Ивановичу. — Молодость вспомнил.

— Почему молодость? Разве на войне не довелось на лыжах погарцевать?

— Нет. Я же командовал саперным батальоном. Мы все переправы строили. Сколько этих переправ навели. Соединить бы их все в одну — вышел бы мостик километров на сто. Потеха. Хорошее было дело.

— Не горюй, комбат. У тебя и здесь немало хороших дел.

— Это верно. Я вот одну штуковинку задумал. Хотел посоветоваться.

— Валяй.

Они медленно зашагали серединой дороги. Оба под стать друг другу — высокие, плечистые, поджарые. Рыбаков с интересом слушал Федотова. Время от времени кивал головой, приговаривая: «Дело». А когда комбат выговорился, полковой комиссар сказал:

— Стоящее дело. Двигай…

4.

В районной газете появилось объявление:

«Завтра в 12 часов дня в Доме культуры состоится собрание инвалидов Великой Отечественной войны, проживающих в поселке Малышенка».

К назначенному времени зал Дома культуры был полон. Инвалиды пришли в боевой форме, с нашивками и наградами. Неумолчной горной речкой плескались голоса. Здесь говорили о разном, но больше всего о войне. Казалось бы, все здесь знали друг друга, не раз встречались и беседовали. А вот сошлись, и снова слышатся радостные возгласы. Собираются гуртом однополчане, и начинаются воспоминания.

Пришли сюда и незваные, которых любопытство из щели в щель загоняет. И, конечно же, райкомовский сторож Лукьяныч. Старик расхаживал, браво выгнув грудь, громко стуча деревяшкой. Он подходил к сгрудившимся в кучи инвалидам, прислушивался к разговору, преувеличенно громко хмыкал, поддакивал, вставлял словечки, всеми силами норовя привлечь к себе внимание. Это ему не удавалось, и раздосадованный старик подумывал уже, не отправиться ли восвояси, как вдруг его окликнули:

— Эй, старина! Ходи сюда.

Лукьяныч несказанно обрадовался, узнав однорукого солдата, который однажды едва не прибил его костылем. Проворно протиснулся к старому знакомому, ощерил в улыбке прокуренные зубы, разгладил бороду.

— Как живешь, дед?

— Мне теперича не жизнь, а сплошной праздник, — важно начал Лукьяныч.

— Это почему же так? — полюбопытствовал кто-то.

Старик только того и ждал. Расправил плечи, набрал полную грудь воздуху и с жаром заговорил:

— Я, почитай, именинник. Ванюху моего, сына, значит, к Герою представили, к Золотой Звезде.

— Ну?

— Здорово!

— За что?

— Разведчик он у меня. Отчаянный. Его только на самые что ни на есть важные задания посылают. Где уж никому не под силу, там его выпускают. И немцы его страсть как боятся. Вот как-то главному нашему начальнику запонадобился «язык». Да ишо офицерский. А где его взять? Стало быть, надо к нам какого ни то обера приволочь. Целую неделю наши разведчики бились, сколь людей сгубили, и все зазря. Тогда и послали моего Ивана. Он — в каждый карман по пистолету, за пазуху гранату — и айда. Ну, доходит до одного немецкого блиндажа, а ему фриц кричит: «Стой! Кто идет?» Иван отвечает: «Свои. Несу пакет твоему командиру».

— По-немецки? — спросил однорукий, улыбаясь.

— Чего по-немецки? — не понял Лукьяныч.

— Да Иван с фрицем-то объяснялся.

— С чего бы это? Иван-то, поди, русский. По-русски и разговаривает…

Солдаты покатились со смеху. Лукьяныч понял свою ошибку, хотел поправиться, да ему помешал звонок.

— По местам! — крикнул кто-то.

На сцену вышли руководители района и несколько прославленных фронтовиков.

Поднялся райвоенком Лещенко. Объявил открытым собрание инвалидов войны и предоставил слово бывшему комиссару полка Рыбакову.

В зале сразу стало очень тихо. Василий Иванович вышел из-за стола, подошел к краю сцены. Ловким, быстрым движением одернул гимнастерку, засунул пальцы рук под широкий ремень, разогнал по бокам гармошку складок. Скользнул взглядом по лицам собравшихся.

— По справедливости здесь следовало бы выступать бывшему комбату Андрею Федотову. — Рыбаков показал на смущенно покрасневшего Андрея. — Но он отказался. Батальоном в бою командовать мог, придумать вот это собрание тоже сумел, а от речи отказался. Это к слову. Теперь о деле. У нас в райцентре почти триста инвалидов. Все они мужественно и стойко дрались с врагом, полили своей кровью родную землю. Честь им за то и слава. Только кое-кто думает, будто на этой славе можно век прожить. Пальцем о палец ударить не желают. Месяц за месяцем отдыхают да бражничают. Мы, мол, свое отвоевали. А есть и такие, что нашивками да медалями норовят прикрыть совсем неблаговидные дела — спекулянтство, барышничество, хулиганство. Женщины и детишки надрываются в работе, а молодые трудоспособные мужики по чайным да буфетам отираются, семечками торгуют, табаком спекулируют.

В зале заволновались. Полетели рассерженные выкрики. Рыбаков свел брови к переносью.

— Не ершитесь. Мы здесь все солдаты. Потому обязаны говорить друг другу правду в глаза. Вот я и говорю эту правду вам. А то, что она горька и кое-кому очи щиплет, так в этом повинны вы сами, никто другой. И кончим об этом. Мы пригласили вас не для упреков, не для перебранок. — Помолчал. — Третий год идет война. Каждый день гибнут люди. Наш долг помогать фронтовикам. У нас уйма дел, к которым вы могли бы приложить руки. Скажу об одном из них — о строительстве. В районе одна средняя школа. Она размещается в семи помещениях. Основное здание школы разваливается. Надо немедленно строить школу, двухэтажную, капитальную. Иначе ребятишкам негде будет учиться. И как бы ни было трудно — мы должны построить новую школу. Может, кто из вас не согласен с этим?

— Доброе дело!

— Согласны!

— Мы-то при чем?

— Давно пора!

— Стройте на здоровье!

— Хватит трепаться, ближе к делу!

— Не возражаем!

Летели и летели выкрики из разных концов зала. И одобрительные, и насмешливые, и недоуменные, и ядовитые. Рыбаков выждал, пока они стихли.

Потом спросил:

— Так, может быть, кто-нибудь всерьез против строительства школы? Если есть такие, пусть выскажутся. Есть такие?

— Нет, — разом гаркнуло десяток глоток.

— Тогда будем голосовать. Кто за новую школу, поднимите руки.

— А у кого их нет?

— Пускай сосед две поднимет, — отшутился Рыбаков. Обвел взглядом зал. — Видите, сколько рук. Вот мы и решили объединить эти руки. По предложению райстроя создается строительный батальон из бывших фронтовиков. Не гудите. Насильно никого не потянем. Только добровольцы. Командиром батальона назначен Федотов. Все бойцы стройбата будут получать деньги с выработки и рабочую хлебную карточку. Батальон будет строить школу. Рабочие и служащие райцентра помогут вам. Все. Отвечать на вопросы будет комбат.

Андрей встал. В зале шумели. Несколько инвалидов, грохоча костылями, прошествовали к выходу. Федотов вскинул руку.

— Товарищи!

В ответ послышалось:

— Наслушались!

— Хватит митинговать.

— Дайте сказать человеку!

— А ну заткнитесь! — загремел вдруг чей-то столь могучий голос, что пораженные фронтовики моментально притихли.

В середине зала выросла огромная фигура в матросском бушлате.

Раздвинув широченные плечи, матрос ткнул перед собой кулачищем и проревел:

— Хватит травить баланду! Я матрос и коммунист. И я говорю: дело придумал сапер. На гражданке я был каменщиком, сейчас тоже буду кирпичи класть. Правда, у меня полноги — деревяшка, да хрен с ней. А здесь, я вижу, немало почти совсем здоровых. Нечего им дрейфовать. Не к лицу. Пиши меня, комбат. Иванов моя фамилия. Старшина второй статьи.

— Верно, братишки! — Рядом с могучим Ивановым выросла гибкая фигура Борьки Лазарева. Он энергично взмахнул единственной рукой. — Верно, кореш! Тут кое-кто позабыл, как хлеб растет. Шинелка-то солдатская, а душонка гадская. И не рычите: могу поименно назвать. Только ни к чему это. Я не безработный, у меня одна рука. Но все свободное от работы время я согласен быть подручным у Иванова. Берешь, братишка?

— Добро! — громыхнул Иванов.

Так началась запись в стройбат.

Записалось сто восемьдесят девять человек.

Назавтра к месту стройки пришли лишь сто шесть.

Через неделю их осталось восемьдесят. Но это были настоящие работяги, у которых в руках спорилось любое дело.

Андрей в кровь растер культю, бегая по поселку. Надо было вооружать батальон инструментами, отвоевывать лошадей, вырвать хоть какие-нибудь стройматериалы. Он похудел, но стал менее раздражителен, чаще смеялся и шутил.

— Так тебя ненадолго хватит, — жалостливо говорила теща, обрабатывая марганцовкой и йодом растертую ногу.

— Ничего мам. — Андрей поморщился от боли. — Я ведь и сейчас командир батальона. Пускай строительного, но все же комбат. По-те-ха!

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

1.

Небо хмурилось с самого утра. К полудню оно потемнело, навалилось на землю огромными грязновато-серыми глыбами туч. День сразу померк. В воздухе замелькали снежинки. Налетел ветер и стремительно погнал их, свивая в тонкие бесконечные жгуты. Скоро белесая мгла затянула весь горизонт, заполнив просвет между землей и небом. Началась метель. Застонали, заплакали телефонные провода, завыли печные трубы.

Улицы поселка опустели. Метель вымела с них все живое. К ночи ветер еще более окреп. Он ломился в окна и двери, валил плетни, переметал дороги.

Степан оторвался от бумаг, вслушался в грозный рев метели за окном. Зябко передернул плечами. Посмотрел на ходики. Половина двенадцатого. Подумал: «Пожалуй, на сегодня хватит».

— Борька!

— Иду, — глухо долетел голос, и через несколько секунд Борька появился в кабинете.

— Кончил проект?

— Добил.

— Я тоже довел до точки. Айда по домам. Слышишь, как воет.

— Люблю непогоду, — мечтательно проговорил Борька. — Она мне напоминает море в шторм. Ах, Степа, какая это силища, какая красота! Все на дыбы, все вверх ногами. Стихия!

— Идем, стихия, спать. У меня сегодня что-то глаза слипаются.

— Стареешь, — Борька засмеялся.

— Это почему?

— Потому что только старики реагируют на непогоду.

— Черт с ним. Старею так старею. Идем.

На улице не видать ни зги. Такая крутоверть, что не мудрено и в трех соснах заблудиться. Борька поднял воротник шинели, нахлобучил до отказа кубанку и, согнувшись, нырнул в метель.

Степан двинулся следом. Задыхаясь от ветра, друзья брели по колено в снегу.

— Пока! — прокричал Борька, сворачивая к своему дому, и тут же пропал из глаз.

«Пока», — хотел крикнуть Степан, да не успел, захлебнулся ветром, закашлялся.

Мать, впустив его в комнату, сказала: «Сам управишься», — и полезла на печку. Зимой она любила спать на печи. Сегодня он позавидовал матери. Хорошо в непогоду на горячей русской печи! Ветер жалобно завывает в трубе, за стеной гудит и царапается метель, а под тобой горячие кирпичи.

Постель показалась Степану холодной и неприветливой. Он зябко свернулся калачом, сунул руки между колен, согрелся и заснул, как в черную яму провалился. И сразу услышал над ухом звавший его голос:

— Степа… Степа! Да Степа же!

Еле выкарабкался из липкой черноты сна. Открыл глаза. Над ним склонилась мать.

— Едва добудилась. И нос тебе зажимала, и щекотала.

— Сколько времени? — сонно пробормотал он.

— Третий час. К тебе Аня Таран пришла.

Скинув одеяло, он сел на кровати.

— Аня?

— Да-да…

— Что за чертовщина, — бормотал Степан, торопливо натягивая гимнастерку. Застегнул штаны и босиком зашлепал в кухню.

Аня стояла, привалившись, спиной к притолоке у дверей.

— Что случилось?

— Срочно в парткабинет. Собрание партактива. По пути зайди за Горбуновым. Поторапливайся, — не переводя дыхания, выпалила она. И ушла.

Стало тревожно на душе. В голову полезли разные нехорошие мысли. Одна неприятнее другой. «Новое наступление немцев? Напала Япония? Или Турция? Вредительство? Пожар?» От дурных предчувствий защемило сердце.

Поспешно накинул ватник, натянул шапку. «Пока, мам». — И нырнул в дверь.

Едва сошел с крыльца, пронзительный морозный ветер с такой силой ударил в бок, что чуть не повалил. «Ого!» — изумился Степан и, согнувшись, пошел навстречу ветру.

Чем ближе к парткабинету он подходил, тем чаще встречались люди. Они молча продирались сквозь снежную завесу. С разных концов большого поселка шли и шли коммунисты в свой районный комитет.

В коридоре парткабинета сидел помощник секретаря и записывал фамилии пришедших. Их собралось уже несколько десятков. Они толкались здесь же в коридоре, курили, вполголоса переговаривались.

— Не слышал, в чем дело?

— Нет.

— Может, на фронте какая заваруха?

— Черт его знает.

— Почему так вдруг? Можно бы и с вечера провести.

— Говорят, второй час заседает бюро.

— Значит, что-то важное.

— Скорей бы уж.

— Подождешь.

А народ все прибывал. Люди входили, отряхивали снег, топали валенками, потирали озябшие руки. Здоровались. Сходились в кучки, и опять тревожные взгляды, вопросы и вопросы без ответов.

Волнение росло. Наименее выдержанным уже не стоялось и не сиделось. Они вышагивали взад и вперед, как заводные. Наконец распахнулась дверь зала заседаний. Федотова сказала усталым, сипловатым голосом:

— Заходите, товарищи.

Зал парткабинета небольшой. Его заполнили до отказа. Молча расселись. Скинули шапки и застыли в ожидании.

На сцене — длинный стол. За ним сидели члены бюро райкома.

Медленно поднялся Рыбаков. Прищурил покрасневшие глаза, оглядел слабо освещенный зал. Взял со стола какую-то бумажку. Повертел в руках, положил на место.

— Товарищи! Чрезвычайное собрание партактива считаю открытым. На повестке дня один вопрос — телеграмма председателя Государственного Комитета Обороны товарища Сталина.

Люди в зале подались вперед. Десятки загоревшихся глаз устремились на говорившего. А он снова взял со стола прямоугольный листок бумаги, по которому разбежались крупные красные буквы, и прочел:

— Первому секретарю Малышенского райкома ВКП(б) Рыбакову.

Сделал небольшую паузу и очень медленно прочитал телеграмму до конца.

Синельников от волнения слышал не все. Ему запомнилось только одно:

«Если в ближайшие дни мы не получим хлеб, наступление Красной Армии будет остановлено… Успех войны сейчас решает хлеб. Предлагаю немедленно изыскать и сдать государству 1400 центнеров хлеба…»

Когда Василий Иванович дочитал телеграмму до конца, в зале никто не шелохнулся. Люди осмысливали услышанное. Потом по рядам прокатился глубокий вздох, и снова все стихло. Темное, будто отлитое из бронзы лицо Рыбакова дрогнуло, ожило, и сквозь стиснутые зубы медленно поползли слова: тяжелые, угловатые, раскаленные.

— Хлеба в стране нет. Если мы его не дадим — кто еще даст? План хлебосдачи мы недовыполнили. Кое-где до сих пор еще не отмолотились. В эти колхозы мы направили уполномоченных. Но среди них объявился шкурник, которому личный уют дороже интересов армии и народа. Куклев здесь?

В зале поднялся худощавый человек в зеленом ватнике с хромовыми лацканами и налокотниками. Лицо его было испуганным.

— Здесь, — проговорил он тихим, плаксивым голосом.

— Сколько хлеба сдал вчера колхоз, в котором вы уполномоченным?

Куклев молчал.

— А позавчера? Молчание.

— Сколько сдал за прошлую пятидневку? — с плохо скрываемым бешенством допрашивал Рыбаков.

— Н-не знаю. Я оттуда уехал.

— Кто разрешил?

Куклев низко опустил голову.

— Райком партии надеется, что коммунист Куклев организует хлебосдачу, а он дезертировал с переднего края. И это в то время, когда хлеб дороже и важнее боеприпасов и оружия. Дезертиры и шкурники партии не нужны. Предлагаю Куклева исключить из рядов ВКП(б). — Он повернулся к членам бюро. — Может, есть другие мнения? Нет? Голосую. — И поднял руку вверх.

Проголосовали все члены бюро.

— Клади сюда партбилет и можешь идти досыпать.

Неверными, заплетающимися шагами Куклев подошел к сцене. Долго вытаскивал из внутреннего кармана партийный билет. С глухим стуком положил на стол красную, бережно обернутую в целлофан книжечку, пошел из зала.

— Так будет с каждым, кто ставит свои интересы выше интересов партии и Родины, — отчеканил Рыбаков. И тем же жестким голосом заговорил о другом. — Прений открывать не будем. Армия ждет хлеба, а не слов. Сейчас же, я подчеркиваю, сейчас же все выедут в колхозы. Кто куда едет и задание — доложит Тепляков. Информировать райком каждый день! На выполнение задания — декада. Семенное зерно не трогать. Весна на носу, а семян не хватает. Нужно найти хлеб и дать его армии. Все. Давай, Тепляков.

Тепляков встал. Пошебуршал бумагами, отыскивая нужную. Сказал: «Ну-к шеж, слушайте», — и стал читать. Фамилия, колхоз, цифра задания. Дочитав список до конца, сел.

— Есть у кого возражения? — Снова поднялся Рыбаков. — Значит, решено. Выезжать немедленно. По прибытии на место доложить райкому. И чтобы никаких радикулитов…

Шамов вздрогнул, ожидая, что вот сейчас, сию минуту Рыбаков скажет что-нибудь нехорошее о нем. От этого человека только и жди неприятности. У него камень за пазухой не залежится. Что думает, то и выложит, ничем не смущаясь. В последнее время Богдан Данилович все чаще ловил на себе испытующий взгляд Рыбакова. Под ним Шамов чувствовал себя неуверенно, будто Рыбаков видел его насквозь, со всеми его потаенными мыслями. Оказавшись наедине с Рыбаковым, Богдан Данилович обычно спешил заговорить о чем угодно, лишь бы отвлечь внимание Василия Ивановича, либо уходил от него. Особенно боязлив он стал после расширенного заседания бюро райкома партии, на котором обсуждали итоги хлебозаготовок за 1943 год.

Выступая там, Рыбаков похвалил Федотову и Новожилову за то, что спасли урожай, и, отыскав взглядом Шамова, сказал: «Все бы так собой не дорожили ради общего дела! Побыстрей бы мы к победе двигались. А то кой у кого своя рубашка совсем к коже приросла. Без мяса и крови ее уже не снимешь. Это я о тебе, Шамов. Не нравится мне твоя болезнь! Она всегда приходит как по заказу, в самую трудную минуту, перед атакой. Пока в окопе — ты вполне боеспособен. На бруствер лезешь — за спину держишься. А когда все бросаются в атаку — ты под кустом с грелкой лежишь».

Богдан Данилович еле досидел до конца бюро. Стул казался ему раскаленной сковородкой. Он ловил на себе едкие, насмешливые взгляды, слышал ехидные хохотки за спиной… Вот и сейчас Шамов ежился. Исподлобья поглядывал на Рыбакова. Нервно покусывал губы, перебирал пальцами рук, тер блестящую лысину. Облегченно вздохнул, услышав слова:

— Собрание партактива объявляю закрытым.

2.

В седьмом часу утра Степан выехал в колхоз «Коммунизм». На улице такая лютая пурга, что не видать ни земли, ни неба. Каурко неохотно двинулся со двора. Закутавшись поплотнее в тулуп, Степан закидал сеном ноги, съежился, подставив ветру спину.

Сразу же за поселком раскинулась большая безлесая равнина. Дорога тянулась по ней километров двенадцать, а потом ныряла в лес.

На открытом месте метель казалась вдесятеро сильнее. Невозможно было определить направление ветра. Он сразу дул со всех сторон. С бешеной, неослабевающей злостью. Временами Степан даже боялся, что ни лошадь, ни кошева не выдержат дикого напора ветра и перевернутся. Старенький тулуп плохо защищал от бурана, и вскоре парень почувствовал, что мерзнет.

А вокруг снежный водоворот. В душу Степана закрался страх. И он начал громко понукать понуро бредущую лошадь. Она никак не реагировала на его окрики. Шла медленно, опустив голову и отфыркиваясь.

Вожжи Степан давно выпустил из рук: начнешь дергать туда-сюда, лошадь собьется с дороги — и тогда пропал.

Разноголосо и жутко ревел буран. Вот он зарычал раненым медведем, вот завыл голодным волком, потом как заухает по-лешачьи! Не перекричать его никому. Хоть из пушки стреляй — все равно никто не услышит.

Порой Степан не видел даже своей лошади. Смутно маячило впереди что-то темное, а что — за снежной завесой близорукими глазами не разглядеть. Вспомнился вдруг рассказ райкомовского сторожа Лукьяныча о том, как он в непогоду заблудился. «Еду, — говорил старик, — еду. Протяну руку, пощупаю, тут ли лошадь. До хвоста дотянусь и радуюсь. Значит, выберемся». Тогда Степан до слез нахохотался над рассказом старика. А ведь он говорил правду! Сильно хотелось курить, но боязно было вынимать руки из рукавиц, да и разве прикуришь на таком ветру.

Скоро у него замерзли ноги. Он изо всех сил шевелил стынущими пальцами — не помогало. Пришлось вылезть из саней. Тут же по колено провалился в сугроб, а ветер со всего размаху толкнул в спину, и если б Степан не успел вцепиться в кошеву, упал бы. Медленно побрел за санями, норовя ступать в след от полоза. Часто оступался, глубоко проваливался в снег. Ветер забивал дыхание, стегал снежными жгутами по лицу, по глазам. Но Степан шел и шел. До тех пор, пока ноги не согрелись. Тогда он снова забрался в кошеву и, отгородившись от ветра полами тулупа, попытался свернуть папиросу. Удалось. Долго бил железным кресалом по круглому камешку, высекая искры. Пальцы отбил и приморозил. Зато с каким наслаждением затянулся, жадно глотая крепкий, с привкусом донника табачный дым. От первой затяжки на душе полегчало, и даже буран показался не таким уж страшным.

Прошло не более получаса, а ноги снова закоченели. Пришлось опять, задыхаясь, плестись по колено в снегу. Он быстро устал, но не согрелся. Это испугало. Принялся приплясывать. С силой топал и топал по рыхлому снегу. Наконец по телу протекла горячая волна. Забрался в сани, свернулся клубком, закутал лицо воротником.

Проснулся от пронзившего его холода. Ветер выл глуше. Степан огляделся. По обе стороны дороги — заваленные снегом березы. Ни конца им, ни краю. «Не проехал ли поворот?» — забеспокоился он и, близоруко сощурившись, стал пристально вглядываться в лес. Ни одной знакомой приметы. «Хоть бы встретить кого. Вряд ли. В такой буран и волки не выходят из нор». С большим трудом выкинул себя из санок. Еле поднялся на одеревенелые ноги. Закусив губы, сделал шаг, другой и пошел, покачиваясь и ойкая на каждом шагу.

Вокруг вроде бы посветлело. Вот и заваленный снегом придорожный колодец. Значит, близко поворот, а там и до колхоза недалеко.

Лошадь встала на повороте и — ни с места Не хочет, сворачивать с большака на проселочную дорогу. Пришлось несколько раз стегнуть ее. Устало фыркнув, она нехотя ступила в глубокий снег и побрела по нему. В лесу трудно сбиться с дороги: она идет просекой. Но когда выехали в поле и до цели оставалось всего пять километров, лошадь опять остановилась. Надо было вылезать из кошевы, утопая в снегу, отыскивать потерянную дорогу. Буран заметно стихал. Снегопад прекратился. Перед глазами расстилалась всхолмленная, ослепительно белая равнина. Ветер соскребал с белых барханов снег и, подкидывая его вверх, завивал в штопор. Никаких следов, ни одной вешки не смог разглядеть Степан. Оставалось надеяться только на лошадь. Он погладил ее по спине, похлопал по заиндевелому боку. Заглядывая в выпуклый влажный лошадиный глаз, ласково сказал:

— Выручай, Каурко. Выручай, друг. Тут недалеко. Всего пять километров. Тяни.

Каурко постоял, попрял ушами и медленно тронулся вперед. Брел по колено в снегу, а иногда проваливался в сугробы по самое брюхо. Тогда Степан спешил на помощь коню. Тянул его за узду, подбадривал. Подталкивал плечом увязшие в сугробе сани.

За каких-нибудь полчаса лошадь и человек вконец вымотались. Степан начерпал полные валенки снегу и еле стоял на ногах. А когда наконец вдали показалась деревня и лошадь, призывно заржав, из последних сил рванула сани, он упал в кошеву, накрылся тулупом и впал в какую-то болезненную полудрему-полубред.

Лошадь подвезла его к правленческому крыльцу и остановилась, понуро свесив голову. Степан скинул с головы тулуп. Царапая негнущимися руками сено, принялся вылезать из ставшей вдруг непомерно глубокой кошевы.

На крыльцо вышла Ускова, следом выкатился древний дед без шапки с сивыми волосами, стриженными под кружок.

— Помоги-ка человеку, — попросила его Настасья Федоровна.

Старик проворно подскочил к саням. Не по возрасту сильными руками подхватил парня, помог ему встать. Поддерживая, провел в контору.

Вместо слов приветствия приезжий что-то промычал и плюхнулся на лавку. Его начала бить мелкая дрожь. Он силился унять ее — стискивал зубы, напрягал мышцы тела — не помогало.

— Перемерз парень. — Настасья Федоровна сочувственно поглядела на Степана. Сняла с него шапку и рукавицы, расстегнула ватник.

— Я к вам уп-пол-н-ном-мочен-ным, — лязгая зубами, с трудом выговорил он.

— Об этом завтра, — строго приказала она и повернулась к старику. — Забирай его к себе, Силантьевич. Как хочешь, но парня вылечи. Понял? Чтобы утром был как огурчик.

— Это мы могем, — самодовольно проговорил старик.

Силантьевич жил в маленькой избенке вдвоем со старухой. Они раздели Степана. Уложили его на лавку, укрыли полушубками.

— Топи, старая, печь, — приказал старик и исчез.

Вернулся он не скоро. Прошел в передний угол, вынул из-за пазухи темную бутылку, вытащил громадную пробку из горлышка, смачно понюхал, удовлетворенно крякнул.

— Теперича, паря, ты оживешь.

Налил в железную кружку вонючей жидкости, кинул туда три сушеных стручка перца и сунул это зелье в горящую печь.

А Степана кидало то в жар, то в холод. Минутами на него наваливалось беспамятство: то ли он засыпал, то ли терял сознание.

Но вот старик поднял его за плечи. Поднес к губам теплую кружку с красной жидкостью. Ласково сказал:

— Пей, паря. И на печь. К утру как рукой сымет.

С первого же глотка Степан почувствовал, как тело его заполыхало нестерпимым жаром, будто в вены влили расплавленный металл. В голове умопомрачительный звон, гуд и… ни одной мысли. Потом все окружающее вдруг ожило и пошло валиться. Сначала рухнула печь, засыпав его грудой раскаленных кирпичей, и он стал задыхаться под ними. Только выкарабкался из огнедышащих развалин, как увидел падающую стену.

— Стена! — закричал он. — Стена валится!.. Стена ва…

Дед склонился над ним. Лицо у деда огромное, больше ведерного чугуна. Изо рта жаром пышет.

— Эх, паря. Слабак ты оказался. Перехватил я. Перебрал.

Дедова голова стала раздуваться. Вот она уже с добрый бочонок, уже не помещается в комнате. А во рту — пламя пылает. Неведомая сила потянула Степана в огонь.

— А-а, — глухо застонал он и задохнулся от жары…

Очнулся на рассвете. Весь мокрый, будто на него только что вылили добрый ушат воды. Минуту бессмысленно смотрел в близкий черный потолок, соображая, как сюда попал. Тела словно вовсе не было. Степан облизал шершавые губы. Медленно, с большим трудом поднял руку и сразу почувствовал, как по ней заструились ручейки пота. Уронил руку на голую грудь. Уперся ладонями в горячие кирпичи, сел. Было такое ощущение, что кости стали мягкими и гибкими, как молодая лоза. К печи подошел старик. Глянул на парня, расплылся в улыбке.

— Ожил, значит? Молодец, паря. На-ко вот вехоть, оботрись и оболокайся. Сейчас будем чай с молоком пить. Не знобит тебя?

— Нет.

— И голова не мутится?

— Немножко.

— Ну, слава богу. Значит, отошло. Пересилил.

Старик помог гостю слезть с печи. Усадил его к столу, на котором шипел горячий самовар. Сел рядом, сказал виновато:

— Ох и напужал ты меня, паря. Думал, кончишься ты. Я тебе мужскую плепорцию поднес, а ты ведь вьюнош ишо. Не мужик. Всю ночь над тобой не спал. К Настасье Федоровне бегал. Напужал и ее до смерти. — И вдруг переменил тон: — А ты крепок, паря. Наша косточка. Сибирская. Теперича тебя никакая холера не возьмет. Вроде заговоренного будешь…

3.

Когда уполномоченный появился в правлении, Настасья Федоровна встретила его тревожным «Ну как?»

— Порядок, — улыбнулся Степан. — Этот дед мертвого оживит своей лошадиной «плепорцией».

— Я знаю, зачем ты пожаловал. Звонили из райкома. Только хлеба у нас нет. Есть семена, и все.

— А вы слышали, какую телеграмму прислал Сталин?

— Сам Сталин?

— Сам. На имя Рыбакова. Вот слушайте… — И Степан повторил врезавшиеся в память строки телеграммы.

— Да, значит, совсем плохо с хлебом. Но где же его взять?

— Надо найти, — твердо выговорил Степан.

Она смерила его удивленным взглядом, улыбнулась.

— Ну что ж, пойдем поищем, товарищ уполномоченный.

Они обошли все склады. Кроме семян зерна не было.

— А что здесь? — поинтересовался Степан, показывая на два приземистых амбара.

— Отходы, больше всего овсюг, — ответила Настасья Федоровна. — Хотели его помолоть да людям раздать — не разрешили.

— Поглядим.

Амбары открыли. Они доверху были набиты зерновыми отходами. Степан зачерпнул горсть овсюга и стал медленно просеивать его сквозь пальцы. На ладони осталось несколько овсюжин и четыре ядреных пшеничных зерна. Он выбрал их, протянул Настасье Федоровне.

— А это что?

— Пшеница. — Она снисходительно улыбнулась.

— Если все отходы очистить, сколько можно получить зерна?

Настасья Федоровна ответила не сразу. Подумала, почесала круто надломленную бровь. Неуверенно проговорила:

— Тонны полторы. А может…

— Завтра же и начнем. Ясно?

Председательша неожиданно засмеялась. Положила руку на плечо парня.

— «Завтра же и начнем. Ясно?» Нет, не ясно, товарищ уполномоченный. Мы уже не раз пробовали очищать это зерно. Да ни триер, ни веялка не берут. Вот это тебе ясно? — И снова засмеялась.

Она смеялась так искренне и заразительно, что Степан не выдержал и широко улыбнулся. Но тут же потушил улыбку, нахмурился:

— Что же делать? — встревожился он. — Мы не найдем хлеба, другие не найдут… А там же прямо сказано: «Наступление Красной Армии будет приостановлено». Хоть руками перебирай, а зерно это надо очистить. Ну давайте же придумаем что-нибудь, Настасья Федоровна. А?

В лице и в голосе Степана было столько трогательной ребячьей беспомощности, что Усковой стало жаль парня. Она легонько обняла его за плечи.

— Эх ты, комиссар! Ну, не волнуйся. Что-нибудь придумаем. Всем миром будем думать. Ум хорошо, а два лучше. Сейчас пошлем за народом. А пока пойдем ко мне, пообедаем. Накормлю тебя щами, горячими и свежими.

Он не отказался.

В контору приглашались только активисты: бригадиры, члены правления, коммунисты и комсомольцы, а пришли все колхозники.

Короткую речь уполномоченного выслушали молча. Но когда он сказал, что в колхозе есть хлеб и нужно только желание и труд, чтобы сдать его армии, народ заволновался, зашумел. Послышались голоса:

— Где ты нашел хлеб?

— Говори толком, на что намекаешь?

— Может, семена вытрясти хочешь?

— Нет, не семена. — Степан прошелся пятерней по взлохмаченным волосам. — У вас в амбарах сотни центнеров отходов. В них немало пшеницы. Надо ее добыть и сдать. Хоть по зерну отбирать, а надо очистить. Солдаты ждут от нас хлеб.

Долго никто не начинал разговора. Для каждого из них простое русское слово «солдат» имело свой, особенный смысл. Для одного с этим словом связывался образ отца, для другого — сына, третьей казалось, что говорят о ее муже. Судьбы и жизни самых близких и дорогих люден зависели теперь от них. Было над чем подумать.

Первым поднялся Силантьевич.

— Я так кумекаю. — Старик зажал в кулаке реденькую бороденку, дернул ее, будто хотел с ней расстаться, крякнул и продолжал: — Можно зерно добыть из овсюга. Надо изделать сита из жести. Только размером поболе. И через них просеять все отходы. Мороки, конечно, много, зато надежно.

— Можно и на горке попробовать, — подала голос невысокая молодая женщина и, засмущавшись, умолкла. А ее уже забросали вопросами, требуя разъяснения. Пришлось молодухе разговориться. Оказывается, сегодня она была у сестры в соседней деревне. Там для очистки зерна придумали «горку». На два деревянных ворота, скрепленных рамой, натянули байковое одеяло. Один конец рамы приподняли, вот и получилась горка. Ворот начинают вращать, и «горка» приходит в движение. На нее сыплют отходы с зерном. Овсюг цепляется за байку, липнет к одеялу, а пшеница отлетает в сторону.

Женщина рассказывала о «горке» путано и долго, но предложение всем понравилось.

Всю ночь работали колхозные мастера. Они изготовили несколько огромных сит и две «горки». Рано утром у амбаров уже собрался народ.

И «горка», и сита хорошо очищали зерно. Только медленно. А тут еще, как назло, завернули такие холода, каких давно не бывало.

Однако просить и уговаривать никого не пришлось. Колхозники разбились на группы — по два к ситу, по четыре — к «горке». Установили очередность, и задребезжали силантьевские сита, заскрипели «горки». Шесть суток без перерыва работали люди на ледяном ветру. Очищенное зерно ссыпали на брезент в кучу. Она росла медленно, но все же росла. Вокруг нее всегда толпились колхозники. Они черпали пшеницу горстями, мяли зерно, нюхали его, пробовали на зуб и бережно ссыпали обратно.

Девчата дыханием грели коченеющие руки. Когда же из онемевших пальцев выпадали лопаты, они убегали погреться, а к ситам становились другие.

Пустели амбары. Кой у кого потемнели обмороженные на ветру щеки. И чем меньше оставалось неотвеянных отходов, тем мрачнее становились люди. Собравшись в кружок, старики и инвалиды сосали цигарки, недовольно ворчали:

— Если каждый колхоз по столь даст — невелика подмога.

— Без хлебушка не повоюешь.

— С пустым брюхом уснуть-то трудно, не то что воевать.

— Что же делать?

И тогда случилось неожиданное.

На рассвете к амбару подошел Силантьевич. Он тянул за собой санки, на которых лежал небольшой, туго набитый мешок. Все побросали работу, уставились на старика. А он зачем-то снял шапку, переступил с ноги на ногу и глухим от волнения голосом заговорил:

— Люди… Товарищи… С довоенных лет берег этот мешочек зерна. Думал: придет сын с фронта раненый — старуха его блинами да шанежками попотчует. Да, видно, не до блинов сейчас. Примите вот… до общей кучи.

Не успел. Силантьевич оттащить пустые саночки, а к куче уже подошла правленческая сторожиха — бабка Демьяниха, прижимая к груди узел с зерном.

— Не обессудьте, родимые. Больше нет. Чем могла. Сами на картофи до лета пробьемся.

Словно из-под снегу вынырнула курносая девчушка в непомерно больших валенках. В озябших руках держала она блюдо, полное крупных золотистых зерен.

— Откуда это у тебя? — спросила Настасья Федоровна.

— Мы с Васькой осенью колосков насобирали. Сами на жерновах ободрали. На кашу. Возьмите. Пусть папке там блинов напекут. Мамка говорит, он их стра-асть любит…

И потянулась живая цепочка людей с кошелками, саночками, сумочками. У себя, у детей, у больных и у сирот отнимали они хлеб и несли его в общую кучу, которая за один день увеличилась вдвое.

— Вот оно как обернулось. Видишь, — говорила Настасья Федоровна счастливому Степану. — Посмотри-ка на них. Все какие-то праздничные, довольные. Целую гору отходов перебрали. По зернышку складывали. Сейчас им все по силам. Скоро ведь победа. Ох, скоро!

Степан слушал Ускову, смотрел на колхозников и еле сдерживал слезы. «Сибиряки. Родные, русские люди. Какое счастье, что я их сын».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

1.

И снова пришел март — первый весенний месяц. Он принес победные вести с фронтов великой войны. Красная Армия наступала. На юге, и на севере, и на западе. Неудержимо и стремительно. Город за городом, район за районом очищались от врага Южная Украина, Прибалтика, Карелия. Ни гигантские оборонительные укрепления, ни буйно разлившиеся Днестр, Умань, Прут — ничто не сдерживало натиска советских войск. А впереди людям виделись новые наступления и победы, близкий конец жестокой войны.

Обычно ранняя весна в Сибири бывает и вьюжной и морозной. А с первых дней марта сорок четвертого в небе стало показываться такое яркое, веселое солнце, что бледные лица людей невольно расплывались в улыбках.

Звенели прозрачные сосульки, падая с крыш, сверкали лужи на солнцепеках. От их нестерпимо яркого блеска слезились глаза. Воздух напитался теплом и влагой и как будто потяжелел.

Но сибирская зима крепка на ногах. Ее запросто не сковырнешь. Схватилась она с весной бороться — и ну друг друга пересиливать. А в природе от этого началась невообразимая кутерьма. За одни сутки погода менялась по нескольку раз.

С утра было светло и морозно. Тонкий лед под ногами похрустывал. Пахло свежеразрезанным арбузом.

В полдень в валенках уже не пройдешь. Да и полушубок плечи давит. Старики расселись по завалинкам да скамеечкам, кости на солнышке греют.

А к ночи столбик термометра стремительно покатился вниз. Загудел ветер. Повалил холодный мелкий снег, и к полуночи такая метель разыгралась — свету не видать. За одну ночь сантиметров на десять снегу подвалило. На рассвете ветер утих, метель угомонилась. Над белой землей опять взошло красное солнце. Под его лучами пушистый снег вспыхнул и засверкал искрами. Выше поднялось солнце, и зазвенела капель, по-ребячьи невнятно залопотали крохотные ручейки. Снег потемнел и осел. Сырой ветер лениво пополз по улицам, царапая брюхо о твердый наст.

Но к вечеру опять похолодало. Огромные лужи покрылись ледяной корочкой. Такая гололедица, что и у кованой лошади копыта разъезжаются. Небо затянула серая мгла. Погасли звезды, провалился в мутную зыбь месяц. И снова посыпал снег.

Вот так и тягались зима с весной, пока однажды солнце не припекло и не растопило сразу ледяной панцирь земли. С крыш хлынули целые потоки. По дорогам ни на санях, ни на телеге не проехать. Черные завалины дымились паром. Оглашенно орали воробьи, лаяли собаки, кричали мальчишки, топая по лужам. Коровы и лошади ожесточенно чесались о заборы, роняя клочья вылинявшей шерсти.

А люди? Людям вдруг стало тесно и душно в комнатах. Валом повалили на улицы. Парни — шапки набекрень, куртки нараспашку, подставляют ветру раскрытую грудь. Девушки — полушубки долой. Самодельные жакеты не давят плеч, не скрадывают фигур.

Сошлись у ворот ермаковского дома одноногий Лукьяныч с Донатом Андреевичем и, как водится, заговорили о погоде.

— Шибко рано весна ноне заявилася, — начал Лукьяныч.

— Ранняя весна, что шкодливый ребенок. Никогда наперед не знаешь, чего она выкинет. Разворошит все, раскидает. Сам черт не разберет. А потом круть хвостом и до свиданья. Расхлебывайте сами.

Лукьяныч подхватил:

— Это точно. И люди, и зверье ровно ошалели. Ко мне вчерась вечером знаешь кто во двор пожаловал? Волк! Собака-то у меня околела, вот он и — в гости. И надо было мне в эту самую минуту во двор нырнуть. Только соскокнул с крыльца, а он тут как тут. Раззявил пасть — и на меня. Хорошо, у меня нервы, как тяжи. Опять же на войне побывал, всяким приемам обучен. В молодости я сорок приемов джитсы знал. Давно не занимался этим, а приперло — сразу вспомнил. Шмякнулся на спину, а ему в пасть деревянную ногу сунул. Он хап ее, да зубы-то и завязил. А я его промеж ушей костылем хрясь. У него искры из глаз сыпанули. Я еще раз. Он взвыл и ходу. Был бы у меня костыль потяжельше, я б сейчас из волчьей шкуры шапку кроил. И чего его в мой пустой двор занесло?

— Испытать надумал.

— Чего испытать?

— А что ты про него сочинять будешь. За этим он к тебе во двор и наладил.

— Скажешь, — добродушно засмеялся Лукьяныч. — От сынов весточка есть?

— Вчера получили от Вовки. Старший сержант теперь. Они после передышки в самое пекло угодили. На Первый Украинский. Первыми через Днестр перемахнули. Первыми на границу с Румынией вышли. Моих-то там заговоренными прозвали. Такой бой на переправе довелось принять — читать страшно. А они и царапинки не получили, и машина целехонька. Сейчас на отдыхе. Готовимся, говорят, к летнему наступлению. — Тяжело вздохнул, понурился. — Да, как ни крути, а скоро лето. Фрицы летом-то вдвое лютей. Сколько еще людей погубят! Хоть бы чертовы союзнички подмогнули.

— Подмогнут они. Мне Василь Иваныч так говорил: дожмем Гитлера до точки, когда из него сусло брызнет, тогда и союзнички приспеют.

— Похоже, так оно и будет.

2.

В конце марта в Доме культуры состоялся районный слет колхозниц. Федотова сделала доклад, ударницам выдали грамоты и премии. Торжество завершилось концертом.

Степан, как говорили друзья, был в ударе. Он так и сыпал остротами и шутками. Вот он объявил, что Зоя Козлова прочтет отрывок из «Василия Теркина». Но едва исполнительница вышла на сцену и, прижав руки к груди, поглубже вздохнула, как за ее спиной послышался голос Степана:

— Одну минуточку.

Зоя недоуменно смотрела на Степана, а он, как ни в чем не бывало, подошел ближе и, даже не взглянув на нее, обратился к публике.

— Извините за нарушение порядка. Но мне хочется вместе с вами отметить одно важное событие. Сегодня нашей уважаемой Зое Владимировне исполнилось двадцать два года. Позвольте за вас и за себя от души поздравить именинницу, пожелать ей счастья, здоровья, ну и… Пусть исполнятся все ее желания.

Степан с поклоном протянул Зое маленький букет живых цветов. В зале на мгновение воцарилась тишина, а потом загрохотали аплодисменты, полетели выкрики:

— Поздравляем!

— Хорошего жениха!

— Поцеловал бы ее за всех!

Зоя прижала цветы к груди и зажмурилась. Ничего подобного она не ожидала…

После концерта Степан подошел к девушке. Взял ее за руку.

— Пойдем погуляем, Зоя. Сегодня такая ночь! Одевайся, я подожду на улице. — И ушел, не ожидая ответа.

Хрустел под ногами тонкий ледок. Падали с крыш сосульки и с веселым звоном разбивались вдребезги. Воздух ядреный и вкусный. Кое-где в проталинах чернела земля. Она еще твердая, холодная и неживая, покрытая хрупкой ледяной корочкой. Серый ноздреватый снег тускло поблескивал. Голые деревья с обледенелыми ветвями. Темные, слепые дома. Черная дорога. И над всем этим — прозрачное и бесконечно глубокое небо. Оно притягивало взор. Хотелось смотреть и смотреть в бездонную глубь Вселенной.

Степан и Зоя, запрокинув головы, напряженно вглядывались в мерцающую россыпь звезд, удаленных от земли на тысячи, на миллионы световых лет.

— Где-то я читала, что, когда человек смотрит в ночное небо, ему становится жутко: до того он мал и беспомощен перед Вселенной.

— Почему беспомощен? — Степан загорячился. — Давно ли воздушный шар был диковинкой. А сейчас? Вот придумаем такие самолеты, что махнем «вокруг шарика». А то и на Луну.

— Зачем тебе Луна?

— Как зачем? Человек должен все узнать! Всю природу подчинить себе, всю ее заставить служить своим интересам. Когда он научится повелевать природой, ведь тогда…

— Тогда он все-таки останется прежним человеком. Хрупким и чутким. У него будет то же сердце, мягкое, Отзывчивое, горячее…

— Как у тебя, — он взял ее за руку.

Зоя слабо пошевелила пальцами.

— Степа.

— Что?

— Как ты узнал, что у меня сегодня день рождения?

— Я о тебе все знаю.

— Интересно, что же ты еще знаешь?

— Что? — Он вдруг засмеялся. — Вот, например, знаю, что у тебя на правом сапоге прохудилась подметка. Вода туда попадает. Знаю, что ты поссорилась со своим директором…

— Степа!

— Что Степа? Могу продолжить…

Она вдруг заступила дорогу. Совсем близко было ее лицо. Тихо-тихо, одними губами она сказала:

— Спасибо, Степа.

— Тебе спасибо…

— За что?

— За то, что ты рядом… И ты такая…

Легонько похрустывал под ногами ледок. Они медленно шли серединой пустой улицы.

— Какой я счастливый!

— А ты знаешь, что такое счастье?

— Знаю. Окончил десятилетку, получил аттестат — счастье. Избрали секретарем райкома, доверили — опять счастье. Спасли скот в «Новой жизни» — тоже счастье! А вот сегодня… Сегодня такое счастье: самое счастливое…

— Разное оно, счастье, бывает… Я как-то увидела березку. Одинокую. Посреди большой поляны. И вот представь… Всходит солнце. Со стороны восхода листья розовые, а с другой — темно-зеленые. Березка трепещет. И кругом все удивительно яркое и чистое…

— Когда это было?

— Прошлым летом, когда мы с агитбригадой…

— Заинька… — Степан потянулся к девушке. Она тихо отстранилась и спросила:

— Который час?

— Не знаю. У меня нет часов. Были, отец подарил, да променяли на хлеб. Не надо об этом.

— Конечно, не надо. Все получается как-то само собой. О чем бы ни заговорил — все о войне… Вот, говорят, пожилые люди любят вспоминать юные годы. Мы постареем и тоже будем вспоминать о юности. А значит… о войне…

— А я, знаешь, о чем думаю, Зоя? — Степан глубоко вздохнул. — Война кончится, и ты уедешь в свой Ленинград. И все позабудешь. И Сибирь, и… эту ночь.

— Нет, Степа.

— Нет?

— Нет.

Где-то в недоступной человеческому взгляду глубине Вселенной умирали и зарождались новые миры. Земля летела сквозь миллионолетья, описывая еще один, кто знает какой уже, круг. На западе по-прежнему пылала война. Люди умирали. Плакали от боли, от горя и от счастья. Здесь тоже жили по законам войны. Редко ели досыта, мало спали, работали до полного износа. Но и на самой войне, в ее аду, любовь была неистребима…

Сейчас эти двое не думали ни о войне, ни о хлебе, ни о завтрашнем дне..

— Степа.

— Что, Зайка?

— Унеси меня куда-нибудь далеко-далеко. В тридевятое царство…

Он подхватил ее на руки и понес.

— Пусти. Я тяжелая.

— Сейчас я позову Сивку-Бурку, и он умчит нас в дремучий лес.

— Тебе тяжело.

— Держись крепче. Лужа… Вот и берег… Помнишь?

И вижу берег очарованный И очарованную даль…

— Нравится Блок?

— Нравится. Вообще-то я не очень разбираюсь в поэзии. И, наверное, не смогу объяснить, почему мне нравится стихотворение. Но начну читать стихи — и как-то сразу полегчает на душе. Хочется поговорить с кем-нибудь откровенно. Понимаешь? И хочется быть лучше, умней и, ну как бы тебе сказать, чище, что ли…

— А ты сам давно пишешь стихи?

— Наверное, лет с десяти. Сначала писал тайком. А в шестом классе сочинил стишок про свою учительницу. Была у нас историчка. Занудливая такая. Все ее не любили. Вот я и сочинил что-то сатирическое. Меня обсуждали на педсовете, чуть из школы не исключили. А отец такую порку задал — до сих пор бока чешутся.

— Тернист поэта путь, — сквозь смех проговорила Зоя.

— Верно, — подхватил Степан, — зато это путь в гору.

— А знаешь, как бывает в горах. Думаешь, поднимусь на эту вершину и буду выше всех. А заберешься, оглянешься кругом — хребты куда выше твоей горушки. И надо на них карабкаться. А чем выше поднимешься, тем больше вокруг невидимых ранее вершин. Выбирай самую высокую и шагай к ней.

— Вот я и шагаю к тебе.

— Я рядом.

— Нет. Я ведь понимаю. Мне до тебя далеко. Шагать да шагать. Но я дойду.

Они сели на скамью в пустом и голом сквере. Зоя положила голову на плечо Степана, закрыла глаза. Степан гладил ее пышные, мягкие волосы, приговаривая:

— Зайка, Зайка… какая ты…

— Какая?

— Солнечная.

— Степа, сочини стихотворение обо мне. Сейчас же.

— Можно и сейчас.

Степан задумался. Помолчал. Медленно произнес:

На губах твоих                    зорька скрывается. И когда улыбнешься ты, Над землею              рассвет занимается, Расцветают в лугах цветы.

— Ну как?

— Очень плохо, — рассмеялась Зоя, — кажется, не быть тебе поэтом, Степа.

— Я об этом и не мечтаю. Самое лучшее быть комсомольским работником. Не жизнь, а водоворот. И ты — в самой воронке. Вертись и вертись, как вечный двигатель…

— Понимаю. За то и люблю тебя, товарищ вечный двигатель.

— Скажи еще раз это.

— Люб…

Он не дал договорить…

Как ни долги мартовские ночи в Сибири, а им все же приходит конец.

Степан проводил Зою до дверей гримировочной, где по-прежнему жили Козловы.

— До свиданья, Зоенька.

И ни шагу друг от друга!

Текут минуты.

Светлеет небо на востоке. Крадется по земле рассвет.

…Зоя разулась у порога. Прошла за перегородку из фанерных щитов и сразу увидела мать: та сидела на топчане, обхватив руками худые колени. Девушка подошла к ней, потерлась щекой о горячую щеку.

— Почему не спишь?

— Тебя жду.

— Я не маленькая, не потеряюсь.

Мать погладила ее по голове.

— От тебя табаком пахнет.

— Он же курит, — не думая, сказала она.

— Кто? Степан?

— Да… А ты откуда знаешь?!

— Он, по-моему, хороший мальчик и любит тебя.

— Мальчик. Он уже третий год секретарь райкома комсомола. Он…

— Знаю, знаю. Война всех сразу сделала взрослыми. Слава богу, что это он. У меня отлегло от души. — Помолчала, медленно раскачиваясь из стороны в сторону. — Вот так когда-нибудь ты уйдешь от меня совсем. Не спорь. Такова жизнь. Вечером приходила Лидия Алексеевна поздравить тебя с днем рождения. Долго ждала. Мы с ней о Ленинграде, о Ленинграде. Скоро, говорит, эвакуированным разрешат возвращаться. Ты не рада?

— Почему же? Рада.

— Он ведь не ленинградец.

— Я пока ни о чем не думаю. Ни о чем. Я… я счастливая. Ах, мама, мама!

— Ты уже большая девочка, Зоя, и, конечно, понимаешь. Мне бы не хотелось, чтобы ваши отношения…

— О чем ты, мама?

— Прости меня.

— Если б ты его знала. И он так любит, так любит…

— Ну и слава богу. О чем же ты плачешь?

— Просто так.

— Ложись-ка спать. Совсем светло. Ложись.

3.

Степан торопливо вышагивал, размахивая руками и напевая. Скользил на обледенелых тротуарах, прыгал через лужи, перемахивал канавы. Он мог бы вот так без устали шагать и шагать. Все равно куда.

Впереди показалась подвода. Она медленно двигалась серединой дороги. За подводой шла корова. Степан был уже далеко, когда лошадь свернула к воротам и бодрый голос прокричал:

— Н-но! — И уже за воротами: — Анна! Анна!

В утреннем прозрачном и стылом воздухе долго еще слышались два голоса: мужской — чуть хрипловатый, важный, снисходительный, и женский — грубый и заискивающий.

— Принимай, Анна, новую кормилицу.

— Эка красавица! Породиста. Иди сюда, голубушка, иди. Ну, хозяин, золотая у тебя голова! Много ль молока дает?

— Сейчас двенадцать, а с новотелу по девятнадцать.

— Батюшки! Да прежняя-то наша против этой коза. Теперь, Богдан Данилович, будет у тебя и молочко, и сметанка, и деньжонки.

Пока Степан добирался до дому, совсем рассвело. Мать уже хлопотала у русской печи.

— Мойся, сынок, я тебе дерунов испеку.

Он съел несколько дерунов, выпил стакан молока. Вытер губы, поднялся и — к двери.

— Куда ты? — удивилась мать. — Ни свет ни заря. Ложись-ка, сосни хоть капельку.

— Не.. Пойду в райком. Пока.

Секретарский кабинет вдруг показался ему низким и темным. Воздух спертый, тяжелый. Степан распахнул форточку. В комнату потекла струя свежей прохлады. Подставил под нее голову. Несколько раз глубоко вздохнул. Прошелся по кабинету. «А ведь жили же мы в разных концах земли. За тысячи километров. Жили и ничего не знали друг о друге. А вот встретились и… Могли ведь и не встретиться. Неужели бы мы не встретились? Встретились! Обязательно!»

— Хватит вышагивать, — приказал себе Степан.

Подсел к столу. Вынул из сейфа большой конверт, облепленный черными сургучовыми печатями. С хрустом сломал их, вскрыл пакет, вынул оттуда кипу бумаг. Это были постановления обкома комсомола. Верхнее — о проведении областного декадника по ремонту тракторов и сельхозмашин. Прочтя его, парень задумался: «Плохо с ремонтом. Вся беда в запчастях. Да и трактористы молодые, никакого опыта. Если сейчас не поднажать — завалим посевную. Бумагами тут не сдвинешь. Надо поехать в МТС. Создадим фронтовые бригады на ремонте. Все разъедемся. Я отправлюсь в… А почему обязательно я? Можно послать инструктора. Десять дней! Черт побери. Это же целая вечность. Десять дней, десять ночей. А вечером договорились встретиться… Эх, ты… Но почему первый секретарь сам должен всюду бывать? И здесь немало дел. Пошлю инструктора. Пускай привыкает к самостоятельности. А я… я буду прогуливаться с любимой и руководить по телефону?..»

Степан вынул кисет, сердито шмякнул его на стол. «Надо же додуматься до такого!»

Райком ожил. Тяжело захлопала входная дверь, впуская ранних посетителей.

В кабинет вошел Борька.

— Привет, Степан. Ты куда вечером сбежал? Ждал тебя, ждал, а ты сквозь землю провалился.

— Здорово. Позови-ка Аню Таран. Есть разговор.

Через минуту Лазарев и Таран сидели перед секретарским столом.

— Почитай. — Степан протянул Ане постановление о декаднике и, не дожидаясь, пока она прочтет, заговорил: — Надо нам двинуть в МТС. Поживем там недельку. Пошарим еще по домам бывших трактористов, может, какие запчасти найдем. Создадим фронтовые бригады на ремонте. Сейчас схожу к Рыбакову, пускай даст телефонограммы директорам. А может, и инструкторов своих пошлет нам на подмогу. Как, Аня?

Аня Таран провела ладонью по гладко зачесанным волосам. Глаза у нее серьезные, пожалуй, даже немножко грустные. А лицо строгое. С месяц назад получила известие о тяжелом ранении жениха. Приехать ей в госпиталь не разрешили. Вот и терзается. Каждый день письма шлет. А он молчит: видно, здорово покалечен, боится в тягость быть. Да только Аня своего добьется. Упрямая девушка. Настоящая сибирячка. Не любит шуму. Делает все спокойно и добротно. Никакой работы не чурается. Вот и сейчас, дочитав постановление, спокойно проговорила:

— Я согласна с тобой. Надо ехать в МТС.

— А ты?

— Добро́. — Борька пристукнул кулаком по колену.

— Тогда так. Ты, Аня, поедешь в Рачевскую, Борька в Иринкинскую, а я — в Еринскую. Тронемся после обеда. Я подвезу тебя, Аня. Вот только зайду к Василию Ивановичу, и — порядок.

Он вышел из здания райкома партии и вскоре оказался возле Дома культуры, у крыльца, на котором утром простился с Зоей. Секунду поколебавшись, открыл тяжелую дверь. Вошел. Прислушался. В комнате за фанерной перегородкой было тихо. Степан заглянул туда и сразу увидел Зою. Она спала на топчане. Золотые завитки волос рассыпались по подушке. Лицо спокойно и неподвижно. Серое байковое одеяло сползло с плеч. Степан вдруг почувствовал стыд. На цыпочках подкрался к спящей, приподнял одеяло и прикрыл ей плечи.

Осторожно ступая на носки, вышел. Увидел у порога ее сапоги. Взял в руки, перевернул. Так и есть: прохудились. «Сразу не подошьет — пропадут. И сапожник с нее сдерет тройную плату. Такой жук». Сунул сапоги под мышку и ушел.

Сапожника в будке не оказалось. Пришлось идти к нему домой. Лохматый, заспанный, провонявший табаком и самогонным перегаром, он встретил Степана неласково.

— Чего тебе? — спросил угрюмо.

— Срочное дело, Григорьевич. Надо матери сапоги подбить. Сам уезжаю в командировку. А на улице, видишь, что творится. И в броднях не пройдешь.

Сапожник долго щупал и осматривал сапоги. Кинул их на пол, сказал с зевотой:

— Нет материала, ни кожимита, ни резины.

— Надо найти. Магарыч за мной.

— С тебя дождешься. Где сядешь — там и слезешь. — Сапожник смачно сплюнул сквозь зубы. — Ладно, подобью кожимитом. По две красненьких за сапог. Чего скислился? По дружбе. С кого другого вдвое бы слупил. А ты все же сын однополчанина. Целый год с твоим батькой в одном окопе мокли. Считай, что сродственниками стали. По-родственному и беру.

— Латай. Я посижу, покурю.

Через час «отремонтированные» Зоины сапоги стояли на прежнем месте у порога. В одном голенище торчал свернутый треугольником листок бумаги. На нем написано:

«Зайчонок! Уезжаю в Ерино на целых десять дней!!! Заходил проститься, а ты спишь. Засоня. Целую. Вечный двигатель».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

1.

Весна слизнула снег с земли, и человеческому глазу открылась неприглядная картина нужды и запустения. Деревни тонули в грязи. Были такие улицы, что по ним и верхом-то с трудом проберешься. Дома покосились и вроде бы съежились от непогоды, линялые наличники, оборванные ставни, стекла в заплатках. Ворота на подпорках держатся, заборы полегли, провалились крыши. На полях вдруг обнаружились брошенные или забытые впопыхах колеса, бороны и даже тракторные сеялки. Босые, озябшие ребятишки рыскали по полям в поисках прошлогодней картошки, турнепса, колосков. Голод сделал их находчивыми. Они зорили птичьи гнезда, били грачей, ели корневища камыша и всякую зелень. Рядом с ребятней по черным топким полям, грустно мыча, бродили буренки, пеструхи, чернушки, медленно переставляя клешнятые копыта.

Весна всегда приносит людям новые заботы и хлопоты. Весенний день год кормит. Это знают все.

От зари дотемна гудели кузнечные меха, бухали кувалды о звонкие наковальни, лихо выбивали дробь молотки. В чадных кузницах варили, ковали, паяли, готовя к севу инвентарь.

Старики засели по домам. Латали сбрую, вили веревки, строгали оглобли, гнули дуги.

Мальчишки возили на поля навоз и золу. Женщины очищали, протравливали семена.

А над набухшей землей, бодря людей, плыл гул машин. Это трактористы в последний раз опробовали моторы, чутко вслушивались в их размеренный перестук.

Опустели деревни. Колхозники перебрались в поле. Там запестрели целые таборы. Люди и машины готовились к севу, как к штурму. И как перед наступлением, настроение у всех было приподнятое, голоса звучали задорно.

И хоть эта весна как будто ничем не отличалась от весны сорок третьего года — так же не хватало семян, рабочих рук, горючего, так же выехали уполномоченные в села, так же распухали телефонные провода от напора телефонограмм, распоряжений, указаний, теми же крупными черными заголовками пестрели газеты, а репродукторы, дребезжа и захлебываясь, кричали: «Сев! Сев! Сев!», — люди были настроены по-иному.

Казалось, все самое тяжелое уже позади. Еще один рывок, одно напряжение всех сил — и долгожданная Победа ступит на нашу землю. И в преддверии этой великой Победы люди работали, как воевали, не щадя себя.

Тысячи плугов стальными лемехами резали мягкую чернь земли. Надрывая чугунное нутро, отплевываясь сгустками черного дыма, ползли по полям трактора, налегая на постромки, натужно храпели лошади. Медленно тянули зубастые бороны коровы. Золотым дождем лилось в землю зерно…

Битва за хлеб продолжалась…

2.

Колька Долин заглушил мотор. «Опять свечи барахлят». Выскочил из кабины. К нему тут же подошла молоденькая прицепщица. Спросила озабоченно:

— Что там, Коля?

— Сейчас, сейчас, — успокоил он девушку. Проворно вывинтил, продул и протер ветошью свечи. — Ну, вот и все. Сейчас попробую.

— Смотри, кто-то идет!

Колька оглянулся. К ним в ходке подъезжал солидный немолодой человек в пальто и кепке. Его лошадь глубоко увязала в пахоте. Он сердито понукал ее, стегал кнутом и вожжами. «Мог бы и пешком дойти, — неприязненно подумал Колька, — от дороги сотня шагов». Остановив коня, Шамов, не здороваясь, строго спросил:

— Кто тракторист?

— Я. — Колька сделал шаг вперед.

— Почему стоите? — грубо закричал Шамов.

Колька ощерился было, но вдруг, к удивлению прицепщицы, растерянно пожал плечами и запричитал:

— Такая неприятность, товарищ уполномоченный. Главная контргайка, которая колесо к мотору прикрепляет, потерялась. Ищем, ищем ее — и никак. А без контргайки куда двинешься? Сразу колесо свалится. А без колеса…

— Какого же черта вы подле трактора торчите? «Ищем». Вижу, как ищете. В жмурки играете! Кто у вас в колхозе уполномоченный?

— Не знаю. Он раза два приезжал…

— Черт знает, что такое. — И Шамов дернул за вожжи. Выехав на дорогу, погнал коня рысью.

Нет, сегодня ему кругом не везло. Накануне сева Богдан Данилович заболел: очередное обострение радикулита. Без него прошло бюро по распределению уполномоченных. Шамова никуда не «закрепили». Все складывалось хорошо. Но вот вчера сообщили, что на днях к ним приезжает заведующий отделом агитации и пропаганды обкома партии. Шамов забеспокоился. Пришлось на время забыть о болезни. В разгаре сева лучше всего предстать перед начальством небритым, в запыленной стеганке, с хриплым голосом и красными от бессонницы глазами. А коли так, надо отправляться в командировку. Свое «турне» Богдан Данилович решил начать с колхозов Иринкинской зоны. Во-первых, потому, что там был Рыбаков, и представитель обкома наверняка пожалует туда, а во-вторых, потому, что это самый отдаленный угол района, самая отсталая МТС.

С Рыбаковым они встретились у околицы Иринкино. Василий Иванович верхом ехал на поле. Съехались, остановили лошадей. Приподняв рукой кепку, Богдан Данилович степенно поздоровался.

— Выздоровел? — спросил Рыбаков вместо приветствия.

— Оклемался немного. Сейчас не до болезней. Решил объехать колхозы МТС. Помочь пропагандистам и агитаторам подтолкнуть культурно-массовую работу. Ну и сам, конечно, буду выступать с докладами о текущем моменте. Думаю, вы не будете возражать?

— Давай.

— Начну с дальнего угла, с «Новой жизни».

— Хорошо.

Шамов уже хотел попрощаться, но Рыбаков вдруг спросил:

— Как же ты, районный пропагандист, мог додуматься до такого? Сдал колхозу дохлую коровенку, а в обмен взял лучшую корову хозяйства!

— Во-первых, я полагаю, здесь не место для подобного разговора. А во-вторых, я имею официальное разрешение райзо. Да и вас неверно информировали о существе обмена. Видите…

— Вижу, — грубо оборвал Рыбаков. — Со всех трибун выступаешь ты вроде бы как коммунист, а поступаешь… Смотреть стыдно. Кончим сев, будет о тебе особый разговор.

— Вы просто не в курсе дела, — подавляя злость, как можно спокойнее заговорил Шамов. — Я же не самочинно решил. Я советовался с Тепляковым, и с председателем…

— Надо бы с совестью своей посоветоваться. С партийной совестью, если она у тебя осталась. — Рыбаков крутнул коня, кинул через плечо. — Вернешься, сразу же отведи корову в колхоз. — И ускакал, обдав Шамова комьями грязи.

Богдан Данилович вынул носовой платок, стер грязь с лица. Длиннопалые тонкие руки его дрожали. «Сволочь, — выругался он про себя. — Сам-то…» Со злости так стегнул лошадь, что она от неожиданности присела на задние ноги и, сделав прыжок, понесла вскачь.

Поостыв немного, Шамов принялся убеждать себя, что ему наплевать на этот разговор и на самого Рыбакова. Скоро у этого праведника земля уйдет из-под ног. Недавно Шамов слышал о нем такое… Может, это и сплетня, да дыму без огня не бывает. Посмотрим тогда, кто будет смеяться последним. Шамов заставил себя улыбнуться, но от этого ему легче не стало.

Поэтому Богдан Данилович и подвернул к стоящему у дороги трактору, поэтому и с ходу накричал на молодого тракториста и погонял сейчас коня, чтобы поскорее встретиться с уполномоченным и, распушив его, сорвать клокотавшую внутри злобу.

Уполномоченного в правлении не оказалось.

— Уехал с Новожиловой в шестую бригаду, — ответила сторожиха.

За три года работы в райкоме Богдан Данилович объездил далеко не все колхозы района. Но там, где он хоть раз побывал, у него появлялось постоянное место ночлега. В «Новой жизни» таким местом был дом кузнеца Клопова.

— Я поеду на квартиру, отдохну с дороги. Придет кто-нибудь из начальства — прибежишь за мной, — усталым голосом сказал он сторожихе.

Клопов встретил гостя у ворот своего дома, радушно заулыбался.

— Проходите в избу. Располагайтесь. Я распрягу коня, сенца ему подкину. Скоро Ульяна придет, баньку расстарается. С дорожки-то оно хорошо с веничком поиграться.

— Балуете вы меня, Артем Климентьевич.

На крыльце Богдан Данилович остановился. Побледнел, болезненно сморщился. Вот такой же ивовый коврик сплел однажды Вадим. Прошло полтора года, как ушел он из дому, и за все это время — ни одной весточки. Стороной доходили до Богдана Даниловича слухи о сыне. Будто окончил он артиллерийское училище и за полгода дослужился до командира артдивизиона. Не дотянет он до победы. Таких не милует смерть. А если и жив останется — не вернется. Луизин характер, Луизин… На миг увидел васильковые глаза. Кроткие, но неумолимые. «А-а, черт!» — Шамов решительно наступил грязным сапогом на новенький ивовый коврик.

Шамов скинул плащ и стеганку, снял сапоги у порога. Прошел в горницу. Внимательно огляделся. «Полгода не был я здесь, а сколько новых вещей появилось с тех пор. Вот эта швейная машина и этот ковер, даже гобелен! Хороша штуковина. Заграничная. Умеет наживать мужик».

Привольно развалившись на диване, Богдан Данилович закурил. Медленно, с наслаждением посасывал длинный янтарный мундштук. Захотелось полистать какую-нибудь книгу. Пошарил взглядом по горнице — книг нигде не видно. Этажерка забита какими-то свертками, мешочками, баночками. Богдан Данилович смежил желтоватые веки и так пролежал до прихода хозяина.

Тот вошел сторожкой, неслышной походкой. Заметив лежащего гостя, на цыпочках попятился было, но Богдан Данилович открыл глаза и ободряюще проговорил:

— Заходите. Я не сплю. Просто устал.

Артем Климентьевич присел на краешек дивана и принялся набивать трубочку.

— Я тоже замаялся. Первый день сегодня дома. Весь месяц из кузни не вылезал. Думал, и не выйду оттуда. Года не те, чтоб от темна дотемна молотком махать. Опять же подумаю: ежели мы, старики, из упряжки вылезем, кто же воз повезет? Бабы да ребятишки? Они и так замучились. Как ни тяжело, а иди в упряжке. — Прикурил. Пыхнул крепким дымком, — Вы к нам уполномоченным?

— Нет. У вас же есть уполномоченный? Федотов. Бывший комбат.

— То-то и оно, что бывший, а командует как настоящий. И чтоб ему не перечили. Чуть что — горло перегрызет. О господи, когда это кончится? Всяк на тебя шумит, всяк тобой помыкает…

— Уж так всякий вами и помыкает?

— Да ведь ежели говорить откровенно, культурных да обходительных я, окромя вас, никого не видел. А у меня немало разных начальников погостевало.

— Умеете вы жить, Артемий Климентьевич, — с легким восхищением заговорил Шамов. — Дом — полная чаша. А упрекнуть вас не в чем. Все своим трудом добываете.

— Кабы все это понимали. А то ведь…

Вошла Ульяна. Сразу захлопотала над самоваром, забегала по кухне, загремела посудой.

За обедом старик и гость выпили по стопке крепчайшей домашней настойки. Шамов с удовольствием похлебал щей, таких жирных, что оброненная на стол капля мгновенно застывала, как воск; съел целую сковородку жаренных в сметане карасей, напился чаю с топленым молоком.

Не вставая из-за стола, мужчины закурили. Богдан Данилович ощупывал взглядом статную фигуру Ульяны, которая крутилась волчком, прибирая со стола. Ему все время хотелось погладить женщину или ущипнуть ее. Но рядом был Клопов.

— Что-то меня в сон кинуло, — извиняющимся голосом проговорил Богдан Данилович, поглаживая ладонью выпуклый, словно отполированный, череп. — С дороги, видимо. С вашего разрешения пойду прилягу на диван.

— Усталость всегда сон нагоняет. Ложитесь.

Шамов прилег да сразу и заснул. Проспал до тех пор, пока за ним не пришли из правления.

— Все приехали, — сообщила посыльная.

3.

Окна затянули негустые сумерки. Богдан Данилович сладко потянулся, зевнул. Не спеша оделся, ополоснулся студеной водой и отправился в правление.

Там действительно собрались все. И Новожилова, и Плесовских, и уполномоченный райкома Андрей Федотов. Вид у всех усталый, глаза ввалились, щеки запали. Они равнодушно откликнулись на бархатное шамовское «здравствуйте, товарищи». И как ни в чем не бывало продолжали свой разговор. Шамов насупился, прошел к столу, сел. Выждав паузу в разговоре, строго сказал:

— Мне нужно кое-что выяснить у вас, товарищ Новожилова. — И принялся не спеша, с пристрастием расспрашивать колхозных руководителей. Сколько посеяно, да чего, да какой процент к плану. Потом посыпались вопросы об агитаторах, беседах и докладах, «боевых листках» и лозунгах. Плесовских поначалу отвечал обстоятельно, называл нужные цифры и фамилии, с вниманием выслушивал длиннейшие замечания. Потом ему, видимо, надоел этот допрос. Он стал отвечать неохотно и скупо.

— Товарищ Шамов, — сухо сказал Андрей. — Нам с Плесовских пора ехать в тракторную бригаду. Может, поедем вместе? По пути обо всем договоримся.

— Благодарю. Я уже имел счастье встречаться с вашими трактористами. Два круга проехал и контргайку потерял. Сидит горюет, с прицепщицей в прятки играет.

— Какую контргайку? — На лице Федотова недоумение.

— Ту, которой колесо крепят. Ясно, если такими темпами…

— Постойте, — перебил его парторг. — Как фамилия тракториста?

— Запамятовал. — Шамов недовольно поморщился.

— Он пахал на повороте к селу?

— Да.

Все рассмеялись. Теперь пришла очередь Шамова недоумевать.

— Над чем вы смеетесь? — спросил он Федотова.

— Вас разыграли, — проговорил сквозь смех Андрей. — Это Колька Долин. Он в прошлом году, говорят, быку под хвост ваты подложил и зажег. Ужасный выдумщик. Никакой контргайки он не терял, потому что… в тракторе ее не существует. Потеха!

— То есть? — побагровел Шамов. — Я не мальчик, чтобы со мной шутили подобным образом. Это еще что за фокусы? Его надо немедленно вызвать сюда и наказать. Да так, чтобы другим неповадно было.

— За что наказывать? — изумилась Новожилова.

— За хулиганство. За политическое хулиганство, — отчеканил Шамов.

Федотов встал. Свел у переносья белесые брови.

— Ну, уж если говорить начистоту, то вам, товарищ Шамов, следовало знать, какими гайками и что крепится у трактора, прежде чем разговаривать с трактористом. А то мы привыкли давать общие указания да общие советы, а в деле не разбираемся. И думаем, что осуществляем руководство. Поэтому Долин так легко и разыграл вас. Потеха.

— Не вижу ничего потешного в этом! Я не механик МТС и не агроном. Партийный работник должен быть организатором масс. Понимаете?

— Понимаю. Дай столько-то молока, столько-то хлеба — и весь сказ. А как? Это не ваша забота. Пусть об этом думает председатель. Тогда зачем мы вмешиваемся в его дела? И что сеять, и где сеять, и когда — все предписываем. Да и по этому расписанию он без догляду уполномоченных пальцем не смеет шевельнуть. Дела не знаем, а командуем. Погонялы какие-то.

— Это что-то новое, — с плохо скрытой угрозой проговорил Шамов, покачивая головой. — Значит, вам не нравятся основные принципы партийного руководства сельским хозяйством? А вы знаете, что они выработаны Центральным Комитетом партии и, безусловно, одобрены…

— Бросьте вы.

— Послушайте, товарищ, э-э, Федотов. — Богдан Данилович тоже встал. Гордо вскинул голову, презрительно сощурился. — Не кажется ли вам, что вы забываетесь…

— Нет, товарищ Шамов, не кажется.

— Я попрошу… — Голос Шамова поднялся ввысь и зазвенел: — Я по-про-шу…

— Можете не просить. Бесполезно. Мы сейчас уезжаем в бригады. Там и заночуем. Поедемте, если есть желание, выступите с докладом.

— Вы мне не диктуйте! — закричал Богдан Данилович. — Я сам знаю!..

— Тогда до завтра. — Слегка припадая на правую ногу, Федотов пошел к выходу. Следом вышли парторг и Новожилова.

Шамов зашагал по комнате. Старые половицы гнулись и жалобно повизгивали под его шагами.

— Подлец, — бормотал Богдан Данилович. — Негодяй. Я тебе разъясню, кто из нас старше. Я научу тебя уважать мнение заведующего отделом.

Вдруг он остановился, замотал головой. Его душила ярость. В эту минуту он до конца понял свое бессилие. Что он сможет сделать этому нахалу? Ничего. Вынести на бюро райкома вопрос о политико-массовой работе на весеннем севе в колхозе «Новая жизнь»? Нет, не годится. Этот комбат пойдет в лобовую, припомнит дурацкую историю с контргайкой, и он, Шамов, окажется в смешном положении. Да… Он вспомнил недавний телефонный разговор с заместителем редактора областной газеты. Тот просил написать статью о форме и содержании политической работы. Шамов обещал подумать. Теперь он напишет эту статью. Да так напишет, что этому наглецу комбату несдобровать. А заодно, между строк, он высечет и его супругу, и их общего кумира — Рыбакова.

Богдан Данилович довольно потер длиннопалые руки, и в его сознании стали складываться строки будущей статьи…

«Товарищ Сталин учит, что успешное решение хозяйственных задач зависит от уровня политико-массовой работы… Всякий, кто пренебрегает этим указанием, обретает дело на провал… Уполномоченный райкома партии — это прежде всего политический работник, страстный пропагандист и агитатор, а не толкач…»

Шамов размеренно вышагивал по пустой конторе, взвешивая, оттачивая каждую фразу будущей статьи.

4.

На этом полевом стане ночевали и трактористы, и пахари, и сеяльщики двух бригад. Около вагончика стояли железные бочки с керосином, водовозная двуколка, телеги, валялись хомуты и сбруя. Чуть поодаль пылал костер. Над огнем висел огромный котел, в котором что-то кипело. Пожилая повариха, прикрыв ладонью лицо от огня, помешивала поварешкой в котле. Вокруг костра сидели колхозники. Несколько мужчин в застиранных гимнастерках с нашивками за ранения, четверо стариков, подростки да девушки. Семейные женщины уходили ночевать в деревню.

Федотов и Плесовских громко поздоровались, присели в круг.

— А где Коля Долин? — поинтересовался парторг.

— Моется. Только пришел. Полторы нормы выдал. Молодец парень, — ответил бригадир тракторной бригады.

Скоро подошел и Колька. С ходу повалился на землю и стал сворачивать папиросу.

— Полторы? — Федотов хлопнул парнишку по плечу.

— Полторы. — В черных Колькиных глазах сверкнуло самодовольство.

— А колесо не потерял? — По лицу парторга поплыла улыбка.

— Какое колесо?

— С которого контргайка отскочила? Потеха! — Федотов, смеясь, рассказал собравшимся всю историю.

Мальчишки от хохота покатились по земле. Когда все вдоволь насмеялись, заговорил бригадир:

— С этими уполномоченными завсегда что-нибудь приключится. Есть среди них, конечно, толковый народ. Ну а есть и такие, которые быка от коровы не отличат, а туда же, указывать берутся. Вот в прошлом году — я тогда в «Жданове» работал — приехала к нам уполномоченная из Тюмени. Женщина навроде бы ничего, только волос у нее редкий, да какой-то кустистый, все вверх топорщится. И фасону больно много. — Он выгреб палочкой раскаленный уголек, схватил его, покатал на ладони, прикурил и продолжал: — Дело было ранней зимой. Поехала уполномоченная по полям. Глядит, кругом зароды соломы торчат. Вот она и спрашивает: «Что это у вас под снегом?» — «Солома», — отвечает председатель. «А почему ее под крышу не свезли?» — Председатель поскреб бороду, навроде трудным вопрос показался, и смущенно так говорит: «Разве ее свезешь. Тут всем нашим транспортом за месяц не перевозишь». — Та даже подпрыгнула: «Зачем же вы тогда ее так много сеете?» — «На шляпки», — не моргнув глазом, отвечает председатель. «На шляпки!» — уполномоченная даже рот разинула. А все же любопытно ей до конца все разведать и опять пристает: «На какие шляпки?» — «Да рази вы, в городе живя, не видали шляпок соломенных? И дети их носят, и женщины, и у мужиков шляпы из соломы. Вот их и делают из нашей соломы. Мы сеем ее и продаем. Выгодно». — «Сколько же вам платят?» — спрашивает уполномоченная, а сама блокнот вынула и карандаш навострила. «А мы натурой берем. За центнер соломы пятьдесят шляпок. У нас до войны даже старухи в шляпах форсили. Почитай, весь район в наших шляпах разгуливал. Покойников и то в шляпы обряжали».

— Ишь ты.

— Отмочил.

— Ему палец в рот не суй.

— Потеха!

— Ну вот… Значит, уполномоченная-то эта покрутила носом. «Странно, говорит. Я бывала здесь летом и ни одной шляпы не видела». — «А мы их коровам скормили. Зимой туго было с кормами. Мы порубили шляпки, запарили и скормили». — «И как коровы? — «Ничего. Слопали за милую душу. Только шляпки-то были разноцветные, и коровы всю зиму доились какая зеленым, какая голубым молоком».

— Ох-хо-хо!

— Ха-ха ха!

— А шляпкозапарники он ей не показывал?

Посмеялись. Кто-то начал новый рассказ:

— А помните, как Яшка Лузгин заставил колеса у трактора держать…

И пошли, сменяя одна другую, разные присказки, в которых не различить, где быль, где небылица, веселая выдумка, неистощимая народная шутка.

Но вот прозвучала команда поварихи:

— Давайте посуду! — И сразу все умолкли, потянулись к котлу с блюдами, кастрюльками, глиняными чашками.

Парторг, Федотов и бригадир ели из одной чашки. Если бы любого из них спросили вдруг — а что вы едите? — они едва ли нашлись бы с ответом. Кашица из муки, похожая на клейстер. В ней попадается и картофель, и горох, и морковка, и даже изредка мясцо.

— К такому бы вареву да кусочек хлебца — умирать не надо, — сказал бригадир.

— А я уже поотвык от настоящего-то хлеба. — Плесовских защипнул пальцами рыжую бороду, кинул ложку и долго сидел молча, глядя перед собой грустными глазами.

Андрей хлебал горячую мешанину и пристально всматривался в лица окружающих его подростков. Все они были загорелы и худы. Впалые щеки, острые скулы и подбородки. Ребята ели жадно. Обжигаясь, глотали густую похлебку, норовя погуще зачерпнуть из общего блюда.

После ужина, разомлевшие и усталые, мальчишки полегли спать. Кто в вагончике, кто в телеге, а кто и прямо на земле, кинув под себя кошму. И не успел догореть костер, а вымотавшиеся за долгий весенний день подростки уже спали.

Мужчины еще посидели у затухающего костра, покурили, поговорили о войне, о хлебе, о запасных частях и горючем и пошли в вагончик спать.

На рассвете Федотов проснулся. Посмотрел на циферблат часов — четыре. Встал.

— Поднялся? — окликнул его Плесовских.

— Пора. Надо будить ребят. Не успели лечь и уже вставать.

Они вышли из вагончика. Умылись и принялись за побудку. Вот, свернувшись калачиком, тесно прижавшись друг к другу, спят в телеге четверо мальчишек. В этом живом клубке тел трудно разобрать, кому, например, принадлежит эта рука. Тоненькая, обтянутая сухой кожей, на которой трогательно топорщатся короткие светлые волосики. В трещинки на коже набилась земля или машинное масло. Под ногтями — черно, вокруг — заусеницы. Это все от грязи. Вряд ли хоть раз в месяц эти руки мылись с мылом. Парнишке едва ли больше пятнадцати, а как четко и выпукло вздулись на руке вены.

Андрей не слышал, как к нему подошел парторг.

— Чего хмуришься?

— Да вот смотрю на этих мальчишек. Какую тяжесть взвалила на них война! Вспомнят ли о них в День Победы?

И умолк. Иные мысли забродили в его голове. И эти мысли не выскажешь вслух ни другу, ни брату, ни отцу. Федотов думал о сыне. О своем сыне. Маленьком, хрупком человечке. Он, играючи, пронес бы его по детству, защитил, обласкал, вынянчил своими сильными, не знающими устали руками… Сын. Наследник. Продолжатель начатого отцом. Чего не отдал бы Андрей за возможность обрести сына. Сбудется ли это?..

— Давай будить… — послышался голос парторга.

Несколько мгновений Федотов непонимающе смотрел на него. Наконец понял.

— Давай, уже светает, — согласился он и пощекотал чью-то грязную, растрескавшуюся пятку. Безрезультатно. Андрей стал трясти мальчишек за плечи, щекотать под мышками. Никто не просыпался. Тогда он подхватил одного парнишку на руки, вынул из телеги и попытался поставить на ноги. Тот, словно ватный, повалился на землю, подтянул ноги к животу, пробормотал что-то бессвязное и затих.

— Как же их будить? — обратился Андрей к парторгу.

— Побрызгай водичкой. Иначе не поднять. Испытанный метод. Я уже тех, кто в вагончике, окропил. Умываются.

Андрей зачерпнул из кадушки кружку воды, набрал ее в рот и, склонившись над спящим, легонько прыснул ему в лицо. Мальчишка вздрогнул. Разомкнул припухшие веки. Бессмысленным взглядом скользнул по лицу Андрея и сел.

— Вставай. Пора.

— Ладно, — покорно проговорил парнишка и поднялся на ноги.

— Теперь буди других. — Андрей протянул ему кружку. Парень с удовольствием взялся за это поручение и через несколько минут разбудил своих товарищей. Сонно протирая глаза и позевывая, они пошли за лошадьми.

В прохладном и чистом утреннем воздухе гулко разнеслось тарахтение трактора.

— Колька завел, — довольно улыбнулся Плесовских.

— Когда он успел? — подивился Федотов.

— Огонь-парень. Всюду первым. Боюсь только, не надорвался бы. Силенки-то у него еще ребячьи.

Федотов не ответил, чуть наклонив корпус вперед, вытянув шею, он жадно вслушивался в бодрящий гул трактора. Он чем-то напомнил Андрею сигнал боевой тревоги. Видимо, не одному Андрею задорная трескотня трактора показалась призывным сигналом. Из вагончиков, из шалашей к плугам, сеялкам, боронам спешили люди, вели в поводу лошадей. Весело перекликались мальчишки. Стучала посудой повариха. Ржали лошади.

Над землей занималась заря.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

1.

В Малышенку приехала бригада обкома партии во главе с областным прокурором. Это обстоятельство смутило многих. По райцентру поползли недобрые слухи. Одни говорили, что в районе орудует шайка расхитителей, другие утверждали, будто в местном отделении Госбанка окопались фальшивомонетчики, третьи плели такой вздор о вредителях и заговорах, что ему отказывались верить даже самые падкие на сплетни обыватели.

Руководитель бригады сразу с вокзала зашел в райком. Он разделся в кабинете Рыбакова и, стоя посреди комнаты, долго расчесывал длинные светлые волосы.

Лицо у прокурора продолговатое, с непропорционально большим лбом. Губы женские — пухлые и красные. Он двигался мягко и говорил мягко, и жесты у него были какие-то мягкие, округлые.

Прежде чем перейти к разговору о цели своего приезда, прокурор долго расспрашивал Рыбакова о делах в районе, поинтересовался его здоровьем и самочувствием жены. Потом сказал:

— Мы располагаем фактами разбазаривания хлеба и животноводческих продуктов. Сами понимаете, в такое время эти факты нельзя квалифицировать иначе, как саботаж.

— О чем идет речь конкретно? — строго спросил Василий Иванович.

— Видите ли, — замялся прокурор, — нам хотелось бы сначала кое с чем подразобраться, а потом уже поговорить с вами.

— Разбирайтесь.

— Тогда мы дня три посидим в райцентре, познакомимся с некоторыми материалами райзо, райфо и райисполкома, а после выедем в колхозы.

— Не возражаю.

Район только что закончил весенний сев. Целый месяц Василий Иванович метался по полям. Спал мало и где придется, ел что попало, охрип от речей и телефонных перекличек. И не успели районные работники остыть от посевной горячки, как в окно уже постучался сенокос. Надо было готовить к нему людей и машины. Об этом и думал Рыбаков, беседуя с прокурором.

Тот, видимо, разгадал настроение собеседника. Мягко улыбнулся, сказал просительно:

— В состав бригады нам бы хотелось включить представителя райкома партии и кого-нибудь из активистов. Дело-то ваше, районное, и в ваших же интересах…

— Хорошо, — перебил его Василий Иванович. Потер ладонью лоб, подумал: «Недели две они провозятся. Дать бы им Федотову… а кого вместо нее послать в Еринскую МТС? Не вовремя все это. Каждый районный работник на счету. Разве что Шамова. Все равно он практически-то… Хоть по пути лекции почитает». Вскинул глаза на прокурора. — Пожалуй, от райкома дадим вам заведующего пропагандой Шамова. А еще… Возьмите нашего прокурора Коненко. Ему по штату положено сопровождать начальство. Устраивает?

— Вполне…

Три дня бригада собирала всевозможные сводки, справки, докладные, а потом выехала в район. Только рассаживаясь на подводы, районные представители узнали, что сначала бригада поедет в колхоз «Колос», а потом в «Новую жизнь» и в «XX лет Октября».

2.

Шамов и Коненко ехали в одном ходке.

— У них есть какие-то факты. Иначе они посоветовались бы с нами, определяя маршрут, — задумчиво произнес Коненко.

— Вам лучше знать стиль работы своего руководства, — в голосе Шамова легкая ирония. — Полагаю, что прокурор области, прежде чем приехать сюда, уже имел необходимый материал. Боюсь, как бы эта проверка для кое-кого не закончилась трагически. Я на месте Рыбакова сам бы включился в работу комиссии.

— У него и без комиссии дел по горло. А потом он не из тех, кто боится правды.

Богдан Данилович вспомнил о корове, которую пришлось вернуть колхозу, и на всякий случай бросил:

— Вы поборники правды, слуги закона, а и то иногда окольные пути ищете. Чего уж осуждать простых смертных.

— Пока еще никого не осудили, — сухо сказал Коненко. — А что вы волнуетесь? Нервы?

Шамов пожалел о сказанном и поспешил согласиться:

— Вы правы. Издергался весь. Сами знаете, какая работа. И за сына волнуюсь. Он ведь на передовой. Тут еще с книгой связался.

— А я слышал, что вы уже написали книгу. Даже завидовал вам. Честное слово. Вот, думаю, человек родился в сорочке.

— Чепуха, — отчужденно произнес Богдан Данилович. — Чепу-ха…

Когда-то бабка частенько твердила ему об этой самой счастливой сорочке, в которой он якобы появился на свет.

Давно это было, очень давно. Когда Богдан начал сознавать себя, бабка была уже совсем старенькая. Без посошка и комнату не могла перейти. Она звала его вертопрахом. Он и в самом деле был неугомонным задирой и проказником. Но за все проделки Богдана неизменно наказывали старшего брата Олега. Набедокурив, Богдан спешил спрятаться. Олег считал это трусостью. Вот ему и перепадало за свои и за чужие грехи.

Олег был добродушен и терпелив. Только однажды, когда Богдан не приехал на похороны бабушки, брат взорвался. Он назвал Богдана свиньей и дал ему пощечину.

В начале тридцать седьмого аспирантский приятель ошарашил Богдана известием: «Олега на днях арестуют, — сказал он. — Думай, пока не поздно». А что было думать? Арестуют брата, значит, прощайся с мечтой о кандидатском дипломе и о блестящей карьере. Богдан метался, как мышь в мышеловке, пока тот же приятель не подсказал ему выход…

Они встретились через неделю в одной из комнат громадного здания. Очная ставка была короткой. Выслушав заранее отрепетированную речь Богдана, брат сказал: «Жалею, что не задушил тебя, гаденыш, тридцать лет назад». И больше ни слова.

Мать хлопотала за Олега, и Богдан перестал встречаться с матерью.

В те дни Богдан впервые почувствовал гнетущую, иссушающую душу власть страха. Он боялся всего: и телефонного звонка, и дверного стука, и даже собственного голоса. Но особенно его пугали глаза жены. Под их взглядом он чувствовал себя вывернутым наизнанку. Отправив Луизу с сыном на все лето к дальней родственнице под Харьков, немного успокоился…

Богдан Данилович с большим трудом вырвался из цепких лап воспоминаний. Ну кто их звал сейчас? Ему было так хорошо, и на тебе, притащились, напустили мраку. Неужели это никогда не забудется и станет вечно отравлять ему жизнь?

И Шамов заставил себя улыбнуться и начать оживленный разговор с Коненко.

3.

Областной прокурор остановил лошадь у крайней избы. Вылез из ходка и в сопровождении членов комиссии направился в дом. Там, кроме старухи, никого не было. Она нимало не удивилась гостям. Обмахнув полотенцем лавку, пригласила садиться.

— Одна живешь, бабушка? — спросил прокурор.

— Пошто одна? Со стариком и с дочкой. Зять-то на фронте. Был внучок, да помер.

— Кто же работает? Дочка?

— Кому еще? Она. Мы со стариком уже не работники. Правда, весной нонче и мы робили. Все робили. Никто дома не сидел.

— Это почему так?

— А нонче всем, кто в поле выходил, хлебушек давали. По триста грамм на человека. Мы за месяц-то более полутора пудов получили. Правда, не чистый хлеб, ну, все ж хлебушек.

— Так, так. А где старик?

— К свояку пошел. Да он зараз вернется…

Поговорив еще о разных пустяках, прокурор поблагодарил словоохотливую старуху, попрощался и вышел. На улице, наморщив свой большой лоб, сказал членам комиссии:

— Как видите, сигнал подтверждается.

В правлении колхоза щелкал счетами горбатый счетовод.

— Где ваш председатель? — спросил прокурор.

— Рядом, — ответил счетовод и показал на дверь соседней комнаты.

Трофим Максимович Сазонов тяжело поднялся навстречу гостям. Он был угрюм и неприветлив. За последние месяцы Сазонов сильно изменился, постарел. Стал совсем седым. Крупное с тяжелым подбородком лицо все в морщинах.

Минувший год оказался на редкость тяжелым. Ранним летом над полями колхоза разразился не виданный в здешних местах град. Добрая треть хлебов погибла. Позже напала какая-то болезнь на картошку. Колхозники остались без хлеба и без картофеля. Деревня никогда не бедствовала так, как в эту зиму. Трофиму Максимовичу пришлось всячески изворачиваться, чтобы спасти свое село от голода и вовремя провести весенний сев. А годы и силы были уже не те. Сазонов частенько жаловался на сердце и не раз говаривал, что пора переложить непосильный груз председательствования на другие плечи — помоложе. Однако сердце сердцем, разговоры разговорами, а из оглобель Трофим Максимович не выпрягался и по-прежнему шел в коренниках.

Сазонов либо уже прослышал о комиссии, либо крепко закален был мужик, только ни словом, ни взглядом не выдал он своего смущения при встрече с областным прокурором. Сдержанно поздоровался и пригласил садиться. А прокурор не спешил начать разговор о главном. Поговорил о видах на урожай, о близком сенокосе. И только после этого он сказал:

— Товарищ Сазонов, мы располагаем фактами, что в период весеннего сева вы раздавали колхозникам хлеб. Это правда?

— Если вы располагаете фактами, значит, правда, — медленно ответил Трофим Максимович и стал сворачивать папиросу.

— Ваш колхоз в прошлом году план хлебосдачи выполнил только на шестьдесят девять процентов. Значит, розданный колхозникам хлеб вы скрыли от государства и армии. — Прокурорский голос затвердел. — Вы не сдали его даже после телеграммы товарища Сталина! Понимаете, как может быть квалифицировано ваше самоуправство? Объясните подробно, как это случилось.

Угрюмое спокойствие застыло на лице Сазонова.

— Могу объяснить, — глухо начал он. — План мы не выполнили. Верно это. У нас лонись несчастье случилось. Много хлебов погибло.

— Да-да, — вмешался Коненко. — Мы обсуждали это на бюро. Сюда выезжала комиссия. Им даже план снизили…

— Я слушаю вас, товарищ Сазонов, — перебил прокурор, давая понять Коненко, что недоволен вмешательством в разговор и не потерпит подобного впредь.

Сазонов снова заговорил:

— Мы сдали все, до последнего зерна. Только двести тридцать центнеров засыпали на семена. Весной проверили семена — тридцать центнеров оказалось негодными. Нам дали семссуду. Эти тридцать центнеров, конечно, нужно было сдать. Но люди с голодухи на ногах не стояли. Ни картошки, ни хлеба. Такой беды отродясь не помню. Вижу, погубим мы сев. И себе, и государству большой урон нанесем. Посоветовался я…

— С кем? — насторожился прокурор.

— С товарищами. — Трофим Максимович помедлил, подергал себя за мочку уха. — С коммунистами нашими. И решили это зерно раздать людям. Подмешали в него отходов, получилось сорок пять центнеров. Помололи их и стали по триста граммов давать тем, кто норму на севе выполнит. Отсеялись хорошо. Кроме своих земель еще и Панину елань засеяли. От ждановцев нам ее передали. Там девяносто семь гектаров. Будет хороший урожай, вернем государству и эти тридцать центнеров. За нами еще никогда не пропадало.

— Так, значит… — Прокурор привстал, опершись руками о стол, вгляделся в хмурое лицо Сазонова. — Значит, расхитили государственный хлеб и…

— Мы не расхищали. — Сазонов упрямо нагнул голову.

— Разбазарили…

— И не базарили.

— Ну, просто съели. А сколько? Может быть, вы вместо тридцати сто центнеров раздали?

— Пошто? — мотнул головой Сазонов. — У нас все учтено. Ведомости есть и акт. Егор Ильич! — крикнул он.

В дверь просунулось растерянное лицо счетовода.

— Дай сюда бумаги по хлебу.

Выдача хлеба была оформлена со скрупулезной точностью. Акт подписали все члены правления и ревизионной комиссии.

— Документы мы заберем, — сказал прокурор.

— Пошто так? Мы же по ним перед народом отчитываться будем. Документы не дам. Снимем с них копию, подпишем и отдадим, а эти не дам.

Прокурор согласился и вернул документы. Посмотрел на часы.

— Однако затянулась наша беседа. Восьмой час. Определите-ка нас на ночлег.

— Все вместе?

— У меня есть где переспать, — сказал Коненко. — Я сам устроюсь.

— У меня тоже есть ночлег. — Богдан Данилович погладил лысину. — Вы уж позаботьтесь о гостях, а мы — дома.

Счетовод увел гостей на квартиру. В кабинете остались Шамов и Коненко. Сазонов жадно курил, скреб белый затылок, сосредоточенно смотрел куда-то вверх. Коненко зажег лампу, молча прошелся по комнате, сел на прежнее место. Потрескивал табак в председательской самокрутке, скреблись мыши под полом.

Подсев поближе к Трофиму Максимовичу, Коненко спросил:

— Как же вы так?

— Хотел как лучше.

— Неужели вы думали, что это останется неизвестным.

— Пошто? Я не воровал. Чего нам хорониться?

— Вы же понимали, на что идете? В такое время — и самостоятельно решиться! Хоть бы посоветовались с кем, — вполголоса сказал Шамов.

— Я советовался, — доверительно заговорил Трофим Максимович. — Приехал к нам Василий Иванович, с севом полный провал. Лучший колхоз района — и вдруг такая напасть. Люди за зиму до того отощали — ветром качает. На мякине да на жмыхе зимовали. Даже опухли некоторые. А тут сев. Я и говорю Василию Ивановичу: так, мол, и так, разреши забракованные семена людям скормить. От голоду их спасем и землю засеем. Он и разрешил.

Как только Богдан Данилович услышал о Рыбакове, он вытянулся, жадно глотая каждое слово председателя. И не успел Сазонов договорить, как Шамов почти запел вкрадчиво:

— Стало быть, вам это дело санкционировал первый секретарь райкома? Невероятно. Похоже, что вы привираете.

— С чего мне привирать? Как было, так и говорю, а на чужую голову грех валить не собираюсь.

— Тогда вам придется изложить все это в письменном виде.

— Что изложить?

— Я официально, как член комиссии, предлагаю вам написать объяснительную, в которой указать, что вы раздали зерно по согласованию с первым секретарем райкома партии товарищем Рыбаковым.

— Ишь чего захотел! — Сазонов негодующе засопел. Смерил Шамова пренебрежительным взглядом. — На чужом хребту в рай попасть…

— Да поймите вы, — переменил тон Шамов. — Я же за вас беспокоюсь. Рыбакову за это ничего не будет. Пожурят, и все. А вас исключат из партии, посадят. И всему конец.

— А это не хошь? — Трофим Максимович протянул Шамову огромную фигу. — Ни при чем тут Рыбаков. Я его не видел и с ним не советовался. И вам о нем ничего не говорил.

— Врешь!! — Шамов стукнул кулаком по столу. — Я заставлю тебя. Я тебя… Я…

Сазонов грузно поднялся, медленно вышел из-за стола. Невысокий, коренастый, с колючими, глубоко посаженными глазами, он походил на рассерженного медведя. Глядя Шамову прямо в глаза, сказал дрожащим от гнева голосом:

— Тише, ваше благородие. Ты думаешь, я от кулачного стука под стол полезу? Ошибаешься. Меня колчаковцы двое суток пытали. Иглы под ногти вбивали. Сдюжил! Расстреляли меня — выжил. Так что на испуг не возьмешь. Подлеца из меня не сделаешь.

— А-а! Так? Значит, так? — Шамов вскочил. Повел по сторонам налитыми кровью глазами. Увидел Коненко. Злорадно улыбнулся. — Но ты просчитался на сей раз. Нас двое. Два ответственных работника. Да еще один из них райпрокурор. Мы заставим тебя подтвердить сказанное! Хотя это и ни к чему. Мы сами напишем, что слышали от тебя заявление о Рыбакове, который…

— Я ничего не слышал, — медленно, отделяя слово от, слова, выговорил Коненко.

— Что?!. — Рот Шамова полез набок.

— Я ничего не слышал, потому что товарищ Сазонов ничего о Рыбакове не говорил, — так же медленно повторил прокурор. — Просто вам не терпится свести с Рыбаковым какие-то личные счеты.

— Вы… блюститель закона… вы…

— Вот именно, — спокойно проговорил Коненко.

— А-а! — не выдержав, сорвался в крик Шамов. — Это!.. Это… Ну, хорошо! — И выбежал, стукнувшись о дверной косяк.

На улице Богдан Данилович остановился. Отдышался. Ощупал шишку на голове. Натянул кепку, торопливо зашагал вдоль дороги. Сначала он хотел сейчас же направиться к облпрокурору и передать ему разговор с Сазоновым. Но вдруг передумал. «Глупость это, — упрекнул он себя. — Выпустить из своих рук такой козырь. Прокурор ведь никому не скажет, что получил этот факт от меня. Нет! Я сам должен воспользоваться им. Сам. На бюро. Когда станут голосовать за наказание Сазонова, я встану и скажу: «Товарищи, как это ни прискорбно, по мне приходится говорить о недостойном поведении не рядового коммуниста Сазонова, а партийного руководителя. Дело в том, что вся эта грязная афера с зерном была совершена с благословения первого секретаря райкома партии товарища Рыбакова… Вот тут я его и разоблачу».

Богдан Данилович так размечтался, что опомнился только за околицей. Присел на бревно, покурил, потер ладони. Где-то на другом конце деревни заиграла гармоника, запели девчата. Шамов прислушался. Он не любил ни гармошки, ни припевок. А девчата будто нарочно шли в его сторону. И скоро стали отчетливо слышны слова частушки:

Скоро, скоро ль, милый мой, Возвратишься ты домой? Изболелось мое сердце По тебе, желанный мой!

«Серость», — неприязненно подумал Богдан Данилович, брезгливо передернув плечами…

На следующий день комиссия выехала в колхоз «Новая жизнь». Шамов и Коненко снова ехали вместе. За долгий путь они обменялись немногими словами.

— Я думал, вы настоящий коммунист и блюститель закона, а вы оказались обыкновенным обывателем и рыбаковским подхалимом.

Коненко дернулся, словно от пощечины. Повернул залитое краской лицо и презрительно проговорил:

— Зато мне не пришлось разочароваться. Я думал о вас не лучше, чем вы оказались на самом деле.

В других колхозах комиссия ничего существенного не обнаружила. Где-то незаконно израсходовали мясо на общественное питание, где-то плохо налажен учет молока.

4.

На расширенном заседании бюро райкома партии присутствовало много активистов и все районные руководители. Шамов ликовал: «Сразу все увидят голого короля».

Об итогах работы бригады докладывал облпрокурор. Он говорил гладко, мягко и плавно жестикулируя:

— И вот в тот период, когда страна без хлеба, когда товарищ Сталин возлагает на тружеников полей огромную ответственность, находятся люди, которые наносят Красной Армии удар в спину. И кто нанес этот удар? Коммунист, руководитель колхоза!

Прокурор рассказал, как и кому выдал хлеб Сазонов, и определил действия председателя как вредительство.

— Вместо того чтобы мобилизовать колхозников, поднять их боевой дух, гражданин Сазонов подкупил их украденным у государства хлебом. И за это преступление он должен быть наказан по законам военного времени. Товарищ Сталин учит нас быть беспощадными к врагам! Мы предлагаем исключить Сазонова из партии и предать суду военного трибунала. — Прокурор налил стакан воды, мелкими глоточками выпил, обтер платком пухлые красные губы. — Хочется обратить внимание бюро на то, что все эти антигосударственные действия совершались под боком у райкома партии. А ведь в этом колхозе есть и партийная и комсомольская организации…

Первому предоставили слово Сазонову.

Он скупо рассказал, какой тяжелой для колхоза оказалась эта зима, почему раздал хлеб, и закончил:

— Виноват я, конечно. С членами правления хоть и советовался, но официально постановления они не принимали. Значит, единолично я решил. Одному мне и наказание нести. Какое решение вынесете, то и приму. — Сел, опустил седую голову.

Шамов чувствовал себя именинником. Он нарочно отодвигал минуту своего торжества. «Спокойно, спокойно. Пусть выскажутся другие. Смягчат обстановку. Чем неожиданней, тем сильнее будет удар».

— Кто будет говорить? — спросил Рыбаков.

— Давай я, — поднялся Плетнев. Оглядел притихших людей. Вздохнул. — Тут, товарищи, дело нешуточное. Сплеча рубать нельзя. Сазонов — наш человек. Он еще в гражданскую командовал партизанским отрядом. Коммунист с восемнадцатого года. И не ради личной выгоды пошел он на это. Вы у него дома были? — неожиданно обратился он к прокурору. — Не были? Зря! Живет, как и весь народ. На картошке. И ведь себе из этого зерна он взял столько же, сколько и мальчишка-прицепщик. Это надо учесть. Конечно, его поступок мы не можем одобрить. Если каждый председатель станет самочинно распоряжаться государственным зерном, что будет? Но не учитывать создавшейся обстановки тоже нельзя. Надо взвесить все «за» и «против». Я предлагаю ограничиться строгим выговором.

— Ты? — повернулся Рыбаков к Теплякову.

— Так я ше? Я, это самое, долго думал и вот ше думаю. Дело, конешно, скверное. Прямо шерт те ше. За такие дела судить мало. Но шеловек он, конешно, свой. Вот тут и кумекай. Не пойму, как ты, товарищ Сазонов, мог дойти до такого позору. Да ты понимаешь, ше ты наделал?

И он начал честить Сазонова на чем свет стоит. Называл его и близоруким, и саботажником, а закончил так:

— Хватит ему и строгаша. А хлеб этот осенью они возвратят государству. Шеловек наш. За сколько лет первый раз оступился. Плетнев прав: нельзя так сплешя.

Федотова энергично поддержала Плетнева.

— Послушайте, товарищи! — Облпрокурор встал. — Большой лоб его морщился. — Вы понимаете, о чем идет речь? Человек совершает диверсию, подрывает оборонную мощь страны, наносит удар Красной Армии, а вы занимаетесь воспеванием его заслуг. Я доложу бюро обкома партии о вашей политической близорукости, о нетерпимой, преступной мягкости. Таких, как Сазонов, надо гнать из партии и беспощадно судить.

Прокурор сел. «Пора», — решил Шамов и раскрыл рот, чтобы сказать: «Позвольте мне».

Но его опередил Рыбаков:

— Уж если судить, — вытолкнул он сквозь зубы, — так надо начинать с меня. Это я разрешил ему израсходовать то зерно на общественное питание. С меня надо и начинать!

— Вы что?! — прокурор вскочил, сразу утратив мягкость и плавность движений. — Вы смеетесь или хотите своим авторитетом прикрыть этого прохвоста?

— Ни то, ни другое. Я просто хочу, чтобы люди знали правду. А прохвостом Сазонова не считал и не считаю. И не советую клеить людям такие ярлыки.

Несколько минут длилось молчание.

Сазонов поднял голову. Пригладил седые виски. Застегнул воротник рубахи.

В бессильной ярости Шамов так сжал кулаки, что побелели длинные пальцы. «Опять обошел! Надо было взять слово раньше. Теперь выступать смешно. О, дьявол!»

— Веди бюро, — сказал Василий Иванович Теплякову, и пауза закончилась. Тепляков встал.

— Ну, ше ж, товарищи. Продолжим наш разговор. Я считаю, раз это дело Сазонову санкционировали, его не надо так наказывать. О Рыбакове говорить не буду, а то назовете меня подхалимом. Предлагаю за ошибочное решение указать ему.

— Проступок Рыбакова будет обсуждать бюро областного комитета партии! Вы решайте с Сазоновым! — Прокурор угрожающе поджал свои пухлые губы.

— А вы не указывайте, — вдруг закипятился Тепляков. — Мы ше, сами своих прав не знаем? Знашит, есть предложение Рыбакову указать, а Сазонову… огранишиться обсуждением. Есть ли другие предложения?

Других предложений не было.

Проходя мимо Шамова, Коненко не удержался, замедлил шаг, смерил Богдана Даниловича презрительным взглядом и тихо, так, чтобы слышал только он, сказал:

— Надеюсь, теперь вы поняли, каков он, настоящий-то коммунист.

5.

Только дома, наедине с собой, Шамов дал выход накопившемуся в нем злу. Он последними словами поносил Рыбакова и тешился надеждой, что обком жестоко покарает ненавистного ему человека. Весь вечер Богдан Данилович сидел над заветной тетрадью, вписывал в нее все новые и новые факты.

«В марте 1944 года (дата точно не установлена) Рыбаков взял в колхозе имени Кирова петуха. Взял за бесценок. Петух пошел к праздничному столу в день рождения сына.

Как сообщил старший агроном райзо Землевельских, Рыбаков, будучи в колхозе «Заря», приказал председателю правления зарезать поросенка и зажарить его для угощения. Он распоряжается колхозными продуктами, как своими, хозяйничает в колхозных кладовых.

В декабре Рыбакову бесплатно дважды привозили дрова. Его жена только за зиму трижды ездила на райкомовской лошади за сорок километров в гости к родне. Таких фактов много…»

А Василий Иванович после бюро неторопливо шел пустой улицей поселка, и так же неторопливо текли его мысли.

Варя, наверное, не спит. Сидит с книгой или вышивает. Глотает книги без разбору, как щука плотву… Он явственно увидел слабо освещенную комнату. Все вымыто и вычищено в ней до блеска. Варя любит чистоту. Целые дни скребет, моет, стирает. Хорошая хозяйка. Когда бы он ни вернулся из командировки, у нее всегда готов обед. Все умеет. И шить, и вязать, и стряпать. Сама не поест, а уж сына с мужем накормит. Жаль только, уж очень равнодушна она ко всему, что происходит за порогом ее дома. Он не помнит случая, чтобы Варя чем-то глубоко, по-настоящему возмутилась или чему-то обрадовалась. Если и вспыхнет иногда, то на мгновение, как отсыревшая спичка. Блеснет огонек и тут же погаснет. Сама себя зажечь не может… Неужели прежде она была иной? Или сам был слеп и не видел этого?

Столько лет прожил. Без упреков и скандалов. И жизнью доволен был. Нет, не в Варе дело, Варя тут ни при чем. Появилась Настя — вот и стала жена плохой. Так, говорят, всегда бывает. Стыдно, брат. Да, стыдно. Себя стыдно. Хотя все это и не так. Но теперь заметил ее равнодушие к жизни. Ничем не удивишь ее, бывало. «Ну и что. Эка невидаль». Все эти годы они были рядом, но не вместе. Поначалу он делился с ней всеми мыслями. Бывало, до утра не давал ей уснуть, рассказывал о пережитом за день. Она всегда соглашалась, поддакивала. Сначала это нравилось, потом стало раздражать. Пропала охота разговаривать. Вероятно, он бы и тогда понял, что они никогда не будут вместе. Помешал сын. Родился и привязал к себе и к ней. А тут еще эта работа. Некогда и подумать о себе. Все галопом. Редкий выходной дома, не каждый праздник с семьей. Так бы и вертелся в этом водовороте. Если б не Настя… Но при чем же теперь Варя? За что ей такая беда на плечи? И Юрка. Его от себя не оторвешь. Он к сердцу прирос. Какая жизнь без него, а сына она не отдаст…

Не в первый раз пришли к нему эти мысли. Он тяжело и медленно перемалывал их. Но вот и дом. Увидел свет в своих окнах, остановился. Присел на бревна, сваленные у дороги. Закурил.

Если рассказать Варе о бюро, то она, конечно, спросит:

«Зачем ты признался, что разрешил Сазонову раздать хлеб?» — «А как же иначе?» — «Вот снимут тебя, втопчут в грязь — тогда узнаешь как!» — «Если заслужил — пускай снимут и топчут». — «Там не будут разбираться, заслужил, не заслужил. Облпрокурор сумеет доложить. Не бойсь, он дело знает. Ты только о себе думаешь. О собственной чести. А на жену и сына наплевать. Думал бы о семье — так бы не делал. Не совал бы голову в петлю…»

Хоть поворачивай и иди куда глаза глядят, только не домой.

Облегчение принесли мысли о сыне. Захотелось взглянуть на смуглое мальчишечье лицо, такое родное и до мельчайших черточек известное, погладить смоляные, всегда разлохмаченные волосы, почувствовать на своей щеке его дыхание. Потянуло домой.

Варя обняла его за шею, тревожно спросила:

— Что смурый такой?

Он натянуто улыбнулся.

— Устал.

— Неприятное что-нибудь было?

— Нет. — Мягко отстранил жену, прошел к столу, присел. — Есть хочу.

Варя поставила на стол кружку с молоком, нарезала хлеба.

— Давай садись.

Редкими, крупными глотками Рыбаков пил молоко.

В стекла окон забарабанил крупный дождь. Он все усиливался. Распоров ночную черноту, за окном блеснула молния. Раскатисто рыкнул густой гром. Началась гроза.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1.

В горячке промелькнула весна и прошло короткое, но жаркое сибирское лето. Дни бесконечно длинны, а ночи — коротышки. Звезды гасли, не успев разгореться. Заря с зарей ручкалась. В июне наступила пора сибирских белых ночей.

Необыкновенно красивы они, эти белые ночи. Они приходят неслышно и незаметно, крадучись. Солнце давно уже нырнуло за горизонт, давно отпылал закат, а на улице светлым-светло. И чем дальше в ночь, тем белее и гуще делается воздух, и все предметы вокруг кажутся обведенными по краям черной тушью, твердыми, негнущимися линиями. А воздух все белеет, словно кто-то незримый подливает и подливает в него белил. Белое марево обволакивает всю землю. И привычная с детства улица делается вдруг таинственно неузнаваемой.

Человеку в такую ночь необычно легко дышится, далеко видится, хорошо слышится. А как сладко мечтается! Оттого и не спится, не сидится на месте. Зовут, манят улица, поле, река. И шагаешь по белой зыби широко и свободно. Идешь и поешь или насвистываешь бесконечную песенку без слов. Хочется подержать в руках всю планету, обнять вселенную, прикурить от солнца. На меньшее не согласен… Белая ночь полна неясных звуков. В ней все загадочно. И птичий крик, и паровозный гудок.

Сколько белых ночей пережила Вера, и всегда они волновали ее. А теперь она даже не замечала их.

Давно уже с Верой творилось что-то странное. Она словно раздвоилась. С виду оставалась прежней — молодой, красивой, веселой. Громче и задорнее всех пела припевки на вечеринках. С лихим ожесточением плясала шестеру. Много смеялась. Но наедине с собой, вдали от чужих глаз, она была совсем другой. Что-то незримо и бесшумно надломилось в ней. Все чаще и чаще впадала она в странное оцепенение и подолгу сидела, сгорбив спину, бессильно уронив руки, ни о чем не думая.

Двадцать третий год жила сна на земле. Двадцать третий. Не много, но и не мало. Ох как не мало. Двадцать три весны прошумело над ней, а сколько пережито?

Был у Веры муж.

Был у Веры любимый.

Была она комсомольским вожаком, запевалой, заводилой.

Ходила по земле уверенно и прямо. Не пугалась испытующего взгляда, не страшилась прямого вопроса. Все было ясно и понятно ей, и сама она была, как открытая книга.

Все было.

Все в прошлом.

А теперь…

Никто не знал, что виделась она с Федором, и тот, видимо, никому не сказал об этом. Отправили его в штрафбат — и никаких вестей больше. Можно бы и забыть о той ночной встрече.

Давно надо бы позабыть, а не забывается. И в самый неподходящий момент вдруг все ворохнется, и сразу померкнет день, отлетит сон, и полезут в голову нехорошие мысли. Мужа обманула, к Степану в полюбовницы напросилась. Народ обманула — скрыла, что дезертира видела, не навела на его след. Была бы перед Федором чиста — не промолчала бы о его ночном приходе. Сказала бы людям правду — не пугалась бы чужих взглядов. Звенышко по звенышку — сложилась цепочка. Не цепочка, а пудовые вериги. Висят они на ней тяжким грузом, и нет сил их скинуть с себя.

Трудно человеку жить раздвоенным, на людях быть одним, самим с собой — другим. Боязнь быть неожиданно увиденным и разгаданным сушит душу, озлобляет. Сама того не замечая, Вера становилась завистливой и недоброй. Даже преданнейшая Дуняшка заметила это и однажды с обидой выговорила Вере:

— Ты какая-то непонятная стала.

— А чего меня понимать, я не теорема. Какая была, такой и осталась. Просто наскучило тебе со мной. Неудачница я, а неудачниц не любят, их жалеют. Мне эта жалость вот где. — Вера полоснула ладонью себя по горлу.

— Наговариваешь на себя. Ну какая ты неудачница? Молодая, красивая, видная. На тебя глядя, девчата от зависти лопаются, а ты — «неудачница». Чудишь.

— Эх, Дуня. Луна тоже светится, да только чужим светом. Ты думаешь, я смеюсь да пою оттого, что мне больно весело. Не-ет. — Покачала головой. — А того не подумала ты, что я за этим весельем тоску свою от чужих глаз прячу. Так иногда накипит на сердце — хоть в петлю…

— Да с чего это ты? — искренне подивилась Дуняша, и ее большие выпуклые глаза повлажнели от сострадания.

— Не понять тебе этого. Ты добрая и хорошая, а все равно не поймешь. В трех соснах заблудилась я, да так, что и не знаю, в какую теперь сторону податься. Чую, случится со мной что-то такое… такое… Вот здесь у меня, — Вера прижала руку к груди, — что-то растет и растет. Скоро порвется. Хлынет и… — Махнула рукой, не договорив.

— Ты не дури, не дури, Верка, — строго прикрикнула Дуняша, порывисто обнимая подругу за плечи. — Я те хлыну. Напускаешь на себя. — И неожиданно: — Замуж тебе надо. С Федором у вас, коль он и вернется, все равно жизни не будет. Выходила бы ты за Степана. Чем не парень и тебя любит.

— Эх, Дуняшка, Дуняшка! Хороши твои глаза, да незрячи…

2.

Нет, не зря, видно, сложил народ такую поговорку: «Беда в одиночку не ходит». Не прошло и недели после бюро, на котором обсуждали Трофима Максимовича за разбазаривание зерна, а судьба уже приготовила ему новое испытание.

Пришло письмо от сына, написанное чужой рукой.

«Отвоевался я, отец. Кончилась моя боевая биография. Лежу в госпитале. Без ног, и руки сильно покалечены».

Дальше в письме расписывалось, где и как был он ранен, сколько скитался по госпиталям, не решаясь написать домой о случившемся. А под конец в письме были такие строки:

«Скоро, видно, отпустят меня домой. Страшно подумать об этом дне. Кому я нужен?»

В деревне ни добрые, ни худые вести не лежат на месте. И скоро все односельчане Сазонова знали о письме Петра. Судили об этом по-разному, но все сходились к одному: голова цела — и слава богу.

Целую неделю в деревне других разговоров не было, кроме как о Петре. Девчата жалели его. Завидный был парень. А как плясал! Проживет, конечно, и без ног, и с покалеченными руками, а все же…

— Да, жаль Петра, — со вздохом выговорила Вера Садовщикова. — А только ноги-то ведь не главное для человека. В душе все дело…

Петр приехал в полдень. Десятки глаз провожали ходок, везший Сазоновых. Петр сидел неестественно прямо, вскинув голову и не глядя по сторонам. В уголке сжатых губ дымилась папироса. Рядом Трофим Максимович. Он правил лошадью, поминутно прикрикивая на нее. По голосу не понять, огорчен он или и в самом деле рад: все же вернулся сын, хоть и покалеченный, да зато живой…

И потянулись люди к дому Сазоновых. Сначала, как водится, родственники, потом друзья, а следом все остальные. Скоро в избе не повернуться было. Заплаканная хозяйка подносила гостям по стакану бражки или крепкого самогону. Выпив, Петр оттаял. Запавшие щеки порозовели, губы налились кровью и перестали кривиться. Белокурые завитки разметались над невысоким лбом. Все более возбуждаясь, он рассказывал о фронте. Его слушали жадно, боясь пропустить хотя бы одно слово, и только ребятишки на завалинке продолжали вести ожесточенную войну за место у раскрытого окна.

Среди собравшихся в доме Сазоновых была и Вера. Она с болезненным напряжением вглядывалась в лицо Петра, скользила взглядом по его фигуре, изуродованным рукам и больше не видела ничего. Не видела и не слышала: всю до краев ее наполнила острая жалость.

Через несколько дней после приезда Петра Вера придумала заделье и забежала к Сазоновым. Тогда-то она впервые и разговорилась с Петром.

— Больше всего я любил покос, — не выпуская изо рта горящей папиросы, говорил Петр. — Отец поднимет, бывало, чуть свет. Роса — хоть купайся, и такая свежесть кругом. Трава тогда мягкая. Прокосы широченные. И никакой усталости.

— А я люблю грести сено, — сказала Вера.

— Не-ет. Грести — это не то. А когда косишь… это же… Это же, ты понимаешь, сила твоя поет. Ты каждую жилочку чуешь. Идешь, и ровно бы под ногами у тебя вся земля покачивается… Теперь уж мне не покосить. Разве только во сне.

— Зачем думать об этом? Ведь жизнь…

— Не надо, — резко перебил Петр. — Не утешай. Не люблю, когда меня баюкают. Я уже все слышал. И о Корчагине, и о многом другом. Только мои утешители имели и руки, и ноги. Сытый голодного не разумеет.

— Неправда, — горячо запротестовала Вера.

— Что неправда?

— Все неправда. И зачем об этом спорить. Хочешь, я тебе лучше газету почитаю…

С тех пор она еще не раз навещала Петра. В разговорах с ней он стал менее раздражителен, охотно откликался на шутку.

Но однажды он встретил ее враждебно и, не дав опомниться, грубо сказал:

— Больше сюда не ходи. Не хочу я. И не спрашивай ни о чем, а то такое наговорю. Уходи…

Она ушла.

Бывает — жизнь измеряется часами и даже минутами. И этот крохотный отрезок времени — всего шестьдесят ударов сердца — порой решает судьбу человека.

Наступила такая минута и для Веры. Она ничего не обсуждала с Дуняшкой, даже с самой собой. Это пришло внезапно и непререкаемо, как сама жизнь: «Так надо».

Вера не помнила, как оделась, как повязала косынку, как шла пустой улицей к дому Сазоновых, как отворяла скрипучую калитку.

Петр был во дворе. Он сидел на скамье под тополем, упершись руками в невысокий, вкопанный в землю стол. И стол, и скамью эту соорудил Трофим Максимович, чтобы сыну можно было и поесть, и почитать на воздухе.

Петр поднял голову на скрип калитки, оттолкнулся спиной от тополя и замер, не спуская глаз с Веры. Она подошла к столу, остановилась, сказала тихо и просто, как говорят близкому, с которым расстались только вчера:

— Здравствуй, Петя. Я к тебе пришла… Насовсем… Если не прогонишь…

У Петра полуоткрылся рот. Видно, в душе у него творилось такое… Он помотал головой, будто отгоняя дурное видение…

— Ты… ты это… как понять?

Она присела рядом с ним на скамью, заглянула в глаза.

— Так и понимай, как есть, Петя. Петенька. А может, не люба я тебе, может, другую приметил, тогда так и скажи…

— Постой, Вера, — он с силой провел ладонью по лицу, — ты… я…

— Да, да. Ты и я. И больше нам никого не надо. Никого.

Петр вдруг отодвинулся от нее. Кинул на стол изуродованные шрамами руки. Зло, с придыханием спросил:

— А это видела?

— Видела, — ответила она и крепко прикрыла своими ладонями его танцующие кулаки.

— А это? А это! — выкрикивал Петр, шевеля обрубками ног.

— И это видела. Не надо, Петя. Не мучай себя и меня не обижай. Я ведь не девочка. Все понимаю. Если не по душе тебе — скажи прямо. А я тебя… Хороший ты… мой…

— Вера… Верочка…

Вера прижала к груди трясущуюся голову Петра.

…Свадьбу Петра и Веры гуляли в колхозном клубе. Гуляли шумно и весело всей деревней. На свадьбе был Рыбаков. Приехали фронтовые друзья Петра.

3.

Комсомольская агитбригада уже целый месяц колесила по деревням района. Сегодня она выступала в клубе Рачевской МТС. После концерта, как всегда, начались танцы.

Едва баянист заиграл вальс, как к Зое подошел молодой, бравый артиллерийский капитан с черной щеточкой усов над белозубым ртом и с поклоном пригласил ее танцевать. Потом артиллерист уже не отходил от девушки. Видимо, капитан был неглупым парнем. Зоя охотно слушала его болтовню, весело смеялась над его шутками.

Степан все время наблюдал за ними. То он вдруг замечал, что они кружатся в дальнем и темном углу, а то ему сослепу казалось, будто золотоволосая Зоина голова покоится на капитановом плече.

Степан раз десять выбегал из клуба покурить. Наконец он не выдержал и направился было к танцующей Зое, да тут на его пути встала знакомая девушка — лучшая трактористка Рачевской МТС.

— Пойдем, Степа, потанцуем.

Отказаться было неудобно, и Степан пошел танцевать.

— Что ты такой невеселый? — полюбопытствовала трактористка.

— Устал.

— Тоже мне, комсомол. «Устал». Иди тогда отдохни. А то как бы к тебе какая хвороба не прицепилась. — Вывернулась из его рук, выбежала на середину круга, крикнула:

— Давай шестеру, гармонист!

Усатый капитан будто только и ждал этого возгласа. Схватил за руки девушку и Зою и встал, горделиво вскинув голову, притопывая каблуком.

— Эх! — выкрикнул кто-то, и началась лихая шестера. Степан и не подозревал, что Зоя станет плясать, и все более распалялся, глядя, как ее кружит капитан. Выждав перерыв в танцах, Степан подошел к ней.

— Можно тебя на минуточку?

— Сейчас, — откликнулась она и снова повернулась к капитану.

Степан вышел на крыльцо. Темнело. На лужайке с криком и смехом играли ребятишки. Он облокотился на перила и закурил. Шли минуты. Зоя не появлялась. Но вот хлопнула дверь, послышались шаги. Он выплюнул окурок, повернулся к ней.

— В чем дело? — спросила она.

— Не догадываешься?

— Нет.

— Ну-ну, — мрачно прогудел он.

— И все? — В ее голосе веселая насмешка.

— Пойдем погуляем, — угрюмо предложил он.

— Я еще потанцую.

— С капитаном?

— С капитаном. Он великолепно танцует. Не то, что ты.

— Ты не пойдешь больше танцевать! — Степан схватил ее за руку.

— Это почему?

— Потому что я не хочу. — Он понимал, что говорит глупость, но уже не мог удержаться: — Я не хочу смотреть, как он обнимает тебя, а ты жмешься к нему, и все прячетесь по углам… Не могу!

— Если бы ты был моим мужем, я и тогда не позволила бы так разговаривать со мной и так думать обо мне. Но, к счастью, ты не муж. Пойди прогуляйся, освежись. А я потанцую. — Она отняла свою руку. — Я не твоя собственность и никогда ею не буду. Я принадлежу только себе.

В грудь Степана будто сунули горящую головню. Проводив Зою невидящим взглядом, он пошел прочь, спотыкаясь на ровном месте. Дошел до околицы, привалился спиной к сучковатой изгороди и долго стоял, терзая себя воображаемыми картинами Зоиной измены. Даже зубами скрипел от злости и душевной боли.

В центре села запела гармоника, послышались девичьи голоса. «Кончилось веселье», — решил он, и от этого ему стало еще хуже. Теперь капитан пойдет ее провожать…

Давно стихли голоса молодежи, а Степан все стоял у околицы.

Вдруг он сорвался с места и побежал к дому, где ночевали агитбригадовцы. Он не ошибся — Зои там не было. Степан постоял у порога, посмотрел на спящих ребят. Увидел баян, подхватил его и вышел. Выбрался за деревню. Свернул с дороги, набрел на тропу. Прошел по ней сотню шагов и очутился на обрывистом крутом берегу реки.

Присел на траву, поставил на колени баян, уперся в него подбородком, прислушался. Чуткое ухо сразу уловило множество звуков, и ему вспомнился разговор с Зоей в березовой роще. «Идет, гудет Зеленый шум…» И с чего это он взбеленился сегодня? Сам танцует, как медведь, и с другими потанцевать не дает. Такую девушку силой не удержишь. Она, как Нунча.

Степан жадно глотнул прохладный, пропахший рекой и травой воздух, вслушался в неясные голоса ночи. Уже не было ни обиды, ни раскаяния, только тихая и сладкая грусть. Парень расстегнул меха баяна, надел ремни, пробежал пальцами по пуговкам ладов. Короткий многоголосый аккорд, похожий на глубокий вздох, не спугнул ночной тишины, не нарушил покоя дремлющей природы. Степан выдержал долгую паузу и кинул в ночь еще один аккорд. Эхо подхватило его, в момент умчало за реку, в невидимую, задернутую серым мраком даль. Прошло еще несколько мгновений, и вот над сонной рекой, над тихими травами, над безмолвной деревней поплыла любимая Зоина песня — «Позарастали стежки-дорожки». Сначала он вел мелодию на низких голосах, потом сразу, без перехода, на самых высоких и звонких. Он прикрыл глаза, и ему почудилось, будто баян выговаривает:

Позарастали стежки-дорожки. Где проходили милого ножки. Позарастали мохом, травою. Где проходили, милый, с тобою…

Услышал за спиной шаги. Редкие, легкие, осторожные. Это была Зоя. С большим трудом удержал себя на месте. Даже не пошевелился. Зоя подошла, присела рядом.

Долго молча слушала его игру. Потом сказала с ласковым упреком:

— И чего тебе не спится? Всю деревню взбаламутил.

Он стиснул меха баяна, повернулся к ней.

— Пришла?

— Угу..

— Моя?

Она покачала головой.

— Ничья.

— Значит, не моя?

Она приложила ладошку к его губам и насмешливо прошептала:

— Собственник.

Над землей уже занимался рассвет. Прозрачная синь окутала окрестности.

— Ой, какая роса! — воскликнула Зоя, вскакивая.

— Это пот земли.

— Пот земли, — задумчиво повторила она. — Хорошо.

— Это смешно, наверное, но я считаю землю живым существом. Добрым, могучим и мудрым.

— Ты обожествляешь землю, Степа.

— Пускай. Иногда я даже разговариваю с ней. Лягу на траву, прижмусь к земле щекой и спрошу: «Ну как живешь, матушка?» А она вздохнет глубоко-глубоко так и ответит: «Хорошо, сынок». Мне кажется, тот, кто не любит землю, никогда не будет по-настоящему счастлив.

— Это в тебе говорит крестьянская кровь. Рабочий наверняка то же думает о металле, рыбак — о море.

— Но ведь все это на земле и из земли.

— Ты, оказывается, еще и философ, — улыбнулась Зоя.

— Искупаемся? — неожиданно предложил он.

— Давай.

Река была узенькая, медленная, неглубокая. У берегов поросла ряской да кувшинками. Степан на бегу разделся, стряхнул с ног башмаки и с ходу ухнул в воду. «Ах!» Широкой размашистой саженкой поплыл к тому берегу. При каждом взмахе рук его худое, мускулистое тело почти до пояса вылетало из воды.

Вот он вылез на противоположный берег.

— Зоя! Плыви сюда!

Она зябко передернула плечами и, зажмурившись, бултыхнулась в воду.

Пока купались, совсем рассвело. На востоке заклубились розовые облака. Запели птицы. Заплескалась в реке рыба.

Из деревни доносился протяжный коровий рев.

Они одевались, не глядя друг на друга. Потом вскарабкались на берег. Сели на прежнем месте. Подогнув колени, Зоя обхватила их руками, покосилась на Степана.

— Куда отсюда двинется наша бригада?

— В «Колос».

— К Вере.

— Да, к Вере… Сазоновой.

— Видишь, на что способна женщина. А мне ее все-таки жалко. Я бы не отважилась на такое. Это конечно, плохо. Но я бы не смогла.

— Она сильная женщина. Ты знаешь, Зоя, я ведь очень виноват перед ней. Сейчас я это понял по-настоящему. Только не спрашивай, все равно не скажу.

— А может быть, Вера любит Петра? — Зоя помолчала в задумчивости, накрутила на палец сорванную травинку. — Любовь все может. Над ней и разум не властен.

— Если любишь — ничего не видишь, — горячо воскликнул Степан. — Ни веснушек на лице, ни… оторванных миной ног, ни… Погоди. Не перебивай. Вот, например, спроси меня, что есть в тебе, в Зое Козловой, отрицательного, и я отвечу: «Ничего». Смеешься? А я в самом деле не вижу в тебе ни одной червоточинки, ни сучка, ни задоринки. А ведь, наверное, есть же и у тебя хоть какие-нибудь недостатки. Есть или нет?

— Они у каждого человека есть…

Степан запустил пальцы в мягкие золотые завитки. У самых своих глаз увидел ее — глубокие-глубокие.

— Надо так любить… так…

— Вот и люби…

— Зайка…

Они поднялись и пошли в деревню. За ними по серой дорожной пыли тянулась цепочка следов. Степан оглянулся, пробежал по ней взглядом, грустно улыбнулся.

— Подуй ветерок, и от наших следов ничего не останется. Будто и не было нас здесь.

Зоя промолчала: думала о чем-то своем.

4.

Осень сорок четвертого года снова не порадовала хлеборобов. Затяжные холодные дожди почти каждый день полосовали землю. Хлеб полег, прорастая на корню. Картофельные поля превратились в болота. Надо было спасать урожай. И опять закрылись все учреждения и школы. В поле вышли домохозяйки и строительный батальон инвалидов под командой Федотова.

Всю осень райком комсомола был на замке. Только накануне Октябрьских праздников в маленьком райкомовском домике вновь загудели молодые голоса.

В то предпраздничное утро настроение у Степана было приподнятое: вчера пришло письмо от отца. Он сообщал, что демобилизовался по ранению и в ноябре будет дома.

Ночью на мерзлую кочковатую землю упал снег. Завалил, засыпал все вокруг пушистым, искристым ковром. От яркой белизны у Степана пощипывало глаза. Морозец щекотал ноздри. Молодой снежок не хрустел, а мягко поскрипывал и пружинил под ногами. Первый снег всегда радует и волнует. Глядя на него, Степан думал о том, как нынче вечером по нетронутому снежному ковру пойдут они вместе с Зоей.

И от этих дум вовсе хорошо и отрадно становилось на душе парня.

Он влетел на крыльцо райкома, проскочил коридор, распахнул дверь своего кабинета и увидел Зою.

Остановился от неожиданности. А она поднялась с дивана, шагнула навстречу. Он взял девушку за руку.

— Зайчонок! Как ты сюда попала?

— Тебя жду… — тихо ответила она.

— Да? — спросил он, чувствуя прилив необъяснимой тревоги, и беспокойно огляделся по сторонам. — Что случилось, Зоя?!

Она молчала, глядя мимо него.

Парень помрачнел. Все, что еще недавно занимало и волновало его, все как-то отодвинулось. Остались только Зоя и ее непонятная грусть и его смутная тревога в душе, которая росла и росла. «Неужели беда? Почему беда? Сегодня, в такой день? Не может быть! Просто какая-нибудь мелочь. Нет, не мелочь. По глазам видно, и губы дрожат. Что же это? Зачем?»

— Садись, Зоя. Садись.

Она послушно опустилась на диван. Степан сел рядом. Девушка молчала, не поднимая глаз. Он дотронулся до ее плеча.

— Что случилось, зайчонок?

— Мы уезжаем. — Ямочка на ее подбородке задрожала.

— Куда уезжаете? Кто?

— Я и мама. В Ленинград. Вчера прислали вызов.

— А-а. — Степан несколько секунд недоуменно смотрел на нее, не понимая сказанного, а когда понял, вскочил, пробежался по кабинету, снова сел. — Не может быть. Это ты придумала, чтобы разыграть меня. Да? Это шутка? Ну, скажи мне — да. Скажи же. Почему ты молчишь? Почему ты молчишь? Ведь да?

— Нет, Степа. В конце ноября мы уедем.

— Я не пущу тебя. Мы поженимся, и ты останешься здесь. А потом мы вместе уедем в твой Ленинград. Ты же пойдешь за меня замуж?

Она закусила губу, отрицательно покачала головой.

— Нет?

— Сейчас нет. Я никого, кроме тебя, не любила. Но… во-первых, я старше тебя… Погоди, не перебивай. Конечно, это не главное. Я пока не думаю о замужестве. Но и не в этом суть. Все неожиданно и так запутано. Кончится война, ты приедешь к нам учиться… Ты должен учиться… И тогда… И тогда мы… — Голос ее осекся.

— А если я не приеду к вам?

— Тогда… Может быть, я приеду к тебе.

— Может быть, а может и…

— Не надо об этом, Степа. К чему загадывать? Я люблю тебя, ты это знаешь. А что будет с нами — никому неведомо. Зачем на прощание обижать друг друга.

— Зайка!

Степан упал перед ней на колени. Она гладила его волосы и что-то говорила, говорила. Он не понимал слов, да и не старался. Она уезжает — это главное, а все остальное…

— Ты почему молчишь, Степа? Ну, что ты молчишь?

— А что говорить? Зачем?

Прошло немало времени, прежде чем они опомнились. Встали.

— Придешь?

— Приду.

Дверь оказалась запертой. Щелкнул замок, и на пороге появилась Аня Таран. Зоя, поздоровавшись с ней, прошла мимо. Аня притворила дверь и напустилась на парня.

— Ты с ума сошел. Я заглянула сюда и обмерла. Среди бела дня, в кабинете. Сумасшедший. Райком полон людей, каждый мог зайти к секретарю — и такая картина. Я заперла дверь.

— Спасибо, — вяло поблагодарил он. — Только мне все равно. Теперь все равно.

— Что случилось?

— Она уезжает. Насовсем.

6.

…В кабинете Степана под настольным стеклом распластался табель-календарь. Красным карандашом обведено число 24 ноября. До него оставалось семнадцать дней.

Семнадцать дней и ночей колдовала над ними любовь. Все перепутала, все смешала. День не день и ночь не ночь. Простятся на свету. Зоя забежит домой, перекусит — и в райком. А если подольше задержится дома, Степан уже на пороге… «Ты бы поспал, Степа». — «А ты?» — «В дороге высплюсь»… — «Уедешь — отосплюсь». И, взявшись за руки, уходили куда-нибудь, где не было чужих глаз.

Когда до ее отъезда осталось всего два дня, пришла телеграмма с вызовом на пленум обкома комсомола. Степан побежал к Зое.

— Я поеду с вами до города. А там… В общем, до города едем вместе, — прокричал он от порога.

От Малышенки до областного центра поезд идет семь часов. Четыреста двадцать минут. А в вагоне такая теснота, что негде даже присесть. И коридор, и тамбур, и подножки, и даже крыши — все забито людьми.

До поздней ночи, не умолкая, гудели возбужденные, радостные голоса возвращающихся домой. Люди вспоминали дни эвакуации, гадали, как их встретит родной, разоренный врагами край. Но вот постепенно затих дорожный шум. Взрослые и дети уснули где попало. Заснула, сидя на узлах, и Зоина мама. Отчетливо стал слышен торопливый перестук колес, паровозное пыхтение и гудки, храп и стоны усталых людей. В вагоне колыхался густой полумрак: два купе освещались одной свечой.

С большим трудом Степану удалось освободить верхнюю багажную полку. Они вскарабкались туда. Мимо вагона плыли заснеженные леса и поля, станции и полустанки…

Тараторили колеса, гудел паровоз, сонно бормотали пассажиры, плакал ребенок, его уговаривала и баюкала женщина.

А они шептались:

— Если ты разлюбишь меня…

— Зайка!

— Не перебивай. Если ты разлюбишь и найдешь другую, ничего не рассказывай ей обо мне. Я не хочу, чтобы она знала. Не хочу! Обещай.

— Заинька. Не мучь меня. Ты же знаешь… Кончится война, и я приеду. Поступлю в университет. Мы будем вместе. Всегда вместе. А когда состаримся и у нас будут внуки, станем вспоминать нашу Малышенку. А помнишь, Зайка, скажу я, как нагнал тебя по дороге. Ты шла босиком под дождем и плакала.

— Не надо, Степа, а то я снова заплачу.

Пыхтит, тужится маломощный паровозик. За окном — окропленная искрами ночь. Бегут минуты. Одна за другой.

— А помнишь, Зайка, как ты уснула у меня на коленях? Я сижу, боюсь шелохнуться. Руки онемели, сами разжимаются, а я сижу…

— Помню. Все-все. До самой малюсенькой мелочи.

…Грохочут на стрелках вагонные колеса. За окном начинает светлеть. До станции расставания остался один-перегон. Они стояли в уголке тамбура и говорили что-то отрывочное и бессвязное. Иногда на Степана находило как бы просветление: «Что я говорю? Разве об этом нужно говорить сейчас? Надо сказать самое главное. Надо условиться, обо всем договориться».

— Зоя.

— Что, Степа?

— Заинька…

— Молчи, Степа. Смотри на меня и молчи.

— Ах, Зоя…

Стоянка поезда — двадцать минут. Они ходили по перрону и, перебивая один другого, опять говорили.

Пробил звонок… Последний поцелуй. И оба не верят, что это последний. Они еще на что-то надеются… Может быть, на чудо?

Степан подсадил Зою на подножку. Еще несколько секунд видел ее лицо. Всего несколько секунд. А потом замелькали вагоны. Все быстрее и быстрее. И вот с треском пролетел последний.

Мелькнул красный флажок проводника. Пусто на путях, пусто на перроне, пусто в душе.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

1.

В составе делегации трудящихся Сибири Рыбаков выехал в Действующую армию.

Перед отъездом он побывал в колхозе «Коммунизм». Приехал туда к вечеру. В правлении застал только счетовода.

— Где председательша?

— Дома. Она почти не бывает здесь. И документы носим домой подписывать, и заседания правления там проводим.

— Заболела?

— Известно. Последние дни дохаживает. Наследника ждет…

— Пока, — буркнул Рыбаков и вышел из конторы.

Через несколько минут Василий Иванович перешагнул знакомый порог. Настасья Федоровна встретила его у дверей.

— Ой, батюшки! Радость-то какая. — А у самой задрожали губы.

— Что ты, Настенька? — забеспокоился он.

— Так просто. Слышала: уезжаешь ты. Думала, не заедешь. А мне ведь уже скоро… Бог знает, как оно пройдет. Не двадцать лет. Хотелось повидаться с тобой, проститься.

— Ну, полно, полно. — Он поцеловал ее в висок.

Настасья Федоровна устало улыбнулась. Осторожно провела пальцами по его насупленным бровям. От этого прикосновения лицо Рыбакова просветлело, разгладились морщины на лбу.

— Да что мы стоим у порога? Скидывай полушубок.

Василий Иванович разделся. Следом за ней прошел в горницу. Настасья Федоровна зажгла лампу. Он пристально вгляделся в нее. Лицо подурнело, покрылось пятнами. И вся она была какая-то мягкая, расплывшаяся. Ходила медленно, вразвалку, поддерживая рукой живот. Говорила тоже медленно, как бы нехотя. Большие глаза светились умиротворенностью и счастьем, а от грузной фигуры веяло доброй силой и спокойствием.

— Ишь, какая ты стала.

— Какая? Некрасивая, да?

— Да нет, Настя. Я не о том. Просто изменилась ты очень. От прежней мало что осталось. Даже взгляд не тот. Вроде бы в себя смотришь.

— Ничего, родной. Скоро я опять стану прежней. Теперь уже недолго. Рожу сынка… Только бы все благополучно…

— Так оно и будет. А как же иначе? — Свернул папиросу, прикурил. Разогнал ладонью сизое облако едкого махорочного дыма.

— Ох, Вася. Что это я? Сижу, слушаю тебя, а на столе пусто.

— Да ты сиди, не хлопочи. Ничего мне не надо. Сыт я. Сиди, сиди.

— Нет-нет. Как же можно? Выпей хоть чайку.

— Да не хочу я, Настенька. Ей-богу, не хочу. Садись-ка ты. — Он взял ее за руку. Усадил. — Вот так. Посидим, поглядим друг на друга и до свиданья. Чего ты вздрогнула? Холодно?

— Боязно мне. Уедешь ты, а я одна. Вдруг беда какая.

— И что ты выдумываешь? Понапрасну себя расстраиваешь. Все будет хорошо. Ты же сильная. Выше голову, Настя. Ну? А теперь улыбнись. Вот так.

— Я все понимаю. Сроду к гадалкам не хаживала. Ни в какие предчувствия не верила. А тут… Боюсь. Днем-то с людьми, бодрюсь. А ночью сама с собой останусь — и так жутко мне. Не за себя боюсь. За него. Ну, как что случится? Скорей бы уж. А засну — и сразу увижу его. Красивый мальчонка, чернявый. Я все ношу его на руках, баюкаю. Такая радость — просыпаться не хочется…

— Бабы не клюют тебя?

— Нет. Поначалу-то все выпытывали. От кого, мол. Я сказала, кого люблю — от того и ребенок. Ну, они и отцепились. Знают мой характер. Да и, по-моему, они догадываются. В деревне все друг у друга на виду.

— Пускай догадываются. Можешь им прямо сказать, чей сын. Я прятаться не собираюсь. Надо было давно открыться. Смалодушничал я.

— Полно наговаривать-то на себя.

— Не тревожься, Настенька. И ни о чем не думай. Все будет хорошо.

— Да я и не думаю об этом. Мне бы вот только сынка родить. Да чтобы был на тебя похожий. А остальное приложится.

— Не приложится — сами приложим. Эх, Настя, Настя. Мы же не старики. Все впереди, все будет.

— Будет, коли не разлюбишь, не пожалеешь…

— Зачем ты такое…

— Прости, Вася. Поглупела я от счастья. Сама себе не верю. Говорят, поверишь — не сбудется.

— Сбудется. Все сбудется. Потому что в наших руках. Только от нас зависит. Не тревожься попусту. Береги себя. Его ведь растить надо.

— Вырастим, Вася…

Они просидели до полуночи.

— Куда ты в ночь-то? — попыталась она удержать его.

— Ничего. Не впервой. Тут не дорога, а одно удовольствие. Мигом домчу. Да и нельзя мне. Утром уезжаем. Ну, любушка моя, до свиданья. Не расстраивайся. Себя побереги.

2.

Поездка в Действующую армию заняла больше месяца. В Малышенку Василий Иванович вернулся в конце января сорок пятого года.

Прямо с вокзала, не заходя домой, заторопился в райком партии. «Позвоню в колхоз. Поговорю с ней хоть по телефону».

Первым в райкоме ему встретился Шамов.

Он поздравил секретаря с приездом, спросил о самочувствии.

— Все хорошо, — весело ответил Рыбаков. — Заходи. Рассказывай. Как живете, что нового?

— Да вроде все в порядке. Никаких ЧП. Вот только Ускова умерла.

— Какая Ускова? — спросил Рыбаков побледневшими губами и вдруг почувствовал, как под ногами качнулся пол. Василий Иванович вцепился в уголок стола и натужно прохрипел: — Какая?

— Председатель колхоза «Коммунизм».

— Врешь! — схватил Шамова за грудь, рванул к себе. — Врешь!

Перед глазами Рыбакова поплыли темные круги. Рука разжалась, выпустив воротник шамовской гимнастерки.

— Когда?

— Да вскоре, как вы уехали. От родов. Родила сына, а сама…

— Не надо…

— Выпейте воды. Черт меня дернул. Кабы я знал…

— Ты все знал, — не разжимая зубов, процедил Рыбаков. И в голосе его и во взгляде была такая ненависть, что Шамов даже попятился. — Ты знал и рад этому. Уходи…

Богдан Данилович проворно юркнул за дверь. А Рыбаков постоял минуту, пьяно раскачиваясь из стороны в сторону. Диким, бессмысленным взглядом огляделся вокруг и, медленно переставляя онемелые ноги, вышел в приемную.

Здесь он увидел Лукьяныча. Старик хотел было поздороваться с секретарем, но, глянув в перекошенное лицо, осекся на полуслове.

— Запряги жеребца. Подъедешь к больнице, — глухо проговорил Рыбаков и пошел к выходу.

Он шел по улице, сутулясь, опустив голову. Он не видел встречных, не отвечал на приветствия. На пороге больницы снова почувствовал острую боль в сердце. Стиснул зубы, напрягся, постоял, держась за дверной косяк, и едва боль отхлынула, переступил порог. Женщина-главврач растерялась, увидев перед собой секретаря райкома. Вскочила с места, засуетилась, приглашая его раздеваться и присаживаться.

— Я на минуту, Степанида Романовна. Сидите. Я только что приехал, мне сказали, что у вас умерла председатель колхоза «Коммунизм» Настасья Федоровна Ускова. Это правда?

— Да, Василий Иванович. Ее привезли в безнадежном состоянии. Тяжелые роды. Если бы был квалифицированный хирург, может…

— А ребенок? Ребенок!..

— Ребенок жив. Его забрала родственница Усковой. Кажется, сестра. Горбатенькая такая…

— Так… До свиданья.

Он вышел из больницы, увидел у ворот запряженного Воронка. Взял из рук Лукьяныча вожжи, сказал ему: «Иди домой, старик», — и сел в кошеву. Отдохнувший без хозяина конь сразу рванул и понес галопом.

3.

В полукилометре от села Рыбаков остановил лошадь. Справа от дороги на невысоком холме стояла присыпанная снегом березовая рощица. Вокруг нее изгородь из жердей. Сейчас из-за снега изгородь была почти не видна. Только торчали верхушки кольев да темнела перекладина ворот. Василий Иванович вылез из кошевы, взял Воронка под уздцы и напрямик по снегу побрел к воротам. Иногда он проваливался в сугроб выше колена. Воронко покрылся клочьями пены, пока они одолели полсотни метров снежной целины. Василий Иванович привязал коня к тонкому столбику ворот, пошел за ограду.

Под березами было меньше снегу, и потому отчетливо, виднелись невысокие бугорки, разбросанные по всей роще. Над буграми высились облепленные снегом кресты или пирамидки, увенчанные звездочками. Он медленно пошел между могилами, ища глазами ту, в которой была похоронена Настя. Еще издали заприметил высокую совсем новую пирамидку со звездой на вершине.

Подошел, рукавицей смел снег с памятника и увидел Настю. Она смотрела на него с желтого листка фотографии. Взгляд у нее строгий, не тот, каким она провожала его в последний раз. А в уголках губ теплилась еле заметная улыбка.

Он содрал с головы шапку, кинул подле себя. Сдернул рукавицы и голыми руками стал осторожно сгребать снег с могилы. Прижался горячим лбом к мерзлой жесткой земле и позвал:

— Настенька! Слышишь! Я пришел. Поздно, но пришел. Прости.

Оторвал голову от земли, повел вокруг затуманенными глазами и не увидел ни белых холмиков, ни берез, ни серо-голубого неба — кругом чугунный черный мрак. Непроницаемый и густой.

Призывно заржал Воронко. Василий Иванович вздрогнул. Еле поднял налитую свинцовой тяжестью голову. С трудом поднялся на ноги. Подобрал шапку и рукавицы, зажал их в кулаке. Другой рукой отколупнул от могильного холмика комочек земли.

— Прощай, Настенька.

Повернулся и медленно побрел назад, сжимая в кулаке холодную землю.

— Вот и все, — прошептал он. — Все.

Завернул серую щепоть в носовой платок. Положил узелок в нагрудный карман гимнастерки под самое сердце.

Постоял в воротах, поглядел на родную могилу.

Вывел лошадь на дорогу, упал в кошеву. Воронко по привычке замедлил было бег у правления, но, не чуя вожжи, пробежал мимо и, не ожидая команды хозяина, свернул к дому Усковой.

Горбатая Васена встретила Рыбакова плачем и причитаниями. Он долго успокаивал ее. А когда затихла, спросил:

— Сын где?

— Там. — Васена показала на дверь.

Он прошел в горницу.

Здесь все сохранилось в том виде, как было при Насте. Только в углу появилась маленькая некрашеная деревянная кроватка.

Василий Иванович, сдерживая дыхание, на цыпочках подкрался к ней. Заглянул. Увидел в груде пеленок красное личико с закрытыми глазами. Ребенок спал, посапывая носом. На подушке валялась тряпичная соска-узелок с нажеванным хлебом.

Так вот что осталось от Насти, от их любви. Маленький курносый человечек с круто надломенными черными ниточками бровей. Выпуклый лобик, округлый, маленький подбородок. И никаких черт сходства с Настей. Ребенок как ребенок, как тысячи тысяч других.

Рыбаков склонился над кроваткой и пристально вгляделся в лицо младенца. Вдруг оно вздрогнуло, сморщилось в плаксивую гримасу, и ребенок открыл глаза.

Рыбаков глянул в них и едва не закричал: на него смотрела Настя!

Теперь Василий Иванович безошибочно отличил бы его от тысячи других ребячьих лиц.

Василий Иванович хотел было взять сына на руки, но тот вдруг зевнул, пустил пузыри и снова засопел, причмокивая губами. Теперь и спящий он чем-то неуловимым напоминал ему Настю.

Рыбаков распрямился, поманил пальцем Васену, спросил шепотом:

— Как звать.

— Васей. Она велела… — И заплакала.

Он обнял ее за плечи, вывел на кухню. Молча присели к столу.

Стерев с желтых щек слезы, Васена уныло спросила:

— Кушать будете?

Рыбаков не ответил. Да он и не слышал вопроса. «Почему я не отказался от этой поездки? Ведь Настя словно предчувствовала недоброе. Как она сказала тогда? «Да я не думаю об этом. Мне бы вот только сынка родить…» И вот… Как все это… Несправедливо, жестоко! Ты слышишь, Настенька?»

— Что с вами? — Дрожащая рука Васены легла на его плечо.

— А? — Он стер испарину со лба. Поднялся. — Пора мне. Пора. Не гневайся на меня за Васю. Возьму я его. Сейчас.

— А как же я? — испугалась Васена. — Ведь это все, что осталось от нее.

— Знаю, — мягко проговорил Рыбаков. — Но я отец. Пойми. Спасибо тебе, что сберегла сына. Будешь в Малышенке — мимо не проходи. Обижусь. Родные ведь. Спасибо.

Она завернула ребенка в одеяло, закутала в шаль. Рыбаков пожал сухую, костистую руку горбуньи и ушел, крепко прижимая к себе живой, пищащий сверток. Шептал, баюкая: «Вася, Васенька… Ва-а-ська».

4.

Варя была в смятении. Она металась по квартире и никак не могла найти себе места. Еще в полдень соседка сказала ей: «Готовь угощенье, твой мужик приехал. Сама видела, как он в райком заходил». Варя затопила баню и кинулась стряпать. В хлопотах незаметно пробежало время. Но вот и обед готов, и баня истоплена, а мужа все нет. Варя встревожилась. Позвонила в райком. Помощник сказал, что Рыбаков действительно вернулся, но пробыл в райкоме всего несколько минут и куда-то уехал.

Райцентр невелик, и скоро Варя уже знала, что Василий Иванович перед отъездом заходил в больницу. Куда он уехал? Зачем? Почему так спешно, даже не зашел домой?

Правда, и прежде Василий Иванович никогда не говорил ей, куда и зачем едет. Бывало, только скажет: «Еду в колхозы. Вернусь через два дня» или «Уезжаю дня на три» — и весь разговор.

Но сейчас — Варя была уверена в этом — что-то произошло необычное и страшное.

У нее вдруг возникло ощущение зыби под ногами.

Нет, предчувствие не обманывает ее. Почти два месяца не был дома и даже не зашел. Хоть бы позвонил. Надо бы узнать, зачем ходил в больницу. Только надо ли? Ох, не надо…

Нет, надо. Надо. Надо… Все надо было делась не так. Разве не видела она, что в последнее время его что-то угнетало. Он сделался молчаливым, беспричинно раздражительным и вспыльчивым. Надо было откровенно спросить его, в чем дело. Но она каким-то необъяснимым, подсознательным чутьем догадывалась, что такой разговор принесет ей огорчение и боль, и не хотела этого. Авось как-нибудь все само собой образуется. Не зря же люди говорят: «Все перемелется».

Накануне отъезда Василий Иванович пришел домой поздно ночью. Не раздеваясь и не зажигая огня, он присел на край кровати, глухо сказал: «Мне надо поговорить с тобой, Варя». Она насторожилась, испугалась. А почему сейчас? Ведь через несколько часов он уедет на целый месяц, а может, и больше. За это время все может перемениться и, возможно, будет уже не нужен этот неприятный разговор. Да мало ли что может случиться за целый месяц? «Ложись спи, — притворно зевнув, ответила она, — скоро утро. Тогда и поговорим». — «Можно и тогда», — угрюмо согласился он и стал раздеваться. На рассвете она проснулась и увидела мужа у окна. Он был босиком, в нижнем белье. Смотрел в окно и курил.

— Что, уже пора? — изумилась она.

— Пора, — ответил он и потянулся к телефону. Позвонил в райком, сказал, чтобы подъезжал Лукьяныч, и пошел умываться.

Вот так и расстались, ничего не сказав друг другу, кроме обычных при прощании слов.

Сейчас Варя вдруг поняла, что зря уклонилась от разговора и оставила беду висеть над головой.

Время перед казнью — страшнее самой казни. И Варя мучилась, ожидая мужа.

Она бестолково металась по комнате, садилась, вставала и снова садилась. Ни за что ни про что накричала на сына и даже дала ему подзатыльник, а когда разобиженный Юрка пригрозил, что нажалуется отцу, она разрыдалась и закричала:

— Где твой отец? Где? Утром приехал, а домой не показался. Больно мы ему нужны…

Наступила ночь. Варя с трудом уговорила сына лечь в постель. Мальчик тоже тревожился. Он вскакивал на каждый шорох. Заглядывал в окна. А на столе непрестанно звонил телефон, и все спрашивали Василия Ивановича.

Наконец сын уснул, а Варя все ходила по комнате, прислушиваясь к шуму за окном.

Она сразу узнала его шаги. Не ожидая стука, выскочила в сени, откинула крючок. Василий Иванович прошел мимо нее, прижимая к груди какой-то узел. Вошел в комнату, положил узел на диван. Тяжело опустился на стул. Снял шапку.

Варя ахнула, увидев виски мужа. Будто взял кто-то кисть и небрежно мазнул белилами по его вороненым волосам.

— Что с тобой?

— Сядь, Варя.

Жена послушно села.

— Это мой ребенок. — Он показал рукой на сверток. — Тоже Вася. Ему всего месяц. Мать умерла от родов…

— А-а! — Варя судорожно зажала ладонью рот. Вспомнила: месяц назад умерла от родов председательша колхоза «Коммунизм». Говорили, что она незамужняя. Говорили…

Да мало ли что тогда говорили.

— Решай, — сказал он, — или мы с ним уйдем. Или он будет нашим вторым сыном. Решай.

Варя сползла со стула, ткнулась головой в диван и захлебнулась слезами. Ее колотила неуемная нервная дрожь. Она билась головой о валик дивана, плакала беззвучно, чтобы не разбудить Юрку.

Муж не утешал ее. Молчал, уткнувшись взглядом с шляпку гвоздя, белевшую в половице.

Заплакал ребенок. Василий Иванович вскочил, подбежал к нему. Взял на руки. Малыш заплакал еще громче.

Варя медленно поднялась. Не смотря в лицо мужу, подошла к нему.

— Дай сюда, — сказала зло и грубо. Но ребенка приняла бережно. Положила на диван. Распеленала. Васино лицо. Его сын. Трясущимися руками вынула из комода простыню, разорвала на куски. Завернула младенца. Долго рылась в сундуке, выкидывая все на пол. Нашла, наконец, бог весть сколько лет пролежавшую там соску.

Притихший ребенок лежал у Вари на коленях и смачно сосал из бутылочки теплое молоко. А она все плакала и плакала.

Когда мальчик переставал сосать, она встряхивала бутылочку и ласково говорила:

— Ешь, маленький, ешь.

5.

За несколько часов весть о случившемся облетела весь райцентр. Судили об этом по-разному. Многие считали, что Рыбаков поступил по совести, честно. Другие не упускали случая позубоскалить по такому поводу. Райкомовские товарищи по молчаливому уговору сделали вид, что ничего не произошло.

И только Шамов откровенно ликовал.

Богдан Данилович давно слышал о связи Рыбакова с Усковой и, когда она умерла, напросился представителем райкома на похороны. У могилы Усковой он произнес длинную прочувствованную речь и так растрогался собственным красноречием, что даже прослезился. На поминках он сидел рядом с убитыми горем бабами, сочувственно поддакивая, слушая поминальные тосты. Там, на поминках, от пришибленной горем Васюты он и узнал все, что его интересовало.

Шамов торжествовал, сиял, как именинник. У него даже походка изменилась, стала торопливой и легкой. Он беспричинно улыбался, довольно потирая длиннопалые руки. Всем своим видом он как бы говорил: «Теперь вы узнаете, кто такой Шамов, кончилось ваше время, пришла моя пора!»

Несколько дней он детально изучал записи в своей тетрадке, а потом засел сочинять обстоятельное заявление в ЦК ВКП(б).

Текли дни. Шамову они казались необыкновенно долгими и трудными. Его снедало нетерпение. Он ждал и не мог дождаться ответа на свое заявление. При встрече с Рыбаковым Богдан Данилович пытливо вглядывался в лицо секретаря, стремясь прочесть на нем ответ на волновавший его вопрос: дошла ли пущенная им ядовитая стрела до цели.

А однажды он, не выдержав, даже спросил Василия Ивановича, не собирается ли тот в Москву.

— С чего бы это? — буркнул Рыбаков, занятый какими-то своими мыслями.

— Говорят, будет какой-то расширенный Пленум ЦК, — соврал Шамов, опуская глаза.

— Позовут, поеду, — отрезал Василий Иванович.

«Позовут, позовут, голубчик», — едва не выкрикнул Шамов.

И Рыбакова позвали.

Накануне весеннего сева позвонил председатель партийной комиссии при обкоме.

— Слушай, — сказал он. — Нам прислали из ЦК большое и серьезное заявление на тебя. Копию заявления я вышлю. Вернешь ее вместе с подробной объяснительной. После пригласим тебя в обком для разбора. Условились?

— Ладно.

6.

Густая апрельская ночь. В раскрытую створку окна врывался ветер. Видимо, по пути сюда он побывал и в полях, и в березовых рощах, нанюхался молодой травы, намочил крылья в полноводной реке и вот добрался до этого прокуренного кабинета. Надул пузырем старую занавесочку, откинул ее в сторону и прыгнул в кабинет. Разворошил клубы табачного дыма, и сразу запахло свежевспаханной влажной землей, и студеной водой, и березовым соком, и перепревшими листьями, и хвоей и еще чем-то.

Рыбаков глубоко вздохнул. Поднялся, подошел к растворенному окну, высунул в него голову. Темно и тихо. Скоро рассвет, а на листе бумаги по-прежнему ни одной строчки. Завтра надо ехать в Иринкино, а до отъезда отправить в обком объяснительную. Уже трижды напоминали о ней.

Снова вернулся к столу, решительно обмакнул перо в чернильницу. Твердым крупным почерком вывел в правой половине листа:

«Областному комитету ВКП(б) от первого секретаря Малышенского райкома партии Рыбакова В. И.».

Чуть отступил и крупно через всю страницу — «Объяснительная записка».

В этом году ему исполнилось 35 лет. Пятнадцать из них отдано партийной работе. За эти годы им написано великое множество разных бумаг, а вот такой, как эта, он еще не писал. Оттого и пишется она медленно, по строчке.

«1. Все, что сказано в заявлении о моих отношениях с председателем колхоза «Коммунизм» Усковой Настасьей Федоровной, правда. Только называть их половой распущенностью или морально-бытовым разложением нельзя. Мы любили друг друга. Ребенок — мой сын. Считаю, что поступил правильно, взяв его в свой дом».

«Вот брат, Василек, каковы дела», — мысленно обратился он к сыну, который в это время, наверное, сладко посапывал в кроватке, жуя пустышку. Ему уже пятый месяц. Пятый месяц, как умерла Настя. День его рождения и ее смерти — один.

Склонился над листом и медленно принялся усеивать его ровными черными рядками букв.

«2. Действительно, весной 1943 года я на поле при всех колхозниках толкнул и сбил с ног бывшего председателя колхоза «Новая жизнь». Но не раскаиваюсь в этом. Этот подлец покидал в землю негодные семена, а хорошие пропил. Не раскройся этот факт — колхоз не собрал бы и пуда зерна. По законам военного времени его, как предателя, надо было расстрелять, а не бить.

Все остальные факты высосаны из пальца.

Член ВКП(б) с 1929 г. Рыбаков».

Перечитал написанное, свернул лист вдвое, вложил в конверт, надписал адрес.

Домой шел медленно, еле волоча ноги. Странное чувство безразличия овладело им. Хотелось рухнуть на землю, растянуться на ней и лежать, не шевелясь, ни о чем не думая. Ни о севе, который не завершен и движется ужасно медленно и трудно, ни об этой объяснительной, ни о постоянной ноющей боли в желудке, — в последнее время она совсем не дает покоя. Ни о чем. Просто лежать, смотреть на небо, и все. «Что это со мной? — испугался он, — надо забыть все. Надо тянуть. Что бы ни было, а война кончается…»

Победный ветер все сильнее и сильнее дул с Запада. Выстраданная, вымученная, политая обильной кровью, поднималась над землей Победа.

Желанная Победа.

Долгожданная Победа.

Она пела, салютовала, гремела маршами. В каждой газетной строке, в каждом солдатском письме-треугольнике, в каждом вернувшемся с фронта бойце была малая частица великой всенародной Победы.

Все чаще слышались песни и смех. Стирались, чистились, гладились уцелевшие мужские рубахи и костюмы. Приводились в полную боевую готовность залежавшиеся девичьи наряды. Бродила хмельная брага. Близился великий праздник, равного которому не знала наша история.

Вот он, заветный рубеж.

Совсем рядом.

Остался один шаг.

Всего шаг.

Последний шаг.

7.

Второго мая Василия Ивановича вызвали в обком. Все знали, для чего его вызывают, но никто не ведал, чем это окончится.

Злые языки уверяли, что Рыбакова не только снимут с работы, но и обязательно исключат из партии. Богдан Данилович Шамов в душе придерживался того же мнения, прямо его не высказывал, однако при встречах с товарищами не упускал случая поговорить о Рыбакове.

— Кто его знает, чем все это кончится, — многозначительно говорил Богдан Данилович. — По правилам за такие проступки… сами знаете, но нет правил без исключений. Поживем — увидим.

Василий Иванович пробыл в областном центре недолго. Сразу же с вокзала он направился к председателю парткомиссии. Тот долго мучил Василия Ивановича расспросами, заставляя припоминать даты и фамилии очевидцев. Под конец сказал:

— Сегодня я обо всем доложу первому секретарю. Может быть, будут тебя обсуждать на бюро.

Ночью Рыбакову позвонили в гостиницу: его немедленно вызывает первый секретарь обкома.

Через полчаса Василий Иванович входил в секретарский кабинет.

Хозяин сдержанно поздоровался.

Несколько секунд они молча стояли друг перед другом, словно готовясь к поединку.

— Так вот, товарищ Рыбаков, — медленно и строго заговорил секретарь. — Прочел заявление на тебя и твою объяснительную записку. Кое в чем ты крепко заблудился, и за это мы тебя накажем. — Выдержал небольшую паузу. Прошелся по кабинету. Остановился перед Рыбаковым. — Слышал последнюю сводку? — И уже горячо, взволнованно: — Берлин взят! Не сегодня-завтра фашисты капитулируют. А это значит — победа. Твоя победа, комиссар Рыбаков. Твоя победа, секретарь райкома Рыбаков. И я от души поздравлю тебя. Давай, друг, руку. Вот так…

Лицо Рыбакова вдруг дрогнуло. Он закрыл глаза, круто повернулся, отошел к окну.

Секретарь обкома сделал вид, что ничего не заметил, а может, у него тоже защипало глаза. Он долго молчал, прохаживаясь по кабинету. А потом сказал:

— Поезд будет утром. Тебе незачем его ждать. У подъезда ждет мой вездеход. Через шесть часов будешь дома.

8.

Откуда появилось какое-то странное чувство вины, Степан не знал, но чем ближе подходил он к двери кабинета, тем сильнее становилось это чувство. Степану казалось, что, ступив за порог, он скинет с себя тяжелую ношу и свалит ее на плечи Василия Ивановича. Еще один груз ляжет на широкие рыбаковские плечи.

Только плечи эти сегодня Степану показались вовсе и не такими уж широкими и даже совсем не широкими. И сам Рыбаков был какой-то другой. Постарел, что ли? Пожалуй, да. Седина со всех сторон наступала на густую чернь его волос. Белые ручейки растеклись по ним во все стороны. Глубокие жесткие складки прочертили подковки от крыльев носа к уголкам плотно сжатых губ. Исчеркан бороздами высокий прямой лоб. А подле черных, широко расставленных глаз роятся, мелкие морщиночки.

Острая жалость кольнула Степаново сердце. И он еле сдержался, чтобы не кинуться к Рыбакову. Обнять бы его и сказать какие-то необыкновенные, сердечные слова. Всем, всем был для него этот человек — и отцом, и другом, и наставником.

— Я пришел, Василий Иванович.

Рыбаков вышел из-за стола, протянул руку, сказал свое излюбленное: «Здоров», — и сразу преобразился: помолодел, повеселел. Обычным жестом одернул гимнастерку, поправил ремень, и вот уже перед Степаном стоял прежний Рыбаков — высокий, плечистый, поджарый.

— Что кислый такой? — улыбнулся Василий Иванович. — Проходи садись.

Они сидели друг против друга. Партийный и комсомольский секретари. Дымили папиросами и молчали.

Бесшумно скользят минуты. Бесшумно и неуловимо. Потрескивает махорка в самокрутках. Уплывает в распахнутые окна синеватый дым.

Они сидят и молча смотрят друг на друга, не спешат начинать последний разговор. Между ними узенькая полоска стола, шириной в пятнадцать лет. По возрасту младший старшему и в сыновья не годится. Но прожитое измеряется не годами.

— Значит, уезжаешь учиться?

— Надо, — почему-то виноватым голосом ответил Степан.

— Надо, — твердо сказал Рыбаков. — Просто необходимо. Ты ведь наша смена…

Синельников хотел что-то сказать, но Василий Иванович движением руки остановил его и продолжал:

— Войне конец. Вместе с ней конец многому из того, чем мы жили, что считали правильным. Жизнь пойдет той же дорогой, но с другой скоростью и на иной высоте. И чтобы поспеть за ней, надо иметь нужный запас энергии, знаний… А ведь мы должны не поспевать за жизнью, а идти впереди нее. Понимаешь? Многим это окажется не по плечу. И заменить придется вам, тебе…

— Что вы, Василий Иванович. Вас заменить?

— Может быть, и меня. Ничего удивительного нет. Я бы только хотел, чтобы меня заменил именно ты…

— Да. — Вздохнул, погасил окурок. — Как-никак, а мы все эти годы шли в одной упряжке. Вместе тянули воз. Вместе двуногих волков ловили, а от четвероногих сами драпали. Помнишь? — Улыбка плеснулась в глазах, растеклась по лицу. — Всякое бывало. — И уже другим, серьезным тоном: — Я знаю тебя и верю тебе. С нашей дороги ты не свернешь. Честью, званием своим партийным не поступишься. Кривых, скользких тропок искать не будешь…

— Не буду, — эхом откликнулся Степан.

— Много ты испытаний выдержал, а впереди их того больше. Вот строили мы индустрию, создавали колхозы — думали, это и есть наш главный экзамен. Началась война, и мы решили, что она — наше главное испытание. А мне кажется, главный экзамен впереди.

Степан слушал, забыв вынуть изо рта погасший окурок.

А Рыбаков вдруг оборвал речь и долго молчал.

— Хочу на расставание дать тебе один совет. Не отрывайся от родных мест, от этой земли. Какие бы институты и академии ни окончил ты — возвращайся сюда, поближе к земле. В ней наша сила. Знаю, ты любишь землю. Так и люби ее до последнего, дня своей жизни. И детям своим, слышишь, и детям передай эту любовь. Без людской любви земля зачерствеет и станет не матерью, а мачехой. Ты думаешь, матерью-то ее зовут только за то, что она всех поит и кормит? Нет. Сердце матери не знает равных себе не только по щедрости и любви, но и по умению чувствовать, понимать души своих детей. Вот и земля чувствует, с открытым ли сердцем пришел ты к ней. Ни машинами, ни удобрениями землю не обманешь. Ей надо отдать свое сердце…

Незримо летели минуты. За раскрытыми окнами медленно угасал день. Догорал костер заката. Серым пеплом подернулся горизонт на западе. Растаяло дымное косматое облако. На землю плавно опускалась ночь, подминая дневные краски и звуки. Улицы Малышенки опустели. Скотину загнали в хлева. Детишек уложили спать. Взрослые коротали вечер за чаем, за домино, за разговорами. Молодежь готовилась к гулянью. Скоро у Дома культуры застучит движок. И на этот призывный перестук отовсюду сойдутся парни в гимнастерках и кителях и нарядные девушки, слетится шумная ватага подростков. После кино улицы поселка огласятся гармонными переборами. До зари будут петь девчата. Смеяться и петь. Обнимать и целовать любимых.

А вокруг все зелено. Белыми кострами пылает черемуха, благоухает, плещется, буйствует.

Земля и люди надели свой лучший, весенний наряд.

Кончилась война.

Отгремели победные салюты.

Перевернута еще одна страница истории. Пропахшая порохом, пропитанная кровью и потом. Нетленная страница величайшей победы добра над злом.

1960—1966 гг. Тюмень

Оглавление

ОБ АВТОРЕ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg