«Святые в истории. Жития святых в новом формате. XVI-XIX века»

Святые в истории. Жития святых в новом формате. XVI-XIX века (fb2) - Святые в истории. Жития святых в новом формате. XVI-XIX века (Святые в истории - 5) 2598K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ольга Петровна Клюкина

Ольга Клюкина Святые в истории. Жития святых в новом формате. XVI–XIX века

Рекомендовано к публикации Издательским советом Русской Православной Церкви ИС Р15-504-0185

От издательства

Святость – состояние, к которому призваны все христиане. Недаром в первые века христианства святыми именовали не выдающихся подвижников, а сообщество христиан в целом. Одновременно складывалось и особое почитание мучеников, из которого впоследствии выросло почитание святых – не только погибших за веру, но и достигших своей праведной жизнью особой близости к Богу. «Друзьями Божиими» назвал святых преподобный Иоанн Дамаскин в VIII веке. Как бы ни были далеки от их подвига простые верующие, в Церкви Христовой все обретают единство, ведь святые – это люди Церкви, воплотившие призыв к святости, который обращен к каждому христианину.

Жизнь святого всегда воспринималась как пример. В житиях – жанре, достигшем наивысшего расцвета в Средние века, – слушателей и читателей интересовали в первую очередь не исторические подробности, а воплощение подвижником христианского идеала святости.

Многие жития создавались по образцу других, более ранних текстов спустя не только годы, но и столетия после смерти святого, о котором порой не имелось практически никакой информации. Неудивительно, что современному читателю нередко бывает сложно за житийным образом разглядеть реального человека из плоти и крови.

Книга, которую вы держите в руках, продолжает серию «Святые в истории». Ее автор – писательница Ольга Клюкина обращается к историческим свидетельствам, чтобы воссоздать биографии святых различных эпох. Биографии помещены в широкий исторический контекст, позволяющий ярко представить реальную жизнь подвижников веры. Несмотря на обилие исторических фактов, книга читается удивительно легко, на одном дыхании. Рассказывая о святых прошлых столетий живым современным языком, автор делает их близкими и понятными сегодняшнему читателю. Серия выстроена по хронологическому принципу. Ключевые моменты истории Церкви и святости каждого периода раскрываются через жизнеописания девяти святых.

Пятая книга серии охватывает XVI–XIX века. Значительную часть этого периода Греция и страны Балканского полуострова остаются под турецким игом, но и в условиях мусульманского владычества появляются подвижники, хранящие православную веру. Центром Православия в эту эпоху становятся русские земли. Однако официальная позиция Церкви несет свои опасности, и следование голосу совести и евангельским истинам при православных властителях порой требовало не меньшего подвижничества, чем при иноверцах. Подчинение Церкви государственным интересам в Петровскую эпоху привело к плачевным последствиям во многих сферах церковной жизни. На этом фоне общего упадка особенно ярко высвечиваются фигуры святых синодального периода.

Преподобный Максим Грек († 1556)

Преподобный Максим Грек.

Икона. Ризница Троице-Сергиевой Лавры

О, как прекрасен, благодетелен и велик, душа, подвиг священных твоих трудов!

Русский просветитель XVI века Максим Грек при дворе великого московского князя Василия III и итальянский гуманист позднего Возрождения Михаил Триволис из круга Лоренцо Медичи… Что между ними общего?

В середине XX века русский историк-эмигрант Илья Денисов, сопоставив множество фактов, сделал поистине сенсационное открытие: Михаил Триволис и Максим Грек – одно и то же лицо! И к настоящему времени его гипотеза получила целый ряд новых научных подтверждений.

Оказывается, в своей «первой жизни» Максим Грек (в то время – Михаил Триволис) жил в солнечной Италии, в которую приехал в молодости из Греции учиться, зарабатывая себе на жизнь переписыванием трудов античных философов и святых отцов Восточной Церкви. Он общался с собирателем древних манускриптов Иоанном Ласкарисом, драматургом Анджело Полициано, философом Марсилио Фичино – основателем интеллектуального центра эпохи Возрождения, известного под названием Платоновской академии, книгоиздателем Альдо Мануччи, философом Джованни Франческо Пико делла Мирандола и другими известными интеллектуалами итальянского Возрождения.

Позднее на Афоне в Ватопедском монастыре Михаил принял монашество с именем Максим, после чего почти десять лет провел в афонской обители – этот период назовем условно его второй жизнью.

Ну а третью, самую долгую и полную страданий жизнь афонский монах Максим, прозванный Греком, провел на Руси…

В 1516 году великий московский князь Василий III прислал игумену Ватопедского монастыря богатые дары, приложив к ним грамоту с просьбой прислать на Русь известного своей ученостью монаха Савву для перевода духовных книг.

Однако к тому времени Савва был уже слишком стар («многолетен и ногами немощен») и далекое путешествие ему было не под силу. Вместо него в Москву решили послать способного к переводам афонского монаха Максима, примерно сорока шести лет.

Максим не владел славянским языком, но мог быстро его освоить, так как в помощники ему дали болгарина, афонского монаха Лаврентия, а также иеромонаха Неофита, который стал духовником русской просветительской миссии.

В 1516 году – эта дата зафиксирована в посольских документах – монахи покинули Афон и почти два года через Константинополь и Крым, то морями, то сушей, добирались до места.

4 марта 1518 года Максим вместе со своими спутниками наконец-то прибыл в Москву, где с почестями был принят великим князем московским и всея Руси Василием III и его пышной свитой.

О том, как проходили подобные приемы, в своих «Записках о московитских делах» подробно написал австрийский посол барон Сигизмунд Герберштейн, посетивший Москву как раз в годы царствования Василия III:

«Около крепости мы встретили такие огромные толпы народа, что едва с великими трудами и стараниями телохранителей могли пробраться сквозь них. Ибо у московитов существует такое обыкновение: всякий раз как надо провожать во дворец именитых послов иностранных государей и королей, по приказу Государеву созывают из окрестных и соседних областей низшие чины дворян, служилых людей и воинов, запирают к тому времени в городе все лавки и мастерские, прогоняют с рынка продавцов и покупателей, и, наконец, сюда же отовсюду собираются граждане. Это делается для того, чтобы через это столь неизмеримое количество народа и толпу подданных выказать иностранцам могущество Государя, а чрез столь важные посольства иностранных государей явить всем его величие».

Афонская делегация прибыла отнюдь не по частным делам: по пути на Русь монахи встретились с константинопольским Патриархом Феолептом I, который передал грамоту московскому митрополиту Варлааму. Вместе с миссионерами Патриарх отправил в Москву своих посланцев: митрополита Кизического Григория и патриаршего дьякона Дионисия.

На Руси, где не любили запоминать трудные и непривычные для слуха иноземные имена, всех их называли просто: Григорий Грек, Дионисий Грек, Максим Грек…

Наверняка в Москве делегацию тоже торжественно встретили на паперти Благовещенского собора, где традиционно начинались подобные приемы. Затем иностранцев провожали в царский дворец, причем на нижнем крыльце их встречала одна группа бояр, на верхнем – вторая, по коридорам провожала третья, а в царские палаты входили только лица, наиболее приближенные к трону.

«Если мы, проходя мимо, случайно приветствовали кого-нибудь, близко нам известного, или заговаривали с ним, то он не только ничего не отвечал нам, но вел себя вообще так, как если бы он нигде не знал никого из нас и не получал от нас приветствия», – изумлялся непроницаемо-важному виду московских бояр объехавший полмира австрийский дипломат барон Сигизмунд фон Герберштейн («Записки о московитских делах»).

Эти впечатления важны как несколько отстраненный взгляд иностранца на русскую действительность – ведь Максим Грек тоже приехал на Русь издалека.

В Москве того времени как раз была мода на все итальянское – вольный дух Ренессанса достиг Руси прежде всего в виде желания окружить себя красотой.

Иван III, отец правившего в то время великого князя Василия Ивановича, пригласил в Москву для перестройки Кремля многих известных итальянских зодчих и строителей. Итальянцы выстроили новый великокняжеский дворец, отреставрировали древние московские храмы, полностью переделали кремлевские стены и башни. Именно тогда в Московском Кремле появились стены из красного обожженного кирпича с зубцами, построенные по образцу замка династии Сфорца в Милане.

Но, принимая иностранные архитектурные новшества, к самим иностранцам русские люди относились с большим подозрением и неприязнью – такова их характерная особенность.

«Русские относились к иностранцам не только с недоверием и неприязнью, но даже с полным отвращением и презрением. Эти чувства к иностранцам составляли крепкую и высокую стену, долгое время преграждавшую путь западного просвещения в наше государство», – уточняет историк XIX века И. В. Преображенский.

Прежде всего, сближению мешали религиозные расхождения: православные исстари старались держаться на расстоянии от католиков, иудеев и всех, кто исповедовал «не греческую» веру.

Но неприязнь к иностранцам проявлялась и в обычной, повседневной жизни Москвы. Ведь любое новое заставляет усомниться в прекрасности старого, ломает глубоко укоренившиеся обряды – и многие родовитые московские бояре воспринимали нововведения как измену отеческим традициям.

В свою очередь, иностранцы тоже обращали внимание на особенности русского менталитета, которые выражались во всем, даже просто в устройстве боярских теремов.

«Сени домов достаточно просторны и высоки, а двери жилищ низки, так что всякий входящий должен согнуться и наклониться», – удивлялся, вероятно, набивший немало шишек барон Герберштейн.

В отношениях с людьми это тем более было видно на каждом шагу.

«Если это – человек, имеющий какое-нибудь значение, то хозяин следует за ним до ступенек; если же это – человек еще более знатный, то хозяин провожает его и дальше, принимая во внимание и соблюдая достоинство каждого» («Записки о московитских делах»).

Впрочем, афонскому монаху Максиму и его помощникам первое время некогда было вникать в особенности старомосковского менталитета: они с утра до вечера были загружены «выправкой» богослужебных книг.

Афонцев разместили в придворном Чудовом монастыре, назначив на довольствие от царской кухни, и создали все необходимые условия для работы. Одной из первых книг, предложенных им для перевода, стала Толковая Псалтырь.

Работа осуществлялась таким образом: Максим Грек переводил текст с греческого языка на латынь, затем его помощники, в числе которых были владевшие латынью русские переводчики из Посольского приказа Дмитрий Герасимов (Митя) и Власий Игнатов (Влас), переводили его на язык старославянский.

После этого за работу принимались писцы: знаменитый книгописец того времени Михаил Яковлевич Медоварцев, из новгородцев, и монах Троице-Сергиева монастыря Селиван (Силуан), – от них требовались внимательность и красивый почерк.

В этой группе образованных, начитанных людей Максим Грек выделялся своими энциклопедическими познаниями в различных науках и пользовался большим авторитетом. «И много от человек нынешнего времени отстоит мудростью, разумом и остроумием», – напишет о своем наставнике троицкий монах Селиван.

Великий князь московский Василий III и его подданные относились к Максиму Греку с большим уважением.

В «Сказании о Максиме иноке святогорце Ватопедской обители» неизвестного автора рассказывается, что однажды Василий III пригласил афонца Максима в царское книгохранилище, чтобы показать ему редкие и дорогие греческие книги. Некоторые фолианты за много лет до этого были преподнесены в дар его предкам, великим московским князьям, другие куплены в Царьграде за большие деньги. Но афонского монаха больше всего впечатлило другое: бесценные рукописи лежали на полках, изъеденные молью, покрытые пылью и плесенью. За сто лет их не то что никто не переводил, но, похоже, даже к ним не прикасался.

При виде книжных сокровищ афонский монах застыл «в многоразмышленном удивлении» и сказал царю, что нигде, даже у греков, он никогда не видел такого собрания редких рукописей. Наверняка Василию III было приятно слышать такие похвалы. Максим Грек высказался и по поводу паутины и моли; он напишет об этом в «Послании московскому великому князю Василию III по поводу завершения перевода Толковой Псалтыри»: «Сие и ныне воистину воздвиже твою державу к превожению толковании псалмов, по многа лета в книгохранилище заключеных бывших, и молем единым в яд предлежавших, человеком же никою ползу подавших».

А кому понравятся подобные замечания? Не могли ли они стать первой трещиной в отношениях Максима Грека с властным московским государем?

Далее «Сказание…» повествует, что афонский монах Максим получил высочайшее дозволение посещать царское книгохранилище. С того времени он все свободное время проводил среди рукописей, составляя опись греческих книг («имена книгам тем явственно сотворил») и делая некоторые переводы, причем «без всякой цены, даром».

Когда перевод Толковой Псалтыри с греческого языка на старославянский был с успехом завершен, текст отослали на рассмотрение московскому митрополиту Варлааму, который высоко оценил его уровень и похвалил переводчиков.

В «Послании Максима Грека князю Василию III.» монах еще раз поясняет значение своей работы и просит отпустить его обратно на гору Афон:

«Мне же и находящимся со мною братьям благоволи за весь труд наш даровать просимое нами возвращение в Святую Гору, и этим избавить нас от печали долгой разлуки. Возврати нас опять сохранно честной Ватопедской обители, давно нас желающей и ожидающей нашего возвращения, как бы птенцов, питаемых ею».

В последней части послания поневоле обращает на себя внимание умоляющая интонация

Максима Грека – он как будто предчувствует, что его могут и не отпустить. Или уже о чем-то догадывается?

Ответ из дворца не заставил себя ждать: двум афонским монахам, его спутникам Лазарю и Неофиту, великий московский князь разрешил вернуться на Афон, а Максиму Греку было велено остаться в Москве для новых переводов.

Как-то позабылось, что в грамоте на Афон Василий III просил прислать ему книжного переводчика «на время», да и то, если тот «захочет потрудиться на Руси».

Проводив афонцев, Максим Грек принялся за перевод толкований на Деяния апостольские.

К тому времени в Москве вокруг него сплотился кружок русских людей, жаждущих просвещения, как писал о таких князь Андрей Курбский – кто был «гладом духовным истаеваем».

Для московских князей и бояр многое в биографии Максима Грека было необычно: и учеба в молодости во Флоренции (этих «новых Афинах»), Милане, Болонье и Падуе, и круг его просвещенных итальянских знакомых, и рассказы об афонских монастырях, да и вообще его необычайная образованность. Ученый грек свободно оперировал в разговоре именами Пифагора, Платона, Эпикура, Сократа, Аристотеля, Гомера, Гесиода, Плутарха, Менандра – все они встречаются и в его сочинениях – и обладал энциклопедическими познаниями в самых разных науках.

«Там преподаются всякие науки, не только по части церковного благочестивого богословия и священной философии, но и всякие внешние науки и учения преподаются там и достигаются совершенства под руководством людей, усердно преданных этим наукам, каковых рачителей наук находится там великое множество», – рассказывал Максим Грек о Парижском университете («Повесть страшная и достопамятная и о совершенной иноческой жизни»). И при этом обращал внимание, что «преподавателям же этих наук ежегодно выдается значительная плата из царской казны, так как тамошний царь имеет особенную любовь к просвещению и усердие к словесным наукам».

Первое российское высшее учебное заведение подобного уровня, Академия наук в Санкт-Петербурге, откроется еще только при Петре I, через двести лет. А пока шел XVI век, и «университетами» для жаждущих знаний знатных москвичей стала келья афонского монаха в Чудовом монастыре. Среди его «вольных слушателей» были князья Петр Шуйский и Андрей Холмский, бояре Василий Тучков, Иван Сабуров, инок из княжеского рода Вассиан Патрикеев, дипломат («боярин-западник») Федор Карпов и другие влиятельные лица при царском дворе.

Русский историк С. М. Соловьев, назвавший историю «наукой народного самопознания», предложил интересную теорию: все народы, как и отдельные люди, в силу различных исторических причин также имеют свой возраст. По его глубокому убеждению, за два столетия ордынского ига в плане просвещения Русь как раз примерно на двести лет задержалась в своем развитии. Сравнивая Россию с народами Западной Европы, он пишет: «Они совершили свой переход из одного возраста в другой в XV и XVI веках посредством науки, чужой науки, через открытие и изучение памятников древней греко-римской мысли… Наш переход из древней истории в новую, из возраста, в котором господствует чувство, в возраст, когда господствует мысль, совершился в конце XVII – начале XVIII века. Относительно этого перехода мы видим разницу между нами и нашими европейскими собратьями, разницу в два века».

Такой подход помогает понять судьбу Максима Грека: ведь он оказался на Руси в то время, когда она находилась в переходном «подростковом», как известно, самом неуправляемом возрасте.

Многие исследователи называют Максима Грека бесстрашным обличителем пороков русской жизни. Но в его сочинениях есть и другое – взгляд взрослого человека на крайне невоспитанного ребенка: удивленный, сочувствующий, строгий, предупреждающий об опасных последствиях. Если бы только дети учились на чужом опыте!

«Культурность и любовь к просвещению не даются сразу, а нарастают и копятся в нациях веками и тысячелетиями», – пишет русский историк А. В. Карташев, давая объяснение образовавшемуся культурному разрыву между Россией и Европой, переживающей во времена Максима Грека эпоху Возрождения.

На Руси XVI века многие люди даже чтение книг считали проявлением ереси и формой «умопомешательства», твердя поговорку: «Кто много книг читаше, тот в ересь впадаши!»

«Во всей Московии нет ни одной гимназии, в которой юношество обучалось бы свободным наукам, также нет и ученых богословов, которые просвещали бы народ проповедями. У московитов чрезвычайно ученым считается тот, кто знает славянские буквы. Молитву Господню знают очень немногие, а Символ апостольский, десять заповедей и Богородицу знают чрезвычайно редко», – поделился своими наблюдениями живший в конце XV века в Москве секретарь иезуитского ордена Антонио Поссевино («Исторические сочинения о России XVI века»).

Дремучее невежество простого народа замечали не только иностранцы. В конце XV века новгородский архиепископ Геннадий жаловался в послании к митрополиту Симону: «Приказываю учить азбуку, а они, немного научившись азбуке, просятся прочь, не хотят учить ее. А у меня духу не достает ставить неучей в священники. Мужики неучи учат ребят грамоте и только портят, а между тем за учение вечерни принеси мастеру кашу, да гривну денег, за утреню тоже, или больше; за часы особо… А отойдет от мастера и ничего не умеет, едва-едва бредет по книге; а церковного порядка вовсе не знает».

«Здесь на Руси книги не прямы, – удрученно заметит и Максим Грек, – а иные книги переводчики перепортили, не умели их переводить, а иные книги писцы перепортили, ино их надобно переводити».

Сам он, как видно из предисловия к переводу «Бесед св. Иоанна Златоуста на Евангелие от Матфея», написанного учеником Максима Грека Селиваном в 1524 году, к тому времени хорошо изучил русский язык и свободно на нем разговаривал.

А поговорить было о чем: в то время многие образованные люди на Руси вдруг не на шутку увлеклись астрологией и полюбили рассуждения о «колесе Фортуны». Большой популярностью пользовался завезенный из Венеции астрологический «Альманах», где по звездным расчетам планет в созвездии Водолея в феврале 1524 года предсказывался второй Всемирный потоп. Эта новость вызвала в высшем московском обществе немалый переполох, вплоть до строительства ковчегов в имениях, – и, конечно, она не раз была в центре обсуждения в келье ученого афонского монаха.

Максим Грек призывал москвичей не верить ни в «астрологическое безумие», ни в «латинскую ересь» и написал на эти темы несколько полемических, с оттенком сатиры, сочинений.

«Пусть ворующий не говорит, что в его воровстве виновата планета Меркурий… ни развратник пусть не выставляет виновницей его разврата планету Венеру. Они обвиняют звезды, себя же – никогда», – писал он.

Удивляли ученого грека и превозносящие свою псевдоученость священники и монахи, которые под видом творений святых отцов цитировали и ссылались на сомнительные апокрифы, все эти «болгарские басни».

«Мнимые учителя нынешнего века. чаще занимаются болгарскими баснями, точнее бабьими бреднями, чем услаждаются разумением великих учителей», – писал о своих современниках и князь Андрей Курбский.

Сразу же по прибытии на Русь Максим Грек, сам о том не подозревая, невидимым водоворотом оказался вовлечен в спор государственной важности между так называемыми иосифлянами и нестяжателями, или заволжскими старцами.

Спор этот начался еще при жизни его главных идеологов – игумена Волоколамского монастыря Иосифа (Санина) и Нила Сорского (Майкова), основавшего скит на реке Соре возле Белого озера.

Игумен Иосиф, благодаря незаурядным хозяйственным способностям, сумел обустроить и быстро обогатить Волоколамский монастырь. Обладал он и ярким литературным дарованием, убедительно обосновав в своих сочинениях все плюсы такой практической деятельности.

Богатство, писал он, вовсе не портит монастырскую жизнь, если употреблять его разумно и с пользой. Пусть в собственности у монастырей будет как можно больше земель и сел – а значит, и мест, где образованные люди благородного происхождения смогут принять постриг, а впоследствии занимать высшие церковные должности. Иначе где взять для русских городов архиепископов и епископов, чтобы они просвещали народ? Ведь в нищенствующих монастырях в основном подвизается простонародье, люди безграмотные, и без расцвета обителей не может быть расцвета всей церковной жизни.

Против этой позиции с не меньшей убежденностью выступали Нил Сорский и его многочисленные последователи, получившие название заволжских старцев, так как они все были из северных, основанных за Волгой монастырей. Нил и сам был монахом-отшельником, и вообще считал, что предназначение монашества состоит в чистой от мирских забот молитвенной и нестяжательной жизни.

Мнения резко разделились: духовенство практического склада, так называемые иосифляне, отстаивало право иметь как можно больше монастырской собственности. Нестяжатели их за это всячески укоряли и обличали, приводя в пример отцов-пустынников, которые кормились трудом рук своих, всей душой устремляясь к Богу.

Максим Грек с самого начала принял сторону нестяжателей, прежде всего основываясь на опыте европейских и афонских монастырей.

В молодости, в свою бытность в Италии он несколько месяцев жил в качестве новиция (новоначального) в доминиканском монастыре Сан-Марко во Флоренции. Как и орден францисканцев, носящий имя Франциска Ассизского, «апостола нищеты и любви», доминиканцы тоже принадлежали к числу нищенствующих орденов. То есть жили благодаря пожертвованиям благочестивых горожан и вовсе не стремились к владению землями или замками. А в афонских общежительных монастырях было принято всех приходящих принимать и постригать бесплатно, и монахи в своих кельях даже не имели личной иглы или ниток.

Желая убедить других в том, что свобода от собственности является идеалом монашеской жизни, Максим направил во дворец свое сочинение, известное как «Послание московскому великому князю Василию III об афонских монастырях».

В келье Чудова монастыря не раз обсуждали «зазорное житье» в русских обителях: торговлю церковными должностями, ростовщичество, погрязших в пирах и неумеренном пьянстве лиц, облаченных в духовный сан.

К 1523 году Максим Грек перевел беседы святого Иоанна Златоуста на Евангелие от Матфея и Иоанна, третью и четвертую главы из Второй книги Ездры, отрывки из книги Даниила, Есфирь, отрывки из книг малых пророков с толкованиями, три сочинения Симеона Метафраста, одновременно занимаясь просмотром и исправлением Толкового Евангелия, а также греческими книгами из царского книгохранилища.

Афонский монах трудился без устали, но при этом отношение к нему московского владыки и его приближенных становилось все более прохладным.

За разговорами в келье Чудова монастыря давно велась слежка. Особенно во дворце интересовались высказываниями монаха Максима по поводу царской власти и монастырской собственности.

Ситуация еще больше обострилась, когда в 1522 году на место московского митрополита Варлаама был поставлен владыка Даниил. Он принадлежал к числу убежденных иосифлян и был недоброжелателем, а теперь можно определенно сказать – тайным врагом Максима Грека.

Смена митрополитов в Москве вообще была тревожным сигналом, учитывая, что великий князь Василий III не просто прогнал Варлаама с кафедры, но сослал в заточение. В России это прежде редко практиковалось по отношению к высшим духовным лицам.

Согласно летописи, в декабре 1521 года митрополит Варлаам «в железе» был сослан в Каменный монастырь на Кубенское озеро, как шептался народ, за свою несговорчивость… По Карамзину, это был «человек твердый и не льстец великому князю, ни в каких делах противник совести».

Новый московский владыка был полной противоположностью митрополиту Варлааму. Вездесущий Сигизмунд Герберштейн оставил язвительное описание митрополита Даниила. Это был «человек со здоровым и тучным телом и с красным лицом. Для того чтобы не казаться преданным более желудку, чем постам, бдению и молитве, он всякий раз, как намеревался публично отправлять богослужение, обыкновенно делал свое лицо бледным с помощью серного дыма и в таком виде выходил пред народом».

Другими словами, это был человек показного, внешнего благочестия – из числа тех, кого Максим Грек особенно не жаловал, посвятив им немало обличительных слов. Такой человек «старается украсить лишь внешний свой вид разноцветными и мягкими шелковыми тканями, золотом, серебром и драгоценным жемчугом; а к Божественному учению, зазирающему (порицающему. – Ред.) одеваться в мягкое, он, как аспид какой глухой, затыкает уши свои.» («Слово 1. Весьма душеполезное для внимающих ему. Беседует ум к душе; здесь же и против лихоимства».)

Встречи с подобными людьми для Максима Грека были сродни недоумению, испытанному в царском книгохранилище. Дорогие золоченые облачения-«обложки», высокий статус, а откроешь – покрытые плесенью страницы, непригодные для чтения.

Вот только о ком это сказано? О духовенстве вообще или о ком-то конкретно? Не из-за таких ли речей митрополит Даниил считал афонца своим личным врагом?

За несколько лет пребывания на московской кафедре митрополит Даниил написал большую книгу поучительных посланий, призывая народ к аскетизму и выступая против «гуслей и всяких игр» («где пляски, там сатана»). Но сам он вовсе не был аскетом и легко вписался в пышную придворную жизнь.

«Весь ум его занят золотом, все многомятежное попечение его о том, как угодить властям. Язык его развязан, не имея священных уз молчания; все говорит с гневом и досаждением», – пишет Максим Грек в аллегорическом разговоре ума с душой, но сквозь эти строки так и проглядывает чья-то вполне реальная физиономия.

Вскоре подоспела и скандальная история в царском дворце, связанная с разводом великого князя. Со своей супругой Соломонией Василий III прожил около двадцати лет, но их брак оказался бездетным. И великий московский князь, желая обеспечить себя потомством, решил развестись с царицей и жениться вторично на Елене Глинской, из рода литовских выходцев.

Максим Грек неоднократно высказывался против развода, такого же мнения придерживались многие участники диспутов из его московского окружения. Соломония была отправлена в монастырь и насильно пострижена в монашество под именем София. Митрополит Даниил, которого князь Андрей Курбский назовет «потаковником» великого князя, не возражал против этого и обвенчал Василия с Еленой Глинской.

История с разводом наделала много шума в Москве и породила небывалые слухи. В народе говорили, будто бы заточенная в монастырь Соломония родила сына, назвала его Георгием и до поры нарочно никому ребенка не показывает. Но когда царевич подрастет, он сполна отомстит отцу за все обиды, причиненные его матери.

Обсуждение истории во дворце тянуло на «вольнодумство» и даже на заговор против существующей власти. «Они [русские] открыто заявляют, что воля Государя есть воля Божья, и что ни сделает Государь, он делает по воле Божией. Поэтому также они именуют его ключником и постельничим Божиим; наконец, веруют, что он – свершитель Божественной воли», – сообщает Сигизмунд Герберштейн о той неограниченной власти, которой в XVI веке на Руси обладал правитель государства.

Никто не смел обсуждать и уж тем более осуждать действия «ключника и постельничего Божьего».

Максим Грек был арестован в феврале 1525 года и сначала привлечен к следствию по политическому делу московского боярина Ивана Никитича Берсеня-Беклемишева. Поводом к аресту стали критические высказывания афонского монаха по поводу неограниченной царской власти и якобы шпионская деятельность. Дело в том, что еще в 1522 году Максим встречался и о чем-то беседовал с прибывшим в Россию турецким послом Скиндером, греком по национальности, – и теперь ему это было поставлено в вину.

В «Сборнике князя Оболенского» опубликовано следственное дело Максима Грека, из которого хорошо видно, в чем осуждались Берсень-Беклемишев, дьякон Федор Жареный, а вместе с ними и Максим Грек.

Келейник Максима написал донос, мол, слишком много сомнительных людей приходили к афонскому монаху, они все время спорили о каких-то книгах, обсуждали дела во дворце. А порой Максим всех слуг выставлял вон и подолгу сидел с Берсенем один на один. О чем же они тайно беседовали?

Представление об этом вполне можно составить из сбивчивых строк доноса.

«Учительна слова от него нет… не печалуется ни о ком», – говорил Берсень о митрополите Данииле.

Сравнивая нынешнего государя с его отцом, Берсень хвалил великого князя Ивана, отца нынешнего государя, вспоминая, что тот до людей был ласков, «а нынешний государь людей мало жалует». Были и другие недовольства: у кого-то царской властью в Москве незаконно отняли подворье, да и вообще «ни у кого ни с кем в городе мира нет».

С главным критиканом расправились жестоко: Берсень-Беклемишев был обезглавлен и его тело брошено в Москву-реку, а дьяку Федору Жареному «урезали язык», чтобы не болтал лишнего.

Пока продолжалось следствие против Максима Грека, его на пару месяцев посадили под стражу в темницу Симонова монастыря.

В апреле 1525 года в царских палатах был созван собор для суда над Максимом Греком, на котором присутствовали великий князь Василий III, московский митрополит Даниил, младшие братья великого князя Юрий и Андрей, епископы и духовенство московских соборных храмов, многочисленные вельможи и воеводы.

Максима судили как еретика и политического преступника, причем на первый план вышли его другие «вины»: ошибочная правка («порча») священных книг и критические высказывания по поводу автокефалии (независимое от Константинополя управление) Русской Церкви. В обвинительном акте о связях с турецким послом и «измене» уже ничего не говорилось.

Вот что сообщает о подробностях и результатах судилища над Максимом Греком прибывший годом позднее в Москву барон Герберштейн: «В Москве мы узнали, что Константинопольский

Патриарх, по просьбе самого владыки Московского, прислал некоего монаха, по имени Максимилиана, чтобы он, по здравом обсуждении, привел в порядок все книги, Правила и отдельные уставы, относящееся до веры. Когда Максимилиан исполнил это и, заметив много весьма тяжких заблуждений, объявил лично Государю, что тот является совершенным схизматиком, так как не следует ни Римскому, ни Греческому закону, – итак, повторяю, когда он сказал это, то (хотя Государь оказывал ему великое благорасположение) он, говорят, исчез, и, по мнению многих, его утопили».

К счастью, Максима Грека не утопили, а отправили в пожизненное заключение в Иосифо-Волоколамский монастырь. Из Москвы его вывезли тайно, поэтому по городу и ходили недоуменные домыслы об исчезновении ученого афонца.

По решению собора Максим Грек был также отлучен от Причастия.

Митрополит Даниил велел содержать узника с предельной строгостью: «И заключену ему быти в некоей келии молчательне, да не беседует ни с кем же, ни с церковными, ни с простыми, ни монастыря того, ниже иного монастыря мнихи точию в молчании сидети и каятисъ в своем безумии и еретичестве».

Как «изменника и еретика» Максима заточили в тесную келью, где он терпел мучения от дыма, голода и холода. Ему запретили читать и писать, лишили права переписки.

В чем находил он утешение долгих шесть лет, сидя под арестом в сырой и смрадной одиночной келье-камере? Быть может, вспоминал о страданиях отлученного от Церкви доминиканского монаха и приора монастыря Сан-Марко Джироламо Савонаролы, чьи проповеди он слушал в молодые годы во Флоренции? Пламенно и убедительно говорил Савонарола о равенстве всех христиан перед лицом Бога, призывал церковных иерархов возвратиться к бескорыстию апостольских времен… Говорят, прежде чем отправить Савонаролу на костер, его пытали по четырнадцать раз на дню.

На Афоне при монашеском постриге Михаил Триволис был наречен Максимом – в честь пострадавшего в VII веке святого Максима Исповедника. Ослепленные ненавистью еретики-монофелиты, захватившие власть в Церкви, отрубили руку Максиму Исповеднику и «подрезали язык», после чего он через несколько месяцев умер в ссылке. Не было ли наречение его именем знаком, что и Максиму Греку суждено немало пострадать?

По преданию, во время пребывания в темнице Максим Грек сочинил и записал углем на стене Канон Святому Духу Утешителю. Вскоре после этого ему явился ангел и сказал ласково: «О калугере[1]! Этими муками избудеши вечных мук».

В 1531 году Максима вновь затребовали на церковный суд, созванный теперь для осуждения Вассиана Патрикеева, одного из главных идеологов нестяжательства.

Исследователи биографии и творческого наследия Максима Грека до сих пор не пришли к единому мнению: для чего понадобилось снова судить уже осужденного и пребывающего в заточении узника?

Объяснением этому может служить недавно открытый историками факт существования некой грамоты-послания прота (главы) Святой Горы Афон к великому московскому князю Василию III. Сама грамота не сохранилась, но, по всей видимости, в ней могло быть ходатайство за афонского инока Максима.

Потому-то и возникла необходимость еще раз обосновать строгий приговор. К тому же за шесть лет, проведенных в неволе, узник не проявил раскаяния и по-прежнему настаивал на своей невиновности.

Максиму Греку вновь были предъявлены обвинения в искажении священных книг, в еретичестве, и даже совсем уж нелепые – в колдовстве.

«Да ты же, Максим, волшебными хитрости эллинскими писал еси водками на дланях своих и, распростирая те длани свои против Великого Князя, так же и против иных многих, поставлял, волхвуя», – говорится в «Судных списках Максима Грека и Исаака Собаки».

На втором суде Максим держался с великим смирением, просил судей о прощении и даже трижды пал ниц перед собором, умоляя извинить его за малые «описи». Как и в первый раз, он повторял, что если в его переводы и закрались какие-то ошибки или неточности, то вовсе не по злому умыслу, а из-за недостаточного знания тонкостей русского языка.

Но прощения не последовало. После суда Максима опять заковали в цепи, приставили к нему конвой и повезли в ссылку. Снова замелькали за окном его повозки бесконечные леса, где ели стояли вдоль дорог с важным, непроницаемым видом, как бояре в зеленых тяжелых шубах…

Пострадали и помощники Максима: монаха Селивана сослали в Соловецкий монастырь, писца Михаила Медоварцева – в Коломну.

Принято считать, что после второго суда Максима направили в Отроч монастырь под Тверью, но, судя по всему, это произошло не сразу. Сочинение, датированное следующим после суда годом, написано в темнице, где он по-прежнему «затворен и скорбит». Скорее всего, он находился все в том же Иосифо-Волоколамском монастыре, где ему немного смягчили условия содержания: хотя бы разрешили писать в своей келье.

С большой долей вероятности перевод Максима Грека в Отроч монастырь произошел уже после смерти Василия III, то есть после 4 декабря 1533 года.

Успенский собор, Тверь. Единственное сохранившееся здание Отроч монастыря

Регентом при трехлетнем государевом наследнике Иване (в будущем – царь Иван Грозный) до его совершеннолетия была назначена его мать Елена. В этот период страна, по сути, управлялась Боярской думой, а среди московских бояр было немало сочувствующих Максиму Греку.

Епископ Акакий, под чье покровительство узник был переведен в Отроч монастырь под Тверью, был человеком мягким и сострадательным, хоть и «мало учен в грамоте». Он с уважением относился к своему подопечному, нередко обращался к Максиму за разъяснениями трудных мест в книгах, даже кормил ученого монаха со своего стола («яко и на трапезу ему седети вкупе со святителем и ясти с единаго блюда»).

В Отроч монастыре Максиму было дозволено пользоваться монастырской библиотекой, и он берется за переводы толкований на книгу Бытия, на Псалмы, на Пророков, на Евангелие и Апостол, пишет многочисленные собственные сочинения.

Как только появилась возможность писать, Максим Грек подробно описал гибель Савонаролы в «Повести страшной и достопамятной и о совершенном иноческом жительстве».

В «Исповедовании православной веры», написанном в духе его любимого Иоанна Дамаскина, содержится подробный ответ на два главных обвинения – в ереси и государственной измене. Максим Грек сам себе становится адвокатом: его «оправдательные» сочинения адресованы церковным и светским властям, друзьям, а некоторые – братьям-христианам всего мира, всему православному человечеству.

«Поскольку меня, невиновного человека, не страшатся называть еретиком, а также врагом и изменником Русской державы, то я счел необходимым отвечать о себе…»

«Молю всякого благочестивого священника и князя выслушать ответ мой.»

«Молю вас, православные, не слушайте такую неправедную клевету.»

В 1539 году в результате борьбы боярских кланов с московской кафедрой митрополит Даниил был низложен и сослан в тот же в Иосифо-Волоколамский монастырь, куда он четырнадцать лет назад велел заточить Максима Грека.

Максим отправил ему «Послание о примирении к бывшему митрополиту Даниилу, уже изверженному», напоминая о заповеди Христа примирися с братом своим (Мф. 5: 24), и даже первым попросил у него прощения.

«Знаю и хорошо помню, что я опечалил священную твою душу два или три раза, не послушавшись тебя в том, что ты мне тогда приказывал. Это мне стало известно из твоих слов, которые ты с негодованием высказал мне на суде, когда я был судим и допрашиваем на соборе: „Постигли тебя, окаянный, грехи твои, так как ты отказался перевести для меня священную книгу блаженного Феодорита“. По поводу этого ослушания объясню истину твоей святыне, что не по какой другой причине я тогда ослушался тебя, как только потому, что опасался, что перевод этот мог послужить претыканием и соблазном для некоторых православных…» Но все эти подробные, изложенные прекрасным литературным языком аргументы в невиновности и пояснения, почему его несправедливо считают еретиком, не снимали с Максима пожизненного заключения.

В Москве снова кипела борьба за власть, и тверской узник внимательно следил за событиями в столице.

В 1542 году поставленный на место Даниила митрополит Иоасаф был низвержен и сослан в Кириллово-Белозерский монастырь враждебной боярской группировкой во главе с Василием Шуйским. На московскую кафедру был избран образованный, известный на Руси своей ученостью и составлением сборников Великих Четьих Миней митрополит Макарий.

Максим Грек отправил ему десять тетрадей своих сочинений в надежде, что они помогут пересмотреть его дело.

«Я не знаю за собой никакой погрешности и никакой хулы относительно православной вашей и моей веры и ничего такого не писал и не говорил, как некоторые меня оболгали», – писал он владыке («Послание к Преосвященнейшему Макарию, митрополиту всея России»).

Максим умолял митрополита Макария отменить хотя бы приговор о лишении его Святого причастия, невыносимого для монаха. После пятнадцатилетнего заточения отлучение от Святых Тайн наконец-то было снято. Но свободу Максиму Греку так и не вернули.

«Узы твои целуем, как одного из святых, пособить же тебе не можем», – ответил узнику митрополит Макарий через своего посыльного.

В 1547 году в Москве на царство был венчан семнадцатилетний Иван, впоследствии прозванный в народе Грозным. Многие историки считают, что освобождение Максима Грека могло быть приурочено к венчанию на царство Ивана Васильевича (16 января 1547 года) или же к царской свадьбе (3 февраля 1547 года).

В «Сказании о Максиме иноке святогорце Ватопедской обители» говорится о двадцати двух годах, которые афонский монах провел в заточении, после чего царь «повелел взять его к себе на Москву».

По другим источникам, Максим Грек продолжал жить в Отроч монастыре и после 1547 года, и только в 1551 году игумен Троице-Сергиева монастыря Артемий выхлопотал у царя и митрополита право перевести ученого афонца в свою обитель.

«Предивный страдалец от многолетнего оного во узах и в темнице от многих мук был дряхл и болен ногами и всеми составы телесными», – говорится о невинном узнике в одном из древних сказаний («Сказание известно о приходе на Русь Максима Грека и сколько он претерпел вплоть до своей кончины» – в составе Четьих Миней священника Иоанна Милютина).

За Максима просили многие влиятельные лица, но, увы, безуспешно. 4 апреля 1545 года александрийский Патриарх Иоаким направил наследнику московского престола Ивану IV грамоту с пожеланием победить всех врагов, а также с просьбой освободить из заточения Максима Грека, «дать ему волю и свободу идти, куда захочет, а прежде всего к месту его пострижения».

В июне 1546 года константинопольский Патриарх Дионисий II в своем послании тоже просил юного Ивана Васильевича освободить Максима Грека, причем обращался к нему не только от своего имени, но и от лица иерусалимского Патриарха Германа и церковного собора.

Сам Максим тоже отправил царю Ивану Васильевичу несколько посланий с рассуждениями об образе истинно христианских правителей и просьбами вернуть его из ссылки и отпустить на Афон.

«Ни к чему уже не нужен я богохранимой земле Русской: что нужно было ей получить от меня, худого и непотребного, то она уже получила. Да получу и я от благоверного царства твоего то, что желаю. Вот уже много лет, как я бессмысленно содержусь здесь, разлученный со своими отцами и братьями, у которых я от юности трудился и телесно, и духовно, в надежде положить там свои кости. Возврати меня, благочестивейший государь, честной обители Пресвятой Богородицы Ватопедской», – писал Максим в одном из посланий.

Но эти просьбы во дворце словно не слышали. Упорный отказ отпустить невинного страдальца умереть на Афоне может показаться необъяснимым, иррациональным. Но как тут не вспомнить слова, которые в доверительном разговоре с Максимом Греком сказал казненный за свободомыслие Иван Берсень-Беклемишев: «Пришел еси сюда, а человек еси разумной, и ты здесь уведал наше добрая и лихая, и тебе, там пришед, все сказывати».

Он еще тогда объяснил, почему царь не захотел отпустить Максима вместе с другими монахами на Афон: слишком много тот увидел на Руси «негожего», вот и нечего теперь выносить сор из избы. С тех пор за двадцать с лишним лет ничего не изменилось.

Последние годы жизни в Троице-Сергиевом монастыре Максим Грек был окружен почетом и признательными учениками. «И к нему пришел в келию, и стал он сказывати с греческого перевода на наш язык», – рассказывает троицкий монах Нил (Курлятев), как под руководством ученого афонца он обучался греческому языку и потом помогал ему в переводах. Нил, в частности, сообщает о своем учителе: «Заньже жил здеся у нас многа лета и познал наш язык довольно и известно».

В 1553 году царь Иван Грозный, направляясь на богомолье, заехал по пути в Свято-Троицкий монастырь. Известно, что в обители он имел беседу с Максимом Греком, но вот говорили ли они о возможности возвращения на Афон – об этом никаких сведений не сохранилось. После встречи с царем никаких перемен и перемещений в жизни Максима не произошло.

Максим Грек скончался в 1556 году и был похоронен у северо-западной стены Свято-Духов-ского храма Троице-Сергиевой Лавры.

Датой его кончины в «Сказаниях» называют 7064 год, то есть весь период с 1 сентября 1555 года по 31 августа 1556 года, без конкретной даты (новый год в XVI веке в России начинался 1 сентября). Позднее в житиях святых появилось число – 21 января по старому стилю, день памяти Максима Исповедника. Теперь в этот день Церковь отмечает и память преподобного Максима Грека.

Итог жизни Максима Грека впечатляет даже тех, кто ничего не знает о судьбе многолетнего узника: один из первых на Руси, он сам составил собрание своих сочинений. Сначала это были «избранные сочинения» из 47 глав с дополнительной частью, а затем и полное собрание из 73 текстов.

Свои сборники Максим Грек многократно переписывал (сохранились несколько экземпляров, написанных его рукой), рассылал своим адресатам и давал переписать всем желающим.

В творческом наследии известного древнерусского писателя Максима Грека, помимо богословских творений, есть притчи, оригинальные произведения в форме диалога, даже стихи.

Я показываю Тебе свою рану, о Спаситель, не из хвастовства, Будто претерпел за Тебя нечто великое, Но радостно демонстрирую как малое подобие Твоих страстей — Вот куда я вознесен.

В этом стихотворении Максим Грек как бы обращается к распятому Христу. Оно написано от лица пронзенного копьем святого Димитрия, но можно догадаться, что и от себя лично.

На многих иконах, особенно старообрядческих, Максим Грек изображен с большой, очень пышной бородой. На Руси XVI века бояре не брили бород и усов, именно по бороде русские отличались от иностранцев. Быть может, иконописный канон сознательно подчеркивает: этот грек столько пострадал на Руси, что давно стал своим.

Не так давно в Вене было обнаружено письмо Максима Грека, отправленное в 1552 году из Москвы некоему греку Макробию, под которым стоит подпись: «Максим, который некогда был жителем Эллады, а ныне стал гиперборейцем».

Древние греки называли Гипербореей легендарную страну вечного счастья и блаженства где-то далеко на севере.

Найденное послание говорит о том, что под конец жизни Максим Грек не только не был сломлен, но и сохранил чувство юмора.

Праведная Иулиания Лазаревская († 1604)

Праведная Иулиания Лазаревская.

Икона. Посл. треть XIX в. Собор Благовещенского монастыря, Муром

Сладок хлеб у вдовы этой…

Рано темнеет зимой в Муроме. Вроде бы недавно забрезжило утро, а вот уже только луна слабо освещает темный городок, огороженный земляным валом и рвом.

Да и тихо в последнее время стало в Муроме, непривычно тихо: после нескольких голодных лет и эпидемий народа в городе поубавилось почти вдвое.

Порой кажется, что не только на жителей, но и на сам Муром-городок навалилась вековая усталость и даже из камней истощились последние силы.

Многие дворы стояли пустыми, раскрытыми, хлопая воротами на ветру. А если где ночью собака залает или завоет, так всем это даже в радость: значит, в том доме хозяева не перевелись.

Обо всем этом неспешно думал муромский сторож, обходя ночью город со своей колотушкой. Да и куда ему торопиться? Ночи зимой длинные, беспросветные…

Но нет, в одном слюдяном окне блеснул свет. Сторож остановился, пригляделся: ну конечно, это Дружина (в крещении Калистрат) Осорьин не спит. Наверное, опять сидит за столом и пишет, не жалеет сальных свечей. В Муроме все знают, что Дружина взялся сочинять повесть о своей матушке Ульяне и даже хочет составить ей церковную службу. Сторож вспомнил худенькие, словно восковые, руки Ульяны, протягивающие ему каравай хлеба, и поневоле прослезился, потер морозной рукавицей глаза.

Сама-то Ульяна истаяла, как свечка, а свет ее доброты и теперь вот разгоняет темень. Из многих соседних сел и дальних городов потянулся народ в муромский Свято-Троицкий храм, чтобы поклониться святым мощам Иулиании.

Многие несколько лет назад оплакивали в Муроме и соседнем селе Лазаревском смерть доброй вдовы Ульяны Устиновны Осорьиной, а оказалось, не плакать надо было, а радоваться. Когда через десять лет после смерти Ульяны рядом начали копать могилу для ее сына Георгия, народ стал свидетелем великого чуда. Мощи Ульяны Осорьиной оказались нетленными, источали благоухающее, целебное миро («аки квас свекольный, в ночи же сгустившееся, аки масло багряновидно») – в тот день больные получили от них исцеление.

Из-за туч выглянула луна, на мгновение осветив купол муромского Свято-Троицкого храма. Сторож с благодарностью перекрестился и потопал дальше, веселее заскрипел теперь снежок под его сапогами.

Хоть и тяжелые, муторные наступили времена, а все же не последние, думал он, проходя мимо дома губного старосты Дружины Осорьина. Зато зимой белым-бело вокруг, чисто, а к утру, глядишь, и развиднеется.

«Не угасала свеча ее в ночи…» – тем временем старательно выводил гусиным пером Дружина ровные буквы.

Он был человеком начитанным, основательным и хотел написать о своей матери так, как в четьях минеях сказано о святых – тоже с чудесами и великими подвигами. А получалось все равно по-другому, как-то проще. То отец вдруг вспоминался, то лица слуг из села Лазаревское, в котором он провел детские годы, то добрая улыбка его тихой матушки.

«Повесть о Иулиании Лазаревской», написанную с сыновней любовью, теперь называют первой появившейся на Руси семейной хроникой: в ней запечатлены редкие подробности из жизни простой женщины, жившей на Руси в XVI веке.

Ульяна родилась в 1530-е годы в семье московских дворян Устина и Стефаниды Недюревых.

Ее отец, Устин Недюрев, «муж благоверен и нищелюбив», служил ключником при дворе царя Ивана Васильевича Грозного – это была почетная и доходная должность. В жены он взял Стефаниду Григорьевну, родом из Мурома.

Спасо-Преображенский собор, Спасо-Преображенский монастырь, Муром. XVI в.

В шесть лет Ульяна осталась круглой сиротой: мать и отец умерли в один год, скорее всего, от какой-нибудь свирепствовавшей эпидемии.

Девочку забрала к себе в Муром бабушка с материнской стороны, Анастасия Дубенская. Перед смертью она завещала взять на воспитание сироту своей дочери Наталье, у которой было уже и своих девять детей.

Ульяне исполнилось двенадцать лет, когда она перешла жить в дом тетки Натальи, жены Путилы Арапова. «Тетка часто ее бранила, а дочери ее насмехались над ней», – напишет в повести о детстве своей матери Дружина Осорьин.

Вряд ли молчаливая, никогда никого не осуждавшая Ульяна кому-нибудь подробно рассказывала о детских обидах. Наоборот, говорила, что тетка Наталья и ее дочери желали ей добра, вот только понимали его на свой лад.

На Руси в XVI веке девушки в тринадцать-четырнадцать лет вовсю начинали «невеститься» и им позволялись всякие вольности. Это был словно последний свободный вздох перед замужеством, а дальше – кому какая выпадет женская доля, бывало, что и горемычная.

Недаром подруги пели на свадьбах, заранее оплакивая невесту:

Надо жить во чужих людях Умеючи – разумеечи, Чужие люди, словно темный лес, Словно туча грозная, Без мороза сердце вызябнет, Без беды глаза выколют… (Свадебные обрядовые песни)

Но сначала девушке нужно было найти жениха – желательно хорошего, богатого. Родители старательно наряжали своих дочек – будущих невест, дозволяли им краситься, много времени проводить на свежем воздухе, чтобы девушки «расцвели». Летом подружки водили хороводы, зимой устраивали веселые посиделки с гаданиями на суженого.

Но Ульяну девичьи «пустошные, пересмешные речи» никак не касались. Как и в доме бабушки, она целыми днями проводила за рукоделием или «в крестовой», как называли в те времена комнату с иконами. Вот тетушка и сердилась: кто же возьмет замуж печальную, иссушенную постами сироту?

Да и сестры пеняли Ульяне, говоря: «О безумная! Зачем в столь ранней молодости изнуряешь ты плоть свою и губишь красоту девичью?» И заставляли ее пить и есть с утра. Когда сестры звали ее на девичьи посиделки, Ульяна притворялась непонимающей, чтобы не обижать их отказом.

Никто не знал, что у молчаливой девушки, которую домашние считали немного «глуповатой», были свои радости: по ночам она пряла, вышивала, шила одежду и свое рукоделие раздавала по домам муромских бедняков. По-настоящему счастливой ее делала только чужая радость.

Биограф-сын пишет, что в то время Ульяна редко бывала в церкви, которая находилась далековато от дома Араповых («ни слышати словес Божиих почитаемых, ни учителя учаща на спасение николи же»). Он даже удивляется на страницах повести: кто и когда научил его мать с ранних лет христианскому состраданию к обездоленным?

Когда Ульяне исполнилось шестнадцать лет, для нее все-таки нашелся жених. И какой! Сироту сосватали за Георгия (Юрия) Васильевича Осорьина, владельца села Лазаревское неподалеку от Мурома.

Георгий Осорьин, «человек добродетельный и богатый», сумел разглядеть в тихой Ульяне главное ее «приданое» – кроткую, добрую душу.

Какой она была тогда? В литературе Ульяна предстает то в виде древнерусской красавицы с большими голубыми глазами, то кареглазой, с глазами, постоянно влажными от слез (настолько ей было жаль обездоленных).

Дружина ничего не говорит о ее внешности, оставив нам описание только характера матери, ее внутреннего облика: Ульяна смолоду была «кротка и молчалива, незаносчива, невеличава».

В Муромском краеведческом музее есть икона, где святая Иулиания изображена уже в зрелом возрасте вместе со своим мужем Георгием и дочерью, инокиней Феодосией, тоже ставшей местночтимой святой. Обычно Иулианию изображают в тот период, когда она стала вдовой и ее подвиги стали очевидны для окружающих. Но на одной известной иконе она предстает молодой – красивой, в боярской шубе с широкими рукавами, с волосником (особый головной убор, который носили на Руси замужние женщины; выставлять напоказ волосы считалось неприличным) и белым платком на голове. Здесь Ульяна Осорьина – молодая хозяйка богатого имения села Лазаревское.

Замечательный знаток русского быта Н. И. Костомаров в книге «Быт и нравы русского народа в XVI–XVII столетиях» по крупицам воссоздал описание типичной дворянской усадьбы конца XVI века – это был совершенно особый, закрытый от посторонних глаз мир.

На огороженной территории вокруг барского дома теснилось множество деревянных зданий с высокими крыльцами, сенями, клетями, зачастую соединенными между собой крытыми переходами. В этом маленьком «городке» бок о бок жили столяры, сапожники, портные, хлебопеки, горничные и прочие слуги – дворовые люди со своими семьями. Нередко многодетные родственники занимали две или три избы под одной крышей, для удобства соединенные между собой сенями.

«Такой своеобразный способ постройки как будто выражал сочетание родового единства с личной и семейной отдельностью, и двор русского зажиточного человека напоминал собой древнюю удельную Русь, где каждая семья стремилась к самобытности и все вместе не теряли между собой связи», – подмечает Костомаров.

Появление в усадьбе молодой хозяйки, «новой метлы», было для всех событием чрезвычайной важности – и для мужниной родни, и для дворовых слуг. Какой будет новая хозяйка? Вдруг крикливой, сварливой, ленивой или «перечливой»?

«Злых всех злее злая жена» – гласит русская пословица, но и такую все равно придется терпеть.

Ульяна вошла в жизнь имения Лазаревское тихо и почти незаметно, с первых дней покорившись воле мужа, свекра и свекрови. «А она со смирением подчинялась им, ни в чем не ослушалась, ничего вопреки им не говорила, почитая их и безотказно все приказания их исполняя, так что дивились все, глядя на нее», – пишет Дружина Осорьин.

Молодая хозяйка вставала с петухами, самостоятельно одевалась и причесывалась, даже «не требовавше воды ей на омовение рук подающего», и потом весь день хлопотала в усадьбе наравне со слугами.

В XVI веке богатство дворян исчислялось и количеством запасов впрок, у кого на сколько лет вперед хватит. В каждом имении в барских амбарах и житницах хранилось большое количество зерна и муки, в погребах и «на ледниках» – запасы соленого мяса, рыбы, грибов, толокна и прочих продуктов. Сухари «на черный день» держались повсюду: в бочках, сундуках, коробах. Весь уклад русской жизни был настроен на то, чтоб выжить в трудную годину, помощи со стороны ждать не приходилось.

В каждой усадьбе самостоятельно выпекали хлеб, шили белье и обувь, делали мебель и деревянную утварь, так что ежедневной работы и для слуг, и для хозяев было невпроворот.

В XVI веке все поместья были казенными имениями, которые раздавались от царя и властей служивым людям в виде жалованья за службу. Поместья переходили от отца к детям не по праву наследства: за право владеть собственностью сын должен был нести государеву службу.

Георгий Осорьин нес воинскую повинность в Астрахани, защищая южные границы. Эта служба была неспокойной, опасной.

«Казанцы и крымцы, не в силах уже будучи заставить, как делали предки их в Золотой Орде, приезжать русских государей к себе с данью, то и дело что грабили, разоряли русские жилища, русские поля, убивали, уводили в неволю десятки тысяч русского народа, заставляли откупаться от себя, что в сущности было продолжением платежа дани», – пишет об обстановке в астраханских степях историк Н. И. Костомаров («Личность царя Ивана Васильевича Грозного»).

Зачастую Георгия по два или три года не было дома, в его отсутствие всеми делами заправляли родители. Но теперь, оценив редкую рассудительность и расторопность Ульяны, «дивясь разуму» ее, ей полностью доверили ведение всего хозяйства.

И всякий раз, возвращаясь домой с воинской службы, Георгий Осорьин находил в имении полный порядок: житницы были полны хлебом, слугам вовремя выплачивалось жалованье и никто из них не роптал, в его семье царили мир и лад.

В XVI веке на Руси появилась книга под названием «Домострой», где были собраны советы на все случаи жизни, в том числе и по поводу семейных отношений. Многие сейчас воспринимают «Домострой» как свод жестких ограничений, почти эпитет несвободы, но в то время книга сделала великое дело: на ее страницах были письменно закреплены нормы цивилизованных отношений в семье и обществе.

«Положение женщин весьма плачевное. Они не верят в честь ни одной женщины, если она не живет взаперти дома и не находится под такой охраной, что никуда не выходит… Заключенные же дома, они только прядут и сучат нитки, не имея совершенно никакого права или дела в хозяйстве», – рассказывает Сигизмунд Герберштейн о частной жизни в Москве середины XVI века («Записки о московитских делах»).

Это наблюдение позволяет сравнить, каким уважением домашних пользовалась Ульяна Осорьина, которой была предоставлена свобода по своему усмотрению вести дела по хозяйству в большом имении.

Герберштейн передает и одну забавную семейную сцену из тех времен: «Есть в Москве один немецкий кузнец, по прозвищу Иордан, который женился на русской. Пробыв некоторое время у мужа, она при случае ласково обратилась к нему со следующими словами: „Дражайший супруг, почему ты меня не любишь?“ Муж отвечает: „Да я сильно люблю тебя“. – „Я не имею еще, – говорит жена, – знаков любви“. Муж стал спрашивать, каких знаков она хочет. На это жена сказала ему: „Ты ни разу меня не побил“. – „Конечно, – заметил муж, – побои не казались мне знаками любви, но все же я не отстану и в этом отношении“. И таким образом, немного спустя, он весьма жестоко побил ее и признавался мне, что после этого жена ухаживала за ним с гораздо большей любовью. В этом занятии он упражнялся затем очень часто и в нашу бытность в Московии, наконец, сломил ей шею и голени».

Даже если воспринимать эту историю как анекдот, сочиненный насмешливым иностранцем, в нем есть доля правды. В частной жизни того времени было много стихийного, дикого, необузданного, а побои мужем жены считались явлением вполне заурядным.

О положении слуг и говорить нечего: за малейшую погрешность дворовых пороли на конюшнях, кормили «что нам негоже» – плохо испеченным хлебом или тухлой рыбой – и зачастую вообще не считали их за людей.

«Владея селами, он сильно возносится этим в сердце своем; а чтобы заботиться о поселянах, как о своих членах, по заповеди Господней, этого нет у него; но, как купленных рабов, постоянно морит их всякими тяжелыми трудами; если же они провинятся, тотчас с страшным гневом заковывает им ноги в железные кандалы», – возмущался в свое время самодурством владельцев имений Максим Грек («Слово 1. Весьма душеполезное для внимающих ему»).

На этом фоне жизнь в имении Лазаревское под Муромом, трудная и многохлопотная, кажется почти что идиллией.

Ульяна все делала именно так, как говорится в «Домострое»: «Поучати мужу своя жена, как Богу угодити и мужу своему уноровити, и како дом свои добре строити, и вся домашняя порядня, и рукоделье всякое знать и слуг учить и самои делать».

Она родила десять сыновей и трех дочерей, правда, четверо ее сыновей и две дочери умерли еще в младенчестве.

Несмотря на вечную занятость по хозяйству, она каждую свободную минуту, обычно по ночам, занималась рукоделием, а вырученные деньги втайне от домашних раздавала нищим или жертвовала «на церковное строение». В селе была церковь во имя святого Лазаря, где Ульяна венчалась с мужем и куда теперь ходила на богослужения.

В 1570 году на Руси случился неурожай, после чего начался голод. По дорогам бродили нищие, прося подаяния в дворянских усадьбах, где продовольствие было запасено впрок. В ворота усадьбы Осорьиных тоже каждый день стучались голодные и со словами «Господи Иисусе Христе, помилуй нас!» просили подаяния.

Ульяна никого не отпускала без куска хлеба, так что даже свекровь стала на нее сердиться и выговаривать: «Без моего ведома не таскай мужнино добро», опасаясь, как бы сердобольная невестка не раздала все припасы. Тогда Ульяна завела обыкновение обедать не за одним столом со свекром и свекровью, а в своей комнате и половину от своей трапезы оставляла для раздачи нищим.

Свекровь удивлялась и радовалась, что ее невестка чаще обыкновенного стала просить добавки. Ульяна ей пояснила: после рождения детей ей часто хочется есть не только днем, но и ночью… Должно быть, эта ее святая «хитрость» потом все же раскрылась, раз Дружина рассказал о ней в своей повести.

На следующий год к голоду прибавилась эпидемия моровой язвы. Люди умирали «пострелом», дома стояли запертыми: как бы никто не занес заразу. Но Ульяна свободно ходила по имению, принося лекарства в дома слуг, где были больные, нанимала людей для погребения умерших – и, к счастью, болезнь ее не коснулась.

Историки приводят впечатляющие данные о бедствиях, косивших людей в XVI веке, сделанные на основании археологических раскопок: в 1574 году в Муроме было 738 дворовых мест, назначенных для поселения, из них только 111 жилых – все остальные стояли пустыми. Примерно такая же картина была и по всей Руси.

В XVI веке в народе большой популярностью пользовалось сказание «Спор жизни со смертью». Сюжет его прост: молодой богатырь встречает на дороге Смерть в виде старухи, обвешанной всевозможным оружием: мечами, ножами, вилами, рогатинами, серпами, топорами и сетями, – и ни сила доброго молодца, ни знатное происхождение или богатство не спасают его от гибели.

«Ко всем моя любовь равна есть: какова до царя, такова и до нища, и до святителя, и до простых людей, – говорит Смерть юноше. – А если бы я богатство собирала, то некуда мне было бы его уже и класть…»

События в стране тоже не прибавляли оптимизма. После смерти в начале 1584 года царя Ивана Грозного престол унаследовал его второй сын от брака с царицей Анастасией, Федор Иоаннович. Человек болезненный и богомольный, царь Федор не в силах был самостоятельно управлять государством, бразды правления в свои руки взял его советник и брат царицы Борис Годунов.

Кроме Федора, Иван Грозный оставил после себя еще одного сына (от брака с Марией Нагой), царевича Дмитрия, который после смерти отца был отправлен с матерью и двумя дядями в город Углич, в свой «удел», подальше от Москвы.

Весной 1591 года вся страна вздрогнула, узнав о внезапной и загадочной смерти восьмилетнего Дмитрия в Угличе. 15 мая в полдень мать царевича Мария выбежала из своих покоев, заслышав крик, и увидела во внутреннем дворе Углицкого дворца лежащего в крови сына со смертельной раной в горле.

Прибывшая из Москвы следственная комиссия установила, будто царевич во время приступа падучей болезни упал на нож и сам себя зарезал. Стоявший во главе комиссии князь Василий Шуйский через несколько лет изменил свои показания и объявил во всеуслышание, что царевич Дмитрий был убит заговорщиками с подачи Бориса Годунова. Но в народе с первых дней никто не верил в несчастный случай, в насильственной смерти невинного отрока видели предзнаменование новых бедствий на Руси.

Примерно в это же время и Ульяна Осорьина потеряла двух сыновей: один из них был убит кем-то из дворовых людей, другой погиб на царской службе.

Ее свекор и свекровь дожили до глубокой старости и умерли в тот год, когда Георгий находился в Астрахани. Ульяна с честью похоронила родителей мужа, раздав на помин их души богатую милостыню.

Когда муж вернулся со службы, Ульяна стала умолять отпустить ее в монастырь, но он не согласился. Георгий тоже тяжело переживал трагическую гибель двух взрослых сыновей, видя в этом проявление гнева Божьего. Посовещавшись, они решили с Ульяной отныне жить как брат с сестрой («вкупе жити, а плотнаго совокупления не имети»), и прожили так около десяти лет, до самой смерти Георгия.

После смерти мужа Ульяна не ушла в монастырь, но как бы оставила заботы о мирском. Делами в имении управляли ее выросшие сыновья, взяв мать под свою опеку.

Все свои дорогие шубы, украшения, теплую и богатую одежду Ульяна раздала нищим и даже в морозы ходила в сапогах на босу ногу. И сколько ей ни покупали новую шубу или сапоги, она снимала их с себя, если видела продрогших нищих.

Многие в Лазаревском относились к Ульяне уже как к блаженной Христа ради, особенно после одного памятного случая. Как-то зима выдалась настолько холодной, что под ногами земля трескалась от мороза и птицы замерзали на лету. На какое-то время Ульяна перестала ходить в Лазаревский храм и молилась дома. Однажды священник в церкви услышал голос от иконы Божией Матери: «Пойди и скажи милостивой Иулиании, отчего она не ходит в церковь? И домашняя ее молитва угодна Богу, но не так, как церковная.

Вы же почитайте ее, ей уже шестьдесят лет, и на ней почивает Дух Святой».

Священник в страхе прибежал домой к Ульяне, упал ей в ноги и рассказал про услышанное. Ульяна постаралась его разубедить, что все это ему только привиделось («есмь аз грешница»), но после этого случая даже в сильные морозы стала приходить на службу в храм.

В этом эпизоде из повести интересно указание и на возраст Ульяны – 60 лет, значит, эта история случилась уже где-то в самом конце XVI века.

В 1598 году умер царь Федор Иоаннович, последний из династии Рюриковичей. В феврале собравшийся в Москве собор выдвинул на престол Бориса Годунова, и при нем, несмотря на все усилия нового правителя, страна стала погружаться в пучину новых бедствий.

Лето 1601 года выдалось необычным: каждый день, без перерыва, лили сильные дожди, не давая вызревать хлебу, который стоял зеленым, как трава. А в конце августа, на Успение, неожиданно ударил мороз и побил все, что где-то выросло: и рожь, и овес, и пшеницу. Весной оказалось, что погибли и все озимые.

На полях Осорьиных тоже «не прорасте из земли всееное», в имении вымерли все лошади и домашний скот.

Неурожаи продолжались три лета подряд. Историки подсчитали, что за это время голодной смертью вымерла почти треть населения всего

Московского царства. Царю Борису Годунову пришлось открыть все свои амбары для взбунтовавшихся от голода толп, но это была капля в море.

Люди вымирали от голода целыми семьями и дворами. Как пишет Дружина Осорьин, народ дошел до того, что ели самое скверное мясо и даже человеческую плоть. Многие от отчаяния бросали свои дома и уходили в разбой, по всей стране образовались разбойничьи шайки, добывавшие пропитание грабежом чужих имений.

Ульяна давно распродала из дома все ценные вещи – даже дорогие оклады с образов были обменены «на жито» – и умоляла детей и слуг, чтобы они не запятнали себя воровством и разбоем.

Когда же в доме не осталось «ни единому зерну», Осорьины вместе со всеми слугами решились на переезд в свое нижегородское имение Вочнево, где еще оставались кое-какие припасы.

Но после очередной голодной и лютой зимы и в Вочнево пришла безысходная нужда. По весне Ульяна велела отпустить на волю всех слуг, остались лишь те, кто сами не захотели покинуть свою госпожу и ее детей.

Дружина Осорьин пишет, что его мать всю жизнь молилась дома перед иконами Спасителя, Богородицы и Николая Угодника («всю надежду на Бога и на Пречистую Богородицу возглагаше и великого чудотворца Николу на помощь призываше»).

Теперь от старости и слабости она совсем не могла ходить в церковь и молилась дома, также «поминая святого Корнилия, яко не вреди его и домовая молитва, и иных святых».

«…И всякому естеству, ох! и горе! восклицающу», – говорится о лютых годах на Руси в начале XVII века в «Сказании Авраамия Палицына». Но Ульяна Осорьина будто уже не принадлежала ко «всякому естеству». Все эти три страшных, голодных года она, к удивлению домочадцев и слуг, пребывала в ровном и светлом состоянии духа, утешая отчаявшихся. «Ни опечалися, ни смутися, ни поропта… и не изнеможе нишетою, но паче первых лет весела бе», – пишет ее сын.

Вдова Ульяна Устиновна Осорьина умерла в начале января 1604 года – так же тихо и незаметно, как прожила свою жизнь.

Перед смертью она жалела лишь о том, что не сподобилась принять монашество «ради грехов своих». Но окружившие ее смертный одр домочадцы запомнили: когда Ульяна предала Богу душу, все «видяша около главы ее круг злат, якоже на иконах около глав святых пишется».

Тело Ульяны Устиновны отвезли в муромскую землю и похоронили в церкви Святого Лазаря рядом с мужем, Георгием Осорьиным.

О необычайной щедрости доброй вдовы Ульяны Лазаревской в народе долго ходили легенды. Одна из них, записанная Дружиной в его «Повести», напоминает историю святого

Прохора-лебедника. С наступлением голодных времен на Руси этот сострадательный монах Киево-Печерского монастыря научился печь хлеб из лебеды, и по его святым молитвам хлеб из травы был сладким и вкусным. Своим чудесным хлебушком, а еще добытой из пепла солью Прохор-лебедник много русских людей в XII веке спас от голодной смерти.

А в начале XVII века Ульяна Осорьина, дойдя в Вочнево до края нужды, научила слуг выпекать хлеб из лебеды вперемешку с древесной корой.

Окрестные помещики удивлялись и даже упрекали нищих: зачем вы ходите к ней? Чего взять с бедной вдовы, которая и сама помирает с голоду?

«– А мы вот что скажем, – отвечали нищие, – много обошли мы сел, где нам подавали настоящий хлеб, да и он не елся нам так всласть, как хлеб этой вдовы…

Тогда соседи помещики начали подсылать к Иулиании за ее диковинным хлебом».

Отведав хлеб Ульяны, соседские помещики согласились, что нищие были правы, и с удивлением говорили между собой: «Мастера же ее холопы хлебы печь!»

Другая легенда повествует о том, как Ульяна Осорьина встречала последнюю в жизни Пасху.

В середине Великого поста она написала в Муром письмо своему зажиточному родственнику Федору Никифоровичу Дубенскому, умоляя его прислать в Вочнево хоть какое-то продовольствие. Федор Никифорович снарядил подводу, отправив с ней в нижегородские земли двух слуг, Дорошку и Кирюшку, и вручив им послание. В его грамоте говорилось: «На Страшной [Страстной] со всеми запасами быть на месте, чтобы Ульяне к Великому дню была радость, чтобы можно ей было разговеться» – и содержался наказ родственнице быть бережливой.

Подводы с мукой и другими продуктами прибыли в Вочнево как раз накануне Пасхи. Ульяна велела напечь много хлебов, чтобы хватило для всех голодных, кто в великий праздник постучится в ворота ее дома.

Известие об этом мгновенно распространилось по всей округе. После пасхального богослужения люди из разных сел ночью со свечами направились к Вочнево к дому Осорьиных – этот крестный ход в народной памяти остался как «светлая утреня голодных».

Говорят, в то утро сотни людей пришли в гости к Ульяне Осорьиной и все до одного наконец-то наелись досыта.

Праведная София Слуцкая († 1612)

Праведная София Слуцкая.

Икона. Свято-Духов кафедральный собор, Минск, Белоруссия

Разве ты менее рыцарь, чем гордый супруг твой великий?

Соломон Рысинский

На кладбище наконец-то собрались все родственники, самых разных вероисповеданий, даже те, кто не приходил на отпевание. Многие вполголоса переговаривались между собой, обсуждая последние новости.

«София… София… София», – слышался то в одной, то в другой группе взволнованный шепот. При этом все смотрели не на вдову покойного Яна-Симеона – бездетную княгиню Софию из рода Мелецких, а на стоявшую в тесном окружении Ходкевичей маленькую, серьезную девочку со свечой в руке.

Со смертью дяди, которого православные родственники звали Симеоном, а католики – Яном, семилетняя княжна София стала наследницей всего огромного состояния Слуцких князей Олельковичей. Эта красивая кареглазая девочка в черном платье с кружевами была теперь чуть ли не самой богатой невестой во всей Речи Посполитой.

Многие из участников траурной церемонии хорошо помнили ее родителей: Слуцкого князя Юрия Юрьевича и его жену Барбару. Кто-то был у них гостем на свадебном пиру, другие – в числе приглашенных на крестины их единственной дочери.

София c младенчества росла без родителей и унаследовала одну треть всего родового состояния Олельковичей, разделенного ее дедом между тремя сыновьями.

Оба дяди Софии умерли молодыми так же неожиданно, как и ее отец. В июне 1591 года ушел из жизни двадцативосьмилетний Александр, вслед за ним – меньше чем через год – и Ян-Симеон. Оба они не имели детей, и Софии, как единственной наследнице, перешли все обширные земли Слуцкого княжества.

Семилетняя княжна была последней из прямых потомков великого князя Ольгерда по линии киевских князей Олельковичей.

По завещанию деда, помимо Слуцка, София унаследовала и большое Копыльское имение с замком и окружавшими его селами, а также имения Тимковичи, Омговичи, Семежево, Дороги, Савичи, Старицу, Быстрицу и многие другие.

И вот теперь обо всем этом, кивая на маленькую княжну Слуцкую и Копыльскую, шептались собравшиеся на кладбище люди, которые все так или иначе приходились друг другу близкими или дальними родичами.

София стояла в группе родственников по материнской линии, и ее демонстративно держал за руку Юрий Ходкевич. Он приходился княжне двоюродным дядей, хотя по возрасту и цветущему виду вполне мог бы сойти и за старшего брата.

Юрию было двадцать лет, а он уже был жемайтийским старостой, и все говорили, что этот из Ходкевичей точно далеко пойдет. Несмотря на молодость, именно Юрий Ходкевич был официально назначен опекуном княжны Софии, а значит, именем племянницы до ее совершеннолетия будет получать огромные доходы с земель Слуцкого княжества. Во время траурной процессии он стоял, опустив голову, и кому-то показалось – лишь для того, чтобы скрыть довольную улыбку…

Навряд ли София Слуцкая помнила отца, которого лишилась еще в младенчестве, но наверняка знала о нем по рассказам. И уже точно была наслышана от окружающих о своем деде Юрии Юрьевиче Олельковиче-старшем, известном во всей Литве как ревнитель православной веры. При нем в середине XVI века Слуцкое княжество стало центром просвещения.

Под покровительством Юрия Юрьевича-старшего в Троицком монастыре Слуцка обосновался осужденный в Москве на соборе 1554 года бывший игумен Свято-Троицкого монастыря Артемий, человек книжный и очень деятельный. Благодаря стараниям игумена Артемия при

Слуцком Свято-Троицком монастыре (его также называли Тройчанским монастырем или Тройчанами) открылась школа, а позже – и православная семинария, была собрана хорошая библиотека и появилась своя типография.

В одном из писем 1581 года посланный на Русь иезуит Антоний Поссевин сообщает, что «князья русские, каковы например Слуцкий и Острожский, имеют свои типографии и школы, которыми далеко и широко распространяется схизма» – так он называет православную веру. Значит, в это время и школой, и типографией уже активно занимался Слуцкий князь Юрий Юрьевич-младший, отец Софии.

Он тоже был человеком щедрым и широким, пожертвовав в Благовещенскую церковь Слуцкого Свято-Троицкого монастыря настоятельский посох из чистого серебра. В течение двух лет отец княжны собственноручно переписывал Евангелие, после чего велел изготовить для книги бархатный переплет, украсил оклад драгоценными камнями и преподнес ее в дар Слуцкому СвятоТроицкому монастырю. Его рукописное Евангелие сохранилось и до наших дней.

В своем духовном завещании дед Софии велел троим своим сыновьям опекать Свято-Троицкий монастырь и твердо держаться Православия. Но лишь старший его сын Юрий выполнил этот наказ – младшие в силу разных причин перешли в католичество.

Частью родового наследства княжны Софии была фамильная икона Покрова Божией Матери в золотой ризе, с которой девочка никогда не расставалась. Наверняка в доме были и другие оставшиеся от отца и деда православные иконы и книги.

О детских годах княжны Софии известно немного.

Примерно с семилетнего возраста, после смерти дяди Яна-Симеона, она переехала жить в Вильну, в дом к своему опекуну Юрию, в родовое гнездо Ходкевичей.

Католический священник из Кельна, некий Браун, описывая столицу Литовского княжества в XVI веке, обращает внимание на интересную особенность: «В Вильне много храмов каменных, а некоторые деревянные. Последователям разных религий дозволяется каждому держаться своего вероисповедания».

Действительно, в Вильне XVI века на улицах и площадях по соседству, которое не всегда было мирным, стояли православные храмы, католические костелы и протестантские богослужебные дома. При каждом из них были свои школы, типографии, учителя и проповедники разных вероисповеданий вели среди горожан борьбу за свою паству.

Брауна неприятно удивили крепкие православные традиции в Вильне и большое количество верующих в православных храмах. «Религию в этом городе исповедуют особенную, удивительную. Литургию в храмах слушают с великим благоговением. Священник, совершающий великое Таинство, находится за распростертой завесой, которая его закрывает. И когда эта завеса отодвигается, трудно выразить, с каким усердием и сокрушением предстоящие ударяют себя не только в грудь, но и в лицо», – отметил Браун, имея в виду православную традицию осенять себя во время службы широким крестным знамением.

Укреплению Православия в Литовском княжестве в свое время немало поспособствовала Елена (дочь московского царя Ивана III и знаменитой гречанки Зои-Софьи Палеолог), в конце XV века выданная замуж за великого литовского князя Александра Казимировича, ставшего потом королем Польским.

Много интриг плелось вокруг великой княгини Елены, чтобы склонить ее принять католичество, но она осталась непреклонной. При заключении брака Елена взяла с мужа клятвенное обещание «содержать греческий закон, не нудить ее к римскому закону».

Судьба княгини-королевы Елены, похороненной в Пречистенском соборе в Вильне, как в далеком зеркале, отразилась в жизни многих православных в Литве, в том числе и Софии Слуцкой.

Юрий Ходкевич, опекун княжны Софии, человек энергичный и амбициозный, с молодости вершил свои дела по-крупному.

Над Ходкевичами давно висел крупный денежный долг перед литовскими магнатами Радзивиллами, и предприимчивый опекун придумал, как можно с ними расплатиться без денег. Он отдал под «залог» княжну Софию, владелицу колоссального наследства, документально оформив сделку, что по достижении брачного возраста его подопечная будет выдана замуж за Януша Радзивилла. Эта сделка была выгодна Радзивиллам, так как обещала в скором времени значительно приумножить их и без того огромные земельные владения.

До закрепленной в литовском трибунале даты бракосочетания – 6 февраля 1600 года – оставалось еще шесть лет, и навряд ли София догадывалась, какие крупные финансовые дела вершатся у нее за спиной.

Ее наследство делили между собой два клана литовских магнатов – Ходкевичи и Радзивиллы, владевшие в Литве многочисленными замками, землями и целыми городами и связанные между собой запутанным родством.

В середине XVI века к противостоянию Ходкевичей-Радзивиллов добавились и религиозные разногласия.

Европа в тот период переживала движение Реформации, и многие представители литовской знати, обучавшиеся в немецких университетах, тоже увлеклись протестантизмом. В Литве особенно прижился и вошел в моду кальвинизм с идеей господства аристократической верхушки.

Одним из убежденных сторонников новомодной религии стал Виленский воевода и литовский канцлер князь Николай Радзивилл Черный. Он сделался активным пропагандистом идей Кальвина во всей Литве: его семья, слуги во всех имениях под его нажимом обратились в кальвинизм. На площади Вильны на свои средства он воздвиг каменный кальвинистский храм и открыл протестантскую школу, куда приглашал преподавать учителей из Европы.

После его смерти пропагандой кальвинизма с не меньшим рвением занялся его двоюродный брат Николай Радзивилл Рыжий, а затем и его сын – Христофор Николай («Перун»), прославившийся как щедрый меценат писателей и богословов-протестантов. Вот за его-то сына Януша, выросшего в среде убежденных кальвинистов, и была заочно «сосватана» княжна София.

Приверженцы кальвинизма ратовали за свободу от Церкви и обрядов, высмеивали православных и католических священников, воспевая культ разума.

«Наиболее выдающееся у человека – разум… Однако разум порождает такую борьбу и разнообразие мнений и суждений между людьми, что едва осмелишься утверждать, что он возник из одного источника», – писал Соломон Рысинский, близкий друг Януша и придворный литератор Радзивиллов.

Многие литовские аристократы в средине XVI века ударились в кальвинизм, видя в нем нечто передовое, смелое, свободное от всяких условностей.

Но после заключения унии с Польшей мода на кальвинизм в Литве заметно пошла на спад.

В 1569 году на сейме в городе Люблине был составлен акт о вечной унии между Литовским княжеством и Польским королевством, образовавшими единое государство – Речь Посполитую. Правитель избирался сообща на общем сейме, состоявшем из светской знати, католического духовенства и шляхты обоих государств. Внешней и внутренней политикой Речи Посполитой ведал общий сенат («паны рада») и два трибунала – королевский и литовский.

После подписания унии с католической Польшей быть протестантом для литовских аристократов стало невыгодно и уже не так интересно.

Религиозные брожения в Литве XVI века можно проследить на примерах из рода литовских магнатов Ходкевичей.

Гетман Григорий Александрович Ходкевич изначально был православного вероисповедования: именно в его имении Заблудово укрылись бежавшие из Москвы в русскую Литву первопечатник дьякон Иван Федоров и его сотрудник Петр Тимофеевич Мстиславец. На привезенном ими типографском оборудовании в Литве было напечатано «Евангелие учительное», на обратной стороне титульного листа которого красуется фамильный герб Ходкевичей – серебряный гриф с черным клювом и когтями с мечом в правой лапе.

Позднее Григорий Ходкевич вслед за своими братьями Иеронимом и Юрием ударился в кальвинизм.

Старший его брат, Иероним Ходкевич, сначала был католиком, потом – лютеранином, а под конец жизни снова вернулся в католичество, велев похоронить себя в костеле Святого Станислава.

Иероним отправил своего сына Яна на учебу в Виттенбергский университет, откуда тот вернулся убежденным протестантом. Но когда после подписания Люблинской унии в Вильне широко развернул свою деятельность католический орден иезуитов, Ян побывал на диспутах с латинскими проповедниками и перешел в католичество.

Теперь трудно сказать определенно, какую веру исповедовали племянники Яна Иеронимовича – Иероним и Юрий Ходкевич, молодой опекун княжны Софии. Они оба прошли обучение в иезуитском колледже, приняв римско-католическую веру, а дальше…

Известно, что в 1594 году Юрий Ходкевич женился на Софии Радзивилл, убежденной кальвинистке – возможно, к тому времени он уже и сам увлекся новыми доктринами.

Какое отношение все это имело к княжне Софии? Самое непосредственное, ведь она в наиболее восприимчивом возрасте жила и воспитывалась в доме Юрия Ходкевича. А значит, обедала с ним, его супругой и друзьями за одним столом, слушала их рассуждения на религиозные темы. Но маленькую княжну это словно не касалось, обходило стороной, и она с детства хранила верность Православию, как ее отец и дед.

Молодой честолюбивый опекун Софии делал стремительную карьеру: в 1594 году он стал маршалком (почетным представителем) литовского трибунала, что давало ему возможность еще больше размахнуться в своих планах. Но им не суждено было сбыться: 26 октября 1595 года Юрий Ходкевич скоропостижно скончался в возрасте примерно двадцати пяти лет.

После его смерти опекуном княжны Софии официально был назначен его старший брат Иероним, виленский каштелян (комендант замка) и брестский староста. Своей подписью он подтвердил в литовском трибунале все договоренности выдать свою подопечную, по достижении ей брачного возраста, замуж за Януша Радзивилла.

В 1596 году в литовском трибунале началась длительная тяжба между Христофором Радзивиллом («Перуном») и двумя Ходкевичами, Александром и Яном-Каролем, по поводу имения Копысь под Оршей.

Со стороны Радзивиллов выступал отец будущего жениха Софии, со стороны Ходкевичей – двоюродные братья ее опекунов.

По решению литовского трибунала имение Копысь, исконно принадлежавшее Слуцким князьям, перешло к Радзивиллам. Но, после того как Ян-Кароль Ходкевич взял в жены княгиню Слуцкую из рода Мелецких (вдову Яна-Симеона, одного из дядей княжны Софии), он надеялся вернуть себе утраченные владения. Речь идет о том самом гетмане Ходкевиче, который в 1612 году будет участвовать в битвах под Москвой с ополчением князя Дмитрия Пожарского, – но пока его воинственный пыл проявлялся в имущественных спорах.

Тяжба между Ходкевичами и Радзивиллами растянулась на несколько лет, и враждующие стороны становились все более непримиримыми. Тем временем приближалась дата исполнения брачного договора…

Историки до сих пор не пришли к единому мнению: знала ли княжна София о своем предстоящем замужестве? По некоторым данным, молодой князь Януш виделся с Софией Олелько в доме ее опекуна Юрия Ходкевича, и, значит, они могли об этом говорить.

Другие исследователи обращают внимание на тот факт, что документально подтверждена лишь одна попытка Януша посетить Софию в Берестье – по дороге в Венгрию 19 сентября 1598 года. Причем по воле опекуна княжны Софии (тогда это уже был Иероним) их встреча так и не состоялась. Факт этот толкуют по-разному, в том числе и как стремление опекуна скрыть от Софии существование брачного договора, заключенного под крупный денежный залог.

Тем временем взаимные имущественные претензии представителей двух кланов литовских магнатов достигли своего пика: обе стороны стали готовиться к войне. В конфликт уже был втянут и второй опекун Софии, Иероним Ходкевич. Враждующие стороны пытались примирить даже послы короля и киевский униатский митрополит Ипатий Потей, но только подлили масла в огонь.

Зимой 1600 года в Вильне стало собираться войско Радзвиллов – не менее шести тысяч хорошо вооруженных ратников. Иероним Ходкевич тоже превратил свой дом в крепость, вооружив до двух тысяч челяди и выставив на крыше замка двадцать четыре боевых орудия.

Теперь княжне Софии наверняка стали известны подробности заключенного ее опекунами брачного договора. Со всех сторон ей твердили: согласие на брак может остановить кровопролитие…

Никто не узнает, чего стоило юной набожной княжне принять такое решение. Она не стремилась к замужеству, и уж тем более не мечтала о муже-протестанте. К тому же между ней и Янушем была доля родства, и от этого брака она не ждала ничего хорошего, а возможно, имела дурные предчувствия.

Накануне сражения, желая остановить кровопролитие, София все-таки дала свое согласие. Как сказано в ее житии, «во имя мира приняла подвиг крестоношения в браке».

Как тут не вспомнить православную миролюбивую княгиню-королеву Елену, которая за сто лет до этого всеми способами старалась погасить разгоревшуюся войну Литвы с Москвой и слезно писала отцу Ивану III:

«Вся вселенная не на кого другого, только на меня вопиет, что кровопролитие сталось от моего в Литву прихода, будто я к тебе пишу, привожу тебя на войну… Сжалься над своей дочерью. Возьми по старому любовь и дружбу с братом и зятем своим: тогда ты не только мне учинил бы веселие, но и церквам Божиим благосостояние и святителям греческого закона мирное единение и всем людям греческого и латинского закона радость и мне великое в греческой вере утверждение».

Венчание Софии Олелькович и Януша Радзивилла состоялось 1 октября 1600 года в одном из соборов Бреста.

При заключении брака София выдвинула мужу условие: он не должен препятствовать ей свободно исповедовать православную веру и, по завещанию деда, продолжать опекать Слуцкий Свято-Троицкий монастырь.

Молодожены поселились в Слуцке, в то время одном из крупных городов Речи Посполитой.

Русский паломник и путешественник дьякон Трифон Коробейников в своих путевых заметках сообщает некоторые сведения о Слуцке в конце XVI века: «Торги в городе Слуцке больше и лучше, чем в Минске… А в воротах и в остроге стоят воротники и стрельцы с рушницами, иноземца не сказав в острог не пустят». Острог – этот как раз тот самый старый город на правом берегу реки Случ, где стоял княжеский замок Олельковичей и находилась торговая площадь.

При содействии княгини Софии в Слуцке было учреждено Преображенское православное братство, с новой силой заработала типография и школа. Историки называют православные братства стихийно возникшим «органом православной соборности» в сопротивлении униатам.

По Брестской унии 1596 года в Литве у православных повсюду стали отнимать храмы и монастыри, крещение, венчание, погребение было положено совершать только с согласия католического ксендза за установленную плату.

О бесправном положении православных братств можно судить по эпизоду, который произошел в Вильне на Пасху 1598 года.

Гимназия № 1, Слуцк, Белоруссия. Основана в 1617 г. Янушем Радзивиллом

В Светлое Воскресение во время литургии в православном храме появилась толпа студентов иезуитских колледжей. Они стали толкать и теснить богомольцев, не допускать их к Святому Причастию, «слова нестыдливые молвить». Дело дошло до драки, в ходе которой католики выбили все стекла в школе братства, разгромили типографию.

В суде жалобу на зачинщиков погрома не приняли, дело было вынесено в литовский трибунал. На состоявшемся 5 мая заседании судьи посоветовали «виленским братчикам» обратиться в королевский суд в Варшаве, зная, что и там они не найдут правды.

Княгиня София Слуцкая-Радзивилл убедила мужа выхлопотать у короля Польши грамоту, которая запрещала принуждать подданных Слуцка к унии. «Чтобы церкви, архимандриты, игумены, монастыри и братства в княжестве Слуцком и других владениях на вечные времена неприкосновенно, без всякой перемены были сохраняемы в совершенной свободе своего богослужения… уния в эти церкви не должна вводиться никаким насильственным или измышленным способом», – говорится в этом документе.

Слуцкое княжество стало в Литве как бы «свободной зоной» от Брестской унии, где православные священники без опаски служили в храмах, ходили по домам больных со Святыми Дарами и не должны были хоронить единоверцев под покровом ночи.

Княгиня София много занималось благотворительной помощью бедным, вышивая своими руками тяжелые златотканые священнические ризы, и отдавала их в дар церквям. На территории Бобруйского уезда на средства четы

Радзивиллов был построен Покровский храм, куда они, как и в другие церкви Слуцкого княжества, отправляли богатые пожертвования.

Но вот семейная жизнь княгини Софии складывалась горестно. Ее дети умерли во младенчестве: в 1604 году – сын Николай, в 1608 году – дочь Екатерина.

Сама София умерла во время родов мертворожденной дочери 19 марта 1612 года в городе Омельно.

По завещанию, составленному в Новогрудском суде, обширные владения княгини Софии, включающие семь крепостей и дворцов и около тридцати двух деревень, отошли к Янушу Радзивиллу.

Княгиню Софию Радзивилл похоронили в Слуцкой Свято-Троицкой церкви рядом с ее отцом, сделав на внешней стороне крышки гроба надпись: «1612 год, марта 19, представилася благоверная София княжна Слуцкая Олельковна Юрьевичовна Ольгердово племя и положена бысть в монастыре Святой Живоначальной Троицы».

Смерть княгини Софии во цвете лет поразила многих, кто ее знал.

«О! Приносящая счастье душа, изобилье достоинств», – написал о ней поэт Соломон Рысинский, друг ее мужа. В его «Жалобной песни», или «Эпитафии Софии Олельчиц, княгине Слуцкой, похороненной в Слуцком монастыре в 1612 году», есть и такие проникновенные слова:

Звездочка! Ты сохранилась в созвездии Слуцком едина Между литовскими славой ярчайшая первая дочь! Разве ты менее рыцарь, чем гордый супруг твой великий? Сила какая, нагрянув нежданно, тебя унесла?

Януш Радзивилл по-рыцарски хранил верность всем данным супруге обещаниям, впоследствии закрепив их и в своем завещании: «Церкви и монастыри религии старорусской во владениях моих по-прежнему должны сохраняться и потомки должны следить, чтобы не произошло в том никакой перемены».

По этому завещанию несколько поколений Радзивиллов не вмешивались в религиозную жизнь Слуцкого княжества и не пытались силой насадить здесь католичество – эти земли как бы оставались владениями православной княгини Софии. Историки отметили и такой факт: со времени заключения «миротворческого брака» Софии с Янушем все конфликты между Радзивиллами и Ходкевичами разрешались исключительно мирным путем.

София Олелькович-Радзивилл прожила на земле всего 25 лет, 10 месяцев и 8 дней.

Какая короткая жизнь – и такая долгая, на много веков о ней память.

Святитель Василий Острожский († 1671)

Святитель Василий Острожский.

Икона. Сербия. Конец XX в.

Сеявшие со слезами будут пожинать с радостью

(Пс. 125: 5)

В конце XVII века в черногорском Острожском монастыре произошло чудо: из скалы, где прежде находилась келья святителя Василия Острожского, прямо из камня выросла виноградная лоза. Что означало это необычное послание миру? Виноградная лоза – древнейший библейский символ, знак процветания, заботы Бога и святых о своем народе.

У Возлюбленного моего был виноградник на вершине утучненной горы. И Он обнес его оградою, и очистил его от камней, и насадил в нем отборные виноградные лозы, и построил башню посреди его, и выкопал в нем точило, и ожидал, что он принесет добрые грозды, – сказано у ветхозаветного пророка Исайи (Ис. 5: 1–7).

Святой Василий Острожский тоже всю жизнь старался, чтобы его сербский народ принес Богу «добрые грозды» любви.

Для христиан виноградник – это еще и образ Царствия Божьего, напоминание притчи Христа о работниках и винограднике.

Некий хозяин утром вышел нанимать работников в свой виноградник, пообещав плату в один динарий. Он выходил нанимать себе работников и в третий, и в шестой, и в одиннадцатый час, а под конец рабочего дня всем заплатил поровну. Работники, нанятые первыми и проработавшие полный день, стали роптать, и хозяин виноградника сказал одному из них: …друг!я не обижаю тебя; не за динарий ли ты договорился со мною? возьми свое и пойди; я же хочу дать этому последнему [то же], что и тебе; разве я не властен в своем делать, что хочу? или глаз твой завистлив от того, что я добр? Так будут последние первыми, и первые последними, ибо много званых, а мало избранных (Мф. 20: 13–16).

Это толкование подходило и к жизни святого Василия Острожского и его виноградной лозе: несомненно, он был из числа избранных Богом на служение.

Как тут не вспомнить загадочные слова, которые Христос произнес в Своей прощальной беседе с апостолами, выйдя из дома, где происходила Тайная Вечеря, и остановившись возле виноградника: Я есмь истинная виноградная лоза, а Отец Мой – Виноградарь. Всякую у Меня ветвь, не приносящую плода, Он отсекает; и всякую, приносящую плод, очищает, чтобы более принесла плода. <…> Как ветвь не может приносить плода сама собою, если не будет на лозе: так и вы, если не будете во Мне (Ин.15: 1–4).

А еще виноградник, рассаженный по всей земле, – символ апостольского служения.

«И подобно тому как знатный человек, имеющий во владении виноградники и поля, нанимает рабочих, так и Господь, у Которого весь мир подобен винограднику, призвал двенадцать апостолов, даровал им Свою Благодать и благословение и послал их учить людей во всем мире, чтобы те, если захотят жить и на этой земле хорошо, мирно и в любви, а затем наследовать Царство Божие и всегда радоваться, каялись, веровали, крестились во Имя Отца, и Сына, и Святого Духа и имели любовь к Богу и своим братьям», – выразил эту мысль в одной из своих проповедей греческий святой XVIII века Косма Этолийский.

Но самое удивительное, что виноградная лоза, выросшая в XVII веке из скалы в монастыре Василия Острожского, жива вот уже почти триста пятьдесят лет и по сей день остается зеленой.

Василия Острожского называют и сербским, и черногорским святым, и рассказ о его жизни следует начать с истории его страны.

Первое славянское государственное объединение на территории современной Черногории возникло к X веку и носило название Дукля. С XI века в качестве названия этой территории все чаще употреблялось слово Зета.

В 1185 году Зета была присоединена к соседнему княжеству Рашка (на юго-западе современной Сербии) жупаном[2] Стефаном Неманей. Зета признавала власть Неманичей до 1356 года, когда вновь стала независимой под властью феодальных владетелей Балшичей.

В 1421 году, когда угас род Балшичей, жители Зеты избрали своим воеводой Стефана Чарноевича. В 1439 году часть Зеты стала протекторатом Венеции под властью рода Чарноевичей и получила нынешнее название Черногория.

Сыну Стефана, Ивану, выпало принять на себя основной удар османского завоевания. Иван Чарноевич упорно не хотел подчиняться туркам и сделал было попытку получить помощь от Венеции, а когда она не удалась, ушел с частью своего народа в горы. В 1484 году у подножия крутой горы Ловчен была выстроена крепость Цетине, позднее ставшая столицей всей страны, а в то время – основным оборонительным пунктом черногорцев против османов.

По преданию, Иван Чарноевич даже издал такой указ: пока турки ходят по нашей земле, ни один черногорец не имеет права покидать крепость или оставлять свой пост без приказа воеводы, все мужчины должны воевать до последней капли крови.

Есть версия, что как раз от имени национального героя Ивана Чарноевича (или Черного, как его назвали за смуглый цвет лица) страна получила название Черногории, которая сначала просто звалась «Черной горой» или «горами Чарноевича».

Впрочем, по поводу названия молодого государства, появившегося в западной части Балканского полуострова между горой Ловчен и Скадарским озером, есть и другие версии. Считается, что венецианцы так называли эти земли из-за темных хвойных лесов на прибрежных горах.

В документах название страны «Черногория» возникает примерно с середины XIV века, еще до появления на свет доблестного Ивана Чарноевича. Но этот человек настолько воплотил в себе национальный характер черногорцев, что ему готовы подарить и название страны.

Известный французский этнограф и путешественник XIX века Жак Элизе Реклю живописно рисует черты этого национального характера: «У черногорца нет спокойной, плавной поступи серба: он порывист, полон огня, готов ежеминутно схватиться за оружие; за поясом у него торчит всегда целый арсенал пистолетов и ножей».

Этнограф делает еще одно важное наблюдение, помогающее понять, почему с первых дней и на протяжении почти четырехсот лет черногорцы с неослабевающим ожесточением сопротивлялись туркам: «Черногорцы горды, самонадеянны, вспыльчивы и мстительны: они очень свободолюбивы, и подчиниться чужой власти для них невозможно; они всегда предпочтут холод, голод и даже самую смерть рабству и унижениям».

Отголоски таких настроений сохранились в народных преданиях и песнях черногорцев. «Как вырастешь, проси меня у отца, но принеси мне в подарок яблоко – турецкую голову на остром колу», – пели черногорские девушки своим женихам.

Османское завоевание разрушительным смерчем пронеслось по странам всего Балканского полуострова, включая Сербию и Черногорию. Вот какую запись сделал на полях богослужебной книги неизвестный монах за двенадцать лет до рождения Василия Острожского, незаметно переключившись мыслями с библейских страданий на те, что были пережиты им самим.

«В лето 1598-е. Были в те времена скорбь и мука, словно сбылось сказанное Христом в Евангелии. И поднялись тогда турки с великим множеством агарянских воинов: татар, персов, черкесов, скифов. И невозможно было перечесть воинство, что собралось из восточных стран против венгров. И взяли они там несколько городов, ограбили и разорили Угорскую землю. И тогда они вернулись и зимовали в Сербской земле, а диавол, не стерпев тишины среди христианского рода, поднял безбожных и лютых татар. Ох, какие муки тогда испытала эта земля! Вкратце я вам расскажу: села и города сожгли, многие церкви опустошили, святые иконы разграбили, святые места осквернили и раскопали. И тогда, в студеное зимнее время, обнаженные трупы валялись на земле: одни порубленные, другие пострелянные. И не осталось места, где не лежали бы мертвецы: и тропы, и долины, и горы, и поля – все было заполнено мертвыми телами. Других же угоняли в чужую землю и разлучали брата с братом, отца с сыном. И неслись по всей земле горький плач и рыдание. „Увы, горе нам, – говорили они, – лучше бы приняла нас всех одна могила, чем жить нам в чужой земле“, – причитали они и жаловались друг другу. И было запустение во всей земле. По порядку рассказал я то, что видел и слышал, но вкратце записал».

В начале XVII века Черногория официально считалась составной частью Османской империи, хотя ей так и не удалось до конца покорить вольнолюбивых черногорцев. По сравнению с другими балканскими народами, здесь остались привычные формы управления во главе совета старейшин.

В начале XVI века Георгий Црноевич, потомок легендарного Ивана, переселился в Венецию. С этого времени политическими и духовными лидерами черногорцев стали местные митрополиты, резиденция которых находилась в Цетинском монастыре.

Стоян Йованович, как звали в миру святителя Василия Острожского, родился 28 декабря 1610 года в Герцеговине, в небольшом селе Мрконич в Поповом Поле.

Местность эта представляет собой большое известняковое плато в окружении гор и с высоты птичьего полета напоминает пчелиные соты – с многочисленными известняковыми горами, ущельями, пещерами и озерами. В дождливое время года озера заполнены водой, в засушливое – вода постепенно, как в губку, впитывается в известняковую почву, и озера пересыхают.

По легенде, в начале XIII века Попово Поле обошел и благословил святой Савва Сербский. Есть такая старинная загадка: почему в Поповом Поле хорошо, хоть все в воде? И ответ: «Потому что Попово Поле благословил святой Савва – милость ему и слава, так что все здесь весело и здраво».

Во времена сильных дождей в Поповом Поле случались наводнения, о чем свидетельствует запись в летописи близлежащего Завальского монастыря: «В год 1615 случилось великое бедствие: потопом водяным с Попова Поля снесло дома и народ подавило, ибо великие каменья поток нес, чего прежде не помнили никогда. И было это в месяце ноябре, третьего дня, в день обновления храма Святого великомученика Георгия. Тогда был игуменом Серафим».

Упомянутый летописцем Серафим (Йованович), игумен Завальского монастыря, – родной дядя Стояна, а самому племяннику в год того памятного наводнения было примерно пять лет.

Родители Стояна – Петр и Анна (в других вариантах – Анастасия) Йованович – были православными сербскими крестьянами. Стоян был их единственным сыном. По преданию, в детстве он пас овец и помогал родителям выращивать рожь и кукурузу.

В 11 лет родители отдали Стояна в близлежащий Завальский монастырь, где игуменом был его родной дядя. Тот год, когда Стоян перешел в Завальский монастырь в честь Введения во храм Пресвятой Богородицы, ознаменовался лютыми холодами на Балканах.

«В год 1621 сковалось льдом Попово Поле и прошли люди по льду, как по суше», – осталась запись в летописи Завальского монастыря. И кто знает, может быть, среди этих людей, пришедших по льду, были и супруги Йованович, которые привели своего сына.

Завальский монастырь находился на голом и крутом горном склоне, неподалеку от села Завалы в Поповом Поле. Уединенная обитель, высеченная в углублении скалы, появилась в XV веке, далеко славилась своей православной книжностью и поддерживала связи с сербским монастырем Хиландар на Афоне.

В Завальском Введенском монастыре имелись храм, звонница и высеченные в скалах суровые монашеские кельи. Судя по полустертой надписи на стене Завальского храма, в 1619 году при игумене Стефане (за два года до появления в монастыре Стояна) церковь была обновлена и заново расписана.

В монастыре исправно велась летопись, из которой известно, что после лютых холодов, когда от морозов погибли озимые на полях и множество плодовых деревьев, особенно маслин, наступили два голодных года, а следом в Попово Поле пришла эпидемия чумы.

Но и в самые трудные времена в Завальском монастыре не прекращалась интенсивная духовная жизнь: монахи несли свои молитвенные подвиги, обучали детей грамоте, переписывали книги для монастыря.

В начале XVII века южные славяне, в том числе и черногорцы, уже знали книгопечатание, в Завальском монастыре имелись и печатные книги. Через четыре года игумен Стефан отправил своего пятнадцатилетнего племянника в Тврдош, один из крупных монастырей Герцеговины, – это означает, что к тому времени Стоян не только овладел грамотой, но и преуспел в богословии.

В монастыре Тврдош юноша принял постриг с именем Василий в честь святого Василия Великого и вскоре после этого удостоился диаконского, а затем и священнического сана.

В начале XVII века на сербском патриаршем престоле находился сербский Патриарх Иоанн (Кантул), которому принадлежала идея создать единое независимое государство, свободное от власти турок, в состав которого вошли бы Сербия, Болгария, Эпир и Черногория.

В августе 1614 года по инициативе Патриарха Иоанна в Кучах собирался собор («скупщина»), в котором приняли участие представители нескольких славянских стран.

На соборе обсуждались планы совместного отпора туркам, к тому же поддержанные испанским двором, – по сути, речь шла об организации широкого фронта борьбы против османского ига. Об этом стало известно по дороге из Кучи в город Печ, где находилась резиденция сербского Патриарха, Иоанн был схвачен турками и вскоре убит в Стамбуле.

В то время по своему географическому положению Черногория граничила с могущественной Венецианской республикой, и владыки вместе со старейшинами пытались найти в ней своего союзника против османского ига.

Венецианцы-католики ловко играли на свободолюбии черногорцев.

Римский папа пообещал поддержать антитурецкую коалицию, но в обмен на принятие унии. По этому поводу черногорские владыки вели усиленные переговоры и переписку с Ватиканом.

Предполагалось, что православные черногорцы перейдут в подчинение папе римскому, признав догматы Католической Церкви, но при этом сохранят свои православные обряды. Впрочем, были и другие варианты, в которые не были посвящены рядовые священники и монахи, а тем более простой народ. Православные черногорцы ненавидели католиков не меньше, чем турок и с неодобрением смотрели на политические игры высшего духовенства.

Из Тврдоша иеромонаха Василия посылали окормлять села Попова Поля, и он с радостью отправлялся на служение в родные места.

Как-то по дороге Василий зашел в Цетинский монастырь, где находилась резиденция черногорского митрополита Мардария, одного из активных участников антитурецкого движения и переговоров с католиками.

На какое-то время владыка Мардарий задержал Василия у себя, и между ними якобы произошел один крайне неприятный случай.

О нем рассказывают так: владыка Мардарий согрешил со служанкой, обвинив в этом молодого иеромонаха Василия. Василий был осужден на повешение, но упросил судей подождать с исполнением приговора до рождения ребенка у служанки.

Когда ребенок родился, Василий взял его в руки, три раза дунул и спросил, чей он. И к изумлению присутствующих, новорожденный отчетливо проговорил: «Корнетского владыки» – именно так звали между собой местные христиане митрополита Мардария.

Василия оправдали, а Мардария «каменовали» (забросали камнями), насыпав над ним каменный курган, который назвали «могилой Корнетского владыки».

Интересно, что эта история от начала до конца является выдумкой, народной легендой, но весьма характерной.

Она напоминает притчу из патерика, где говорится о случае, который в IV веке произошел с египетским пустынником Макарием Великим. Местные жители тоже обвинили авву Макария в прелюбодеянии, и святой старец не стал оправдываться, молча снес все обвинения – и во время рождения ребенка его невиновность чудесным образом была доказана.

Должно быть, для черногорцев Василий уже в молодости был сродни авве Макарию, таким же хранителем веры святых отцов. А вот владыка Мардарий, замешанный в отношениях с католиками, в народном создании был наказан «каменованием».

Курган из камней с названием «могила Корнетского владыки» в Черногории, возможно, где-то есть, но только к самому Мардарию и его дальнейшей судьбе он не имеет никакого отношения.

Известен показательный случай с участием владыки Мардария, который произошел в Подгорице в августе 1640 года, гораздо позже того, как Василий побывал в Цетине.

Турки убили в Подгорице одного черногорского старейшину, и в ответ разгневанные черногорцы взяли город в плотное кольцо, парализовав всю торговлю. Группа купцов-потурченцев, возвращавшаяся из Венеции, все же сделала попытку проникнуть в город, но была захвачена местными жителями. В плен попал и товар на сумму четыре тысячи реалов.

Конфликт пришлось разбирать при помощи суда. Каждая из сторон выдвинула своих судей, общим числом сорок восемь человек, которые вынесли решение: одним выплатить штраф за убитого старейшину, другим возвратить захваченный товар. А так как черногорцы не спешили расставаться со своей добычей, сорок потурченцев под покровом ночи пробрались в село Синяц на Мораче, где в то время находился владыка Мардарий, взяли его в плен и посадили в тюрьму. Желая освободить владыку, черногорцы вернули весь товар – и на какое-то время хрупкий мир был восстановлен.

Эта маленькая история дает представление о повседневной жизни Черногории первой половины XVII века.

Вскоре Василий отправился на Афон – он давно хотел побывать в сербском монастыре Хиландаре, получить наставления афонских подвижников, увидеть знаменитую библиотеку.

По дороге он заехал в Печ к сербскому Патриарху Паисию I (Яньевацу), который благословил Василия оставаться на Афоне не больше года, а после этого отправиться в Россию за сбором пожертвований для Герцеговины.

По преданию, побывав на Афоне, Василий через Валахию (территория нынешней Румынии) и Молдавию дошел до Киева и собрал в России значительные средства для восстановления разрушенных сербских монастырей.

На обратном пути он снова заехал в Печ. На праздник Преображения Господня Патриарх собрал сербских архиереев, и Василий был рукоположен в епископы.

По мнению ряда историков, он стал митрополитом Захумским (Западногерцеговинским) с кафедрой в монастыре Тврдош в 1638 году, в возрасте двадцати восьми лет. Возможно, это событие произошло и несколько позднее.

Бескомпромиссного митрополита Василия ненавидели и турки, и герцеговинские потурченцы, и агенты латинской унии, не раз искавшие возможность его убить, но для него словно не существовало никакой опасности.

В 1645 году началась война между Венецианской республикой и Османской империей, названная историками Кандийской, в которую почти на двадцать лет были втянуты и черногорцы.

Война еще больше обострила и без того непростые отношения черногорцев с турецкими властями.

В 1648 году в центре Черногории, в монастыре Морача состоялась «скупщина» для избрания нового сербского Патриарха. На соборе обсуждались вопросы относительно унии с Католической Церковью, ориентированной против османов. Митрополит Восточной Герцеговины Паисий был направлен в Рим для переговоров, но в пути был схвачен и замучен турками.

После гибели митрополита избранный на «скупщине» сербский Патриарх Гавриил (Раич) решил объединить Восточную и Западную Герцеговинские епархии в единую Захолмскую митрополию под началом митрополита Василия.

Святитель Василий перенес центр своей митрополии из Успенского монастыря в Тврдоше на окраину города Никшича, где прежде находилась резиденция замученного турками черногорского митрополита Паисия.

Жизнь сербского Патриарха Гавриила тоже закончилась мученичеством за Христа. Два года он провел в России, куда многие православные братья-славяне и греки ездили за пожертвованиями, а по возвращении был заточен в темницу. Патриарх Гавриил был осужден на смерть по обвинению в измене и отказался перейти в ислам, хотя это могло спасти ему жизнь.

1662 год ознаменовался трагическим событием, которое вошло в историю как великое убиение турками сербских князей. В Старой Герцеговине, в Никшиче, мусульманский правитель края зверски замучил шестьдесят семь племенных старейшин.

Притеснения турков становились невыносимыми, и в 1664 году митрополит Василий вынужден был покинуть свою резиденцию под Никшичем. Поводом к этому послужили подложные письма, которые распространили приверженцы католиков, о том, что якобы Василий вел переговоры об унии.

Он думал навсегда поселиться на Афоне, но по дороге его встретили черногорские старейшины во главе с князем-священником Милутином Бошковичем и умолили не покидать родные земли, а лучше выбрать для центра митрополии какое-нибудь место в горах.

В Черногории уединенных мест множество. Есть даже такая легенда: когда Бог создавал мир, в руке у Него был мешок с горами. Вдруг мешок прорвался как раз над Черногорией, поэтому все горы и скалы высыпались в одном месте.

Выбор Василия пал на гору Острог, где находился скальный монастырь Введения во храм Пресвятой Богородицы, в котором подвизалось всего несколько монахов. Сюда митрополит Захумский и перенес свою кафедру.

Интересно, что этот небольшой монастырь, как и Завальский, откуда Василий начал свой путь, тоже был возведен в честь Введения во храм Пресвятой Богородицы. И точно так же находился на труднодоступной горе («острог» на старославянском языке означает «укрепление, укрепленное место») в углублении отвесной, почти неприступной скалы.

Над небольшой пещерной церковью в скале когда-то находилась келья чтимого черногорцами отшельника Исайи, родом из Никшича.

Монастырь Острог, Черногория. XVII в.

Митрополит Василий благословил расширить келью пустынника Исайи Оногоштского (Оногошт – старое название города Никшича) и перестроить ее в храм Честного и Животворящего Креста. Такой выбор, вероятно, был связан с его любовью к Афону и сербскому афонскому монастырю Хиландар.

В 1606 году афонский монах Иоаким, родом серб, по благословению игумена Хиландарского монастыря Иллариона приносил в Черногорию для поклонения Честное Древо Креста Господня.

Это событие, отмеченное в летописи Хиландара («родом из Требинья, постриженный в Жито-мысличе… принес в то время протоигумен Иоаким Хиландарец Честное Древо Креста Господня в Герцоговину»), тем более сохранилось в памяти живших в XVII веке православных черногорцев.

А в Тврдоше, древнейшем монастыре в честь Успения Божией Матери, где Василий принял постриг, по преданию, хранилась великая христианская святыня – частица Креста Господня.

Василий вместе с монахами таскал наверх тяжелые камни для строительства пещерного храма Честного и Животворящего Креста Господня на вершине Острожской горы. Через два года храм был освящен и расписан фресками, которые можно увидеть и в наши дни.

Уединенное место – не значит безлюдное, и тем более не найти такого места, где можно укрыться от человеческой зависти и злых языков.

Вскоре жители окрестных сел стали верить слухам, распускаемым потурченцами, будто митрополит Василий прячет у себя в горах церковные сокровища.

Сохранилось послание к пастве лета 1666 года, в котором «Василий, Божией милостью митрополит Захумский и Герцеговинский», отвечает на эти обвинения: «Пишу уверения ради, да знают христиане, как я был некоторое время в Остроге, в пустыни. Приложил усердный труд свой и имения своего не пощадил Бога ради и Пресвятой Богородицы. Обновил монастырь и для некоторых из братии, и это говорит само за себя. Многие мне делали пакости, но Бог был мне Помощником во всяком благом деле. Пишу я и для того, чтобы знали служители церковные, которые после меня будут служить Богу и Пресвятой Богородице в монастыре Остроге в студеной стене, теплоты ради Божией».

В своем послании митрополит Василий подробно отчитывается, за сколько грошей и у кого он купил землю, за сколько – пшеницу и другие необходимые вещи, делая пояснение: «Это все я подарил церкви в Остроге для питания и утешения братии. Где у меня здесь и другой труд, и другое имущество вложенное, что потратил я за душу свою от усердия, – это вместе с тем, что написано выше. Все предал в руки Всевышнего и Пресвятой Богородицы. Лето 1666. Ведайте об этом».

Недалеко от Острога жил князь Раич, который вместе со своими шестью сыновьями стал всячески притеснять монахов. Дошло до того, что, когда в 1667 году митрополит Василий посетил сербского Патриарха Максима I (Скоплянаца), во время встречи он рассказал ему о притеснениях князя Раича. Патриарх написал Раичу письмо, в котором требовал прекратить вредить монастырю, а вслух высказал предположение, что князя подстрекают «чужие монахи», то есть агенты из Рима.

Митрополит Василий не раз предсказывал князю, что если тот не перестанет творить беззакония, то может лишиться сыновей. Так и вышло: в схватке с шайкой разбойников погибли все, кроме младшего. Убитый горем князь Раич пришел в монастырь просить прощения – и был прощен.

На очередной исповеди митрополит Василий посоветовал князю снова жениться, чтобы восстановить род, а затем венчал своего бывшего врага с новой супругой и покрестил двух родившихся в этом браке детей.

Василий Острожский умер 29 апреля (12 мая) 1671 года в возрасте немногим больше шестидесяти лет.

Его погребли в устроенной им Введенской церкви, а спустя несколько лет из камня возле кельи святого выросла чудесная виноградная лоза.

«Этот мир начался чудом, держится чудом и завершится чудом. Каждый глубокомысленный человек, когда освободится от шума и суеты вокруг себя и начнет думать о существующем, должен прийти к такому заключению», – пишет святитель Николай Сербский («Иоанновский стослов о чудесах»).

Народные предания связывают Василия Острожского с любимым сербским святым – Саввой Сербским, хотя они жили с разницей в четыреста с лишним лет.

По одной легенде, святой Савва ходил по Попову Полю и встретил и благословил мальчика-пастушка. Этот пастушок вырос и стал Василием Острожским. По другой – святой Савва встретил в Поповом Поле девушку, в будущем мать Василия Острожского, и предсказал ей: «Из тебя выйдет чистое-пречистое тело в этот мир».

Для христианской любви не существует расстояний во времени.

В послании «Писарю Веселину Г., который удивляется тому, что святой Савва не писал книг» святителя Николая Сербского есть замечательные слова: «Воистину, мало писал он чернилами на бумаге, но много, очень много писал иным образом: он писал, как апостолы Христовы… Таким образом им написано множество книг, миллионы книг. Сколько есть благочестивых сербов, столько святым Саввой книг написано».

То же самое можно сказать и о сербском и черногорском святом Василии Острожском.

Святитель Митрофан Воронежский († 1709)

Святитель Митрофан Воронежский.

Икона. XIX в. Центральный музей древнерусской культуры и искусства имени Андрея Рублева, Москва

Своим благородством душевным знать и славить Бога

Время правления царя Петра I часто называют Петровской эпохой. За сорок три года нахождения на престоле царь Петр, по меткому выражению Пушкина, «Россию вздернул на дыбы», и, пожалуй, нет в русской истории правителя, чья деятельность подвергалась бы столь диаметрально противоположным оценкам.

Для одних царь Петр – великий реформатор, пробудивший самосознание российского народа и уважение к России во всем мире.

«Петр обладал необыкновенным нравственным величием: это величие выражалось в том, что он не побоялся сойти с трона и стать в ряды солдат, учеников и работников, когда сознал, что необходимо ввести свой народ в силу, до тех пор мало известную и в почете не находившуюся, – силу умственного развития, искусства и личной заслуги», – выражает эту точку зрения известный русский историк С. М. Соловьев («Публичные чтения о Петре Великом. Чтение первое»).

Для других Петр I – и такие суждения часто встречаются у церковных историков – нарушитель естественного течения русской жизни, грубо поправший народные нравы и обычаи, сломавший православные устои, тот, кто заразил русское общество «иноземщиной».

Многие современники Петра вообще считали его антихристом. В народе говорили, будто бы русского государя подменили при рождении или во время его заграничного путешествия.

Но среди живших в Петровскую эпоху был человек, который с редкой зоркостью и здравомыслием видел все сильные и слабые стороны царя Петра.

Родом из села Антилохово (сейчас это Савинский район Ивановской области), он не был знатного происхождения, не принадлежал к высшему обществу и не входил в число царских придворных. Тем не менее он стал старшим другом, а в некоторых вопросах – и советником государя, хотя жил далеко от обеих столиц, в провинциальном Воронеже.

До сорока лет Митрофан Воронежский (в миру Михаил), родившийся предположительно в семье священника, служил приходским батюшкой в храме села Сидоровское Шуйского района.

Он был женат, имел сына, а после смерти жены решил принять монашество. Его сын Иван тоже ушел из села в Николо-Шартомский монастырь, неподалеку от Шуи.

Монашеский постриг Михаил принял в Золотниковской пустыни в честь Успения Божией Матери и был наречен Митрофаном.

Пустынями в России называли монастыри, которые находились в труднодоступных местах, вдалеке от городов. Обитель на берегу реки Золотоструйки как раз и была такой.

Монастырь располагался в красивом березовом лесу (его историческое название – «в Березовском бору новая пустынь Успения Пресвятой Богородицы»). В его стенах Митрофан, скорее всего, и хотел бы окончить свои дни. Но в Золотниковской пустыни он пробыл всего три года и должен был по послушанию перейти в другой монастырь.

«Очень болезную, что мое обещание жить на одном месте не исполнилось», – напишет он позднее в своем духовном завещании, имея в виду монашеский обет пребывать и оставаться на том месте, где принял постриг.

Строгого, образованного, в крепких средних летах монаха быстро заметили и местные крестьяне – прихожане монастыря, и начальствующее духовенство.

Митрофан был поставлен игуменом в Космин Яхромский Успенский монастырь (на территории современной Владимирской области).

Видимо, в характере монаха Митрофана было то, что всегда ценилось в русском народе: сила духа и некая крестьянская основательность, спокойная рассудительность. Он был из тех, кто не говорил, а сразу делал.

Приняв игуменство, Митрофан взялся за строительство каменного храма в честь Нерукотворного Образа Спасителя, а также новых келейных корпусов. Но прежде всего он стал налаживать внутреннюю дисциплину в монастыре.

В середине XVII века в жизни духовного сословия в России царили непорядок и разлад – это видно из многочисленных указов, которыми власти пытались изменить плачевную ситуацию.

В обителях, особенно удаленных от Москвы, наблюдалось «самочиние» настоятелей: по своему усмотрению они селили у себя мирских людей, имели в кельях запасы для пиров. Злостным пороком русского духовенства было и непомерное пьянство.

В описи Космина Успенского монастыря от 1666 года упоминается направленная в обитель грамота царя Алексея Михайловича, в которой говорится: «Игумена Митрофана во всем слушать и почитать, как и в прочих монастырях властей слушают и почитают».

Этот царский наказ свидетельствует о том, что в Космине монастыре с дисциплиной было неблагополучно.

Почти за десять лет игуменства Митрофана в обители многое изменилось: был воздвигнут новый кирпичный храм Нерукотворного Образа, в старых монастырских храмах обновлены иконостасы, паникадила, вся церковная утварь. Для строительства нашлись и камень, и дорогостоящее железо, и мастера, и деньги.

Расторопному, основательному игумену помогали благотворители из окрестных сел и городов, потому что видели: старания Митрофана направлены на то, чтобы богослужения в монастыре проходили благоговейно.

Появились в обители и дорогие книги, например, печатное, богато украшенное Евангелие с позолоченными изображениями евангелистов на крышке. Жители окрестных сел приносили редкие старинные иконы.

Слухи о преобразованиях в монастыре и ее игумене, муже «благоговейном и добродетельном», дошли и до Москвы.

В 1675 году решением московского Патриарха Иоакима Митрофан был переведен на игуменство в обитель Святого Макария Унженского.

На новом месте он с присущей ему энергией и основательностью взялся за внутреннее и внешнее обустройство монастыря, сильно пострадавшего от пожара во время нападений «воровских людей», как называли шайку некого казака Илюшки, дружка Стеньки Разина.

Своей безупречной честностью игумен Митрофан и здесь привлек к монастырю немало жертвователей из богатых бояр и воевод, в том числе и из москвичей.

Особое уважение к игумену выказывал Богдан Матвеевич Хитрово, дворецкий боярин и оружейничий царя Федора Алексеевича, периодически делавший богатые пожертвования, да и не только он один.

В Унженский монастырь перешел и сын Митрофана, Иван, став во многих делах подмогой отцу, – в документах он значится как подьячий Макарьевского монастыря «игуменский сын Иван».

При игумене Митрофане в Унженском монастыре был построен каменный храм Благовещения Пресвятой Богородицы с шатровой колокольней. Храм был освящен 23 июня 1680 года, и в этом же году неутомимый игумен был вызван в Москву и назначен еще и «десятильником» – управляющим Унженской десятиной, в состав которой входили девяносто четыре храма.

Теперь он должен был регулярно совершать пастырские поездки по селам вдоль рек Ветлуги и Унжи и «дозирать святые церкви в ветлужских селах» – прежде всего, нет ли там раскольников…

Всего шесть лет управлял русской Церковью Патриарх Никон, но начатая им реформа по исправлению богослужебных книг и православных обрядов имела долгие последствия.

«Исправа» богослужебных книг делалась в том числе и по новым греческим книгам, напечатанным в Венеции, которым на Руси никто не верил. А после Ферраро-Флорентийского собора, состоявшегося в середине XV века, когда греки подписали унию с католиками, под сомнение ставили и греческие обряды. И когда по велению Никона крестное знамение должно было осуществляться не двумя, а тремя перстами, это вызвало ожесточенный, никем не предвиденный протест.

«К ошибкам в тексте книг привыкли, это понимали. Но чтобы русские обряды повреждены были в сравнении с греческими, этого никак себе объяснить не могли. Для психологии русского консерватизма это было невероятно и непонятно. Такая порча шла бы вразрез с глубоким обратным и вековым (после Флорентийской унии) убеждением москвичей, что отныне именно в Москве, как в III Риме, русские и сохранили подлинную православную старину… В этом вопросе Никон нетактично слепо погнал корабль церковный против скалы III Рима», – анализирует историк и богослов А. В. Карташев глубинные причины возникшего в православной Руси разномыслия, которое получило название раскола.

К тому времени, когда игумен Митрофан по поручению Патриарха Иоакима обследовал церкви в ветлужских селах и заменял старопечатные богослужебные книги на новые, пожар раскола охватил и самые дальние провинции – именно здесь-то раскольники и пытались прятаться от преследования властей.

Пожар – не только в переносном, но и в прямом смысле: в это время по всей Руси начались великие «гари». Фанатики-раскольники целыми семьями убегали в глухие леса и устраивали самосожжения, иногда прямо на глазах посланных за ними стрельцов. Не жалели даже детей – в самоубиении раскольники видели единственный способ избежать печати антихриста и «спастись».

Первый массовый случай «гари» был отмечен в 1672 году, когда сами себя сожгли порядка двух тысяч человек, и такие самосожжения повторялись по всей Руси.

То тут, то там появлялись новые идейные вожди раскола, подстрекающие верующих сжечь себя прежде, чем наступит «конец мира», и тем самым «очиститься».

Эпидемию самоистребления нужно было остановить, и правительству приходилось прибегать к строгим мерам.

Раскол и истерия наблюдались и среди духовенства. Московский Патриарх Иоаким искал опору в своих действиях против раскольников в здравомыслящих священниках и игуменах, в том числе и в провинциях.

К их числу относился и игумен Макарьевского Унженского монастыря Митрофан, считавший старообрядцев-раскольников, прятавшихся по глухим скитам, «развратниками старой церкви» и смутьянами. Митрофану не раз приходилось бывать в Москве по делам своей десятины, и Патриарх Иоаким относился к унженскому игумену с большим уважением.

В 1681 году в Москве был созван московский церковный собор во главе с Патриархом Иоакимом, на котором государственные и церковные власти совместно решили выработать конкретные меры по борьбе с раскольниками и вообще с беспорядками, царящими в епархиях и монастырях.

По приказу царя Федора Алексеевича следовало произвести осмотр всех нищих «монахов», которых великое множество развелось по всей Руси. Отныне монахам запрещалось без особого дозволения переходить из монастыря в монастырь, собирать по селам подаяние, держать в своих кельях личные припасы и спиртные напитки. Прежние монахи, говорилось в указе, содержали себя своими трудами и еще питали нищих, а нынешние не только нищих не питают, но сами чужие труды поедают.

Собором также не дозволялась продажа сомнительных книг и разных рукописных листов, кроме тех, что были изданы печатным двором. Была принята резолюция о привлечении раскольников к гражданскому суду, а также об учреждении в России новых епархий, что давало бы возможность строже наблюдать за порядком в отдаленных провинциях. По первоначальному проекту предполагалось открыть 72 новые епархии и 20 митрополичьих округов, но по существу после собора 1681 года были образованы только четыре новые епархии: Устюжская, Холмогорская, Тамбовская и Воронежская.

Игумена Митрофана срочно вызвали в Москву, и 2 апреля 1682 года он был поставлен епископом Воронежской епархии, став, таким образом, первым архиереем на вновь учрежденной кафедре.

Прежде Воронежские земли входили в состав Рязанской епархии, однако рязанский архиерей редко посещал Воронеж и его окрестности. Это была глухая российская глубинка, куда бежали старообрядцы, ссыльные, спасавшиеся от суда воры и прочие «беглые люди», скрывающиеся от царской опалы.

«У нас место украинское (в данном случае означает „окраинное“. – Ред.) и всякого чину люди обвыкли жить неподвластно, по своей воле», – говорил епископ Митрофан.

Кому-то нужно было «дозирать» и окраины Руси, доверить такое дело можно было только человеку во всех смыслах надежному.

В Москве епископу Митрофану пришлось задержаться в связи с внезапной смертью царя Федора Алексеевича 27 апреля 1682 года.

Вместе с другими архиереями Митрофан проводил в Москве поминальные службы по царю и, конечно, стал свидетелем развернувшейся борьбы за престол.

Власть должен был унаследовать болезненный царевич Иоанн, сын царя Алексея Михайловича от первого брака с Марией Милославской.

Но другой царский сын, Петр, от второй супруги царя Натальи Нарышкиной, подавал куда более заметные надежды. Нарышкиным, родственникам царицы Натальи Кирилловны, при поддержке Патриарха Иоакима удалось возвести на престол Петра, но в результате Стрелецкого бунта Иоанн был провозглашен первым, а Петр – вторым царем.

25 июня 1682 года в Успенском соборе Кремля состоялось венчание на царство Петра Алексеевича и Иоанна Алексеевича Романовых.

Таким образом, в России оказалось сразу два юных царя: десятилетний Петр и пятнадцатилетний Иоанн.

Волнениями в столице воспользовалась Софья, сестра царевича Иоанна. Стрельцы потребовали, чтобы она стала правительницей государства при малолетних царях.

В Москве епископ Митрофан видел стрелецкий бунт и наблюдал знаменитый диспут с раскольниками, который состоялся 5 июля 1682 года в присутствии Патриарха Иоакима, царей Петра, Иоанна и царевны Софьи.

На публичном споре о вере сторону раскольников представлял Никита Добрынин, прозванный его противниками «Пустосвятом». Но вместо диспута раскольники устроили в Грановитой палате Кремля большие беспорядки и даже драку. Они громко укоряли почивших царей Алексея и Федора в неправославии. Затем Пустосвят ударил по лицу недавно рукоположенного Афанасия Холмогорского и Важеского. С трудом удалось пресечь начавшуюся заваруху. Еще долго раскольники не могли успокоиться и бегали по Москве с криками: «Победихом! Победихом!», якобы празднуя победу в диспуте.

Своей исступленностью (сейчас бы это назвали харизмой) проповедники раскола повсюду увлекали за собой народ. В Вязниковском уезде появлялся чернец Капитон, призывавший верующих к самосожжению, а некий Василий Волосатый в Юрьевском уезде, «мужик-неук», вещал, что никому не надо ходить в церковь и принимать церковные Таинства, а для спасения души следует «поститься до смерти».

Проповедники в то время были в большом дефиците, а уж образованные и здравомыслящие – вообще на вес золота.

В конце августа 1682 года епископ Митрофан прибыл в свою Воронежскую епархию, которая в то время существовала только на бумаге.

Нужно было начинать с постройки архиерейского подворья и решать самые насущные дела. 14 декабря 1682 года был издан царский указ об отведении в Воронеже места под двор епископа, развернулось привычное для Митрофана строительство.

По решению собора в состав Воронежской епархии должны были войти города с уездами: Воронеж, Усмань, Сокольск, Елец, Романов, Орлов, Костенск и несколько других. Но из-за противодействия рязанского митрополита Усмань, Романов и Сокольск были оставлены в Рязанской епархии; границы Воронежской епархии пришлось изменить. Все это требовало от епископа постоянной переписки и хлопотливых согласований.

Из Москвы его поддерживали: в вотчину воронежскому архиерейскому дому были определены 210 крестьянских дворов. 2 октября 1683 года в ведение архиерейского подворья также был передан Карачунский монастырь с двадцатью крестьянскими дворами, а через три года приписан еще и Троицкий Борщов монастырь, за которым числилось 175 крестьянских дворов. Все это постоянно увеличивало доходы епархии, а следовательно, давало возможность строиться и развиваться.

В 1684 году Митрофан подал московскому Патриарху Иоакиму челобитную с просьбой о возведении в Воронеже каменного Благовещенского храма на месте деревянного, безнадежно обветшавшего.

Патриарх благословил строительство собора. По указанию из Москвы на его возведение было выделено триста пудов железа из государственных запасов, а для колокольни царь прислал в Воронеж колокол в двести пудов. Каменный пятиглавый Благовещенский собор освятили в 1692 году. В конце XVIII века это было самое большое и величественное здание в Воронеже.

Одновременно с этой стройкой по инициативе воронежского владыки началось строительство новой каменной церкви в Успенском монастыре вместо трех сгоревших деревянных.

Созидательное начало епископа Митрофана проявилось и в реформировании органов епархиального управления. При нем был создан приказ судный духовных дел и казенный приказ – и не просто «на бумаге»: для выполнения указов епископа в Воронеже появились архиерейские домовые приставы.

Архиерей лично разбирал судебные дела, связанные с неподобающим поведением священников и монахов в епархии, строго пресекая пьянство, тунеядство и «соблазнительное бродяжничество». Вместе с тем он защищал священников от всевозможных притеснений со стороны мирян.

Одной из главных забот епископа Митрофана стало воспитание образованного, благочестивого священства, которое будет пользоваться уважением и любовью в народе.

Епископу-строителю некогда было писать пространные литературные сочинения – все свои наказы и заветные мысли он выразил в составленном им «Духовном завещании», преимущественно обращенном к лицам духовного звания.

«Священный чин всей моей епархии: священноигумены, священноиноки и мирские иереи и диаконы и весь священный чин, – сохраните себя от всяких скверных сатанинских нечистых дел; как говорит Златоуст, отвергните от себя пьянство, объедение, лишитесь тяжбы, и свар, и хулы на друга своего и скверного взяточничества, клятвы и лжи, скупости, и ненависти, и лукавства, блуда и всякой нечистоты избегайте. Со всяким вниманием живите и заповедям Господним внимайте».

Зато устных проповедей Митрофан Воронежский и сам говорил много, и призывал к «учительному слову» всех священников епархии. Слишком часто вместо живой проповеди прихожане в храмах слушали уставные чтения из «Пролога» на малопонятном старославянском языке. Епископ Митрофан велел священникам открывать школы, собирать в храмах и монастырях библиотеки, да и самим повышать свой образовательный уровень.

В 1696 году утвердившийся на престоле царь Петр затеял строительство корабельной верфи в Воронеже.

Вот как описывает первый царский приезд в Воронежские края историк С. М. Соловьев: «В начале 1696 года Петр с больной ногой едет в Воронеж. Опять препятствия, задержки: иностранные лекари пьют и во хмелю колют друг друга шпагами; подводчики бегут с дороги, бросая перевозимые вещи; леса горят именно там, где рубят струги; в Воронеже капитан кричит, что в кузнице уголья нет; мороз не вовремя снова леденит реки и останавливает работы; но Петр не отчаивается. „Мы, – пишет он, – по приказу Божию к прадеду нашему Адаму, в поте лица своего едим хлеб свой“. И этот хлеб он ел в маленьком домике, состоявшем из двух комнат…» («Публичные чтения о Петре Великом. Чтение пятое»).

Многие считали корабельное строительство странной и ненужной затеей молодого царя Петра, а затраты на флот чрезмерными и расточительными. Но воронежский епископ Митрофан поддержал деятельность Петра по созданию флота и лично проводил в верфи освящение построенных кораблей.

Рядом с корабельной верфью находились Успенская церковь и монастырь, который стал мешать развернувшемуся строительству. По приказу царя монастырь был объединен с Алексеевским Акатовым монастырем, туда же перенесены все монастырские постройки, кроме Успенской церкви. Хлопотами епископа деревянный храм был заменен на каменный. Работы проводились по инициативе царя и по благословению епископа.

Царь Петр и епископ Митрофан оценили друг друга.

Несмотря на большую разницу в возрасте – Митрофану было семьдесят, а Петру – двадцать четыре года – в главном они были похожи: два неутомимых труженика, непритязательные в еде и роскоши, умеющие с упорством делать дело и добиваться своего.

«Петр работник, Петр с мозольными руками – вот олицетворение всего русского народа в так называемую эпоху преобразований», – пишет С. М. Соловьев («Публичные чтения о Петре Великом. Чтение четвертое»).

Рядом с ним нужно поставить фигуру еще одного преобразователя. За двадцать лет управления Воронежской епархией неутомимым епископом Митрофаном было построено более пятидесяти новых храмов, основаны два монастыря, открылось множество приходских школ.

Царь Петр, не очень-то жалующий монахов, к воронежскому епископу явно благоволил.

В 1696 году, когда русские войска одержали победу над турками под Азовом, Петр I повелел святителю Митрофану именоваться епископом Воронежским и «Азовским». Тем самым Петр как бы причислял Митрофана к участникам своей победы.

В марте и апреле 1699 года по указу царя Петра к Воронежской епархии были приписаны города с уездами: Усмань, Демшинск и некоторые другие – такая щедрость озабоченному военными расходами царю, который все подгребал в казну, была не свойственна.

Начиная с 1696 года Воронеж постепенно становился центром строительства военно-морского флота. В городе появилась своя Немецкая слобода, поселились иноземные мастера, повсюду зазвучала иностранная речь. Обычаи, другая религия, поведение, одежда – все вызывало у воронежцев удивление, а многие пытались подражать заграничной моде.

Успенский Адмиралтейский храм, Воронеж.

XVI в. с позднейшими перестройками

Должно быть, поэтому в своем духовном завещании Митрофан Воронежский так много пишет об иностранцах, предостерегает свою паству не отступать от Православия и даже не вступать с иноземцами в прения о вере.

«Ведь время бурное и дни лукавы, и люди на зло уклонились…»

Это сразу обо всех: и о раскольниках-старообрядцах, изолировавших себя от церковной жизни, и о тех, кто соблазнялся западными обычаями.

В житии Митрофана описан его конфликт с Петром I, случившийся во время одной из поездок царя в Воронеж.

Однажды царь пожелал видеть у себя епископа Митрофана. Тот отправился к царю, но, войдя во двор, ведущий к царскому дому, увидел статуи греческих богов и богинь, поставленные по царскому приказанию в качестве украшения.

Епископ Митрофан тотчас развернулся и пошел домой. Об этом доложили Петру, который, не понимая, почему епископ Митрофан пошел обратно, снова отправил к нему посыльного с приказом явиться. Но святитель ответил царю через посланника: «Пока государь не прикажет снять идолов, соблазняющих весь народ, я не могу войти в его дворец».

Услышав эти слова, Петр пришел в гнев, начал грозить воронежскому епископу всеми карами, вплоть до смертной казни. Когда угрозы дошли до архиерейского дома, Митрофан спокойно сказал: «В жизни моей государь властен; но неприлично христианскому государю ставить языческих идолов и тем соблазнять простые сердца».

И вскоре царь Петр велел убрать статуи, которые стали причиной его ссоры с епископом. Сразу после этого Митрофан явился к нему в дом, и они продолжили свое общение.

В духовном завещании епископ Митрофан напишет, обращаясь к священникам, чтобы каждый «да со страхом и трепетом все священные церковные службы творит, и пусть не стыдится никого и не боится, даже самого царя».

Царь Петр признал стремление епископа к порядку и «благочинию»: в конце концов статуи – всего лишь «украшательство»… Важно, что молодой правитель, всегда скорый на расправу, сумел побороть гнев, а это было куда труднее, чем расстаться с заморскими статуями.

19 августа 1700 года Россия объявила войну шведам, началась Северная война – армии требовались корабли, пушки, оружие, солдаты.

«Св. Митрофан 4000 руб. экономии отдал на жалование морских солдат, в Воронеже бывших (1700 г.), а в следующий год дал еще 3000. Царь пожаловал ему две грамоты. Впоследствии повелел к его дому приписать многие крестьянские дворы», – напишет А. С. Пушкин в «Истории Петра I».

Эти значительные по тем временам суммы – четыре тысячи, а потом еще три на жалованье ратным людям – были не в каждой архиерейской казне. В знак благодарности Петр наградил грамотами и запомнил щедрость своего старшего друга.

Существует версия, будто бы именно Митрофан Воронежский благословил Петра I на строительство Санкт-Петербурга. Эта сцена запечатлена на новом шестиметровом памятнике святителя Митрофана в Воронеже.

Документально этот факт не подтвержден. Возможно, в устных беседах Петр не раз обсуждал с епископом свое намерение построить новый город на Неве и тот его одобрил.

В августе 1703 года епископ Митрофан тяжело заболел и был пострижен в схиму с именем Макарий, в честь преподобного Макария Унженского, основателя монастыря, где когда-то он шесть лет игуменствовал.

В своем духовном завещании епископ Митрофан написал: «А келейных денег у меня нет… не имам в келии своей ни злата, ни сребра, что дати на воспоминание души моей грешной».

Митрофан Воронежский скончался 23 ноября 1703 года в возрасте 80 лет.

В записи одного из современников читаем: «В лето от Рождества Христова 1703 г. ноября 23 в шестом часу дни во второй четверти, во вторник, между патриаршества, изволением Всемогущего Бога он, преосвященный Митрофан, епископ Воронежский, а в схиме Макарий, отошел в вечное блаженство».

Тот, кто делал эту запись, еще не знал, что период «между патриаршества» растянется больше чем на двести лет. После смерти в 1700 году Патриарха Адриана царь Петр вовсе упразднил патриаршество. В 1721 году будет учреждена особая духовная коллегия под названием Священный синод, подчиненная царю.

А в 1703 году, узнав о смерти воронежского епископа, царь Петр I ускорил свой приезд в Воронеж и присутствовал на погребении Митрофана.

После заупокойного богослужения Петр I обратился к присутствующим со словами: «Стыдно нам будет, если мы не засвидетельствуем нашей благодарности благодетельному сему пастырю отданием ему последней почести. Итак вынесем его тело сами».

Царь лично нес гроб владыки, а после похорон епископа Митрофана в Благовещенском соборе Воронежа грустно произнес: «Не осталось у меня такого святого старца».

Мудрые советы Митрофана Воронежского из его духовного завещания многие знали наизусть:

«Употреби труд, храни умеренность – богат будешь.

Воздержанно пей, мало ешь – здрав будешь.

Твори благо, бегай злого – спасен будешь».

Равноапостольный Косма Этолийский († 1779)

Равноапостольный Косма Этолийский.

Современная икона. Греция

И я недостоин целовать ваши ноги,

не то что учить вас, ибо каждый из

вас дороже всего мира

«Они бежали за ним, целуя руки и ноги, почитая его словно настоящего спасителя, даже те, кто находились вне закона, примирялись со своими врагами и впредь жили мирно», – записал некий Дзонца, информатор венецианских властей, в своем отчете о деятельности Космы Этолийского на острове Кефалония.

Странствующего проповедника Косму православные греки называли Патрокосмасом (батюшкой Космой), греческим пророком, новым апостолом, своим святым. «Святой Божий, скажи мне…» – обращались к нему люди во время его проповедей.

И Дзонце было поручено разузнать, о чем этот «второй Павел» говорит с народом, не призывает ли греков к восстанию против властей?

Не сказать, чтобы это задание было особенно трудным: Косма ни от кого не скрывался.

Мало того, он заранее оповещал, в каком селении и в какой день обратится к народу с проповедью.

Время тоже было известно – обычно его встречи проходили вечером, на закате солнца, когда крестьяне заканчивали полевые работы и возвращались домой.

Ни одна, даже самая большая, церковь давно уже не могла вместить всех желающих услышать Косму. Потому-то он и говорил свои проповеди где-нибудь под открытым небом. И на поле, заполненном людьми, сразу же воцарялась такая тишина, что было слышно жужжание шмелей в цветах.

Однажды во время его речи вдруг слишком громко застрекотали цикады, мешая говорить. Тогда Косма обернулся к дереву и сказал: «Замолчите!» – и цикады тут же смолкли.

Грамотные люди старались записывать проповеди Космы Этолийского, чтобы потом пересказать их соседям или родне из дальней деревни.

В этих сохранившихся текстах, словно в магнитофонной записи, сквозь столетия слышится проникновенная интонация греческого святого XVIII века Космы Этолийского и даже его ласковое, отеческое ворчание: «Сейчас вы все хотите поцеловать мне руку. Всеблагой Бог да благословит вас. Если вы все броситесь за благословением, задавите меня насмерть. Разве не лучше будет, если вы поцелуете икону Господа нашего Иисуса Христа и попросите Его хранить меня от козней диавола и иудеев, которые тратят огромные деньги, чтобы погубить меня? И я буду молиться за вас. Ладно, дети мои, чтобы вас не расстраивать, вот вам мое благословение, только встаньте по порядку, по правую и левую от меня сторону. И не надо меня дергать за руку в разные стороны, а то разорвете меня на части, я ведь тоже человек, а не Ангел. Дайте дорогу, христиане. Всечестные отцы и певчие, давайте споем „Ангел во плоти“».

Констас, как звали в миру блаженного Косму Этолийского, родился в 1714 году в небольшой греческой деревушке Мегало Дендро (Большое Дерево) в Этолии.

Родители Констаса были бедными ткачами: отца звали Димитрием, имя матери в истории не сохранилось. Оба они были родом из Эпира, северо-западной области Греции, и примерно в 1700 году из-за преследования турецких властей в числе других греков вынуждены были бежать из родных мест и обосноваться в Этолии.

Этолия – горная область в центральной Греции, по ее имени святого и называют Космой Этолийским.

«Мое земное отечество – провинция Апокуро находится в епархии епископа Арты (город в Центральной Греции. – Ред.). Мой отец, мать, весь мой род – все благочестивые православные христиане», – скажет о своей семье Косма в одной из проповедей.

В семье было двое детей: Констас – младший и Хрисанф – его близкий друг и единомышленник с детских лет.

Мост Арты, Греция. 1602 г.

Можно с уверенностью сказать, что эти двое греческих мальчиков из глухой горной деревушки, Хрисанф и Констас, были самородками, обладавшими врожденной тягой к знаниям и незаурядными способностями.

В их деревне не было ни школы, ни учителей, ни книг, но они обошли все окрестные горы, чтобы добыть себе и знания, и образование. Братья с детства уходили на много километров от дома, если слышали, что где-то в горах есть монастырь с библиотекой, а в дальнем селе – школа. Они сами нашли тех, кто научил их читать и писать, и потом всю жизнь не расставались с книгами.

В возрасте двадцати лет Констас уже учительствовал в общине соседнего села, одновременно продолжая обучение разным наукам под руководством некоего наставника Феофана.

Согласно народным преданиям, в этолийском селении Таксиархис он открыл свою первую школу, где учил народ, сидя на камне, под пение птиц и стрекот кузнечиков в траве. Тот самый камень, на котором сидел блаженный Косма Этолийский, просветитель греков, можно увидеть и сегодня.

«Зимой он учил в храме, летом – в тени деревьев. Он преподавал, не заглядывая в книги», – пишет авторитетный исследователь жизни святого Афанасий Зоитакис.

Пройдут годы – и Косма возьмет себе в ученики весь греческий народ, умея просто и понятно объяснить любое, даже самое отвлеченное богословское понятие. Например, как это: «Бог – всеведущ и вездесущ?» Да очень просто, скажет Косма: «Человек же может умом своим одновременно находиться в городе или дома, размышлять о своих детях, и в то же время ум его продолжает находиться в голове. Человек, который есть творение Божие, обладает такой возможностью. А Бог разве не в силах, находясь на небе, быть повсюду?»

В возрасте примерно тридцати лет Констас отправился на Святую Гору Афон и был принят в один из лучших «университетов» того времени – в Афонскую академию при Ватопедском монастыре, так называемую Афониаду.

Курс обучения в Афониаде длился девять лет и включал в себя последовательное изучение богословия, грамматики, арифметики, геометрии, физики, философии, латыни и древнегреческого языка.

После окончания академии Констас принял монашеский постриг с именем Косма и остался в афонском монастыре Филофей, где был рукоположен в иеромонахи, то есть стал еще и священником.

Но тихая молитвенная жизнь в монастыре за изучением древних манускриптов была не тем, чего он так долго искал. Косме хотелось быть кому-то нужным и полезным, служить ближнему…

«Однажды я услышал слово, сказанное Господом нашим Иисусом Христом о том, что христианин – будь то мужчина или женщина – должен заботиться не только о своем спасении, но равным образом должен печься и о том, чтобы не впали в грех его братья. С тех пор как я услышал его, оно долго точило мое сердце, как червь точит дерево, и я размышлял, не зная, что предпринять», – будет вспоминать Косма Этолийский о времени выбора жизненного пути.

Слова из посланий апостола Павла – Никто не ищи своего, но каждый пользы другого (1 Кор. 10: 24) – звучали для него как обращенный лично к нему настойчивый призыв.

«Принимая во внимание мою безграмотность, я посоветовался с духовными наставниками, архиереями, патриархами и открыл им свою мысль, что, если дело проповеди угодно Богу, не стоит ли мне за него взяться, и все они единогласно стали меня к нему побуждать, говоря, что это дело благое и святое» («Слова Космы Этолийского. Слово первое»).

Получив одобрение афонских старцев, Косма отправился в Константинополь, где в то время жил и обучался ораторскому искусству его старший брат Хрисанф. Наверняка они горячо обсуждали необходимость проповеди для простого народа, для таких малограмотных, но благочестивых людей, православных греков, как их родители и деревенские соседи.

Эту мысль Косма не раз будет повторять и публично: «Какую великую нужду в Божьем слове имеют братья мои, христиане! Поэтому ученые люди должны стремиться не в господские дома, не ко двору вельмож и не ради богатства и земной славы расточать свою ученость, но, чтобы приобрести небесную награду и неувядающую славу, более всего должны стремиться учить простой народ, живущий в великом невежестве и грубости…» («Слово первое»).

В Константинополе Косма сумел встретиться с константинопольским Патриархом Серафимом II, который дал ему благословение и разрешение заниматься миссионерской деятельностью в деревнях Фракии.

Шел 1760 год, когда иеромонах Косма в возрасте примерно сорока шести лет отправился к людям на проповедь.

Вероятно, первое время греческие крестьяне не принимали его всерьез, а если и приходили послушать, то скорее из любопытства.

Но Косма не унывал – он вообще умел над собой подтрунивать: «Знаю, что и надо мною смеются, говоря: „Теперь пришел ты, противный монах, чтобы нести здесь отсебятину“. Слова, которые я говорю вам, не мои, а Духа Святого. Мои – только мои грехи. Кто хочет, пусть верит, каждый наделен свободной волей и может поступать, как пожелает. Я лишь исполняю свой долг, свою работу» («Слово пятое»).

Странствующий по деревням миссионер везде говорил об одном и том же – о любви к Богу и ближнему – и так, что его понимал любой безграмотный пастух.

«– Есть ли среди вас тот, кто имеет любовь к своим братьям? Пусть он поднимется и скажет мне об этом. Я благословлю его и велю всем христианам простить его, и он получит такое прощение, которое не смог бы купить и за тысячу мешков с деньгами.

– Я люблю Бога и моих братьев, учитель.

– Хорошо, дитя мое, вот тебе мое благословение. Как твое имя?

– Костас.

– Каким ремеслом ты занимаешься?

– Я пасу овец.

– Ты взвешиваешь сыр, который продаешь?

– Взвешиваю.

– Ты, дитя мое, научился взвешивать сыр, а я научился взвешивать любовь. Стыдятся ли весы своего хозяина?

– Нет.

– Как мне понять, дитя мое, любишь ли ты своих братьев? Я взвешу твою любовь и, если она правильная, благословлю тебя и попрошу всех христиан простить тебя. Отныне, куда бы я ни пошел проповедовать, я везде буду говорить, что люблю господина Костаса больше жизни. <…> А теперь скажи: любишь ли ты того нищего ребенка?

– Люблю.

– Если бы ты действительно любил его, ты бы купил ему рубашечку (ведь он раздет), и он

молился бы о твоей душе. Вот когда любовь твоя была бы настоящей, а сейчас она недостаточная. Разве не так, христиане?» («Слово первое»).

Поначалу многим было даже удивительно, что этот странствующий по греческим деревням проповедник никого не обличал и отказывался брать деньги за проповеди, молебны или поминальные службы. А если кто-то из зажиточных крестьян все-таки настаивал на плате, тому он советовал лучше купить на эти деньги для односельчан нательные кресты и четки, а для бедных женщин – платки, чтобы они не ходили с непокрытой головой.

Себе же Косма никогда ничего не брал, говоря: «И как же вы хотите меня наградить? Деньгами? А что я с ними буду делать? По милости Божьей, у меня нет ни кошелька, ни сундука, ни дома, ни другой рясы, кроме той, которая на мне… А если все же хотите дать мне денег, вам придется дать мне и мешок для них, и человека, чтобы его носил, потому-то я ленив и не могу их волочить. Если хотите дать мне денег, не лучше ли вам дать мне камней и черепицы. Если бы я странствовал ради денег, я был бы сумасшедшим и безрассудным. Они мне не нужны, дети мои. Но что же тогда является моим вознаграждением? Чтобы вы собирались по пять-десять человек и беседовали об этих священных истинах, о которых я вам рассказал, запечатлевали их в ваших сердцах, чтобы они вели вас в жизнь вечную.»

Выпускник Афониады, он, конечно, обладал обширными научными познаниями и хорошо владел литературным греческим языком («Я, христиане, посвятил учебе сорок-пятьдесят лет… глубины мудрости изучил»), но предпочитал нарочно притворяться немного неучем.

Он вворачивал в свои речи просторечные словечки или грубоватые обращения из крестьянского быта – лишь бы быть понятным слушателям.

«– Благородные братья, вы хотите быть людьми или ослами?

– Людьми, – раздавалось в толпе.

– Тогда сделайте тело рабом, а душу его госпожой, и будете называться людьми».

Его учитель грамматики в Афониаде, знаменитый филолог Панайотис Паламас, ратовавший за соблюдение норм греческого языка, наверное, был бы шокирован, услышав проповеди Космы. Зато греческие крестьяне с удовольствием слушали в его изложении все христианское вероучение от Сотворения мира до Воскресения Христа, иногда по два-три вечера подряд.

Но теории Косме было мало, он в любой момент мог остановиться и обратиться к кому-нибудь с вопросом: любит ли он смирение?

А выслушав ответ, сказать: «Ты, говорящий, что любишь смирение, разденься и обойди всех людей вокруг. Не хочешь? Сделай другое – срежь половину своих усов и выходи так на рынок. И это не хочешь сделать? Стесняешься? Я говорю это не только тебе, но и всем, чтобы слышали. Не говори, что ты смирен, внутри тебя сидит свинья гордости. Видишь меня с этой бородой? И она вся наполнена гордостью».

Встреча с Космой зачастую кардинальным образом меняла жизнь людей.

Рассказывают о легендарном разбойнике Тоцкасе из селения Загори, который после проповеди Космы не только оставил свое ремесло, но на собственные средства купил сорок больших медных крещальных купелей для греческих храмов, а потом выстроил церковь Святой Параскевы в селении Аплохори, и потом еще и мельницу, благодаря которой содержались храм и школа в деревне Дервизана.

И не его одного после проповедей Космы охватывал настоящий порыв добра и щедрости. На собранные во время молитвенных собраний деньги во многих греческих деревнях строились храмы, школы, часовни. В последние годы Косму постоянно сопровождали несколько ювелиров, выкупавших сдаваемые людьми украшения. Часть полученных средств отправлялась на строительство школ, другая – на содержание священников и учителей, третья шла под залог в банк, чтобы в будущем обеспечить работу уже существующих школ. Таким образом, незаметно выстраивалась система бесплатного народного образования Греции, одним из основателей которой считают Косму Этолийского.

«Когда я только начал проповедовать, меня посетил помысел: почему бы мне не брать за свою проповедь деньги (а надо сказать, я был сребролюбцем и любил деньги, не то что вы, нелюбящие и презирающие их, не так ли?)» – незаметно подбадривал он жертвователей.

Подсчитано, что за время его деятельности богатые греки купили более четырех тысяч больших медных купелей (по цене 12 грошей за каждую – большие деньги по тем временам!), раздав их по храмам в греческих селах. Бедному народу было роздано более 300 тысяч четок, 400 тысяч платков и косынок, большое количество православных книг.

Появление Космы в том или ином селе стало превращаться в праздник, большое общенародное торжество.

Странствующий миссионер приносил с собой скамейку, что-то вроде небольшой кафедры, и говорил с нее, чтобы его было слышно и в дальних рядах. Рядом устанавливали большой деревянный крест. Вечерняя проповедь переходила во всенощное бдение под звездным небом, а иногда прямо на поле устраивалась общая поминальная трапеза или служились молебны святым.

Покидая село, Косма оставлял на поле крест в память о молитвенном собрании, а скамейку забирал с собой и отправлялся в другое место.

В последние годы на место богослужения помощники Космы приносили даже особые стосвечные деревянные подсвечники. Эти переносные подсвечники потом разбирали, а свечи раздавали всем на память.

Путешествие Космы по греческим селам с каждым годом все больше напоминало торжественный крестный ход, в котором принимали участие его многочисленные ученики, монахи, священники, сельские учителя.

Сначала в одиночку, а потом таким крестным ходом за двадцать лет миссионерского служения Косма Этолийский обошел всю Центральную Грецию, Сербию, Малую Азию, Албанию, многие греческие острова в Эгейском море.

Все эти годы оставался неизменным непринужденный, доверительный тон его проповедей. Например, разговор об устройстве школы в селе Косма мог начать с шутливой просьбы «подарить» ему своих детей.

«Я буду их благословлять, просить у Бога, чтобы они были здоровыми и жили счастливо, а вы будете питать их телесно, – вместе будем о них заботиться», – говорил он крестьянам.

А когда те весело соглашались, удивленно спрашивал:

«– Хорошо, чада, вы мне подарили своих детей, а есть ли у вас школа для их обучения?

– Нет, отче святый.

– Таких детей неграмотных вы мне подарили? Зачем они мне? Заберите их на здоровье. Я человек гордый, дети как поросята мне не нужны.

Если хотите, подарите мне и школу, здесь, в селении вашем, чтобы учились дети ваши грамоте, знали, куда идут и зачем живут, и тогда я пожелаю им здоровья и преуспеяния. Хорошо будет, если вы все вместе соберете денег и устроите школу, найдете управляющих и учителей для нее, чтобы бесплатно учились все дети: и бедные, и богатые».

Шутки шутками, но за двадцать лет апостольских трудов Космы Этолийского его стараниями были открыты сотни греческих школ.

В письме брату Хрисанфу он уточнял, что создал «10 гимназий, преподававших древний диалект и науки, но 200 начальных, для чтения, школ».

«Братья мои, как чудны Таинства нашей Святой Церкви! Но они сокровенны. Поэтому вы все должны учиться грамоте, чтобы понять, как жить», – говорил Косма, призывая соотечественников учиться греческому языку, «языку Церкви».

Его брат Хрисанф тоже посвятил свою жизнь просвещению греков. Он преподавал в разных учебных заведениях, в том числе в патриаршей академии в Константинополе и в школе на острове Наксос, которой заведовал вплоть до своей кончины в 1785 году.

За Космой давно повсюду ходили следом осведомители от турецких или венецианских властей, опасаясь, как бы он не призывал народ к восстанию. Но миссионер никогда напрямую не говорил об освобождении греков от турецкого ига, обтекаемо называя его «желаемым» или «чаемым». «Желаемое придет к вам в третьем поколении, его увидят ваши внуки», – произнес он как-то в Эпире. И действительно, освобождение этой греческой провинции случилось во время Балканской войны 1912–1913 годов, когда еще живы были внуки его слушателей.

Для греков несомненно, что Косма Этолийский обладал от Бога даром прозорливости, и примеры тому то и дело встречаются в его проповедях.

«Повод к началу мировой войны – событие в Далмации», – как-то сказал Косма. Об этом предсказании вспомнили в XX веке, когда 28 июня 1914 года в Далмации, в Сараево, было совершено убийство эрцгерцога Фердинанда, ставшее поводом для начала Первой мировой войны.

«Вы увидите, как повозка без лошадей будет мчаться быстрее зайца».

«По небу будут летать птицы с металлическими носами и крыльями».

«Придет время, когда люди будут разговаривать из одной дальней местности с другой, например из Константинополя с Россией».

Что это, как не предсказания о появлении автомобилей, авиации, телеграфа, сделанные еще в XVIII веке?

Нашлось даже пророчество святого Космы об интернете и мобильных телефонах: «Придет время, когда весь мир будет опоясан (связан) одной ниткой».

У турецких властей не было повода к преследованию Космы: в своих проповедях он хотя и говорил загадочные вещи, но не призывал к восстанию против османского ига. Со стороны даже могло показаться, будто он призывает греков к покорности.

«Христиане, хочу вам посоветовать одну вещь. Если хотите, соберите все ваше оружие и отдайте его вашим начальникам со словами: „Оно не наше. Нам Христос подарил Крест, а не оружие“» («Слово пятое»).

Возможно, он на самом деле знал то, что от других было скрыто: рано воевать, для успешного освободительного движения нужно накапливать силы. И главная сила православных греков – вера в Бога. С таким «сладчайшим Вседержителем и Владыкой» они, когда придет время, освободятся и от султанов, и от венецианских дожей.

«Чада мои любимые во Христе, сохраняйте мужественно и бесстрашно нашу священную веру и язык наших предков, так как оба этих понятия – суть нашей любимой Родины и без них нация наша погибнет. Братья, не отчаивайтесь. Божественное Провидение хочет однажды ниспослать нашим душам небесное спасение, чтобы воодушевить нас на освобождение от того жалкого состояния, в котором мы сейчас пребываем», – сохранился призыв в одной из проповедей Космы Этолийского.

Он видел, что многие из православных не выдерживали и принимали мусульманство.

К XVIII веку это явление приняло повсеместный и массовый характер. От христианской веры отказывались целыми семьями, общинами и городами. Например, в 1759 году в Центральной Македонии в мусульманство перешло население целого района во главе с митрополитом.

Проповеди Космы были похожи на встречную волну, идущую, казалось бы, вразрез самому движению истории, и возвращали многих греков в лоно Православной Церкви.

В XVIII веке турки в обмен на лояльность наделили Патриарха и архиереев политической и судебной властью, сделав этнархами – начальствующими над христианским народом. Для многих епископов испытание властью оказалось не под силу: в своих епархиях они вели себя как местные князьки и творили произвол, церковные должности покупались и продавались. Народ утрачивал доверие к священнослужителям и вообще к Церкви.

Странствующий проповедник Косма действовал с благословения и разрешения константинопольских Патриархов Серафима II, а потом Софрония II и официально не был прикреплен ни к одной греческой епархии. Он не хотел для себя ни денег, ни власти.

«Перехожу с места на место и учу братьев моих по силе своей – не как учитель, но как брат, ибо у нас только один Учитель – наш Христос», – говорил он («Слово первое»).

И его бескорыстное служение лучше любых слов выражало главную суть христианства. «Христиане, имеете ли любовь между собой? – спрашивал он, стоя на деревянной скамье посреди поля. – Если хотите спастись, ничего другого не ищите в этом мире, кроме любви».

И объяснял смысл христианских заповедей так, что их понимал даже ребенок: «„То, что ты ненавидишь, – говорит Господь, – и не хочешь испытать от других, сам не делай никому“. А теперь подумай, чего ты хочешь? Хочешь, чтобы тебя обокрали, оклеветали, убили или сотворили тебе другое зло? Конечно же нет. И сам тогда не поступай так со своими братьями, и спасешься».

Но чем больше возрастала популярность Космы в народе, тем больше у него появлялось врагов, особенно в среде торговцев и ростовщиков.

«В воскресный же день следует нам прекращать работу, ходить в церковь, стоять там со благоговением, слушать Святое Евангелие и внимать другим книгам нашей Церкви – вот что заповедует нам Христос», – говорил Косма грекам, и в тех селениях, где он появлялся, вскоре вообще закрывались воскресные базары, а торговый день переносился с воскресенья на субботу.

Он призывал народ не занимать денег у ростовщиков, не покупать дорогих украшений, а лучше тратить эти деньги на устройство новых школ, – и после его проповедей греки все реже заходили в ювелирные мастерские или лавки менял. Это приводило в бешенство купцов, которые лишались больших доходов, и особенно чтущих субботу иудеев – они всеми силами старались не допускать Косму в большие города.

В письме от 2 марта 1779 года Косма пишет брату об отношениях с людьми: «Десять тысяч христиан меня любят и один не очень. Тысяча турков меня любят, один не очень. Тысяча евреев хочет моей смерти и только один против».

На острове Кефалония, принадлежавшем в то время Венеции, за Космой повсюду следовали шпионы, переодетые в крестьянскую одежду. На острове Закинф местные власти вообще запретили ему проповедовать, и он отправился в Керкиру (на остров Корфу).

3 июля 1777 года в Керкире по навету иудеев-ростовщиков венецианские власти запретили проповеднику Косме выйти на берег. Тысячи греческих крестьян всю ночь ждали на побережье прибытия его корабля, и запрет грозил обернуться народными волнениями.

Наутро Косме все-таки разрешили сойти на берег и сказать короткую проповедь при условии, что после этого он сразу же покинет остров. Но конфликта избежать не удалось. Когда солдаты, подкупленные богатыми иудеями, набросились на Косму, чтобы под стражей посадить на корабль, народ ринулся защищать миссионера. В драке на Косме порвали одежду – кто-то из греков бережно подобрал несколько найденных на берегу лоскутков от его платья, поместил в золотую оправу и передал в местную церковь.

«Еще Христа нашего молю удостоить меня чести пролить кровь свою за Него, как некогда Он пролил ее из любви ко мне. Ах, если бы, братия мои, я был бы в силах взойти на небо, чтобы воззвать великим гласом и возвестить всему миру, что один Христос наш есть Сын, и Слово Божие, и Бог Истинный, и Источник всей Жизни! Как бы я желал это сделать! Но раз я не в силах сотворить великое, то делаю малое», – все чаще говорил Косма в проповедях о своей готовности принять мученическую смерть за Христа.

На первый взгляд турецкий правитель Северной Греции и Албании Курт-паша относился к Косме благосклонно, как-то имел с ним беседу и даже подарил для выступлений перед народом новую скамейку, обитую бархатом.

«И скамейка моя не принадлежит мне, она у меня только ради вас. Одни называют ее скамейкой, другие троном. Но это все не так. Хотите узнать, что это? Она символизирует мой гроб, а я внутри мертвый с вами разговариваю», – сказал по этому поводу Косма, и мало кто тогда понял, что означают эти загадочные слова.

Почему вдруг – гроб, почему – мертвый?

Загадка стала открываться позже, когда в селении Берати (сейчас город Берат на юге Албании) турки обвинили Косму в том, что он якобы русский агент, а это было весьма распространенное основание для смертной казни.

Позднее выяснилось, что ростовщики и торговцы в складчину заплатили Курт-паше за голову Космы 25 тысяч грошей (огромная сумма – в пересчете на сегодняшние деньги полтора миллиона долларов), и обвинение было сфабриковано.

Никодим Святогорец, первый составитель жития святого Космы, рассказывает, как происходил арест.

Прежде чем проповедовать на новом месте, Косма обычно брал благословение у местного архиерея и гражданских властей.

Придя в одно албанское селение, Косма узнал, что главный правитель этой местности, Курт-паша, находится в Берати, примерно в двенадцати часах пути. Зато ходжа, доверенное лицо паши, жил неподалеку, и Косма отправился к нему за разрешением, взяв с собой четырех монахов и священника-переводчика.

Ходжа сказал, что у него есть письмо от Курт-паши, в котором приказано доставить Косму к паше. Услышав об этом, Косма обернулся к спутникам и с радостным лицом процитировал строку из псалма: Проидохом сквозь огнь и воду, и извел еси ны на покой (Пс. 65: 12), велев им возвращаться без него.

На рассвете семь агарян – слуг ходжи – посадили Косму на коня, якобы для того, чтобы отвезти в Берати к Курт-паше. Но через два часа пути они подъехали к реке, остановились и стали прилаживать к дереву веревку для казни.

Косма ни о чем их не спрашивал, осенил себя крестным знамением и только попросил не связывать ему руки – сам преклонил голову, на которую набросили петлю… После казни палачи привязали к его телу камень и сбросили в реку.

Это произошло в субботу 24 августа 1779 года в селении Коликандаси, недалеко от Берати.

Смерть Космы удивительным образом перекликается с рассказом старца Паисия Святогорца о другом греческом святом, митрополите Кесарийском Паисии II: «Что же делал Паисий II? Когда он ходил с прошениями к султану, то перепоясывался веревкой, то есть он заранее решился на то, что турки его повесят. Он словно говорил султану: „Не ищи веревку и не теряй времени. Если хочешь меня повесить, то веревка готова“».

Спустя три дня тело Космы обнаружил благочестивый иеромонах Марк из Ардевузского Введенского монастыря, близ селения Коликандаси.

В этом монастыре, где, по преданию, Косма успел произнести свою последнюю проповедь, его и погребли у алтаря.

Позже здесь была воздвигнута небольшая часовня, известная как «малая церковь Святого Космы».

20 апреля 1961 года Косма Этолийский был канонизирован Вселенским Патриархатом. Его признали равноапостольным – равным апостолам.

День памяти Космы Этолийского, 24 августа (6 сентября по новому стилю), давно является всенародным праздником греков.

В 1962 году по указу короля Греции Павла день его памяти получил официальный статус выходного дня с предписанием: «Вечером предпраздничного дня все магазины и дома должны украшаться флагами, местные же власти обязаны позаботиться о праздничной иллюминации и освещении улиц».

Собирается народ и возле крестов Космы Этолийского, бережно сохраненных в разных греческих селениях со времен его проповедей. Обращаясь к собравшимся на поле христианам, для убедительности он безжалостно вырывал волоски из своей седой бороды:

«Вот вы получили и четвертый волос. Только эти четыре средства могут исцелить вас. Итак, повторю.

Первое – прощайте своих врагов.

Второе – исповедуйтесь искренне и тщательно.

Третье – берите всю вину на себя.

Четвертое – примите решение впредь больше не грешить».

И первые осенние пушинки, летящие по ветру в день памяти святого Космы, так похожи на те самые святые волоски…

Преподобный Макарий Алтайский († 1847)

Преподобный Макарий Алтайский.

Современная икона. Галина Махринская. Церковь в честь прп. Макария, Горно-Алтайск

Свет Христов просвещает всех

Слухи о том, что в Болховском монастыре появился настоятель, который прежде был миссионером в Сибири у инородцев-язычников и побывал на краю света, быстро разлетелись по Орловской губернии.

Об архимандрите Макарии в народе чего только не говорили: прозорливец, чудотворец, тысячи человек из полудиких племен обратил в православную христианскую веру, отчаянно бесстрашен и состязался с шаманами. Ну а проповеди говорит такие, что все женщины в голос рыдают.

Жители Волхова прибавляли к этому еще и местные истории.

Две болховские купчихи, Куркина и Бекетова, свахи между собой, много лет враждовали и не могли даже слышать имени друг друга. Отец Макарий в церкви подозвал к себе обеих и велел при всем народе поклониться друг другу в ноги, попросить прощения. Купчихи повиновались – и с тех пор их ссора растаяла, как прошлогодний снег.

Как-то утром болховский мещанин Василий Карпов тоже отправился в монастырь увидеть нового настоятеля, а придя домой, старательно записал свои впечатления:

«Здесь я заметил, как между раздвигавшеюся толпой, уже на полпути к церкви, шел поспешными шагами сгорбившийся старец, в ряске черного дешевого сукна (с откидным воротником), похожей на свитку; на голове у него была черная шапочка; в правой руке держал он костыль, а под левою мышкою виднелась какая-то книга; лица его я не мог заметить в это время, потому что он шел, потупившись. В это время многие богомольцы кидались к его ногам со словами: „Батюшка родимый, благослови!“»

Этот согбенный старец с костылем и был архимандрит Макарий, легендарный покоритель Сибири…

Вместе с толпой Василий Карпов вошел в храм и выбрал место, откуда ему было хорошо видно настоятеля, – и буквально впился в него взглядом: «Я ни одно мгновение не спускал с него глаз. Он был на вид около шестидесяти лет, среднего роста, с небольшой сутуловатостью; голова его была украшена достаточною сединою, волосы прядями лежали по его плечам, лицо его – сухощавое, чистое и очень приятное – окаймлено густою, с проседью, бородою».

Внешность у архимандрита Макария была самая что ни на есть обыкновенная, уж точно никак не героическая. Службу он вел неспешно и благоговейно.

Все с нетерпением ждали, когда архимандрит Макарий начнет говорить проповедь, но прежде он долго молча стоял на амвоне, дожидаясь, когда в храме наступит полная тишина. И только после этого медленно осенил себя крестным знамением и заговорил – тонким, очень тихим замирающим голосом.

В тот день настоятель говорил о том, как христиане должны учиться прощать своих врагов: «Идешь ты, положим, по улице и встретишься со врагом своим – ты возьми да поскорей скинь перед ним свою шапку и, поклонясь ему пониже, скажи: здравствуй, Иван Иванович!..» С этими словами архимандрит снял шапочку с головы и показал народу, как надо кланяться Ивану Ивановичу.

Но долго говорить ему было трудно, он то и дело останавливался, чтобы перевести дыхание.

«Во время этого собеседования отец архимандрит то и дело зажмуривался. Когда же ему нужно было отдохнуть, или, что называется, перевести дух, тогда он подносил к своим глазам очки, которые держал он в левой руке, и присматривался пристально вдоль церкви, через народ», – записал в своей тетрадке Василий Карпов.

Казалось, в эти моменты архимандрит Макарий и впрямь уносился мыслями куда-то далеко на край света…

В избе, где жили миссионеры, старались топить жарче, зная о слабом здоровье начальника Алтайской миссии. Этот домик был для миссионеров и школой, и библиотекой, и аптекой. Вторая небольшая комната за перегородкой из досок служила рабочим кабинетом отца Макария.

На всех известных портретах архимандрит Макарий (Глухарев) изображен за столом: на нос надвинуты очки, он сосредоточенно что-то пишет, рядом – стопки книг и рукописей. По словам современников, от него остались «огромные тетради переводов». Кроме того, отец Макарий писал множество писем, отчетов о работе миссии, составлял словари местных наречий, сочинял стихи.

Именно здесь, в наскоро построенной избе, среди таежных сопок, он чувствовал себя на месте и не раз повторял, что хотел бы на Алтае окончить свои дни. Хотя по всей логике жизни он никак не должен был оказаться в Алтайском крае, особенно – по состоянию здоровья.

Когда ему было восемь лет (он тогда жил с родителями в Вязьме Смоленской губернии и звался Михаилом Глухаревым), произошел один неприятный случай, едва не стоивший ему жизни. Однажды в гимназии Михаил не смог ответить на вопрос учителя, и тот сказал ему в сердцах: «Если ты опять не выучишь урока, я спорю тебе всю кожу от шеи до пят».

Впечатлительный, прилежный мальчик, выросший в дружной семье священника Введенской соборной церкви Якова Михайловича Глухарева и матушки Агафьи Федоровны, где никто не применял телесных наказаний, воспринял эту угрозу буквально. Всю дорогу домой он рыдал от страха и «позора» – ведь под руководством отца Миша еще до школы изучил латынь, был принят сразу в третий класс Вяземского духовного училища и считался лучшим учеником в школе. От своих безутешных слез он простудился на морозе и получил воспаление легких.

«Это было зимой, – я простудился, заболел и, проболевши полгода, чуть не умер. С тех пор и грудь, и голос у меня стали слабы», – вспомнит об этом случае архимандрит Макарий в одном из своих писем.

С тех пор он часто болел, был чувствительным к малейшему сквозняку и имел тихий голос. Как сказано в одной из его характеристик, был «крайне слабогласен».

Но слабое здоровье не помешало Михаилу после Вяземского училища с отличием окончить Смоленскую семинарию и поступить в Петербургскую духовную академию, где в то время ректором был архимандрит Филарет (Дроздов).

Позднее, став митрополитом Московским, Филарет будет опекать своего ученика Глухарева и на всю жизнь станет его наставником и старшим другом. Особенно часто он будет его журить за порывистый нрав и «не постоянство», способность часто принимать поворотные решения.

После окончания Петербургской академии юноша получил назначение в Екатеринославль, где принял монашеский постриг с именем Макарий, был назначен ректором Екатеринославских уездного и приходского училищ, но прослужил недолго. В Екатеринославле же был рукоположен во иеродиакона, а затем в иеромонаха.

Словно какая-то неведомая сила, идущая вразрез жизненным обстоятельствам, перемещала его с одного места на другое. После Екатеринославля в биографии иеромонаха Макария была Кострома, где он служил ректором Костромской семинарии и был возведен в сан архимандрита, затем – монашеское послушание в Киево-Печерской Лавре, а потом Китаевская пустынь, Глинская пустынь…

Еще во время учебы в Петербургской духовной академии он услышал о сибирском старце-подвиж-нике Василиске, живущем в Туринске, много думал об этом: «И было время, когда я, в непонятной грусти, улетал из России в Сибирь пустынную на крыльях быстропарящей мысли и в Сибири встречался воображением с отцом Василиском в лесу дремучем, совсем не думая, что я и в самом деле буду в Сибири и при том именно близ того места, которое я прежде искал одним воображением».

А в период ректорства архимандрита Макария в Костроме один из его келейников принял монашество с именем Израиль (Разумовский) и в группе миссионеров отправился в Иркутскую епархию для проповеди христианства среди бурят. Должно быть, уже тогда отец Макарий всерьез задумался о такой для себя возможности…

Во время пребывания в Глинской пустыни в Курской губернии 17 февраля 1829 года архимандрит Макарий подал прошение на имя архиепископа направить его в Иркутскую епархию для проповеди Евангелия языческим народам.

Прошение было передано в Санкт-Петербург, где в Синоде как раз обсуждались возможности расширения миссионерской работы в Сибири. В своем прошении архимандрит Макарий выразил готовность стать любым, самым рядовым сотрудником иркутской миссии, «помощником» – а таких добровольцев было не много.

Узнав о том, что архимандрит Макарий просится в Иркутск, казанский митрополит Филарет (Амфитеатров) дал ему совет в письме от 28 марта 1829 года: «Не лучше ли в Тобольск? Преосвященному митрополиту поручено составить проект миссионерского учреждения для тамошнего края. А если не любо будет в Тобольске, то еще успеете отправиться в Иркутск, и крюку не будет».

В конце мая был подписан указ о назначении архимандрита Макария в распоряжение тобольского архиепископа.

Покинув Глинскую пустынь, перед тем как отправиться в Сибирь, Макарий задержался на лето в столице. С помощью московского митрополита Филарета, знакомого со многими влиятельными людьми, он собирал пожертвования для сибирской миссии. После того как в московской гостинице его обокрали, Макарию пришлось снова устраивать сбор средств.

30 сентября 1829 года архимандрит Макарий наконец-то прибыл в Тобольск. Тобольский архиепископ Евгений встретил его очень радушно и поселил в своем доме.

В Тобольской семинарии Макарий нашел себе двух помощников-добровольцев – семинаристов Алексея Волкова и Василия Попова, которых стал готовить к миссионерской деятельности.

Предполагалась организация двух миссий в Тобольской епархии: на севере – для остяков (ханты) и вогулов (манси) и на юге – для так называемых «киргизов» (казахов) и калмыков.

Архиепископ Евгений хотел, чтобы миссионеры избрали северное направление. Но архимандрит Макарий, опасаясь лютых северных морозов, попросился на юг, «к киргизам».

В результате направлением его миссии был избран Алтай – Бийский и Кузнецкий уезды в южной части обширной Томской губернии. Здесь проживали несколько больших племен «инородцев», говорящих на разных наречиях татарского языка, и немало семей русских переселенцев.

Многочисленные организационные и финансовые вопросы по подготовке Алтайской миссии заняли около года.

23 августа архимандрит Макарий с двумя своими сотрудниками – бывшими семинаристами приехали в Бийск, который стал главным центром Алтайской духовной миссии.

С собой архимандрит Макарий вез несколько инструкций. В первой, от Синода, миссионерам было предписано преподавать инородцам христианское учение «сообразно с их младенческим состоянием» в кратком виде и только самые важные догматы, вразумлять, как правильно поклоняться (не боготворить) православным иконам, не прибегать к угрозам и притеснениям, не принуждать соблюдать их посты.

В другой инструкции, составленной тобольским архиепископом Евгением, содержались рекомендации с первых же дней изучать язык инородцев и по мере изучения переводить на него главы из Священного Писания, богослужебные книги и молитвы, а также вести постоянный журнал о ходе своих действий.

Еще одну инструкцию, а точнее, правила для себя и семинаристов составил сам начальник миссии. Правила начинались с такого пункта: «Желаем, да будет у нас все общее: деньги, пища, одеяние, книги и прочие вещи; и сия мера да будет для нас удобностию в стремлении к единодушию…»

Алтайские миссионеры привезли в Бийск также копии постановления Государственного совета от 17 июня 1826 года о льготах инородцам, принимавшим крещение (освобождение на три года от податей и повинностей), походную церковь и все необходимое для ее обустройства, приличный запас книг.

Архиепископ Евгений знал, о чем говорил, советуя начинать миссионерскую деятельность с изучения чужих наречий.

В рассказе Николая Лескова «На краю света» с удивительной точностью описаны те языковые трудности, с которыми сразу же сталкивался православный миссионер: «Выражения поэтические и фигуральные на него вовсе не переводимы, да и понятия, ими выражаемые, остались бы для этого бедного люда недоступны. Как рассказать им смысл слов: „Будьте хитры, как змии, и незлобивы, как голуби“, когда они и ни змеи, и ни голубя никогда не видали и даже представить их себе не могут. Нельзя им подобрать слов: ни мученик, ни Креститель, ни Предтеча, а Пресвятую Деву если перевести по-ихнему словами шочмо Абя, то выйдет не наша Богородица, а какое-то шаманское божество женского пола, – короче сказать – богиня. Про заслуги же Святой Крови или про другие тайны веры еще труднее говорить, а строить им какую-нибудь богословскую систему или просто слово молвить о рождении без мужа, от девы, – и думать нечего: они или ничего не поймут, и это самое лучшее, а то, пожалуй, еще прямо в глаза расхохочутся».

Поэтому первое время миссионерам приходилось общаться с местными жителями через переводчика – «толмача», находя его среди русских переселенцев.

Обосновавшись в Бийске, Макарий с сотрудниками стали знакомиться с окрестностями и местными нравами: узнавать, где живут христианские семьи и есть ли где желающие принять крещение. Выяснилось, что желание покреститься высказывал вслух молодой татарин Элески из селения Улалы (алтайцев ошибочно называли татарами).

Макарий немедленно отправился в Улалу и покрестил юношу, дав ему при крещении имя Иоанн. В миссионерских путевых заметках Макарий запишет: «Молодого татарина Элеску, желавшего вступить в Христову Церковь, имел я намерение оставить хотя на один день оглашенным, но мне сказали, что отец его, кочующий близ Улалы и весьма несогласный в мыслях с сыном своим, если получит известие о предприятии Элески, может отклонить его от исполнения оного. Посему я решил немедленно совершить над ним Таинство Крещения». Дата, которая значится в этом отчете, 7 сентября 1830 года, считается днем основания Алтайской миссии.

Новокрещеный Элески-Иоанн был привезен в Бийск, «дабы научить его молиться Богу». Ему вручили постановление о правительственных льготах и подарки. Должно быть, Макарий надеялся привлечь его к миссионерской деятельности, но первенец миссии вернулся домой…

Одни инородцы смотрели на крещение как на некий магический обряд, другие не хотели его принимать, опасаясь гнева и проклятия шаманов.

«– Как же, бачка, меня крестить? – мне много обида, бачка: зайсан придет – меня крещеного бить будет, шаман придет – опять бить будет, лама придет – тоже бить будет и олешков сгонит. Большая, бачка, обида будет», – объясняет герой рассказа Лескова «На краю света» свой отказ принимать крещение.

Один из сотрудников Алтайской миссии Стефан Ландышев будет вспоминать о том, как готовил архимандрит Макарий алтайцев к крещению: «Заходит он в татарскую юрту; в ней никого нет, кроме татарки, занятой стряпней, и ребенка, плачущего в колыбели. Отец Макарий ведет с нею беседу; татарка заслушивается, но ребенок мешает. И вот берет отец Макарий малютку, качает его, продолжает говорить, и татарка, сквозь плач ребенка своего, узнает истины христианства».

Макарий и сам оставил красноречивые записи о том, в каких условиях он проповедовал: «Огонь пылающий посреди шалаша, мужчины и женщины с дымящимися трубками сидящие вокруг огня, нагие дети, по горячему пеплу ползающие, нечистота и жалкая бедность во всем» (Записки архимандрита Макария, июль 1831 года).

Но он с самых первых дней понимал, что «в нашей службе делание без хранения оказывается тщетным и суетным».

«Мы еще не начинали быть миссионерами, хотя крестили, при помощи Божией, немногих из иноверцев здешних», – писал он митрополиту Филарету Московскому от 15 февраля 1831 года.

Пережив зиму в Бийске, в мае 1831 года отец Макарий с одним своим помощником переехал в большое село Улала. Бывший семинарист Василий Попов еще в ноябре скончался от чахотки.

Согласно отчету миссии, в Улале проживали четыре семейства крещеных черневых татар, три русские семьи пчеловодов и пятнадцать семей некрещеных телеутов. Семьям телеутов не понравилось соседство миссионеров, и они собрались было перейти в другое место.

Тогда Макарий сам перебрался в деревню Майма (Найма), примерно в 10 верстах от Улалы, где поселился в доме крещеного инородца.

«Найма так близка к Улале, что пребывание в первой для главного пребывания Миссии не сделает никакой значительной перемены во взаимоотношениях между жителей Улалы и нами… Притом с Наймы во всякое время легче, нежели с Улалы, подниматься для странствий по всей области крещеных и некрещеных татар здешнего округа», – записано в отчете начальника миссии в мае 1831 года.

Сверх денег за постой Макарий еще платил хозяину избы тем, что обучал его детей грамоте. На уроки стали приходить и другие жители Маймы.

«И не подобна ли служба наша неводу, приемлющему всякое порождение вод?» – говорил архимандрит Макарий.

Одной из основных задач миссионеров было приучить местных жителей-кочевников к оседлому образу жизни. Занимаясь преимущественно охотой и скотоводством, алтайцы зачастую жестоко голодали и не имели никаких запасов на зиму. Многих губила страсть к водке и чудовищная лень.

«Взглянув на состояние здешних татар черневых, посмотрев на юрты из кольев, покрытых берестой, слабо защищающие их от морозов и буранов зимою, между тем как они окружены строевым лесом и могли бы или сами у русских выучиться строить домики, или просить русских сооружать им покойные избы, сосновые или кедровые», – удивлялся безалаберности местных жителей в одном из своих писем отец Макарий.

Но он стал своим в их смрадных юртах, этих «кожаных продымленных мешках», где вместе помещались люди, телята, ягнята, собаки, никто не имел привычки мыть посуду, а главной едой для семьи служило висевшее на крюке мясо издохшего или убитого коня.

Макарий называл алтайских язычников «мучениками суеверия, лености и своеволия ко спасению». При этом коренные жители еще и презирали русских из-за их трудового образа жизни, и в письме на «большую землю» отец Макарий отметит такие особенности: «отвращение от постоянных трудов и леность непобедимую, неопрятность, столь нечувствительную и равнодушную к чистоте, у многих способность размышления как бы в оцепенении и совершенную безграмотность».

Шаманы распускали о прибывших на «их голову» христианских проповедниках среди местного населения самые невероятные слухи.

В своих воспоминаниях протоиерей Михаил Путинцев рассказывает, что об архимандрите Макарии, который много ездил по округе, стали говорить, будто бы он птица-орел, прячет у себя под одеждой крылья, потому и летает туда-сюда.

Как-то раз отец Макарий пришел в деревню, где жили раскольники, и никто не хотел давать ему подводу, чтобы уехать обратно. Старуха, в доме которой остановился миссионер, стала допытываться:

– Ты на крыльях, отец, прилетел к нам, али нет?

– Если бы у меня были крылья, я не просил бы у вас подводу, – ответил ей архимандрит Макарий.

– А правда ли, отец, сказывают, что у тебя на руках и ногах когти? – спросила старуха, и отец Макарий молча показал ей свои руки.

Хозяйка их оглядела, ощупала, но снова недоверчиво покачала головой.

– Покажи мне, отец, и ноги твои, – попросила она архимандрита Макария. Тот смиренно снял с обеих ног обувь и тоже продемонстрировал их старухе. После этого хозяйка дома сообщила своим, что у миссионера нет когтей и крыльев, он не «птица-орел», и Макарию дали подводу.

Чтобы приучить местных жителей к оседлому образу жизни, миссионеры бесплатно снабжали их земледельческими орудиями, домашним скотом, одеждой, зерном, семенами, даже иголками и нитками, обучали навыкам земледелия и домашнего хозяйства. Но не всегда эти старания увенчивались успехом.

«Некоторые, впрочем немногие, удаляясь в неудобнодоступные леса и ущелья, возвращаются к дикости, в которой родились и выросли, к лености и беспечному своеволию, которое для них всего дороже, и даже к суеверию предков своих», – с горечью сообщает об этом архимандрит Макарий.

Стефан Ландышев, ставший после него начальником миссии, запомнил правило отца Макария: всякий должен быть готов на всякое дело, чтобы, когда один не может, его бы делал другой и дело не стояло бы. «Будем ходить за огородом, шить одежды, учить прясть, писать, читать, вообще пещись о воспитании детей и обучении грамоте, Закону Божиему, рукоделиям – будем учить всех новокрещеных познанию Христа Спасителя, стараясь возбудить любовь к Вселюбезнейшему и Сладчайшему; будем прививать оспу, помогать больным, бедным», – вспоминает он наказ первого начальника Алтайской миссии.

Запомнились Ландышеву и другие слова наставника, похожие на маленькие «миссионерские притчи»: «Воины не всегда воюют, но шьют, пишут, стряпают и прочее. И у нас дела бывают разные и по хозяйству…»

Или: «Видел я, как ищут золото. Труды сии для меня чрезвычайно назидательны: копают глубокие колодцы, ворочают и вытаскивают огромные камни, выкачивают множества воды, таскают и моют грязь, чтобы добыть одну малую песчинку золота». Эти «песчинки золота» – людские судьбы.

Вспоминают о некоем алтайце Николае Чейгачеве, после крещения отпавшем от христианства. Но потом он поселился в доме одного крещеного миссионерами земледельца, хозяин выдал за него свою дочь – и из бродяги-кочевника Николай превратился в работящего, на редкость смышленого человека, научился сохой владеть, «как русский».

Священник Михаил Чевалков, который тоже был крещен отцом Макарием и стал миссионером в Сибири, рассказывает такую историю.

Когда в селении Улала многие стали креститься, некий старец Борис Кочаев упорно этому сопротивлялся. Отец Макарий долго его уговаривал, каждую неделю приходил к нему домой и рассказывал о Боге.

Борис стал с ненавистью смотреть на миссионера. И однажды, когда он сидел возле дома на скамейке, отец Макарий подсел к нему и сказал со вздохом: «Я тебе желаю добра, чтобы на твою голову снизошла благодать Господня, но ты, кажется, не желаешь сей благодати Божьей». Архимандрит жалостливо погладил Бориса по голове и с той поры больше не стал приходить в его дом.

Вскоре у Бориса пошла череда несчастий: пропали из ящика четыреста рублей, затем в одно лето вымер весь скот, более ста десяти голов. За один год этот богатый по местным меркам человек совершенно обеднел, снялся с места и отправился кочевать. Но через какое-то время он снова появился в Улале и сам пришел к отцу Макарию, желая покреститься и начать оседлую жизнь. При крещении ему дано было имя Василий, этот местный старожил дожил до 137 лет.

В Майме архимандрит Макарий подружился с одним русским ссыльным переселенцем, семидесятилетним крепким стариком Петром Лисицким. Этот человек обладал хорошими навыками в хлебопашестве и разведении огородов и начал учить этому принявших крещение местных жителей, став одним из надежных сотрудников миссии. «Он и пищу приготовлял, и покои отапливал, и должность чтеца отправлял в богослужении, а иногда разделял труды и в наставлении новокрещеных», – напишет о нем отец Макарий.

Но «делателей» все равно не хватало, ведь миссионерам приходилось заниматься буквально всем: учить детей грамоте, взрослых – навыкам земледелия, лечить больных, принимать роды.

В 1831 году в праздник Вознесения Господня в Майме первый раз в походной церкви миссии была совершена Божественная литургия, и с этого времени архимандрит Макарий постоянно проводил воскресные службы.

Зачастую богослужения заканчивались проповедями, а потом переходили в собрания, на которых алтайцы рассказывали миссионерам о своих нуждах: одному надо зерна, другому – лекарства, третьему требовался какой-нибудь хозяйственный совет.

Миссионеры построили в Майме большой дом, который стал одним из станов миссии, а в 1834 году перебрались в Улалу, более крупное село.

К этому времени у отца Макария появились и новые помощники.

В январе 1836 года в Алтайскую миссию был определен уволенный по состоянию здоровья из Томского духовного училища 15-летний Михаил Нигрицкий, а через некоторые время в Улалу прибыл бывший нижегородский семинарист Стефан Ландышев.

К тому времени бывший семинарист Алексей Волков женился и вышел из состава миссии, зато безотказным помощником отца Макария стал Петр Лисицкий, позже посвященный в духовное звание, и прибывший в 1833 году в Майму Иван Савельев, его хороший знакомый еще по Костроме.

К Макарию без предупреждения приехал даже его овдовевший брат, вяземский священник Алексей, пройдя большую часть пути до Улалы пешком. Но вскоре он ушел обратно в Россию и стал послушником в Киево-Печерской Лавре.

В 1838 году миссионеры открыли в Майме богадельню для приюта бездомных и больницу, в Улале появилась школа для детей.

С первых дней Алтайской миссии архимандрит Макарий занимался переводами богослужебных книг на местные наречия, столкнувшись при этом с немалыми трудностями. В первую очередь это большое количество диалектов племен, проживающих в ареале работы миссии, и отсутствие грамматик. По каждому из диалектов приходилось составлять словари и проводить языковой сравнительный анализ, прежде чем выбрать для переводов понятные всем слова.

За время пребывания на Алтае архимандритом Макарием на телеутское наречие почти полностью было переведено Четвероевангелие, многие места из Деяний и посланий апостольских, многие псалмы и выборочные главы из Ветхого Завета, краткий катехизис митрополита

Филарета (Дроздова), Десять заповедей, Символ веры и другие молитвы.

Однако в ходе работы над переводами Макарий пришел к выводу, что гораздо эффективнее обучать инородцев русскому языку и потом учить их на русском языке читать молитвы и богослужебные книги. На местных диалектах зачастую было сложно передать без искажений смысл евангельских истин.

По собственной инициативе архимандрит Макарий составил несколько пособий для обучения алтайцев русскому языку. Основные из них – «Начальное учение человеком, хотящим учиться книг Божественного Писания» и «Алфавит Библии», в которых Священное Писание цитировалось на русском языке.

Он писал московскому митрополиту Филарету: «Одно из важнейших дел, составляющих службу Миссии, есть обучение новокрещеных инородцев грамоте не только природных наречий их, но и славянской и русской, потому что они призваны участвовать в общественном богослужении нашей Церкви, совершаемом на славянском языке».

Вдохновленный своей идеей, в 1837 году архимандрит Макарий приступил на Алтае к важнейшему делу своей жизни – переводу Ветхого Завета с еврейского языка на русский. Он начал с книги Иова, в следующем году перевел на русский язык книгу пророка Исайи и отправил тексты в Петербург для ознакомления в Синоде.

За несколько лет работы на Алтае у него появились соображения и о том, как для пользы общего дела осуществлять подготовку миссионеров на всероссийском уровне. Двух молодых сотрудников, Ландышева и Нигрицкого, отец Макарий хотел немедленно отправить на учебу в Москву, где они изучали бы физику, анатомию, медицинские науки, а также еврейский, немецкий, французский и арабский и другие необходимые для переводческой деятельности языки.

Митрополит Филарет деликатно скорректировал эти планы, посоветовав оставить молодых людей в миссии, на Алтае, и пожелав, чтобы «вы, отец Макарий, были для Нигрицкого и Ландышева семинарией, академией и университетом и чтобы они оправдали ваши надежды».

План по реорганизации миссионерского дела в России, получивший название «Мысли о способах к успешному распространению христианской веры между евреями, магометанами и язычниками в Российской державе», был отправлен в Петербург. Вскоре отец Макарий и сам заторопился в Северную столицу, чтобы лично представить свой проект и переводы Библии в Синоде.

К тому же ему нужно было подправить здоровье: к хроническим легочным заболеваниям прибавились проблемы со зрением.

Летом 1839 года архимандрит Макарий появился в Петербурге, где его грандиозные идеи вызвали неоднозначную реакцию.

Проект по реорганизации миссионерской деятельности, который в наше время давно принят как руководство к действию, в начале XIX века многим показался слишком оригинальным и даже радикальным.

План во многом основывался на мыслях о необходимости перевода всей Библии на русский язык, что возвращало членов Синода к перипетиям в Библейском обществе.

В 1824 году по инициативе митрополита Санкт-Петербургского Серафима (Глаголевского) деятельность Библейского общества была приостановлена. С церковнославянского языка на русский были переведены и напечатаны только тексты Нового Завета. Дальнейшую работу над переводами Синод признал «нецелесообразной».

Многие придерживались мнения, что простому народу полезно читать Ветхий Завет именно на старославянском языке, языке богослужений.

Появление из Сибири архимандрита Макария с кипой переводов из Ветхого Завета и его настойчивость вызвали такой гнев митрополита Серафима, что он угрожал выслать миссионера из Петербурга с жандармами.

Отец Макарий, как обычно, сильно горячился: в устных беседах и письменных посланиях в Синод он утверждал, будто бы многие бедствия: наводнение в Петербурге, пожар Зимнего дворца, восстание декабристов, недороды, холера – это кара Божия за прекращение работы над переводами и изданием Библии на русском языке.

По свидетельству писателя и путешественника А. Н. Муравьева, который в то время встречался с отцом Макарием, тот находился «под влиянием экстаза или вдохновения».

В конце концов архимандрита Макария действительно выслали из Петербурга с предписанием отправиться к месту своего служения с остановкой в Москве не более чем на три месяца. В Москве ему было разрешено оставаться для сбора пожертвований для Алтайской миссии под личную ответственность московского митрополита Филарета.

В Петербурге архимандриту Макарию удалось собрать и отправить на Алтай 600 рублей, а в Москве, благодаря помощи Филарета, круг жертвователей значительно расширился. Многие из сочувствующих миссии, такие как графиня Е. П. Глебова-Стрешнева, стали постоянными меценатами и помощниками Алтайской миссии.

В столице архимандрит Макарий запасался семенами, агрономическими книгами и журналами для Алтая, но главное, ему удалось найти двух надежных людей, пожелавших вместе с ним отправиться в Сибирь. Это были студент ветеринарного отделения Московской медико-хирургической академии Артемий Левицкий (впоследствии игумен Акакий, который всю оставшуюся жизнь прожил на Алтае) и молодая женщина

Софья де Вальмон, желавшая «принести себя в жертву Богу».

В Казани, по пути в Сибирь, Софья де Вальмон, дававшая прежде частные уроки в аристократических семействах, специально прошла акушерские курсы. Со стороны отца Макария это был смелый и тоже новаторский шаг – привлечь к работе миссии женщину, но риск оказался оправдан. Софья де Вальмон несколько лет работала в Майме учительницей, сиделкой и акушеркой в миссионерской больнице. От нее местные жительницы учились уходу за детьми и ведению домашнего хозяйства.

Алтайская миссия постепенно расширялась, появлялись все новые люди, горевшие желанием проповедовать Христа: иеромонах Анастасий, ссыльный дьячок Петр Торбаев, крестьянин Филипп Гилев, участник войны 1812 года, отставной унтер-офицер Архип Орлов, ученик Томского духовного училища Тимофей Экзерцев.

На привезенные из Москвы средства миссионеры устроили третью походную церковь, открыли школу для девочек. Архимандрит Макарий в письмах просил митрополита Филарета прислать ему еще кого-нибудь в помощь. «О вашей нужде в людях говорил я в Св. синоде, – честно писал ему Филарет. – Сказали: должен помочь епархиальный преосвященный. Подлинно, нам послать к вам кого-нибудь силою и неудобно, и бесполезно…»

У архимандрита Макария даже возникла мысль привлечь к миссионерской работе проживающих в Сибири декабристов, но Филарет отнесся к этой идее неодобрительно, сказав: «теперь еще не время» и надо дождаться, когда бунтовщики «принесут плоды покаяния».

После неудачи в Петербурге архимандрит Макарий с новым энтузиазмом взялся за переводы Ветхого Завета.

Постановлением Синода от 14 апреля 1839 года по поводу миссионерского проекта было определено «прошение миссионера архимандрита Макария оставить без действия», а все его рукописи переводов после оценки экспертов были «сданы в архив для хранения с прочими подобными сочинениями».

«Алфавит Библии» с текстами переводов глав из Ветхого Завета на русский язык тем более не был разрешен к напечатанию.

Архимандрит Макарий еще раз написал настойчивое прошение в Синод о необходимости издания его переводов. Из Петербурга в Сибирь пришел очередной отказ, и на этот раз определением Синода от 11 апреля 1841 года на архимандрита Макария за его упорство была наложена епитимья: «Назначить ему при доме томского преосвященного епитимью сроком от трех до шести недель, по усмотрению преосвященного, чтобы молитвой с поклонами он очистил свою совесть».

В конце 1841 – начале 1842 года архимандрит Макарий несколько недель отбывал епитимью в доме епископа Афанасия (Соколова), который устроил ему вполне «благосклонный и братолюбивый прием». В распоряжение отца Макария была предоставлена хорошая библиотека с различными изданиями Библии на еврейском и греческом языках, и миссионер не терял времени даром.

Через год отец Макарий получил еще одну епитимью за попытки издать «Алфавит Библии».

Время доказало его правоту. Когда в 1858 году при царе Александре II были разрешены перевод и печатание всего Священного Писания на русском языке, о переводах отца Макария вспомнили, и они были использованы при работе над синодальным изданием Библии. Как всегда, он обогнал свое время…

В письмах архимандрит Макарий все чаще жаловался на плохое состояние здоровья, особенно на плохое зрение. «Умоляю всеблагого Отца небесного даровать мне силы и поддержать угасающее зрение», – писал он Глебовой-Стрешневой.

В 1842 году архимандрит Макарий подал прошение в Синод об освобождении его с поста начальника Алтайской миссии. Для многих это стало большой неожиданностью, ведь начальник миссии не раз говорил о желании «сложить свои кости на Алтае», а теперь просил, чтобы его отпустили совершить паломничество в Иерусалим – должно быть, он собирался на Святой Земле завершить свои труды по переводу Ветхого Завета. Или же имел какие-то другие планы?

Неслучайно Филарет Московский называл своего ученика «романтическим миссионером».

Известный востоковед, педагог-миссионер и библеист Н. И. Ильминский, который более двадцати лет руководил переводческой деятельностью Алтайской миссии, оставил интересное замечание: «Архимандрит Макарий имел некоторый мистический оттенок, старался возбудить дух христианский и благодатный в инородцах, хотя он не отрицал и даже признавал пользу местных языков. Но в том и другом, в Иннокентии и Макарии, обитала таинственная и благодатная сила и действенность, и они прочно насадили христианскую веру среди полудиких племен Алтая и отдаленнейших окраин Сибири» (письмо К. П. Победоносцеву).

«Некоторый мистический оттенок»… По большому счету, осталось тайной, почему архимандрит Макарий оказался в Сибири и почему все-таки ее покинул. Зато результаты его деятельности очевидны: почти за четырнадцать лет, когда Алтайской миссией руководил Макарий, к Церкви Христовой присоединилось 675 инородцев, не считая 1047 крещеных детей.

Прошение о паломничестве в Палестину не было удовлетворено. Решением от 16 июня 1844 года Синод определил архимандрита Макария настоятелем Троицкого Оптина монастыря Орловской епархии возле города Болхова.

Четвертого июля в Майме состоялось прощание архимандрита Макария с его алтайской паствой. После молебна прихожане целовали крест, и Макарий благословлял каждого, окроплял святой водой. Многие, не скрываясь, плакали, а когда повозка тронулась, кто-то из местных жителей даже попытался задержать лошадей…

На высоком перевале, где открывался вид на Майму и ущелье Улалы, отец Макарий велел кучеру остановиться. Он помолился и поклонился до земли, навсегда прощаясь с Алтаем, которому отдал тринадцать с половиной лет служения.

О прощании с Алтаем у Макария есть и стихи, похожие на песню:

Алтай золотой! Будь счастлив, родной! И мир – над тобой! Будь ты исполин, И свят, как Афон: Господь твой – один.

Очень скоро отец Макарий убедился, что православная провинция не меньше нуждалась в миссионерах, чем его алтайцы. В Болхове даже городской голова не знал Символа веры, а прихожане из молитв помнили только «Вотчу», как они называли «Отче наш», да и то постоянно путали в этой короткой молитве слова.

Троицкий собор, Троицкий Рождества Богородицы

Оптин монастырь, Болхов

Как рассказывал протоиерей Илья Ливанский, новый настоятель взял за правило каждый день после обедни подолгу беседовать с прихожанами в церкви, объясняя дневное Евангельское или Апостольское чтение или изречение из Священного Писания. «А когда кончит свое толкование, то тут же в церкви спросит кого-нибудь: „Понял ли ты, что говорил я? Скажи, не стыдясь, вслух при всех, что именно понял ты из Евангельского учения?“ Спрошенный станет отвечать, а он помогает ему в выражениях и опять повторит одно и то же несколько раз; потом таким же образом спросит другого, третьего, пока все поймут».

Так и беседовал настоятель со своей паствой, как с малыми детьми: то ласково, то с учительской строгостью. «Увидит, что кто-то стоит с праздным лицом либо смотрит по сторонам, тотчас подзовет и спросит: „А что сегодня слышал ты и узнал в Божьей церкви? Слышал ли ты, чему здесь учит нас Господь Иисус Христос словами святого Евангелия?“».

В одной из передних комнат своих келий архимандрит Макарий устроил что-то вроде домовой церкви, которая представляла собой зал, заканчивающийся алтарем. Когда после службы, взяв свой костылек, настоятель уходил в кельи, многие шли за ним, обычно не менее пятидесяти человек, и в домовой церкви отец Макарий продолжал свои терпеливые уроки.

Как вспоминает шестнадцатилетний Иван Ульянов (впоследствии архимандрит Мценского Петропавловского монастыря отец Иоасаф): «А некоторых учил правильно креститься. К иному подходил и говорил: „Правильно ли ты крестишься?“ – „Не так…“ У кого-то взял правую руку, сложил у него персты для крестного знамения и так учил его креститься».

В Улале Макарий, занимаясь в школе с детьми, поощрял старательных учеников кусочками сахара, а в Болхове дарил детям самодельные книжечки или страницы с евангельскими текстами с картинками. Некоторые из них оставили потом свои воспоминания об этих уроках отца Макария.

А Иван Ульянов на всю жизнь запомнил рассказ настоятеля о Сибири: «Там – чуваши, народ простой; когда они приходили ко мне, и между ними новокрещеные, то, бывало, сядут на полу, подогнут ноги, некоторые из них и закурят свои трубочки, а я учу их христианской вере и добрым делам, по заповедям Божиим. А кого из них кто обидел, то они приносили мне свои жалобы на таковых, обращаясь ко мне: „Макар, Макар!“.Мне приходилось ездить верхом по узким дорогам, горным тропинкам к новокрещеным, больным, с тем, чтобы исповедовать кого из них и причащать Святых Тайн. Дай Бог, чтобы в этой стране идолопоклонников постепенно распространялась христианская вера и чтобы она более и более через сие процветала».

Настоятель хотел и самого Ивана отправить в Алтайскую миссию, да того отец не отпустил.

В 1846 году архимандрит Макарий получил разрешение Синода на поездку в Иерусалим сроком на один год и стал собираться в дорогу.

Но как-то странно он собирался: ездил и ходил по домам прощаться с жителями Болхова, как будто покидал их навсегда.

Ходили разговоры, будто бы для настоятеля готовится особый экипаж-фургон, а на Святой Земле он поселится в Вифлееме в пещере блаженного Иеронима и закончит какие-то переводы.

Но одному своему знакомому, который тоже по весне собрался на Святую Землю и хотел договориться о встрече, отец Макарий вдруг сказал со вздохом: «Ах, Филипп Григорьевич! Если бы то Бог помог мне встретиться с вами в Горнем Иерусалиме, вот это было бы хорошо».

Когда же одна богатая благотворительница привезла в монастырь тысячу рублей для поездки настоятеля в Иерусалим, он не взял у нее деньги, сказал – потом…

Весной отец Макарий заболел.

Как вспоминает болховский житель Михаил Иванович Абрезумов, за неделю до смерти настоятель сказал народу после проповеди: «Приходите провожать меня» – и назначил день. Все подумали, что он говорит о своей поездке на Святую Землю, но оказалось, что отец Макарий имел в виду другой Горний Иерусалим.

В тот самый назначенный день, 18 мая 1847 года, он скончался, не дожив до пятидесяти пяти лет.

Последние слова, которые отец Макарий произнес тихим, еле слышным голосом, были: «Свет Христов просвещает всех».

Святитель Филарет Московский († 1867)

Святитель Филарет Московский.

Акварель. Владимир Иванович Гау. 1854 г.

Надобно, чтобы простота была не без мудрости

В конце сентября 1842 года Филарет, митрополит Московский и Коломенский, прибыл в Троице-Сергиеву Лавру на празднование памяти святого Сергия Радонежского.

Всем запомнились проникновенные слова, которые Филарет произнес 27 сентября после освящения нового лаврского храма явления Божией Матери Преподобному Сергию, устроенного над мощами преподобного Михея, – они звучали как исповедь:

«Мне же, который недолго беседую с пустынею и о пустыне и потом долго пребываю в молве и попечениях града и дел человеческих, кто даст мне криле, яко голубине; и полещу, и почию! (Пс. 54: 7). Могу ли сказать себе – или когда наконец возмогу сказать: се удалихся бегая, и водворихся в пустыни?!» (Пс. 54: 8–9.)

В тот день после праздника неожиданно выглянуло солнце. Погода переменилась к лучшему, и митрополит Филарет предложил наместнику

Лавры архимандриту Антонию наконец-то съездить в Корбуху.

В письмах они не раз обсуждали идею построить неподалеку от многолюдной, ежедневно принимающей тысячи паломников Лавры уединенный скит. Архимандрит Антоний предложил сделать это в Корбухе – пустынном, поросшем густым лесом местечке в трех верстах от Лавры. «Мысль о ските очень вожделенна, но требует немалого размышления», – писал в ответ архимандриту Филарет и обещал вернуться к этому делу по прибытии в Лавру.

Часа в два пополудни владыка и наместник сели в экипаж и по старой дороге, ведущей в Александров, отправились осматривать место для будущего скита. Возле леса им пришлось выйти из кареты и идти пешком по мокрой и топкой тропинке.

Погода в тот осенний день стояла какая-то особенно торжественная: пели хоры птиц, солнце просвечивало сквозь колонны деревьев.

На одной поляне митрополит Филарет остановился возле большого дерева и спросил: где основать храм? Архимандрит Антоний удивился: прежде он уже приходил на эту поляну с другим Филаретом, митрополитом Киевским и Галицким (четверть века назад тот был ректором Московской духовной академии и часто приезжал в Лавру). И киевский владыка выбрал для устройства скита то же самое место.

С этого чудесного совпадения, по воспоминаниям Д. Дмитриева, и был основан Гефсиманский скит – любимое детище московского митрополита Филарета. Владыка потом говорил: «В каких монастырях не бываю, а лучше Гефсиманского скита не нахожу».

Как на «криле, яко голубине» стремился он сюда, стараясь провести в скиту все лето, а иногда и осень. В простой келье Гефсиманского скита с некрашеными полами и простыми деревянными скамьями он имел возможность в мире отделиться от мира.

Московский митрополит и в скиту по своему ежедневному строгому распорядку занимался «попечениями града и дел человеческих»: рассматривал многочисленные прошения, принимал гостей. Но в расписании Филарета был один час, когда, взяв с собой часы луковкой, в простом подряснике и камилавке, с белой деревянной палкой, он уходил в лес, в свою пустынь. И в этот час даже его келейники – иеромонахи Даниил и Досифей – старались не мешать его желанному молитвенному уединению в подмосковной Гефсимании…

О жизни Филарета в ранние годы можно составить представление из его писем к родным и особенно к отцу, с которым у него были уважительные и глубоко доверительные отношения.

С восемнадцати лет Филарет (в то время Василий Дроздов) жил вдали от семьи и поддерживал связь с родными в основном через письма, не считая редких и встреч.

Родился он 26 декабря 1782 года в Коломне в семье диакона Успенского кафедрального Коломенского собора Михаила Федоровича Дроздова и был назван в честь святого Василия Великого. Все его предки по отцу и по матери были духовного звания.

Начальное обучение Василий Дроздов прошел в Коломенской семинарии, где преподавал его отец. С ранних лет этот щупленький, небольшого роста, по воспоминаниям Н. П. Гилярова-Платонова, очень скромный «рябенький» мальчик во фризовом сюртуке отличался выдающимися способностями и успехами в учебе.

Василий имел немало друзей среди сверстников, но уже тогда больше любил проводить время в уединении за чтением книг или игрой на гуслях.

Друг будущего митрополита Филарета с детских лет русский поэт и драматург Николай Васильевич Сушков вспоминал интересную подробность: однажды двенадцатилетний Василий во время богослужения услышал прокимен: Не отврати лица Твоего от отрока твоего (Пс. 68) – и был крайне взволнован: ведь он как раз и есть отрок…

В марте 1800 года Василий Дроздов был зачислен в философский класс Троицкой семинарии в Сергиевом Посаде. Но прежде прошел непростое испытание: на глазах у ректора и преподавателей он должен был на латыни написать сочинение на философскую тему «Существуют ли врожденные идеи?»

В отзыве ректора семинарии архимандрита Евграфа (Музалевского-Платонова) о Василии Дроздове и еще одном семинаристе, Матфее Знаменском, содержится такая характеристика: «И по прилежанию, и по остроте ума, как в других науках, так и преимущественно в поэзии, они, без сомнения, лучше всех. Отличаются особенною скромностью».

В письмах к родным Василий сообщает о своих успехах в учебе, о назначении старшим по уходу за больными в семинарской больнице. Упоминает он и о том, что к нему благоволит и оказывает особое покровительство московский митрополит Платон (Левшин), патрон семинарии. При посещении митрополита Платона «он редко видит начальника, а чаще отца, наставника».

Василий посвятил митрополиту Платону и свои юношеские стихи:

Пой в песнях великих героев, Омир! Дела же Платона ты петь не дерзай: Поэты наклонны и правду превысить — А как превозвысить деянья Отца?

Но в этом отношении не было подобострастия и желания быть замеченным. Как вспоминает Н. В. Сушков, однажды ректор, устраивавший по давнему обычаю в Лавре праздник в честь именин митрополита Платона, предложил Василию и другим ученикам написать стихи на латыни. Предполагалось, что во время праздника семинаристы прочтут свои сочинения митрополиту, после чего вступят с гостями в импровизированную беседу на латыни, чтобы продемонстрировать свои знания. Стихи на латыни Василий Дроздов написал, но от публичного чтения и разговоров, к неудовольствию ректора, отказался, сказав, что это театральное представление, а он не желает быть актером…

После окончании семинарии Василий остался в ее стенах преподавать греческий и еврейский языки, через три года стал учителем поэзии, еще через два был назначен преподавателем высшего красноречия и риторики. У него был особый дар публичных выступлений и проповедей – всегда умных, ярких, запоминающихся.

Первую речь на широкую публику Василий произнес 12 января 1806 года, когда Лавра праздновала день освобождения от поляков в 1610 году. В ней прозвучали очень важные для всего его будущего служения слова: «Религия в обществе есть пружина, по ослаблении коей все действия махины приходят час от часу в больший беспорядок».

Еще через три месяца, перед Пасхой, им было произнесено пламенное «Слово в Великий Пяток», начинавшееся с восклицания: «Совершишася!

(Ин. 19: 30) – возопил Иисус на Кресте, и возопил гласом велием, дабы он услышался в небесных, земных и преисподних…»

В августе 1806 года молодой преподаватель был официально назначен проповедником при Троице-Сергиевой Лавре.

Митрополит Платон предложил Василию избрать иноческий путь, ко всему прочему открывавший дорогу к высшим церковным назначениям, но тот колебался, в письмах спрашивал совета у отца. Михаил Федорович прислал довольно уклончивый ответ: «Все зависит от способностей и склонностей каждого. Их можно знать самому.» – он хотел, чтобы Василий принял самостоятельно такое важное решение.

Два года прошли в размышлениях о принятии монашества, колебаниях и внутренних борениях.

«Я похож на такого человека, который стоит в глубокую ночь на пустой дороге, не хочет ни быть на одном месте, ни подвинуться впереди и при слабом свете звезд размышляет о темноте; который, однако, желает лучше ночевать с людьми в поле, нежели в лесу один или со зверями», – пишет Василий отцу в 1882 году.

Но вот «глубокая ночь» рассеивается: Василий Дроздов подал прошение о принятии монашеского пострига, называя это «доверенностью к провидению». В письме он сообщает об этом отцу: «Батюшка! Василья скоро не будет; но вы не лишитесь сына: сына, который понимает, что Вам обязан более, нежели жизнью».

16 ноября 1808 года в Трапезной церкви Троице-Сергиевой Лавры Василий Дроздов был пострижен в монашество с именем Филарет, в честь праведного Филарета Милостивого, а еще через пять дней – рукоположен в иеродиакона. «Тот же образ жизни; те же упражнения; та же должность; то же спокойствие, кроме того, что прежде, с некоторого времени, я иногда думал: что-то будет? Что-то выйдет? А теперь и этого не думаю», – делится он с отцом своими мыслями.

В 1809 году указом Синода иеродиакон Филарет был вызван в Петербург «для усмотрения и определения его соответственно его знанию и способности». Там вскоре он был возведен в сан иеромонаха.

Н. В. Сушков так описывает разговор Филарета с московским митрополитом Платоном перед отъездом в Петербург.

«– Подай же мне прошение, что ты желаешь остаться в Московской епархии.

– Желал бы, да сказать этого не имею права.

– Как?

– Я уже подал прошение: о пострижении меня в монашество. Произнеся тогда обет послушания, отрекся я от своей воли – и теперь другого прошения подать не могу».

Санкт-Петербург встретил Филарета неласково: «Я поехал в Петербург в начале января 1809 года. В это время были сильные морозы, доходившие до 30 градусов. Дорогой я простудил ноги, так что и в поздние годы чувствовал боль в ногах…»

Митрополит Платон продолжал хлопотать, чтобы Филарета вернули в Лавру, но ничего не получалось. В письме к епископу Августину от 31 января 1809 года он пишет: «Филарета не отдают! Весьма несовестно: ибо уже что рассматривать, когда было определено его здесь оставить? Но что же делать? Терпеть? Да терпению конца нет!»

В Петербурге Филарет определен преподавателем философии и жалуется в письме к отцу: «Вы знаете, что я люблю богословию, ибо нахожу в ней утешение, но теперь должен заниматься холодной философией. Ход здешних дел весьма для меня непонятен».

В Северной столице он с интересом присматривается к новой для себя жизни, такой шумной, непохожей на его будни в Лавре, и старается идти в ногу со временем. Находит в книжных лавках нашумевшую книгу Канта «Критика чистого разума» и специально выучивает французский язык, чтобы читать популярные тогда сочинения христианского мистика и теософа Сведенборга; шьет себе новое платье и по этому поводу пишет отцу: «Я стараюсь не идти вперед, но не отстать очень далеко».

Хорошо выглядеть его обязывает и последовавшая вскоре новая должность: Филарета назначают инспектором Санкт-Петербургской духовной семинарии и ректором учрежденного при семинарии Духовного уездного училища.

Митрополит Платон просит его у Синода для занятия ректорского места в Троице-Сергиевой Лавре, но на успешного преподавателя и проповедника есть виды в Петербурге, где как раз открывалась Духовная академия.

В начале 1810 года распоряжением Синода Филарет был переведен в Духовную академию на должность бакалавра богословских наук, «поручено ему же и обучение церковной истории». «Бог успокоил меня от многих забот, из коих тягостнейшие мне приносила должность инспектора, к которой я совсем не родился. Теперь я не вижу беспорядков, не слышу ссор, не беспокоюсь доносами: около меня тишина и книги», – пишет он отцу, вспоминая бесконечные инспекционные поездки и разборы жалоб в предыдущей инспекторской должности.

Но «идиллия», которой поначалу показалась служба в академии, быстро рассеивается: Филарета здесь окружает множество недоброжелателей и завистников, которых раздражают его блестящие способности и стремительная карьера. «Жаль только, что здешние дела не всегда идут прямою дорогою; а потому на что ни положишь руку, всегда должно опасаться, чтоб не подтолкнули. Это иногда беспокоит; однако и против этого есть средство. Надобно все принимать не от людей, а от Бога, и все сделается хорошим», – сдержанно упоминает он об этом в письме к отцу.

Зато своему другу по Коломенскому духовному училищу – священнику Григорию Пономареву рисует более широкую картину: «Вообрази себе место, где более языков, нежели душ; где надежда по большей части в передних, а опасение повсюду; где множество покорных слуг, а быть доброжелателем считается неучтивым, где роскошь слишком много требует, а природа почти во всем отказывает…» (1811 год, 5 января).

2 апреля 1811 года Филарет говорил в Петербурге слово на Пасху Христову, услышав в ответ не только одни похвалы. «Он [архимандрит Леонид (Зарецкий)] позавидовал мне и первую мою проповедь на Пасху назвал одою. Но митрополиту Амвросию она понравилась, и он, припомнив, как я часто говорил проповеди в Лавре, советовал мне заниматься этим более здесь.»

Завистников становится еще больше, когда 30 июня 1811 года Филарет в награду за его проповеди был пожалован от императора наперсным крестом с драгоценными камнями.

В июле того же года Филарет был возведен в сан архимандрита.

Меньше чем через год его ждало новое повышение по службе: 11 марта 1812 года он был назначен ректором Санкт-Петербургской духовной академии и профессором богословских наук.

А помимо этого, указом императора Александра I был определен настоятелем Юрьевского монастыря вблизи Новгорода.

Филарету исполнилось тридцать лет – а он уже был архимандритом, настоятелем крупного монастыря, ректором академии, профессором, имел августейшие награды.

«Филарет за свои дела и заслуги, самые обыкновенные, получил награды самые необыкновенные и самым необыкновенным образом: будучи архимандритом, получил архиерейскую панагию, украшенную бриллиантами; будучи также в сане архимандрита, получил орден Св. Владимира 2-й степени, не имев прежде никаких орденов», – напишет в своих воспоминаниях бывший семинарский учитель, филолог и профессор Петербургского университета Я. В. Толмачев, один из недоброжелателей Филарета.

Были и другие завистники, считавшие его «холодным», высокомерным, незаслуженно обласканным властями.

«Попросите мне у Бога сил или помощи в немощах и терпения… Что еще сказать Вам? Мы живем в веке превращений и нечаянностей.» – напишет Филарет отцу, сообщая новость о назначении ректором.

В должности ректора Санкт-Петербургской духовной академии Филарет находился в течение семи лет. Он преподавал и сам писал учебники, вносил изменения в программу преподаваемых дисциплин, одновременно решая огромное количество организационных вопросов.

Еще в свою бытность учителем семинарии он писал отцу, что не нашел книги, которая могла бы служить классической для преподавания: «Посему я почитаю нужным уроки означенных предметов писать для студентов, так чтобы из них со временем составилось Сокращение истории и древностей церковных».

Теперь он составил для супруги императора Александра I Елизаветы Алексеевны «Изложение разности между восточною и западною Церковью», сочинение «О нравственных причинах неимоверных успехов наших в отечественной войне», введение к книгам Ветхого Завета, стараясь привести знания по церковно-библейской истории в стройную систему.

Позднее, в 1823 году, появится знаменитый труд Филарета «Христианский катехизис православной кафолической восточной греко-российской Церкви», по которой в XIX веке будет обучаться вере вся русская молодежь.

Он по-прежнему много выступает публично – все и везде хотят услышать проповеди Филарета, этого нового российского Златоуста.

О его ораторском таланте можно судить на примере речи, сказанной в день памяти Преподобного Сергия Радонежского: «Кто покажет мне малый деревянный храм, на котором в первый раз наречено здесь имя Пресвятой Троицы?

Вошел бы я в него на всенощное бдение, когда в нем, с треском и дымом, горящая лучина светит чтению и пению, но сердца молящихся горят тише и яснее свечей, и пламень их досягает до неба, и Ангелы их восходят и нисходят в пламени их жертвы духовной… Отворите мне дверь тесной келии, чтобы я мог вздохнуть ее воздухом, который трепетал от гласа молитв и воздыханий Преподобного Сергия, который орошен дождем слез его.»

В своих вдохновенных, поэтических проповедях Филарет был вровень со своим просвещенным веком – временем Пушкина, расцвета поэзии, русской классической литературы.

Сам Филарет спокойно относился к славе первого русского проповедника: лучше бы они послушали «молчания Исаакиева, которое, без сомнения, поучительнее моего слова».

После вторжения французских войск на территорию России в июне 1812 года Филарета вызвал к себе митрополит Новгородский и Санкт-Петербургский Амвросий (Подобедов) и попросил: «Напиши слово, как бы воззвание к народу, для расположения его к защите отечества, помощи ему кто чем может!» Пламенное воззвание нужно было написать уже к завтрашней литургии. Филарет написал и сам произнес эту речь в Александро-Невской Лавре, где в числе его слушателей были влиятельные государственные деятели Михаил Михайлович Сперанский и Александр Николаевич

Голицын. Их одобрительный отзыв о патриотической речи дошел и до императора.

30 ноября архимандрит Филарет совершил богослужение в храме Святого Духа, домовой церкви князя А. Н. Голицына, на котором лично присутствовал император Александр I.

Прошло всего три года после прибытия в Петербург, а Филарет уже был принят в высшие круги петербургского общества. Странно было теперь вспоминать о самой первой встрече с обер-прокурором Голицыным, с которым теперь его связывала дружба и многие общие дела. Она произошла на маскараде, когда князь Голицын был наряжен в странный костюм домино и представленный ему Филарет едва ответил на поклон и поспешил отойти в сторону.

«Каким же неуклюжим дикарем показался тогда я ему!» – молвил как-то с усмешкой владыка, вспоминая о первой встрече своей с Голицыным. «Что он должен был подумать обо мне? И теперь смешно, как придет на память мое неведение светских условий, мое недоумение при взгляде на его домино, мое неловкое от него удаление. Я совсем растерялся в этом шуме и суматохе. Да и как мне было знать, что домино есть принадлежность маскарадов, о которых я не слыхивал… Смешон я был тогда в глазах членов Синода. Так я и остался чудаком» (из воспоминаний Н. В. Сушкова).

В декабре 1812 года в Санкт-Петербурге было учреждено Библейское общество. Его председателем стал обер-прокурор Святейшего синода князь А. Н. Голицын, а ректор академии Филарет – одним из деятельных участников.

В августе 1814 года Филарет был утвержден в степени доктора богословия и за свою деятельность в должности ректора и проповедника награжден орденом Святого равноапостольного Владимира II степени.

Вот каким запомнил Филарета в эти годы архимандрит Фотий (Спасский): «Филарет был украшен звездою, крестом драгоценным; росту среднего, смугл видом, власы средние темнорусые, браду долгую имел, лицем всегда светел, весел быть казался, у него были глаза острые, проницательные…» Многие современники отмечали эти живые, на редкость проницательные глаза «с глубокой печатью постоянной упорной мысли».

Филарет был небольшого роста, кто-то пишет – очень маленького, и на вид казался слабым ребенком. Но первое впечатление сразу же менялось, стоило близко увидеть его лицо, услышать голос. Во всем его облике была особая сила духа, даже величие, поражавшее всех и державшее в некотором страхе. Особенно это было видно, когда Филарет проводил богослужение в храме, и тогда от его вдохновенного, сосредоточенного лица было невозможно оторвать взгляд.

Зимой 1816 года заболел его отец. Филарет молился о его выздоровлении, но, как он потом рассказывал, «нечто неведомое» подало ему весть о том, что разлука неизбежна. Протоиерей Михаил Федорович Дроздов скончался пятидесяти шести лет от роду. «Нельзя быть без печали, но и предаваться ей не должно. Бог есть Отец всех, имеет ли кто, или не имеет Отца на земле. У Него все живы», – напишет Филарет брату в Коломну и отправит письмо со словами утешения матери.

23 июля 1817 года архимандрит Филарет был назначен викарием Санкт-Петербургской епархии с оставлением за ним должности ректора академии и управляющего Новоспасским монастырем, а в августе рукоположен в епископа Ревельского. «Пал и на меня жребий от Господа взойти на высшую степень служения в Церкви Его, о чем я и помыслить страшился, зная важность и трудность сана», – пишет он родным.

В марте 1819 года Филарет был возведен в сан архиепископа и переведен в Тверскую епархию. В течение ста дней он объехал и обозрел всю Тверскую епархию, после чего был перемещен в Ярославль и затем – уже навсегда в Москву.

«Быть Московским архиепископом и Свято-Троицкия Сергиевы Лавры Архимандритом Преосвященному Филарету Ярославскому», – начертано на резолюции рукой императора Александра I под указом от 3 июля 1821 года.

Карьера Филарета складывалась так стремительно, словно какая-то невидимая рука вела его по лестнице, переводя со ступеньки на ступеньку. В возрасте тридцати девяти лет Филарет достиг ее вершины, возглавив московскую кафедру.

14 августа 1821 года архиепископ Филарет произнес в Успенском соборе Московского Кремля слово при вступлении в управление Московской епархией. Он будет ею руководить сорок шесть лет, до самой смерти, и многие про него скажут: этот человек – прирожденный архиерей.

Внимательный к людям и строгий по отношению к себе, умеющий держать дистанцию и одновременно всем доступный, обладающий необыкновенной трудоспособностью…

Одно только перечисление совершаемых Филаретом в разных храмах богослужений, инспекционных поездок по епархии, произнесенных речей и рассмотренных прошений займет несколько больших томов. Причем под каждым документом Филарет ставил свою резолюцию только после внимательного прочтения и изучения, вникая в нюансы каждого дела. Десятки московских храмов были построены или реконструированы и освящены по его благословению.

Историк и богослов Н. П. Гиляров-Платонов написал о владыке Филарете: «Он не выражал свое время, а руководил время. Никем никогда не оспаривалось его умственное и духовное первенство и его нравственное влияние».

Филарет был убежденным монархистом и верил в священство монархии.

Императора Александра I он впервые увидел еще во время учебы в Лавре и написал отцу: «Наконец мы увидели гения России с кротким, но величественным взором, ангельскою улыбкою, провожаемого собором харит. В 7 часов накануне праздника вступил Он в Лавру – и пасмурная ночь улыбнулась».

После того как Филарет возглавил московскую кафедру, ему выпало и на деле доказать свою верность государю. Незадолго до смерти император Александр I написал манифест-завещание, по которому право престолонаследия передавалось его брату Николаю Павловичу. Средний из братьев августейшей семьи, Константин Павлович отказался от престола, заверив письмо своей подписью, но об этом было известно не всем.

Свой документ император Александр I передал в Москву в запечатанном конверте, сделав на нем надпись: «Хранить в Успенском соборе с государственными актами до востребования Моего, а в случае Моей кончины открыть Московскому епархиальному архиерею и Московскому генерал-губернатору в Успенском соборе прежде всякого действия».

После смерти императора Александра Павловича 19 ноября 1825 года начались большая неразбериха и народные волнения. Во многих городах народ по неведению, не зная о завещании царя, был приведен к присяге великому князю Константину Павловичу.

Успенский собор, Кремль, Москва

Но в Москве, где Филарет в точности выполнил указание покойного государя, все прошло спокойно. Сняв печать с манифеста Александра I c передачей прав на престол Николаю Романову, Филарет обратился к пастве со словами: «Россияне! Двадцать пять лет мы находили свое счастие в исполнении державной воли Александра Благословенного. Еще раз вы ее услышите, исполните и найдете в ней свое счастье».

После прочтения документа Филарет осенил народ крестным знамением и освободил от присяги, по неведению данной Константину Романову. Затем последовало молебное пение о благословении царствования нового русского самодержца. Праздничный звон колоколов на колокольне Ивана Великого был подхвачен во всех столичных церквях.

Позже кто-то пенял Филарету, говоря, что московский архиепископ не должен был брать на себя власть разрешить народ от присяги и превысил свои полномочия. Но он действовал спокойно и решительно, выполняя обещание, данное государю.

22 августа 1826 года, в день коронации Николая I, Филарет был возведен в сан митрополита.

С императором Николаем I у него сложились непростые отношения, в основном из-за донесений во дворец, где Филарет из-за своих смелых, порой нелицеприятных проповедей обвинялся в политической неблагонадежности.

Еще более глубокие идейные расхождения у московского митрополита обозначились со следующим правителем, Александром II, особенно по вопросам крестьянской реформы и отмены крепостного права. Однако это не поколебало его убеждений в святости монархии, и свидетельство тому – многочисленные речи в дни рождений и тезоименитства государей. В них Филарет неустанно всем напоминал, что каждый из русских императоров «венчан, помазан и освящен для дел царствования».

«Когда темнеет на дворе, усиливают свет в доме. Береги, Россия, и возжигай сильнее твой домашний свет, потому что за пределами твоими, по слову пророческому, тьма покрывает землю, и мрак на языки» (Ис. 60: 2), – говорил он, обращаясь к слушателям, которых бросало то в темный мистицизм, то в масонство.

В России XIX века к слову было отношение особое.

Дар напрасный, дар случайный, Жизнь, зачем ты мне дана? Иль зачем судьбою тайной Ты на казнь осуждена?

– написал А. С. Пушкин в свой двадцать девятый день рождения. Все повторяли, переписывали в альбомы и твердили наизусть строки известного поэта о бренности существования. Но каково же было удивление и самого Александра Сергеевича, и его поклонников, когда стало известно, что московский митрополит Филарет написал на это стихотворение свой ответ:

Не напрасно, не случайно Жизнь от Бога мне дана, Не без правды Им же тайно На печаль осуждена. Сам я своенравной властью Зло из темных бездн воззвал, Сам наполнил душу страстью, Ум сомненьем взволновал. Вспомнись мне, Забвенный мною! Просияй сквозь сумрак дум — И созиждется Тобою Сердце чисто, светлый ум.

Пушкин нашел стихи великолепными и отозвался своими известными «Стансами», посвятив их Филарету Московскому:

Твоим огнем душа палима Отвергла мрак земных сует, И внемлет арфе Серафима В священном ужасе поэт.

После такой переписки популярность митрополита Филарета в высшем обществе еще более возросла. Известный составитель русской грамматики Н. И. Греч попросил митрополита Филарета написать для него свою биографию. Филарет ответил: «Если Вам угодно иметь мою краткую биографию от меня, то вот она. Худо был учен и учился; еще хуже пользуюсь тем, чему был учен и учился; много милости Господней и снисхождения людей».

Его скромность была превыше всех его многочисленных талантов. Тайная, глубинная сторона жизни московского митрополита была скрыта от всех. О ней можно было лишь немного догадаться, побывав в «доме Пресвятой Богородицы» или «русской Гефсимании», как называл митрополит Филарет Гефсиманский скит.

В одной из проповедей Филарет говорил о горячо любимой им Троице-Сергиевой Лавре: «Ведь все это здесь; только закрыто временем или заключено в сих величественных зданиях, как высокой цены сокровище в великолепном ковчеге! Откройте мне ковчег, покажите сокровище: оно непохитимо и неистощимо; из него, без ущерба его, можно заимствовать благопотребное, например, безмолвие молитвы, простоту жизни, смирение мудрования».

Таким «заветным ковчегом» стал для Филарета Гефсиманский скит. В нем хранилась его душа пустынника. Все в скиту было устроено просто и безыскусно, как во времена Преподобного Сергия. «Простота, как мне кажется, есть надежда скита. Да сохранит сие Господь», – писал митрополит Филарет к наместнику Троице-Сергиевой Лавры Антонию.

Митрополит сам начертил план, где в скиту следует установить церковь и как разместить в ней иконостас – простой, кипарисовый, без всякой позолоты. 28 сентября 1844 года состоялось освящение деревянной церкви Успения Божией матери в Гефсиманском скиту.

Церковь появилась так быстро, потому что была перенесена из села Подсосенье, где долго стояла бездействующей. По преданию, она была построена еще при царе Михаиле Федоровиче, примерно в 1616 году, когда архимандритом Троице-Сергиевой Лавры был преподобный Дионисий.

Освящение скитской церкви запомнили все, кто на нем побывал. Митрополит Филарет был облачен в священнические одежды Преподобного Сергия и держал в руке древний посох, на голове его была митра преподобного Дионисия.

Во время богослужения из алтаря вынесли Евангелие, переписанное рукой преподобного Никона, ученика Сергия, которое несколько столетий хранилось в Троице-Сергиевой Лавре. «Началась литургия, и во время „часов“ все с умилением взирали на своего владыку, облаченного в милоть Преподобного Сергия. Какое умиление, какое блаженство выражалось на бесстрастном лице владыки! Он как бы плавал в каком-то безбрежном море созерцания и окрылял души всех», – рассказывал очевидец. На Божественной литургии Таинство Евхаристии было совершено на дискосе и в потире Преподобного Сергия.

Все в Гефсиманском скиту должно было быть так, как во времена святого Сергия, который не имел в своей обители ни золота, ни серебра, у него даже кресты и церковная утварь были деревянными. «Как нам не достигнуть нищеты Преподобного Сергия, будем сколько-нибудь подражать хотя бы нищете преподобного Никона и сделаем для скита ризницу шелковую без серебра и золота», – заботился Филарет, чтобы так же было и в его Гефсимании.

В Гефсиманском скиту хранились бесценные святыни: икона Божией Матери «Иорданская», корень масличного дерева с места, где Иисус Христос молился о чаше, камень от гроба Пресвятой Богородицы в Гефсиманской пещере в Палестине с четвероконечным крестом и греческой надписью: «Из древней Гефсимании в 1850 году доставлен Андреем Николаевичем Муравьевым на благословение в северную новую Гефсиманию». Когда Филарет впервые взял камень от гроба Богородицы, он прижал его к губам и заплакал.

В нижнем храме Успенской церкви скита, или, по выражению Филарета, в подцерковной храмине, московский митрополит выбрал себе место для последнего упокоения.

В «храмине» была устроена церковь во имя Гефсиманского моления Спасителя. Однажды в доверительном разговоре наместник Лавры стал просить владыку, чтобы, когда Господу угодно будет призвать его к «вечному покою», он завещал похоронить себя в Троице-Сергиевой Лавре. Доводы архимандрита Антония были убедительными: многие русские люди чтят Филарета и захотят поклониться его могиле, но ведь женщинам не разрешено ходить в скит, да и мужчин пускают не всегда, чтобы не нарушали скитское безмолвие… Филарет дал свое согласие быть погребенным в Троице-Сергиевой Лавре.

Последнее пребывание митрополита Филарета в Гефсиманском скиту было с мая по октябрь 1867 года с редкими выездами.

5 августа 1867 года в Москве было отпраздновано 50-летие служения Филарета в архиерейском сане. Звучало много приветствий и восторженных слов. Первым было оглашено приветствие от лица императора Александра II и всей царской фамилии.

На юбилее присутствовал и поэт Ф. И. Тютчев, написавший о митрополите Филарете: «Маленький, хрупкий, сведенный к простейшему выражению своего физического существа, но с глазами, полными жизни и ума, он непобедимой высшей силой господствовал над всем, что происходило вокруг него. Перед своим апофеозом он оставался совершенством простоты и естественности; казалось, он принимает все эти почести только затем, чтобы передать их кому-то другому, чьим случайным представителем он теперь является. Это было прекрасно! Воистину то был праздник духа».

По преданию, незадолго до смерти Филарету во сне явился отец, сказавший ему: береги девятнадцатое число. С тех пор московский митрополит девятнадцатого числа каждого месяца старался обязательно служить литургию.

В воскресенье 19 ноября 1867 года митрополит Филарет с большим одушевлением совершил литургию в домашней церкви, после чего день пошел по привычному расписанию. Он принимал в своих покоях и довольно долго беседовал с новым московским губернатором, затем засел за письма.

Когда заглянули в комнату напомнить владыке об обеде, то нашли его возле письменного стола коленопреклоненным с опершимися об пол руками. Он уже не мог говорить и вскоре скончался.

Митрополиту Филарету было восемьдесят пять лет, он работал до последнего часа своей жизни.

О его смерти москвичей известили двенадцать ударов большого колокола на колокольне Ивана Великого в Кремле.

Похороны Филарета происходили при громадном стечении народа, многие поминальные речи ходили по рукам и потом были опубликованы. «И удалялся пустыннолюбец в любимую им пустыню Гефсиманскую, и теперь как бы исполнение своего непрестанного желания притек почить в тихое пристанище пустыни Сергиевой», – сказал во время погребения преосвященный Иоанн, епископ Аксайский.

А народ в Москве говорил просто: «Другого Филарета на будет».

Преподобный Амвросий Оптинский († 1891)

Преподобный Амвросий Оптинский.

Фотография

Помни, что судить других – значит осуждать свою душу…

«Итак, что же такое старец? Старец – это берущий вашу душу, вашу волю в свою душу и в свою волю. Избрав старца, вы от своей воли отрешаетесь и отдаете ее ему в полное послушание, с полным самоотрешением», – поясняет Федор Михайлович Достоевский в романе «Братья Карамазовы» суть такого уникального явления в духовной жизни России XIX века, как старчество.

В 1878 году Федор Михайлович вместе с философом Владимиром Соловьевым совершают поездку в Оптину пустынь. Прежде всего, Достоевский едет в монастырь за утешением – он только что пережил смерть любимого сына Алеши, – но есть еще одна причина. По плану романа «Братья Карамазовы» одним из героев должен быть старец православного монастыря, а в Оптиной жил известный во всей России старец – отец Амвросий.

Считается, что он-то и стал прообразом старца Зосимы в знаменитом романе. Правда, те, кто часто бывал или подолгу жил в Оптиной пустыни и хорошо знал старца Амвросия Оптинского, на страницах романа его не очень-то узнавали. Ну разве что по внешнему облику… Всякого, кто впервые видел батюшку Амвросия, сильно впечатляли телесная немощь и болезненный вид старца. В монастыре давно говорили: наш батюшка чуть живой, сегодня ему опять худо, он жив чудом. Часто старца Амвросия видели лежащим на кровати навзничь, с закрытыми глазами, но, очнувшись, он снова звал посетителей, говоря со вздохом: «Ведь не верят, что я слаб, – ропщут».

В романе «Братья Карамазовы» старец Зосима тоже едва держится на ногах и говорит из последних сил: «Алеша, изучивший почти всякое выражение его лица, видел ясно, что он ужасно утомлен и себя пересиливает. В последнее время болезни с ним случались от истощения сил обмороки. Почти такая же бледность, как пред обмороком, распространялась и теперь по его лицу, губы его побелели. Но он, очевидно, не хотел распустить собрание, казалось, он имел притом какую-то свою цель – какую же?»

Главная цель старца, которую глубоко понял и отобразил в романе великий сердцевед Достоевский, – направить человека на путь спасения, а для этого сначала нужно каждого выслушать, помочь разобраться со своими проблемами и душевными недугами: «Тот же сидел совсем уже бледный, но не от волнения, а от болезненного бессилия. Умоляющая улыбка светилась на губах его; он изредка подымал руку, как бы желая остановить беснующихся, и уж, конечно, одного жеста его было бы достаточно, чтобы сцена была прекращена; но он сам как будто чего-то еще выжидал и пристально приглядывался, как бы желая что-то еще понять, как бы еще не уяснив себе чего-то».

Федору Михайловичу удалось два раза наедине побеседовать с отцом Амвросием, а о чем – это осталось их тайной. После беседы с писателем старец лишь сказал: «Этот – из кающихся…»

В отличие от Зосимы, который говорит в романе длинными монологами, Амвросий был немногословен и все больше выслушивал других. А если отвечал – то какой-нибудь шуткой, маленькой притчей или вовсе стишком. Но слова эти потом не раз вспоминались, вдруг всплывали в памяти во время работы в поле или прогулки в саду.

«Человек как жук. Когда теплый день и играет солнце, летит он, гордится собой и жужжит: „Все мои леса, все мои луга! Все мои луга, все мои леса!“ А как солнце скроется, дохнет холодом и загуляет ветер, забудет жук свою удаль, прижмется к листу и пищит: „Не спихни!“», – говорил отец Амвросий.

Всего два дня пробыл Достоевский в Оптиной пустыни. Он не ставил своей целью изобразить в романе именно Амвросия Оптинского, а попытался создать некий обобщенный образ, вывести «формулу» русского старчества: «Изобретение это, то есть старчество, – не теоретическое, а выведено на Востоке из практики, в наше время уже тысячелетней. Обязанности к старцу не то, что обыкновенное „послушание“, всегда бывшее и в наших русских монастырях. Тут признается вечная исповедь всех подвизающихся старцу и неразрушимая связь между связавшим и связанным».

Но без реальной биографии оптинского старца Амвросия понять это явление не получится.

8 октября 1839 года молодой учитель греческого языка двадцати семи лет Александр Гренков впервые вошел в ворота Оптиной пустыни.

С собой у него был только семинарский аттестат, удостоверяющий личность: второпях он забыл положить в сумку паспорт.

Учитель Липецкой семинарии Александр Михайлович Гренков собирался в монастырь «как на пожар» и покинул дом тайно, среди ночи, боясь, что его кто-нибудь или что-нибудь остановит. До Оптиной пустыни он добрался в простой деревянной телеге, которая подпрыгивала на каждом ухабе и увязала в лужах.

Что осталось у него за спиной? Детство в селе Большая Липовица Тамбовского уезда, где его дед Федор служил священником, а отец в той же церкви – пономарем. Большая семья жила в деревенском дедовском доме. Строгие, религиозные родители не очень-то жаловали его в детстве за «неуемность» и вечные проказы. То он вдруг начнет стегать смирно стоявшую во дворе лошадь, а та взбрыкнет копытом, то нарочно раздразнит до крика младшего брата, так что и дед схватится за ремень…

В двенадцать лет Саша был определен в училище, а по его окончании перешел в Тамбовскую семинарию. Судя по оценкам в аттестате, любимыми его предметами были Священное Писание, история, грамматика, риторика и стихотворство.

Спустя много лет Амвросий Оптинский расскажет о поэтическом опыте своей юности: «Признаюсь вам, пробовал я раз писать стихи, полагая, что это легко. Выбрал хорошее местечко, где были долины и горы, и расположился там писать. Долго-долго сидел я и думал, что и как писать, да так ничего и не написал».

Впрочем, он всегда любил говорить в рифму, и у него будут получаться маленькие складные проповеди:

Потерпи; может, откроется тебе откуда-либо клад, тогда можно будет подумать о жизни на другой лад; а пока вооружайся терпением и смирением, и трудолюбием, и самоукорением…

За год до окончания курса в Духовной семинарии Александр Гренков заболел, да так серьезно, что почти перестал надеяться на выздоровление и дал обет: если выздоровеет, то в благодарность к Богу пойдет в монастырь.

Болезнь миновала, но в монастырь семинарист Гренков так и не пошел. Во-первых, ему нужно было окончить курс, сдать выпускные экзамены, да и решимость постричься в монахи прошла. Закрутилась обычная студенческая жизнь.

После окончания семинарии он поступил учителем в дом помещика, примерно через полтора года устроился преподавать в Липецком духовном училище и даже подумывал о карьере военного. Возможно, это была шутка: от природы общительный и неунывающий Александр Гренков часто рассказывал смешные истории, музицировал и был, как говорится, душой общества.

Впрочем, сам он рассказывал об этом на первый взгляд веселом времени иначе: «После выздоровления я целых четыре года все жался, не решался сразу покончить с миром, а продолжал по-прежнему посещать своих знакомых и не оставлял своей словоохотливости. Бывало, думаешь про себя: ну вот, отныне буду молчать, не буду рассеиваться. А тут глядишь – зазовет кто-нибудь к себе, ну, разумеется, не выдержу и увлекусь разговорами. Но придешь домой – на душе неспокойно; и подумаешь: ну, теперь уж все кончено навсегда, совсем перестану болтать. Смотришь, опять позвали в гости, и опять наболтаешь. И так вот я мучился целых четыре года».

В июле 1839 года Гренков и его сослуживец Покровский отравились в село Троекурово, где жил известный в округе затворник Иларион. Молодые люди хотели, чтобы прозорливый старец помог им разобраться в жизненном предназначении, преподавательская работа в семинарии обоих тяготила.

Александр признался старцу, что давно раздумывает о монастыре, и тот ему сказал: «Иди в Оптину». А помолчав, прибавил: «Тебя там ждут». Все это, конечно, было удивительно: почему именно в Оптину пустынь, кто там Гренкова ждет?

Следующим заговорил Покровский: ему-то как раз не хотелось в монастырь. «Ну что же, Павел, поживи пока в миру», – согласился старец.

Закончились летние каникулы, начался новый учебный год, а в жизни преподавателей Липецкого духовного училища ничего не изменилось. Но это только казалось…

Покровский, оставивший воспоминания о поездке к старцу в Троекурово, рассказывает и другой случай. Однажды утром Гренков объявил: «Уеду в Оптину», и никакие уговоры о том, что в училище только что начались занятия и его никто не отпустит, на него не действовали. На следующий день Александр Гренков исчез из Липецка, и начальству потом пришлось его разыскивать, писать запросы. Обнаружился он через несколько месяцев – в Оптиной пустыне.

Оптина пустынь. Фотография. 1909 г.

«Тебя там ждут…» – говорил затворник. Но поначалу Александру Гренкову вовсе так не показалось.

Оптинский старец Леонид был первым, к кому обратился Александр Гренков, сообщив о намерении поселиться в монастыре. Старец отправил его в монастырскую гостиницу, велел сначала присмотреться к жизни в обители и дал несложное послушание: потихоньку переписывать в гостиничной келье рукопись «Грешных спасение».

Так прошло почти три месяца, во время которых преподаватель Гренков с удивлением открывал для себя Оптину пустынь.

Настоятелем монастыря был архимандрит Моисей (Путилов). Его трудами за каких-то двадцать лет монастырь преобразился до неузнаваемости. На месте леса росли фруктовые сады и огороды, были построены каменные храмы, большая трапезная, гостиница для паломников, раскинулись редкой красоты цветники. При поддержке калужского митрополита Филарета (Амфитеатрова) был основан скит.

Но главное, на богослужения в монастырь теперь приходило множество народа, и зачастую приезжие оставались в монастырской гостинице на несколько дней, а то и еще больше. Не только крестьяне из окрестных сел, но и помещики, городские купцы, чиновники, студенты, женщины, получив благословение настоятеля, стремились непременно попасть в келью старца Леонида.

Оптинский старец Леонид имел в монастыре особое послушание – ежедневно принимать народ, который шел к нему, как на исповедь, хотя на самом деле – за каким-нибудь советом или просто «выговориться».

Некоторые монахи даже стали роптать: что это за работа? Сидит на своей койке и беседует обо всем на свете, только и делает, что выслушивает чужие горести и обиды. Калужскому архиерею даже послали донос, чтобы он запретил старцу принимать мирян, которые нарушают покой монахов.

В монастырь пришло архиерейское запрещение, о котором настоятель сообщил Леониду. Вместо оправданий тот показал на лежащего возле дверей его кельи недвижного калеку и сказал:

– Посмотрите на него: он живой в аду. Но ему можно помочь. Господь привел его ко мне для искреннего раскаяния, чтобы я мог его обличить и наставить. Могу ли я его не принять?

И настоятель негласно разрешил старцу Леониду принимать и утешать народ, который ежедневно после богослужения стекался в его келью.

В Оптиной даже поговаривали о возможной ссылке отца Леонида на Соловки за упрямство, пока за него не заступился Филарет, митрополит Московский.

«Старчество одарено властью в известных случаях беспредельною и непостижимою. Вот почему во многих монастырях старчество у нас сначала встречено было почти гонением. – Поясняет Достоевский в „Братьях Карамазовых“. – Между тем старцев тотчас же стали высоко уважать в народе. К старцам нашего монастыря стекались например и простолюдины и самые знатные люди с тем, чтобы, повергаясь пред ними, исповедывать им свои сомнения, свои грехи, свои страдания, и испросить совета и наставления».

В начале 1840 года Александр Гренков перешел из гостиницы в монастырь, а 2 апреля был принят в послушники Оптиной пустыни. Он стал келейником старца Леонида, в числе прочих обязанностей помогал ему вести переписку, нес послушание на кухне, научившись прекрасно печь хлеб и просфоры.

Летом 1841 года в Оптину пустынь приехал Покровский – навестить товарища. Он на всю жизнь запомнил, как старец Леонид, сидя на кровати, размахивал руками и громко кричал на Гренкова за какую-то небольшую провинность: «Ах ты, самочинник! Ах ты, самовольник!» На языке монахов называется – смирял. Покровскому показалось – нарочно срамил келейника перед гостем.

Покровского поразила убогая келья бывшего весельчака и щеголя Гренкова. Обстановка в ней была самая что ни на есть нищенская: простая койка, на которой послушник спал, укрываясь подрясником, стол, в углу икона, которую Александр Гренков повсюду возил с собой как благословение из родительского дома. Войдя в эту келью и оглянувшись по сторонам, Покровский заплакал. Возможно, это были не жалостливые, а очистительные слезы: в скором времени Покровский придет в Оптину пустынь и тоже станет монахом.

Оптинский старец Леонид (в схиме Лев) умер 11 октября 1841 года, через два года после прихода Александра Гренкова в монастырь. Незадолго до своего ухода отец Леонид передал Сашу, как он с любовью называл своего келейника, под особое попечение старца Макария.

«Покойный старец призвал тогда к себе батюшку Макария и говорил ему: „Вот, человек больно ютится к нам, старцам. Я теперь уже очень стал слаб. Так вот, я и передаю тебе его из полы в полу – владей им, как знаешь“», – вспоминал отец Амвросий.

Александр Гренков принял постриг 29 ноября 1842 года и был наречен Амвросием, в память святителя Амвросия Медиоланского. Теперь он стал келейником отца Макария, который был в Оптиной пустыне духовником и скитоначальником.

Писатель Евгений Поселянин, духовное чадо отца Амворсия Оптинского, знал о его жизни много подробностей. Он рассказывал, как, узнав о том, что его будут рукополагать в иеродиакона, Амвросий вместе с другим монахом пришел поговорить на эту тему со старцем Макарием:

«Получив весть о своем назначении и считая себя недостойным этого сана, он с другим иноком, предназначенным в иеромонахи, пошел к отцу Макарию отказаться. Вошли они, а старец им говорит:

– Ну, вас назначили, назначили. Это хорошо, хорошо.

Они мялись и ничего не могли ответить старцу; наконец другой монах, более смелый, вымолвил:

– Вот, об этом-то мы и пришли поговорить с вами, батюшка. Ведь мы недостойны священного сана.

– Так и думайте, так и думайте всегда, что вы недостойны, – отвечал им старец».

В этом диалоге писатель хорошо передает увещевательную интонацию отца Макария, с характерными повторами, и, конечно, мудрость старца. Старцем отец Макарий был не по возрасту – в то время ему было сорок пять лет, – а именно по духовной зрелости.

Создавая образ православного русского старца, Достоевский наверняка слышал и об отце Макарии. «К старцам нашего монастыря стекались, например, простолюдины и самые знатные люди, с тем чтобы, повергаясь пред ними, исповедовать им свои сомнения, свои грехи, свои страдания и испросить совета и наставления» («Братья Карамазовы») – это ведь и об отце Макарии тоже.

Иноков и мужчин-мирян старец принимал у себя в келье, женщин – в специально построенном домике или на скамейке за воротами скита.

Как только отец Макарий выходил из своей кельи на улицу, его сразу же окружало множество людей, ожидавших его благословения и совета. В монастырской гостинице на прием к старцу стояла целая очередь. После старца Леонида вся его многочисленная духовная паства тоже перешла на попечение отца Макария, не считая своих.

Этот оптинский старец, которого видели то за разведением цветов, то в пчельнике, был одним из образованных людей XIX века: в переписке с ним состоял Гоголь, переводческие труды Макария высоко оценивал московский митрополит Филарет и другие понимавшие в книжном деле люди.

Иеромонах Амвросий, монах Устин (Половцов, впоследствии архиепископ Варшавский) и монах Леонид (Кавелин, будущий наместник Троице-Сергиевой Лавры) помогали отцу Макарию заниматься переводами святоотеческих книг и обширной перепиской. Как правило, они отвечали на письма, которые не требовали богословских рассуждений или личных советов, на остальные старец давал письменные ответы сам.

В декабре 1845 года Амвросий был рукоположен в иеромонаха, а вскоре после этого тяжело заболел: зимой с каким-то поручением отправился в Калугу и простудился по дороге. Болезнь оказалась серьезнее, чем все думали: Амвросий слабел и уже еле держался на ногах, даже не мог совершать богослужения в храме.

В сентябре 1846 года он окончательно слег в постель, в конце октября его особоровали и причастили. Примерно в это время Амвросий был келейно пострижен в схиму без изменения имени.

Впоследствии неизлечимо больных и самого себя отец Амвросий будет поддерживать словами: «Бог не требует от больного подвигов телесных, а только терпения со смирением и благодарением».

Он никак не выздоравливал и вынужден был подать прошение об оставлении в Оптиной пустыни за штатом. «Давняя моя болезнь: расстройство желудка и всей внутренности и расслабление нервов, будучи усилена припадками закрытого геморроя, с осени 1846 года довела тело мое до крайнего изнеможения, от коего и медицинские пособия, в продолжение года употребляемые, меня восставить не могли и не подают никакой надежды к излечению. Почему я, как ныне, так и впредь, исправлять чередного служения и никаких монастырских должностей не могу», – сообщалось в этом прошении.

В монастырь прибыла епархиальная медицинская комиссия, которая произвела освидетельствование иеромонаха Амвросия и признала его неизлечимо больным.

«Отец иеромонах Амвросий имеет болезненный желтый цвет лица, с болезненно блестящими глазами, всеобщую худобу тела; при высоком своем росте и узкой грудной клетке – сильный, больше сухой кашель, с болью при нем в груди, боль в подреберных сторонах, преимущественно в правой; нытье под ложкой и давящую боль в стороне желудка; совершенное расстройство пищеварения, упорные постоянные запоры и частую рвоту не только слизьми и желчью, но и принятой пищей; бессонницу и, наконец, повременный озноб к вечеру, сменяющийся легким жаром. Припадки эти означают легкую изнурительную лихорадку, происшедшую вследствие затвердения брюшных внутренностей, преимущественно желудка».

Эти медицинские подробности важны: они свидетельствуют о том, насколько серьезно, с тридцати пяти лет, Амвросий был болен и с каким мужеством в течение тридцати лет нес свой крест.

Комиссией было принято решение исключить иеромонаха Амвросия из штата братии Оптиной пустыни и «оставить на пропитании и призрении оной пустыни».

Когда позволяло здоровье и Амвросий мог встать с постели, он по-прежнему шел помогать отцу Макарию в переписке и занимался в своей келье переводом святоотеческих книг. А вскоре старец поручил ему принимать мирян.

Именно здесь, по словам Поселянина, в полной мере проявилась способность Амвросия «откликаться чужому страданию всем своим существом, всяким фибром своего безграничного, неустанного в любви сердца». Его общительность, веселый нрав, обходительность, умение в точку сказать словцо – пригодились всем и сразу.

«Как жить?» – спрашивали люди Амвросия.

И он отвечал с неизменной улыбкой: «Жить – не тужить, никого не осуждать, никому не досаждать и всем мое почтение».

7 сентября 1860 года ушел из жизни старец Макарий, и оказалось, что в монастыре у него уже есть преемник.

Ф. М. Достоевский в романе «Братья Карамазовы» хорошо описал суть этого особого дара – старчества: «Про старца Зосиму говорили многие, что он, допуская к себе столь многие годы всех приходивших к нему исповедовать сердце свое и жаждавших от него совета и врачебного слова, до того много принял в душу свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец приобрел прозорливость уже столь тонкую, что с первого взгляда на лицо незнакомого, приходившего к нему, мог угадывать: с чем тот пришел, чего тому нужно и даже какого рода мучение терзает его совесть, и удивлял, смущал и почти пугал иногда пришедшего таким знанием тайны его, прежде чем тот молвил слово. Но при этом Алеша почти всегда замечал, что многие, почти все, входившие в первый раз к старцу на уединенную беседу, входили в страхе и беспокойстве, а выходили от него почти всегда светлыми и радостными, и самое мрачное лицо обращалось в счастливое».

Отец Амвросий перешел в небольшой домик справа от ворот скита, где жил и принимал народ в течение тридцати лет. К домику была пристроена так называемая «хибарка», устроенная так, чтобы к старцу могли приходить и женщины, которым вход в скит был воспрещен.

Обстановка в келье не сильно изменилась по сравнению с той, которую когда-то увидел Покровский: та же икона Тамбовской Божией Матери в углу, кровать с набитыми соломой матрасом и подушкой, разве что еще и фотографии на стенах прибавились. И народа, желавшего поговорить о своих бедах и сомнениях непременно со старцем Амвросием, с каждым годом становилось больше.

В его келье можно было увидеть даже тех, кого редко встречали в монастырях: мятущихся интеллигентов, запутавшихся в жизни философов, студентов-нигилистов, отпетых пьяниц и полубезумных потенциальных самоубийц. Старец Амвросий принимал всех «униженных и оскорбленных», а если кто-то удивлялся, как он может подолгу беседовать со всякими несносными людьми, говорил: надо же и этим где-нибудь приткнуться, утешиться.

Однажды к отцу Амвросию пришел истерзанный сомнениями человек, потерявший смысл жизни. Он ходил «в народ», пытался примкнуть к Толстому, но от толстовцев тоже сбежал и, наконец, явился к Амвросию, сказав, что решил теперь и на него посмотреть. «Что ж, смотрите!» – ответил ему старец, после чего с большим трудом встал со своей кроватки и выпрямился во весь рост. Он молча, долго смотрел на своего посетителя… Какое-то время этот человек оставался в монастыре и однажды объявил отцу Амвросию: «Я уверовал».

«Для истинного покаяния, – говорил старец, – нужны не годы, не дни, а одно мгновенье». Даже философ Василий Розанов, великий скептик, признавал: «Благодеяние от него льется духовное, да, наконец, и физическое. Все поднимаются духом, только взирая на него. Самые принципиальные люди посещали его [о. Амвросия], и никто не сказал ничего отрицательного. Золото прошло через огонь скептицизма и не потускнело».

Каждый из приходящих верил, что Амвросий ждал в своей келье именно его, что он помнит о нем и любит, молится о его грешной жизни, ждет от него перемен к лучшему.

В конце семидесятых годов в Оптину пустынь к отцу Амвросию приходил и Лев Толстой: по одним сведениям – один раз, по другим – дважды. Граф появился в обители в простой крестьянской одежде, в лаптях, с котомкой за плечами, но смирение это было внешним.

«Грехи – как грецкие орехи. Скорлупу расколешь, а зерно выковырять трудно», – говорил отец Амвросий.

С годами здоровье его заметно ухудшалось, и после приема посетителей он все чаще приходил в крайнее изнеможение. «По утрам с трудом разламываюсь, чтобы взяться за обычное многоглаголие с посетителями, и потом так наглаголишься, что едва добредешь до кровати в час или больше. Есть пословица: „Как ни кинь, все выходит клин“. Не принимать нельзя, а всех принять нет возможности и сил недостает», – признавался он в одном из писем.

Были дни, когда врачи настрого запрещали старцу принимать народ, и на двери кельи появлялась записка: «Врачи запрещают старцу принимать посетителей», заверенная их подписью. Но как только Амвросий мог подняться с постели, все начиналось снова.

Большое дело жизни старца Амвросия – женский монастырь в Шамордино – тоже родилось из его сострадания к людям. Нашлось и место для монастыря, и помощники, и все остальное.

К Амвросию приходило много несчастных женщин: бедных вдов, желавших принять монашество, но не имевших средств, чтобы сделать взнос в обитель или купить себе келью; покинутых мужьями одиноких женщин; беззащитных девушек и девочек-сирот. Глядя на немощную, больную старуху, которую не брали ни в один монастырь, отец Амвросий говорил шутливо, скрывая душевное волнение: «Ну, этот хлам-то у нас сойдет. Отвезть ее в Шамордино!» К концу его жизни в Шамординской женской обители было уже около пятисот сестер, здесь же находились детский приют для девочек и богадельня.

Отец Амвросий часто навещал Шамордино. Вот как описывает один из его приездов сестра из монастыря: «На возвышенном местечке поставлено было для Батюшки кресло. Батюшка садился в него. По правую руку от него стояла матушка, затем мать казначея, благочинная и другие старшие образовывали из себя как бы цепь для того, чтобы сдерживать напор толпы и не позволять слишком тесниться к Батюшке, чтобы не так душно ему было. Все подходили к нему по очереди. Всех просили проходить поскорей и, получивши благословение, отходить, чтобы не задерживать других и не утомлять Батюшку. Все таким образом получали благословение, а между тем ни тесноты, ни давки не было. Отдохнув несколько времени после общего благословения, Батюшка начинал принимать приезжих посетителей, иногда в своей комнате, иногда же для этого выходил в церковь, садился на скамеечке близ свечного ящика и здесь с ними беседовал. Мы же стояли все поодаль и не могли достаточно насмотреться на своего дорогого гостя. Выражение лица Батюшки, которое менялось ежеминутно, смотря по тому, приходилось ли выслушивать ему что-нибудь отрадное или скорбное, ободрял ли он или давал строгую заповедь, обращался ли к детям или к взрослым, его движения – ласкал ли он кого или приколачивал палочкой, – все-все в нем исполнено было такой глубокой совершенной любви, что, глядя на него, самое жесткое, грубое сердце невольно делалось мягче, милостивее и добрее, и как бы мрачно ни был настроен человек, ему тотчас же становилось и легче, и отраднее, и светлее на душе».

2 июня 1890 года отец Амвросий выехал из Оптиной пустыни в Шамодрино, заехав по пути на несколько дней в принадлежащий женскому монастырю уединенный хутор Руднево. Здесь он обычно останавливался в небольшом домике, где вдоль дорожек были сделаны особые перила, чтобы старец по утрам мог на их опираться и без провожатых выходить на прогулку.

Затем отец Амвросий направился в Шамордино, куда за ним из Оптиной хлынули толпы народа.

«Особенно же дрожало у него сердце и весь как бы сиял он, когда старец выходил к толпе ожидавших его выхода у врат скита богомольцев из простого народа, нарочно, чтобы видеть старца и благословиться у него, стекавшегося со всей России. Они повергались пред ним, плакали, целовали ноги его, целовали землю, на которой он стоит, вопили, бабы протягивали к нему детей своих, подводили больных кликуш. Старец говорил с ними, читал над ними краткую молитву, благословлял и отпускал их. В последнее время от припадков болезни он становился иногда так слаб, что едва бывал в силах выйти из кельи, и богомольцы ждали иногда в монастыре его выхода по нескольку дней». Картина выхода к народу старца Зосимы была списана с натуры. Достоевскому тоже пришлось в большой толпе дожидаться выхода отца Амвросия.

В Оптиной пустыни с нетерпением ждали, когда старец наконец-то вернется из Шамордино, где он пробыл все лето.

К этому лету относят появление в Шамордино иконы Божией Матери, получившей название «Спорительница хлебов». Настоятельница Волховского женского монастыря игумения Илария прислала в дар старцу Амвросию и шамординским сестрам редкую икону: Богоматерь на ней изображена сидящей на облаках и благословляющей лежащие внизу поля. По желанию старца Амвросия на полях были нарисованы сжатые ржаные снопы. Старец и сам молился перед этой иконой, и заповедал молиться перед ней шамординским сестрам, а праздновать ей память завещал 15 октября.

Чтобы успокоить настоятеля Оптиной пустыни отца Исаакия и монастырскую братию по поводу своего долгого отсутствия, Амвросий прислал им письмо, зачитанное на общей трапезе. Из этого послания вспоминают такие слова: «Я доселе задержался в Шамордине по собственному промышлению Божию. А почему – это должно означиться после».

Своим келейникам старец говорил: «Я знаю, что не доеду до Оптиной. Если меня отсюда увезут, я на дороге умру».

По просьбе настоятеля Оптиной в Шамординскую обитель собрался приехать даже архиерей из Калуги, чтобы поторопить Амвросия с возвращением.

Игуменья и сестры вспоминали разговор с отцом Амвросием, случившийся по этому поводу.

– Батюшка, как нам встречать владыку?

– Не мы его, а он нас будет встречать.

– Что же владыке петь?

– Мы ему «аллилуйя» пропоем.

– Батюшка, говорите, владыка о многом хочет у вас спросить?

– Мы с ним потихоньку будем говорить, никто не услышит.

Значение этих слов стало понятно позже. Преосвященный Виталий застал старца уже во гробе, когда пелись погребальные песнопения, и он с ним тихо попрощался.

Утром 21 сентября старец Амвросий почувствовал себя совсем плохо, у него начались озноб и боль в ушах. Но еще два дня он принимал народ и даже шутил, хотя слышал все хуже и еле мог говорить. «Это последнее испытание», – сказал он помогавшей ему инокине, а вскоре после этого потерял и голос.

«Целый век свой я все на народе, – говорил когда-то отец Амвросий, – так и умру».

И действительно, у дверей комнаты, где он испустил последний вздох, толпилось много народа.

В четверг, 10 октября 1891 года, в 11 часов 30 минут оптинский старец Амвросий ушел из жизни.

Его похоронили 15 октября – в тот самый день, на который он назначил празднование иконе «Спорительница хлебов». На мраморном надгробии были выгравированы слова апостола Павла: Бых немощным, яко немощен, да немощныя приобрящу. Всем бых вся, да всяко некия спасу (1 Кор. 9: 22).

В одном из писем старец Амвросий написал: «Я часто повторяю слова опытных, что надо пользоваться настоящим, и кто настоящим пользуется хорошо, у того и последствия бывают отрадны, если не оскудеет вера. Сотворим, сколько можем, помощью Божией, пока есть время, и будущее представим всеблагому Промыслу Всесильного Бога, его же судьбы нам неведомы».

О том же самом накануне XX века он сказал двумя строчками, устно:

Отчего человек бывает плох?

Оттого, что забывает, что над ним Бог.

Список источников и литературы

Источники

Герберштейн С. Записки о московитских делах. Домострой. СПб, 1994.

Дружина (Калистрат) Осорьин. Повесть о Иулиании Лазаревской.

Мнения, отзывы и письма Филарета, митр. Московского и Коломенского, по разным вопросам за 1821–1867 гг. М., 1905.

«Остаюсь с искренним благожеланием…» Письма и выборки из писем преподобного старца Амвросия Оптинского. М., 2011.

Письма м. Филарета к Высочайшим особам и к разным духовным лицам. Тверь, 1888.

Письма м. Филарета Московского к родным. М., 1882.

Письма Н. И. Ильминского к. П. Победоносцеву. Казань, 1895.

Поссевино А. Исторические сочинения о России XVI в. М., 1983.

Прп. Максим Грек. Исповедание православной веры.

Прп. Максим Грек. Повесть страшная и достопамятная и о совершенной иноческой жизни.

Прп. Максим Грек. Послание Василию III о завершении перевода Толковой Псалтыри.

Прп. Максим Грек. Послание к благоверному царю и великому князю всея России Иоанну Васильевичу.

Прп. Максим Грек. Послание к Преосвященнейшему Макарию, митрополиту всея России.

Прп. Максим Грек. Послание московскому великому князю Василию III об афонских монастырях.

Прп. Максим Грек. Послание о примирении к бывшему митрополиту Даниилу, уже изверженному.

Прп. Максим Грек. Слово 1. Весьма душеполезное для внимающих ему. Беседует ум к душе; здесь же и против лихоимства.

Равноапостольный Косма Этолийский. Слова. М., 2009.

Святитель Николай Сербский (Велемирович). Миссионерские письма. М., 2011.

Святитель Филарет Московский. Мысли и изречения. М., 1999.

Святитель Филарет, митрополит Московский. Меч духовный. М., 2010.

Сказание Авраамия Палицына / Подг. текста и коммент. О. А. Державиной и Е. В. Колосовой. М., 1955.

Сказание известно о приходе на Русь Максима Грека и сколько он претерпел вплоть до своей кончины.

Сказание о Максиме иноке святогорце Ватопедской обители.

Следственное дело Максима Грека 1521 // Сборник князя Оболенского: № 1-12. № 3. М.,1838.

Судные списки Максима Грека и Исаака Собаки / Изд. подг. Н. Н. Покровский; под ред. С. О. Шмидта. М., 1971.

Литература

175-летие прославления святителя Митрофана, выдающегося церковного и государственного деятеля / Материалы межрегиональной научно-практической конференции. Воронеж, 2007.

Архимандрит Агапит (Беловидов). Оптинский старец иеросхимонах Амвросий. М., 2010.

Будь верен до смерти. Судьбы Православия в Османской империи XV–XX вв. / Сост. инок Андрей (Шестаков), А. Никофорова. М., 2005.

Бычков Ю. Е. Черногория. От прошлого к настоящему. М., 2004.

Бычкова М. Е. Русско-литовская знать XV–XVII вв. Источниковедение. Генеалогия. Геральдика. М., 2012.

Введенский Д. М. Апостол Алтая (Макарий Глухарев) и дети. Сергиев Посад, 1916.

Введенский С. Н. Святитель Митрофан Воронежский, как церковно-государственный деятель эпохи преобразований. Воронеж, 1904.

Виноградов В. П. Платон и Филарет, митрополиты Московские. Сергиев Посад, 1913.

Воспоминания настоятеля Мценского Петропавловского монастыря Архимандрита Иоасафа. Орел, 2007.

Гиляров-Платонов Н. П. Из пережитого. Автобиографические воспоминания. М., 2000.

Грицкевич А. П. Древний город на Случи. Минск, 1985.

Гудзий Н. Н. Максим Грек и его отношение к эпохе итальянского Возрождения. Киев, 1911.

Дмитриев Д. Гефсиманский скит. Памяти незабвенного иерарха церкви Московской митрополита Филарета. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1898.

Достоевский Ф. И. Братья Карамазовы. Книга II, Глава V. М. 2014.

Дудоров П. П. Для меньшей братии. М., 1914.

Ефремов Л. В., прот. Уроки из жизни святителя и чудотворца Митрофана, М.,1873.

Живко М. Андрияшевич, Шербо Растодер. История Черногории. М., 2010.

Завещание святителя и чудотворца Митрофана. М., 1896.

Заря бессмертья блещет. Из жизнеописания преподобного Макария Глухарева. Орел, 2007.

Зоитакис Афанасий. Равноапостольный Косма Этолийский. Житие и пророчества. М., 2013.

Иван Грозный и иезуиты. Миссия Антонио Поссевино в Москве // Сост. и пред. Курукин И. В. М., 2005.

История славянского кирилловского книгопечатания XV – начала XVII века. М., 2005.

Карташев А. В. Очерки по истории русской Церкви. Том 1 и 2. М., 1997.

Кононов В. И. Памятник святителю Митрофану. Воронеж, 2013.

Костомаров Н. И. Быт и нравы русского народа в XVI–XVII столетиях. Смоленск, 2011.

Костомаров Н. И. Личность царя Ивана Васильевича Грозного. Москва, 1988.

Лесков Н. С. На краю света. М., 1989.

Летопись жизни и служения святителя Филарета (Дроздова), митрополита Московского / Сост. свящ. П. Ходзинский, Г. Бежанидзе, А. Яковлев. В 4 т. М., 2009–2013.

Макарьевские чтения: Материалы девятой международной конференции (21–23 ноября 2010 г.). Горно-Алтайск, 2011.

Между страхом и надеждой. Преподобный Амвросий Оптинский: житие, наставления. М., 2011.

Митрополит Иоанн (Снычев). Жизнь и деятельность Филарета, митрополита Московского. Тула, 1994.

Митрополит Иоанн (Снычев). Любящий добродетель. Духовно-нравственный облик святителя Филарета. СПб, 1995.

Митрополит Филарет (Дроздов). О мудрости христианской. М., 2013.

Московский патерик: Жития святых. М., 1991.

Нестеров С. В. Жизнеописание преподобного Макария, просветителя Алтайского. М., 2005.

Нестеров С. В. Словом и житием наставляя. Жизнь и труды преподобного Макария Алтайского. М., 2005.

Опочинин Е. Н. Светлая утреня голодных. Эпизод из жизни св. прав. Иулиании Лазаревской // Из тьмы веков. М., 1910.

Пивоваров Б. И., прот. Преподобный Макарий Алтайский и составленный им «Алфавит Библии». Новосибирск, 2012.

Платонов С. Ф. Учебник русской истории. Петроград, 1915.

Порецкий Я. И. Соломон Рысинский. Конец XVI – начало XVII века. Минск, 1983.

Поселянин Е. Н. Старец Амвросий. Праведник нашего времени. М., 2009.

Преображенский И. Нравственное состояние русского общества в XVI веке по сочинениям Максима Грека и современным ему памятникам. М., 1881.

Преподобный Амвросий. Умудряйся и смиряйся. М., 2008.

Преподобный Максим Грек. Сочинения. Том 1, 2. М., 2008.

Реклю Э. Народы и страны Западной Европы. Книга 10. Румыния, Сербия, Черногория и Албания. М., 1925.

Родник златоструйный. Памятники болгарской литературы IX–XVIII веков. М., 1990.

Роть К. История христианских государств Балканского полуострова. СПб., 1914.

Святитель Митрофан воронежский чудотворец. СПб., 1911.

Святые и святыни Черногории. Жития святых. Путеводитель. М., 2009.

Синицына Н. В. Максим Грек. ЖЗЛ. М., 2008.

Синицына Н. В. Сказания о преподобном Максиме Греке. М., 2006.

Соловьев С. М. Чтения и рассказы по истории России. Публичные чтения о Петре Великом. (Чтение первое, четвертое, пятое). М., 1991.

Сушков Н. В. Записки о жизни и времени святителя Филарета, митрополита Московского. М., 1868.

Ульяна Муромская в голодные годы на Руси. Киев, 1892.

ХарламповичК. В. К истории западнорусского просвещения. Виленская братская школа в первые полвека ее существования. Вильна. 1897.

Харлампович К. В. Острожская православная школа. (Историко-критический очерк). Киев, 1897.

Харлампович К. В. Архимандрит Макарий Глухарев. По поводу 75-летия алтайской миссии. СПб., 1905.

Чевалков М. В. Памятное завещание // Сибирские огни. № 4–5, Новосибирск, 1990.

Шаров И. С., свящ. К воспоминаниям о святителе Филарете. М., 1900.

Юдина М. И. Учение о государстве и праве Максима Грека. СПб., 2006.

Список иллюстраций

С. 9. Преподобный Максим Грек. Икона. Ризница Троице-Сергиевой Лавры. Репродукция: -iz-nravstvennykh-poucheniy-prp-maksima-greka С. 38–39. Успенский собор, Тверь. Единственное сохранившееся здание Отроч монастыря. Фотография: / File: Uspenskin_katedraali_Tveriss%C3%A4.jpg С. 49. Праведная Иулиания Лазаревская. Икона. Посл. треть XIX в. Собор Благовещенского монастыря, Муром. Репродукция: . ru/text/1237859.html

С. 54–55. Спасо-Преображенский собор, Спасо-Преображенский монастырь, Муром. XVI в. Фотография: Alexxx1979, CC Attribution-Share Alike 3.0 Unported license С. 75. Праведная София Слуцкая. Икона. СвятоДухов кафедральный собор, Минск, Белоруссия. Репродукция: . org/wiki/File: SofiaSlutsk.jpg С. 92–93. Гимназия № 1, Слуцк, Белоруссия. Основана в 1617 г. Янушем Радзивиллом. Фотография: Wizardist, CC Attribution-Share Alike 3.0 Unported license

С. 97. Святитель Василий Острожский. Икона. Сербия. Конец XX в. Репродукция: С. 116–117. Монастырь Острог, Черногория. XVII в. Фотография: фотобанк Shutterstock

С. 123. Святитель Митрофан Воронежский. Икона. XIX в. Центральный музей древнерусской культуры и искусства имени Андрея Рублева, Москва. Репродукция: С. 142–143. Успенский Адмиралтейский храм, Воронеж. XVI в. с позднейшими перестройками. Фотография: И. В. Иванова, GNU Free Documentation License

С. 149. Равноапостольный Косма Этолийский. Современная икона. Греция. Репродукция: www. azbyka.ru/days/sv-kosma-etolijskij С. 154–155. Мост Арты, Греция. 1602 г. Фотография: Harrygouvas, CC Attribution-Share Alike 3.0 Unported license

С. 177. Преподобный Макарий Алтайский. Современная икона. Галина Махринская. Церковь в честь прп. Макария, Горно-Алтайск. Репродукция: www.al-tai.ru/node/66 С. 208–209. Троицкий собор, Троицкий Рождества Богородицы Оптин монастырь, Болхов. Фотография: -bolhov.ru/fotogalereya.php С. 215. Святитель Филарет Московский. Акварель. Владимир Иванович Гау. 1854 г. Репродукция: МИА «Россия сегодня»

С. 237. Успенский собор, Кремль, Москва. Фотография: фотобанк Shutterstock С. 247. Преподобный Амвросий Оптинский. Фотография

С. 256–257. Оптина пустынь. Фотография. 1909 г.

Об авторе

Ольга Петровна Клюкина – писатель и сценарист, член Союза российских писателей. Круг ее тем – библейская история, опыт Православия, агиография, просвещение.

Родилась в поселке Приволжский Саратовской области, после окончания Саратовского государственного университета работала журналистом, освещая темы культуры и искусства. В настоящее время живет и работает в Москве.

Автор исторического романа «Эсфирь», повестей «Огненный меч Гедеона», «Братская победа», «Пророк Иона» и других произведений на библейские сюжеты. Автор-составитель полюбившихся читателям сборников христианских притч «Однажды…», «Жил человек», «Отцы-пустынники», «Просто верить», книги «Закон любви. Краткий современный катехизис для тех, кто хочет быть с Богом».

Обращение к Православию считает своим вторым рождением.

Об издательстве

«Живи и верь»

Для нас православное христианство – это жизнь во всем ее многообразии. Это уникальная возможность не пропустить себя, сделав маленький шаг навстречу своей душе, стать ближе к Богу. Именно для этого мы издаем книги.

В мире суеты, беготни и вечной погони за счастьем человек бредет в поисках чуда. А самое прекрасное, светлое чудо – это изменение человеческой души. От зла – к добру! От бессмысленности – к Смыслу и Истине! Это и есть настоящее счастье!

Мы работаем для того, чтобы помочь вам жить по вере в многосложном современном мире, ощущая достоинство и глубину собственной жизни.

Надеемся, что наши книги принесут вам пользу и радость, помогут найти главное в своей жизни!

О серии

Уникальная серия, в которой представлены биографии православных подвижников веры на фоне эпохи. Эти истории по-новому раскрывают известные, а также малоизвестные факты из жизни святых. Несмотря на обилие исторических деталей, книги этой серии читаются удивительно легко, на одном дыхании. Рассказывая о святых прошлых столетий живым современным языком, автор делает их близкими и понятными сегодняшнему читателю.

Серия охватывает двадцать столетий христианской истории: в шести книгах представлены жизнеописания святых с I по XX век.

Примечания

1

Калугер – монах, инок, отшельник.

(обратно)

2

Жупан – князь у южных славян.

(обратно)

Оглавление

От издательства

Преподобный Максим Грек († 1556)

Праведная Иулиания Лазаревская († 1604)

Праведная София Слуцкая († 1612)

Святитель Василий Острожский († 1671)

Святитель Митрофан Воронежский († 1709)

Равноапостольный Косма Этолийский († 1779)

Преподобный Макарий Алтайский († 1847)

Святитель Филарет Московский († 1867)

Преподобный Амвросий Оптинский († 1891)

Список источников и литературы

  Источники

  Литература

  Список иллюстраций

Об авторе

Об издательстве

О серии Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg