Яков Данилович Минченков Репин Илья Ефимович
Он ушел от нас тихо, незаметно, в чужой стране, вне круга товарищей-передвижников и своих поклонников.
Пограничная черта, отделявшая Страну Советов от Финляндии, положила грань между советской общественностью и Репиным, творцом «Грозного», «Крестного хода», «Бурлаков» и целой галереи портретов.
Он заканчивал свой долгий путь в тяжелых материальных условиях, в одиночестве.
Немного писем пришлось получить от него в последние годы, и в каждом письме чувствовался все больший и больший упадок сил великого старика.
Он прощался в письмах со всеми каждый год, и все еще жил. Жил как бы ни для кого.
Я стараюсь воскресить перед собой образ Репина, великого реалиста в живописи, как я его понимаю – во всей правде, со всеми его противоречиями и непоследовательностью в жизни.
В его натуре я видел поразительную двойственность. Он казался мне то гением в творчестве, борцом с сильной волей, преодолевающим на своем пути всякие жизненные трудности, громким эхом, откликающимися на все общественные переживания, служителем доподлинной красоты, – то, наоборот, в моей памяти всплывают черточки малого, не обладающего волей человека, не разбирающегося в простых явлениях жизни, и мастера без четкого мерила в области искусства. Напряженно старался я разгадать, кто он есть, старался понять его в единстве, но передо мной всегда вырастали две фигуры – одна великая, как Гоголь, и другая маленькая, как тот же Гоголь времен его «Переписки с друзьями» и сожжения своих рукописей.
О черточках, выражающих малого человека, не было бы необходимости говорить, они не представляли бы никакого значения, если бы не принадлежали такой величине в искусстве, как Репин, и потому всегда хотелось найти им объяснение, найти оправдание репинских противоречий, помня о громадной его роли в искусстве и о том наследии, которое он нам оставил.
При канонизации святых в римской церкви против кардиналов, излагающих благочестивые подвиги кандидата в святые, выступает «сатана», обрисовывающий его греховность; я беру на себя смело совместить эти две роли, не опасаясь того, какая чаша весов перевесит в оценке Репина. Суд над ним произнесен общественностью и уже санкционирован историей.
В воспоминаниях о Репине я начну со своего юношеского возраста и последую до жизненного предела великого художника.
Кто из нас не помнит, как в дни нашей юности мы преклонялись перед именем Ренина? Мы нетерпеливо ждали его новых произведений и с трепетным чувством спешили на выставку, где они впервые появлялись. Изучали каждый мазок на его картине, самый холст, называвшийся репинским, и казалось, что иначе, сильнее, чем Репин, нельзя и трактовать натуру, не говоря уже об образах в его картинах. Они казались жизненнее самой жизни, столько было в них правды и силы.
Мне долго не удавалось увидеть Репина, и я представлял его по внешности таким же могучим великаном, как и по духу, способным вызвать какой угодно образ, заставить заговорить холст.
Впервые увидел я Репина в Петербурге, когда вступил в заведование передвижной выставкой в 1898 году. Была выставочная страда. В Петербург съехались передвижники и устраивали выставку в помещении Общества поощрения художеств. Среди суеты слышу слова: «Репин, Репин…».
В зал быстро вошел… но не великан, а небольшого роста сухощавый человек. Волосы довольно длинные, слегка вьющиеся, небольшая острая бородка. На лице постоянная улыбка. Манеры особенные, не такие, как у других. Быстрая походка, повороты живые и изящные. Во всем какая-то застенчивая скромность и в то же время маленькая рисовка баловня судьбы. Так вот он, Репин! Ясно разобраться во впечатлении от него я тогда не мог и был лишь в слепом восторге от своего кумира.
Меня представили ему, я почувствовал пожатие тонкой, почти детской руки и услышал приветливые слова. С первых же дней я встретил с его стороны самое доброжелательное к себе отношение.
Было видно, что к Репину относились с особым чувством признания его таланта не только товарищи-художники, но и рабочие, устраивавшие выставку. Чувствовалось необыкновенное обаяние огромного таланта или гения, как иные называли Репина.
Признание его простиралось и за пределы России. Его давно уже знали повсюду.
Был такой случай. В Петербурге работал приехавший из Италии художник. Однажды он ужинал в ресторане Донона, а в соседнем зале шел товарищеский обед передвижников, на который никто из посторонних не допускался.
Узнав, что на обеде присутствует Репин, итальянец попросил разрешения повидать Илью Ефимовича. И вот произошла такая сцена: в зал вбегает итальянец и бросается на колени перед Репиным со словами: «Наконец я могу преклониться перед великим русским маэстро, о котором мечтал еще в Италии! Я счастлив, что целую руки гения!» Смущенный Репин поспешил поднять и усадить рядом с собой экспансивного итальянца.
Двадцать лет жил я в среде передвижников, и перед моими глазами протекает сплетенная с жизнью передвижничества жизнь Репина.
Мое юношеское перед ним благоговение заменяется созерцанием зрелого человека. Стараюсь наблюдать его и понять противоречия, с которыми сталкиваюсь на каждом шагу.
При каждом случае, в каждой обстановке Репин кажется мне особым, часто противоречащим себе, меняющим свои взгляды и даже манеры.
Когда он был в большом обществе, парадной обстановке, у него являлась приподнятость, даже некоторая рисовка. Слова произносились с особой значимостью и пафосом, и голосу своему он придавал особый оттенок, густоту. Он сразу как бы становился на подмостки, которые ему воздвигало преклонявшееся перед ним общество. И когда слышались в выставочном зале произносимые баском репинские слова «скажите, пожалуйста!», я знал, что Илья Ефимович вступил уже на первую ступень подмостков. Но это шло ему, как великому маэстро, он был даже красив в этой позе, оправдывая старинную пословицу, гласящую, что Юпитеру подходит то, что смертному не годится.
Когда же Репин оставался без окружения, с кем-либо из близких людей, то становился простым, задумчивым и часто неудовлетворенно тоскующим. Приходилось в таких случаях слышать от него: «Не то, не то…» Он страдал от неудовлетворенности, как будто его давила какая-то-тяжесть, которую и он, сильный, не мог с себя сбросить, не мог от нее разгрузиться.
«Не то, не то…» – повторял Ренин, стоя одиноко перед своей картиной, и лицо его принимало страдальческое выражение, в голосе слышалась досада, раздражительность.
В мое время много шуму наделала его картина «Какой простор», появившаяся в момент студенческих волнений, забастовок и изображавшая, как известно, студента и курсистку на обледенелом берегу Финского залива. Бушующие волны обдают их брызгами, а им, что называется, и море по колена: смеются навстречу ветру и разъяренной стихии.
Посетителей было так много, что помещение не могло сразу всех вместить, и у дверей выставки была очередь. Перед картиной Репина было оставлено большое свободное место, так как здесь было наибольшее скопление публики.
Репин долго не показывался, а потом пришел до открытия выставки, чтобы посмотреть ее в отсутствие публики.
Мы шли с ним по пустому залу. «Напрасно, – говорил Илья Ефимович, – столько места оставили перед картиной, не стоит она того. Вы думаете, это успех картины? Это скандальный успех. Вот когда был «Грозный», тогда был успех настоящий». И по лицу его прошла горькая улыбка. Он был искренен и прав. Он преподнес комплимент тогдашнему студенчеству, устраивавшему забастовку, и одна часть общества и студенчества была в восторге от картины, находя в ней символ идейного простора, другие видели в картине лишь загулявшего студента-белоподкладочника и протестовали против выведенного типа. В газетах печатались анкеты о картине. Репину присылали восторженные стихи и ругательные письма.
При всех художественных достоинствах картины, в основе ее была неразбериха, жест, направленный неизвестно куда. И сам художник страдал от картины. Но для чего тогда он ее написал?
Глаза у Репина были в частых излучинах от постоянного прищуривания их при работе, в них светилась загадочная ироническая улыбка и чувствовался украинский юмор – себе на уме, ирония и горькое самосознание. Было многое от Гоголя.
Казалось, что Репин иногда хитрил, проводил нас, как бы говоря себе: «А вот я так скажу или сделаю и посмотрю, что из этого выйдет, как закопошатся от моих слов или от картины».
Великий Репин удивлял всех своими малыми словами, своей частой непоследовательностью. Сегодня он говорил и делал одно, завтра поступал совершенно иначе. И возникал досадный неразрешимый вопрос: где же правда, где настоящий Репин?
При оценке произведений других художников у него являлась какая-то ироническая снисходительность. «Прекрасно, прекрасно!» – твердил он, проходя перед рядом картин, не имеющих художественного значения. Словом «прекрасно» определил работу одного экспоната – карандашный рисунок-портрет, и, когда узнал, что за эту работу ни один из товарищей не дал голоса, страшно рассердился, грозил снять свои вещи, если рисунок экспонента не будет принят. Сделали перебаллотировку, но не прибавилось ни одного голоса.
На другой день, явившись на выставку, Репин первым делом спрашивает о портрете.
– Опять провалили, – отвечают ему.
– И прекрасно сделали, – неожиданно для всех добавил Илья Ефимович. – Портрет, очевидно, сделан по фотографии, туда ему и дорога!
Трудно было добиться от Репина твердого, критического отношения, строгого анализа художественного произведения, но когда он начинал разбирать картину со стороны выполнения, мастерства – сказывалось его огромное знание формы, живописи, и на месте «прекрасного» часто не оставалось ничего хорошего.
Л. П. поставил на выставку картину, изображавшую мещанскую пирушку на рассвете. Картина была приобретена для музея Академии художеств.
– Прекрасно, прекрасно, – хвалил Репин. – Свежо, борьба рассвета со светом от лампы.
Но Л. П. не удовлетворился одной похвалой и просил указать недочеты в картине. Репин сперва уклонялся, а потом стал разбирать картину по всем статьям и так, что от нее живого места не осталось, все оказалось фальшивым, условным в трактовке.
Один раз Илья Ефимович сам расхохотался своей баллотировке. Прислана была огромная картина «Купальщицы». Увидев ее, он сразу дал свой голос с припиской: «Прекрасно». При подсчете голосов оказалось, что за картину подан только один голос: «И это мой!» – с искренним смехом заявил Репин и не протестовал, что картину не приняли.
Очень часто в противоречии с репинскими картинами были его рамы. Серьезная вещь, строгие формы – легкомысленная рама, не соответствующая картине. На это указывали ему товарищи. «Скажите, пожалуйста, – как будто соглашался Илья Ефимович. – Действительно, в рамах мне не везет». Но рам не менял и в следующий раз присылал еще хуже.
Где же было чутье художника во всех этих случаях? А при расширении и перестройке дачи его в Куоккала – чего только не нагромоздил он там, сделав из дома какой-то птичник. Если здесь он не почувствовал нескладицы, отсутствия логической связи, то откуда же вытекала в его лучших вещах такая продуманность, художественная логика и красота?
Новые формы, новая живопись картин часто ставили его в тупик, а пейзажисты-импрессионисты приводили в раздражение. Чтобы получить его голос за интересную, но по-новому написанную вещь, близкие ему товарищи брали Репина на буксир, подводили к баллотируемой картине и осторожно расхваливали ее. В большинстве случаев Ренин как бы поддавался внушению и соглашался с оценкой товарищей.
Модернисты не любили Репина, обвиняли его в непонимании красоты, приписывали ему даже мещанство. Для них Репин был прост и груб, а красоту, которую все же они не могли исключить из его произведений, они объясняли случайностью. Репин, по их мнению, не искал красоты, а, натолкнувшись на нее случайно, умело передавал видимое. Он забрасывал в жизнь огромный невод и вытаскивал на поверхность все, что туда попадало: и ценное и мусор.
Как и все передвижники его времени, он зарядку получал чаще всего от литературы, улавливая идеи народничества. Более слабые его товарищи тонули в публицистике, теряя самое главное в искусстве – художественное воплощение образа; огромный талант Репина выручал его и выводил на широкий простор живописных задач. Чутьем художника он находил яркие образы для воплощения своих идей, облечь же их в живописные формы для него, огромного мастера, не представляло трудностей. Казалось так, что тенденция вытекала из его картин, а не картина из тенденций.
Поленов удивлялся неутомимости Репина в работе и легкости, с какой он справлялся с натурой.
Когда они в 70-х годах жили в Париже, то в кружок русских художников приходили французские литераторы и художники.
Тогда же появилась впервые и фотография, которой художники увлекались и делали много снимков.
Репин тоже попробовал воспользоваться аппаратом и накрыл голову сукном, но скоро бросил экспозицию.
– Да тут удушиться можно, – говорил он. – И кому в голову пришло изобретать этот аппарат, когда можно просто нарисовать портрет?
И действительно, углем он делал рисунки-портреты, которые, как художественные произведения, вернее, правдивее передавали натуру, чем фотография.
– И когда мы надрывались при рисовании с натуры, – вспоминал Поленов, – Репину она давалась так легко, точно он играл на балалайке.
Я застал Ренина в зените его славы. Общество, меценаты преклонялись перед ним, считали, что он может сделать все, и обращались к нему с различными заказами, от которых ему приходилось отказываться.
Московский коллекционер, купец Свешников, приставал ко мне: «Попросите Илью Ефимовича, чтоб он написал мне такую картину: поет артистка Патти, а слушает ее не пустая голова, как я или другой такой же, а сам великий муж, Илья Репин, который может оценить ее, как великий великую».
Репин смеялся, когда я передал ему эту просьбу. «Скажите, пожалуйста! Патти – куда еще ни шло, а себя, великого мужа, пришлось бы писать с затылка».
Увлечение одной лишь формой или красками, уход в прошлое, изысканность – все это было не для Репина. Ему нужна жизненная тема, живые люди, широкая пластика, экспрессия, сильные переживания.
Когда идеи народничества стали выдыхаться в литературе, а жизнь в эпоху реакции не давала ничего для широкого размаха в искусстве, Репин приостановился в своем творчестве. На темы современности он ответил лишь картинами дуэли при узаконении ее Александром III. Один вариант «Дуэли» был приобретен Флоренцией. В нем есть нечто от мелодрамы. Другой, что в Третьяковской галерее, более репинский. Под обезумевшим лицом закуривающего убийцы на белой сорочке черный круг галстука; взято умело по-репински сильно.
На этюдной выставке в Петербурге много было интересных репинских работ. Там был эскиз к картине «Распятие»: Христа прибивают к кресту, собаки лижут кровь, стекающую по дереву. И это страшно, жестоко, зверино, а может – так и не нужно.
Не находя ничего в окружающем, Репин делает вылазку в символизм и мистику. Пишет большой эскиз «Искушение». На горе, на фоне зловеще раскаленного оранжевого неба стоит изможденная фигура Христа. За ним, как нетопырь, жирное чудовище – сатана. Из горы подымаются струями миазмы. Дух и омерзительная плоть, соблазны и отвержение их.
Здесь было много репинского умения, но не его дух; была красивая выдумка, но не живой, репинский сколок жизни. Картина в большом размере вышла слабее эскиза, а когда через год к ней были приписаны еще ангелы, она стала совсем дешевой.
Некоторые находили, что «Искушение» было ответом Репина на приглашение его перейти в общество «Мир искусства».
Неисчерпаемый материал Репин находил в портретной живописи. Не было выставки, на которой бы не было его портретов в большинстве мастерских и особо убедительных. Однажды Серов подвел нас, своих учеников, к портрету-рисунку, сделанному с него Репиным, и сказал: «Срисовать-то и мы срисуем, а вот так посадить и охватить всего – мы не сумеем».
Репин оставил довольно много воспоминаний, писем в печати. И здесь он рисует больше образы, не интересуясь причиной тех или других явлений, и, как в живописи, впадает в противоречия. Перо его больше скользит по поверхности жизни, и образы в его письмах гораздо слабее, чем в картинах.
Один раз в жизни написал он стихи живым украинским языком.
В Москве праздновали юбилей писателя и критика В. А. Гиляровского («дяди Гиляя»). Гиляровский всегда был закадычным другом художников и в особенности юношества. Критикуя молодых художников-учеников, он улавливал лучшее, что было у них, поддерживал в них веру в свои силы и сам, вечно бодрый, с отзывчивым сердцем, передавал эту бодрость и другим.
Ему, юбиляру, Репин писал:
Ось, чуете? Москва гуде,
Козак Гиляй гуляе,
Мотнею улицю мете,
Метелицю вздымае.
Словце крылатое мета
То с ядом, то с риготом,
В веселi вiрши, заплета
Кого щадыть, кого пыта,
Кого доймае потом.
Вiн характерник не спроста..
Як Бульбу дядька знають,
До себе зазивають,
Шанують, поважають всi,
Пивом-медом наповають.
Илля Репин.
А москвичи-художники, посетители шмаровинских «сред», поднесли адрес с подписями, рисунками и извинением за текст: «Пером мы не горазды, а кистью борзее».
Репина в литературе сравнивали с Репиным в живописи, и от этого сравнения ему доставалось немало. Когда у него начала сохнуть правая рука, карикатурист Щербов говорил: «Это его бог наказал, чтоб не писал пером на бумаге». Однако художник вышел из несчастного положения: приспособил палитру к поясу и научился писать левой рукой.
Толстой задал Репину вопрос, для чего он написал «Крестный ход», и тот на это не дал ответа. Он видел перед собой образы из эпохи крепостного права, перед ним стояли живые люди этой эпохи в своих внешних взаимоотношениях, и он представил их на холсте со всей силой своего таланта. О причинах, вызвавших определенное явление, и выводах из него он не рассуждает. Выводы напрашиваются сами собой у зрителя, как из наблюдений живой действительности. Образы меняются, чередуются у художника и влекут его за собой.
С необычайной восприимчивостью Репин отзывается на каждое явление жизни, не стараясь уяснить его значение, и часто попадает впросак, в противоречия, как противоречивы бывают явления и образы.
И в речах он был прав и искренен тогда, когда переживал образ, – но только в данный момент, потому что завтра им может овладеть новый образ, и с такой силой, что он откажется от первого.
Непонятным было лишь то, что некоторые картины писал он долгое время и, несмотря на смену впечатлений, оставался верен образам вынашиваемой картины.
В Москве, в Обществе любителей художеств, на вечере в память десятой годовщины смерти П. М. Третьякова Репин необычайно ярко представил в своей речи внешний образ, характер и отношение Третьякова к искусству, но когда захотел определить место последнего в обществе, когда коснулся социальной стороны, то запутался и назвал его лишь конституционалистом.
А на вечере столетия со дня рождения К. П. Брюллова, которого раньше Репин называл «пухлым ничтожеством», он причислил его к гениям. Когда же Репина спросили, кого он считает вообще гениями в искусстве, он назвал Данте, Шекспира, Бетховена и больше, кажется, никого. От Брюллова уже отрекся; перечисленные им гении уже заслонили образ Брюллова.
Движущим началом всего его бытия было чувство, которое заводило его часто в тупик. Когда ему, увлеченному чувством на неправильный путь, приводили доводы логики, он кричал:
– Лицемеры! Скажите, пожалуйста! Вы так непогрешимы в своих выводах, у вас нет ошибок! Святоши! Ну, так я ошибаюсь сегодня, а вы ошибетесь завтра, потому что нет нерушимых истин, и я поступаю так, как чувствую, а вы все удумываете! Ах, мудрецы, скажите пожалуйста!
Это он говорил вечером, а утром, виновато улыбаясь, сознавался:
– Кажется, я вчера сказал что-то лишнее, хорошо, если б вы все перезабыли!
Вчерашний порыв, вчерашние переживания были для него правдой вчерашнего дня, – день сегодняшнего разрушил его иллюзии, наступила смена впечатлений, и новые переживания явились для него новой правдой, которой он отдавал себя всецело.
Что делать: он был, очевидно, таков, и только этим, как в конце концов казалось мне, можно было объяснить его противоречия.
Репин получил заказ написать заседание Государственного совета по поводу сотой его годовщины. Задача огромная, под силу лишь такому гиганту портретной живописи, как Репин. Требовалось написать целую галерею портретов из бюрократического мира. И он выходит с честью из такого задания. С особой, репинской пластикой лепит живые головы, дает посадку и характерные повороты и жесты. Ударом одной кисти передает мясистость лица разъевшегося бюрократа или подчеркивает старческую дряблость отживающего сановника, елейность Победоносцева. Фигуры на первом плане больше натуральной величины.
Картина находилась в бывш. Мариинском дворце, рядом с залом Государственного совета. Серия этюдов к ней была выставлена на передвижной выставке во время японской войны и была приобретена Музеем Александра III за десять тысяч рублей, которые Репин передал на усиление флота.
В работе над огромной картиной Государственного совета принимал участие и ученик Репина Кустодиев, бывший тогда уже большим мастером. Он вместе со своим учителем тоже писал этюды с сановников и выставил их на академической выставке. При сравнении их с работами Репина ярко обрисовалась мощь и превосходство учителя.
Как профессор Академии художеств, Репин был притягательной силой для молодежи, к нему тянулись из всех художественных школ наиболее талантливые люди. Влияние Репина на учеников было значительным, и мы видим целый ряд больших мастеров, вышедших из его мастерской. Однако Академия не удовлетворяла Репина. Ему не свойственно было положение чиновника императорского двора и зависимость служилого человека. Он бросает профессорство и поселяется в Финляндии, в Куоккала, на даче «Пенаты», принадлежавшей второй жене его Нордман-Северовой. Переезд в Куоккала сыграл огромную роль в жизни и творчестве Ильи Ефимовича, он как бы оторвал его от большой общественной жизни, на события которой глубже откликнулся бы художник, живя в России, в гуще общественных переживаний. Жизнь русскую он если и старается передать теперь, то как бы понаслышке по мимолетным впечатлениям, получаемым во время коротких выездов из Финляндии.
Конечно, не одни внешние условия являлись причиной постепенного отхода художника от запросов современности, их выражения в образах – причины этого имели глубокие, внутренние корни.
Жизнь определила художника-народника, и по летам своим и естественной усталости от громады своих работ он не мог угнаться за всеми ее преломлениями. А устать Репину было от чего.
У него свободными от работы были только среды, в остальные дни он трудился в буквальном смысле с раннего утра до поздней ночи. Говорили, что у него служил человек, на обязанности которого лежало убирать кисти, краски и наводить порядок в мастерской после работы. По сравнению с художником, дел у него было весьма мало, но даже этого он не мог вынести и бросил службу, между тем как Репин проводил все свое время в самой напряженной работе.
Наконец у Ильи Ефимовича явился порыв порвать с «Пенатами» и вернуться туда, где протекали его детские годы, где он, будучи уже проставленным художником, бродил в поисках натуры для своих запорожцев, – на Украину.
Он побывал около Чугуева, сидел на берегу Донца, в котором купался в детстве едва не утонув. Здесь с необыкновенной силой встали перед ним переживания далекого прошлого, полунищеты и горя, воспоминания о матери, которую гоняли мазать стены казарм, и о своей пробудившейся в раннем детстве страсти к искусству. Об этом Илья Ефимович рассказывал образно и с глубоким чувством.
Он решил остаться в Чугуеве и там, как говорил, умереть.
Намечает новую для себя деятельность – устройство «Делового двора», куда бы стекалось все жаждущее учения и труда юношество и где бы оно нашло для себя и материальное обеспечение: квартиру, стол и полную возможность учиться и работать по своим склонностям.
На каких принципах должна быть построена жизнь «Делового двора», чему можно было бы там учиться – все это было и для самого Репина неясно.
Детали – потом, а сейчас он живет общей пленительной идеей, получает землю для своего «Двора» от города Чугуева, собирается со средствами для осуществления своего плана. Ему в помощь составляется и общество – круг его поклонников. Репин горит своей идеей, много говорит и пишет о ней, но, уехав снова в Куоккала и там посидев у своих пенатов, остывает.
«Что такое Чугуев? – слышится из «Пенатов». – Пыльный городишко, истоптанный солдатскими сапогами! Какая там жизнь, какое ученье?» (Под Чугуевым, действительно, устраивались ежегодные лагери).
Куоккала… «Пенаты»… «
Точно рассаженные, тощие сосны по холмикам, пустынный финский залив, на котором зимой по льду расставлены большие треножники с блоками. Суровые, упорные финны при помощи их вытаскивают со дна залива огромные камни для мостовых. Однообразно, серо и тоскливо без конца.
Нордман-Северова говорила: «Вот я родилась в этой местности, но окончательно не могу к ней привыкнуть. У меня здесь на сердце постоянно подушечка». Эта «подушечка» как будто легла и на сердце великого русского художника. И здесь он разменивается на мелочи. В большую, содержательную жизнь художника вплетаются чудачества, еще более увеличивающие противоречия Репина.
Если и раньше он не мирился с условностями обыденной жизни, искал в бытовой стороне чего-то нового, то в Куоккала это стремление, поддерживаемое Нордман-Северовой, переходило в причуды.
Помню первую свою поездку к Репину в Куоккала.
В этот день, в среду, к нему направлялось целое паломничество знакомых и незнакомых лиц, желающих повидать его на дому в его необыкновенной обстановке. Я ехал с Волковым, который перед отъездом угостил меня сытным завтраком.
– У Ильи Ефимовича, – предупреждал Волков, – попадем на сенной суп, так оно, знаешь, наперед надо того… чтоб не было пусто.
На станции нас ожидали извозчики и, не спрашивая, куда везти, покатили на санках прямо к «Пенатам», расположенным верстах в двух от станции.
На стене дачи Репина надпись: «Извозчикам платите при отъезде с дачи», и далее: «Самопомощь!» В передней тоже надписи: «Раздевайтесь сами, весело бейте в там-там, самопомощь».
С первых же шагов хозяин объявлениями предупреждал гостей, чтоб они не рассчитывали на услуги с чьей-либо стороны, а обходились бы сами во всем.
Волков не признавал, как он выражался, церемоний репинских, скинул шубу и вошел, не ударив в висевший там-там. Не ударил и я, входя за Волковым.
Навстречу вышел хозяин и укорил нас:
– А вы и не ударили!
– Да ну, будет тебе, Илья Ефимович! – волновался Волков.
Расцеловались по-передвижнически. Сейчас же начал гудеть тамтам, подъезжали гости. Репину приходилось часто выходить встречать приезжающих.
В первой, чайной комнате длинный стол с дорожкой посредине, усыпанный цветами, несмотря на зимнюю пору. Рядом на столике самовар с чайной посудой и всем, что полагается к чаю. Каждый должен был пить чай и сам убирать за собой посуду. Гости собирались в гостиной или шли в мастерскую, в которую вела лестница таким образом, что сперва надо было подняться как бы во второй этаж, а потом снова спуститься вниз. Не знаю, как это выходило по архитектуре. Здесь происходили знакомства новых лиц, шли общие разговоры, курили. В других комнатах курить не разрешалось, о чем гласили надписи, приглашавшие никотинщиков в мастерскую. Перед обедом Илья Ефимович повел нас гулять по своей дачной усадьбе. Общий вид характерно финляндский – тоскливый.
Репин шел в шубе с пелеринкой и шапке с приподнятыми наушниками. От всего окружающего однообразия, скучной снежной равнины залива становилось не по себе, тоскливо и досадно.
Досадно было, что великий Репин кажется здесь маленьким человеком, спотыкающимся в снежных выбоинах, с голосом, слабым на ветру. Досадно, что он, народный русский художник, богатырь в труде, слабо копошится в чуждой ему обстановке, природе, среди чужих для него людей.
Чем может питаться здесь в своем творчестве, какие интересы, отзвуки жизни может уловить здесь художник?
Сама дача не напоминала жилища художника, не выражала его мыслей. Раньше она была просто дачей Нордман, когда же здесь поселился Репин, то пристроил, очевидно, мастерскую с боковым и верхним светом. Постройка разрослась и стала нескладной, дешевой по стилю.
Во дворе была открытая сцена, где летом давались спектакли приезжавшими любителями и дачниками. В спектаклях участвовал иногда и сам Репин.
На «средах» и обедах у Репина бывали товарищи-художники, артисты, писатели, музыканты, корреспонденты, студенты, курсистки, иностранцы. При мне попал сюда даже сербский генерал.
Перед обедом в мастерской происходили выборы председателя круглого стола, за которым должны были обедать гости. Правила круглого стола в печатной форме раздавались присутствовавшим. В обязанности председателя входило прежде всего «важничать».
Звонок известил об обеде. Гости в одиночку и парами поднялись по лестнице и спустились в гостиную. Мастерская опустела. Я остановился перед картиной, которая показалась мне олицетворением здешней жизни. За столом, спиной к зрителю сидит Нордман, пишет, вероятно, повесть для «Нивы» (она была, как известно, писательницей). Рядом с ней на стуле, но мордочкой к зрителю – собачка, зевающая во всю собачью пасть. Прекрасно написанные язык и пасть собачки убедительно передают заразительную зевоту. Кажется, что зевает и Нордман за своим писанием, зевал, вероятной, и Репин, писавший эту скучную картину.
В гостиной остановились перед закрытой дверью столовой. Раздалась музыка заводной машинки, двери открыла невидимая рука, и гости начали занимать места за круглым столом, который был устроен так, что середина стола, большой круг, вращались на роликах. На вращающемся круге расставлены кушанья, сразу все, какие полагались к обеду. На неподвижной кайме стола – тарелки, вилки, ножи. Против каждого обедавшего были выдвижные ящики куда убирались грязные тарелки.
Для того чтобы получить желаемое блюдо, которое стояло часто на противоположной стороне стола, надо было повернуть круглую середину стола за одну из многочисленных ручек. В таких случаях происходили иногда недоразумения: один из обедающих поворачивал стол в свою сторону, а другой в другую, и оба не могли получить желаемого. Или так: захотите налить себе супу, занесете разливательную ложку над супником, а в это время чья-то рука повернет стол, суп уедет дальше, а ваша ложка застынет в воздухе. Все же председатель стола следил, чтобы крупных нарушений интересов каждого не было. Председатель «важничал», надев на голову покрышку от чайника, и штрафовал всякого, кто оказывал какую-либо услугу другому и тем нарушал принцип самопомощи. Виновный должен был произнести речь. За столом равноправным членом общества сидел и мальчик, прислуживавший Репину в мастерской и по хозяйству.
Обед состоял из блюд, приготовленных по рецепту Нордман, которая, будучи, как и Илья Ефимович, вегетарианкой, написала целую брошюру о вегетарианских кушаньях, о супе из сена и проч. В общем, обед не отличался чем-либо особенным от обыкновенных вегетарианских обедов. Был суп из овощей, картофель в разных видах, котлеты рисовые, огурцы, капуста, фрукты консервированные и сырые. Допускалось в небольшом количестве и виноградное вино, называвшееся солнечной энергией. Для людей, привыкших к сытным блюдам, питательности было мало, и в шутку говорили, что возвращающиеся от Репина гости в Белоострове (пограничной станции) поедали все в буфете. Я удивлялся, откуда у Репина брались силы для его колоссальной работы при таком скудном питании. Когда он приезжал в Петербург и Москву, то питался буквально одним салатом или капустой с прованским маслом, запивая еду чаем.
Для отъявленных никотинщиков в столовой была вставлена в печку граммофонная труба, куда можно было выпускать табачный дым. После обеда устраивался летучий концерт приезжими артистами, литераторы читали свои произведения или велась простая беседа до вечернего чая и отхода поезда.
При нашем отъезде с Волковым произошло замешательство: у него затерялась шапка. Надо было спешить к поезду, и потому было понятно необыкновенное волнение Волкова. Все забыли про самопомощь и во главе с Репиным искали пропажу. Наконец нашли ее, к ужасу Волкова, на ноге сербского генерала. Впотьмах он вступил в нее и таскал по полу. Волков всю дорогу до станции ругал генерала.
Я спросил у Волкова, кто же готовит обед и убирает у Репина?
Он, волнуясь, ответил:
– Ну да, приходящая прислуга. Приготовит, а потом прячется. Это – что, а то вот мыши! Завелись они у Ильи. Что делать? Сказано «не убий», и объявила Нордман, чтобы мышей ловили и уносили в поле. Ну да, вот-вот! За мышь полтинник! А вышло так, что поймают мышь, отнесут в поле, а оттуда обратно – и опять полтинник, без конца! Доходной статьей она стала! Вот то-то и есть!
Из Куоккала Репин приезжал на собрания Товарищества и изредка бывал в гостях у передвижников. Меня интересовало, как он воспринимает музыку. В концертах и опере с ним мне не приходилось бывать, и я не знал, что его более всего интересует в этой области. Один раз он приехал к Дубовскому, у которого устраивался в этот день домашний концерт. Играли трио Бетховена и Чайковского. Репин слушал внимательно, большое содержание великих композиторов его, видимо, захватило, но в то же время для него как будто и не хватало живого образа, слов, действия. Но он дождался своего. К концу вечера прямо из оперы приехал Ершов, певец с огненным темпераментом, первый, как говорили, Зигфрид Вагнера. С особым, ершовским, тембром голоса он запел арию Садко «Эй вы гости…». Зал был заполнен сильным голосом певца. В музыке, жестах и мимике выступил яркий образ Садко, которого и Репин воплотил в картине в дни своей молодости. Когда певец пропел: «Умный хвастает золотой казной, глупый хвастает молодой женой…», как бы намекая на женитьбу Репина на Нордман, Илья Ефимович бросился на шею Ершова, и кудри художника смешались с кудрями артиста-певца. Какой восторг, какое сияющее и вдохновленное лицо было у Репина! Он был прекрасен в эти минуты и казался выше всех в этом зале.
Но отсюда, с музыки, он спешил к ночному поезду, чтобы ехать в Куоккала, где его ожидали домашние боги-пенаты, пишущая повести для «Нивы» жена и зевающая собака. Там он пишет портреты, но большая жизнь не посещает его.
Из «Пентов» Репин прислал на выставку картину «Пушкин в лицее». Это было увеличенное повторение работы, возникшей по заказу Царскосельского лицея в связи с его столетием. Картина написана со всеми репинскими противоречиями последнего времени. Пластика, выражение Державина, красный цвет сукна на столе и самый взмах руки Пушкина – хороши, но стиля эпохи нет, а толпа сановных гостей неряшливая и ничего не выражающая. За эту картину Репину досталось изрядно. Все мерили Репина Репиным и не видели того, что и такой вещи ни у кого кругом не было.
В день открытия выставки в Москве состоялся товарищеский обед, на котором был и Репин. И когда кто-то выразил ему приветствие и поздравил с новой большой картиной, поднялся молодой художник Т. и стал монотонным голосом читать Репину отходную.
– В прежних работах ваших, – говорил Т., – было хорошее и в рисунке и в живописи, а теперь этого уже не осталось.
Все были поражены бестактностью Т., а Касаткин, необычайно высоко ставивший талант Репина, оборвал и отчитал Т. Сам Илья Ефимович слушал выступление против него снисходительно, благодарил Т. за его искренность и откровенность, но, конечно, был обижен. В письмах ко мне он несколько раз упоминал, что забыл об инциденте на обеде, из чего было видно, что именно об этом он и помнил.
Японская война, волна протестов, резолюций, 9-е января и октябрьская «виттевская» конституция 1905 года.
То, что было загнано в подполье, выливается на улицу. Идут манифестации, начинаются выступления пролетариата. Горячий общественник, автор «Бурлаков», «Ареста в деревне», «Исповеди», Репин уже не чует всей разливающейся новой народной волны, он далек от нее, он в Куоккала у своих пенатов.
Подобно Крамскому, он воспитан на преклонении перед интеллектом, признает лишь доводы разума и силу науки. Сам интеллигент, он и революцию может вверить только в руки интеллигенции. Пишет «Манифестацию 17 октября» и насыщает ее интеллигентскими персонажами, образами общественных деятелей, артистами, студентами, гимназистами. Изображена толпа, несущая революционного деятеля с разорванными оковами. Все есть, а главного – дыхания настоящей жизни и исторически верного момента – нет. Все это придумано и иллюстрировано понаслышке. Однако надо признать, что и так мог писать только Репин. Цензура терялась, не зная, что делать с картиной: то разрешала ее, то запрещала. Долго никто ее не приобретал. Наконец купил член Государственного совета Харитоненко, но, сочтя неудобным держать у себя революционную вещь, перепродал ее вдвое дороже. Картину перевезли в Москву, где она находилась на передвижной выставке в старинном барском доме у храма Христа-Спасителя. Посетителей было вначале немного. В день открытия зашел на выставку странный человек, взял билет, подал серебряный рубль и просил два сдачи. Говорил какие-то несуразные вещи. Артельщик, заметив его ненормальность, стал следить за ним. Но тот скоро ушел. Через час или два звонят из Третьяковской галереи, спрашивают Репина. Отвечаю, что его нет и не обещал быть, и интересуюсь, для чего он там нужен. Говорят, что случилось несчастье: один из посетителей изрезал ножом картину «Иван Грозный». В галерею отправился наш артельщик и увидел того, кто испортил картину. Он оказался тем, который ненормально вел себя у нас на выставке. Фамилия его была Балашов.
На другой день приехал Илья Ефимович. Публика узнала из газет о его приезде и хлынула такой массой на выставку, чтобы посмотреть на его новые вещи и на него самого, что приходилось из-за переполнения помещения закрывать на время выставку.
Но в то же время против Репина повелась большая атака.
Представители левых течений в искусстве, ведшие борьбу со старым искусством – реализмом и натурализмом, сочли случай с картиной Репина выгодным моментом для выступления против главной силы реалистического лагеря, для развенчания Репина с его направлением в искусстве. В Политехническом музее был объявлен диспут художественной группы «Бубновый валет». Лектором на тему «Иван Грозный и его сын», картина Репина» выступал Макс Волошин. Диспут в конце превратился в настоящее мамаево побоище защитников Репина и их противников, с ругательствами, свистками и истериками женщин.
Ловко, красиво говорил Волошин и проделывал удивительную эквилибристику в понятиях. Возводил в степени слова «реальное» и «натуральное», после чего расхождение между этими понятиями становилось, все больше и к реализму, подпрыгивая, прилипали, как к потертой шерстью смоле, импрессионизм, пленеризм и другие течения.
То показывал, как на картах, Репина и бубновца Бурлюка, перетасовывал их, и вы не узнавали, где Бурлюк, где Репин – оба становились до неразличимости похожими друг на друга. От художественной ценности репинской картины не осталось и следа, а сам Репин оказался виноватым перед Балашовым, и Репина надо было судить за его картину, как за большое преступление.
Репин тоже выступил на диспуте в порядке самозащиты.
Выступившая затем в защиту Репина печать оказывала ему медвежьи услуги, стараясь выставить его чуть ли не древнерусским богатырем и посадить на богатырского васнецовского коня для защиты древних устоев.
Репину лучше было бы сказать: «Чего вы все от меня хотите? Чтобы я и писать на всякие вкусы мог, и говорить красноречиво умел, и петь, и танцевать? Ведь я только чугуевский казак-украинец и учился самоучкой на гроши. Я только живописец, не знающий ни минуты отдыха, и за каторжным трудом не имеющий времени угнаться за всем, что вы знаете и чем кичитесь. Я только Репин, написавший «Бурлаков», «Крестный ход», «Запорожец» и еще бесконечное множество картин и портретов всех наших великих людей. И еще я – гражданин, вскрывавший всю жизнь ваши общественные болячки. И за что вы держите в музеях и галереях мои работы, если не признаете меня?»
В эти дни он был ужасно разбит. Перед отъездом вечером приехал на выставку. Более удрученным никогда я его не видал. Мы сидели с ним вдвоем в пустом зале. Изредка Илья Ефимович произносил отрывисто: «Вот все так… говорят – давай, давай… требуют… когда только перестанут требовать? И никуда не уйдешь… право же, иногда становится…» – и досадливо махнул рукой.
Раздался звонок телефона, кто-то спрашивал: «Нельзя ли видеть Репина? Говорят, он поехал на выставку». Илья Ефимович сперва сказал: «Опять? Кто там еще?» – а потом разрешил незнакомцу приехать.
Является неизвестный субъект, представляется и просит Репина засвидетельствовать этюды, которые в качестве репинских купил у кого-то по случаю. Показывает пачку пошлых вещей. Что произошло с Репиным! Он бросил этюды на пол с криком: «И вы мне суете этакую гадость! Вы по дешевке купили их, считая за мои, чтобы спекульнуть на мне! Торгуйте чем хотите, только меня оставьте в покое!» – и закрыл лицо руками.
Растерявшийся посетитель поспешил убраться. Я выразил сожаление, что разрешили приехать незнакомому человеку. Репин долго не мог ответить, а потом измученным голосом проговорил: «Нет, ничего, одним больше или меньше… бежать надо от них». Простился и уехал.
Мне подумалось: кому много дается, от того, действительно, много и требуют, и какое это тяжелое бремя – талант.
В 1912 году в Петербурге при устройстве выставки мы праздновали семидесятилетний юбилей Репина и юбилеи В. Маковского, М. Клодта и Поленова. Последнему была послана приветственная телеграмма в Москву. Чествование юбиляров происходило на товарищеском обеде в ресторане Донона. Получено было много приветствий, а «Союз русских художников» прислал своих представителей, бывших передвижников – Архипова и Виноградова. Присутствие этих старых товарищей доставило большое удовольствие не только юбиляру, но и всему Товариществу. Обед прошел необычайно сердечно и оживленно.
В конце обеда Репина попросили рассказать про его первую любовь – про его первую картину, которую он написал.
Илья Ефимович оживился:
– Первую любовь? Извольте, помню! И тема была подходящая. Готовился я писать на конкурс картину «Дочь Иаира», а денег не было на холст и краски. Тогда, чтобы добыть денег, написал я для продажи жанровую картину и понес ее в магазин Тренги на комиссию. На картине изобразил такую сцену: в комнате студент готовится к экзаменам, а в раскрытое окно видно, как в соседней квартире сидит девушка. Прочь занятия! Студент устремил мечтательный взор и шлет воздушный поцелуй неземному существу. Какова идея! – расхохотался Репин.
– А дальше, дальше что с картиной? – раздались голоса.
– А дальше так: назначил я за картину тридцать пять рублей. Захожу через день, два, три, неделю – картина стоит, и никто о ней не спрашивает. Перестал и я справляться. Раздобыл десятку, прихожу заказать холст. Тренти записывает мою фамилию и спрашивает: «Не вы ли тот Репин, что ставил у нас картину на комиссию? – «А что?» – «Ваша, – говорит, – картина продана, получите деньги». Скажите, пожалуйста! Я заказал холст, купил красок, и у меня еще осталось четырнадцать рублей. Такого счастья я, кажется, не испытывал за всю свою жизнь!
Репину за обедом пришлось выслушать бесконечные поздравления и пожелания, а Волков убедительно просил: «Нет, ты того… Илья Ефимович, пожалуйста, не забывай, как мы тебя любим!» На что Репин отвечал: «Семьдесят лет помню и еще готов столько же прожить, чтобы это чувствовать!»
Обед кончился. Но что это за необыкновенный кортеж на улице и в такой поздний час? Удивленно смотрит городовой и ночные сторожа. От Певческого моста до Невского растянулся непрерывный ряд извозчиков. Это передвижники переезжают в клуб Общества Куинджи, где также хотят чествовать юбиляров.
Приехали. У куинджистов и своих гостей много. Из театров прибыли артисты. Музыка, чтение. Талантливый юморист Хенкин смешит до упаду своими рассказами. Бьет тамбурин, и из соседней комнаты вылетает рой бабочек – балет. Кружатся перед Репиным, который сидит в кресле, окруженный товарищами и своими поклонниками-гостями.
– Скажите пожалуйста! – смеется Илья Ефимович. – Я, кажется попал в волшебный замок Наины. Волков, дай мне свою длинную бороду, я ее привяжу себе, чтобы быть похожим на Черномора!
Пауза. Балерины становятся в позу перед юбилярами и тоненькими голосками:
– По-здрав-ля-ем!
А Репин шутливо басом:
– С тем, что уже семьдесят?
Балерина:
– Семьдесят? и только-то?
И снова они кружатся в вихре танца.
Репин берет букет, поднесенный на обеде его дочери Вере, срывает несколько цветков и лепестки их бросает в воздух на танцующих.
Ко мне подходит Дубовский: «Уже утро, сегодня нам, видно, не придется спать, пойдемте домой, выпьем чаю и отправимся устраивать выставку».
Так и сделали.
Умерла Нордман-Северова от туберкулеза в Италии, где она жила последние годы. Получив об этом известие, Репин решил туда поехать. Понадобился заграничный паспорт, и он обратился за ним в градоначальство, а там потребовали от него удостоверения личности из Финляндии.
– Неужели вы меня не знаете? – спрашивал Репин в канцелярии градоначальства.
– Знать-то мы вас прекрасно знаем, – отвечали там, – но надо, чтоб вас удостоверили.
Разгневанный Илья Ефимович отказался от поездки. Дачу «Пенаты» он завещал Академии художеств, чтобы туда приезжали студенты для летней работы. С него потребовали внести деньги на содержание дачи. Он выполнил и это требование.
После февральских дней мне пришлось только один раз повидать Репина. Старая Академия художеств доживала свои дни. Находившаяся под управлением двора и от него получавшая средства, она теперь потеряла свою опору и искала поддержку в художественных группировках. Для решения вопросов по искусству созывались собрания представителей от всех художественных обществ. При мне было такое собрание в Академии, на него приехал Репин.
Его избрали почетным председателем, а В. Маковского товарищем его. На собрание явился и делегат от левого течения в искусстве – выставки «Треугольник». Хотя он и не имел пригласительного билета, он был допущен к заседанию.
Не помню вопросов, которые обсуждались на этом собрании, но впечатление от него было, как от чего-то никчемного, не имеющего ни силы, ни значения в переживаемый момент. Попросил слова и делегат «Треугольника», с волосами, напущенными на виски. Раздались голоса, чтоб ему не разрешали говорить, но Маковский с иронической улыбкой ответил: «Отчего же? И он, возможно, скажет что-либо умное». А Репин добавил: «Пожалуйста, пусть говорят теперь все!» И все время, пока говорил делегат, улыбался загадочно.
Надо отдать справедливость, представитель «Треугольника» умело и ярко выразил свою позицию по отношению к Академии, очертив ее недостатки и консерватизм. В его лице была представлена та часть художественных кругов, которую Академия не подпускала к себе и на далекое расстояние и которая, не веря в ее непогрешимость, вбежала, наконец, в святилище искусства, опрокинула троны жрецов и, прикурив папироски от священного жертвенника, потребовала и себе места в общем храме.
Против этого требования никто уже не мог возражать, а члены Академии и профессора почувствовали, что бразды правления им скоро придется передать в другие руки.
Собрание закрылось. На улице прощаюсь с Репиным.
– Уезжаете в Москву? – спрашивает он. – И прекрасно, в самое сердце! А я, – добавил он, садясь на извозчика и закутываясь в шубу, – к холодным финским берегам, к своим пенатам… Прощайте!
И несколько раз грустно покивал головою.
Больше я его не видел.
Я догнал группу профессоров Академии, медленно шедших по 4-й линии. «Да-с, батеньки мои, – говорил Маковский, – надо и честь знать: пожили, свое сделали, а там пусть и другие что-либо скажут».
Рядом шел в глубоком раздумье, заложив руки за спину, высокий Дубовской.
В 1923 году носились слухи, что Репин умер, и только в 1925 году я узнал от товарищей, что это неверно, что он еще жив. Обрадовавшись такому известию, пишу ему привет и получаю от него письмо.
С этого времени началось наше заочное общение. В письмах обрисовывалась жизнь Репина, его постепенное увядание, и видно было, как то малое, что жило в этом великом человеке, стало, подобно зловредному микробу, размножаться, заполнять весь организм, пока не повергло его в прах.
Беру выдержки из его писем по годам.
5 декабря 1925 года:
«Дорогой Яков Данилович!
Вы меня так обрадовали Вашим письмом!.. Вы желаете знать, что я работаю? Это самое печальное время: темно, и холод одолевает. В мастерской 2 гр. тепла, на дворе более 10 мороза – стало теплеть.
При такой температуре одолевает лень. В нижней зимней столовой, спальня и проч., всего одна комната, я работаю мало…
Передвижники сходят со сцены… особенно неприемлемым является отсутствие Маковских. Уже и А. В. [Маковского. – Ред.] нет… Живут еще: Поленов, Васнецов и немногие ровесники…
Боюсь, если заживусь – плохо придется кончать…
Простите за эту грустную повесть. Надеюсь, если еще соберусь писать Вам, подвернется что-нибудь занятнее. Пожалуйста, вперед условие: буду писать Вам, если буду получать от Вас.
Вас любящий Ил. Репин».
С письмом прислал карточку – открытку, где снят с букетом цветов в день своих именин.
С каждым годом почерк его слабеет. Его фигура, как на сцене, начинает окутываться спускающимся флером и бледнеет. О нем пишет мне Н. А. Касаткин: «Наш И. Е. Репин, гигант Товарищества, сумел смерть отодвинуть на свое место. Несмотря на все свои нервные заболевания, пережил всех своих товарищей. Молодец, что же делать, если одряхлел – закон природы».
Письмо Репина от 1 июня 1926 года:
«Благодарю! Благодарю за письмо Ваше. Ради бога, не беспокойтесь обо мне… Я избрал благую часть: быть каким-то каникуляром, жить беззаботно, созерцая ближайшее…»
12 мая 1927 года:
«Мне в июле стукнет 83 года, время берет свое, и я делаюсь форменным лентяем, работаю мало. Юра (сын) недалеко, тоже работает понемногу, и вот подумайте: здесь, в глуши, одолел такую большую и оригинальную картину, которую можно причислить к последним словам искусства. Но я уже разболтался, как выживающий старик… Умолкаю… Вот Вы живете на юге, в тепле, а здесь мы мерзнем все еще в холоде. Вот и апрель, а у нас все 0 по Реомюру, и каждое утро весь сад добела усыпан снегом и пруды покрыты льдом. Бедные уточки сегодня походили по берегу и воротились в свой теплый сарайчик с каменными стенками. Ни листочка свежей зелени, ни травинки зеленой; кругом серая прошлогодняя солома и рыжий бурьян… И ради бога не бросайте искусства…»
27 сентября 1927 года:
«…От лени я едва передвигаю ноги, письмами меня заваливают, а я бессовестно не отвечаю, но Вам пишу…
А виноградом (чудесным) меня угощал сосед, из Гельсингфорса приехал. Диво! И вот здесь в Финляндии!!
Выпало почти две недели на мою долю праздников… Меня так еще чтят, а ведь это ошибка! Признаюсь: я едва ноги таскаю и, главное, – ничего не выходит из моих дряхлых усилий…
А лето дивное!!! И я купался до сегодня. Но вчера я уже прощался со всеми милыми друзьями: мое последнее лето! Пора. Из меня теперь даже телесным наказанием ничего не добьетесь – кончил свою песенку, и вот уже правда: везло, везло! Теперь все, все удивятся – как это они так щедро одарили меня славой?!
Ну, довольно – простите. Прошлый день моего рождения я уже прощался со всеми… Да, я уже повторяюсь… Прощайте, дорогой…»
Я соблазнял Илью Ефимовича югом и просил его переехать сюда. Он отвечал разбитым почерком, все ниже и ниже склоняясь к своим исповедям.
9 августа 1928 года:
«…Да, уж поздно, пора и честь знать, и я уже не смею мечтать, о путешествии. А то с каким бы удовольствием прокатился бы я к Донцу и на его берегах посидел бы в вишневых садочках!
Как хорошо, что Вы задумали вспомнить о передвижниках, вспомнить правдиво… без лести, без выдумок… Мы много о всех вспоминали, «о милых мертвых», как говаривали наши прапрадеды… Да, «иных уже нет, а те – далече». Да, сколько ушло! А я вот все держусь не по заслугам… И я сам удивляюсь своему счастью. Многое теперь мне ясно… и все значение Природы и Разума на Земле!»
Далее у поверженного великого Репина начинается агония:
«Прощайте, прощайте, милые друзья! Мне много было отпущено счастья на земле: мне так незаслуженно везло в жизни. Я, кажется вовсе не стою моей славы… но я о ней не хлопотал, и теперь, распростертый в прахе, благодарю, благодарю совершенно растроганный несказанно добрым миром, так щедро всегда меня прославлявшим!..»
Примечания
Репин Илья Ефимович (1844–1930) – великий русский художник, крупнейший представитель демократического реалистического искусства. Родился в Чугуеве, Харьковской губернии, в семье военного поселенца. Окончил в 1871 г. петербургскую Академию художеств с большой золотой медалью и заграничной командировкой. На передвижных выставках выступал, начиная с 1874 г. (с 1878 г. – член Товарищества). Сформировавшись под влиянием общественных и эстетических идей революционных демократов, Репин в своих произведениях многосторонне и глубоко отразил современную ему действительность России с ее социальными противоречиями, показал жизнь народа с ее темными и светлыми сторонами, самоотверженную борьбу передовых русских людей. Творчество Репина, блестящего живописца и рисовальщика, необычайно богато и многообразно. Ему принадлежат бытовые картины («Бурлаки на Волге», «Крестный ход в Курской губернии» и др.), полотна, посвященные революционному движению («Арест пропагандиста», «Отказ от исповеди», «Не ждали»), исторические картины («Иван Грозный и сын его Иван», «Запорожцы»), громадная галерея портретов людей из народа и передовых русских деятелей (Л. Н. Толстого, М. П. Мусоргского, Н. И. Пирогова, В. В. Стасова и др.), причем нередко его портретные образы приобретали социально-обличительный характер («Протодьякон», групповой портрет «Торжественное заседание Государственного совета» и особенно подготовительные этюды к последнему). Многогранное, высокоидейное и подлинно народное творчество Репина является вершиной русского реалистического искусства второй половины XIX в. и принадлежит к наиболее выдающимся достижениям мировой художественной культуры. Огромное влияние Репина на несколько поколений русских художников дополнялось его педагогической деятельностью, основной раздел которой составляет его преподавание в Высшем художественном училище при Академии художеств (1894–1908); его учениками были, среди многих других, В. А. Серов, Б. М. Кустодиев, Д. Н. Кардовский, Ф. А. Малявин, А. П. Остроумова-Лебедева, И. Э. Грабарь, И. И. Бродский, М. Б. Греков и др. Поздний период деятельности Репина был отмечен постепенным снижением творчества и идейными колебаниями. К концу 1880-х гг. и девяностым годам относятся его расхождения с Товариществом передвижников, с глашатаем реализма В. В. Стасовым; однако на передвижных выставках, хотя и с перерывами, Репин продолжал выступать по 1918 г. С начала 1900-х гг. постоянным местом жительства Репина было принадлежавшее его второй жене, писательнице Н. Б. Нордман-Северовой (1863–1914), имение «Пенаты» в дачной местности Куоккала (ныне Репино, Сестрорецкий район Ленинграда). Здесь же, за рубежом родной страны (территория эта после 1918 г. принадлежала Финляндии), художник провел последние годы своей жизни. При этом, несмотря на все усилия окружавших его враждебных Советской власти людей, он продолжал ощущать духовную связь со своим народом, стремился вести переписку с прежними друзьями, радовался всем успехам Советской страны и, в свою очередь, пользовался постоянным вниманием и глубоким уважением советской общественности.
Картины И. Е. Репина «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года» (1885) и «Крестный ход в Курской губернии» (1883) находятся в Государственной Третьяковской галерее, «Бурлаки на Волге» (1870–1873) – в Государственном Русском музее.
Картина И. Е. Репина «Какой простор!» (1903) находится в Государственном Русском музее.
Речь идет, очевидно, о картине Л. В. Попова «Доигрались до зари» (1903), которая была приобретена музеем Академии художеств (в настоящее время – в Краснодарском краевом художественном музее имени А. В. Луначарского).
И. Е. Репин жил в Париже в качестве пенсионера Академии художеств с 1873 по 1876 г. Здесь в это время существовала колония русских художников, группировавшихся вокруг художника А. П. Боголюбова; в нее входили В. Д. Поленов, В. М. Васнецов, К. А. Савицкий и др. К их кружку был близок живший в Париже И. С. Тургенев.
Картина И. Е. Репина «Дуэль» экспонировалась на Международной выставке 1897 г. в Венеции, где и была продана (в настоящее время – в собрании Кармен-Таранти в Ницце). Второй вариант «Дуэли» – в Государственной Третьяковской галерее. Третий вариант (1913) – в частном собрании в Москве.
Картина И. Е. Репина «Искушение» («Иди за мной, сатано», 1901–1903) находится в Харьковском государственном музее изобразительных искусств. Вариант ее – в Ростовской картинной галерее, эскизы – в Государственном Русском музее.
«Мир искусства» – общество художников, группировавшихся вокруг издававшегося под руководством С. П. Дягилева и А. Н. Бенуа одноименного журнала (выходил в 1898–1904 гг.). Выставки «Мир искусства» (с 1899 по 1903 г.) объединяли мастеров, весьма различных по своим творческим позициям. Наряду с художниками, чьи эстетические взгляды и творческая практика были отмечены печатью эстетства и индивидуализма (А. Н. Бенуа, К. А. Сомов и др.), сюда входили и такие мастера, чье творчество имело здоровую, реалистическую основу (Е. Е. Лансере, Б. М. Кустодиев, А. П. Остроумова-Лебедева и др.; в «Мире искусства» выставлялись также В. А. Серов и И. И. Левитан). Однако в целом деятельность «Мира искусства», руководители которого активно боролись против идейного, демократического реализма передвижников, способствовала распространению в русском искусстве тенденций декадентства и модерна. И. Е. Репин в период своих идейных колебаний в конце 90-х годов на короткое время сблизился с деятелями «Мира искусства», но вскоре решительно порвал с ними. В 1903 г. ведущие участники «Мира искусства», прекратившего свою деятельность, вошли в организовавшийся тогда же «Союз русских художников». В 1910 г. во главе с А. Н. Бенуа они вышли из «Союза» и создали новое объединение под прежним названием «Мир искусства», осуществлявшее свою выставочную деятельность до 1924 г.
Портрет В. А. Серова работы И. Е. Репина (1901, рисунок углем на холсте) находится в Государственной Третьяковской галерее.
Гиляровский Владимир Алексеевич (1855–1935) – писатель, журналист, поэт, автор интересных мемуаров о старой Москве. 25-летие литературной деятельности отмечалось 30 ноября 1908 г. в Москве.
Шмаровинские «среды». – Владимир Егорович Шмаровин – знаток живописи и коллекционер; в его доме в Москве собирались по средам художники, музыканты, певцы, литераторы различных направлений. Здесь бывали художники И. Е. Репин, В. И. Суриков, В. Е. Маковский, А. Е, Архипов, А. С. Голубкина, К. А. Коровин, К. А. Сомов, писатели В. Я. Брюсов, И. А. Бунин, М. А. Волошин, артисты А. П. Ленский, К. С. Станиславский, В. Ф. Комиссаржевская, Ф. И. Шаляпин и многие другие.
Московское общество любителей художеств — объединение художников и любителей исскуства, основанное в 1860 г. (просуществовало до 1918 г.). Целью Общества была помощь художникам, устройство выставок, конкурсов, аукционов. Некоторых художников Общество за свой счет посылало за границу. Общество устраивало вечера с докладами по вопросам искусства, организовало в 1894 г. в Москве Первый съезд художников и любителей художеств.
Вечер памяти П. М. Третьякова состоялся 11 декабря 1908 г. Среди выступавших с речами были И. Е. Репин и В. Е. Маковский.
Речь идет о торжественном собрании Академии и Общества поощрения художеств в память столетней годовщины со дня рождения К. П. Брюллова, состоявшемся 12 декабря 1899 г. в Академии художеств.
Картина И. Е. Репина «Торжественное заседание Государственного совета 7 мая 1901 года в день столетнего юбилея со дня его учреждения» (1901–1903, исполнена при сотрудничестве Б. М. Кустодиева и И. С. Куликова) находится в Государственном Русском музее; портретные этюды к ней – там же и частью в Государственной Третьяковской галерее (экспонировались на 32-й и 34-й передвижных выставках в 1904 и 1906 гг.).
Кустодиев Борис Михайлович (1878–1927) – живописец и график. Учился в Академии художеств в мастерской И. Е. Репина. Экспонировал свои произведения на выставках «Союза русских художников», «Мира искусства» и др. С 1910 г. – академик живописи. Мастер яркого, своеобразного и многогранного дарования, он проявил себя в бытовой живописи, портрете, пейзаже, в театрально-декорационной живописи, графике и скульптуре. После Великой Октябрьской социалистической революции, несмотря на тяжелую болезнь, много и плодотворно работал в советском искусстве, был членом АХРР.
«Деловой двор» – неосуществленная идея И. Е. Репина об организации в Чугуеве трудовой школы-общежития с широкой программой обучения. О проекте «Делового двора» см. статьи И. Е. Репина в газете «Русское слово», 1913, 27 ноября, № 273 и в журнале «Нива», 1914, № 29.
«Портрет Н. Б. Нордман за письменным столом» работы И. Е. Репина (1903) находится в Государственном музее Башкирской АССР в Уфе.
Ершов Иван Васильевич (1867–1943) – выдающийся певец (драматический тенор). Народный артист СССР. Один из лучших исполнителей партий в операх Р. Вагнера.
Картина И. Е. Репина «А. С. Пушкин на акте в лицее 8 января 1815 года читает свою поэму «Воспоминания в Царском Селе» (1911) находится во Всесоюзном музее А. С. Пушкина в Ленинграде (вариант того же года – в Чехословакии, Пражский замок в Градчанах).
Картина И. Е. Репина «Арест пропагандиста» (два варианта – 1878 и 1880–1892) и «Отказ от исповеди» (1879–1885) находятся в Государственной Третьяковской галерее; картина «Манифестация 17 октября 1905 года» (1911) – в Музее Великой Октябрьской социалистической революции в Ленинграде.
16 января 1913 г. один из посетителей Третьяковской галереи, Абрам Балашов, по профессии иконописец (оказавшийся душевнобольным), изрезал ножом картину «Иван Грозный и сын его Иван», сильно повредив ее. Картина была реставрирована Д. Ф. Богословским и И. Э. Грабарем.
«Бубновый валет» – одна из формалистических художественных группировок, возникших в период реакции после поражения революции 1905 г. Некоторые участники «Бубнового валета» впоследствии, сумев преодолеть формалистические тенденции, вошли в советское искусство и заняли в нем видное место (П. П. Кончаловский, И. И. Машков, А. В. Куприн и др.).
Волошин Максимилиан Александрович (1877–1931) – поэт и живописец, один из ведущих представителей русского символизма. Выступал докладчиком на диспуте о картине И. Е. Репина «Иван Грозный и сын его Иван» 12 февраля 1913 г.
Бурлюк Давид Давидович (род. 1882) – поэт и художник, футурист. После революции уехал за границу, живет в США.
Картина И. Е. Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» (1880–1891) находится в Государственном Русском музее, вариант-повторение (1880–1893) – в Харьковском государственном музее изобразительных искусств, эскиз – в Государственной Третьяковской галерее.
Юбилей Репина, В. Маковского, Клодта и Поленова. – У Я. Д. Минченкова неточность. Семидесятилетние юбилеи И. Е. Репина и В. Д. Поленова праздновались в 1914 г., тогда же отмечалось пятидесятилетие художественной деятельности В. Е. Маковского. В том же 1914 г. умер М. П. Клодт, и передвижники при открытии 42-й передвижной выставки почтили его память.
Виноградов Сергей Арсеньевич (1869–1938) – живописец-пейзажист. Учился в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. Участвовал на передвижных выставках с 1892 по 1901 г. (с 1899 г. – член Товарищества), позднее перешел в «Союз русских художников».
«Воскрешение дочери Иаира» – картина, за которую И. Е. Репин в 1871 г., оканчивая Академию, получил большую золотую медаль. Находится в Государственном Русском музее.
Картина И. Е. Репина «Приготовление к экзамену» (1865) находится в Государственном Русском музее.
«Треугольник» – объединение художников-футуристов, организованное Н. Н. Кульбиным, Д. Д. Бурлюком, Н. Н. Евреиновым и др. Устроило несколько выставок.
…пишу ему привет… – Среди бумаг И. Е. Репина (находящихся в настоящее время в Научно-библиографическом архиве Академии художеств СССР в Ленинграде) сохранились письма Я. Д. Минченкова, в том числе девять писем, относящихся к 1925–1929 гг. В первом из них, датированном 23 ноября 1925 г., Я. Д. Минченков писал:
«Глубокоуважаемый и дорогой Илья Ефимович!
Прошло довольно много времени, порвана возможность какого-либо общения с Вами, но не порвана та внутренняя связь, которая была у нас во время нашего Товарищества и которую чувствуешь, глядя на Ваши произведения…
Я, ваш – передвижников – бывший уполномоченный, шлю Вам искренний и глубокий привет и пожелания здоровья для нашего счастья. Искренне говорю, что теперь, когда я, будучи учителем, читаю учащимся о Вашем творчестве и вижу, какое огромное впечатление производит на слушателей Ваша личность, Ваша деятельность и необычайное дарование – чувствую себя счастливым человеком, что видел Вас, имел общение с Вами.
…Если у Вас будет охота и найдете возможным ответить – напишите, как Вы живете, что работаете, потому что я не представляю Вас без работы. Кое-как я собрал сведения о некоторых своих товарищах и буду бесконечно рад, если узнаю о Вас. Недавно мне сообщили Ваш адрес, и я решился написать Вам, в малой надежде – авось Вы откликнетесь…»
Маковский Александр Владимирович (1869–1924) – живописец, сын В. Е. Маковского. Учился в Московском училище живописи, ваяния и зодчества и в петербургской Академии художеств у И. Е. Репина. На передвижных выставках участвовал с 1899 по 1922 г. (член Товарищества с 1902 г.). С 1911 г. – академик, с 1913 г. – профессор. Работал в области пейзажа, портрета, бытового жанра; руководил педагогическими курсами при Академии художеств.
Ответ Я. Д. Минченкова на письмо И. Е. Репина от 5 декабря 1925 г. датирован 16 декабря того же года. Здесь говорится:
«Дорогой Илья Ефимович!
Бесконечно благодарен Вам за Ваше дорогое для меня письмо и Вашу карточку! Это был день радости! Войти в общение с Вами после такого долгого разобщения и слышать добрые слова от Вас, нашей гордости в искусстве, – поверьте, дорогой Илья Ефимович, – положительное счастье. Как-то снова живешь прекрасным прошлым нашего Товарищества, когда приходилось видеть Ваши произведения и других товарищей. А Вы, как богатырь, вели целое поколение людей, отдавшихся искусству. Помню еще с ученической скамьи – имя Ваше олицетворяло все искусство наше, и без Вас, кажется, не было бы искусства, как мы его понимали. Я говорю истинную правду, и Вы это знаете. И мы с трепетом ждали, чем Вы нас обрадуете на выставке. Вы перехватывали общественную идею, которая витала в воздухе, общественное чувство и протест и с необыкновенной мощью воплощали ее в образах, прекрасных по своей правде. «Правда возвышала язык», и он был у Вас прекрасен. И кажется, что все мы, пережившие восторги от Вашего творчества, должны еще раз поклониться Вам с благодарностью и сделать что-то, чтобы настоящие дни Ваши были светлые, покойные и радостные от сознания, что Вы сделали для нас всех, для Родины и всего человечества…»
Здесь же Я. Д. Минченков пишет о своей работе в педагогическом техникуме:
«…Взрослые ученики интересуются историей искусств. Получение Вашей карточки совпало с прохождением реализма в живописи. И надо было видеть, с каким жадным интересом рассматривали ученики Вашу новую карточку – творца «Иоанна Грозного», «Крестного хода», «Бурлаков» и проч. без конца. Снимки некоторых картин у нас есть под рукой. Списываемся с Берлином, хотим приобрести такой волшебный фонарь, чтобы можно было передавать на экране всякий снимок, и тогда начнем лекции для большой публики по искусству…»
«…я делаюсь форменным лентяем, работаю мало…» – В ответ на это Я. Д. Минченков писал 20 мая 1927 г.:
«Глубокоуважаемый и дорогой Илья Ефимович!
Прежде всего я счастлив слышать добрые о Вас вести: Вы здравствуете, а что ленитесь – то не все же Вам горы двигать, отдыхайте побольше ради Вашего здоровья, при котором Вы сумеете подарить нам радостные минуты. И какое совпадение: сидим мы в учительской (все преподаватели школы II-й ступени) и вбегает маленький мальчик 1-го класса с криком: «скажите – жив и здоров Репин и где живет, мы в классе поспорили о нем?»
За Вас мне было радостно: детвора спорит о Вас, горячо интересуется Вашей жизнью. Я сказал, где Вы живете, а о здоровье обещал ответить, когда получу от Вас весть. Прихожу домой – Ваше письмо. На другой день ребята кричали «Наша взяла, Репин жив, здоров, живет в Финляндии!» Мне кажется – Вам должно легко, легко житься в сознании того, что Вы сделали для страны и для всех нас…»
В этом же письме Я. Д. Минченков вскользь упоминает о начале работы над «Воспоминаниями»: «…Мои качества состоят лишь в том, что я горячо любил не только искусство, но всех и все, что с ним было связано. И сейчас… я восторгаюсь даже самым малым из среды наших товарищей передвижников. И у малых была жизнь, а не одно прозябание. А о больших товарищах я много и много помню и начинаю даже писать…»
Подробнее об этом говорится в письме от 15–28 июля 1928 г.:
«У меня под напором советов от разных лиц, интересующихся искусством, явилась горделивая мысль: написать воспоминания о художниках-передвижниках. Пусть это будут мелочи из их жизни, но часто в них вырисовывается лицо художника-товарища. Ведь были же интересны «Мелочи архиерейской жизни» Лескова? Насколько же интереснее должны быть мелочи громадных художников. Вы скажете, что первые интересны от таланта Лескова, от его языка, но я верю и в то, что «правда возвышает язык»… а так как я лгать не буду, то и в моих записках, может быть, окажется что ценным. Много материала, собранного мною в Москве, погибло, и приходится возобновлять все в памяти. Я со многими сталкивался, и многие предо мной стоят как живые. Вот только бы суметь передать в слове. Писание облегчается тем, что я ни от кого ничего дурного к себе не встречал и никого не могу помянуть худо, а хорошего для всех наберется много…»
Последнее из писем Я. Д. Минченкова написано 28 июля 1929 г., в день восьмидесятилетия И. Е. Репина:
«Дорогой юбиляр Илья Ефимович!
Искренне и горячо приветствую Вас со днем Вашего славного юбилея! Хочется еще долго знать и чувствовать, что где-то, хотя далеко от нас, живет и здравствует наш великий учитель, дорогой Илья Ефимович! Мало нас, передвижников, осталось, и думается, что все, как один, думают о Вас, вспоминая прошлое, великое дело Товарищества, связанное с Вашим именем, с Вашим творчеством, будившим общественную мысль и совесть в продолжение столь долгого времени. Это чувство разделяет с передвижниками все мыслящее общество в восхищении от Вашего колоссального творчества, от всей громады работ Ваших. Будьте же здоровы на нашу радость!
Здесь летняя страда в полном разгаре. Жарко, доходит до 41R по Реомюру. Хлеб скосили, урожай недурной. Отошли вишни, ожидаем хорошего сбора арбузов и дынь. Купаюсь в Донце, берега песчаные, вода чистая из-под Чугуева, и одно сожаление, что Вас нет поблизости от оставшейся группы передвижников…
Осенью устраиваю здесь выставку работ своих учеников, лично своих и некоторых товарищей, обещающих прислать этюды. Составится небольшой музей, крайне полезный для нашего городка.
Если бы у Вас нашлась фотография – открытка с Вас с окружающей Вас обстановкой – я очень бы рад был ее получить для нашего будущего музея и для своих учеников, которые постоянно спрашивают о Вас.»
Комментарии к книге «Репин Илья Ефимович», Яков Данилович Минченков
Всего 0 комментариев