«Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Щедрость сердца. Том VII »

Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Щедрость сердца. Том VII (fb2) - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Щедрость сердца. Том VII 2989K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дмитрий Александрович Быстролетов

Д.А. Быстролётов (Толстой) ПИР БЕССМЕРТНЫХ Книги о жестоком, трудном и великолепном времени

Всё живое на земле боится смерти, и только один человек в состоянии сознательно победить этот страх. Перешагнув через страх смерти, идейный человек становится бессмертным, в этом его высшая и вечная награда.

Смертных на земле — миллиарды, они уходят без следа, для них опасности и тяготы жизни — проклятье, для нас — радость, гордость и торжество!

Борьба — это пир бессмертных.

Дмитрий Быстролётов (Толстой)

К 110-летию со дня рождения Дмитрия Александровича Быстролётова

От автора

Напечатано в 1 экз.

Работникам КГБ, которые будут читать этот сценарий. Уважаемые товарищи!

1. Подавляющее большинство показанных до сего времени фильмов о советских разведчиках касается военного и послевоенного времени. Предлагаемый сценарий написан для того, чтобы показать самоотверженную борьбу чекистов за мир, против фашизма и во имя интересов Родины накануне Отечественной войны, в условиях «мирного» времени.

2. По соображениям конспирации действительные события, которые имели место в разных странах, перенесены в гитлеровскую Германию и фашистскую Италию, т. е. в страны, с которыми СССР позднее находился в состоянии войны, и отнесены к 1934–1936 гг. Имена и фамилии изменены, а названия нейтральных городов и стран деформированы. Таким образом, устранены все формальные моменты для какой бы то ни было официальной ответственности за содержание фильма: с юридической точки зрения этот сценарий от начала и до конца является только вымыслом.

3. Для вашего сведения привожу таблицу расшифровки имен, фамилий и названий:

В сценарии:                                                            В жизни:

Нарком                                                                   Н.И. Ежов

Начальник ИНО                                                    А. Слуцкий 

Степан                                                                  Семен (Гольст, он же Самсонов)

Иштван                                                                 Теодор Малли

Лёвушка                                                                Борис Базаров

Сергей                                                                   Андрей (Д. Быстролетов)

Альдона                                                                 Эрика Вайнштейн

Ганс                                                                       Йозеф Леппин

матушка Луиза                                                      Луиза Шмидт

Курт                                                                      Курт Шмидт

Вилем                                                                    Ганри Пик

Герр Капельдудкер                                               Борух Давидович

Графиня Маргарита Равенбург-Равенау                Графиня Маргарита Брокдор-Рантцау

Рой, он же Эрих Голльбах-Остенфельзен             Чарли, он же Эрик Голлоуэй-Олдхэм

Люция                                                                     Люси

Кемпнер                                                                  Кэмп

Гюнтер Валле                                                          Гюнтер Валле       

Дорис Шерер                                                          Доротея Миллер

Конрад Горст                                                         Франтишек Фостер

Флорика Бомбеску                                                 Флорика Титулеску

генерал Иноходцев                                                 генерал Иностранцев

Дюмулен                                                                 Лэмуэн

Делярю                                                                    Дери

Дон Луис де Бурбон                                               Дон Луис де Бурбон

бармен Эмиль                                                         бармен Эмиль                                                        

полковник Тон                                                        полковник Клэй

его дочь Эльза                                                        его дочь Энид

замок Вальденгероде                                              замок Рэнделшем-холл.

4. Вступительное слово и фотографии автора даны потому, что показ тов. Абеля перед художественным фильмом о советских разведчиках вызвал у зрителей живейший интерес, значительно способствовал успеху фильма и придал ему достоверность и убедительность.

Д.А. Быстролётов

В напряженные и ответственные предвоенные годы в Западной Европе в составе рядовой группы чекистов под служебным именем «Андрей» работал молодой советский разведчик. Как и некоторые другие, за бесстрашие и беспощадность он был награжден коллегией ОГПУ почетным боевым оружием.

У него было столько имен, масок и паспортов, сколько оперативных заданий, потому что для каждой разведывательной линии требуется человек с подходящими для данного случая данными.

Десять лет готовили Андрея, прежде чем ввести его в группу антифашистов, и к этому времени он уже хорошо освоил искусство перевоплощения, более тонкого, чем на театральной сцене: потому что ошибка в жизни, среди врагов, каралась смертью. Андрей привык верить в ту маску, которую носил, не делал ошибок в мелочах, и это помогало ему успешно выполнять задания. Андрей стал высоко и всесторонне образованным человеком, а это значило — готовым к борьбе в сложных условиях чужбины и конспирации.

Ему стало известно, что Степан с начала 1930 года начал работать в Германии. Там было главное поле сражения со страшной, зловещей силой, поднимавшейся над Европой, — фашизмом. А Андрей пока ждал и ждал.

И вот, наконец, его позвали. Доктор права Андрей Мании, советский гражданин, весной 1930 года выехал из Праги якобы на постоянное жительство в Москву. В Дрездене он намеренно отстал от поезда, и на другой поезд, в направлении Пирны, сел уже Ганс Галлени — молодой голландский бизнесмен, а на самом деле — новый член боевой антифашистской группы.

В Пирне его ждал Степан. Свидание друзей и соратников было радостным и волнующим, но короткое крепкое рукопожатие, добрый, чуть насмешливый взгляд Степана из-под лохматых бровей — и всё!

Повстречались они в маленьком курортном городке, говорили, глядя на мутную воду Эльбы; кругом было тихо, но око гестапо наблюдало за ними.

— Здравствуй, Степан!

— Здравствуй, Сергей! Всё хорошеешь?

Беспокойные мысли мелькнули в голове Андрея, но он смолчал.

— Ты приехал по голландскому паспорту?

— Да. Другого у меня нет.

— Жаль, паспорт на имя Галлени настолько надежен, что его не надо ставить под удар. Ты получишь другой, более легковесный. Провалишь его — мы жалеть не будем. С сегодняшнего дня, Сергей, ты — венгерский граф Переньи де Киральгаза. Поздравляю!

И с усмешкой Степан подал Сергею его новый паспорт. Перелистывая странички, Сергей вдруг вспомнил слова Ар-тузова: «Мы пустим его по верхам, по верхам!»

Так русский парень Андрей, он же Сергей, из голландца превратился в венгра! Вместе с паспортом Степан вручил Сергею пачку долларовых банкнот.

— Обкатай графство сначала здесь, в Германии, а потом поезжай в Венгрию и там закончишь вживание в новую маску.

Странно иногда складывается судьба человека не только при жизни, но, бывает, и после смерти. Не протяни антифашист руку к соседнему столу — и граф Иожеф Переньи де Кирапьгаза после своей трагической гибели немедленно погрузился бы в серое забвение. Но рука была протянута — и он воскрес, прожил не один десяток лет, полных ярких переживаний, в опасной борьбе, и спустя почти полсотни лет смог сесть за стол, чтобы вспомнить кое-что из своего бурного прошлого, ибо давно известно, что на восьмом десятке лет старые бойцы обычно заболевают влечением к писанию мемуаров.

Сценарий ценен тем, что он написан участником показываемых событий и потому дает зрителям подробности, которые не смог бы придумать литератор, пишущий с чужих слов. Автор сценария фильма использовал некоторые подлинные факты работы своего коллектива. Коллектива — среднего как по личному составу, так и по полученным результатам, он не лучше и не хуже многих других, и в этой типичности заключается достоинство фильма. Действующие лица фильма соответствуют реально существовавшим людям. Как нередко бывает в разведке, через три года работы группа изжила себя и была заменена другой.

Сценарий — не документальный отчет, а художественное произведение, написанное по мотивам воспоминаний о прошлом. Его ведущая идея — показ самоотверженного и дружного труда коллектива скромных советских людей в фашистском окружении. В трудное и жестокое время они выполняли свои сложные обязанности спокойно и просто. Это были щедрые сердцем люди. Их памяти и посвящается этот фильм.

ЩЕДРОСТЬ СЕРДЦА Киносценарий

Первая серия. 1934 год

Вступительное слово читается диктором одновременно с выходными данными фильма и показом кадров из документальной хроники тех лет и портретов советских разведчиков: «Андрея»… В дальнейшем текст читается под чернобелые старые кадры хроники, но слова и ответы — игровые. Они органически связаны с хроникальными.

1933 год. Немецкие фашисты захватили власть в Германии. Начался первый год из зловещих лет открытой подготовки ко Второй мировой войне. Пока это выглядит невинно — как торжество людей, сбросивших с себя оковы несправедливого Версальского договора. Посмотрите: массовые сборища… Шествия… И речи, речи… О свободе, о равноправии народов…

1934 год. Понемногу начинает открываться истинное лицо фашизма. Вскормленная миллиардными англо-американскими займами германская тяжелая промышленность приступает к перестройке производства на военный лад. Дымят трубы военных заводов… Старых… И новых… Их выстроено уже свыше тысячи. Видите? Они готовятся… Германия в нарушение договора за второй год власти Гитлера вооружила 7 полных дивизий… Потоки тяжелого оружия движутся с заводов в армию… Начато строительство военноморского и воздушного флотов… Судов и самолетов уже немало. Это — сила: ее готовят к натиску на восток, против страны Советов…

Однако воевать без надежного обеспечения тыла нельзя. Конечно, фашизм — это война. Но фашизм — это еще и невиданное истребление сторонников мира. Посмотрите: вот выгоняют из угольных бункеров женщин и детей, спрятавшихся туда от страха. А вот антифашисты стоят с поднятыми руками, лицами упершись в стену. Замечаете светлые и темные пятнышки на земле? Это бумажники и сумочки, золотые часы и кольца — богатая добыча эсэсовцев: истребление людей хорошо оплачивается фюрером. А это — последний бег по дорожке к смерти. Она коротка, и расправа будет безжалостна… Для фашиста убить — мало: ему надо еще унизить человеческое достоинство жертвы, надругаться над ней… Но и смерть еще не конец — фашист не дикий зверь, он высококультурный человек. Вглядитесь! Германские «ученые» изобрели способ засушивать отрезанные головы антифашистов. Эти страшные головы, как вы видите, укреплены на красивых подставках и предназначены для украшения жилищ гитлеровских сверхчеловеков: они будут стоять на полочках в гостиной, в столовой, в детских комнатах и на тумбочках у постели… Да, фашизм — это война, истребление инакомыслящих и надругательство над борцами за светлое будущее человечества!

Москва. Лубянка. Кабинет Начальника Иностранного отдела (советской внешней разведки). Он и вызванный из Берлина главный резидент Степан сидят в креслах. Оба в военной форме, у первого в петлице три ромба, у второго — два.

Начальник — полный немолодой человек с бледным больным лицом астматика. Говорит задыхаясь и часто отхлебывает воду из стакана. Степан также немолод, но сидит прямо и внимательно слушает, изредка тяжело переводя дыхание.

— Всего этого недостаточно, Степан. Мы должны включиться в активную борьбу против войны. Нельзя помешать деятельности фашистских главарей, не зная наперед их планов.

Он делает глоток воды.

— На советскую разведку возложена почетная и ответственная задача — мешать подготовке к войне, добывать документы, шифры, письма, приказы и прочие материалы, которые бы нас ставили в известность о всех замыслах гитлеровцев. Тебе, как резиденту в логове наших врагов, надо быть особенно активным. Ты становишься видной фигурой переднего края нашей гуманной борьбы, но с тебя будет и больший спрос. Ты понял, Степан? Больший спрос! ЦК от тебя ждет потока информации.

— Я понял, Абрам.

Начальник ИНО делает глоток.

— Работай решительно. Создай боевые группы. Если нужно идти напролом — иди, соблюдая, конечно, разумную осторожность. Собирай информацию о новом оружии — предпочтительно в чертежах, фотографиях и описаниях, если придется, то и в образцах.

— Не могу же я прислать из Берлина пушку или танк! — улыбается Степан.

Оба смеются.

— В будущей войне особую роль будет играть автоматическое стрелковое оружие, и образец нового автомата ты прислать можешь и должен. Возможностей доставки у тебя больше, чем у резидентов в других странах.

Начальник ИНО переводит дыхание. Пауза.

— Обрати особое внимание на политическое воспитание всех наших работников в духе новых партийных решений: каждый член боевых групп должен понимать высокую гуманную цель, ради которой он готов жертвовать собой. Без политического воспитания у тебя ничего не выйдет. Не полагайся на одну организацию, деньги и оружие. Есть вопросы?

— Да. Уточни количество людей и объем финансирования работ согласно новым указаниям.

— Ну, давай поговорим и об этом.

Стамбул. Центральный железнодорожный вокзал. Перрон. Вглубь тянутся синие лакированные стены вагонов Ориент-экспресса. На вагонах белые таблички: Istambul — Sofia — Beograd — Wien — Berlin (Anh& Bhf.).

Американские военные моряки в синей форме с белыми шапочками. Между ними один морской пехотинец в голубых брюках, черном мундире и белой фуражке. Все жуют резинку. Веселые шутки (по-английски). Рядом с матросами останавливается седобородый мулла в белом халате и зеленой чалме, он говорит (по-турецки) с пожилым господином. Один из матросов из озорства дергает муллу за халат. Тот оборачивается. Серьезный взгляд в упор. В ответ взрыв смеха, матрос снова дергает халат, но посильнее. Мулла не оборачиваясь отходит с собеседником в сторону. На лицах матросов скука. Все ожесточенно жуют резинку.

Оживленные группы провожающих и отъезжающих. Движение взад и вперед. Группа американских офицеров провожает французского генерала и его адъютанта. У ступенек вагона вытянулся проводник в синей форме, в белых перчатках и кепи. Вместе с другими пассажирами подходит смуглый молодой человек лет 30 с черными усиками. На нем элегантное серое пальто, кашне, шляпа. Молодой человек закуривает, незаметно оглядывает перрон, небрежно расплачивается и входит в вагон. Носильщик несет за ним Добротный чемодан с массой пестрых наклеек. Поезд трогается.

Быстрая, мягко наплывающая смена кадров под стук колес экспресса: белая вагонная табличка — общий вид Софии, белая табличка — общий вид Белграда, белая табличка — общий вид Вены, белая табличка — общий вид Берлина. Снимки зимние. Вена и Берлин под снегом.

Туманный вечер в берлинском парке. Грязный снежок. Черные ленты шоссе. На перекрестке указатель: «Friedrich Barbarossa», «АІІее-Konigin», «Wilhelmina-АІІее».

Два человека идут навстречу друг другу. В момент, когда они сходятся, проезжающий мимо автомобиль резко тормозит, подхватывает обоих прохожих и уносится дальше.

Пусто. Туманно. Начинает смеркаться.

Салон движущегося автомобиля. Шум уличного движения. Гудки. Видны спины и затылки трех мужчин — плотного и спокойного у руля, высокого и прямого на переднем сиденье, маленького и подвижного на заднем.

Плотный мужчина, как говорится, неладно скроенный, но крепко сшитый. Это Степан — главный резидент советской разведки в Берлине. Он говорит не спеша, отрывисто и с одышкой. Простоватая форма его речи лишь подчеркивает правильный и точный смысл слов. В прошлом Степан — батрак богатого немецкого барона под Ригой, потом суровый латышский стрелок, участвовавший в штурме Зимнего, затем дежурный комендант Смольного, а со дня основания ВЧК — чекист. Он привык к военной гимнастерке и часто поправляет галстук бабочкой и платочек модного костюма — ненавистные ему принадлежности европейского барства.

— Едем в Латвию! — не раз говорили Степану земляки после Октябрьской революции. — Ты — латыш, что тебе делать в голодной России?

— Да, я — латыш, — отвечал им Степан. — Но я не хочу, чтобы на земле мучились голодные люди ни в Латвии, ни в России. Я буду воевать за всех голодных, потому что я за всё в ответе. Я — коммунист.

Высокий мужчина — первый помощник резидента, венгр Иштван. Когда-то дома он был учителем, потом офицером австро-венгерской армии. Попал в плен, присоединился к большевикам, участвовал в Октябрьской революции и вместе с Белой Куном боролся за Советскую Венгерскую республику. После ее подавления интервентами вернулся в Россию и стал чекистом.

— Едем домой! — уговаривали его земляки, собираясь из русского плена в Венгрию. — Там мир! Слышишь — мир! Не надоело тебе воевать?

— Нет, не надоело! — угрюмо отвечал Иштван. — Мир неделим. Я воюю не ради войны, а ради мира во всем мире. И в Венгрии тоже!

Держится Иштван очень прямо, говорит скупо и без жестов. Маловыразительное лицо, иногда хмурое.

На заднем сиденье беспокойно ерзает и жестикулирует второй помощник резидента, Лёвушка. Еще будучи гимназистом, в Киеве он при белых и петлюровцах стал подпольщиком, при красных стал комиссаром частей особого назначения. Участвовал в разгроме бесчисленных атаманов и батек. В мирное время служил в пограничных войсках политруком. У него рыжеватые вьющиеся волосы и широкое очень живое лицо, выражение которого все время меняется в ходе разговора. При звуках автомобильных гудков Лёвушка нервно вздрагивает, мельком смотрит в окно и говорит: «Вот черт!» — и часто просовывает лицо между головами сидящих впереди. Говорит быстро, бодро, часто улыбается. У Лёвушки привычка поднимать брови и брать себя за кончик носа всякий раз, когда он напряженно думает и взвешивает слова.

— Лёвушка, твое будущее в образовании. Ты должен стать инженером. Проболтаешься эти годы — прозеваешь свое будущее! — говорил ему отец.

— Мое будущее то же, что у всей страны. Коммунист бьет кулацких атаманов не ради своего личного настоящего, а только ради нашего общего будущего.

У этих трех чекистов разные судьбы, разные внешность и манеры. В Берлин их привело и соединило вместе отличное знание немецкого языка и беспокойное желание воевать в условиях мирного времени.

Все трое закуривают: Степан — трубочку, Иштван — сигару, Лёва — сигарету в мундштуке.

Разговор начальственно начинает Степан:

— Парадокс: Центр распорядился изменить характер работы ваших резидентур. Одна становится вербовочной, вторая — эксплуатационной. Точного разграничения у нас не бывает, но иметь в виду это решение мы обязаны. Нападать будешь ты, Иштван.

— А мне отдыхать в тылу? Тоже идея!

— Не волнуйся, Лёва. Твоя группа будет принимать всех завербованных и вести с ними работу до естественного конца линии — провала, смерти источника или распоряжения прекратить с ним связь. Не беспокойся, милый Лёвушка, работы у тебя хватит! Нагрузка разделена поровну, с учетом тяжелого времени. Иштван будет связан с меньшим количеством людей, чем ты.

Лёва:

— Но ведь вербовка и первая линия — это мой профиль! Законный!

Иштван:

— Свой чудный профиль прибереги для дам! Законно то, что предписывает Центр!

Степан:

— Не спорьте и слушайте внимательно. Сегодня утром в Берлин прибыл через Турцию наш новый товарищ. Молодой человек по кличке Сергей. Приятной наружности и манер. Доктор наук. Владеет многими языками. Человек проверенный и напористый, в нашей работе показал себя с хорошей стороны. Сергей станет твоим первым и главным вербовщиком, Иштван. В помощь даю Ганса, немца из Праги, и его жену Альдону, литовскую еврейку. Она работала в группе Казимира, а теперь попросилась ко мне. Можно сказать, ближе к мужу. Оба — люди боевые. Знают по четыре языка, не считая русского. Отличные фотографы, радисты и стрелки. Если понадобится, я подключу к вам Вилема.

— Голландца?

— Его самого. Солидная внешность, прочное общественное положение, знает пять языков и немного русский. Мастерский рисовальщик. В дело с применением оружия не вводить.

— Понял.

Кадр сбоку, видны руки говорящих.

— Вот обрывок журнальной страницы, бери, Иштван! Встретишь Сергея завтра в девять на том же перекрестке в Тиргартене. Ему за тридцать, он смуглый, с усиками, в сером пальто. Спросишь по-английски: «Прогуливаться изволите?» Он: «Нет, знакомлюсь с городом». Ты: «Издалека приехали?» Он: «Я — кругосветный путешественник». Затем сличите явочные обрывки.

Иштван:

— А как Сергей сюда прибыл?

— С голландским паспортом, он когда-то получил его вполне законно. Сергей говорит по-фламандски, позднее ему подыщем специалиста-коммерсанта и откроем фирму в Роттердаме. У него три маски: индийско-голландский интеллигент, бездельник и весельчак венгерский граф и элегантный и наглый убийца из Сингапура. Пока хватит.

Трое в едущей машине. Три разных и очень характерных лица.

— Какую линию передать Сергею?

— Никакую. Приказ Центра: из осторожности не соединять старое с новым. Настают тяжелые времена, товарищи! Иштван, ты не торопи Сергея, он знает нашу работу. Пусть сам найдет собственные три-четыре линии. Поднимет чистенькие кончики и начнет наматывать свои клубки. Вопросы есть?

— Нет.

— И у меня тоже нет.

— Я сейчас остановлю машину. Первым выйдет Иштван. Повторяю: дай Сергею время. Пусть пустит корни в Берлине. Не торопись. Общая установка — на мелочи не размениваться, действовать в верхах! Ну выходи! Ни пуха, ни пера!

Иштван выходит.

Смеркается. Пустынно. Парк. Туман.

Через несколько поворотов выходит Лёва.

— Привет жене, Лёвушка! До скорой встречи!

Тот же парк. Туман стал гуще. Темнеет.

Два рабочих парня и девушка останавливаются и оглядываются. Старший командует:

— Никого! Быстро!

Парни выхватывают из-под курток кисти, а девушка открывает модную сумочку — в ней налита красная масляная краска. Младший на тротуаре быстро рисует пятиконечную звезду с серпом и молотом. Старший пишет. Говорит вслух, вырисовывая буквы:

— КПГ жива! Мы вернемся!

Младший:

— Теперь куда, Курт?

Старший вглядывается, рукавом стирает пот со лба. У него открытое лицо. Потная светлая прядь через лоб. Выражение решительное и задорное.

— Сюда!

Все трое расплываются в тумане. Стемнело. Зажигаются фонари.

Сергей и Иштван идут по узенькой тропике Груневальдского леса под Берлином. Грязно. Оба на поворотах проверяют отсутствие слежки.

Сергей говорит с воодушевлением:

— Скорее познакомь меня с помощниками, нужно быстрее начинать работу!

— Не спеши! Степан дал тебе другое задание. Завтра ты отправишься в Данциг. Там генеральный консул Греции, он же дуайен консульского корпуса вольного города, по нашим сведениям связан с международной бандой торговцев наркотиками. Банда держит в руках Комитет по борьбе с подпольной торговлей наркотиками при Лиге Наций, ее центр — Женева. За 200 долларов ты должен купить себе паспорт на какую-нибудь межнациональную фамилию, ну, скажем, Александр Люкс. Подходить надо осторожно, чтобы не засыпаться по пустякам в самом начале работы. Ты читал в газетах о происшествии в Сингапуре?

— Нет. А что там случилось?

— Среди бела дня в центре города выстрелом в спину был убит начальник полиции, английский полковник. Убийца скрылся. Позднее выяснилось: он — американец, японский шпион и торговец наркотиками. Если его превосходительство заартачится, то ты должен использовать сингапурскую легенду и взять его на испуг. Этот паспорт будет у тебя разъездным. Только для опасных операций: ведь и порвать его не жалко! Жить будешь по надежному венгерскому паспорту на имя графа Иожефа Переньи де Киральгаза: граф потерял свои земли в Чехословакии, вырос и воспитывался в Америке у родственников. Оттуда он и будет регулярно получать деньги через солидный банк — все уже устроено Центром. Сергей, этот паспорт надо беречь, он обошелся в копеечку! Заметь себе, чтобы потом с тобой не было ссоры!

Сергей во время общей суматохи в Константинополе при паническом бегстве европейцев от турецких национальноосвободительных войск Кемаля Ататюрка по ошибке получил документ для проезда в Амстердам на имя Ганса Галле-ни и волею судьбы стал иностранцем. Учился и работал в Праге. Получил советское гражданство и после нескольких лет работы в нашей разведке под служебным именем Сергей был направлен в Стамбул, а оттуда в Берлин, в группу Иштвана.

— Не спеши в Москву, Сергей! — сказал ему перед отъездом его старый резидент, — Москва — понятие не географическое, а политическое и моральное! Москва всюду, где люди борются за свободу! Запомни это!

И Сергей запомнил.

Весеннее поле, кое-где покрытое почерневшим снегом. Его пересекает черная линия автострады. На ней одиноко стоит голубой автомобиль.

Три человека выходят из машины, чтобы подышать чистым воздухом и пройтись по шоссе: Сергей, полноватая голубоглазая брюнетка и сухощавый белокурый молодой человек. Это муж и жена, Альдона и Ганс, его новые помощники. Им лет по двадцать пять. У них очень различные характеры и потому непохожие лица. Лицо Альдоны постоянно меняется, живо, как в зеркале, отображая то ход собственных мыслей, то впечатления от слов собеседника. Альдона — страстная натура, подвижный, энергичный и вспыльчивый человек. У нее среднее образование, по профессии она медицинская сестра. Ганс также молод и наивен, но он — ученый-филолог, доктор Пражского университета, поэтому изо всех сил старается сдерживать себя и казаться старше своих лет. Его лицо, по молодости, как и у Альдоны, тоже отражает все мысли, но лишь намеками — то движением угла рта или одной брови, то взглядом глаз — искоса, исподлобья, вприщур. Два раза в течение фильма Ганс теряет самообладание — когда на наиболее опасное и ответственное место Сергей назначает не его, а Альдону, и когда Альдону тяжело ранят: в эти минуты и обнаруживается настоящий Ганс.

Оба взволнованы рассказами Сергея и восторженно смотрят ему в рот, ловя каждое слово, сыплют вопросы, не дожидаясь ответа.

— Значит, ты два раза прошел серую страшную Сахару и два раза зеленые дебри Конго?!

— Да.

— Со львами приходилось встречаться? Наверное, стреляешь замечательно?

— Слушай, Гансик, вот начальник, о котором мы мечтали, а? Теперь мы двинем дело, а, Сергей?

— М-м-м-да… Конечно…

Пауза. Сергей серьезен. Он сосредоточенно смотрит то на весеннее бледное небо, то на вспаханные поля. Ганс и Альдона обескуражены.

— Слушайте-ка, товарищи, боюсь, что вы не совсем понимаете, чем советская разведка отличается от буржуазной и почему она неминуемо должна победить врагов.

Пауза.

— Наши враги делают ставку на сверхчеловека, на аса, на исключительность. Когда сверхчеловека под рукой не находится, они уповают на массовость: денег у них хватает. Мы же отвергаем и то, и другое. Конечно, в каждой отдельной схватке сыграют роль умение и техническая подготовка, но победим мы совсем не поэтому. Нас движет к победе сознание высокой исторической справедливости нашего дела. Мы нравственно правы и поэтому сильны.

Сергей медленно закуривает, собираясь с мыслями.

— Наши противники — наемные убийцы. Риск им щедро оплачен наперед, и каждый из них уже мечтает о лавочке или пивной, которую он потом откроет. Смерть в бою им кажется неудачно вынутым лотерейным билетом. Но давайте возвратимся в машину: времени нет. Черт возьми, так весна пройдет, а мы и не заметим! Как дышится-то, а?

Они стоят и любуются мирным пейзажем.

— Однако продолжим беседу. На каком-то повороте дела наемнику обязательно покажется, что трудности и связанный с ними риск превышают полученную им плату и работа становится ему невыгодной. Тогда он ее бросает и отходит в сторону. Этого у нас нет и быть не может! Нам дано право защищать мир на земле, перед которым риск своей жизнью кажется ничтожным: ход истории предопределил победу нашему делу, значит, и нам самим.

Трое у машины. Первой входит Альдона и садится за руль. Ганс и Сергей докуривают папиросы у открытой двери.

Сергей:

— Но и это не основное различие. Между советской и капиталистической разведкой линия раздела начинается с главного — с цели. Разведка жестока. Но цели…

Они бросают сигареты и садятся в машину. Дверца захлопывается, автомобиль трогается. На полях мирная работа: пыхтит трактор, люди роются в земле. Поют птицы.

Бледный день северной весны. Данцигская гавань. По тихой солидной улице идет Сергей. Особняк. У входной двери щит с королевским гербом и надписью на греческом и английском языках.

Сергей входит внутрь.

Фойе. Ливрейный слуга:

— Прикажите доложить, майн герр?

— По личному делу.

Обширный кабинет. В глубине за массивным столом величественно восседает сам генеральный консул, дуайен консульского корпуса вольного города Данциг. Одет под британского лорда былых времен, монокль в глазу, темный сюртук, на ногах белые гетры. Он что-то пишет. Не поднимая головы:

— Was wunschen Sie, bitte?[1]

Сергей низко кланяется и отвечает стоя:

— Разрешите говорить по-английски, сэр: я вырос в Америке. К моему стыду не знаю родного языка. Сегодня в порту у меня похитили портфель и в нем паспорт. Прошу выдать новый.

— Кто знает вас в Данциге?

— Никто.

— В Берлине?

— Тоже никто.

Удивленно:

— В каком-нибудь другом европейском городе?

— Увы, сэр!

Консул перестает писать. Пауза. Все еще не поднимая головы:

— В Греции?

— Ни один человек.

Консул резко вскидывает голову. В упор разглядывает Сергея, веско:

— Я это уже сам подумал, молодой человек. И поэтому не могу выдать вам паспорт. Как вас зовут?

— Александр С. Люкс.

— Гм… Да вы и не грек… Где родились?

— В Салониках.

Консул откидывается в кресле, насмешливо улыбается:

— Ну ясно: именно там, где сгорела мэрия со всеми архивами! Прощайте!

Консул снова начинает писать.

Сергей вынимает пачку денег.

— Двести долларов для бедных этого города, сэр!

Брезгливая гримаса. Сквозь зубы:

— Уберите деньги! Я не занимаюсь благотворительностью.

Строго:

— Повторяю: прощайте!

Сергей несколько обескуражен. Потом приходит в себя. В позе решимость. Он встряхивает головой. Теперь на лице наглая усмешка.

Сергей садится без приглашения, берет в рот сигарету, а фосфорную спичку чиркает через документ под носом дуайена. Закуривает, пускает дым ему в лицо и лезет локтями на стол.

Консул откидывается на спинку кресла. Пауза.

Консул глухо:

— Что это значит?

— Значит, что вы культурное обращение не уважаете, — Сергей говорит на жаргоне нью-йоркских гангстеров. — Зви-няюсь. Вижу, вам будет так понятнее. Я мозги вам враз вправлю. Мне нужна липа! Ли-па! Дошло, консул? Не тушуйтесь, я отселева топаю в Женеву. Там наши сунут мне ксиву на бетон, вашу толкану в уборную, а на той мотаюсь дальше, домой, в Нью-Йорк. Понятно толковище?

Консул протирает монокль. Шепотом, боязливо взглянув на дверь:

— Откуда едете?

— С Сингапура.

Его превосходительство передергивается. Вставленный монокль опять падает.

— Вы знаете, кто убил полковника?

Сергей наклоняется через стол. Хрипло:

— Я.

Молчание. Консул торопливо заполняет паспортную книжечку.

— Получите.

— Дайте и его для пограничников, понятно? На показуху.

— Кого?

— Любимого нашего короля. С рамкой. И штоб с ленточкой.

Скрипя зубами консул протягивает Сергею увитый национальной ленточкой портрет короля в рамке. Сергей вынимает из заднего кармана брюк пистолет, кладет его на бумаги перед консулом. Портрет сует себе в задний карман брюк.

— Спрячьте, пожалуйста, пистолет. Я этого не люблю. Может войти слуга.

— Хе-хе, бухало же — друг и кормилец честного человека, консул! Ну ладно! Короля я устроил на теплом месте, бухало ложу поближе к сердцу, а новую липу — в бумажник! Пор-р-рядочек!

Они встают. Консул — как побитая собака, Сергей — как хозяин положения. И вдруг Сергей почтительно сгибается, меняет выражение лица и сладким голосом лепечет:

— Я счастлив, ваше превосходительство, что наша родина имеет за границей столь превосходных представителей!

Консул трет лоб. Кисло:

— Что? Ах, да, да…

Входит в обычную роль. Гордо выпрямляется.

— И я счастлив, сэр, что могу пожелать вам счастливого пути.

Они идут по ковру к двери. Сладчайше улыбаются и мурлычут друг другу:

— Я был очень рад познакомиться, сэр!

— О, я так обязан вам, сэр!

Ливрейный слуга с другой стороны двери уже начинает медленно раздвигать ее. Вдруг консул неожиданным рывком обхватывает Сергея за талию и, прижав его грудь к своей, рычит ему в лицо на чистейшем русском языке:

— Вы из Москвы?!

— А… — не удержался Сергей от неожиданности.

Но реакция у разведчиков, как у летчиков, — мгновенная! Он удивленно поднимает брови:

— Простите, я не говорю по-польски.

Консул кончиками пальцев трет виски:

— Нервы… Заработался… Простите… Простите, сэр!

На фоне окна высокий и прямой силуэт Иштвана, его лицо в тени. Перед ним Сергей, его лицо освещено.

— Ну как? Удалось?

Сергей делает вульгарные телодвижения и тычет свой нос в нос Иштвана.

— Ты что? Обалдел?

— Вживаюсь в роль! Поздравь с первой удачей: я — убийца из Сингапура!

Силуэт неподвижен и прям.

— Вживайся, вживайся, парень, но учти: если провалишься с паспортом графа и останешься живым, то как советскому разведчику тебе дадут лет тридцать тюрьмы или пожизненную каторгу и оставят луч надежды на обмен или пересмотр дела. А уж если схватят как сингапурского убийцу, то сразу же выдадут англичанам, и те вздернут в два счета.

С этим паспортом в кармане помни форму осуждения к повешению в английском суде. Она звучит примерно так: «Пусть ему наденут на шею веревку, пока он не будет мертв, мертв, мертв!»

Пауза.

Выражение лица Сергея меняется, он грустно опускает голову. Потом высоко вскидывает ее, у него просветленное лицо.

— Знаешь, Иштван, я читал, что у нас в Союзе каждую минуту открываются двери нового предприятия или жилого дома. Я и сейчас их вижу перед собой… Заводы… Дома… Люди, главное, наши люди… Хорошо-то как? И вот я подумал: когда я повисну в петле здесь, то дома зажгут новый огонек! Это буду я! Разве советский человека может умереть? Мы бессмертны, понимаешь, Иштван, бессмертны! Мы отказались от всего, что есть в жизни хорошего, даже от себя самих. Но ведь Родина всегда с нами, это — оставленный нам залог бессмертия!

У того же окна. Освещено хмурое лицо Иштвана, лицо Сергея в тени.

— Продолжай осваивать Берлин, Сергей. Улицы, кафе, рестораны, ночные кабаки — вот твои производственные помещения. Фрак — твоя спецодежда.

— Делаю, что могу. Сегодня в пять часов танцую в «Колумбус-Гаусе».

— Против Антгальского вокзала? Неудачный выбор! Увидишь надутых мещан, приехавших в столицу из провинции.

Сергей смеется. Качает головой.

— Среди них легче разглядеть и подцепить нужного человека.

Танцевальная площадка неуютного кафе для случайной публики с вокзала. Мужчины острижены ёжиком «под Гинденбурга», в петлицах у них свастики или значки Штальгель-ма. На женщинах нелепые платья провинциальных модниц. Подчеркнутое благочиние людей, неумеющих вести себя, и обусловленное сознанием того, что тут германская столица.

Входит Сергей. Осматривается. Все места заняты. Он замечает свободный столик. Садится. Подходит официант.

— Простите, майн герр, место оставлено для нашей частой посетительницы. Вот табличка: «Резервировано». Но я поставлю дополнительный стул рядом.

Музыка. Входит тоненькая белокурая девушка лет двадцати. Одета со вкусом, но небогато. Манеры несколько небрежные. На пальце она рассеянно вертит свой спортивный берет. Посадка головы гордая и независимая.

— Посмотрите на берет! Это ужасно! Какое неуважение к обществу! — шепчут дамы.

Девушка и Сергей сидят рядом и искоса рассматривают друг друга.

— Простите, что я говорю по-английски. Можно пригласить вас на танец?

— Спасибо. Будем танцевать и болтать.

Они делают круг.

— Нет, вы не угадали. Я не из Южной Америки, а из глубин таинственного Востока.

— Вы не похожи на коммерсанта!

— Неудивительно. Я — йог.

Они снова проплывают мимо своего столика.

— Напрасно вы взяли такой насмешливый тон, уважаемая фрейлейн. Йоги — не факиры, которые днем стоят на одной ноге, а ночью спят на битом стекле. Йоги — это мудрецы, они знают прошлое и будущее каждого человека.

Девушка весело смеется.

Они делают новый круг.

— Нет, для доказательств пока еще не время. Но я уже вступил в вашу жизнь как учитель и друг, милая Гретхен!

Удивленно:

— Боже, как вы узнали мое имя? Странно!

— Я знаю его давно.

— Очень странно…

Они сидят за столом. Грета смотрит на часы.

— Мне пора. Скоро семь. Благодарю вас, герр йог.

— Вы все еще шутите, фрейлейн Маргарита?

Они поднимаются. Сергей кланяется и протягивает руку:

— Александр Люкс. С кем имею честь говорить?

— Я не могу назвать себя, простите. Здесь я случайная гостья. Но если мы встретимся, буду очень рада. Прощайте, мой танцевально-философский учитель!

— Я не принимаю шутки. Но с сегодняшнего вечера я действительно ваш учитель, запомните это! А вашу фамилию я давно знаю.

Грета шутливо касается кончиком пальца носа Сергея:

— Дрррр! Мой дух и тело улетают по делу! Они спешат!

Оба не замечают, что наблюдавший за ними красивый молодой шарфюрер СС прячется за колонну.

Грета беспечно и легко идет по тротуару в толпе прохожих. Светлый предвесенний вечер. Сергей осторожно крадется сзади. Девушка сворачивает налево в первый же переулок, узкий и грязный. Здесь гаражи и мастерские. Возле них тесно сбились поставленные на ремонт машины, и толпятся слесари и механики в замасленных комбинезонах. Прохожих нет. Случайно обернувшись, Грета замечает Сергея. Ее лицо принимает надменное выражение. Пальчиком в светлой перчатке она делает ему знак:

— Подойдите-ка ближе, герр йог! С сожалением вижу: вы не индийский ясновидец, а берлинский шпик. А я не терплю слежки за собой.

Сергей слушает нахмурясь.

— Если вы желаете танцевать и говорить со мной, то больше не пытайтесь выслеживать. Это недостойно и бесполезно. Вы никогда не узнаете, кто я.

Сергей делает шаг вперед и жестко бросает слова ей в лицо:

— Я пошел за вами, чтобы еще раз полюбоваться вашей юностью. Других побуждений у меня нет. Ведь все остальное я знаю: вашу фамилию и адрес, семью и вашу спальную комнату, вид из окна, цвет вашего одеяла и постели и форму ночного горшочка под кроватью. Слышали? Когда мне вздумается, я отворяю все двери и вхожу всюду, куда пожелаю. Сегодня вечером, когда вы будете ложиться, я буду с вами! От меня у вас нет тайн, я пересек ваш путь и уже не уйду из вашей жизни. С сегодняшнего вечера мы связаны навек!

Сергей круто повернулся, зашагал прочь не оглядываясь и скрылся за углом. А девушка, беспомощно приоткрыв рот, осталась на месте, как потерянная. Она растерялась так, что уронила сумочку и даже не заметила этого.

Тот же переулок. Молодой слесарь в грязной спецовке уже давно наблюдает за Гретой. Он приветливо улыбается, потом снимает кожаную фуражку и машет черной от грязи рукой. Это Курт.

— Здравствуйте, уважаемая барышня! Вы уронили сумочку! Слышите? Я говорю: сумочку, мол, поднимите! И, пожалуйста, сюда, инструктор вас ждет!

Зал ожидания большого вокзала. Сергей, Ганс и Альдо-на. Кругом обычная суета, пассажиры, носильщики, полицейские.

— Мы выйдем вместе. Я распрощаюсь и пойду направо, она — налево и, вероятно, опять свернет в первый переулок, тоже налево. Ты, Ганс, идешь за ней, Альдона прикрывает вас с другой стороны улицы. Я жду здесь до десяти вечера. Задание понятно?

— Да!

— Да!

— Займите места. Время нашего выхода неизвестно. Будьте внимательны.

Тот же зал ожидания. Ганс:

— Грета вошла в гараж, я за нею. Нарочно стал закуривать, заплатил штраф и дал на чай конторщику. Заплатил деньги на месяц вперед за уроки вождения машины, разговорился и узнал все, что надо.

— Узнал ее фамилию?

— Конечно. Ее зовут графиня Маргарита Виктория Равен-бург-Равенау.

— Гм… Фамилия известная. Из этой семьи вышло несколько министров и генералов. Какой-то граф Равенбург-Равенау состоял членом берлинской делегации при заключении мира в прошлую войну, он же потом был немецким послом в Москве.

— Здорово! Значит стоит ею заняться всерьез?

— Попробуем! Посчитаем, что начало уже положено! Теперь будем наматывать нить!

Торговая улица Берлина. Вывеска над дверью: «Auskunfteil. Schimmelpfeng — Auskunfteil»[2]. Мимо снует деловая толпа. Сергей читает вывеску и говорит себе:

— Ага, она-то мне и нужна!

Он смотрит на часы и ждет. Потом отворяет дверь и сталкивается с пожилым служащим.

— Простите, майн герр! Начинается обеденный перерыв!

— Прекрасно! Позвольте пригласить вас к обеду!

Отдельный столик в деловом ресторане. Пожилой служащий подает Сергею свою визитную карточку и доверительно сообщает:

— Меня зовут Рафаилом Капельдудкером. Я работаю у старого Шиммельпфенга двадцать пять лет. Дело знаю, как свой кошелек, вы меня поняли? Что? Фирма может сообщить вам совершенно секретные сведения о финансовом положении любой фирмы Германии.

— Я не коммерсант, герр Капельдудкер!

— Вижу. Мы можем узнать все об имущественном положении отца вашей невесты и о ее приданом. Если нужно передать ваше письмо чужой жене потихоньку от мужа и получить ответ — доверьте дело нам! А пожелаете получить обратно ваши письма — мы их достанем обратно, что?

Он наклоняется к уху Сергея:

— Если вам нужно исчезновение соперника, так вы так и скажите! Это стоит дорого, но мы вам и это устроим: он-таки себе исчезнет.

— Спасибо. У меня дело более простое. В срочном порядке надо собрать следующие интимные данные об одной девушке и ее семье. Вот прочтите-ка эту бумажку. Ну как, пойдет?

Капельдудкер быстро читает записку.

— Что за вопрос? У нее няня и горничные, я вам ручаюсь за успех: где женские язычки — там секретов не бывает!

— А вот деньги.

— Сколько? Ага, достаточно. Я беру все на себя. На визитной карточке номер телефона. Через неделю позвоните.

Танцевальная площадка кафе в «Колумбус-Гаусе». Грета и молодой шарфюрер СС занимают места за отдельным столиком. Грета шутливо говорит:

— Я не принимаю всерьез то, что вы мне сказали, Гюнтер Валле!

— Я вас люблю.

Его виноватый жест руками. Такой же жест Греты:

— Польщена. Благодарю. Но у меня есть жених, и неплохой, уверяю вас.

— Я вас люблю.

Легкая гримаса:

— Это становится скучным, Гюнтер. Вы уже не раз говорили мне об этом, и я честно предупредила: я не ищу знакомств в кафе или на улице. Как вам не стыдно! Ко мне сейчас придут. Позвольте пожелать вам всего наилучшего, герр Валле. Прощайте!

— Нет. До скорого свидания. Помните: любовь — чувство опасное!

То же кафе. Сергей и Грета заканчивают круг танца и садятся.

— Для почтенного йога вы слишком хорошо танцуете! Вообще, вы йог-душка! Существуют ли в Индии йоги-душки? Скажите, учитель?

Она легко кладет свои пальцы на его пальцы. Он молча освобождает руку, прижимает обе ладони к вискам и закрывает глаза.

— Что с вами? Вам дурно?

Пауза. Мимо плывут пары, слышен шорох ног. Не открывая глаз, Сергей ровным, глухим голосом говорит:

— Вижу серый дом. Кляйстштрассе. Номер 21. Партер. На лестнице дверь налево. Медная табличка: «Граф Родерих Иоахим Вильгельм Равенбург-Равенау». Я отворяю дверь. Направо — зеркало. Налево — вижу верхнее платье, только дамское, потому что старый граф застрелился в 1922 году, во время экономического кризиса: он потерял тогда все свое состояние, его разорил биржевой спекулянт по фамилии Штиннес. Дальше три двери. Эта посредине когда-то вела в комнаты покойной графини Александры Терезы…

Лицо Греты сначала изображает удивление, потом ужас и, наконец, страдание.

Играет музыка, шуршанье ног танцующих сливается в монотонный гул. Ровный, глухой голос Сергея едва различим, а девушка слушает, сжимая грудь обеими руками. Она не в силах оторвать взора от страшного йога, читающего по незримой книге тайны ее семьи. В смятении она задела чашечку недопитого кофе, и темная жидкость уже давно капает на ее светлое платье, но она ничего не замечает.

— Теперь, когда я прошел по всем комнатам пустынной и заброшенной квартиры и рассказал о ее умерших обитателях, я подхожу к последней двери и медленно открываю ее: здесь живет последняя представительница рода — Маргарита Виктория Равенбург-Равенау. Она родилась 16 февраля 1916 года в родовом имении близ Тургау, в угловой спальной комнате на втором этаже замка. Постель матери тогда стояла…

— Не надо, учитель! Не надо!

— Пусть будет по вашему желанию. Я возвращаюсь в спальню Маргариты. Девушка спит в голубой комнате под желтым шелковым одеялом. У ее изголовья тумбочка. На ней лампа с желтым абажуром и цветы. На постели две подушки. Перед кроватью коврик с темно-голубым узором, а под кроватью…

— Учитель!

Маргарита гуляет с Сергеем по берегу Ванзее близ Потсдама. Серый день. Ранняя весна. Вдали покачиваются яхты. С криком над головами проносятся чайки.

Грета задумчиво говорит:

— Так умерли мои родители. В такое трудное время я осталась совсем одна. Жива богатая тетка, но она когда-то поссорилась с отцом и не помогает мне. Друзья нашей семьи, кроме герра фон Вернера, постепенно тоже отошли в сторону — теперь у всех много своих забот. Я одна. Последняя надежда на этот брак. Если герр фон Вернер изменит свое решение, то я…

Поздняя весна. Небольшое озеро в лесу. Грета и Сергей в лодке, но о ней оба забыли. Грета похудела. Одета просто, без прически.

— Меня выселяют двадцатого утром, учитель! Герр фон Вернер сообщил хозяину дома, что он больше не будет вносить деньги за меня.

— Куда же вы намереваетесь переехать?

— Я не переезжаю, а перехожу. Обстановка и вещи уже проданы, денег хватит не надолго. Спать буду у моей старой няни и кормилицы, матушки Луизы. Ее муж убит на войне, с ней живет ее сын Курт — мой молочный брат и славный малый. Мы дано дружим. Курт — слесарь, работает в мастерской. Он уже перенес мой чемодан к себе. Надо идти работать. Я училась в гараже, чтобы водить свою собственную машину. Ее обещал мне подарить к свадьбе герр фон Вернер. Теперь я хочу стать простым шофером. Курт замолвит за меня словечко у своего хозяина, герра Ратке. Он говорит, что хозяин какой-то фюрер у штурмовиков, гадкий человек, но что поделаешь?

Отдаленная аллея парка. Вдали видны редкие прохожие. Сергей закрывает блокнот. Ганс и Альдона слушают.

— Справьтесь о Капельдудкере и Валле в адресном столе.

— Есть, будет сделано.

— Найдите на Ляйпцигерштрассе контору «Успех», она недалеко от Вертгейма, и наведите справки о себе.

— Почему о себе?

— Потому что это может оказаться полезным. Иногда обнаруживается что-нибудь такое, что заставляет пересматривать личную жизнь.

— Например?

— Однажды я узнал от друзей, что по ночам говорю во сне. Сообщение имело грозный смысл: на каком языке я говорил? Пришлось купить банку эфира для наркоза и надышаться до потери сознания. Вот тогда товарищи успокоили: я бредил по-английски! Поняли? Сказалась безжалостная ломка самого себя. Поэтому следите за собой сами прежде, чем за вами начнут следить эсэсовцы!

Деловой ресторан. Отдельный столик.

Сергей и герр Капельдудкер. Он расстроен.

— Старого Шиммельпфенга посадили со всей семьей. Меня оставили, конечно. Хе-хе! Мне бояться нечего! Я — фронтовик, видите стальной шлем в петлице? Получил разрешение вести дело дальше, но под названием «Викинг». Хе, такая мода. А фирма существует с 1780 года! Да, такие времена! Что поделаешь? Теперь слушайте: этот герр фон Вернер в Хемнитце являлся совладельцем фирмы «Немецкие текстильные заводы». Так он себе недавно сунул в лагеря своего компаньона, еврея, некого герра Вольфа Лившица, с семьей и теперь завладел всеми заводами. Вы это себе поняли? — наклонившись ниже: — Я вам говорю — это грабеж! Зачем теперь герру фон Вернеру эта девушка? В Хемнитце мне сказали, что он сватается к дочери самого…

Комната матушки Луизы. На первом плане — спинки двух кроватей. Дальше налево — платяной и посудный шкафы, окно и перед ним — стол и два стула. Направо — газовая плита, посудомойка и шкаф для продуктов, на верху которого много свертков и коробок. Прямо через комнату — входная дверь. Вечер. Горит лампочка. Луиза, полная женщина в темном платье с засученными рукавами, готовит ужин. Курт, до пояса голый, моется после работы. Грета сидит на стуле задом наперед, положив руки на спинку стула, а голову — на скрещенные руки.

— Надо работать, Грета.

— Почему «надо»? Германия, славу богу, — не Советский Союз.

— Как же тогда будешь жить?

— Как мне положено, Курт. Ты — хороший малый, но многого не понимаешь, потому что забил себе голову марксизмом. Ты и его не понимаешь, Курт. Ну, посуди сам: ты говоришь, что марксизм — классовая теория. Она для рабочих, а я — не работница. Я — дворянка. Мой род носит графский титул со времен Барбароссы. Понял разницу? Зачем мне работать? Для каждого человека большая честь жениться на графине Маргарите Виктории Равенбург-Равенау! И для герра фон Вернера это тоже честь!

Курт, утираясь полотенцем, насмешливо фыркает:

— Но не для тебя, Грета.

— Это почему же?

— Потому что он — старик. Такой брак — сделка: он покупает тебя!

— Но ведь всегда так бывает! Ты хотел бы жениться на мне?

— Нет.

— Потому что у тебя нет денег?

— Хо! Зачем мне жена-бездельница? И потом… Ты никого не любишь, кроме себя!

— Курт, ты — дерзкий осел! У тебя нет средств, а у меня женихов много: не выйду за старого фон Вернера, так выйду за молодого йога!

— Везет тебе, моя девочка! — добродушно говорит матушка Луиза, наливая сыну суп в тарелку. — Только смотри не прогадай: работа — самый надежный жених!

Курт берет в руки хлеб и ложку.

Грета:

— Причем тут везение, матушка Луиза? Каждому классу свое: мне положены богатые женихи, ва. л с Куртом — выгодная работа. Я — марксистка, только наоборот. Так кого же ты любишь, Курт?

— Рабочих людей на земле. Поняла? Нет? Плохо. Когда-нибудь жизнь тебя научит уму-разуму. Поумнеешь — скажешь, вот тогда я на тебе и женюсь!

Вечер. Грета и Сергей в быстро едущем такси. Свет фонарей мгновенно и резко пробегает по их лицам.

— Учитель, вы знаете, что такое справочник Гота?

— Да. Свод статей о дворянских фамилиях Германии.

— Вы знаете, что написано во втором томе.

— Еще бы! Там есть родословная рыцаря Алариха Равенау, которого после битвы под Миланом прикосновением меча возвел в графское достоинство сам Фридрих Рыжая Борода!

— Вы все знаете… Так вот… Вот… — мучительно, сквозь слезы Грета шепчет: — Женитесь на мне!

Узкий переулок близ Антгальтского вокзала. Гараж. Сбившиеся в кучу машины для ремонта. Грета наклоняется к присевшему над вынутым карбюратором Курту.

— Ты замолвишь за меня словечко перед хозяином, Курт?

— Он — дрянь, хам, какой-то фюрер у штурмовиков. Не связывайся с ним, Грета. А что говорят на бирже труда?

— Ничего. У меня нет специальности, кроме умения водить машину.

— Скверно.

— Проклятый герр фон Вернер! Проклятый герр Штиннес! Я ненавижу богачей и гитлеровцев!

Чумазый Курт улыбается.

— Смотри не стань коммунисткой!

— Нет. Даже эти подлецы не могут отнять у меня графское достоинство. Так не забудь моей просьбы, Курт!

Салон автомобиля сзади. Видны спина Греты, сидящей у руля, и широкий затылок герра Ратке.

— Да, поедем дальше, но медленно! Отдыхайте, моя кошечка.

Он грубо обнимает ее сзади. Она отшвыривает его руки. Машина рыскает вправо, влево и останавливается. Грета оборачивается:

— Как вы смеете, герр Ратке?

— А почему бы и нет, кошечка? Вы — мой шофер!

Обнимает ее опять, но уже грубее. Она дает ему пощечину. Они борются через спинку сиденья. Она выскакивает на тротуар. За ней, оправляя костюм, — герр Ратке. Мимо проходят люди. Появляются знакомые герра Ратке. Приветливый обмен улыбками:

— Гайль Гитлер!

— Гайль Гитлер!

На тротуаре пусто. Герр Ратке вынимает деньги, аккуратно отсчитывает, оглядывается и торопливо сует кредитки в руки Греты. Прячет портмоне в карман, еще раз оглядывается, затем несколько раз хлещет ее по щекам:

— Пошла вон, комсомольская тварь! Скажи спасибо, что я не отвез тебя к нашему блокварту! Вон!

Грета, опустив голову, уходит.

«Как я их всех ненавижу! Герра Ратке больше, чем тех двоих — Штиннеса и фон Вернера. Как ужасно чувство собственного бессилия и одиночества! А герр Люкс? Я думала, он разузнал все обо мне из-за любви. Нет, он не влюблен. Так чего же он ждет и хочет от меня?»

Парк. Уединенная аллея. Ганс и Альдона докладывают Сергею:

— Капельдудкер медленно тонет: евреям-фронтовикам запретили иметь свои предприятия. Грете тоже живется плохо. Хорошо бы поторопиться с вербовкой? Не из жалости, а потому, что рядом с ней живет Курт. Он в любой день может влипнуть сам и завалить все наши планы с Гретой.

— Да, надо! А чем он занят?

— Под носом у хозяина мастерской делает зажимы для листовок.

— Какие зажимы?

Группа парней и девушек крадется между стоящими вдоль тротуара машинами. Выбирает одну черную побольше и побогаче. Девушка вынимает из-под плаща кипу листовок, края которых слегка зажаты проволочным зажимом, прикрепленным к тяжелой дощечке. Боковые края стопки закрашены в черный цвет. Парни кладут дощечку с листовками на верх машины и отбегают в сторону. Издали смотрят. Подходит пожилой человек, открывает дверцу, садится за руль и дает ход. Когда машина набрала скорость, то с ее крыши ровной струей летят листовки. Прохожие их подбирают и с интересом читают. Парни и девушки довольны и хохочут.

Степан беседует в автомобиле с Иштваном:

— Знакомство Сергея с Чиновником из Министерства иностранных дел, мне кажется, Иштван, обещает в будущем новую линию. Согласен? Удачно развивается и дружба с Инженером. Пусть только Сергей не сыплет деньгами — деньги возбуждают подозрение. Парадокс: дружба вернее денег, Иштван! Наши источники — живые люди. Они должны чувствовать нашу заботу о них и наше внимание. Руководи разумно, чтобы чаще наши враги переходили к нам. Это — ключ к успеху!

— Постараюсь.

— Зачем Сергею этот Капельдудкер?

— Сергей просил навести о нем справки и хочет его использовать в Амстердаме для организации фирмы.

— Ладно. Справки будут. Ну а как насчет Греты? С ней что-то не вижу прогресса!

— Прогресс есть. Ее сиятельство обучается пролетарскому классовому сознанию.

— А не слишком ли дорого это обходится Сергею?

— Ни гроша. Ее учит не он, а сама жизнь.

Жаркий летний полдень. Торговая улица. Угол магазина спортивных принадлежностей. Сверху видны вывеска «Sport-waren. F. Schultz» и верх витрины с развешенным товаром. Спины небольшой толпы молодых мужчин — человек десять, один солдат и два штурмовика. Между ними Ганс, Капельдудкер и Валле в форме. Подходит эсэсовец.

— Гайль Гитлер!

— Гайль Гитлер!

— В чем дело, ребята?

— Да девка в окне. Посмотри-ка! Эй, расступись, дайте пройти ближе! Ну как?

В узком просвете между стеклом и задней стенкой стоит Грета. На ней белая узенькая полоска бюстгальтера, белые крохотные трусики и белые туфли. В руках она держит две ракетки и непрерывно и быстро принимает позы играющей в теннис. На лице ручьи пота. Затем она садится на тренажер для гребцов и начинает быстро грести. Лицо худое, потное, измученное.

Внутренний вид магазина. У дверей стоит низенький, толстенький хозяин, герр Шульц, и выпроваживает последних посетителей.

— Обеденный перерыв, герршафтен! Прошу зайти после перерыва! До свидания, молодые люди! Всего наилучшего, моя дама! Гайль Гитлер!

Он запирает стеклянную дверь, прислушивается и на цыпочках быстро семенит к витрине. Осторожно открывает стенку. Пошатываясь, выходит Грета. Хозяин торопливо обнимает ее, все время оглядываясь на внутреннюю дверь.

— Оставьте меня в покое! Как вам не совестно? Я едва стою на ногах…

— Вечером встретимся около кино, а? Там в темной ложе я тебя укачаю как ребенка, моя цыпочка!

Грета стоит, в изнеможении опустив руки. Она в отчаянии и не сопротивляется. Задняя дверь с треском распахивается и оттуда в ярости вылетает супруга хозяина с ручкой и бумагами в руках. Фрау Шульц в бешенстве:

— Ага, Фриц, наконец-то я тебя поймала, негодяй! Не отпирайся! Я все видела в щель! А ты — потаскуха, при такой безработице мы подобрали тебя с улицы, дали кусок хлеба, и вот твоя благодарность!

Она дает Грете несколько пощечин. Бежит в заднюю комнату и тащит ворох ее одежды. Швыряет на грязный пол.

— Вон, потаскуха! Одевайся! Фриц, дай ей деньги — двадцать марок и шестьдесят пфеннигов. Говорю: одевайся живей, ну! Фриц, да отвернись же! Девка, вон на улицу!

Сквозь стеклянную дверь видна фигура Кепельдудкера.

Угол центральных деловых улиц. Капельдудкер и Сергей.

— Да, это наш обычный ресторан, но мне уже нельзя туда входить. Я себе еврей, что поделаешь? Такая теперь мода! Моя семья арестована. Куда посадили? Не знаю, какая разница! Я купил себе паспорт из Лихтенштейна, но куда мне ехать, если жена и дети здесь? Зачем еврею какой-то Лихтенштейн, если он должен жить и умереть в Германии? Что, я вас спрашиваю?

— Я разузнаю кое-что о судьбе вашей семьи, герр Капельдудкер. Ждите новостей, хотя, может быть, пока не совсем благоприятных.

— Как вы можете узнать?

— Могу, а как — это мое дело!

— Не боитесь?

— Нет.

— Хе, я всегда считал, что деньги могут купить на свете все. И вот вижу — нет, деньги не могут купить арийскую кровь. В мире хозяин — сила, герр Люкс!

— Неверно! В мире хозяин — правда, герр Капельдудкер. Но за правду нужно бороться. Нет на свете сильнее человека, который верит в правду и борется за нее.

— А я не верю… Где же здесь правда сильнее, чем это?

Мимо с тяжелым топотом кованых сапог проходит рота рослых эсэсовцев.

— А насчет вашей графини… Хе, у нее теперь наша еврейская жизнь!

Сумрак. Улица. Опустошенное отчаянием лицо Греты. «Одна… Что делать? На кого опереться? У меня ничего не осталось, кроме ненависти и одиночества».

Сумрак сгущается больше и больше. Мимо проходят темные тени. Потом наступает полный мрак.

Комнатка матушки Луизы. Вечер. Луиза хлопочет у плиты. Входит Грета и устало опускается на стул. Кладет локти на стол, подпирает руками голову. Молчание.

— Нет?

— Нет.

— Ты обошла все адреса по объявлениям?

— Все.

— Была на бирже труда?

— Да.

— Ничего?

— Ничего.

Молчание. Луиза вздыхает, затем поворачивается к Грете:

— Слушай, девочка, по рекомендации твоей тетушки я года три тому назад работала на кухне в столовой для обедневших господ, всяких там графов и князей. Моцартштрассе, 16. Сходи туда. Столовая содержится на пожертвования богатых господ. Предъявишь паспорт, что ты графиня, и получишь карточку.

— Позор! Чтобы Равенбург-Равенау…

— Знатные господа тоже хотят кушать, а фамилий там на карточке не ставят. Будешь получать завтрак, обед и ужин. Спроси о работе. Может, устроишься… Купишь себе хоть юбку… Ты обтрепалась донельзя…

Узкий проход от входной двери к вешалке. Входят старики и старушки, все одеты старомодно, у женщин на лицах вуаль, у мужчин воротники подняты, головы втянуты в плечи, лица опущены книзу. Кокетливо, но старомодно одетая старушка сидит за столиком и проверяет личные карточки входящих. Входит Грета. На лице у нее вуаль.

— Здравствуйте, моя дама. Вот мой паспорт. Я прошу о выдаче карточки.

Старушка проверяет паспорт, приветливо улыбается и качает головой.

— Очень сожалею, графиня, но с этого года мы даем карточки только пожилым и детям. Времена теперь тяжелые, пожертвований стало меньше, цены растут, а число обращающихся за помощью все увеличивается.

Она доверительно шепчет:

— Во всем этом виноват Гитлер. У князя цу Левенштейн прабабка по материнской линии оказалась еврейкой. Его разорили, расхватали имущество по кускам. Вот старый герр ходит теперь к нам. И потом эти русские. Такие нахалы!

— Может быть, можно устроиться у вас на работу?

— Что вы, графиня! Мы даем работу только очень важным особам, но какой с них толк! Только одни расходы! Князь цу Левенштейн работает у нас посудомоем, так что же вы думаете? За месяц он разбил восемнадцать тарелок, шесть рюмок и одно блюдо, а русский великий князь Владимир не хочет чистить овощи прежде, чем ему не поднесут стакан водки! Раньше требовал обязательно импортную из Москвы, перекрестит ее от большевистской заразы и пьет, а сейчас смирился, поник и соглашается на наш шнапс!

Шум уличного движения. Гудки. Сергей, Ганс и Альдона едут через городской парк на верхнем этаже автобуса. Мимо проплывают красные и желтые верхушки деревьев. Золотая осень в Берлине. Пассажиры в легких пальто.

Альдона:

— Пора, Сергей. Нельзя дальше мучить девушку.

— Знаешь, Альдона, что такое разведка? Это школа терпения! Грету мучит жизнь, а я слежу за накалом ее протеста и отчаяния. Я жду. Работать по другим линиям мне опаснее, но проще. Я покупаю — они продают. Здесь пока нужно ждать. В Грету нами вложено время, усилия и немного денег. В намеченной большой комбинации она незаменима, и я не имею права на ее отказ. Момент вербовки надо тщательно рассчитать — это не объяснение в любви, а закономерное завершение внутреннего процесса. Ты знаешь, какова судьба недоношенных детей?

— Они рождаются хилыми или мертвыми.

— То-то!

Осенний голый и черный парк. Дождь. Унылая полутьма. Степан и Иштван идут рядом, прикрывая от прохожих лица зонтами.

Иштван:

— В последние дни Сергей не сводит с Греты глаз. Просит разрешения на вербовку и последующее. Через месяц, Степан, у нас будет еще одна перспективная линия. Я имею в виду комбинацию с полковником.

— Разрешение даю, деньги будут. Действуйте. Ты уверен в успехе?

— Ты старый разведчик. Вербовка чуждого нам человека для использования в наших целях — это не покупка часов с гарантией.

— Ладно. Сергею передай: Центр его работой с Чиновником и Инженером доволен. Обе линии спокойные, и ты, Иштван, подготовь передачу обоих Лёвушке. Да, чтобы не забыть: скажи Сергею, Капельдудкер проверен. Обыкновенный жуликоватый обыватель, придавленный несчастьем. Для Амстердама годится, но с условием, чтобы Сергей не посвящал его в курс дела. Можно сделать кое-какие намеки, но не больше. Потом будет видно. А вот Валле — матерый прохвост: оказывается, он еще в тридцать втором году записался в Берлине в компартию, а в Хемнице — к гитлеровцам. Понял? Чтобы не проиграть при любом исходе борьбы! Пусть Грета будет с ним осторожней!

Лиловый мутный вечер поздней берлинской осени. Грязная слякоть. Дождь со снегом, желтые фонари. Игра цветных реклам сквозь льющуюся в темноте воду. Все расплывается, все неясно. На угловом здании над входом реклама «Cafe Uhlandeck». Мимо бегут люди, горбящиеся под зонтиками. Блестят мокрые плащи. Под голой мокрой липой две низенькие скамеечки. На них кипы газет, прикрытые обрывками домашней клеенки. В дупло дерева воткнуто древко рекламного красного со свастикой флага с надписью: «Volkischer Beobachter». Между скамеечками стоит Грета. Дырявая кухонная клеенка повязана у нее на шее поверх головы в виде плаща с капюшоном. Плачущим голосом она кричит сквозь ровный гул уличного движения и дождя:

— Вечерние газеты, герршафтен! Покупайте свежие газеты, мои дамы и господа!

Кое-кто из прохожих останавливается, но газеты мокрые, дождь усиливается, и, махнув рукой, все спешат дальше, ничего не купив.

Из завесы дождя и снега появляются парни и девушки.

Курт сует Грете пакетик:

— На, держи!

— Что это?

— Два бутерброда! Прихватил с работы. Ешь!

Молодые люди исчезают. Позади Греты за деревом в дожде возникает неясная и неподвижная фигура мужчины. Грета жадно жует и между глотками пищи кричит в темноту мелькающим фигурам:

— Газеты! Покупайте газеты, дамы и господа!

Не спеша проходит патруль — два рослых эсэсовца в черных плащах. Фигура рядом с деревом сливается со стволом и как будто бы исчезает. Один из эсэсовцев откидывает капюшон. Это Валле. Он подходит ближе:

— Узнаю знакомый голос. Рад встрече. Вижу, время не стоит на месте, графиня: я поднялся до опоры власти, а вы упали до продавщицы газет.

Он наступает на нее всем телом.

— Гайль Гитлер!

— Гайль Гитлер, мой фюрер!

Грета поднимает руку, и клеенка сползает с ее плеч в грязь. Валле ногой швыряет ее прочь, обнимает девушку и целует в губы. Люди, не обращая внимания, как тени бегут мимо.

— Когда-то я просил вашей любви, но вы тогда были еще графиней. Что ж, хорошо, что мое унижение кончилось. Я с продавщицами газет не церемонюсь. Попробуй запищать — заберу в комендатуру. На допрос! Понятно?

Она отталкивает его. Он:

— Гретхен, я и сейчас люблю вас! Люблю! Слышите? Но времена теперь другие. Поймите же!

Желая крепче ее обнять, он ногой отстраняет скамеечку, и высокая кипа газет начинает медленно клониться набок и ползет в слякоть.

— Что вы сделали?! Они денег стоят! Оставьте меня! Я промокла и замерзла. Что вам от меня надо? Пожалейте меня!

Валле любуется ее отчаянием.

— Да, вспоминаю, вы не знакомитесь на улице… Но на этот раз придется, моя дорогая!

Он берет девушку за волосы и загибает ее голову назад. Целует в губы. Она плачет. Дождь хлещет ей в лицо. Он целует ее опять.

— Ну, пока хватит. У меня дело. Я вернусь минут через пять-десять. Жди меня здесь, малютка. А удерешь — пожалеешь. Я тебя выну из-под земли! Теперь ты моя!

Валле вытирает мокрые руки о плащ и уходит. Грета одна. Она растерянно склоняется над широким белым пятном на черном тротуаре — это расползлись в грязи ее мокрые газеты. Девушка поднимает из слякоти плащ, но и он порван. Она не может завязать его на шее. Осторожно положив плащ на кипу газет на второй скамеечке, она начинает собирать в грязи упавшие газеты, но они рвутся у нее в руках. Теперь это только грязные бумажные лохмотья. Слезы мешают ей хорошо видеть. Задом она нечаянно толкает вторую скамеечку, и газеты боком ползут в грязь. Тихий горький плач переходит в громкие отчаянные рыдания. Грязными руками Грета пытается вытереть глаза, но грязь окончательно слепит ее. Протягивая вперед руки с лохмотьями грязных газет, она с черным лицом вслепую бредет к дереву, чтобы на него опереться. Ее рыдания глухо слышатся сквозь ровный гул уличного движения и дождя. На ее пути становится Сергей. В отчаянии она обхватывает его шею обеими руками, ничего не замечая, приникает к его груди лицом и вдруг понимает ошибку.

— Учитель?! Вы?!

— Да.

— Я так и знала, что вы придете. Вы все видели?

— Да.

Она вскидывает руки, в которых еще обрывки газет.

— Боже, дай мне силы для мести! Покарай гитлеровцев! Очисти от них Германию! Возьми мою жизнь, но дай силы для борьбы!

Сергей берет ее за плечи.

— Я дам вам силы! Для этого я и пришел к вам. Поняли, наконец?

— Теперь поняла, учитель!

Он поднимает ее правую руку.

— Скажите два слова клятвы, и все кругом изменится. Все! И тогда начнется новая жизнь! Поднимите правую руку! Выше! Ну, вот так! Сожмите кулак! Ну, крепче! Скажите: «Рот фронт!»

— Что вы! Гюнтер сейчас вернется!

— Скажите эти два слова!

— Не могу! Боюсь! Я…

— Скажите два слова! Тогда вы переступите огненную черту, и на другой стороне для вас откроется светлый мир! Скорее! Ну!!

— Рот фронт!

— Машину графине де Равенбург-Равенау!

Последний звук «Т» предыдущего кадра звучит вместе с первым звуком «М» этого кадра, и лилово-серая муть берлинского холодного вечера мгновенно сменяется лучезарным теплым сиянием парижской золотой осени.

На широком тротуаре у витрины, расставив ноги, дремлет похожий на быка усатый полицейский. При команде подать машину он вздрагивает и подтягивается. Витрина выполнена из розового дерева. Посредине стоит музейный стул, на который с рассчитанной небрежностью брошено серебристо-белое бальное платье с золотым пояском. Оно похоже на большую лилию. Внизу выглядывают золотые туфельки. Над входом по розовому мраморному фронтону надпись: «Dolyneux. Haute couture. Paris». Рама двери из красного дерева украшена бронзовой инкрустацией. Две огромные створки полированного стекла. Позади них стоит мальчик в красной шапочке набекрень, с резинкой под подбородком, в короткой алой куртке с тремя рядами золоченых пуговиц и черных брюках с алыми лампасами. На руках белые перчатки. Он открыл дверь и предупредил негра-швей-цара, огромного детину, затянутого в голубой мундир до колен, отороченный серебром и перехваченный белым поясом. В петлицах и на голубой фуражке буква «D». Негр в напряженной позе:

— Эй, водитель! Подавай скорее! Идут!

Огромная открытая машина бесшумно подкатывает ближе. Ливрейный шофер в черном мундире и белых перчатках. На фуражке и в петлицах золотые буквы «RR». Лицо каменное. Этот автомат — переодетый Ганс. Негр срывается с места, открывает дверцу, снимает фуражку и вытягивается. Дверь салона распахивает мальчик, стоящий внутри. На тротуар важно, движениями маленького автомата, выходит второй мальчик и марширует к машине. На вытянутых руках у него десять длинных и плоских пестрых коробок — они невесомы, в них тончайшее белье и шелковые платья. За вторым мальчиком, в ногу ему, марширует третий — на вытянутых руках у него белая собачка, похожая на пушинку. Наконец появляется Грета. Она почти неузнаваема. Это голливудско-парижская куколка. На светлый костюм наброшен очень яркий шелковый труакар. Широкая и легкая шляпа, высокие до локтя перчатки и туфельки подобраны под цвет труакара. Особенно изменилось лицо: брови высоко вздернуты, наклеенные тяжелые ресницы придают взгляду таинственную томность, губы подкрашены как у лучшей голливудской вамп. Грета Равенау сейчас выглядит как маленькая Грета Гарбо, королева экрана. Плавной походкой она пересекает тротуар, слегка улыбается кучке зевак и садится в машину.

— Счастливого пути, ваше сиятельство!

Швейцар и два мальчика вытягиваются в струнку. Машина медленно трогается. Куча зевак расходится. Полицейский, подкручивая ус, говорит себе под нос:

— Да-а…

И, улыбаясь, начинает снова дремать.

— Вот это да! — восхищенно говорит Сергей Альдоне.

Оба одеты под американских туристов, на плечах у них фотоаппараты. Оба в огромных черных очках.

— Ну, полковник не устоит перед чарами нашей красной графини!

Он смеется.

— Чему же тут смеяться, Сергей? Бедная девочка! Она еще ничего не знает о своей судьбе?

— Ничего. Ганс завезет ее в гостиницу и сдаст машину фирме, у которой мы ее наняли на неделю. Ночью вы оба уезжаете в Лугано, где берете под непрерывное наблюдение виллу полковника Мональди. Задание: изучите охрану и возможные пути проникновения в виллу, установите суточный ритм жизни обитателей и присмотритесь к расположению главного входа и задней дверцы в ограде. Приглядитесь и к позиции в кустах. Мысленно примерьтесь к стрельбе: помните, если дойдет до провала, то стрелять вы оба должны так, чтобы полковник потом не смог давать показания следователю. Понятно, Альдонушка? Кстати, не забудь купить себе платье и шляпу зеленые с пятнами вроде листьев, чтобы днем не бросаться в глаза в кустах, и черные костюмы, перчатки и береты для себя и Гансика, чтобы лучше слиться с ночной темнотой. Прислуга из своего домика подоспеть не сможет — все разыграется в несколько мгновений. На все даю неделю.

— Немного.

— Времени нет, Альдонка. Я сегодня ночью увезу нашу девочку в горы. Там, в тишине, объясню ей все начистоту. Дам неделю на размышление. Потом мы тоже приезжаем в Лугано. Занавес будет поднят, и представление начнется.

— А если девочка ответит «нет»?

— Гм… Черт возьми… Если она откажется, то я плохой психолог и полностью заслужил жестокую порку, которую Учинит мне Центр. Вся наша работа строится на психологических расчетах и логике. Если я поспешил и недокалил девочку руками всяких Ратке и Валле, то она откажется из страха или по другим соображениям. Если перекалил, то вся комбинация лопнет, потому что девочка станет нашим человеком, идейной антифашисткой, а нам пока нужна только озлобленная жизненными неудачами исполнительница. Нашим человеком она может стать позднее, после многих испытаний!

— Значит, по-твоему, риск отказа велик, Сергей?

— Не очень. Девушка — продукт западной культуры. Ей не казалось зазорным предлагать себя старику фон Вернеру и мне в форме брака, я ей предложу то же, но в заманчивой форме романтической мести. Она сообразит, что развлекать фашистского полковника в баре отеля «Империал» лучше, чем на улице продавать газеты! А пока Грета будет думать, мне нужно слетать в Берлин. Надо найти исчезнувшего Капельдудкера!

— Справься в еврейском благотворительном обществе около Лертербангофа, Сергей! Они все знают!

Мягкий зимний день в Берлине. Тиргартен в снегу. Медленно опускаются крупные хлопья. Вдали по большой аллее идут редкие прохожие, но в этой ближней, боковой — никого. Бойко чирикают воробьи. На ярко-желтой скамье с черной надписью «Только для евреев» скорчившись и неподвижно сидит герр Капельдудкер. На нем слишком большая дырявая шляпа, чужое длинное дырявое пальто с рваными рукавами бахромой, на ногах разные ботинки. Из кармана торчит моток белой добротной веревки. Подходит Сергей.

— Ну, так и знал! Мне указали ваш адрес в еврейской столовой! Что вы здесь делаете, герр Капельдудкер?

Герр Капельдудкер медленно поднимает голову. Он не брит. Лицо грязное, измученное, из-под шляпы торчат волосы, напоминающие пейсы.

— Вы себе спрашиваете, хе! Что может делать еврей на желтой скамейке? Отдыхаю! Да, эта скамья — мой адрес. Вы слышите? Эта желтая скамья — мой дом до сегодняшнего вечера. Я продал костюм, обувь и на вырученные деньги купил билет.

— Куда вы едете?

— К богу моих отцов, дедов и прадедов.

Герр Капельдудкер показывает на моток белой веревки.

— Как стемнеет, я-таки себе повешусь вот здесь, смотрите сюда! Видите? Вот над этой желтой скамейкой будет висеть герр Рафаил Капельдудкер. Что делать? Теперь такая мода! Что может делать еврей в это время? Прощайте, герр Люкс. Проходите себе по своим арийским делам, а я уже на земле дел не имею!

Сергей закуривает.

— Я принес вам две новости. Во-первых, ваша семья жива и находится в большом гетто на юге, близ чешской границы. Слышите? Сарра, Израиль и Элька — все трое живы!

Скрюченный человек минуту сидит в той же позе. Его лицо неподвижно. Только на смертельно побелевших щеках черная щетина кажется еще чернее.

И вдруг он вскакивает и начинает плясать, нелепо дрыгая ногами в стороны. Полы пальто он обеими руками подобрал повыше, почти до пояса. Наконец один рваный башмак срывается с ноги и летит далеко в снег. Герр Капель-дудкер успокаивается и стоит на одной обутой ноге, другую, босую, он поставил на уцелевший башмак. По лицу ручьем бегут слезы. Сергей приносит слетевший башмак.

— Нате, обувайтесь.

Герр Капельдудкер сует босую ногу в башмак и порывисто целует руку Сергею.

— Оставьте, не надо. Уйдем подальше от этой проклятой желтой скамьи! Вы не дослушали вторую новость. Мне приснился пророк Исаак, он сказал: «Зачем бедному еврею жизнь, если у него нет своего торгового дела?» — и отвалил мне тысячу марок. Вот они. Получайте. И не целуйте мне руки. Я тут ни при чем и еще не кончил. Так как есть, в этих тряпках, сейчас же уезжайте в Роттердам. Купите билет третьего класса. К каждому поезду из Германии тамошняя еврейская община высылает своего представителя. На вас обратят внимание из-за тряпок и возьмут на попечение. Потихоньку подкармливайтесь из денег, которые я вам дал. Когда вас сунут куда-нибудь на постоянное жилье, напишите мне письмо с указанием адреса и сдайте до востребования в центральное почтовое отделение на Аполлолаан. Запомните: на Аполлолаан! Ждите, я скоро приеду. Мы откроем вместе фирму под названием «Саризэль» в честь вашей семьи. Доходы пополам, мне — за вложенный капитал, вам — за труд. Присмотрите небольшое помещение для конторы. Фирма будет импортно-экспортная. Ну, как, герр Капель-Дудкер, пойдет наш гешефт, а?

— Я вам скажу, герр Люкс, если есть на свете один ариец, который лучше сотни евреев, так он-таки есть вы!

Сент-Мориц, модный зимний курорт в горах Швейцарии. Санки подкатывают к террасе спортивного отеля. Ливрейные мальчики помогли покрытым снегом Грете и Сергею подняться и увели санки. На террасе танцы: люди в лыжных костюмах, веселые и беззаботные, тяжело переступают спортивными ботинками по натертому кафельному полу. Грета и Сергей делают круг танца, подходят к бару и выпивают по стаканчику виски-сода.

— Что теперь? — спрашивает девушка и робко поднимает глаза на Сергея.

— Теперь начинается главное: серьезный разговор!

Они спускаются в заснеженную аллею и за кустами садятся на скамейку. Сюда едва доносится музыка, и слышно веселое чириканье птиц.

— Гензи! Гензи! — зовет Сергей, вынимает из кармана орешки и вытягивает руку.

Сейчас же с деревьев спускаются белочки, лезут к ним на колени, с колен на руки и начинают грызть орехи.

— Ну теперь мы совсем похожи на туристов, — говорит Сергей. Задумывается и осторожно начинает:

— Вы помните, Грета, с чего началась эта сказка? С вашей клятвы мести! В тот вечер вы захотели умереть ради мести. Но ведь смерть тут ни при чем. Мстить могут только живые.

— Понимаю. И жду платы, которую вы потребуете за всю эту роскошь. Не скрою: я наслаждаюсь ею и готова на все.

— Платы не нужно. Эта роскошь — только декорация поля боя.

— А кто же здесь солдат?

— Вы.

Пауза. На ее лице растерянность.

— Вы хотите, чтобы я, опять сделавшись графиней, отправилась с вами в Берлин и отсчитала оплеухи герру Ратке и фрау Шульц?

— Нет, они не стоят мести.

Пауза. Она напряженно думает.

— Тогда вы хотите разрушить благосостояние господина фон Вернера, моего неверного жениха?

— Нет, хотя фон Вернер — фигура покрупнее: он вступил в партию, дал крупную взятку и уже назначен оберштурмбан-фюрером в Хемнитце. Но и он — всего только один человек, как и сам рейхсфюрер Гитлер.

Быстро:

— Неужели вы хотите устроить покушение на самого рейхсфюрера?!

— Нет. Повторяю: и Гитлер — только человек. Подставная фигура, — переведя дух, Сергей говорит: — Я хочу, чтобы вы сильно ударили по всей системе, которая плодит и сытно кормит Шульцев, Ратке, Вернеров и Гитлеров.

Грета беспомощно разводит руками.

— Как же я, слабая девушка, могу сильно ударить по такой могучей железной машине? Я отобью себе руки, и все! В Берлине с ней борется Курт, он сильнее меня, а машина даже не дрогнула от его ударов.

— Могущество системы не в гитлеровской партии и даже не в ее союзе с итальянскими фашистами, а в единстве всех угнетателей на земле! Их тысячи, сотни тысяч, миллионы!

— Ну, видите! Я ведь это же и имею в виду!

— Но этому союзу противостоят угнетенные всех стран, а их миллиарды и с ними огромная Россия, ее вооруженные силы, общая наша надежда и защита! Против одной силы стоит другая, еще большая сила!

— Вы хотите, чтобы я поехала в Россию?

— Нет. Чтобы вы помогли самой себе, Курту и миллионам угнетенных немцев очистить Германию от гитлеровцев. Слушайте. Фон Вернер занял в Хемнитце место Раушбергера, которого потом с повышением перевели в Дортмунд. Наблюдая за фон Вернером, я узнал, что Раушбергер в Дортмунде стал посредником между немецкими военными концернами, правительством и гитлеровской партией. В его руки непрерывно текут важнейшие сведения о вооружении Третьего рейха, о его подготовке к войне. Вот тут-то и возникает возможность очень больно ударить по гитлеровцам и сохранить свои слабые ручки целыми.

Белочки, наевшись досыта, давно убежали. Грета сидела прямо и смотрела на Сергея, нервно теребя бахрому своей перчатки. Сергей закурил. С террасы слышались взрывы смеха и музыки, где-то совсем близко со свистом катились с гор санки, но Грета ничего этого уже не видела и не слышала. Она с напряжением ждала.

— Раушбергер раньше был коммивояжером и представителем фирмы «Немецкие текстильные фабрики» в Риме. Он хорошо говорит по-итальянски и года два тому назад случайно познакомился с молодой римлянкой, синьориной Фьорэллой Мональди, дочерью полковника фашистской Милиции. Но что для фашистского полковника иностранный коммивояжер? Отец был против брака, пока гитлеровцы не захватили в Германии власть. Теперь положение изменилось. Германский оберштурмбанфюрер — желанный человек в итальянской фашистской семье, и полковник охотно выдал свою дочь замуж за Раушбергера.

— Мне очень трудно, учитель. Говорите скорее! Все до конца! Я должна убить Раушбергера?

— Нет, вы должны сделать то же, что сделала Фьорэлла Мональди, когда стала фрау Раушбергер. Раза два в месяц к ней приезжает из Рима отец, и дочь показывает ему из сейфа мужа самые ценные документы, касающиеся положения дел в Германии. Полковник останавливается в доме Раушбергера, и, когда хозяин уезжает на работу, ознакомление с документами происходит быстро и незаметно. Приезды в Дортмунд вызваны тем, что Италия разместила в Германии крупные военные заказы и полковник возит в Дортмунд весьма интересные итальянские документы: он является связным между итальянскими и немецкими фашистами.

— Муж знает о проделках Фьорэллы?

— Неизвестно. Думаю, что нет. По дороге к дочери и от нее полковник дважды в месяц останавливается на своей вилле и отдыхает там два-три дня.

— Всем троим угрожает страшная смерть в гестапо!

— Может быть. Но здесь гестапо нет.

— Что вы хотите этим сказать?!

Глаза ее широко раскрыты. Руки прижаты к груди.

— В Лугано вы остановитесь в отеле «Империал». Там каждый вечер во время своих приездов бывает в баре полковник. Владелец отеля — его старый друг. Вы познакомитесь с ним, потом подружитесь и станете бывать у него на вилле. Установите местоположение и тип сейфа, а также наиболее безопасные пути к кабинету полковника. Разведайте постановку охраны виллы. Раза три во что бы то ни стало задержите полковника в баре на время, когда можно будет проникнуть в кабинет, минуя охрану. Вот и все. После этого вы свободны.

— Что вы хотите сделать из меня?

— Бойца. Такого, как Курт и его друзья, Альдона и Ганс, с которыми вы уже знакомы. Человека, который поможет больно ударить по всем Ратке, Балле и фон Вернерам. Я помогу вам смыть следы пощечин с вашего лица.

Пауза.

— Альдона любит вас?

— Нет.

— Да. Мужчины черствы и не чувствуют ничего. Но я знаю, она любит вас больше мужа.

— На поле боя только бой и солдаты, которые сражаются. Я ничего не знаю и не хочу знать.

— Но теперь узнали.

Грета берет Сергея за куртку на груди и приближает его лицо к своему. Говорит вкрадчиво:

— Если Альдона любит вас, она согласится на все. Вот и пошлите ее к полковнику в жены!

Сергей покачал головой.

— Любовь, ревность или жалость в бою — только преступление. Альдона старше вас, она брюнетка и выглядит грубее. Полковнику понравитесь вы, Грета, а ошибиться в таком деле нельзя — это провал мести, поднятой до уровня возмездия. Нужны вы, только вы.

— Курт много говорил мне о мести тихими вечерами у матушки Луизы, и теперь говорите это вы. Я вам обоим верю. Но для меня главное не в общих словах. Что мне до хороших слов? Да, на моих щеках горят не отмщенные пощечины! Они жгут меня. Я первая из рода графов Равенбург-Ра-венау получила удары в лицо, и я же буду последней, потому что оскорбления с вашей помощью будут скоро смыты. Дайте руку! Я отвечаю: да!

— Плохо сказано, Грета! Дело не в личной обиде. Скажите: я помню о миллионах обиженных и за всех отвечаю: «Да!»

После раздумья Грета опять протягивает руку:

— Вы сказали смешные слова о миллионах обиженных. Что мне до них? Это трогает Курта — он рабочий и коммунист. Я не фанатичка и не сверхчеловек…

— Фанатики — слепые люди. Сверхчеловеков вербуют себе фашисты. Мы делаем ставку на другое.

— На что же?

— На убеждение в правоте своего дела.

Долгая пауза. Грета, выпрямившись, говорит торжественно:

— Благодарю вас за то, что получила смысл своего существования. Я знаю, для чего надо жить и за что умереть. Я хочу быть такой, как Альдона. Вы увидите, что со временем я стану такой. Дайте же руку, учитель!

Они обмениваются рукопожатием.

— Теперь просто товарищ! Ты входишь в нашу семью, где все связаны друг с другом на жизнь и на смерть!

Грета вдруг садится на скамью и плачет.

— Что с тобой?

Она улыбается сквозь слезы и только машет рукой.

— Не обращай внимания! Реву потому, что знаю: детство и юность кончились, с сегодняшнего дня я — взрослая женщина!

Тот же курорт. Грета и Сергей стоят на лыжах. Яркое солнце. На снегу вдалеке пестрые фигурки спортсменов и спортсменок.

Сергей:

— Запомни, Грета, у нас вся работа построена на коллективных началах: вместе думаем, вместе приводим в исполнение задуманное. Я сейчас расскажу тебе наш план, а ты, если пожелаешь, внесешь изменения или, лучше сказать, дополнения. Мы не любим героев-одиночек, хорошего от них не жди. Если ты вообразишь себя неотразимой красавицей и начнешь делать что-нибудь без предварительного совета с нами, то погубишь и себя, и нас. А главное — погубишь дело. Раз и навсегда запомни: ты — солдат в строю. И только. Теперь слушай наш план. Познакомиться с полковником естественнее всего на набережной. Сведет вас вместе беленький Коко — это самая ответственная роль в его жизни!

Ослепительно синяя вода. Внизу на наклонившемся стволе сидит молодая женщина с гитарой и поет итальянскую рыбачью песню. Ее муж на берегу возится с лодками. Вверху, на набережной, стоит статный мужчина лет сорока пяти в форме полковника итальянской фашистской милиции. Он раскинул руки точно для того, чтобы обнять синь неба и озера.

— Какое приволье! О, дио мио, какое приволье! Все забыть, только бы дышать и дышать этим воздухом!

На скамейке сидит полный цветущий мужчина в штатском. Полный лениво говорит:

— Слушай, Гаэтано, иди и переоденься. Что это ты разгуливаешь по нашей земле в своей фашистской форме? Это не положено! Вас здесь не все любят! Как мэр города я тебе это запрещаю!

— Я только что из Рима, Джованни! Позади пыль и чад города и бесконечных автострад, и вот теперь я… Он случайно замечает что-то слева.

— Я… и… Кто это?

— Какая-то немецкая графиня. Появилась тут дня два тому назад. Остановилась у меня в «Империале». Отдыхает после болезни. Ну я как хозяин отеля, конечно…

Слышен голос Греты:

— Коко! Коко!

Полковник ждет, молодцевато выпрямившись и закручивая кверху кончики черных усов.

В кадр вбегает шустрая крошечная собачка, похожая на белый пушок. Полковник ее подхватывает. Появляется Грета. Джованни раскланивается и со вздохом уходит.

— Негодная собачонка! Благодарю вас, синьор!

— Я счастлив, синьора! Разрешите с благодарностью поцеловать Коко в лобик?

Они смеются.

— За что?

— За возможность говорить с вами!

Он вытягивается и щелкает каблукам.

— Гаэтано Мональди, миланец, сердце которого уже покорено синим небом Лугано и белым маленьким Коко!

Грета называет себя. Со смехом:

— Этот маленький негодяй вам нравится?

— Я прошу вас, графиня, назначить меня пожизненно носителем Коко при вашей особе! Обязуюсь быть более дисциплинированным, чем он!

— Да? Вы умеете быть дисциплинированным, синьор?

— Надеюсь, ведь я — полковник Генерального штаба великого дуче!

Они беззаботно смеются.

— Мы можем пройти дальше, полковник?

Полковник берет под козырек и вытягивается.

— Я в форме, а это не разрешается. Могу ли я пригласить вас к завтраку в «Империале»? Буду в баре ровно в час!

Альдона, Ганс и Сергей. Заросли олеандров над озером. Альдона с насмешливой улыбкой, взволнованно:

— Очарован — это мало, он захвачен в плен!

Ганс, нюхая цветы, спокойно:

— Влюблен, как кошка!

Сергей радостно:

— Наконец-то! Сейчас же сообщу Иштвану!

Помещение вокзала. Мимо снуют люди, носильщики, продавцы бутербродов и кофе. Два пассажира одновременно с разных сторон подходят к какому-то длинному объявлению и углубляются в чтение. Это Степан и Иштван, они переговариваются шепотом.

Иштван:

— План перевыполнен. Полковник женился на Грете!

— Тем лучше. Она станет хозяйкой виллы!

— Да, ее жизнь устроена. Для нас положение осложнилось, Грета — хозяйка в дни, когда полковника и документов на вилле нет, а когда полковник там, она задерживает его дома, вместо того чтобы отвлекать в «Империал».

— Да… Черт возьми… Говорят про подростков «опасный возраст». Парадокс! Опасный возраст начинается с первым седым волосом: девчонка в месяц скрутила полковника и разведчика! Нет ли здесь чего-нибудь подозрительного?

— Нет. Помимо увлечения пожилого мужчины хорошенькой девчонкой, здесь понятный расчет: для него выгодно жениться на немке да еще на графине, даже обедневшей. Это повышает его престиж в Риме и Дортмунде.

— Тогда, может быть, теперь можно обойтись без вторжения Сергея на виллу?

— Нет. Грета беспомощна, она завалит дело. Единственная польза от брака в том, что она досконально ознакомилась с сейфом и поможет Сергею быстро овладеть техникой его открывания и закрывания.

— Как все произошло?

— В течение месяца. Регистрировались они в Лугано, очень скромно, ведь Грета — протестантка. Друг полковника — Джованни Руффо, самый богатый человек в Лугано, мэр и владелец лучшего отеля — закатил новобрачным великолепный обед. Две недели они пробыли в Милане и Риме. Муж знакомил молодую жену со своими родственниками. Сейчас оба в Лугано, Грета привыкает к новому дому.

— Слуги?

— Отставной итальянский капрал Пьетро Феррато и его жена Мария. Разреши Сергею лично осмотреть дом?

— Разрешаю. Но только в порядке первого осмотра. Фотографирование начните потом, после того как будут разработаны все подробности плана операции. Когда вы наметили начало работы?

— Завтра утром, в воскресенье, полковник и прислуга отправляются в церковь. Грета как протестантка останется дома. После мессы слуги плетутся домой первыми и ожидают у калитки, чтобы второй раз сказать хозяину «доброе утро». А тот сначала забегает в «Империал» на стаканчик виски и возвращается домой почти в одно время со слугами. Грета должна встретить мужа на крыльце — это уже стало традицией. У Сергея всего один час. Вилла хорошо охраняется. Два полицейских ровно в полночь занимают посты на набережной позади виллы, до этого городок не спит. Час утром, когда католик обязан быть в церкви, и час вечером, когда полковник частенько бывает в баре у своего приятеля, — вот две щели, в которые должен пролезть Сергей в дни, когда сам полковник бывает в Лугано.

— Но ведь в Дортмунде дело у полковника идет легче?

— Еще бы. Там он работает не спеша в доме, в котором во время приезда живет. Временем он не связан: Раушбергера целый день дома не бывает. Поручить дело Грете — это значит обеспечить нам провал. Нет, пусть уж за это возьмется Сергей!

Крыльцо виллы. Супруги в белом. Целуются на прощание.

— Голубки, голубки, — умиленно шепчут с улыбкой Пьетро и Мария. Они ожидают у калитки сада.

Щеголеватый полковник военным шагом подходит к калитке, небрежно касается одним пальцем шляпы и проходит на улицу. Слуги низко кланяются и следуют за хозяином.

Пышная зелень в саду. Пальмы, цветы.

Грета долго смотрит вслед мужу, потом вздыхает и входит в дом.

Розовые цветы магнолии с дрожащими на них капельками росы. Позади — лазурь озера и сверкающая белизна снежных гор.

Густые и высокие кусты на пригорке над виллой полковника. За ними закрытая машина Сергея.

Салон машины. Сергей, Ганс и Альдона. Сергей делает последнюю проверку.

— Пистолеты?

— Не подведут.

— Глушители в порядке?

— Да.

— Покажите.

Сергей проверяет оружие.

— Фальшивые номера поставлены? Не забудь опустить стекло перед стрельбой, Ганс! Ты останешься в машине, Альдонка, на тебе крыльцо, а Ганс из кустов прикроет меня в случае бегства через заднюю калитку. Поняли, ребята?

— Сергей, у меня сегодня болят ноги. Ну, понимаешь, эдски болят косточки на больших пальцах. Боюсь не попаду на педали или нажму слабо, а ведь счет времени в случае провала пойдет на мгновения!

— Ну ладно, пусть за баранку садится Ганс! А стреляешь ты, Альдонушка, прямо геройски!

Ганс недоволен.

— Да ведь ты, Сергей, если побежишь, то через заднюю калитку? Значит, я, вроде, остаюсь не у дел, а? Эх, уж эти мне еврейские ноги! Вечно Апьдону выручают!

— Причем здесь еврейские ноги? Ты гордись, немецкая балда, что у тебя жена героиня — слыхал, что Сергей про меня сказал?

— Ладно, ладно! В следующий раз я ему скажу, что у меня расстройство желудка, и пойду в кусты.

— Нахал, вот уж нахал! Скажи ему, Сергей!

— Не спорьте, не время.

Смотрят на часы.

— Осталось три минуты. Приготовиться! По местам! Если кто-нибудь из слуг или сам хозяин возвратится раньше времени, не прозевай, Альдонушка, дай знак Гансику.

Альдона, хромая, уходит. Она одета в зеленое пестрое платье. Ганс со вздохом кладет пистолет рядом с собой и закуривает.

— Если услышишь выстрел внутри, значит я завалился, и ты убирайся с Апьдоной к выбранному месту в горах. В случае необходимости мне смываться до срока — гудок!

Смотрит на часы.

— Сейчас Грета даст сигнал из окна. Сигнал!! Внимание! Я пошел!

Сергей выскакивает из машины.

Альдона в кустах смотрит на часы. Шепчет:

— Пять минут.

Ганс нервно играет пистолетом.

— Полчаса! Скоро конец операции!

Лицо Апьдоны в окне.

— Сорок пять минут. Включи мотор, Гансик!

Взволнованное лицо Апьдоны.

— Слуги возвращаются! Гудок! Скорей!

Ганс хватает пистолет, дает короткий гудок и смотрит на часы.

— Сорок восемь минут! Черт знает что! Неужели провал?! Альдонка, на место! Прикрывай калитку!

Большой хорошо, но несколько старомодно, обставленный кабинет полковника. Прямо — стена, в которой две двери — одна широкая и высокая посредине, другая маленькая и незаметная, оклеенная обоями, справа, у боковой стены. Справа вдоль стены до самого потолка — застекленный книжный шкаф, в который с ближнего к зрителю конца вделаны шкафчик-бар и сейф, оба закрытые деревянными дверцами. Со стороны зрителя виден край большого письменного стола, освещаемого светом из большого окна, зрителю невидимого. Слева у задней стены в углу — торшер и кресла. В этой левой боковой стене — большие окна, прикрытые легкими гардинами. На полу ковер. Средняя дверь открывается, в нее вбегает Грета в длинном утреннем домашнем кружевном платье. Она волнуется, комкает в руках платочек. Останавливается перед маленькой дверью, которая осторожно приоткрывается. В кабинет боком осторожно входит Сергей.

— Привет, Сергей!

— Привет, Грета!

Мгновение они колеблются. Потом торопливо обнимаются.

— У нас час времени?

Грета смотрит на часы.

— Теперь меньше минут на десять-пятнадцать.

— Гаэтано так точен?

— Как часы! Как наш немецкий профессор!

— Быстро покажи все комнаты!

Грета открывает большую дверь и оставляет ее открытой. Позади — коридор. Они быстро проходят по коридору, удаляясь от зрителя. Голос Греты делается глуше. Она скороговоркой вполголоса:

— Впереди входная дверь с парадного крыльца. Оттуда скоро войдет Гаэтано, я должна его встретить на крыльце. Здесь, слева, его спальная комната. Под подушкой у него пистолет. Рядом на тумбочке сигнальный звонок в полицию. Дальше моя комната, справа — столовая, прихожая, где раздеваются гости, оттуда, видишь, дверь в ванную. Из столовой дверь в кухню. В окна столовой видны: слева домик прислуги, гараж и дорожка к ним, а справа, между высокими кустами, дорожка из кабинета к гаражу, к задним воротам и железной калитке. Она почти никогда не запирается, вот тебе Два ключа от двери кабинета и железной калитки. В случае бегства постарайся запереть за собой оба замка — это задержит Гаэтано. Это важно! Ну, вернемся в кабинет. В начале работы не забудь выдернуть из розетки штепсель телефона, а потом его вставить. На столе второй звонок тревоги в полицию. Вот он. Вот сейф. Я открываю деревянную дверцу. Смотри: вот три круга. Для того чтобы открыть сейф, нужно набрать цифры 5834, 6001 и 1904. Положи эту бумажку в карман — на ней эти цифры. Вот ключ, попробуй открыть.

Сергей по бумажке устанавливает круги и открывает сейф.

— Прекрасно.

— При закрывании не забудь поставить круг в исходное положение!

— Ладно! Что за бумаги в сейфе?

— Не знаю. Их вчера вечером привез Гаэтано.

Сергей в черных перчатках. Он ловко и осторожно берет верхушку стопки. Его движения профессиональны, он похож на фокусника или хирурга. Просмотрев два-три документа, он быстро скользит к столу, становится к зрителю спиной, снимает с плеча кожаный футляр, устанавливает аппарат с осветителем, прикрывает их бархатной тканью и начинает фотографировать.

— Что ты? Зачем? Времени мало!

— Не могу — такие документы нельзя выпускать из рук!

— Но ты же сказал, что придешь только для первого знакомства?

— Не могу! Надо прихватить что успею.

Грета нервничает, поминутно смотрит на часы. Воцаряется напряженная тишина. Становится слышным чириканье птиц и быстрое щелканье аппарата:

Клик! Клик! Клик!

Стопка несфотографированных материалов тает, стопка обработанных растет.

— Осталось пятнадцать минут! Сергей, прошу тебя!

Клик! Клик! Клик!

— Сергей, умоляю!

Далекий короткий гудок. Сергей отрывается от работы.

— Что это?

— Они возвращаются!

Грета в отчаянии.

— Мы пропали! Я говорила…

Портал небольшого собора. Полковник выходит, смотрит на часы, на солнце, на голубей, клюющих зерна перед собором, и бодрым шагом военного отправляется домой.

Сергей плавными, но точными и быстрыми движениями складывает все стопки в одну и аккуратно укладывает ее на место. Складывает аппарат. Закрывает дверцу сейфа и хочет поставить круги в исходное положение, но входная дверь в глубине коридора открывается. Входят слуги. Грета в отчаянии. Мария проходит в столовую и идет дальше в кухню, а ее муж Пьетро тихонько идет к открытой двери кабинета. Грета подходит к цветам на столике у торшера, Сергей, спрятавшись в коридорчике, дверь в который открыта, вынимает пистолет, а рукавом левой руки вытирает с лица пот.

Пьетро:

— Простите, мадонна. Вчера Мария забыла спросить, как синьора пожелает кушать мясо: под немецким соусом, мучным и пресным, или под нашим, итальянским?

Грета едва владеет собой.

— Э-э-э… Я-я…

Бар отеля «Империал». У стойки Гаэтано и Джованни. Они опрокидывают по стаканчику.

— Чао, Джованни!

— Ну подожди еще минутку!

— Нельзя, супруга ждет и волнуется. Опоздаю на минуту — она оскорбится!

— Ох, уж эти мне молодожены! Ну ладно, привет синьоре Маргарите! Чао!

— Синьора, итальянский соус — это не немецкая болтушка из муки, пусть синьора меня извинит, это чудо-соус: томаты тушатся с черносливом в вине и уже на столе в соус добавляют щепотку тертого пармезана!

Пьетро складывает три пальца и, улыбаясь, с шутливосладострастным видом их целует.

— Стуффато ди манцо алла лугарнезе!

Грета бессильно опускается в кресло. Сергей рукавом руки с пистолетом опять вытирает пот, потом смотрит на часы.

Полковник ускоренным шагом спешит домой. Пригорок. Кусты. Слева неясно виден автомобиль. Справа в кустах Альдона.

— Да, это лучше, милый Пьетро! Идите!

— Благодарю, синьора!

Слуга щелкает по-военному каблуками и уходит, закрыв за собой дверь. Сергей, как тигр, прыгает к сейфу.

Калитка. Полковник берется за ручку. Проходящий мимо сухощавый старик останавливается и почтительно приподнимает шляпу.

— Доброе утро, синьор полковник!

— Доброе утро, синьор адвокат! Извините, мне некогда.

Полковник хочет войти, он видит, что на крыльце нет жены и хмурится.

— Синьор полковник, одно слово.

— Я очень спешу, синьор адвокат!

— А у меня важное для вас дело!

Полковник смотрит на часы и на крыльцо. Пожимает плечами. Приоткрывает калитку.

— У меня есть сведения, что банк откажет вам в ссуде, синьор полковник!

Полковник поражен. Он закрывает калитку и берет адвоката за плечо. На крыльце появляется Грета.

— Банк полагает, что для покупки или строительства большой виллы поручительства синьора Руффо маловато. Желательно еще и письмо из Рима.

— A-а, ну письмо будет! В какой форме вы его себе представляете, синьор адвокат?

— Вас ожидает синьора Мональди. Разрешите зайти через час?

— Прошу!

Полковник широко распахивает калитку и входит. На крыльце Грета уже раскрывает ему объятия.

— Ну, знаешь ли, Сергей, это свинство! Просто хамство какое-то!

Альдона возмущенно сверкает глазами. Молчаливый Ганс смотрит в сторону и платком вытирает потное лицо.

Все трое в машине, которая плавно поворачивает на набережную. Альдона прячет оружие под сиденье.

— Так бессовестно играть на нервах — это просто черт знает что такое! Ты не уважаешь людей, которые тебя любят!

Сергей на заднем сиденье. Шляпа у него помята, из-под нее торчат слипшиеся волосы. Лицо лоснится. Глаза закрыты. На губах блаженная улыбка.

— Апьдонка, если бы ты знала, какие документы у меня на пленке! В Центре будут слюнки глотать!

— Какие документы?! Ты имел разрешение только на первый осмотр дома!

— Не удержался! Уж больно хороши — прочел и не удержался.

Альдона хмурит брови.

— Плохо, товарищ начальник! Очень плохо! А еще любите читать нам лекции о дисциплине.

— Альдонушка!

— Плохо! Не ожидала! Безобразие!

Заросли цветущего олеандра. Сергей и Иштван встречаются в кустах.

— Привет, Сергей. Ну как?

— Привет, Иштван. Дом осмотрел. Он очень удобен для работы. Но снимать придется вечером, когда Гаэтано уходит в бар к приятелю, а полицейские еще не на посту. Это бывает не каждый день, и время отлучки всегда разное. В этом и кроется риск.

— Иди на риск. Ничего не поделаешь, такое время!

— Ладно. А теперь получи пленку.

— Какую?

— Я не удержался и снял кое-что.

Иштван вынимает папиросу изо рта и швыряет ее прочь.

— Чекист работает так же точно, как отрегулированная машина. Отсебятина — путь к провалу. Она удесятеряет риск. Нет, брат, не ожидал от тебя. Давай фильмы. Ого, четыре? Успел накрутить больше сотни! Молодец! То есть, я хочу сказать, очень плохо! Не ожидал от тебя, Сергей!

Улица в центре небольшого городка. Много прохожих и автомобилей. Нижние этажи — только торговые предприятия: витрины и вывески, среди них, ничем не отличаясь от других, небольшая аптека и аптекарский магазин — две витрины, между ними входная дверь, над ними вывеска: «Apotheke — Drogerie».

Внутренний вид аптекарского магазина. Задняя стена — шкафы со множеством банок, пузырьков и коробочек. Рекламные плакаты. Стойка с лекарствами. Перед стойкой шесть покупателей. За стойкой владелец магазина и его жена. Оба в белых халатах и шапочках. Когда четыре покупателя выходят, то двое — высокий и плотный — быстро ныряют за стойку и в дверь, ведущую во внутренние комнаты.

Расфасовочное и рецептурное отделение. Столы, плитки с колбами и белыми сосудами, весы. Большая мойка. Плотный и высокий моют руки и быстро скользят дальше.

Гостиная квартиры аптекаря. Не столе все приготовлено для чая. Вошедшие садятся за стол.

— Ты его выругал, надеюсь, Иштван?

— Да.

— Как следует?

— Протер с песком!

— Правильно. Нарушение указаний — преступление. Но молодец парень. Ничего не скажешь, оперативно сработал. Далеко пойдет…

— Если не…

Иштван делает выразительный жест.

— Да.

Входит жена аптекаря, говорит:

— Здравствуйте, товарищи! — жмет обоим руки и разливает чай.

— Кстати, Иштван, пошли Сергея на день в Амстердам. Работа с полковником входит в опасную фазу. Все может случиться. Ты меня понимаешь? Сергей может выбыть из строя, и его место в фирме временно должен занять ты. Пусть он подготовит твой приезд!

Торопливо входит аптекарь.

— Я на минутку, товарищи! Забежал пожать всем руки: нельзя же так… Мы же все люди…

Степан и Иштван крепко жмут старику руку.

— А магазин? Смотрите не…

— Минуточку. Вы заметили в расфасовочной стулья, ведра в углу и зонды? Ведь фармацевт — я, а моя Кэтль — медицинская сестра и лаборантка. Теперь она берет кровь, желудочный сок и мочу на анализ: если, не дай бог, полиция заметит, что кто-то заходит за стойку и остается у меня на полчаса, то будет разумное объяснение!

Он счастливо улыбается.

— Ловко? Это мы придумали, Кэтль и я!

Новые улыбки и рукопожатия.

— Кэтль, запиши посетителей в журнал и получи деньги!

Все смеются. В магазине хлопает входная дверь с колокольчиком.

— Бегу! До счастливого свидания, товарищи.

Солидная дверь в огромном деловом доме. На двери медная доска с надписью: «SA RISEL EXPORT & IMPORT».

С сигарами в зубах Сергей и герр Капельдудкер сидят в глубоких кожаных креслах. Через открытую дверь слышится дробь пишущей машинки, видны занятые делом молодой человек и девушка.

— Хе, герр Люкс, вы не поверите, когда я вам скажу: старый герр Капельдудкер вступил в боевую организацию и уже борется с проклятыми гитлеровцами!

Сергей неприятно поражен.

— Вот это мне совсем не нужно, герр Капельдудкер! Я человек мирный, политикой не занимаюсь и вовсе не хочу, чтобы нашу фирму полиция взяла под наблюдение как антигитлеровское гнездо. Мне нужны деньги и только деньги. Ну рассказывайте скорее, что вы тут натворили!

Герр Капельдудкер самодовольно улыбается. Он не спешит с ответом и, видимо, смакует эти минуты.

— Сурочка Френкель, идите себе сюда!

Входит прехорошенькая рыжеватая девушка и скромно останавливается у двери.

— Смотрите, герр Люкс! Вы ничего не замечаете?

— Гм… Нет.

— Хорошенькая?

— Очень.

— Так вы слушайте дальше. Сурочка, вы можете уходить. Сюда из Берлина прибыл штурмфюрер Зигфрид Лёльке с заданием переписать всех евреев, сбежавших сюда из Германии. Мы заочно приговорены к смерти. Лёльке начал втираться в нашу среду. Заявил, что женат на еврейке, она уже будто бы посажена в лагерь, что он сам наполовину коммунист, наполовину сионист. Но Амстердам город не очень большой, и уже через неделю связь герра Лёльке с гитлеровским консульством была установлена. Вы меня поняли, герр Люкс? Тогда наша организация решила действовать!

Улыбаясь, герр Капельдудкер блаженно закрыл глаза и пустил облако дыма.

— Вы застрелили этого мерзавца? Черт знает что! Я требую…

— Хе, зачем стрелять? Сурочка Френкель, очень честная еврейская девушка, заманила герра Лёльке в бар, а хозяин бара, герр Френкель, папа Сурочки, совершенно бесплатно напоил герра Лёльке до бесчувствия. Потом Сурочка затащила совсем пьяного штурмфюрера в одно частное заведение, которое я вам не назову. Сурочка принесла в номер еще бутылку шнапса и влила его в рот этому коммунисту и сионисту. Когда Сурочка стала медленно раздеваться, то герр Лёльке уже смертельно спал. Вот тогда настала минута мщения!

— Не тяните, repp Капельдудкер! Вы его задушили?

— Чтобы он задушился сам, герр Люкс! Сурочка оделась и вышла, а в комнату вошел очень уважаемый у нас раввин реб Пинкус Шмохес. Я спрашиваю: что делали в одной комнате молодой штурмфюрер и старый раввин? Так они приятно провели время: штурмфюрер спал, а раввин сделал ему обрезание! Одно мгновение, когда было больно, штурмфюрер заворочался на постели и пробурчал «Гайль Гитлер!», но опять заснул, а реб Шмохес поставил ему в паспорте на первой странице, как раз под германским орлом и свастикой, штамп: «Обрезан по иудейскому обряду»!

Герр Капельдудкер залился счастливым смехом.

— Что вы думаете, герр Люкс? Все наши евреи имели веселые дни! И теперь мы вспоминаем и смеемся. Что делать, теперь такое время! Жизнь — это борьба, герр Люкс!

— Но не такая. В этой истории главное то, что вы тронулись с места. Скоро нащупаете правильный путь. Как вы из-за такого пустяка поставили под угрозу фирму, себя и нас?

Сдерживая смех, Сергей делает недовольное лицо.

— Объявляю вам строгий выговор, герр Капельдудкер, предупреждаю, чтобы больше этого не повторялось. Я вас потом научу, как надо мстить. А пока займемся делом: времени у меня мало.

Поздний вечер. Машина Сергея. Почти темно — чуть светят далекие фонари и луна. Нервный шепот Альдоны:

— Сергей, ты надел тапочки и перчатки?

— Все на месте.

Спокойный голос Ганса:

— Камфарой смазал?

— Все в порядке!

Голос Ганса:

— Не приведи нам сюда полицейского.

Невеселый смех. Голос Сергея:

— Приготовиться! Оружие?

— В руках.

— Глушители?

— Надеты.

Голос Ганса:

— Ни пуха, ни пера!

Голос Сергея:

— Ладно. Сигнал! Внимание! В случае чего стреляться под подбородок!

Два голоса:

— Вечные напоминания… Знаем сами…

Сергей выскальзывает вон. За ним Альдона с пистолетом в руке. Громкий шепот Альдоны в темноту:

— Сергей, береги себя!

Кабинет Гаэтано. Темно, только полосы неяркого лунного света протянулись из окон на ковер. Две темные фигуры: посветлее — Греты, потемнее — Сергея. Он весь в черном, чтобы скорее и легче скрыться в темноте.

— Здравствуй, дорогая наша птичка в клетке.

— Здравствуй, Сергей! Почему ты говоришь «наша»? Хоть раз ошибись и скажи «моя».

Он молчит. Открывая сейф, быстро целует ей руки.

— Ну, наконец-то!

Сергей быстро устанавливает штатив и аппарат, покрывает их бархатом и начинает работать.

Клик! Клик! Клик!

Между складками бархата щель, и каждый раз при вспышке вспыхивает белая черточка.

— Что ты?

— Поправляю бархат.

— A-а. Спасибо.

Клик! Клик! Клик!

— Проклятое кликанье! Этот звук действует мне на нервы!

— А мне?! Оно снится по ночам.

Грета смотрит в окно. Лучи света в окнах едва видны и заметно изменили направление. Движение на улицах становится глуше.

— Луна заходит, скоро полицейские займут свои места. Пора заканчивать.

— Знаю.

Клик! Клик! Клик!

— Ты опять тянешь, как в первый раз.

— Ты знаешь, я здесь предпоследний раз!

— Удивительно, ты это помнишь? Как мало в тебе человеческого. Сергей, ты — машина. Чекист.

— Вот когда-нибудь поедем вместе в Москву, тогда узнаешь, какой я. Там я дома. Свободен! Понимаешь, Грета? Свободен! Чекист — самый человечный из людей.

Она смотрит в окно.

— Скорее, вспышка из машины! Гаэтано возвращается! Ну, заканчивай!

Сергей быстро убирает документы в сейф, складывает аппарат.

— Ой, вторая вспышка. Он у ворот! Запирай же!

— Дверца не закрывается!

— Скорей же, бога ради!

— Что такое? Не понимаю!

Сергей возится с дверцей сейфа.

— Какая-то веревочка высунулась! Все в порядке! Исчезаю!

Грета зажигает свет в коридоре. Закрывается маленькая дверь кабинета и одновременно отворяется наружная дверь. Исчезает Сергей, и появляется Гаэтано. Грета медленно идет по освещенному коридору навстречу мужу, снимает с него шляпу и вводит в спальню. Зажигает там свет и тушит его в коридоре.

Воцаряются тишина и мрак. Издали слышатся смех и голоса Гаэтано и Греты.

Машина мчится по улице. Снопы света уличных фонарей скользят по потному лицу Сергея. Ганс у руля. Спокойно говорит:

— Ну как?

Сергей устало:

— Едва не засыпался.

Альдона тревожно и быстро:

— В чем дело?

Сергей не сразу:

— Какой-то шнурочек из сейфа свесился наружу… Створки точно притерты… Не мог закрыть…

Ганс спокойно:

— Я уже решил оставить машину Альдоне и бежать на помощь.

— Через заднюю калитку?

— Да.

— Правильно. Ну ничего. Обошлось!

— На этот раз.

— Да. На этот.

Молчание. Они выезжают за город. Автомобиль набирает скорость. Свист ветра и воздуха. Полная темнота. Ганс включает фары.

Голос Альдоны:

— Ты очень боишься, Сергей?

— Во время операции — нет. Некогда. Я работаю. Потом, на следующий день, на меня находит страх. Утром после такой ночи проснусь и страшно.

— Тяжелая работа.

— Да. Меня изнуряет кликанье аппарата. А у вас что всего хуже?

— Все. Страх за тебя, Сергей. Кажется, было бы легче лезть в дом с тобой вместе. Ждать вдали с пистолетом в руке и не знать, что с тобой делается, — это ужасно!

Сергей устало:

— Включи радиоприемник, Альдонка. Это дает нам силы выносить все это.

Музыкальная передача из Москвы.

Комната аптекаря. Сидят в креслах Иштван и Сергей.

— Ну как Грета?

— Держится. Пока…

— Боится?

— А как ты думаешь, Иштван?! Еще год на государственную работу, и я — врач! Еще одна специальность!

— Трудно при наших условиях учиться?

— Еще бы! Я мечтаю о минуте, когда перед отъездом в Москву прокрадусь на берег какого-нибудь озера и швырну пистолет в воду! Вот будет славно. В Москве мы заживем неплохо, будем вспоминать и смеяться над этими каторжными годами.

— Я, Сергей, хотел бы быть лингвистом. Сидел бы себе с книгами и работал! Хорошо!

Иштван хохочет.

Лето. Советские дети собирают ромашки и васильки на лугу под березками. Рожь. Простор. Серебристо-голубой цвет. Незатейливая и бесконечно родная картина. Родина.

Горная тропинка. Чужой приторно-красивый пейзаж. Снег, луга, цветы, коровы, толпы иностранных туристов. Затерявшись среди них, идут два туриста, обвешанные биноклями, фотоаппаратами и флягами. У них в руках палки, на носу черные очки. Это Степан и Иштван.

Степан:

— Сегодня твоя тройка, Иштван, идет на последнюю операцию с полковником. Центр считает, что Гаэтано скомпрометирован достаточно, пора перестать рисковать и переходить к мирному сотрудничеству. Грета пусть предупредит, что к ней приедет двоюродный брат. Перед вашим отъездом Грета подготовит торжественный ужин. Вы с Лёвушкой за столом покажите полковнику фотографии его документов и объясните, что вы — агенты японской разведки и вербуете его для работы на Токио. Если почувствуете, что выгоднее сослаться на советскую разведку, то используйте этот вариант, на месте вам будет виднее. В дальнейшем материалы станет получать Лёва или кто-нибудь из его эксплуатационной бригады, скажем, Петр. А твоя бригада, Иш-тван, получит новое назначение. Пусть сегодня Сергей договорится с Гретой о секретном свидании за городом и там подготовит с ней передачу.

— Как быть с Гретой?

— Свою судьбу пусть она решит сама: хочет покоя и довольства — пусть живет с полковником. Откажется от спокойного житья, значит, наш пример ее кое-чему научил. Кадры нам нужны.

— Понятно. Когда будет почта? Мы два месяца сидим без писем из дома!

— Писем нет. Надо ждать. Я сам волнуюсь: дома у меня заболел сын!

Ночь. Идет дождь. Машина Сергея.

— Раз Гаэтано дома, не в «Империале», то как же ты пойдешь, Сергей?

— Надо. Это — последняя вылазка.

— Но…

— Без «но», Альдона. Осталось три минуты. Мой пистолет. Все. Теперь вы. Пистолеты?

— Все в порядке.

— Ганс, прикрой меня по второй схеме.

— Есть прикрыть по второй схеме.

— Сигнал! Внимание!

Две темные фигуры выходят из машины.

Темный коридорчик в доме полковника.

— Здравствуй, птичка!

— Здравствуй! Тише! Ко мне нельзя, Гаэтано дома!

— Знаю. Что он делает?

— Выпил за ужином и спит.

— Прекрасно. Впусти меня.

— Нельзя. Он услышит. Умоляю, будь разумным!

— Иди вперед, Грета.

Кабинет. Мрак. Чуть синеют окна. Сквозь щель в бархате вспыхивает тонкая полосочка света. Две темные фигуры.

— Скоро?

— Осталось минут на десять. Больше здесь ты меня не увидишь.

— Господи… Я умираю от страха…

Клик! Клик! Клик!

Вдруг в коридоре хлопает дверь спальни и распахивается дверь кабинета. Входит одетый в щегольскую пижаму полковник, останавливается в дверях, зажигает свет, закидывает руки на глаза и сладко потягивается. Видны только его белые зубы и черные закрученные кверху усы.

— Ох, и сладко же я заснул, моя куколка! А-а-х!

Он все еще потягивается и ничего не видит. Перед ним стоит Сергей с маской на лице и с пистолетом в руке. Грета прислонилась спиной к стене, в руках у нее дрожит зачем-то взятый со стола газетный лист. Полковник опускает руки, делает шаг вперед и вдруг замечает все. Видит открытый сейф, кипу документов и фотоаппарат.

— Руки вверх! Входите и ложитесь на пол!

— А-а-а… — левой рукой Гаэтано хватается за сердце, а правой за горло. Дергается. Хрипит. Медленно и шатаясь движется вперед. Вдруг молниеносным прыжком в бок летит к боковой двери, распахивает ее и с налета натыкается головой в грудь Ганса, который в правой руке держит пистолет, а левой сильно толкает полковника обратно в кабинет. У Ганса на лице тоже маска. Полковник поражен.

— Немцы!!!

Он отступает к середине комнаты, поворачивает голову то к Сергею, то к Гансу. Люди в черном стоят неподвижно.

— Ничего не понимаю! Что это?!

И вдруг, поняв, что он погиб, в ярости кричит:

— Пррроклятье!

— Ложитесь лицом вниз! Ну, быстро! — командует Сергей.

— Пошли к черту! — отвечает полковник, падает в кресло, роняет голову на руки и застывает в позе злобного отчаяния.

Тишина. Ганс в дверях стоит как изваяние. Грета трепе-Фот с нелепой газетой в руке, потом, по кивку Сергея, запиРает дверь в коридор на ключ и кладет его на стол. Задергивает занавески на окнах. Полковник временами трясет головой и сквозь пальцы тихонько шепчет:

— Погиб… Погиб… Конец…

Задумывается.

Сергей выходит из-за стола и мягко говорит:

— Вы напрасно волнуетесь, синьор полковник! Ваше дело далеко не потеряно: все может остаться так, как было, за исключением вашего заработка, он станет больше!

Полковник вяло поднимает голову:

— Что? Как вы сказали? — он трет лоб.

— Мы — не немцы. Я — представитель японской разведки. А японцы молчат и хорошо платят. Будем работать вместе! Договорились?

Лицо полковника отражает вихрь мыслей — надежду, радость, отчаяние.

— Не верю! Вы испытываете мою верность? Сволочи!

Он роняет голову на руки и судорожно рыдает.

— Ни одному слову не верю! Слишком хорошо вас, немцев, знаю…

И вдруг принимает решение. Опускает руки, закуривает. Резко кричит Сергею:

— Чин?

— Что? Не понимаю!

— Воинское звание, черт побери! Надеюсь, что говорю с офицером?

— Я — подполковник.

Гаэтано Мональди несколько раз глубоко затягивается и швыряет на ковер тлеющую сигарету.

— Синьор подполковник, я признаю себя побежденным. Опустите пистолет. Он уже не нужен. Я погиб. Я не верю ни одному вашему слову.

Горький смех.

— Ну да, и вы не немецкая графиня, а японка, ха-ха! Проклятье! Сейчас, женщина, накиньте на себя меховое манто. Как есть, в манто и белье, садитесь в свою машину и уезжайте освежиться после бурной сцены ревности со стороны пьяного мужа. Вернетесь часа через два-три. Я приведу кабинет в порядок, оденусь… Возьму бутыль виски и стакан, и в своей машине уеду в горы. Знаю недалеко очень крутое место… Выпью бутылку… Когда почувствую, что алкоголь проник в мозг, спущу машину и себя под откос. Вскрытие покажет, что всему виной не самоубийство, а нетрезвое состояние.

Полковник снова уронил голову на руки и застыл в позе примирения с судьбой: он как будто бы осел в кресле, ушел в него.

Грета вышла, в кабинет донесся звук мотора. Не поднимая головы полковник слабым голосом сказал:

— Женщина убралась. Теперь ваша очередь, господин подполковник, чтоб вас черти взяли!

Тихо. Полковник расплылся в кресле, Сергей не спеша собирает свои вещи.

Ночь. Дождь. Из машины выходит Грета в меховом манто. Громкий шепот:

— Альдона?

Из темноты ответный шепот:

— Грета?

— Да.

— Что случилось? '

— Что-то ужасное! Провал!!

— Как Ганс и Сергей?!

— Оба живы! Гаэтано приказал мне удалиться на два часа! Они его убьют?

— Нет. Поезжай по дороге в горы и остановись за мостом. Жди нас.

— Они…

— Выполняй распоряжение, Орленок!

— Но…

— Не разговаривай. Живо к мосту!

Кабинет полковника. Он сидит в кресле, зажав голову в руках. Две черные фигуры терпеливо ждут. Тишина.

— Вдвое? — вдруг резко бросает полковник сквозь пальцы рук.

— Что вдвое? — настораживается Сергей.

— Мои доходы должны возрасти ровно вдвое?

— Вот вы о чем… Наконец-то…

Сергей делает успокаивающий жест Гансу.

— Господин лейтенант, заприте дверь на ключ и положите его в свой карман. Вот так. Теперь станьте за спиной господина полковника и займитесь его затылком. Ганс приставляет ствол пистолета к затылку Гаэтано. Тот вздрагивает, съеживается и опускает руки с лица.

— Я же сказал, что сдаюсь! Что вам от меня надо? Два пистолета против одного безоружного. Сила на вашей стороне, господа!

Сергей вынимает из кожаной сумки круглые кассеты.

— Наша сила не в пистолетах, господин полковник. Смотрите — видите эти кассеты с лентами пленок? Тут ваши документы. Вы в наших руках не потому, что здесь нас двое и мы с оружием, а вы один и без оружия, а потому, что в Токио лежат сотни таких вот снимков. Сотни! Вы связаны ими по рукам и ногам.

Неожиданно полковник вскакивает и бросается к Сергею с протянутыми в отчаянии руками. Ганс вскидывает пистолет:

— Я жить хочу! Жить! Мне сорок два года! Я полон сил. Не хочу умирать, слышите?! Мое тело требует жизни! Я не могу покончить с собой! Не могу…

Он падает в кресло. На его лице — отчаяние.

Сергей делает знак рукой.

— Успокойтесь, господин полковник, и давайте без драмы поговорим всерьез, — он делает паузу для того, чтобы полковник пришел в себя. — Вот вы сказали, что хотите жить. Правильно! Все живое хочет жить, и за такое желание вас никто не упрекает. Но как жить, господин полковник?! На каком уровне?! Я отвечаю: уж если жить, то жить хорошо! А что для этого нужно? Ответ: деньги и еще раз деньги! Мы пришли сюда именно для того, чтобы предложить вам больше денег. Мы обеспечим вам не просто жизнь, а жизнь в свое удовольствие.

Пауза. Сергей:

— Как идут дела с новой виллой?

— А? Что? Виллой? Фундамент выведен, но…

— Но не хватает денег. Сколько процентов требует банк? Три с половиной?

— Четыре с половиной или пять.

— Господин полковник, вы — не деловой человек, а старая шляпа! Как вам не стыдно! Мы вырвем вас из лап этих грабителей! Слушайте: я предлагаю вам одну тысячу долларов за документы Рима и Дортмунда с добавкой со стороны вашей дочери. Итого две тысячи долларов в месяц, поскольку вы делаете обычно два рейса в месяц. Ну как? По рукам? Двадцать четыре тысячи долларов в год — это не мало.

Лицо полковника заметно оживилось.

— А если я сделаю три-четыре рейса в месяц?

— То возбудите подозрение эсэсовцев и умрете ужасной смертью в застенках гестапо! Не делайте такой глупости, господин полковник, жадность — опасный порок!

— я… кажется… согласен… Вы прижали меня спиной к стене… Я…

— Значит — «да», без «кажется»?

— Да!

Сергей берет со стола ручку и лист бумаги, подкладывает под него книгу и подает полковнику.

— Что еще?

— Сейчас увидите, пишите! «Я, полковник Гаэтано Мональди…» Написали? Дальше: «настоящим подтверждаю, что обязуюсь передавать иностранной разведке документы, которые я…» Ну что же вы?

— Глаза устали… без очков… ничего не вижу!

— Ну это дело поправимое! Господин лейтенант, слегка стукните господина полковника по голове!

Ганс выполняет приказание.

— Так лучше?

Молчание.

— Еще раз и посильнее!

Ганс выполняет приказание.

— Диктуйте дальше, — кисло тянет полковник.

— Прекрасно, мы люди гуманные, но не злоупотребляйте нашим терпением. Пишите: «которые я доставляю из Рима в Дортмунд и обратно, за сумму в одну тысячу американских долларов». Дата. Написали? Теперь подпись! Ну что же вы медлите? Лейтенант… Ну ладно, ладно, все в порядке. Спасибо!

Сергей внимательно читает подписку и собирается спрягать ее в карман. Вдруг Гаэтано вскидывает голову:

— Там неясно получилось — тысяча в месяц или за каждый рейс?

— За рейс!

— Тогда разрешите уточнить.

— Пожалуйста. Так. Спасибо.

Полковник исподлобья смотрит на Сергея.

— А сколько с меня сдерете вы?

— За что?

— Комиссию.

Ганс не может удержаться от смеха и хохочет, пистолетом поправляя маску на своем лице. Сергей отвечает серьезно:

— Один японский философ, Фелио Дзердзи, сказал, что у нашего разведчика должна быть холодная голова, горячее сердце и чистые руки. Мы взяток не берем. Все деньги будут ваши. Основа нашей совместной работы — доверие, взаимное уважение и дружба. Это надежная основа. Завтра к вам прибудут два гостя — родственники синьоры Мональди. Вот я разрываю лист бумаги, одну половину беру себе, вторую оставляю вам. Вот здесь, на столе! Храните ее до завтра — это явочный документ для сверки. Вы договоритесь о порядке дружеского сотрудничества. Умно, что вы выслали синьору: нам лишний свидетель не нужен. Мы вас поймали на затруднениях при оплате счетов за платья. Если желаете — живите с ней и дальше. Если она не захочет, подготовьте почву для развода. Ну, что же, уже начало двенадцатого. Нам пора! Честь имею кланяться!

Все трое вытягиваются и щелкают каблуками.

Когда боковая дверь за Сергеем и Гансом закрывается, полковник минуту стоит посредине комнаты совершенно потерянный. Потом вздрагивает, приходит в себя, убирает документы в сейф. Достает из шкафчика бутылку коньяка и рюмку. Наливает и жадно пьет. Закуривает. Рассуждает:

— Опасно? Здесь не очень, опасны Рим и Дортмунд! Что поделаешь… Подло? А почему подло? Теперь все подлецы! Подлое теперь время, вот что… Одни воруют, другие грабят, третьи… Вот… как я…. К дьяволу! Чем Джованни лучше меня? Все в Лугано знают, что он — сволочь, доказательство этому — его богатство. Все воруют… Все… И сам наш дуче — разбойник и вор. Почему же я должен быть лучше всех?

Он наливает и выпивает еще рюмку. Берет трубку телефона и набирает номер.

— Пьетро, ты? Немедленно явиться в мой кабинет. Да, сейчас. Живо!

Полковник уходит в свою спальную комнату и возвращается с большим пистолетом. Наливает себе рюмку и выпивает.

— Двадцать четыре тысячи долларов в год… Это не мало, конечно, но и не много. Нет, не много. И цифра дурацкая… Звучит глупо… Хотя бы тридцать! Именно тридцать тысяч в год! Это — реально. Надо подумать об этих шести тысячах.

Выпивает рюмку.

— А ради чего стараются эти два проходимца? Сколько они берут с косоглазых? От комиссионных отказались… Почему? Значит, не нуждаются… Гребут достаточно… Это ясно! Лейтенант по три, а полковник по пять тысяч в месяц, а? Не меньше… Конечно, они рискуют каждое мгновение… Своя голова каждому стоит дорого… Поймай я их раньше и при других обстоятельствах, шлепнул бы обоих… Суд дал бы мне годика три условно. А дуче собственной рукой повесил бы вот на эту грудь крест за усердие. Да, я упустил случай… Упустил… Верно, старая шляпа, а не полковник…

Выпивает рюмку.

— И вот что обидно: в этом деле я — главное колесико, дрожу перед начальством в Риме и перед немцами в Дортмунде, трясусь в машине, дышу дорожной пылью — словом, работаю, как вол, честно тружусь и получаю меньше всех! Почему? По какому праву эти два проходимца вырывают у меня из-под носа такой жирный кусок? Как тут не начать волноваться? Эксплуатация, обыкновенный грабеж! Подумаешь и становишься коммунистом. Тьфу, черт бы взял коммунистов, спаси меня и помилуй, святая Мадонна!

Выпивает рюмку.

— А куколку бояться нечего; теперь мы — союзники, она любит этих прохвостов так же, как я. Ее долги я выплачу. Фотографии буду сам заготовлять заранее и передавать связисту так, чтобы куколка ничего не знала. Инициатива всегда будет в моих руках. Нужно только ее хорошенько проверить, я — стреляный воробей, который умеет клевать там, где надо. А мои законные шесть тысяч? Клюнуть бы их поскорее и с налета…

Входит Пьетро Ферранто, щелкает каблуками и вытягивается.

— Честь имею явиться, господин полковник!

Гаэтано хватает пистолет и с видом разъяренного тигра крадется к капралу.

— Ах ты, старая свинья… Ах ты, подлец… Ах, предатель…

И приставляет дуло ко лбу опешившего слуги.

— Ты заходил вчера вечером в мою спальную комнату?

— Так точно!

— Так как же ты, болван, не заметил, что из моего кармана выпал конверт?

— Какой конверт, господин полковник?

Гаэтано падает в кресло и начинает рвать на себе волосы.

— Письмо от моей другой жены из Германии, мой милый Пьетро. Прости, мой верный слуга. Прости! У меня в Германии есть еще жена, и в письме она сообщила о рождении Ребенка… Синьора Маргарита нашла и… Я схожу с ума… Все кончено… Синьора Маргарита бросает меня, Пьетро. Я уничтожен. Счастье мое разбито… И во всем виноват только я!

Гаэтано закрывает лицо руками. Утирает платочком глаза.

— Господин полковник, извольте успокоиться. Конечно, у нас в Италии на это никто не обратил бы внимания, а немцы — дураки, каждый итальянец это знает… Немка, разрешите доложить, она, как курица…

Гаэтано вскакивает, подбегает к столу, берет ручку, лист бумаги и сует их в руки своего слуги.

— Садись в кресло. Бери ручку. Пиши. «Уважаемая графиня! Я…» Ну что же ты?

— Зрение слабое! И к тому же очки…

Театральный взрыв ярости. Гаэтано приставляет к затылку старика дуло пистолета, потом стучит пистолетом по голове растерявшегося Пьетро:

— Длинноухий осел, я твои глаза излечу в два счета! Ну, пиши! «Уважаемая графиня! Недостойный вашей любви, в порыве позднего раскаяния при сем прилагаю данное вами обручальное кольцо. Вы свободны. Надеюсь, ваша жизнь будет счастливее с более достойным человеком, чем я. С глубоким уважением ваш бывший супруг».

— А подпись, господин полковник?

— Не надо, чурбан. Вот кольцо. Отнеси письмо и кольцо в спальню синьоры и положи у изголовья. Завтра объяснишь, что я был так потрясен, что не смог сам написать. Иди!

Ошалевший Пьетро неловко бросается к двери.

— Потом зайдешь в мою спальню и принесешь оттуда подушку, простыни и одеяло. Я буду до отъезда графини жить в кабинете. За графиней ухаживайте вдвое внимательнее, чем до сих пор. Понял?

Когда одно из кресел раскинуто и превращено в постель, Гаэтано добавляет:

— Дверь запри на ключ с той стороны и оставь его в замке, пусть синьора Маргарита знает, что ее уединение не будет нарушено. А Марию для спокойствия синьоры уложи на мою кровать, слышишь?

Потом бросается к Пьетро:

— Прости, прости… За все… Я обезумел… Прости!

Старый капрал останавливается у двери:

— Господин полковник, извольте сдать мне оружие.

По его морщинистому лицу текут слезы.

— Как ты смеешь так говорить с полковником, свинья?

— Я — христианин и католик и отвечаю за вашу душу!

Гаэтано с горестным видом передает ему пистолет. Тут ноги его подгибаются, и он виснет на шее у старика. Тот бережно подводит полковника к постели.

— Храни вас святая Мария, полковник.

Пьетро уходит, осторожно прикрывает дверь и щелкает замком.

Гаэтано прислушивается. Вскакивает. Наливает себе рюмку. Вдруг делается серьезным, медленно отодвигает рюмку, идет к креслу и в глубоком раздумье садится.

— А может быть, они правы? А? Честь и дружба — это пути сохранения уважения к себе и охрана собственной безопасности. Они стоят больше, чем шесть тысяч долларов?

Неуютное, похожее на сарай привокзальное кафе. Дождь хлещет по стеклам окна, возле которого за маленьким мраморным столиком сидят Грета и Сергей. Они оба в мокрых плащах, перед ними две чашки кофе, но они не замечают их. Мимо проходят какие-то люди, и капли дождя летят с их плащей. Черная шляпа Сергея надвинута так, что видны только сурово сжатые губы. Грета в темном, вуаль поднята, лицо измученное.

— Ну, милая Грета, вот все и кончилось. Вы оказали нам помощь в борьбе, и мы не остались в долгу. Я поговорил с Гаэтано. Он вас любит и считает, что события той ночи могут быть забыты. Он доволен, пора распроститься навсегда.

— А я?

— Вы остаетесь пока в старой вилле, но скоро Гаэтано построит для вас новую. Вам обеспечена жизнь дамы на уровне, соответствующем вашему достоинству.

— Ты шутишь?

— Нет.

— И почему переход на «вы»?

— Надо подчеркнуть значение разговора. В вашей жизни случился эпизод, который следует поскорее забыть. Прощайте!

Грета незаметно вытирает слезы.

— Ты использовал меня и бросаешь, как тряпку. Позор! Не мне, а тебе позор, Сергей!

— Почему?

Грета отвечает тихо, быстро и страстно.

— Я жила только ненавистью… Думала только о себе… Это был ужасный мир, похожий на темный угол, где живут пауки. Вы вытащили меня… Я вспомнила все слова Курта и поняла их… На вашем примере научилась любить людей. Вы были для меня школой… Я любовалась вами и хотела стать такой же, как вы… И вдруг… Ты толкаешь меня обратно в угол… Почему?

— Так что же ты хочешь?

— Уехать с вами. Потом законно развестись с Гаэтано… И забыть о нем.

— Куда уехать с нами?

— Куда надо. Куда вы, туда и я.

— Мы — на новую работу, а ты?

— И я на новую. Я же ваш Орленок! Не бросайте меня!

Пауза. Сергей протягивает руку.

— Ладно. Раз ты отказываешься от покоя и довольства, значит ты наша. Дай руку! Ты действительно Орленок! Поздравляют с победой!

— Над кем?

— Над собой! Все вместе мы сейчас поедем к теплому морю на отдых. Отдохнем — и в бой! В бой!

Агавы и пальмы, сквозь которые видна широкая гладь голубого спокойного моря. На первом плане белая балюстрада и колонна, увитая зреющими виноградными гроздьями. Грета и Сергей, оба в белом. Она стоит, положив обе руки на его плечи.

— Не беспокойся, Сергей, я отдохнула и ко мне возвратился разум. Мы — советские разведчики, и этим все сказано.

Кладет ему на грудь голову.

— Но я еще и женщина. Как эта виноградная лоза рядом с нами, и ей нужна опора, чтобы виться и расти, чем опора прочней, тем более крупными созревают плоды.

Целует его.

— Я хочу снова броситься в пропасть, сжимая тебя в объятиях!

— Парадокс! Съехались на срочнейшее и важнейшее оперативное совещание, а занялись поцелуями!

Степан разводит руками. Грета закрывает лицо и убегает. Степан:

— Плохо, очень плохо! Сергей, ты хоть раз подумал, во что мы обходимся советским трудящимся? А? Сколько требуется вывезти из нашей страны нужного нам хлеба, леса, яиц и прочего для того, чтобы оплатить наше пребывание здесь? Нас направили сюда для беззаветной борьбы с международным империализмом и заклятым врагом коммунизма — фашизмом, а не для поцелуев! Заметь себе, товарищ

Сергей, — не для поцелуев! Ты вот целуешься, а из советского народного кармана — цок! цок! цок! — летят золотые рублики! Нажитые тяжелым трудом! Понял? Советская разведка — дело государственное, и наш разведчик, прежде всего, государственный человек. Ты, Сергей, хоть и беспартийной большевик, но партия тебе доверила государственное дело, и изволь держать себя как партиец.

Он грозит Сергею пальцем.

— Иштван, ты распустил эту группу! Ставлю тебе на вид! Немедленно наведи порядок! Я буду ждать всех на скамье около лодок!

Степан, расстроенный и возмущенный, уходит.

Иштван садится на балюстраду. Закуривает трубку. Перед ним, виновато опустив голову, стоит Сергей.

— Степан выразил свои мысли, как всегда, не очень удачно, но по существу он прав. Никаких любовных чувств в разведывательной группе не должно быть: мы связаны работой на жизнь и на смерть. Мы все любим друг друга и готовы на смерть за каждого и за всех. Мы за любовь, которая объединяет, а не разъединяет. Слышишь?

Курит.

— Подумай, две женщины могут полюбить одного мужчину, начнутся ревность, соперничество и раздор. Былой спайки уже нет! Образовалась щель, и в нее рано или поздно влезут провал и гибель всех нас…

Курит.

— Гони мещанскую любовь вон из группы! Мы — не обычные люди, мы — не мужчины и женщины, а только бойцы! Вот сменят нас, вернемся домой, тогда получим право быть людьми и будем, конечно, любить, как все люди! Но покуда здесь, за рубежом, в боевом подполье, — ты не имеешь права на любовь к одной из своих подчиненных. Сейчас я прочищу мозги Альдоне, а ты пойди и полегче объясни Грете, что личные чувства иногда могут нанести вред долгу.

Сергей молчит.

Иштван встает.

— Приказ: любовь гони из группы в шею!

— Есть, товарищ начальник, любовь гнать в шею!

Вечер в парке курортного городка. Небольшая скамейка, позади которой роскошные группы цветущих розовых олеандров. Над ними гирлянда цветных лампочек. Иллюминация. Свет игриво и весело перебегает взад и вперед. Все залито цветными бликами. Из-за кустов гремит танцевальная музыка. На обоих концах скамейки спиной друг к другу сидят Альдона и Грета и, уткнувшись в платочки, горько плачут. Молчание.

— Ты чего, Альдона?

— Ничего. А ты?

— Тоже ничего.

Молчание. Плач. Музыка и веселое беганье огоньков.

— Бедный мой Орленок!

— Бедная милая Орлица!

Обе смеются сквозь слезы. Садятся рядом. Гладят друг друга. Альдона:

— Бедная наша неприкаянная любовь!

Сумерки, дождливый прохладный день. Холм. На вершине три щита высотой в трехэтажный дом. На них изображены кружки пива и надписи: «Bier mittags!», «Bier abend!» и «Bier immer!». На каждом щите внизу надпись поменьше: «Deutsche Bierbrauerei, A.G., Berlin, Wedding». Чуть ниже холма косой перекресток двух автострад. В обоих направлениях с ревом, грохотом и свистом проносятся машины, похожие на пушечные снаряды. Серая машина Иштвана у обочины.

Иштван и Сергей, оба в мокрых кепках и плащах с поднятыми воротниками, осматривают перекресток.

Иштван:

— Лучше не найдешь, Сергей. Это как раз то, что мы наметили. Они на сигнал не остановятся, надо перегородить путь и заставить их остановиться, а это можно сделать только на перекрестке. Ганс поставит машину косо, как будто ее занесло, понимаешь? Чтобы у эсэсовцев не мелькнуло подозрения. Иначе вас перестреляют и помчатся дальше. Вот здесь! Запомни место.

Оба измеряют шагами перекресток. Присматриваются к положению плакатов.

— У Ганса будет автомат, у вас — пистолеты без глушителей. Маленькие, чтобы были незаметны. Первой пусть подбежит Грета. Одень ее как следует. В руке пусть у нее будет сигарета, а в другой изящная сумочка с пистолетом. Она подбежит за огоньком и отвлечет щебетаньем. Ты и Альдона подойдите за ней. У тебя пиджак будет снят, рукава завернуты, руки в машинном масле. В левой руке ключ. Ты еще издали закричишь: «Маленького ключа нет ли у вас, господа?» Подойдешь, прикрываясь Гретой. Стрелять только по твоему сигналу: «Гайль Гитлер!» Ты берешь на себя охранника. Грета — водителя, она неопытная, а он не успеет взяться за оружие. Альдона — офицера с ящиком документов, ему будет неудобно быстро выхватить пистолет. Когда они будут убиты, ты хватаешь коробку. Женщины бегут первыми, по очереди вскакивают в твою машину, которая к этому времени должна уже стать нормально и не задерживать движение. В этом весь расчет на удачный исход операции. Ганс для перестраховки перед отъездом дает очередь по машине фашистов. Ты швыряешь ящик женщинам, садишься рядом с Гансом — и ходу. За мостиком в лесу развилок на три дороги, вы едете по правой. Перед деревней перемените номера. После опять. Все понятно? Повтори!

Серый дождливый день под Берлином. Перед группой низких кустиков стоят мокрые Сергей, Альдона и Грета. Взволнованные и продрогшие, они репетируют предстоящее нападение.

Сергей:

— Этот куст — водитель, этот — охранник, этот — офицер с жестяным ящиком. Ясно? Мы стоим там. Оттуда подходим к эсэсовцам. Отойдем!

Они отходят.

— Орленок, начинай!

Кокетливо играя бедрами, Грета бежит к выбранным кустам. На ее лице обворожительная улыбка. В поднятой правой руке у нее сигарета, в опущенной левой болтается сумочка.

— Господа, дайте прикурить!

Сергей морщится и качает головой.

— Слова вялые! Кричи издали: «Дайте огонька!»

Альдона не согласна:

— Тоже вяло. И слишком коротко. Придется подбегать молча. Это подозрительно! Я предлагаю фразу: «Господа, есть ли здесь мужчина с огоньком?» Это длиннее и задорней.

— Браво, Синеглазка! Ну, Орленок! Давай!

Грета на бегу кричит заданную фразу.

Сергей:

— Скучно и вяло. Нет задора!

Грета:

— Сколько же раз можно повторять одно и то же?!

— Сколько понадобится до полной естественности! Это Же не игра! Это — наша жизнь! Ну, Орленочек, давай повторим, и только на этот раз улыбайся больше и кричи задорней! Ну, поехали!

Они у трех кустов. Отдыхают. Сергей курит.

Сергей:

— Перерыв окончен. Начнем вторую часть — стрельбу. Орленок, запомни: я стреляю первым, Альдона за мной. У тебя есть время, чтобы вынуть пистолет из сумочки и выстрелить в водителя. Промедлишь — будешь убита! Ну попробуем. Ты подбегаешь.

— Господа, есть ли здесь мужчина с огоньком?

Сергей выхватывает пистолет. Целится в один куст. Кричит:

— Бум!

Альдона целится в другой куст и секундой позже кричит:

— Бум!

Грета проделывает все что нужно и тоже кричит:

— Бум!

Сергей вынимает платок и вытирает потное лицо.

— Все медленно! Они нас перебьют, как щенков. Надо работать быстрее. Начинает Грета, потом я, потом Альдона и опять Грета. Поняли ритм? Попробуем еще раз!

Широкий вид на безрадостное осеннее небо и слякотную землю. Вдали холм с тремя огромными плакатами и перекрестком двух автострад. Справа стоит с поднятым капотом автомобиль Сергея, из-под которого торчит голова Ганса. Мимо с ревом проносятся машины. Вдруг Сергей кивает головой. Голова Ганса скрывается, он ставит машину поперек автострады. Сергей без пиджака, склоняется над мотором, рукава засучены, руки грязные, в левой большой гаечный ключ. Подкатывает открытый военный автомобиль с тремя эсэсовцами и резко тормозит. Издали видно, как им навстречу бежит светлая фигурка Греты, за которой не торопясь следуют Сергей и Альдона. Видно, как Ганс опускает стекло и готовится стрелять. Фигурки подошли к подъехавшим, слабо звучат выстрелы. Плечи и головы эсэсовцев исчезают. Видно, как Сергей перегибается и за ручку вынимает из машины ящик. Он тяжелый. Отбежавшая Альдона возвращается и берет ящик за вторую ручку. Его несут к машине, заслоняя Гансу эсэсовскую машину. Слышат его отчаянный крик: «В сторону! В сторону!» Видно, как из военной машины с трудом поднимается тяжело раненный эсэсовец и делает два выстрела. Альдона с разбега падает лицом вперед и лежит не двигаясь. Ганс прошивает военную машину очередью. Эсэсовец падает. Грета, добежавшая уже до своей машины, бежит обратно и вместе с Сергеем несет тело Альдоны. Ганс выбежал, открыл заднюю дверцу, затем бежит к ящику и несет его к машине, сует в заднюю дверцу. И начинает помогать Сергею втаскивать в машину тело Альдоны. Мимо с ревом пролетают машины. Грета стоит рядом, готовая вскочить и захлопнуть за собой дверцу.

Из-за борта военного автомобиля, прошитого пулями автомата Ганса, медленно показываются спутанные волосы раненого эсэсовца, его лицо искажено от боли. Он вглядывается в напавших.

Автомобиль Сергея. Ганс втискивает ноги Альдоны внутрь автомобиля, бежит к месту водителя, садится и захлопывает дверцу. Грета одна. Она ждет, пока Сергей положит ноги Альдоны.

Кадр мягко затемняется так, чтобы в небольшом кружке света оставалась только фигурка Греты.

Профиль Греты крупным планом.

Раненый эсэсовец улыбается, его голова исчезает за бортом машины со словами: «Узнал… если выживу… найду».

Вой и скрежет несущегося автомобиля. Сергей держит Альдону. Темно. Плачущий голос Ганса:

— Альдона! Альдонушка! Скажи хоть слово!

Голос Сергея:

— Кажется, она ранена в спину и правую ногу. Сейчас посмотрю получше.

Легкий стон. Все радостно кричат хором:

— Жива!!!

Жесткая команда Ганса:

— Приготовиться! Торможу, скоро деревня. Пора менять номера! Живо!

Нежно:

— Альдонушка!

Москва. Министерский кабинет. За большим столом спиной к зрителю сидит Народный комиссар — небольшого роста и слабого сложения человек, брюнет, волосы с проседью. Его собеседник — полный, болезненного вида человек средних лет. Говорит, часто переводя дыхание, у него астма. Это Начальник Иностранного отдела.

Нарком:

— Я пригласил вас для того, чтобы обсудить весьма важный вопрос.

Начальник ИНО:

— Я слушаю вас, товарищ Народный комиссар.

Нарком:

— Вы не задумывались над тем, что нашу разведку можно и нужно сделать более экономной?

Начальник ИНО:

— Финансовая смета утверждена.

Нарком:

— Понятно, что разведывательная работа без материальных средств немыслима. Партия и правительство принимают меры к тому, чтобы вы не были стеснены в смысле денег. Но я не об этом….

Нарком делает паузу. Берет в руки карандаш и вдруг стучит им о стол:

— Я хочу сказать о факторе времени и кадрах. Люди у вас испытанные, но у нас не хватает времени: фашисты разворачивают подготовку к войне такими темпами, что и вам надо ускорить свою работу, чтобы не просмотреть главных ходов врагов и всегда держать инициативу в своих руках. Ускорить работу, удесятерить ее можно только одним способом: переориентировкой практических методов.

Пауза. Тишина. Тяжелое дыхание Начальника ИНО и постукивание карандаша о стол в наиболее важных местах разговора. Нарком:

— Мы знаем то, что вам удалось добыть прямым путем. В основном за счет получения секретной документации из различных политических и военных учреждений фашистов. Но есть и второй путь, гораздо более перспективный и рациональный: это получение дипломатических шифров и кодов крупных государств, которые, как и мы, следят за немецкими и итальянскими вооружениями и подготовкой к войне. Без сомнения, эти государства имеют чрезвычайно важные сведения, и они нам пока неизвестны. Мы во всех странах мира имеем тысячи преданных друзей, борющихся, как и мы, против войны и фашизма. Через них получить копии разных шифрованных телеграмм для нас будет нетрудно. Значит, надо заняться приобретением шифров и кодов. Это — веление времени. Надо спешить. Цель остается прежней — борьба за мир, и даже методы те же. Я просто подсказываю вам еще один перспективный ход. Вы поняли задачу?

Начальник ИНО:

— Вполне.

Нарком:

— Подходящие люди у вас имеются?

Начальник ИНО:

— Конечно.

Нарком:

— Можно ли быстро организовать группу, которая специально займется добычей шифров?

Начальник ИНО:

— Да. Я уже мысленно наметил подходящих кандидатов.

Нарком:

— Прекрасно. Рассмотрим организационную и финансовую стороны реализации этой дополнительной задачи.

Конспиративная квартира аптекаря. Стол сервирован для чая. За столом Ганс, Сергей, Грета, сильно осунувшаяся и прихрамывающая Альдона.

Грета:

— Я в первый раз на конспиративной квартире!

Ганс:

— Ну и как?

— Ничего. Квартира как квартире. Я думала, что будет что-нибудь особенное: броневые стены и железная дверь!

Общий негромкий смех.

Грета:

— Я горжусь, что эта квартира наших антифашистов. Я говорю здесь по-немецки и чувствую себя как дома.

Ганс:

— Хозяин — советский человек, его жена — австрийка. Не обижайся, Грета, если с нами оба будут говорить по-русски, для них наш приход — праздник!

Входят Степан и Иштван. Смех обрывается. Все встают.

Степан:

— Здравствуйте, товарищи! Я принес две приятные новости. Первая. Центр объявил вам всем благодарность с занесением в личное дело. Формулировка: «За исключительное мужество, проявленное при проведении ответственной операции».

Тихие, но дружные аплодисменты. Степан и Иштван жмут руки участникам операции.

— Вторая новость уже от меня. Для отдыха и развлечения поручаю вам доставить из Рима в Берлин секретный авиационный пулемет совершенно новой конструкции и комбинезон с маской для защиты от боевых газов.

Молчание. На лицах удивление, смешанное с возмущением. Сергей:

— Гм… Ничего себе отдых…

Альдона:

— И развлечение!

Ганс:

— Где и как мы получим эти вещи?

Степан:

— Около парка Вилла Боргезе. С машины.

Ганс:

— Так не проще ли на этой же машине довезти пулемет и комбинезон до морского порта и сдать его на советское судно?

Степан:

— Не проще. Парадокс. Немцы нажимают на итальянцев и требуют свертывания морской торговли с Союзом. Слежка за судами усилена, и около наших пароходов сплошная цепь охраны. Тщательнейшие обыски. Не пронесешь и дамского пистолетика. А тут авиационный пулемет! Да и комбинезон — не иголка, с первого взгляда бросается в глаза. Нет, братцы, делать нечего, придется везти в Берлин.

Грета:

— Но почему именно в Берлин? На границе эсэсовцы свирепствуют, как бешеные собаки! Лучше везти в демократическую Францию!

Степан закуривает трубочку, Иштван сигару, Ганс сигарету. Все тонут в клубах сизого дыма.

— Милая наша девочка, эсэсовцы нам не так страшны, как демократическая полиция. Ты не понимаешь психологии: немец увидит генерала и на цыпочках обойдет его, замирая при этом от благоговения. Немцы генералов уважают. А француз нарочно все вещи генерала перевернет вверх дном: «На, смотри и чувствуй! Ты генерал в казарме, а я — на границе! Вот это я тебе сейчас и доказываю!» Нет, друзья, у меня опыта больше! Езжайте по прямой линии Рим-Домодоссола-Бриг-Базель-Берлин. Залог успеха — блеф, тот самый нахальный наскок, на который француза не возьмешь, а немца взять можно! Чем нахальнее, тем лучше!

Конспиративная квартира. Накурено, не стихает приглушенный смех. Альдона и Грета в белье, Сергей без брюк, в полосатых трусах. Одеты только Иштван, Лёвушка и Ганс.

На Лёвушке медицинская шапочка и халат, в руках стетоскоп и шприц. На Иштване форма гостиничного слуги, на Гансе — санитара. Сергей:

— Ну как?

Все осматривают высокую узкую брезентовую, обшитую кожей, сумку, из которой торчат металлические лопаточки клюшек для игры в гольф и между ними дуло пулемета.

— Если не приглядываться, то не заметно! Правда?

— Ага, я даже сначала не поняла, в чем дело!

— Сойдет! Сойдет!!

Сергей:

— Давай следующий номер программы! Джо, мой чемодан! Быстро!

Иштван еле поднимает большой чемодан из крокодиловой кожи.

Альдона:

— Прелесть-то какая. Нам бы по паре таких крокодиловых!

Ганс:

— Ладно, барахольщица, ты подними-ка его!

Все пробуют чемодан на вес.

— Ого!

Ганс:

— Что в нем? Противогаз?

Альдона:

— Все части пулемета, кроме дула, и комбинезон!

Грета:

— Настоящий носильщик догадается, тут что-то не чисто. Вес не соответствует роскоши чемодана. Настоящие господа путешествуют налегке!

Сергей:

— Наш носильщик не догадается! Иштван, покажи свой номер!

Иштван с беззаботным видом берет чемодан и надевает на плечо ремень чехла с клюшками и дулом.

Грета в восхищении всплескивает руками. Все хлопают в ладоши.

Сергей:

— Девушки, одевайтесь! Публике смотреть в оба: сейчас мой номер!

Он накидывает на плечи два пледа и трясущейся походкой идет к стулу.

— Ганс!

Ганс берет акварельные краски и красит лицо Сергея в желтоватый цвет. Ставит кое-где багровые пятна. Из пульверизатора покрывает лицо Сергея лаком. Иштван:

— Неужели лак?

— Так точно! Я потому и в трусах, одни брюки Ганс мне уже испортил.

Иштван:

— Девочки, сюда!

Входят две монахини в синих платьях, белых чепцах, с орденскими знаками на груди. Обе подпоясаны веревками. В руках у них евангелия и четки. Смотрят на желтый нос Сергея и хохочут.

— Сергей, ты не забудь штаны, когда пойдем на вокзал! Ну, а мы как?

Иштван:

— Замечательные монашки! Хорошенькие до ужаса, как говорит наш Лёвушка.

Сергей откинул плед с лица и внимательно разглядывает Альдону и Грету.

— Не похоже. Нет нужного выражения лица. У Орленка такой вид, будто она ищет мальчика для танцев, а Орлица вот-вот выхватит из-под юбки пистолет и заорет: «Сдавайтесь, фашистские гады!» Больше покорности, скромности, понимаете, этого, как его, забыл слово, — смирения, черт побери, смирения! Голову держите выше, а глаза прикрыты веками и смотрят в землю! Поняли? Ну, еще раз!

Монахини гуляют по комнате.

Лева:

— Сейчас лучше. Практикуйтесь, девочки, практикуйтесь! Теперь я покажу свое искусство.

Лёвушка прослушивает «больного» Сергея, подсчитывает пульс по часам, затем колет его в руку.

Сергей вскрикивает:

— Ой! Ты с ума сошел?

Лёвушка:

— Терпи, казак, атаманом будешь!

Сергей трет руку:

— Безобразие, Лева, такой иголкой! Где ты ее купил?

— Как где? В ветеринарном магазине! Общий смех.

Вдруг голос Сергея:

— Парадокс! Уже без пяти шесть. Сейчас явится Степан. По местам.

Солнечный день римской осени. Перед главным вокзалом обычная толчея. Много иностранных туристов, придающих толпе живописный вид. На ступенях величаво высятся два жандарма в черных фраках с серебряными эполетами и в треуголках с плюмажем. Сквозь толпу протискиваются больничный санитар и хромая монахиня, они ведут закутанного в плед больного. Позади шагает высокого роста слуга, несущий, видимо, легкую брезентовую сумку с клюшками для гольфа и барский чемодан.

Их замечают жандармы.

— Дайте пройти тяжелобольному! Дорогу больному, синьоры!

Коридор вагона «люкс». Монахиня подает билет проводнику.

— Пожалуйте! Вот ваше купе. Синьор болен?

— Это знаменитый миллионер, граф Эстергази, ему принадлежит половина Венгрии, он — племянник архиепископа Словакии монсеньера Эрдзи. Графа в Италии укусила бешеная собака, он опасно болен. Кусается. Укус может передать бешенство. Нужно беречь нос и пальцы.

— Но…

Монахиня вынимает толстую пачку кредиток. Проводник на глаз определяет сумму, довольно крякает и изгибается в почтительном поклоне.

— Немедленно принесите полотенца и простыни и оберните тканью все вещи, которые дребезжат: от резких звуков у больного может начаться буйный припадок! Сделайте все быстро.

Гостиничный слуга ставит сумку в угол, как раз против входной двери, а барский чемодан из крокодиловой кожи прячет под столик, тоже против двери. Больного осторожно усаживают на диван, больничный санитар садится рядом в позе охотничьего пса, а монахиня устраивается с другой стороны, раскрывает евангелие и начинает читать, отмечая на четках количество страниц. Гостиничный слуга по-английски шепотом спрашивает больничного санитара: «Все в порядке? Я могу идти?» Получив молчаливый кивок, берет под козырек и исчезает. Между тем проводник приносит груду салфеток и начинает быстро и ловко обертывать все Дребезжащие предметы — графин, стакан и пр. Стены завешивают простынями. Купе приобретает вид больничного изолятора.

— Все готово! Смею идти, сестра?

— Да благословит вас бог!

Поезд медленно трогается.

Швейцарская граница. Входят шумные и развязные чернорубашечники.

— Приготовить паспорта! Открыть чемоданы!

— Тссс…

Проводник бежит им навстречу.

— В чем дело?

— Папский миллионер… Граф… пол-Венгрии… укусила бешеная собака… самая ядовитая. Берегите, синьоры, носы и пальцы!

— Ке диаволо! Настоящий миллионер и граф?

— Племянник самого папы!

— И кусается?

— Как собака!

— Здорово!

Пограничники через чуть приотворенную дверь с любопытством заглядывают в купе. Желтый нос зловеще торчит из-под пледов. Санитар замер в напряженной позе. Монахиня, не поднимая глаз, молча читает евангелие. Она неподвижна. Только тонкие белые пальцы отсчитывают четки. В свете ночной лампы призрачно голубеют простыни на стенах и на всем оборудовании купе.

Чернорубашечники задвигают дверь, мельком просматривают паспорта и на цыпочках идут к следующему купе. В больничном купе все молча утирают внезапно вспотевшие лица: смерть прошла мимо. Но еще остаются минуты риска…

Коридор вагона «люкс». За окном крики:

— Базель! Базель!

В вагон входит врач, из-под пальто виден белый халат. С ним молоденькая монахиня.

— Где больной бешенством?

Проводник:

— Пожалуйста сюда, синьор доктор!

— В пути все было спокойно?

— Благодаря святой Марии!

Врач и молоденькая сестра молча осматривают больного. Лошадиный топот кованых сапог. Эсэсовцы и старичок, таможенный чиновник. Хриплые команды:

— Дойче гренце! Алле ауфштеен! Пассконтролле! Цолль-контролле!! Шнелль!

— Тссс!!

— Ну что еще?

Оба фашиста с любопытством смотрят на сцену инъекции в руку. Проводник тем временем захлебывается словами:

— Граф! Владеет половиной Венгрии! Бешеный! Кусается! Хряп — и носа как не бывало, господин штурмфюрер! А слюна ядовитая! Ужас!

— Доннер веттер!

И эсэсовец, едва взглянув на паспорта, идет дальше, стараясь не топать сапогами. Смерть и на этот раз проходит мимо.

Поле кадра мягко сужается до того места, где между клюшками нагло поблескивает дуло пулемета!

Матросский кабак в Роттердаме. Тяжелые синие пласты трубочного и сигарного дыма тяжело колышутся в спертом воздухе подвала. Серые цементные стены с кое-где проглядывающей кирпичной кладкой и большим количеством неумело и наивно, по-детски, нарисованных углем и мелом весьма эротических и неприличных сценок, а также рисунков на темы, излюбленные моряками для татуировок: якоря, флаги, могилы с крестом, стреляющие пистолеты и т. д. Через кадры надпись косыми буквами: «Drink and be merry!» Освещение скудное, красноватое. В сизом полумраке видны матросы, женщины, рыбаки, негры и много индонезийцев с торговых судов: они сидят спиной к стене, перед ними длинный стол, составленный из небольших, на две персоны, столиков. В центре — пространство для танцев. Кадр начинается с того, что съемочная камера, опущенная почти до пола, показывает лихую джигу, отплясываемую двумя английскими военными моряками под звуки гармошки. Вот джига кончается. Вспотевшие танцоры под общие аплодисменты пьют пиво, и сразу же вспыхивают обычные в таких местах многоголосый рев и хохот, свист и пьяное пение.

Кадр движется вдоль столов. Вот толстая немолодая пьяная женщина сидит с хорошеньким мальчишкой, французским военным моряком. Он осоловел, молчит и покачивается, а она, надев себе на голову его фуражку с красным помпоном, весело кричит:

— Ну, чего ты! Проснись! Открой глаза! — со смехом бьет его тяжелой бутылкой по голове, и мальчик сползает под стол.

За этой парой сидят седовласые почтенные американцы и с бесстрастным видом щелкают фотоаппаратами. Они молчат и спокойно выискивают наиболее интересные фигуры и сценки. Ослепительные вспышки лишь дополняют впечатление хаоса. Дальше группа бородатых рыбаков — кто в штормовой робе и зюйдвестках, кто в широченных синих штанах и смешных черных фуражечках.

— Пусть улов будет всегда такой, как сегодня! Мы славно потрудились и славно заработали! — они дружно чокаются огромными кружками.

Еще дальше — угол. В углу сидят Сергей, рядом Альдона, Грета и Ганс. Все в мокрых плащах, шляпы надвинуты на глаза.

Начинаются нелепые пьяные танцы, похожие на верчение плохо дрессированных цирковых слонов. Особенно старается бородатый дед с трубкой в зубах. На нем штормовая роба, он усердно притопывает пудовыми сапогами, голенища которых пристегнуты к поясу. Все смешивается в пестрый хаос.

Группа в углу.

Грета:

— Ты, наверно, против патриотизма, Сергей. Он не марксистский, правда? Но я люблю Германию, и я не могу жить без нее.

— Смотря какой патриотизм. Германию Гитлера и Круп-па мы ненавидим, а Германию Бетховена и Гёте — уважаем и любим.

Грета:

— Я люблю еще и Германию матушки Луизы и моего молочного брата Курта. Я выросла с ними. Отца помню плохо. Мать умерла при родах. А вот эти двое всегда в моих мыслях. Они — наши союзники, Сергей. Не вся Германия только фашисты.

— Знаю. На них вся наша надежда.

— Я решила съездить к ним. Ты выдал мне жалованье за все эти страшные месяцы. Получилось много денег. Они мне не нужны. Я не могу принять плату за то, что была женой полковника. А Курт и его товарищи — голодают. Сергей, эти кисти, краски и сумочки, в которые наливается масляная краска, эти пружины и листовки стоят денег. Тех самых денег, которые ребята отрывают от своих обедов и ужинов. У них нет других доходов, и я решила свой заработок отдать им.

Альдона:

— Как бы с тобой чего не случилось в Берлине, девочка!

— Но нам всем придется не раз побывать там. Здесь, в Роттердаме, для нас только дом отдыха! Сергей, я поеду! Можно?

— Не знаю… Очень не хочется говорить тебе «да».

— Послушай, мне просто необходимо, понимаешь? Необходимо побывать дома! Вы, интернационалисты, боретесь всюду, где есть угнетение, и за всех угнетенных. Я еще плохой интернационалист, я — немка. Борюсь за Германию. Плохо, Сергей? Что же поделать… Потом все наладится. Но мне надо рукой прикоснуться к Родине. К хорошим немцам… Надо, Сергей, пойми! Чтобы не потерять этого чувства любви и близости…

Сергей:

— Да, но…

— Отпусти! Помнишь раш разговор после окончания операции с полковником? Я сказала, что благодарна вам. Вы научили меня любить людей, а после операции с фельдкурьером поняла: любить мало, надо отдавать себя людям. Вы шли на смерть, и я не могла не пойти с вами. Вы воспитали меня и вдруг хотите толкнуть назад? Не надо! Я поеду к Курту… И, может быть, к своему настоящему месту в жизни!

Дикий топот, хохот и свист. Чьи-то тела дрыгаются перед объективом. И вдруг мертвая тишина. Все, выпучив глаза от ужаса, пятятся в стороны. Образовался круг. Спиной на объектив в страхе пятится женщина, вытянув руки и как бы защищаясь ими. Она исчезает из кадра. Видны только одна ее кисть и дрожащие пальцы. На нее, лицом на зрителя, наступает маленький усатый индонезиец. На его лице застывшая безумная улыбка, дойдя до середины круга, он останавливается, вынимает из кармана бритву, раскрывает, ловким движением парикмахера берет ее в пальцы и, оттопырив мизинец, сплевывает на пол. Безумная улыбка. Отблеск света на лезвии. Мертвая тишина. Дрожащие пальцы женщины. Вдруг из-под стола выползает хорошенький французский матросик. Пьяно кричит:

— Это ты, Мими, мой поросеночек? Иди сюда, моя любовь! — хватает индонезийца за ногу и дергает к себе.

От неожиданности тот летит на пол. Мгновенный рев восторга и снова танцы.

Дождь со снегом. Слякоть, Грета в сером пальто и серой шляпке с вуалью на лице задумчиво стоит на пустом тротуаре. Это место, где ее когда-то бил по лицу шарфюрер штурмовиков Ратке.

Угловой дом. Новая нарядная неоновая реклама: «Deutsche Sportwaren». Новые нарядные витрины. Редкие прохожие спешат мимо. Дама с вуалью стоит в раздумье.

Вечер. Новая улучшенная вывеска: «Cafe Uhlandek».

Продавщица газет, пожилая женщина в форменной фуражке набекрень, хрипло кричит:

— Мои дамы и господа, покупайте газеты! Свежие вечерние газеты, герршафтен!

Фигура дамы с вуалью на лице прячется за деревом.

Переулок близ Антгальского вокзала. Гаражи. Конец рабочего дня. Выходят молодые рабочие.

Курт:

— Ужин беру с собой. Поем и переоденусь дома. Сходимся в обычном месте ровно в десять вечера.

Оглядевшись, добавляет тихо:

— Рот фронт!

И быстро поднимает правую руку с сжатым кулаком. В ответ негромкое:

— Рот фронт!

И тот же торопливый жест, похожий на клятву. Они расходятся. Из подъезда соседнего гаража, обходя стоящие машины, выходит штурмфюрер СС Валле. Он в новенькой форме. Закуривает. Бросает сквозь зубы:

— Подонки!

И шагает за удаляющейся в серый сумрак фигурой Курта.

Стоянка такси. Мимо снуют люди. Играет призрачный свет неоновых реклам. Дама с вуалью на лице говорит водителю первой машины:

— Свободны?

— Садитесь, моя дама!

Грета садится в машину.

Вагон метро. Плотная толпа людей, все спешат домой, час «пик». Некоторые, держась за висящие ручки, уткнулись в газеты. У многих в руках пакеты и сумки с покупками. На первом плане Курт, сзади, прячась за других, — штурмфюрер СС Валле.

Небольшая комната в рабочем квартале Берлина. Слева — газовая плита и раковина для мойки посуды, справа — платьевой и посудный шкафы, небольшой обеденный стол, за ним — окно. Заднюю стену закрывают две пестрые занавески. Они полуоткрыты. За одной — кровать Курта, за другой — кровать матушки Луизы. Между занавесками простенок с выключателем света. Два стула, на спинке одного серое пальто Греты, на столе лежит ее серая шляпка с вуалью. Матушка Луиза, подперев руками бока, хохочет и с восхищением осматривает Грету, которая вертится перед ней, показывая свой серый костюм.

— Да, да, матушка Луиза, смотрите — сережки из Италии, браслет из Роттердама, а костюм сшила… Знаете где? Нет, только послушайте: в Париже!

Она хватает Луизу за талию и делает с ней круг вальса.

— Матушка Луиза, я вам скажу: Париж — это… Дверь без стука распахивается, входит Курт. Запирает за собой дверь. Хмуро и устало оборачивается и видит Грету.

— Ты?! Здесь?!

— Я!!

Они сначала несмело жмут друг другу руки, не выдерживают и обнимаются. Матушка Луиза, склонив голову на бок, любуется ими.

— Да уж кончайте… Чего там… Свои…

Грета и Курт целуются.

Громовые удары сапог в дверь. Кто-то сильно дергает ее снаружи.

Курт тревожно.

— Кто там?

Грета мгновенно хватает свои вещи со стола и стула и прячется за занавеску кровати Луизы.

— Гестапо! Открыть дверь!

Курт не знает, что делать. Матушка Луиза мечется по комнате.

— Живо! Ну!!

Курт бросается к матери, торопливо обнимает ее, целует в лоб, на цыпочках подходит к двери. Момент раздумья: Курт прощается с жизнью. Потом отворяет.

Входит Валле. На лице его злобная радость. Он спиной прижимает дверь, сует обе руки за ремень и с расстановкой, негромко и внешне спокойно цедит сквозь зубы:

— Скажи, слесарь, ты знаешь, что такое велосипедная цепь?

— Знаю, мой фюрер.

— Нет, не знаешь, мерзавец! Через час ты на допросе для начала получишь сто ударов цепью и начнешь рассказывать все о своей банде: назовешь фамилии, адреса, опишешь организацию, связи вашей группы с другими коммунистами. Запнешься — мы добавим. Под утро, когда все будет нам известно, я лично тебя расстреляю. Прощайся с матерью. Старуха, прощайся с сыном.

Пораженные ужасом, Луиза и Курт замерли без движения.

— Ну! Даю минуту!

Луиза и Курт не двигаются.

Валле медленно расстегивает кобуру и вынимает пистолет.

— Пойдешь впереди, побежишь — получишь пули в ноги. От допроса не избавишься. Внизу уже ждет наряд. Я вызвал его по телефону.

Он вытягивается, молодцевато щелкает каблуками и с насмешкой бросает:

— Гайль Гитлер!

Отворяет дверь и указывает пистолетом:

— Пошли!

Грета выходит из-за занавески. Поднимает руку.

— Гайль Гитлер! Добрый вечер, мой фюрер!

Валле стоит молча. Он поражен и не знает, как поступить.

— Гюнтер, слушайте: время идет быстро, и каждому сезону — свои плоды. Спрячьте ваш пистолет, он не нужен: мы останемся здесь на ночь, если вы сейчас же вышлите отсюда этого парня и его мать. Моя любовь стоит их свободы, не так ли?

Валле стоит в нерешительности. На его лице быстрая смена чувств: удивление, недоверие, торжество. Он шагает к окну, распахивает его и кричит вниз, на улицу:

— Шарфюрер Пфуль! Всем вернуться в комендатуру! Слышите? Я буду завтра утром! Гайль Гитлер!

Снаружи шум отъезжающих мотоциклов. Валле оборачивается к Луизе и Курту:

— Натягивайте тряпье и марш отсюда! Гуляй до рассвета, старуха! А ты, сволочь, — Валле берет Курта за рубаху на груди, — запомни: я — твоя смерть! Попадешься еще раз — тебе конец. Пошел!

Он толкает их в спины, медленно затворяет за ними дверь и медленно-медленно поворачивает два раза ключ в замке. Медленно кладет его в карман и мгновенным движением зверя поворачивается к Грете:

— Долго ждал этой минуты… даже молился. Смешно, а? Но все было напрасно: я был наемным танцором, а графиня Маргарита не знакомится в кафе! А вот в этой дыре сдалась на милость победителя! Вы — моя! Моя!

Говоря это, он медленно-медленно идет к Грете, все время поднимая руки выше и разводя их для объятия. Грета отступает назад, пока спиной не почувствовала стену. Медленно поднимает левую руку к выключателю. Все дальнейшее — считанные секунды.

Рывок вперед Гюнтера.

Поворот выключателя.

Темнота и звук борьбы. Хриплое дыхание девушки и мужчины.

И вдруг негромкое яростное рычание человека, занятого борьбой:

— Пистолет?! Брось, пусти руку! Гадина…

В темноте один за другим два выстрела. Протяжный стон двух раненых.

Свет. Грета еще держит левой рукой выключатель, очевидно опираясь на него. В правой руке у нее пистолет.

Валле без дыхания лежит у ее ног.

— Что это…

Грета проводит рукой по своему животу и видит кровь.

— Боже, что это?…

Она с трудом нагибается и вынимает из кармана убитого ключ. Но разогнуться уже не может… Зажимая рану обеими руками и странно согнувшись вперед и на бок, шагает через труп к дверям. Посреди комнаты падает на колени.

— Господи! Помоги! Я жить хочу… Жить… Господи!

Ползет к двери с ключом в руках. Вот дверь. Раненая начинает разгибаться и поднимает руку с ключом к скважине.

Тихое:

— Помогите… Помогите…

Но сил уже нет. Ключ остается в скважине не повернутый. Рука медленно по двери ползет книзу. Еще одно усилие. Твердое:

— Рот… — и последнее в ее жизни, едва слышное слово — Фронт…

Свет медленно гаснет.

— Сергей, это ужасно! В Берлине исчез человек, которого мы все полюбили, а мы теряем время в Амстердаме! — Апь-Дона, сверкая глазами, теребит Сергея за плечо.

Они в деловом кабинете герра Капельдудкера, щеголеватого и пополневшего, который тактично выходит и закрывает за собой дверь.

Ярко освещенный солнцем застекленный коридор шнель-бана, в центре платформы громкоговоритель, из него громоподобно несется хриплый собачий лай рейхсфюрера. Под громкоговорителем восторженная толпа слушателей. В паузах оратора все троекратно кричат хором: «Зиг-гайль! Зиг-гайль! Зиг-гайль!»

Крупным планом даны лица слушателей. У многих от восторга текут по щекам слезы. Это — немецкие мещане, которых Гитлер освободил от вечного унижения и страха за свое будущее.

Входит Сергей, искоса смотрит на двух служащих и солдата с болезненной кривой улыбкой, слушающих победоносные крики из громкоговорителя. Нехотя, но все же поднимающих руку при патриотических возгласах «Гайль Гитлер!». И вдруг он узнал в солдате Курта. Немой сигнал глазами, едва заметный кивок. Сергей остановился перед рекламой и начинает ее читать. Курт пристраивается сзади, незаметно и быстро он что-то шепчет ему в ухо. Сергей изредка кивает годовой. Мрачнеет.

Крупным планом нахмуренное лицо Сергея. Из-за него видно лицо Курта, который рукавом утирает слезы. Вдали хор слушателей исполняет гимн «Дейчланд, Дейчланд юбер аллее» — это рейхсфюрер окончил речь. Крики «Гайль Гитлер!», хмурый Сергей и плачущий Курт поднимают руки.

Кладбищенская сторожка. Горит тусклая лампочка. Маленький старичок в форме сторожа греется около электроплитки. В зубах у него длинный кривой чубук трубки с фарфоровой чашечкой.

— Р-ррр Ра… Равенбург-Равенау? Да? Сейчас, герр-шафтен!

Сергей, Альдона и Ганс ждут.

— Гм… Нет… Странно…

Старичок снимает очки в железной оправе и протирает их. Поднимается. Он в нерешительности.

— Мои господа… Я, право, не знаю, смею ли…

Сергей сует ему деньги.

Старичок по-солдатски щелкает каблуками и вытягивается:

— Покорно благодарю!

И, подойдя вплотную, шепчет:

— На этом кладбище для бедных есть одно отделение. Там в железных запаянных гробах зарыты трупы, доставленные из гестапо. Понимаете? Вскрывать гробы нельзя и показывать место захоронения не рекомендуется. Но… я вам благодарен, майн герр. Вот ручной фонарь… Держите.

Сторож вынимает из стола книгу.

— Р… Р… Ра… Равенбург-Равенау. № 13.831. Шестнадцатая линия влево от боковой аллеи. Как найдете шестнадцатую линию, могилка будет четвертая или пятая, я по номеру вижу. Идите, мои господа. Возвращайтесь скорее.

Туманный вечер. Бесконечные ряды посыпанных снегом маленьких могилок и низеньких железных крестов. Все они совершенно одинаковы — могилки, кресты, ряды, перекрестки. Это кладбище для бедняков, похороненных за казенный счет. Сергей идет впереди, Ганс под руку ведет Альдо-ну. Луч белого света и белый кружок от фонаря прыгают по крестам и могилкам. Ни одного человека. Мертвая тишина.

— И это конец для такого наивного и доброго человечка, каким был наш Орленок. Бедная девочка…

— Но счастливая гражданка Германии, — сурово отвечает Сергей. — Пусть в будущей счастливой Германии люди не забывают, что к своему счастью они дошли по таким могилкам…

Они шлепают по слякоти.

— Вот шестнадцатая линия. Сворачиваем налево.

Кружок белого света скачет по железным перекладинам крестов.

— Вот она.

Темно. Луч света освещает узкую железную перекладину, на которой сверху лежит мокрый снежок, а по нижнему краю повисли крупные капли талой воды. На перекладине надпись: «М. Ravenburg-Ravenau. Sonderregister № 13.831»[3].

Гаснет свет. Три фигуры молча стоят в ночной темноте. Их еле видно, но все-таки видно на фоне багрового зарева, полыхающего над большим городом.

Бульвар. Два господина сидят на скамейке, уткнувшись носом в газеты, их лица не видны прохожим. Один, потолще и пониже, читает английскую газету. Видны его ноги в тщательно наглаженных брюках, в руке трубка. Другой, высокий и худой, читает испанскую газету, он вытянул длинные ноги, в руке сигара.

Шепот Степана:

— Надо усилить прослойку местных антифашистов в твоей группе. Они очень пригодятся!

— Кого советуешь?

— Курта и его мать. Пусть держат конспиративную базу, в помощь Аптекарю.

— Все понял.

— Выполняй.

Проливной дождь. Густой лес. Ночь. Две фигуры пробираются сквозь кусты.

— Страшно-то как… Давай передохнем.

— Надо идти, мама. Отдыхать опасно. За немецкой границей нас должен встретить Ганс.

Тень в кустах. Негромкое.

— Кто идет?

Две фигуры замирают.

— Это я, Ганс! Что, напугались? Я уже час вас жду!

— Тьфу, все кончилось!… Мы уже не в Германии, мама!

Старушка крестится. Все трое исчезают в кустах.

Вид сверху. Оживленная улица европейского города, два непрерывных потока машин. Один поток движется в одном направлении, другой — в обратном. Движение автомобильных рек на перекрестке обрывается, и пестрые толпы пешеходов бегут через улицу, сталкиваются посредине и разбегаются на тротуарах. И снова приходят в движение могучие потоки машин, им нет числа. У них своего ничего нет. Тысячи железных коробок упорно продвигаются вперед, как поток бездушных металлических насекомых.

В одной из машин. У руля — Иштван, рядом — Степан. На заднем сиденье — Альдона, Сергей и Ганс. Степан говорит спокойно и негромко:

— О наших новых товарищах — Вилеме и Курте — я сказал все. Теперь поговорим о другом. Год назад Сергей прибыл в Берлин и вскоре познакомился с вами. Год — отрезок времени для бойцов большой, давайте подведем итог. Я собрал вас с разных концов города с соблюдением всех правил конспирации, чтобы поговорить, но времени у нас мало, буду краток.

Он закуривает и собирается с мыслями. Ерошит волосы.

— Чиновник и Инженер — бесспорные достижения. Оба аккуратные, непьющие, работают как хорошо заведенные часы. Чиновник любит деньги, строит виллу, купил машину. Доволен нашим Лёвушкой, а Лёвушка доволен им. Инженер деньги берет не очень охотно, считая себя антифашистом, мы ему верим. Полковник потрепал нам нервы и едва не привел Сергея и Ганса к гибели. С точки зрения разведывательного искусства, Инженер и Чиновник — примеры простоты. Сергей выбрал этих двоих, прощупал их связи, материальное положение и характеры. Завязал дружбу. Один оказался жадным, другой — идейно сочувствующим. Сергей пережил несколько минут острого напряжения, поставив вопрос о сотрудничестве, но оценка положения оказалась верной и предложение было принято. Они имеют прямой доступ к документам. Образовалась упрощенная схема: источник — разведчик. Дело полковника сложное и поучительное — это трехэтажная постройка. Пришлось долго ждать, пока обстоятельства позволили склонить чуждого нам человека к сотрудничеству. Получилась схема «наводчик — наша операция — источник», и обошлась она нам недешево. Вы выиграли уважение полковника тем, что щадили его самолюбие и укрепили его уважение к себе. Он работает честно.

Ганс:

— И все же вся комбинация висела на волоске: я имею в виду разорение Греты. Полковник мог бы получить справку о выезде ее с квартиры!

Степан:

— Нет. Мы зарегистрировали ее в одном дорогом санатории как легочную больную, потом оформили направление в Лугано для окончательного выздоровления. Главным врачом санатория был наш товарищ Пауль — врач, который устроил раненую Альдону у своей тети и успешно ее вылечил!

Ганс:

— Не ошибся ли Центр, послав Сергея во второй и третий разы к полковнику? Ведь в первый раз он уже сделал около сотни фотографий?

— Нет, ошибки не было. Документы были хороши, но они не изобличали лично полковника. Только сопоставление многих десятков фотографий могло доказать, что они получены от Гаэтано Мональди.

— Какой же вывод?

— Старый. Разведка — это риск и работа без твердой уверенности в успехе: иногда мы выигрываем, иногда нет!

Альдона:

— Все это приятно слышать. Мы действовали не хуже киногероев, и значит, мы в состоянии дать материал для хорошего фильма?

Степан:

— К счастью, нет.

Ганс и Альдона:

— Но почему же?! И почему «к счастью»?

Степан:

— Рядовой зритель ожидает увидеть в фильме о разведчиках четыре основные, я бы сказал, обязательные его части: драку, автомобильную погоню, перестрелку и трупы. Парадокс: удачные фильмы накручиваются о неудачных разведчиках. Герой в первых же кадрах фильма должен провалиться или он уже провалился. Режиссер должен столкнуть разведку с контрразведкой и дать публике обычные блюда: без них в фильме нет напряжения!

Альдона:

— А фарс с переодеванием? Нелепый эпизод?

Степан несколько резко:

— Решительно нет! Тысячи фильмов всюду и всегда показывают, каким образом разведчик добывает материалы. На этом все и заканчивается: ни автора, ни читателя, ни зрителя не интересует техника передачи этих материалов в Центр! А у резидентов всех разведок мира голова болит именно от трудно разрешимых вопросов доставки: ни секретные чернила, ни микрофотография, ни радио не решают дело, потому что на каждый способ его действия контрразведка находит способ противодействия. Простак думает, что добыть — это совершить геройство, а доставить — значит быть тыловиком! А статистика провалов показывает, что разведчиков чаще всего ловят при транспортировке. Поняли? Вот вам и тыловики! Я очень рад, что на своей шкуре вы узнали, как это трудно и опасно, и в своей работе с такими «нелепостями» вы встретитесь еще не раз!

Альдона:

— А гибель Греты?

— Сергей правильно, по-человечески сделал, отпустив Грету в Берлин. Она — человек и ехала к своему личному счастью. Мешать ей мы не могли. Тем ужаснее, что погибла она у самого его порога. Но личная драма Греты не должна запугать нас. Нельзя, чтобы поездка в фашистскую Германию стала для нас каким-то пугалом или подвигом. Если выработается такой рефлекс, мы не сможем работать! И второе: гибель Греты пусть будет нам предупреждением. У солдата на фронте есть тыл, у разведчиков его нет. Ложась в постель, он не знает, проспит ли в ней до утра, поднимаясь утром, не знает, попадет ли в нее вечером. Строжайшее соблюдение правил конспирации — вот наш успех! Будьте всегда начеку, товарищи!

Все напряженно думают: события истекшего года проходят у них перед глазами.

— Дальше. Вы совершили удачный налет на гитлеровского фельдкурьера. В чем смысл этой операции? Фашисты всегда и везде прибегают к силе. Мы помним, что в мирное время на территории нейтральной Швейцарии был убит наш дипломат Боровский. Мы не простили убийство дипкурьера Нетте, а у него был дипломатический паспорт! Со времени прихода гитлеровцев к власти политика кулака вошла в моду: все мы знаем о терроре против наших людей и о диверсиях на наших заводах. Ваш налет должен был показать фашистам, что мы — люди мирные, но не трусливые, и на их удар мы можем ответить ударом!

Ганс:

— Товарищ Степан, как следует понимать вообще нашу работу? Что она такое?

Иштван:

— Степан, разреши мне ответить за тебя!

— Пожалуйста. Кстати, у меня трубочка засорилась, я пока займусь ею.

Иштван:

— Как искусство и как профессия разведка и контрразведка упоминаются в самых ранних устных и письменных памятниках древности. Это две сестры, вечно воюющие друг с другом и без надежды на окончательную победу. Они сосуществуют тысячелетия, потому что созданы не олимпийскими богами, а людьми, которым свойственно ошибаться. Враждуя, они дополняют друг друга. Яркий пример единства противоположностей. С военно-политической точки зрения обе — продолжение войны и политики особыми средствами. Но в философском понимании — это логические построения двух борющихся сторон, стремящихся при помощи психологического анализа найти в логической цепи противника звено, наиболее удобное для разрыва.

Давайте разберем дело полковника. Документы итальянских и немецких фашистов охранялись шестью людьми: полковником, его супругой, капралом с женой и двумя полицейскими при помощи двух сигнальных систем тревоги и четырех пистолетов. С точки зрения обороны достаточная и надежная организация. Нападающая сторона всегда знает — люди далеки от совершенства. Если полковника спросили бы, какое звено в этой цепи самое слабое, он, не колеблясь, указал бы на полицейских, потому что этим двум луганским парням, по лености поступившим в полицию, интересы иностранных разведок чужды. Если энергичнее нажать на полковника, он, поколебавшись, указал бы на капрала и его жену, простых итальянских крестьян, потому что каждый фашист знает, что трудовой народ Италии против них. Если бы полковник еще раз задумался, то в качестве следующего сомнительного звена он в глубине души назвал бы самого себя, потому что кому же другому, как не ему, хорошо известны его грешки и жадное стремление к быстрому обогащению? Своим особенно слабым местом он считал Дортмунд и, желая перестраховаться, женился на немке, чтобы этим браком угодить тем, кого обкрадывал. Грета в качестве приданого поднесла жениху второй том справочника Гота, и полковник был в восторге: он даже сообщил своей матери, что в случае рождения сына возбудит ходатайство о присвоении маленькому Умберто материнских фамилии и титула. Сыну отставного миланского почтового чиновника льстило, что его отпрыск сравняется с потомками завоевателя и разрушителя Милана — Умберто Мональ-ди, графа Равенбург-Равенау. В логической цепи полковника, по его глубокому убеждению, Грета была самым прочным звеном. Она одна находилась вне подозрения, и советская разведка одним ударом разрубила цепь именно в этом звене!

— Здорово! — воскликнули Альдона и Ганс.

Степан смотрит на часы.

— Однако нам пора закругляться. Последний пункт нашего производственного совещания: информация о новом указании Центра. Внимание! В следующем году перед вами ставится дополнительная задача: охотиться на дипломатов, точнее, за их шифрами. Это знак большого доверия, товарищи! Об этом мы подробнее поговорим в следующий раз!

Оживленные голоса:

— Вот здорово! Да, интересно!

Степан:

— Тише! Наше совещание объявляю закрытым и заканчиваю его прекраснейшей закуской! Да что там — целым пиром!

Степан наклоняется и кряхтя вынимает из-под сиденья сумку, из нее пачку писем.

Общее восторженное:

— О-о-о!

— Получайте! Гансу — три письма, Альдоне — четыре, Сергею — три! Здорово? Иштван, вот твоя почта. А эти письма мне. Но это не все: пришли свежие газеты! Берите!

Номера «Правды» и «Известий» плывут по жадным рукам.

Та же оживленная улица большого европейского города.

Два встречных потока машин. Таких одинаковых на вид и таких похожих на железных жуков. Им нет числа. В одной из них наши советские люди.

Конец первой серии.

Диктор медленно читает текст в то время, как на экране даются кадры, вначале яркие и ясные, потом все более тусклые и расплывчатые до полного затемнения.

Вторая серия. ОХОТА ЗА ШИФРАМИ. 1935 год

Просторная продолговатая комната, стены которой отделаны мореным дубом, и потому в зимний день помещение кажется темным. Посреди комнаты массивный стол, накрытый для завтрака и сервированный на две персоны. Часы, прямо против зрителя, показывают около одиннадцати утра. За спинками стульев тех, кто будет сейчас завтракать, в стену вделаны большие круглые яркие витражи из цветного стекла, подсвеченного изнутри электрическими лампочками: витражи изображают древние дворянские гербы хозяина и хозяйки.

Из другой комнаты слышен громкий веселый женский голос:

— Вчера за мной заехал граф фон Брайзгау с супругой. Ты ее знаешь? Отвратительная кривляка! Мы поехали в Оперу…

В комнату входят супруги фон Голльбах-Остенфельзен. Барон Эрих — пожилой, небольшого роста, худенький брюнет с брезгливой гримасой, застывшей на плотно сжатых губах, а баронесса Люция — молодящаяся красивая блондинка лет за сорок. Оба садятся на противоположных концах стола. Входит горничная — миловидная девушка в черном платье с белым фартуком и заколкой в волосах.

— Прикажете подавать, герршафтен?

Барон молча опускает локти на стол, подпирает голову руками и погружается в раздумье.

— Да, да, Беатриса. Так вот, мы поехали в Оперу, и здесь случилось необыкновенное событие: в буфете…

Входит камердинер барона, останавливается за его креслом и начинает ждать, когда баронесса прекратит болтовню.

Баронесса наливает себе кофе, с аппетитом завтракает и в то же время продолжает болтать.

— В буфете к нам подходит, ну кто бы вы думали, Эрих? Мсье Франсуа Понсэ, посол Франции. Ах, Эрих, это — мужчина! Что за осанка! Что за лицо! Загляденье!

Камердинер деликатно покашливает.

— Его превосходительство подходит, отвешивает нам истинно парижский поклон, понимаешь, Эрих, на манер галантного маркиза королевских времен и…

Камердинер кашляет громче.

— И говорит мне: «Мадам, я счастлив, что вы не живете в Париже: ваша элегантность и красота затмили бы красоту парижанок и свели бы с ума наших мужчин!» Тут я улыбнулась и говорю: «Кроме одного, мсье, о чем трагически сожалею!» Мы смеемся, публика смотрит только на нас, репортеры щелкают фотоаппаратами и…

Камердинер кашляет изо всех сил. Барон, не поднимая головы:

— В чем дело. Карл?

— Звонили из Министерства иностранных дел, господин барон.

Не поднимая головы, сквозь пальцы рук барон глухо спрашивает:

— Кто?

— Его превосходительство статс-секретарь господин фон Зиттарт изволил передать привет госпоже баронессе, осведомился о здоровье господина барона и приказал передать, что сегодня ровно в два часа пополудни он ждет господина барона к обеду в ресторане «Адлон».

Люция капризно:

— Карл, отстаньте с этими глупостями! А Роберт фон Зиттарт очень мил! Очень! Понимаете ли, Эрих, мы стоим в буфете с бокалами шампанского в руках…

Камердинер и горничная уходят.

— Все смотрят только на нас… Но что с вами, Эрих? Вы больны или уже успели выпить?

Не поднимая головы, барон отвечает нехотя и серьезно:

— Вы знаете, что профессор Бок предупредил меня, что я умру в тот день, когда протрезвлюсь. Мое сердце может пока что работать только тогда, когда его подгоняет привычная доза алкогольного яда. Да, я болен и прошу вас, Люция, не произносить в отношении меня это мерзкое словцо «уже».

Люция с аппетитом завтракает и беззаботно щебечет дальше:

— Ах, какие глупости! Эрих, я умоляю, ответьте мне: по-нему наши мужчины не умеют носить усы с таким шиком и Удальством, как эти французы?

Укромный уголок в дорогом ресторане. Публики немного. За столиком обедают барон фон Голльбах-Остенфель-Зен и статс-секретарь Министерства иностранных дел Роберт фон Зиттарт, пожилой господин с сединой в волосах, с правильным бледным лицом аристократа. Оба говорят негромко, слегка склоняясь один к другому.

Фон Зиттарт вкрадчиво, с приятной улыбкой:

— Я хочу, Эрих, подвести итог нашим последним дружеским беседам. Мы в полном согласии установили три факта: оба живем не по средствам, оба не умеем ограничивать себя и оба идем к финансовому краху со всеми его служебными и общественными последствиями.

Барон сквозь зубы, морщась как от гадости, которую вынужден проглотить:

— Да, Роберт.

Фон Зиттарт:

— Мы оба не желаем опускаться на дно и полны решимости найти выход из положения. Мы — старые друзья и теперь подаем друг другу руки. Мы вместе найдем выход!

Барон сквозь зубы, угрюмо:

— Да, Роберт.

— Любой выход, Эрих, любой!

— Да, Роберт, любой. Отступать некуда.

Фон Зиттарт, незаметно осмотревшись по сторонам, вполголоса:

— Тщательно взвесив все обстоятельства, я пришел к выводу: безопаснее всего начать сотрудничать с большевиками. Для людей нашего круга работать на них не менее отвратительно, чем работать на нашего ефрейтора.

Барон вздрагивает и испуганно откидывается на спинку стула.

Мокрой и туманной весной 1930 года двое мужчин, один помоложе, другой постарше, сидели за столиком привокзального кафе «Эспрессо» в Милане и допивали кофе. Наступала ночь. Их одежда, торчащие из карманов последние номера нью-йоркских газет — все было американское, так же как и скучный разговор о каких-то деньгах, которые оба оставили в Штатах. Но разговаривали они вполголоса и по-немецки. Тот, что постарше, был рыжеватым и говорил с рижским произношением, а тот, что помоложе, красивый голубоглазый блондин, — с пражским. Рыжеватый, посмотрев на часы, буркнул:

— Хуже нет — ждать поезда…

И потянулся к соседнему столу, где лежали оставленные кем-то газеты.

— Ты что? — удивился блондин.

— Почитаю от скуки!

Рыжеватый от нечего делать уткнул свой веснушчатый нос в мятый лист вечерней газетки. Вдруг лицо его оживилось:

— В твоем паспорте отмечено, что ты доктор права, Йозеф? — спросил он блондина.

— Да.

— И член пражской коллегии адвокатов?

— В паспорте об этом не сказано. Но я ношу с собой членский билет, а в портфеле у меня папка бланков коллегии и личная печать.

Рыжеватый минуты две-три думал, потом протянул газету блондину, указав пальцем на одну короткую заметку:

— Прочти! Интересно, где находится в Чехословакии Ки-ральгаза?

— Не знаю, — пожал плечами блондин. — Наверное, где-нибудь в Словакии. Там много венгров.

— Эх, ты! Не знаешь своей маленькой страны!

— Я — немец из Судет, родился в городе, который по-немецки называется коротко и ясно — Ауссиг, а по-чешски длинно и сложно — Усти-над-Лабем. Похоже? Киральгаза в переводе с венгерского на немецкий — Кёнирсгоф, то есть Королевский двор, а где он и как называется теперь у словаков — не знаю. Зачем это тебе?

— Мне ни к чему, а тебе понадобится. Я уезжаю дней на десять. К моему возвращению ты обязан воскресить погибшего графа — он и его тетушка попали сегодня в автомобильную катастрофу на автостраде Рим-Милан. Надо спешить, пока тела не погребены и документы не отослали в посольство с извещением о смерти владельцев. Выезжай сейчас же, пока умершие юридически еще живы.

— Но…

— Никаких «но». Идем.

На рассвете следующего дня в деревушке, прилепившейся на склоне холма, миланский шофер узнал у прохожего ее название, улыбнулся и сказал пассажиру:

— Приехали в самый раз, синьор! — и открыл дверцу. — Жандармская станция вон там — видите вывеску? А рядом Церковь. Жандарм и поп дадут вам все сведения.

Деревня официально именовалась длинно и затейливо: "Святейшие ангелы рая», совершенно по-итальянски, но в быту называлась просто Парадизо. Старший сержант карабинеров внимательно и вежливо проверил документы синьора доктора права и адвоката Йозефа Леппина из Праги и равнодушно спросил:

— Вы собираетесь увезти тела в Чехословакию, господин адвокат?

— Ни в коем случае, господин старший сержант. Чехословацкое правительство разорило эту древнейшую графскую семью, и Италия стала для погибших их второй родиной. Я явился, чтобы похоронить изгнанников достойным образом…

Тут голос господина адвоката задрожал, он отвернулся и краем платочка смахнул с глаз слезы. Жандармы деликатно посмотрели в окно, а один принес кувшин вина и кружку и неуклюже грохнул их на стол.

— Воды, а не вина, свинья! — с угла губ обронил ему сержант.

— Ее у нас никогда не бывало, — оторопел солдат.

Между тем адвокат вынул бумажник.

— Вот эти деньги по своему усмотрению раздайте бедным, господин старший сержант, — с печалью в голосе распорядился он. — Эти отдайте человеку, который у вас ведает погребениями. Присмотрите, пожалуйста, чтобы надгробные плиты были скромными, но приличными.

— Слушаю! — щелкнул каблуками сержант и сунул пачку денег «для бедных» себе в карман. Его опытный глаз оценил пачку в три своих служебных месячных оклада.

— Согласно полномочию, подтвержденному пражской коллегией адвокатов, я прошу выдать мне бумаги, найденные при покойных, — мягко потребовал адвокат,

— Пожалуйста, вот они… — сержант протянул ему тощий портфель. — A-а… носильные вещи?

Раздайте бедным. Кроме бритвенного прибора. Это мой подарок бедному Иожефу.

Адвокат получил бритвенный прибор.

— Вот деньги, найденные в сумочке графини, — сказал сержант.

— Пусть ваши молодцы помянут души погибших…

— Спасибо, синьор адвокат! — хором рявкнули карабинеры.

— А ее обручальное кольцо? — не унимался неподкупный сержант.

— Преподобному отцу на нужды церкви, — распорядился адвокат. И спросил небрежно, хотя в ответе на этот вопрос заключался главный смысл операции: — Надеюсь, все?

— Нет, синьор, как же? Тут их паспорта и метрические выписки. Что с ними делать?

— Я возвращаюсь в Милан и сдам их в консульство Чехословацкой республики. Сейчас я дам вам расписку…

Несколько позже состоялись скромные, но достойные похороны, и неутешный адвокат, честно исполнив свой долг, уехал.

А граф и графиня Переньи де Киральгаза воскресли: на документы были наклеены другие фотокарточки, поставлены нужные визы, и паспорта съездили в Соединенные Штаты. Там паспорт графини остался у женщины, которой надлежало играть роль умершей «тетушки» и снабжать деньгами своего «племянника», а паспорт молодого графа вернулся в Европу уже в нагрудном кармане его нового владельца — пражского адвоката Леппина. Он по указанию Степана «приспособил» его для Сергея, и в конце концов Сергей на пять лет стал графом Переньи де Кирельгаза, а его приятель Йозеф Леппин — его помощником в той же антифашистской боевой группе.

Салон автомобиля Степана. Степан сидит у руля с трубкой в зубах, такой же мешковатый и щеголеватый, как всегда. Он перегнулся через сиденье и помогает Сергею побыстрее войти в машину.

— Входи, входи, Сергей! Поскорей, ну! Привет! Захлопни дверцу и откинься назад: теперь в Берлине стало еще опаснее!

— Здравствуйте, товарищ Степан. Да, положение здесь трудное, и я удивился вызову на свидание в Берлин.

— Ничего не поделаешь. Иштван ждет тебя по новому делу в Париже. Я принял все меры предосторожности: выехал в одной машине, которая известна шпикам, а в одном скверике незаметно пересел в эту — у нее фальшивые номера, ее подвел туда еще с утра один немецкий антифашист. В последний раз, при передаче почты, я сказал, что твоя группа переводится на особую работу — охоту за шифрами. Иностранные дипломаты — люди выдержанные, работа в этом году У тебя будет спокойная. Получил — передал, отдохнул недельки три, снова получил — передал. С таинственным Йоргом кончено — согласно сведениям берлинской полиции, он убыл в Амстердам для руководства своей фирмой «Саризэль». Ты теперь — венгерский граф, у тебя шикарная квартира, машина и личный шофер. Хочу пожелать — не потолстей от такой жизни! Держи себя в форме!

— Постараюсь, товарищ Степан!

— Пистолет при тебе?

— Как всегда.

— Парадокс! Это романтично, но делу вредит. Носить его с собой теперь не советую. Оружие — улика, полагайся на сообразительность, а не на силу. Запомни, Сергей: ум сильнее оружия! Насколько легка будет твоя работа, ты увидишь. Завтра Иштван познакомит тебя с готовым источником. Человек уже работает на нас и дает обильный, можно сказать, превосходный материал.

— Не понимаю! Тогда зачем понадобился я? Если человек завербован и работает, то всего проще соединить его с Лёвой. Не так ли?

— Нет. Человек, назовем его Роем, действительно работает, но он не завербован, а пришел к нам сам. Объяснил, что выбрал советскую разведку потому, что мы — самые добросовестные и внимательные хозяева. О себе самом сообщил, что работает в типографии Министерства иностранных дел, где печатают дипломатические документы и шифры, но мы этому не верим. Он слишком интеллигентен, да и манеры у него барские, несмотря на бахрому дешевого пиджака.

— Значит, на лице маска и маскарадный пиджак?

— Выходит так. Поэтому тебе дается задание: в предельно сжатый срок подойти к нему ближе, чтобы помочь легче и безопаснее работать. Рой должен понять, что это нам так же выгодно, как и ему. В силу обстоятельств мы — друзья и друзья честные…

— Гм…

— Сергей, надвигается гроза. Немцы уже вложили около двадцати миллиардов марок в военную промышленность. Ты понимаешь, какая угроза нависла над нами? Работу Роя надо ускорить и участить свидания!

— Но ведь новые шифры печатаются редко и по определенному плану.

— Конечно. Однако, кроме шифров, Рой дает интересные материалы: секретные донесения своих послов, и на каждом типографски отпечатанном листе штамп: «Совершенно секретно. Может находиться только в руках членов Кабинета министров». Они дополняют ответы фашистских главарей. Бывают сведения о совершенно секретных переговоpax Гитлера с послами. Все страны настойчиво и ловко натравливают фюрера на нас. Попадаются сообщения и из Москвы, их наша контрразведка читает с пользой для себя. Ну, теперь ты все понял, Сергей?

— Вполне.

— Ждать нельзя ни одного дня. Выезжай в Париж сегодня же. Завтра встретишься с Иштваном в двенадцать в нашем обычном кафе. Он покажет тебя Рою. Потом установишь отель, где он остановился, затем фамилию. Наконец разыщешь его дом, адрес, место работы и прочее. Возьмешь под наблюдение, выяснишь образ жизни и возможность сближения. Вот тогда инициатива будет в наших руках. Ты осознал важность дела?

— Конечно.

— Я торможу, выходи побыстрее. Черт, а народу-то сколько… Ага, вот свободное место. Привет, Сергей! Ни пуха, ни пера! Всего! Не толстей на сонной работенке!

Сергей выскальзывает, машина исчезает в гуще других машин.

На тротуаре около мокрой липы с последними почерневшими листьями стоят плотный мужчина в мокром гражданском плаще, его дородная супруга и сын, сытый мальчик лет двенадцати в форме гитлерюгенда.

— Туман какой мокрый, Рихард! — говорит женщина, раскрывая зонт. — Я говорю тебе: не будь скаредом, возьми такси: помни, дома нас ждет гусь с тушеной капустой, клецками и жареным салом!

— Какой гусь, Луиза? Откуда?

— Да я же тебе говорила: его привез из деревни мой брат Иоганн и…

Подкатывает машина Степана. На миг Рихард видит его лицо. Из машины выходит Сергей, без шляпы, но в легком пальто, минуту стоит, незаметно оглядываясь, потом начинает уходить и погружаться в туман.

Рихард молниеносно поднимает полу плаща, прикрываясь женой и сыном, выхватывает из заднего кармана брюк пистолет, вводит пулю в ствол, сует пистолет в карман плаЩа и устремляется за расплывающимся в тумане силуэтом Сергея.

— Куда ты, Рихард?

— Это большевик! Я узнал его, он сидел за рулем. Пригляделся…

Он поворачивается и, нахлобучив шляпу на глаза, решительно ныряет в туман.

— А гусь? — всплескивает руками жена.

— Германия важнее гуся! — слышится из мокрой сырой завесы.

— Гайль Гитлер! — восторженно кричит вслед отцу мальчик.

Мать расстроена.

— Заткнись, идиот! Ужин испорчен… Я уж знаю: теперь твой отец вернется к утру!

— Мама, но Германия важнее…

— Заткнись. Что общего у гуся с Германией, дурень?

Они уходят. Начинает падать мелкий снежок.

Сделав десяток шагов, Сергей как бы случайно скользит, оборачивается и замечает идущую за ним широкоплечую фигуру в дождевике и низко надвинутой на лоб шляпе. Сергей закуривает и смотрит на часы.

«Сейчас дома переоденусь в дорожный костюм. Куплю билет, скорый в 21:50. Поужинаю на вокзале. Утром в Париже».

Он не спеша идет дальше.

«В десять расставим по местам Ганса, Апьдону и Курта, в двенадцать состоится знакомство с Роем».

Сергей на ходу поднимает воротник пальто, небрежно и щегольски повязывает кашне. Оборачивается: в тумане за спиной маячит та же широкоплечая фигура в низко надвинутой шляпе.

Лицо Сергея: самоуверенность сменяется недоумением и тревогой.

«Что это? Неужели шпик?!»

Сергей прибавляет шаг, прикрываясь попутно идущими людьми, виляет по широкому тротуару. Темнеет. Зажигаются огни реклам. Подойдя к витрине магазина, Сергей останавливается, якобы заинтересовавшись пестрым товаром, и искоса смотрит назад.

Позади в тумане резко останавливаются уже двое — прежний, широкоплечий в шляпе, и новый — долговязый в котелке.

Мокрое, взволнованное и несколько растерянное лицо Сергея.

«Пойман… Если остановлю такси, они потребуют паспорт… Заберут… Надо стряхнуть слежку…»

Сергей прибавляет шаг. Почти бежит. Сворачивает. Снова угол. Еще один. Переходит улицу. Мокрое лицо Сергея: на нем проблеск надежды, затаенная радость в еще несмелой улыбке.

«Все будет хорошо! Ну…»

Он роняет платок и наклоняется. Двое в тумане круто тормозят шаг.

«Надежды нет. Провалился…»

Мокрое лицо Сергея, он с тоской смотрит вокруг.

«Все это останется… Москва… Товарищи… А я погиб, уже вычеркнут из жизни…»

Сергей вытирает лицо. Мгновение стоит вытянувшись перед витриной, внутренне собираясь с силами. Подбородок выставлен вперед, кулаки сжаты.

«Нет, это еще не смерть! Это борьба за жизнь! Еще посмотрим, чья возьмет! Дойти до большого универмага, побегать по этажам, раз десять поднимусь и спущусь на лифте, затем на улицу и в такси! Раза два-три сменю машину и домой!»

Твердыми и быстрыми шагами Сергей идет вперед, решительно выставив вперед грудь и подбородок, насвистывая модную мелодию.

Впереди сквозь дождь и снег все ярче и ярче выплывает надпись «Femina».

«Это лучший в Берлине ночной кабак, подземный многоэтажный дансинг… Масса мужчин в темных костюмах… Один похож на другого…»

И, позабыв умный план, Сергей неожиданно для себя самого с лихорадочной поспешностью вильнул в сторону и проскользнул в освещенную дверь.

Шикарный вестибюль. Яркий свет. Статуи. Цветы. Мимо спешат мужчины в темных костюмах и дамы в вечерних платьях. Прислуга в золоченых ливреях. Сергей торопливо покупает входной билет и быстро спускается вниз по широкой мраморной лестнице. С каждым шагом вниз нарастает встречный гул толпы, все яснее и яснее звучат танцевальная музыка и ровный гул шарканья тысячи ног.

Первая площадка. Направо и налево коридоры и двери в ложи. Нарядные парочки отдыхают после танцев. Курят.

Вторая площадка. То же.

Дно золоченого подвала, третья площадка. Большой буфет и бар. Сергей облегченно вздыхает. Из-за колонны долго наблюдает за лестницей. Шпиков нет. Он радостно улыбается. У зеркала смахивает капли воды с волос, поправляет прическу и галстук.

«Как удачно, что я в смокинге. Хотел подождать время отъезда в ресторане, так и получилось! Таких, как я, здесь

сотни — я как ворон в вороньей стае: пойди отличи меня от других. Да, удачно, очень ловко получилось!»

Сергей возбужденно потирает руки и расправляет плечи как атлет перед выходом на состязание.

«А как вдруг захотелось есть! Вот и посижу в буфете часок».

Он садится за столик.

Молодая женщина, сидевшая за другим столом, подсаживается к Сергею.

— Не скучно одному?

Она вынимает сигарету, Сергей щелкает зажигалкой. Официант подает ужин на две персоны. Сергей улыбается и болтает с незнакомкой, но, покрывая немецкую болтовню, громко и укоризненно звучит по-русски внутренний голос, строгий голос разведчика, укоризненный голос долга:

«Эх, зачем сел… Сам навязал себе улику и свидетеля… По акценту запомнит… И зачем не сдержал себя, не дошел до универмага, а вбежал сюда — этот подземный дансинг может оказаться золоченой мышеловкой… Поддался нетерпению… Эх…»

Они что-то говорят, улыбаясь друг другу, а внутренний голос оправдывается:

«Да что я — заяц, что ли? Наблюдение удачно стряхнул, сейчас поболтаю для видимости, где-нибудь в пустой ложе подремлю до девяти и домой… Вокзал — рядом, чемодан запакован. Время есть. Все в порядке!»

— Что ж, пойдем танцевать, бэби?

Свет в зале гаснет, зажигается бегающий голубой и розовый свет внутри стеклянных колонн. Аргентинский оркестр играет танго. Сергей и женщина входят в струю танцующих.

Тот же столик в ресторане. Сергей незаметно кладет деньги в ладонь женщины.

— Ну вот и все. Мне пора. Я не один. Завтра зайду, мы потанцуем больше. Гутен абенд, майне даме!

Женщина явно разочарована. Она насмешливо щурит подведенные серые глаза вслед уходящему Сергею.

Сергей идет по коридору и приоткрывает двери в ложи. Одну, третью, пятую. Вот пустая ложа. Темно. Сергей тихо входит и садится в углу дивана.

«Надо отдохнуть. Шпики сейчас сидят над кружками пива в дешевенькой пивной и теряются в догадках, куда я исчез. Пусть… Вздремну — время есть. Завтра трудный день».

Сергей устраивается поудобнее и хочет закрыть глаза, свет в зале вдруг вспыхивает ярче и сквозь щель задернутых занавесок протекает в ложу. Сергей видит столик, сервированный на две персоны, холодный ужин с вином и на этом фоне острый профиль женщины, внимательно наблюдающей за танцами.

«Что делать? Уйти незаметно? Она может испугаться и поднять крик… А если явится ее кавалер. Тогда будет еще хуже. Уходить надо поскорее…»

Сергей встает и негромко говорит:

— Уважаемая дама, в темноте я не заметил вас и вошел в ложу без разрешения. Простите.

Незнакомка мгновенно задернула занавеску. В темноте звучит ее испуганный голос:

— Кто вы? Не открывайте двери в коридор!

— Я — случайный посетитель. Вы слышите по акценту — я иностранец. Но скажите, как можно уйти, не открыв дверь в коридор?

Голос из темноты:

— Там очень светло?

— Да.

Пауза.

— Сядьте. Посидите минутку. Потом я отвернусь, и вы выйдете.

— Но ваш спутник…

Горький смех.

— Ах, мой спутник… Его нет. Я пришла одна. Ужин на двоих заказан для прикрытия, чтобы прислуга не хихикала за моей спиной. Пусть думают, что я занята…

Сергей от нетерпения закуривает: «Надо уходить!»

— Но почему, мадам?

Пауза.

— В детстве я попала в автомобильную катастрофу и получила тяжелый ожог правой половины лица и правой руки. Я — пугало.

— Мадам, не всем дано счастье быть красивыми и не следует делать из этого драмы. У вас есть главное — жизнь и человеческая личность. Прощайте. Желаю вам душевного спокойствия.

Движение в темноте. Звук, как будто незнакомка в отчаянии ломает руки.

— Ах, задержитесь еще! Сядьте же! Нет, нет, вы не поняли меня, незнакомец: я не просто не красива, я отталкивающее пугало! Слышите — чудовище! Молодые мужчины говорят со мной лишь только по службе, по обязанности!

— По обязанности?

— Да. Я их ненавижу. Но в моей обгорелой руке есть власть, и я, как могу, пригибаю их к земле, чтобы вырвать у красивого молодого человека фальшивую улыбку привета, любезности, интереса к себе и даже любви. Я говорю с вами так, как никогда и ни с кем еще не говорила. И только потому, что мы не видим друг друга, вы не знаете меня и вскоре уйдете. А со мной останется только радость живого и честного разговора с молодым мужчиной без страдания и стыда за себя. Я несчастна и делаю несчастными кого могу. Сознание, что все улыбаются за моей спиной, приводит меня в ярость.

Пауза.

Снова дрожащий голос из темноты.

— Вы презираете меня?

Спокойное и мягкое:

— Нет.

— Жалеете?

— Да нет же! Вас не за что жалеть или презирать. Мне хочется вас понять, думаю, что всему виной ваше одиночество.

— Чему виной?

— Этому странному разговору в темной ложе ночного кабака, вашему отчаянию и неожиданной откровенности. Вы не такая, какой хотите себя мне представить, и вы преувеличиваете свое безобразие, как и внутренние страдания. Дайте руку. Чувствую, вы — неплохой человек! Прощайте!

Пауза.

— А если нет?

— Тогда всему виной еще ваше безделье и внутренняя пустота. Миллионы обездоленных находят выход в искусстве, науке, любви к ближним и, главное, в труде. Уважаемая незнакомка, мне пора уходить, но вам я советую остаться здесь наедине с собой и подумать — не допускаете ли вы ошибки, считая свое положение безвыходным? Помните: выход — в людях, в общении с ними. Прощайте. Дайте же мне руку!

Сергей поцеловал ее руку, чуть приоткрыв дверь, вышел.

Поправляя перед зеркалом прическу и костюм, Сергей смотрит на часы. «Восемь часов, еще рано, но лучше поскорей отсюда выйти. Дома спокойно переоденусь и на вокзал. Посижу на полутемном перроне».

Он прикуривает сигарету и замирает: вверху, на лестничной площадке, стоят, широко расставив ноги, два шпика — широкоплечий в плаще и шляпе и долговязый в котелке.

«Я пойман!»

Шпики быстро поднимаются вверх, к выходу, они его не заметили.

Сергей, стараясь не обращать на себя внимания, проходит коридоры во всех трех этажах. Проверяет все уборные. Присматривается к дверям, ведущим из кухни к барам. Ничего подходящего. Везде люди. Лазейки нет.

Выжидает момент, когда негритянский джаз отвлекает публику особенно бурной музыкой и паясничаньем своего дирижера, и незаметно ныряет за синюю занавеску. Узкий проход. Столик с пустыми бутылками и стаканами. На вешалках груда костюмов. Приоткрывает дверь, ведущую со сцены куда-то на пожарный выход. Полутемно. Он осторожно и бесшумно скользит к выходу.

Окрик:

— Извините, майн герр!

Рослый полицейский шагает впереди и берет под козырек.

— Это служебный выход, майн герр. Господа ходят по главной лестнице, в другом конце зала!

Сергей прикидывается пьяным.

— A-а? Какой… конец? Я… в туалет…

Он вынимает золотой портсигар, берет сигарету, не найдя свой рот, забывает о сигарете и сует золотой портсигар мимо кармана. Портсигар падает на пол.

«Удастся ли искушение?»

Сергей, шатаясь, идет к служебной лестнице.

— Ваш портсигар, майн герр!

Полицейский протягивает портсигар.

Сергей сует ему монету. «Честный дурак!»

Полицейский козыряет, щелкает каблуками и почтительно, слегка касаясь талии, ведет Сергея обратно в зал и сдает официанту. Тот доставляет пьяного в туалет.

Запершись, в кабинке Сергей становится на стульчак и яростно старается вырвать решетку, выходящую в большую вентиляционную трубу. Сквозь решетку видны скобы трапа. Решетка прочно заделана в стену. Ее не вырвать… Все напрасно. Он вытирает пот с лица, минуту стоит и тяжело дышит прохладным воздухом, струящимся из решетки.

Полукруглая ложа аргентинского оркестра. Сергей, улучив момент, боком скользит за алый бархат занавески. Такой же узкий проход, столы, вешалки. Два музыканта, одетые в пестрые костюмы гаучо, пьют лимонад.

— Что вам надо?

Сергей опять изображает пьяного и мычит что-то по-английски.

— Черт его знает, как ему объяснить, что дверь на черный ход заперта и у нас нет ключа? — говорит тонкий аргентинец толстому.

— Но, но, сэр! — машет руками. — Туда, туда! Там выход для господ!

Сергей убито бредет к выходу.

Сергей в дальнем углу кафе сидит в кресле. «Значит — мышеловка… Плохо. Остается телефон. Если полицейские не прослушивают, то я выберусь отсюда живым! Позвоню Вилему и дам ему номер вешалки в гардеробе — пусть возьмет мокрое пальто, оно — улика. Вилем явится в мундире шофера, и ему вещь доверят. А потом пусть подает машину, и все может закончится удачно! За дело!»

Сергей набирает номер. Напряженный момент. Долго вслушивается. «Шороха подключения нет. Не успели или здесь слишком много линий? Надо идти на риск!»

Он еле слышным голосом, иносказательно дает распоряжение. «Ну все. Теперь надо спрятаться к моей незнакомке. Эх, если бы она еще была там!»

Ложа. Во второй раз. Из темноты радостное:

— Вы?!

— Я, конечно. Сказочный принц возвращается к своей Золушке. Он голоден, как волк, а она…

Они хохочут и садятся за стол. Он наливает в бокалы вино.

— Я приоткрою дверь, мадам. Яркая полоска света ляжет через стол, так будет удобнее есть.

— Но она разъединит нас! Не надо света! Сегодня ночью вы, незнакомец, — мой свет! Знаете, я смотрю на вашу руку — в запонке блестит бриллиант, рядом на скатерти вижу золотой портсигар с дворянским гербом, слушаю культурную речь и думаю: вы не похожи, милый незнакомец, на профессионального кавалера для одиноких дам! Скажите — кто вы?

Сергей, опять наливая вино, шутя говорит:

— Я — черт с копытами!

— Может быть, и черт, но копыт у вас нет!

— Есть копыта!

— Нет копыт!

Они хохочут. Он подливает вино.

— Садитесь ближе и посмотрите! Она садится рядом, возня. На узенькой полоске синеватого света видно, как их губы сливаются в поцелуе.

Вестибюль. Единственный выход из дансинга. Два шпика ведут снизу молодою женщину, с ней час тому назад танцевал Сергей. Они что-то горячо ей объясняют. Видимо, женщина не соглашается. Шпики наступают. Один требует удостоверение личности и записывает ее фамилию и адрес. Женщина опять спускается вниз.

Та же темная ложа. Счастливый тихий смех незнакомки:

— Вы — черт с копытами!

Нежно, но серьезно Сергей отвечает:

— Нет. Я молодой и здоровый мужчина, своей исповедью вы тронули меня и сделали другом, а, став другом, я нашел в вас молодую женщину.

— Вы разбудили ее во мне… Помогли найти ее… В полоске синеватого света видно, как голова женщины склоняется к руке Сергея.

Ее томный голос вдруг говорит:

— Знаете что, милый? Уходите! Чтобы ничем не осквернить этот золотой сон! Величайшее мгновение моей жизни… Мое счастье…

Они целуются.

— Прощайте! Я благословляю вас, мой великолепный и щедрый черт с копытами!

Сергей перед зеркалом, он улыбается. Шпиков на площадке нет. С довольным видом оправляет костюм и прическу. По лестнице медленно спускается молодая женщина с подведенными серыми глазами.

— Вот вы где, наконец-то… Я вас искала. Вы сказали, что здесь не один… Отдыхаете? Пойдемте, я покажу вам укромное местечко!

Где-то в глубине сознания собирается и закипает ярость! Лицо Сергея спокойно. «Это — моя смерть, но один я не умру!»

Он идет позади женщины. Она впускает его в маленький кабинетик, очевидно дежурного администратора. Столик с телефоном и какими-то бумагами, стул, рядом — диван. Она запирает дверь, ложится и принимает соблазнительную позу. Сергей у ее ног. Он с ненавистью глядит на нее, но нежно говорит:

— Не соблазняйте меня… Я — раб красоты, дорогая…

— Садитесь же ближе, мой мальчик! Еще ближе! Я заметила вас еще на улице и сразу же сказала себе: «Он будет мой!»

Они улыбаются друг другу.

«Тварь! — думает Сергей. — Ловит…»

— Дорогая, вы ошиблись! Вы не могли увидеть меня на улице, я приехал в машине.

— В машине? — серые глаза шарят по костюму, стараясь определить, не влажен ли он. — Ах, как вы красивы!

Приподнявшись, она обеими руками берет его за плечи и пригибает к своей груди. Сергей чувствует, как она проверяет его плечи и волосы. Потом слегка от себя отталкивает, она разочарована, волосы и плечи уже сухие.

— Так вы приехали в своей машине? И не один?

— Нет, дорогая! Я здесь с невестой!

— С невестой?

Она думает. У нее напряженное лицо.

— Ах так… Ну, что же… Тогда идите к ней, мой мальчик… До завтра!

Ложа в последний раз. Она ярко освещена. Стройная девушка в форме гауптшарфюрера СС стоит спиной к двери и поправляет на голове форменный головной убор — пилотку с костями и черепом. При звуке шагов Сергея она поворачивается, испуганно бросается к выключателю, но уже поздно. Пораженная неожиданностью, она бессильно стоит перед Сергеем, который тоже растерялся и застыл, будучи не в силах сказать что-нибудь.

Это было удивительное в своем безобразии лицо. Пепельно-льняные волосы были закручены на затылке в тугой узел, открывая высокий бледный лоб, нежный овал лица и пухлый девичий рот. Лоб, щека и подбородок справа были обезображены большими ожоговыми рубцами, кожа оттянута от глаза кверху и книзу, а угол рта — к уху. Пораженный смущением, Сергей смотрел то на левую розовую половину лица, то на правую черную.

— Ну… Вот… Теперь вы видите… Все…

Сергей порывисто склонился к ее правой руке, но, машинально взяв в руки черную, корявую, содрогнулся. Взял левую белую и поцеловал ее.

Девушка застонала от боли.

— Вот я какая…

Но Сергей уже владел собою.

— Мой новый и дорогой друг! Какой бы вы ни были, я с вами!

Она судорожно прижалась к нему. Они обнялись.

— Идемте, дорогая!

— Еще один поцелуй!

Долгий поцелуй.

Видна спина Сергея, черные и белые пальцы девушки на его плечах. Правая рука Сергея находит задний карман брюк и снимает пистолет с предохранителя.

«Надо идти… Будь что будет… Но я умру не один…»

Они выходят.

— Ах! — подведенные глаза широко открываются, женщина ожидала всего, только не этого. Она отступает спиной к стене.

Сергей, выпрямившись, гордо и твердо правой рукой ведет по лестнице свою даму. Скосив глаза, видит бледный профиль ангела. Но все стоящие от них справа расступаются в изумлении: они видят черную половину…

Вестибюль. Парадная дверь на улицу. Четыре шпика ждут добычу. Однако при появлении такой пары они смущенно отступают.

Властное и небрежное:

— Машину графа Переньи де Киральгаза!

— Машину гауптшарфюрера Шерер!

Входят Вилем в ливрее шофера и молодой эсэсовец. У них лица автоматов. Они ничего не выражают.

Сергей:

— Карл, вы свободны.

— Слушаю, ваше сиятельство.

— Подайте машину завтра к десяти.

— Слушаю, ваше сиятельство.

— Идите.

— Слушаю, ваше сиятельство.

Деревянными шагами Вилем идет к выходу.

Гауптшарфюрер Шерер:

— Водитель, граф проводит меня.

— Слушаю, мой фюрер.

— Потом вы доставите его домой.

— Слушаю, мой фюрер.

Водитель марширует к двери.

Щедрые чаевые розданы. Прислуга склоняется в почтительных поклонах. Странная пара, надменно подняв головы, проходит через парадные двери. Шпики растерянно топчутся на месте, пытаются подойти, но черное лицо оборачивается к ним, и они покорно застывают на месте.

Квадратное лицо широкоплечего в шляпе. Он растерян.

— Ну, обознался… Обознался, ребята…

— Тебе жена никогда не говорила, что ты идиот? — дружно шипят три его товарища. — Так мы тебе это сейчас скажем, Рихард!

Столик в парижском кафе. На диване из красной кожи мужчины: один в светлом дешевом костюме, второй в темном и дорогом. Две пары ботинок — рабочих и щегольских. Между собеседниками лежат два совершенно одинаковых толстых пакета, завернутых в одинаковую бумагу.

Голос Сергея:

— Когда следующая встреча?

Приятный голос Роя, по-барски картавя, отвечает:

— Ровно через месяц. Здесь. В это же время.

Рука Роя опускается. Ее находит рука Сергея и передает небольшой плотно набитый темный конверт.

— Сколько?

— Две.

— Благодарю. Я ухожу первым.

— Как угодно.

— Прощайте.

— Прощайте.

Рой «по ошибке» берет пакет, лежащий рядом с Сергеем, оставляя свой. Сергей придвигает его к себе.

Внутренний вид кафе. Стойка, за ней хозяин и полки со множеством бутылок. За стойкам посетители пьют аперитив. Из глубины к выходной двери идет Рой — мужчина небольшого роста, на вид ему за пятьдесят, у него бритое морщинистое лицо, его надменное выражение не соответствует скромности костюма.

От другого столика к выходу из кафе идет молодая женщина. Это — Альдона.

Парижский парк. Весна. Нежная зелень. Первые цветы. Сергей сидит на скамейке в тихой аллее. Подходят Альдона, Ганс и Курт.

— Ну, как дела?

Все трое смущены. Молча разводят руками.

— Опять упустили?!

— Опять…

— Ну, ребята, это уж безобразие!

Альдона вспыхивает.

— Никакого безобразия, Сергей! Это же не Берлин, а Париж. Народа — тьма! Подумай сам, мы не можем держать его за руку! Стараемся держать наблюдение так, чтобы он этого не заметил, но…

Пауза.

— Да-а, — недовольно тянет Сергей. — Второй раз…

— Сергей, а почему он не берет такси? — хмуро спрашивает Ганс.

— Черт его знает, почему… Боится подставного. Думает, что за такси следить легче. Опять выстрелили в воздух! Теперь придется ждать еще месяц!

Служебный кабинет статс-секретаря фон Зиттарта. Фон Зиттарт с ледяной вежливостью молодому секретарю:

— Пожалуйста, позовите из отдела шифров господина барона фон Голльбах-Остенфельзена.

Молодой человек отвечает с легким поклоном:

— Сию минуту, господин статс-секретарь.

Тот же кабинет. Входит барон. Фон Зиттарт поднимается навстречу, отводит его на середину комнаты и тихо говорит:

— Здравствуйте, дружище! Все ли у вас в порядке?

— Здравствуйте, Роберт. Пока все хорошо. Они стараются раскрыть меня, но я удачно ухожу от наблюдения. Для них я по-прежнему типографский рабочий!

— Зачем им нужны ваша фамилия и адрес?

— Вероятно, чтобы крепче взять за горло.

— Гм… Может, они захотят снизить плату?

— Маловероятно. Они платят точно и в срок.

— Может быть, ищут возможности для какого-то шантажа?

— Не похоже, Роберт. Они безупречно вежливы и предупредительны. Чтобы не смущать меня, они назначили связистом какого-то графа, из-за долгов попавшего к ним в лапы. Граф — светский человек, с ним приятно работать.

— Его назначение — жест деликатного понимания и заботы, не так ли?

Светлый небольшой зал. Деловая обстановка. Молодые Мужчины в штатском. У них офицерская выправка. Они за отдельными столиками работают с бумагами. Входит седой толстяк в штатском. Все встают. Седой подходит к одному из столиков. Молодой человек встает и вытягивается по стойке «смирно».

— Почта обработана, герр инженер Горст?

— Так точно, мой фюрер.

— Вся?

— Никак нет. Не готовы сообщения из Сибири, мой фюрер, и Румынский филиал задерживает информацию.

Небрежное:

— Ну, румыны… Обработанные материалы не задерживайте! Немедленно сдайте их в сейфы гауптшарфюреру Шерер!

— Слушаю, мой фюрер!

Седой идет дальше вдоль ряда столиков. С соседнего столика молодой человек говорит шепотом Горсту:

— Идешь на свидание с нашей прелестной Дорис?

— Черт бы ее взял, бешеную псину!

Инженер Горст нервно поправляет галстук и прическу, делает приветливое лицо, подмигивает товарищу и, собрав папки со стола, спешит между столиков к небольшой стальной двери, около которой, расставив ноги, вытянулись как изваяния два эсэсовца с пистолетами на поясе.

Окованная стальными листами камера. Множество сейфов с выдвижными стальными ящиками. Около них, расставив ноги, стоит неподвижно гауптшарфюрер Дорис Шерер.

— Разрешите войти? Стол номер 43. Сдаю документы.

— Ленинград?

— Да, мой фюрер.

— Что означает ваша улыбка, герр инженер Горст? Я вызываю у вас веселое настроение?

— Я… Извините, мой фюрер… Вчера вы сами сделали замечание, что…

— Вчера кончилось в двадцать четыре часа. Идите.

— Я…

— Идите!

Гостиная в квартире Дорис. Входят Дорис в форме СС и с пистолетом у пояса и Сергей в модном костюме.

Дорис снимает пояс с портупеей и пистолетом.

— Фу, наконец-то можно сбросить эту сбрую!

Она снимает мундир и галстук, засучивает рукава коричневой рубахи и входит в спальню. Сергей уходит за ней, берет стул и садится так, чтобы его хорошо было видно. Дорис скрывается в ванной и начинает умываться: слышен плеск воды и ее нарушаемый умыванием голос.

Сергей:

— Сколько весит вся эта амуниция, Дорис?

Дорис:

— Много. Но оружие — моя гордость. Я — дочь Вотана! Настоящая немецкая женщина немыслима без оружия.

Сергей, закуривая:

— Зачем оно вам? Вы умеете стрелять?

Дорис фыркает, плещется и хохочет.

— Умею ли я?! Да я — лучший стрелок среди наших женщин в Цвайгштелле! Была бы лучшей и среди мужчин, если бы не этот Конрад Горст.

— Кто это?

— Дипломированный инженер и чудесный стрелок. Лучший стрелок Стрелкового союза в Берлине! Понимаете, граф, в этом году на общегородских состязаниях он занял первое место! Во всех других отношениях — дурак и шляпа. Он работает у нас. Я как могу его дрессирую. Не мужчина и не немец, а размазня! У вас есть пистолет?

Сергей смеется:

— Нет. Зачем он мне?

— Вы и стрелять-то, наверное, не умеете?

— Со стыдом сознаюсь: не умею! Вы скажете: «Ведь вы не немец и не человек!».

— Конечно, не немец, хотя я страстно хотела бы, чтобы вы родились немцем. Вы не человек, а мой милейший Черт с копытами. Но вам и не надо стрелять: у вас барские руки, вы — граф де Киральгаза, и ваши белые руки мне очень импонируют! Я — дочь официанта и парикмахерши.

Она выходит из ванной с полотенцем в руках.

— Оружие должны держать сильные руки. Руки немцев. Вы знаете, о чем я мечтаю?

Сергей поднимает брови и улыбается.

— Когда мы освоим Чехословакию и подчиним себе Венгрию, гауптшарфюрер СС Дорис Шерер сама вложит оружие в ваши руки! Я сделаю вас человеком, милый мой Чертик!

Загородный парк. Весна. Поют птицы. По аллее медлен-ио идут Сергей, Ганс и Альдона.

Сергей:

— Ты, Альдона, в адресном столе Берлина узнай адрес дипломированного инженера Конрада Горста. Он работает в отделе документации фирмы «И.Г. Фарбениндустри» в Цвайгштелле. Возраст и другие данные неизвестны.

Альдона делает себе заметки в книжечку.

— Запись уничтожь, Апьдонушка!

— Конечно!

— Ты, Гансик, узнай адрес берлинского Стрелкового союза и установи, где и когда члены Союза тренируются в стрельбе. Будет удобно, вверни в разговор фамилию Горста и узнай о нем. Встреча послезавтра в десять вечера у сигарной лавочки «Лезер и Вольф» на Потсдамшрассе! Желаю удачи!

Они расходятся.

Вечер на большой и оживленной улице. Огни реклам, масса народа. У выступа стены Сергей встречается с Гансом и Альдоной.

Ганс:

— Держи, адреса Союза и главного тренировочного стенда. Горст живет вместе с матерью, не женат, тихий и вежливый человек. Его хобби — почтовые марки.

Альдона:

— Фрау Горст больна и плохо ходит. Сын о ней очень заботится. Раньше фрау Горст могла ездить лечиться, но в последние годы обстоятельства изменились, и фрау Горст чувствует себя все хуже.

Сергей:

— Товарищи, Горста мы будем называть Экономистом. Начнем разработку новой линии. Сегодня я обо всем доложу Иштвану!

Парижское кафе. За столиком сидят Альдона, Ганс и Курт. Они читают немецкие газеты, Ганс опускает свою. Он расстроен. Говорит медленно и мрачно:

— Фашисты Генлейна поднимают голову в чехословацких Судетах, я родом оттуда. Неужели моя семья когда-нибудь очутится в их руках? Что делать? Может, мое место сейчас там?

Молчание.

Быстро входит Сергей. Подсаживается. Он взбешен.

— Что, заждались? Рой оставил меня в дураках! Слушайте. Как договорились, я вышел из кафе первым и подстерег его на углу. Но квартала через два он меня заметил. Подождал и говорит с улыбкой: «Хорошо, что я вас заметил. Нам нужно поговорить не о деле, а о себе — узнать один другого и подружиться. Ведь мы спаяны в одно целое. Запишите мой парижский адрес, а пока проводите до нашего консульства. Сегодня вечером, часов в семь, заходите — посидим, поговорим». Я проводил его до дверей консульства, но ждать вечера не стал. Сел в такси и поехал по полученному адресу — обследовать место и дом, чтобы подготовить для вас места на улице.

У слушателей радостное оживление на лицах.

— Ну?!

— Подъезжаю. Что бы вы думали? Под этим номером значится строящийся дом! Подлец, он на всякий случай подготовил эту увертку!

Общее разочарование.

— Вот тебе и печатник!

— Он не печатник, а матерый разведчик! Как ловко он ушел от меня!

Значит, мы потеряли еще один месяц…

Небольшая спальня. Спиной к зрителям стоит Дорис Шерер. На ней черный халат из блестящего шелка. В зеркале видно лицо, разделенное на черную и белую половины.

Дорис пудрит левую сторону и слева подкрашивает губы. Шепчет: «С этой стороны недурна. Хороши глаз и лоб. Красива линия губ. А с этой… — она приближает лицо к зеркалу. Видна отталкивающая маска. — Брр… Ради Германии надо терпеть… Я приведу этого смазливого дурачка за ухо к ногам фюрера».

Черное бархатное покрывало широкого дивана. Вдали на стене в черной раме неясно виден большой портрет Гитлера. На диване в розовом белье навзничь лежит Дорис, сунув под себя обожженную черную руку и повернув вниз черную половину лица. Белокурые гладкие волосы волнами лежат на черной ткани, нежное розовое лицо ласково и привлекательно. Перед ней сидит Сергей. На нем щегольская бархатная куртка, очень светлый двубортный жилет и светлые брюки. Он одной рукой опирается в черный бархат.

— Как можно жить одними поцелуями, граф?

— Но, Дорис…

— Я понимаю, что любовь такого диковинного зверя, как я, весьма пикантна; вы говорите, что розу любят не только за аромат, но и за шипы. Это якобы дразнит. Ну а если попытаться хоть на минуту оторваться от сладкой жизни и заняться чем-нибудь серьезным?

— Зачем, Дорис?

— Вы — мужчина, граф! Как вам не стыдно! Скажите, вы знаете, какое место у нас занимает Геринг?

— М-м-м… Позвольте… Генерал? Да, кажется, он ваш главнокомандующий?

— А Геббельс?.. Гесс? Гиммлер?

Сергей думает. Потом беспомощно разводит руками. На лице смущение.

— Милая Дорис, у ваших вождей такие убийственно похожие фамилии… У нас в Америке их никто не различил бы…

Дорис насмешливо щурится.

— Но вы в Великой Германии, граф. В стране, где рождается Новый порядок. И я хочу сделать вас если не нашим патриотом, то, по крайней мере, человеком, знающим и уважающим страну, где он так приятно проводит время. Я буду обучать вас политике!

— Согласен. Плачу поцелуями. Сколько за урок?

Они смеются. Он наклоняется к ней.

— Даю задаток!

Сергей у себя в спальне, сидит в кресле, глубоко задумавшись. «У нее есть какой-то план. Она играет со мной, как и я с ней». Он встает и идет к зеркалу. Смотрит на себя, повернувшись к стеклу правой половиной лица. И вдруг пальцами оттягивает нижнее веко книзу. Из зеркала на него смотрит слезящийся глаз, окруженный красной каймой.

Сергей вздрагивает, передергивает плечами, бормочет «бр…», садится опять в кресло и опускает голову на руки.

Париж, поздняя весна. Каштаны отцвели и уже покрыты пылью. Бульвар над рекой. На скамейке Сергей и Иштван.

— Плохо, Иштван.

— Не думаю. Сергей, ты же любишь повторять: разведка — это школа терпения. Ну и терпи. Мы скоро будем хозяевами положения, и тогда твоей обязанностью будет смягчить, а потом вовсе устранить его недоверие и страх.

— Жалко времени!

— Но потеря времени зависит от нас — мы за нее в ответе!

Парижское кафе. Иштван читает газеты. Быстро входит Сергей и садится рядом. У него возбужденное и сияющее лицо.

Иштван понимающе улыбается и кивает головой.

— Поймали?!

Сергей взволнованно закуривает.

— Удача полная. Оказывается, он остановился буквально рядом с обычным местом встречи — в отеле «Наполеон». Он бегал по улицам, чтобы стряхнуть наблюдение. Его до порога довела Альдона. Увидела через стеклянные двери, что он взял у швейцара ключ и поднялся на лифте. Она вошла и спросила: «Не возвращался ли мужчина в светлом костюме?» Ей ответили утвердительно, и она узнала номер и этаж! Альдона сделала вид, что поднялась за Роем, посидела полчаса в коридоре и незаметно ушла.

— Здорово! Теперь дело пойдет, Сергей!

Сергей гордо выпрямился.

— Оно уже пошло. По счастливой случайности, я ожидал наших на улице Терн, это совсем недалеко от «Наполеона». И на свой страх решил использовать удачу и развить успех!

— Ну и что же получилось?

— Явился в отель, нашел номер и…

— Ну?

— Постучал и, не ожидая ответа, вошел.

— Нахал!

— Конечно. Рой стоял у окна и курил. Я извинился и объяснил, что только что узнал, что надо изменить день следующей встречи. Мне придется съездить в Турцию. Рой сначала побагровел от злобы, но мои объяснения показались ему правдивыми. Мы установили новую дату встречи, и я скромно удалился, отвесив на прощание с десяток поклонов.

— В чем же развитие успеха?

— На кровати стоял старомодный барский кожаный саквояж. На нем среди пестрых наклеек еле виднелись инициалы владельца: Э.Г.О. Рой даже не заметил, что с ним произошла катастрофа.

Иштван с волнением жмет руку Сергею.

Личная комната аптекаря. Степан и Иштван торопливо, с большим волнением листают толстую книгу в красном переплете с золотым тиснением.

— Дальше, дальше, Степан. Это личный состав Рейхсканцелярии, потом будет Военное министерство. Дальше, ищи Министерство иностранных дел. Еще… Ну, вот!

Они склоняются над страницами.

«Э» — это, конечно, первая буква имени. Давай искать на «Г» или «О». Назад… Здесь… Читаем всех подряд! Вот!!

Они выпрямляются в восторге торжества. Степан негромко, но предельно ясно читает:

— Барон Эрих фон Голльбах-Остенфельзен. Капитан Генерального штаба германской армии в отставке. Доктор математики. Государственный советник. Адрес: Берлин, СВ, Подбельски-аллее,168. Он! Это наш рабочий-типографщик! С бахромой на обшлагах пиджака!

На сумрачном лице Иштвана теплится улыбка радости.

— Поймали! Только бы теперь не вывернулся! Надо дать знать Сергею и Лёвушке!

Степан в магазине аптекаря. Когда покупатели уходят, он ныряет за прилавок.

Фасовочная. Степан спокойно моет руки у умывальника. Из задней двери глядит жена аптекаря Кэтль, женщина лет тридцати пяти, с маленьким ребенком на руках. Она делает Степану тревожные знаки. В углу стоит детская колясочка.

— Шнелль, шнелль, коммен зи дох!

Задняя жилая комната. За столом сидят Лёвушка и Иштван. На столе все для чая. Они через наушники слушают радиопередачу из Москвы.

Хроникальные кадры о прибытии в Москву Дмитрова, Попова и Танева после Лейпцигского процесса.

— Эх, быть бы сейчас в Москве! — в один голос лепчут Лёвушка и Иштван.

Нехотя снимают наушники и садятся за стол, Степан со вздохом вытирает лицо платком:

— Время идет. Давайте говорить о делах.

Кэтль наливает всем чай и уходит в магазин.

Начинает Степан.

— Да-а, с Роем у тебя успех, Иштван, но это еще не победа.

— Это предпоследний шаг к победе!

— А последний?

Иштван негромко чеканит слова:

— Вся группа двигается в Германию.

— Зачем?

— Когда Сергей явится к нашему типографщику с визитом на его виллу, то это и будет победа.

Они молча пьют чай.

Размешивая ложечкой сахар, Степан задумчиво говорит:

— Что в нашем деле считать победой, Иштван?

— Победа — выполнение задания, нам дали задание выяснить личность Роя, и мы ее выяснили.

Степан качает головой.

— А для чего?

— Чтобы заставить Роя работать на нас так, как хотим мы.

— Ты думаешь, он спокойно сдастся без боя?

Иштван, хмурясь, грызет сухарик.

Степан:

— Нет, Иштван, до победы еще далеко, да ее и не бывает в разведке. В ней все течет, все изменяется, и ни на одном этапе развития дела нельзя сказать: «Это — победа!».

— Конкретнее, Степан!

— Дело просто-напросто может усложниться. Рой от страха может прекратить с нами связь. Чтобы лишить нас основания давить на него, может уйти из министерства, может даже покончить с собой.

— Ну, это уж слишком. У нас этого не бывает: мы оберегаем информаторов, нас за это уважают и к нам приходят сами, как это сделал Рой.

— Подумай-ка, Иштван. Вспомни кое-что из мировой печати.

Пауза. Оба закуривают.

— Да, все возможно, — смотря в окно, наконец произносит Иштван. — Неизвестный по кличке Рой станет нашим обожаемым ребенком, а мы, дрожа от страха за его благополучие, начнем его нянчить. Хлопот прибавится. Паутинка, на которой висит каждый наш источник, станет еще тоньше.

— И ответственности прибавится. Ты должен неотлучно быть со своей бригадой. Пойми: за все отвечаешь только ты.

Отодвинув стаканы, они закуривают, осторожно отворив окно.

— Я вызвал вас на встречу не только для уточнения дела с Роем. Начинается новое и очень беспокойное и опасное, я подчеркиваю, опасное и крайне важное дело.

Иштван, молча пыхтя трубкой, спокойно ждет. Лёвушка вертится на стуле и настороженно смотрит на Степана.

— Сергей случайно познакомился с молодой женщиной. Мы произвели проверку. Она нам очень нужна. Надо начинать разработку. Везет Сергею!

Иштван:

— Везенья не бывает. Сергей толчется среди разного рода людей. У него сотни новых знакомств. Среди них встречаются интересные люди. Как известно, на ловца и зверь бежит. Естественная закономерность, а не удача. Мы с тобой — тени, затворники, мы не можем познакомиться с интересным человеком. Мы просто избегаем знакомств.

— Возможно. Эта женщина — хранитель важнейших секретов гитлеровской разведки против СССР. Разведывательная организация гитлеровцев замаскирована в химическом концерне «И.Г. Фарбеининдустри» под отдел технической документации. Этот отдел имеет Цвайгштелле на Линден-штрассе. Там же расположены два филиала на Финляндию и Румынию. В бронированной камере с сейфами хранятся дела, то есть разведывательные материалы, о нашей стране и списки агентов на нашей территории. Парадокс! Эта комната и сейфы доверены новой знакомой Сергея.

— Ну и что же?

— Сергей должен склонить ее к сотрудничеству с нами.

— Гм… АСС?

— Она сама гауптшарфюрер СС.

— Гм…

— После автомобильной катастрофы у нее обезображено лицо, для кинозвезды не подходит. Я ее видел: выглядит весьма неважно.

— Гм…

— Ее безобразие лишает ее всяких надежд на брак или роман. Да и характер у нее ужасный. Это озлобленная тварь, цепная собака, бешено рычащая на каждого молодого мужчину. Потому ей и доверили хранение секретов.

Иштван спокойно вытряхивает трубку.

— Все ясно: офицер СС — это раз, и цепная собака — это два. Не ясно только, как сможет Сергей к ней подобраться? Как бешеную собаку сделать ручным песиком?

Оба молчат и думают.

Иштван:

— Она в два счета съест Сергея. А он нам нужен, и линия Роя только начинается. Целесообразно ли совмещать готовую линию с проблематичной и столь рискованной? Это противоречит нашим установкам!

— Согласен. Но время не ждет, Иштван. Ты слышал, что сказала утром наша австриячка? Она права. Гитлер спешит к войне. Мы не можем ждать!

— И такой риск оправдан?

— К сожалению, да! Чрезвычайные обстоятельства предвоенного времени.

Пауза. Оба усиленно думают.

— Какой же тактики нужно придерживаться Сергею?

— Не знаю. Мы слишком мало знаем эту женщину. Важно закрепить дружбу, на влюбленность не нажимать, она кажется подозрительной и оскорбительной. На подкуп она не пойдет, ей хорошо платят. Сергей сам пусть получше ознакомится с положением и сам представит план своей дальнейшей работы с Цербером — давай так ее назовем.

— Эх, Степан, ведь Сергей учится, ему дорога каждая минута днем и ночью!

— Это его личное дело.

— Ошибаешься, диплом врача — железобетонная база под ногами, не то что хождение по острию ножа с липовым паспортом графа или убийцы из Сингапура!

— Понимаю. Но ничего не поделаешь! Вторая разработка из-за необходимости бывать в разных странах осложнит жизнь Сергея. На границе эсэсовцы пока терпят, но как объяснить регулярные отлучки Церберу?

Лёвушка:

— Сделать их нерегулярными. Вообще, нам следует подумать о стиле работы с Роем. Это тоже не так просто.

— Я это обдумал и, когда меня вызывали в Москву с очередным докладом, посоветовался в Центре. Центр предлагает вариант: Лёвушка как еврей выпадает из линии Роя и Цербера — один аристократ, другая фашистка. В обоих случаях на прямой контакт с источниками пойдешь ты, Иштван. В работе с Роем ты и Сергей должны поделить роли. У тебя на руке, как у проклятого большевика, должна быть ежовая рукавица, а у Сергея, как у венгерского графа, попавшего в сети коммунистов, как и сам Рой, — бархатная. Рой должен чувствовать в графе понимающего союзника, хотя и бессильного, а в тебе, Иштван, — грозного врага и властного хозяина. Пусть они за глаза тебя ругают, а ты в глаза будешь нажимать на них обоих: двумя руками. В разных перчатках мы сумеем сделать Роя более полезным. Для связи с вами назначаю Лёвушку. Ты, Иштван, скоро станешь вербовщиком, со второй линии перейдешь в первую.

— Я понял, Степан. Это все?

Степан думает и медленно отвечает:

— Словами о сопротивлении ты обеспокоил меня, Иштван. Я головой отвечаю перед Центром за ваш успех. Линия Роя не должна оборваться.

Иштван:

— Вот я и думаю, что же делать.

Лёвушка вдруг живо и убедительно говорит:

— Когда нитка рвется, ткачиха ее надвязывает новой нитью. Надо сразу же начинать вторую, параллельную линию.

— А если лопнет и она?

— Готовить в запас третью, а может быть, и четвертую. Линия Роя пусть вьется, даже тогда, когда самого Роя уже не будет!

Молчание. Все курят из-за гардины в окно.

— Это будет новый тип разработки, — говорит Степан, — комбинация запасных линий, стык в стык.

— Звучит заманчиво! — кивает Иштван. — Только кто поможет нам находить нити?

Лёвушка с воодушевлением:

— Пусть каждый новый источник, не замечая этого, сам на всякий случай готовит себе замену. Надо расспрашивать их о связях и незаметно от предыдущего находить следующего. Они не могут знать о наших планах, а мы в нужный момент будем сами подвязывать к оборванной нити следующий ее отрезок.

Степан:

— Не знаю, мне кажется, что мы сейчас додумались до очень удачного метода работы. При следующем докладе в Центре я доложу о нашей находке. Итак, вот два новых приема в нашей работе: двумя перчатками работать с Роем — это по указанию Центра, и метод непрерывно продолжающейся линии по новой нашей идее. Это все, становитесь по местам. Ты, Иштван, из второй линии переходишь в первую, к Сергею, а Лёвушку назначаю вашим общим резидентом. Объясните наши решения товарищам. Всем желаю успеха! За дело!

Черный бархатный диван в гостиной Дорис. На нем полулежит в светлом летнем костюме Сергей. Над ним в эсэсовской форме, как хищная птица, стоит на коленях Дорис. Видна ее обгоревшая половина лица. Рука в экстазе поднята кверху.

— Когда будут уничтожены славяне и прочие второсортные народы Европы, а жители других континентов брошены на колени, то господином мира станет северная германская раса, готический человек, носитель тьмы и жестокости, душа которого может раскрыться лишь в извечной борьбе и смерти. Если слабые выродки боятся борьбы и смерти, то сильный германский человек — покоритель, поработитель и знаменосец Нового порядка — ищет борьбы и считает смерть своим апофеозом!

Сергей немного вяло и спокойно:

— Но, Дорис, мы, венгры, не северная германская нация. Мы — азиаты. Что же ты обещаешь нам?

— Радость и честь быть уничтоженными рукой северного человека.

— Гм… Я этим польщен, но…

Дорис в пылу красноречия:

— Не бойся, милый! Стадо всегда нуждается в пастухах. Эту роль мы предоставим избранным людям. Лично для тебя ничего не изменится к худшему. Мы вернем земли и замок графу Переньи де Киральгаза, отнятые презренными чехами, и на твою мягкую руку оденем железную перчатку. Ты станешь властелином!

— А ты сама?

— А я — властелином над властелинами! Ты видишь эти льняные волосы? Смотри: я — викинг двадцатого века, дочь северного бога Вотана! Я поведу тебя вперед…

Она делает паузу. Смеется. Доканчивает жестко:

— За твое ухо…

Ложа театра. Две дамы сидят спиной к зрителям, за ними силуэты фон Зиттарта и барона. Фон Зиттарт:

— Выйдем покурить, Эрих!

Пустой коридор, ряды закрытых дверей в ложи. Слышны оперное пение и музыка. Вдали прохаживается старичок в форме — капельдинер.

Барон и фон Зиттарт в смокингах. Барон выглядит больным и не смотрит в глаза собеседнику.

— Я не доволен, Эрих. Скажу больше, боюсь. Вы много пьете, а это начинает угрожать нашей общей безопасности и делу.

Барон молчит.

— Идти назад поздно, Эрих. Надо продолжать, но не теряя головы. Слышите?

Барон молчит.

— Я не о вашей голове беспокоюсь, о своей. Вокруг вас Уже поползли слухи. В вашем отделе начал работать Бюлов, а он — контрразведчик! Сделайте же над собой усилие, Эрих! Пока не поздно, возьмите себя в руки!

Квартал особняков в юго-западной части Берлина. Легкий летний дождичек. Из-за солидных оград и зеленых подстриженных кустов кокетливо выглядывают виллы.

Сергей неторопливо идет под черным зонтом. На нем элегантный, несколько старомодный костюм в английском вкусе, в петлице — цветок. Найдя нужный дом, он звонит. Выходит ливрейный лакей.

— Прикажете доложить, майн герр?

— Я к господину барону. По важному личному делу.

— Господина барона нет дома, я доложу госпоже баронессе.

Сергей входит в садик, не спеша свертывает зонт и по дорожке направляется к двери.

Небольшой вестибюль, лестница наверх. Современная обстановка. Лакей берет со столика небольшой поднос. Сергей вынимает визитную карточку и кладет ее на поднос.

Уютная гостиная. У столика в креслах баронесса Люция фон Голльбах-Остенфельзен — красивая молодящаяся дама лет сорока с глуповатым и надменным лицом, и Сергей. Баронесса с официальной улыбкой невесело говорит:

— Я очень рада познакомиться с представителем Дрезденского банка, в котором барон хранит свои деньги. Мне не совсем ясно, граф, почему мой супруг раньше не познакомил нас. Благосостояние всей семьи — дело не только ее главы, но и всех членов в отдельности. Я уверена, что сейчас имею право решительно вмешаться в ведение финансовой стороны семейной жизни. Меня вынуждает к этому одно тревожное, я бы сказала, чрезвычайное обстоятельство.

Сергей настораживается.

— Какое же, мадам?

Баронесса в нерешительности тянет:

— М-м-м… Вы… Я… Полагаю, граф, что на вопросы, касающиеся интимных сторон жизни чужой семьи, ожидать честного ответа имеют право три мужчины: священник, врач и поверенный банка.

Сергей делает легкий поклон.

— Я думаю то же самое, мадам, но не считаю вашу семью чужой. По положению я забочусь о ваших интересах не меньше, чем о своих. Это для меня — вопрос чести, баронесса. К тому же я считаю себя личным другом вашего супруга. Итак?

Баронесса в нерешительности.

— Я… мой супруг…

Сергей вкрадчиво:

— Смелее, доверьтесь преданному другу, мадам.

Баронесса вынимает из карманчика платья крохотный платочек.

— С конца прошлого года барон стал пить. Сейчас он находится в замке, где лечат страдающих алкоголизмом людей нашего круга. Замок расположен в горах Гарца, близ Вальденгероде. Так называется и замок.

Сергей искренно расстроен.

— Барон понимает то, что с ним случилось?

Баронесса прижимает к глазам крохотный платочек.

— Почти да. Он сам просил поместить его в эту лечебницу. Но врач предупредил меня, что…

Сергей в спортивном костюме спешно садится в машину. У руля Вилем.

— Гарц. Замок Вальденгероде. Нажмите, Вилем, мы должны быть на месте как можно скорее: стряслась беда. Линия под угрозой!

Ворота замка между двумя башенками. Машина, сделав круг по мощеному двору, останавливается перед подъездом. Выходит величественный дворецкий в ливрее с гербом на груди. Сергей небрежно бросает через плечо:

— Граф Переньи де Киральгаза. К барону фон Голльбах-Остенфельзену. По личному делу.

— Простите, ваше сиятельство, но господин барон не…

Сергей, не дослушав, отстраняет рукой старика и решительно вбегает в широкий портал замка. Огромный мрачный каменный зал. В углах тускло блестят закованные в латы фигуры рыцарей. Несмотря на лето в зале холодно, и в высоком камине с древним гербом догорают толстые поленья. На ковре перед камином глубокие кожаные кресла. Вдоль готических окон с цветными стеклами и гербами стоит ряд тяжелых старинных стульев. Посреди зала длинный старинный стол из темного дуба. Справа и слева ряды пустых стульев с высокими спинками. Во главе стола в глубоком кресле спит совершенно пьяный Рой. Сергей обходит стол, на другом конце стола садится в кресло и делает знак дворецкому. Поклонившись, тот бесшумно уходит. Воцаряется угрюмая тишина, нарушаемая потрескиванием бревен в камине. Проходит несколько минут, пьяный начинает шевелиться. Поднимает голову. С трудом открывает глаза. Не сразу замечает Сергея и вдруг узнает его. Его мертвенно безразличное лицо искажается ужасом и отчаянием. Он судорожно хватается за ручки кресла, наклоняется вперед и рычит в пространство:

— Вы? Здесь! Будьте вы прокляты!!

Берег озера близ Берлина. Прикрывшись пестрым зонтом от солнца, на траве в купальных костюмах лежат Ганс и Альдона. У них в руках советские газеты и журналы.

— Я не нарушил никаких указаний, Альдонка, — оправдывается Ганс. — Напрасно нападаешь. Я накупил газет и журналов на греческом, сербском, индийском и японском языках и между ними — наши. Позднее продавец и не вспомнит, кто взял советские.

Альдона хмурит брови.

— Ладно. Прощаю. А вообще, воздержись, милый Гансик. Служить, так служить! Если мы провалимся, то пусть это произойдет не по нашей вине.

Они рассматривают фотографии.

— Смотри, герои вернулись из Лейпцига… Торжественная встреча, а? Здорово! Настоящие герои — трое против Геринга и всей своры! Нам пример!

Они перелистывают газеты. Альдона:

— Японцы бомбят китайские города, а мы нежимся в кустах. Эх, уйти бы на фронт! В китайскую Красную армию!

— Сергей твердит, что и здесь мы на фронте.

— Чушь! Он — боевик, а нам заговаривает зубы. Прекрасные люди гибнут, а мы полеживаем на пляже!

— Но, Альдона, и здесь тебя подстрелили те же фашисты!

— Так ведь это случилось в прошлом году! Эх…

— А мы с Сергеем чуть не сложили головы на вилле.

— Где?

— В Лугано, помнишь? Интересно, как идут дела в других группах?

— Не в этом дело. На фронт нам надо, Гансик, а не лазить по чужим виллам. Ты — немец, из тебя вышел бы знатный боец. Я часто тебя представляю во главе батальона… Кругом пули, дым, огонь, а ты рвешься вперед, а за тобой — солдаты… Вот для чего ты создан. Для геройства, понял, Гансик? Геройство… Я недавно читала, что жажды подвига мало, нужна воля к подвигу. Она у нас есть!

Парк. Лето. На скамье трое — Сергей, Иштван и Рой.

Иштван:

— Я очень не доволен вами, господа. Вы, барон, пьете, а вы, граф, ничего не делаете! Черт знает что… Мы платим вам большие деньги, а дело очутилось под угрозой. Я говорю вам это потому, что советская разведка печется о своих помощниках, как о детях. Мы вас ценим, уважаем и содержим, так цените и вы нас, господа! У вас, барон, нет никаких причин для пьянства. Вы окружены уважением, а вы, граф, обязаны морально поддерживать вашего компаньона. Вместе с ним вести дело так, чтобы обеспечить бесперебойность работы и длительность сотрудничества. Вы не просто равнодушный передатчик, а друг мне и барону. Так и ведите же себя как друг! Не заставляйте меня говорить с вами грубо, господа!

Иштван встает, круто поворачивается и не прощаясь идет прочь, высокий, прямой, решительный.

Та же скамья. Рой и Сергей облегченно вздыхают и закуривают. Вид у обоих обескураженный.

— Как вы попали к нему в лапы, граф?

— Он оплатил мои долги. А вы?

— Я тоже попал в затруднительное положение, попытался сам выбраться и пришел добровольно к этому солдафону. Надо было это сделать до скандала и продажи имения с молотка.

— Жалеете?

— Нет. Он прав. Работать с большевиками довольно безопасно и приятно: в их разведке нет наших агентов и провал возможен здесь, а не в Москве. Нужно быть осторожнее и все. Главное — они щадят наше самолюбие. Я это ценю. Я дворянин с чувствительной кожей!

Пауза.

— Граф, я хочу для вас или для начальника сделать примирительный жест. Наш министр иностранных дел — мой родственник. Я обращусь к нему с просьбой выдать иностранный паспорт для брата Иоахима Эйтеля и представлю свидетельство о его рождении. Ребенок умер вскоре после рождения, но отец не оповестил издательство справочников Гота. Он глубоко переживал потерю, позднее мать настояла на продолжении мистификации, она каждый год праздновала день рождения мертвого Иоахима Эйтеля и в каждом новом издании справочника с умилением находила имя Давно умершего, который считался живым… Вы заботитесь о моей безопасности, я о вашей!

Парк. Моросит дождь. В кустах разговаривают барон и фон Зиттарт. Барон молчит, опустив голову. Фон Зиттарт на него наступает:

— Тряпка! Негодяй! Сами падаете и меня хотите потянуть в грязь? Если Бюлов отстранит вас от документов, то и я вам прикажу к ним не прикасаться! Я не хочу идти на эшафот! Слышите? Из-за вас, дрянь вы такая, лопнуло дело. Мало того, создалась угроза провала! Не высовывайтесь из-за куста, черт вас побери, там стоит моя машина, шофер не должен вас заметить! Я ухожу. Помните, Эрих: если уж гибнуть, то сначала погибните вы!

В машине Сергея. За рулем Вилем, на заднем сиденье Люция, Рой и Сергей. Пьяный Рой спит, наклоняясь к коленам, Люция и Сергей тихо беседуют через его качающуюся голову. Люция:

— От Кельна до Бонна далеко? Нам нужно серьезно поговорить, граф.

Сергей опускает стекло и говорит водителю:

— Карл, ведите машину медленнее! Мы проедем через городок, потом я постучу в стекло, и вам нужно будет повернуть назад. Господину барону дурно, ему нужен свежий воздух.

— Слушаю, ваше сиятельство!

Сергей закрывает стекло.

— Так что же случилось, уважаемая и дорогая Люция?

— Естественное последствие от злоупотребления алкоголем. О его болезни уже доложили фон Риббентропу. Я тревожусь, граф, очень тревожусь… Все это может повлиять на положение барона в министерстве. Жду вашей помощи… Где ваша дружеская рука?

Они обмениваются долгим рукопожатием и многозначительными взорами. Сергей подносит ее руку к губам. Она наклоняется через голову мужа к Сергею и целует его в лоб.

Горст и Сергей в фойе большого тира. Оба в светлых спортивных костюмах, в кепи, клетчатых пиджаках, коротких брюках с напуском (как для гольфа), толстых чулках и коричневых ботинках.

Сергей:

— Я любовался вашей техникой, герр Горст. Я правильно назвал вашу фамилию?

— Да, меня зовут Конрадом Горстом. Своей стрельбой я доволен.

— Вы — гордость Союза и всех берлинцев. С пистолетом или ружьем в руках вы выглядели великолепно, как истинный ариец!

— Господин граф, немцы бывают разные! Я — саксонец и очень люблю Гёте. Полагаю, майн герр, что и с его книгой я выгляжу вполне достойно.

— Я в этом уверен, герр Горст. Позвольте мне высказать мою заветную мечту: я хотел бы просить вас дать мне десять уроков стрельбы.

— Гм… Я — не профессиональный учитель, но… если господин граф этого желает.

— Герр Горст, я вам объясню, в чем дело: вы видели высокого господина, который стрелял рядом с вами?

— Конечно.

— Помните, как он горбился? Как вытягивал шею? Он стрелял хорошо, но осанка у него была никуда негодная. Вы стояли как боец, как статуя. Мое положение меня обязывает заботиться о том, чтобы я никогда не был смешным! А о вознаграждении мы договоримся.

— Я польщен, господин граф, но за такую небольшую помощь не возьму денег!

— Ах, если бы вы, как я, собирали марки! Тогда…

— Господин граф, я увлекаюсь этим! Собирание марок — моя страсть!

Оба со смехом трясут друг другу руки.

— Какие марки вы собираете, герр Горст?

— Только наши, немецкие. А вы, господин граф?

— Только венгерские, но я чувствую, что смогу быть вам полезным: в Лондоне у меня живет приятель, некий Алексис фон Путилов. Через него я получу для вас ценные немецкие марки прошлого столетия.

— Очень, очень благодарен! Все марки двадцатого столетия у меня есть, но старинные выпуски — это мое несчастье: они редки и очень дороги.

— Кое-что у вас будет, герр Горст: услуга за услугу! Они еще раз обмениваются рукопожатием.

— Простите, господин граф, вы упомянули фамилию вашего друга. Господин фон Путилов не из семьи ли бывших владельцев металлургического завода в Петербурге, ныне Ленинграде? Этот завод теперь носит имя Кирова.

— Да, его отец — бывший совладелец этого завода, то есть основной держатель акций. Герр Алексис фон Путилов — Русский, их семья разорена и эмигрировала. Он учился в Праге и Вене. Но его отец, конечно, живо интересуется своим бывшим заводом. А где вы слышали эту фамилию?

— Я работаю в области экономических исследований, господин граф!

— Ах, так. Однако вернемся к более интересным темам — маркам и стрельбе. Я прошу, герр Горст…

Зеленые кусты. Вдали видны гладь озера и десятки яхт, похожих на чайки. На скамейке сидят Сергей, Ганс и Альдона.

Сергей:

— Ганс, срочно поезжай в Гамбург и купи штук десять немецких марок выпуска, скажем, пятидесятых-семидесятых годов. Самые редкие и дорогие. Не скупись. Если продавец потребует адрес, дай липовый, скажи, что ты турист и в Гамбурге проездом. Понял? Что у тебя, Альдона?

— Ничего нового. Не могу незаметно подстеречь уборщицу, народу на лестнице мало, я боюсь обратить на себя внимание.

— Правильно. Спешить нам некуда. Как ни колдуй, а растение растет по своим собственным законам. Через внутреннюю логику вещей не перепрыгнешь.

— Иштван доволен?

— Еще бы. Мы начинаем готовить смену первоисточнику.

— Сергей, ты — нахал: еще с Цербером у тебя ничего нет, а ты называешь ее первоисточником и уже готовишь ей смену!

— Логика и нахальство — понятия совместимые. В нашем деле, Альдонка, нужно хоть и медленно, но спешить!

Кафе. Играет музыка. Солидная публика, Сергей и Горст за столиком пьют кофе. Горст необычайно доволен и с волнением рассматривает небольшой альбом, где на сером паспорту наклеен десяток старинных марок.

Горст:

— Господин граф, ваше вознаграждение не соответствует моей услуге! Я не знаю, смею ли я принять его…

— Смеете, герр Горст: моя невеста пожелала, чтобы я научился стрелять, и ради нее я хочу стрелять хорошо и красиво.

— Если здесь замешана ваша невеста, то я сдаюсь, но с условием: позвольте мне дать вам еще четыре десятка уроков?

Они смеются. Сергей:

— По рукам, дорогой герр Горст!

Позднее лето. На берегу большого горного озера в укромном месте сидят Иштван, Сергей и одетый художником Вилем: у него отросли борода и грива волос, ярко-желтый шарф небрежно наброшен вокруг шеи, в зубах трубка с длинным мундштуком. К ветвям куста прислонены мольберт и этюдник. Вилем:

— Этот отель — место, где постоянно останавливается в Женеве немецкая делегация при Лиге Наций. Так сказать, ее штаб-квартира. Делая зарисовки с известных политических деятелей там, в Интернациональном баре, я заметил, что Рой особенно дружен с одним молодым чиновником. Потом через бармена Эмиля незаметно узнал его имя и фамилию: Фридрих Айхеншток. Через фрейлейн Эльзу, дочь полковника Тона, живущего в Женеве под видом журналиста, познакомился с Айхенштоком. Он подчинен Рою, шифровальщик. Пустой малый. Дуб. Самолюбивый, постоянно нуждается в деньгах. Я уже занял ему сто марок.

Иштван:

— За вашей дружбой не наблюдают? Что говорит полковник?

— Он до смерти рад, что я ухаживаю за его дочерью. Я делаю туманные намеки насчет будущей жизни фрейлейн Эльзы в Амстердаме. Ее мама уже стала ко мне значительно внимательнее! Думаю, со стороны папы, этого старого контрразведчика, пока опасности нет.

— Будьте осторожны, Вилем. Побольше осмотрительности, мой друг! Не спешите. Разведка — враг спешки: наши ошибки нельзя исправить. Поэтому «тише едешь — дальше будешь», как говорят русские.

— Все учту, товарищ Иштван.

— Сергей, как обошлось дело с заменой товарища Виле-ма на Курта?

— Гладко. Раз липа надежная, то все остальное всегда проходит незаметно. Курта уже видела наша Цербер и нисколько им не заинтересовалась. Раз, шутя, бросила: «Жаль, что парень — немец из Судет, из него вышел бы хороший эсэсовец!».

Иштван:

— А судетских немцев разве не берут в эсэсовцы?

— Берут, и Курт в свое время пригодится. Когда я добьюсь своего с Цербером и исчезну со сцены, тогда…

— Я заменю тебя, Сергей!

— Как управляющий моими имениями в Венгрии и Чехословакии, но незаметным связистом может стать водитель машины гауптшарфюрера молодой эсэсовец Курт! Не так ли, товарищ начальник?

Гостиная Дорис. У двери прощаются Сергей и Дорис. Видна розовая половина ее лица.

— Еще последний поцелуй, милый!

Сергей торжественно:

— Да, Дорис, последний. Прощальный.

Дорис отступает на шаг. Поворот лица. Видна черная половина. Подозрительное и настороженное:

— Прощальный? Ты уезжаешь в Америку? Что же ты молчал?

Сергей гордо выпрямляется:

— Ты сделала свое дело, Дорис. Я понял свое ничтожество и хочу искупить потерянное в поцелуях время. Еду в Венгрию, там поступаю в ударный отряд организации «Скрещенные стрелы». Буду гауптшарфюрером, как ты, моя водительница и идеал. Ты победила. Я приберег это известие как подарок и кладу его к твоим ногам. Прощай.

Он по-военному вытягивается и щелкает каблуками.

Дорис вне себя от удивления. Она рычит:

— Подарок… Какой подарок? К ногам… Ничего не понимаю!

И внезапно порывисто бросается ему на шею.

— Ты никуда не уедешь: ты — моя первая и последняя радость, ты мой, только мой! Какая нелепость… Какие «Стрелы»… К черту, слышишь, все ваши венгерские стрелы к черту!! Все стрелы мира! Я нашла тебя в темной ложе ночного кабака не для того, чтобы отдать каким-то стрелам. Ты — мой! Я тебя не отдам никому — ни венгерским стрелам, ни немецким свастикам, ни американским звездам: ты — мое счастье, моя жизнь, моя стрела, моя свастика и звезда!

Дорис сильными руками бросает Сергея на черный диван. Черная и белая половины ее лица равно искажены страстью:

— Я тебя никуда не пущу! Слышишь?! Я не только гауптшарфюрер, но и женщина! Я выстрадала тебя, выстрадала твою любовь: ты — мой!

Нарядный город днем. Перед гостиницей под каштанами на тротуаре корзины цветов. Рядом на скамеечке дородная чистенькая старушка в белом чепце и темном платье в клеточку. Подходит Сергей. Говорит громко:

— Две больших гвоздики, пожалуйста. Я выберу сам. Он наклоняется и добавляет быстро и шепотом:

— Завтра утром, матушка Луиза, в девять, в парке Ариана на той же скамье.

Парк. Сидят Иштван и Сергей, между ними продавщица цветов.

— Я сразу узнала его, товарищи: тот самый, который давал деньги Курту на зажимы и листовки… И на краску… Он сам купил Лизе сумочку для краски! Он, говорю, он самый! Сын или внук знаменитого генерала или богатого помещика из Африки. Зовут Адриан, фамилии не знаю. Чистый барин, то есть барин самый первый сорт, а вот нам сочувствует: сам красил лозунги на тротуарах и с этими листовками рисковал головой! Он, я не ошибаюсь! Живет в гостинице!

— Дело не пойдет, — говорит Иштван. — Советская разведка никогда не контактирует с членами коммунистических партий!

Сергей:

— Курт не состоял в немецком комсомоле, Гитлер помешал оформиться. В партии, тем более, не состоял. Курт — честный немец и антифашист по убеждению. Молодежь повсюду разочарована своим положением — что аристократ Адриан, что рабочий Курт. Пусть Вилем узнает фамилию Адриана. Это важно!

Иштван:

— Может быть, это будет новая линия, дополнительная?

Сергей:

— Но Адриан слишком молод. Он, вероятно, еще никогда не служил!

— Тем лучше. Нам нужен не чиновник, а преданный и проверенный друг. Служить Адриан станет там, где мы ему укажем! Материально он обеспечен, его общественное положение прекрасное! Начинаем новую линию! Это большой успех! Очень большой успех! Адриана мы назовем Африканцем.

Старушка поднимается.

— Ну, товарищи, я ухожу! Привет сыночку! До свидания!

Иштван и Сергей дружно:

— Привет вам, матушка Луиза! Спасибо за помощь!

Когда пожилая женщина уходит, Сергей говорит серьезно:

— Рой пьет запоем. Он уже на заметке у начальства. Линия начинает трещать. Год не прошел, а она уже в опасности.

— Год такой работы да с такими блестящими результатами — это много.

— Айхеншток — дурак. Настоящий дуб. Он не заменит Роя.

— Он уже начинает работать. Я боюсь только одного, чтобы Вилем по неопытности не стал давать ему слишком много денег. И потом: как бы Вилем сам не переоценил свое положение в семье полковника Тона! Инстинкт контрразведчика может взять верх над отцовскими чувствами, и тогда оба наших дружка — Вилем и Айхеншток — полетят в пропасть. Руководить ими трудно: оба не слушают советов — Вилем из понятного рвения. Дуб — по глупости.

Иштван закуривает сигару и закидывает ногу на ногу. Он в глубоком раздумье. Наконец говорит:

— Ты понимаешь, Сергей, через год работы с нами Африканец может стать нашим замечательным помощником. Если молодую графиню Равенбург-Равенау мы сумели перевоспитать, то из преданного нам антифашиста вырастет настоящий подпольщик!

Гостиная Дорис. Сергей и Дорис лежат в обнимку на черном диване. Оба курят. Оба полураздеты. У обоих блаженный и усталый вид.

Сергей:

— Дорис, пора морально оформить нашу связь. Я — человек определенного круга и не должен ронять своего достоинства.

— Что ты хочешь сказать?

— Мы прячемся ото всех, как преступники. Тебе не к лицу быть на положении любовницы.

— А что же к такому лицу, как мое?

— Графское достоинство.

Дорис инстинктивно делает движение торжества и восторга, быстро овладевает собой. Говорит с притворным равнодушием:

— Ты хочешь жениться на мне?

— Обязан. Я тебя люблю. Твое лицо не мешает тебе стать гордой графиней Переньи де Киральгаза. Только вот…

— Что именно? Договаривай, милый.

Пауза.

— Я уже твоя жена. Говори откровенно, моя радость!

— Видишь ли, Дорис, тысячелетний графский герб требует позолоты. А я небогат. Денег от американской тетушки нам не хватит.

Пауза. Дорис сосредоточенно думает, пуская дымок в потолок.

— Куда твоя тетушка вложила капитал?

— В британский трест «Империал Кемикл» и американский «Дюпон де Немур».

— Оба связаны с нашим «И.Г. Фарбениндустри».

Пауза.

— Ты когда-нибудь играл на бирже, милый?

— Нет.

— Я тоже. Но у меня в руках секретные сведения о военных заказах: я буду давать их тебе, а ты будешь играть через твой Дрезденский банк. Перед каждым правительственным заказом купишь акции подешевле, а после заказа цена подскочит, и каждый пункт даст нам тысячи марок в зависимости от количества твоих закупок.

— У меня наличных денег немного.

— Займи в банке.

— Боюсь своего неумения. Пролечу в трубу с тобой вместе.

— Не бойся! Я с тобой! Ты знаешь, милый, у меня в руках и сведения о России. Они влияют на движение курса всех военных акций. Скоро будет война, милый, и мы с тобой перевезем этот диван в Кремль. А пока я буду вовремя рассказывать тебе кое-что для биржи.

Дорис поднимается и становится на колени на диване над Сергеем.

— Дай мне руку на жизнь и на смерть!

— На жизнь, Дорис!

— Нет, скажи: на жизнь, графиня Переньи де Киральгаза!

Сергей повторяет. Дорис счастливо и торжествующе хохочет, поводя в воздухе руками, как дирижер над оркестром.

— Повтори еще! Еще! Какая дьявольская симфония в твоих словах… Я им еще покажу… всем насмешникам… Я сделаю из тебя, азиат, северного германского человека, и мы вместе войдем в Валгаллу.

Сергей:

— А по дороге остановимся в Кремле!

Оба дружно хохочут.

Задняя комната аптекаря. За столом сидят суровые и хмурые Иштван, Степан и Лёвушка. Перед ними навытяжку стоят Сергей, Альдона и Ганс.

Степан грозно:

— Ты знал об этом коллективном заявлении Альдоны и Ганса? Отвечай, Сергей!

— Знал.

— Ты его допустил, а допустив, не предупредил нас о столь гнилых настроениях твоих подчиненных. Позор! Ты в ответе за группу. Ты ее разложил! А группа ваша не из последних, и стыдиться вашей работы вам нечего. Лёвушка это вам подтвердит, он знает число и качество завербованных по всем группам.

Молчание. Степан:

— От кого вы получаете задания? Отвечайте, Альдона и Ганс!

Оба недоуменно:

— От вас через Сергея.

— А мы от кого?

— От Центра.

Степан хлопает ладонью об стол так, что звякают пустые стаканы.

— Какие это были задания?

— Обыкновенные, — нетвердо отвечает Альдона.

— Как это «обыкновенные»?

— Ну, как? Я не понимаю… Такие, как всегда…

— Был боевой приказ напасть на гитлеровского фельдкурьера?

— Был.

— Кто был ранен в этом бою?

— Я.

— Так какого же черта тебе еще надо, Альдона?

В ответ Альдона молча и смущенно разводит руками.

— Чем фашистская пуля под Берлином хуже вражеской пули в другом месте? А? Отвечай, Альдона!

— Она… Конечно… Но…

— Тебе нужно военную форму и знамя в руке? Газетную шумиху? А? Парадокс: доросла до двадцати четырех лет и не понимаешь, что настоящие герои не обязательно одеты в военную форму и не всегда держат знамя! А главное — не нуждаются в рекламе! Тебе показухи захотелось, а? Ты не понимаешь, что если в условиях мирного существования добровольно идешь на риск смерти, то ты уже героиня? Не где-то под Шанхаем, а здесь, под Берлином! Не понимаешь, что ты уже давно фронтовой боец! Что фронт может проходить через кабинет итальянского полковника! А, Ганс? Позор!

Иштван:

— Вы хотите дезертировать с поста ради романтики? Плохо, Альдона, плохо, Ганс: плохо потому, что очень глупо. Не ожидал!

Лёвушка:

— Стыдно, ребята. Вы не дети. Поддаться таким настроениям в трудную минуту борьбы — это предательство товарищей, по сути дела — измена делу. Кто сбежит из-под Берлина, тот сможет сбежать из-под Мукдена, а научившись бегать, сбежит из-под Москвы. Сначала будете кривляками-леваками, потом незаметно для себя перескочите боевую баррикаду и очутитесь прямо в стане наших врагов. Именно там любят показную красивую романтику. А мы ценим простоту, искренность и непоколебимую верность делу! Стыдно, ребята! Степан, прошу: верни им их заявления, они, я уверен, поняли свою ошибку и раскаиваются!

Степан с недовольным лицом передает Альдоне и Гансу их бумажки:

— Ладно, идите. А ты, Сергей, останься. Ты получишь вдвое!

Парк весной. Иштван и Сергей гуляют по безлюдной аллее. Иштван:

— Центр утвердил разработку линии Экономиста. Работай осторожно, Сергей. Старайся не показываться с ним на людях.

— Это не всегда возможно.

— Конечно. Избегай людных мест. За всеми сотрудниками Цвайгштелле следят, если не постоянно, то выборочно. А черт никогда не спит, раз в месяц контрразведка пошлет за Экономистом агента и вскроет знакомство с тобой. А если ей уже известно о твоей связи с Цербером? Смотри, братец, можешь потерять не только перспективную линию, но и собственную голову!

Скромно обставленная комната. У окна в кресле сидит красивая седая дама в черном платье с укрытыми пледом ногами. На коленях у нее книга. Входят Горст и Сергей. Оба склоняются к сидящей.

Горст:

— Мутти, позволь представить тебе графа Иожефа Пэре-ньи де Киральгаза. Граф почтил меня своей дружбой, которую я высоко ценю. Граф, познакомьтесь, это моя мать, фрау Розмари Горст. Мой отец, полковник в отставке, умер в прошлом году.

Сергей целует старушке руку.

— Садитесь, граф. Я очень рада вашей дружбе, сын много говорил о вас.

Сергей:

— Мы случайно познакомились в тире Союза стрелков и сошлись вначале потому, что оба увлекаемся коллекционированием марок.

— Это было вначале, а потом?

— А потом знакомство перешло в дружбу. Я — иностранец, мы видим только поверхность немецкой жизни и считаем, что все немцы, поскольку они кричат друг другу «Гайль Гитлер», являются гитлеровцами. Ваш сын — новый для меня тип немца, который разрешает себе мыслить самостоятельно.

— О, да, граф. Мы самостоятельно мыслим и горды этим. Поскольку Конрад мне рассказывал о вас как о прогрессивно настроенном человеке, я сейчас доверю вам нашу семейную тайну. Вы увидите, к кому вы попали в дом.

Мать и сын обмениваются взглядами.

— Надо верить в людей, мой мальчик, не бойся! С некоторым колебанием Горст идет к серванту, открывает его и из-за кипы столового белья достает тоненькую книгу. Оглядывается на дверь и на цыпочках, как готовую взорваться бомбу, несет ее Сергею.

— Что это?

Горст говорит шепотом:

— «Зимняя сказка» Гейне.

И поскольку лицо Сергея не выражает ничего, он добавляет:

— В этой книге — наша судьба. Если ее обнаружат у нас, я вылечу с работы с волчьим билетом, и, возможно, мы будем изгнаны из дома. Благонамеренные граждане, живущие в этом доме, нас не потерпят.

Сергей:

— Мне трудно всему этому верить, уважаемая дама. Но я верю, и мне грустно, что все это происходит на родине Канта, Бетховена и Гёте.

Горст относит книгу на место и говорит веселым голосом:

— А что если я сделаю кофе, мутти?

Он уходит и скоро из кухни доносятся звуки передвигаемой посуды.

Седая дама:

— Вы должны помнить, что Конрад работает в особо важном учреждении. Он окружен фанатиками и должен быть всегда начеку.

— Такая работа чем-то оправдывается?

— Да. Сейчас трудно найти работу по сердцу и приходится крепко держаться за то, что есть. Когда-то мы жили иначе. Теперь моральный гнет дополняется материальным оскудением.

Дама указывает на свои ноги.

— Теперь плед и кресло — это все, что интеллигентная немецкая женщина может позволить себе в случае болезни.

Входит Горст с подносом, на котором стоят чашечки, кофейник и вазочка с печеньем. Он ставит низкий столик между беседующими и сервирует его.

— Да, граф, я слышал слова мамы и подтверждаю их. Сейчас прирабатывать на стороне почти невозможно.

Он целует мать в лоб.

— Разве я допустил бы это, если бы мог помочь?

Мать привлекает его к себе.

— Знаю, знаю, Конрад. Не говори об этом, дорогой мальчик!

Седая дама делает глоток черного кофе.

— Иностранцы полагают, что жизнь честных и культурных немцев в сегодняшней Германии тяжела потому, что над всеми довлеет страх. Но вы ошибаетесь. Я ощущаю жизнь не как постоянную опасность, а как непрерывное унижение. Унижение, господин граф! Года два тому назад ко мне из учреждения, где работает мой сын, явилась группа одетых в белые халаты людей. Они что-то замеряли в моем лице и потом с поклонами выдали мне справку, что у меня лоб, нос и губы имеют такую-то ширину, длину и лицевой угол равен тому-то, что в целом дает какой-то индекс, по которому я принадлежу к человеческой породе, называемой северной готической расой. Меня приравняли к породистой собаке, граф, низвели до уровня животного с дипломом и медалью за хороший экстерьер. Я унижена, и мой сын также ежедневно унижается на работе какой-то наглой девкой в эсэсовской форме. А ведь тридцать лет я работала классной наставницей в институте благородных девиц и знаю, какой должна быть немецкая девушка. И это унижение мы терпим! Обязаны терпеть!

Седая дама вынимает платочек и прикладывает его к глазам.

— Успокойся, успокойся, мутти, — говорит Горст и гладит мать по белым волосам.

— Давайте поговорим о другом, — поддерживает Сергей.

Салон машины Сергея. За рулем Вилем в форме. Сергей и Горст курят на заднем сиденье.

— И все-таки я думаю, Конрад, что вы можете помочь своей матушке.

— Как?

— Приработав достаточно денег для отправки ее на курорт. Я говорил уже, что мой приятель Алексис фон Путилов учился в Праге и Вене, я при случае познакомлю вас. Его отец совершенно естественно интересуется своим бывшим заводом и следит за его состоянием. Скажите, Конрад, как экономист, следящий за развитием промышленности в разных странах, в том числе и в России, вы могли бы написать для герра фон Путилова доклад о том, что нового внесли большевики в поддержание работоспособности завода?

— Конечно, однако, прежний завод Путилова — это только часть теперешнего завода Кирова.

— Понимаю. Но в случае уничтожения советской власти и возвращения экспроприированной собственности бывшим владельцам новый завод Кирова будет возвращен герру фон Путилову как его прежний завод?

— Не знаю. Это сложный юридический вопрос.

— Но дать общую картину перестройки с приблизительной оценкой стоимости новых цехов и оборудования вы могли бы?

— Вероятно, но это большая работа.

— Тем лучше. Она и была бы оплачена немалой суммой. Курортное лечение для уважаемой фрау Горст — в ваших руках, Конрад!

Купе поезда. Фрау Горст сидит у окна.

— Идите, идите, дети! Поезд сейчас тронется!

Горст целует мать в щеку, Сергей целует ей руку. Они выходят. Вот за стеклом видны их возбужденные и довольные лица. Поезд трогается. Лица Сергея и Горста уходят назад. Старушка вынимает из сумочки платочек и прижимает к глазам.

Степан и Иштван среди кустов, тронутых первым дыханием осени: среди еще зеленых листьев первые желтые и красные. Степан встревоженно:

— Ну?

— Не понимаю: не дал условного сигнала об отъезде и не явился на свидание.

— Неужели провал или осложнения?

— Осложнения есть, но не такие, как ты думаешь: у него время встречи совпало с периодом запоя.

Степан облегченно вздыхает:

— Парадокс: и это хорошо при теперешнем состоянии дела!

Иштван озабоченно качает головой:

— Хорошего мало. Пьянство может доконать эту линию. Слушай, Степан, а что если перенести место свидания за границу? Там Сергей может ждать получения сигнала и приезда Роя неделю, две и три.

— А Цербер?

— Да, это сорвет его работу с ней. Тогда разреши принимать материалы мне.

Степан, удивленно:

— А дальше? Везти их из Германии, чтобы передать в другую резидентуру?

— Конечно, везти из Германии и сдать их в резидентуру Петра. Для Роя риск был бы невелик: у него дипломатический паспорт и его на границе не осматривают.

— Я не могу доверить ему перевозку, он стал ненадежен. Материалы придется везти тебе, Иштван. У тебя есть портфель с двойной стенкой?

— Есть. Но я не могу им воспользоваться: материалы Роя — толстая стопка бумаг, и она видна и легко прощупывается.

— Центр пока не разрешил их перефотографировать: бумаги Роя слишком ценны, и Центр желает иметь их в подлиннике.

— Да, ролик пленки — худшая из улик. Я повезу бумаги совершенно открыто: это будет ставка на нахальство.

— Смотри, Иштван, не сорвись! По крайней мере, обставь всю бутафорию, продумай все до мелочей! Помни: на первой странице стоит штамп: «Совершенно секретно». Эти два слова означают твою смерть.

Купе «люкс» международного экспресса. Иштван, одетый под финансиста, сидит, обложенный газетами разных стран, и красным карандашом что-то отмечает на биржевых таблицах. Перед ним на столике рядом с бутылкой минеральной воды, стаканом и недокуренной сигарой лежит аккуратная стопка документов казенного формата. Иштван внешне спокоен, но внутреннее напряжение выдают его глаза, с трудом отрывающиеся от двери и широко открытые. Дверь купе быстро открывается. На пороге рослый эсэсовец и старичок в зеленом мундире таможенника.

— Дойче гренце. Цолльконтроле! — негромко говорит старичок и берет под козырек.

Иштван не спеша откладывает на диван газету таблицей с отметками биржевых курсов вверх, так, чтобы быстрый взгляд эсэсовца сразу определил личность и положение пассажира. Левой рукой он показывает на небольшой дорогой саквояж, уже услужливо открытый, и произносит равнодушно: «Пожалуйста!» — а правой рукой берет со столика кипу бумаг и начинает их читать. Старичок заглядывает в саквояж, говорит «Благодарю» и выходит в коридор. Эсэсовец готов уже последовать за ним и вдруг, повинуясь какому-то внутреннему импульсу, бесцеремонно берет из рук Иштвана пачку документов Роя. Грубо:

— Что это?

— Вы же видите: банковские бумаги, — спокойно отвечает Иштван.

Эсэсовец, обшарив глазами купе и Иштвана, не спеша поднимает кипу бумаг к глазам. До провала осталась одна секунда.

— Однако, господин офицер, вы не отличаетесь обычной вежливостью германских военных.

Эсэсовец опускает руку и переводит взгляд на Иштвана.

— Это почему?

— Вы взяли торговые документы из рук пассажира, даже не извинившись.

— Простите, я не спал ночь и чувствую себя неважно.

Он снова поднимает руку и готовится опустить глаза на первый лист дипломатических депеш. До провала снова одна секунда.

— Я полагаю, — чеканит Иштван размеренно и жестко, чувствующий себя плохо человек выполнять почетную и ответственную обязанность офицера-пограничника не должен.

Эсэсовец кладет стопку на столик и оборачивается к Иштвану.

— Вы правы, майн герр, но у нас времени мало, а работы много. Нам не дают возможности болеть.

Эсэсовец нарочито громко хлопает дверью купе. Иштван неподвижно сидит минуту, потом вздыхает, вынимает платок и вытирает пот с лица и шеи.

Теплый августовский день на взморье. У воды сидят на старой опрокинутой лодке Иштван и Лёвушка. Оба сняли ботинки, завернули брюки и с наслаждением болтают ногами в воде. Мимо бегают по воде дети и брызгают друг на друга. Веселый хохот.

Лёвушка горячо:

— Черт возьми, Иштван, не могу в последние дни читать газеты — стыдно и завидно.

— Не кричи. Лева. Кругом люди.

Лёвушка уже увлекся и машет руками:

— Завидно, что в Китае другие дерутся, а не мы. Стыдно, мы полощем ножки, а герои грудью идут на самураев!

Иштван хмуро:

— Не скажи такое при Сергее и его выводке птенцов. Мы уже едва их держим. Они молодые, им простительно видеть вещи без перспективы. А тебе, Лёвушка, не к лицу такие слова: ты — коммунист со стажем, с тебя другой спрос! Бойцы собьют с самураев спесь, и на нашей границе опять станет тихо. Лёвушка, заметь себе, мы с тобой не на границе, а за границей. Слышишь — за! Мы в стане врагов, мы — разведчики, надо этим гордиться!

Уютная гостиная барона и баронессы фон Голльбах-Ос-тенфельзен. Поздний вечер. За шторами и витражами окон ровное и глухое ворчание осеннего дождя. Рой лежит в кресле мертвецки пьяный. Люция ломает руки в отчаянии, Сергей растерянно мечется между ними.

Люция:

— Его пока не выгнали, а просто переместили на худшую должность — раскладывать почту в отделение дипкурьеров. Но ведь Эрих — математик, его дело — составлять новые коды и шифры! Он — не рядовой курьер, а аристократ древнейшего рода и государственный советник! Для меня это ужасно, граф!

Сергей, двусмысленно улыбнувшись:

— И для меня, баронесса! Даю честное слово!

— Мой супруг наносит мне тяжелый удар!

Сергей вполне искренно:

— И мне тоже! И еще какой!

Сергей поднимает неподвижное тело Роя, как мешок перекидывает его через плечо и несет в дверь и на лестницу.

— Оставьте этого негодяя здесь, граф! Прислуга скоро вернется!

— Нет, я в ответе перед Дрезденским банком. Мы заботимся о наших клиентах, как о детях. Я уложу барона в постель, а вы сейчас же вызывайте врача! Я не могу ждать; барон должен быть поскорее поставлен на ноги!

Баронесса одна. Берет трубку телефона. На лестнице грохот. Пьяное пение. Баронесса:

— Граф — человек большого сердца! Но в чем же здесь дело? Что сталось с Эрихом? Не влюблен ли он? Куда идут у нас деньги? Не поговорить ли мне с штурмфюрером Кем-пнером? Эта гиена должна все знать — ведь она питается падалью!

Горст и Сергей в машине, которую ведет Сергей. Горст, одетый лучше, чем до того, говорит доверительно:

— Через улицу от Цвайгштелле находятся две иностранные торговые фирмы — финская и румынская. Это наши подставные предприятия, у меня там друзья. Скажите, не нужны ли герру фон Путилову сведения из Финляндии или Румынии?

Сергей:

— Нет, герр Путилов интересуется только своим заводом. Но я обещал вам опять найти денег, Конрад, и нашел. В Париже живет бывший украинский помещик граф Александр Борисович Бобринский. У него когда-то было много земли на реке Днепр. По чистой случайности большевики выстроили плотину и электростанцию Днепрогэс на его земле, как на правом так и на левом берегу. Если советская власть падет, то Александр Борисович поднимет вопрос, что плотина и электростанция, выстроенные грабителями на его собственной земле, должны принадлежать ему.

— Это был бы сложный юридический процесс?

— Процесс был бы не гражданской тяжбой, а политическим вопросов ликвидации коммунистического наследия, и дело решает не перо, а меч. Разумеется, нужно знать, чего следует добиваться.

— Ну, до падения советской власти на Украине еще далеко!

— Нет, Конрад, уже сегодня надо потихоньку договариваться с будущими властителями края.

— С кем же?

— С Российским Торгово-промышленным Союзом в Париже и восточным отделом вашей партии в Берлине.

— Ловко!

— Да, ловко. И господин Бобринский не будет очень торговаться. Дело идет к войне, Конрад, вы это знаете лучше меня. Эти дельцы торопятся заранее упрочить свои позиции. Когда немцы опять займут Украину, будет поздно начинать переговоры: туда надо въехать с документами в кармане, иначе опоздаешь!

Парк. Первые пожелтевшие листья. Иштван и Сергей идут по пустой аллее, пряча лица в поднятые воротники.

Сергей:

— Горст имеет доступ к бумагам двух филиалов Цвайгш-телле — финского и румынского. Не попросить ли сообщить кое-какие данные и оттуда?

Иштван:

— Никоим образом. Иначе Горст поймет, что ты интересуешься не путиловскими делами, а Советским Союзом. Надо быть осторожным.

— Я ответил именно в этом смысле, Иштван.

— И правильно сделал.

Небольшая палата частной лечебницы на одного человека. Ослепительная белизна стен, постели и кафельного пола. На подушке бессильно запрокинута голова Роя. Он спит. Перед кроватью стоят Люция, Сергей и высокий полный врач, владелец лечебницы. У него внушительная наружность внимательного священника, ученость врача и предпринимателя.

— Специфического лечения против алкоголизма пока нет, моя дама, — солидно басит он. — Мы даем этого рода клиентам большие дозы снотворного, нужно на длительное время выключить их сознание. В какой-то мере это помогает, если, конечно, устраняется раздражитель, вызывающий заболевание.

— Значит, я могу надеется? — быстро произносит Люция и вынимает из сумочки крохотный платочек. Прижимает к глазам и шепчет: — Слава богу!

Сергей с напряжением ловит ответ врача.

— Нет, моя дама, в данном случае надежды нет. У барона нет временного и устранимого раздражителя. Такого, как неприятности по службе, в семье или в обществе. Он — наследственный алкоголик! Его дед умер в психиатрической больнице, отец лечился у моего отца. Мы можем замедлить течение болезни, но не устранить ее. Такие больные катятся по наклонной плоскости, и конец этого печального пути хорошо известен: сначала потеря деловых связей, потом — потеря общественных связей и, наконец, потеря семейных связей.

— А дальше? — быстро спрашивает Сергей.

— Я не могу его знать в точности, господин граф, но прошу помнить, что дед барона покончил с собой.

Люция тихо плачет в платочек. Сергей хмуро спрашивает:

— Но почему же болезнь началась на шестом десятке лет? До конца прошлого года барон был практически здоров.

Врач принимает позу проповедника, вещающего людям истину. Он величественно закидывает голову:

— Такие люди рождаются с пистолетом у своего затылка, и курок взведен со дня рождения. Жизнь держит палец на спусковом крючке, рано или поздно его нажимает. Почему и когда — трудно установить. В наши руки несчастные попадают, когда курок уже спущен. Но пока что дело еще не потеряно окончательно: через неделю я сумею поставить барона на ноги!

Темная комната. Звук осторожно открываемого замка. Дверь медленно отворяется. Из освещенной комнаты падает полоса света. Она освещает скудную мебель рабочей комнаты дипкурьеров — большой стол, простые стулья. Шкафы с замками.

В комнату нерешительно вкрадывается барон. Слышно его судорожное сиплое дыхание. Он проходит по полосе света, сворачивает в сторону и выходит из кадра. Слышны его дыхание, шорох, металлический звук открываемого замка.

Тихий стон:

— Господи, пожалей меня!

Ленинград. Завод имени Кирова. Ночь. Вахта. Два вахтера — старик и молодой. Первый вахтер, взглянув на будильник, висящий на стене:

— До смены двадцать три минуты. Успеешь?

Второй вахтер:

— Успею. Котельный цех — рукой подать.

— Взрыв будет сильный? Боязно-то как! Только бы нам вовремя смотаться…

— Дурак, ничего не будет: малость отверну пару гаек и все. А осенью, как установят котел и машину и начнут поднимать давление, тут как раз все и выйдет из строя. Мы с тобой будем не причем. Дошло, дед?

— Боязно и страшно.

— А деньги брать любишь? Не боязно и не страшно?

— Ладно, топай. Хоронись у стен, слышь, в тени. Тапки на тебе?

— Все по науке. Вернусь враз.

Первый вахтер бесшумно скользит в заводской двор. Второй стоит неподвижно. Потом вдруг начинает мелко и часто креститься:

— Святые угодники… Заступитесь… Простите! На старости лет с уголовником связался…

Служебный кабинет штурмбанфюрера Дитера Бюлова. Он сидит за большим столом с четырьмя телефонными аппаратами. За столом на стене — огромный портрет рейхсфюрера. Бюлов глубоко задумался и машинально перебирает бумаги на столе. Звонит. Не оборачиваясь, бросает вошедшему секретарю:

— Штурмфюрера Кемпнера ко мне.

— Слушаю, мой фюрер.

Входит Кемпнер, тщедушный человечек с маленьким хитрым личиком.

— Гайль Гитлер!

— Гайль Гитлер! Садитесь, Кемпнер. Я сейчас просмотрел личные дела работников нашего шифровального отдела. Там неблагополучно, Кемпнер. Я отвечаю за политическую благонадежность всех наших чиновников, имеющих отношение к работе за границей, вы — только за шифровальщиков. На этом отрезке наши пути совпадают.

— Я в вашем распоряжении, мой фюрер.

— Скажите, Кемпнер, какого вы мнения о герре Айхенш-токе?

— Плохого. Он мне кажется опасным. Я подозреваю, что он из евреев — фамилия подозрительная, к тому же наружное наблюдение установило, что перед сном он полчаса гуляет по улице, где когда-то была синагога. Я хотел было взять его под особый надзор, но…

— Что «но», Кемпнер?! Говорите короче и яснее.

— Группа антропометрии особенно тщательно замерила его лицевой угол и челюстно-носовой индекс. Оказалось, он принадлежит к южногерманскому типу немца: он действительно родом из Тироля.

Бюлов закуривает сигару, презрительно кривит рот и Цедит сквозь зубы:

— Настоящие немцы, Кемпнер, родятся только в Пруссии. Заметьте себе это. И не морочьте себе и мне голову насчет немцев с юга.

— А наш фюрер?

Бюлов спохватывается, крякает и недовольно:

— Адольф Гитлер — блестящее исключение, которое лишь подтверждает общее правило. Гайль Гитлер!

— Гайль! У меня есть еще одно основание для подозрения: герр Айхеншток за последнее время перестал занимать у товарищей деньги, расплатился с долгами и стал хорошо одеваться.

— Гм… После поездок в Женеву? Так, так… Что говорит в Женеве Тон?

— Герр полковник подтверждает мои подозрения. Он следит за герром Айхенштоком через одного своего родственника или доверенное лицо.

— Хорошо. Усильте наблюдение и вы сами. Теперь другая неприятность, Кемпнер, ответьте прямо: почему стал пить герр барон фон Голльбах-Остенфельзен?

— Не могу знать, мой фюрер. Господин барон вне подозрений, и я никогда не интересовался его личной жизнью.

— Напрасно, Кемпнер. Каждый немец, кроме рейхсфюрера, может быть под подозрением! Я удалил барона от шифров и кодов, но удалить его из министерства не в силах: сопротивление кадрового состава будет слишком велико. Двоюродный брат барона женат на племяннице нашего министра, барона фон Нойрата, и герр фон Риббентроп имеет это в виду. А пока, Кемпнер, поинтересуйтесь его семейной жизнью!

Парк. Золотая осень. Иштван и Сергей на узкой дорожке.

Сергей:

— Я полагаю, что Экономист дал нам достаточно материалов для того, чтобы умереть в лапах абвера или гестапо. Пора дать ему понять это и перейти от фантастики к делу.

Иштван:

— Центр тоже так думает. Но нужен плавный переход. Ты, Сергей, не давай новых, более опасных тем, а поворачивай старые на новый лад. Исподволь начни говорить о военных заказах заводу Кирова и так далее. Потом мимоходом поинтересуйся, от кого именно немцы в Ленинграде получают такие сведения. Так медленно, осторожно, рукой в бархатной перчатке подведи Экономиста к раскрытию агентурной сети. Конечно, увеличь оплату и углуби конспирацию. Когда дело сдвинется с места, познакомь Экономиста с Гансом, то есть с сыном Путилова, бывшим пражским студентом. Думаю, все пойдет хорошо!

Гостиная Дорис Шерер. Дорис в нарядном пеньюаре у столика с бутылками виски и газированной воды. Рядом вазочка с шариками льда. Видна левая сторона лица и белая рука. Сергей ходит по комнате со стаканом в руке.

— Не выходит, милый?

— Нет. Я боюсь, Дорис. Пойми — не имею права рисковать тобой и собой. Риск вслепую — глупый риск!

Молчание. Дорис наблюдает, как по стеклам стекают дождевые капли.

— Осень наступила… Как быстро летит время! Ты не можешь смелее пользоваться услугами твоих коллег по банку?

— Нет. Боюсь открыть им источник информации.

— Правильно. Это означало бы мою смерть. Надо быть осторожным. Но пора серьезно заняться делом. Время идет, милый!

Молчание.

— Налей мне еще немного виски и брось пару шариков льда. Хорошо, Дорис, хватит. Нам нужно остро и ясно мыслить. Слушай, а если я привлеку к делу моего друга и верного помощника, Лайоша Батори? Это дворянин, сердечный друг моего покойного отца и вполне порядочный человек. Он, как говорится, выходил меня с пеленок и воспитал. Он — управляющий моего единственного имения. Надо же чем-то отблагодарить человека, он иначе не возьмет денег?

— Пожалуй, ты прав. Я тебе верю, но знаешь ли, милый, я люблю тебя, но не на столько, чтобы потерять совесть. Я заменю материалы о Германии материалами о России? Хотя они и не так заметно связаны с движением курса акций наших заводов и мы не заработаем так быстро и много, но все же они — термометр подготовки к войне. Что ты об этом Думаешь?

Сергей, едва сдерживая радость, с притворной вялостью отвечает:

— Не знаю, право. Я не гонюсь за деньгами. Если тебе это удобно, давай используем эти материалы. Я вызову в Берлин Лайоша Батори, он найдет здесь нужные связи, и начнем дело, но на этот раз по-новому и шире. Кстати,

Дорис, у вас в большом спросе иностранная валюта. Не хочешь ли ты получить деньги в долларах?

— Нет, нет: их размен — улика! Какой ты наивный, мой дорогой Черт с копытами! У нас за всеми следят! Нам с тобой нужны незаметные немецкие марки.

— Тогда я буду жить на доллары, а деньги от перепродажи акций передам тебе. Думаю, для начала тысячи две в месяц.

— Не считай того, чего нет! Познакомь меня с герром Ба-тори, я на него посмотрю, и тогда решим что делать, милый!

Ленинград. Адмиралтейский завод. Лунная ночь. Силуэт зданий и верфи. Пусто. В густой тени тихие голоса. Молодой голос:

— Без трех минут четыре. Неужели не придет, Владимир Петрович?

— Придет, Алеша. Он третий в списке, говорят, добытом нашими разведчиками.

Молчание. Бой часов, вдоль тени от заводских сооружений пробирается фигура человека. Четверо чекистов внезапно выбегают из засады.

— Стой! Руки вверх!

Человек испуганно:

— Что вы, товарищи… Я — вахтер, проверяю свой участок перед сменой…

— Руки вверх! Ну! Бросай оружие! В ответ выстрел. Один из чекистов падает. Отчаянная борьба. Пожилой чекист, уводя арестованного:

— Вызовите «скорую помощь»!

Голос чекиста, нагнувшегося к раненому:

— Поздно, товарищ начальник, Алеша убит!

Дождь. Парк. К мокрой от осеннего дождя статуе тевтонского рыцаря с мечом жмутся фон Зиттарт и барон. С меча рыцаря на шляпу Роя льется вода, но он этого не замечает и только мокрым рукавом машинально вытирает лицо.

— Гадина, ведь я же запретил прикасаться к бумагам! А вы вздумали их воровать?!

Он задыхается от ярости. Барон, понурясь, молчит, опустив голову на грудь.

— Слюнтяй! Поднимите голову, барон фон Голльбах-Ос-тенфельзен! Ну! Я приказываю: поднять голову!

Барон поднимает голову.

— Вы смеете улыбаться?! А?

Дождь усиливается.

— На днях вас арестуют. Если в вас еще осталась хоть капля дворянской крови, то вы не отдадитесь живым в руки этому хамью. Стреляться не советую: имя Голльбах-Остен-фельзен должно остаться незапятнанным.

фон Зиттарт крепко берет барона за отвороты плаща.

— Вы уйдете тихо, Эрих. Без скандала. Из-за небрежного обращения с газом на собственной кухне. А завтра верните мне долг, слышите?

Они стоят друг против друга.

— Вы сумеете умереть с честью, Эрих?

— Нет, Роберт. Этого не нужно. Я уже умер…

Барон беззвучно смеется и, сгорбившись и подняв воротник, медленно уходит в завесу дождя.

Опушка осеннего парка. Полуголые поредевшие ветви, последние бурые листья крутятся по ветру над пустыми грязными клумбами. Рой и Сергей стоят в кустах, их ноги в грязи, по лицам течет вода.

Сергей мягко и укоризненно говорит:

— Эх, барон, барон… А ведь мы решили быть друзьями и оба дали друг другу доказательства доверия, и вот теперь выясняется, что вы украли документы! Куда это годится? Разве на воровстве далеко уедешь? Признался бы во всем раньше… Мы дали бы деньги на лечение в Швейцарии или Париже… Все могло бы идти хорошо, если бы вы были откровенны!

Барон, помолчав:

— Я не мог.

— Почему?

— Я работаю не один. На моем горле рука.

— Чья рука?

— Нет… Пока… Рука моего сообщника. Но она не менее жестока.

Молчание. Шорох дождя, подвывание ветра.

— Эрих, завтра мы вдвоем уезжаем в Швейцарию!

Барон грустно качает головой.

— Поздно, граф. Меня уже не выпустят за границу. Помогите мне еще раз достать документы.

— Зачем они вам?

— Вы дадите мне денег, и я расплачусь с долгами. Пожалуйста.

— А где хранятся документы?

— В соседней с курьерским залом комнате. В железном ящике.

— В сейфе?

— Нет. Перед отправкой адресатам с курьерами они лежат в простом ящике. Наши две комнаты отпираются и закрываются вместе.

— Как долго вы можете держать материалы?

— В течение ночи.

— Вы можете сделать слепок с ключа?

— Могу.

— Послезавтра встретимся здесь, но среди кустов, вон там, видите? Я дам вам зубоврачебную быстро твердеющую пасту для слепка с зубов. Нагрейте ее пальцами и аккуратно отпечатайте ключ с одной и другой стороны. Ключ потом хорошо вытрите носовым платком, чтобы удалить отпечатки ваших пальцев. Поняли? Желаю успеха.

Скромно обставленная комната. Четыре мужчины и одна женщина совещаются, часто прислушиваясь, по очереди на цыпочках подходят к двери. Говорят они быстро, нервным шепотом, сдвинув головы над круглым столом. Их слов не разобрать. На комоде патефон играет шутливую песню с громким голосом и оркестровым аккомпанементом.

Пластинка кончается, люди не замечают этого, и патефон громко хрипит. Один, высокий в пенсне, поднимается и говорит негромко, но торжественно:

— Ну все. Мы сделали выводы из неудачи на верфи. Такие провалы больше не повторятся. Я могу сообщить в Берлин, что с разобщенностью и кустарщиной мы покончили. Теперь у нас создана организация военного типа с железной дисциплиной и единым руководством. Я сообщу нашим немецким покровителям, что мы готовы к выполнению любых заданий. С нами бог!

Пауза. Патефон стих. Мирно и уютно тикают большие часы. С улицы доносится детский смех.

— Все в порядке. Выходить по одному. Лиза, ты уйдешь последней. До свидания, Иван Петрович!

Трое надевают шапки и кепки, женщина — платок.

— До свидания! До скорого! Привет!

Мужчина в пенсне осторожно открывает дверь и делает шаг в полутемный коридор. Справа и слева две пары сильных рук хватают его под руки и вталкивают обратно в комнату. Вооруженные чекисты вбегают с криком:

— Руки вверх! Дом оцеплен! Сопротивление бесполезно!

Грюневальдский лес под Берлином. Мокрый туман. Черные кусты. Иштван и Сергей.

— Пасту добыл, Сергей?

— Вот она.

Иштван пробует пальцами ее размягчить.

— Покажи Рою, как делать отпечаток!

— Все покажу.

— Как все?! Скомандуй Альдоне и Гансу сегодня ночью выехать к Капельдудкеру. Я буду там, проверю. Уничтожь все документы, все наводящие вещи. Где ты живешь?

— Последние месяцы в гостинице «Кайзергоф» по паспорту графа.

— Сегодня съезжай из гостиницы якобы для поездки в Братиславу. Две следующие ночи нигде не прописывайся. Если все сойдет гладко, дашь сигнал телеграммой. Условный счет дней недели и часа суток помнишь?

— Да.

— В случае беды выходи на детскую площадку. Получишь помощь. Оружие при тебе?

— Конечно.

— Выполняй задание!

Вечер. Туман. Мимо плывут согнутые фигуры прохожих в плащах. Где-то вдали вспыхивают разноцветные пятна рекламы. Под голым деревом жмутся три знакомых фигуры. Сергей:

— Отъезд сегодня в 20:08.

— Через час?!

— Да. Скорым поездом в Амстердам.

— Завтра встретитесь у Капельдудкера с Иштваном. Позаботьтесь, чтобы в Берлине не осталось никаких следов вашего пребывания.

— Почему такая спешка?

— Дело с Роем принимает опасный оборот. Пока на месте остаюсь один я.

Альдона делает возмущенное движение руками.

— А мы? Бежим?! Ну, Сергей, это уж просто…

— Не кричи. Вы держите другую линию нападения, Альдона.

— Но, Сергей…

— Делай что положено!

— Не…

— Выполняй задание! Ганс, ты назначаешься старшим! Разбегаемся!

Три темные фигуры тают в тумане.

Поздний вечер. Дождь. Фонари. Блестящий тротуар. Прохожих нет. Фигура женщины жмется в подъезде. Сиплый голос:

— Может, зайдете?

Фигура мужчины нерешительно останавливается. Голос Сергея:

— Вот тебе двадцать марок. Принеси нам обоим поесть и выпить. Ночую у тебя.

Бедно обставленная комната. Сергей и женщина ужинают, руками выбирая куски пищи из оберточной бумаги. Еду запивают пивом, он из синей кружки, она — из стакана. Бутылки стоят на столе.

Женщина говорит бойко, с удовольствием жует, пьет и сыплет словами:

— Как он сказал мне: «Иди, иди, тварь!» — так во мне сердце и оборвалось! Ну, думаю, теперь влипла с концами: я ведь и так тут работала без прописки. Прост!

Они чокаются и пьют.

— Ну?

— Приводит он меня, конечно, в участок. Думаю, сейчас начнут бить. Он же, гад, исчез и приводит офицера — толстого, с усами, как положено. Офицер говорит: «Ну давай познакомимся», — и хрясь меня в зубы. «Как фамилия?» — смеется он и замахивается с другой стороны. Я это, конечно, прикрылась и отвечаю: «Фамилия — Норстед, зовут Сиг-лунд, а родом из деревни Нюбро, на датской границе». Он руку опустил, стоит и смотрит. Я ничего не понимаю, однако соображаю — может, хочет сапогом заехать в зад? Это они любят, я знаю. Он же вдруг другим голосом говорит: «Ты знаешь, тварь, кто ты есть? Ты есть сосуд священной северной крови!» Меня, конечно, аж в жар бросило: как это «сосуд»? И причем здесь кровь? Говорю: «Кровь у меня бывает, но разве мужчины этим попрекают? Конечно, говорю, вы бить меня можете, это, конечно, положено, но чтоб оскорблять и сосудом называть, это я, — говорю, — не позволю!» Прост!

Они чокаются и с аппетитом жуют большие куски.

_ И что же дальше?

— Непонятное дело! Он отступает, щелкает каблуками, берет под козырь и объявляет: «Ты, — говорит, — северная раса, я твои белесые патлы, дура, сразу не распознал. Ты, — говорит, — образ готического человека нашего великого будущего! Дай сюда паспорт, тварь!» Схватил паспорт, вышел на минуту, потом подает и улыбается: «Здесь я тебе разрешение на жительство поставил, поняла? Бессрочное! Правильно сделала, — говорит, — что заявила протест; мы — потомки северных викингов, — говорит, — мы — хозяева всего мира! Иди, Сиглунд Норстед из Нюбро, честь тебе и слава. Гайль Гитлер!» И рукой на меня вверх машет. Так я же в Берлине не первый день, хе-хе-хе! Я столичное обращение тоже знаю! «Гайль Гитлер!» — кричу на него и правую руку тоже поднимаю. С тех пор работаю в этом подъезде без опаски. Привяжется какой-нибудь гад из полиции, я ему сразу же паспорт со штампом в нос и кричу: «Гайль Гитлер! Я — сосуд северной крови, катись, — кричу, — к чертовой бабушке или еще дальше!»

— Прост! — хохочет Сергей.

И они дружно чокаются.

Утро. Кусты. Туман. Рой и Сергей.

— Вы поняли технику, Эрих?

— Да.

— Не спешите. Делайте все быстро, но обдуманно. Уничтожьте следы, получите пластинку пасты. Вот она, в бумаге.

— Господи…

Рой держится за ветку, чтобы не упасть.

Лицо Роя. Это другой человек: глаза ввалились, щеки запали. Сухие почерневшие губы полуоткрыты. Лицо смертника…

— Господи… Господи… — другой рукой он сжимает грудь.

Сергей по-дружески, тепло:

— Успокойтесь, Эрих. Жду вас здесь вечером в восемь. Желаю успеха! Потом сделаем перерыв в работе, и я увезу вас в Швейцарию на лечение.

Шатаясь как пьяный и согнувшись как дряхлый старик, Рой бредет в туман. Сергей смотрит ему вслед и качает головой. Вынимает пистолет и вводит в ствол пулю.

Из тумана снова медленно выплывает согбенная фигура Роя. - Он подходит к Сергею, неуверенно протягивает ему руку и Дрожащим от волнения голосом, говорит:

— Прощайте, Джо… Все может случиться… Хочу сказать лично вам: спасибо. Вы пожелали мне успеха, а я желаю его вам… Он вам больше нужен, чем мне: моя песня спета, я иду за отцом и дедом. Я — конченый человек!

Пауза.

— Как дворянин, монархист и офицер я презираю гитлеровцев и считаю их подонками. Я ненавижу предателя, который завлек меня в эту яму. Никаких угрызений совести у меня нет. Нет страха, но нет и надежды. Прощайте. Спасибо.

Кабинет Начальника Иностранного отдела в Москве. Большой стол, аккуратные стопки папок. Перед Начальником и Степаном стаканы с чаем.

— Ладно, Степан, давайте сделаем передышку. Выпьем чаю и немного отдохнем: сегодня вы третий резидент с докладом…

— Я вот что думаю, Степан: надо искать какие-то новые приемы работы. Нельзя топтаться на месте — время не позволяет. Как бы еще ускорить получение информации? Весь год мы работали по принципу продолжения одной линии. По бригадам результаты удовлетворительные. Все группы загружены, линии работают с напряжением. И все же я не допускаю мысли, что мы исчерпали все резервы.

Молчание. Звонки телефонов. Секретарь бесшумно входит и выходит, шепотом что-то докладывает, получает подпись на документах, меняет папки.

— Слушайте, Степан, все ли потенциальные источники мы учли?

— Нет. Каждый человек может стать при случае источником. Все население учесть нельзя.

— Конечно. Но вокруг посольств, вокруг Лиги Наций толчется немало народа, понимаете ли, Степан. Не дипломатов и не разведчиков, а просто проходимцев, разного рода авантюристов во фраках и с титулами. Это особый слой людей вокруг злачных мест, где можно много заработать. Работа с такими людьми противоречит нашим принципам, наша опора — антифашисты, а не авантюристы. Но время нас торопит. Что, если мы копнем этот слой?

— Начать поиски среди авантюристов?

— Вот именно. Выхода нет. Стоит ли, Степан?

— Не знаю. Это рискованно, но заманчиво. Может быть, стоит. Для начала одной группой.

— Конечно. Приближение войны нас гонит на сознательный риск. Найдете людей?

— Ясно. Можно опять начать с одной из групп Иштвана, у него неплохие ребята.

— Так и решим. И хорошо бы пойти не по одной линии, а вширь, как ветвистое дерево. Во все стороны: не подбирать людей для продвижения к намеченной цели, а кидаться туда, где есть возможность побыстрее урвать что-нибудь. Ну, будем продолжать доклад?

Степан придвигает свои папки.

— Я готов.

Вдруг улыбается и говорит:

— Так, значит, спускаемся в подземный мир дипломатических авантюристов?

— Да, Степан. Но глядите в оба. Заметите признаки провала — срочно дайте знать, я сменю группу.

Оба одевают очки и погружаются в работу.

Вечер в парке. Дождь кончился. Туман рассеивается. Вдали шевелятся мутные пятна цветной рекламы. Где-то изредка глухо рявкает машина и снова тихо. Слышен шорох падающих с веток капель.

В кустах неподвижно стоит Сергей: он упорно смотрит на циферблат наручных часов. Говорит про себя:

— Восемь десять… Никого… Что случилось с Роем? Какой мучительный день… А ведь сегодня седьмое ноября… день радости. Легче бы самому полезть в проклятый шкаф!

Быстро сменяющиеся кадры празднования Октябрьской революции в Москве, Ленинграде, Киеве, Тбилиси, Ташкенте.

Слабо освещенная кухня в особняке Роя. Синее ночное небо и багровый круг луны пересекают неуверенные, но торопливые движения темного согбенного силуэта. Рой снаружи пытается открыть окно, слышно, как он царапает ногтями раму и стекло. Отворяет окно. Лезет внутрь, громко и хрипло дыша. Сиплый шепот:

— Скорее… Скорее… Они оцепили дом… Не зажигая света, не раздеваясь и не снимая шляпы, Рой достает из шкафа стакан. Открывает бутылку. В темноте слышится бульканье наливаемой жидкости. Смолкает хриплое дыхание, слышны судорожные и жадные глотки, опять бульканье и опять глотки.

И вдруг торжествующий тихий смех:

— Опоздали… «Гайль Гитлер!» Черт бы вас взял! Он нервными движениями снимает пальто и пиджак, позабыв на голове шляпу. Нечаянно толкает столик, бутылка и стакан с грохотом падают на пол и разбиваются вдребезги. Рой испуганно прислушивается. Потом, пыхтя и хрипя, опускается на пол и одеждой затыкает щели в дверях. Кое-как поднимается, поплотнее закрывает окно и останавливается в коротком раздумье.

— Кажется, все…

Он подходит к плите и поворачивает краны газовых горелок. Одна… Другая… Третья… Четвертая. Рой ложится на пол. Злорадно смеется.

— Опоздали… Вот вам…

Наступает мертвая тишина, нарушаемая тонким шипящим свистом выходящего газа.

Сквозь окно с синего неба в кухню глядит большая багровая луна.

Зеркальная серая гладь озера. Золотая листва кустов над водой, мимо проходит белый пароход. У камней в ожидании подачки толкутся и ссорятся лебеди. Вилем и Сергей сидят на скамейке

— Конечно, Айхеншток начал работать, но на него рассчитывать нечего: на такой лошадке далеко не уедем. Не давать денег нельзя, а дашь — он сорит ими всем напоказ. Надо искать более солидного человека на замену этому трепачу.

— Я предлагаю старшего шифровальщика фон Кролля. Серьезный человек. Но как к нему подступиться?

— Надо повести разговор о материальных трудностях жизни, о возможности их раз и навсегда устранить. Если заинтересуется и поддержит разговор, то познакомьте его со мной. Я буду американцем по имени Джонсон.

— Как бы вы построили наводящие фразы, Сергей? Подскажите логическое развертывание мысли! Я не хочу мямлить — это противно и подозрительно, но боюсь нагрубить и отпугнуть!

— У вас найдется кусок бумаги и карандаш?

Вилем вынимает из большой папки для зарисовок лист бумаги, а из кармана авторучку.

— Я готов!

— Итак, вы оба сидите в баре. Вы…

Гостиная квартиры фон Кролля. Фон Кролль, пожилой, щеголеватый господин с белыми висками и черными усами, отпущенными на польский манер, сидит в кресле у столика, на котором стоят бутылки и стаканы.

— Милый мистер Джонсон, — холодно говорит фон Кролль Сергею, — я не хочу играть с вами в прятки и терять время на болтовню. У меня растет сын. Он — единственное, что меня радует в жизни, моя любимая супруга умерла два года тому назад. В условиях нашего режима в Германии нельзя воспитать молодого человека так, как хотелось бы: он не должен быть ни военным, ни сочувствующим правящей партии. Выход: воспитывать его за границей. Я остановился на Швейцарии. Но пансионы в Лозанне стоят очень дорого, а я хочу, чтобы мой сын уже на школьной скамье завязал дружбу с детьми сильных мира сего: это поможет ему сделать в будущем хорошую карьеру. Гитлер скоро сломает себе шею, я готовлю сына для будущей Германии.

Они допивают коньяк и закуривают сигары.

— Я хочу рассказать вам о себе: вы должны понимать ход мыслей человека, с которым собираетесь начать очень большую и трудную работу. Сто лет тому назад, при разделе Польши, наши родовые земли отошли к Пруссии. Немцы обвинили моего прадеда в принадлежности к польской патриотической организации и судили его, конфисковали около двадцати тысяч гектаров плодородных земель и обширные лесные угодья, а моего деда взяли на воспитание в прусский кадетский корпус, при этом изменив польскую фамилию Круль на немецкую Кролль и добавив приставку «фон». Так из богатых польских шляхтичей мы стали прусскими чиновниками средней руки, и только. За все наше имущество это было жалкой подачкой, не так ли?

Они курят, спокойно раскинувшись в креслах.

— Я не немец и не германский патриот. В душе я — поляк и, прежде всего, любящий отец, желающий воспитать сына так, как ему хочется. Я не верю ни одному вашему слову и не верю, что вы — мистер Джонсон. Но мне нужны доллары.

— Понятно. Одобряю ход ваших мыслей, герр фон Кролль.

— Я обеспечу вас шифрами и копиями наиболее интересных дипломатических документов. Но это обойдется вам недешево! Я гарантирую вам аккуратность и так называемую честность. Но и за них вам придется хорошо платить.

— Я принимаю это к сведению, герр фон Кролль.

— Тогда, мистер Джонсон, давайте договоримся о практических деталях. Можете ли вы завтра же сделать первый взнос за первую партию моих материалов?

Кабинет штурмбанфюрера Дитера Бюлова. Он беседует с штурмфюрером Кемпнером.

— Напрасно вы радуетесь и думаете, что самоубийство барона закрывает дело, Кемпнер: смерть подозреваемого — удачный повод посчитать, что вопрос снят политически, но для контрразведки он этим не решен. Его предстоит еще решить и решить вам, Кемпнер.

— Мне?!

— Вам. Если вы не найдете иностранного разведчика, связанного с бароном, то вам придется отнести свою голову герру фон Риббентропу для передачи рейхсфюреру СС Гиммлеру.

Молчание.

— Какие у вас предположения на этот счет, Кемпнер?

— Герр барон был всегда замкнут и относился к людям не своего круга надменно и вызывающе. В его дом я, конечно, не вхож.

— Теперь будете вхожи. После похорон используйте необходимость посмертно оформить некоторые служебные дела барона. Вы явитесь к баронессе и внимательно ознакомитесь с ее окружением. Всех и все оценивайте под одним углом зрения — кто-то из них иностранный шпион. Начинайте с самой баронессы.

— С баронессы?

— Да, да, Кемпнер. Теперь наша власть, и мы не позволим дворянам задирать носы. Я — человек из народа, мой отец, Кемпнер, имел самую большую пивную в нашем родном городке, и все же его однофамилец, местный помещик граф фон Бюлов, никогда не отвечал ему на поклон. Он делал вид, что не видит моего отца. Так-то, Кемпнер! Идите!

Дитер Бюлов сначала опускает лицо к бумагам. Потом резко вскидывает голову.

— Вернитесь-ка, Кемпнер. Присядьте. Я запросил полковника Тона в Женеве. Полковник сообщил, что барон неоднократно встречался в гостинице с девицей легкого поведения, с француженкой по имени Франсуаза Лерон. Это мало, но может оказаться следом.

Кемпнер морщит лоб.

— Лерон… Лерон… В Женеве я слышал эту фамилию, мой фюрер. Вспоминаю: это молодая журналистка правого направления. Уж не она ли?

Бюлов зажигает сигару.

— Вы — осел, Кемпнер. Девица легкого поведения не может быть одновременно известной журналисткой. К тому же последнюю зовут Женевьева. Они — француженки, но честный германец не может связываться с представительницами упадочной нации. Пфуй, я — пруссак, от одной такой мысли я уже сильно потею. А вот барон пошел на это! Почему, Кемпнер? Потому что барон — представитель нашей разложившейся аристократии. Он был морально чуждым нам человеком. В его доме ищите. Возможно, и француженку. Идите, Кемпнер! Гайль Гитлер!

Гостиная Дорис Шерер. У столика с бутылками, бокалами и вазой шариков льда сидят Дорис, Сергей и Иштван. Иштван одет под банковского чиновника, держится очень чопорно и почтительно.

Дорис:

— Объясните, герр Батори, какие акции вы купили, почему и как вы их продали. Я хочу постичь технику биржевой игры. Мне мало получения денег из ваших рук.

— Техника несложна, трудна мгновенная оценка настроения биржи и ответственно мгновение решения действовать. Обучить вас игре на фондовой бирже, уважаемая дама, можно только на самой бирже. С завтрашнего дня я буду ожидать вас на месте. Ровно в десять.

Дорис смеется.

— Вы забываете, что я — гауптшарфюрер СО и ответственный сотрудник большого учреждения.

— Мне очень жаль, моя дама, но тогда вам придется ограничиться участием только в последней стадии биржевой операции — в получении денег.

Все трое смеются. Курят. Пьют виски.

Иштван:

— Позвольте еще раз вернуться к делу, моя дама. Деньги требуют точности в обращении, и чем больше сумма, тем большая точность требуется в технике финансовой сделки.

Дорис:

— Что вы хотите сказать, герр Батори?

— Час назад вы заявили, что хотели бы увеличить доходность наших операций. В игре с большими суммами слову не верят. На каком-то уровне необходимо обоснование слова.

— Как?

— На час-два или даже на день понадобятся документы.

Комната аптекаря. За чайным столиком сидят Степан, Лёвушка и Иштван.

— Какова же ситуация? Доложи, Лёва.

— Линия вьется дальше: отрезок Роя оборвался, но вовремя был подвязан отрезок Анхенштока. В процессе работы этот отрезок быстро приходит в негодность, мы уже подвязали отрезок фон Кролля, а отрезок Анхенштока из осторожности сняли с работы. Отрезок фон Кролля прочный, он сможет работать долго, конкретно: сороковые годы. За это время мы подготовим ему замену.

— Есть что-нибудь новое?

— Да. Выяснилось, что Адриан выслушал Курта и матушку Луизу и заявил, что не хочет знакомиться с нами до проверки их рассказа на месте, в Берлине. Заявил, что не может рисковать безопасностью и жизнью членов антифашистской организации. Как тебе это нравится? Мы считали его молодым богачом, из причуды помогающим антифашистам, а он, оказывается, уже сколотил группу и стоит во главе! Да, в Германии у нас есть и будут верные союзники!

Столовая в доме баронессы Люции фон Голльбах-Остенфельзен. На одном конце в трауре сидит Люция, на другом — во фраке Сергей, посредине — штурмфюрер Кемпнер. Он чувствует себя неловко, путается в вилках и ножах, не знает, что делать с салфеткой и бокалом вина. Комната тонет в полумраке: позади Люции и Сергея изнутри освещены цветные витражи родовых гербов хозяина и хозяйки, на столе стоят высокие старинные подсвечники на три свечи. Ужинающих бесшумно и молча обслуживают молодой лакей во фраке с золотыми витыми погонами и миловидная девушка в черном платье с белой заколкой в волосах и в белом переднике.

Люции очень идет траур, и она понимает это. Говорит жеманно, опуская глаза с притворной скорбью:

— Герр Кемпнер, на ваш вопрос не так-то просто ответить. Полагаю, здесь скрывается тайна.

Лицо Сергея делается напряженным. Кемпнер вздрагивает и поворачивается к хозяйке, как ищейка, учуявшая добычу.

— Но почему же, баронесса, — спешит Сергей: тон у него мягкий и убедительный. — Господин барон происходит из древнего рода, последние представители которого, к сожалению, не отличались душевным здоровьем. Дед барона и его отец страдали той же болезнью, что и он сам, а дед окончил жизнь подобным же образом. Никакой тайны здесь нет!

Кемпнер вертит головой в обе стороны, старается не пропустить ни слова. После слов Сергея он разочарованно бормочет и успокаивается:

— Да, это вероятно…

Но баронесса вспыхивает:

— Ах, вы оба ничего не знаете! Граф, вы всегда были верным другом безвременно усопшего, но, простите меня, вы не замечали всего того, что замечала я.

Баронесса принимает внушительную позу. Кемпнер снова в положении легавой собаки, делающей стойку.

— В поведении барона было много странного, необъяснимого и подозрительного.

Люция красиво играет руками и поворотами головы. Сергей замирает, Кемпнер забыл все и лезет локтями в тарелку.

— Пристрастие к алкоголю возникло у моего супруга в связи с его секретными поездками за границу. Да, секретными, господа! Он пытался маскировать их разговорами об охоте, о выполнении особых заданий и прочей чепухой. Но тут-то я его и поймала на лжи. Он не заметил и продолжал лгать дальше, я уже не верила и по разным мелочам убеждалась, что барон ведет двойную жизнь.

— Не может быть, уважаемая дама! — Кемпнер от напряжения готов выпрыгнуть из собственной кожи.

— Не ошибаетесь ли вы, баронесса? — Сергей старается успокоить Люцию и увести опасный разговор на другой путь. — Быть может, тут просто-напросто замешана женщина — легкое увлечение простительно, с кем этого не бывает…

— Да, граф, женщина была, какая-то француженка.

— Француженка?! — Кемпнер раскрыл рот. — Ее фамилия?!

— Не знаю фамилии, но зовут ее Франсуаза. Ее имя я нашла в записке, забытой в жилетном кармане.

— Франсуаза?! Заметим! Так, так…

Люция поворачивается к Сергею:

— Вы ошибаетесь, граф, это не случайная мужская измена. Я установила, что, выезжая за границу, барон брал с собой служебный дипкурьерский портфель с особым замком и государственным гербом.

Сергей передергивается как от удара хлыстом. Кемпне-Ра перекосило направо к баронессе, он готов от усердия сесть ей на колени.

— Что было в этом портфеле, как по-вашему, граф?

— Не представляю себе, я никогда не встречал вашего супруга за границей.

— Да, верно, барон мне говорил об этом, тем не менее дело осложняется и выглядит еще ужаснее.

Кемпнер привстал на стуле.

— Барон использовал свою родственную связь с нашим министром и упросил его выдать паспорт на имя своего брата. Вы не прикасаетесь к еде, граф, что с вами? У вас всегда был завидный аппетит!

— Да… Вы заинтриговали нас, баронесса! Мы внимательно слушаем. Прошу вас, продолжайте!

— Господин барон имел право получить заграничный паспорт на имя брата! — неуверенно цедит Кемпнер.

— Герр Кемпнер! Брат моего супруга умер двадцать пять лет тому назад, еще ребенком!

— К-р-р, — штурмфюрер поперхнулся и уткнулся носом в тарелку.

— Больше того: я уверена, что этот негодяй здесь или был здесь, в Берлине.

— Что вы говорите, моя дама?! — Кемпнер хищно оскалил зубы.

— Я тоже так думаю! — вдруг вставил Сергей.

Оба собеседника повернулись к нему.

— Баронесса, вам не кажется странной настойчивость, с которой покойный вам рекомендовал уехать из Берлина к родственникам? В течение этих дней он осунулся и постарел. Вы не подумали, почему барон избрал кухню местом самоубийства?

— В другом месте дома нет газа, граф!

— Но входные двери дома были запертыми. Не проще ли было войти с улицы?

— Нет, — рычит Кемпнер, — дом с улицы был оцеплен. Господин барон знал об этом и пробрался на кухню через сад вашего соседа, доктора Аллена.

— Оцеплен? Почему? — Сергей удивленно поднимает брови.

— Пока я не могу объяснить вам этого, господин граф. Позднее вы все узнаете. Я прошу вас помочь мне установить некоторые несообразности в поведении господина барона.

— Они будут установлены баронессой, а я оставляю за собой приятную обязанность помочь вам, герр Кемпнер, познакомиться с человеком, скрывающимся за спиной барона, с тем самым, которому барон выдал паспорт на имя брата.

Герр Кемпнер поражен. Он сидит, выпучив глаза, вскакивает и опять падает на стул. Люция перестала заниматься собой и сидит, позабыв закрыть рот. Сергей встает и идет к столику, на котором стоит телефон. Набирает номер.

— Отель «Адлон»? Соедините меня с дежурным администратором ресторана. Герр директор? Запишите: завтра на час дня в ресторане должен быть свободен столик на две персоны в укрытом месте. Вы меня поняли? Заказывает знакомый вам граф Переньи де Киральгаза. Благодарю вас.

Сергей садится на свое место.

— Все в порядке, герр Кемпнер. Завтра мы вместе пошлем телеграмму в Париж и заполучим фальшивого барона Иоахима Эйтеля фон Голльбах-Остенфельзена в Берлине. Я сообщу вам завтра то немногое, что знаю о нем. Это француз, его фамилия, насколько я уже понял, Мерсье. Мое дело свести вас, на этом моя миссия заканчивается, мне очень не хотелось бы быть втянутым в какую-то нечистоплотную или незаконную аферу.

Сергей меняет тон.

— Боюсь, что мы злоупотребили гостеприимством баронессы.

Он встает.

— До свидания, завтра в час дня в ресторане «Адлон», герр Кемпнер. Баронесса, я заеду к вам после разговора с герром Кемпнером. Мы с вами обедаем у Кемпинского, а вечером едем прокатиться куда-нибудь в лес.

Он спокойно целует руку баронессе, делает общий поклон.

— Честь имею кланяться!

Семь часов утра. Тиргартен. Детская площадка. Лениво кружатся первые в этом году крупные хлопья снега и сейчас же тают. На белой скамейке сидит Сергей. Смотрит на часы. Между деревьев показывается женская фигура. Это Альдо-на. Сергей встает и начинает закуривать. Альдона на ходу берет в губы сигарету.

— Позвольте прикурить, майн герр! — и шепотом быстро добавляет: — Вот паспорт, держи!

Она наклоняется, прикуривает, мгновенно передает Сергею другой паспорт, берет от Сергея его и как ни в чем не бывало идет не спеша дальше. Сергей поправляет кашне, незаметно сует паспорт в карман пиджака и размеренным Шагом уходит в другую сторону.

Салон самолета. Стюардесса в форме «Люфтганзы»:

— Господа пассажиры, сейчас десять часов семь минут. Через три минуты самолет «Люфтганзы» № 051–206 покидает аэропорт Темпельгоф. Все ли пассажиры заняли свои места? Все ли в порядке? Господа, я даю пилотам сигнал об отправке!

Голова Сергея на подушке кресла. Непроницаемо спокойно лицо. Глаза полузакрыты.

— Господа, мы уже в воздухе. Кто желает получить кофе и утренний завтрак?

Сергей глубоко вздыхает и смотрит в иллюминатор. Потом счастливо улыбается и говорит стюардессе:

— Мне завтрак, кофе и рюмку коньяку, пожалуйста!

Солидная дверь с медной доской. Надпись: «Саризэль. Экспорт и импорт».

Герр Капельдудкер ставит на столик бутылку минеральной воды и два стакана. Кланяется и с достоинством уходит, плотно затворив за собой дверь. Из-за нее слышен стук пишущей машинки и голоса.

Лёвушка и Сергей сидят в позах деловых людей на деловой встрече. Лёвушка тихо говорит Сергею:

— Новое в том, что ты теперь не можешь вести линию Цербера так, как раньше предполагалось. Придется сократить твое участие в дальнейшей работе с ней. Ты провел скрытую вербовку и получил достаточное количество компрометирующих материалов. У нее путь назад отрезан. Но Берлин пока для тебя слишком опасен. Получение списков агентуры на нашей территории теперь возлагается на Иштвана.

Сергей:

— Как ты представляешь себе дальнейшее?

— Твой уход с линии я оформлю газетным вариантом. Закажу в Центре чешские и венгерские газеты, скажем, дай подумать, Сергей, на двадцатое декабря. У тебя месяц для подготовки. После твоей «смерти» Иштван должен вести линию как можно мягче и не доводить дело до угроз: Цербер любит тебя по-настоящему, и с этим надо считаться. Для нас это и лучше, и хуже. От Иштвана потребуется много такта, деликатности и чутья: любящие — народ очень чуткий, надо играть так, чтобы она не почувствовала фальши.

Лёва закуривает.

Сергей:

— Как в Художественном театре?

— Гораздо лучше, естественней. И, главное, ответственней! Не все артисты Художественного могли бы с успехом выступать на нашей сцене!

— А Король?

— Кого ты называешь Королем? Фон Кролля? Там дело проще. Я сведу его с Иштваном и все. Оба они большие аккуратисты и мигом сработаются. Выдержка и воспитанность Иштвана понравятся Кроллю. «Свято место пусто не бывает», Сергей. В новом году Степан что-нибудь тебе подкинет!

Сергей быстро:

— Что именно?

— Потом узнаешь! Думаю, тебе понравится! Все же, друг мой, дай мне еще раз пожать тебе руку. Поздравляю! Рад за тебя вдвойне, потому что ты был на волосок от гибели и уцелел благодаря выдержке. И еще рад потому, что фон Риббентроп, узнав от фон Зиттарта о деле Роя, сказал: «Счастье Германии в том, что такие позорные истории случаются у нас раз в триста лет!» Эх, если бы только он знал, что у него под носом уже работает наш новый человек и мы заготовили в запас еще двух! Поздравляю, Сергей!

Лёвушка трясет Сергею руку.

Гостиная Дорис Шерер. У столика сидит Иштван. Дорис в пеньюаре лежит на черном диване с папиросой в зубах, Сергей ходит по комнате с бокалом в руке. У него усы обриты, прическа изменена, стиль костюма спортивный.

— Так чем же ты недоволен, милый?

— Тем, что мы продвинули вперед только одну сторону нашей программы — денежную.

Дорис звонко смеется.

— И это неплохо! Признаюсь, я уже привыкла к нашим деньгам и не представляю себе жизни на одно жалованье!

— И не надо представлять. Денег будет все больше и больше, Дорис. Ты еще услышишь предложение Батори о связи с американцами, я эту идею полностью поддерживаю: большевиков надо бить не только немецкими руками, но и американскими. Это разумно! Но сейчас я не об этом говорю. У нас не двинулось дело с заключением брака. Плохо, что мы как будто бы привыкли к положению секретной связи, мне стыдно за меня, а еще больше — за тебя, Дорис. Ты должна быть моей женой.

Молчание.

Дорис:

— Гм-м. Ты как будто бы убеждаешь меня… Смешно! Ты — мужчина, я — женщина. Я люблю тебя, страдаю и жду. Дело за тобой, дорогой Черт с копытами!

Сергей останавливается посреди комнаты.

— Ты права. Я виноват. Герр Батори, я еду домой и готовлю поместье к приезду невесты! Еду завтра!

— Не надо! Все хлопоты я беру на себя, дети. Я сам поеду.

— Нет, Батори, что это за жених, если он не побеспокоится о доме для своей невесты? Наше гнездо должен свить я и только я. Все другое — аморально! Мне нужна неделя, одна или две. Словом, ждите моих писем! Батори, налейте бокалы! Дорис, сюда, пожалуйста!

Дорис подходит к столику.

— Поднимите бокалы! Выше! Чокнемся! Какой чудесный звон! За наше счастье!

Они отпивают вино, Дорис и Сергей целуются.

Дорис дремлет в постели. Настойчивый звонок у двери.

— Сейчас! Иду! Да слышу же, Батори! Слышу!

Она вскакивает, набрасывает халат, но не попадает ногами в туфли, а звон превращается в беспрерывный сигнал тревоги.

— Что он… С ума сошел, что ли… Иду! Иду!

Лестничная клетка. Перед дверью спина Иштвана в пальто и шляпе, Иштван не отнимает руки от звонка. Дверь распахивается. Сонное и радостное лицо Дорис. Видна ее розовая половина.

— Что такое? Есть письмо?! Он едет?!

Иштван молча протягивает газету. Дорис читает извещение о безвременной кончине графа Иожефа Переньи де Киральгаза, последовавшей 20 декабря 1935 года в 11 часов дня на шоссе Братислава — Прага в результате автомобильной катастрофы.

Лицо Дорис. Ее черная половина застыла в неподвижной усмешке.

Иштван молча входит и закрывает за собой дверь. Из-за двери слышен отчаянный вопль.

Гостиная Дорис. Она в трауре, Иштван в черном костюме. Черная половина лица Дорис. Черная рука поднята как для клятвы. Ее голос звучит твердо и спокойно.

— Я желаю, дорогой Батори, чтобы между нами все шло по-старому. Деньги мне теперь не нужны, в них для меня нет смысла. Но эта работа и даже получение денег — это то, что мне осталось от моего возлюбленного. Остались вы, дорогой Батори, и я не хочу потерять вас. Вы, работа, деньги — все это напоминает живого человека, я, вероятно, не смогла бы жить без этого. Я никогда не поеду в Словакию и не буду на его могиле. Она мне чужда, мой возлюбленный здесь, он жив, он не имеет ничего общего с могилой, где похоронен мертвец. Любимый жив в моем сердце, и пока оно бьется, мы неразлучно вместе, теперь он мой больше, чем когда-либо раньше.

Она стоит посреди комнаты как статуя — твердо, гордо и непреклонно. Иштван, опустив голову на руку, слушает.

— Вы понимаете, милый Батори, что я — пугало, и то, что случилось со мной — чудо, ниспосланное мне судьбой и затем взятое обратно. Я не только не хочу выйти замуж, но и не могу. Не могу и не хочу. Это все равно. Я буду жить долго, буду стараться жить долго, потому что со мной осталась сладчайшая горечь воспоминаний.

Дорис стоит совершенно недвижимо. Опустив голову на руки, Иштван молчит.

— Я остаюсь вечной любовницей, и в этом моя сила, радость и слава!

Заснеженный склон горы. Начало зимы. Падает крупный снег. Три посыпанные снегом лыжника поднимаются вверх, потом останавливаются передохнуть. Это Сергей, Альдона и Ганс.

— Да, еще один год работы закончен. Хорошо, что вы оба теперь в состоянии дать правильную оценку всему, что мы сделали, но я хочу в отношении линии Экономиста отметить одно обстоятельство, которое ты, Альдонушка, упустила из вида: оно интересно как с точки зрения разведки, так и контрразведки, смотря с какой стороны на него посмотреть. Однажды гауптшарфюрер СС в частной беседе неосторожно назвал фамилию человека, работающего в месте, интересующем чужую разведку. Заметьте — одну фамилию! И только… На этой маленькой оплошности другая разведка сумела провести свою успешную операцию. Это зарубите себе на носу, товарищи. Будьте осторожны! Помните: из случайно оброненного словечка вырастают поражения!

Альдона:

— Но пока у нас все в порядке, Сергей!

— Да, пока. А что будет в следующем году? Ну отдохнули? Трогаемся дальше!

Снегопад усиливается, и скоро три фигуры тонут в белой пелене снегопада.

Ложа ночного кабака. Ярко освещенный стол накрыт на две персоны. Занавес задернут. Из-за него слышны музыка и глухое шарканье тысячи ног. На диване сидит Дорис Шерер в эсэсовской форме. Видны черная половина ее лица и лежащая на скатерти черная рука.

Дорис тихо говорит:

— Все как было. Вот там блестел бриллиант в его запонке, а здесь лежал золотой портсигар.

Пауза. Лицо с другой стороны — видно нежное и грустное лицо девушки.

— Кто же был этот человек, прошедший через год моей жизни, как буря?

Пауза.

— Черт с копытами или…

Пауза.

— Ангел?

Конец второй серии.

Третья серия. ОХОТА ЗА ШИФРАМИ. 1936 год

Зимний солнечный день. Белый лебедь стоит на льдине и чистит пух под крылом. Заснеженная набережная. За железной оградой свинцовая гладь воды, от которой идет пар. Льдина. На ней лебедь.

Перед оградой сбились в кучу маленькие дети, одетые в яркие пушистые вязаные костюмчики и колпачки. Они похожи на живые цветы, их веселый лепет — на щебетание птичек.

Хорошо одетый атлетического сложения человек с добродушной улыбкой выжидательно наблюдает с противоположного тротуара за детьми и их мамами. У него очень загорелое лицо с энергично загнутым орлиным носом и тяжелым подбородком, обращают на себя внимание светло-голубые задорные глаза и ровный ряд белых зубов. Еще характерная черта — от избытка силы и радостного ощущения жизни он часто потягивается и улыбается людям, небу — всему, что видит.

Пожилая женщина у ограды пытается повыше поднять малыша с булкой, чтобы он подальше бросил ее лебедю. Но у женщины не хватает сил.

«Это как раз мое место! Вперед!» — мысленно командует себе молодой человек, большими шагами переходит неширокую улицу, протискивается к решетке и поднимает малыша. Тот бросает булку, лебедь со льдины садится на воду и подплывает к решетке за плавающей в воде булкой. Мать довольна, хор детских голосов звучит громче.

— Благодарю вас, мсье, — говорит женщина.

— Не стоит, мадам!

— Вы, очевидно, очень любите детей?

— Очень. Да и как их не любить? Они украшают нашу жизнь!

— А любовь к детям украшает вас, мсье!

Молодой человек улыбается и кланяется.

— Благодарю, мадам!

Во время этого разговора пальцы его правой руки незаметно шарят по нижней поверхности ограды. Находят прикрепленную там записку, осторожно снимают и ловко скручивают в тоненькую трубочку.

— Всего наилучшего, мадам! Будь здоров, малыш!

— Прощайте, мсье!

Молодой человек энергичными шагами уходит за угол, дымя сигаретой.

Он перед витриной колбасного магазина. Делает вид, что рассматривает окорок и в то же время читает записку, потом чиркает зажигалкой и сжигает ее. Говорит себе:

— Что ж, в гриме, так в гриме. В самом деле, это безопаснее!

Небрежным жестом подзывает такси, бросает водителю:

— Отель «Бо-Риваж»!

И уезжает.

Фешенебельный высокогорный курорт. Сияющий зимний день. По заснеженной дороге медленно поднимаются два туриста. Пожилой господин с седой бородкой, в очках с золотой оправой одет в спортивный пиджак, светлый свитер, шарф, кепи и короткие брюки с напуском. На ногах горные ботинки, он тяжело опирается на палку и заметно прихрамывает. На плечо у него накинут плед. Это — Степан.

Другой — коренаст, молод и силен. На нем лыжный костюм, из-под которого видна пестрая рубаха с открытым воротом. На плече он несет лыжи и палки. Его волнистые очень светлые волосы придерживает трикотажная повязка. На глазах черные очки. На лице бросается в глаза колючая щетина рыжих усов, коротко подстриженных на английский манер. Это — Адриан.

Они идут медленно, негромко ведя разговор большой принципиальной важности. Старший обдумывает каждое слово, младший говорит с жаром и заглядывает собеседнику в глаза, чтобы увидеть его чувства и предугадать ответ. А между тем при каждом повороте дороги открывается новый грандиозный вид — ослепительно синее небо, сияющие белые горы, сине-зеленый ельник, серые скалы и пропасти, наполненные прозрачной голубизной. Иногда дорогу перебегают белки, мимо с громким пением проносятся мелкие серые пичужки с розовыми и желтыми грудками. Когда собеседники останавливаются, с деревьев к ним спешат белки. Им дают орешки, белки убегают, и собеседники идут дальше, продолжая прерванный разговор.

Степан говорит спокойно и веско:

— Нам следует встречаться как можно реже, а поэтому будем говорить короче, по-деловому и в открытую. Товарищ Адриан, расскажите мне о себе все, что можете.

— Охотно, товарищ Стефан. Я год ожидал этого разговора, но не знал, где и как найти такого человека, как вы. Итак, я — состоятельный человек, владею плантациями в Африке. Материально вполне независим. Имею связи в обществе и пока нахожусь вне подозрений: мой дед — известный колонизатор, реакционер и генерал. Я недавно получил университетский диплом.

Он помолчал, потом усмехнулся.

— Однажды, еще в Африке, меня поразила мысль, что моя жизнь уходит бессмысленно, как и у миллионов других молодых людей. К этой мысли меня привел не кто иной, как Адольф Гитлер своими призывами к жертвенному служению родине и народу. Я поверил ему и явился в Берлин. Но вскоре за ширмой обещаний и заклинаний разглядел ложь: обыкновенное прусское свинство, упакованное в новую обертку.

Адриан закурил.

— Возвращаться побитым мне не хотелось — это не в моем характере. Я принялся снова доискиваться правды и открыл ее в идеях социализма. А для меня принять идею — значит действовать, точнее, бороться за нее. Я стал борцом за освобождение немецкого народа от гитлеровской лжи, за освобождение Германии от варварства.

Закуривая трубочку, Степан спокойно спрашивает:

— А когда освободите, то вернетесь опять в Африку?

Адриан хохочет, потом с жаром говорит:

— Африка для меня потеряна. Очень жаль — я страстный охотник! Но в Африке мне делать нечего: ведь после свержения Гитлера и его режима надо будет строить новую Германию.

— Какую?

— Ну, такую, в которой ужасы гитлеризма уже никогда не повторились бы, и залогом тому — социализм. В нем — наше немецкое будущее.

— Вы коммунист?

— Нет, я и мои единомышленники всего лишь только честно мыслящие люди.

— Вы хотите соединить вашу группу с нашей?

— Тоже нет. Вы — интернационалисты, а мы — патриоты своей страны. И все. В нашей группе есть и священники.

— Что же это за группа? Чем вы занимаетесь?

— Мне удалось собрать четыре группы на идеологической платформе борьбы с фашизмом. Во главе каждой группы из пяти человек стоит старший, двух старших объединяет один главный руководитель, двух главных объединяю я. Почему я? Просто потому, что я богат и холост, не связан ни работой, ни семьей. Теперь о работе группы. Мы сначала занялись печатанием листовок для солдат и рабочих. Но через год поняли, что уголовного преступника словом не свалишь, его нужно бить по лбу. Против силы надо ставить силу. Так мы додумались до мысли найти вас, советских людей, и сомкнуться с вами в деле борьбы, но не теряя, однако, своего собственного демократического лица. Вы — союзники, и мы хотим вашу мощь использовать для своих целей.

— Как именно?

— Все мы — культурные люди с солидным положением в обществе. В наши руки течет все возрастающий поток информации: военной, политической, экономической. Эти сведения мы хотели бы передавать в Москву, потому что они быстро обесцениваются временем. Радисты у нас есть. Мы достанем и передатчики. Но нам нужны друзья в Москве, они получали бы нашу информацию и руководили бы нами. Дальше: нам нужны явочные пункты в Скандинавии, чтобы мы могли передавать вам документы в подлинниках, особенно компрометирующие гитлеровскую банду. Наша тактическая цель — подрывать гитлеровский тыл. Наша стратегическая цель — свержение гитлеризма и строительство будущей демократической Германии.

Они шагают молча.

Степан:

— Значит, у вас организация построена по образцу гитлеровской партии — с фюрерами разных рангов и оберфюрером на вершине?

— Нет, у нас республика, лучше сказать — братство. Мы не принимаем ни одного решения без общего обсуждения, я — лишь координатор. Без координации работа вообще невозможна, ведь люди знают только товарищей по пятерке.

— Я тоже так думаю, — заключает Степан.

Издали слышатся хохот и веселые крики, ближе и ближе, пока из-за поворота не показывается пара сытых коней, которых под уздцы ведет старый крестьянин с трубкой в зубах. Кони тащат перекладину с крюком посредине. К нему привязаны санки. К первым санкам — вторые, ко вторым — третьи, всего гуськом едут двадцать санок. На каждых санках по девушке и юноше в лыжных костюмах. На поворотах часть санок съезжает с пути, и ездоки под общее ликование летят в сугроб.

Отойдя в сторону, за елочки, Степан и Адриан пропускают мимо веселую кавалькаду. Степан:

— Вы понимаете, товарищ Адриан, что сейчас здесь я не могу дать вам ответ и не в моих силах отсюда устроить связь с Москвой и явки в Скандинавии. Я напишу о вас в Москву, и с помощью Центра попробуем вместе все организовать и вместе бить общего врага.

Адриан серьезно:

— Да, вместе. Вы отсюда, мы изнутри. Все наши люди живут по своим паспортам, в своей обычной среде. В Германии мы дома и ходим по немецкой земле тверже, чем вы, но для многих из нас этот путь, вероятно, не будет длинным! Нам некуда бежать, и мы это хорошо понимаем и ясно предвидим свою судьбу. Мы не ждем награды и ничего не жалеем.

Молчание. Адриан:

— Все живое на земле боится смерти, и только один человек в состоянии сознательно победить в себе этот страх. И торжественно, как клятву, утверждает: перешагнув через страх смерти, идейный человек становится бессмертным, и в этом его высшая и вечная награда! Смертных на земле миллиарды, и они уходят без следа, для них опасности и тяготы жизни — это проклятье. А для нас они — радость, гордость и торжество!

Вновь помолчав, он заканчивает свою мысль:

— Борьба — это пир бессмертных!

Степан серьезно и значительно:

— Да, пир. Но не потому, что мы готовы жертвовать собой. Храбрых людей немало и среди наших врагов. Ваше бессмертие, Адриан, в освобождении Германии, наше — в построении социализма на земле. Вы и мы останемся навечно в делах рук своих, потому что бессмертно само наше дело! Именно оно и ведет нас в бессмертие!

Они останавливаются. Молчат. И вдруг в волнении крепко пожимают друг другу руки.

Опять издали звучат хохот и крики. На этот раз за поворотом дороги загорает на солнце группа молодежи — все раздеты до трусов и бюстгальтеров и на лыжах легко скользят вниз по дороге с узлами одежды за спиной. Они проносятся мимо как стайки ярких птиц.

Степан, опершись на палку:

— К разреженному воздуху я не привык и быстро устаю. Сейчас мы пойдем назад. Уважаемый и дорогой Адриан, можете ли вы со своей стороны помочь нам? Например, в деле нахождения здесь людей, которые согласились бы за деньги работать для нас?

Адриан задумывается. Закуривает. Потом отвечает:

— Я выслеживаю тут двух наших подлецов — Бюлова и Кемпнера, оба из Министерства иностранных дел. К вам на работу они не пойдут. Но, наблюдая за ними, я установил их агентуру. На двух агентов укажу издали. Дальнейшее зависит от ваших людей.

— Согласен. Кто они?

Адриан:

— Первая — румынка, дама из высшего света Бухареста. Любовница начальника штаба, родственница министра иностранных дел Румынии. В Берлине на Линденштрассе находится отдел технической документации химического концерна «И.Г. Фарбениндустри». На самом деле это один из центров гитлеровской разведки на Восточную Европу, в том числе на Советский Союз.

— Я знаю этот центр, — кивает головой Степан.

— Флорика Бомбеску, так зовут эту даму, через Швейцарию передает туда сведения о политике румынского правительства и важнейшие документы министерства и Генштаба. Они с немцами заигрывают и стараются заранее обеспечить себе тепленькое местечко в случае их появления в Румынии. Флорика — женщина взбалмошная, капризная и психически, вероятно, не вполне нормальная. Она занимается разведкой из любви к сильным ощущениям и действует прежде, чем начинает думать. Опасное, но полезное создание, требующее к себе любви. С ней нужно связать человека, который ей бы понравился. Как, принимаете?

— Да. Подходящего человека мы найдем. Она может дать нам новые связи?

— Не знаю, товарищ Стефан. Вашему человеку я укажу ее издали, а знакомиться он должен будет сам.

— Кто у вас второй?

— Бывший офицер, из местной армии удален за неблаговидные махинации. Расписки в получении денег подписывает буквой «В», фамилию точно не знаю, она французская и звучит как Делярок, Делярю или Делярив. Имеет дом в одном из южных кантонов. Связан со здешним Генштабом и для него выполняет работу по слежке за дипломатическим корпусом и прочими авантюристами, толкающимися вокруг Лиги Наций. Знает здесь всех прохвостов. Нахал и жулик. Может быть опасным. Подходит?

— Его надо еще найти?

— Да, разумеется.

— Найдем. Рискнем на знакомство.

— Стоит ли?

— Если даст других агентов, то стоит. Давайте, Адриан, поворачивать вниз. На обратной дороге договоримся о технических мелочах. Обдумайте их сейчас же. Нельзя ничего упустить.

Они медленно и молча идут вниз. Вдруг Адриан, остановившись, поднимает голову и спрашивает.

— Товарищ Стефан! Дайте мне отеческий совет!

Степан вынимает трубочку из рта.

— От всего ума и сердца, уважаемый и дорогой друг!

— Скажите — оставаться ли мне вольной птицей или поступать на работу? Что полезнее?

— Надо поступать на работу. Когда вы свяжитесь с нашим Центром, он станет вашим советчиком.

— Ясно. Второй вопрос — куда? Деньги меня не интересуют. Связи у меня большие. Передо мной много путей!

— Путь один, Адриан! В совершенстве изучайте русский язык, проштудируйте массу книг по истории, политике, экономике и военному делу в России и Советском Союзе. Читайте всю текущую литературу о нас и затем поступайте в разведку.

— Что вы! Для чего?!

— Чтобы со временем стать главным специалистом по советским делам и признанным авторитетом в вопросах борьбы с коммунизмом. В идеале вашей целью будет задача взять в свои руки борьбу с коммунизмом в международном масштабе.

Адриан оторопело смотрит на Степана. Он не просто изумлен — он растерялся от неожиданности. И вдруг начинает хохотать, передохнет и хохочет снова — весело, радостно, торжествующе.

Степан, пыхтя трубочкой, говорит серьезно:

— Парадокс: стать во главе крестового похода против мира и свободы — это самое почетное место для антифашиста. Однако при условии, что он не трус, а борец и всегда готов пожертвовать жизнью во имя идеи. Дайте руку, Адриан Филдинг!

Адриан порывисто и крепко его обнимает.

Парк. Кусты. Ранняя весна — на веточках уже наливаются почки, хотя сквозь прозрачные деревья видно бледное, холодное небо с легкими тучками. Иштван, Сергей, Альдона и Ганс в легких светлых пальто сидят на скамейке. У Иштвана на коленях три пакета.

Иштван:

— Прибыла почта, товарищи. В начале февраля в Москве провел большую работу седьмой съезд Советов. «Правда» пишет: «Наша страна объята стремлением к миру», и еще: «Россия нэповская стала страной социалистической». Это радостные, волнующие и вдохновляющие слова! Народ, принесший столько жертв, наконец получит щедрую отдачу! И мы с вами тоже трудимся и поэтому тоже имеем право гордиться!

Слова Иштвана иллюстрируются хроникальными кадрами.

Он делает паузу.

— Тем временем наша страна ведет упорную борьбу за мир, она добивается заключения восточного пакта, — он делает паузу. — А на другой стороне баррикады фашисты готовятся к войне. В Германии 16 марта объявлена всеобщая воинская повинность. Гитлер вооружает 12 корпусов и 36 дивизий. Комментарии излишни, здесь все ясно. Возьмите по пакету, в них литература по этим вопросам. Сегодня днем проработайте текст. Вместе не собирайтесь! К вечеру все уничтожьте. Получите пакеты! Разбегаемся!

День. Номер в гостинице средней руки. Сидят Иштван и Сергей, нервно ходит с сигаретой в длинном мундштуке Лёвушка. Входят Ганс и Альдона. Ганс и Альдона:

— Привет, товарищи!

Иштван:

— Привет! Садитесь и рассказывайте!

Ганс:

— Для начала я взял итальянский кантон Тичино, а Аль-донка — французские горные кантоны. Побывали в союзах домовладельцев. Выяснили: под фамилией Делярив домовладельцев нет, вдова Мари Делярю держит пансион в собственном доме в Лезэне, а вот Делярю целых три: Жан имеет дом в Нионе, ему 67 лет, он коммерсант, Виктор владеет домом в Сионе, он капитан армии, ему 32 года.

— Это он! — восклицают взволнованно Иштван, Лёва и Сергей. — Быстро выловлен!

Альдона:

— И Валерия Делярю. Она замужем, имеет четырех детей. У нее дом в курортном городке Сент-Альберто.

Иштван тушит сигару и встает.

— Сергей! За дело! Пусть Ганс и Альдона едут заснять Жана и Виктора, а ты тем временем познакомься с Бомбочкой — она завтра приезжает в Цюрих, Адриан покажет ее тебе!

Ночь. Та же комната. Ганс, Альдона, Иштван и Лёва. Ганс:

— Вот мои снимки!

Иштван:

— Спасибо, Ганс! Но человек, которого мы ищем, уже заснят Альдоной. Дай-ка твои снимки, Апьдонушка. Он рассматривает снимки Альдоны.

— Что за чудеса… Это не он! Адриан описывал этого человека иначе!

Общее смущение.

Иштван:

— В чем дело?

Лёва:

— Я поеду в Сент-Альберто и выясню, что это за мадам Валерия!

Иштван:

— Не спеши. Натягивать струну не следует — может оборваться. Пошлем туда Вилема: у него вид добродушный, он найдет подход и к даме, и к ее детям!

Солнечная лужайка в горах. На заднем плане деревянные шале. Там проходят пестро одетые туристы. На переднем плане перед мольбертом сидит Вилем с палитрой и кистью в руках. Вокруг него теснятся дети.

— Не толкайся, Фрицли…

— Ты сама не толкайся, Аннели…

Вилем:

— Ладно, дети, не ссорьтесь. Места всем хватит!

Он откладывает кисть и палитру и закуривает. Вынимает несколько шоколадок.

— Вот вам, ребята! Давайте отдыхать вместе. Хорошо? Как твоя фамилия, Фрицли?

— Лоррен, майн герр.

— Прекрасно! Красивая у тебя фамилия. А твоя, маленькая Анна?

— Делярю, май герр.

— Делярю? Тоже хорошо! Ты, значит, маленькая француженка? Ты здесь живешь?

— Да, вон там, с папой и мамой.

— А как зовут маму?

— Фрау Валерия Делярю, майн герр!

— А папу?

— Жан Делярю, майн герр!

— И прекрасно. Возьми еще шоколадку. Какой у твоего папы красивый дом!

— А это мамин дом, майн герр! Мой папа купил его для мамы, майн герр!

— Все ясно, милая маленькая Анна!

Вилем берет в руки кисть и палитру и говорит детям:

— Ну вот, ребята, поговорили, отдохнули и задело. Я буду дописывать картину, а вы — доигрывайте свои игры! Захотите шоколадку — приходите опять!

Пожилая женщина с лотка продает фрукты. Вдали горы, шале, туристы.

Вилем:

— Яблоки мытые, майне фрау?

— Конечно, майн герр. А насчет пансиона спросите вот в том доме и у фрау Фридпендер. Раньше этим занималась и фрау Делярю, но с тех пор как герр Делярю вдруг ушел из армии и купил ей новый дом, она стала жить богаче и пансион уже не держит. Не возьмете ли апельсинов, герр художник?

— Ну, спасибо за советы! Да, хороши у вас фрукты. За апельсинами зайду завтра. До свидания!

— До свидания, майн герр! Спасибо за покупки!

Салон автомобиля. У руля Сергей, рядом сидит Лёвушка, сзади курит сигару Иштван.

Иштван:

— Итак, товарищи, наш новый агент не кто иной, как Жан Делярю, женатый на Валерии Делярю. Ей он купил дом. Почему ей, а не себе?

Сергей:

— Не понимаю.

Лёва:

— А я понимаю! Он — игрок. Он сам себя якобы называет свободным пиратом. Пиратом он стал, судя по словам торговки фруктами, после того как его выгнали из армии за какие-то неблаговидные поступки. Завтра могут посадить за новые махинации и описать имущество. Сейчас у него ничего нет, кроме штанов, а дом жены никто не имеет права трогать. Он заранее подготовился к худшему: если он и пират, то во всяком случае осторожный. У него четверо детей.

Иштван:

— Все понятно.

Сергей:

— Теперь мы его привели к тому же знаменателю, что и типографщика Роя в прошлом году! Надо энергично начинать разработку линии.

Иштван:

— Но не надо нажимать. Сколько ни жми, а сырое яйцо от этого не сварится, мсье Жан за деньги даст нам сведения: знакомых среди дипломатов у него много. Он нам сейчас важнее как источник знакомств, а шифры и другие документы нам продадут его же приятели. Нет, Сергей, начинать нажимать пока что рано. Выуживай у него новые знакомства, деньги будут, не скупись. Если ваша группа сама не справится с ними, то я их передам в мои другие группы или в резидентуру Казимира. Указания Центра — всемерно расширяться. И не будем сбиваться на прошлогодний принцип углубления одной линии.

Сменяющиеся документальные кадры: празднование Первого мая в Москве — звучит праздничная политическая речь, воодушевленный единой идеей могучий поток людей, смеющиеся лица, плакаты, цветы, музыка.

Салон автомобиля. У руля Иштван. Он тормозит и открывает дверцу.

— Входи, входи Лёвушка! Получены свежие информационные материалы для всех резидентов. Вот, читай! Я отъеду в спокойное место и остановлю машину.

— А в чем дело?

— Победа нашей мирной дипломатии: второго мая заключен договор о взаимной помощи с Францией, а шестнадцатого мая — с Чехословакией. Лаваль и Бенеш, как ты знаешь, были в Москве. Обрати внимание на комментарии, там много интересного. У гитлеровцев первого мая тоже был праздник, они спустили на воду шесть подводных лодок.

— Здорово! Выходит, каждый праздновал по-своему — одни за мир, другие — за войну!

— Точно. И нам здесь это следует знать и помнить!

Сергей и Вилем сидят среди цветов на высокогорном лугу, с которого открывается широкий вид на зеленое ущелье и синие горы, увенчанные снеговыми белыми шапками. Оба одеты как местные туристы, на глазах темные очки.

Сергей:

— Вилем, нам нужно найти человека, который бывает в Лиге Наций и рыщет среди аккредитованных здесь иностранцев. Где легче всего его встретить?

— Ответ ясен: если у него больше денег — то в Интернациональном баре, если меньше — то в пивной «Брассери Юниверсель».

— Правильно, дружище. Как легче всего там устроиться для длительного наблюдения за посетителями?

— Под видом художников-портретистов, за небольшие деньги набрасывающих зарисовки со всех желающих.

— Еще раз правильно, дорогой Вилем! Итак, за дело! Вот его приметы, читайте! Вы садитесь в «Брассери», а я — в баре. Будем ловить нашего незнакомца.

Вход, украшенный в современном стиле. Элегантный бар. Стены зала увешаны фотографиями и рисованными карандашом портретами с автографами известных политических деятелей — Бриана, Штреземана, Келлога, Чемберлена и других. Публика элегантная, все одеты по-весеннему. На высоких стульях перед стойкой молодежь пьет виски-соду через соломинку, в зале за маленькими столиками сидят пожилые люди, в углу расположился Сергей с доской, бумагой и набором карандашей. Рядом, отвернувшись, читает газету Адриан.

Угловой фронтон пивной. Цветной тент над тротуаром. Столики. Публика попроще пьет пиво из высоких стаканов. Кое-кто ест. Стены покрыты фотографиями и рисованными карандашом портретами. В углу устроился Вилем с доской, бумагой и набором карандашей.

Синий вечер, луна над озером. Где-то играет духовой оркестр. На набережной прогуливается масса людей в светлых платьях и костюмах. В тени кустов две фигуры.

Сергей:

— Ну как?

Вилем:

— Ничего подходящего.

— Деньги есть?

— Да. Все в порядке.

— Продолжаем наблюдение.

Несколько дней спустя. Интернациональный бар. Та же элегантная рублика. Невысокий крепко сложенный человек с красивым энергичным лицом развязно проходит к стойке. Он одет с иголочки, но в бесцеремонных манерах видно что-то гангстерское. Подойдя к бару садится, швыряет мятую кредитку, небрежно вынутую из кармана, и с угла губ бросает бармену:

— Двойное виски, Эмиль.

Из-за газеты Адриан наблюдает одним глазом и шепчет:

— Он!

Сергей укладывает свои рисовальные принадлежности и прячет их за спинку дивана. Подходит к стойке и садится рядом с вошедшим. Секунду колеблется, еще раз в упор разглядывает соседа, потом решается и, подражая ему, говорит:

— Двойное виски, Эмиль.

Вошедший поворачивается к Сергею и в упор рассматривает его. Сергей демонстративно вынимает большой золотой портсигар, открывает, берет сигарету и протягивает портсигар незнакомцу. Тот молча берет сигарету. Сергей щелкает зажигалкой.

— Что дальше? — цедит сквозь зубы пришедший.

— Дальше деловой разговор. Мы давно знакомы.

— Неужели? Не припомню. Кто нас познакомил?

Сергей наклоняется к его уху и с напряжением выдавливает из себя:

— Дипломатические документы.

Тот вздрагивает, не глядя на Сергея выпивает виски, сдвигает набекрень и на нос модную светлую шляпу.

— Я готов.

Он берет Сергея под руку, изо всех сил сжимая ее, и выводит его наружу так, как полицейский тащит в участок подобранного под забором бродягу.

Тротуар, залитый весенним солнцем. Подстриженные кусты. Каштаны в цвету.

Незнакомец, не выпуская сигареты изо рта, с угла губ роняет:

— Ну?

— Оставьте в покое мою руку. Я недурной боксер и из пистолета попадаю с десяти шагов в туз.

Незнакомец отступает, сует обе руки в карманы и, покачиваясь на каблуках, говорит сквозь сигаретный дым:

— Допустим, меня зовут Джонни.

— Допустим, меня зовут Джеки, — тем же тоном отвечает Сергей.

— Хэлло, Джонни.

— Хэлло, Джеки.

Пауза. Оба глазами ощупывают один другого.

— Слушайте, Джеки, вам чертовски повезло. Случайно у меня на руках хорошие материалы из Рима. Доклады советников дуче. Завтра вечером вы можете их взять на всю ночь. Вернете обратно послезавтра утром в восемь часов на веранде мороженщика в парке Ариана. Знаете место?

— Знаю.

— Деньги вперед. Там же. Тысячу долларов.

— Согласен. Никаких авансов, плачу у меня в номере после проверки товара.

— До.

— После.

— Собака же вы, Джеки!

— Как сказать, Джонни! Девушки меня любят!

— У них дурной вкус. Между прочим, вы не боитесь, что я вас засыплю?

— Нет, это вам невыгодно, да и опасно.

— Почему, милый Джеки?

— Потом вы на пороге вашего дома в Сент-Альберто получите в спину японскую пулю, милый Джонни.

Оба закуривают из скромного портсигара Джонни.

— У меня будут и шифрованные депеши. Как вы проверите подлинность шифра?

— Обычным путем: по дешифрованным телеграммам. У меня есть одна-две.

— В самом деле? Запасливый вы парень, Джеки. Ладно. Где и когда встречаемся?

— Около входа в парк Ариана. Завтра в восемь вечера. Чао, Джонни.

— Чао, Джеки.

Круто повернувшись, они не оглядываясь расходятся.

Комната аптекаря. Аптекарь и его жена носят из аптеки большие белые фарфоровые банки с лекарствами. Осторожно ссыпают из них лекарства на листы чистой бумаги, вынимают бумажные вставки-перегородки, а из-под них скрученные витком долларовые бумажки. Их уже целая груда. Иштван их разглаживает, а Лёвушка аккуратно считает, делает пачки и закладывает в матерчатый широкий пояс, одетый на грудь и спину Сергея, который стоит в майке с поднятыми руками. В одной держит чашечку и пьет из нее кофе. Нетерпеливо спрашивает:

— Скоро?

Лёва:

— Видишь же сам, что нет. Стой смирно. Не обчистит ли его Джонни у входа в парк?

Иштван:

— Вряд ли. Для этого надо убить Сергея, а на «мокрое» дело он не пойдет, да еще на видном месте. Он — не новичок, понимает, что кто-то будет прикрывать Сергея. Самый острый момент дела был в баре. Как ни похожи приметы, но рискошибки был велик. Сергей оплеухи не получил, вошедший и был Жаном Делярю. Он и не провокатор. От нас он получит тысячу долларов, а от полиции что? Шиш с маслом!

Лёвушка:

— Я предлагаю действовать осторожней. На тот случай, если Джонни способен на глупость. Пусть Сергей явится вдвоем с Куртом и, чтобы сразу все стало понятным, прямо скажет: «Это мой телохранитель»!

Иштван:

— Одобряю. Важнее обеспечить Сергею спокойную работу в номере гостиницы и посмотреть, не приведет ли Джонни кого-нибудь с собой. Я буду стоять у входа в гостиницу, пропущу вас и проверю, кто войдет после. Лёва и Ганс пройдут наверх. Ты, Сергей, после проверки вышли Джонни и с Гансом займись фотографированием. Утром документы сдашь Джонни под нашим прикрытием. Пусть Курт напустит на себя вид свирепого гангстера, скажи ему, что у него слишком добродушное лицо, да и голос ребячий. Посредник связи — матушка Луиза. Ну все.

Лева:

— Все. Дайте разгладить пояс, чтобы потом пиджак на спине не морщился. Ладно, все. Сергей, одевайся. Одерни пиджак. Так. В порядке. Пошли. Все-таки досадно, что мы не запаслись кипой итальянских шифровок…

Сергей:

— Кто же знал, что все пойдет так хорошо и быстро?

Иштван:

— Одной шифровки хватит для проверки. Сразу будет видно. Ну, пошли, пошли, Сергей, кончай с кофе!

Ранний вечер. Горное извилистое шоссе. Автомобиль бешено мчится, со свистом рассекая воздух, визжа на поворотах, вздымая брызги гравия и клубы пыли.

Поздний вечер. Три фигуры встречаются у входа в парк.

Сергей:

— Это мой телохранитель, Джонни!

Джонни:

— О’кэй, Джеки! У меня новость! Произошли изменения! В Сент-Альберто прибыл инкогнито граф Чано, зять Муссолини, с женой Мафальдой. Я получаю документы от них. Дайте пятьсот долларов, и я познакомлю вас с Чано: будет богатейший источник. Идет?

— Где они?

— Я же сказал: в Сент-Альберто, остановились в отеле «Руайял». Через два с половиной часа мы там. Там же произведете фотографирование. Пленки у меня хватит, об этом не думайте, аппарат хороший. Будет удобно и быстро работать. Если денег у вас при себе нет, я подожду час или два — дружба навек, Джеки! Займите у своих! По рукам? Одну тысячу долларов за документы и 500 за знакомство? А?

Широким движением Джонни протягивает руку. Сергей колеблется.

— Не сомневайтесь, Джеки, дело верное: две случайности в один вечер, такое нечасто бывает! Не упускайте случая! Ну, давайте лапу!

Сергей колеблется.

— Эх, вы, трусишка! А еще пулей в спину мне угрожали! Мафальда Муссолини — дочь великого дуче, дама высшего римского круга, вам при ней ничто не грозит. А уж второго такого совпадения не будет! Так по рукам, что ли? Вон там моя машина! Гоп — и полетели в Сент-Альберто!

Сергей решительно:

— Не пойдет, Джонни. Когда ловят щуку, то не насаживают на крючок приманку на кита! Хотите работать без шуток?

— Мне нужны деньги! До зарезу, Джеки!

— Тем лучше. Это заставит вас работать. Мне нужны хорошие знакомства. Дайте пару надежных людей, и деньги будут.

— Сколько?

— Смотря по людям.

— Товар будет первого сорта. Ну едем в гостиницу проверять товар?

— Двинемся пешком. Мой человек пойдет за вашей спиной, Джонни. И не будем баловаться, слышите?

Вестибюль большой гостиницы. Взад и вперед ходят люди. Много сидят в креслах. Между ними Иштван и Лёва. По лестнице спускается Сергей, покупает у девушки пачку сигарет и дает товарищам утвердительный знак.

Вечер. Салон гостиницы. Сергей и Джонни. Сергей, выходя из туалетной комнаты, застегивает рубаху и завязывает галстук:

— Все в порядке, Джонни. Вот тысяча долларов.

Джонни вскакивает, берет в руки пачки денег и погружает в них нос.

— Что случилось? — недоуменно спрашивает Сергей.

— Настоящие?!

— Конечно. Японцы — не жулики.

— Значит, дураки. С их техникой можно начать печатать такие доллары, что и не отличишь от настоящих! Эх, Джеки, подайте эту мысль своим хозяевам, а?! Год — и мы все миллионеры! Я согласен работать с половины! Идет?

Он в восторге, сияет, на лбу у него блестит пот.

— Нет, не пойдет. Японцы — патриоты. Я — честный наемник. В деньгах мы не нуждаемся!

Джонни тускнеет. Он разочарован. Пожимает плечами. Опять сует нос в кипу денег и говорит:

— Какой-то идиот сказал, что деньги не пахнут, и с этой глупостью вошел в историю! Как не пахнут? Пахнут! Пахнут лучше любых цветов!!

Сергей закуривает, улыбается и качает головой.

— А как насчет знакомств?

— Отсчитайте пятьсот долларов, и я вам дам два.

— Графа Чано и Мафальду Муссолини?

— Не смейтесь, Джеки. Я говорил всерьез, мне нужны Деньги. Верьте моему слову.

Он крестится.

— Я — католик, Джеки. Моему кресту можно верить!

— Увидим, Джонни. Итак, я слушаю!

Джонни:

— Номер один: человек, связанный со всеми разведками и контрразведками в Европе. У всех покупает и всем продает. У него материалы текут, как вода из водопровода, открыл кран — и подставляй хоть стакан, хоть ведро. Не человек, а колесо счастья! Идет?

— Идет.

— Второй: отставной русский генерал, готовит резидентов для работы в России. За каждого по двести пятьдесят долларов, Джеки!

— Хорошо, но после их согласия работать. Кто они?

— Назову без опаски, Джеки. Без моей рекомендации они с вами разговаривать не будут: оба — старые, стреляные воробьи. Не пытайтесь обойти меня!

Интернациональный бар. Раннее утро. Бар еще закрыт, две девушки в форме готовят столики для посетителей. У стойки Сергей и Джонни, они пьют кофе с бриошами.

Джонни шепчет бармену Эмилю:

— Это тот самый парень, о котором я тебе говорил. Эмиль, зови его Джеки. Из солидной фирмы. За него ручаюсь. Полное и бледное лицо Эмиля непроницаемо.

— Очень приятно, мсье Джеки, — вежливо говорит он с легким поклоном.

Сергей наклоняется и отвечает вполголоса:

— Нам обоим будет приятно работать вместе, мсье Эмиль.

Эмиль наклоняется через стойку к лицу Сергея.

— Я уже в контакте с японцами, мсье, — он испытывающе и вызывающе глядит в глаза Сергею.

— Возможно, — небрежно кивает головой Сергей. — Меня интересуют не ваши контакты, а материалы. Я плачу не японскими йенами, а американскими долларами.

— Сколько вы ассигнуете денег на меня, мсье? Я подберу соответствующий материал.

— Я заранее не ассигную никаких сумм. Покажите образец материалов, потом будет видно.

Эмиль вынимает из бокового кармана жилета небольшой документ.

— Это фотография личной записки мсье фон Риббентропа итальянскому министру иностранных дел мсье Чано. Обратите внимание на оценку позиции Англии, мсье. В настоящий момент это важно — мы, вероятно, накануне европейской войны, мсье.

Сергей не спеша читает, затем спокойно возвращает документ Эмилю.

— В чем гарантия, что этот документ — не фальсификация?

Эмиль делает легкий поклон.

— В том, что вы покупаете его у такой солидной фирмы, как моя, мсье. Она не менее солидна, чем ваша. Я не смог бы долго удержаться здесь, если бы работал с фальшивками.

Мсье Эмиль обратился к Джонни:

— Я вас прошу немного рассказать вашему приятелю обо мне. Итак, мсье, бар открывается, и я попрошу вас пересесть за столик вот в том углу.

Угловой столик в Интернациональном баре. Джонни и Сергей продолжают завтрак.

— С согласия Эмиля я сообщу вам следующее: он — не француз, а итальянец Эмилио Спада. Он сицилиец и член тамошней мафии. Здесь он управляет негласной организацией официантов, горничных, чистильщиков сапог в отелях и прочей мелюзги, обслуживающей иностранцев в больших гостиницах. Ни одно их движение не остается без наблюдения, и каждый их шаг контролируется.

— И что это дает?

— Дает возможность спокойно рыться в чемоданах, портфелях и бумажниках без боязни быть застигнутым врасплох. Дело поставлено у Эмиля хорошо, и вы, Джеки, узнаете, какие ротозеи все эти хваленые дипломаты и официальные разведчики: то тут забудут порвать документы, то там порвут их так небрежно, что обрывки легко склеить, то пошлют мальчика с секретным поручением бросить весьма доверительное письмо где-нибудь в отдаленной части города. До ящика такое письмо обязательно побывает в руках Эмиля. Здесь все пьют, Джеки, а алкоголь — плохой сторож секретов, и к мсье Эмилю стекается большое количество сведений. Каждое из них — обрывок, а все вместе они — картина.

Оба завтракают, потом курят.

— На счет фальсификации надо сказать прямо: ее не может быть. На фальшивках далеко не уедешь, и Эмиля его сицилийские боссы быстро уберут, если он когда-нибудь осмелится мошенничать. Мсье Эмиль нужен всем разведкам вокруг Лиги Наций и нужен только как солидная фирма!

Дверь. Медная табличка с надписью: «Высшая школа русского языка».

К двери в темном костюме и в темных очках подходит и звонит Сергей. Дверь приоткрывается, кто-то сквозь узкую щель под цепочкой долго рассматривает Сергея, наконец, дребезжащий старушечий голос спрашивает по-русски:

— Кто там? Вы к кому?

Сергей отвечает по-русски с заметным акцентом, медленно подбирая слова:

— К генералу Иноходцеву, мадам.

— Не вы ли мистер Джеки?

— Да, мадам.

— Входите. Генерал вас ждет.

Сергей входит.

Сергей с весьма суровым видом сидит в кресле напротив маленького сухонького старичка с седыми усами, кончики которых закручены вверх. Старичок в штатском, но в осанке и в движениях хорошо проглядывается давнишняя военная выправка.

Иноходцев говорит вежливо и несколько угодливо: он едва скрывает улыбку радости, что заполучил такого перспективного клиента.

— Вот пепельница, мистер Джеки. Курите, пожалуйста, не стесняйтесь. Я весьма рад нашему знакомству.

Сергей делает легкий поклон.

— Мистер Джеки, я несколько разочарован, увидев перед собой европейца. Я думал, что ко мне явится японский офицер в штатском. Это упростило бы переговоры. Не скрою, мне давно хотелось установить контакт с японской разведкой. Очень хотелось. Наш общий друг, которого я ценю за связи с швейцарским Генштабом, поручился за вас.

Пауза. Вдруг Иноходцев хитровато улыбается.

— В том, что на первый раз появились вы, а не японский офицер, я вижу обычную восточную осторожность. Передайте вашим начальникам, что я это высоко ценю.

Генерал сидя делает легкий поклон. Потом продолжает солидно, с достоинством:

— Я являюсь владельцем «Высшей школы русского языка». Моей задачей, как руководителя и преподавателя, является не только передать моим курсантам знание русского разговорного языка, но и обучить их манере держаться в различных слоях советского общества: партийцев, хозяйственников, военных, интеллигентов, рабочих, комсомольцев. Курс обучения длится у меня не меньше года. За это время при самом интенсивном методе невозможно добиться, чтобы иностранец научился говорить без акцента и смог бы в Советском Союзе выдавать себя за русского. Несколько лет тому назад школа была центром обучения офицеров Добровольческой армии генералов Деникина, Врангеля и других для переброски их в Совдепию: ведь важно не только знать язык, но и усвоить манеры держаться в обществе. Теперь среди белой эмиграции боевой пыл несколько остыл — это прискорбное действие времени, мистер Джеки!

Сухой кивок Сергея.

— Но на помощь мне и иностранным курсантам приходит многонациональный состав населения этой страны. Курсант со светлой окраской волос, глаз и кожи станет жить и работать в Ленинграде, северных областях или в Москве, и я подгоняю его акцент под манеру говорить и акцент под уроженцев наших остзейских губерний: Эстляндской, Курлянс-кой, Лифляндской, Виленской, Ковенской и других. В определенных случаях они могут говорить как уроженцы Царства Польского. Вторая группа — это смуглокожие брюнеты, которых я готовлю так, что их русский язык не отличается от акцента жителей Закавказья. Третья группа, к которой принадлежали бы и курсанты-японцы, после окончания моих курсов может говорить так, как в России изъясняются среднеазиатские инородцы с монгольским типом лица. Их теперь большевики называют казахами. У них национальный характер сказывается не только в акценте, но и в жестах, привычках, манере говорить и прочих особенностях быта. Японец, выдающий себя за жителя Средней Азии, должен был бы учиться у меня дольше и больше, чем, скажем, швед, который потом будет выдавать себя за финна или латыша: азиатские манеры трудны для имитации.

Генерал с приятной улыбкой склонил голову на бок и покрутил усы. Сергей с неподвижным лицом молча смотрел на него в упор, совершенно не шевелясь. Вдруг спросил:

— Откуда вы можете знать столько акцентов, господин генерал?

— Из личного опыта. Я служил в Остзейском крае и в Туркестане. Моя жена — уроженка Риги.

Пауза. Генерал продолжает:

— Люди разных национальностей теперь в России одеваются более или менее одинаково. Мой бывший курсант, попав в Советский Союз, всегда должен носить что-то такое, что сигнализировало бы собеседнику его национальности — скажем, тюбетейку на голове или ременной поясок, если он японец и хочет, чтобы в нем сразу узнали уроженца Верного или других туркестанских городов.

— Господин генерал, как по-вашему, для чего едут ваши курсанты в Россию?

Иноходцев усмехнулся в усы и хитро прищурился:

— Это меня не интересует, мистер Джеки. Курс обучения у меня стоит недешево, я работаю добросовестно и со знанием дела, но курсант, покинув школу, может быть уверен, что я его забыл и в дальнейшем им и его работой не интересуюсь.

— Это похвально, господин генерал. Японцы не любят любопытства.

— Знаю, мистер Джеки. Японцев уважаю и ценю. Надеюсь заслужить их доверие.

Иноходцев встал и сделал широкий жест рукой.

— Пожалуйста, господин Джеки, осмотрите учебные пособия. Проходите сюда. В этой комнате помещается моя костюмерная.

Они в комнате, через которую протянута проволока, на ней висят плечики с небогатой одеждой разных типов и на разный рост и легкая материя для закручивания на голове тюрбана. Все вещи покрыты пылью и производят впечатление затхлой театральной костюмерной.

Иноходцев:

— Придя на урок начиная с первого, курсант обязан одеться в соответствующую одежду, чтобы привыкнуть к ней и потом более похоже копировать жесты, походку и специальную манеру вести себя — скажем, пить чай.

— Эта одежда сделана здесь?

— Что вы, мистер Джеки, как можно! Эта одежда — гордость моей школы, она показывает точность и добросовестность моего метода.

Иноходцев снимает с плечиков несколько пиджаков. Поднимается облачко пыли. Генерал показывает Сергею фирменные ярлыки на подкладке.

— Смотрите, мистер Джеки, — «Ленодежда», «Москва-швей» и прочее. Я не экономлю, моя агентура скупает эти вещи у матросов советских судов, а иногда, в части, касающейся азиатских предметов, закупает их на месте в советских среднеазиатских городах через иностранных специалистов, работающих в России. Стоит это много денег, но все же окупается.

Иноходцев ведет Сергея в другую комнату.

— Это классная комната. Здесь уже переодетые курсанты изучают русский язык. Взгляните, мистер Джеки, все учебники советские, видите место издания? Москва, Ленинград, Ташкент…

— Что означают эти увеличительные стекла на столах?

— Каждый день один час посвящается рассматриванию в лупу советских фотографий, вырезанных из газет и журналов, партийных или специальных. Я особенно люблю массовые сцены, где люди держатся обычно более естественно.

Генерал взял со стола две книги.

— Взгляните — вот фотографии первомайской демонстрации в Алма-Ате. А это — киргизские учителя на прогулке с детьми. Курсанты, рассматривая эти фотографии, рано или поздно подметят те особенности костюма, выражения лица и жесты, которые им придется позднее копировать.

— Умная постановка дела, господин генерал!

Иноходцев усмехнулся.

— А кое-какие руководства мне пришлось написать самому.

— Какие именно, господин генерал?

— Учебники ругательств. По-русски последние называются матом. Вот видите эти толстые тетради? В каждой из них свыше тысячи, заметьте, тысячи, ужасных ругательств.

— На всех языках?

— О, нет. Великий русский язык велик и в наборе ругательств. В России люди говорят на разных языках, но ругаются по-русски! Я усаживаю курсантов друг против друга, и они ровно час каждый день обкладывают друг друга, пока не приобретают ловкость, богатство фантазии и верность интонации голоса!

— Гм… Да, у вас дело поставлено научно, господин генерал. Ну а результаты?

Старичок развел руками.

— Перед отправкой в Россию все мои курсанты проверяются специалистами у себя на родине. Отзывы самые лестные: моя подготовка выше похвал! Затем подготовленные люди едут в Россию!

— Там их ловят?

Генерал перекрестился.

— Но не всех. Извольте взглянуть сюда. Я показываю этот журнал только вам и специально для пересказа нашего разговора японцам, жест исключительного доверия. Надеюсь, и ваша сторона ответит тем же!

Иноходцев в третьей комнате подошел к платяному шкафу и вынул из-под белья тонкую журнальную тетрадь, похожую на складской реестр.

— Я работаю не один год, и в Россию отправлена не одна сотня моих учеников. Я получаю извещения о случаях, когда мои курсанты проваливаются: мне это помогает выяснить причину провала и совершенствовать подготовку. Путем вычитания фамилий провалившихся из списка отправленных в Россию я вывел список уцелевших.

На мгновение генерал открыл журнал и сейчас же захлопнул его.

— Да-с, — Иноходцев гордо закинул голову и похлопал рукой по обложке, — вот эти люди уцелели и работают сейчас в России: они создали там свои организации и руководят ими. Этот посев — мой дар будущей Российской империи!

Пауза. Иноземцев стоит в гордой позе, Сергей спокойно смотрит на него и говорит равнодушно:

— Чем же объяснить высокий процент отсева?

— Помощью населения советским чекистам. Моих учеников раскрывают не чекисты, а простые люди.

— Значит, ваша подготовка все же недостаточная?

— Она совершенна, мистер Джеки, но не совершенны советские люди! А их я смогу переделать только тогда, когда снова стану генерал-губернатором Лифляндии или Туркестана.

— Пожалуй, вы правы! Еще вопрос: а не подозреваете ли вы, что большевики уже открыли вашу школу?

Генерал фыркнул и лихо закрутил усы.

— Мистер Джеки, я чую, слышите, носом чую большевика! Фотографию товарища из Совдепии носом найду и отличу среди тысяч фотографий порядочных людей! Да, да, это не выдумка! А уж живого большевика не учуять — нет, мистер Джеки, не оскорбляйте меня таким подозрением, я специалист по советским делам, да-с, и хороший специалист!

И старичок колесом выпер запавшую грудь и щелкнул каблуками.

— Не волнуйтесь, господин генерал, и не обижайтесь. Японцам такой вопрос показался бы естественным. Итак, я вижу, что наша беседа подходит к естественному концу. Мне остается только выслушать ваше деловое предложение.

Генерал сделал учтивый жест рукой, провел гостя в первую комнату и усадил в кресло. Сел сам. Сделал паузу.

— Мистер Джеки, вы понимаете, для меня лестно и прибыльно получить такого клиента, как японская разведка. Сколько курсантов вы могли бы давать каждый год?

— Человек десять.

— Примерно года на полтора, учитывая особенности обучения и места назначения?

— Да, можно и года на полтора. Но не больше: японцы усидчивы и трудолюбивы.

Иноходцев быстро:

— Прекрасно. Это меня устраивает!

— Какова стоимость обучения?

— И воспитания, мистер Джеки!

— Да, конечно, и воспитания.

Генерал встал. Поднялся и Сергей. Оба они вытянулись друг перед другом:

— Ваш чин, мистер Джеки?

— Подполковник в отставке, господин генерал.

— Господин подполковник, моя супруга и я будем польщены, если вы пожалуете к нам откушать чаю. Сегодня, к пяти часам вечера.

— Благодарю вас.

Оба щелкают каблуками и церемонно жмут друг другу руки.

Генерал держит за плечи свою старушку-жену. Оба восторженно улыбаются, потом истово крестятся и торжественно целуются.

Генерал:

— Вот, матушка Эльфрида Карловна, и пришло счастье! У края гибели были, школу закрывать готовились, и вдруг такое счастье: косоглазые! Я тому типу намекнул, что дела школы хороши, что у меня много учеников из господ офицеров. Этот Джеки не должен знать о нашем настоящем положении.

Старушка умиленно, сквозь слезы:

— Бог послал! А ты еще плакал, что ты сам и школа — чистейший анахронизм, — она еще раз крестится. — Хотя не знаю, друг мой Иван Константинович, как бог — командует японцами или нет?

Генерал закручивает усы:

— Бог над всеми армиями верховный командир-с, а уж генерала российской службы он в обиду не даст — это ему не положено-с! Если я и анахронизм, то перед неумными людьми, а не перед богом! Да-с!

Небогато обставленная столовая в квартире генерала Иноходцева при «Высшей школе русского языка». За столом, сервированным для чая, с самоваром и объемистым графином, сидят Сергей, генерал и его жена, молчаливая полная старушка в очках и темном платье.

Сергей:

— Я вас понял, господин генерал. Слушаю дальше.

Генерал, уже изрядно выпил:

— Я сделал смету, вот извольте видеть, тут все цифры, обоснование и итог. Но прежде чем вручить их вам, мистер Джеки, я хотел бы просто, по-русски, знаете ли, по-семейному, побеседовать с вами. Нам, очевидно, придется в будущем видеться не раз, хотя я надеюсь на скорое знакомство с японскими офицерами. Вот и выпейте с нами чайку или рюмку водки. Эльфрида Карловна для вас испекла хворост, это печенье у русских принято к чаю, к водке закуска вот здесь. Кушайте, уважаемый гость, чувствуйте себя спокойно, вы — среди друзей.

Сергей:

— Сотрудничество с японцами вы, господин генерал, внутренне приемлете?

Пауза. Генерал собирается с мыслями для разговора, который принимает философско-политический оборот, столь подходящий для его состояния:

— Господин Джеки, я — русский и внутренне приемлю только Российскую империю и все к оной относящееся. Но жизнь есть жизнь, и ради будущего торжества империи я готов сотрудничать, извините, с самим чертом и его бабушкой, и сотрудничать честно и добросовестно.

Генерал опрокидывает граненую большую рюмку.

— Я полагаю, что истинная культура с ее высокими духовными ценностями существует только в России. К западу от нее простирается иудейская культура, к востоку — азиатская. Сейчас исчадие ада, ставленник тринадцати сионских мудрецов, готовит поход на Россию, чтобы в ней окончательно утвердить иудейство. Это — верховный цадик иудейский!

— Кто же именно?

Генерал в изумлении. Его жена поверх очков строго поднимает на Сергея глаза.

— Как кто?! Кто в мире является сейчас ставленником тринадцати сионских мудрецов и верховным цадиком?

Генерал делает страшные глаза и произносит загробным голосом:

— Рейхсфюрер Адольф Гитлер!!!

Сергей этого не ожидал. От удивления он даже не улыбается. Несколько придя в себя, неуверенно начинает:

— Но позвольте…

Генерал вспыхивает. Стучит ладонью о стол. Захлебываясь словами, отвечает:

— Не позволю-с, молодой человек, не позволю-с! Вы извините мою горячность, но для старого человека идея — это дело веры и чести! Немецким фюрером Германии был и пока остается император Германии и король Пруссии его величество Вильгельм Второй, как вождем русского народа всегда был в бозе почивший Государь император всероссийский Николай Второй, а вождем японского народа — его величество император Хирохито, ныне здравствующий и ведущий доблестную японскую армию от одной победы к другой. Но иудеи и социалисты свергли в Германии и России законную власть и передали ее своим ставленникам. Как же вы не видите этого, мистер Джеки? От Ротенау до Гитлера прямой путь-с!

Генерал наливает себе большую граненую рюмку.

— Что вы знаете, мистер Джеки, о сионских мудрецах? Ничего? Я так и думал! Так слушайте же, я вам сейчас же открою глаза на мир, в котором вы живете-с!

Комната в гостинице. Иштван и Сергей. Хмурое лицо Иштвана. Плотно сжатые губы. Светящиеся от сдержанной ярости глаза.

— Сколько же резидентов этот гад насадил у нас?

— Он не назвал цифры.

— Но ты мог же заглянуть и определить на глаз?

— Нет. Иноходцев стоял прямо против меня и держал журнал так, что я ничего не увидел.

— Черт…

— А не все ли равно, Иштван? Надо переснять страницы журнала. Дома потом быстро разыщут всех резидентов вместе с их разведывательной сетью! Пока не поздно, давай разрешение на операцию!

— Подожди, я поговорю со Степаном.

Тот же фешенебельный высокогорный курорт. Лето. Извилистая горная дорога среди елочек, волшебные виды зеленых ущелий, белых вершин и сияющего неба. На скамейке сидят Степан и Адриан в гриме. Кормят белочек.

Адриан:

— Я на днях уезжаю и должен выполнить обещание указать вашему человеку Флорику Бомбеску. Поэтому прошу вас быть сегодня в Цюрихе в отеле «Бар-о-ляк». Ожидайте в вестибюле. Она войдет приблизительно в семь часов вечера. Я подниму к глазам книгу в красном переплете — это знак, что вошедшая — Флорика. Потом она обычно переодевается у себя и сейчас же спускается в бар. Там ваш человек подцепит ее и предложит вместе поужинать. Все ли согласовано, товарищ Стефан?

Степан протягивает руку:

— Спасибо. Через месяц мы увидимся здесь, дорогой Адриан. Я сообщу ответ из Центра, его позывные, дни и часы вызова, а также явки в Скандинавии!

Веранда дорогого отеля. Ночь. Полукруглый блестящий, как зеркало, паркетный пол, по краям окруженный столиками. Богатая публика — мужчины во фраках, женщины в вечерних туалетах. Позади столиков выложенный голубым кафелем канал воды, отведенный от быстрой и чистой горной реки. По каналу лениво плавают полусонные лебеди и лениво получают подачи. Мягко звучит оркестр.

Через паркет к столику идет пара: Сергей во фраке и статная, несколько полноватая, смуглая брюнетка с красивым, но грубоватым лицом. На ней белое платье с блестками, поверх которого наброшена алая материя, на правом плече сколотая брошью, напоминающей орденскую звезду. В волосах фальшивый золотой обруч с искусственными жемчугами. Пара проходит, обращая на себя общее внимание.

Флорика и Сергей за столиком. Идет живой любезный разговор, во время которого он и она не скупятся на самые обворожительные улыбки. Иногда он слегка наклоняется к ней и говорит что-то вполголоса, а она, гордо подняв голову, слушает, глядя в пространство, и довольная улыбка не покидает ее красиво очерченных и ярко накрашенных губ.

Она:

— Если вы обманете меня, Джеки, то помните: у меня в соседних странах есть немало могущественных друзей в полиции и разведке. Первая же гадость с вашей стороны — и ваша судьба решена. День, когда вы сунете нос из этой страны, будет вашим последним днем!

Обмен улыбками.

— А если вы обманете меня, Флорика, то знайте: именно в этой стране у меня немало могущественных друзей из числа разведчиков. Первая же гадость с вашей стороны — и вы даже не успеете добраться до границы!

Обмен улыбками.

Она:

— Друзья зовут меня Кометой. У меня в сумочке браунинг. Стреляю я неважно, но готова стрелять когда угодно, хоть сейчас!

Он:

— Друзья зовут меня «убийцей из Сингапура», но я человек ласковый и по убеждению вегетарианец.

Он принимает свирепый вид, она смотрит на него с восхищением.

Оба хохочут.

Она:

— Люблю нахалов! Обожаю шпану, Джеки! Всем сердцем чувствую, что мы с вами сработаемся!

Она кладет свою руку на его руку и пальцами перебирает его пальцы, добавляет томно и со значением:

— Мы сработаемся, Джеки.

На экране хроникальные кадры и фотографии из советских и других газет и журналов. Голос диктора: 26 июня 1935 года. Введение всеобщей трудовой повинности в Германии. Языческий шабаш на горе Гессельберг под предводительством Геринга, где фашисты, одевшись в древние тевтонские одежды, беснуются вокруг костров в честь языческого бога Вотана. В эту ночь Геббельс устроил такой же ночной шабаш на горе близ Гёттельберга. Голос диктора еле слышен сквозь дикий вой и рычание фашистских дикарей.

Летний день. Флорика вся в белом, Сергей в светлом костюме на катере, бешено мчащемся по озеру. Мимо проплывают зеленые горы, великолепные санатории и туристические отели, пляжи и яхты. У руля Сергей.

— Какая роскошь, Джеки!

— Да, потому что со мной здесь вы, Флорика!

— Как приятно это слышать! Я с вами готова вечно мчатся вдаль, Джеки. Вот так, как сейчас — сквозь теплый ветер и брызги!

Сергей выключает мотор и оборачивается к Флорике. С видимым наслаждением закуривают.

— Я ценю эти мгновения счастья, Флорика, потому что для меня они редки.

— Почему, Джеки?

— Я человек небогатый и мне не всегда можно предаваться удовольствиям. Увы, я должен работать!

Флорика задумывается. Отвечает, глядя на него влюбленными глазами:

— Сколько долларов вам надо в месяц?

Сергей хохочет.

— Ни одного от вас, Флорика! Деньги мне нужны, чтобы самому сделать частыми такие чудные дни. Помогите мне заработать больше!

— Каким образом?

— Познакомьте меня с вашими агентами, которые согласились бы за деньги давать для Японии политическую информацию!

Привокзальный большой полутемный ресторан. Столики отделены один от другого высокими перегородками, заглушающими разговоры и придающими помещению вид коровника со стойлами. Над каждым столом тускло светит лампочка в абажуре. Неопределенный час дня — ни день, ни вечер. Публики много, все столы заняты, кроме одного.

Туда Флорика и подводит Сергея. Навстречу, кряхтя, чуть приподнимается старческая фигура, похожая на мертвеца, и протягивает руку.

— Познакомьтесь и подружитесь, — вежливо говорит Флорика. — Мистер Джеки — работник японской разведки, мсье Икс — частный предприниматель. Господа, я свела вас и полагаю, что на этом моя миссия кончается, желаю успеха, мсье, прощайте!

Сергей садится и с интересом рассматривает освещенный тусклой лампой профиль соседа. Это диковинный профиль: он точно вырезан художником из картона и грубо подкрашен желтой и коричневой красками; удивленный Сергей видит лицо, похожее на театральное лицо злодея и мерзавца. Остановившиеся мертвые глаза, глубоко запавшие под нависшими рыжими с проседью лохматыми бровями, дополняют отталкивающее впечатление. Подходит официант.

— Садитесь, молодой человек, — хрипло скрипит старец, — и давайте поужинаем, а заодно и поговорим. Посмотрим меню. Не вздумайте заказывать лангуста — лангусты хороши у нас в Брюсселе и, конечно, в божественном Париже. В качестве закуски я беру холодную ветчину и маринованные овощи. Поддерживаете? Официант, две порции, пожалуйста. A-а, горная отварная форель с картофелем под сливочным маслом! Рекомендую, молодой человек, это местный продукт, и назавтра вас не хватят кишечные боли. Сыр. Черный кофе. Ликер? Не возражаете, по рюмке зеленого шартреза? Теперь вино… Дайте взглянуть… Бутылку мозельского, не так ли? Ну вот мы заказали легкую еду. Да, молодой человек, теперь я заказываю еду без удовольствия — стар стал, да и времена не те. Знаете ли вы Испанию? Нет? Жаль. Прекрасная страна, чудесный народ. Видите ли, после того как немцы в прошлую войну заняли Бельгию, я служил во французской жандармерии. Немцы тогда повадились засылать из Испании во Францию своих агентов, то по двое, то по четыре, мы хорошо наловчились их ловить. Всякий был народ — от лохматых тамошних крестьян до пресловутой Мата Хари, длинноногой девки, которая нашими стараниями попала в историю: мы, молодой человек, бывало допросим пойманных и тут же их шлепнем!

Мсье Икс с аппетитом ест и прихлебывает вино.

— Вы любите убивать людей? Нет? Странно! Я, знаете ли, люблю, в основном по чисто гастрономическим соображениям: шлепнешь парочку, так легко себя чувствуешь, так бодро и потом всегда поешь с аппетитом. С тех пор я всласть так не уже едал, хотя лет десять служил в нашем Конго. Жара, что ли, виновата? А? Как по-вашему? В Конго шлепнешь, и ничего: желудок этого не чувствует, он молчит.

Старик поворачивается к Сергею.

— Может, поедем вместе в Париж? Я вас познакомлю с моими друзьями-сослуживцами по испанской границе и по Конго! Достойнейшие люди, молодой человек, образец для теперешней молодежи. Едем?

— Времени нет, мсье, — с приятной улыбкой отвечает Сергей.

— Жаль.

Он вытирает губы салфеткой и откидывается на мягкую спинку дивана. Официант подает кофе и ликер, получает деньги.

— Так, говорите, вы работаете для японцев. Возможно, молодой человек. Может быть, вы американец или даже большевик из Москвы. На это мне, милый юноша, в высшей степени наплевать! Я — разведчик, а не проповедник политических идеалов!

Он придвигается ближе и, чуть не касаясь своим длинным крючковатым носом щеки Сергея, говорит вполголоса:

— Я — не продавец. Я — покупатель, в крайнем случае, человек, работающий на обмен. Обмен — выгодное дело, он выгоднее покупки. Посудите сами, молодой человек, за дипломатический шифр большой европейской державы вы платите три с половиной тысячи долларов, а у меня в порядке обмена получите почти даром. Я даю вам немецкий, вы мне английский плюс законных десять процентов комиссии. Что вам от того, что не одна ваша страна будет иметь какой-то шифр? Для работы это ничего не значит, а заплатите вы одну десятую суммы. Я готов с вами обмениваться материалами любой значимости, качества и стоимости. Напишите в ваш Центр — и по рукам!

Мсье Икс хрипло закашлялся и через стол протянул Сергею костлявую жесткую руку. Сергей с содроганием ее пожал.

— Что вы хотите иметь сегодня, молодой человек? Материала для обмена у вас нет? Прискорбно. А деньги? Ладно, для начала я вам продам финский шифр. Устраивает? Цена обычная — тысяча американских долларов. В обмен на датский вы и ваши руководители могли бы получить его бесплатно, не считая, конечно, 100 долларов моей комиссии. Поняли выгоду?

Старик, кряхтя, начинает подниматься.

— Пойдемте в мой номер, время не стоит на месте, у меня его тоже не очень много, молодой человек!

Номер гостиницы, входят мсье Икс и Сергей. Сергей, стройный и прямой, мсье Икс согнут дугой, но еще бодрый. Вид у него агрессивный. «Старый стервятник!» — косится на нового знакомого Сергей.

На кровати стоят кожаный старый саквояж и современный плоский черный чемодан, больше похожий на большой портфель. У кровати еще один чемодан. Мсье Икс отпирает большой и сложный замок черного чемодана и извлекает книгу в черном переплете.

— Пожалуйста. Если хотите проверить, вот несколько финских шифровок, я по ним проверял шифр при покупке. Шифр я уже перефотографировал. Получайте натурой!

Он вручает книгу Сергею. Тот внимательно ее осматривает.

— Будете проверять?

— Нет.

— Благодарю. На столе старая газета, заверните книгу в газету.

Старик сует бланки шифровок в черный чемодан, тщательно его запирает, потом открывает саквояж, отходит и садится в кресло. Сергей, отвернувшись, потрошит свой подвесной карман.

— Деньги бросьте в саквояж, — хрипит мсье Икс.

Сергей начинает бросать пачки в саквояж и невольно туда заглядывает.

Внутренний вид саквояжа. Он наполовину набит пачками валюты разных стран. Сергей, не удержавшись, крякает. По тощим губам старика змеится довольная улыбка.

Дорогой ночной бар. Нарядная публика — мужчины в смокингах, дамы в вечерних туалетах. Из гущи танцующей толпы выскальзывают Флорика и Сергей и садятся за свой столик.

— Он пришел, — шепчет Флорика. — Смотрите влево, он сидит у колонны. В правом глазу монокль. На кого он похож?

Лицо Сергея расплывается в добродушной улыбке.

— Эту лошадиную физиономию знают и ценят все кинолюбители мира! Перед нами знаменитый комик Фернандель!

Флорика опускает глаза. Ее лицо серьезно.

— Не угадали. Комик — да, но опасный комик. Эта гадина — Дон Луис де Бурбон, принц Наваррский. Дон Луис — внебрачный сын испанского короля Альфонса. Титул принца он присвоил себе сам. Его знают и ценят все полиции, разведки и контрразведки мира. Дон Луис может украсть у вас кошелек или зарезать из-за угла — это удивительно разносторонне одаренный мужчина!

Сергей внимательно всматривается.

— Чем же он может быть мне полезен?

— Испанскими шифрами.

— Гм… Испания стоит вне больших политических путей.

— Это сегодня, Джеки, а завтра? Да и шифры ее не стоят дорого! Купите их: не прогадаете! Важно знакомство. Потом Дон Луис достанет вам итальянские шифры.

— А немецкие?

— Не знаю. Это дело вашего такта, японских денег и испанской ловкости: он знаком с множеством подлецов везде, в том числе и в Германии. Кроме того, Дон Луис усиленно пробирается на место посредника между испанским правительством и гитлеровцами.

— Мне это подходит! Знакомьте меня!

— Джеки, будьте осторожны! Я решаюсь на это только потому, что знаю вас как чикагского гангстера и убийцу из Сингапура, и потому верю в вас!

Сергей в шутку выдвигает вперед челюсть и, взяв вилку в руки, рычит:

— Подайте мне сюда Дона Луиса живого, а я сам знаю, что надо с ним сделать!

Флорика хохочет. Они поднимаются и выходят из-за стола.

Крупным планом дегенеративное лицо Дона Луиса — бледное, как будто сдавленное с обеих сторон. Поражают полузакрытые черные глаза, мертвые, совершенно ничего не выражающие, и бессмысленная блуждающая на губах улыбка. На этом странном человеке безукоризненный смокинг, в правом глазу монокль, на кольцах блестят бриллианты. Медленными глотками Дон Луис пьет шампанское, равнодушно глядя в пространство.

Салон автомобиля. У руля Иштван, рядом Сергей.

Иштван:

— Центр особо благодарен за портрет, набросанный тобой после первой встречи с мсье Иксом. Он точно совпал с портретом, помещенным в одной западной газете. Икс — это бывший полковник Генштаба Дюмулен и матерый международный шпион!

Комната номера мсье Икса. Он с Сергеем входит, запирает дверь, поднимает с пола чемодан и кладет его на кровать рядом с черным чемоданом-портфелем и саквояжем.

Дюмулен хрипит:

— Итак, что у нас сегодня на обмен?

Сергей вынимает из своего объемистого портфеля увесистую кипу фотографий. Старик, бегло взглянув на них, небрежно цедит:

— Узнаю отварную вермишель, которой торгует наш сицилийский повар синьор Спада. Вермишель потому, что эти сведения имеют ценность, когда их много, а отварная она потому, что продается каждому прохожему. Не огорчайтесь, молодой человек, я беру эту партию и буду брать у вас такой же материал и дальше, но при условии его регулярной доставки. Вам за тридцать, а мне за семьдесят! Мне удобнее покупать у вас все, чем кормит в Интернациональном баре наш приятель Эмиль, но проездом и в готовом виде.

Старик вынимает штатив, аппарат с лампой освещения и устанавливает их на столе. Сергей вынимает такое же оборудование и располагается рядом.

— А вот мои отварные макароны — материалы из Польши и прибалтийских государств. Меняем шило на мыло.

Оба обмениваются кипами и кладут их со стороны края стола.

— Начинаем, мсье Икс?

— Конечно!

Клик! Сергей берет из-под аппарата сфотографированный лист и кладет его на стол рядом, но со стороны Дюмулена.

Клик! Дюмулен берет готовый материал и кладет со стороны Сергея.

Клик-клик! Клик-клик! Клик-клик!

Вид сзади. Видны высокая, стройная фигура Сергея и низкая, кривоногая старика.

Клик-клик! Клик-клик! Клик-клик!

Пачки у краев стола тают, пачки между работающими растут.

— Не спешите, черт побери, — хрипит мсье Икс. — Помните разницу в возрасте: когда вам пойдет восьмой десяток, у вас тоже будут болеть и плечи, и руки, и поясница! А жаль, что ваше начальство не идет на развертывание совместной работы! Очень жаль!

Залитая мягким утренним солнцем веранда большого отеля. Полукругом на паркете установлены столики. Позади столиков голубая полоска канала с голодными и сварливыми лебедями, которые жадно кидаются за каждой бросаемой им подачкой. Публика в легкой светлой одежде.

Флорика и Сергей за столиком завтракают. Флорика, томно растягивая слова:

— Не можем ли мы встречаться чаще? Я бываю в Берлине раз в месяц! Нет? Жаль, очень жаль…

Пауза. Они лениво едят.

— Ночные хлопоты с фотографированием меня утомляют, Джеки. Утром я себя чувствую разбитой. Когда ты получишь деньги?

— В восемь часов вечера, обожаемая Бомбочка.

— Почему так поздно?

— Деньги привозит курьер. К десяти я передам их тебе позади церкви против отеля, а потом прошу тебя прийти на свидание. Без денег, но с запасом нежности!

Оба завтракают, поглядывая друг на друга и улыбаясь.

Вдруг Флорика поворачивается к Сергею:

— Джеки, я буду тебя называть милым, можно? Милый, когда у тебя будут деньги, мне, сказать по совести, безразлично. Если я тороплю, то отнюдь не из-за денег: меня ждут в Париже, а после этого в Берлине. Опоздание требует заслуживающего доверия объяснения, а у меня его нет. Я рада, что вечером буду с тобой! Давай встретимся в кустах около табачной лавочки. Будем целоваться, как два подростка! Ладно?!

Обмен красноречивыми и долгими взглядами. Он неожиданно наклоняется и целует ее в щеку. Она притворно смущена и не может сдержать радости. Откинувшись назад, на спинку стула, говорит от всего сердца с подкупающей искренностью:

— Обожаю наглецов!

Кусты на набережной. Вечер. Смеркается. Зажигаются фонари. Они едва светят в мерцании угасающего дня и висят над кустами как неяркие желтые шары. Сергей наскоро шепчется с Вилемом.

Сергей:

— Деньги?

— Вот пакет, держите.

— Спасибо, — Сергей открывает пакет и распределяет пачки по карманам.

— Все в порядке? Вы хотите, чтобы я сейчас же уехал обратно?

Сергей в нерешительности:

— Да… Нет… Прошу вас, Вилем, остановитесь здесь до завтра… Вечером в десять часов ждите меня в этих кустах. Держитесь в тени. Не пугайтесь, если явится кто-то другой.

— Сергей, что за шутки? Растолкуйте мне все подробнее.

Сергей, ныряя в кусты:

— Придет другой! Держитесь смелее!

Густые сумерки. Фонари теперь светят ярче. В черной тени кустов еле виден Вилем.

— Гм… Гм… Смелее… Ну, посмотрим!

Те же кусты. Ночь. В кустах громкий трест и шорох, как будто бы через заросли ломится свирепый зверь. Слабый заячий писк. Кто-то возится в темноте.

Голос Вилема:

— Ой-ой-ой, вы меня щекочите! Оставьте! Ой! Ха-ха-ха! О!

Голос Флорики:

— Кто это?! Черт знает что!!

Она выскакивает на свет, держа перед собой корчащегося от смеха Вилема, который одной рукой придерживает на голове шляпу, а в другой держит зонтик.

Иштван и Сергей за столом в номере гостиницы.

Иштван недовольно:

— Ты выкинул безобразный номер с Флорикой, Сергей. Больше чтоб этого не было! Ты рискуешь сорвать линию.

Сергей зло и мрачно:

— Но я человек, Иштван, и человек порядочный. Скажи, имеет ли право разведчик быть порядочным и сохранять к себе уважение? Я никогда не стану сутенером.

Молчание. Оба ходят по комнате и раздраженно курят. Иштван сквозь клубы дыма:

— Конечно, она опасна, черт ее возьми! Но, Сергей, она дает первоклассные материалы: Антонеску в будущей войне против нас — союзник Гитлера. Кто знает, может быть, до того как немцы прорвутся к нам через Польшу, Румыния первой начнет войну? Главное, из материалов Бомбочки хорошо видны маневры и планы немецких фашистов. Конечно, ты имеешь право на какую-то черту, через которую стыдно переходить. Но постарайся как-нибудь успокоить ее… Словами… Обещаниями…

Он закуривает сигару.

— Тебе трудно, Сергей, мы это понимаем и уважаем тебя за это. Нам всем опасно: эта баба может довести дело до катастрофы. Но документы из Генштаба и личной канцелярии премьера враждебной нам соседней страны — это, брат, не фунт изюма. В Европе уже вовсю идет предвоенная дипломатическая возня. Так что терпи, казак, атаманом будешь!

— Гм… — неопределенно мычит Сергей и смотрит в сторону.

Молчание. Оба тонут в табачном дыму. Иштван сокрушенно вздыхает:

— Сергей, думаю, что в отношении Бомбочки пора готовить тебе замену. Замена успокоит накал ее страсти. Надо только подобрать человека, способного поразить ее воображение и не допустить скандала! Не знаю, кого бы предложить, а? Вилема?

Молчание. Оба курят, не глядя друг на друга.

— Нет, Иштван. Вилем в возрасте и спортивного в нем мало. Да и манеры добряцкие, покладистые. У меня есть более подходящий кандидат. Это…

Комната аптекаря. Степан, Иштван, Лёва и Сергей. Все трое снимают наушники от радио и идут к столу, где сервирован чай.

Степан:

— Умер Константин Эдуардович Циолковский… Большая потеря!

Лева:

— В будущем осуществятся его планы. Ведь пока это только теория!

Сергей:

— Я читал, что в Москве группа энтузиастов уже работает над…

Степан:

— Товарищи, времени у нас мало. Давайте поговорим о деле. Я собрал вас, чтобы посоветоваться вот о чем: в нашей группе, в частности в руках Сергея, накопилось слишком большое количество источников. Сам Сергей уже висит на волоске, так как он работает среди контрразведчиков.

Степан отхлебнул глоток чая и перевел дух.

— Я полагаю, от Сергея надо взять перспективные и слишком рискованные линии. Я предлагаю: соединить Джонни с Доном Луисом. Поручить Джонни вести с ним работу и оплачивать ее из расчета десять процентов комиссии за сумму от стоимости материалов. Джонни по линии Дона Луиса заменит собой Сергея и продолжит работу по своей линии. Эту группу Джонни — Принц я передаю в резидентуру Казимира. Если мы провалимся, то не потянем за собой все наши другие перспективные линии!

Комната в гостинице средней руки. Сергей, Курт, Альдона и Ганс.

Сергей:

— Разрешение дано. Мы приступаем к операции «Школа». Смотрите: вот планы вокзала и улицы, лестничной площадки и схема расположения комнат Иноходцева. Наш путь я пометил красным карандашом. Курт сегодня вечером сделает слепок и подберет отмычки для ключа от входной двери. Он слесарь, его дело впустить меня и Ганса в квартиру и ждать нашего возвращения. После операции запереть входную дверь. На этом роль Курта кончается.

— Понял! — кивает головой Курт. — Отмычки будут готовы послезавтра.

— Роль Ганса: войти со мной в квартиру и не прозевать сигнал Альдоны. Она под фонарем будет продавать детские воздушные шары и предупредит нас о неурочном возвращении Иноходцевых. Все.

Ганс:

— Я понял, Сергей!

— Альдона, твоя роль — стоять на улице и не пропустить сигнал матушки Луизы, которая расположится ниже, около поворота улицы, ближе к вокзалу. В случае сигнала матушки Луизы Альдона выпускает в воздух три красных шара. Все.

Альдона:

— Поняла!

— Курт, объясни задание матушке Луизе: покажи ее место на улице, она не должна прозевать преждевременного появления Иноходцевых. Ее сигнал — раскрытый зонт. Просто, Курт?

— Да. Зонт у мамы есть, вы знаете, черный и большой.

Утро. Пустынная улица. Три усатых рабочих встречаются у вокзала со скромно одетой продавщицей детских шаров.

— Все в порядке?

— Все.

— Добро. Альдоночка, смотри не увлекись ролью и не продай шары! Усы, за мной!

— А ты не потеряй усы в генеральской квартире!

Все нервно невесело смеются и расходятся.

Подъезд дома. Из парадной двери выходят супруги Иноходцевы в плащах и со свертками в руках. Не спеша идут по улице вниз к вокзалу. Из-за фонаря выходит одна фигура, из подъезда желтого дома — другая, из подъезда дома Иноходцевых — третья. Все быстро скользят в парадную дверь. Снизу улицы не спеша поднимается продавщица шаров.

Лестница в подъезде. Несколько жильцов спускаются вниз. Одна женщина идет наверх. Трое, удачно минуя свидетелей, входят на лестничную площадку. Дверь с медной Дощечкой и надписью: «Высшая школа русского языка».

Курт быстро открывает дверь, и все трое быстро шмыгают внутрь, потом один выходит, медленно идет наверх, на ходу раскрывая газету.

Квартира Иноходцевых. Спальная комната, гардины задернуты, в комнате полумрак. Один молча плавными профессиональными движениями раскрывает шкаф, приподнимает стопку белья. Листает конторскую книгу, устанавливает на столе штатив и фотоаппарат, другой неподвижно стоит у окна, из-за гардин смотрит на улицу.

— Альдона на месте?

— Да!

Кликанье фотоаппарата в тиши пустой квартиры.

Клик… Клик… Клик…

— Ты что?

— Все.

— Так быстро?

— А ты как думал? Девятнадцать страниц.

— И все? И такая подготовка и риск!

— Не будь дуралеем, Ганс. Может быть, мы спасаем сейчас жизни многим советским людям.

Сергей убирает аппарат, осматривает стол, кладет на место книгу, осматривает стопку белья, прихорашивает ее. Запирает шкаф.

— Пошли.

Они быстро идут к дверям. Один берется за задвижку. Вдруг резкий звонок. Оба от неожиданности вздрагивают, неслышно отступают в сторону и вынимают пистолеты.

Снова звонок, дольше и требовательнее.

Пауза.

Третий звонок с перерывом.

Вдруг звук отпирания замка. Голос Курта:

— Мне входить?

— Не надо. Я сам запер шкаф.

Двое выскальзывают на лестничную площадку и на улицу. Прохожих нет. Трое жадно закуривают. Двое в один голос:

— Кто звонил?

Курт:

— Разносчик телеграмм. Испугались?

— Нет, обрадовались!

Они нервно смеются и вытирают платками лица. Подходят к продавщице шаров.

Сергей:

— Как торговля, девушка? Какая вы хорошенькая!

— Иди к черту. Все в порядке, как я вижу?!

— Пленка в кармане, а на ней все генеральские резиденты!

Великолепный номер Флорики. Сергей в модном костюме с алой гвоздикой в петлице расхаживает по большой комнате с сигаретой в зубах. На заднем плане широкая кровать, на которой поверх белых кружев навалены яркие цветные платья и дорогое меховое пальто. С постели свешиваются чулки и ажурные штанишки. Слева большая дверь в коридор и дверь поменьше. Она приоткрыта, видна обложенная розовым кафелем ванна, в которой нарочно громко плещется Флорика.

Флорика кокетливо и томно:

— Джеки, посмотри сюда — что это у меня на плече за пятнышко? Мы живем в ужасное время, я боюсь, что у меня саркома!

Серебристый смех.

Сергей, не слушая, шагает по ковру.

Капризно:

— Ты слышишь, мой котеночек?

Сергей рассеянно:

— А?

— Ты не слушаешь! Я говорю, что у меня на плече ужасная саркома!

Сергей, взглянув на часы:

— Саркома — это печально, моя ненаглядная Бомбочка. Это смертельное заболевание.

Флорика уже с раздражением:

— Тебя, как видно, это мало тревожит! Я — твоя ненаглядная, а ты даже не хочешь взглянуть?

Она взбивает гору пены и нежится в ней. Очень томно:

— Джеки, моя крошка, пойди сюда и потри своей Бомбочке спинку!

Сергей в тон ей:

— Спешу, моя радость!

Он тушит яркую люстру и зажигает небольшую лампочку на письменном столе, молниеносно сбивает на постели платье и белье в продолговатую кучу и прикрывает ее меховым пальто. Высокая деревянная спинка бросает на постель тень, кажется, что на постели лежит человек, прикрывшись пальто. Сергей беззвучно бежит к дверям, на бегу хватает шляпу и выскальзывает в дверь.

— Где же ты? Ты что там возишься? Ах, Джеки, какая роскошь эта белая душистая пена! Не кажется ли тебе, я сейчас похожа на алую розу, безжалостно брошенную на снег?

Молчание. Плеск воды.

— А?

Плеск воды прекращается.

— Ты слышишь, мое сокровище?

Тишина.

— Джеки!

Тихо.

— Джеки!

Тихо.

Флорика исчезает из ванны, в щель видна текущая на пол вода с мыльной пеной.

Флорика в халате, накинутом на голое тело, влетает в комнату.

— Джеки, где ты?

Она вглядывается в густой полумрак и замечает фигуру под меховым пальто. Удивление сменяется на ее лице бешенством. Она мечется по ковру и кричит размахивая руками:

— Ах, так… Я тебе говорю слова любви… Нежности! Призыва! Аты, негодяй, в это время спишь! Мерзавец!

Она останавливается у столика и вне себя от ярости кричит в полутемный угол:

— Встань! Приказываю! Встань, подлец! Не валяйся на моей постели! Ну!

Молчание.

— Ах так, ты вздумал смеяться на до мной!! Издеваться!!!

Трясущимися руками она лезет в сумочку, выхватывает маленький пистолетик. Опираясь левой рукой на стол, другую, с пистолетом, прижимает к бурно вздымающейся груди и пронзительно визжит:

— Встань! На колени!

Молчание.

— Я тебе покажу, нахал… Ты у меня сейчас встанешь… Она подбегает к постели и, инстинктивно закрыв глаза от страха, всаживает всю обойму в спину лежащей фигуры.

Звенящее молчание. Флорика с пистолетом в руке шатаясь идет к звонку у двери. Но дверь распахивается: коридорный, горничные, мальчики-посыльные и кое-кто из постояльцев врываются в комнату.

— Что здесь происходит, мадам? Что с вами, мадам?!

Флорика глухо:

— Скорее полицию! Зовите сюда полицию!

У нее от возбуждения зуб не попадает на зуб.

— Сейчас, мадам! В отеле всегда дежурит полицейский!

Полицейский уже расталкивает зевак.

— Что случилось?

— Арестуйте меня. Я… Убийца…

Флорика указывает пистолетом на постель, потом роняет его и падает. В толпе нервный женский вскрик.

— Готовьте документы, мадам… Виза в порядке? Прописка? Коридорный и горничная, подходите ближе. Останьтесь свидетелями! Все остальные — марш отсюда. Говорю — вон!!

Он широко расставленными руками выпроваживает зевак в коридор.

— Свидетели, сюда!

Все трое на цыпочках подходят к постели, включают яркую люстру и лампу у изголовья, они видят ошибку и в недоумении переглядываются.

Крупным планом лица Сергея и Джонни: оба со смехом ныряют под навес лавочки в парке для того, чтобы укрыться от дождя. Вечер. По краю навеса над их головами бегает свет ярких цветных лампочек, резко и причудливо освещая мокрые лица.

Джонни, оживленно жестикулируя:

— Дождь сейчас пройдет. Переждем здесь. Так вот я говорю, Джеки, разведка — это игра без правил. Правильно?

— Нет. Это борьба за утверждение правил.

— Ерунда. Я не считаю вас новичком, Джеки, но всегда чувствую, что вы среди нас, настоящих разведчиков, чужой. То для вас неэтично, это несимпатично. Ха-ха-ха! Вы набиты принципами, как мешок картошкой! Какие принципы могут быть при работе с людьми без принципов?

— Работать можно со всеми, но принципы, Джонни, должны быть не для них, а для себя!

Джонни весело хохочет.

— Садясь играть, вы сначала осматриваете колоду, как бы ваши карты, боже сохрани, не оказались краплеными.

— А вот Дон Луис играет только фальшивыми картами и игру начинает прямо с запрещенного хода.

— Вы правильно сделали, Джеки, что передали его мне. Я для него подходящий партнер, у нас одинаковый набор фокусов!

— А если Дон Луис все-таки попытается подставить вам ногу?

Лицо Джонни меняется. Теперь это оскал хищника.

— Я постараюсь как можно больнее ее раздавить. Вы поставили мой заработок в зависимость от работы Дона Луиса. Так что же, я, по-вашему, буду с ним церемониться?

Они молча смотрят в лицо друг другу.

— Что вы хотите этим сказать, Джонни?

— Дон Луис любит сладкую жизнь и каждую ночь шляется из кабака в кабак. К утру он еле живой доползает до своей надушенной постели. Если он попытается накинуть мне на шею петлю, то до постели он не дойдет. Его тело найдут на пути в отель.

Снова обмен взглядами.

— Напрасно вы так смотрите на меня, Джеки! У меня четверо любимых детей и уважаемая жена, их мать. За них я отвечаю перед своей совестью, людьми и перед богом! Я — хороший семьянин, Джеки, это уж, извините, мой принцип!

Поздняя осень. Серый ветреный день. Быстрый бег туч над черно-синим вспененным морем. У низких скал вздымаются и бьются волны. Укрывшись от брызг и ветра, две темные фигуры едва видны на фоне мокрых и темных камней. Иштван и Лёвушка, прижавшись друг к другу и наклонив головы, беседуют под шумный рокот моря.

Лёвушка:

— Что же делать, Иштван? Отступать поздно!

Иштван после молчания:

— Да. Мы вошли в соприкосновение с контрразведками на зыбкой почве работы с авантюристами. Если Джонни и Эмиль продают всех всем, то ясно, что они засекли Сергея и уже кому-то его продали. А может быть, и не только его?

— Сообщить наши опасения Центру?

— И поздно, и рано, Лёва. Поздно, так как Сергей уже попал в их поле зрения. Сергей заметил — Эмиль при последних свиданиях подавал ему странно липкие стаканы и брал их от Сергея за донышко и края. Понимаешь, Лёва, он, очевидно, не хотел испортить отпечатки пальцев. Что Сергей десятки раз сфотографирован — не подлежит сомнению. В баре прислуживают две хорошенькие итальяночки — Мар-челла и Грация. Недавно Сергей, внезапно обернувшись, как будто бы заметил в руках у одной из девушек наведенный на него маленький фотоаппарат. Другая девушка, заметив движение Сергея, прикрыла подругу. Все это лишь предположения, но очень уж все подозрительно.

Молчание. Ровный гул прибоя.

Лёва:

— Надо наметить наши действия. Что ты предлагаешь, Иштван?

— Разведку боем. Надо уточнить, работает Эмиль по мелочам с помощью своей мелюзги или у него есть помощники и цели посерьезней. Есть ли у него связи с какой-нибудь большой контрразведкой? Кто его начальники? Что они знают о наших людях?

— Ну?

— Я предлагаю спровоцировать его на расширение сотрудничества с Сергеем. Когда уточним положение, сообщим в Центр.

Раннее утро. Интернациональный бар. Официантки Марчелла и Грация готовят веранду и столики к началу рабочего дня. В пустом помещении у стойки стоит Сергей и пьет с Эмилем утренний кофе из больших чашек. Рядом в вазочке дюжина бриошей.

Сергей:

— Все идет у нас хорошо, мсье Эмиль. Но могло бы идти значительно лучше.

Эмиль вопросительно поднимает черные брови:

— Мсье?

— Я хочу сказать, что вокруг Лиги Наций толкается немало народа, вызывающего определенный интерес.

— Я вас слушаю, мсье Джеки!

— Аккредитованные при Лиге журналисты и репортеры; туристы, проявляющие необъяснимый интерес к делам Лиги и живущие здесь под предлогом лечения несуществующих болезней; коммерсанты, делающие вид, что они заняты закупкой часов от местных заводов, а на самом деле ничего не покупающие; да и все любопытные люди. Вы имеете связи в этой среде?

— Да, мсье.

— И кое-что знаете об этих людях?

— Да, мсье. Кто из них вас интересует, мсье Джеки? Или вас интересует какая-то национальность или страна?

— Нет, мсье Эмиль… Я заинтересовался людьми, питающимися за счет Лиги, как мухи на жирной кормушке.

— Давно известно, что самая питательная пища в мире называется политикой. Итак, мсье Джеки, я хотел бы услышать что-нибудь более конкретное.

— Для примера назову английского журналиста Джерома Роджерса, немецкого — Вольфганга Тона и итальянского — Умберто Колонна.

Лицо Эмиля, как всегда, непроницаемое.

— Информация о людях не входила в наше соглашение, мсье Джеки.

— Сколько за каждого, мсье Эмиль?

Кабинет штурмфюрера Дитера Бюлова. Подперев голову рукой, он внимательно читает документы. В его зубах дымится сигара. Не поднимая головы он бросает в пространство:

— Штурмфюрера Кемпнера ко мне!

Входит Кемпнер.

— Садитесь, Кемпнер. Из вашего доклада дело выглядит так, что английский разведчик, пристроившийся к барону Голльбах-Остенфельзену, и английский разведчик, который делает попытки влезть в семью полковника Тона под видом жениха его дочери, одно и то же лицо?

— Техника работы поразительно схожа, мой фюрер. Он втираться в семью под видом друга. Это мое умозаключение. Моя теория.

Бюлов протягивает две фотографии.

— Вот переданная вами фотография так называемого венгерского графа и фотография художника ван Лооя, ее сегодня прислал по моему требованию полковник Тон. Как, похожи?

Кемпнер:

— М-м-м… Н-н-нет…

Бюлов:

— Кемпнер, вы — вестфальский немец и осел! Слушайте, что вам скажет коренной пруссак. Ван Лоой сказал Тону, что постоянно живет в Амстердаме. Это его крупная ошибка. Да, это крупная ошибка, Кемпнер. Я написал в наше посольство и получил справку, что художник ван Лоой действительно проживает в Амстердаме. Но у этого жениха есть жена, Кемпнер, и трое детей.

— Может быть, он — просто нечестный человек, мой фюрер.

— Кемпнер, мой отец имел самую большую пивную в нашем городке, и около моей сестры увивалось немало молодых людей: каждый из них думал о ее приданом. Это старая история, Кемпнер.

— Я это и говорю, мой фюрер.

— Но мой отец был трактирщиком, а отец фрейлейн Тон — разведчик! Отец выгнал этих ловкачей в шею, и все, а художник ван Лоой для меня сейчас дороже отца и брата! Он может быть началом дела, на котором гауптштурмфюрер

Бюлов прыгнет вверх! Пфуй, я уже потею! Если художник действительно агент, то у него есть товарищи и резидент. С ними он обязательно встречается. Самое главное — осторожность! Не спугнуть художника и не напугать Тона, особенно его жену и дочь! Они не сумеют хорошо притворяться!

Бюлов самодовольно усмехается.

— Я сам выезжаю на место с оперативной группой! Мы возьмем художника под наблюдение. Уверен, Кемпнер, через месяц-два я доставлю художника, беглого графа и других членов шайки туда, где им и надлежит быть: на стул немецкого следователя. Я им не завидую, Кемпнер!

Интернациональный бар. Раннее утро. Бар еще закрыт. Девушки готовят столики. Сергей за стойкой пьет кофе.

— Фигуры журналистов Роджерса и Колонны у вас получились яркие. Спасибо, мсье Эмиль. А что представляет из себя герр Тон?

— Журналист Тон — полковник вермахта якобы в отставке. Находится здесь с ведома берлинского штурмфюрера Кемпнера, которому поручено наблюдать за немецкими чиновниками, приезжающими сюда на сессии или аккредитованными при Лиге. Его начальник, гауптштурмфюрер Бюлов, изредка, как и Кемпнер, приезжает сюда, очевидно для инспекции. С герром Тоном проживают его супруга Амалия и дочь Эльза. За Эльзой якобы ухаживает английский агент Ганри ван Лоой, по профессии художник, как и вы, мсье Джеки. Герр ван Лоой связан с другим английским агентом, вероятно, его начальником. Его зовут Александр Люкс, он в этом году получает диплом врача в Цюрихе. Люкс, по нашим сведениям, часто бывает за границей и имеет торговое дело в Амстердаме. Так ли это? Нами не установлено. Мсье Джеки, моя фирма не интересуется другими странами. Довольны ли вы, мсье?

Салон автомобиля на обочине шоссе. День. Движение небольшое. Изредка мимо прошумит машина. Иштван курит сигару и, обернувшись, перекинув руку через сиденье, беседует с Сергеем.

Сергей:

— Это крах?

— Нет. Крах — это непоправимое крушение дела. Не неудача и не срыв. Когда так называемый пивной путч в Мюнхене не удался Гитлеру, то это был срыв. Гитлер у какого-то еврея спрятался, переждал неделю и снова выполз на свет божий. Срывы бывают у маленьких людей, Гитлер был тогда маленьким человеком и легко пережил неудачу. Теперь он быстро шагает к положению вершителя судеб стран Европы, он ввяжется в войну с нами, понесет поражение и потерпит крах. Понимаешь, Сергей, крах есть крушение и развал своей военной машины, государственной системы и политической идеологии.

Пауза.

— То, что произошло с тобой и вашей бригадой — закономерный конец существования каждой разведывательной группы. Разведчик, как вино, со временем накапливает драгоценный опыт и делается все более и более нужным и ценным, но одновременно в определенной ситуации он изнашивается, стареет и устает. Ты ведь знаешь, что стальной мост может рухнуть в воду, если «устанет» сталь, из которой он сделан! Так вот, повышение ценности разведчика и его износ — это две диалектически противоположные стороны единого процесса. Работа с авантюристами помогла вскрыть чужую агентуру в нашей стране, но сделала твое пребывание здесь невозможным. Наша агентура тоже вскрыта.

— Гм… Значит я износился?

— Ты как человек и как разведчик не износился, но изжил себя в данных конкретных условиях. Заметь себе: только в данных условиях. Но мир велик. Ты работал как разведчик в Америке?

— Нет.

— А в Австралии?

— Нет.

— В Азии?

— Нет.

Иштван берется за руль. Включает мотор.

— Ну ты сам же дал себе ответ! Ты и наши славные ребята, Ганс и Апьдона, изжили себя только в Берлине, Риме и при Лиге Наций. Но впереди у вас — широкий мир. Скажи, Сергей, разве за три последних года ты не стал другим? Более опытным, зрелым, если хочешь — мудрым? Неужели милый Орленок, задиристый полковник Гаэтано, неудачник Рой, страшная Дорис и смешная Флорика ничему тебя не научили?

Иштван дает ход, быстро переключает скорость, и машина, сорвавшись с места, с воем и скрежетом устремляется вперед, пожирая пространство.

— Росчерком пера в очередном докладе Центру я уничтожу убийцу из Сингапура, венгерского графа и индийского ясновидца. Но ты, советский разведчик Сергей, здоров и невредим, и широкий мир — твой! Вперед от победы к победе!

Сергей серьезно:

— Пусть так и будет!

Кабинет Начальника ИНО. Полковник, начальник сектора, быстро входит с папкой в руке.

— Чрезвычайное происшествие!

Начальник, отхлебнув глоток чая, спокойно:

— В чем дело?

— Сообщение от Иштвана. Его группа получила список резидентов, насаженных нам разными разведками.

Начальник сиплым голосом говорит:

— Скорее… Читайте…

Расстегивает ворот гимнастерки. Хрипит:

— Соедините меня с начальником контрразведывательного отдела.

Три спортсмена на опушке заснеженного леса: Сергей, Ганс и Альдона.

Альдона:

— Бомбочка выбрала для очередной встречи туристическую базу в горах. Это кажется странным и подозрительным, Сергей.

Сергей:

— Говорит, что встречается не только со мной и ей удобнее встретиться в укромном месте. Это разумное объяснение, Альдона. Бомбочка торгует с кем может, она взбалмошная особа, и нечего требовать соблюдения привычных форм общения.

— Но это же опасно!

— Без сомнения. Следует учитывать и ее буйный темперамент. Черт знает что она может выкинуть, ее поступки нельзя предусмотреть и на минуту вперед. Сумасбродная баба, хотя, в общем, недурной человек. В личном плане она Для меня тягостна своей влюбленностью — это главное.

Альдона:

— И, вероятно, самое опасное.

— Да. Но путь к базе один, и вы вдвоем сядьте в его начале, Если в гору пойдут подозрительные люди — нахально идите по их пятам. Втроем — мы сила.

Ганс:

— Тогда мы поднимемся вместе, тебе в помощь, Сергей.

— Бомбочка, возможно, вас уже заприметила. Если на базе я увижу что-то неладное, то сейчас же сбегу вниз к вам. Один на один я с ней справлюсь!

Альдона:

— Ну смотри, Сергей! Не зевай! Ревнивая женщина — опасное животное! Как бы она не подняла тебя на рога!

— Ладно. Идите ребята. Я вернусь первый, и мы вместе исчезнем до ее появления здесь! Ну, пока!

Махнув рукой, Сергей начинает спокойно подниматься вверх по запорошенной снегом узкой каменистой тропинке.

Альдона и Ганс на опушке леса смотрят вслед уходящему Сергею, потом на часах засекают время.

Альдона как будто про себя, в глубоком раздумье:

— Вся беда в том, что Флорика и Сергей не понимают друг друга. Будучи мужчиной, Сергей объясняет поведение Флорики тем, что она его безумно любит, до самозабвения! Сергею уже не раз попадались такие женщины, и подобное объяснение — самый простой способ понять ситуацию.

Ганс ворчливо:

— А ты как ее понимаешь, женщина?

— Женская любовь всегда имеет в себе что-то мягкое, доброе, материнское. Настоящая женщина даже любовника любит по-женски, то есть желая ему добра, женская любовь — это всегда и самопожертвование, которого большинство мужчин не просит и не замечает, но инстинктивно ждет и мгновенно оскорбляется, если замечает его отсутствие.

— Гм… — Ганс молча закуривает, глядя в сторону.

— Флорика — кусок откормленного мяса. В ней только отрицательные черты женского характера — тщеславие, упрямство, мстительность. Сергей ей не нужен. Он находится около нее по обязанности, она этого не понимает и его комплименты принимает всерьез. Ее злит, что Сергей не идет дальше болтовни. Она попробовала нажать — не выходит! Нажала больше — опять неудача! А Флорика из того круга хозяев своей страны, в котором не сносят обид.

— Ну и что же дальше?

— А дальше капризная дура, привыкшая к безнаказанности и своеволию, сделает непоправимою глупость.

— Сергей все предусмотрел.

— Может и прозевать. В данном случае его несчастье в том, что он — мужчина!

Терраса турбазы. Столики с цветными скатертями под яркими большими зонтами. Посетителей мало. Две-три парочки, сидящие на другом конце террасы. Сергей и Флори-ка тянут через соломинку виски с газированной водой.

Флорика:

— За деньги спасибо, Джеки. Мои материалы интересные, ты их прочтешь с интересом. Обрати внимание на частный доклад Антонеску Риббентропу. Он имеет прямое отношение к «оси» Берлин-Токио и, безусловно, твоих косоглазых заинтересует. Захочешь углубить дело, переноси встречи в Берлин. На этом деловая сторона нашего разговора закончена. Следующее свидание на прежнем месте и в прежнее время через четыре недели, пятнадцатого декабря.

Сергей встает, берет со стола свой рюкзак и протягивает Флорике руку:

— Прощай, Флорика! За все спасибо!

Флорика вскакивает, вспыхивает и кричит Сергею в лицо:

— Как все?! Ты считаешь меня продажной торговкой чужими секретами и больше ничего? Ты не понимаешь, что я делаю это ради тебя? Ты…

Сергей мягко:

— Эх, Бомбочка, ты опять за свое. Как не надоело, право! Да не кричи так, мы не одни! Постой, выслушай меня! Тише, не обращай на себя внимание. Ну пойдем, пойдем, Флорика, пойдем по этой дорожке и поговорим! Слушай же, дорогая…

Взяв ее под руку, Сергей ведет Флорику с террасы на дорожку вниз, но, увидев там группу туристов, с досадой поворачивает и идет вверх. Открывается вид огромных снежных вершин, по которым ползут клочья сизого тумана.

Сергей и Флорика карабкаются по узкой дорожке. Она — впереди, он — позади. Но в наиболее острых моментах разговора оба останавливаются и стоят рядом. Он как мужчина — ближе к припасти, она как женщина спиной касается мокрых черных скал.

Сергей:

— Я обращаюсь к твоему разуму, Флорика. На тебе я не женюсь, я не могу жениться, потому что беден и живу на Деньги, которые мне платят японцы за мою неяпонскую наружность, за то, что я им нужен. Ты принадлежишь к верхам вашего общества. Твой родственник — министр иностранных дел, твой любовник — генерал, начальник Генерального штаба. Что общего у американского гангстера с румынской знатью?

Флорика:

— Довольно с меня твоих проповедей. Я люблю тебя, и все! Ты должен жениться на мне.

— А твой дядя и генерал? Флорика, ведь они не допустят такого брака!

— Допустят. Я совершенно независима! Я…

— Флорика, подумай, что ты говоришь: ведь я — не Джеки и живу по фальшивому паспорту!

Флорика, оборачиваясь, в бешенстве:

— Ты виляешь и не даешь ответа на мой вопрос!

Она берет Сергея за куртку на груди:

— Докажи, что ты любишь меня!

Он, едва сдерживая себя, ставит рюкзак на землю, переводит дыхание и неуверенно говорит:

— Да-да-а.

— Клянись!

— Ну, клянусь.

— Значит, ты поедешь со мной в Бухарест и женишься на мне!

— Но я…

— Опять твое «но»… Я сыта, слышишь! Сыта словами. Милый…

Флорика протягивает к нему руки.

— Флорика, здесь не место для объятий! Я…

— Едешь со мной или нет?

— Я хочу…

— Да или нет?

— Я…

Флорика вне себя от ярости.

— Да или нет?!

Большая птица срывается со скалы над их головами и, тяжело хлопая крыльями, летит над пропастью, наполненной синеватой мглой. Сергей поднимает голову и поворачивается вслед за птицей.

— Мерзавец, оставь птицу! С тобой говорю я! Я!

И вдруг, потеряв самообладание, она обеими руками толкает его в спину. Мгновение, чтобы сохранить равновесие, Сергей отчаянно балансирует в воздухе руками. Из-под его ног в пропасть сыплются камни. Увидев это, Флорика, схватив себя за голову, поворачивается и бежит вниз по тропинке с отчаянным визгом:

— Это не я… Это не я…

Между тем Сергей делает шаг, руками и лицом прижимается к мокрым скалам. Он стоит в полном изнеможении. Потом приходит в себя, торопливо закуривает, взваливает на плечи рюкзак и идет вниз, бормоча:

— В следующий раз эта дура доконает меня… На тропинке пусто. Звон редких капель. Угрюмо высятся черные мокрые скалы, а позади них клочья сизой мглы, поднимающиеся из пропасти.

Опушка леса. Ганс и Альдона встречают бегущего по тропинке Сергея.

Ганс:

— Что с тобой?

Альдона, взглянув на часы:

— Прошло семь минут, как тут пронеслась Бомбочка. Послушай, ты осунулся как будто бы перенес сыпняк!

Сергей:

— Дело принимает скверный оборот. Надо искать мне замену и спасать линию. Она уже трещит по швам!

Подъезд большого отеля. У зеркальных дверей вытянулись ливрейные слуги. Элегантная дама в темном пальто и вуали, опущенной на лицо, несмело выходит на тротуар. Это Флорика. Она нервно осматривается по сторонам и потом нерешительно идет вправо. Невысокий мужчина отделяется от дерева, за которым прятался, и зонтиком преграждает ей путь. Это Вилем.

Испуганное восклицание:

— Что вам надо?! Кто вы?!

В ответ зловещее шипение:

— Я ваша совесть и ваша судьба!

Флорика прижимает руки к груди. Ей плохо.

— Вы — сумасшедший!

— Нет, мадам Бомбеску, я не сумасшедший. Я человек, который стоял на тропинке в горах выше вас и видел, как из ревности вы столкнули молодого человека в пропасть. Я пришел передать вам привет из могилы!

— Я… Вы… Боже… Оставьте меня… Я вас не знаю!

— Ничего, скоро узнаете! Узнаете, мадам, и очень хорошо. Когда-то на веранде этого отеля вы шутя угрожали моему другу, но угрожать не следует даже в шутку. Преступник отвечает даже за слово, а за действие — вдвое.

Флорика в отчаянии. Она делает движение руками, но не может произнести ни слова.

— Человек, которого вы пытались убить, — американский гражданин, а вашу фамилию и адрес я знаю. Если американский консул узнает их, то вас как уголовницу румынские власти выдадут американцам, а те посадят вас на электрический стул.

— Боже! Что вам надо?!

— Немного. Сегодня вечером будьте ровно в девять на веранде. Я познакомлю вас с двойником мистера Джеки. Подумайте и выполните мое требование!

— Прошу вас… Умоляю! Выслушайте меня…

Но кругленькая фигура с зонтиком не оборачиваясь уходит по улице дальше и дальше.

Апартаменты большой гостиницы. Человек в черном стоит в тени спиной к зрителям, его стройный силуэт четко рисуется на ярко освещенном фоне задней части комнаты, где перед зеркалом с тихим смехом колдуют Альдона и Сергей. Альдона поправляет стоящему галстук, чешет пробор. Отойдет, прищурит глаза, прыснет со смеха и снова что-то исправляет в прическе. Сергей явно любуется стоящим, в зубах у него сигарета, щурясь от дыма, он говорит:

— Гансик, понимаешь, надо, чтобы ни один волосок не нарушил линии пробора волос. Улыбайся постоянно, но пусть это будет не человеческий разумный смех, а скорее маска идиота! Понял? И монокля не забывай! Не упусти игры с моноклем, слышишь? Ты его вставь в тот глаз, который будет дальше от дамы, а тем глазом, который ближе к ней, ты играй, играй, понял. Подними бровь! Выше! Еще выше! Так! Теперь мычи! Ну как корова, только недолго, так — «мэ-э-э», понял. Это «мэ-э-э» у тебя должно означать: то вопрос, то утверждение, то отрицание! Ну, давай! Помни: она скандалистка. Если придет в себя, то дело сорвется и линия будет потеряна. Давай!

Ганс на разные лады, но с большим выражением, мычит:

— Мэ-э-э? Мэ-э-э! Мэ-э-э…

— Хорошо, а бровь забыл? Давай еще раз!

Альдона хохочет.

Кабинет Начальника ИНО. Перед ним сидит секретарь и делает заметки в инструкции для резидентов.

— Переходим к резидентуре Иштвана. Ему повторите то же самое, что и другим резидентам. Ввиду возможности войны в недалеком будущем и вероятности того, что в той или другой мере наша разведывательная сеть раскрыта противником, нарком дал указание: в срочном порядке заменить всех старых работников групп новыми, для этой цели они специально будут направлены к вам. Их прибытие, ну и так далее — тут вы проставьте даты, фамилии и точно укажите порядок передачи дел, а также маршрут возвращения смененных работников в Москву.

Он отхлебывает чай.

— Переходим к следующей резидентуре. Кто у нас следующий? Казимир? Пишите: Центр указывает, что…

Вечер. Терраса фешенебельного ресторана. Столики стоят у края синего канала, и кажется, будто белые лебеди тянут шеи из-под столов ужинающих. Мужчины во фраках, дамы в вечерних туалетах, мягко играет незримый оркестр, бесшумно скользят официанты с подносами. Изредка слышится хлопанье пробки шампанского.

За передним столиком величественно и прямо, как классическая статуя, сидит Флорика. На ней, как и при знакомстве с Сергеем, белое платье с блестками, белые туфельки, на голове обруч с жемчугом. На плечах — алая мантия, заколотая на правом плече брошью, похожей на орденскую звезду.

Сзади к ней не спеша подходит одетый во фрак Вилем, почтительно сгибается в поклоне и говорит вполголоса:

— Моя дама, позвольте вам представить его сиятельство графа Эрвина Рудольфа фон Ноститца!

Флорика медленно оборачивается, и вдруг ее напряженное лицо меняется, на нем быстро отражаются удивление, смущение и подобострастие.

Граф фон Ноститц во всем великолепии: соломенные волосы посредине расчесаны идеальной линией пробора, лицо высокомерно-идиотское, правая бровь вздернута, в левом глазу монокль.

Флорика:

— Граф, я счастлива познакомиться с вами. Какой приятный сюрприз!

Граф церемонно целует ей руку и садится.

Это великолепная пара. Флорика слегка смущена, но быстро приходит в себя и принимает царственную позу. Граф сидит прямо, как будто проглотил палку. Вилем наклоняется и, улыбаясь, говорит Флорике:

— Граф Эрвин — восемнадцатый носитель титула, моя дама! Прошу иметь в виду, что почти сто лет тому назад граф Франц Йозеф фон Ноститц был женат на сестре светлейшего румынского господаря Кузы! В этом смысле вы соотечественники! А пока разрешите удалиться. Целую ручку, моя дама, мой низкий поклон, господин граф!

Вилем величественно выплывает из зала.

Ночь. На набережной озера две фигуры пересекают лунную дорожку на воде.

Голос Сергея:

— Ну как? Сошло?

Голос Вилема:

— И еще как!

— Скандала не было? Значит, наш расчет был верен?

— Граф ее поразил! Она растерялась и прозевала минутку для скандала. А уж как увидела его сиятельство — так было не до крика! Дело пойдет, Ганс возьмет ее в руки.

Кабинет Начальника контрразведывательного отдела. Начальник стоит перед столом, на котором лежит лист бумаги. Вокруг стола вытянулись немолодые чекисты, кое у кого белеют виски.

Начальник:

— Не знаю, существует ли в ИНО поговорка, что в разведке спешить вредно, но у нас, в контрразведке, это закон.

Он берет в руки лист бумаги.

— Здесь список засланных к нам иностранных разведчиков. О них, кроме района предполагаемой работы, ничего неизвестно. Наша работа по розыску будет долгой и трудной, товарищи.

Начальник берет папку и раскрывает ее.

— Каждый из вас берет на себя одного человека и начинает розыск. Задание: искать не иностранного резидента, а его агентуру, которую он успел создать! Если рвать плевелы из почвы, то с корнями. Тщательно и осторожно, так, чтобы ни один корешок не остался и не дал бы потом свежие всходы.

Начальник раздает каждому из присутствующих по листу бумаги.

— Наша сила в поддержке народа. Не окружайте резидента нашими людьми, он это заметит. Осторожно внедряйте в его обычное окружение наших простых людей, постройте над ним железную клетку, из которой ни он, ни его помощники потом не вырвутся. И не спугните их неосторожным нажимом. Спешите медленно.

Получив по листу, чекисты опять вытягиваются, вся группа замирает.

— Только после многократной проверки и полной уверенности в том, что вражеская группа вами раскрыта целиком и полностью, доложите мне и получите разрешение на арест всех ее участников. Задание понято?

Все:

— Понято.

Начальник:

— Выполняйте.

Высокогорный курорт. Сплошной стеной падает крупный снег. Тихо и тепло. С плечами и шапочками в снегу взад и вперед скользят неясные фигуры лыжников и пестро одетых туристов. Издали слышны взрывы смеха и музыка духового оркестра.

На первом плане Иштван, Сергей, Ганс и Альдона в лыжных костюмах, с лыжами и палками на плечах. Они ждут. Иштван смотрит на часы:

— Сейчас будут. Уже без пяти двенадцать.

Вдруг из белой завесы разом выплывают четыре фигуры.

Все с рюкзаками, лыжами и палками на плечах, все в спортивной одежде. Они очень похожи на ожидающих.

Иштван:

— Привет, товарищи. Начнем сдачу. Вот Кирилл, которому я сдаю дела. Альдона, знакомься — это Эрика, твоя сменщица. А это ее муж — Людвиг, он сменит Ганса. Дальнейший порядок таков: Кирилл и я сейчас покинем вас на три дня, а вы разбейтесь на пары и время проведите здесь, в Сент-Альберто, или где-нибудь поблизости. Новенькие, задавайте побольше вопросов, а вы оба, Альдона и Ганс, подробнее на них отвечайте. Неясностей или недоговоренностей не должно быть! Эрика и Людвиг, помните: потом будет поздно выяснять случайно упущенное! Встреча на этом месте в десять утра восьмого января. Потом старые работники станут на ваши рабочие места. Эрику и Людвига я лично познакомлю с нашими помощниками-антифашистами Вилемом, Куртом, матушкой Луизой, Аптекарем и Кэтль. Все ясно?

— Ясно! — негромко отвечают четыре голоса.

Голый парк. Вьюжный зимний день. Свист зимнего ветра в гнущихся ветвях. Темные, обсыпанные снегом фигуры с поднятыми воротниками. Лёвушка провожает в Москву Сергея, Альдону и Ганса.

— Сергей, зайди к нам сразу же. Передай жене все, что я сказал, а детям раздай игрушки. Скажи, что папа скоро вернется. Иштвану в Москве передай привет и всем товарищам тоже. Скоро там буду и я. Ну, давайте руки! Последний год прошел неплохо, работали мы дружно, за все вам спасибо! До скорого свидания!

Лёвушка обнимает уезжающих. Они уходят, и долго еще в метели стоит одинокая черная фигура среди качающихся голых деревьев и смотрит вслед ушедшим товарищам.

Большое невзрачное деловое кафе, скорее похожее на сарай. Освещение недостаточное. Деловая, случайная публика: все быстро заходят, наскоро встречаются, наскоро пьют кофе, договариваются о делах и бегут дальше. Явно преобладают мужчины. За столиком, отгороженным от соседних столов решетками, сидит Дорис Шерер в форме. Она уже штурмфюрер. Задумчиво склонив голову, она помешивает ложечкой кофе. Входит Флорика в трауре, обходит кафе в поисках незанятого столика, замечает любопытные взгляды мужчин и останавливается у столика, где сидит Дорис. Говорит нерешительно:

— Здравствуйте еще раз, фрейлейн Шерер. Все столики заняты мужчинами. Разрешите присесть к вам… Я на минутку…

Равнодушный взгляд Дорис. Видна темная половина ее лица. Любезный ответ с официальной улыбкой:

— Прошу. Сейчас час «пик», и мы могли бы договориться о совместном завтраке в кафе еще утром, на работе. Садитесь, пожалуйста, мадам Бомбеску.

Официант подает Флорике кофе.

Флорика:

— Неуютное место. Я не думала, что берлинские кафе так негостеприимны. У нас, в Бухаресте, каждое кафе — это приветливое гнездышко.

Дорис рассеянно:

— Это деловое кафе. Линденштрассе — далеко не модная улица. Сюда забегают лишь по делам.

Флорика, видимо, волнуется.

— Я это вижу, моя дама. Ну, а если главное дело лежит не в уме, а на сердце, что тогда делать? Забежишь от тоски в первое попавшееся кафе и заговоришь с соседом, просто, чтобы чувствовать, что рядом сидит живой человек. Я одинока. Сегодня на работе хотела заговорить об этом, но не решилась. С вами это никогда не случалось?

Видна левая, светлая сторона лица Дорис. Она откидывается на изголовье, закрывает глаза. На губах легкая улыбка. Отвечает не сразу, после паузы:

— М-м-м… Случалось… Это было так давно…

Флорика горячо:

— Я это вижу, моя дама. Мы знакомы уже почти два года, и я вас уважаю как достойную дочь немецкого народа. Это дает мне смелость задать еще один вопрос, еще более личного характера: а не случалось ли вам любить — любить безнадежно и мучительно? Простите мой вопрос, однако вы не только штурмфюрер, но и женщина! И мы сидим в кафе в нерабочее время.

Дорис, улыбаясь, пожимает плечами.

— Случалось любить, но любовь — это счастье и радость, и я не понимаю, как можно любить мучительно и безнадежно. Все надежды у любящей женщины исходят из чувства любви. Пока оно живо, живы и надежды.

Она встает.

— Официант, я плачу.

Подходит официант. Флорика торопливо допивает свой кофе.

— Получите и с меня, герр обер!

Официант получает деньги, дает сдачу, получает на чай, важно отвешивает поклон и с достоинством отходит. Дорис одевает пилотку и перчатки.

Флорика горячо, чуть касаясь руки в черной перчатке:

— Ну, видите, моя дама! Теперь я скажу, почему любовь может быть мучительной и безнадежной. Это бывает, когда любимого человека рядом нет.

Дорис вытягивается по-военному. Прикладывает руку к пилотке.

— Прощайте! И все же я отвечу вам: мой любимый умер, но память о нем — это свет, который озаряет мою жизнь. Я живу чувством ежеминутного общения с умершим. В этом моя радость и сила. Вы видите, мадам, что я безобразна, но не жалейте меня — я счастлива. Выполнить заветы друга — это достойный выход из такого положения.

Дорис вытягивается, щелкает каблуками.

— Честь имею, моя дама!

Она делает поворот через левое плечо и твердым шагом идет к выходу. Флорика смотрит ей вслед и говорит себе: «А может быть, она права?» — и, высоко подняв голову, идет в толпе прохожих. Она чуть-чуть улыбается своим мыслям. «Да, она права. Я не одна. Фон Ноститц не заменит мне моего проходимца Джеки, но и Джеки не мог бы сравняться с графом: в нем есть что-то свое, особенное. Он — надменный тевтон с головы до пят! Да, да: чувствую — мы сработаемся! Боже, как я обожаю неподдельных, истинных аристократов! Женщина с богатой душой может любить двух мужчин, не изменяя ни одному из них! Да, я счастлива тем, что у меня богатая душа!»

Кабинет Начальника Иностранного отдела. Он сидит за большим столом, несколько приподнятым, чтобы лучше видеть собеседников, которые садятся за невысокий стол, стоящий перпендикулярно и ниже к большому. За столиком сидят Сергей, Ганс и Апьдона.

Начальник:

— Я доложил Народному комиссару суть задания, сейчас его вкратце повторю, чтобы у него на приеме не возникло путаницы. Ганс и Альдона едут в Бразилию, в Сан-Пауло, где вступают в гитлеровскую партию — там много немцев и имеется гитлеровская организация. Ганс открывает гараж, Альдона работает акушеркой. Вы ожидаете приезда Сергея. Примерно через год вас разыщет Иштван. Тогда вам дадут указание о вашей будущей и очень ответственной работе.

— Понятно, — отвечают Альдона и Ганс.

— Сергей едет в Амстердам, поступает в местную организацию фашистского типа и направляется в Алжир, пересекает Сахару и обследует Французское и Бельгийское Конго. Задача: выяснить мобилизационные возможности и реальность переброски большой черной армии в Европу в случае Второй мировой войны. Французские военные нам обещают сто тысяч в первом эшелоне и четыреста тысяч в последующих, но наши специалисты этому не верят. Сергей постарается проникнуть в Африку как репортер Международного агентства информации и как художник. Он будет бельгийцем, и получить назначение в Африку ему не будет трудно, тем более что он там уже бывал. За него говорят опыт и знание местных условий. Потом он едет в Бразилию на соединение с группой.

— Все это мне крайне неприятно, товарищ начальник, — качает головой Сергей. — Африка — это ад для честного советского человека.

— Однако вы же работали в гитлеровской Германии, среди эсэсовцев?

— Да. Но как враг, а в Конго мне придется самому участвовать в издевательствах над людьми или, по крайней мере, быть их молчаливым свидетелем.

— Придется, Сергей! Понимаю — это будет тяжело. Но нужно взять себя в руки и играть заданную роль. Особо подчеркиваю три пункта задания. Первое: обследовать горы в центре Сахары и настроения местного населения. Не сможет ли оно в начале войны помешать французам проводить мобилизацию войск и их переброску по суше, поскольку морские пути будут перерезаны германским флотом. Второе: обследовать так называемое белое пятно на карте Бельгийского Конго. Что скрывают под этим термином колонизаторы? И третье: побывать в индустриальной провинции Катанга, снабжающей весь капиталистический мир. Каково там политическое положение и устойчивость бельгийской администрации?

— Понимаю, — говорит Сергей.

Начальник делает внушительную паузу и строго заканчивает:

— Сергей, вы едете не для проведения пропаганды, а для наблюдения, слышите? Не проговоритесь и не допустите резкого слова критики, тем более какого-нибудь действия! Помните: вы будете членом фашистской банды, хотя и не особенно ретивым. Старайтесь держаться в тени, на втором плане. Понятно?

— Да. Постараюсь.

— Есть вопросы?

— К вам нет.

— О технических подробностях мы завтра договоримся с Иштваном.

Начальник ИНО смотрит на часы.

— Ну, пора. Нарком любит точность! У нас еще пятнадцать минут, можно подождать в приемной.

Все встают. Разведчики пропускают Начальника вперед и выходят за ним.

Кабинет Народного комиссара. Спиной к зрителям сидит за большим столом небольшого роста человек слабого сложения. Темные с проседью волосы зачесаны назад. Лицом к зрителям сидят на стульях Начальник ИНО и отправляемая за границу группа.

Начальник ИНО:

— Товарищи информированы. Остается ваше утверждение, товарищ Нарком!

Начальник ИНО встает и подает Наркому папку. Нарком открывает ее и на первой странице размашистым почерком пишет синим карандашом: «Утверждаю». Ставит дату и расписывается. Встает. Выходит из-за стола. Все встают. Разведчики вытягиваются. Нарком торжественно:

— Вам предстоят долгий путь, товарищи, и трудная работа. Она будет сопряжена с большими опасностями, — он делает паузу и заканчивает с подъемом: — Но Советская Родина и Сталин вас не забудут и никогда не оставят. Где бы вы ни были, чтобы с вами ни случилось, помните: везде и всегда с вами Советская Родина!

Нарком пожимает руки уезжающим, обнимает их и троекратно целует каждого.

Конец третьей серии.

ПРИЛОЖЕНИЯ

Кроме сценария «Щедрость сердца», в бумагах Д.А. Быстролётова имеется незаконченная книга о разведке. В Приложении приводятся главы из нее, раскрывающие более полно описываемые в сценарии события.

Имена действующих лиц в сценарии и книге разнятся: Сергей — Гай (Ганри) Манинг, Степан — Фриц.

В [Автобиографии Д.А. Быстролётова] автор выступает как Андрей Манин. В одном из вариантов книги эта часть должна была выполнять роль вступления — рассказа о предыдущей жизни разведчика. — Ред.

Такой удачный день

Отвратительная погода бывает в Стамбуле зимой!

Весь декабрь и январь жителей попеременно изводят дождь и снег: если ветер потянет с юга, со стороны Мраморного моря, то начинает лить дождь, а если с севера — тогда с Черного моря хлынет волна морозного воздуха, по мокрым улицам закрутит снег, и тут уж без теплого пальто не обойтись. Но в феврале случаются ясные прохладные деньки, предвестники близкой весны: неяркое солнце мягко серебрит быстрые воды Босфора, с улицы Пэра просматривается голубой силуэт далекой Антигоны, а к вечеру весь город — древние седые башни и султанские мраморные дворцы, черные стрелы кипарисов и белые современные дома, уступами спускающиеся к морю, — все вокруг станет сначала золотым, а потом розовым. После захода солнца на город спускается прозрачная сиреневая мгла, сквозь которую тускло мерцают крупные южные звезды.

Вот в такой февральский вечер к перрону Западного вокзала, как всегда, был подан Ориент-экспресс — синие лакированные вагоны с белыми табличками, указывающими, что скоро поезд ринется в ночь и, громыхая через всю Восточную Европу, умчит путешественников далеко на север.

На перроне к этому времени всегда собирается пестрая и беспокойная толпа: у провожающих на глазах блестят слезы, а уезжающие рассеянно и нетерпеливо улыбаются из зеркальных окон, и в их глазах уже виден иной, далекий мир, куда их сейчас увлечет синий экспресс. У ступенек вагона «люкс» группа американских офицеров провожает седого французского генерала и его молоденького адъютанта.

Вытянулся проводник в синей форме, белых перчатках и кепи. Вместе с другими пассажирами к этому вагону подходит смуглый молодой человек лет тридцати, с темными усиками. На нем прекрасное серое пальто, дорогое кашне, щегольская шляпа. Носильщик несет за ним добротный чемодан с мозаикой пестрых наклеек: они наглядно показывают долгий путь из Голландской Индии в Турцию. Молодой человек закуривает, рассеянно оглядывает перрон. Расплачивается с носильщиком и входит в вагон.

— Господа пассажиры, до отхода поезда осталась одна минута! — вразнобой кричат проводники. — Извольте занять места!

В толпе возникает движение — одни торопливо спрыгивают со ступенек, другие поспешно входят в вагоны. Последние улыбки и рукопожатия… Наспех брошенные слова…

Едва поезд миновал пригороды, проводник начал обход купе — отбирал у пассажиров паспорта и билеты. В двухместных он молча совал их в кармашки своей папки в синем переплете, но в купе класса «люкс» почтительно прикладывал руку к козырьку:

— К вашим услугам, господин генерал! Вы можете вызвать меня в любое время дня и ночи нажатием вот этой кнопки. Спокойной ночи, господин генерал!

И в следующем купе «люкс» — тоже с почтением:

— Спокойной ночи, господин… э-э-э Ганри Манинг! — имя и фамилию смуглого молодого человека с усиками проводник не сразу разобрал в его нидерландском паспорте. — Приятного отдыха, господин Манинг!

Гай проверил замок, прислушался к звукам в других купе, разделся, лег и накрылся синим одеялом с большим белым вытканным вензелем WL.

Гай ехал в новый город на новую работу. И непростую, потому что работа антифашиста в Берлине, под носом у гестапо, среди эсэсовцев — это будет трудное дело, в котором он мог допустить ошибку только один раз — первый и последний. По-существу, ему предстояло выступление на передовую и выбор боевой позиции. Он уже имел почти десятилетний опыт работы в антифашистской группе и даже сам себя считал весьма компетентным специалистом. Но все, что он делал до сих пор и что всегда наполняло его горделивым сознанием хорошо выполняемого ответственного долга, здесь, в гитлеровской Германии, вдруг показалось мелким и простым: «Да, — думал он, стоя с сигаретой в зубах в коридоре вагона, и рассеянно глядя на предутренний туман, — здесь мне предстоит подняться на следующую ступень в технике, осмотрительности и быстроте своей работы… Тут пощады не будет — или я их, или они меня…»

Как раз в этот момент чья-то рука легла на его плечо. Скосив глаза, он увидел черную лайковую перчатку, рукав черного мундира и серебряную тесьму на обшлаге со словами «Мертвая голова». Эсэсовец. Обернувшись, Сергей встретил пристальный взгляд человека, который как будто прочел его мысли. Эсэсовец поднял пальцы к козырьку и вежливо проговорил:

— Моя зажигалка не дотянула до Берлина! Разрешите прикурить?

И оба, стоя плечом к плечу у окна, молча курили и провожали глазами проплывающие мимо серые мокрые поля.

«Начинается, — думал Сергей. — Здесь фронта не будет — мне предстоит не только сражаться с врагами, но и работать и жить среди них!»

Погасив окурок в пепельнице, Гай вернулся в купе. От нечего делать перебрал лежавшие на столике рекламные брошюры. В одной из них его внимание привлек адрес «комфортабельного пансиона для солидных деловых людей» в Берлине близ Виттенбергплац, в центре буржуазной, западной, части города. В нем он и решил остановиться, пока не подыщет себе подходящей квартиры… Гай был недоволен собой. Невинная просьба прикурить заставила его сердце екнуть. А что же будет дальше — там, в Берлине, где таких фашистов, в форме и в штатском, ему придется видеть с утра до ночи и на каждом шагу? Но одновременно он был и доволен: этот легкий внутренний испуг явился как бы последней контрольной отладкой для его нервов.

Остаток пути прошел без неожиданностей.

В Берлине Гай с вокзала приехал на такси в намеченный пансион и получил хороший номер.

Едва устроив его вещи в комнате и открыв краны в ванной, горничная столкнулась в коридоре с высоким мужчиной в спортивном костюме.

— Утренний обход. Иностранцы есть? — спросил он.

— Да, господин блокварт. В триста десятом. Вот его паспорт.

Блоквартами назывались квартальные уполномоченные гитлеровской партии, наблюдавшие за политической благонадежностью населения.

Пробежав глазами странички документа, блокварт постучал в дверь и, не дожидаясь приглашения, вошел в номер.

— Господин Манинг?

— Да. Чем могу быть полезен? — Гай вышел из ванной комнаты и приветливо улыбнулся незнакомцу.

— Позвольте представиться: Эрвин Литке, блокварт. Хотел бы лично познакомиться и задать несколько вопросов. Я не задержу.

Гай жестом пригласил гостя сесть.

— По долгу службы я обязан знакомиться со всеми иностранцами, поселяющимися в моем квартале, и оказывать им посильную помощь. Чем вы думаете заняться у нас, господин Манинг?

— Я хочу изучить постановку дела в большой немецкой больнице.

— В Голландии немало больших больниц, господин Манинг, не так ли?

— Безусловно, господин Литке. Но немецкие больницы поставлены лучше. Финансовая отчетность и экономическая эффективность — вот что меня интересует. А уже после этого я намерен поработать в хорошей частной клинике.

— Благодарю вас. Теперь я все понял, — сказал блокварт и встал. — Завтра в пять вы получите на Александерплац свой паспорт и разрешение на жительство сроком на один год. Но без права занимать платное место — заметьте себе это!

— Я не нуждаюсь в жалованье. Мне нужны знания и практика, они хорошо окупятся в будущем.

Блокварт Литке пожелал ему успеха и покинул номер.

Побрившись и приняв ванну, Гай попросил горничную принести завтрак и с аппетитом поел. Когда горничная унесла посуду, он запер дверь, взял позавчерашнюю турецкую газету, которую купил перед отъездом из Стамбула и которую здесь, в номере, разбирая свой багаж, небрежно бросил на стол. Между страницами этой газеты лежал обрывок другой, тоже турецкой, спрятанный им самим. Газету он бросил в корзину для мусора, а вынутый из нее обрывок разгладил и положил в бумажник: это был явочный документ.

Едва он надел шляпу и пальто, звякнул телефон. Вежливый голос с сильным греческим акцентом сообщил, что говорит Аристотель Какие и в его магазине, помещающемся за углом в первом квартале, уважаемый господин Манинг может купить в кредит и с доставкой в номер сыры, копчености, рыбные продукты, фрукты, сласти и вино. Господин Какие очень просит господина Манинга зайти в магазин и лично ознакомиться с ассортиментом товаров и открыть счет, а также высказать пожелания, какие товары, помимо имеющихся, он хотел бы заказывать лично для себя — например, какие-нибудь специальности голландской кухни. Гай поблагодарил и сказал, что постарается воспользоваться услугами господина Какиса.

Он захватил фотоаппарат и направился к выходу, но снова раздался телефонный звонок. На этот раз приветливый женский голос по-голландски сообщил, что в баре «Квик», недалеко от «Цоо», имеются голландские ликеры и водка, газеты и Библии, а также молодые девушки, говорящие по-голландски. В задней уютной комнате всегда можно отдохнуть, почитать Библию или наедине побеседовать с хорошенькой девушкой.

Бросив трубку, Гай шагнул к двери. Но резкий звонок снова вернул его к телефону. Черт побери, скольким же предпринимателям швейцар гостиницы уже успел продать весть о его приезде?

Неуловимо знакомый мужской голос сказал что-то неразборчиво.

— Алло, я вас плохо слышу, — ответил Гай, силясь вспомнить, где он слышал этот голос, и ожидая, не скажут ли ему еще чего-нибудь.

И мужчина сказал отчетливо:

— Мы — коммунисты, мы еще вернемся!

Гай положил трубку на рычаг. Из номера он выскочил так, словно за ним гнались.

У лестницы встретился блокварт Литке, уже не такой официальный.

— Идете погулять, господин Манинг? Как устроились?

Вот откуда ему знаком этот голос! Что же это было? Проверка? Провокация? Гаю просто не хотелось верить, что этот пышущий здоровьем и, по-видимому, незлой человек может быть настолько глуп.

— Спасибо, господин блокварт, — искренне поблагодарил он. — Тут у вас реклама по телефону поставлена отлично. По-моему, вы мне тоже звонили? Но я, знаете, ничего не понял — телефон хрипит, да и к берлинскому выговору я еще не привык.

Блокварт ничуть не смутился. Наоборот, он смотрел на Гая снисходительно и говорил громко, как с глухим:

— Вы не разобрали, господин Манинг! Я сказал: когда вы вернетесь из полицейского управления, я зайду проверить разрешение!

Гай улыбнулся, поклонился и сбежал по лестнице вниз. Этому Литке можно только позавидовать — врет в глаза, и хоть бы хны! Но все-таки, пожалуй, больше блокварт провоцировать его по телефону не будет. И то хорошо…

Побродив по центру, Гай вышел на набережную позади рейхстага. Было без четверти десять, утро выдалось ясное. На том месте, где ему назначили встречу, одна за одной останавливались и отъезжали частные машины. Бойкое место, подходящее. Сделав несколько снимков рейхстага с тех точек, которые рекомендуют туристам путеводители, Гай ровно в десять подошел к условленному месту. Там как раз остановилась машина. У нее был номер, который Гаю велел запомнить Фриц еще месяц назад.

Из машины смотрел на прохожих немолодой черноволосый водитель. При приближении Гая он взял лежавшую на сиденье газету и положил ее на баранку. Гай закрыл колпачком объектив фотоаппарата и застегнул чехол. Первая часть пароля отработана, теперь с ним должны заговорить.

— Прогуливаться изволите? — спросил водитель.

— Знакомлюсь с городом.

— Издалека приехали?

— Я — кругосветный путешественник. Если у вас есть время, не прокатите ли вы меня по Берлину?

— С удовольствием!

Все было в порядке. Гай сел в машину. Сделав несколько поворотов по аллеям Тиргартена, водитель достал из кармана обрывок турецкой газеты. Гай отдал ему свой. Водитель сложил их — они точно совпали, и только тогда он улыбнулся.

— Меня зовут Иштван, — сказал водитель. — Сейчас мы проедем мимо парикмахерской Шнейдера, запомни адрес. Мы ждем тебя в восемнадцать. В парикмахерской будут работать хозяева, Генрих и его жена Эльза. Скажешь им, что хочешь помыть голову, и их хромой сын Вилли проведет тебя к нам. Вся семья — надежные люди.

Иштван высадил его у «Цоо», и Гай пешком добрался до гостиницы.

Без пяти шесть вечера он вошел в парикмахерскую Шнейдера. В мужском зале было еще пусто. Лишь в одном кресле сидел клиент, которого стриг пожилой мастер — видимо, сам хозяин.

— Я хотел бы помыть голову, — обратился к нему Гай.

— Вилли! — негромко позвал хозяин.

Из маленькой двери в дальнем углу появился невысокий юноша, сильно припадавший на левую ногу.

— Да, отец…

— Господин желает помыть голову.

Вилли пригласил Гая следовать за ним. Они прошли через дамский зал, Вилли толкнул плотно прикрытую дверь, пропустил вперед себя Гая, но сам не вошел. Сидевший в кресле возле умывальника пожилой мужчина в распахнутом белом халате поднялся навстречу Гаю. Это был Фриц.

— Здравствуй! Как устроился?

— Все нормально.

Они обнялись. Но Фриц тут же отстранил его.

— Сядь-ка в кресло, ты же пришел мыть голову.

Однако разыгрывать весь спектакль конспирации до конца осторожный Фриц не счел нужным — стало быть, обстановка позволяла. Он сразу заговорил о деле.

— Очень рад, что ты не задержался. Ты знаком с положением в Германии?

— Читаю газеты, слушаю радио.

— Твое мнение?

— Все это всерьез и надолго. Их демагогия сильно пахнет кровью. Италия и Германия лихорадочно вооружаются. Зачем, если не для войны?

— Вот именно… Поэтому нам нужна самая широкая информация о дальних замыслах Гитлера. В Европе не все понимают то, что понял ты. Мы должны добывать конкретные, точные факты, которые скрыты за демагогией.

Он замолчал, полез в карман за трубкой и табаком. Гай воспользовался паузой.

— Кто ты сейчас?

— Канадец германского происхождения. Имею достаточный капитал, чтобы лечить в германских санаториях свой проклятый суставной ревматизм.

Он действительно страдал суставным ревматизмом, по всей вероятности — неизлечимо.

Гай про себя отметил, что Фриц сильно изменил внешность, чему способствовали галстук бабочкой и платочек в кармане модного костюма. Хотя опытный глаз мог бы определить, что хорошо одеваться он научился не так уж давно.

— Что за человек Иштван?

— Он по образованию юрист, держит контору. Прошлое пестро… Был офицером в австро-венгерской армии, попал в плен к русским, потом вернулся на родину. Теперь, видишь, здесь. Довольно с тебя?

— Вполне.

Фриц наконец набил свою трубку, раскурил ее от спички.

— Теперь слушай. Я буду предельно краток, дам грубую схему… Мне известно, что Гитлер и Муссолини организовали сугубо засекреченную фельдъегерскую связь.

Гай с сомнением покачал головой:

— Есть же совершенно безопасные дипломатические каналы…

— Каналы есть, а традиций у гитлеровцев пока нет, дипломатическая служба засорена старыми дипломатами, преимущественно аристократами-монархистами, и им новая власть не доверяет. Им нужен надежный личный контакт, а для этого нужно иметь своих людей, которым можно было бы довериться.

Гай ждал долгого разговора, но Фриц, помолчав, кончил неожиданно быстро:

— Тебе предлагается найти одну из линий связи.

Гай даже рот раскрыл: все это представилось ему чистой фантазией. Разумеется, теоретически рассуждая, у всякого, пусть самого запутанного, клубка где-то обязательно есть два конца, и если терпеливо искать и найти один, то потом найдешь и второй. Но тут дело шло о главах двух фашистских государств. Связь между ними — линия самого высокого напряжения, а Фриц предлагает взяться за нее голыми руками. Даже если бы, предположим, по этой линии передавались обыкновенные сводки погоды или поздравления по случаю именин, все равно подключиться к ней неимоверно трудно. А в данном случае следовало ожидать, что переговоры касаются подготовки к большой войне… Гай спросил:

— Есть что-нибудь наводящее, хоть какая-нибудь малость?

— Ничего пока нет. Начинай с нуля. Но давай порассуждаем… — Фриц примял пепел, побулькал трубкой. — В политическом смысле отношения у них сложные. Дуче мечтает о восстановлении старой римской империи, Гитлеру это не нравится. В Греции и Югославии их интересы уже столкнулись. Но есть одна вещь, которая их объединяет и которая для обоих очень злободневна…

— Вооружение?

— Да. Идем дальше… В переговорах по этому вопросу активней должна быть итальянская сторона. Почему? — Фриц посмотрел на Гая, но не стал ждать его соображений: чувствовалось, что все эти выкладки обдуманы им раньше. — Немцы в области вооружений обогнали итальянцев. Если кто-то у кого-то просит, то итальянцы у немцев, а не наоборот. Логично?

— Вполне.

— Дальше. Германская военная промышленность — это Рур, а сердце Рура — Дюссельдорф. И тут я могу сделать тебе единственное конкретное сообщение: начальник гестапо в Дюссельдорфе — штандартенфюрер СС Ганс Раушбергер. Он — главная власть в Рурском районе. Деловая переписка по вооружениям должна идти через него. Он может быть передаточным звеном, а может и конечным.

— А что о нем известно?

— Не так много. Старый член гитлеровской партии. До переворота служил в фирме «Немецкие текстильные фабрики» в Хемнице. Потом посадил владельца фирмы — еврея Иосифа Лифшица — в лагерь и присвоил себе его фирму. Дал взятку и быстро пошел в гору… В общем, обыкновенная история…

Оба долго молчали. Курили, глядели в окно, ходили по комнате. Потом Фриц сказал:

— Конечно, может, все наши прикидки — игра воображения, и больше ничего…

— Нет, — возразил Гай, которому дело уже не казалось столь неосуществимым, как вначале. — Из всех возможных вариантов ты выбрал, по-моему, самый дельный.

— Тогда ты говори, а я послушаю.

— Начать, наверное, надо с Хемница… Что за человек Раушбергер? Поговорить со служащими…

— Кое-что можно выяснить и здесь, в Берлине. Частное «Информационное агентство Шиммельпфенга» уже лет двести или триста занимается сбором сведений о всех промышленниках и коммерсантах Германии. У хозяина есть помощник, его старый друг Рафаил Рубинштейн. Он должен много знать…

— Ты, оказывается, тоже знаешь немало. А говорил: «с нуля»…

— Так ведь все это нашему троюродному дяде двоюродные племянники, — усмехнулся Фриц и посмотрел на часы. — Время. Видеться мы с тобой будем редко. Все через Ишт-вана. Он сведет тебя с твоими помощниками — Гансом и Альдоной. Оглядись, обживись… И помни: слепой судьбы не бывает. Твоя судьба — в твоих руках…

Они попрощались. Фриц снял халат, надел пальто и ушел.

Минут через десять покинул парикмахерскую и Гай. В гостиницу он вернулся в половине двенадцатого и сразу лег спать.

Как всякий аккуратный человек, он вменил себе в правило перед сном обязательно перебрать в памяти все события дня, отметить плюсы и минусы. А прошедший день был из ряда вон выходящим: он прямо с вагонных колес включился в дело. Потушив свет и закрыв глаза, Гай поминутно прокрутил минувшие сутки: от курения в вагоне рядом с эсэсовцем — Гай в темноте даже потрогал себя за левое плечо, где утром лежала рука в черной перчатке, — до разговора с Фрицем. Не нарушил ли он правил конспирации? Не просмотрел ли какой-нибудь мелочи, которая позднее, когда этого совсем не ждешь, взорвется, как бомба замедленного действия? Как будто бы нет… Блокварт, по всей вероятности, успокоился на его счет… На встречу с Иштваном он вышел точно… Из парикмахерской исчез чисто…

Засыпая, он чувствовал, что губы его сами собой складываются в улыбку. Таким удачным получился этот день…

Девушка из витрины

Гансу и Альдоне было лет по двадцать пять или семь. Ганс, немец из Праги, сухощавый, белокурый, уже заметно лысеющий молодой человек, с очками в золотой оправе на бледном лице, казался старше своих лет, вероятно, еще и потому, что хотел походить на Иштвана — был немногословен, хмур и рассудителен. Альдона всегда вышучивала его за это. Ганс работал в библиотеке — писал книгу по древнегерманской грамматике. Он окончил в Праге юридический факультет. Альдона, полноватая зеленоглазая брюнетка из Мемеля, отличалась живостью характера и отчаянной храбростью. Она работала медсестрой в частной клинике доктора Пауля. Ганс и Альдона по линии техники связи подчинялись Иштвану, а по линии оперативной работы — Гаю. И еще одно объединяло Ганса и Альдону: их отцы погибли от рук гитлеровцев.

Первая встреча с Гансом была у Гая короткой, они только показались друг другу, зато на следующий день им удалось поговорить как следует. Вспоминали Испанию…

Отправляясь в частное «Информационное агентство Шим-мельпфенга», Гай по пути захватил Ганса и Альдону, с которой Иштван познакомил его неделей раньше.

Ганс и Альдона остались на улице рассматривать витрины, а Гай один вошел в контору. Сидевший в первой комнате чиновник показал ему кабинет Рубинштейна. Он вошел без доклада.

— Господин Рубинштейн?

— К вашим услугам. Но сейчас начинается обеденный перерыв, и я прошу…

Собственно, Гай именно на это и рассчитывал.

— Меня зовут Ганри Манинг, я импортировал немецкие ткани в Голландскую Индию… Не могу ли я попросить вас отобедать со мной?

Рубинштейн не возражал, и они отправились в ресторан «Кемпинский», считавшийся лучшим в деловом центре города. Когда новоявленные знакомые уселись в уютном углу зала, Гай сказал:

— Политические события в вашей стране, господин Рубинштейн, конечно, грандиозны, но многим кредиторам они спутали все расчеты.

Господин Рубинштейн счел за благо промолчать и только кисло улыбнулся.

— Но если говорить конкретно, я имею в виду Иосифа Лифшица в Хемнице, который прекратил оплату векселей фирмы «Немецкие текстильные фабрики».

— У него есть к тому веские основания: фирма перешла в другие руки. Новый владелец — господин Ганс Раушбергер.

— Он принял на себя обязательства господина Лифшица?

— Не знаю. Думаю, что нет, господин Манинг.

— Не могли бы вы уточнить этот вопрос, господин Рубинштейн?

— Новый владелец — лицо очень высокопоставленное, о таких людях мы справок не наводим и не даем.

— Вы советуете мне съездить в Хемниц и обратиться лично к нему?

— Я вам ничего не советую. Адрес господина Раушберге-ра мне не известен, а в Хемнице он не живет.

— Какой же смысл ему жить вдали от фабрик?

— Может быть, смысл в том, что господин Раушбергер недавно женился.

— Кто его жена?

— Нет, господин Манинг, я не смею касаться личной жизни этого высокопоставленного лица. И почему меня должна интересовать какая-то там итальянка?!

При последних словах Гай чуть не хлопнул собеседника по плечу. Ай да Рубинштейн! Ничего не знает, советов не дает, справок не наводит…

— Да, печально все это, господин Рубинштейн… Коммерческие дела не должны страдать от чьих-то честолюбивых или матримониальных устремлений.

В ответ Рубинштейн только посмотрел на него хитро из-под своих свисавших на глаза густых бровей, придававших его лицу выражение неизбывной печали.

Обед был вкусный, вина хороши. Гай попросил принести сигары, и Рубинштейн не отказался покурить, хотя по неумелости в обращении с сигарой было видно, что он некурящий. Может быть, именно это обстоятельство сделало его более разговорчивым: пожилой человек, пускающий дым ради баловства, невольно молодеет и, стало быть, обретает некоторое легкомыслие.

— Не хочу сыпать соль на раны, но не могу удержаться от вопроса… — дружеским тоном начал Гай.

— Пожалуйста, — сказал Рубинштейн, и это прозвучало, как «Чего уж там, валяйте!». Он еще ворчал, но тон заметно изменился.

— Для вас настали трудные времена?

— Что касается старика Шиммельпфенга, то вы несколько запоздали с соболезнованиями. Его вместе со всей семьей арестовали полгода назад. Директор фирмы теперь я.

— Но ведь вы тоже?..

— Да, да… Но… видите стальной шлем у меня в петлице? Я — фронтовик, два раза ранен. Это имеет большое значение.

— Но не настолько большое, чтобы вы осмелились дать мне маленький совет?

Господин Рубинштейн отставил подальше от себя дымящуюся сигару и заговорил сердито:

— Такие штучки еще действовали на меня, когда я торговал средством для увеличения бюста, а хотел торговать машинками для стрижки травы на газонах. Поэтому не затрудняйтесь, — он победно посмотрел на Гая и продолжал: — На той неделе гестаповцы забрали у нас весь архив. Теперь он в подвале нашего дома, только вход не с Ляйпцигер-штрассе, а с Фридрихштрассе. Там раньше размещались архивы давно ликвидированного оптового склада. Все лежит на полках в полном порядке. Дело Лифшица — десятое или одиннадцатое в стопке под литерой «Л». Я сам укладывал папки.

Гай внял совету Рубинштейна «не затрудняться».

— А не можете вы взять это дело хотя бы на час?

— Решительно нет. Кто меня тогда будет спасать? Шлем в петлице?.. Но, прежде всего, я — честный человек.

— О, разумеется!

Глядя в сторону, Рубинштейн сказал ворчливо:

— Если бы вы имели гестаповский жетон… Но такие жетоны стоят дорого, очень дорого, господин Манинг…

— Такова жизнь: все хорошее всегда стоит дорого…

Гай достал из кармана бумажник.

— Нет, нет, не здесь, — спокойно осадил его Рубинштейн.

В тот же день Гай осуществил еще два важных дела.

В главной городской больнице, учрежденной, вероятно, еще во времена Фридриха Великого и носящей с тех пор французское название «Шарите», он договорился о практике — администрация ничего не имела против того, чтобы голландец изучал больничный бюджет и доискивался, каким образом можно при минимальном кредите добиваться максимальных лечебных результатов.

Потом он снял помещение для своей конторы и квартиры. Состоятельному дельцу полагалось это сделать.

Красных бумажек с черными буквами «Zu miten» («Сдается») на окнах и парадных дверях было много на всех улицах, по которым он ходил. Ему приглянулись две комнаты во втором этаже облицованного гранитом старого дома на Уланд-штрассе. Одна комната служила спальней, в другой стоял письменный стол, два мягких стула и книжный шкаф. Ему большего и не требовалось. Телефон имелся.

Хозяйке, очень вежливой немке лет пятидесяти пяти, прилично говорившей по-английски, он объяснил, что сидеть в своей конторе с утра до ночи не собирается и вообще жить по расписанию не умеет. Она была тем более довольна, что плату он отдал за три месяца вперед.

Модную машину последнего выпуска — шоколадный «хорх» — он взял напрокат и сразу заплатил за год.

Блокварт Литке, когда Гай при встрече мимоходом обмолвился, что нашел постоянную квартиру, тоже остался доволен — меньше ответственности.

Через две недели Рубинштейн передал Гаю жетон гестапо. За это время Ганс купил эсэсовское обмундирование, Альдона подогнала форму по его фигуре. Для Гая были куплены сапоги и черное кожаное пальто, в каких ходило эсэсовское начальство.

Поздним весенним вечером из темного подъезда большого углового дома на Фридрихштрассе вышла, дымя дешевой сигаретой, Альдона. Вскоре ее обогнал Гай с портфелем в руках и в сопровождении эсэсовца с лакированной кобурой на поясе. Они подошли к запертой двери, ведущей в подвал, и Гай крикнул в слуховую трубку возникшему за зеркальным дверным стеклом старенькому вахтеру:

— Гестапо. Отворите! — и показал жетон.

Старичок в сером мундире и в форменной фуражке отпер дверь.

— Где здесь подвал с делами фирмы «Шиммельпфенг»?

— Пожалуйте сюда, господин начальник, вниз по лестнице, потом направо. Дверь не заперта, я проверял там подачу света и воды.

Гай повернулся к Гансу:

— Никого не пускать…

Тот щелкнул каблуками.

Альдона перешла на другую сторону улицы и фланировала напротив.

Гай спустился вниз.

Ряды железных полок и сложенные на них папки. Вот литера «Л». Двенадцатое дело с надписью: «Лифшиц Иосиф. Немецкие текстильные фабрики. Хемниц». Он раскрыл папку.

Между тем из ближайшего полицейского участка к подвалу спешил дородный вахмистр.

— У нас сигнал! — набросился он на старичка вахтера, прохлаждавшегося на улице. — Ты кому отпер дверь?

Старичок кивнул на стоявшего в дверях эсэсовца.

— Не видишь? Ищут какие-то документы в архиве.

Вахмистр сразу успокоился:

— Надо было тебе сигнализацию отключить…

— Да не успел за ним! Быстро летает…

Тут из подвала поднялся Гай с портфелем в руке. Вахмистр козырнул ему.

— Вы что? — спросил Гай.

— Это мой участок…

— Все в порядке, вахмистр…

Примерно через час хозяин парикмахерской Шнейдер с книгой в руках вышел во двор подышать воздухом и оставил дверь черного хода незапертой. Туда вскоре скользнули две темные фигуры. Не зажигая света, они прошли через кухню в чулан, заперли дверь и зажгли тоненькую свечу. Сели на пустые бочки, склонились над папкой.

— Я уже просмотрел, Фриц, — сказал Гай. — Не будем терять время на пустяки. Покажу главное. Вот Раушбергер.

Гай поднес свечу ближе. С фотографии смотрело грубое волевое лицо с жесткой складкой у опущенных углов рта.

— А вот его молодая жена…

На фотографии была изображена хорошенькая молодая брюнетка, почти девочка.

Гай засмеялся.

— Что тебя так обрадовало? — спросил Фриц.

— Раушбергер говорит по-итальянски и до гитлеровского переворота представлял фирму Лифшица в Риме. По документам папки, то есть по секретным свидетельствам служащих канцелярии фирмы, Раушбергер давно сватался к Фьорелле Мональди. Но брак дочери с немолодым немецким коммерсантом не соблазнял проконсула — подполковника итальянской фашистской милиции, и он отказал Раушбергеру. Однако после того как этот соискатель захватил фабрики и стал штандартенфюрером СС, положение изменилось, и маленькая Фьорелла стала почтенной фрау Раушбергер.

— Ну-ну…

— Слушай дальше. В Дюссельдорфе супруги живут в сильно охраняемом доме… Как ты думаешь, очень весело двадцатилетней итальянке в обществе пятидесятилетнего штандартенфюрера?

— Всяко бывает… Только не говори мне, что собираешься за нею поухаживать.

— Нет, конечно! Фьорелле нужно подвести женщину… Жалко, Альдона не годится — не тот типаж… Тут нужна красивая, богатая аристократка…

— Утопия…

— Но поискать можно?

— Поищи…

Погасив свечу, они разошлись. Папку с делом Лифшица Фриц взял себе.

Два месяца Гай и его помощники искали ту единственную, идеальную, неповторимую девушку, портрет которой — внешние данные, душевный склад и положение — нарисовали они сами и которая так была необходима. Гай не представлял себе, как впервые подойдет к ней, о чем заговорит, каким образом завоюет ее доверие, как подготовит ее к той роли, которая ей предназначалась. Он надеялся, что все это в нужный момент подскажет ему интуиция…

Альдона, Гай и Ганс заглядывали в церкви, посещали скачки, бывали на автомобильных гонках, в модных дансингах и даже два раза присутствовали на похоронах престарелых кайзеровских генералов. Увы, ничего подходящего не встречалось, и у Гая стало закрадываться сомнение.

В погожий теплый весенний день они случайно проходили втроем мимо небольшого спортивного магазина в торговой, далеко не шикарной части Берлина — где-то около Александерплац. Их внимание привлекла толпа молодых мужчин у витрины, оживленно что-то обсуждавших и смеявшихся. Гай подошел ближе, взглянул через головы.

В витрине, в узком пространстве между стендом с развешанным товаром и стеклом, стояла девушка лет двадцати в белых трусиках и белой косыночке на груди. Она изображала спортсменку: по очереди брала спортивные принадлежности и то играла в теннис, то гребла, то сражалась с воображаемым противником на шпагах. Но для спортсменки она была слишком изящна, а для манекена — слишком серьезна, и улыбки, которые она посылала зевакам, не производили впечатления очень веселых.

— В чем тут дело? Дорогу! — прозвучал вдруг задорный голос, и молодой штурмфюрер СС плечом вперед протиснулся к витрине. В фарватере за ним следовал, видимо, его товарищ.

Гай остался посмотреть, что будет дальше. Альдона и Ганс ждали чуть поодаль.

Эсэсовец помахал девушке в витрине рукой, обернулся к приятелю:

— Ты знаешь, Пфуль, кто это? Маргарита Виктория Ра-венбург-Равенау. Настоящая графиня! Да, из этого известного рода… Семью разорили спекулянты, родители умерли, она сирота, и вот, видишь, перебивается. Я ее знаю… И не будь я Гюнтер Валле… — дальше Гай не расслышал, потому что Гюнтер Валле остальное досказал приятелю на ухо.

Растолкав толпу, эсэсовцы исчезли. Гай все ждал чего-то.

В час дня наступил обеденный перерыв, и девушка ушла из витрины. Хозяин закрывал магазин.

Гай присоединился к Гансу и Альдоне.

— Не знаешь, где найдешь… — сказал он.

— Странная картина, — откликнулся Ганс, — режет глаза.

— Не по клетке птица — ты это имеешь в виду? — спросила Альдона.

— Да.

— Ее зовут Маргарита Виктория. Из семьи Равенбург-Ра-венау, — Гай оглянулся на витрину, словно для того, чтобы еще раз почувствовать все несоответствие звучаний: такое громкое имя и этот жалкий балаган во имя торговли. — Дльдона, ты должна узнать в адресном столе, где она живет. Расспроси у дворничихи, у соседей…

— Гансу он велел вернуться к магазину перед закрытием, а потом последить за девушкой — куда пойдет, что будет делать…

Вечером, часов в десять, они собрались в кафе «Ам Цоо». Ганс и Альдона рассказали, что им удалось выведать.

Живет Маргарита Виктория на Кляйстштрассе, 21. Дом солидный. На двери квартиры медная табличка: «Граф Ро-дерих Равенбург-Равенау». После работы девушка зашла в дешевую закусочную, съела два бутерброда и выпила чашку кофе, затем прогулялась до кафе «Колумбус», около Ангальтского вокзала, и просидела там час. Потом пешком, через Ноллендорфплац и Виттенбергплац, отправилась домой.

Альдона познакомилась с соседкой Маргариты Виктории. Этой старушке Альдона помогла собрать рассыпавшиеся яблоки. У нее разорвался пакет. Старушка оказалась в курсе семейных дел всех жильцов дома. У Маргариты был богатый жених, друг ее отца, некий господин фон Вернер. Он платил за старую квартиру графа, помогал девушке, пока она не окончила в прошлом году гимназию. Затем, очевидно, потребовал, чтобы она вышла за него замуж, или какой-то иной компенсации… Но Маргарита ему отказала, и господин фон Вернер перестал платить за квартиру. Теперь она вынуждена переехать к своей бывшей кормилице и няньке Луизе Шмидт, которая живет с сыном Куртом, молочным братом Маргариты, в Ведцинге, по Оливаерштрассе, 101, на втором этаже. Курт — слесарь. Квартира у них — одна комната. Муж Луизы погиб под Верденом. Старушка, между прочим, сказала, что Маргарита по дороге с работы домой всегда заходит посидеть в кафе «Колумбус».

На следующий день с утра Гай отправился в контору «Информационного агентства Шиммельпфенга». Рубинштейна он встретил на улице — тот прохаживался по тротуару, заложив руки за спину, перед входом в свою контору. За три месяца, прошедшие после обеда в ресторане «Кемпинский», господин Рубинштейн сильно изменился, и не в лучшую сторону. Небритый, под глазами синие мешочки. Гай не очень этому удивился, потому что уже стал привыкать к быстрым переменам в жизни берлинцев.

— Рад видеть вас, герр Рубинштейн!

Рубинштейн поднял к небу печальные глаза.

— Не спешите радоваться. Я больше не работаю в агентстве.

— Значит, все-таки?..

— Бот именно… Жену и сына арестовали… И как вы думаете, где мой штальгельм?

Стального шлема в петлице у него действительно не было.

— Отобрали?

— Выбросили на помойку.

— Но что вы здесь делаете?

— Подстерегаю бывших заказчиков. Они дают мне возможность подработать.

Гай вынул бумажку, на которой он заранее написал вопросы.

— Это касается частной жизни одной девушки. Можете?

Пока Рубинштейн читал бумажку, Гай приготовил деньги.

— Придется побегать, но это не Раушбергер, — Рубинштейн спрятал деньги в портмоне. — Графиня имела нянек и горничных. Где есть женщины, там нет секретов. Через десять дней я буду ждать вас на этом месте в это же время…

Мимо с тяжелым грохотом кованых сапог прошла рота эсэсовцев. Рубинштейн грустно проводил их глазами.

— Целую жизнь я думал, что деньги могут купить все. И ошибался: деньги не могут купить арийскую кровь. В мире хозяин — кованый сапог, господин Манинг!

— Нет, господин Рубинштейн: в мире хозяин — правда. Но в силу правды надо верить…

Рубинштейн покачал головой:

— А я не верю.

Все эти десять дней Гай готовил знакомство с Маргаритой. Каждый вечер часов около семи он являлся в «Колумбус» и занимал столик слева у окна, второй от входа. За третьим всегда сидела она — это было ее любимое место. Он приносил с собой и читал какой-нибудь медицинский журнал, чаще английский «Ланцет», — в расчете, что Маргарита обратит на это внимание. Он давно усвоил, что человек, если он сам не медик, как правило, относится к врачу с бессознательным, как бы врожденным доверием. Такое доверие не ограничивается отношениями лечащего доктора и пациента, часто оно простирается за сферы собственно медицины очень далеко.

Будучи по образованию врачом, Гай все же не разделял мнения тех своих коллег, которые лишали физиогномику достоинств точного познавательного метода, и поэтому украдкой, но очень внимательно, изучал внешность Маргариты.

Лицо ее всегда было бледным, но эта бледность не вызывала представления о нездоровье. В платье она казалась излишне худой и хрупкой, однако он видел ее там, в витрине магазина, почти раздетую и отлично помнил, что впечатления худобы у него не было. Гибкая — да, изящная — да, но не худая.

По выражению лица можно было предположить, что Маргарита обладает задатками решительного характера и чужда предрассудков. Впрочем, об этом легко догадаться и без изучения ее лица: тот факт, что девушка из столь аристократического семейства не сочла для себя зазорным добывать честный хлеб столь неаристократическим занятием, сам по себе говорил о многом. Не всякая девушка захочет показывать себя из витрины за несчастные две марки в день.

Несколько раз он был свидетелем, как с нею пытались завязать знакомство. Она разговаривала с этими назойливыми молодыми людьми очень просто и вежливо, и они отставали быстро, не испытывая при этом никакой обиды, а только сожаление.

Учтя уроки этих неудач, Гай попытался было составить детальный план собственных действий, пробовал прикинуть, как он подойдет к ней, как поклонится, как заговорит. Но вовремя одумался, справедливо сочтя это занятие бесплодным и даже вредным. Тут больше следовало полагаться на вдохновение. С такой девушкой фальшивить нельзя: любой отрепетированный жест может быть замечен, и тогда уж пропало все и навсегда.

Но эти десять дней прошли не в одних только наблюдениях. Однажды он на правах постоянного соседа по столику молча поклонился ей, покидая кафе, и она ответила поклоном. На следующий вечер он с нею поздоровался, когда вошел, и она улыбнулась ему. С тех пор они обязательно здоровались и прощались друг с другом. А один раз, когда она хотела купить вечернюю газету и у газетчика не оказалось сдачи, Гай разменял ей бумажку мелочью. Бумажка пахла духами, какими — он не мог вспомнить, но запах был приятный. Бумажку эту он положил в портмоне в отдельный маленький кармашек — без всяких умыслов, просто захотелось ее сохранить.

Так их отношения потихоньку налаживались, но Гай не хотел ничего предпринимать, пока всезнающий Рубинштейн не вооружит его исчерпывающими данными о жизни и быте семьи графа Равенбург-Равенау, о ее расцвете и упадке…

И вот наконец Рубинштейн выполнил заказ. Гай буквально наизусть выучил семнадцать страниц убористого машинописного жизнеописания семьи Равенбург-Равенау за последние двадцать лет, содержавшего такие интимные подробности, которые могли быть известны разве лишь домашнему коту, который ходит, где хочет.

А на следующий вечер он с нею познакомился как следует.

Все произошло просто: он пригласил ее танцевать, а после танца они сели за ее столик. При этом он забыл свой журнал, она ему напомнила, и разговор начался с профессии.

— Вы врач? — спросила она.

— Да, психиатр. Но не только.

Она покосилась на его бриллиантовые запонки.

— Я чуть не приняла вас за профессионального танцора, которых нанимают…

Он засмеялся:

— Нет, я приехал сюда из глубин Азии…

Чутье говорило ему, что Маргарита еще очень наивна, она пребывает пока в том блаженном состоянии, когда человек одинаково охотно верит и во всемогущество науки, и в предопределения судьбы. Он решил ее поразить.

— Кроме того, я — йог.

— Значит, вы знаете все? — теперь засмеялась она.

Он сделался серьезным.

— Люди всегда склонны шутить над тем, чего они не понимают, фрейлейн… — он запнулся, потер лоб и закончил неуверенно: — Фрейлейн Маргарита Виктория… э-э-э… графиня Равенбург-Равенау?

То, что отобразилось на ее лице в этот момент, можно было назвать недоверчивым удивлением. Как будто человеку показали фокус, он чувствует, что его ловко мистифицируют, а как именно — понять не может.

Не давая ей опомниться, Гай взял руку Маргариты в свои руки и заговорил глухим ровным голосом, словно читая по невидимой книге:

— Вижу улицу… это Кляйстштрассе… Вхожу в подъезд серого дома… Надпись на медной табличке: «Граф Родерих Равен бург-Равенау». Отворяю дверь. Пустые вешалки. Направо зеркало, закрытое серой материей. Отворяю двери… Пустые комнаты… Мебель и люстры в чехлах… Пыль… Вхожу в дальнюю комнату. Она чиста. Здесь живет последняя представительница рода, молодая девушка… В прошлом году она окончила гимназию. Сейчас за ней ухаживает пожилой господин, некий генерал в отставке фон Вернер… Комнату заботливо убирает старая кормилица и няня матушка Луиза — единственное в мире существо, которое обожает девушку… Она в детстве звала ее Мави — от первых слогов двойного имени. Так звала девушку и мать, графиня Августа Тереза Эстергази, умершая при родах в фамильном замке на берегу Шуссена…

Маргарита выдернула свою руку из его рук и смотрела уже с испугом. Он вдруг подумал: а не принимает ли она своего нового знакомого за шпика? Порылся в каком-нибудь тайном досье, посплетничал с прислугой и теперь преподносит все в форме ясновидения… Но опасения исчезли, когда он услышал ее тихий, сразу отчего-то сделавшийся хриплым, голос:

— Не надо, прошу вас…

Она больше не смотрела на него, замкнувшись и боясь поднять глаза от скатерти. Положение становилось странным: надо было как-то разрядить возникшую напряженность, и Гай вернулся к своему естественному тону. Спасти его могла только откровенность и неподдельная чистосердечность.

— Простите меня, фрейлейн Маргарита, я просто дурачусь.

Она покачала головой, и он продолжал извиняющимся голосом:

— Я действительно много о вас знаю. Специально интересовался.

— Зачем? — она наконец подняла глаза.

— Если я скажу: чтобы обеспечить себе успех при знакомстве с вами — это ведь не очень вас обрадует?

Сказанное можно было понимать как угодно. Гай расчетливо взвешивал каждое слово в отдельности и общий смысл фразы в целом, и оттого совесть его восставала при виде полной беззащитности сидевшей перед ним девушки. Мефистофель во вкусе берлинских мьюзик-холлов весны 1938 года — такая роль была ему не по душе… Однако Маргарита, кажется, отлично разглядела двоечтение в слове «успех».

— Все-таки — зачем? — повторила она свой вопрос, и голос ее вновь обрел обычное звучание.

Гай решил рискнуть. Нет, выкладывать все до конца он не собирался, до этого еще далеко, но момент был таков, что или он сделает сейчас же, перескочив сразу через несколько запланированных им этапов, самый радикальный шаг к сближению, или эта девушка потеряна раз и навсегда.

— Мне нужна помощница, которой бы я мог доверять, как себе, — сказал он серьезно.

— Но кто вы?

— Я действительно приехал в Берлин из Азии.

И Гай изложил вкратце биографию наследника богатого плантатора-голландца и под конец показал Маргарите свой паспорт, украшенный множеством различных виз, который, впрочем, она смотреть не захотела.

— Вот теперь вы откровенны, — наивно сказала она, и Гай объяснил ей, для чего ищет помощницу.

В настоящее время он изучает банковское дело, а также финансовую сторону деятельности крупных германских медицинских учреждений. В условиях острой конкурентной борьбы, чтобы рассчитывать на успех, необходимо досконально знать конъюнктуру и хотя бы в общих чертах — перспективы. Для этого надо уметь разбираться в сложном механизме экономики, пружиной которого, как известно, является политика (а может быть, наоборот, но от этого не легче). А чтобы, в свою очередь, правильно понимать изгибы политики, надо иметь доступ за ее кулисы.

Очертив таким популярным образом круг проблем и забот, которые одолевают начинающего предпринимателя, Гай свел речь к просьбе: не согласится ли фрейлейн Маргарита поступить к нему на службу, скажем, в качестве референта? Ее обязанности он сам представляет себе еще довольно смутно, но одно может обещать уверенно: работа будет нескучная, даже творческая, Маргарита сумеет проявить все свои способности. Во всяком случае, речь идет не об унылом секретарстве. И, разумеется, платить он будет гораздо больше, чем получает она в спортивном магазине. Маргарита слегка покраснела:

— Вы и об этом знаете?

— Впервые я увидел вас именно там, — ему очень приятно было говорить ей правду. — Вот только не понял, кто такой Гюнтер Валле?

Они долго молчали, потом она вздохнула как-то легко и коротко и сказала с неожиданной улыбкой:

— Валле? Ах, да!

— Знакомый?

— Он живет на одной улице с моей кормилицей. Вернее, жил… У его отца были мастерская и магазинчик… Делал пуговицы, пряжки… Все из металла… Я иногда заказывала у них кое-что…

— Похоже, вы ему очень нравитесь…

Она пожала плечами:

— Это смешно… Герр Шульц объявил мне, что с понедельника могу больше не выходить. Выдал жалованье за две недели вперед.

— Это хозяин спортивного магазина?

— Да.

— Недоволен вашей работой?

— Не столько он, сколько фрау Шульц.

Гай счел уместным пошутить:

— Вот видите, вы уже разбираетесь в тайных пружинах, движущих торговлю. Это лучшая рекомендация при поступлении на новую службу.

Он испытывал уверенность, что Грета согласится на его предложение, и имел все основания считать ход дела удачным. Но его порою жгло нетерпение, он еще не до конца отшлифовал в себе одно бесценное при его теперешней работе качество — умение безошибочно чувствовать ритм событий и точно соизмерять с ними собственные действия, так, чтобы ни в коем случае ни на секунду не опередить события, но и ни на секунду не опоздать. Это сродни жокейскому чувству пейса. Если жокей хорошо чувствует пейс — то есть точно знает в каждый данный момент скачки, с какой резвостью идет его лошадь и какой посыл она еще может выдержать до призового столба, — значит он — мастер, он может выиграть и не загнать понапрасну свою лошадь. Нет этого чувства — лучше не садиться в седло, а мирно чистить конюшню…

Сверх всяких надежд и ожиданий Грета позвонила утром на следующий день, и, видно, радость его так явно прорывалась в голосе, что она спросила после обмена приветствиями:

— У вас сегодня праздник?

Банальный комплимент вертелся на языке, но он давно научился отказываться от всего, что лежит сверху, и потому тоже спросил:

— Ay вас?

— Я переезжаю. Не хотите помочь?

— Ну конечно!

— Вещей совсем мало…

— Я сейчас же выезжаю!

Через десять минут он был у нее.

Вещей действительно оказалось мало: три кожаных чемодана, большой, в человеческий рост, лакированный кофр для верхнего платья, тюк с постельным бельем и подушками и связка книг. Остальное — мебель и прочее, — как объяснила Грета, было продано оптом перекупщику и ушло на уплату долгов.

Гай подрядил на улице посыльного в красном кепи с медным номером, тот погрузил вещи, и они поехали к матушке Луизе. Ехали долго: кормилица жила на Оливаерштрассе. Говорили о пустяках, Грета все время подсказывала дорогу.

Выгрузиться и перенести вещи в тесную квартиру им помогал Курт, молочный брат Греты. Матушку Луизу можно было бы и не называть матушкой. Она, правда, имела усталый вид, лицо в морщинах, но, когда взглянула на Грету и улыбнулась, ей можно было дать лет сорок пять, не больше. Курт произвел на Гая впечатление парня основательного. Они не разговаривали, Курт спешил. Работал он, как сказала Грета, слесарем на каком-то машиностроительном заводе.

Еще больше, чем утренним звонком, Грета удивила его предложением поехать на озеро Ванзее — ей хотелось подышать воздухом, чего она не делала, кажется, уже сто лет…

Эта поездка запомнилась Гаю надолго. И вовсе не потому, что по глади озера скользили под парусами белые яхты, а над озером парили чайки, что небо было голубое и солнце светило ласково. И лишь наполовину потому, что, когда они катались на лодке — он на веслах, она перед ним, колени в колени, — Грета была прямо-таки счастлива и, когда глядела на него, ее серые глаза блестели, что после, когда они ужинали на веранде летнего ресторана и когда возвращались на электричке в Берлин, она так искренне, от души, смеялась его шуткам. Главное состояло в том, что он узнал и понял ее в этот день.

Она не умела врать, хотя ей в высшей степени было присуще женское искусство скрывать истинные чувства, придавая произносимым вслух словам обратный смысл.

Его поразил ее серьезный взгляд на некоторые вопросы бытия. От представительницы аристократического рода было довольно неожиданно услышать суждения, суть которых лучше всего можно передать в лаконичной, концентрированной форме пролетарских лозунгов.

Оказывается, она и до этой проклятой витрины успела кое-что понять. Ее отца, человека, совершенно лишенного практической жилки, бесчестные спекулянты недвижимостью обобрали до нитки, и он умер нищим, лишь перед самой смертью сообразив, что мир, в котором он так несчастливо жил, устроен крайне несправедливо. Разумеется, у него не возникло бунтарских мыслей, но свой протест он все-таки выразил, как умел, отказавшись от причастия. Это, между прочим, потрясло двенадцатилетнюю Грету до глубины души. После смерти отца, оставшись круглой сиротой, девочка могла бы пропасть, если бы не Луиза Шмидт. Эта простая женщина стала ей матерью и воспитывала наравне со своим сыном. Мытьем полов и стиркой зарабатывать на хлеб и маргарин она могла, но не больше. Кое-какие вещи, оставшиеся после отца, продавались постепенно ради того, чтобы маленькая графиня могла кормиться получше, но Грета устраивала забастовки, если Луиза не клала на тарелку Курта такой же кусок, какой давала ей. Чтобы закончить гимназию, Грете пришлось подрабатывать. Она побывала и продавцом газет, и горничной, и посудомойкой. А когда в один прекрасный день старый друг отца фон Вернер по какой-то своей прихоти навестил ее и с приятным удивлением обнаружил перед собою красивую девушку, он вознамерился обеспечить ей существование, достойное происхождения. Была возвращена старая квартира с мебелью, назначено месячное пособие. Но Грета очень скоро поняла, что фон Вернер отнюдь не бескорыстен и не дружеские чувства к ее отцу питают его благотворительность. Сначала он попросил Грету стать его женой — он был вдовец. Она решительно отказалась. Тогда он предложил ей сделаться его содержанкой. Грета, наверное, покончила бы с собой, если бы не матушка Луиза. Ну, а потом она поступила в спортивный магазин…

Гай прямо спросил ее: «А как вы относитесь к новой власти?» И она также прямо ответила: «Я ненавижу гитлеровцев и их свастику». Она недостаточно понизила при этом голос, и лишь по счастливой случайности никого не оказалось рядом. Он посоветовал никогда впредь не произносить таких вещей вслух.

В городе он подвез ее к дому, где жила Луиза Шмидт и где отныне будет жить и она. И на прощание Грета сказала, что согласна работать у него.

Гай был твердо убежден, что в честности и порядочности Греты можно не сомневаться. Нужно только привести в систему ее собственные мысли и взгляды, и она самостоятельно сделает правильные выводы.

На следующий день он заключил с нею джентльменский договор — без всяких письменных обязательств, — суть которого заключалась в том, чго фрейлейн Маргарита Виктория Равенбург-Равенау в качестве референта голландского предпринимателя Ганри Манинга должна исполнять его отдельные поручения, а он, в свою очередь, обязуется выплачивать ей жалованье в размере 200 марок в месяц.

Из конторы они отправились обедать. И с того обеда на протяжении недели расставались лишь на ночь — он отвозил ее домой и возвращался к себе, чтобы наутро увидеться в конторе.

Когда он в один подходящий момент сообщил ей, что приехал в Германию не только для того, чтобы изучать финансовое дело, но и для того, чтобы ознакомиться кое с какой негласной деятельностью гитлеровцев, она не очень-то удивилась, сказала лишь: «Что-то в этом роде я и предполагала». Он спросил, не побоится ли Грета теперь исполнить одно необычное поручение. Она ответила, что верит ему во всем и готова слушаться. Напоследок Гай объявил, что, по всей вероятности, ей придется поехать в Дюссельдорф.

И вот после этого он встретился с Фрицем, чтобы доложить обо всем и договориться насчет действий в Дюссельдорфе, где правил власть штандартенфюрер СС Раушбер-гер, обожавший свою юную супругу Фьореллу.

Что касается Маргариты, Фриц целиком полагался на разум и чутье Гая, но содержание предстоящей операции существенно менялось: Фриц тоже не терял времени. Из достоверных источников ему стало известно, что отец Фьо-реллы, проконсул первого легиона милиции Мональди, приезжает из Италии в Дюссельдорф повидаться с дочерью регулярно два раза в месяц. Ездит он на итальянской армейской машине и под охраной. По дороге в Берлин через Дюссельдорф и обратно останавливается на отдых в Базеле, на вилле, которую ему «подарил» Раушбергер.

— Не исключено, что именно папа Мональди и есть тот фельдкурьер, которого мы ищем, — сказал Фриц.

— Значит, Грета тут не нужна?

— Это решать тебе. Я ведь ее не знаю… Пока сделай вот что… Ганса и Альдону немедленно перебрось в Базель. Пусть найдут виллу проконсула и разведают систему охраны. Нужно определить, так сказать, ритм жизни обитателей виллы. Пусть изучат город и прилегающие шоссе. Трех недель им на это хватит, — и добавил, видя, что Гая не отпускает какая-то мысль: — А насчет Греты подумай…

Раздумья Гая окончились тем, что через две недели Грета с богатым набором платьев, шляпок, туфель и прочего и с белой болонкой по имени Коко, которую матушка Луиза приобрела щеночком три года назад и в которой не чаяла души, отправилась на поезде в Базель, где она, еще будучи маленькой девочкой, при жизни отца, училась два года в частном пансионе для благородных девиц…

300 000 + 300 на мелкие расходы

Перед отъездом в Швейцарию Гаю оставалось повидаться с Иштваном, который должен был передать ему последние донесения Ганса и Альдоны из Базеля, после чего взять билет и сдать чемоданы в багаж. Гай намеревался сделать это после завтрака. Но Иштван опередил его, позвонив по телефону и условным языком назначив срочную встречу.

Гай сел к нему в машину на стоянке у Ангальтского вокзала. Первая фраза Иштвана испортила ему настроение.

— Ты не едешь в Швейцарию, все изменилось…

Нет, конечно, они ведь договаривались, что личные желания, а тем более капризы, ни в какой расчет приниматься не будут, но в Швейцарии его ждало серьезнейшее дело, и он настроился туда ехать, испытывал нетерпеливую потребность двигаться и действовать и потому не мог сразу подавить в себе недовольство. А может, случилось что-то с Гансом и Альдоной? Или с Маргаритой?

— Прокол? — хмуро спросил он.

— Там все в порядке, — успокоил Иштван. — Фриц велел сказать тебе следующее. В Базеле надо все подготовить основательно, а для этого потребуется месяца два, не меньше. Тут сам фактор времени будет средством, орудием…

Иштван сообщил, что Фриц будет ждать Гая на явочной квартире послезавтра. А до тех пор, чтобы не терять времени, надо разыскать Рубинштейна, узнать, как дела у этого пройдохи, и прощупать почву — не согласится ли он сотрудничать с Гаем в одном коммерческом предприятии. Одна существенная деталь: это будет сопряжено с переездом в Амстердам. Остальное Гай узнает от Фрица,

Ему сразу стало легче: намечалось что-то новое, необходимо было действовать — этого достаточно. Его предотъездные меры не напрасны — придется уезжать, хотя и не сегодня вечером. Но хозяйке квартиры объяснить некоторую задержку не составит труда.

Расставшись с Иштваном, он наведался на Ляйпцигер-штрассе, где располагалась контора бывшей фирмы Шиммельпфенга и где он в последний раз видел Рубинштейна, караулившего клиентов на тротуаре перед входом в контору. Но Рубинштейна там не оказалось. Старик швейцар ничего о нем сказать не мог, но посоветовал обратиться в еврейское благотворительное общество, обосновавшееся рядом с Лертербангофом. Так Гай и сделал.

Со старой квартиры Рубинштейн съехал, а нового адреса Гаю в этом обществе не сообщили — вероятно, уже обжигались на молоке и теперь дули на воду, а может, действительно не знали, но бесплатный совет дали: Рубинштейна можно увидеть в Тиргартене. Гай отправился в Тиргартен.

Часовое гулянье по саду оказалось не напрасным: в одной из боковых аллей на ярко-желтой скамье с черной надписью «Только для евреев» он увидал неподвижно сидевшего старика, в мятой шляпе со слишком большими бесформенными полями, в потертом, лоснившемся на рукавах пальто и в ботинках с разноцветными шнурками, в котором с трудом, но можно было узнать Рубинштейна.

Гай обрадовался:

— Здравствуйте! Что вы здесь делаете, господин Рубинштейн?

Старик медленно поднял голову. Он был давно не брит. Лицо темное, из-под шляпы торчат пряди седых волос.

— Он еще спрашивает… Что может делать еврей на желтой скамейке? Отдыхаю, господин Манинг! А вы гуляете?

— Искал вас. Мне подсказали в еврейской столовой около Лертербангофа…

— Что ж, эта скамья — теперь мой адрес. А зачем я вам? — Рубинштейн смотрел на него не то чтобы с неприязнью, но без всякой радости.

Гай присел рядом, закурил сигарету и весело сказал:

— Мне сегодня приснился пророк Исаак. Он был чем-то недоволен. Ругался на все племя человеческое. А потом читал длинную проповедь. Я запомнил только последние слова: «Грош цена тому еврею, у которого нет своего торгового дела!»

— Не морочьте мне голову, — сердито отозвался Рубинштейн.

— Нет, серьезно. У меня к вам деловое предложение. Мне нужен компаньон.

Рубинштейн наконец изменил позу, сел прямо.

— Мой нос не украсит ничью фирму.

— Я собираюсь организовать кое-что, но не здесь, а в Амстердаме. Могли бы вы туда поехать?

Рубинштейн начинал верить, что с ним не шутят.

— Как все это будет выглядеть?

— О деталях после. Сейчас мне нужно знать в принципе — согласны вы или нет.

— Моя жена и сын сидят в лагере. Меня к ним не пускают. Я не могу им помочь, — он словно рассуждал сам с собой. — Что еще может держать меня в этом проклятом городе?

Гай промолчал.

— Но я смогу сюда вернуться? — спросил Рубинштейн.

— В этом я вам помогу.

— Но что я должен делать?

— Я же сказал: детали позже. Мы займемся чистой коммерцией.

— Я вам скажу, господин Манинг: если на свете есть ариец, который лучше сотни евреев, так он-таки есть вы! — он вздохнул и добавил: — Только знаете, что я вам скажу? Никогда не говорите мне, кто вы и что вы. Вы платите жалованье, а я честно исполняю распоряжения. А кто и что — я не знаю…

Гай не мог не улыбнуться:

— А почему вы решили, что я собираюсь вам говорить?

— Ну, тогда я спокоен.

Они условились, что встретятся вновь через два дня в кафе «Уландэк» в восемь часов вечера.

На явочной квартире Фриц изложил задачу. Они говорили целый час, и Гай услышал от него такие подробности, относящиеся к предстоящей операции, что у него все время вертелось на языке спросить: откуда все это известно?

Но задавать подобные вопросы он не имел права, да, скорей всего, и не получил бы ответа.

Суть дела заключалась в следующем.

Гитлеровская разведка имеет немало осведомителей во Франции. Пока они за свою иудину деятельность не получают сребреники, фашисты не могут зачислить их в свой постоянный актив, не могут держать их в руках и управлять ими. Чтобы превратить добровольных осведомителей в платных агентов, их необходимо заставить взять деньги. В гестапо созрел такой план. В Голландию будут нелегально переправлены деньги, которые через посредство какой-нибудь фирмы поступят в банк, а банк переведет их во Францию малыми суммами по тем адресам, которые ему укажут. Предпочтение будет отдано еврейской фирме: такой камуфляж, кроме того, что он соблюдает главное условие — анонимность, дает к тому же возможность при желании использовать эту финансовую операцию в провокационных целях. Получатели на почте дадут расписки в получении денег, и потом их можно шантажировать скандалом.

Гай должен добыть списки адресатов.

Так как, по всей вероятности, нацисты хотят провернуть дело в самом скором времени, следует поторопиться.

Рубинштейн учредит в Амстердаме посредническую фирму. Курьера, который привезет из Германии деньги, надо подвести именно к этой фирме. Задача трудная, но осуществимая. Остальное предусмотреть невозможно, все будет зависеть от расторопности Гая.

День выезда курьера и его имя Гаю сообщат. Сам Гай должен будет действовать уже под именем графа ван Гойена, голландца, живущего в Соединенных Штатах. Полезно сделать пробу для этой легенды и вжиться в новую оболочку.

И опять на лице у Гая явственно обозначился вопрос: ну откуда Фрицу могут быть известны такие вещи о курьере? Фриц, видно, легко прочел его, этот немой вопрос, но ничего не сказал, только улыбнулся…

Штурмбанфюрер Дитер Бюлов сидел в большом кресле под портретом Адольфа Гитлера в своем служебном кабинете в Министерстве иностранных дел. В левой руке у него дымилась толстая сигара, в правой он держал служебную анкету красивого блондина в штатском, стоявшего перед ним руки по швам.

— Штурмфюрер Клаус Лёльке явился в ваше распоряжение, штурмбанфюрер, — отрапортовал блондин.

— Вижу, — сухо бросил Бюлов и продолжал просматривать анкету. Прочитав до конца, он положил папку на стол, сделал несколько неглубоких затяжек и все также сухо спросил: — Вы служили в фирме Герзона?

— Так точно!

— Ваш магазин находился в начале Курфюрстендам? По левой стороне, под синей вывеской?

— Так точно!

Бюлов откашлялся.

— Вас временно откомандировали из группы охраны рейхсфюрера к нам, в Министерство иностранных дел. Вам известно — почему?

— Никак нет!

— Потому что вы имели обширные знакомства среди евреев и даже говорите на их жаргоне… Это верно?

— Да.

— Гм… Садитесь, штурмфюрер, и слушайте внимательно, — Бюлов положил сигару в пепельницу. — Вы из газет знаете, что учение нашего фюрера находит сочувствующих и последователей во многих странах, даже во Франции. Из-за своих убеждений они подвергаются гонениям и терпят невзгоды. Мы обязаны их поддерживать материально. Я мог бы и не говорить вам всего этого, но мне надо, чтобы вы прониклись важностью и благородством предстоящей вам задачи и выполняли ее сознательно.

— Я понимаю, штурмбанфюрер.

— Высшее руководство дает вам совершенно секретное поручение. Завтра вечером вы отправитесь в Амстердам. Надо подыскать фирму, которая могла бы, действуя от своего имени, через банк перевести деньги во Францию по указанным вами адресам. Избранная вами фирма должна быть свободна от подозрений в сочувствии нашей стране или идеям фюрера. Скажу больше: пусть это будет прямо враждебно настроенная фирма. Чем враждебнее, тем лучше. Вы поняли?

— Так точно!

— Вы работали в торговле, штурмфюрер, и понимаете, что главная техническая трудность заключается в передаче денег наличными: в наше время денег в чемоданах никто не возит. Этот момент целиком будет зависеть от вашей изобретательности и инициативы. Если чувствуете себя не готовым, вам следует отказаться теперь же.

— Я готов, штурмбанфюрер!

— Тем лучше. Завтра вы получите дипломатический паспорт. В Амстердаме для вас заказан номер в отеле «Карлтон». Там вы будете не Клаус Лёльке, а Абрам Моссе. Вам что-нибудь говорит эта фамилия?

— Впервые слышу.

Бюлов поморщился: каждый грамотный немец знал фамилию издательского короля, еврея Моссе.

— Придите ко мне через два часа. Я дам вам кое-что прочесть, и мы поговорим насчет того, как следует вести себя в Амстердаме.

Открыть новую фирму оказалось трудно. При самом благоприятном ходе дела улаживание всех необходимых формальностей требовало не меньше двух месяцев. А между тем уже спустя неделю по прибытии в Амстердам Гай получил сообщение, что интересующий его клиент выезжает через несколько дней и должен остановиться в отеле «Карлтон» под именем Абрама Моссе. Надо было срочно что-то предпринимать.

Стреляный воробей Рубинштейн видел выход лишь в одном: найти фирму, которая из-за финансовых затруднений стоит на грани краха, и вступить в пай, а еще лучше — откупить патент, не меняя вывески.

Ничего иного не оставалось. Они начали лихорадочные поиски.

В ту пору в Амстердаме уже появилось много коммер-сантов-евреев, которые в предвидении худшего предпочли бросить в Германии хорошо налаженные дела и убраться подальше от фашистов. Среди этой публики у Рубинштейна имелись обширные знакомства. И в конце концов он получил ценный бесплатный совет: ему указали на фирму «Импорт — экспорт», сокращенно «Импэкс», основанную еще перед мировой войной и в настоящее время из-за недавней смерти старого владельца и благодаря мотовству и распутству его наследника находящуюся при последнем издыхании.

Резиденция этой фирмы, всегда пользовавшейся безупречной репутацией, которую молодой владелец еще не успел, несмотря на мотовство, сильно подмочить, располагалась на третьем этаже старинного пятиэтажного дома на площади Рокин, украшенной в центре четырехугольным бассейном, соединенным с рекой узким каналом.

Соглашение, которое заключил молодой владелец фирмы с Рубинштейном, было его первой и, вероятно, последней выгодной сделкой. Подписав минимально необходимые бумаги, он взял деньги наличными и исчез, предоставив Рубинштейну возможность самому вводить себя в курс немногочисленных дел фирмы.

Это произошло накануне появления в Амстердаме Абрама Моссе, то есть штурмфюрера Клауса Лёльке. В отеле «Карлтон», где он занял довольно скромный номер, тремя днями раньше поселился и Гай — граф ван Гойен, вернувшийся из Соединенных Штатов.

Предстояло создать Абраму Моссе такие условия, чтобы он в своих поисках неизбежно уткнулся в вывеску «Импэк-са» и непременно перешагнул порог фирмы. Рубинштейн в разговоре с Гаем вспомнил про детскую головоломку — фанерный ящичек с верхней крышкой из стекла, в ящичке заключен хитрый лабиринт, в котором бегает стальной блестящий шарик. Он сказал, что провести шарик по дорожкам лабиринта и загнать его в черную дырку гораздо легче, чем то, что предлагает сделать Гай, но тут же отправился к своим берлинским коллегам. А сам Гай, с удовольствием отметив, что господин Рубинштейн за последнее время опять обзавелся брюшком, а костюм его обрел те обтекаемые линии, которые свидетельствуют о благополучии, сел на телефон и принялся звонить в рекламные отделы газет и радио.

В Берлине, инструктируя штурмфюрера Клауса Лёльке, штурмбанфюрер Дитер Бюлов сообщил ему, конечно, некоторые данные о семье владельцев крупнейшей издательской фирмы Моссе. Абрам Моссе должен был выдавать себя за дальнего родственника этой семьи. Но так как во время беседы выяснилось, что Лёльке вообще не слышал о такой фамилии, а из этого, в свою очередь, следовало, что он книжек не читал, — мнимое родство с издателями практической выгоды не давало. Поэтому главная ставка делалась на великолепное знание штурмфюрером того жаргона, на котором изъяснялись еврейские коммерсанты в Берлине.

Действительно, перед Абрамом Моссе в Амстердаме открылись все двери. Исправно посещая синагогу и еврейские культурные общества, он через неделю стал своим в торговых и финансовых кругах. Почти всякий раз, когда он заводил речь о некой гипотетической деликатной финансовой операции и просил совета насчет фирмы, наиболее сведущей в этом вопросе, его собеседники без колебаний называли «Импэкс». Не полагаясь на собственные впечатления и зная, как в Берлине любят документацию, Лёльке обратился за помощью к частным информационным конторам. Его требования были противоречивы и сбивали информаторов с толку, но кипа справок росла, и в конце концов, перечитав их снова и снова, Клаус Лёльке решил, что наиболее скромной, враждебной национал-социалистам и в то же время солидной в лучшем смысле этого слова является фирма «Импэкс», выполняющая иногда и поручения финансового характера. Ни одного скандального случая об этой фирме ни в синагоге, ни в лучшем еврейском ресторане, ни в торговой палате он не услышал.

Довольный сделанным, он сел однажды вечером на скорый поезд и утром доложил свои наблюдения штурмбан-фюреру Бюлову.

Осторожный Бюлов с неделю понемногу его расспрашивал, в то же время, очевидно, советуясь со своим начальством, и наконец объявил:

— Ну, хорошо. Выбор одобрен. Теперь вы поедете на Принц-Альбрехтштрассе и примете деньги. Их надо сдать в Нидерландский коммерческий банк через фирму «Импэкс». А список французских адресатов вы сами отдадите непосредственно банку.

— Я понял.

— Вы назвали сумму в восемнадцать тысяч долларов?

— Да. Столько полагается фирме и банку за услуги.

— Хорошо. Значит, вы получите на Альбрехтштрассе триста тысяч долларов и эти восемнадцать.

При этих словах перед глазами у Лёльке проплыли большие радужные круги во главе с высокомерной тройкой, целый поезд с паровозом. Дальнейшее доходило до его ушей как бы под отдаленный звон колоколов, хотя он слушал Дитера Бюлова со всем вниманием.

— Вы поедете на машине. Кроме шофера, вас будут сопровождать двое в качестве охраны. Таможенный досмотр вас не касается — вы имеете дипломатический паспорт. Пересечь границу будет просто. Выгрузиться в «Карлтоне» тоже нетрудно. Пока вы будете улаживать дело в банке и у дирекции фирмы, чемодан с деньгами должен находиться в запертом номере под охраной. Опасным моментом будут десять минут переноса чемодана из «Карлтона» в банк на Кал-верстраат или двадцать минут в помещение фирмы на Ро-кине. Но Амстердам — не Чикаго, эсэсовцы — не американские полицейские.

Дитер Бюлов встал.

— Желаю удачи, — и, нарушая ритуал, протянул одеревеневшему Клаусу Лёльке руку.

Когда Лёльке вышел, Бюлов из неплотно прикрытой боковой двери впустил в кабинет молодого и очень интеллигентного на вид штурмфюрера Конрада Рейтера.

— Вам хорошо было слышно?

— Вполне!

— Вы назначаетесь ответственным за целость денег при всех обстоятельствах. Вам заказаны комнаты по соседству с номером Лёльке.

— Ну?

— Вы хорошо сидите на стуле? — по своей всегдашней манере вопросом на вопрос отвечал старик.

— Ну, ну, не тяните.

— Герр Моссе, хотя я-то знаю, что это совсем не герр Моссе, — он не такой уж проходимец, как вы, может быть, себе думаете… Он почище!

— Короче можно?

Но Рубинштейн не спешил. С видом гурмана, которому в еврейском ресторане на Калверстраат подали петушиную печенку, жаренную в духовой печи на бумаге и приправленную нудпями, посыпанными корицей и тмином, он смаковал предстоящее удовольствие. И, только полностью насладившись, приступил к делу:

— Герр Моссе интересуется достать голландский заграничный паспорт.

У Гая даже уши заложило — несколько секунд он ничего не слышал.

— Что вы ему сказали?

— Что я могу сказать? Вы помните, что я сказал вам, когда вы попросили достать гестаповский жетон? Нужны деньги, много денег.

— Это все? Он ведь торчал в конторе битый час…

— Еще он спрашивал, могу ли я положить деньги в банк на имя какого-то одного человека.

— Ну?

— Я ему сказал: какая мне разница?

— И до чего же вы договорились?

— Придет завтра в девять…

— А вы действительно можете достать паспорт?

— Я? Нет… Деньги — могут.

Гай и не хотел, а улыбнулся:

— С вами пообщаешься — жить научишься.

— Ого-го! — Рубинштейн был явно польщен.

— А много надо денег? — спросил Гай.

— Вы говорите так, как будто в кошелек надо лезть вам, а не ему.

— Но все-таки: сколько?

— Этого я не знаю, но это легко узнать.

— А с чего вы взяли, что он не Моссе?

— Когда этот мальчик шлялся тут по городу, его встретила одна моя знакомая — она работает посудомойкой в столовой. Удрала из Берлина еще три года назад. Она знает этого Клауса Лёльке, как я вас.

— Придется доставать паспорт.

— А кто говорит, что не придется?

Из ресторана, взяв такси, Гай отвез Рубинштейна не к нему домой, а на квартиру к его хорошим знакомым, жившим в Амстердаме с незапамятных времен, которые, как сказал Рубинштейн, знали здесь всех, кроме кладбищенских сторожей, и которых тоже знали все, кроме налоговых инспекторов.

А утром, ровно в девять, Рубинштейн встречал в конторе дорогого, уважаемого клиента — Абрама Моссе.

Поговорив о преимуществах берлинской погоды перед амстердамской, они перешли к сути.

— Как насчет паспорта? — смахивая со стола несуществующие пылинки, как бы между прочим поинтересовался клиент.

— Можно. Тысяча долларов.

Клиент кивнул головой.

— А как скоро?

— Три дня.

— Что от меня еще требуется?

— Фотокарточка и ваш паспорт.

Клиент вынул из кармана немецкий паспорт на имя Абрама Моссе, порылся в портмоне, извлек фотокарточку, положил то и другое на стол. Рубинштейн спрятал паспорт и карточку в свой карман и выжидающе взглянул на клиента.

Тот понял и отсчитал из толстой пачки, лежавшей в портмоне, десять стодолларовых купюр.

— Может быть, вы хотите взять другую фамилию? — осведомился предупредительный вице-директор, приняв и пересчитав деньги.

Клиент подумал и сказал:

— Пожалуй…

— Как же?

— Карл Герзон.

Если бы Рубинштейн знал, что Абрам Моссе, он же Клаус Лёльке, штурмфюрер СС, пожелал взять себе фамилию своего бывшего хозяина, обворованного и в конце концов доведенного им до краха, даже такой тертый калач подивился бы вычурности человеческих прихотей. Но он этого не знал и потому бесстрастно записал в блокнот новое имя герра Моссе.

— Теперь о деньгах, — сказал клиент.

— Да, я слушаю…

— Вы должны положить их в Нидерландский коммерческий банк на это имя.

— Как прикажете, так мы и сделаем. Процент за услуги тот же.

— Но это не все. Необходимо соблюсти еще одно условие…

— Слушаю…

— Мне непременно надо иметь документ из банка, подтверждающий отправку денег во Францию по нескольким адресам.

Рубинштейн наморщил лоб:

— Это сложнее.

— Но можно?

— В принципе, все можно…

— Я готов платить, сколько надо.

— Но по каким адресам?

Клиент извлек из портмоне сложенный вчетверо лист, протянул его вице-директору.

— Хорошо, постараюсь, — скромно обещал Рубинштейн.

— Значит, через три дня!.. Сегодня вторник… Прикажете в пятницу?

— Приказывает тот, кто платит, герр Моссе, — еще более скромно прозвучало в ответ.

Клиент как будто маялся еще каким-то невысказанным Желанием. Вице-директор подбодрил его:

— Если у вас возникнут затруднения…

А потом они пошли по городу, являя собой некий странный треугольник, гораздо более необычный, чем классический треугольник, который так безотказно выручает литературу и театр не одну тысячу лет и будет выручать, по крайней мере, еще столько же. Лишь Моссе слегка напоминал одну из сторон классического треугольника, а именно мужа, который всегда ничего не знает. Каждый его шаг наблюдали две пары глаз, а он об этих глазах не знал. Эрна видела Моссе, но не видела Гая. Гай видел и его, и ее. Зато Моссе выбирал желания и шел, куда хотел, а им оставалось лишь следовать за ним.

Покинув фирму через запасной, так сказать, выход, Моссе, он же штурмфюрер Лёльке, отправился в магазин игрушек. Гай не заходил в него и не знал, что там было куплено. Эрна заходила.

Моссе вышел с небольшим синим пакетом, и они втроем отправились дальше.

Внимание Моссе привлек морской магазин. Опять Гай остался на улице, а Эрна вошла. Из этого магазина Моссе уходил с более капитальной покупкой: в руке он нес матерчатую сумку-торбочку, набитую довольно плотно. Сверху синел угол уже знакомого пакета.

Дальше Моссе взял курс на отель, за ним и Эрна, а Гай — к Рубинштейну.

Выслушав подробный отчет, он надолго задумался. Первым побуждением было не упустить такой редкий случай, отнять у нацистов деньги.

Главное, ради чего Гай приехал в Амстердам — список нацистской агентуры во Франции, был у него в руках. Но вдобавок получить для общего дела триста тысяч долларов — это было бы совсем неплохо.

Гай взял список себе, чтобы в гостинице снять его на пленку. Он быстро распрощался с Рубинштейном, сказав, что придет завтра утром и сообщит, что делать дальше. Он почувствовал усталость. Надо было полежать, глядя в потолок, и обмозговать все до последней косточки.

Но, придя в номер, он сначала поработал с фотоаппаратом.

А в результате раздумий, как он ни комбинировал, ему пришлось заставить себя в половине десятого вечера собрать несессер, предупредить портье о срочном отъезде, заплатить за трое суток вперед, оставив номер за собой, на такси поехать к Рубинштейну, отдать ему список, сказать, чтобы делал все, как обещал клиенту, и ждать его через два дня. А потом — на вокзал.

Утром он был в Берлине, а в обед встретился с Фрицем. И впервые получил от него нагоняй. Фриц по-настоящему расстроился, когда Гай изложил ему заветный план экспроприации трехсот тысяч нацистских долларов. Вдаваться в подробности Фриц не стал, заметил только, что в их работе есть свои закономерности, и по этим закономерностям отправка нацистских денег тайным агентам во Францию важнее и дороже трехсот тысяч наличными. Эта отправка со временем может принести общему делу борьбы с фашизмом такую пользу, что никакими деньгами не оценишь. Он, Фриц, очень огорчен тем, что Гай своим умом не постиг простой истины. Но об этом они потолкуют на досуге, если таковой выпадет им когда-нибудь. Гай прямо со встречи с фрицем поехал на вокзал, имея ясный план дальнейших действий…

У Клауса Лёльке тоже имелся свой план, и даже не один. Первый — для фирмы «Импэкс» и для тех, кто следил за ним, а штурмфюрер, разумеется, давно догадался, что, кроме двух охранников и шофера, которые прибыли вместе с ним, рядом живет еще много других его соотечественников, готовых в любой момент остановить его если не рукой, то пулей. Второй — только для себя.

План номер один заключался в следующем. Чемодан с деньгами он, Лёльке, в сопровождении своих охранников и вместе с вице-директором фирмы доставляет в банк, вицедиректор сдает деньги, их отправляют для подсчета. Пока считают, вице-директор передает ему квитанцию банка, которая подтверждает отправку денег по адресам. Лёльке показывает квитанцию охранникам и объявляет, что теперь, наконец, все свободны, могут пойти погулять и поспать, а завтра часов в одиннадцать дня они уедут в Берлин. Чтобы избавиться от слежки, Лёльке в шесть часов вечера зайдет в «Импэкс» поблагодарить вице-директора и уйдет оттуда не через парадное, а поднимется на пятый этаж, в коридоре нацепит бороду и усы, наденет плащ и фуражку с «крабом». И прощайте, дорогие соотечественники!

Ровно в полночь из Амстердама снимается лайнер «Королева Вильгельмима», и на нем, согласно билету, купленному фирмой «Импэкс», отправится в Суринам новый голландский подданный с чековой книжкой на триста тысяч долларов в кармане, а за час до этого в конторе фирмы «Им-пэкс» Абрам Моссе оформит последние документы, расплатится с фирмой и пообещает дорогому вице-директору прислать из Суринама до востребования открытку от имени племянницы Клары. Пожмет руку и пойдет на пристань. Вещей у него не будет, кроме небольшого чемодана.

План номер два — настоящий — выглядел иначе. В магазине игрушек он купил фальшивую бороду и усы на резинке, а в морском магазине — плащ с капюшоном и морскую фуражку с голландским офицерским «крабом». Эти покупки он упаковал в темную бумагу и сунул за трубу в пожарном коридоре в самом темном углу.

Напрасно господин вице-директор будет ждать открытку из Суринама, а молодчики от штурмбанфюрера Бюлова стеречь у трапа «Королевы Вильгельмины». Клаус обманет их всех и уедет в Англию: граница тут рядом, в Гуке, и он проскочит прежде, чем кто-нибудь из тех, кто следит за ним, успеет сообразить, что к чему.

Штурмфюрер был неоригинален: он считал себя умнейшим человеком и внутренне смеялся над своими соглядатаями.

Но он не знал, что скромно одетая красивая женщина со странными глазами ни на минуту не выпускала его из поля зрения, что она видела, как он покупал фальшивую бороду, фуражку и плащ с капюшоном, и, самое главное, что, наблюдая за дверью фирмы «Импэкс» сверху, с площадки четвертого этажа, она все же нашла время осмотреть коридор и обнаружить сверток. После этого ей не останется ничего другого, как вынуть из сумочки револьвер, дослать патрон в патронник и спокойно прицелиться в лоб поднимающемуся по лестнице предателю, когда он, наконец, решит воспользоваться спрятанными предметами…

В пятницу без десяти девять утра Лёльке со стальным чемоданом, обтянутым зеленой кожей, явился, как было условлено, в контору фирмы «Импэкс». Один из сопровождавших его охранников вошел внутрь и остался у двери кабинета вице-директора, другой стоял под окном. Эти не таились. Трое других во главе со штурмфюрером Конрадом Рейтером составляли, если можно так выразиться, вторую линию охраны и старались соблюдать хотя бы видимость маскировки. Сам Рейтер стоял у бассейна. Под крышей двух сообщающихся домов, в полутемном проходе, притаилась

Дорис Шерер с пистолетом в раскрытой сумочке. Бюлов пришел бы в умиление от количества пистолетов, готовых к стрельбе на площади Рокин.

— Извольте обождать здесь, господин Моссе, — сказал Рубинштейн, едва клиент прикрыл за собою дверь и опустил чемодан на пол. — Я приглашу того, кто вам нужен.

— Не понимаю, — несколько растерялся Лёльке.

— Я говорю о паспорте. Человек из полиции, который все это устроил, не хочет при свидетелях…

Объяснение явно не удовлетворило штурмфюрера, но Рубинштейн не дал ему времени соображать дальше. Он исчез за дверью, которая вела в смежную комнату, и оттуда через секунду появился Гай, одетый в черный плащ и котелок. В руке у него был тощий портфельчик.

— Имею честь говорить с господином Герзоном? — спросил он вкрадчиво.

— Да.

— Я из полицейского управления, господин Герзон. Благоволите получить ваш паспорт. Деньги уже уплачены.

Лёльке взял протянутую ему книжечку, раскрыл ее и с минуту, не меньше, не поднимал головы. Гай видел, как у него сначала побледнело, а потом покраснело лицо, как запылали малиновым цветом белые уши, заиграли на скулах желваки.

Так, не поднимая головы, он исподлобья уперся взглядом в лицо Гая и выдавил из себя:

— Что за шутки?

— Я не шучу, — сказал Гай грубо. — Это всего лишь фотокопия того паспорта, который вы хотите получить.

— Сколько же вы еще хотите?

— Вы ничего не поняли, герр Герзон. И какой вы Герзон? Вы даже и не Моссе.

Лёльке все еще не мог понять, что же тут происходит. Только правая рука сама вдруг вспомнила, что в заднем кармане брюк у него есть пистолет и предохранитель снят еще в отеле.

— Не надо, — очень убедительно произнес Гай. — У вас за Дверью охрана, и под окном тоже, и еще есть. Я это знаю. Но если вы поднимете шум, голландский паспорт с вашей фотокарточкой на имя Герзона уйдет в Берлин… С описанием всей этой некрасивой истории.

— Что вам надо?

— Я хочу, чтобы вы честно исполнили поручение, которое вам дали. Потом благодарить будете.

До Лёльке, наконец, дошло, что все рухнуло, но он никак не мог взять в толк, кто этот человек, по чьему приказу действует, с какой целью. Он только отчетливо ощущал, что влип в очень нехорошую историю. Обрывки мыслей кружились в голове, не желая выстраиваться ни в мало-мальски логичную догадку, ни в какое-либо решение. То ему казалось, что перед ним кто-то из неведомых агентов штурмбанфюрера Бюлова, то мелькало подозрение, что это вербовщик из какой-то иностранной разведки, то являлась мысль о гангстерах. Но ведь он сейчас своими ушами слышал: от него требуют честно исполнить долг, то есть сдать деньги в банк. Значит, варианты с вербовщиком и гангстерами отпадают. А если это человек Бюлова — зачем ему тут разводить церемонии, пугать паспортом? Все вертелось в горячей голове Клауса Лёльке, и он молчал, словно онемел. Состояние, в котором он пребывал, глаз врача оценил безошибочно. Не давая рассеяться шоку, Гай положил на стол автоматическую ручку и три стодолларовые бумажки, вынул из бювара чистый лист и тихо приказал:

— Возьмите эти деньги и напишите расписку.

Он вынул из рук Лёльке фотокопию паспорта и за локоть подвел его к столу:

— Пишите, вам же лучше будет. Ну!

Лёльке сел в кресло Рубинштейна.

— Пишите, — сказал Гай, стоя у него за плечом. И начал диктовать: — «Расписка. Я, Клаус Лёльке, получил за оказанные мною негласные услуги от держателя данной расписки триста долларов». — Гай следил за пером. Лёльке писал крупно, но чувствовалось, что почерк не менял. Да и вряд ли он сейчас был способен на такие осмысленные действия. — Так. Подпись. И число, — Гай взял расписку и спрятал авторучку. А затем вынул из кармана законный немецкий паспорт на имя Абрама Моссе и вложил его в руку оцепеневшему Клаусу Лёльке вместе с тремя стодолларовыми бумажками. — Я вас обязательно найду в Берлине, — сказал Гай, направляясь к двери. — А сейчас продолжайте свои дела с вице-директором и будьте здоровы.

Таким образом, эта история закончилась к общему благополучию. Клаус Лёльке успешно завершил возложенную на него миссию и, кроме трехсот долларов, получил денежную награду от Министерства иностранных дел, Конрад Рейтер и Дорис Шерер также справились со своей задачей.

Рубинштейн решил продолжать службу в фирме «Импэкс», справедливо полагая, что из Амстердама, оставаясь на свободе, ему скорее удастся оказать какую-нибудь помощь жене и сыну. Восемь тысяч долларов, полученных от Лёльке в качестве комиссионных, покрыли сумму, выплаченную основному владельцу за половинный пай, и еще осталось, за вычетом трехсот известных долларов и расходов на месячное пребывание в Амстердаме, пятьсот. Двести Гай взял на свой баланс, а триста оставил Рубинштейну.

Только закрыв дверь в купе берлинского экспресса и растянувшись на мягком диване, Гай вспомнил о Грете и попытался представать, что она сейчас может делать. Но тут вклинилась другая мысль: если бы знало начальство Клауса Лёльке, кому оно обязано успехом в амстердамском деле.

Базельский роман проконсула Мональди

Уже второй месяц жила Маргарита Виктория Равенбург-Равенау в лучшем базельском отеле «Кайзергоф», и нельзя сказать, чтобы это время прошло даром. К ней успели привыкнуть, завязалось несколько тех приятных необременительных, ни к чему не обязывающих знакомств, которые возможны разве лишь на трансатлантическом пароходе, на курорте да в гостинице. Одно дело, когда людей соединяет многолетнее оседлое соседство — тут часто отношения поддерживаются просто в силу необходимости, и эти отношения порою больше напоминают необъявленную войну. Своих соседей люди, увы, выбирать не могут. И совсем другое дело — временное сообщество, образованное чистой случайностью и распадающееся с окончанием пути.

Маргарита подружилась с хозяином отеля. Ему было изрядно за пятьдесят, но он просил называть его Иоганном, без всяких почтительных приставок. По его распоряжению цветы в номере Маргариты менялись дважды в день.

Музыканты из ресторанного оркестра прониклись к ней такой симпатией, что однажды их руководитель, трубач, попросил Маргариту назвать любимые вещи, и с тех пор джаз каждый вечер встречал ее появление в зале исполнением блюза. А ударник, толстый добродушный мулат из Алжира, подарил ей свой талисман — выточенную из черного дерева обезьянку, которая висела у него на стойке для тарелок.

За нею пробовали ухаживать, правда, не очень настойчиво, два джентльмена, оба из Англии, с одним из них она несколько раз танцевала. Но вскоре приехали их жены, и флирт с джентльменами сразу потерял с их стороны всякую домогательскую окраску, чему она была только рада.

Вся прислуга в отеле любила ее, хотя Маргарита, как это делают некоторые, совсем не играла в демократизм.

Она вообще никогда ни под кого не подлаживалась ради достижения мелких житейских благ или каких бы то ни было корыстных целей. Именно поэтому роль, которую поручил ей сыграть этот обаятельный, непонятный, но внушающий беспредельное доверие Ганри Манинг, долго пугала ее необходимостью притворяться. Она не представляла себе, как это можно — рассчитанно лгать незнакомому солидному человеку, чтобы добиться его расположения, а потом употребить это расположение ему во вред. Правда, у нее лично никаких интересов в данном случае нет, а Ганри, когда они говорили на эту тему при ее отъезде, иронически заметил, что еще не известно, кто тут сколько потеряет и сколько приобретет. А насчет рассчитанной игры он дал один совет: ей надо вообразить, что она попала на затянувшийся бал-маскарад. Ведь когда все в масках, принято друг друга дурачить и разыгрывать.

Как ни странно, прожив в Базеле две недели и не видя своего «объекта», Маргарита начала испытывать нетерпение. Ей хотелось испытать себя, представлялось страшно заманчивым выступить в роли соблазнительницы и играть эту роль в твердой уверенности, что границы, ею же намеченные, никогда не будут переступлены.

И вот настал, как говорили в старину, этот долгожданный день…

Все, что произошло на протяжении тринадцати часов того дня, от одиннадцати утра до двенадцати ночи, сильно смахивало на шикарный роман почти в великосветском духе, то есть выглядело довольно пошло. И это не удивительно, ибо главный герой, несмотря на свою солидность и респектабельность, оказался отменным пошляком.

С Бернского шоссе в Базель к гостинице «Кайзергоф» свернула огромная машина итальянского армейского цвета — темно-оливковая, покрытая пылью и грязью. Военный водитель и охранник остались сидеть, а задняя дверца открылась, и из машины выбрался высокий красивый мужчина с черными аккуратными усиками и седыми висками. Он, разминая ноги, подошел к владельцу гостиницы, стоявшему в широком портале массивного здания.

— Здравствуй, Иоганн! — сказал приезжий по-итальянски и раскрыл объятия.

— Привет, Гаэтано, старый друг! Со счастливым прибытием!

Они обнялись.

— Ложись спать, Гаэтано, а к вечеру я тебя жду в баре.

— Эх, Иоганн, как безмерно я устал! Позади пыль и чад городов и бесконечных автострад, и вот теперь, через полчаса, наконец, буду в ванне…

Он заметил прогуливавшуюся неподалеку молодую даму.

— Не дурна, а? Кто это?

— Наша немецкая графиня из Берлина. Появилась две недели назад, отдыхает после болезни.

Послышался голос дамы:

— Коко! Коко!

К мужчинам в ноги подкатилась шустрая крохотная собачка, похожая на белый шарик. Проконсул Гаэтано Мональ-ди молодцевато подкрутил черные усы и ловко подхватил собачку на руки: он уже забыл об усталости. Иоганн понимающе вздохнул и удалился.

— Негодная собачонка! — подходя, сказала Маргарита. — Извините, пожалуйста.

— Ну что вы, я счастлив! — проконсул говорил по-немецки с мягким приятным акцентом.

Маргарита протянула руки, чтобы взять Коко, но Мональ-ди так прижал его к груди, что он завизжал.

— Простите, синьора, это от избытка чувств, — проконсул совершенно растерялся под взглядом молодой красивой женщины и уже сам не ведал, что говорил.

Она все-таки отобрала у него собачку и, поклонившись ему с легкой улыбкой, повернулась, чтобы продолжить свою прогулку. Но Мональди решил завязать знакомство прямо на улице.

— Осмелюсь вас задержать, синьора, — сказал он Маргарите в спину. Она обернулась. — Разрешите представиться: Гаэтано Мональди, проконсул первого легиона итальянской милиции безопасности. Я знаю, что вы немка, и это великолепно!

Маргарита назвала себя и:

— Но почему вас так вдохновляет моя принадлежность к германскому народу?

— Мои… моя родственница живет в Германии, в Дюссельдорфе, я еду сейчас именно к ней, — объяснил Мональди, постеснявшись сказать, что «родственница» — это его дочь, ровесница Маргариты. Он не хотел показаться старым.

— Я рада за вас, — не находя ничего иного, учтиво заверила его Маргарита.

Она с любопытством ожидала, как этот, по всему видно, редко встречавший отказ бонвиван приступит к делу. И он, что называется, не заставил себя ждать.

— Мы с вами уже знакомы, — с игривой улыбкой начал Мональди. — Разрешите на правах старого знакомого сделать вам предложение? — и, не ожидая разрешения, извергнул целый Везувий слов: — Я с дороги, и завтра меня опять ждет дорога, но сегодня… Если вы будете так благосклонны, то мы могли бы чудесно провести вечер. У меня здесь особняк, правда, там идет ремонт, но одно крыло в порядке, и под этим крылышком вы будете чувствовать себя уютно. Мы можем поужинать в «Кайзергофе», Иоганн — мой верный друг, он примет нас по-царски, а потом мой дом и мои слуги — в вашем распоряжении. Могу ли я просить вас?

Маргарита инстинктивно уже приготовила подобающую случаю отповедь, но вовремя вспомнила о маскараде.

— Наверное, во всем виновата дорога, — сказала она шутливо.

— В чем, синьора? — не понял Мональди.

— Дорога и автомобиль приучают человека спешить. Быстро, быстрее, еще быстрее!

Теперь он понял:

— О да, вы правы, синьора! И к тому же я как-никак военный.

— Ну что ж, синьор проконсул, — сказала Маргарита по-итальянски, — мы действительно можем поужинать вместе.

— Вы знаете итальянский?! — задохнулся от восторга Мональди.

— Немножко.

— Ваш итальянский звучит как музыка!

Она пожала плечами. Было ясно, что пооригинальнее он ничего придумать не мог. Но Мональди, воодушевленный согласием на ужин, не замечал ничего. Цель была ясна — оставалось действовать.

— Я иду принять ванну, — сообщил он доверительно, — а затем ищу вас.

— Не торопитесь, — посоветовала Маргарита.

…За ужином проконсул блистал учтивостью, щедростью, веселостью и, разумеется, остроумием — в той мере, в какой оно было ему доступно. Шампанское лилось рекой, и единственное, что омрачало его восторг, заключалось в невозможности напоить беленького Коко, который в рот не брал никаких спиртных напитков, даже таких великолепных, как французское «Клико». С тем, что очаровательная хозяйка собачки пила обидно мало, проконсул, предупрежденный ею еще в начале ужина, вынужден был примириться. А так как он не желал пить за ее здоровье и красоту в одиночестве, она посоветовала угостить музыкантов из джаза. Послав им полдюжины бутылок, Мональди мог упиваться со спокойной совестью.

А Маргарита с удивлением обнаружила, что эта маленькая уловка — доставить симпатичным ребятам из оркестра удовольствие за счет веселящегося проконсула — пришла ей в голову сама собой, по ходу дела, была осуществлена с непринужденной легкостью и принесла ей радость. Она как бы сдала первый экзамен для вступления в ту необычную школу, куда вознамерился ее зачислить Ганри Манинг.

Мональди вообще не был жадным человеком. А в тот вечер он готов был угощать весь белый свет. Во всяком случае, его двое слуг — супруги Феррито, — шофер и охранник получили от него деньги с условием, что будут пить за прекрасную синьору с синими, как Неаполитанский залив, глазами, что они и сделали.

К половине двенадцатого Маргарита уже раз пять успела посмотреть на часы, а Коко спал на свободном кресле. Но проконсул считал, что самое главное только начинается. Объявив прекрасной синьоре, что ей нет равных среди всех женщин мира и что на этом основании она может рассчитывать на его вечную любовь, проконсул распорядился отправить к нему в особняк две бутылки самого старого коньяку, какой только найдется в подвале «Кайзергофа».

Дело кончилось тем, что Иоганну пришлось проводить своего друга в его опочивальню в особняке, где проконсул, несмотря на перегруженность, все же нашел время разбудить охранника, спавшего на ковре возле замаскированного под старинный секретер сейфа, и прочесть ему краткое назидание о правилах поведения часового на посту. А затем приказал себя раздеть и захрапел, не дождавшись исполнения приказа.

Маргарита у себя в номере, уставшая, с головной болью, сначала уложила скулившего во сне Коко, а потом выпила порошок снотворного и постаралась уснуть.

Утром она увидела на столиках и подоконниках цветы — обычную порцию, яркое свидетельство немого восхищения владельца «Кайзергофа». Тут были и розы, и нарциссы, и тюльпаны, и гиацинты. Но, повернувшись на бок и опустив глаза, она обнаружила и нечто необычное: у изголовья, прямо на полу, стояло серебряное ведерко с крупными алыми розами, каких она до тех пор еще не получала. В цветах торчал запечатанный голубой конверт.

Надорвав его, Маргарита вынула и прочла написанное по-итальянски письмо. Мональди просил извинить его за вчерашнюю неумеренность с вином, клялся в любви до гроба, а также извещал, что на обратном пути из Дюссельдорфа сумеет пробыть в Базеле подольше, и выражал надежду, что она дождется его.

Через неделю он и вправду явился под вечер. Без всяких церемоний навестил Маргариту в ее номере и с удрученным видом сообщил, что, к сожалению, вынужден без промедления следовать в Италию, не позволив себе даже побыть с нею хотя бы час — водитель заправит машину и запасные канистры, и тут же в путь.

Он непременно рассчитывал вновь посетить Базель недели через две-три. Не уедет ли она к тому времени? Услышав в ответ, что Маргарита собирается пробыть здесь до сентября, Мональди хотел стать на колени и обязательно стал бы, если бы Коко не залаял в панике, а Маргарита не удержала бы проконсула за руку. С тем они расстались.

А через две недели Маргарита, начинавшая понемногу скучать и нервничать из-за отсутствия каких бы то ни было вестей от своего патрона Ганри Манинга, наконец-то увидела его — единственного человека, которому она могла поведать об успехах на новом для нее поприще во всех юмористических подробностях и, главное, без опасения быть дурно понятой. Как Маргарита ни храбрилась, общение с проконсулом она считала столь для себя унизительным, что после ужина в ресторане почти физически ощущала у себя на левом плече пылающее тавро, каким клеймили в старые века падших женщин. Хотя проконсул до нее и пальцем не дотронулся, она испытывала острую потребность оправдаться перед кем-нибудь, словно этот кто-нибудь мог сомневаться в ее чистоте и непорочности. Добропорядочные протестанты обращаются в подобных случаях непосредственно к богу, но отец не старался внушить ей с детства религиозные чувства, Маргарита выросла безбожницей. Поделиться было не с кем, приходилось все переживать в себе. И потому так обрадовала ее встреча с Ганри Манингом, настолько же неожиданная и необычная, насколько и долгожданная.

Встрече этой предшествовало одно событие, микроскопически ничтожное с точки зрения исторической, но очень важное для настоящего момента. В довольно многочисленном штате служащих базельской мясоторговой фирмы произошло изменение: маленький живой испанец Мануэль, развозивший мясо заказчикам на дом, по чьей-то протекции нашел местечко получше — кельнером в одном из ресторанов, взял расчет и уехал, а на его место поступил красивый высокий югослав родом из Фиуме.

Однажды утром Маргарита во время прогулки отправилась навестить семью шведов, с которой она свела знакомство еще в первые дни пребывания здесь и которая снимала особняк на самом берегу Рейна. У ворот особняка стоял бело-розовый автофургон мясоторговцев: Густавссоны ресторанной еде предпочитали домашние обеды, и продукты им привозили ежедневно. Маргарита уже несколько раз видела этот фургон на этом месте и знала в лицо маленького быстроглазого испанца, развозившего мясо. Коко давно уже перестал облаивать яркую коробку на колесах, издававшую непонятный запах — смесь бензина и свежей крови.

При ее приближении из калитки появился высокий усатый мужчина в белой куртке с голубым клеенчатым фартуком поверх нее и в форменной фуражке. Маргарита прошла бы мимо, но человек этот вдруг заговорил с нею:

— Доброе утро, фрейлейн Маргарита Виктория!

Она даже вздрогнула. Остановилась, подняла глаза — вот уж действительно маскарад: перед нею стоял Ганри Манинг!

Он тут же нахмурил брови, хотя глаза его улыбались.

— Нельзя показывать, что вы знаете меня. Приходите завтра в восемь вечера в кафе «Старый Рейн», я буду ждать. И не смотрите так, пожалуйста.

Униформа мясника, небритый подбородок, фургон, терпкий дух парной крови — какое мерзкое обрамление… Но это он, Ганри Манинг, непонятный, удивительный человек, которого она так ждала и которому так верила.

Он закрыл задние дверцы фургона, сел за руль, развернулся и тихо поехал в переулок, а Маргарита все еще слышала частый стук собственного сердца…

В кафе «Старый Рейн» она пришла в половине восьмого, села за столик в углу.

Когда, распахнув портьеру, на пороге зала возник одетый с иголочки молодой красавец с фатовскими усиками, Маргарита только раз мимолетно взглянула на него и отвернулась к окнам — какое ей дело до всяких ресторанных завсегдатаев! Но этот господин, минуя свободные столы, направился прямо к ней.

— Вы разрешите, мадам?

Перевоплощение из мясника в богатого сноба было столь полным и разительным, что Маргарита сама ощущала, какой у нее глупый и беспомощный был вид в тот момент, когда она подняла глаза в ответ на эти слова. Да, это был человек, которого она в Берлине называла Ганри Манин-гом, а вчера видела за рулем автофургона, но не подойди он к ней вплотную — Маргарита ни за что бы его не узнала.

— Прошу вас, садитесь, — еще не справившись с растерянностью, сказала она.

— Ну здравствуй, Грета, — произнес он тем знакомым по Берлину голосом, который мягко напутствовал ее перед поездкой в Базель и звучал потом у нее в ушах всю дорогу.

Пожалуй, тут она окончательно отдала себе ясный отчет в собственных глубоко затаенных чувствах, которые пустили первый смелый росток в жаркий день на озере Ванзее. Теперь она могла без всякого ложного стеснения признаться самой себе, что на свете для нее нет никого дороже этого Ганри Манинга, или кто бы он там ни был и как бы ни именовался. По-детски облокотившись на стол и подавшись всем телом вперед, она тихо сказала:

— Здравствуй, Ганри.

— Поговорим о деле, — сказал Гай. — Но сначала закажем чего-нибудь.

Он взглядом подозвал ожидавшего в отдалении официанта, заказал вина и фруктов. И попросил Маргариту подробно рассказать обо всем, что произошло за эти полтора месяца. Историей знакомства с проконсулом Мональди он остался доволен, но сказал, что это только начало, что позднее Маргарите придется употребить все свои актерские способности. Дело, в котором он отвел ей главную роль, достаточно серьезное, чтобы на время оставить пустые предрассудки.

Гай с первого взгляда понял состояние Греты, и у него возникло было желание сейчас же рассказать ей о себе все до конца, но он сдержался. Психологически было бы опрометчиво посреди пути давать ей такую эмоциональную нагрузку. Он решил открыться после того, как с проконсулом Мональди все будет ясно.

Из кафе Маргарита ушла с подробными инструкциями на ближайшее будущее.

…В Базеле Гаю пришлось существовать в двух сильно разнящихся обличьях, и это делало его жизнь трудной. Маску графа ван Гойена он испытал и обкатал еще в Амстердаме. Влезть в шкуру развозчика мяса, в общем-то, было тоже не так уж сложно.

В обоих случаях Гай, как всегда, выступал в качестве иностранца, и это позволяло не опасаться таких вещей, подозрительных для местных жителей и потому нежелательных для занимающегося нелегальными делами, как неизбежный акцент речи и столь же неизбежное поверхностное проникновение в местную этнографию, доскональное знание которой дается только с молоком матери.

Сложность представлял сам момент перемены обличий. Артисты, подвизающиеся на эстраде в жанре трансформации, пользуются для незаметных зрителю переодеваний элегантными ширмочками. Его ширмой по необходимости должна быть, как минимум, отдельная квартира. Не может же развозчик мяса повсюду таскать с собой изысканные графские костюмы, как графу не пристало носить чемодан с пропитанной запахом крови одеждой мясника.

Югослав из Фиуме снимал комнату в верхнем этаже старого дома на окраине Базеля и, будучи зарегистрирован в полиции и состоя на службе в мясоторговой фирме, имел юридический статус.

Граф ван Гойен существовал в городе только де-факто и являлся на свет очень редко.

Единственным общим признаком у этих двух лиц были темные узкие усики. Но на каждом из лиц они выглядели столь разно и участвовали в мимике так непохоже, что Гай при долгом размышлении перед зеркалом не побоялся их оставить.

Комнату югослава для трансформаций использовать было невозможно: с какой стати вдруг появится в этой конуре щеголь-аристократ?

На квартире, где жили Ганс и Альдона, Гаю просто нельзя было появляться.

Поэтому пришлось Гансу и Альдоне снять на тихой улочке недалеко от центра помещение из трех комнат на втором этаже и открыть заведение медицинско-куафюрного профиля под вывеской: «Гигиенический массаж». Познания Аль-доны в этой области были вполне достаточны, а особенного наплыва клиентуры не предвиделось.

Ширма получилась удобная. Под вывеской этого тихого заведения можно было переделывать графа в мясника и обратно без боязни вызвать нездоровое любопытство окрестных обывателей.

Маргарите было сказано, что в случае крайней необходимости она должна прийти или позвонить Альдоне. Условный язык, простой и надежный, она усвоила в пять минут. А повседневная связь — целиком забота Гая. С помощью Ганса и Альдоны ему не составляло особого труда держать под постоянным наблюдением отель «Кайзергоф» и особняк, который штандартенфюрер СС Раушбергер подарил своему тестю — проконсулу Гаэтано Мональди.

С каждым днем хозяин «Кайзергофа» относился к Маргарите все лучше — такая формулировка была бы вполне уместна, если бы не одно соображение. Отношение Иоганна Брандта в данном случае не поддавалось никаким градациям.

Этот много повидавший на своем веку стареющий джентльмен уже по роду занятий должен был сделаться психологом, тонким знатоком человеческих душ. Владелец гостиницы, если он желает своему предприятию процветания, обязан все видеть и слышать, но ничего не замечать и не говорить. Клиент только подошел к портье и еще не успел вымолвить ни слова, а настоящий хозяин уже знает, сколько у клиента наличными в бумажнике и как себя чувствует его печень. Иоганн, сверх того, умел с одного взгляда определять почти безошибочно даже совершенно не поддающиеся прогнозированию вещи: например, в какой день господин Зет начнет страдать бессонницей и попросит снотворное, а господина Игрек, напротив, одолеет сонная болезнь, и он станет опаздывать к завтраку. Ясновидческие способности Иоганна, продемонстрируй он их для публики, могли бы вызвать у впечатлительных людей мистический ужас. Но все объяснялось лишь его многолетним опытом общения с громадным количеством самых разнообразных человеческих особей.

Он, без сомнения, быстро оценил Маргариту по всем возможным статьям и статям. Фамилия Равенбург-Равенау, конечно же, была ему известна, но он давно понял, что далеко не всегда можно ставить знак равенства между титулом и его носителем. Определяя степень благородства, он больше верил своим глазам и чутью, чем визитным карточкам. Маргарита была камнем чистейшей воды.

Все угадал верно опытный Иоганн и поэтому с первого дня пребывания Маргариты в «Кайзергофе» отдал ей все свои симпатии без всяких оговорок. И именно поэтому неправильно было бы говорить, что он относился к ней день ото дня все лучше. Лучше относиться было просто невозможно. Маргарита прекрасно это чувствовала. Ей, как всякой молоденькой женщине, льстило молчаливое, бескорыстное поклонение умудренного жизнью седеющего мужчины, у которого такие умные и всезнающие глаза.

И, однако, был один пункт, в котором Иоганн допустил колоссальную ошибку. Как и все остальное, он правильно определил состояние финансов фрейлейн Маргариты Виктории, но сделал из этого неправильные выводы.

Однажды вечером, вернувшись от Густавссонов, Маргарита заглянула на минутку в бар выпить чего-нибудь холодного и нечаянно сделалась участницей маленького летучего торжества: служащие отеля и ресторана поздравляли своего хозяина с днем рождения — ему исполнилось пятьдесят семь. Маргарита порывалась тут же пойти куда-нибудь, чтобы купить подарок, но Иоганн удержал ее, подал бокал шампанского.

Выпив со всеми вместе и сказав слова благодарности, он взял Маргариту под руку и пригласил пройтись по аллее в гостиничном саду.

— Я надеюсь, вы не осудите меня за навязчивость в такой знаменательный день, — сказал он, когда они ступили на белый песок дорожки.

— По-моему, менее навязчивого человека, чем вы, трудно представить, — искренне возразила Маргарита.

— Рад, что вы так думаете. Это придает мне смелости.

Вероятно, Маргарита сделала какое-то непроизвольное движение, потому что Иоганн тут же воскликнул:

— Нет, нет, не беспокойтесь! Я не буду объясняться в любви!

Она рассмеялась. Иоганн тоже.

— Кажется, с вас довольно и одного старичка, — сказал он шутливо.

— Вы имеете в виду вашего друга проконсула Мональди?

— Да. Но он мне друг лишь постольку поскольку… Приятели — еще куда ни шло, но друг…

— Разве? — удивилась Маргарита. — А он так восторженно о вас отзывается…

— Я тоже ничего плохого о нем не говорю. Но все-таки друг — это слишком сильно сказано. Много ли у вас друзей?

Маргарита задумалась, слушая, как скрипит песок под их ногами. Иоганн явно неспроста затеял этот разговор, но для чего?

— Не считайте, я уверен — их не так уж много, — голос Иоганна звучал отечески мягко. — Но сколько бы их ни было, вы можете смело причислить к ним еще одного.

— Благодарю вас.

— И уж если мы коснулись этой темы, разрешите дать вам дружеский совет?

— Зачем такие предисловия?

Он коротко откашлялся — видно, тому, что предстояло сказать, Иоганн придавал большое значение. У него даже румянец выступил на щеках.

— Проконсул Мональди немножко не тот человек, за которого он себя выдает, фрейлейн Маргарита. К тому же староват для вас…

Маргарита даже приостановилась:

— Вы хотите сказать…

Но Иоганн, раз решившись, обрел смелость. Он не дал ей договорить, его прямо прорвало:

— Я хочу сказать, он — банкрот, у него, кроме жалованья и этого чужого домика, нет ничего. Он просто хочет воспользоваться вашей неопытностью. Он даже мне должен довольно солидную сумму. И вас угощал — вернее, себя — на мои деньги, в кредит.

Маргарита не знала, смеяться ей или обидеться. Она спросила растерянно:

— Господи, зачем вы мне все это говорите?

— Мне больно видеть, как он плетет вокруг вас свои сети. Он не принесет вам ничего — ни комфорта, ни покоя. Вы можете рассчитывать на гораздо более достойную партию.

Ах, вот оно что! Она наконец-то поняла, что Иоганн принимает ее за ловца богатых женихов — за робкого, неумелого, но все-таки ловца! И она рассмеялась.

— Неужели я похожа на тех женщин… на тех… — Маргарита не находила нужного выражения.

— Нет, — горячо, не похоже на себя возразил Иоганн. — Но он собирается сделать вам предложение, это совершенно точно, и я хотел предупредить…

— Предложение? Так быстро?

— Он совсем обезумел от вас. И потом… Думая о вас, он думает о Берлине. Для его карьеры женитьба на немке, да еще на аристократке, очень выгодна.

— Кое-что я уже поняла, — сказала Маргарита. — Но все равно — спасибо вам.

— Вы на меня не сердитесь?

Маргарита протянула ему руку.

Этот приступ откровенности, неожиданный со стороны всегда невозмутимого Иоганна, навел Маргариту на размышления. Она попыталась оценить все сообщенное хозяином отеля с точки зрения Ганри, но никаких ясных выводов сделать не смогла. Она скорее сердцем, а не головой, понимала, что в общении с проконсулом Мональди должна как-то учитывать новые факты, узнанные от Иоганна. Но как именно? Это мог определить только сам Ганри.

В тот же вечер Маргарита встретилась с ним. И это оказалось своевременно, так как через день, в субботу, у «Кай-зергофа» остановился оливкового цвета запыленный автомобиль, и из него бодро выскочил словно бы помолодевший на двадцать лет бравый проконсул.

Забегая немного вперед, стоит отметить, что развитие скоротечного базельского романа проконсула Гаэтано Мональди в последующие три дня превзошло даже самые худшие опасения Иоганна. Ему пришлось испытать чувство горькой обиды из-за того, что прекрасная женщина, наделенная таким обаянием, и, без сомнения, умная, столь легкомысленно пренебрегла его предостережениями.

Проконсул Мональди, видимо, решил на этот раз не терять даром ни одного часа. В прошлый свой приезд он только вышел на исходные рубежи. Теперь требовалось осуществить генеральное наступление, окружить высоту и предложить противнику сдаться на милость победителя без всяких предварительных условий. А если не удастся — взять высоту с боя, каких бы жертв это ни стоило. И проконсул сразу после ванны и бритья явился в полном боевом вооружении на поле битвы…

Для начала он пригласил Маргариту покататься в автомобиле по городу и окрестностям. Шофер с помощью слуг и охранника должен был через полчаса привести машину внутри и снаружи в надлежащее состояние.

После катания уже само собой разумелось пообедать в особняке, который, как давно заметила Маргарита, ремонтировался чисто теоретически, но который имел вполне приличную столовую, где к их возвращению кулинары от Иоганна накрыли стол, не посрамивший бы даже римского императора Вителлия, прославившегося непомерным обжорством и самолично учредившего для одного из своих пиров блюдо под названием «щит Минервы градодержицы», куда входили в фантасмагорической смеси печень рыбы скар, фазаньи и павлиньи мозги, языки фламинго, молоки мурен и еще сотни других экзотических компонентов.

Проконсул извлек уроки из предыдущего и на сей раз держался молодцом.

Часам к восьми вечера он созрел для крупных акций и сделал Маргарите предложение. Она отвечала в том смысле, что лучше им отложить решение этого вопроса до утра, на свежую голову, и выдвинула предложение: недурно было бы завтра повторить обед, но не в ресторанном исполнении. Заказать продуктов на дом, а слуги пусть приготовят все по-итальянски…

Эта мысль привела проконсула в восторг.

Перед уходом Маргарита любезно согласилась исполнить последнее желание проконсула — осмотреть его апартаменты, и это был первый за весь день случай, когда он точно угадал ее собственные желания.

Комната супружеской четы слуг, комнатенки шофера и охранника, равно как и прилежащие необходимые помещения, никакого интереса не представляли. Экскурсия свелась к подробному осмотру кабинета и спальни.

В кабинете Маргарита сейфа не увидела и потому подумала, что он, скорее всего, спрятан где-нибудь в стене и замаскирован. Она уже мысленно подбирала подходящие слова, чтобы выудить из сильно нетрезвого проконсула необходимые сведения, но он увлек ее в спальню, где в глаза ей сразу бросился старинный секретер, выглядевший в окружении новейших и моднейших предметов спального гарнитура довольно нелепо. Сразу было ясно, что секретер поставлен сюда не меблировки ради.

Маргарита громко выразила горячее одобрение вкусу Мональди и робко подивилась присутствию дисгармонирующего предмета, на что полковник хитро осклабился и, подведя ее к секретеру, показал фокус: откинул вертикальную крышку, под которой обнаружилась муарово переливающаяся стальная дверца с тремя небольшими круглыми, как у карманных часов, циферблатами, расположенными один под другим. Маргарита удивилась еще больше, и тогда полковник установил имевшуюся на каждом из циферблатов стрелку на определенную цифру — получилось число 377, затем потянул за ручку, и сейф раскрылся. Он был пуст, если не считать маленького черного портфеля свиной кожи, сиротливо лежавшего в стальной пещере. Проконсул попросил Маргариту отвернуться на секунду, что она и исполнила, а когда он разрешил снова взглянуть, сейф был уже заперт. Вероятно, будь Мональди трезвым, он сделал бы наоборот: повернул бы Маргариту, когда открывал сейф, а не когда закрывал. Но, к счастью, он все-таки был пьян…

В предвкушении завтрашних приятных хлопот проконсул лег спать, а Маргарита отправилась на свидание с Ганри. Они разговаривали долго, и Маргарита уходила с этого свидания очень озабоченная. Заснула она поздно и спала неспокойно.

Муж и жена Феррито, слуги Мональди, отлично знали итальянскую кухню. Получив от хозяина задание приготовить обед, они взялись за дело с воодушевлением, и с самого раннего утра в особняке началась бурная деятельность. Работы хватило всем — и шоферу, и охраннику, и самому проконсулу.

С зеленщиками и мясниками договорились о доставке на дом, а все остальное — рыбу, специи, сласти, фрукты и прочее — надо было покупать в городе. Общее руководство осуществляла Маргарита, которой проконсул и отдал полторы тысячи франков, занятые им у Иоганна.

Гаэтано Мональди рассматривал предстоящий обед как помолвку. Юная красота Маргариты обострила его мужское

тщеславие, он жаждал гласности и потому хотел бы созвать побольше гостей, но тут мешало одно обстоятельство: у него не было в Базеле знакомств. Он мог пригласить только Иоганна и директора небольшого банка, в котором Мональ-ди уже взял, опять-таки под поручительство Иоганна, солидную ссуду на выгодных условиях — из четырех процентов годовых — на ремонт особняка и собирался взять еще больше. Кстати, по его расчетам, присутствие директора на обеде должно было повысить его кредитоспособность. Со стороны Маргариты ожидалось участие Густавссонов. А пригласить их должен был лично проконсул Мональди. Охранник был послан на такси в оранжерею за цветами.

Маргарита, отправляя проконсула к Густавссонам, поручила заодно проверить на почтамте, нет ли ей писем до востребования, а также купить в музыкальном магазине граммофонную пластинку с записью нового блюза в исполнении Армстронга: хозяин магазина просил ее наведаться — в конце недели он ждал получения новинок.

Маргарита выпроводила проконсула без десяти минут десять, а ровно в десять к служебному входу особняка, выходившему в переулок, подъехал бело-розовый автофургон. Заглушив мотор, веселый, с черной сумкой через плечо, разносчик мяса выпрыгнул из кабины, раскрыл дверцы кузова, взял большой клеенчатый мешок, из которого торчала культя бараньей ноги, и, насвистывая, вошел в особняк.

Супруги Феррито хлопотали на кухне у разделочного оцинкованного стола. Огромная плита, облицованная белым кафелем, вся в никеле и бронзе, издавала напряженное гудение, как чрево океанского лайнера, — в топке бушевал огонь. Кастрюли, как трубы, изрыгали курчавый пар. Казалось, сейчас прозвучат отвальные гудки, и плита снимется со швартовых, чтобы уйти в далекий рейс.

Разносчик приветствовал заказчиков по-итальянски и громким голосом, иначе бы они не услышали. Мясо — и говядина, и баранина — им понравилось. Феррито-муж восхищенно закатил глаза, нервически бросил в воздух двумя руками какую-то замысловатую фигуру и тут же забыл о существовании разносчика, которому ничего более не оставалось, как исчезнуть.

Плотно прикрыв за собою дверь кухни, Гай в три шага преодолел коридор, открыл дверь, ведущую в буфетную, и увидел Маргариту, ожидавшую его на пороге столовой.

— Он уехал десять минут назад и будет примерно через час, — сказала она шепотом, когда они шли через столовую. Гай кивнул.

Маргарита проводила его в спальню и вернулась в столовую, чтобы следить из окон за дорогой.

Гай снял с плеча черную кожаную сумку, достал из нее фотоаппарат и металлический штатив, привинтил аппарат, установил треножник перед столом, затем достал из сумки и надел тонкие резиновые хирургические перчатки.

В спальне было полутемно из-за спущенных штор. Гай нашел выключатель, зажег люстру.

Освещения должно хватить. Теперь надо проверить сейф.

Он тщательно осмотрел секретер, и не напрасно: одна из инкрустированных перламутром накладных плашек на правой стенке оказалась подвижной. Она поворачивалась на оси на сто восемьдесят градусов, не нарушая орнамента. Повернув ее на девяносто, Гай увидел контакты: металлическая кнопка на изнанке плашки и такая же в пазу на стенке. Значит, Маргарита не за всем уследила, когда полковник показывал ей свой фокус…

Откинув крышку, он перевел стоявшие на ноле стрелки трех циферблатов… 377… Потянул за ручку. Сейф не открывался. Как всегда в трудные минуты, жилка на правом виске запульсировала.

Проконсул, оказывается, не такой уж рохля. Все-таки сменил шифр. Стало быть, и отвернуться он ей велел не просто так…

Но Маргарита совершенно отчетливо зафиксировала, что, отвернувшись от сейфа, она стояла не более пяти секунд. За это время изменить весь шифр целиком пьяному человеку трудно. Одну цифру — пожалуй, а три…

Гай начал быстро менять положение стрелки на верхнем циферблате, ставя ее поочередно на единицу, двойку, четверку… Дверца не поддавалась.

Значит, не этот циферблат.

Установив стрелку опять на тройке, он начал пробовать средний. И на восьмерке сейф открылся.

Итак — 387… Жилка на виске утихомирилась.

Гай взял портфель.

Снять, не повредив, печати с пакета плотной серой бумаги было делом двух минут — Гай использовал для этого нехитрые приспособления, лежавшие в черной сумке.

В пакете лежала пачка машинописных страниц обычного формата. Бегло просмотрев их, он отобрал содержавшие закодированный текст — они были сплошь усеяны цифрами — и сфотографировал их в первую очередь. За ними — остальные.

Подумав, сфотографировал и конверт. Затем сделал снимки с лежавших в сейфе паспорта проконсула, его офицерского билета и командировочного листа, выданного в личной канцелярии Муссолини.

После этого собрал пачку в прежнем порядке, аккуратно налепил печати, положил портфель в сейф и запер его, поставив все три стрелки на ноль.

Когда фотоаппарат и штатив были уложены в сумку, он погасил люстру, снял перчатки и посмотрел на часы. Они показывали двадцать две минуты одиннадцатого. Кажется, быстрее работать было невозможно…

Маргарита, бледнее обычного, с закушенной губой, вздрогнула, обернувшись на тихий скрип двери, когда он вошел в столовую.

— Уже? — шепотом спросила она.

Он громко засмеялся.

— Да, синьора! Заказывайте у нас почаще — не прогадаете, — и добавил вполголоса: — Проводи меня.

Краски вернулись на лицо Маргариты. Она проводила его до кухонной двери. Но эти предосторожности были излишни: супруги Феррито вряд ли могли что-нибудь увидеть и услышать. Из кухни доносились дробный стук ножей и мощное гудение плиты. Тяга в печной системе особняка, несмотря на его ветхость, была великолепная.

…Обед удался на славу. Если он мог бы быть немного и повеселее, то кулинарная часть оказалась выше всяких похвал. Маргарите особенно понравилось фирменное блюдо супругов Феррито — стуффати ди манцо алля пьемонтезе, в просторечии — баранина с тушеным в вине черносливом и острым сыром, к которой подавалось холодное асти.

Не известно, повысилась ли кредитоспособность проконсула Мональди у директора банка, но у Иоганна она явно упала. И сам Мональди узнал об этом очень скоро.

В понедельник он отбыл в Дюссельдорф и дальше в Берлин, заручившись у Маргариты обещанием не забывать и ждать. А ровно через неделю вернулся, чтобы прогостить в Базеле пять дней, которые собирался употребить для окончательного покорения и завоевания сердца графини и совместной поездки в Рим для знакомства с его родителями.

Для этого требовались деньги, а кошелек проконсула был пуст.

Он обратился к Иоганну, и между ними произошел неприятный разговор. Иоганн напомнил, что проконсул уже задолжал ему лично без малого четыре тысячи франков, не считая поручительства перед банком, под которое проконсул получил на ремонт особняка и прогулял пять тысяч. Каким образом и из каких доходов он надеется погасить задолженность? Вспыливший Мональди в ответ понес какую-то чепуху насчет того, что солдата обогащает война, что скоро он будет богат, как Ротшильд, и купит отель Иоганна со всеми потрохами, а Ротшильд станет беднее церковной мыши.

Если бы Иоганн жил не в нейтральной Швейцарии, запальчивые речи проконсула могли бы повергнуть его в уныние. Но Иоганн был швейцарцем, и заклинания Гаэтано Мональди не произвели на него никакого впечатления. Денег он не дал.

Первым побуждением Мональди ввиду этого отказа была ревизия принадлежащего ему особняка на предмет определения вещей, годных для продажи или заклада. Таковых не оказалось, за исключением спального гарнитура, купленного в кредит три месяца назад. Но, во-первых, без него обойтись было совершенно невозможно, особенно в предвидении женитьбы, а во-вторых, какой дурак захочет покупать бывшие в употреблении вещи, когда мебельные магазины предлагают богатейший выбор?

От Маргариты не укрылось удрученное состояние его духа, когда он после разговора с Иоганном и лихорадочного обыска в особняке пришел к ней в номер. Она спросила, чем он озабочен?

Непосредственность и спорадические вспышки откровенности, свойственные проконсулу Гаэтано Мональди, при желании можно было считать инфантилизмом, задержкой развития или признаком недалекого ума. Так или иначе уже через пять минут Маргарита знала все о затруднениях, терзавших душу молодящегося жениха. И тут она сдала последний экзамен на зрелость, который был гораздо серьезнее того первого, когда Маргарита сумела угостить музыкантов из джаза шампанским со стола проконсула Мональди.

Выслушав исповедь, она задумалась, как бы перебирая возможности, и наконец сказала:

— Кажется, я нашла выход. Слушайте. Тут недалеко от Базеля, в Леррахе, работает брат моей подруги по пансиону для благородных девиц. Зовут его Андреас, он — швейцарец, дипломированный инженер, принимает от немецких фирм какие-то машины. Весьма состоятельный человек, да к тому же у него всегда есть свободные деньги фирмы для оборота. Если я его попрошу, он даст вам в долг.

Мональди воспрянул духом:

— Но когда мы устроим встречу?

— Я сегодня вечером позвоню ему из отеля, договорюсь на завтра.

Утром следующего дня проконсул принял Маргариту и Гая у себя в кабинете.

Представив их друг другу, Маргарита сказала, что не хочет им мешать, и вышла в сад.

Проконсул испытывал неловкость, не зная, с чего начать разговор о займе, но предупредительный молодой человек все решил очень просто. Раскрыв свой большой деловой портфель, он без лишних слов выложил на стол пачку долларов.

Мональди покраснел и торопливо произнес:

— Сейчас я напишу расписку.

— Не надо, проконсул, — остановил его Гай. — Здесь тысяча долларов. Они ваши, вы их честно заработали.

Мональди не верил собственным ушам. Странные шутки позволяет себе этот дипломированный инженер! С какой стати он хочет подарить незнакомому человеку тысячу долларов?

— Это не подарок, — словно угадав его мысли, сказал по-итальянски Гай. — Вы правда их заработали. Взгляните-ка сюда.

И с этими словами Гай разложил веером на столе фотографии шифровок, паспорта, офицерского билета и командировочного листа.

Мональди смотрел и ничего не понимал. Между тем молодой инженер достал из портфеля еще одну пачку долларов, листок чистой бумаги и авторучку и молвил с приятной улыбкой:

— Тут еще тысяча. Ее вы получите, если позволите в следующий раз сфотографировать бумаги, которые повезете в Берлин. А когда вернетесь из Берлина, мы опять сфотографируем, и опять тысяча… Вас устраивает?

Лицо Мональди сделалось багровым.

— Что все это значит? — закричал он.

— Тише, — улыбаясь еще более ласково, посоветовал гость. — Обратите внимание: фотографии вашего паспорта и командировочного удостоверения очень убедительно доказывают, что шифровки получены именно от вас. Даты на командировке сообщают, когда это произошло. Что будет, если об этом узнают гестапо и ваша итальянская ОВРА, вы, надеюсь, хорошо себе представляете. Генрих Гиммлер и Артур Боккини таких вещей не прощают. Следовательно, выхода у вас нет. Надо соглашаться.

Проконсулу стало душно, кровь отхлынула от лица. Он медленно опустился в кресло.

— Но если вы согласитесь на наше предложение, — спокойно объяснял гость, — можете жить в свое удовольствие и ничего не бояться. Как там говорится в вашем лозунге? Лучше прожить день львом, чем год овцой! Так что есть прямой расчет…

— Кто вы такой?

— Это не имеет для вас принципиального значения. Ведь вам важны деньги, не так ли?

— Чего вы от меня хотите?

— Возьмите перо, я вам продиктую.

Мональди повиновался.

— Пишите: «Я, проконсул первого легиона милиции национальной безопасности Гаэтано Мональди, обязуюсь предоставлять для фотографирования документы личной переписки Гитлера и Муссолини за тысячу долларов в каждую поездку». Подпись. Дата.

Проконсул, белый как мел, написал, поставил точку и сидел, не поднимая головы. Гай спрятал расписку в портфель, оглядел кабинет, увидел лежавшую на свободном кресле стопку итальянских газет, взял одну, оторвал лист, а затем зигзагом разорвал его на две части. Одну положил перед проконсулом.

— Когда приедете из Дюссельдорфа, задерните окно кабинета голубой материей — наш человек будет знать, что вы здесь, — заговорил Гай серьезным тоном, уже без улыбки. — У него будет вторая половина этого листа. Не наделайте глупостей. Повторяю, выхода у вас нет. И прекратите эти безобразные кутежи, они вас к добру не приведут. Не исключено, что рапорты о вашей прошлой пьянке в ресторане уже получены Боккини и Раушбергером. Зачем вам это?

Проконсул молчал.

Гай спрятал обрывок газеты, застегнул портфель и направился к двери. Мональди наконец поднял голову.

— Да, вот еще что, — сказал Гай. — Маргариту вы больше не увидите.

— Она уезжает?

— Здоровье не позволяет ей оставаться в Базеле.

Проконсул горестно покачал головой.

— Она ничего не знает. Она не имеет к этому никакого отношения, понимаете? — сказал Гай.

— Да, да, понимаю…

— До свидания.

Проконсул не ответил.

Так остался незавершенным скоротечный базельский роман проконсула Гаэтано Мональди.

Гай встретился с Маргаритой в Цюрихе, где она ждала его, чтобы договориться о ближайшем, а может быть, — такая мысль блуждала у нее в голове — и об отдаленном будущем.

Маргарита не стала задавать ему вопросов насчет исхода переговоров с проконсулом — она по выражению лица увидела, что все в порядке, а в детали вникать ей не хотелось.

На коротком пути из Базеля в Цюрих Гай составил для Маргариты простой план. Сентябрь она должна посвятить настоящему отдыху — скажем, на Ривьере, так как базельское времяпрепровождение стоило ей слишком много нервов и считать его отдыхом можно только условно. А затем Маргарита вернется в Берлин, где он сам найдет ее и определит, что делать дальше.

Но Маргарита не хотела слышать ни о Ривьере, ни о других курортах. Она хотела в Берлин, потому что смертельно соскучилась по матушке Луизе. А главное, потому, что ей лучше быть не на курорте, а поближе к нему, к человеку, которого она сначала узнала как Ганри Манинга, а теперь как ван Гойена и чье настоящее лицо она так хотела узнать. Но об этом она Гаю не сказала. Просто объявила, что предпочитает сразу ехать в Берлин. Он пробовал возражать, но не очень настойчиво.

Ехать в одном поезде, как рассчитывала — вернее, надеялась — Маргарита, они не могли. Гай сказал, что у него еще есть дела в Цюрихе.

Проводив ее, он дал себе слово при первой же берлинской встрече поговорить с Маргаритой начистоту. Теперь ей можно было довериться до конца.

Игра на повышение

Фриц и Гай просидели в парикмахерской Шнейдера больше трех часов. Выслушав подробный отчет, Фриц остался доволен работой в Базеле. Сказать по совести, Гаю следовало бы отдохнуть. Хотя внешне он выглядел прекрасно, Фриц знал, что такая работа для нервов даром не проходит. Тут как у шоферов: за баранкой можно провести и сутки напролет, да только какой ценой? Уже после пяти-шести часов непрерывной езды даже самый опытный и закаленный водитель начинает постепенно терять остроту реакции, и если утром, в начале пути, он выходил из опасной ситуации, возникшей на дороге, играючи, то теперь каждое препятствие, вдвое менее сложное, требует напряжения всех сил. Водитель сам может и не замечать этого, но уж нельзя с уверенностью поручиться, что его правая нога успеет нажать на тормоз именно в ту неуловимую сотую долю секунды, которая отделяет легкий испуг от дорожного происшествия с трагическим исходом.

— Как ты насчет отдыха?

Хитрить с ним Фриц совсем не умел, но Гай понимал и другое: вопрос этот все-таки задан чистосердечно, а не из одной лишь вежливости. Он решил пошутить:

— Устал смертельно. Не сплю без снотворного. Аппетита никакого.

Фриц озабоченно нахмурился, и Гай не выдержал:

— Да шучу же, шучу! Ты не бойся, я здоровый. Ведь ты же хотел мне что-то предложить?

— Все мы здоровы до поры до времени, — со вздохом сказал Фриц. — Я тоже был не последнего десятка…

— Давно замечено: ревматики любят поворчать…

— Как твое плечо?

— Совсем прошло.

Фриц выбил на газету докуренную остывшую трубку, снова зарядил ее табаком, оторвал от газеты порядочный клок, скрутил его в жгут, поджег спичкой и от жгута прикурил. Все это он делал не спеша, размеренно. Гай давно привык к тому, что манипуляции с трубкой предшествуют серьезному разговору, и терпеливо ждал.

— Есть интересное дело для тебя, — сказал Фриц, взглянув на него из-под мохнатых бровей. — Именно для тебя.

Гай молча кивнул головой.

— Я тебе не говорил, где работает твоя амстердамская знакомая, которая следила за Клаусом Лёльке, эта блондинка с рысьим глазами?

— Нет.

— Цвайгштелле-5.

— А что это такое?

— Учреждение сложное, но нам сейчас важны две стороны их деятельности. Во-первых, к ним стекаются донесения от иностранной агентуры, касающиеся военной промышленности. Во-вторых, они располагают исчерпывающими данными о размещении военных заказов Гитлера в промышленности Германии. Надо найти ход в этот Цвайгштелле-5.

— Через блондинку?

— Между прочим, ее зовут Дорис Шерер, она унтерштурмфюрер.

— А что она там делает?

— Должность у нее небольшая, но Шерер пользуется неограниченным доверием и имеет доступ к самым секретным материалам.

— Суровая особа. Не подступиться.

— Цвайгштелле очень нужен, Гай.

— Понимаю…

Фриц положил ему руку на плечо.

— Я тебя торопить не буду. Тут с налету ничего не выйдет. Но какая она там ни суровая, а все равно ест, пьет, дышит. Думаю, на пистолетный-то выстрел она тебя к своей особе подпустит? — Фриц еле заметно улыбнулся. — И еще сдается мне, что у красивой женщины, даже если она закоренелая фашистка и ходит в эсэсовском мундире, не об одном фюрере мечты.

— Вообще-то и Христовы невесты детей рожали, это факт.

— Ну вот видишь…

Гай снял для себя квартиру в одном из новых кварталов около Цицероплац. Граф не мог ютиться где попало, поэтому ему потребовалась квартира из трех комнат. С домовладельцем он договорился о меблировке и о приходящей прислуге.

В таком большом и многолюдном городе, как Берлин, человеку легко затеряться. Но все же Гай учитывал возможность неожиданной встречи на улице, скажем, с блоквартом Литке. Это было единственное, чего он должен опасаться, и на такой случай он заранее приготовил меры безопасности. В их ряду наиболее надежной была одна: в публичных местах всегда первым обнаруживать своих знакомых, чтобы самому не попасть им на глаза, если ты этого не желаешь.

Острая наблюдательность еще ни разу не подводила Гая. К тому же в роли графа ему придется вращаться совсем на других орбитах, где встреча с людьми типа блокварта Литке маловероятна. Так что, выработав в своем сознании сигнальную систему тревоги, он мог больше не отвлекаться мыслью от главного.

Его помощники, Ганс и Альдона, тоже вернулись в Берлин. Ганс возобновил изыскания в области древнегерманской грамматики, Альдона приступила к своим старым обязанностям в клинике доктора Пауля.

Гай знал, что Маргарита живет у матушки Луизы, и ему не хотелось беспокоить ее без особой нужды. Но как он ни прикидывал, без нее было не обойтись уже на самых первых порах. Для осуществления его планов насчет Дорис Шерер требовалось участие женщины, и лучше всего именно такой, как Маргарита. Но прежде чем потревожить ее, Гай провел подготовительную работу, которая заняла почти две недели.

Когда-то Ганс, Альдона и Рубинштейн легко добыли ему массу сведений о девушке из витрины. Сейчас под рукой не было продувного Рубинштейна, а главное — объект на сей раз был совсем другого порядка. Любая, даже самая тихая возня вокруг унтерштурмфюрера Дорис Шерер могла обратить на себя внимание гестапо. Альдоне и Гансу приходилось действовать с предельной осторожностью.

В конце концов Гаю стало известно не очень-то много.

Жила Дорис Шерер одиноко, занимала пятнадцатиметровую комнату в доме недалеко от Александерплац. Работала она с девяти утра до шести вечера, но иногда задерживалась и до десяти. Судя по разряду кафе, которые она предпочитала, унтерштурмфюрер Шерер деньгами не сорила. За время наблюдения она два раза посетила кинотеатр (фильмы отечественные) и один раз цирк. Везде и постоянно была одна. Дополнительный штрих: ни Ганс, ни Альдона ни разу не видели улыбки на ее лице. Зато Ганс имел возможность увидеть однажды выражение холодной ярости, которую вызвал какой-то сильно подвыпивший юнец, пытавшийся сделать Дорис Шерер у кассы кинотеатра весьма недвусмысленное предложение. Дорис ничего ему не сказала, она только расстегнула кобуру пистолета — и юнца как ветром сдуло.

Обдумывая различные варианты знакомства с Дорис Шерер, Гай счел наиболее приемлемым вариант с участием Маргариты. Собственно говоря, они уже были знакомы, и если бы Дорис Шерер случайно встретила в Берлине блуждающего по свету космополита, с которым впервые увиделась за табльдотом в амстердамском отеле, в этом ничего необычного можно бы и не усмотреть. Но так уместно рассуждать только при условии, что не существует другого «если бы», имеющего важное значение: если бы Дорис Шерер не была унтерштурмфюрером СС и не работала в сверхсекретном учреждении.

Случайность ее встречи с ван Гойеном в Берлине, как ни парадоксально это звучит, должна быть мотивирована, должна выглядеть хоть в малой степени закономерной. Чтобы встреча не превратилась в столкновение, необходимо что-то, смягчающее удар, необходим буфер.

Маргарита отдала мокрый зонтик швейцару, поправила перед зеркалом волосы. Первый сентябрьский дождь был нехолодным, но когда она пересекала улицу, с неба вдруг так хлынуло, что несколько метров ей пришлось пробежать. Волосы чуть растрепались, щеки порозовели.

«Дождь очень кстати», — подумала она и вошла в зал.

Столики в кафе стояли двумя рядами: один вдоль окон, другой у противоположной стены. Большинство было занято парочками, за угловым столиком у стены тесно сидела большая компания мужчин. Ни одного свободного, с удовлетворением отметила Маргарита. Она знала, что Дорис сидит за третьим столиком у окна — ей сказал об этом Ган-ри, и, оглядывая зал, не торопилась взглянуть туда. И все же почувствовала на себе ее взгляд.

Дорис была одна. Перед нею на розовом мраморе серебрились кофейничек и молочник. С вопросительным выражением лица — брови изломились над переносицей — Маргарита приблизилась к столику Дорис. Та смотрела на нее безразлично.

— Вы разрешите? — лишь ради соблюдения формальности спросила Маргарита.

— Здесь свободно, — не очень приветливо отвечала Дорис.

Подошел официант, Маргарита попросила черный кофе с ликером.

Дождь за окном хлестал косыми струями. Мостовая кипела. Прохожие попрятались в подъезды, под козырьки магазинных витрин. Разбиваясь о лакированные крыши проезжающих автомобилей, струи вспухали белыми туманными нимбами.

— Где-то разверзлись хляби небесные, — сказала Маргарита тем тоном, каким обычно приглашают незнакомого человека поговорить о погоде, когда нечего больше сказать.

— Да, — коротко и не слишком-то дружелюбно отозвалась Дорис, поглядев на нее, как показалось Маргарите, с усмешкой.

Маргарита посмотрела на свои наручные часики и вздохнула. Она решила не обращать внимания на неприветливость соседки.

— Это, наверно, плохая примета, когда идешь к кому-то на первое свидание в такой сильный дождь.

— Не знаю. Я не хожу на свидания, — слова могли бы быть и другими, но Дорис несколько смягчила тон.

Официант принес кофе и ликер. Едва Маргарита пригубила чашку, напротив окна остановился шоколадный «хорьх». Стекло переднего сиденья опустилось, и из машины, моргая от брызг, выглянула фатоватая физиономия Ганри ван Гойена.

Одновременно с Маргаритой его увидела и Дорис. И явно узнала.

Граф был в нерешительности — боялся выйти под дождь.

— Кажется, это за вами? — полувопросительно и с прежней усмешкой сказала Дорис.

— Представьте, он оказался точным, — удивилась Маргарита.

Граф сдал машину задним ходом поближе к дверям кафе. Маргарита вынула из сумочки марку, сунула под блюдце и встала.

— Извините, — она кивнула Дорис.

Граф уже ждал ее в дверях. Он щурил глаза, словно был близорук. Дорис видела, как они сели в машину, и «хорьх» прошелестел мимо окна рубчатыми покрышками.

Знать прошлое человека полезно хотя бы потому, что это помогает правильно понимать его поведение в настоящем, а иногда позволяет предвидеть и будущее этого человека.

При рождении Дорис Шерер нарекли Доротеей. Фамилия Шерер заставляет думать, что в некие далекие времена ее предок был деревенским стригалем овец и делал свое дело настолько хорошо и быстро, что закрепил эту кличку уже в качестве фамилии за всеми последующими поколениями потомков. Разумеется, это лишь вольное предположение, ибо в «Альманах Гота» стригаль не попал. Но история семьи Шерер за последние сто лет известна во всех подробностях.

В основе ее благополучия лежал фердевуршт — обыкновенная колбаса из конского мяса, иногда с душком. В середине прошлого века город Берлин переживал период бурного жилищного строительства. Забегаловок вездесущего Ашингера тогда еще не существовало, рабочих кормили мелкие частные предприниматели. Возле новостроек в те годы можно было видеть и тележку Марты Шерер, прабабки Доротеи. На тележке стояла кастрюля с кипящей водой, а в воде крутились кусочки фердевуршта или сделанные из конины крупные сардельки. Это была база. От нее прадед Карл торговал тем же товаром вразнос — из жестяного ящика с горячей водой. Они берегли каждый пфенниг, и их сын Фриц, дедушка Доротеи, смог на полученные в наследство деньги снять комнатушку и оборудовать лавчонку, где вдобавок к прежнему товару продавались хлеб, смалец и селедка, а в обеденные часы бабушка Амалия разливала в железные миски гороховый суп с обрезками свиной кожи, ушей, хвостиков и пятачков. Процесс накопления, как известно, ускоряется с увеличением капитала, и Фриц оставил своему сыну Дитеру, отцу Доротеи, достаточно, чтобы открыть недурной магазин пищевых продуктов, многие из которых производились в подсобном помещении на большой плите самой Лоттой Шерер при помощи нанятых девушек; на складе за стеной работали двое молодых парней.

Доротея родилась в самом начале 1908 года, и ее детству сопутствовал дальнейший рост благосостояния семьи. В канун мировой войны Дитер Шерер снял для своего заведения обширное и удобное помещение на одной из деловых улиц Восточного Берлина. Теперь по праздникам он курил сигары «Гавана-люкс» и разрешал себе пить не «Берли-нер-киндль», а настоящий мюнхенский «Сальватор».

Война не нанесла семейству особого урона. Однако к середине двадцатых годов дела пошли хуже и хуже. Господин Дитер Шерер по воскресным дням не раз обсуждал этот вопрос со своими приятелями, такими же владельцами продуктовых магазинов, но все они никогда прежде не интересовались политикой и редко читали газеты, а потому терялись в догадках: что же такое происходит с Германией и куда идет их любимый фатерланд? Они понятия не имели ни о какой идеологии, даже не знали этого слова, но инстинктивно ощущали острую потребность именно в идеологии, которая дала бы ясные ответы на все больные, волнующие их вопросы, а главное, прямо указала бы — кто виноват во всех нахлынувших бедах.

Разговорившись как-то с одним солидным покупателем, Дитер Шерер узнал новые для себя и очень важные вещи: во всем виноваты коммунисты и евреи, и если удалить их из немецкой жизни — немцам станет жить легче. Позже этот господин принес Шереру десятка два книг и среди них ту, ставшую вскоре знаменитой, которая называлась «Майн кампф». Однако, как уже было сказано, Дитер Шерер читать не привык, он отдал книги дочери, которая как раз окончила гимназию и поступила в двухгодичную школу технического черчения.

Эти книги открыли перед Доротеей новый мир. В гимназии она уже с первых классов тяжело переживала людское неравенство. Ее тяготила и обижала та узаконенная несправедливость, которая давала одним девочкам право и возможность приезжать в гимназию на собственных машинах, а другим оставляла лишь право любоваться чужим счастьем. Вдобавок следует отметить, что внутренний протест маленькой Доротеи уже с младенческих лет приобрел некоторую двойственность и носил своеобразную окраску. С одной стороны — богачи, присвоившие себе все блага мира, а с другой…

Дело в том, что в семьях лавочников из поколения в поколение детям передавалась враждебность к покупателям. Тысячу раз Доротея видела одну и ту же картину: едва занимался рассвет, перед прилавком начинала тащиться нескончаемая вереница закутанных в черные и серые платки худых женщин, похожих на ворон, — из платков торчали их длинные костяные клювы и неслось однообразное карканье:

— Сельди опять подорожали…

— Хлеб несвежий…

— Смалец с водой…

Они никогда не были довольны. Эти серые люди были исконными врагами семьи Шерер, и Доротея с молоком Матери всосала глубокую к ним неприязнь.

Повзрослев, она ближе познакомилась с той категорией врагов, которая возбуждала в ее юной душе одновременно и жгучую зависть, и ненависть. Это были очень нравившиеся ей изящные девушки и приятные молодые люди, не замечавшие ее, несмотря на упорные попытки войти в их среду, — например, молодой инженер Конрад Горст, следивший по поручению фирмы за ее успехами в школе черчения, его красивый приятель Кай фон Ревентлов, служивший в Министерстве иностранных дел, и их знакомая — хрупкая девушка Иоланта фон Фалькенгайн, родственница видного генерала кайзеровской армии.

Доротея обладала спортивными талантами и сумела стать лучшей пловчихой Берлина. Оба молодых человека не раз подходили к ней после удачных заплывов, и она стояла перед ними в мокром белом купальнике, как северная богиня, как воплощение немецкой красоты и доблести. Но, сказав несколько любезных фраз, молодые люди учтиво раскланивались и отходили к своей тщедушной Иоланте. Подхватывая ее под острые локотки, они исчезали в толпе. За чертой стадиона, встретив Доротею, они никогда не кланялись — ее не узнавали, не замечали, не видели. Потому что Иоланта фон Фалькенгайн была своя, а Доротея Шерер — чужая.

Чертила Доротея превосходно, потому что, как однажды сказал директору школы инженер Горст, у нее была твердая рука. Из случайно услышанного разговора Конрада и Кая она узнала, что оба они состоят членами Стрелкового союза. Доротея немедленно записалась туда, и твердая рука быстро вывела ее в состязаниях по стрельбе на первое место среди женщин. И снова она принимала поздравления от учтиво улыбавшихся молодых людей, которые через полчаса, на улице, снова не узнавали ее.

Лишь однажды они допустили ее в свою компанию — только для того, чтобы воспользоваться ее неопытностью, опозорить и выбросить, как тряпку. К Каю приезжал из Мюнхена его друг, такой же развязный красавчик. По этому поводу они устроили пикник и пригласили Доротею. Ее заставляли пить какую-то ужасную смесь, а так как она раньше никогда не пробовала спиртного, то быстро опьянела, и друг Кая увез ее на своей машине к себе в гостиницу и продержал всю ночь. Он лишил Доротею невинности, пообещав непременно жениться. А утром уехал в Мюнхен, и больше она его не видела.

Никакими словами невозможно описать, что пережила она тогда. Происшедшее удалось скрыть от родителей, но куда скроешься от самой себя? Доротея поклялась перед богом, что разыщет и убьет негодяя. И он умер бы от ее руки, если бы не погиб в авиационной катастрофе.

Глухая, тяжелая, слепая ненависть тлела в сердце Доротеи, которая, кстати, к тому времени переменила свое плебейское имя на аристократическое Дорис. Но это мало помогло.

Помимо ее воли в конце концов получилось так, что те серые недруги с северных окраин города слились в ее сознании в одну общую враждебную массу с этими блестящими из западной части.

Книги, отданные отцом в ее распоряжение, чудесным образом все объясняли и отвечали убедительно и категорично на мучившие ее вопросы. Дорис вступила в нацистскую партию.

По счастью, ждать пришлось не так уж долго. Скоро к власти пришел настоящий вождь, фюрер, которого Доротея сама, по собственному желанию и разумению, выбрала своим духовным отцом…

По чести говоря, Дитер Шерер всегда испытывал чувство некоторой неполноценности от того, что у него растет дочь, а не сын. Как ни утешай себя, а продолжать род может только наследник, а не наследница, а фюреру в первую очередь нужны верные бойцы. Во всех других отношениях семья Шерер была той классической ячейкой, из множества которых Гитлер сплел свою сеть.

Однако Дорис не посрамила семьи Шерер, даром что не мужчина.

С приходом Гитлера к власти все разом перевернулось. Ее трехлетний партийный стаж был учтен, и однажды Дорис Шерер получила приказ участвовать в арестах. А затем ей поручили охрану в бункерах арестованных женщин и детей.

Вначале это казалось страшным — подойти к хорошо одетой даме и вместо вежливого «Прошу вас, станьте здесь» крикнуть: «Назад!» — и больно ударить ее кулаком в грудь или в лицо. Но скоро Дорис сделала открытие: после недели сидения без сна на каменном полу угольного бункера и без умывания любая дама превращается в черно-серую ворону, становится очень похожей на тех женщин, которые вечно ворчали у прилавка ее деда и отца. Со сладостным мстительным чувством ждала Дорис Шерер момента, когда она возьмет за шиворот щупленькую фрейлейн Иоланту фон Фалькенгайн и покажет ей, что такое сильная рука настоящей дочери северного бога Вотана. Но ожидания были напрасны: однажды во время очередного парада, стоя в карауле, Дорис увидела Иоланту в почетной ложе, а потом, пропуская ее к трибуне, вынуждена была вытянуться и отдать честь. Да, многое изменилось в Германии, но, оказывается, не все!

Своей безупречной службой она обратила на себя внимание командира штурмовых отрядов города Берлина — знаменитого Эрнста. Он вызвал ее, объявил благодарность, и уже во время аудиенции Дорис женским инстинктом почувствовала, что Эрнст смотрит на нее не просто как на своего бойца, что здесь не исключена возможность сближения, а это — прямой путь к собственной машине и деньгам. Но Эрнст был в недалеком прошлом всего лишь ресторанным официантом, он — хам и неуч, а его деньги — ворованные крохи того, чем по праву рождения владела Иоланта фон Фалькенгайн. Дорис не пошла на сделку со своим самолюбием. Не о том она мечтала. Пусть она будет пока спать на узкой железной койке под грубым солдатским одеялом. У нее еще есть время.

Служебное рвение не осталось незамеченным: Дорис перевели в СС и зачислили в спецшколу, а по окончании школы присвоили звание унтерштурмфюрера и направили на работу в Цвайгштелле-5 — один из разведывательных центров только что вновь созданного Генерального штаба вермахта, под начало к майору Цорну. Позади кабинета майора находился охраняемый эсэсовцами большой зал, где офицеры в штатском платье обрабатывали получаемую от агентуры информацию. Из зала массивная стальная дверь вела в бронированную комнату, где вдоль стен стояли шкафы с пронумерованными ящиками, а посредине — стол с лампой и телефоном. За этим столом и должна была сидеть Дорис Шерер, в чьи обязанности входило по утрам выдавать офицерам под расписку папки с донесениями агентуры, а вечером — также под расписку — принимать их обратно и прятать в ящики. Тот факт, что Дорис Шерер была включена в число особо доверенных лиц для обеспечения операции в Амстердаме, достаточно красноречиво свидетельствует, как высоко ее ценили руководители секретных служб.

Таким образом, можно сказать, что в то время, когда Гай искал сближения с Дорис Шерер, ее карьера была на подъеме.

Впоследствии, когда их отношения уже сильно переросли рамки простой дружбы, Дорис сделала графу Ганри ван Гойену маленькое признание.

Увидев его в автомобиле возле кафе приехавшим на свидание к хорошенькой субретке — ибо Дорис приняла Маргариту по одежде и манерам за служанку из аристократического семейства, — она пережила приступ острой ненависти к нему. Ей вспомнился красавчик из Мюнхена, обольстивший ее десять лет назад.

Когда же при второй встрече в том же кафе она узнала, что Маргарита сама принадлежит к аристократии, у Дорис возникло чувство ненависти уже к ней. Тут причиной были воспоминания об Иоланте фон Фалькенгайн.

А когда на третий раз — все в том же кафе — Ганри, не стесняясь Маргариты, начал делать ей, Дорис, прозрачные намеки, у нее появилось злорадное желание отравить удовольствие этой беспечной красавице. Только поэтому она дала Ганри согласие на свидание…

Правда это или неправда, особого значения не имеет.

Гораздо существеннее для дела один серьезный разговор, который произошел между Дорис и ее начальником — майором Цорном — спустя два месяца после ее первого свидания с ван Гойеном.

Цорн позвал унтерштурмфюрера Дорис Шерер к себе в кабинет после работы, в половине седьмого. Предложив ей сесть, майор долго собирался с мыслями и наконец сказал тихим голосом, как бы заранее призывая ее к задушевности:

— Вы очень правильно поступили, доложив о своем знакомстве с этим голландским графом. Как идут теперь ваши дела?

Дорис слегка смутилась:

— Мы часто встречаемся.

— Как он к вам относится?

Она покраснела и, кажется, впервые в жизни опустила глаза под чужим взглядом.

— Если я не ошибаюсь… — майор понимающе улыбнулся. — Если это любовь, тем лучше. Скажите, он богат? Чем он живет?

— Все его родственники натурализовались в Соединенных Штатах. Ему выдают какой-то процент с доходов.

— В Англии он бывал?

— Он бывал везде.

— И знает английский?

— Он несколько лет жил в Штатах. Я слышала однажды, как граф говорил по-английски с одним человеком, — Дорис имела в виду Маргариту.

Цорн звонком вызвал помощника, распорядился, чтобы принесли кофе. И вновь обратился к Дорис:

— Чем он вообще интересуется в жизни?

— По-моему, ничем особенно. Так… живет…

— Умен?

— Это очень неглупый человек. Просто легкомысленный.

— Но какие-то убеждения у него есть?

— О политике он говорить не любит. Граф верит только в силу денег.

— Значит, действительно не глуп! — Цорн рассмеялся. — А скажите, смог бы он, например, носить плед за какой-нибудь старой английской герцогиней или играть в лаунтеннис с ее конопатой внучкой? Можно его представить себе в такой роли?

— Думаю, он был бы как рыба в воде.

Помощник принес на подносе две чашки с черным кофе и блюдечко с сахаром.

Цорн сделал в разговоре длинную паузу.

Дорис понимала, что майор выспрашивает ее не из пустого любопытства, но она издавна приучила себя не вникать в высокие соображения начальства и потому не старалась разгадать скрытый смысл этой задушевной беседы.

А смысл, не интересовавший Дорис, но весьма заботивший майора и его шефов, заключался в том, что Министерству иностранных дел необходимо было точно знать настроение лондонских кругов, близких к правительству. Дело в том, что специальный посол Гитлера в Англии Иоахим фон Риббентроп, удачно добивавшийся уступок относительно создания Германией военного флота, испытывал затруднения в другом важном аспекте своей миссии. Его задача — вбить клин между Англией и Францией. Чтобы найти больное место и действовать не наугад, а сообразуясь с подводными течениями, надо знать, чем дышат люди, формирующие так называемое общественное мнение.

Когда Дорис сообщила Цорну о завязавшейся с ван Гой-еном дружбе, Цорн не замедлил передать об этом по инстанции. Старые секретные источники информации не пользовались больше доверием, новое руководство испытывало нехватку своих, им самим учрежденных источников, и у шефов майора Цорна возникла мысль использовать для работы в Англии голландского графа: космополитическая закваска делала его очень подходящим для такой работы.

Дорис ни о чем не спрашивала майора Цорна, и он ей ничего пока не открыл.

Допив кофе, майор сказал:

— Ну что ж, благодарю за откровенность. Продолжайте вашу дружбу, в ней нет ничего предосудительного.

Дорис встала.

— Разрешите быть свободной?

— Конечно, конечно…

Майор проводил ее до дверей.

Дорис покинула кабинет с чувством необыкновенной легкости на душе. Хоть она и не утаила от начальника своей связи с иностранцем, ее партийная совесть до этого разговора все же испытывала иногда легкие укоры. Теперь ничто не смущало ее.

…Дорис расчесывала свои светлые, вьющиеся на концах волосы. За два месяца — с того дня, когда Ганри попросил отпустить их, — они стали длинные, и ей приходилось по утрам, перед уходом на работу, мастерить на затылке тугой компактный пучок. Но по воскресеньям Дорис давала им волю. Длинные волосы ей и самой нравились, — как и многое другое, что пришло вместе с появлением в ее жизни графа ван Гойена.

Спартанское жилье, похожее на келью в монастыре, опостылело ей вдруг до омерзения — с прошлого воскресенья, когда она побывала в уютной квартире Ганри, где он сделал ей предложение. Она, конечно, на следующий же день сообщила об этом майору Цорну, и тот с улыбкой поздравил ее…

Наступали сумерки, хотя было всего без четверти четыре: их приблизил холодный ноябрьский туман, плотный и вязкий, как молочный кисель. Ганри по обыкновению опаздывал. Они собирались сегодня на ипподром, где Дорис не бывала еще ни разу в жизни, и потому она ждала его с нетерпением.

Наконец он явился. Вид у него против обыкновения был не очень-то веселый. Уличный туман, бисером осевший в усиках, казалось, застрял и в складках его плаща, и даже в глазах.

— Сдается, дорогая, мы никуда не едем, — сказал он с порога скучным голосом.

— В чем дело?

— Во-первых, две лошади, на которых я собирался ставить, заболели, — он сел прямо в плаще на ее узкую кровать, застеленную серым шерстяным одеялом, и замолчал.

Дорис закончила расчесывать волосы:

— А во-вторых?

— Во-вторых, погода мерзкая, и вообще…

— Что «вообще»?

— Хочется напиться. Давай напьемся, а? Как сапожники, а? — он оживился.

— Я один раз напилась — с меня достаточно.

— Ну зачем так трагично? — запротестовал Ганри. Ему была известна история ее падения из уст самой Дорис. — Все-таки есть небольшая разница…

Дорис знала, что сказал он это без желания ее обидеть, просто болтает по привычке, но с тех пор как в ней проснулась женщина, им же разбуженная, она усвоила и применяла все присущие женщинам уловки, правда, не всегда расчетливо и умело. Сейчас она сочла уместным оскорбиться:

— У вас именно так принято острить с дамой?

Ганри взял лежавшую на одеяле портупею с тяжелой кобурой, взвесил на руке.

— Какая же ты дама? Носишь такую сбрую… На сколько это потянет? Килограммов на пять?

— Каждому свое, — продолжала оскорбляться Дорис.

— Ты и стрелять умеешь?

Тут она не выдержала роли и расхохоталась. Если бы в этот момент ее увидел майор Цорн или Дитер Бюлов, они бы решили, что унтерштурмфюрер Шерер сошла с ума. Никто никогда не был свидетелем таких живых проявлений обыкновенных человеческих чувств со стороны унтерштурмфюрера.

Ганри поглядел на нее, и его дурное настроение окончательно исчезло. Она все хохотала.

— Да ведь ты была чемпионкой по стрельбе, совсем забыл, — сказал он. — Но все-таки — не напиться ли нам? В такую погодку хорошо сидеть в тепле и потягивать что-нибудь серьезное. А?

— К чему ты клонишь? — Дорис отобрала у него портупею с кобурой, села рядом.

— Поедем ко мне. По дороге купим того-сего. Приедем и запремся. Я тебе сказку расскажу. И поплачусь заодно.

— Теперь я тебя должна спросить: зачем так мрачно?

— Меня ждут суровые времена, — весело отвечал он. — Наличные кончаются…

На площади они взяли такси, заехали в магазин, где им увязали два больших пакета с бутылками и закусками, и через полчаса уже сидели в квартире у Ганри при гранатовом свете настольной лампы под шелковым абажуром.

Начали с виски. Чтобы не разбавлять водой, Ганри положил в бокалы побольше льда. Дорис виски раньше не пробовала. Сделав два больших глотка, она сказала, что ей нравится.

— Значит, напьемся? — спросил Ганри.

— Видно будет…

Тут зазвонил телефон в кабинете, и он поспешил туда, оставив дверь открытой.

— Алло, слушаю вас, — придав голосу солидность, сказал он в трубку по-немецки. — О, Александр, очень рад, что не забыли позвонить… Да… да… То, о чем мы с вами тогда говорили, произошло, к сожалению, несколько раньше, чем я рассчитывал… Что?.. Еще не совсем, но близко к этому… Что?.. Ха-ха-ха… Судьба такая! Что?.. — смех оборвался. — Я об этом не думал, но надо будет поискать… Что?.. Да, дело тонкое, но ведь, как там у вас говорят: не имей сто… Как?.. Ага, рублей… — он произнес последнее слово с трудом. — Так когда же мы встретимся?.. Хорошо… Чем скорей, тем лучше.

Дорис слушала этот обрубленный наполовину диалог, и сначала он казался ей двусмысленным и неприличным — можно было подумать, что разговор шел о ней. Но к концу ей стало стыдно собственной подозрительности.

— Если не секрет, чему это ты так заразительно смеялся? — спросила она вернувшегося из кабинета Ганри.

— Путилов говорит, что мужчина может не считать себя банкротом, пока он не стал импотентом.

— Кто такой этот философ?

— Разве я тебе не рассказывал?

— Впервые слышу это имя.

— Только он не философ, а, скорее, наоборот — он биржевой делец. Русский фабрикант, в прошлом очень богатый, удрал из России в восемнадцатом году. Кажется, и здесь устроился неплохо.

— Ты играешь на бирже? — без всякого осуждения поинтересовалась Дорис.

— Пока нет, но придется, милая моя Дорис, увы, придется.

— Там можно заработать?

— Путилов говорит — можно. Он, например, зарабатывает. Предлагает свою помощь, но, конечно, не бескорыстно.

— Что он от тебя хочет?

— О, сущие пустяки! Было бы очень хорошо, если бы я добыл кое-какие сведения о работе и перспективах военной промышленности России и Германии. Пустячки, не правда ли?

— Я иногда не понимаю, шутишь ты или говоришь серьезно, — сказала Дорис.

Ганри даже перепугался, схватил ее руку, быстро поцеловал.

— Ну какие же шутки, милая Дорис?! Где я возьму такие сведения? У этих фон-оболтусов и их малокровных пассий с Фридрихштрассе? Ты меня просто расстраиваешь…

И вправду, Дорис видела, что он готов захныкать, как малое дитя. Она подлила в его бокал виски.

— Ты не замечаешь, что говоришь почти стихами?

— Тут заговоришь!

— Ты хотел выпить…

Он выпил.

— Лучше? — спросила она.

— Лучше.

— А теперь расскажи по порядку.

Ганри закурил сигарету и снова стал веселым и беспечным.

— Собственно, я все уже тебе сказал. Путилов хочет знать положение в военной промышленности, чтобы играть на бирже не вслепую, а уверенно.

— Но в чем суть?

— Видишь ли, дорогая, этой механики я толком сам не понимаю. Путилов объяснял так. Если ему будет известно, какие заказы собирается ваше правительство разместить в военных отраслях промышленности, проще простого будет определить, акции каких концернов повысятся в ближайшем будущем. Он их скупает сегодня по недорогой цене, а завтра продает уже во сколько-то там дороже. У них это называется игрой на повышение.

— Ну, это не так уж сложно, как ты думаешь. Можешь познакомить меня с этим Путиловым?

— Зачем тебе?

— Если это солидный человек и если он действительно желает тебе помочь… как тебе сказать?.. Я хотела бы в этом убедиться.

— Я увижу его завтра.

— Где?

— В «Ам Цоо».

Дорис поморщилась:

— Там слишком много народу. А нельзя встретиться здесь?

— Конечно, можно. Приведу его сюда.

— Я ведь могу освободиться только в семь.

— Ну а мы будем ждать тебя в восемь.

В этот вечер они так и не напились по-настоящему…

Иштван, выдававший себя перед Дорис Шерер за бывшего русского заводчика, а ныне биржевого дельца Путилова, произвел на нее приятное впечатление. Сухой, немногословный, но умеющий быть любезным и предупредительным, одетый в темный костюм от дорогого портного, он вполне отвечал ее представлениям о том, каким должен быть финансовый делец. Путилов сжато и жестко растолковал ей суть биржевых манипуляций с акциями. Она спросила, какие данные и о каких предприятиях его интересуют. Он сказал, что полезно было бы знать, например, ближайшие и более отдаленные планы авиационных заводов. Тогда Дорис прямо поставила вопрос: если она доставит такие данные, гарантирует ли Путилов полную тайну? Разумеется, он отвечал за это головой. И лучшей гарантией в подобных делах служит то, что такие сведения имеют цену лишь до тех пор, пока их никто другой не знает. Разглашать их — значит рубить сук, на котором сидишь.

Дорис обещала что-нибудь придумать и действительно придумала. Через неделю в квартире у Ганри она передала Путилову скатанный в тугую трубочку узкий листок чертежной кальки, на котором тушью были аккуратно выведены две колонки чисел. Это были данные, касающиеся производственных планов заводов Юнкерса и Мессершмитта. Дорис зашифровала их самым элементарным способом. Она объяснила Путилову принцип шифровки. Они договорились, что прибыль от операций на бирже будут делить на троих, равными частями.

Дорис с самого начала подошла к этому союзу по-деловому. Она и вообще не склонна была драматизировать собственные поступки, а когда речь шла о заработке законным путем — игра на бирже считалась в ее семье почтенным занятием, не доступным простым смертным, вроде ее отца, — то она сочла бы глупцом всякого, кто упустил бы такой удобный случай. Конечно, она позволяла себе при этом известное злоупотребление своим служебным положением, но картотека, откуда Дорис брала интересовавшие Путилова цифры, не принадлежала к разряду совершенно секретных. По сравнению с другими ящичками, бывшими в ее распоряжении, эти — невинные детские игрушки. Вполне понятно, что человек, привыкший курить на бочке с порохом, не считает особенно огнеопасным какой-нибудь там склад пиломатериалов.

Фрица беспокоил один вопрос: если гестаповцы отметят появление Путилова в жизни Дорис Шерер и графа ван Гой-ена, у них может возникнуть желание проверить, чем оно объясняется. Необходимо было чем-то оправдать нечастые посещения Путиловым квартиры Ганри. Поэтому Путилову-Иштвану пришлось съездить в Голландию. Оттуда он привез целую кипу документации, которая свидетельствовала о том, что Путилов выступает перед различными банками и строительно-ремонтными фирмами как доверенное лицо, занимающееся приведением в порядок родового имения графа ван Гойена. Некоторые из документов Ганри «по забывчивости» оставил у Дорис дома в маленьком книжном шкафу, так что в случае если гестаповцы захотят негласно кое-что проверить, им эти бумажки окажут известную помощь.

Вскоре Путилов вновь увиделся с Дорис на квартире у Ганри. Сухие цифры, полученные от нее в прошлый раз, он обратил в три пачки банкнот, одну из них получила Дорис. А Путилов унес новый столбик цифр.

Дорис завела тогда разговор насчет того, что Ганри не очень-то торопится с женитьбой. Сделав так легко предложение, он как будто вовсе о нем забыл. Но Ганри вдруг проявил не свойственное ему здравомыслие, которое даже порадовало ее. Он сказал, что хочет построить их совместное существование на прочной основе, а для этого необходимо привести в порядок имение, расплатиться с кредиторами и наладить расстроившиеся отношения с родственниками в Соединенных Штатах, которые еще могут им пригодиться в трудную минуту. Доводы были разумные, и Дорис решила не торопить события. В конце концов, все у нее шло хорошо. Подавленное честолюбие могло торжествовать: она добилась любви аристократа, и у нее были деньги, пока небольше, правда, но она может их увеличить по своему желанию.

Ее высокое жизнеощущение последних месяцев было еще более поднято новой беседой с майором Цорном. На этот раз он говорил без обиняков.

— Вы не забыли нашего последнего разговора? — спросил майор, справившись перед этим о здоровье.

— Никак нет!

— Очень хорошо. Речь опять пойдет о вашем знакомом, — майор вдруг шутливо-досадливо взмахнул рукой, — нет, что я говорю! О вашем женихе. Вы же помолвлены!

Дорис молчала.

— Как идут ваши дела?

— Нормально.

— Гм… Я буду с вами абсолютно откровенен. И надеюсь на откровенность с вашей стороны.

— Можете не сомневаться, — быстро ответила она.

— Так вот, есть намерение послать графа в Англию. Он может сослужить нам полезную службу. Как вы думаете, он согласится?

— Не знаю, — Дорис действительно не знала, что сказать.

Во-первых, это был слишком резкий оборот дела, а во-вторых, она не могла предугадать, как отнесется Ганри к подобному предложению. Безусловно, он был и легкомыслен, и податлив, как воск, и, если на то пошло, мог казаться тряпкой, но его характер заключал в себе массу неожиданностей, разобраться в которых ей пока не удалось.

Видимо, майор Цорн правильно понял, что затрудняет ее.

— Я хочу вас попросить именно о том, чтобы узнать, согласится он или нет. Вы понимаете, что несолидно было бы делать предложение человеку без уверенности в его согласии.

— Да, я понимаю.

— Вы должны также иметь в виду, что людям этого сорта свойственна некоторая щепетильность в отношении… — майор не мог сразу подыскать подходящего выражения. — Ну, в общем, они настороженно относятся ко всему, что в их понятиях как-то связано с осведомительской работой. Вы должны употреблять в разговорах с графом другие термины. Скажем, служба информации. Тем более что и на самом-то Деле речь идет об исследовании общественного мнения.

Дорис слушала предельно внимательно, время от времени согласно кивая головой. Майор продолжал:

— Но и лукавить с ним не следует. Не надо заставлять его думать, будто его считают слепой марионеткой.

— Но что конкретно можно ему сказать?

Майор на секунду задумался.

— Очень просто. Скажите так. Отдел исследований одного крупного концерна желает иметь в Англии своего корреспондента. Он должен завести побольше знакомств в высшем лондонском кругу, пошире общаться, почаще беседовать с людьми на злободневные темы и иногда составлять обзоры своих бесед и наблюдений. Как видите, обязанности необременительные. А содержание, которое графу будет обеспечено, позволит ему жить в полное свое удовольствие… — майор опять секунду помолчал. — Короче говоря, вы можете передать ему всю нашу с вами беседу, не называя, разумеется, моего имени. Так вам будет легче — не понадобится ничего выдумывать.

— Понимаю, — сказала Дорис уже не так убежденно. Ее что-то заботило, и глаз майора Цорна незамедлительно это отметил.

— Вас что-нибудь смущает? — спросил он дружеским тоном.

Дорис очень хотела спросить, отпустят ли ее в Англию вместе с Ганри, а задала глупейший вопрос:

— Но как будет с нашей помолвкой?

Однако майор Цорн опять все разгадал правильно.

— Я обещал полную откровенность, поэтому не обижайтесь. Пока вы не поженитесь, ни о каком вашем выезде из Германии не может быть и мысли. Характер вашей службы не позволяет этого. Другое дело, когда вы выйдете замуж. Никто, конечно, не будет разлучать мужа с женой. Так что все зависит от вас.

Дорис передала все Ганри в том духе, как велел майор Цорн. Она не скрывала, что ей хочется поехать в Англию. Ганри ради нее готов был пожертвовать своей вольной жизнью на континенте, но его пугала всякая необходимость числиться у кого-нибудь на службе и отчитываться в чем бы то ни было. Он просил не торопить его с окончательным ответом и посоветовал Дорис не слишком-то обольщаться прелестями заграничной жизни.

Между тем игра на бирже шла с успехом. Путилов во второй раз принес солидную сумму денег и поделил на три равные части. И сказал, что теперь хорошо бы добыть данные о производстве танков.

Сказав «а», Дорис не видела причин не говорить «б».

Когда в парикмахерской Шнейдера Гай встретился с фрицем после трехмесячной разлуки, Фриц его похвалил. Главная цель, которую они преследовали относительно Дорис Шерер, была достигнута.

— Тебе с нею надо рвать, — сказал Фриц.

— Слишком далеко зашло.

— Ты, кажется, ее жалеешь? Будь уверен, нас с тобой она не пожалеет.

— Да не про то же я, Фриц… Так все наладили и бросать?

— Чтобы играть на бирже, ты ей не нужен, а Путилов ее бросать не собирается. Она же, говоришь, денежки уважает?

— Складывает в заветный зеленый портфельчик.

— Ну и пусть себе складывает дальше. А тебе с ее горизонта пора исчезнуть…

Эта встреча с Фрицем состоялась во вторник. В распоряжении у Гая перед отъездом в Штеттин было еще два дня и три ночи — вполне достаточно, чтобы подготовить морально Дорис к тому, что в их жизни наступает временный, не очень приятный период, связанный с массой непредвиденных хлопот, разъездов и, не исключено, даже с какой-нибудь регулярной службой. Все это он собирался объяснить необходимостью раз и навсегда урегулировать дела с имением и с американскими родственниками.

Но в среду произошло несчастье. Оно пришло как раз оттуда, откуда его никто не ждал, и могло бы, при малейшем промедлении со стороны Гая, привести к непоправимым последствиям.

В половине пятого, когда он собирался побриться и принять душ, чтобы в половине шестого отправиться на встречу с Дорис — они хотели пойти в кино, а вечер провести в ресторане, она должна была уйти с работы пораньше, — ровно в половине пятого зазвонил телефон.

— Алло, я прошу прощения, — услышал он в трубке незнакомый и как будто испуганный женский голос. Он молчал, соображая, не ошибка ли это, не провокация ли…

— Алло, алло! — в растерянности взывала трубка.

— Слушаю вас.

— Мне нужен Ганри.

— Я вас слушаю.

— Я от Греты… Случилась беда… — женщина говорила, сдерживая голос, чего-то явно опасаясь. — Я не могу долго говорить…

Он чувствовал, что это всерьез.

— Откуда вы звоните?

— Тут, из булочной, на Оливаерштрассе.

— Я буду минут через пятнадцать…

Его прокатная машина ремонтировалась, такси он не мог найти минут десять и к булочной приехал почти через полчаса. Женщина, его ожидавшая, оказалась Луизой Шмидт, кормилицей Маргариты — матушкой Луизой. Он едва ее узнал — так черно, измученно было ее лицо, так испуганно, затравленно глядели глаза. Она его не узнала.

Велев шоферу обождать, он взял матушку Луизу под руку и медленно повел по переулку. Снег, выпавший совсем недавно, превратился в чавкающую мокрую кашу. Рука матушки Луизы дрожала, передавая глубокую дрожь всего ее худенького тела.

— Что случилось? Скажите коротко самое главное.

— Грета ранена в грудь, ей очень плохо.

— Кто ранил? Чем?

— Я его не знаю… Эсэсовец… Но Грета его называла по имени… И он ее тоже… Она его убила…

Гай даже остановился.

— Как убила? Где она сейчас?

— У нас… У меня… И он лежит там…

Гай огляделся. Переулок был совсем пуст.

— Нельзя терять времени, скажите в двух словах: что же произошло? Соберитесь, не волнуйтесь.

Матушка Луиза вздохнула, прижав руку к сердцу.

— Этот эсэсовец с еще одним пришли за Куртом — это мой сын, мой мальчик…

Гаю в нетерпении хотелось сказать, что они же знакомы, что он помогал Грете переезжать к матушке Луизе, но неосторожно было бы напоминать об этом. Луиза его не узнала — тем лучше…

— Ну, ну, продолжайте.

— Они вошли, набросились на Курта… Мы как раз обедали — все втроем… Ну, она и говорит: мол, Гюнтер… да, она его назвала Гюнтером, я вспомнила… Говорит: не хотите узнавать старых знакомых… Он посмотрел и как заорет… Очень обрадовался… Кинулся к ней обниматься, кричит своему помощнику что-то, а тот тоже обрадовался, смеется, Курта отпустил… Тут она сделала Курту знак, и он тихонько ушел…

Матушка Луиза снова взялась за сердце и умолкла.

— Ну, дальше, дальше, — нетерпеливо попросил Гай.

— Потом они спохватились, этот второй убежал… А главный, Гюнтер, говорит мне: убирайся, старая… Я пошла, а тот мне навстречу, говорит главному: ушел наш красный… А Гюнтер ему: убирайся и ты… Я долго на лестнице стояла, не знала, что делать. Потом к соседке на четвертом этаже хотела позвонить… Туту нас в квартире что-то сильно хлопнуло, а потом Грета застонала… Я вошла — он на полу валяется, она на кровати сидит. Серая вся, ни кровинки… Послала за вами…

— А этот второй больше не возвращался?

— Больше я ничего не видела.

— Квартиру вы заперли?

— Да.

— Дайте ключ.

Она нашарила ключ в кармане пальто, отдала его Гаю. Соображать надо было быстро.

— Вам туда возвращаться не следует. Идемте, — Гай повел матушку Луизу к такси, на ходу составляя план действий.

На такси ехать за Маргаритой нельзя. Значит, нужна машина Иштвана. Но Иштвану в это дело ввязываться тоже нельзя.

Значит, должен поехать Ганс. Взять Ганса, добраться до Иштвана — это не менее тридцати минут. Потом еще минут двадцать на дорогу до дома, где ждет раненая, может быть умирающая, Маргарита… Долго, слишком долго! А может, сначала к Иштвану? Взять машину и самому поехать к Гансу? Но по времени будет одно и то же.

Что делать? Поговорить с шофером такси и положиться на его молчание? Исключено! И куда девать матушку Луизу? Положим, о ней побеспокоится Альдона, пристроит в больнице у доктора Пауля. Но сейчас, куда ее сейчас?

Он поглядел вдоль улицы и заметил скромную вывеску маленького кафе. Достал деньги, сунул в застывший, скрюченный кулачок матушки Луизы бумажку.

— Вот что. Видите кафе?

— Да, — еле слышно ответила она.

— Идите туда, выпейте кофе, согрейтесь. Ждите там, за вами приедут. Только не уходите никуда. Повторяю: вам домой возвращаться нельзя.

Она застонала.

— А как же?..

— Ничего, ничего, все будет в порядке. Только ждите. Может быть, это будет часа через три, а может, и больше, но за вами обязательно приедут. Вы меня поняли?

— Да… — как-то безнадежно произнесла она.

— Идите, прошу вас!..

Ему крупно повезло: Иштван оказался на месте, Ганс с Альдоной были тоже дома. Взяв машину Иштвана, Гай пригнал ее к Гансу. Попросил Альдону позвонить доктору Паулю, сказать, что будет пациент, нуждающийся в срочной хирургической помощи. Затем Ганс сел за баранку, Альдо-на с ним рядом, а Гай — на задний диван. Ганс водил машину отлично. Даже то обстоятельство, что он должен был почти всю дорогу напряженно слушать и запоминать — Гай описывал дом, парадное, лестницу, квартиру матушки Луизы, давал инструкции на случай непредвиденных столкновений, — даже при всем том Ганс сумел добраться до переулка, куда выходил двор дома матушки Луизы, на несколько минут раньше, чем рассчитывал Гай.

Ганс и Альдона, сохраняя вид неторопящихся людей, зашагали к подъезду, а Гай остался в машине, привалившись в угол. Мотор остался невыключенным, машину трясла мелкая частая дрожь, время от времени перемежаемая судорогой, и Гай машинально отметил, что мотор у Иштвана неважный, а потом подумал, что эта дрожь похожа на графическую запись его душевного состояния с того момента, как раздался звонок матушки Луизы.

Ганс с Альдоной скрылись в подъезде. Гай оглядел переулок. Редкие прохожие идут быстро, мужчины — с поднятыми воротниками пальто и надвинутыми на глаза кепками, женщины закутаны в платки. Холодная январская слякоть всех гонит с улицы. Автомобилей — ни одного.

Так… Прошло полминуты. Ганс и Альдона уже поднялись на пятый этаж, уже должны войти в квартиру… Маргариту надо ведь одеть — еще полминуты… Теперь взять ее под руки и свести вниз — если она способна передвигать ноги. Это еще минута. Пора им появиться…

И они появились, но не так, как ожидал Гай: Ганс нес Маргариту на руках. Альдона, идя сбоку, поправляла длинный, волочащийся концами розовый шарф.

Ганс опустил Маргариту на сиденье к Гаю, сел за руль и рванул машину с места на полную скорость. До больницы доктора Пауля, который их уже ждал, предупрежденный Альдоной, езды было самое малое минут двадцать, но они за всю дорогу не обменялись ни словом. Только уже порядочно отъехав, Ганс через плечо, не оборачиваясь, протянул Гаю маленький револьвер.

При первом взгляде на лицо Маргариты Гай понял, что она жива. Но дыхание было очень частое и поверхностное, с легким свистом. Пульс учащенный, плохого наполнения, почти нитевидный. Гай поддерживал Маргариту рукой под лопатки, положив голову ее себе на плечо.

Взяв в другую руку револьвер, он осмотрел его, понюхал дырку ствола: стреляли… Это был крошечный револьвериш-ко из тех, что в обиходе принято называть дамскими. Перламутровая отделка рукоятки и никелированный ствол заставляли сравнивать его с театральным биноклем. И по деловым возможностям эта игрушка соотносилась с настоящим боевым оружием так же, как театральный бинокль соотносится с пятидесятикратной подзорной трубой. Считалось, и не без оснований, что убить из такого пугача можно только муху, но не человека. Разве лишь в упор… Однако матушке Луизе, судя по всему, валявшийся на полу бездыханный эсэсовец не померещился. Значит, Маргарита убила его из этого пугача…

Машина затормозила у больницы. Гай спросил:

— Ганс, тот, в квартире, убит?

— Наповал. И крови — ни капли.

— Выгружайте. Жду вас у Шнейдера. Весь вечер, — Гай посмотрел на часы: они показывали двадцать пять минут седьмого. Матушка Луиза позвонила в половине пятого. Вторично пережить такие два часа было бы, пожалуй, не под силу…

Пересев за руль, Гай не спеша поехал к Иштвану. Как договорились, он поставил машину за квартал от его дома. Запасные ключи у Иштвана были.

…Шнейдеры покормили его, сварили кофе. Он сидел, курил и ждал. Как о чем-то очень далеком, вспомнил о Дорис, о том, что они давно уже должны были сидеть в кино. Но он не мог сейчас думать об этом.

Ганс явился без четверти десять один: Альдона, найдя в кафе матушку Луизу и устроив ее у знакомых, осталась в больнице смотреть за Маргаритой. Гай предложил ему пожевать что-нибудь, но Ганс только проглотил чашку кофейной холодной гущи, закурил и стал рассказывать о том, чего

Гай не видел и не знал, но что он как врач представлял себе с отчетливостью очевидца.

Сначала квартира.

Когда они с Альдоной вошли, Маргарита навзничь лежала поперек кровати, ноги на полу. Эсэсовец, штурмфюрер, лежал на полу посреди комнаты ничком, раскинув руки и ноги, в правой руке — пистолет. Перламутровый револьверчик валялся у кровати — его Ганс заметил, когда уже выходили.

Что там произошло, понять невозможно.

В больнице доктора Пауля поначалу все шло как по нотам. Доктор с Альдоной приступили к делу — Альдона могла при необходимости быть великолепной хирургической сестрой. У Маргариты оказалось сквозное пулевое ранение правой стороны грудной клетки. Пуля крупного калибра прошла между седьмым и восьмым ребрами и вышла под правой лопаткой. Обследовав пулевые отверстия, доктор сказал, что операция будет длительная, часа на полтора. Он сделал Маргарите несколько уколов — в вену и в мышцы, потом наладил аппарат для переливания крови. Но прежде чем взяться за скальпель и ножницы, доктор Пауль сделал странную, на взгляд Ганса, вещь.

Держа свои уже обработанные для операции руки на уровне плеч, он попросил Ганса открыть дверь, ведущую в соседнюю комнату, где было оборудовано нечто вроде запасной операционной. Там доктор показал Гансу на стоявший у стенки длинный предмет — стол не стол, кровать не кровать, на очень низких, в карандаш, ножках — и велел перенести его в большую операционную. А затем приказал Гансу раздеться — снять все, кроме кальсон, и оставаться в таком виде до конца операции. Ганс попытался протестовать, думая обратить все в шутку, но доктор рассердился самым натуральным образом. «А вы не подумали, что будет, если сюда нагрянет эта вонючая сволочь? — сказал он. — Вы уверены, что они никого не ищут?» Только это их и спасло…

Доктор ушивал рану на груди и собирался приступить к ране на спине, когда в приемном покое, — главный вход было приказано запереть, а в приемном дежурил инвалид-санитар, — раздался громкий говор.

Доктор, обработав рану, опустил педалью стол, на котором оперировал Маргариту. На прежнем уровне остались торчать четыре металлические трубки. Потом кивнул на низенький стол, принесенный из запаски, и жестами показал Гансу, как надо установить его на эти трубки. А затем Аль-дона набросила сверху широченную простыню, расправила края, и Маргарита оказалась спрятанной в белом потайном убежище. Ганс — уже без приказа, ибо ему наконец стало понятно, для чего доктор раздевал его, — лег на стол, Апь-дона накрыла его простыней до пояса, уткнула в лицо жесткий каркас наркозной маски, шепнула: «Дыши!» — и операционная наполнилась тем строгим и свежим, для всех не-привыкаемо знакомым и всегда новым запахом, которым обладает один лишь эфир…

Вошли двое в черных плащах, попросили извинения, один показал жетон гестапо и пожелал взглянуть — только взглянуть, кого оперирует доктор Пауль. Доктор коротко буркнул: «Аппендицит. Только что положили на стол». Гестаповец лицом оперируемого не интересовался. Увидев могучий мужской торс, он еще раз извинился, и гестаповцы мирно покинули больницу. Доктор докончил операцию, и Маргариту отвезли на каталке в палату рядом с его кабинетом. Все сошло как нельзя лучше, доктор надеется, что ранение не оставит серьезных последствий.

Можно было предположить, что, хватившись исчезнувшего штурмфюрера и найдя его мертвым, эсэсовцы подняли вверх дном весь дом.

Кто-то из жильцов сообщил им, что из дома унесли на руках бесчувственную женщину. Дальнейшее понятно. Необходимо проверить операционные всех берлинских и пригородных больниц, и доктор Пауль — не исключение. В противном случае, то есть если бы гестаповцы действовали нацелено, имея на подозрении именно его больницу, они бы так просто не ушли.

А вывод из всего этого и радовал, и огорчал. Доктор и его больница по-прежнему вне подозрений — это плюс. Гестапо знает, что убила штурмфюрера женщина, а установить, кто она такая и как ее зовут, им не составит труда — это очень неприятный минус.

Гай мог быть уверен, что Ганс и Апьдона вместе с доктором укроют Маргариту и позаботятся о ней лучше родных, лучше отца с матерью. Его обязанность — позаботиться о ее устройстве и безопасности после выздоровления. И он готов сделать для этого все, на что способен.

Случившееся сильно осложняло существование и работу его помощникам, но это не пугало. Могло быть и похуже.

Условившись с Гансом о связи на ближайшее время, Гай вышел из парикмахерской и отправился домой пешком. Мокрого снега он не замечал.

Странное дело: на душе у него было легко и радостно. И, подумав, он понял, почему: бросившись спасать Маргариту, он не держал в мыслях опасение за собственную судьбу, он спасал ее не потому, что, попав в лапы к нацистам, она могла стать для них ниточкой к нему. Он спасал ее как своего товарища по работе, по смертельно опасной работе. Теперь у него есть еще один верный товарищ. И пусть слякотную ночь никогда не сменит утро, если ради этого не стоит рисковать собой!

Группа фон Зиттарта

В пятницу, ровно в десять утра, войдя в небольшое штеттинское кафе «Крестоносец», Гай увидел за третьим столиком справа человека, внешность которого так подробно описал ему Фриц. Он был сердит и, по-видимому, чувствовал себя напряженно. Гай спросил разрешения сесть, сел напротив, положил свою пачку газет рядом с пачкой, уже лежавшей на столе, и сказал подошедшему официанту, как было условлено:

— Легкий завтрак и бокал Сальватора!

Надменное лицо так называемого Ялмара Роя изобразило подобие улыбки: это было приглашение к разговору.

— Недурная погода сегодня, — вздохнув, начал Гай слова пароля.

Глупее не придумаешь: на улице шел дождь.

— Вкусы бывают разные, — ответил Рой также словами пароля.

Первая часть закончена, можно приступать ко второй.

Выражение лица господина Роя заметно изменилось после того, как он хорошенько разглядел сидевшего перед ним подтянутого, безукоризненно одетого партнера. Но все-таки весь вид и осанка его ясно говорили всякому, что господин никогда даже рядом не сидел с наборщиком.

— Моя бабушка любит сыр, — заявил Гай словами пароля и подумал: «Это еще хуже погоды».

Господин Рой как будто стряхнул с себя напряжение и с облегчением закончил:

— Да, но смотря какой…

После этого украдкой положил перед собой половинку книжного листа. Гай пододвинул его ближе и соединил со своим. Отрывки сошлись. Заговорщики торжественно обменялись рукопожатием.

— Граф Ганри ван Гойен, — назвал себя Гай. — Это моя настоящая фамилия, я доверяю ее вам, как другу.

Рой передернул плечом и покраснел. В смущении вынул золотой портсигар, — Гай успел заметить баронский герб и монограмму «Е.О», — закурил.

Гай незаметно спрятал оба контрольных обрывка в карман.

— Я условно назвал себя Роем, — сказал неизвестный, глядя в сторону. — Мою настоящую фамилию я сообщу позднее, с разрешения моих политических друзей. Потерпите, пожалуйста.

Наконец он поднял взгляд на собеседника:

— Такого рода переговоры по необходимости требуют немало времени… Я, например, решил начать борьбу с нашим ефрейтором на следующий день после захвата им власти, но понадобилось полтора года, чтобы перебороть себя и нарушить присягу. Поверьте, это было для меня нелегко.

— И что же все-таки заставило вас решиться на такой шаг?

— Растущее понимание того, что сейчас главные враги Германии — нацисты, — он помолчал и закончил: — Когда будете уходить, возьмите мою пачку газет, а я возьму вашу. Только осторожнее, не выроните пакет.

— Прекрасно, уважаемый друг. Благодарю вас за доверие. Что в вашем пакете?

— Дипломатические депеши. В них фюрер разъясняет нашим послам значение пакта с Японией. Вы найдете также содержание секретнейшего обмена мнениями — они касаются условий взаимной помощи в случае наступления критических обстоятельств.

Гай еле удержался от радостного восклицания.

— Вторая пачка материалов — чисто военного характера. Один из работников нашего Генштаба совершил инспекционную поездку на восточную границу. Он проверял состояние подготовки наших войск к активным действиям.

— Фюрер желает разделаться с польским коридором и проглотить Данциг?

Рой долго молчал, плотно сжав губы.

— Мне очень печально слышать такие слова, граф. Фюрер планирует большую войну, мировую. Ликвидацию коридора и лишение Данцига статуса вольного города нельзя рассматривать как самоцель. Это лишь мелочи в общей картине. Из моих документов вы узнаете, что Геринг навязал Беку договор о «вечном мире» только для того, чтобы оторвать Польшу от Франции…

И он опять поджал губы.

— Когда я вас теперь увижу? — спросил Гай.

— Не раньше чем через месяц. Я не могу часто отлучаться из Берлина. Встретимся здесь в это же время двадцатого февраля. Согласны?

— Разумеется! Вы идите первым. Всего наилучшего и еще раз благодарю за доверие.

С достоинством поклонившись и взяв газеты, принесенные Гаем, владелец золотого портсигара с монограммой «Е.О.», выступающий под псевдонимом «Ялмар Рой», покинул кафе.

Когда Гай вернулся из Штеттина в Берлин и через Ишт-вана хотел вызвать Фрица на встречу, оказалось, что тот куда-то уехал и будет не раньше как через десять дней.

Чтобы не терять времени даром, он решил заняться поподробнее Ялмаром Роем. Ему удалось незаметно проводить Роя от штеттинского «Крестоносца» до привокзальной площади в Берлине — они ехали в одном поезде. Дальше Гай следить не стал: Рой часто оглядывался и мог его заметить. Но он отлично запомнил, как выглядит герб на портсигаре, и, посидев два часа в публичной библиотеке над гербовником, установил, что Рой — это барон Эрих фон Остен-фельзен, полковник Генерального штаба. Таким естественным образом был раскрыт псевдоним и получена отправная точка для биографических и семейно-бытовых изысканий.

Подключив Ганса, Гай смог получить портреты барона и его жены, снимки их машины и особняка во всех ракурсах — для этого Гансу понадобилось целую неделю поработать бродячим фотографом, каких немало было на берлинских улицах во все времена года. Он запечатлел также несколько гостей четы фон Остенфельзен. Судя по их количеству и сорту, супруги вели образ жизни не то чтобы замкнутый, но строго выдержанный по регламенту и стилю: их дом посещали только солидные мужчины, без женщин, и всегда в определенные часы.

Гай установил, что баронесса, красивая и еще довольно свежая женщина лет сорока, которую звали Изольдой, имеет какие-то дела с берлинской конторой Дрезденского коммерческого банка. В тот же день он пришел на прием к управляющему и, уже имея опыт по этой части, попросил принять его в качестве внештатного юрисконсульта. Он не ищет заработка, ему необходима только практика, и он даже сам готов платить банку за возможность поучиться у его высокопрофессионального штатного состава клерков. Управляющий отнесся к стремлению голландского графа, имеющего германский диплом доктора права, с большим пониманием. Он тут же вызвал к себе заведующего отделом текущих операций и поручил графа его заботам…

Тому, кто не ждет у моря погоды, всегда везет.

Утром следующего дня, когда граф явился в банк, чтобы начать стажировку, зеведующий отделом усадил его напротив себя за стол в небольшом зале, где производились текущие операции, и сказал очень доброжелательно, но со снисхождением:

— Ваш диплом получен довольно давно, опыта у вас пока нет, и доверить вам кляузные дела, где спор идет о миллионах, мы не можем, не обижайтесь. Поэтому, учитывая ваши манеры, наружность и титул, я доверяю вам ведение дел обширной клиентуры из числа нашей знати. Здесь требуются такт и дипломатические способности. Суммы будут небольшие, но от вас потребуется умение обходить подводные камни.

Он взглянул в сторону двери и чуть понизил голос:

— Да вот идет баронесса фон Остенфельзен — дама легкомысленная до крайности. У нее на счету осталась какая-то мелочь, но если ей потребуется больше, чем есть, вы не спорьте и выдайте требующуюся сумму. После мы с вами обсудим, до какого предела банк может предоставлять кредит, сообразуясь с гарантиями данного клиента.

Он встал навстречу подошедшей баронессе и поклонился. Баронесса, опустившись в кресло, произнесла не без смущения:

— Господа, я полагаю, трем мужчинам женщина обязана отвечать искренне и честно: священнику, врачу и банкиру.

Заведующий улыбнулся:

— Госпожа баронесса, оставляю вас на попечение человека, которому вы можете довериться безусловно — нашему молодому юрисконсульту графу Ганри ван Гойену, — и отошел к другому столу.

Баронесса оживилась:

— В нашем банке приятные новости! Но… как бы это выразиться?.. Неужели вы здесь служите, граф?

— Я сам себе устроил практику. Хочу проверить, окончательно ли я успел забыть то, чему меня учили.

— Вы меня успокоили.

— Но вам я готов служить даже как мальчик на побегушках.

Разговаривая таким образом, они совершили необходимые при выдаче кредита формальности, а уходя, баронесса сказала, что хотела бы познакомить графа со своим мужем и ввести его в дом — они принимают по субботам после шести, а телефон и адрес просила взять из банковских документов, с которыми он только что имел дело.

…Само собой разумеется, что Гай не стал ждать повторного приглашения.

В субботу вечером, подъехав к особняку фон Остенфельзена, он попытался представить себе, каков будет вид у барона при его появлении. При встрече в «Крестоносце» Гай успел отметить, что барон до седых волос сумел сохранить способность краснеть от смущения. Наверное, сделается сейчас красный, как рак… Впрочем, если баронесса запомнила имя графа и рассказала мужу о своем намерении пригласить его в гости, господин барон уже морально готов к этому сюрпризу. Только вряд ли она запомнила…

В тот момент, когда граф нажимал кнопку звонка, барон сидел в своем уютном, защищенном от уличного и домашнего шума толстыми стенами теплом кабинете со своим самым старым, самым верным, больше того, единственным другом и товарищем Рудольфом фон Зиттартом — государственным советником, служившим в Министерстве иностранных дел.

Разговор они вели сугубо конфиденциальный.

— Видишь ли, мой дорогой Рудольф, я — солдат, смерти не боюсь и готов умереть на эшафоте, у стенки и даже под пытками, — говорил барон. — Но с одним условием: моя жертва должна быть равна тому вреду, который я нанесу этой ефрейторской мрази.

Фон Зиттарт подлил вина в свой бокал. Барон не хотел пить.

— Что ты имеешь в виду, Эрих?

— Сведения, которые мы даем этим людям, должны быть самого большого значения.

— Ну, дорогой мой, того, что мы уже дали, вполне достаточно, чтобы нас обоих сначала поставить к стенке, а потом, уже мертвых, повесить на суку перед окнами фюрера.

— Не шути, Рудольф. Мы можем делать больше.

— Но чем ты недоволен и что предлагаешь?

— Честно назвать себя этому графу и организовать непрерывную передачу сведений. Я, например, могу обеспечить данные о наших вооружениях на текущий и на следующий год. Есть также копия четырехлетнего плана Геринга по вооружениям. Передам паспортную книжку без карточки — она ему может пригодиться.

— Ну и прекрасно, Эрих. Я готов давать все, что будет проходить через мои руки. А ведь это не так уж мало, ты великолепно знаешь…

Они помолчали. Потом барон сказал:

— Хочу тебя предупредить: моя супруга очень недовольна вот этими нашими разговорами в уединении. Подозреваю, что она уже обратила внимание и на мои поездки в Штеттин. А тут еще сократились доходы от имения. Изольда меня уважала и немного любила. Боюсь, теперь произойдет поворот к худшему: при ее легкомыслии деньги значат очень много. Уже настаивает, чтобы я вступил в эту гитлеровскую партию, и какой-то влиятельный мерзавец по фамилии Кемпнер уже успел ей обещать, что в случае перехода в СС я немедленно получу звание бригаденфюрера, большой оклад и назначение наблюдающим директором на военный завод в Эссене! Можешь себе представить?

Друзья поднялись, чтобы идти в гостиную, где за маленьким столиком пили кофе баронесса и ее личный финансовый советник граф ван Гойен.

Но прежде чем они туда войдут, надо с ними познакомиться поближе. Рассказывать о бароне Эрихе фон Остен-фельзене и Рудольфе фон Зиттарте удобнее и правильнее не в отдельности, а об обоих вместе, ибо они — друзья с младенческих лет. Можно сказать и так: узнав жизнь одного, вы узнаете и жизнь другого.

Оба происходили из некогда богатых помещичьих семей. Земли их родителей лежали вблизи Штеттина и располагались по соседству, стык в стык.

Эрих пошел по военной части, и этим все сказано.

Рудольф, молчаливый и склонный к размышлениям, любил читать и хотел изучать историю, но родители выбрали для него дипломатическое поприще. Карьера его не являла собою ничего выдающегося — все было, как и у сотен других молодых людей, пожелавших стать дипломатами. Отметим только, что к началу империалистической войны Рудольф имел свои твердые взгляды на политическую линию Германии: мир с Россией во что бы то ни стало, ибо только это могло обеспечить немецкой армии прочный тыл, и война на Западе, где Германия, с опозданием пришедшая к дележу колоний, должна отнять свою справедливую долю у Франции и Англии.

Войну 1914 года друзья встретили по-разному: осторожный Рудольф — с опаской, полный энтузиазма Эрих — с восторгом. Один не верил в возможность победоносной войны на два фронта, другой был убежден, что «Германия все может».

Когда в конце концов война завершилась поражением Германии, фон Зиттарта это не удивило, фон Остенфельзе-на образумило.

Фон Зиттарт предсказывал такой конец еще после проигрыша на Марне в 1914 году. Появления народных масс в качестве действующей политической силы он не предвидел, но в таком неожиданном повороте дел не усматривал ничего необычного: в душе он был больше историком, чем дипломатом, и, кроме того, «учеником великого Бисмарка».

Два года друзья коротали время в своих имениях и, встречаясь ежедневно, обдумывали происшедшее. Затем оба вернулись на свои посты, куда их звал долг истинных патриотов: Германия становилась на опасный путь, и отсиживаться у камина им не позволяла совесть. Затем пришел Гитлер и предложил Германии повторить все ошибки прошлого, но в более опасной, более зловещей форме. Над страной нависла новая катастрофа. Статс-секретарь и полковник Генерального штаба заключили друг с другом тайный союз и договорились о непримиримой борьбе с Гитлером. Оба, каждый у себя на службе, начали потихоньку, с соблюдением предельной осторожности, искать единомышленников. Одновременно они искали возможность войти в контакт с организованными противниками гитлеризма. Вредить гитлеровскому режиму всеми доступными средствами — такова была их главная задача. Имея в руках важнейшие государственные секреты, они искали способы сделать их достоянием противников фашизма. Ялмар Рой, наборщик типографии Министерства иностранных дел, двадцатисемилетний коммунист, помог им в этом. Правда, он так никогда и не узнал, что барон фон Остенфельзен, кроме того, воспользовался и его именем, но если бы и узнал — не обиделся бы…

…Войдя в гостиную и увидев за столиком свою жену в обществе того самого господина, с которым он имел тайную встречу в Штеттине, барон Эрих фон Остенфельзен покраснел даже несколько гуще, чем ожидал Гай.

Появление графа ван Гойена в доме барона сразу облегчило жизнь обеим сторонам: отпала необходимость громоздкой системы конспирации. Теперь все было просто.

За короткое время фон Зиттарт, считавшийся руководителем группы, и фон Остенфельзен, питавшие к Гитлеру холодную устойчивую ненависть, передали Гаю ценнейшие материалы о закулисной стороне переговоров по поводу «оси» Берлин-Рим, о выполнении четырехлетнего плана вооружений, дипломатическую переписку с немецкими послами в Лондоне и Париже.

Но жизнь есть жизнь, а людям свойственно ошибаться. И опасность возникла как раз там, где ее никто не ждал. Правда, у барона шевелились сомнения, но…

Баронессу Изольду фон Остенфельзен с некоторых пор обхаживал штурмбанфюрер Зигфрид Кемпнер. Нет, он был далек от банальных вожделений. Его сугубое внимание к красивой, но не блещущей умом баронессе объяснялось иначе: он хотел с ее помощью вовлечь в партию самого барона. Этот Кемпнер был идейным национал-социалистом и служил партии всеми своими помыслами и каждым своим шагом. Кемпнер работал под началом у Гиммлера и считался многообещающим руководителем. С баронессой фон Остенфельзен они встречались у общих знакомых…

По-видимому, в числе прочих выдающихся качеств штурмбанфюрера был и талант агитатора и вербовщика. Настал день, когда баронесса Изольда фон Остенфельзен, поддавшись уговорам, решила вступить в партию фюрера, положить к его ногам свое гордое имя и взять ведение карьеры супруга в собственные руки.

— Эрих, мне срочно нужны три тысячи марок, — однажды заявила она за утренним кофе. — Я хочу отпраздновать свое вступление в партию.

— К сожалению, дорогая, денег у нас нет, — холодно ответил барон. Брезгливая гримаса на его лице давно уже сменилась суровой складкой на лбу.

— Я и не ожидала другого ответа, но деньги все-таки у меня будут!

Полковник отбыл на службу, а Изольда погрузилась в раздумье. Деньги поможет получить в банке любезный граф, хотя на счету семьи Остенфельзенов нет уже ни единой марки. Как он все это делает? И с какой стати? Уж не влюблен ли? Как разумно использовать его чувства? Где граница, которую не следует переходить, чтобы не создать угрозу своему положению в обществе?

Теперь о Кемпнере. Какие виды он на нее имеет? Хлопочет ради уловления души ее супруга? Но Эрих тверд, как кремень, и в партию не пойдет. Как можно добиться его повышения помимо партии?

И последнее. О чем Эрих все время шепчется в кабинете с Рудольфом? Почему у него всегда оказываются время и деньги для поездки в Штеттин? А что, если Эрих ездит не в Штеттин? Тогда куда? К кому? Зачем?

Баронесса немедленно позвонила управляющему имением и убедилась, что посещения имения не всегда совпадали с днями пребывания в Штеттине и вовсе не совпадали с часами прибытия в Штеттин берлинского поезда: полдня барон всегда проводил в городе, который не любил. И эта мрачная складка меж бровей, когда муж говорит с нею…

И вдруг простая, как луч солнца, мысль осветила ее сумрачные мысли: женщина! Эрих завел себе в Штеттине любовницу и на нее тратит деньги. Так вот оно что!.. Но мужчины, да еще влюбленные, неосторожны! Не может быть, чтобы Эрих не оставлял следов…

Баронесса вошла в кабинет, села в кресло перед письменным столом и начала один за другим открывать ящики. К ее удивлению, все они оказались незапертыми. В каждом лежали стопки папок с аккуратно завязанными ленточками. Все это были скучные бумаги — какие-то лекции, отчеты по имению… Прошел час. И вот между деловыми письмами баронесса вдруг обнаружила объемистую пачку денег. Одолевавший ее сон мигом прошел. Ага! Вот он, след! Она стала быстрее перебирать деловые документы и неожиданно сделала еще одно открытие: недавно выданную и законно подписанную владельцем паспортную книжку на имя Иоахима Эйтеля, младшего брата барона, но без наклеенной карточки. Фотография молодой женщины вызвала бы ярость, а паспорт возбудил любопытство, обиду и тревогу. Инстинктом Изольда поняла, что ее находка имеет отношение к таинственным беседам мужа с Рудольфом.

Оба они, конечно, считают ее дурой, недостойной откровенности…

Изольда позвонила графу. Граф был, как всегда, любезен, но заявил, что банк не может без конца выдавать деньги с несуществующего счета, а пока надо добиться оформления документа о займе полковнику некоторой суммы. О трех тысячах не стоит и заикаться. Может быть, две? Изольда живо представила себе лицо Эриха при разговоре о займе и смутилась. Граф обещал приехать вечером, привезти просимую сумму и договориться о форме переговоров с бароном о займе. Деньги будут, но этот разговор оставил в душе баронессы неприятный осадок. Расстроившись окончательно, она позвонила Кемпнеру и, волнуясь, попросила его зайти вечером, к ужину, для весьма важной беседы доверительного характера. Кемпнер сначала сослался было на головную боль — он давно страдал тяжелейшими приступами мигрени, потом согласился прийти, но после долгих уговоров, и дурное настроение баронессы стало еще хуже. День складывался неприятно…

За час до свидания с баронессой Гай, получив в банке две тысячи марок для передачи их Изольде, увиделся с Фрицем. Дела шли гладко, и разговор свелся к одному: по мнению Фрица, Гай выполнил задание и может передать связь с группой фон Зиттарта Иштвану, а сам после ухода с линии Дорис Шерер должен вообще исчезнуть из Германии. Гай подвергается слишком большому риску случайного провала и потому становится опасным для всей группы Фрица. Пережевывать эту новость Гаю было некогда. Надо — значит надо. А пока что его ждала баронесса Изольда…

В половине седьмого Гай послал ей корзину цветов с визитной карточкой, а в семь явился лично. С беззаботной улыбкой он остановился в дверях столовой и вдруг увидел, что между двумя зажженными светильниками, заслоняя напомаженной головой сияющий в стене герб барона, за вечерним столом сидит бледный и встревоженный штурмбан-фюрер, а перед ним, кокетничая, принимает красивые позы Изольда. Гай, настроившийся на скучный вечер с молодящейся дамой, вздрогнул и подтянулся. Кажется, он совсем размагнитился? Или устал? Почему это вид самого обыкновенного гестаповца так ударил по нервам?

— Ах, граф, милый, входите! Познакомьтесь: мой духовный наставник, штурмбанфюрер Зигфрид Кемпнер, — и, повернувшись к Кемпнеру: — Мой утешитель в земных невзгодах — граф Ганри ван Гойен. Извините, граф, мы закончим в вашем присутствии деловой разговор, всего несколько минут.

Если бы Гаю были известны самокритичные мысли баронессы, пришедшие ей в голову в то время, когда она производила ревизию в кабинете мужа и обнаружила паспорт на имя Иоахима Эйтеля, он бы с нею охотно согласился: баронесса действительно была не очень-то умна. Судя по всему, разговор происходил серьезный, однако Изольда не постеснялась присутствия человека, которого знала без году неделю. Баронесса повернулась к Кемпнеру:

— Итак, я утверждаю: в жизни барона происходит нечто странное, таинственное и даже сверхъестественное!

Она загадочно улыбнулась. Кемпнер старался изобразить напряженное внимание. Гай почувствовал неладное.

— Да, я слышал. Но что именно? — сжимая виски, тихо спросил Кемпнер. У него разламывалась от мигрени голова.

— Барон обманывает меня. Стал исчезать в Штеттине!

— Небольшая интрижка? — через силу улыбнулся Кемпнер.

— Пустяки! С кем из мужчин этого не бывает! — поддержал его Гай. — Не волнуйтесь, баронесса, при вашем обаянии вашему супружеству ничто не грозит.

— Ах, граф, дело гораздо серьезнее! Во-первых, я кое-что нашла. Это навело меня на мысли, и вот, перебирая все задним числом, я вспомнила, что он всегда брал в Штеттин какие-то бумаги.

Выражение страдания исчезло с лица Кемпнера:

— Какие же это были бумаги?

— Я не знаю. Но, очевидно, очень важные.

— Почему вы так думаете? — Кемпнер, чтобы лучше ее видеть, отодвинул в сторону высокий подсвечник.

Гай замер. Разговор принимал все более и более опасный характер.

— Ну, как вам сказать… — баронесса подыскивала убедительные слова. — Он клал в задний карман брюк свой пистолет.

— У полковника Генштаба все бумаги и все дела секретны, — тоном терпеливого взрослого, разговаривающего с ребенком, попытался успокоить ее Гай. — Он обязан их охранять…

Баронесса начинала злиться: кажется, и эти двое считают ее дурочкой!

— Ну так слушайте, — решительно сказала она. — Барон через своего друга в Министерстве иностранных дел получил паспорт на имя своего брата Иоахима Эйтеля…

— Он имел на это право, баронесса, — вяло произнес Кем-пнер и опять взялся рукой за висок.

— Конечно! — горячо поддержал Гай. — Страхи из ничего, милая баронесса!

Но баронесса уже закусила удила:

— Паспорт выдан недавно. На нем есть подпись Иоахима Эйтеля, но нет карточки…

— Почему же? — нахмурившись, спросил Кемпнер.

— Иоахим Эйтель умер двадцать пять лет назад — вот почему!

Баронесса имела право злорадствовать: штурмбанфю-рер и граф теперь-то поняли, что она не разыгрывала дамские страхи.

— Где же он? — сурово спросил Кемпнер.

— Похоронен на…

— Черт, — перебил он резко, — я спрашиваю: где паспорт?

— Что с вами, господин Кемпнер? Вы неучтивы! — с деланной улыбкой заметила баронесса. — Паспорт здесь. Можете посмотреть.

Она пошла в кабинет и тотчас вернулась. Кемпнер буквально вырвал паспорт у нее из рук, быстро полистал его и сунул в нагрудный карман своего мундира.

— Извините, баронесса, у меня действительно очень болит голова, — Кемпнер встал. — Я, с вашего разрешения, уйду. А паспорт пока будет у меня. Я вам его верну, только не говорите ничего вашему мужу.

— Разумеется! — нервно усмехнулась баронесса. — Зачем же я буду наговаривать на себя.

Кемпнер повернулся к графу:

— Я рассчитываю на вашу скромность. Если хотите жить спокойно, забудьте навсегда все, что слышали здесь.

Штурмбанфюрер ушел. А через минуту откланялся и Гай.

Телефон дребезжал так настойчиво, что фон Зиттарт вынужден был, наконец, протянуть руку.

— Вы могли бы подождать утра? — недовольно буркнул он, думая, что, как обычно, его тревожит личный секретарь. — Что? Кто? Да, понимаю… Да, да… Иду.

Осторожно, чтобы не разбудить супругу, государственный советник выбрался из постели, кое-как оделся, сунул в карман пистолет, перекрестился и вышел, погасив свет. Было около часа ночи.

У подъезда к нему подошел граф ван Гойен, которого он знал со слов Эриха.

— Чрезвычайное происшествие, господин фон Зиттарт. Супруга барона по недомыслию выдала вашу группу Кемп-неру. Надо что-то решать до утра, иначе конец. Немедленно повидайтесь с бароном. Но дома его нет.

— Он в штабе, — упавшим голосом ответил фон Зиттарт. — Я увижу его через полчаса. Но как это случилось?

Гай рассказал о том, что произошло в гостиной у баронессы.

— Спасибо, — фон Зиттарт протянул руку.

Гай пожал ее со словами:

— Это в наших общих интересах.

…Барон фон Остенфельзен молча выслушал короткий рассказ друга и продолжал молчать.

— Что же делать, Эрих? — не вытерпел фон Зиттарт.

— Действовать!

— Но как?

— Если мы с тобой понимаем, что дело идет о жизни и смерти, нам нельзя проявлять малодушие.

— Ты во мне сомневаешься?

— Нам придется его убрать.

— Но говори, что делать!

…Было около трех часов ночи, когда у входной двери небольшой виллы Кемпнера начал назойливо звонить колокольчик.

Зигфрид Кемпнер мучился головной болью до двух часов, не желая лишний раз принимать сильнодействующее снотворное и надеясь, что боль отпустит. Но около двух он потерял надежду, проглотил две таблетки и понемногу начал забываться. Тут-то и зазвонил колокольчик.

В одной пижаме сонный штурмбанфюрер пошел открывать.

— Кто там?

— Гестапо! Открывайте!

Кемпнер отпер замок, снял цепь. Двое — офицер с пистолетом в руке и второй в гражданском платье — ворвались в переднюю и схватили хозяина под руки. Кемпнер узнал барона фон Остенфельзена. Второй был ему не знаком.

— Вы один? — спросил этот второй.

— Да, — голова у Кемпнера была в тумане от таблеток, звуки доходили до него как бы издалека. Семья штурмбан-фюрера еще не переезжала в Берлин, жена с детьми оставалась пока в Мюнхене.

— В кабинет, — тихо приказал барон.

Вошли в кабинет. Барон легонько ткнул Кемпнера в плечо.

— Лицом к стене. Где паспорт, который вы взяли у моей супруги?

— В мундире, господин полковник, в правом кармане, — как-то безучастно отвечал Кемпнер.

Барон нашел паспорт, спрятал его к себе в карман.

— Садитесь к столу, штурмбанфюрер.

Сам барон сел в кресло напротив. Второй стоял у Кемпнера за спиной с пистолетом в руке.

— Кто был у жены в гостях вместе с вами? — спросил барон.

— Какой-то граф… Голландская фамилия.

— Вот именно — какой-то! — печально усмехнулся барон. — Вы знаете, что это за человек?

— Не имею понятия.

— Совершенно правильно — не имеете понятия…

Будь Кемпнер не одурманен наркотиком, он непременно бы заметил, что барон волнуется. Лицо его было мучнистобелого цвета. Казалось, в нем происходила какая-то внутренняя борьба и он сам безвольно ждал ее исхода. Но вот лицо его вдруг в один момент сделалось багровым.

— Этот голландский граф — враг Германии, — глухо произнес фон Остенфельзен. — Целый год мы строили ему ловушку, а вы все сломали. Он сбежал. Вы понимаете, что натворили? Это равносильно измене.

Кемпнер закрыл глаза. В ушах у него тонко позванивало, боль опять начинала остро пульсировать в висках и надгла-зьях. Он молчал.

— Что делают в таких случаях твердые люди, Кемпнер? — продолжал барон. — Или вы предпочитаете допрос с пристрастием и позорную смерть? А что будет с вашими детьми, с женой?

Кемпнер все молчал. Тот, за спиной, в черных кожаных перчатках, подвинул поближе к нему чернильницу и ручку, взял из стопки бумаги лист, положил перед Кемпнером наискосок.

— Мужайтесь, Кемпнер. И благодарите мою недалекую супругу — это она попросила нас пойти и все уладить с вами по чести. Пишите же.

Кемпнер повиновался автоматически. Под диктовку барона он коряво, пляшущим почерком написал: «Рейсхфю-реру СС Гиммлеру. У меня нет больше сил жить, головные боли невыносимы. Позаботьтесь о моей семье. Штурмбан-фюрер Зигфрид Кемпнер».

— Где у вас кухня? — спросил барон.

Кемпнер показал рукой, как пройти.

Барон сделал знак второму. Тот вышел на кухню, вернулся со стаканом, достал из внутреннего кармана пальто бутылку — Кемпнер безумными глазами следил, как светлая жидкость, булькая, льется в стакан.

— Пейте, Кемпнер, — сказал барон. — Это шнапс.

Кемпнер маленькими глотками выпил полный стакан. Это действительно был шнапс, но с необычным привкусом.

Они взяли его под руки, привели на кухню. Последние шаги он делал уже с трудом. Они опустили его на пол. Барон отвернул газовые горелки…

Газетный вариант

То безжизненно холодное, свинцовое, бесформенное, что в сознании Гая непроизвольно связывалось со словом «провал», пронеслось совсем рядом, обдав его леденящим ветром. Слишком долго он ходил по опасным граням, слишком бесцеремонно пытал судьбу. По всем человеческим правилам, он давно уже исчерпал свою долю счастья и удачи в работе. Фриц прав: надо менять орбиту, уходить на другие линии…

Но Гай не мог исчезнуть из Германии, не повидав Маргариту, и Фриц с большой неохотой, после горячих просьб, все же разрешил ему поездку в Раушен.

В Кенигсберге на вокзальной площади Гай нанял такси и через полчаса оставил его в Раушене возле почты, условившись с шофером, что тот будет ждать его два часа, а потом они вернутся в Кенигсберг.

Чистый, опрятный городок на самом берегу Балтийского моря оправдывал свое название — был весь какой-то светлый. Гай, читая по табличкам названия переулков, искал нужный дом минут десять. Погода была теплая, солнечная, дышалось легко.

Грету он увидел в садике при двухэтажном красно-кирпичном доме в два окна по фасаду. Она показалась не бледнее того, как он помнил ее по Базелю, и не похудела, а, наоборот, немного даже поправилась. На ней были серая длинная юбка, голубая кофта и белая пуховая шаль на плечах. Наверное, она только что вышла из дома, но что-то забыла и хотела вернуться. Гай обратил внимание, что правое плечо она держит чуть приподнятым и неподвижно, словно несет что-то под мышкой.

Он окликнул ее, когда она поставила ногу на нижнюю ступеньку каменного крыльца, ведущего на застекленную террасу. А потом они полтора часа сидели в ее комнате на втором этаже, и Грета рассказывала по порядку, что произошло в квартире Луизы Шмидт в тот несчастный день.

Накануне Курт пришел с работы расстроенный. Арестовали двух его самых близких товарищей, коммунистов. Ему шепнули, чтобы он больше на завод не приходил, а постарался скрыться, и побыстрее.

У него дома хранились кое-какая литература и тяжелый цинковый ящик — что в нем было, Грета не знает.

С утра в тот день Курт куда-то отнес сначала газеты и книги, потом ящик и вернулся, чтобы захватить кое-что из своих вещей и проститься с матерью и с нею, Гретой. Адреса он не оставлял, но уверял их, что друзья обеспечат ему надежное убежище, а их он будет навещать время от времени. Матушка Луиза была за него спокойна.

Курт уже надел пальто, чтобы уходить, но мать уговорила его пообедать напоследок. Тут-то и нагрянул штурмфюрер Гюнтер Валле со своим подручным шарфюрером Пфулем. Оказалось, его послали арестовать Курта. У Гюнтера к Курту были старые счеты. Он — самый ярый наци, а Курт — коммунист — отсюда все и идет, да к тому же Гюнтер буквально скрежетал зубами, когда видел ее и Курта вместе. Это случалось не так уж часто, но случалось.

Вскоре по возвращении из Базеля она столкнулась как-то с Гюнтером на улице, недалеко от дома. Он был сильно навеселе. На темной улице — фонарей еще не зажигали, хотя наступил вечер, — прохожих ни души, и Гюнтер схватил ее в охапку, как безумный начал целовать. Она оцарапала ему лицо и кричала, пока он ее не отпустил. Она побежала, а Гюнтер крикнул ей вслед: «Все равно моя будешь!»

И вот он стоял на пороге комнаты и гнусно улыбался.

— Кончай жрать! — крикнул Пфуль, высовываясь из-за могучего плеча своего начальника.

— Пусть поест перед смертью, не ори, — успокоил его штурмфюрер.

— Чего вам надо? — спросил Курт, вставая из-за стола.

— Не хорохорься, узнаешь. А сейчас вытри губы, а то сразу видно, что жрешь на чужие деньги, — сказал Гюнтер и посмотрел на нее, на Грету.

Что-то словно подтолкнуло ее. Улыбнувшись, она подошла к Гюнтеру и сказала шутливо:

— Это ведь наполовину и мой дом. Или ты меня не узнал?

Начиная с этого момента она действовала с таким чувством, что все это уже было когда-то, что она лишь повторяет какую-то сцену, однажды уже разыгравшуюся в ее жизни или в забытом сне.

Гюнтер Валле, кажется, прямо-таки опешил — может быть, оттого, что она обратилась к нему на «ты».

— Не против тебя, — сказал Гюнтер смущенно. — Мне приказано доставить вот его, — он кивнул в сторону Курта, который надевал пальто.

— Я хотела бы кое-что сказать тебе наедине… Если ты не спешишь, конечно…

Гюнтер откашлялся. Пфуль глядел на нее, приоткрыв рот.

— Если ты просишь, я готов.

Курт посмотрел на Грету. Она повела бровью на дверь, и он понял — боком-боком подвинулся ближе к выходу, приоткрыл дверь и выскользнул на лестницу. Пфуль чуть замешкался.

— Убирайся отсюда, старая, — сдерживая нетерпение, приказал Гюнтер матушке Луизе.

Та подхватила с вешалки свое пальтишко и платок и тоже вышла.

Грета в эти считанные секунды сумела отчетливо представить себе каждый свой последующий жест и шаг.

— Ну, что же ты хочешь мне сказать? — спросил Гюнтер и бросил фуражку на стул.

Она уже сидела на своей кровати и открывала сумочку, где у нее лежал револьвер.

В комнату влетел Пфуль, крикнул:

— Он скрылся!

— Так скройся и ты! Догони! — раздраженно бросил ему Гюнтер, и Пфуль исчез.

Грета держала руку на револьвере, не вынимая его из сумочки. Этот револьвер она нашла в столе у отца, перебирая после его смерти принадлежавшие ему вещи и бумаги. Носить его с собой она стала с того вечера, когда Гюнтер схватил ее в темном переулке. Стрелять Грета никогда не пробовала.

Гюнтер двинулся к ней, нехорошо улыбаясь.

— Ну, я слушаю, а ты все молчишь…

У нее перед глазами пошли круги. Выхватив револьвер и направив его в грудь надвигавшейся туше, она сказала:

— Руки вверх! Ни с места!

Гюнтер рывком выдернул из кобуры на животе большой вороненый пистолет.

Она нажала на спусковой крючок и одновременно увидела яркую вспышку и оглохла от грома. Она даже удивилась, что эта маленькая красивая штучка, которая даже ничуть не оттягивала руку, способна производить такой немыслимый блеск и грохот.

Но сильнейший толчок, поваливший ее навзничь, через мгновение подсказал ей, что произошло на самом деле: Гюнтер тоже выстрелил, это его пистолет ослепил и оглушил ее, а пуля ударила в грудь, в правый бок.

Ей стало трудно и больно дышать, но все же она приподнялась, чтобы посмотреть, куда девался Гюнтер, за секунду до того громоздившийся над нею черной глыбой. Он лежал на полу лицом вниз, широко раскинув руки.

Тут вошла матушка Луиза. Грета успела сказать ей телефон Гая и потеряла сознание.

Доктор Пауль сказал, что пуля прошла очень удачно — не повредила крупных сосудов легкого, входное и выходное отверстия пришлись между ребер. Все могло бы окончиться гораздо хуже, попади пуля спереди в ребро: осколки кости разорвали бы плевру и легочную ткань на обширном участке, и никакое хирургическое искусство не спасло бы ее.

Гай слушал Грету, смотрел на нее, и у него было очень хорошо на душе. Страшной и нелепой представлялась сама мысль, что он едва не потерял такого человека. Вернее — они…

Доктор Пауль последний раз приезжал на прошлой неделе. Он возил ее в Кенигсберг, там в клинике смотрел ее легкие на рентгене. Он твердо надеется, что ранение пройдет без последствий, но ей необходимо в скором времени отправиться на курорт в Швейцарию или Францию и полечиться месяца два — тогда можно иметь стопроцентную уверенность в полном выздоровлении.

Гай сказал, чтобы она на этот счет не беспокоилась. Его товарищи помогут Грете во всем. И деньги у нее будут, сколько бы лечение ни стоило; пусть она не стесняет себя ни в выборе курорта, ни в прочих расходах.

А потом Гай кратко и ясно, называя вещи своими именами, рассказал ей, кто он такой и ради чего работает. Она слушала, глядя ему в глаза. И, против ожиданий, совсем не удивлялась. И он был очень рад этому — значит, догадывалась, значит все, что ей пришлось делать, она делала сознательно.

— Ну вот, теперь моя совесть спокойна, ты знаешь все, — закончил он свой рассказ.

Грета вздохнула коротко, по-детски, как умела только она, и сказала лишь одно слово:

— Спасибо.

Она хотела проводить его, но Гай воспротивился. Они простились внизу, на веранде. Грета сама обняла его и поцеловала в губы.

— Когда я увижу тебя теперь? — спросила она, отодвинувшись от него на шаг.

— Я уезжаю из Германии.

— Далеко?

— Не очень.

— Но ты вернешься?

— Не знаю. Может быть, нет. Но я буду знать, где ты. И обязательно тебя найду.

— Пожалуйста!

— Мы еще покатаемся с тобой на лодке. Только поправляйся скорее!

Дорис довольно долго выдерживала характер. Когда Ган-ри объявил, что намерен заняться делами, она поначалу не приняла этого всерьез. А неожиданные отлучки графа расценивала, как признак его охлаждения к ней. Но когда выяснилось, что Ганри в самом деле устроился на высокооплачиваемую — так он ей сказал — должность в Дрезденском коммерческом банке, все ее страхи прошли, и она с облегчением сменила гнев на милость. То, что из-за его командировок и занятости они стали реже видеться, больше не пугало ее. Тем более что он был нежнее и предупредительнее прежнего.

За два минувших месяца Дорис несколько раз виделась с Путиловым, игра на бирже шла с неизменным успехом, и ее зеленый кожаный портфельчик заметно распухал после каждого нового визита удачливого биржевого дельца. Зима кончилась, все чаще выпадали солнечные дни при синем небе, и это тоже способствовало хорошему настроению.

Майор Цорн еще дважды приглашал ее на беседу, и она дважды вела с Ганри разговор о возможной поездке в Лондон, но Ганри, в принципе ничего не имевший против этого, выдвигал со своей стороны одно соображение, с которым Дорис не могла не соглашаться: он считал, что в Лондон они должны отправиться уже как муж и жена, иначе у них обоих будет весьма ложное положение. Оформить же законным образом их брак пока мешала неясность с имением и с наследственными делами, которые зависели от американских родственников графа. Ганри мог себе позволить легкомыслие в чем угодно, но только не в матримониальных вопросах. Все, что связано с брачным союзом, для него свято.

Дорис чем дальше, тем все больше ценила умение Ганри быть внимательным без навязчивости и ласковым без сантиментов. Она терпеть не могла сюсюкающих парочек, которые приходилось иногда наблюдать в кино или в ресторане. Сравнивая себя с другими, Дорис удовлетворенно отмечала, что их с Ганри любовь отличается той ровностью, которая возможна только при полной ясности отношений и уверенности в будущем.

Исследуя наедине с собой оттенки своего чувства к Ганри, она должна была признаться, что любовь ее в теперешнем виде — вовсе не дар небес, не благоволение божье. В истоках ее любви лежало довольно прозаическое начало — неудовлетворенное тщеславие. Но когда предмет любви является орудием удовлетворения тщеславных замыслов — любовь поистине не знает границ. Дорис испытывала временами острое желание доказать людям и самому Ганри силу своей любви, она разыгрывала в воображении целые драмы, в которых Ганри подвергался бесчисленным опасностям, а она, его жена и подруга, приходила ему на выручку. И она была твердо уверена, что в случае настоящей, а не выдуманной беды станет защищать Ганри яростно, как орлица защищает своих птенцов. Его трогательная неприспособленность к грубости и жестокости бытия будила в ней материнские инстинкты…

Дорис почти совсем перебралась жить в квартиру Ганри, благо и перебираться-то особенно было нечего — гардероб ее умещался в чемодане средних размеров, а солдатскую кровать тащить с собою не было нужды. Она давно уже забыла, когда в последний раз вытирала пыль с портрета фюрера, висевшего у нее в комнате. И в этом факте выражалась вся суть тех больших перемен, которые произошли в ее жизни с появлением графа ван Гойена. Нет, она оставалась фанатичным членом партии и солдатом, но постепенно сложилось так, что для Дорис стало более приятным сдувать пылинки с Ганри.

В последнее время он был чем-то озабочен, часто задумывался. Он стал даже просыпаться по ночам, выкуривал сигарету или две и подолгу лежал в темноте без сна. Дорис это беспокоило, но Ганри все только отшучивался: вот, мол, съезжу в свое имение, наведу там порядок, отдохну от берлинской суеты — и вся эта неврастения пройдет.

И вот он, наконец, решился ехать. Дорис проводила его на вокзал, посадила в поезд. Прощание было без печали, так как Ганри собирался вернуться через месяц. Дорис осталась жить в его квартире.

На пятый день от Ганри пришла открытка из Милана — у него было все в порядке. А еще через три дня, когда Дорис после ванны укладывала волосы, сидя в спальне перед зеркалом, в квартиру кто-то позвонил. Запахнув длинный, до пола, халат, она спокойно пошла в прихожую. Не снимая дверной цепочки, щелкнула замком, в щель увидела стоящего на площадке Путилова с газетой в руке, и сердце у нее упало.

Откинув цепочку, Дорис раскрыла дверь.

— Входите, прошу вас.

Путилов, даже не поздоровавшись, ступил в прихожую. Он как будто постарел сразу на десять лет. Резче обозначились морщины, вспухли мешки под глазами.

— Что с вами? — невольно поразилась Дорис. — Вы больны?

Он отрицательно покачал головой.

— Разрешите мне сесть?

— Простите, держу вас в дверях.

Дорис пригласила его в гостиную. Он пошел за нею, не сняв пальто и шляпы. Так и сел за стол, молча поглядел на Дорис долгим взглядом.

— Может, вы все-таки скажете, что случилось? — с нескрываемой тревогой попросила она, уже вполне уверенная, что Путилов принес дурную весть.

Он положил на стол вчетверо сложенную газету. В глаза бросалась широкая черная рамка. Дорис прочла набранное жирным шрифтом сообщение: «Вчера в 18 часов 12 минут на шоссе Милан-Рим в результате автомобильной катастрофы погиб подданный США голландский граф Ганри ван Гойен. Тело усопшего отправляется родственникам в Америку».

Дорис прочла раз, другой, третий. Ударила кулаком по столу и в бессильной злобе крикнула:

— Ну почему, почему?!

Путилов сидел со скорбно опущенными плечами, опустошенный.

Дорис не плакала, только горестно покачивала головой.

— Что делать? Значит — судьба, — нарушил молчание Путилов и встал. — Чем я могу служить вам, Дорис?

Она посмотрела на него рассеянно:

— Чем же тут служить? Надеюсь, мы останемся друзьями…

Он поцеловал ей руку.

— Теперь я вам более верный друг, чем раньше…

Это и был газетный вариант, о котором говорил Фриц.

Гай исчез из Берлина, чтобы больше сюда не возвращаться. Его ждала новая работа в другой европейской стране.

Автобиография Д.А. Быстролётова

Глава 1

Андрей Манин был сыном энергичной и беспокойной женщины, любившей жизнь и всегда чего-то в ней искавшей. Уклад родовитой казачьей семьи, сонная тишина кубанских станиц Клавдию не устраивали, и с помощью брата Гаврюши, петербургского студента-медика, она вырвалась из отчего дома и поступила на Высшие женские курсы. Окончить их ей не пришлось, так как Гаврюша оказался замешанным в студенческих волнениях и был выслан в рыбачье сельцо близ Кандалакши, где вскоре простудился и умер. А Клавдия превратилась в связную между ссыльными студентами и их семьями.

Однажды какие-то дела задержали ее в Москве, и она познакомилась с богатой дворянской семьей, где папа баловался изданием книг по искусству, а дочери развлекались: одна — поэзией, а другая — ваянием. Настя, молодая поэтесса, уговорила Клавдию поехать с ней в Крым, где богатый помещик, последователь Льва Толстого, строил для крестьян образцовую деревню и приглашал сочувствующих помочь ему наладить там культурный быт. Подруги отправились в сопровождении элегантного барина Александра Николаевича Манина, который тоже желал потрудиться для народа. Однако по приезде в деревню он начал с того, что женился на бойкой казачке, а затем позорно удрал в Петербург, не выдержав в деревне и одного года. Супруги Мани-ны мирно разошлись, отец оставил для воспитания только что родившегося сына деньги, которые выплачивались матери ежемесячно в виде кругленькой ренты сестрой легкомысленного отца Варварой Николаевной Кокориной, дамой весьма жесткого нрава.

Русско-японскую войну Клавдия провела на фронте, в Маньчжурии, Московское восстание встретила на баррикадах с медицинской сумкой за плечами, потом попыталась было взяться за старое дело — помощь ссыльным, но не смогла: чахотка, унесшая когда-то жизнь брата, настигла и сестру — невзгоды скитаний по Северу и Маньчжурии потребовали расплаты. Беспокойная Клава, ставшая уже спокойной Клавдией Дмитриевной, вернулась навсегда на Кубань, но ради сына выбрала для жительства Анапу — приморский курортный городок.

Сын ее до этого несколько лет воспитывался в Санкт-Петербурге в семье вдовы гвардейского офицера мадам де Корваль. Так как денег на его содержание посылалось довольно много, у мальчика в столице были и гувернантки, и педагог-швейцарка, специализировавшаяся на физических методах закалки здоровья, и вообще всего, что требовалось ребенку. Всего, кроме любви и ласки. В начале войны одинокий мальчик покинул Санкт-Петербург без всякого сожаления и почти без воспоминаний.

Андрэ, так звали его в детстве, рос наблюдательным: многое замечал и многое запоминал. Становлению его характера способствовало то, что он с младых лет рос без отца и матери, по чужим людям, а люди эти были очень разными и по характеру, и по социальной принадлежности. Он, так сказать, всегда находился на стыке разных классов и видел тех, кто был справа и слева от него, не изнутри, а со стороны. У него не было заимствованных предрассудков и унаследованных привязанностей. До поры он рос ничьим. Именно поэтому с такой легкостью Андрэ воспринимал все новое, что наглядно показывала ему жизнь в период крушения старого мира и мучительного рождения нового.

Немаловажно отметить, что с трехлетнего возраста ребенка начали обучать трем иностранным языкам, а четвертому, турецкому, он научился сам от няни — крымской татарки. Впоследствии изучение новых языков стало у него манерой отдыхать.

В приморском городке Андрэ учился в гимназии и одновременно в мореходной школе. Во время войны покупательная стоимость рубля снизилась до копеек, ренты не хватало, и мать Андрэ вынуждена была работать. Но вскоре и ее заработка оказалось недостаточно. Чтобы иметь возможность учиться дальше, Андрэ, когда ему исполнилось шестнадцать лет, пошел во время каникул на работу. Он стал матросом сначала на транспортном судне, потом на вооруженном катере и постепенно превращался в обычного рабочего подростка Андрюшку Перед ним открылся новый мир людей труда с их собственным мировоззрением, бытом и политическими убеждениями. Незаметно для себя он переставал быть ничьим. Тяжелые мешки с цементом убедительно доказывали правдивость слов, которые он давно слышал от матери и ее друзей.

Мать не была красавицей, но за острым словцом в карман не лезла, и вокруг нее всегда образовывалось общество молодых людей, любивших серьезно поспорить и весело пошутить. Из соседнего Екатеринодара приезжала на отдых семья Горбуновых, и студент Коля Горбунов сразу же стал одним из постоянных гостей матери и ее кружка. Коля был большевиком, после революции работал в Москве, в секретариате В.И. Ленина. Завсегдатаем был и Шурик Се-ребровский, молодой горный инженер, а во время войны — артиллерийский капитан, приезжавший в приморский городок долечиваться после ранения. Высокообразованный специалист и убежденный большевик, он стал впоследствии одним из руководителей советской промышленности.

Но особенно верным другом матери был низенький и толстенький учитель гимназии Кулик. Хотя высшее образование давало ему право в паспорте именоваться Почетным гражданином, Степан Архипович упорно в графе «сословие» писал «крестьянин», чем вызывал удивление и любопытство. Это помогало Степану Архиповичу легко завязывать знакомства, к чему, собственно, он и стремился, будучи неутомимым пропагандистом идей Ленина и марксистом с редкой по тем временам эрудицией. В доме матери Андрей привык к разговорам на политические темы, но все они не доходили до его сознания, потому что оставались только словами. Андрэ не мог головой понять их до тех пор, пока потной спиной их не понял Андрюшка.

Началась Гражданская война. На Дону подняли восстание генералы Каледин и Корнилов. А в тихом курортном городке все еще существовала советская власть в форме совета неопытных и малопрактичных народных комиссаров. Потом на городок налетел казачий генерал Покровский. Народных комиссаров разогнали, кроме двух — Степана Архиповича Кулика, комиссара просвещения, и матроса Федьки, военного комиссара. Жителей нагайками согнали на поле перед скотобойней, ворота которой были превращены в виселицу, и оба комиссара поставлены рядом под опущенными петлями.

Гарцуя на горячем коне, генерал подбоченился и крикнул:

— Кто станет на колени и попросит милости, того оставим в живых! Принимаете условия?

В толпе воцарилась мертвая тишина.

— Нет, — ответил Степан Архипович, твердо глядя на генерала. — Да здравствует советская власть и мировой коммунизм!

Генерал махнул рукой казакам.

— А твое желание? — спросил генерал у Федьки, стоявшего у качающихся ног повешенного товарища.

— Сыграть твоей головой в городки, сволочь!

И Федька даже плюнул в сторону генерала.

Долговязый Андрюшка поверх чужих затылков хорошо видел сцену казни. Это был третий жизненный урок, послуживший формированию характера. За два года то того, летом шестнадцатого, транспорт «Фортуна», груженый мешками с цементом, шел из Новороссийска в Сочи, где пленные немцы тогда пробивали тоннели. Позади «Фортуны» плелась грузовая моторная баржа «Эпилъдифор», на которой стояла скорострельная пушечка, хорошо замаскированная пустыми ящиками. Неожиданно из зеркально чистой воды вынырнула немецкая подводная лодка. Как только стекла вода, люк рубки открылся, показались офицер и матросы, начавшие не спеша готовить орудие к стрельбе. Но наши моряки оказались проворнее: ящики были сброшены, и едва с лодки сделали первый пристрелочный выстрел, сбивший на «Фортуне» мачту, как с «Эпилъдифора» захлопала пушечка. Любое попадание для лишенной брони подводной лодки означает гибель, поэтому немецкие моряки бросились прятаться в рубку, и лодка с пыхтением и плеском погрузилась в воду. Андрей понял, что, когда в тебя целятся, это очень неприятно.

Второй урок оказался посерьезнее. Он относился к лету семнадцатого года. Председателем ревкома в городке был фронтовой солдат Протапов, а секретарем — Сережа Разумихин, товарищ Андрея по гимназии. Ночью бандиты из армейских дезертиров напали на них. Сережа был убит, смертельно раненный Протапов прислонился к дереву и выстрелом из нагана убил одного из нападавших. По трупу разыскали и остальных четырех членов банды, совершившей немало зверских убийств и ограблений. Судили их открытым судом на базаре, приговорили к расстрелу, привести в исполнение приговор поручили городской караульной роте, в которой числился и Андрюшка, служивший тогда матросом на портовом вооруженном катере «Фредерика». Настоящих солдат в роте не было, приговоренных поставили слишком далеко, и дело приняло бы скверный оборот, если бы не подоспела помощь самих приговоренных:

— Подойдите ближе! — кричали они. — Цельтесь в грудь!

Увидев мушку своей винтовки на фоне выцветшей солдатской гимнастерки, Андрей понял, что целиться в безоружного человека еще отвратительней, чем видеть, как целятся в тебя.

Весной девятнадцатого года Андрей Манин получил аттестат зрелости и одновременно свидетельство об окончании мореходной школы.

— Ты в какой полк?

— Я — в корниловский!

— А я — в дроздовский!

— Я — в алексеевский!

Держа в руках аттестаты, бывшие гимназисты уже видели себя юнкерами полковых школ, которые тогда молниеносно пекли прапорщиков для Добровольческой армии генерала Деникина. Все они уже предвкушали радость взять в руки куцый английский солдатский мундирчик и фиолетовыми чернилами провести на узких погонах одну полоску и на ней нарисовать звездочку. Таких российских офицеров в английских солдатских куртках кишмя кишело на улицах и становилось все больше с каждым поражением на фронте.

— А ты куда, Андрей?

— Поступлю матросом на торговое судно — ведь пока торговых моряков на военную службу не берут.

— Кто же будет бить большевиков?!

Товарищи откачнулись от Андрея в негодовании. Наконец один из них сформулировал общее мнение в двух словах:

— Предатель! Трус!

Такое понимание было всеобщим — оно проникло в знакомые семьи, к начальству, к людям, которых Манины никогда не знали. Мать и сын стали отверженными. Андрей вскоре уехал в Новороссийск и поступил матросом на стоявший в ремонте пассажирский пароход «Рион», а мать перебралась в ближайшую станицу и устроилась там учительницей начальной школы.

Глава 2

Команда «Риона» распадалась на две неравные части — десятка два вольнонаемных мастеровых и матросов, которые действительно своими руками производили ремонт, и сотни полторы людей со связями, укрывшихся на судне от призыва в армию и от фронта. Первые ютились в тесном и душном кубрике и ненавидели белых, вторые вольготно расположились в каютах огромного лайнера и боялись красных.

Андрей никогда не подделывался под рабочего или матроса: речь и манеры выдали его в кубрике с первых же минут:

— Не туда попали, господин, ваши помещаются в каютах, там и ищите себе место, — встретил Андрея измазанный машинным маслом и сажей машинист по фамилии Задорожный.

— Попал куда надо, — отрезал Андрей и втиснулся на свободную койку.

Через месяц отчуждение прошло, рабочие приняли интеллигента в свою среду.

Когда деникинцы были разбиты, «Рион» своим ходом дошел до Севастополя. Стало ясно, что врангелевцы готовят судно на случай бегства из Крыма: «Рион» поставили в сухой док для подготовки к дальнему плаванию.

— Сегодня ночью от нуля до четырех посиди тихо около трапа в машинное отделение. Объявится офицерье — брось вниз стальное сверло, чтоб мы услышали, — шепнул раз Андрею Задорожный.

Андрей понял, что на судне работает партийная организация, и поручение это его обрадовало, он гордился им. Ночью, напрягши слух, далеко внизу, в стальных недрах огромного корабля, он услышал осторожные шаги. Вахта прошла спокойно, и Андрей стал чего-то ждать. Чего? «Наверное, будет взрыв», — думал он с волнением.

Дня через два Задорожный сунул Андрею турецкую кредитку в три лиры.

— Тебе. В случае чего беги на иностранном судне в Турцию. На первые дни, пока найдешь работу. Понял?

В тот же вечер перед спуском флага команду выстроили, контрразведчики лейтенант Казаков и мичман Шкалинский вызвали Задорожного из рядов, ударами наганов по голове свалили с ног и месили его ногами до тех пор, пока машинист не обратился в кровавую массу. Затем наряд офицеров из контрразведки вывел и увез человек десять вольнонаемных. Больше их никто не видел. На судне были в различных местах поставлены часовые. Наступили дни тревоги, ненависти и напряженного ожидания,

— Помнишь Задорожного, Андрюшка? — как-то после утреннего развода неожиданно спросил Андрея его сосед по койке, рыжий усатый Дьяченко. — Ты назначен на верхнюю палубу? Так вот запомни: что увидишь — молчок. Договорились?

С бьющимся сердцем стал на вахту Андрей. Сверху ему были видны железнодорожные пути, платформы с ремонтным оборудованием, высокая ограда и часовой у ворот. Ровно через час он увидел, как рыжий усатый рабочий в низко надвинутой кепке и с большой тяжелой корзиной в руке показался в воротах, предъявил пропуск, подошел к краю глубокой ямы, где стоял «Рион», подпертый с обоих бортов десятками бревен. Заглянув вниз, он выбрал подходящее место и бросил туда корзину. Через мгновение из-под судна рванулся к небу столб желтого пламени и грохнул взрыв. Судно вздрогнуло, Андрей вцепился в поручни и еле устоял на ногах.

Покушение не удалось: слишком мало бревен-подпорок вышибло взрывом, и «Рион», качнувшись, остался стоять на киле, Дьяченко исчез за вагонами вместе с часовым.

Не вахте у трапа стоял пехотный капитан Аптекин, вечно придиравшийся к Андрею и звавший его добровольно поступить на военную службу. Выхватив пистолет, Аптекин побежал по трапу вниз, вдогонку за подпольщиком. Но внизу с винтовкой в руках стоял на посту бывший правовед граф Ягелло, потомок литовских великих князей. Это был прыщавый юноша, в профиль очень похожий на старого верблюда; в довершение сходства он, когда волновался, начинал заикаться, мычал и брызгал слюной. Услышав взрыв, Ягелло растерялся, замычал и от волнения выстрелил в живот бегущему по трапу Аптекину. Тот повалился мертвым, а потомок великих князей окончательно потерял самообладание, уронил винтовку, стал поднимать ее, не удержался и свалился в глубокий док, откуда поднимались клубы динамитного дыма и газа.

Сыграли общий аврал. Упавшие бревна снова уперли в борта «Риона», а после этого всех вольнонаемных вывели на берег и под конвоем доставили в пустые казармы флотского экипажа для отправки на фронт, который уже подкатывался к Перекопу.

— Мы бежим. А ты? — спросили Андрея товарищи.

— И я.

— Куда?

— Куда вы.

— Дурак, завтра с утра садись на «Цесаревича Константина» — он к обеду снимается в Константинополь. Встретимся там на набережной в Сели-базаре. Попадешься — расстреляют.

Ночью человек пятнадцать вылезли из казармы через дырку в стене на месте разобранной печи. До утра Андрей скрывался в кустах. Едва началось обычное движение, он в толпе пассажиров вошел на борт «Цесаревича» и, не зная что делать, спрятался в уборной. Вдруг раздались звон шпор и громкие команды: контрразведчики стали сгонять пассажиров на корму для проверки их по одному и для обыска судна. Андрей подумал, что часы его жизни сочтены.

Надо было что-то предпринять. И правильное решение пришло само собой: Андрей схватил стоявшую в углу швабру и начал старательно сгонять нечистоты в клюзы. Звон шпор и голоса приблизились. Андрей стоял задом к двери, когда она распахнулась и кто-то заорал на него, не переступая высокого порога:

— Ты что здесь толчешься, морда? А?! Команды не слышал?

Андрей оперся на швабру и совершенно естественно смахнул каплю пота с носа. В дверях стоял поручик, подтянутый, щеголеватый.

— Сейчас люди пойдут с проверки, так потом уборку не кончишь, — ответил он сиплым от волнения голосом. — Разрешите и женский гальюн прошвабрить, господин поручик?

— Пошел, пошел на корму! После проверки докончишь!

Тут раздался чей-то властный голос:

— Что тут за барахло валяется, поручик? Убрать!

— Слушаю, господин полковник!

Андрей вышел из гальюна.

— Отнеси на корму! Живей шевелись, скотина!

Андрей схватил чемодан и мешок, загромождавшие проход, и понес их на корму. Посередине прохода плотная цепь солдат пересекала палубу от борта до борта. Поручик провел Андрея с вещами сквозь цепь.

— Посторонись, что ль… Не видишь…

Пока все получалось хорошо, но что будет дальше?

На корме толпились пассажиры. Поручик издали узнал полного, хорошо одетого брюнета с перстнями на жирных волосатых пальцах.

— Извините, господин Попандопуло, это ошибка… Мой недосмотр… Сейчас ваши вещи отнесут в каюту, там вы и пройдете проверку. Эй, ты, отнеси чемоданы в каюту!

Андрей снова с готовностью ухватился за вещи.

— В какой номер прикажете?

— Четвертая каюта первого класса.

— С левого борта, — подсказал поручик. — Проходите, господин Попандопуло.

Они вдвоем спустились в салон, из него нашли каюту № 4. Дверь была заперта.

— Я сбегаю за ключом, — сказал Андрей. — Посидите здесь в кресле!

Он вышел на верхнюю палубу, быстро огляделся, метнулся к борту, поднял железную крышку люка, в который грузчики ссыпают из корзин уголь, просунул туда ноги и скользнул в душную темноту, успев опустить за собой крышку.

— Тринадцатый, — произнес в темноте чей-то мрачный голос.

— Черт принес землячка, — откликнулся другой.

На палубу они вылезли уже в Сели-базаре. Рядом с пакгаузом из серого гофрированного железа, прямо под белой надписью «US Navy Base» («Военно-морская база Соединенных Штатов»), на неправдоподобно синей воде покачивалась двухмачтовая моторная шхуна, окрашенная в военноморской цвет, серый цвет, американской краской, явно украденной на соседней базе.

На палубе шхуны капитан отдавал боцману последние распоряжения перед уходом в рейс. Андрей прислушался — это был русский язык, но исковерканный эстонским акцентом. Боцман обернулся, и Андрей всплеснул руками — он узнал своего приятеля по мореходной школе Женьку Кавец-кого, плечистого красавца с орлиным носом и ухватками морского волка из романа Джека Лондона. Все разрешилось в одну минуту: на судне не хватало кока, и Андрей немедленно занял эту вакансию. На следующее утро шхуна, красиво кренясь и вздымая тучи брызг, вышла из Босфора в Черное море и легла на курс норд-ост-ост, направляясь в турецкие порты якобы с торговыми целями.

Глава 3

Шхуна была выстроена по заказу российского Военноморского ведомства как учебное судно для севастопольской школы юнг, но с началом войны ее передали в действующий флот: используя малые размеры и неприметность, она несла сторожевую службу для своевременного оповещения береговой обороны о появлении немецких крейсеров «Гебена» и «Бреслау». Это длинное узкое судно корпусом напоминало щуку, а высокие мачты и великолепное парусное оснащение не делали его более мирным, равно как и сильный мотор; нет, решительно этот хищник мог возбуждать только недоверие и страх, когда, смело рассекая волны, он быстро пробирался вдоль анатолийских берегов в поисках добычи. Дело в том, что французские интервенты, потерпевшие в России поражение, убираясь восвояси, прихватили шхуну с собой «за царские долги» и перепродали ее шайке темных дельцов. Из «Преподобного Сергия» судно было переименовано в «Эглон» («Орленок») и ходило под французским флагом. Шхуна возила в прифронтовую полосу отступавшей под натиском кемалистов греко-французской армии продукты, украденные на константинопольских военных базах союзников, а обратно доставляла из анатолийских прибрежных городов богатых беженцев — армян и греков, спасавшихся от верной смерти. Капитаном был эстонец Казе, мотористами два эстонца — Мартин и Август, боцманом — Андрюшкин друг Женька. Эту должность он занимал благодаря своим пудовым кулакам, успешно содействовавшим водворению мира в кубрике: матросы на шхуне не понимали и ненавидели друг друга, их, помимо кулаков Женьки, объединял только страх остаться безработными. Это были: Христа — грек, Коча — татарин, Селим — турок и кривой на один глаз алжирский испанец по имени Пепе, уполномоченный банды хозяев. Он был фактическим командиром судна. Коком стал Андрюшка. На железном тросе за кормой шхуны прыгали по волнам две шлюпки, назначения которых Андрюшка вначале не понимал.

«Эглон» обычно шел вдоль берега. Пепе сидел на капитанской рубке и в сильный бинокль высматривал горящие деревни — признак фронта, двигавшегося с востока на запад. В прифронтовом порту всегда скапливались тысячи голодных беженцев, и Пепе ловко сбывал спекулянтам привезенные продукты — сахар, чай, оливковое масло в жестяных бидонах и спирт. Затем начиналась погрузка более выгодного товара — живого: обезумевшие от страха люди, греки и армяне, не торговались, а норм для посадки не существовало. Пепе набивал беженцами палубу и трюм шхуны и обе шлюпки, как скотом, или, точнее, как бочками и мешками — друг на друга. Затем со слезами благодарности пассажиры отдавали Пеле все, что имели, — деньги, золотые украшения и кольца. Андрюшке на всю жизнь запомнились дым, застилающий небо, анатолийские черные скалы и холодная зеленая вода между ними. По скалам ползут к воде мужчины с узлами и женщины с детьми. Вот последняя шлюпка набита до отказа. С невероятными усилиями гребцы отваливают под звериный вой оставшихся, обреченных на смерть. Лес поднятых в бессильной ярости кулаков колышется над их головами… Те, кто посильней, прыгают в воду и вплавь догоняют шлюпку, одной рукой цепляясь за борт, а другой под гребень, чтобы не оторваться и не утонуть. Они болтаются между веслами, захлебываясь и протягивая кошельки. Пеле кошельки охотно отбирает. Он командует операцией — веслом бьет плывущих по головам и орет гребцам, покрывая вой гибнущих: «Отцепляй всех! Диаболо, сейчас мы перевернемся!»

Одна черная голова скрывается в воде, вторая, третья. Беженцы в шлюпке от радости крестятся — им повезло, они спасены! Вот за бортом осталась только одна женщина — молодая мать. На расстоянии протянутой руки Андрюшка видит ее лицо… Ах, какое лицо… Какие глаза… Мать переваливает через борт своего грудного младенца и потом смотрит на него, держась за качающийся борт тонкими синими от холода пальцами. Шлюпка дает крен и чуть черпает воду. Пеле бьет по пальцам ребром весла. Мать держится и не отрываясь смотрит на своего ребенка. Пеле бьет сильнее, мать улыбается ребенку и медленно уходит под воду. Андрюшка гребет и видит в прозрачной воде ее голубое лицо и синие волосы Женщина все еще улыбается и смотрит на Андрюшку из-под воды. Потом видно лишь светлое пятно и рядом темное… И вот ничего уже нет. Только дым, застилающий небо… Чайки… Ветер…

Осенью двадцатого года разбойничье судно, груженое живым товаром, на траверзе Синопа перехватил 12-балльный шторм.

Первыми погибли люди, сидевшие в шлюпках: буксирные тросы лопнули, и шлюпки сгинули во тьме. Волны пошли через борт шхуны все выше и выше, и каждая из них уносила с собой черные фигуры людей. Рев воды заглушали крики. Спустя девять часов судно осталось без мачт и палубных надстроек. Хищный красавец «Эглон» превратился в набитую отчаянно кричавшими людьми деревянную коробку, которая понеслась по воле волн в ожидании гибели на скалах. Но ветер вдруг изменил направление и понес ее на запад. Без пищи и воды команда боролась за жизнь уже пятьдесят часов, а шторм все не стихал.

К концу третьих суток мощное течение втянуло разбитый корабль в Босфор. В Румели-Гиссаре беженцы разбежались, а команда повалилась спать, предварительно напившись пресной воды: жажда не дала бы возможности заснуть.

На набережной в Сели-базаре дырявую коробку осмотрели проходимцы в котелках и остались весьма довольны.

— Ставьте мачты и марш в море! — крикнул с набережной капитану один из них.

— А обшивка? Это же решето! При следующем шторме шхуна развалится на куски! — ответил за капитана Женька.

— Делайте, что приказано. Скоро турки будут здесь. Нам нельзя упускать ни одного дня!

— Это невозможно…

— Кто не согласен — пусть укладывает свое тряпье и убирается к чертям!

Так стояли они друг против друга — котелки на высокой набережной, люди в непромокаемых куртках — внизу, на палубе, и сверлили друг друга ненавидящими глазами.

— Сссобаки! — рычали внизу на разных языках.

— Ну? — посмеивались сверху. — Думайте скорее, нам холодно торчать на ветру!

Матросы понуро разошлись по местам. Они знали: в городе подыхают от голода сотни тысяч беженцев — работу найти невозможно.

Таков был предметный урок политграмоты…

А в ноябре кое-как подлатанный «Эглон» уже опять по-разбойничьи крался на восток. Теперь это была дырявая калоша, лишь изящными обводами напоминающая прежний пиратский корабль. Пепе списался на берег, сообщив на прощание, что «Эглон» застрахован на крупную сумму. Хозяева надеются, что скоро судно пойдет ко дну и они получат солидную страховую премию. «Ухожу потому, что я не смертник», — пояснил Пепе, взбираясь по трапу на высокую набережную.

Но и люди на палубе «Эглона» уже не те. Вот сквозь тучи холодных брызг и пены они смотрят в хмурую даль, суровые красномордые люди в желтых непромокаемых куртках и теплых вязаных колпаках. Они молчат. Губы, белые от морской соли и ветра, плотно сжаты… В их сердцах бушует злоба…

Глава 4

Свежий ветер долго мотал «Эглон» вдоль берега, и когда, наконец, капитану удалось приткнуться в каком-то маленьком порту, выяснилось, что городок уже занят кемалис-тами: разбойничье судно с грузом чая, сахара и спирта попало на другую сторону огненной черты, разделяющей два мира, и проходимцы в котелках вдруг потеряли над ним власть. Кемалисты сообщили, что белые бегут из Крыма в Турцию. Это было неожиданно…

Капитан дотянул дипломатические переговоры до вечера, а ночью паруса были бесшумно подняты, и «Эглон» выскользнул в туманное зимнее море.

— Ну, а теперь что? Опять возьмемся за старое? — спросил Андрюшка Женьку.

— А что нам делать?

— Балда! Поднять бунт и уйти к красным, в Крым.

После долгого молчания Женька, глядя на черную воду за бортом, заговорил мрачно:

— У капитана в столе браунинг. Оба эстонца за него. Полагаться на мотор нельзя. Палубные матросы — сволочи и бродяги…

— Значит, мы вдвоем должны провернуть все дело и под парусами зимой пересечь Черное море?!

— Ну?!

— Если нас не убьют и если я сумею правильно проложить курс на Севастополь, то дня через четыре мы будем там.

И Женька с видом лихого моряка сплюнул за борт. В романах люди в таких случаях обнимаются или крепко жмут друг другу руки, а зачастую пользуются подобным случаем для политической, идейно насыщенной речи. Но у них все обошлось проще: заговорщики стали потихоньку предлагать свой план каждому матросу отдельно, чтобы другие не знали. Не сговариваясь и не моргнув глазом, все единодушно внесли встречное деловое предложение: трех эстонцев выбросить за борт, название, порт приписки и номер стереть с кормы, все документы уничтожить вместе с флагом, а судно продать кемалистам. Мотор новенький, за судно с мбтором дадут тысяч шесть лир, значит, на каждого придется не меньше тысячи наличными. В Константинополе надо заявить, что судно пошло ко дну, и представить в морской суд иск хозяевам за якобы потонувшие личные вещи.

— Придется все брать в свои руки, — прошептал Женька, когда обед сварился и он забежал к Андрею в камбуз снять пробу.

План действий был составлен в три минуты.

Капитан, как всегда, вышел перед обедом «подышать чистым воздухом», то есть постоять в туче брызг и, обозревая безрадостный горизонт, пососать ядовитую трубочку. Андрюшка принес ему в каюту холодную закуску — маслины и рюмку крепкой дузики, анисовой водки, которую на востоке доливают водой, отчего она становится белой, как молоко, и заедают маслинами; попутно он стянул из стола заряженный браунинг и отдал его Женьке. Подал капитану мыло, тазик и полотенце, усадил за железный столик и принес объемистую миску горячего супа и ложку. Потом они вдвоем — Андрей с ломом, Женька с браунингом — распахнули дверцу каюты и дружно заорали:

— Руки вверх!

Капитан спокойно поднял на них белесые глаза.

— Цто? Вы закрывайт дверь с той сторона. Когда я обе-довайт, то не разговаривают. Васе дело мозет подоздать.

И он начал хлебать суп. Заговорщики опешили.

— Вы арестованы! На судне политический переворот! Поняли?

— Ну и цто?

И капитан продолжал невозмутимо хлебать суп.

— Да вы слышите?! Вы арестованы!

— Ну и цто? Англицане вас будут весить. Кок, давайте рагу и компот!

Женька и Андрюшка вышли. Андрюшка принес рагу и компот. Потом оба постучали в дверцу и вошли опять. Сняли колпаки и, вежливо приставив капитану к груди лом и пистолет, растолковали, что судно ложится на норд-норд-вест и идет к большевикам в Севастополь.

— Ну и цто? — хладнокровно ответил эстонец. Не спеша допил компот и откинулся на койке. — Боцман, вы отвецайт за судно. И за курс. Карты здесь и секстан тозе. Я отдыхайт!

Он улегся, прикрылся бушлатом, повернулся лицом к переборке, за которой журчала вода, и засопел.

Узнав об успехе социальной революции и о переходе власти в руки трудящихся, хмурые эстонцы Мартин и Август переглянулись, застопорили мотор и сообщили, что он вышел из строя. Оба тоже легли на койки и заснули. Матросы палубной команды, узнав о свободе, сначала затеяли жестокую драку, а потом сообразили, что раз начальства нет, то работать не надо, а потому откупорили ведерный бидон спирта, вскипятили ведро крепчайшего и сладчайшего чая, благо трюм был наполнен армейскими банками с чаем и сахаром, и затеяли пир. Стоять на вахте все трое наотрез отказались. Для теплоты они закрыли люк кубрика, и скоро оттуда, как из-под воды, понеслись невероятные звуки объединенной греко-татаро-турецкой песни. В гальюн заговорщики пропускали их по одному, под дулом пистолета. Палуба опустела, Андрюшка и Женька вдвоем остались лицом к лицу со свободой.

Когда Христа-грек, выхлестав треть ведра спирта с чаем, на четвереньках выполз наверх к борту, Андрюшка стоял у штурвала, а Женька закрыл люк и кубрик, запер его и выразительно, так сказать в лицах, показал, как вчера он, грек Христа, когда кемалисты принялись его вешать и уже надели ему на шею петлю, побелел, шлепнулся на колени и зарыдал, вымаливая жизнь, и как он, боцман, отбил своего матроса, доказав туркам, что русские греки прибыли в Россию до рождения Магомета и вовсе не являются греками и очень любят турок. Стоя на коленях с текущими по щекам слезами, Христа даже начал сипло тянуть какие-то суры из корана, а Женька, как фокусник, тыкал в него пальцем и торжествующе повторял:

— Ну, как? Ясно?!

Турки оказались простаками. Они смутились и развязали петлю, а теперь Христа уже забыл добро?!

Христа молча умылся, надел бушлат, непромокайку и колпак и вместе с Андрюшкой и Женькой поднял паруса. Судно легло на курс, благо ветер был ровный, южный, как раз такой, как надо. Лица трех эстонцев вытянулись за стеклами иллюминаторов, пьянчуги мертвецки стали, а трое отважных, почти не отдыхая, повели судно к советским берегам наискосок через Черное море.

Воздух похолодал. По черным волнам пополз молочный туман. Выбиваясь из сил, три человека по очереди несли вахту, готовили пищу и били в колокол.

На третьи сутки туман рассеялся. Где-то недалеко, на низком берегу, светились огоньки. Судно вошло на небольшой рейд и отдало якорь. И мгновенно все трое уснули.

Их разбудил громкий топот ног на палубе. Грохнула крышка люка, в лица уткнулись черные дула винтовок. Веселый голос заорал по-русски:

— Сдавайтесь, белые гады!

Переход кончился: все удалось как нельзя лучше!

Глава 5

Бидоны разрублены топором и поставлены рядом с бочкой питьевой воды, которую бойцы мигом доставили с берега. Каждый красноармеец по очереди черпает полкружки спирта и полкружки воды, пьет, крякает, утирает рукавом старенькой шинели колючие усы и малиновый от холода нос и степенно отходит в сторону. А тем временем писарь штаба Железной латышской дивизии отстукивает благодарность командования Женьке и Андрюшке за привод в Евпаторию из-за границы исправного и очень нужного судна и за передачу трудовому народу столь ценного груза — чая и сахара. Довольны все, даже капитан Казе: его хотели расстрелять, но боцман, ставший теперь комиссаром судна, и Андрюшка — председатель судового комитета, отстояли старика, и впоследствии это сыграло в их жизни большую роль. А пока перевели судно в Севастополь.

Зима началась по тем местам лютая. Город замер. По опустевшим улицам ветер мел сухой снег, да бродили рослые дяди в барских шубах и с чубами навыпуск. Из карманов у них торчали рукоятки маузеров: это махновцы срочно помирились с победителями, чтобы вовремя поспеть к дележу добычи. Но их приняли холодно, грабеж не состоялся, и махновцы исчезли. Начался голод, недостаток в пище отчасти восполнялся концертами, которыми руководил Собинов. Слушатели сидели в шинелях и шапках. Голодные, скрюченные от холода артисты еле шевелились на сцене. Вместо стареньких билетерш у дверей стояли вооруженные до зубов матросы. Все это было необыкновенно, и виденное откладывалось в памяти без осмысливания: думать было некогда. Но позже, когда в Праге Андрюшка превратился в Андрея Александровича, память выдала ему ценнейшие документы пережитого, а опыт помог их осмыслить и понять.

Покидая Крым, белые увели с собой все суда, державшиеся на плаву, а те, что не смогли увести, — взорвали. «Эг-лон» оказался первым и пока единственным судном, способным выполнять приказы, и потому был взят в распоряжение ЧК. Команде объявили о задании большой политической важности, щедро снабдили трофейным горючим и отправили в Одессу с группой начальников-чекистов. Подняв алый флаг, «Эглон» первым проложил морской путь между освобожденным Севастополем и Одессой. Так неожиданно для себя в конце ноября 1920 года Андрей Манин поступил на работу в органы государственной безопасности.

По прибытии командиру (Женьке) и председателю судового комитета (Андрюшке) изложили сущность задания: в Одессе принять на борт чекистов, двух мужчин и двух женщин, привести судно в образцовое состояние в отношении мореходности, затем вернуться в Севастополь с указанными четырьмя товарищами и принять на борт чрезвычайно важный груз — чемоданчик с драгоценностями. В срочном порядке людей и груз доставить ночью к болгарскому побережью близ Варны, согласно точным указаниям, и сдать их болгарам, которые прибудут с берега на шлюпке. После чего вернуться в Севастополь и ждать новых указаний. Если же шхуна нарвется на пограничную службу, следует объяснить, что судно было задержано кемалистами, от которых удалось спастись бегством.

Ремонтных материалов в одесском портовом управлении не оказалось. Дело затягивалось сверх всяких плановых наметок, а выходить в море без ремонта чекисты считали рискованным, потому что болгарские товарищи могли не прибыть на встречу в назначенное время, и в таком случае судну пришлось бы неопределенно долго крейсировать в открытом море, между тем как наступил период зимних штормов.

Наконец материалы и мастеровые нашлись, и вместе с ними на судно явились двое молодых мужчин лет по тридцать пять, с военной выправкой, один — высокий, смуглый, Константин Эдуардович Северский, второй — коренастый рыжеватый блондин, Степан Карлович Сурнин, говорившим с легким латышским акцентом, и их жены — красивые женщины, щеголявшие институтскими манерами. Все четверо свободно говорили по-немецки и неплохо по-французски и по-английски. Товарищ Сурнин, поговорив с командой, заявил, что будет ежедневно давать уроки политграмоты, а Андрея назначает своим помощником по части хранения книг. Ледяной пресной воды на судне хватало, но мыла не было совсем, и Андрюшка не удивился, когда одна из женщин сказала о нем другой по-французски:

— Мне нравится этот молодой негр, у него совершенно европейские черты лица!

Снялись вечером под новый, двадцать первый год, в тихую, но очень морозную погоду. Одесский залив замерз, и шхуна превратилась в ледокол: она с трудом пробивала себе путь в ледяной пустыне, оставляя позади себя широкий черный след воды. Часов в одиннадцать взошла полная луна, и город с потушенными огнями и низкие берега исчезли в сиреневой мгле. «Эглон» остался один в сиянии морозной ночи. Лед был сравнительно тонок — пальца в три толщиной, но конца ледяного поля не было видно. Судно из осторожности шло самым тихим ходом, и Андрюшка прилег на койку вздремнуть, потому что его ожидала «собачья» вахта — с 24 до 4 часов.

Иззябший, голодный и давно не мывшийся парень вдруг затосковал. Захотелось давно забытого уюта, тепла, спокойного расслабления духа и тела. Андрюшка стал вспоминать такие счастливые часы своей жизни. О доме он никогда не думал — мать, а тем более жестокая тетушка Варвара с тремя гувернантками, теперь вспоминались как персонажи детских сказок. Андрюшке казалось, что жизнь его началась только с пристрелочного выстрела немецкой подводной лодки. Или с мгновения, когда он навел мушку своей винтовки на выцветшую гимнастерку бандита и нажал на спусковой крючок. Но и в этой ужасной жизни все-таки бывали часы уюта и полного блаженного расслабления.

Коку на судне полагается самая плохая койка, и в переборке на уровне Андрюшкиной груди находилось четырехугольное отверстие для вентиляции и обозрения трюма на случай пожара. Так как «Эглон» возил преимущественно пищевые товары, то крыс в трюме развелось превеликое множество, и, бывало, перед сном, лежа голым на койке в жаркий летний вечер, Андрюшка с закрытыми глазами считал, сколько крыс пробежит через его грудь в трюм и сколько обратно. Когтистые лапки приятно щекотали тело, это была единственная ласка, на которую он мог рассчитывать, и мокрые хвосты, быстро волочившиеся то туда, то обратно, создавали ощущение покоя. Досчитав до ста, он засыпал, успокоенный после рабочего дня, и в такие вечера спал, не видя во сне полные любви и скорби лучезарные глаза молодой матери, глядевшие на него из-под зеленой воды.

Но теперь было не то — Одесса, мороз.

В нетопленном кубрике было холодно, лед хрустел и трещал совсем близко, за переборкой, и Андрей не спал, когда внизу под полом что-то заскреблось, точно пытаясь выбраться наружу. Он поднял голову и взглянул вниз как раз в тот момент, когда закрытый деревянной крышкой люк в пространстве между полом и килем корабля вдруг зашевелился, как бы напрягся и вдруг с шумом поднялся дыбом, а снизу в кубрик вместе с ледяной морской водой бросились мокрые крысы и поплыли старые сапоги и прочая рвань, сунутая под пол матросами по лени и халатности.

Едва Андрей успел обуться на босу ногу, как где-то на палубе возникло движение, разом зазвучали взволнованные голоса, и он явственно расслышал:

— Тонем! Тонем!

Сомнений быть не могло: «Эглон» шел ко дну…

Луна стояла уже в зените, и казалось, что все было пронизано ее мертвенным голубым сиянием. На обледенелой палубе толклись команда и пассажиры, а кругом простиралось искрящееся голубое ледяное поле с темной полоской чистой воды по горизонту. Но судно тонуло и добраться до горизонта уже не могло. Обе хорошенькие женщины, растрепанные и дикие, визжали и не думали о близкой гибели, потому что были полностью заняты мокрыми крысами, которые семьями лезли на палубу из трюма и сейчас же замерзали. Вся палуба была покрыта ледяными комочками, из которых торчали голые хвосты. Капитан, перегнувшись через борт, разговаривал с боцманом, сидевшим на якорях. Выяснилось, что корабль резал лед одними и теми же досками справа и слева от форштевня, доски прогнулись внутрь, и вода хлынула в пространство между наружной и внутренней обшивкой, оттуда проникла в трюм и стала медленно наполнять его, выгоняя на палубу все живое. По мере наполнения трюма скорость погружения судна увеличивалась.

Команда принялась за работу: на пробоины завели куски брезента и прижали его к бортам канатами. Скорость погружения замедлилась. Команда выстроилась в ряд и передавала из рук в руки ведра с водой, почерпнутой в трюме, выливая ее за борт. Ведра немедленно обледенели и стали очень тяжелыми, емкость их уменьшалась.

Прошел час, другой, третий, а положение не улучшалось. «Эглон» тонул медленно, но верно. Дело кончилось бы плохо, если бы не счастливый случай: их увидел портовый буксир «Мировая революция», возвращавшийся в Одессу с маяка на Тендерской косе, куда он отвез новогодние подарки.

С буксира в трюм завели толстую трубу, насос заработал на полный ход, и «Эглон» словно выпрыгнул из ледяного месива. Тем временем команда подвела под шхуну два толстых буксирных троса, и обледенелый «Эглон» был принайтовлен к борту буксира. Потерпевшие аварию получили по стакану самогона и повалились спать под веселые крики и песни спасителей.

Но приказ ЧК никто не отменял. Двадцать четыре часа не прекращались ремонтные работы, и через сутки в море вышел небольшой караван судов: впереди готовил проход буксир, сзади шла шхуна. За кромкой льда «Мировая революция» дала прощальный гудок, и «Эглон», кренясь и пеня волны, взял курс на Варну, чтобы прибыть к месту встречи следующей ночью.

Ночь оказалась удобной для операции: на берегу праздновали Новый год; то там, то сям в небо взлетали ракеты. Шхуна точно в 3:00 вышла на траверз двух береговых створов и легла в дрейф. В 3:05 черное небо над берегом прорезала зеленая ракета и в 3:10 — другая. Все шло по плану. На палубе, волнуясь, собрались четверо чекистов — двое мужчин и две женщины. Между ними стоял тяжелый черный саквояж весьма мирного вида, который был доставлен на судно большим нарядом матросов под командой одетых в черные кожаные куртки чекистов с маузерами у колен. Это была нелегальная политическая литература для белых. К величайшему удивлению команды, а особенно Андрея, оба комиссара облачились в форму офицеров деникинской армии с полковничьими погонами. Пожимая на прощание руку Андрею, Степан Карлович улыбнулся:

— О самом главном я с тобой не успел поговорить. Ну, ничего, встретимся — закончим разговор!

— Где встретимся? — растерявшись, едва успел произнести Андрей. — Что у нас главное?

Но из темноты уже показалась шлюпка встречавших, и Северский по-турецки начал слова пароля:

— Сен тюркче белюрсен?

Со шлюпки крикнули по-болгарски:

— Кончай, Северский! Здесь недалеко пограничный катер! Садитесь, а шхуна пусть поворачивает в открытое море. И зажгите огни!

Чекисты со своим саквояжем и женами пересели в шлюпку, и она исчезла во тьме.

— Огней не зажигать! — крикнул Женька. — Рулевой, курс ост, через полчаса норд-норд-ост! Поднять все паруса!

У штурвала стоял Андрей, рядом с ним молча сосал трубочку капитан Казе. Матросы шарахнулись к снастям, чтобы выполнять команду, как вдруг турок Селим рванулся к Женьке и вцепился ему в горло:

— Кепек! Урус! Русская собака! Я хочу домой! В Турцию!

И сразу же татарин Коча и оба моториста, высунувшиеся из машинного отделения, поддержали Селима:

— В Турцию! В Турцию!

Женька сделал ошибку: вместо того чтобы сначала свалить Селима ударом кулака, он полез правой рукой в карман за пистолетом, учитывая, очевидно, что кулаками со всеми не справиться. Селим дал ему подножку, и оба покатились по палубе, Андрей хотел кинуться на помощь, но резкие порывы ветра опасно накренили шхуну, терять управление было нельзя: катер пограничников был близко. А капитан продолжал молча и безучастно курить. Это была решающая минута. Неожиданно, бросив снасти, на помощь Женьке кинулся Христа. Он уже ухватил за шиворот Селима и стал отрывать его от Женьки, уже Женька уперся локтями и пятками в палубу и выскользнул из-под навалившегося на него турка, как татарин Коча схватил одну из тяжелых рем-бовок, которыми вращают барабан при поднятии якоря, и ударил Христу по голове. В свисте ветра между снастями стон раненого не был слышен: Христа просто разжал руки и отвалился в сторону. Коча бросился на поднимавшегося Женьку, но по мачтам и палубе скользнул белый луч небольшого прожектора, и голоса за бортом закричали по-болгарски:

— Эй вы, на шхуне! Почему шляетесь без огней?

Исход борьбы был решен. Через неделю «Эглон» отшвартовался на набережной у Сели-базара и высадил нескольких пассажиров-болгар, видимо, спекулянтов.

Глава 6

Капитан Казе никого не выдал, но списал на берег Андрея и Женьку как зачинщиков. Расставание было коротким:

— Просцайте, мальциски! — Казе крепко пожал увольняемым руки, и оба они влились в миллионную армию безработных города.

Женька купил на толчке краденый американский паспорт, через месяц в Нью-Орлеане обменял его на другой, настоящий, в Сан-Франциско окончил морское училище и стал Джином Эдемсом, бравым капитаном американского торгового флота.

Судьба Андрея сложилась иначе. Боясь оторваться от России, он остался в фантастическом городе, которого уже нет на земном шаре, — в Константинополе времен союзнической оккупации, в городе, переполненном греческими, армянскими и русскими беженцами. Этот город ужасов сгинул после того, как под восторженные крики: «Яшасын, Мустафа Кемал-паша! Чок яша!» — турки на плечах внесли туда первых триста солдат-освободителей, когда поработители позорно бежали, когда железной метлой хозяева очистили свой дом и переименовали его в Стамбул.

Но о Константинополе, где Андрей едва не умер с голоду, стоит сказать несколько слов: живых очевидцев тех далеких дней, ставших уделом истории, осталось не так уж много…

Живописнейший, тысячу раз воспетый и проклятый город длинной полосой тянется вдоль пролива и разделен двумя параллельными Босфору улицами — верхней, Парой, и нижней, Галатой. Пэра — это светлый мир банков, посольств, богатых магазинов и нарядной публики. Галата — торговая портовая часть с шумной многоязычной толпой моряков, докеров, воров и проституток. Между нижним и верхним городом тянутся ступенчатые улицы и переулки, где прячутся разврат и уголовщина. Каждый вечер с американских, английских, французских и итальянских военных судов на берег высаживаются тысячи моряков и морских пехотинцев — сытых и здоровых молодых людей, у которых карманы лопаются от денег. Эти бездельники жаждут удовольствий, и город, где всё продается и покупается, предлагает им самый широкий выбор. За доллар можно ваксой разных цветов почистить лицо бывшего врангелевского офицера, за два — напоить его пивом и заставить с дерева мочиться на головы прохожих, за три — провести ночь в притоне с тараканьими бегами, за пять — попасть в «гарем турецкого паши», где нагие жены белых офицеров картинно возлежали на коврах и предлагали опий или гашиш. Предлагалось все, что спрашивалось и покупалось. А за полдоллара юркие проводники из бывших петербургских пажей и правоведов вели матросов и солдат на Тартуш — в обширный квартал публичных домов и опасных вертепов. Опасных потому, что счастливцам, которые там много выигрывали, при выходе всаживали нож в спину, забирали деньги, а труп швыряли в потоки мочи и помоев, струившиеся по обеим сторонам мостовых-лестниц. Эти ступенчатые спуски нелегко себе представить. На мокрых зловонных ступенях лежат тысячи беженцев, копошатся дети, умирают больные и старые. Умерших волочат вниз, на Галату, и подбрасывают там так, чтобы утром труп заметил и убрал патруль английской полиции. Над лежащими беженцами пышно вьются по стенам виноград и цветы-вьюнки, розовые и голубые. На уровне второго этажа, откуда на улицу выливают нечистоты и сбрасывают мусор, с одной стороны на другую протянуты веревки или перекинуты шесты. По ним вьются цветы, с них между сохнущим бельем свешиваются роскошные гроздья винограда и гирлянды разноцветных электрических лампочек вперемежку с пестрыми флажками всех стран мира. Это — неимоверно цветистый, колышащийся на ветру потолок, под которым полутемно, сыро и смрадно. Справа и слева — только публичные дома. Их окна длинны, как витрины, они без стекол, но с подоконниками, на которых голые женщины аккуратно разложили груди разного цвета и всевозможных размеров и веса: каждый прохожий может выбрать себе товар на ощупь. Все женщины одновременно кричат на разных языках, рекламируя достоинства своего товара. В довершение турецкие городские власти для увеселения иностранцев посылают сюда шарманщиков: носильщик, сгорбившись от натуги, со стоном волочит на спине, подпирая плечи костылями, мощное сооружение вроде церковного органа, рабочий в поте лица покручивает ручку, и чудовищная шарманка изрыгает дикие звуки, похожие на оглушительный рев тысячи ишаков. Все в целом — совершенное безумие, сыпнотифозный бред: скачущая по ступенькам пестрая и пьяная толпа, качающиеся разноцветные лампочки, невероятная смесь звуков и запахов, кривляющиеся синие, черные и желтые женщины.

Иногда вдруг вспыхивала драка, быстро переходившая в бой: для развлечения дрались американцы с англичанами или белые с неграми. Бьют друг друга обломками мебели или режут бритвами. Тогда кровь течет ручьем по грязным ступеням и брызжет на спящих или мирно ужинающих беженцев.

Андрюшка жил скверно. С рассвета дотемна рыскал по улицам в поисках хоть какой-нибудь работы, питался огрызками и порою стонал от тоски и горя. Все его изголодавшееся существо жалко кричало: домой, на родину! А родина была так далека, что даже во сне переставала сниться.

Позднее Андрей всегда с улыбкой благодарности вспоминал рыжую еврейку из Одессы, мадам Розу Лейзер: в ее публичном доме второй этаж пустовал, и туда Роза пускала ночевать всех безработных русских моряков. Полиция на Тартуш не заглядывала, и ночлег им был обеспечен. А днем жуткие женщины штопали носки и латали штаны Андрюшке как самому тихому, молодому и голодному.

Затерявшись в этом земном отделении преисподней, Андрей умер бы голодной смертью, если бы все-таки иногда не подвертывалась случайная работа: оштукатурить стены в новом кабарэ Вертинского «Черная роза», отбить ракушки с поставленного в док бразильского судна «Фарнаи-ба», поднести с рынка продукты во французский ресторан Дорэ. Пробовал он и развозить на ослике корзины с колбасой, но мешали длинные ноги: задумается о своей нескладной жизни, о покинутой родине, ноги опустятся, и ослик уедет из-под седока, а на запах колбас со всех сторон вмиг протянутся грязные, костлявые руки.

Однажды Андрей выполз утром на Галату и натолкнулся на двух прилично одетых молодых людей, шедших с двумя миловидными девушками. Андрей угрюмо шарахнулся в сторону, но один из молодых людей закричал:

— Андрэ?! В таком виде?!

Он представил Андрея своим знакомым как человека вполне comment il taut, а потом назвал их:

— Княжна Манана Чавчавадзе, графиня Елена Толстая, гардемарин Долгов.

Говоривший был другом детства Андрея, петербургским гардемарином Гришкой Невзоровым — красивым и беспутным, но умным малым.

— Что ты делаешь? — спросил Невзоров.

— Ничего.

— Вижу. Поступай к нам.

— Куда — к вам?

— В колледж для христиан-европейцев.

На следующий день Андрюшка был принят в выпускной класс. Быстро пролетела зима, и воспитанников стали готовить к переводу в Чехословакию для получения высшего образования. Андрей, окончивший курс на высшие баллы, принял это известие как счастье. Ему казалось, что он делает шаг в сторону родины, он надеялся, что через Чехословакию будет легче перебраться домой.

Остались в памяти летние и осенние ясные, теплые дни. Здание колледжа, как обычно в Константинополе, было расположено на крутом склоне холма, и двор представлял собой несколько террас, обсаженных тенистыми айвовыми деревьями. Террасы сообщались лестницей из белого мрамора, а по обеим сторонам ее тянулись в тени столы, накрытые сильно накрахмаленными скатертями и сверкавшие хорошей посудой. Выбежав из классных или спальных комнат, воспитанники гурьбой скакали вверх и с шумом рассаживались за столами. Потом воцарялось чинное молчание. Все в ожидании смотрели вниз. Из дверей кухни показывались два поваренка в высоких белых колпаках, белых кителях и узких брючках в клеточку. Поварятами здесь были седовласые остзейские бароны — Левис оф Менар и Багге оф Боо. Они, пыхтя и чертыхаясь, тащили одну кастрюлю за другой и начинали раздачу. А подавальщицы, названные выше три княгини, ахая и также чертыхаясь, разносили блюда с тарелками. Пятна света казались золотистыми и розовыми, пятна тени — нежно-голубыми, все выглядело празднично, чистенько и радостно, и Андрею не верилось, что двумя улицами влево и чуть внизу свирепо рычит Галата и безобразно хохочет Тартуш.

Опустив глаза на белоснежную скатерть, Андрей вдруг видел качающийся борт шлюпки, переполненной беженцами, синие от холода тонкие пальцы молодой матери и весло проходимца Пеле, дробящее ей кости… Ее глаза, полные неземной любви и неизъяснимой скорби… Ее счастливую улыбку, видную уже сквозь синюю воду…

С тех пор это видение сопровождало его неотступно и возникало всякий раз, как он начинал сравнивать настоящее с прошлым.

Судьба улыбнулась Андюшке, а чувствовал он себя временами хуже, чем на зловонных лестницах Галаты. Он хотел всё забыть, но прошлое крепко держало его за горло, и забвения не было и пока быть не могло: ведь для того, чтобы переварить впечатления пережитого, необходимо было их правильно истолковать, а сделать это ему оставалось не под силу — пока что он ни разу не вспомнил даже твердого «нет!», сказанного коммунистом под петлей, опущенной с перекладины, и в наказание за это продолжал мучиться.

Инстинкт самосохранения звал его отвлечься, и он влюбился в свою одноклассницу — веснушчатую, рыжую и зеленоглазую баронессу Ловизу. Она очень быстро назначила ему свидание, сказав, что придет к нему во двор ночью и что очень любит жареный миндаль.

Девушки, учившиеся в колледже, жили на втором этаже, юноши — на первом, а Андрей и Гришка Невзоров спали во дворе. В полночь, раздевшись донага и сложив верхнее и нижнее платье под одеялом в форме человеческой фигуры, Ловиза вылезала из окна и спускалась вниз. Она ловко карабкалась по стене, держась за крючковатые лозы старого винограда, а в зубах у нее болтался шелковый платочек. Оказалось, что Гришка тоже ждал ее на правах влюбленного и тоже запасся фунтиком жареного в сахаре миндаля. Соперники, забыв друг о друге, сгорали от страсти и нетерпения. Спустившись, Ловиза щебетала: «Хэлло, мальчики!» — и, прикрыв себя платочком, как фиговым листком, приказывала: «Ну, держите же за кончики!» Соперники, как два ощерившихся волка, теперь глазами рвали друг друга на части, но послушно держали платочек, а Ловиза тем временем быстро щелкала миндаль. Опустошив фунтики, она говорила: «Чао, мальчики!» — брала платочек в зубы и карабкалась обратно вверх, юная, гибкая и при луне голубая, как ангел. А потом всплывало из голубой воды белое лицо молодой матери за бортом шлюпки…

Осенью Андрей узнал, что в Константинополь прибыла советская миссия во главе с товарищем Кудишем. Он бросился искать заветную дверь домой, в Россию.

Товарищ Кудиш по-отечески успокоил Андрея:

— Да вы не волнуйтесь, молодой человек, я вам верю, полностью верю! И сделаю все, чтобы вы поскорее добрались домой. В каком чине и в какой части вы состояли в белой армии?

Спеша, заикаясь и волнуясь еще больше, Андрей вкратце изложил свою историю.

— Гм… Плохо… — протянул товариш Кудиш, закуривая сигарету.

— Плохо, что я не белый?

— Вот именно. По соглашению с союзниками наша миссия допущена сюда только для облегчения массового возвращения на родину бывших белых. Консульскими правами я не обладаю и содействовать отъезду на родину тех, кто в прошлом не воевал с нами, я не могу.

Настало тягостное молчание. Видя разочарование и отчаяние на лице Андрея, товарищ Кудиш пришел ему на помощь:

— Я внесу вас в списки врангелевских офицеров и отправлю в Новороссийск с первым транспортом. На месте вы докажете мою ошибку, допущенную по взаимной с вами договоренности, и отправитесь к семье.

Андрей покраснел. Предложение казалось ему оскорбительным.

— Я выполнил особое поручение на шхуне… А вы мне… — от волнения голос его задрожал и прервался.

Кудиш спокойно докурил сигарету и стал рыться в папке, которую нашел в шкафу за своей спиной.

— Как фамилия рыжего матроса с «Риона», который бросил корзину в док? Имя, отчество? Возраст? Кого еще из бежавших с вами товарищей вы помните?

Андрей ответил на все вопросы.

— Да, да… Правильно… Правильно…

Кудиш задумался.

— Дьяченко с «Риона» работает у нас. Он живет среди белых и агитирует за возвращение на родину. Роль таких агитаторов велика — они ускоряют рассасывание этой сплоченной массы.

Кудиш сделал паузу.

— Вы могли бы достать с моей помощью документы бывшего офицера и войти в среду наиболее оголтелых наших врагов — галлиполийцев.

— А Дьяченко тоже получил офицерские документы?

— Нет, он живет и работает как бывший матрос с «Риона».

— Вот и я хотел бы жить и работать, как он.

— Не пойдет. Вы — интеллигент. Казаки и солдаты вам не поверят. Вас быстро разоблачат. Провалите дело…

Он зажег вторую сигарету и снова задумался.

— Куда хотят отправить окончивших колледж?

— В Чехословакию.

— Прекрасно. Там вы найдете наше полпредство и расскажете консулу Клявину свою историю. Если он запросит, я подтвержу ваш рассказ. Поезжайте в Прагу, и желаю вам успеха!

Отправка в Прагу откладывалась с недели на неделю, иногда среди ожидающих ходили слухи, что отъезд сорвется из-за недостатка денег. Андрей решил заблаговременно запастись документами, которые ни в чем бы не связывали его с белыми.

На Галате, недалеко от моста через Золотой Рог, находилось Межсоюзническое бюро, помогавшее европейцам поскорее покинуть Константинополь ввиду приближения армии кемалистов. Явившись туда, Андрей увидел невеселую картину. Большая зацементированная площадка, обнесенная высокой оградой из железной сетки, была битком набита перепуганными армянами и греками. Судя по одежде, их следовало считать представителями местной буржуазии. Толпа волновалась и яростно ревела, все разом дикими голосами кричали свои имена и фамилии трем французским чиновникам, сидевшим за столиками и составлявшим списки. Их раздавили бы, как комаров, если бы не дюжие кавасы, вооруженные палками. Удары сыпались градом на модные шляпы и проборы пожилых коммерсантов, но на востоке того времени к ударам люди привыкли, от кавасов никто ничего хорошего и не ждал, а потому, оправив головной убор и волосы, красивые седеющие господа принимались кричать и толкаться дальше. Тощему и вежливому Андрею положение показалось безнадежным, тем более что в толпе он оказался прижатым к великолепно отутюженной спине огромного мужчины, который оглушительно трубил:

— Акоп Акопянц! Акоп Акопянц!

Кавас, без сомнения турок, делал вид, что не замечает господина Акопа Акопянца, а закрытого его спиной Андрея он просто не мог заметить. Но вдруг мужчина в великолепном костюме снял шляпу, отдохнул минут пять и затем выкрикнул свою фамилию так оглушительно, что кавас обернулся и ударил его палкой по белоснежной пряди волос, которая красиво вилась ото лба к затылку по черно-синим напомаженным волосам. Мужчина качнулся на плечи соседей слева, а Андрей, не растерявшись, просунулся вперед и изо всех сил выкрикнул свою фамилию и имя. Его молодой голос и непривычная фамилия обратили внимание ближайшего чиновника. Он повернул голову, но показал пальцем на свои уши и покачал головой, давая этим понять, что из-за общего гама ничего не слышит.

— Андрей Манин! Андрей Манин! — надрывался Андрей, размахивая двумя фотографиями, но чиновник с досадой махнул рукой и принялся быстро заполнять лист.

Потом кавас передал Андрею номер, и, предъявив его в канцелярии, Андрей часа через два стал обладателем солидного документа, в котором Межсоюзническое бюро удостоверяло, что податель сего действительно является нидерландским гражданином Ганри Манингом, следующим к месту жительства в Амстердам. Срок действия документа определялся точно — год со дня выдачи.

Каким образом Андрей превратился в Ганри, а Манин — в Манинга понять нетрудно. Ганри Манинг — это обычные голландские имя и фамилия. Труднее объяснить, почему чиновник зачислил Манинга в нидерландское гражданство. Скорее всего, по каким-то одному ему известным ассоциациям.

Итак, Андрей Манин самым законным образом превратился в голландца Ганри Манинга: ему даже выдали проездной билет до Амстердама!

Это поставило бы на прочное основание попытки устроиться на голландских или любых других иностранных судах — предмет несбыточных мечтаний для тысяч константинопольских беженцев. Но Андрея Манина это не устраивало. Что делать с документом, он не знал, но на всякий случай сунул его в свой чемоданчик — а вдруг отъезд в Прагу сорвется?

К счастью, он все же состоялся. А в Праге, разумеется, Андрей при первой же возможности осуществил свое намерение — явился в советское консульство.

Консул, товарищ Клявин, спокойно выслушал длинный рассказ Андрея, не утаившего ничего, повертел документ на имя Манинга в руках и недоверчиво спросил:

— Липа?

— Ведь я же вам объяснял, что… — начал Андрей, но Клявин перебил его:

— Если настоящий, вы можете проехать в фашистскую Венгрию. Не правда ли? Не боитесь жандармов Хорти?

Разговор приобрел неожиданный для Андрея характер. Одно чувствовалось совершенно отчетливо: он может быть полезен товарищу Клявину, а значит — родине. А раз так, Андрей был готов на все.

И еще понял: этот ненужный ему лист бумаги с фотографией, выданный французским чиновником, в глазах Кляви-на придал ему особый вес. Почему? Непонятно. И Андрей предпочел не гадать.

Товарищ Клявин несколько раз продиктовал ему несколько адресов, попросив выучить их наизусть. Это было похоже на проверку памяти, и Андрей прошел ее успешно. А затем последовала другая просьба: ему надо съездить на один день в Будапешт и послать оттуда по почте открытки по указанным адресам.

Андрей получил деньги, съездил в Будапешт, отослал открытки и без происшествий вернулся в Прагу.

При первой же встрече с товарищем Клявиным он вновь поднял вопрос о возвращении на родину.

— Ну хорошо, — сказал Клявин, — мы запросим нужные справки и примерно через год вы будете восстановлены в правах советского гражданина, если все, что вы сообщили, полностью подтвердится.

— Через год? — упавшим голосом спросил Андрей.

— Привод шхуны в Крым и потом рейс в Варну — это только полгода вашей жизни, а остальные двадцать? Нам надо знать о вас все…

Итак, год ожидания…

Чтобы не терять его даром, Андрей поступил на первый курс юридического факультета по временному удостоверению личности, выданному ему чехословацкими властями как выпускнику константинопольского колледжа.

Начался двадцать второй год, один из труднейших в его жизни. Чтобы зарабатывать на жизнь и не пропускать лекции, он устроился могильщиком на самое большое кладбище города. Ночью копал могилы, а днем клевал носом в аудитории. Тогда он впервые узнал, как может накапливаться в человеке усталость, как ломит тело, не освеженное сном, как с каждым днем все больше тяжелеют руки и ноги и как эта тяжесть вдруг в одно совсем не прекрасное утро не позволит человеку подняться с жесткой постели. Лишь немыслимым усилием воли можно заставить себя встать, чтобы начать новый день, похожий на все предыдущие.

Тринадцать закопченых труб и тяжелые клубы дыма, медленно ползущие по низкому небу, — вот все, что Андрей видел каждое утро из окна своей комнатушки под крышей большого и холодного дома. Это была рабочая окраина Праги.

Проснувшись от протяжного рева гудков, он подолгу глядел из окна вниз, туда, где по тесной и кривой щели улицы в безотрадной мути рассвета бесконечно тянулись вереницы рабочих.

Одевшись, он садился на кровать и напряженно думал, куда бы пойти в поисках хлеба. То, что он зарабатывал рытьем могил, никак не могло покрыть всех расходов, поэтому он начал давать частные уроки русского языка, но добыть их в этом светлом и прекрасном городе было нелегко. Все остальное время суток было поглощено лекциями и практическими занятиями. Потом наступал вечер. В одном магазине хозяин жертвовал студентам обрезки колбас и сала, в другом — непроданный за день черствый хлеб. На маленькие и такие дорогие монетки Андрей прикупал кое-что и к наступлению темноты успевал дотащиться домой. Сняв костюм, чтобы не мять его, садился на кровать и раскладывал на старой газете пищу. Денег на освещение не хватало, и после еды оставалось только глядеть в окно на отблески заводских огней и на черные силуэты труб. Обычно в это время у него начиналась лихорадка, и возбужденный мозг уносил его в будущее, он видел мир свободным от бедности и голода, от власти золотых мешков, от угнетения и рабства. Потом проваливался в темную яму неосвежающего сна. Молодая мать с лучезарными глазами, глядевшими на него из-под синей воды, появлялась теперь редко…

Глава 7

— Ого, — удивился консул Клявин. — Нелегко вам дался этот год!

Он поднялся и торжественно протянул Андрею широкую ладонь. Консул был раньше рыбаком.

— Поздравляю, от души радуюсь! Входите в нашу пражскую советскую семью.

Он сел и вынул из стола папку с надписью «А.А. Манин», а из папки извлек небольшой лист бумаги с красно-черной вязью славянских букв наверху: ЦИК РСФСР. Он протянул ее Андрею. В документе сообщалось, что Комиссия по правам гражданства вынесла решение восстановить в советском гражданстве А.А. Манина, покинувшего страну по независящим от него обстоятельствам. У Андрея пересохли губы, он несколько раз глубоко вздохнул.

— А вот ваш советский паспорт. О прописке не беспокойтесь — все уже устроено.

Консул вручил Андрею заветную книжечку. Андрей мог бы поцеловать ее, если бы был один в комнате.

— Я могу ехать домой? — хрипло спросил он.

Но Клявин, не отвечая, зажег сигару и откинулся в кресле. Андрей не решался повторить свой вопрос. Молчание длилось с минуту. Наконец консул заговорил.

— В последние годы вы пережили большие трудности, организм ваш истощен… По нашему мнению, вы заслуживаете отдыха… И потом… — он сделал паузу, — вам ведь надо доучиться. Стране нужны образованные люди. Хорошие специалисты. Вы должны уехать отсюда с дипломом. А мы дадим вам характеристику. На родине вас будет ждать интересная работа… Так что я бы на вашем месте не торопился…

В тоне и словах консула было так много самого серьезного внимания к нему, что Андрей не знал, как он должен принимать все это. Он испытывал неловкость и потому ответил несколько грубовато:

— Но я не могу окончить факультет… Я ночью работаю, а днем сплю на ходу. Я болен.

— Вы просто устали. Отоспитесь, отъедитесь, успокоитесь. И все будет в порядке.

Консул вынул из папки толстую пачку кредиток. Такого количества денег Андрей давно не видел.

— Вы зачислены внештатным переводчиком при атташе по делам печати товарище Славине. Полпред Антонов-Овсеенко все знает. Он вас ждет. Работой вы, насколько я знаю, перегружены не будете. Следовательно, — Клявин улыбнулся, — ничто не помешает вам учиться на отлично. Не так ли? Снимите себе комнату в приличном пансионе и оденьтесь получше.

— Постараюсь, — сквозь зубы процедил Андрей. И тут же подумал, что товарищ Клявин имеет полное право возмутиться и послать его ко всем чертям. Человеку делают добро, а он дуется…

Но Клявин, видно, хорошо понимал его состояние. Снова улыбнувшись, он протянул Андрею руку и сказал:

— Ничего, ничего, переживете! Желаю успехов.

От консула Андрей пошел прямо к Славину. Атташе действительно уже ждал его.

Работы для Андрея оказалось много, но Славин не перегружал его. Андрей с первого дня почувствовал, что его новый начальник как будто присматривается к нему, словно бы осторожно прощупывает его. Так оно, конечно, и было.

Спустя неделю Славин как бы между прочим сказал:

— Вы бывали в итальянском ресторане «Венеция»? Знаете, открылся недавно на Тыловой площади. Нет? Напрасно! Сегодня же часа в два пойдите туда пообедать. Кстати, посмотрите, пригоден ли он для деловых встреч с местными журналистами и газетчиками. Хорошо?

В ресторане Андрей взял меню, заказал еду и только было приготовился получше оглядеть помещение, как коренастый рыжеватый господин подошел и сел рядом.

Андрей не верил собственным главам: это был Степан Карлович Сурнин, тот самый Сурнин, который темной ноябрьской ночью двадцатого года сошел у болгарского берега со шхуны «Эглон» в форме офицера деникинской армии и который не успел, по его словам, поговорить с Андреем о самом главном. Сейчас Сурнин из-под лохматых светлых бровей глядел с добродушной усмешкой на раскрытый рот Андрея.

— Пора бы и задраить иллюминатор, — проворчал он. — Нужно сказать: здравствуйте.

— Здравствуйте, — и вправду, как попугай, повторил ошеломленный Андрей.

— А воспитанный человек вообще не должен удивляться ничему на свете. Вернее, не должен показывать свое удивление, — учительским тоном продолжал Сурнин. — Зовут меня Степаном. А ты будешь Сергей. Понятно?

— Понятно!

Андрею вдруг стало легко и радостно. То, что говорил Сурнин, походило на игру, но Андрей отчетливо ощущал, что если это и игра, то очень серьезная, игра с еще не известными ему правилами и ставками. Андрей затаил дыхание, чтобы не пропустить ни слова, ни звука, и Сурнин это заметил.

Раскурив коротенькую трубочку, он продолжал по-домашнему просто, словно встретились они не минуту назад и сидели не в пражском ресторане, а на севастопольской набережной.

— Я — рижанин, в Праге бываю часто, потому что лечусь в Карловых Варах от хронического суставного ревматизма. Нам предстоит работать вместе. Я буду твоим руководителем в благородном деле.

— Понятно! — во второй раз горячо откликнулся Андрей.

— Ничего пока тебе не понятно. И говорить надо тихо, — Сурнин пососал трубку, поглядел в окно. — Твой законный голландский паспорт действителен еще одиннадцать дней текущего первого года. Это золотые дни, и терять их нельзя. Объяви на факультете, что хочешь проверить, можно ли перевестись на берлинский медицинский факультет, так как немецким языком ты владеешь, а изучение чешского берет слишком много времени и усилий. Выезжай официально как студент Манин, визу в Германию получишь через Клявина.

В Берлине для памяти побывай на медфаке, а потом садись в поезд и как голландец Ганри Манинг поезжай в Амстердам. Обменяй временный паспорт на постоянный, в Берлине на обратном пути снова перемени национальность и возвращайся сюда. Голландский паспорт сдашь на хранение мне. Ты обязан учиться хорошо, а поэтому скажи Славину, что уходишь с работы у него, что она тебя не устраивает. Все связи с советской колонией придется порвать. Учись и жди — вот пока все, что от тебя требуется. А теперь — будь здоров!

Степан ушел. И, не боясь литературных красивостей, можно сказать, что с ним вместе навсегда ушел прежний, Андрей — ничейный человек, постигавший политэкономию и законы классовой борьбы самоучкой, на собственной шкуре. Раньше его в прямом и переносном смысле носило по воле волн. Отныне есть и руль, и ветрило, и кормчий…

Странно устроена жизнь! Бывает, что один пяти-десяти-минутный разговор определяет характер пятидесяти лет последующей жизни человека — активного, любящего все искушения жизни и, казалось бы, по складу своей натуры предопределенного к причудливым зигзагам жизненного пути! Странно потому, что речь идет о нашем современнике, о человеке нашего трудного времени, времени, когда миллионы людей были вынуждены кружиться по ветру, как листья, сорванные с родных ветвей шквалом революций, контрреволюций, войны, каких не знало ранее человечество, и невиданных ранее социальных потрясений.

Это странно, но бывает. Подобное случилось с Андреем Александровичем Маниным. А произошло это так.

Незадолго перед Первым мая двадцать пятого года советского студента Андрея Манина, учившегося в Праге, куда он попал после бегства из Крыма в Турцию, чтобы не служить у белых, вызвали в советское посольство, или, как тогда говорили — полпредство, где второй секретарь по имени Степан предложил ему съездить в Москву на праздник, по его словам, «на людей посмотреть и себя показать», и, кстати, сделать коротенький доклад на Первом Всесоюзном съезде пролетарского студенчества. Андрей с радостью согласился. В Москве сделал доклад, а затем отдался наслаждению знакомства с городом и через город — со страной и революцией. Дни летели, как минуты, и когда настало время подумать об отъезде, знакомый студент из оргкомитета съезда повел Андрея в небольшой голубого цвета особняк, расположенный неподалеку от Лубянской площади.

— С тобой будут говорить большие люди. Не болтай лишнего, держись солиднее, — предупредил он.

Андрею шел двадцать четвертый год, в жизни он кое-что уже повидал. Внутренне он решил, что ничего лишнего он сказать не сможет, а на вопросы ответит коротко и прямо.

Было заполдень. Андрея ввели в небольшую комнату. Прямо перед входной дверью стояли стол и стул сиденьем задом наперед. Положив руки на спинку стула, на нем сидел сухощавый человек лет сорока, с большими черными глазами в необычной степени раскосыми. При попытке присмотреться человек этот испытывал если не боль, то раздражение, и лицо его на момент искажалось гримасой. Это был мрачный, уязвленный физическим недостатком нервный человек, и его суждения об Андрее, как тому казалось, не могли быть благоприятными, потому что Андрей был здоров, молод, недурен собой и одет по последнему слову европейской моды; а стоявший перед ним человек — начальник — был в старой черной гимнастерке, солдатских брюках и в стоптанных нечищеных сапогах.

Слева у стены стояла железная койка с тонким тюфяком, покрытая солдатским одеялом. Положив ноги в дорогих сапогах на железную спинку кровати, лежал мужчина лет пятидесяти, небрежно одетый в серый «френч» и бриджи. Русые волосы и бородка придавали ему сходство с революци-онерами-народниками. Он дремал, и его правильные черты лица показались Андрею привлекательными и придали ему уверенности и доверия к этим «большим людям». Позднее Андрей узнал, что лежавший человек был начальник контрразведки ОГПУ СССР Артур Христофорович Артузов, а сидевший на стуле — его помощник.

Андрей поздоровался и остановился у двери, ему ответили легким кивком головы.

— Расскажите о себе то, что вы сами считаете главным в вашей жизни, а также то, чего вы ждете от нас, — лежа, не раскрывая глаз, проговорил Артузов.

Пока Андрей говорил, он не мог отвести взор от прямого взгляда другого человека, но иногда чувствовал, что Артузов внимательно изучает его, но когда переводил взгляд на Артузова, тот закрывал глаза и делал вид, что спит. Андрей произнет несколько фраз, смутился, запутался и смолк.

— Это все? — спросили его, когда он замолчал.

— Да, все.

Сидевший на стуле задал ему еще несколько вопросов об адресах и фамилиях людей, которые смогли бы подтвердить рассказ Андрея. Потом Артузов спросил, какие труды Ленина читал Андрей и как их понимает, в чем смысл нэпа и какова, по его мнению, задача борьбы с контрреволюцией, в частности с белогвардейцами, осевшими в Чехословакии. На эту тему с Андреем уже не раз беседовали в полпредстве перед его выступлениями на собраниях и в печати. Андрей ясно и коротко ответил на все вопросы.

Настало минутное молчание.

— Ну, что скажешь? — наконец спросил Артузов, обращаясь к товарищу, сидевшему на стуле.

— М-м-м… м… Что тут скажешь? Он — моряк, может работать у нас на флоте, — неопределенно буркнул тот.

Артузов помолчал и вдруг улыбнулся, поднял руку кверху и пошевелил пальцами.

— Нет, не то. Надо использовать его выгодную наружность… знание языков, общий культурный уровень. Он может нравиться людям наверху общества, и это редкая у наших людей черта. Это дается от рождения.

Лицо помощника Артузова передернулось, одним глазом он скользнул по Андрею так, что у того прошел холодок по спине.

— Мы пустим Андрея Манина по верхам, понимаешь, мой друг?!

Артузов лежал на спине, шевеля пальцами поднятой руки, и улыбался своим мыслям.

— Не надо торопиться, надо терпеливо вложить в него время и деньги, а отдача будет, — он помолчал, потом повернулся к Андрею и сказал: — Возвращайтесь и принимайтесь за напряженную работу. Окончите один-два факультета. Изучите побольше языков — может, десять, двадцать или тридцать. Но, прежде всего, станьте образованным марксистом. Ни приятное лицо, ни хорошо сшитый костюм не сделают из вас хорошего борца. Нужно понять цель борьбы, историческую справедливость ее. Поняли, Андрей?

— Да.

— Все. Идите. Я даю указания в Прагу Степану.

Вот и все. Так Андрея пустили «по воздуху». Пройдя суровую школу на море, он в случае войны мог бы пускать под откос военные поезда или заниматься диверсией на военных заводах. Но ему было предопределено другое. Производственной одеждой стал для него фрак, а оружием — хорошо продуманное слово, внушавшее врагам доверие.

Десять лет готовили Андрея, прежде чем ввести его в группу антифашистов, и к этому времени он уже хорошо освоил искусство перевоплощения, более тонкого, чем на театральной сцене: потому что ошибка в жизни, среди врагов, каралась смертью. Андрей привык верить в ту маску, которую носил, не делал ошибок в мелочах, и это помогало ему успешно выполнять задания. Андрей стал высоко и всесторонне образованным человеком, а это значило — готовым к борьбе в сложных условиях чужбины и конспирации.

История публикации «Пира бессмертных» 

Пройден путь длиной в тридцать лет, преодолено множество препятствий, прежде чем «Пир бессмертных» стал достоянием общества, вот об этом пути и пойдет речь.

После смерти деда бабушка уехала жить к матери, она не хотела жить в доме, где стены напоминали о любимом человеке. При переезде на новую квартиру среди вещей я увидел один экземпляр рукописи «Пира бессмертных», глядя на бабушку, еле скрывая радость, молча постучал пальцем по обложке одного из томов. Бабушка прошептала: «И не думай, эти книги тебя погубят».

Дед оставил бабушке приличное состояние, обеспечив безбедную жизнь на многие годы, тем не менее, бабушка жила на полном пансионе мамы, соблюдая вооруженный нейтралитет. Мама в нашей жизни — единственный и самый близкий человек! Война, арест родителей, исключение из института, голодное существование в военные годы. Первое замужество — первый ребенок, второе замужество — второй ребенок. В 1970-х годах у матери появился третий мужчина — талантливый, можно сказать от Бога, художник и скульптор Васильев Дмитрий Юрьевич, самозабвенно любивший мать и с почтением и уважением, относившийся к деду и бабушке.

В предисловии к книге «Залог бессмертия» автор пишет: «Без всякой надежды быть услышанным при жизни я твердо верю в наше будущее и работаю ради него и для него… Будь что будет — я пишу в собственный чемодан, но с глубокой верой в то, что когда-нибудь чьи-то руки найдут эти страницы и используют их по прямому назначению — для общего блага, для восстановления истины». Об издании книг «Возмездия» в СССР не могло быть и речи. Другое дело — книги других частей «Пира бессмертных» — «Цепи и нити» и «Щедрость сердца». О разведке можно писать всякую чепуху, главное — показать подвиг советского разведчика и победу над коварным врагом, да и об Африке можно рассказать любые небылицы. Подобные литературные произведения в разных вариантах и большими тиражами печатали для детей старшего возраста. Вот на эти обстоятельства и была сделана ставка. С разведкой дело обстояло просто, журнал «Наш современник» обнародовал в 1974 году повесть «Рага bellum» («Готов к бою»). Читатель не мог знать, что изложенные в повести события соответствуют действительности. С Африкой дело обстояло хуже: было ясно, что первый вариант книг «Цепи и нити», с которым знаком читатель, в те годы не издадут. Дед хотел рассказать об Африке и несколько раз переделывал книги, получая замечания:

Приключения у вас все какие-то… заковыристые… маловероятные, понимаете ли? Героя похищают! Это в наше-то время!

Перед моими глазами проносится столько фактов. Я отвечаю:

— Людей похищают в наше время днем в центре Парижа и Нью-Йорка, а уж в Сахаре… Там все можно! Там власть силы.

— Или вот, копье у вас протыкает человека насквозь. Разве оно может проткнуть насквозь?

— Может.

— Гм… Но как-то страшно… Или вот здесь: «Ее груди коснулись моей груди». Разве можно печатать такое? Наши журналы читают в советских семьях…

— Но негритянка в лесах Конго тогда ходила только голой.

— Однако можно же написать что-нибудь про одежду, понимаете, какой-нибудь бюстгальтер одеть на нее, что ли… Нет, такой материал мы не можем принять: если после издания критика разбомбит книгу, то ее повесят мне на шею. Поняли? Я дорожу своим местом… Нет, я не могу рисковать!

Редактора не рисковали, они искали выгоду. Дед на переделку книг «Цепи и нити» положил три года. «Грозовой рассвет над Африкой», «Искатели» и прочие названия. В конце концов, пошлая взятка сдвинула дело с мертвой точки. Беленсон Александр Наумович постарался включить в план издательства «Советская Россия» на 1975 год книгу «Искатели». Бабушка радовалась опубликованной книге, однако радоваться было нечему. Дед не видел гранки книги, к тому времени он умер. Редактор издательства Беленсон потрудился над книгой, часть текста удалил, часть изменил. Изменил и название книги, читателю дали книгу «В старой Африке», которая была неизвестна автору.

Ох уж эти чиновники!

Научные и технические достижения СССР поражали мир. За достижения в науке, технике и искусстве творческим работникам присуждали государственные награды и премии. Подобное отношение государства к творчеству принесло плоды — произведения многих советских авторов, именно советских, вошли в сокровищницу мировой культуры.

Государство платило за творческий труд по самым высоким ставкам. Например. Вне зависимости от значимости произведения и тиража автор за авторский лист (40 000 печатных знаков) литературного произведения получал 200 рублей гонорара (авторского вознаграждения). За книгу в 200 страниц — 2000–3000 рублей, за сценарий фильма — до 8000 рублей. Для сравнения: средний месячный заработок инженерно-технического работника составлял 140 рублей. Были созданы союзы творческих работников: писателей, композиторов, художников и т. д. Творческие союзы получали от государства дополнительные блага — дачи, дома творчества, рестораны и прочее. Где были блага, там сразу же появлялись чиновники, управлявшие распределением благ, они создавали себе систему кормушек и сытно кормились, доводя любое дело до абсурда. Для примера. Если ты член «Союза художников», то художник и можешь купить в магазине нужные для художественных работ материалы. Не состоишь в союзе — не купишь. Художник мог посетить «Дом художника» или приехать в «Дом творчества», получить государственную дачу или мастерскую. Только у художника покупали его работы и давали премию. «Союз художников» располагал и своим издательством «Советский художник», регулярно публиковавшим справочники членов «Союза художников СССР», пусть все знают, кто есть кто. Так, на странице 136 справочника за 1973 год указано: «Быстролётов Дмитрий Александрович, 3.1.1901. График. Доктор права Пражского университета, доктор медицины Цюрихского университета» и т. д.

Между чиновниками в творческих союзах за место у кормушки и личную выгоду шла невидимая и жесткая борьба, в которую втягивали чиновников, распределяющих средства на развитие культуры. Личная выгода заместителя председателя КГБ Семена Кузьмича Цвигуна стала причиной разговора с Быстролётовым зимой 1974 года. Цвигун неоднократно обращался к деду с просьбой проконсультировать «своих» авторов или высказать мнение о произведениях на тему разведки. Дед выполнял просьбы, рассказывая с юмором о встречах. Цвигун контролировал идеологию киноиндустрии, распределяя финансы на производство фильмов, утверждал заказы киностудиям. Цвигун заказал киностудии «Мосфильм» производство фильма «Человек в штатском»,

контролировал работу над фильмом и был на премьере фильма в кинотеатре «Художественный» осенью 1973 года. В 1973 году Семен Кузьмич лично решил заняться творчеством. Фантазия? Ничуть. Многосерийный телевизионный фильм «Семнадцать мгновений весны» создавали с 1973 года по заказу Цвигуна. Консультант фильма — Мишин, псевдоним Цвигуна. Цвигун с разведкой дел не имел, тем не менее, был консультантом фильма, сделанного по роману Юлиана Семенова. Затем Цвигун решил заняться более доходным делом. И «Мосфильм» по сценарию Днепрова, псевдоним Цвигуна, создает широкоэкранные цветные фильмы в двух сериях «Фронт без флангов» и «Фронт за линией фронта». Зимой 1974 года Семен Кузьмич, получив от деда новый сценарий фильма, дал понять о конкуренции, намекнув на книги «Пир бессмертных». Во время травли и высылки из СССР Солженицына заместитель руководителя КГБ был опасным конкурентом, дед сжег рукописи, оставив себе один экземпляр. Для меня это был удар, да и дед перенес нервное потрясение.

«Пир бессмертных» был опасным произведением!

В 1979 году бабушка пригласила меня в музей «Чекистский зал», открытый КГБ в центральном клубе им. Ф.Э. Дзержинского. В музее открыли экспозицию, посвященную Быстролётову, созданную, со слов бабушки, консультантом фильма «Человек в штатском» Н. Пекельником, который взял у бабушки документы и рисунки деда, оставив расписку с неполным перечнем взятого. В музее я не увидел документов и рисунков деда, видел лишь фотографии, с которых И. Кедров и С. Шпигельглаз в упор смотрели на Быстролё-това. Еще одним достижением бабушки в 1979 году было переиздание повести «Рага bellum». Повесть была опубликована издательством «Советская Россия» в четвертом сборнике «Чекисты рассказывают», в конце повести стояла лаконичная фраза: «Литературная запись Олега Шмелева». Вновь отличился Беленсон — после смерти автора у автора объявился соавтор. Шмелев обокрал деда и получил контроль над произведением, поскольку у соавторов равное право на произведение. Сегодня для публикации первого варианта книг «Щедрость сердца» мне нужно оплатить разрешение Шмелёва, таков Закон.

В 1983 году тихо, во сне, ушла из жизни бабушка, и вновь ко мне прилетел голубь!

После смерти бабушки рукописей деда в доме не оказалось! Где рукописи? Никто не знал. Правопреемницей Быстролётова по Закону стала мама. Я не хотел повторения ошибок бабушки и отвел маму во Всесоюзное агентство по охране авторских прав (ВААП). В отделе наследования ВААП маме долго объясняли, что за издание произведения умершего автора из авторского вознаграждения изымают 90 % в пользу государства. Мама поняла: выгод не будет, и передала мне право на издание произведений деда, которых у меня не было! В картотеку ВААП внесли мои данные как обладателя авторских прав на произведения Быстролётова.

Я нашел рукописи книг «Возмездия» и первый вариант книг «Цепи и нити» у знакомых бабушки. В 1988 году отменили цензуру, четыре тома «Возмездия» из спецхрана вернули в отдел рукописей Ленинградской государственной публичной библиотеки им. М.Е. Салтыкова-Щедрина. Об этом событии я узнал от главного библиотекаря информационно-библиографического отдела Разумова Анатолия Яковлевича, который просил разрешение опубликовать фрагменты из рукописей Быстролётова. Я не возражал. В ленинградской газете «Смена» появились части из книг «Возмездия» и статьи о Быстролётове. Режиссер И. Масленников с киностудии «Ленфильм» предложил сделать фильм по книге «Путешествие на край ночи». С опозданием в несколько часов такое же предложение сделал режиссер В. Хотиненко с киностудии «Мосфильм». Мало того, два московских издательства изъявили желание опубликовать книги «Пир бессмертных». Я был счастлив — наконец-то свершится мечта деда, однако радоваться было рано.

На «Ленфильме» отказались от сценария Быстролётова, заказав сценарий модному сценаристу Валерию Золотухе. Чтение сценария Золотухи вызвало недоумение, сценарий оказался не нужен, на киностудии «Ленфильм» не было средств. Да и в московских издательствах рукописи покрывались пылью, их даже не открывали, тем не менее, другие издательства начали публиковать книги «Пир бессмертных». Об этих событиях я узнал от мамы. Мама была в шоке! Еще бы. Заместитель главного редактора журнала «КОДРЫ Молдавия литературная» Дмитрий Дмитриевич Ольченко сообщал: КГБ Молдавской ССР в редакции журнала конфисковал рукописи Быстролётова. Письмо Ольченко совпало по времени с телефонным звонком редактора журнала «Советский воин». Ключенков Александр Ильич предупредил маму о возможных неприятностях, поскольку публикацию произведения Быстролётова в журнале запретил КГБ!

Я не понял, о каких публикациях идет речь.

— Ты кому-нибудь давала разрешение на публикацию?

— Нет!

— Тогда не следует так волноваться.

— Это же КГБ, они вначале забирают, потом реабилитируют!

Поехал в библиотеку. Действительно, журнал «Советский воин» в 4 и 5 номерах за 1989 год опубликовал «Записки Дмитрия Быстролётова. Письма из тридцать восьмого», подготовленные к печати Г.И. Босовым. И журнал «КОДРЫ Молдавия литературная» с 3 по 7 номер за 1989 год опубликовал повесть Быстролётова «Как я умер». У деда нет произведений с названиями «Как я умер» и «Письма из тридцать восьмого». Посмотрел публикации, удивительно — разные журналы в разных городах одновременно начали издавать части первой книги «Залог бессмертия». Авторский текст и название книги изменены. Так состоялось мое первое знакомство с литературным грабежом, исключая ВААП. Появились вопросы, на часть которых мне ответил подполковник Ключенков. Оказывается, в журнал «Советский воин» рукописи принес внук Быстролётова, он разрешил публикацию и изменил текст и название книги.

— Внук Быстролётова? Книги?

— Портфель с книгами, на книгах надпись автора: «Моему внуку…» и так далее.

Письмо из КГБ было составлено в виде приказа — прекратить публикацию, и точка! Что тут скажешь. Сожжение книг дедом оказалось инсценировкой! Дед полагал, если у меня будут выяснять судьбу рукописей, я мог сказать лишь одно: «Рукописи сожжены». Дед отдал книги доверенным и надежным людям. Видимо, Босов — доверенное лицо деда?

Босов — псевдоним Еремина Григория Ивановича, трудившегося у художника Ильи Глазунова. Еремин для художника скупал в разных местах и на аукционах антиквариат и книги. До работы у Глазунова Еремин трудился в издательстве «Молодая гвардия», где украл книги «Возмездия» из сейфа умершего коллеги Жимайтиса Сергея Георгиевича, именно Жимайтису дед доверил рукописи.

Еремин решил стать соавтором деда, изменил произведение умершего автора и указал в журнале, что он перечислит гонорар за публикацию книги Быстролётова на памятник жертвам сталинского произвола. Однако, как выяснилось, в обществе «Мемориал» не знали о Еремине и денег не получали. Мелкий мошенник Еремин меня мало беспокоил, вот его работодатель — другое дело.

Глазунов, одетый по моде, на шее — женский платок, привалившись к капоту новенькой спортивной автомашины марки «Мерседес» с номером 007, держался барином. Однако манеры исчезали, когда он видел проходящих мимо хорошеньких девушек, он сопровождал их взглядом не художника, выбирающего модель, а взглядом кота, готового схватить добычу. Глазунов, не стесняясь в выражениях, заявил, что украденные рукописи — его собственность, он может делать все, что ему вздумается! Отсутствие элементарной скромности и порядочности, связь с властями предержащими делали художника опасным человеком. Я испугался. «Письма из тридцать восьмого» могут превратиться в «Воспоминания советского нелегала» скандального характера, которые с удовольствием напечатают в Париже или в Лондоне! В ВААП указан правообладатель Быстролётова — моя фамилия и адрес, потом докажи, что не имеешь отношения к подобной публикации.

Подумав, я решил обратиться в КГБ, предварительно сделав копии рукописей. Дежурный офицер в приемной КГБ на улице Кузнецкий Мост пришел в изумление, когда я выложил восемь томов рукописей «Возмездия» и сказал: «Вот неизданные произведения Быстролётова, я — правообладатель автора, книги не издавал, без вашего контроля книги изданы не будут!» Мне повезло: в тот день дежурным офицером был сотрудник Центра общественных связей (ЦОС) КГБ полковник Васильев Сергей Федорович. ЦОС — единственное подразделение в КГБ, куда могли по личному делу обратиться граждане. Кроме работы с населением, сотрудники ЦОС консультировали писателей и журналистов о работе ВЧК, создали музей «Чекистский зал», сотрудничали со средствами массовой информации и т. д. Я с теплотой и благодарностью вспоминаю сотрудников ЦОС. При поддержке Васильева я вылетел в Кишинев, в КГБ Молдавской ССР мне отдали рукописи книг «Возмездия». В редакции журнала «КОДРЫ Молдавия литературная» Дмитрий Ольченко заявил, книга Быстролётова — его наследство от Александры Яковлевны Тверитиновой?!

— Вы говорите о книге, а речь идет о книгах.

— Мое наследство — одна книга, вот она.

На титульном листе книги «Залог бессмертия» стояла дарственная надпись деда: «Надежде Януаровне Рыковой на добрую память от автора». Ольченко не знал, откуда у Тверитиновой оказалась рукопись, мало того, уникальная рукопись была изуродована — зачеркнуты страницы, сделано множество надписей.

— Кто обработал рукопись?

— Юрий Греков работал с рукописью, он изменил текст и название книги.

— Каким образом рукописи Быстролётова оказались в Кишиневе?

— Это рукописи Владимира Боборыкина, он — душеприказчик Быстролётова и дал разрешение на публикацию.

— В седьмом номере журнала напечатана статья Кольцова Петра Спиридоновича о Быстролётове, по объему статья больше, чем в журнале. Вы ее правили?

— А как же, это наша работа.

— Петр Спиридонович дал согласие на изменения?

— Мы его и не спрашивали.

— Кто получил авторское вознаграждение?

— Да мы… у нас…

Юрий Греков, Дмитрий Ольченко, Александр Ключен-ков — государственные чиновники, они знали, что для правомерной публикации произведения редакции необходим авторский договор с автором или правообладателем автора, которого в редакциях не было. Они просто обокрали деда, поскольку рукопись — материальный объект, и право владения материальным объектом не влечет передачи авторских прав на произведение, выраженное в этом объекте. Вмешался КГБ, их благополучие оказалось под угрозой, и они быстро нашли правопреемника автора.

В книге «Трудный путь в бессмертие» процитированы рецензии на книгу «Человечность». Одним из рецензентов в 1964 году был старший редактор литературной консультации Союза писателей СССР Владимир Георгиевич Боборыкин. В 1989 году он назначил себя душеприказчиком Быстролётова и передал журналу «КОДРЫ Молдавия литературная» рукописи книг «Возмездия», дав разрешение на публикацию. В разговоре с Боборыкиным я пытался выяснить судьбу книги «Свет вдалеке», где автор рассказал об элите высшего общества Польши, Венгрии и Румынии, арестованной в 1939–1940 годах на территориях, присоединенных к Советскому Союзу. Был в книге рассказ о расстреле польских офицеров в Катыни. Увы! Боборыкин названия книг не помнил, расписки в получении книг в редакции не брал, не знал и о конфискации рукописей КГБ. Со слов Боборыкина, он обретался на вольных хлебах. Вольные хлеба «душеприказчика» деда мне достались высокой ценой.

Вскоре я получил новый удар и первое знакомство с подлостью журналистов и грабежом в журналистике. 25 февраля 1990 года газета «Правда» опубликовала статью «Другая жизнь Дмитрия Быстролётова», продолжение статьи обнародовали 4 и 10 марта. Статья занимала три четверти страницы газеты. Основной объем составляли части из произведения «Пир бессметных», названные «воспоминаниями Быстролётова». К статье были приложены несколько документов внешней разведки 1930-х годов, три фотографии Быстролётова, несколько справок КГБ от 1969 года и фрагменты биографии Быстролётова того же 1969 года. Публикации нужно было бы радоваться, если бы не метод изложения и выводы автора статьи, которые наносили сокрушительный удар по репутации Быстролётова, к тому же в статье были ошибки биографического и фактологического характера. Цитирую начало статьи:

«Основываясь на подлинных документах этого сверхзакрытого архива, мы впервые расскажем о судьбе одного из лучших разведчиков предвоенных лет Дмитрия Александровича Быстролётова.

… 1963 год. Журнал “Азия и Африка сегодня” в шести номерах подряд публикует путевые записки Д. Быстролётова, в которых автор от имени некоего ван Эгмонта увлекательно рассказывает о своих наполненных приключениями поездках по странам Африки. Очерки, сопровожденные рисунками автора, густо населены колоритными характерами, ярко раскрашены деталями африканской природы. В этом путешественнике по всему чувствуется человек, истоптавший в джунглях не одну пару ботинок…

…Сказать по правде, этими публикациями в африканском журнале я был потрясен более всего. Познакомившись к тому времени с судьбой Дмитрия Александровича, я уже знал о том, что к 1937 году он оставил за своими плечами полную риска жизнь разведчика в Западной Европе, что выпавших на его долю приключений и экзотики хватило бы на целую дюжину других героических чекистов.

Еще я знал твердо: он никогда, ни одного дня не был в Африке, и Африка никогда не являлась предметом его профессионального интереса.

Возможно, это поможет вам понять, что речь пойдет о человеке во всех отношениях необыкновенном».

Автор статьи уверенно и твердо заявил многомиллионной аудитории читателей: Быстролётов не был в Африке, и Африка не представляла для него интереса, по существу, журналист уличил Быстролётова во лжи. Автор статьи, В. Снегирев, оказался одним из редакторов газеты «Правда» — секретарь, приемная, большой кабинет, разные телефоны и прочие атрибуты номенклатурного чиновника. Увидев меня, даже не поздоровавшись, Снегирев заявил: «У Быстролётова нет родственников, вы ругаться сюда пришли!» Первая фраза руководителя журналистов газеты «Правда» говорит о многом. Публиковать фотографии умершего человека разрешено при согласии его родственников. Цитируя части произведения, нужно указывать название правомерно обнародованного источника цитирования и автора. Таков Закон. Снегирев в ВААП не обращался, разрешения у родственников не спрашивал, правомерно обнародованный источник цитирования не использовал, он запросто игнорировал нормы права. Мало того, он нарушил и заповедь журналиста: «Статьи в периодической печати несут информацию о действительных поступках и конкретных фактах. Компетентность автора по теме и точность изложения фактов имеют большое значение, даже положительная огласка, чуть искаженная, может нанести неоправданный вред герою повествования».

Выяснять отношения с журналистом было бессмысленно. Снегирев, увидев мои добрые намерения, расслабился и разговорился. Меня интересовала причина публикации статьи, все же КГБ запретил журналам публикацию книги Быстролётова, а журналисту выдали документы из секретного архива и разрешили публикацию?! Оказалось, статья своим появлением обязана генеральному секретарю ЦК КПСС Горбачеву Михаилу Сергеевичу. В те годы в газете «Правда», центральном органе ЦК КПСС, можно было узнать о многих государственных секретах СССР, перед статьей указывали гриф «совершенно секретно», видимо, в насмешку над государственной тайной. Например. Газета «Правда» рассказала, каким способом КГБ прослушивает в Москве американское посольство, раскрыв секреты системы прослушивания. Организатором публикаций был Горбачев, у него было свое, особое понимание смысла слова «гласность». Он указывал — разоблачить и опубликовать! Подчиненные не заявляли главе государства о незаконности его желаний, не возмущались и не подавали в отставку.

Они выполняли распоряжения, только и всего. Журналистам давали готовый материал, в зависимости от заказа журналисты материал обрабатывали и публиковали. Горбачев проявлял особый интерес к КГБ, он и потребовал — раскройте советского разведчика, желательно нелегала. Руководство Первого Главного управления КГБ выполнило указание. Снегиреву выдали из особо секретного фонда 5 отдела ГУГБ дело-формуляр № 12351 под грифом «совершенно секретно». Журналист взял дело, обработал и опубликовал, только и всего!

В разговоре с журналистом я указал на ошибки в статье от 25 февраля, исправив ошибки в гранках статьи «Другая жизнь Дмитрия Быстролётова» за 4 марта. Снегирев заявил: ошибок быть не может, он все списал из личного дела Быстролётова, указывая на сейф, стоящий в углу кабинета. Вот же ошибка! Цитирую: «Я рассказал все честно и прямо о своем предполагаемом незаконном происхождении от графа Алексея Толстого, о похождениях в эмиграции». Вы назвали в статье отчество Быстролетова — Александрович, а пишет о графе Алексее Николаевиче Толстом — «отце» Быстролётова?! Как понимать? Граф Алексей Николаевич Толстой в день рождения Быстролётова учился в реальной гимназии города Самары и физически не мог быть отцом Быстролётова.

Снегирев раскрыл в статье содержимое дела-формуляра № 12351, куда вложены фрагменты книг «Пир бессмертных» и фоторепродукции с фотографий Быстролётова, так как подлинники фотографий хранятся у меня. При этом часть фрагментов из книг была опубликована в 1963 году в журнале «Азия и Африка сегодня», другая часть не была опубликована. Это была небольшая рукопись, написанная дедом в 1969 году, рукопись в КГБ перепечатали, внесли ошибки и изменения, напечатанный текст дед не видел и не знал об ошибках. Парадокс! Журналист не знал элементарные правила безопасности, принятые в любой разведке мира. В личных делах разведчиков нет и не должно быть информации о разведчике, его внешности и семье, о месте работы и агентах, в том числе нет сведений, в каких государствах работал разведчик, тем более нелегал, иначе не было бы разведки. Журналист полагал, что дело-формуляр № 12351 содержит все сведения о Быстролётове, если нет сведений об Африке, то Африку выдумал Быстролётов. Снегирев свои умозаключения выдает за факты. К сожалению, многие журналисты свое мнение или мнение руководства выдают за действительность и приписывают выдуманные мысли и поступки разным людям. Большая часть статьи составлена из частей литературного произведения Быстролётова, при этом, парадокс, одним фрагментам текста журналист верит, а другим — нет. Было бы наивно полагать, что Снегирев не понимал, о чем и о ком пишет, он сознательно делал свои заявления, преследуя конкретные цели. Так, в статье от 25 февраля он «уличил Быстролётова во лжи», в статье от 10 марта великодушно прощает Быстролётова, цитирую: «А что касается африканских мистификаций в журнале… Простим их ему. Истинно талантливой русской натуре всего мало, везде тесно. Не хватало смертельно опасных приключений в Европе — тогда он придумал их для себя еще и в Африке».

Мало того, Снегирев в статье от 10 марта обнародовал письмо бабушки от 1974 года председателю КГБ СССР Ю.В. Андропову, цитирую:

«Гпубокоуважаемый Юрий Владимирович. Полное равнодушие и безразличие к судьбе моего бедного больного парализованного мужа заставило меня обратиться к вам. Быстролё-тов Дмитрий Александрович — полузабытый герой нашей разведки в предвоенные годы. Оба мы старики, многие тяжелые годы прожившие вместе. Мы — инвалиды первой и второй группы. Нам вместе около 150 лет.

Во время допросов мой муж был изувечен избиениями — ломали ребра, загоняя их обломки в легкие. В лагерях — холод, голод, этапы при сильных морозах. Два инсульта. 26 октября 1954 года он приехал в Москву. При первой группе инвалидности его приютил медицинский реферативный журнал, где при знании 22 иностранных языков Быстролётов, больной старик, проработал языковым редактором до 1974 года, пока не был снова парализован. Он — инвалид, работать не может — потеря речи и другие осложнения.

Вместе мы получаем пенсию соцстраха. На жизнь и лекарства ее не хватает. Учитывая все вышеизложенное, прошу вас о назначении моему мужу Быстролётову Д.А. персональной пенсии. Иванова Анна Михайловна».

Читатель, прочитав письмо, будет совершенно уверен: Быстролётов на старости лет всеми забыт, нуждался и жил бедно. Разумеется, у читателя возникнет особое мнение о КГБ в требуемом направлении, вот яркий пример воздействия на общественное мнение.

Давайте откроем дело-формуляр № 12351 и посмотрим на фрагмент рукописи Быстролётова, которую использовал Снегирев.

На странице 313 фрагмент рукописи Быстролётова дан в рукописном виде, как видим, это фрагмент из книги «Путешествие на край ночи». «Носик» — персонаж книги «Путешествия» получил от автора другое имя — «Дери».

На странице 55 (см. с. 410) видим эту же часть рукописи в напечатанном виде. «Носик» превратился в «Росси». «Арно» — это «чудесный источник Герман». Служебные имена советских резидентов ИНО известны читателю и остались без изменения — Семен, Кин, Манн.

Парадокс! Журналист, ничего не зная о Быстролётове, высказывается за него, его обвиняет и прощает, цитируя части из произведения Быстролётова!

Снегирев выполнял заказ — обгадить КГБ, что и было сделано, однако попутно он обгадил и Быстролётова. Было бессмысленно что-либо доказывать журналисту и просить опровержения. Я решил добиться поставленной цели иным способом.

Я дал журналисту рукописи «Пира бессмертных», показал рисунки и фотографии деда. 7 октября 1990 года газета «Правда» опубликовала фрагмент книги «Трудный путь в бессмертие», который я назвал «Очная ставка», к публикации были приложены рисунки деда, сведения о произведении «Пир бессмертных» и отзывы читателей на статью «Другая жизнь Дмитрия Быстролётова».

В КГБ статью «Другая жизнь Дмитрия Быстролётова» восприняли с возмущением.

— Ну почему так бесцеремонно? Мы же помогали, — недоумевал полковник КГБ Георгий Адрианович Соколов.

Да, КГБ помогал деду и оказывал помощь бабушке. КГБ взял расходы похорон деда, благоустройство могилы и прочее. Письмо бабушки — не что иное, как предчувствие потери любимого человека, дед о письме не знал и не одобрил бы. После публикации статьи «Очная ставка» у полковника КГБ Васильева возникла идея — сделать для сотрудников КГБ выставку литературного и художественного наследия Быстролётова. Выставка состоялась в центральном клубе им. Ф.Э. Дзержинского.

Выставка была создана сотрудниками центрального клуба им. Ф.Э. Дзержинского и ЦОС, в том числе сотрудниками Ленинградской государственной публичной библиотекой им. М.Е. Салтыкова-Щедрина.

20 декабря 1990 года сотрудники ПГУ КГБ (внешняя разведка СССР) ожидали начала собрания, посвященного 70-летию внешней разведки. Крючков Владимир Александрович, председатель КГБ, прогуливался с академиком Примаковым Евгением Максимовичем, о чем-то беседуя, они поглядывали на экспозицию выставки, развернутую на подиумах и стенах клуба. Лишь одно литературное наследие Быстроле-това состояло из трех лагерных рукописей, шестнадцати книг «Пир бессмертных», трех литературных сценариев и книг переводной медицинской литературы. Посетители клуба видели рисунки и фоторепродукции с фотографий Быстролётова, могли взять и посмотреть рукописи. Я стоял у подиумов экспозиции и отвечал на вопросы.

Экспозицию выставки я подарил Ленинградской государственной публичной библиотеке им. М.Е. Салтыкова-Щедрина, где создан фонд № 1334. Вот так культурное наследие России пополнилось произведениями Быстролётова.

3 января 1991 года, в день 90-летия Дмитрия Александровича Быстролётова, экспозицию выставки показали по Ленинградскому, пятому телевизионному, каналу. Я и не мечтал о подобном развитии событий!

На выставке в клубе КГБ мне предложили издать книги «Пир бессмертных» в журнале «Пограничник». Техническое оснащение журнала оставляло желать лучшего, офсетный способ печати был предметом мечтаний. Журнал мог сделать брошюру малого формата, в которой стальная скрепка сшивала не более ста страниц. Чуть не плача я с редактором резал и втискивал текст книги в сто страниц. В 1991 году книги «Путешествие на край ночи» и «Человечность» увидели свет в третьем и четвертом номерах «Библиотечки журнала “Пограничник"». Это была моя первая и последняя публикация книг «Пир бессмертных» в СССР, в редакции журнала, учредителем которого был КГБ СССР. Через несколько месяцев, 31 декабря 1991 года, Союз Советских Социалистических Республик прекратил свое существование, первое в мире государство рабочих и крестьян исчезло с политической карты мира.

Подготовка к публикации книг «Пир бессмертных» в редакции журнала «Пограничник» была остановлена, средств не было. Комсомольцы КГБ решили издать книги «Пир бессмертных», средств не нашли. В Министерстве безопасности России основали журнал «СБ» — «Служба безопасности. Новости разведки и контрразведки»! Редактор журнала С.Н. Смелянский попросил меня подготовить для журнала материалы о Быстролётове. Я не литератор, хорошее «чтиво» у меня не получится. Да и нужно ли рассказывать о Быстролётове, если сам Быстролётов рассказал о себе. Исходя из этого, я выбрал несколько завершенных фрагментов из книг «Пир бессмертных», иллюстрировал рисунками и фотографиями деда. В пробном, первом и втором номерах журнала «СБ» в 1992 и 1993 годах были обнародованы мои публикации: «Вербовщик», «Школа любви и ненависти», «Себе не изменив». В это же время пограничные войска на базе редакции журнала «Пограничник» создали издательство «Граница».

Многие авторы Российской империи для издания своих произведений объявляли подписку, собирая средства у читателей. Я предложил начальнику издательства «Граница» генералу КГБ использовать этот старый испытанный временем методом. С этой целью сделал подборку завершенных эпизодов из книг «Возмездия», передав издательству. Эпизоды опубликовали в 1993 году отдельной книгой. К моему ужасу, в книге не было объявления о подписке на произведения Быстролётова и не было указано, что читателя знакомят с частями из произведения автора, мало того, книгу назвали «Пир бессмертных», и читатель принял книгу за единственное произведение автора.

Публикация первых книг «Возмездия» обрушила на меня множество проблем. Появились статьи о Быстролётове и книги, где персонажем был Быстролётов. Один чудак объявил Быстролётова адъютантом барона Врангеля. Другой выдумал сверхсекретную операцию советской разведки, которую задумали в Финляндии в 1922 году Шпигельглаз и Быстролётов. Третий заявил: белогвардейские генералы Кутепов и Миллер были украдены в Париже Быстролётовым. Статья во французском журнале рассказала читателям, что я, племянник Быстролётова, дал интервью журналу и утверждал, что французский артист Фернандель — агент НКВД, которого завербовал Быстролётов! Помилуй Бог! Интервью? Племянник? Подобному творчеству можно лишь удивляться и разводить руками.

Иногда в средствах массовой информации публиковали части книг «Пир бессмертных», в редакциях я слушал туманные ответы издателей и без затруднений устранял последствия нарушения авторского права. Так, газета «Совершенно секретно» опубликовала части книги «Путешествие на край ночи» под названием «Новый Казанова с Лубянки» и «В постели с Вивальди», указав на Дмитрия Быстролётова. Я ринулся в редакцию газеты, нашел уютное гнездышко, в котором сидел Беленсон, пригретый Артемом Боровиком, поговорил без свидетелей, он собрал пожитки и уехал в США.

Все же у большинства советских граждан и руководителей присутствовали чувство ответственность за свою работу и чувство стыда за поступки. В демократической России государственные чиновники грубо ломали уклад жизни, честь и достоинство граждан. Обман, воровство и насилие становились нормой повседневной жизни. В это «веселенькое время» я пытался издать книги деда.

В конце концов я решил издать книги за свой счет в частном издательстве. Взять кредит на издание книг в банке или у «новых русских» я не мог, условия кредита ставили благополучие семьи и судьбу произведения в зависимость от случая. Собрал все наличные средства, объединил десять книг в три тома, подготовил иллюстрации и договорился с частным прогрессивным издательством о публикации книг. Я не мог предположить, что многие частные издательства были однодневками, работающими по принципу — взяли деньги и разбежались. Меня надули! Деньги украли, работу не сделали. На память о неудачной попытке у меня осталось четыре экземпляра книг. Один экземпляр отвез в Ленинградскую государственную публичную библиотеку им. М.Е. Салтыкова-Щедрина. Другой экземпляр отнес в московское бюро Библиотеки Конгресса США, оставшиеся экземпляры даю читать своим знакомым.

Левнер Михаил Вениаминович, директор московского бюро Библиотеки Конгресса США, долго рассказывал мне о трудных временах, постигших Америку, выпучив глаза, заявил об обнищании Библиотеки Конгресса США и предложил за три тома два доллара. Я не просил оплаты за книги, не взял и цента, но эстрадный номер Левнера запомнил.

В свободное от работы время, которого практически не было, я продолжал ходить по частным издательствам с выверенным и подготовленным текстом книг на электронных носителях, с готовыми иллюстрациями и комментариями. Материалы брали и обещали, проходили месяцы, я слышал одни обещания и получал предложения от государственных издательств, доживавших последние дни. Главный редактор издательства «Современник», Диенко Анатолий Валентинович, предложил издать книги деда в серии «Жестокий век. Разведчики и шпионы». Вскоре я получил оригиналмакет книги, проверил, исправил ошибки. Летом 1996 года сборник из четырех книг «Возмездия», названный «Путешествие на край ночи», вышел в свет. Я испытывал чувство радости, меня не смущал мелкий шрифт, ошибки, которые не были исправлены, слепые иллюстрации и опечатки. Увы, книги не покупали, при чудовищной безработице нужна работа, а не книга. Тем не менее на книгу обратили внимание ветераны внешней разведки, 21 ноября 1996 года состоялась встреча, моральная поддержка ветеранов дорогого стоила! В 2000 году «Роман-газета» в двух номерах опубликовал еще четыре книги Быстролётова.

Частные издательства, обещавшие издать произведения Быстролётова, намеренно тянули время, затем как бы нехотя соглашались заключить авторский договор. Требуя исключительное имущественное авторское право на публикацию произведений сроком на несколько лет, с правом продажи прав третьим лицам, устанавливая размер гонорара, равный месячному размеру пособия для безработного.

Мои попытки опубликовать «Пир бессмертных» терпели неудачу за неудачей, в то же время нарушений авторских прав Быстролётова становилось все больше и больше, что вынуждало на решительные действия, омрачало радость жизни.

Больше всего мне досталось от сотрудников советских спецслужб, объявивших себя историками разведки. Самым безобидным из них оказался Виктор Андрианов — автор книги «Четыре портрета». Я могу понять зарубежных историков разведки, которые из разных источников по крупицам собирают сведения, пытаясь восстановить события минувших дней. Например, в книге Роже Фалиго и других авторов «Всемирная история разведывательных служб» я нашел эпизод о Гансе Галлени (см. форзац 1).

Из вольного перевода следует: «“Ганс” (Ганс Галлени, или вымышленное имя Джо Пирелли), советский нелегал, в 1930 году в Англии завербовал клерка из Форин офис, который ходил в советское посольство в Париже. В конце 1933 года, после того как клерка нашли в бессознательном состоянии на кухне собственного дома — он отравился газом и, не приходя в сознание, скончался в больнице, — Ганс вернулся в Москву, где был казнен, несмотря на личное мужество и оперативные навыки. Портрет Ганса нарисовал по памяти бывший коллега Галлени, который после пакта Гитлер-Сталин, чтобы выжить, перестал заниматься шпионажем и рассказал эту историю».

В книге профессора истории Кембриджского университета Кристофера Эндрю и советского разведчика, сбежавшего из СССР в Англию, Олега Гордиевского «КГБ. Разведывательные операции от Ленина до Горбачева» рассказ о Гансе Галлени дополнен и уточнен. Клерка из Форин офис назвали Олдхэм. В советском посольстве в Париже его обманул офицер ОГПУ В. Войнович при продаже дипломатических кодов и шифров. Потребовались «многотрудные усилия» нелегала ОГПУ в Голландии Ганса Галлени, чтобы уговорить обманутого«продавца» продолжить контакт с советской разведкой. В книге упомянут коллега Ганса Галлени — преуспевающий голландский художник Ганри Христиан Пик. В своих воспоминаниях, ранее изданных в Голландии, Ганри Пик пишет, что Ганс Галлени — австриец и член компартии Австрии.

В истории Олдхэма реальна лишь причина его смерти — отравление газом, в остальном зарубежные авторы допустили ошибки. Однако в любой ошибке можно увидеть интересные факты. Беседовский в книге «На путях к термидору» указал — Войнович обманул продавца дипломатических кодов и шифров Италии. Олдхэм не продавал секреты Италии, его не обманывали и не уговаривали, эти подробности в книге профессор истории не увидел. Коллега Ганса по работе в советской разведке портрет Ганса по памяти не рисовал. Портрет сэра Роберта Гренвелла составлен контрразведкой Англии. Сравните его с фотографией из английского паспорта Быстролётова (см. форзац 1). Чехословацким и голландским паспортами Быстролётов в Англии не пользовался. Имена из паспортов Быстролётова назвал Ганри Пик в воспоминаниях. Быстролётов приезжал в Москву лишь в 1934 году и через месяц уехал в Швейцарию.

Книга «КГБ. Разведывательные операции от Ленина до Горбачева» издана в Англии в 1990 году, таким образом, имя Быстролётова не было известно зарубежным историкам разведки, включая Гордиевского. Впервые о Быстролётове как о разведчике рассказано в феврале 1990 год в статье «Другая жизнь Дмитрия Быстролётова». Разумеется, историки разведки хотели бы узнать имена разведчиков и детали разведывательных операций, да и не только историки. Подобную информацию с древнейших времен искали и находили, продавали и покупали, держа в тайне сведения о сделках.

Я был удивлен содержанием статьи «Российская служба внешней разведки выходит на мировой рынок»(«Известия», № 149 от 29 июня 1992 года). Автор статьи А. Шальнев рассказал о пребывании в Нью-Йорке начальника Пресс-бюро СВР Юрия Кобаладзе и сотрудника СВР Олега Царева, которые заключили контракт на издание пяти книг с издательством «Краун», входящим в издательский концерн «Рэндом хаус». Процитирую часть статьи: «Работа над первой книгой сериала начинается чуть ли не завтра. Авторы уже известны: Олег Царев, сотрудник Пресс-бюро СВР России, и британский исследователь Джон Костелло. “Краун” становится эксклюзивным получателем того, что десятилетия хранилось за семью замками в архивах разведки». На следующий день газета «Комсомольская правда» опубликовала статью «Какой смысл ходить в разведку». Автор статьи С. Бартникас пересказал статью Шальнева и взял интервью в СВР, цитирую: «По словам сотрудника Пресс-бюро СВР Бориса Лабусова, сами документы американцам никто не продает, и к подлинникам никого не подпустят. Оплачиваются лишь услуги “по работе с этими документами”». Со слов Лабусова, СВР будет открыто продавать сведения о разведывательных операциях и имена советских разведчиков в обработанном виде. Сказочные времена!

В 1993 году в США опубликовали книгу «Deadly illusions» (John Costello and Oleg Tsarev). Это первая книга серии. Главный герой книги — Фельбин Лейба Лазаревич, служебные фамилии Никольский и Орлов. Вот как Царев представил читателям Фельбина: «Один из самых известных ветеранов советской разведслужбы в изгнании». Однако Фельдбин в изгнании не был, по дороге из Испании в Москву он исчез и появился в США, можно сказать, перевоплотился в американца. Фельдбин под чужим именем жил в США, на фронтах не был, сотрудничал с ЦРУ, в 1952 году опубликовал книгу о советской разведке. Царев объяснил исчезновение Лейбы Лазаревича болезнью дочери. Объяснение надуманно. Фельдбин занимал ответственные посты в советской разведке, был доверенным лицом Сталина, советником по безопасности республиканского правительства Испании, с послом СССР и секретарем Лиги Наций Розенбергом Марселем Израилевичем Фельдбин организовал доставку в Советский Союз части золотого запаса Испании. Когда Лейба Лазаревич пребывал в Испании, его жена и дочь жили во Франции, имея законные права пройти курс лечения в любой клинике Европы и Америки. Так поступали советские разведчики и номенклатурные чиновники, включая членов их семей, поэтому болезнь дочери не являлась причиной исчезновения папы. Царев выбрал Фельдбина в качестве щита, спрятавшись за который, можно говорить об операциях советской разведки, к которым Фельдбин имел мнимое отношение. Царев назвал имена советских разведчиков, в их числе Быстролётова, который с Фельдбиным дел не имел. Назвал имена некоторых агентов, в их числе Олдхэма и Кинга из Форин офис, работавших с Быстролётовым. Царев указал номера дел советских разведчиков, в их числе номера дел Быстролётова, мало того, указал на литературное произведение Быстролётова, которое никакого отношения к Фельд-бину не имеет. Одним словом, Царев показал товар лицом, дело оставалось за покупателями.

В мае 1994 года на встрече в Пресс-бюро СВР с Кобаладзе и Царевым я предложил издать книги «Возмездия» от имени СВР и в типографии СВР. Кобаладзе отказался обсуждать эту тему, указав на мою ответственность за разглашение секретных материалов. Парадокс! В Пресс-бюро СВР вспомнили о секретности? В конце 1992 года работник архива КГБ Митрохин Василий Никитич сбежал в Англию. По утверждению спецслужб, Митрохин снял копии с 25 000 страниц секретных документов архива КГБ, которые раскрыли операции советской разведки с 1930 по 1980 год, в том числе были выявлены более сотни нелегальных агентов КГБ!

В 1995 году издательство «Международные отношения» издает на русском языке книгу «Deadly illusions» под названием «Роковые иллюзии», в том числе публикует первый том «Очерков истории российской внешней разведки», второй том — в 1996 году. Над шестью томами «Очерков» работали сотрудники СВР, в их числе Царев, главный редактор «Очерков», руководитель СВР академик Е.М. Примаков, заявил об истинной правде, изложенной авторами. Знак охраны исключительных авторских прав СВР на «Очерки» указывал на коммерцию СВР, запрещенную Законом. Незаконные действия Царева и его коллег меня убедили в том, что в третьем томе «Очерков», планируемом к изданию в 1997 году, непременно нарушат авторские права Быстролётова. 1 марта 1996 года я встретился с Мушинским Виктором Оскаровичем — главным редактором издательства «Международные отношения». Поводом для встречи послужила книга «Радиошпионаж», в которой авторы объявили о своем авторстве на часть текстов из книги «Путешествие на край ночи». Му-шинский заявил: издательство не несет ответственность за нарушение авторских прав, обращайтесь к авторам?! Пришлось встретиться с авторами книги «Радиошпионаж», они принесли мне извинения!

Уважаемый господин С. С. Милашев!

В нашей книге “Радиоитионаж", вышедшей в издательстве “Международные отношения” в 1996 году, описаны некоторые эпизоды из жизни Д.А.Быстролётова, связанные с его работой за рубежом в качестве советского разведчика и взятые нами из открытых публикаций третьих лиц. К сожалению, при написании книги мы не знали, что Вы являетесь владельцем авторских прав на материалы творческого наследия Д.А.Быстролётова. Мы приносим Вам наши глубокие извинения за то, что не смогли своевременно обратиться к Вам и согласовать вопросы, касающиеся возможности включения в нашу книгу описания отдельных фактов биографии этого выдающегося советского разведчика.

“11 ” апреля 1996 г.

За нарушение авторского права в произведении ответственность несет издательство (редакция), в этой норме Закона вся сущность Мушинского. Тем не менее в письменном виде я изложил свое мнение о возможном нарушении авторского права Быстролётова в третьем томе «Очерков», Мушинский поставил подпись и дату на копии письма, письмо передал директору издательства. В 1997 году издан третий том «Очерков истории российской внешней разведки», Н.А. Ермаков, автор главы 22 «Мастер высшего пилотажа», растоптал авторское право Быстролётова. В марте 1996 года я предупреждал руководство издательства о возможном нарушении авторского права Быстролётова, в ноябре 1996 года на встрече с ветеранами внешней разведки Ермаков несколько раз спрашивал у меня, где я взял рукописи деда, я объяснил и подарил Ермакову книгу «Путешествие на край ночи». Ермаков знал о книге и о правообладателе автора, тем не менее, он изменяет авторский текст Быстролётова, выдает за свой авторский труд! Да и руководство издательства для предупреждения нарушения авторских прав никаких мер не приняло! Процитирую начало главы 22 «Мастер высшего пилотажа»:

«Артузов еще раз посмотрел документ, касавшийся обстоятельств добычи итальянских шифров. На полях напротив строк, где говорилось, что “доброжелатель, предлагавший шифры, не назвал себя, не оставил адреса и его поиски в дальнейшем не дали результата”, стояла короткая и категоричная резолюции Сталина: “Найти". По опыту Артузов знал, что такие резолюции генсека подлежали беспрекословному исполнению. Начальник ИНО попытался хотя бы в общих чертах представить дальнейшие действия по розыску человека, предложившего советской разведке купить у него шифры. Он до мелочей помнил случай, который произошел в советском полпредстве в Берне полтора года назад. Туда явился незнакомый человек и попросил встречи с военным атташе или с каким-либо другим дипломатом, занимающимся “специальной” работой. Об этом немедленно было доложено резиденту. Незнакомец, удостоверившись, что перед ним нужный человек, предложил купить у него итальянские шифры. Он сказал, что шифры при нем и, показав на пузатый портфель, добавил, что может их оставить для проверки до завтра, чтобы не было сомнений. Тут же он указал и цену — 200 тысяч швейцарских франков. При этом подчеркнул, что после истечения срока действия шифров за аналогичную сумму может достать новую серию. Ни своей фамилии, ни других данных он не назвал. После короткого обмена мнениями было решено документ взять до завтра, сфотографировать, а на следующий день вернуть, сказав, что шифры вызывают сомнение. Так и сделали. Посетитель покинул полпредство разгневанным, поняв, что его надули. А резидент, отправив фотокопии шифров в Москву, сообщил руководству разведки, что на этой операции было сэкономлено 200 тысяч франков».

Разумеется, ссылка Ермакова на документы архива КГБ несостоятельна. Ермаков по своему желанию заменил место действия с Парижа на Берн, французские франки на швейцарские и т. д. Я ранее приводил цитату из статьи Снегирева «Другая жизнь Дмитрия Быстролётова», где говорится о графе Алексее Толстом как об отце Быстролётова, в эту цитату

Ермаков добавил фразу: «ухаживавшего, как говорили, за моей матерью». Как мило! Одна фраза, но как изменился смысл цитаты. Мало того, что граф Алексей Толстой не мог быть отцом Быстролётова, оказывается, и мать Быстролё-това не знала имени отца своего сына?! Академик поспешил с заявлением об истинной правде, излагаемой авторами очерков.

Интересно отметить, что имя Ганса Галлени не было упомянуто в «Очерках»!

Сюрпризы продолжались.

В апрельском номере журнала «Playboy» за 1997 год, издаваемом на русском языке, после интервью генерала Ко-баладзе был обнародован список «10 самых известных шпионов XX века». Первое место в списке занимал Быст-ролётов. В русском языке слова «шпионаж» и «разведка» имеют разный смысл. Мне трудно объяснить, по какой причине в списке шпион Пеньковский соседствовал с Лоуренсом Аравийским и Быстролётовым. Шпионаж — тяжкое преступление в любом государстве. В 1939 году Военная Коллегия Верховного Суда Союза ССР приговорила Быстролётова к суровому наказанию за шпионаж в пользу нескольких иностранных государств. В 1956 году Военная Коллегия Верховного Суда Союза ССР приговор от 1939 года в отношении Быстролётова по вновь открывшимся обстоятельствам отменила. За ложное обвинение в шпионаже Быстролётов отбыл в заключении 16 лет. Быстролетов не был шпионом, он — советский разведчик, нелегал и вербовщик. В 1997 году какой-то «отморозок» заявляет о Быстролётове как о шпионе, как о преступнике, ставя знак равенства между Пеньковским и Быстролётовым. Увы, подсписком шпионов не было имени автора списка, и в редакции журнала заявили — автор неизвестен! Видимо, список выдумала хорошенькая секретарша директора журнала, у которой были большие голубые глаза, остальное не имело отношения к интеллекту.

В 1998 году корреспондент ИТАР-ТАСС Ольга Семенова по каналам агентства передала заявление генерала КГБ Кобаладзе о книге «Сокровища короны», написанной в Великобритании Олегом Царевым и Найджелом Уэстом, сообщив сведения об авторах. Царев — бывший корреспондент газеты «Известия» в Англии, бывший сотрудник СВР, известный в России литератор, историк и солидный исследователь деятельности спецслужб. Найджел Уэст — псевдоним Руперта Элласона, члена Британского парламента, эксперта по проблемам спецслужб, автора захватывающих книг о разведке.

Через несколько месяцев книга «The Crown Jewels» издана в Англии (The British secrets at the heart of the KGB archives. Nigel West and Oleg Tsarev). Практически одновременно с книгой Царева и Найджела Уэста в Лондоне публикуют книгу профессора истории Кембриджского университета Кристофера Эндрю и Василия Митрохина «Архив Митрохина. КГБ в Европе и на Западе». Профессор Кристофер Эндрю заявил об ошибках в бывших публикациях, и сегодня Быстро-лётов у профессора бегает по Лондону с винтовкой, видимо, с трехлинейкой Мосина. Винтовка-то зачем? Профессор объяснил: Центр, подарив винтовку Быстролётову, указал отстреливаться (!) от контрразведки! Неужели была стрельба в центре Лондона? Да и гибель Олдхэма представлена в несколько другом виде. «Архив» Митрохина не вызывает у меня доверия!

После откровений профессора и Митрохина издательство Harper Collins Publishers продает права на книгу «The Crown Jewels» издательству Йельского университета, и сегодня Yale University Press тиражирует и продает книгу, указывая на исключительные права авторов (© 1999 by Nigel West and Oleg Tsarev). В это же время в Москве ЗАО «Издательство “Центрполиграф”» публикует книгу «КГБ в Англии», авторы — Царев и Найджел Вест. Исключительные авторские права на книгу принадлежат лишь одному Цареву. В авторском договоре издательства с Царевым нет и намека на соавтора, тем не менее имя Найджела Веста указано на обложке книги. Книга «КГБ в Англии» содержит общеизвестные сведения, за исключением главы 6 «Ключи к секретам комнаты № 22», которая занимает 20 % объема книги и состоит из частей произведения Быстролётова. Часть авторского текста Быстролётова присвоена соавторами, часть выдана за «цитаты», в которых авторский текст Быстролётова претерпел изменения. Соавторы не указали на правомерно обнародованный источник цитирования, откуда взято около 60 «цитат», не забыв дать к «цитатам» фамильярные ссылки: «Дмитрий Александрович рассказывал… Быстролётов говорил». Как будто Быстролётов за чашечкой чая рассказал этим умельцам о своей жизни и о работе в разведке, и сегодня они излагают услышанное. В главе даны тексты из документов архива внешней разведки, взятые из личного дела Быстролетова, текст и смысл документов изменены. Что рассказал Царев о Быстролётове, можно понять, достаточно посмотреть лишь одну страницу иллюстраций к книге.

Быстролетов в форме юнги но время службы на флоте

Д. Быстролетов выдающийся разведчик-нелегал, работавший а Англии и на континенте. Фотография с подлинного британского паспорта на имя лорла Гренвелла

Жена Быстролетова Мария с сыном Энсио

Страница из книги О. Царева

1. На военном флоте Российской империи и в Советской России не было формы юнги.

2. Фотография 1926 года выдается за фотографию из английского паспорта 1932 года.

3. Фотография Марии с ребенком сделана в 1937 году и взята из канадского паспорта Быстролётова. Царев выдает ребенка за сына Быстролётова.

В демократической России, в отличие от СССР, в изданных произведениях можно увидеть много ошибок, хозяин издательства не привлекает к работе профессиональных специалистов, как следствие — нарушение авторских прав, брак и невежество.

Зарубежный издатель соблюдает авторское законодательство, требуя от авторов подтверждения права на использование рисунков, фотографий и прочих графических материалов, проверяет текст цитат на соответствие тексту правомерно обнародованного источника цитирования и так далее. Поэтому у зарубежных издателей практически нет нарушений авторских прав и в текстах ошибки минимальны.

Царев знает требования зарубежных издателей, находясь в Англии, он выдавал себя за корреспондента газеты «Известия» да и для издательства «Краун» написал две книги. Побег Митрохина нарушил все планы, издательство прекратило работу над серией книг, и со второй книгой Царев оказался не у дел. Вот он и решил продать книгу другому зарубежному издательству и попутно опубликовать ее в России, получив двойную выгоду. Дело в том, что зарубежный издатель покупает у автора права на произведение сроком на 70 лет, превращаясь во владельца произведения. Разумеется, кроме авторского гонорара, автор получает еще и проценты от продаж книги. Дело весьма выгодное, но заключение контракта становится возможным, если издательство заинтересовано в авторе и автор известен публике. Имя Царева известно лишь Кобаладзе, и Цареву для осуществления своей цели нужен известный зарубежному издателю солидный соавтор. Царев выбрал Руперта Элласона — члена Британского парламента и автора захватывающих книг о разведке. Царев передал Элласону текст книги с фоторепродукциями, выдав переданные материалы за обработанные секретные материалы архива СВР. Естественно, в тексте книги слово «воспоминания» заменено словом «отчет», и клички агентов советской разведки заменены подлинными именами. Например, персонаж книги «Путешествие на край ночи» Фьорелла Империале в книге «КГБ в Англии» названа «Лярошь», а в книге «The Crown Jewels» указано имя Мари Элиан Окутюрье — второго секретаря посольства Франции в Праге. Элласону повезло: когда книга «The Crown Jewels» увидела свет в Англии, мадам Окутюрье проживала во Франции. Видимо, мадам не читает подобную беллетристику, иначе члену Британского парламента пришлось бы ответить за клевету, поскольку мадам не была агентом ИНО, и нет документов, подтверждающих ее предательство интересов Франции! Руперт Элласон и сегодня, выдавая себя за простака, не верит, что оказался жертвой мошенника, и полагает, что получил «файл» СВР, где изложена «чистая правда»!

В 2000 году «Центрполиграф» публикует книгу «Радиоэлектронный шпионаж». Анин (Борис Юрьевич Сырков) повторил текст книги «Радиошпионаж», изменив лишь название книги и разделов книги. «Носика» заменил на «Росси», «Наборщика» — на «Арно», Фьореллу Империале — на «Ля-рошь». Извинения Сыркова оказались пустым звуком! Я привел лишь несколько примеров использования разными умельцами отрывков из книг «Пир бессмертных».

Моя пожизненная обязанность — защищать честь, достоинство и деловую репутацию Быстролётова, целостность «Пира бессмертных» и авторское право Быстролётова. Кража авторских прав была редкостью в Советском Союзе, все же ВААП охранял авторские права. В демократической России бывшие советские чиновники от культуры сразу же закрыли ВААП, создав Российское агентство интеллектуальной собственности (РАИС). РАИС перестроили в Российское авторское общество (РАО). На первый взгляд, на здании сменили таблички с названием организации, где трудились те же работники. На самом деле государственные чиновники, обязанные охранять авторские права авторов и правообладателей авторов, освободили себя от своих обязанностей, они работали уже не в государственной, а в общественной организации. В 1993 году принят Федеральный закон «Об авторском праве и смежных правах», возложивший на авторов и правообладателей авторов защиту авторских прав, упомянуто и РАО. РАО — общественная организация и защищает авторские права по своему выбору и за вознаграждение, выбрав себе защиту прав исполнителей и композиторов популярных эстрадных песен.

В 1995 году Россия ратифицировала Бернскую конвенцию, гарантировав мировому сообществу охрану авторского права и защиту целостности произведений. В те годы были уже разрушены системы кинопроката и книготорговли, созданы идеальные условия кражи интеллектуальной собственности, рынки России заполнила контрафактная продукция, и гарантии государства похожи на извинение Сыркова.

Государственные чиновники публично заявляют: «У нас демократия, обращайтесь в суд!» Те же чиновники организовали судебную систему таким образом, что нарушитель Закона имеет преимущества. Прежде чем обратиться в суд, надо узнать юридический адрес нарушителя, тщательно скрываемый. Надо найти суд по месту нахождения юридического адреса нарушителя, например, на Кавказе, или в Якутии, или по несуществующему адресу в Москве. Надо составить исковое заявление, документально подтвердить право владения авторским правом Быстролётова и юридический адрес нарушителя, приложить копии страниц авторского текста с таблицей сравнения текстов произведений. Преодолев множество препятствий и подготовив материалы, можно обращаться в суд. Пройдет несколько месяцев, и суд, наконец-то, начинает рассматривать дело. Материалы дела не читают, запрашивать дополнительные сведения не желают, равнодушно взирают на ложь и грязь, летящую на истца. Подобное лицедейство длится годами или завершается в 20 минут. Извратив сведения из документов, используя ложь и словоблудие ответчика, выносят решение от имени России. Несмотря на абсурд решения, коллегу защищает вышестоящий суд, действуя аналогичным образом. Хочешь обратиться в суд — готовься к чудовищной потере времени и денег, к нервным стрессам, инфаркту или инсульту.

Посещая издателей, пытаясь издать произведения деда, приходилось отбиваться и от литературных жуликов, которые рвали на части и переделывали «Пир бессмертных», присваивая себе авторские права Быстролётова. Передо мной открылся удивительный мир интересных личностей, с одной стороны — издатели, с другой — жулики от культуры. Я не желал оказаться в роли Дон Кихота и воевать с ветряными мельницами, приходилось действовать осмотрительно и осторожно. Встречаясь с разными авторами-умельцами, я хотел понять причины их действий. Если умелец переводил части «Пира бессмертных» с русского языка Быстролётова на свой русский язык и приносил мне извинения, сознавая незаконность своих действий, то на этом деле я ставил точку. Если умелец не желал признать незаконность своих действий, я обращался к издателю. Если издатель исправлял свою ошибку, то и на этом деле я ставил точку, так было с Андриановым и его книгой «Четыре портрета». Были умельцы, которые заявляли, что Быстролётов рассказал им историю своей жизни, далее следовал пересказ частей «Пира бессмертных». Парадокс! Профессиональный разведчик рассказал первому встречному о своей жизни, который дословно запомнил многочасовой рассказ?! Такой фокус проделал Иван Мутовин с редакцией еженедельной газеты «Краснодар» (№ 4 [246] от 18–24 января 2002 года).

Если решить дело миром не удавалось, то приходилось обращаться к правосудию. Первый иск был предъявлен издательству «Международные отношения». Федеральный судья Мещанского районного суда города Москвы О.А.Сулейманова отменила авторское законодательство, превратив суд в фарс, от имени России приняла решение, указав, что в авторском договоре издательства с правообладателем (СВР) не указаны права третьих лиц, следовательно, СВР не может нарушить права третьих лиц. Правомерность решения суда подтвердила Московская прокуратура.

Безнаказанность порождает вседозволенность.

Офицер КГБ Григорьев Борис Николаевич «создал» произведение под названием «Найти и завербовать». Он взял из книги Быстролётова «Путешествие на край ночи» основные сюжетные линии, описание сцен и событий, имена персонажей и дословно диалоги. Заявив об авторстве, продал исключительные авторские права на произведение «Издательскому дому “Гелеос”» сроком на три года. Последний продал права издательству «ОЛМА-ПРЕСС», в свою очередь издательство «ОЛМА-ПРЕСС» продало права издательству «ОЛМА-ПРЕСС Образование», которое по оригинал-макету, сделанному «Издательским домом “Гелеос”», тиражировало и продавало книгу «Найти и завербовать». Останкинский районный суд города Москвы переложил ответственность за нарушение авторского права с издательства «ОЛМА-ПРЕСС Образование» на «Издательский дом “Гелеос”». Симоновский районный суд Москвы отменил Закон, заменив «Издательский дом “Гелеос”» автором. Измайловский районный суд Москвы, рассматривая иск, не смотрел тексты двух произведений, в которых описание событий, сцен, диалоги между одними и теми же персонажами одинаковы до запятой. Суд решил, что Григорьев на более чем сотне страниц произведения указал факты — названия городов, иных наименований, имена реальных личностей, общеизвестных исторических ситуаций, — а факты объектами авторского права не являются, например, имя Рабинович. Мало того, Григорьев (в письменном виде) заявил суду, что в своем произведении он использовал авторские тексты трех авторов: Быстролётова, Ермакова и Царева. При этом указал, что генерал КГБ В.А. Кирпиченко (заместитель главного редактора «Очерков») приказал Ермакову и Цареву использовать в своих произведениях произведение Быстролётова. И суд полагает, что работа Григорьева не является производным произведением?! В этом деле куш сорвали Левон Григорян — хозяин «Издательского дома “Гелеос”», который за книгу «Найти и завербовать» получил 100 000 рублей, и Олег Ткач — хозяин «ОЛМА-ПРЕСС», получивший более миллиона рублей, а Григорьева использовали в качестве мальчика для битья, заплатив ему гонорар в размере 3000 рублей.

Да, в судах можно узнать многое. Так, в Хамовническом районном суде Москвы федеральный судья И.В. Кананович объявил недействительными мои авторские права правообладателя Быстролётова, видимо, полагая, что авторское право передают по доверенности?! Парадокс! Суд не принимает иск от лица, не обладающего авторским правом, и выносит определение, объявляя такое лицо ненадлежащим истцом, таковы нормы гражданского процессуального кодекса (ГПК). Тем не менее Хамовнический суд наперекор нормам ГПК принимает решение!

Вот другое любопытное дело, ИТАР-ТАСС объявило о своих исключительных авторских правах на фотографию Быстролётова от 1926 года и продает фоторепродукцию желающим за несколько сотен рублей. Коммерцию ИТАР-ТАСС суд признал законной! Если дело касается государственных организаций, то судьи ничего не желают видеть и слышать. Например, Всероссийская государственная телевизионная и радиовещательная компания — телеканал «Культура» заказывает сериал документальных телевизионных фильмов о советских разведчиках продюсерскому центру «Голд Медиум» под названием «Разведка, о которой никто не знал». Генеральный директор телеканала Паухова Татьяна Олеговна не знала, что показывать то, о чем никто не знает, невозможно. Спохватившись, придумали новое название — «Разведка, о которой знали немногие». Вскоре телеканал «Культура» передал в эфир документальный телефильм «Дмитрий Быстролётов. Охота за шифрами». Структура фильма заслуживает внимания. В фильме показали несколько кадров кинохроники 1920–1930 годов, все же фильм документальный, затем из сборника «Путешествие на край ночи» взяли авторский текст и показали 15 фотографий и 5 рисунков Быстролётова. Автор сценария — известный в России своим глумлением над авторским правом Леонид Володарский, он же — ведущий фильма. Царев выступил в роли рассказчика, он же — консультант фильма. Присутствовали даже артисты, две неряшливо одетые и небритые личности. Режиссер «произведения», А. Горовадский, обнаглев от вседозволенности, указал в титрах фильма: «В фильме использованы материалы: Д. Быстролётова, С. Милашова, В. Андрианова, Н. Ермакова, К. Эндрю».

Федеральный судья Савеловского районного суда Москвы Э.Э. Демидова за 20 минут рассмотрела дело, ее не смущало отсутствие в Реестре юридических лиц продюсерского центра «Голд Медиум». Не смущало и отсутствие документов на фильм, регистрации серии фильмов под названием «Разведка, о которой знали немногие» и фильма «Дмитрий Быстролётов. Охота за шифрами» как средства массовой информации. Не было договора-заказа на производство серии телефильмов, авторских договоров с Леонидом Володарским и прочими лицами, чьи материалы использовали в фильме. Не было разрешения на использование художественных работ Быстролётова в фильме и т. д. Судья не могла за 20 минут ознакомиться с материалами дела, прочитать текст сценария фильма и сравнить его с текстом книги «Путешествие на край ночи». Судья признала законность действий телеканала «Культура», указав в решении: «Истцом не представлено суду никаких достоверных доказательств, свидетельствующих о том, что использованные в телефильме фотографии, рисунки принадлежали Выстролетову Д.А. и были взяты из книги истца, а в сценарии был использован текст книги».

Я прошел все круги российского правосудия, даже уличил судью Верховного Суда России в ненадлежащем исполнение своих обязанностей. Помог случай. Я передал в Верховный Суд России одновременно две надзорные жалобы и одновременно получил ответ. Судья Верховного Суда В.В. Горшков за два рабочих дня не мог получить из разных московских судов разные дела, ознакомиться с ними, сделать выводы в части правомерности решений и дать ответ. Он просто заполнил на экране компьютера ранее готовый текст отказа, внеся номера дел, название судов и фамилию истца. Затем вставил бланк Верховного Суда в принтер, распечатал и отправил в мой адрес. Вот и вся работа ответственного лица и ответственного государственного ведомства!!!

Сравнивая фильм «Дмитрий Быстролётов. Охота за шифрами» с аналогичными фильмами, при создании которых нарушены авторские права Быстролётова, можно лишь негодовать! Так, при создании ООО «Бегиннинг» по заказу ОАО «ТВ Центр» фильма «Серебряная роза» генеральный директор ООО «Бегиннинг» Г.Л. Руцкевич не только обманул меня, но и умудрился показать Быстролётова убийцей! В 2011 году по заказу Первого канала и при поддержке СВР студия Александра Иванкина «Артель» сделала безобразный до омерзения фильм «Вербовщик». Сценарий фильма создал Владимир Малышев в содружестве с Валерием Николаевым — режиссером и постановщиком фильма, который еще и сыграл роль Быстролётова. К сожалению, я был знаком с Малышевым, он один раз уже нарушил авторские права Быстролётова в еженедельном издании Правительства Санкт-Петербурга, опубликовав в «Петербургском дневнике» (№ 44 [256] за 16 ноября 2009 года) статью «Король разведки». Малышев, будучи автором статьи и редактором газеты, принес мне извинения, казалось бы, инцидент был исчерпан. Мало того, я подарил компакт-диск с произведением Быстролётова Малышеву и Иванкину. Такие же диски были подарены СВР, где я провел выставку, посвященную Быстро-лётову, на которой присутствовал руководитель Пресс-бюро СВР С.Н. Иванов. И вот Иванов делает рекламу Быстролё-тову и фильму «Вербовщик»: «Он прожил свою жизнь стремительно и, на первый взгляд, легко и играючи, словно оправдывая фамилию Быстролётов. Внебрачный сын графа Александра Толстого и эмансипированной гувернантки, человек, владевший 22 языками, прекрасный художник и талантливый врач, удачливый бизнесмен, торговавший нефтью и текстилем, обаятельнейший мужчина, круживший головы баронессам и графиням, и одновременно советский разведчик, добывший секреты МИДа Великобритании, коды тайной переписки первых лиц Австрии, Германии, Италии, — все это Дмитрий Быстролетов. Такая судьба, наполненная событиями, приключениями и впечатлениями, давно просилась на экран».

Я обращался к генеральному директору ОАО «ТВ Центр» А.С. Пономареву, к генеральному директору Первого телевизионного канала господину Константину Эрнсту, к начальнику Пресс-бюро СВР. Мои обращения игнорировали. Несколько раз обращался к Гаранту Конституции господину Президенту России. Какие-то клерки послали меня… в общественную организацию восстанавливать мои попранные конституционные права.

Я вспоминаю слова следователя Соловьева из книги «Залог бессмертия»: «Балда ты, Митюха, хоть и доктор наук! Ведь это так просто! Дельце я оформил законно, красиво, культурно. Через тысячу лет какой-нибудь историк, такой же балда и доктор наук, как ты, возьмет его в руки и всему поверит сразу, не сомневаясь. А ты вот выкручиваешься! Пойми: все в жизни проще, чем кажется. Не ищи тонкостей там, где их нет!»

Защищая честь, достоинство и деловую репутацию Быстролётова и его авторские права, я не забывал главной цели — сделать произведение «Пир бессмертных» достоянием общества. Решил воспользоваться Интернетом. Заказал сделать сайт, заплатил, сделали. Дал имя сайту BYSTROLETOV.RU, заплатил, имя зарегистрировали. Выложил десять книг «Возмездия», сайт заработал. На сайт приходили, изредка присылали на мою электронную почту «спасибо». Я счастлив, книги читают. В 2010 году интернет-магазин предложил услуги по продаже электронной версии книг «Пир бессмертных». Согласился, полагая окупить расходы на Интернет. Меня вновь надули. Тем не менее на сайт BYSTROLETOV.RU обратили внимание, директор издательства «Крафт+» предложил издать книги. Я дожил. Исполнилась мечта деда — книги «Пир бессмертных» изданы!

К этой большой победе можно добавить две небольшие победы. В краеведческом музее города Анапа и в Международном музее разведки в Вашингтоне открыты экспозиции, посвященные Быстролётову.

Дед прав: вся наша жизнь — это моменты истины и победы над собой. Это беззаветная любовь к людям, радость свободы в творчестве и в труде, радость рождения в себе нового человека — бессмертного созидателя и обновителя жизни.

Я сделал всё, что было в моих силах!

Сергей Милашов

Фотографии форзац

Ганс Галлени. Рисунок и фрагмент текста из книги Р. Фалиго «Всемирная история разведывательных служб». Справа: фото Д.А. Быстролётова из английского паспорта

Выставка литературно-художественного наследия Д.А. Быстролётова в клубе КГБ (печатается с разрешения ЦОС КГБ)

«Самоубийство» Олдхэма.

Кадр из фильма «Человек в штатском»

С выставки, посвященной Д.А. Быстролётову, в Международном музее разведки в Вашингтоне

Стенды, посвященные Д.А. Быстролётову, в краеведческом музее Анапы

Примечания

1

Что угодно? (нем.)

(обратно)

2

«Частная сыскная контора Шиммельпфенга» (нем.).

(обратно)

3

Равенбург-Равенау. Спецучет № 15.831 (нем.).

(обратно)

Оглавление

От автора

ЩЕДРОСТЬ СЕРДЦА Киносценарий

  Первая серия. 1934 год

  Вторая серия. ОХОТА ЗА ШИФРАМИ. 1935 год

  Третья серия. ОХОТА ЗА ШИФРАМИ. 1936 год

ПРИЛОЖЕНИЯ

  Такой удачный день

  Девушка из витрины

  300 000 + 300 на мелкие расходы

  Игра на повышение

  Группа фон Зиттарта

  Газетный вариант

  Автобиография Д.А. Быстролётова

  История публикации «Пира бессмертных» 

Фотографии форзац Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg