«1941–1945. Священная война»

1941–1945. Священная война (fb2) - 1941–1945. Священная война 1757K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виталий Васильевич Елисеев

1941—1945 Священная война Виталий Васильевич Елисеев

Война не кончается. Она отдыхает.

Урсула Козел.

© Виталий Васильевич Елисеев, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Об авторе

Елисеев Виталий Васильевич. Родился в 1933 году в семье служащего в посёлке Вербилки Московской области, где отец Елисеев Василий Ильич работал техническим директором на Дмитровском фарфоровом заводе.

В 1937 году был вынужден перейти в московский институт ГИЭКИ на должность инженера по причине, коснувшейся многих в этот период. Этот переход спас ему жизнь. Об этом периоде книга 1 «Лихолетье», которая в Интернете.

После возвращения в декабре 1945 года отца из армии, он был направлен в город Славянск Сталинской области (ныне Донецкой) директором на восстановление Арматурно-изоляторного завода. Там я окончил среднюю школу и в 1951 году поступил в МВТУ им. Баумана, которое окончил в 1957 г.

С тех пор моя трудовая деятельность была связана с оборонной промышленностью.

Выбор был сделан осознанным. Пережив жесточайшую войну, я впитал в плоть и кровь, что наша мирная жизнь зависит от того, насколько мы сильны: духовно, в вооружении, промышленностью и сельским хозяйством, чтобы противостоять любому агрессору и нести Мир народам планеты.

В 1993 г. вышел на пенсию и занялся литературной деятельностью.

В 2014 г. в Интернете вышла моя первая автобиографическая повесть «Лихолетье» из автобиографического цикла «На том берегу». В неё войдут, кроме названной, ещё 7 книг. Каждая следующая, это продолжение предыдущей.

Представляемая на суд читателей вторая книга «1941—1945» написана на основе реальных фактов и событий.

С огромным уважением В. Елисеев.9 мая 2015 г.

Предисловие

В одной из телевизионных передач, лет двадцать тому назад, молодой человек с экрана сказал: «Жаль, что в войну нас не победили немцы. Мы бы сейчас также жили, как они!»

К сожалению, этот молодой человек не знаком с содержанием программной книги А. Гитлера «Mein Kampf». В ней он бы увидел уготованное ему место согласно доктрине и планов Гитлера после победы над Советским Союзом. Он не только лелеял эту мечту, а воплощал её в жизнь в сотнях лагерей смерти. В их топках предполагалось, в соответствии с планами, уничтожить большую часть населения нашей страны, оставив 20 миллионов для обслуживания железных и шоссейных дорог на территории Советского Союза, а в Германии для обслуживания немцев.

Для этого советских людей требовалось превратить «в Иванов, не помнящих родства», лишив их своей письменности, национальной культуры, традиций. Этим быдлом должны были стать те, кого оставили в живых.

И вряд ли молодой человек, грустивший о нашем поражении, мог в дальнейшем появиться на свет.

А появился он только потому, что в Великую Отечественную войну миллионы людей, которые хотели жить, любить, растить детей отдали свои жизни, защищая Родину, а не для того, чтобы 70 лет спустя им в спину воткнули нож.

Я хорошо помню войну. Мне было восемь лет. Все пришлось пережить: голод, холод, болезни, гибель друзей, радость Победы.

Время идет. Военная техника развивается. Она достигла своего наивысшего уровня. Мировая война, если она произойдет, не будет затяжной, но в ней не будет и победителей.

Мы полностью еще не познали всю изощренность, беспредельность развития человеческого разума на пути совершенствования традиционной военной техники, создания новых направлений для уничтожения себе подобных. Современная ракетно-космическая техника. Она не способна защитить страну-агрессора от возмездия, поэтому играет очень важную роль сдерживающего, стабилизирующего фактора. Пока под ракетно-ядерным зонтиком страны, народы чувствуют себя в относительной безопасности. Свершится беда, если зонтик прорвется.

А что дальше? Дальше создание военных баз на Луне, позволяющих достичь превосходства, разработка климатического оружия, использование генной инженерии и многое другое, чего мы еще не знаем, к чему не подошли.

Если я сумею книгой «Священная война» как-то повлиять на тех, кто считает, что нам сейчас не нужна Армия, вооружение, потому что на нас никто не собирается нападать, эти люди сильно заблуждаются. Прислушайтесь к высказыванию Генералиссимуса А. В. Суворова о том, что «порох надо держать сухим». Александр Васильевич не мог знать, но как гений он оказался прав. Через много лет основным видом вооружения стали твердотопливные стратегические ракеты с ядерными боеголовками. Поэтому его высказывание о порохе актуально и для наших дней.

Глава 1. 22 июня 1941 года

В апреле 1941 года офицера запаса Елисеева приписали к танковой части под Нарофоминском. Занятия в Горвоенкомате с офицерами запаса проводил майор-танкист. В начале июня на одном из занятий он, не раскрывая сути, намекнул: «Наши занятия могут быть прерваны и начаться в другом месте». Что он имел ввиду? Намекал на возможную скорую войну?

В воскресенье 22 июня 1941 года бригада инженеров Государственного научно-исследовательского электрокерамического института, в числе которых был Елисеев, работала на московском заводе «Изолит».

В течение мая-июня они вели отладку построенной туннельной печи.

Около десяти часов в цеху неожиданно появился дежурный по заводу.

– Скоро по радио будет передано важное правительственное сообщение, – волнуясь, сообщил он.

Это известие выбило из колеи. Работу прекратили и всей бригадой пошли в заводоуправление, где было радио.

Вместо «Последних известий» диктор призвал всех к вниманию.

– Слушайте! Слушайте! Сегодня в 12 часов дня будет передано важное Правительственное сообщение.

В чем его суть, о чем оно будет, сказано не было. Неопределенность хуже всего. Недосказанность породила разные догадки, предположения. Длительное ожидание только усиливало тревогу.

В 12 часов по радио выступил нарком иностранных дел Вячеслав Михайлович Молотов с заявлением о вероломном нападении фашистской Германии на нашу страну..

До его выступления трудно было предположить, что фашистская Германия осмелятся напасть на нас. Не хотелось в это верить. А оказалось, что война уже несколько часов бушевала у наших западных границ.

Уже не было мирного, солнечного неба над головой, а было военное с самолетами, разрывами зенитных снарядов.

Правительству, военным было известно, что фашистская Германия в течении нескольких лет готовилась к войне с нами. Поэтому она не могла быть вероломной и неожиданной. Проспали. Они обязаны были ее предвидеть и сделать все, чтобы она не была таковой.

Радио разнесло по стране и за ее пределами весть о том, что сухопутные войска фашистов перешли на большом протяжении по фронту нашу государственную границу, а авиация бомбовыми ударами с воздуха обрушилась на наши города, Львов, Киев, Минск и другие.

После выступления Молотова, не приступая к работе, разъехались по домам.

***

Календарь листок за листком отсчитывал дни. Прошло семь дней, как меня положили в больницу, а до выздоровления было еще далеко.

После обеда в палату пришла медсестра. По ней было видно, что она взволнована. В тазу, который она принесла с собой, был ворох нарезанных из газет узких полос. Их она стала наклеивать «крест накрест» на стекла. Моя койка была возле окна. Я спросил ее, зачем она это делает?

– Чтобы от сильного ветра стекла не вылетели, – ответила она и продолжила заклеивать окна. Ей было не до меня.

После ее ухода палата превратилась в растревоженный улей. Говорили все, перебивая друг друга, многократно повторяя одно и тоже слово «война».

Я прислушивался к тому, о чем говорили взрослые, но мало, что понял. Ко мне повернулся сосед по койке.

– Закончилось для тебя безмятежное детство и не 1-го сентября, а сегодня – 22 июня 1941 года, – проговорил он, поднялся и пошел на перевязку.

Возвратился довольно быстро.

– Попросил врача побыстрее выписать меня. Хочу добровольцем пойти на фронт, – сообщил он, едва войдя в палату. Для него это было не простым решением.

Глава 2. Повестка

Ночью с 22 на 23 июня В. Елисееву принесли на дом мобилизационную повестку с указанием, по получении, немедленно прибыть в горвоенкомат.

Возле военкомата, во дворе, в коридорах толпились призывники. А новые подходили и подходили.

Короткий разговор с военкомом. Направление в Брест.

– Обмундирование, оружие получите на месте. С собой возьмите продовольствия на три дня, не больше, – предупредил военком.

Из военкомата к нам в палату пришел проститься со мной. Задержался дольше обычного. Сказал, что уходит на фронт, но скоро вернется и мы заживем как и прежде. Просил без него во всем слушаться маму и ей помогать. Попрощавшись в палате со всеми, ушел. Я воспринял его уход легко, как это бывало ни раз, когда он надолго уезжал в командировку. Тогда я не понимал, что это за страшное слово война.

Из больницы папа пошел домой за вещами. Простившись с мамой, поехал на Белорусский вокзал.

Как у истинного интеллигента, кроме фетровой шляпы, которую в ту пору носила только она, галстука, коверкотового серого цвета макинтоша, хотя было жарко, но мама настояла взять его на случай холодной погоды, полуботинок, ничего другого, более подходящего, у него не было. Простого мешка, который можно было забросить на спину как вещевой мешок, и того в доме не оказалось. С собой взял небольшой дорожный чемодан. На войну собрался, как прежде, в командировку.

Кто тогда мог предположить, что война будет такой затяжной, с большими потерями. Неделя, две и наша доблестная Красная Армия разгромит немецких фашистов и вышвырнет их с нашей территории. Так думали многие. Так думал и он, когда сказал мне, что скоро вернется.

Белорусский вокзал был переполнен. Одни грузились в эшелоны и отъезжали на запад, а новые подходили и подходили. Раздавались громкие команды на построение. По платформам проходили отряды. Рядом шли матери, жены, дети. Маленьких отцы несли на руках до вагонов. Огромная человеческая трагедия. В те дни море слез пролилось на вокзале.

К кому он не обращался по поводу поезда на Брест, никто толком ничего ответить ему не мог. Подошел к расписанию. Оно было заклеено-переклеено и походило на лоскутное одеяло.

– Что рассматриваешь-то? – вопрос был обращен к нему. Рядом стоял мужчина средних лет, на которого он до этого не обратил внимание.

– Поезд на Брест.

– Слушай, какой тебе Брест, – мужчина зло выругался. – Его уже заняли немцы!

– Не болтай! – грубо одернул его.

– Не веришь? Сам скоро убедишься, – проговорил мужчина, отошел в сторону и растворился в толпе.

В этот день поезда на Брест не было.

На следующий день на вокзале узнал о формировании специального эшелона для кадрового командного состава.

На сборном пункте познакомился с Михаилом Буяновым, Владимиром Орочко и Александром, такими же интеллигентами, как и он с направлениями в Брест. Среди них внешним видом и манерами выделялся Орочко. Высокий, интересный. «Кудри черные до плеч» придавали ему сходство с Евгением Онегиным. Вальяжный, не собранный. Эдакий франт, сошедший с картины. Во всем этом была страшная нелепость. Уезжал он не на прогулку, а убивать.

Провожала его очень красивая, яркая женщина с темными лучистыми глазами. От нее исходил не леденящий душу холод красавицы, а душевная теплота. Это было видно по тому, как она разговаривала, как сопровождала сказанное выразительными жестами, едва заметными взмахами руки, наклоном головы. Ее жесты говорили о большем, чем слова. Новое темное, плотно облегавшее ее статную фигуру, платье, золотые сережки, стройные ноги в прозрачных фильдеперсовых чулках, туфли на высоком каблуке под цвет платья, небольшая дамская сумочка в руке, завершали ее облик.

Они стояли друг против друга такие нелепые среди происходящей вокруг них суеты, громко отдаваемыми командами, построениями, тяжелым топотом сотен ног.

Она что-то говорила ему. Он делал вид, что слушает, но, видимо, в этот момент его мысли были где-то далеко. Это не ускользало от внимания женщины и она, время от времени, задавала ему один и тот же вопрос: «Володя, ты меня слушаешь?»

Сашу провожала мама. Он был неженатым молодым человеком.

– Сашенька, милый! Обещай мне не пить сырую воду, не закапав в нее несколько капель йода, – напутствовала она.

– Мама, я же врач, – негромко отвечал он и оглядывался по сторонам. Его смущала такая забота матери. Было неудобно, если кто-то услышит ее наставления.

Буянов был один.

Состав на Брест задерживался. Наконец его объявили. И тут отовсюду, с других платформ перетекли на платформу отправления тысячи людей. Шум, гам, суета, крики, плачь смешалось воедино, как бывает при трагических событиях.

Скрежеща тормозами, состав остановился. Возле дверей вагонов началась давка. Как и договаривались, вчетвером заняли купе.

Когда на платформе остались провожающие, возле их окна появилась прекрасная женщина, таинственная и одновременно манящая к себе. На ней скрестилось множество глаз, смотревших из окон. И ни один из них, вероятно, подумал: «Каково уезжать-то от такой красавицы!»

А она старалась не замечать устремленные на нее взгляды, смотрела в окно.

Минуты тягостного расставания затягивались. Наконец паровоз пронзительно, разрывающее душу, загудел, состав дернулся, залязгали буфера и вместе с вагонами по платформе двинулся людской поток что-то крича, размахивая руками, поднимая маленьких детей над головой.

Женщина не побежала. Она сделала несколько шагов, подняла руку, помахала ею и пальцами нежно прикоснулась к губам, посылая воздушный поцелуй.

Когда мимо окон поплыли пригороды Москвы, разговорились. Василий и Михаил были из Мытищ. Красивая женщина, которая провожала Володю, была известной актрисой театра на Арбате Анной Алексеевной Орочко. Володя был ее неженатым младшим братом. Четвёртым был Саша, молодой врач-хирург, недавно окончивший медицинский институт.

Дорогой говорили о войне, вспоминали довоенную жизнь.

Ночью за Можайском пережили первую бомбежку. Из тамбура последнего вагона подавали электрическим фонариком сигналы, пускали ракеты, наводя самолеты на эшелон. По вагонам побежала вооруженная охрана, но диверсант успел спрыгнуть на ходу поезда. Сброшенные на эшелон бомбы упали под откос, не причинив вреда.

Не доезжая Вязьмы эшелон еще несколько раз попадал под бомбежку. При каждой бомбёжке поезд замирал. Все разбегались. Елисеев сначала выбегал вместе со всеми, а потом махнул на бомбёжки рукой: «Всё равно, где убьют!»

В Вязьме состав задержали. За ней попали под жуткую бомбежку. Гудела, вздрагивала земля от взрывов. Машинист резко остановил эшелон, чтобы спасти людей. Из вагонов выскакивали и разбегались подальше от железнодорожного полотна. Володя Орочко побежал в кусты и налетел на замаскированный шестиствольный зенитный пулемет, который неожиданно заработал по самолетам. Он затруднил прицельное бомбометание.

Сбросив бомбы, самолеты разворачивались и заходили на новый круг. Отбомбившись и не попав в состав, улетели. Дорогой их еще ни раз бомбили и к этому стали привыкать: «Какая разница, где убьют!»

На станции Алферово за Вязьмой их снова задержали. Из вагонов высыпали на платформу. Одновременно с ними на соседнем пути остановился встречный эшелон из Бреста с эвакуируемыми на Восток женщинами и детьми. Один из командиров увидел в окне жену и детей. Случайная мимолетная встреча. Он подбежал к вагону.

– Оля! Оля! Оля! – громко кричал он и размахивал руками, чтобы привлечь к себе внимание.

Она увидела его, прильнула к окну, он ей что-то кричит, она пытается ему через окно тоже что-то сказать. У многих, кто наблюдал за ними, защемило сердце при виде мечущихся людей. Она не успела ему ничего сообщить. Состав дернулся и стал набирать скорость. Некоторое время военный бежал рядом с вагоном, махал вслед рукой, потом остановился и расстроенный, раздавленный неожиданной встречей с семьей, возвратился в вагон.

Пропустив встречный, их эшелон продолжил путь на запад к станции назначения Брест.

Через трое суток пути днём переехали реку Березину и остановились на станции Борисов. Поезд дальше не шел. Кутерьма, неразбериха.

Узнать у кого-либо, когда их повезут дальше, было невозможно. Неясность обрастала слухами. Кто-то распустил слух, эшелон задерживают, потому что впереди разрушен путь. Как только его восстановят, их повезут дальше.

По-другому слуху путь не разрушен, но железную дорогу перерезали десантники. Когда их вышибут, не известно.

А воинские эшелоны, идущие на запад, прибывали. Ими были забиты все станционные пути.

Пока стояли, попали под бомбежку. Только успели выбежать из вагонов и укрыться за станцией, в их паровоз попала бомба. Густым паром окутало место взрыва. После того, как пар рассеялся, паровоза на путях не было. Вокруг были разбросаны искореженные части, которые недавно назывались паровозом. Рядом с тем местом, где он стоял, зияла большая воронка.

Когда самолеты улетели, на станции появились вооруженные десантники в штатском. Как внезапно они появились, так и исчезли.

Люди в эшелоне были на грани срыва. Стало ясно, дальше их не повезут.

Кадровый военный из эшелона взял на себя ответственность за людей.

– Занять круговую оборону! – была передана его команда.

От кого в тылу они должны обороняться? Тем не менее, команда была исполнена, круговая оборона вокруг вокзала занята. Обещали доставить оружие и раздать. Ждут, а его нет.

– Разгружаться! Добираться своим ходом до мест назначения, кто как может!»

У многих внутри что-то надломилось, треснуло, как сухая палка о колено от новой команды, непонятно от кого исходившей.

Через некоторое время построились. Со станции вышли нестройной колонной. Среди более тысячи человек не нашлось кадрового военного, который взял бы командование на себя и подчинил всех единой воле. Неуправляемая колонна, чем дальше удалялась от станции, тем быстрее редела. Одни ушли вперед, другие отстали. На развилках раздваивались. С кем отец ехал в купе, договорились держаться вместе и дальше.

Обсудили, куда идти дальше. Надежды, хотя бы пристать к какой-нибудь воинской части, не было. И тут им навстречу бегут летчики.

– Куда, – кричат, – идете! Там аэродром уже занят десантом.

Они повернули и вместе с ними побежали к железнодорожному мосту через Березину. Едва перебежали на другую сторону, мост за ними с грохотом рухнул в реку. Скорее всего, его взорвали десантники.

За мостом летчики отказались взять их с собой. Стали думать, как им поступать дальше? Решили идти вдоль железной дороги на Смоленск и там получить новые назначения.

Глава 3. Руки вверх!

Несколько дней они шли, избегая встречи с небольшими группами людей, которые могли оказаться немецкими диверсантами. Вызывала тревогу и встреча с патрулями, которые могли задержать их как дезертиров. Обрадовались, когда недалеко от железной дороги им на пути встретилось село. Оторванные от происходящих событий, они рассчитывали от местных жителей узнать о положении на фронте.

Возле околицы из кустов неожиданно выскочило им навстречу несколько человек, вооруженных вилами. У одного в руках была берданка. Их тут же взяли в кольцо, наставив на них вилы. Это был отряд самообороны.

– Руки вверх! – скомандовал им, по-видимому, старший и угрожающе направил двустволку в их сторону.

Пришлось подчиниться.

– Вы что здесь шляетесь? Куда идете?

Глаза старшего, как два бурава, так и сверлили недобрым взглядом. В каждом проходящем через деревню, они жаждали увидеть врага.

Стоя с поднятыми руками, рассказали, что с ними произошло и что идут они в Смоленск на мобилизационный пункт. Настроение людей было таким, церемониться с ними они были не намерены. За неосторожно сказанным или неправильно понятым словом, мог последовать самосуд.

– Мы ж свои, советские, – не выдержав напряжения, попытался убедить их Саша.

Это подлило только масла в огонь и породило большее недоверие к ним. Немолодой колхозник, не скрывая, сжал крепко рукоятку вил, приготовившись для удара. Он искренне верил в то, что задержаны диверсанты. И остальные, так же изначально настроенные, жаждали видеть в них диверсантов и поскорее расправиться с ними. Нашелся и подстрекатель.

– С такими космами советские люди не ходят! Да что с ними цацкаться! Вилы им в бок, и всё тут! Это переодетые немецкие шпиёны, – призывал мужичонка пронзительным бабьим голосом к расправе над ними, подзуживая остальных. – Не опускайте вилы, не позволяйте им опустить руки и запустить руки в карманы. У них там пистолеты!

Вокруг одобрительно зашумели, явно поддерживая мужичонку.

– Вот мы сейчас посмотрим, какие вы советские! Гришка, живо вытряхни у них все из карманов! – приказал старший пареньку, по возрасту между пионером и комсомольцем, стоявшем наготове с сучковатой палкой.

Гришка замешкался от неожиданности, да и страшно было обыскивать диверсантов, а в это он бесспорно верил, как и остальные.

– Да не трусь ты, – ободрил его старший, – если что, мы их враз на вилах вверх подымем!

Гришка положил палку, с опаской приблизился к ним и стал выворачивать карманы.

– Ничего в них нету, – отрапортовал он, немного осмелев.

– Смотри в одёже!

Гришка расстегнул на них верхнюю одежду, осматривал и ощупывал подкладку, потом порылся в вещах.

Все это время они стояли с поднятыми руками.

Не найдя оружия, старший разрешил им опустить руки.

– А документы при вас какие есть? – спросил он.

Получив, он долго и придирчиво разглядывал их. Удостоверившись, что это не диверсанты, покачал головой.

– Воевать идете, а одеты как на прогулку. Всякое про вас могут подумать. И не берусь сказать, чем все это может закончиться.

– Расскажите, что происходит на фронте? – попросил Елисеев. – Мы для этого к вам и повернули.

– На фронте все отлично, – ответил старший. – Красная Армия отражает вероломное нападение. Не сегодня-завтра перейдет в наступление и войне конец. Хуже сейчас положение в тылу. Фашисты напичкали его диверсантами взрывать мосты, убивать мирных граждан, сеять панику. Поэтому мы здесь и стоим, чтобы не пропустить диверсантов в деревню. Больше ничего сказать не могу, потому что и сам ничего другого не знаю.

После неудачного захода в деревню, решили их обходить стороной и снова идти вдоль железной дороги.

Глава 4. Настенька

Не доходя Новосады, по дороге скопом шли беженцы, отступавшие войска. Тут же ехали машины, скрипели подводы. С ними они пошли дальше. Неожиданно из-за облаков вынырнули немецкие самолеты. Бомбы полетели в самую гущу. Люди в страхе заметались в поисках спасения. Началась паника. Мало кто остался в живых.

Возле убитой женщины маленькая девочка лет четырех рыдала и тянула ее за рукав: «Вставай! Мамочка вставай!» А в это время продолжали падать на землю бомбы.

Пробегая мимо них, Саша понял, женщина мертва и подхватил девочку на руки. Она отчаянно сопротивлялась, но он, крепко прижав ее, побежал к лесу, где было спасение.

– Что мне дальше с тобой делать? Мой долг помогать раненым, – проговорил он, обращаясь к девочке, когда они были в безопасности, наперед зная, что она его не поймет. А девочка от пережитого страха, крепко обхватила его за шею и не хотела отпускать.

Бросить ее он уже не мог, понимая, что она погибнет. Под платьицем у нее билось маленькое сердечко и оно не должно остановиться. Теперь он был ответственным за ее судьбу.

К счастью, Василий, Михаил и Володя были живы. Никто из них не спросил Сашу, откуда девочка. Пережив такую бомбежку, им все было ясно и без слов.

– Володя, возьми девочку. Я должен помогать раненым, – проговорил Саша, передавая ее.

Бомбежка не кончилась, а Саша, Василий и Михаил помогали раненым. С убитых срывали одежду на бинты. Василия и Михаила с непривычки при виде окровавленных тел, мутило. Превозмогая себя, помогали Саше.

Среди беженцев оказалось несколько врачей. Помощь пошла быстрее.

Отбомбившись, самолеты улетели доложить об удачно проведенной операции, оставив после себя разбросанные повозки, предсмертное ржание лошадей, запутавшихся в постромках среди горящих факелом перевернутых машин. А вокруг разорванные тела, раненые. Крики, стоны, мольба о помощи. Жуткое зрелище!

После пережитого страха, люди поднимались, помогали раненым, сносили убитых в одно место.

Когда уже нечем было помочь, Саша согласился идти дальше.

– Что с девочкой будем делать? – задал непростой вопрос Буянов.

Саша соотнес вопрос, адресованный, в первую очередь, к нему. Он считал себя ответственным за ее судьбу.

– Оставить ее здесь мы не можем. Она погибнет. Вряд ли ее кто-нибудь сейчас возьмет. Берем с собой. Сдадим в первый попавшийся детский дом, – высказал мнение Саша.

С ним согласились.

К ним подошел парень лет двадцати пяти.

– Куда направляетесь? – спросил он.

– В Смоленск.

– И мне туда же, – проговорил парень.

Дальше пошли впятером. Дорогой Саша переживал: «Кто будет помогать раненым» и в душе сожалел, что не уговорил на какое-то время еще задержаться.

Несли девочку по очереди на плечах. Бедная, она не понимала, куда ее несут папа Петя, папа Саша. Все они для нее были папами. Где мама и почему ее нет с ними? Саша объяснил ей, как мог, что мама ранена, ее увезли в больницу и они идут к ней. Девочка поверила и успокоилась.

На одном из привалов Саша снял платьице с девочки и осмотрел ее. Тело было в струпьях от грязи и непосильной для нее дороги. Смазал зеленкой. Ничего другого, более подходящего, у него не осталось.

Помогал ему парень, который назвался Петром.

– Плохо, – проговорил Саша, одевая на нее платьице.

Вечером остановились на ночлег в негустом лесу. Прежде всего, накормили девочку. Вынимали, у кого, что осталось. И уложили спать. Устав за день, она сразу крепко уснула.

Легли и сами.

Под утро, когда охватил их самый крепкий сон, что явилось причиной, Володя не понял. Он проснулся и увидел, как между деревьями мелькнул Петр со спящей девочкой на руках.

– Остановись! – громко закричал он и бросился вдогонку.

Нагнал его. Завязалась борьба. Петр был крепкого сложения, но мысль расправиться с негодяем придала Володе силы. Петр выхватил из-под одежды нож. Вовремя подоспели остальные. Били как по боксерской груше.

От криков девочка проснулась и громко заплакала, не понимая, что происходит. Почему бьют папу Петю? Саша взял ее на руки, пытаясь успокоить.

Когда Петр поднялся с земли, у Михаила зачесались кулаки дать этой сволочи еще раз в морду.

– Ты зачем девочку унес? – жестко, придвинувшись к Петру и дыша ему в лицо, спросил Михаил.

– Хотел взять в дочери.

– Врешь, сволочь! У меня руки на тебя чешутся! Признавайся, что хотел сделать! Убьем тебя, а спишут на диверсантов! – Михаил не мог успокоиться. Он уже считал Настеньку, так звали девочку, своей дочерью и готов был за нее на все.

– Хотел изнасиловать, – выдавил из себя Петр, поняв, что лучше сказать правду, иначе не уйти ему отсюда живым. Добьют. – Чего переживаешь. На всех хватит!

– Вот тебе, сволочь, хватит! – Михаил со всей силой ударил его в лицо и сбил с ног. – Быстро убирайся отсюда, пока жив.

Собрав все свои пожитки, взяв полусонную Настю на плечи, пошли дальше.

Дождавшись, когда от него отошли на значительное расстояние, Петр поднялся с земли. Ощупал лицо и поглядел на руки. Они были в крови.

– Вы еще у меня попляшите! – и погрозил кулаком.

Буянов уже решил, что зарегистрирует девочку на свою фамилию. Жив останется, найдет ее, а если не вернется с войны, об этом не хотелось думать. Обсудил с остальными. Они согласились. Михаил больше всех подходил для роли приемного отца.

В поселке, через который проходили, от местных жителей узнали, что к ним эвакуировали детский приемник для потерявшихся детей.

В детском приемнике с Михаилом разговаривала заведующая.

Ему пришлось рассказать ей, что произошло с ними, откуда у них девочка, выразил желание удочерить ее и записать на свою фамилию. Все это время Настя сидела у него на коленях.

Заведующая засомневалась в обоснованности просьбы. У девочки могли остаться родственники, которые будут искать ее. Записывая девочку на другую фамилию, она исключала в дальнейшем возможность родственникам найти ее. Поэтому была против такого скороспелого решения.

– Настя, как звать твоего папу? – обратилась к ней заведующая.

– Какого?

– Ну, тот, который с вами жил? – постаралась подвести к ответу заведующая.

– У меня их много, – и она растопырила пальчики на руке. – Папа Саша, папа Миша, папа Вася, папа Володя, – перечисляла она. – И плохой папа Петя. Он хотел украсть меня. А это папа Миша, – и она пальчиком ткнула его.

На попытки узнать у девочки, где они жили в городе или деревне, как называется место, фамилию папы и мамы, она не ответила ни на один из вопросов. Сказалось перенапряжение от пережитого. Ей стало понятно, что Настя потерянный ребенок, которого родственникам уже никогда не найти. После этого мнение у нее изменилось на противоположное.

– Вы хорошо подумали над удочерением? Тем более, что ваша жена не знает об этом. Как она воспримет это известие? А если будет против? Отказаться от приемной дочери будет уже невозможно.

– Все обдумал, – ответил Буянов. – Я знаю жену и верю, она меня поймет и не будет против.

Об этом он и сказал заведующей.

– У вас есть дети?

– Два мальчика постарше Насти.

– Девочка не будет лишней в вашей семье? Может быть ей лучше остаться в детском доме?

– Девочка, оставшись в таком возрасте сиротой, пережив гибель матери, заслуживает право иметь родителей, – ответил Буянов. Это прозвучало пафосно, но шло от души.

Все это время, пока заведующая решала, как ей поступить в сложившейся ситуации, Настя, обняв папу Мишу, сидела молча, видя в нем защиту.

– Настя, ты хочешь есть? – спохватилась заведующая.

– Хочу, – ответила девочка. – Хочу с папой Мишей, папой Васей, папой Сашей и папой Володей. А потом мы пойдем к маме в больницу.

– Хорошо, Настя, пусть будет по-твоему, – первый раз за время разговора улыбнулась заведующая. Девочка ей нравилась. – Сейчас я позову и других твоих пап. Что-нибудь найдем и для них.

Заведующая, много лет проработавшая с детьми и будучи по натуре доброй, поняла душу ребенка. Настя интуитивно, не осознавая, цеплялась за соломинку, чтобы не оставили ее одну. Она боялась этого. С папами она чувствовала себя в безопасности.

– Ты иди с папой Мишей и тетей Катей в столовую кушать, а я пойду позову всех твоих пап, – пообещала заведующая и позвала няню.

Вошла молодая женщина.

– Катя, отведи их в столовую, а я пойду за остальными. Накормишь тем, что у нас осталось, – проговорила заведующая. – Девочку вымойте, переоденьте и на карантин. К детям не допускать.

Катя протянула руки, чтобы взять девочку.

– Хочу с папой Мишей, – заплакала она и еще крепче обхватила его за шею, напуганная тем, что ее хотят унести от папы Миши.

Заведующая посадила всех за большой стол. Первый раз они ели горячую пищу, как выехали из Москвы.

После того, как их накормили, воспитательница подошла к Насте.

– Настенька, пошли со мной, я тебе покажу много игрушек и ты будешь играть с ними.

– А папа Миша, папа Володя, папа Вася и папа Саша пойдут со мной играть?

– Папа Володя, папа Вася и папа Саша пойдут около дома покурить, а папа Миша останется с тобой, – нашла, что сказать воспитательница, копируя Настю.

– Покурить? – повторила Настя, возможно не осознавая смысл слова.

– Покурить. Ты их отпускаешь?

– Да, – ответила Настя.

После того, как Василий, Саша и Володя ушли, воспитательница взяла Настю на руки и хотела ее унести. Настя протянула обе ручки, подалась к Михаилу и горько зарыдала, понимая своим детским умом, что их разлучают.

Не только для нее, но и для Михаила расставание оказалось тяжелым потрясением. За эти дни он прикипел к ней душой.

– Подождите, – остановил он воспитательницу. Подойдя к Насте, поцеловал ее. – Не плачь, Настенька, все будет у нас с тобой хорошо.

– Хорошая девочка, – проговорила заведующая, когда они возвратились в ее кабинет. – Вернемся к вопросу удочерения. Фамилия, имя и отчество приемных родителей, адрес постоянного местожительства.

Когда все вопросы были исчерпаны, заведующая встала и подала руку.

– Поздравляю вас с очень хорошей дочерью. Сейчас я напишу вам расписку. – И подумав, продолжила. – Добрый вы человек, если в такое тяжелое время не остались равнодушным к судьбе маленького человечка. Мы не можем ее отвезти по вашему адресу. Пока она будет находиться в детском доме.

Она написала расписку, протянула Михаилу и проводила его. Возле наружной двери их ждала няня с сумкой с продуктами, которую она протянула Михаилу.

– О дочери не беспокойтесь, – проговорила заведующая и подала руку. – Берегите себя.

За калиткой на лавочке его ожидали Василий, Володя и Саша.

Из-за забора за ними с любопытством наблюдали десятки пар глаз.

Помахав им, пошли дальше, не зная, что их ждет впереди.

Глава 5. Мы не заключенные

Дорогой их догнали грузовые машины, перевозившие людей. Подняли руки. Машины остановились. Попросили подвести. Сказали куда идут и зачем. Их посадили. Оказалось, перевозили заключенных. Вместе с ними привезли в лагерь за колючей проволокой. Когда машины разгрузились, для проверки всем велели построиться. И им приказано было встать в строй.

– Мы ж не заключенные! – напомнили они, – нас подсадили на дороге.

– Встать в строй! Придет начальник лагеря, он и разберется!

А когда начальник придет, не могли ответить. Пришлось подчиниться.

В том, что их задержали, в этом им повезло. Их накормили горячей пищей вместе с заключенными.

Когда пришел начальник, стал выяснять: Кто? Что? Откуда? Они рассказали ему, как попали в лагерь. Проверив документы, опросил охрану и отпустил их.

Глава 6. Кадровый разведчик Ганс Зильберт

Пережив столько за последние дни, решили больше не рисковать и придерживаться железной дороги. В Смоленске должны были окончиться их скитания. Для них он был путеводной звездой.

Солнце уже сравнялось с горизонтом и его последние прощальные лучи, весело играя, озарили все вокруг необыкновенно ярким багряно-красным закатом. Что-то в нем было заключено зловещее. Но им было не до любования небесной красотой заката. Вот сейчас погорит заря и наступит темная ночь. Надо было дотемна остановиться где-нибудь на ночлег. Решили заночевать в лесу, который плотной стеной обступал железную дорогу с обеих сторон.

Свернули в лес. Но чем дальше они углублялись в него, тем сильнее из глубины тянуло сыростью и болотной гнилью. Под ногами зачавкала болотная жижа. В довершение на них напали полчища голодного комарья, от которых не было никакого спасенья и вынудило их снова возвратиться к железной дороге.

За целый день ходьбы сильно устали. Но как не гудели ноги, пришлось им идти дальше в надежде, болото скоро кончится, они заночуют в лесу без сырости, зловонного запаха, главное без комарья.

С наступлением темноты стало трудно идти. Не хотели слушаться ноги. Цеплялись за все, что попадалось на пути. Когда взошла на небосклоне Луна, идти стало легче, но в мерцающем лунном свете от набегавших на нее облаков, обступавший их лес приобретал причудливые, зловещие очертания. Это вызывало чувство страха, подстерегавшей опасности, одиночества.

Где-то на западе шла война. Но там было все более понятным, а здесь из-за любого дерева, куста мог раздаться выстрел или неожиданно появиться немецкие десантники.

Они были хорошо вооруженными карателями. Их в первые дни войны забросили к нам в тыл за сотни километров от линии фронта. Одетые в форму красноармейцев, они сеяли панику среди мирного населения, взрывали, убивали, превращая глубокий тыл в тот же фронт, где не было никому пощады.

Это породило массу всевозможных слухов, порой неверных, доходящих до небылиц, граничивших с абсурдом, порождавших страх, недоверие у людей. В любом могли подозревать десантника и не было ни к кому веры.

Дорогой им несколько раз попадались немногочисленные группы людей, одетые в форму красноармейцев, но они старались избегать встречи с ними и обходили стороной.

Пройдя еще километра полтора, они, в буквальном смысле, уткнулись в небольшую станцынюшку, скрытую от глаз растущими вокруг высокими деревьями и густо разросшимся кустарником. Вокруг ни одной горящей электрической лампочки. Полная светомаскировка.

Темная, одинокая станция на забытом всеми полустанке, она казалась заброшенной и вызывала ощущение пустоты, поспешного бегства. Вокруг ни одного огонька. Темное небо, на котором ещё не взошла Луна, близко подступавший к станции такой же тёмный лес, вызывали ощущение пустоты, поспешного бегства.

В такую теплую летнюю ночь, если бы здесь были люди, кто-то же должен быть снаружи, хотя бы для того, чтобы перекурить под ясным, усеянном звездами, ночном небе.

Обсудив, решили войти в вокзал, узнать у дежурного о движении поездов на Восток. Если поездов не будет, можно будет отдохнуть, а рано утром снова в путь.

Небольшой вокзал, какие обычно бывают на полустанках, показался им брошенным.

Осторожно обошли вокруг здание снаружи, заглядывая в окна. Они, как пустые глазницы, были такими же темными без единого проблеска огонька изнутри. Сквозь светомаскировку наружу не пробивался свет. Не обнаружив ничего подозрительного, что бы их заставило отказаться от мысли провести здесь ночь, подошли к двери. Прислушались. Вокруг тишина. Решили войти во внутрь. Отказаться от мысли провести здесь ночь, было выше их сил. Пять суток они шли. За это время сильно вымотались. Ногам, всему телу требовался отдых. Тянуло поскорее растянуться на деревянных лавках, как на самой прекрасной постели, и проспать до утра.

Входная дверь, ведущая в зал, оказалась не запертой. Буянов осторожно приоткрыл ее и заглянул внутрь. Кромешная темнота. Свет от зажженной спички на какое-то мгновенье разогнал темноту. Этого было достаточно, чтобы убедиться, в зале никого нет, что он в спешке был покинут, о чем свидетельствовали в беспорядке стоящие скамейки. Возможно, что до них здесь была воинская часть, пока состав стоял на полустанке.

Войдя в зал, Буянов тут же с шумом плюхнулся на скамейку. За ним остальные.

– В темноте, да не в обиде, – перефразировал Буянов на свой лад известную пословицу.

Для безопасности попробовали закрыть дверь изнутри. Не получилось.

Тихо вокруг. Только слышно, как пищат мыши.

Поели в темноте и расположились на ночлег. На душе повеселело. Неожиданно тишину взорвал возбужденный мужской голос, доносившийся откуда-то из глубины, заглушаемый плотно закрытой дверью. Он не говорил, а громко кричал в телефонную трубку. Возможно, его не было слышно на другом конце провода, а может быть связь постоянно прерывалась. Он паниковал. Объяснял, что на разъезде остался он один без охраны. В любой момент сюда могут нагрянуть десантники. В таких условиях дальше на разъезде он не останется.

На станции, показавшейся им покинутой, оказывается оставался дежурный. На душе повеселело. Надо было дождаться, когда закончатся выяснения и узнать у него насчёт поезда, а потом перекусить. Буянов достал папиросы, закурил и предложил остальным. Они отказались.

Выяснение по телефону, продолжавшееся довольно долго, неожиданно оборвалось. Наступила тишина, не нарушаемая ничем.

Только где-то снизу под полом было слышно, как скреблись мыши.

– Пошел к дежурному, – приглушенно проговорил Буянов. Он поднялся. Сильно затянувшись папиросой, свет которой служил ему фонариком, громко закашлялся и пошел к двери, откуда до этого слышался голос.

В этот момент дверь с шумом распахнулась. В проёме высветились размытые, плохо угадываемые контуры человека. Увидев по огоньку папиросы, что в зале еще кто-то есть кроме него, дежурный перепугался и пулей выскочил из зала наружу, громко хлопнув за собой входной дверью.

– Сволочь, гад! – только и успел послать ему вдогонку Буянов.

Такой неожиданный поворот вызвал у них прилив неприятного ощущения и тревоги, а Саше передался еще испуг и страх дежурного. На него это повлияло сильнее, чем на остальных. Сказалась пережитая бомбежка и нервное перенапряжение, которое пришлось пережить ему, помогая раненым.

На покинутом и всеми забытом разъезде, теперь кроме них никого больше не было.

– Плохи наши дела, если даже дежурный сбежал, – прервал наступившее молчание Буянов.

– А что с нами будет, если десантники по пятам за нами идут и придут сюда? Что тогда будем делать? – заволновался Саша. – Может уйдем отсюда. Там хоть бежать есть куда, а здесь и спрятаться негде. Отсюда не убежишь.

– Там то же самое, – и Буянов машинально кивнул головой, не придав значения, что в темноте никто этого не видит. – Похоже, десантников здесь нет, иначе бы они заняли станцию. Идти сейчас еще хуже. Ночью в темноте быстрее нарвемся на них. Перестреляют. Что будет, то и будет. Давайте останемся здесь, а рано утром с восходом Солнца уйдем отсюда.

– Зачем только мы пришли сюда? Надо уходить отсюда, пока не поздно. У меня нехорошее предчувствие, – шепотом, словно боясь, что его могут услышать, продолжил Саша. Он не в состоянии был преодолеть нахлынувший на него страх, близкий к ужасу.

Один Владимир не принимал участия в разговоре. Он крепко спал.

– Я за то, чтобы остаться, – поддержал Василий. Ему не хотелось отсюда уходить. Горели ноги, растертые до крови. Они были словно в огне. За малоношеные полуботинки, которые он надел в дорогу, теперь пришлось жестоко расплачиваться за это.

Сейчас война воспринималась им совсем по-другому. Он посмотрел на себя, как бы, со стороны. От прежнего представления о войне, в которой нашлось место шляпе, макинтошу, рубашке с отложным воротничком под галстук, полуботинкам, не осталось и следа. Может быть и оделся бы он попроще, но ничего другого у него не было. А идти до Смоленска было еще далеко. Если мерить днями, то три-четыре, если они когда-нибудь дойдут дотуда.

На него напала апатия, безразличие от пережитого за последние дни. Вокруг все растворилось и он не заметил, как заснул. За ним Михаил.

Саша бодрствовал. Сидя на лавке, гнал прочь от себя сон. Боялся заснуть. Сонных их могут прикончить парашютисты. Он впал в состояние срыва и ожидания неминуемой беды, не пропускал ни единого звука. Прислушивался к каждому шороху. Когда под полом начинали скрести мыши, вздрагивал.

«Скорее бы кончилась эта ночь и мы уйдем отсюда», – эта мысль была для него как заклинание, крепко засевшая у него в голове. Она преследовала его, не оставляла ни на минуту, доведя до исступления. Если бы остальные не спали, он не был так одинок, как сейчас. Нервы не выдержали, сдали. Он разбудил Буянова.

– Ты чего? – спросонья вскочил Михаил, не поняв, что произошло, готовый разбудить Василия и Владимира.

– Не могу оставаться здесь. Не-мо-гу! Это гнетущая тишина вокруг, а за ней мне постоянно кажется, что мы здесь ни одни. У меня нехорошее предчувствие. Здесь кто-то есть, кроме нас! Пойдемте отсюда, – умолял он. – Здесь так страшно!

Саша уже не мог скрыть своего состояния, в котором находился.

– Не терзай себя, приляг, нам еще идти и идти, – попытался успокоить его Буянов. – Потерпи. Осталось до утра совсем немного. Скоро рассветет и мы уйдем отсюда. Что здесь, что там, один хрен!

– Если вы не хотите уходить, тогда не удерживайте меня, – взмолился Саша.

Бесполезно было уговорить его оставаться до утра. Поняв, что слова не доходят до Сашиного сознания, махнул на него рукой, как на безнадежного.

– Поступай, как знаешь! – сорвался он.

– Меня не ищите. Я буду здесь, недалеко, на лавочке. Увижу вас первым, когда будете выходить, – проговорил Саша.

– Только далеко не уходи, – предусмотрительно предупредил его Буянов.

Тихо за ним скрипнула входная дверь и снова наступила тишина.

Буянов, как более опытный и старший по возрасту, понимал, что у Саши произошел нервный срыв, когда он помогал раненым под бомбежкой. Безрассудно отчаянный, когда нужна была его помощь другим, но самый молодой из них, возможно и физически более слабый, он не выдержал нагрузки и сломался. Утром по-дружески посмеемся над ним, как он ночью в штаны наложил, – и Буянов, впервые за последнее время, улыбнулся. Страха, какой мучил Сашу, у него не было. Он был уверен, на разъезде, кроме них, никого нет. И крепкий сон снова сковал его.

И снится ему нехороший сон, будто снаружи вокзала кого-то бьют и он страшно, не своим голосом кричит. И так от этого ему стало нехорошо. Он проснулся. Это был не сон. Все происходило наяву.

Вопль отчаяния, душераздирающий предсмертный крик, переходящий в хрип, доносился снаружи здания. Там за стеной душили человека. Он понял, Сашку. Крик то затихал, то становился громче. Мурашки побежали по коже, холодный пот выступил на лбу.

Он растормошил Василия и Володю. Они вскочили.

– Что произошло?

– Десантники! Сашку душат, – прошептал Буянов, – бежать надо, может успеем.

Звонко, словно удар бича, прозвучал одиночный выстрел и все смолкло.

Спрятаться в зале было негде. Оказавшись в ловушке, из нее для них был только один выход, как у Саши.

Они не успели выбежать. С шумом распахнулась снаружи входная дверь. Дорогу им преградили несколько человек. Жесткий яркий свет карманного фонарика, направленный в лицо, ослепил, заставил отступить, опустить голову и закрыть глаза. Сомнений не было, десантники.

– Кто такие? Что здесь делаете? – с акцентом, из темноты, задал вопрос десантник. Их не было видно. Голос шел из темноты. Яркий луч фонарика слепил глаза, не позволяя открыть их.

В минуту наивысшей опасности у Василия мгновенно возник план возможного спасения. Только бы успеть раньше, чем ответят Михаил и Владимир, – промелькнула в сознании тревожная мысль.

– Германский офицер (нем), – мобилизовав всю свою волю, стараясь держаться как можно спокойнее, на хорошем немецком языке ответил он, хотя внутри все было готово разорваться. Кровь прилила к вискам и они стучали как два больших паровых молота. Только бы не сорваться, не подвели бы нервы.

Дальше весь разговор шел на немецком языке.

Свет фонарика скользнул вниз и он смог отвести руку от глаз.

– Ганс Зильбер из Берлина, – продолжил он, вспомнив имя и фамилию немца, с которым ему пришлось общаться в Германии.

– Документы, – приказал десантник.

– Бите, бите, – ответил Елисеев, полез в карман, достал документы и протянул их десантнику.

Буянов и Орочко оказались в полной растерянности. Стояли молча, не понимая, что происходит. Немецкого оба не знали, поэтому не могли понять происходящее. Буянов, уловив одно единственное слово «официр», понял, Василий немецкий шпион, выдававший себя за красного командира. Потому он улегся спать и не хотел уходить из вокзала. Как он раньше его не распознал? Волна ненависти охватила его. Он был готов схватить его за горло и задушить мертвой хваткой. А там все равно, каким будет конец для него и Владимира. Он все понял и был готов к этому.

Десантник раскрыл военный билет.

Второй десантник, светивший в лицо, перевел луч фонаря на документ.

– Елизев Василий Ильич, старший лейтенант, – в свете карманного фонарика, читал вслух десантник. У него было крупное лицо с выделяющимися на нем скулами. В нем чувствовалась натренированность, сила.

Теперь, когда свет фонарика не светил в глаза, можно было рассмотреть десантников. Их было трое, одетые в красноармейскую форму. С ними была женщина в темном платье с вуалью на голове. Кем она была, какую выполняла роль, зачем она здесь, было непонятно?

– Направление в Брест, – продолжал читать десантник.

– Цель? – задал вопрос десантник.

– Выполняю спецзадание по внедрению в Красную Армию, разложению красноармейцев, распространению слухов о неминуемой нашей победе.

– Когда оказался в Советском Союзе?

– Несколько лет назад как кадровый разведчик. Скрывался под фамилией Елизев. По поддельным документам советского офицера получил направление в Брест. Ночью подавал нашим летчикам с последнего вагона сигналы фонариком. Охрана поезда обнаружила. Пришлось прыгать на ходу.

– А это кто такие? – десантник больно ткнул пальцем в Буянова и Орочко.

– Мои помощники. Завербованные мною советские офицеры.

– А сейчас куда идете?

– В Смоленск на переформирование, чтобы там внедриться в Красную Армию.

– В Смоленск? – сделав ударение на букве «о», переспросил десантник.

– В Смоленск, Смоленск, – повторил Елисеев с ударением на той же букве.

Десантник не торопился с допросом. Чувствуя себя хозяином положения, продолжил.

– Господин офицер, ты утверждаешь, что жил в Берлине, – десантник перешел на обращение «господин».

– Да, – подтвердил Елисеев.

– Берлин я неплохо знаю. На какой улице жил, только быстро!

В Германии большую часть времени Елисеев прожил в Берлине. Вечерами, гуляя по освещенным рекламами улицам, заходил в магазины, подолгу останавливался возле встречавшихся памятников, каких было немало в городе и неплохо изучил город. Жил в центре в гостинице Савойя на улице Карл Маркс штат. Гостиница была, он не забыл, под номером 34. Рядом с ней большой жилой дом, который должен быть под номером 36. Счет номеров шел от площади «Гамбургской».

– Улица Карл Маркс штат, 36, – без запинки ответил он.

Десантник промолчал на это, обдумывая очередной вопрос.

– А чем еще можешь доказать, что ты немецкий офицер, а не советский шпион?

В памяти лихорадочно возник один эпизод. В Берлине он купил часы, которые на другой день поломались. Когда пришел с ними к хозяину магазина, тот долго перед ним извинялся, очень просил никому не рассказывать об этом неприятном для него случае. Часы были дорогие в корпусе из нержавеющей стали, которая входила в моду и вытеснила золото. Других часов той же марки в магазине не оказалось. Хозяин попросил оставить купленные часы, а утром в магазине будут новые. Прощаясь, дал ему свою визитную карточку, на которой было написано Вильгельм Лонге. И вот теперь этой фамилией он решил воспользоваться.

Он протянул руку с надетыми на ней часами.

– «Лонжин». Купил их в часовом одноэтажном магазине недалеко от ресторана Берлин. Хозяином этого магазина был Вильгельм Лонге, с которым я хорошо знаком.

Нервы, внимание, все было напряжено до предела. Еще вопрос и он мог сорваться, выдать себя.

– Сколько вас было? – продолжил допрос десантник.

Они бы их давно прикончили, как и тех двоих, если бы не немецкий офицер. Из-за этого произошла задержка.

– Трое, – ответил Елисеев и показал рукой на Буянова и Орочко.

– А тот, которого мы взяли в кустах за вокзалом, утверждал, что был с вами, – опроверг ответ десантник. – Направление у него было также на Брест.

– Я его в эшелоне не видел. Многие получили направление на Брест. Мы шли втроем. Когда мы пришли сюда, он был здесь, сидел с нами, а потом ушел. На станции я пытался завербовать его. Поняв, что война закончится молниеносной победой Германии, он согласился.

– А он сказал, что был с вами. Направление у него тоже в Брест.

– Совпадение. Многие получили направление в Брест.

– Как немецкий официр, ты пойдешь с нами, – проговорил десантник.

Создалось сложнейшее положение. Согласиться или отказаться, сославшись на приказ? Как это воспримут десантники? Надо было выиграть время и убедить десантников в достоверности сказанного им.

– Завербованные тоже пойдут с нами?

– Нет. Мы их расстреляем, – холодно ответил десантник. – И расстреляешь их ты.

Это была еще одна очередная проверка.

– Они недовольны советской властью и готовы воевать на стороне великой Германии, – пояснил Василий.

– Великая Германия обойдется и без них. Она победит и без перебежчиков, – грубо отрезал десантник.

Видно было, что десантники заторопились. Они не могли решить, что им делать, как поступить с этими двумя. Отойдя в сторону, оставили одного у двери. Говорили между собой громко, не скрывая намерений. Елисеев прислушался.

– Всех надо расстрелять. Это советские командиры, – настаивала женщина. Опьяненная кровью, она жаждала новой. Какую среди них она играла роль? Насколько решающим было ее мнение?

Десантник, который допрашивал, не был так категоричен. Он склонен был поверить. Трудно было представить, чем все это могло закончиться? Надежда на то, что им удастся вырваться, таяла, как догорающая стеариновая свеча.

Женщина продолжала настаивать на своем. Доказывала громко. Но среди них не было единодушия.

– Какие у тебя есть еще доказательства, что ты немецкий офицер? – задала вопрос женщина.

– Сорочка, сшитая немецкой швейной фирмой, – ответил Елисеев, вспомнив о том, что на нем одета сорочка, купленная в Берлине.

Нагнув голову, он приблизился к охранявшему их десантнику, отогнул ворот рубашки левой рукой, где была пришита этикетка. Это была ошибка, которую не допустит кадровый разведчик, за которого он выдавал себя. В чужой стране разведчик не оденет одежду своей страны, тем более с этикеткой. Но эта ошибка, как оказалась, спасла им жизнь.

Десантник машинально склонился над ним, осветив фонариком.

– Это не немецкий официр! – громко воскликнула женщина, раньше других поняв обман, но опоздала.

Сильным ударом снизу вверх в челюсть, в который Василий вложил всю свою силу, открывавшую им путь к свободе, опрокинул десантника навзничь. Фонарик выпал у него из рук и погас.

Перескочив через него, первым выбежал наружу. За ним Михаил и Владимир. Почувствовав свободу, бежали, что было сил. Страх подгонял, свобода манила. Елисеев бежал не оборачиваясь, не чувствуя растертых ног. За спиной слышал топот. Вдогонку раздались одиночные выстрелы. Пули со свистом пролетели рядом, не задев их.

В это время перед закрытым выходным семафором остановился воинский эшелон, следовавший на запад. Из него, не разобравшись, открыли по нам огонь.

– Не стреляйте! – закричали они и замахали руками.

Услышали! Поняли, по своим стреляют! Стрельба прекратилась. Подбежал командир.

– Станция занята десантниками, – задыхаясь от быстрого бега, с трудом выдавил из себя Елисеев и показал на нее рукой.

Командир и несколько красноармейцев с винтовками в руках побежали к зданию вокзала. В это время диверсантов в нем уже не было. За вокзалом началась перестрелка. Через некоторое время командир и красноармейцы вернулись.

– Одного застрелили. Остальные сбежали, сволочи! – зло выругался командир. – В кармане у него обнаружили пачку документов.

– Это наши документы, десантники отобрали их у нас, когда допрашивали в вокзале, – проговорил Буянов и протянул за ними руку.

– Не имею права отдать их, даже если они ваши. Я взял их не у вас, а у десантника, – проговорил командир, непреклонный в своем решении.

– Как же нам оставаться без документов? – проговорил Буянов. – Без них нас арестуют.

– Вы убегали от десантников без документов. Так бы и пошли дальше, – убил его командир железной логикой.

Оставался единственный выход просить взять их в эшелон.

– Не имею права брать посторонних на воинский эшелон, – отрезал командир, дав им понять, что хватит базарить. Свое решение он не изменит.

Разговор был окончен. Командир вдвоем с машинистом пошли в вокзал связаться с дежурным.

Взяв свои вещи, которые были брошены в зале ожиданий, Василий, Михаил и Владимир, пока стоял эшелон, прошли по кустам. Недалеко от Саши лежал дежурный по станции в окровавленной одежде. Их положили рядом и забросали ветками.

– Жаль Сашу, – с горечью в голосе проговорил Михаил, – своей смертью он предупредил и спас нас. Ничего о нем не знаем, даже фамилии, чтобы сообщить родным.

Мученическая смерть Саши, ставшего за дни их совместных скитаний близким человеком, потрясла, сделав скупыми на слова.

Из вокзала вышли командир и машинист, что-то живо обсуждая. Раздалась команда «По вагонам!» Паровоз дал гудок и состав, медленно набирая скорость, проехал под закрытый семафор. А они пошли дальше на восток, подгоняемые страхом возможной встречи с десантниками, которые могли устроить им засаду.

Днем остановились передохнуть. Разговор пошел о пережитом.

– Василий, я ведь посчитал тебя немецким шпионом и готов был задушить тебя, поняв, что из вокзала нам живыми не выйти. Так пусть будет меньше на одного гада! – признался Михаил. – Откуда у тебя такие знания немецкого языка?

– Об этом я не хотел рассказывать, чтобы не вызвать подозрения, – проговорил Елисеев.

Пришлось ему рассказать об учебе в гимназии, полугодичной командировке в Германию. Рассказал он и о том, какие ему вопросы задавали десантники, что они ему предлагали и о последнем вопросе, который был задан ему.

– Я нагнул голову, чтобы показать десантнику на рубашке, которую привез из Германии, этикетку, как доказательство. Это была моя ошибка. Женщина сразу поняла обман, но опоздала. И тут увидел рядом с собой над моей головой нижнюю челюсть десантника. Остальное вы знаете.

Достав из чемодана рубашки и сняв с себя, оторвал этикетки и выбросил их.

Глава 7. Собаке – собачья смерть!

На восьмой день пришли в Смоленск. Жители покидали его. Через город нескончаемым потоком шли на восток беженцы, нагруженные скарбом, с тележками, детьми.

Двери магазинов были распахнуты настежь. Зашли в первый попавшийся продовольственный магазин. Все, что в нем было: консервы, водка, хлеб, печенье выдавали бесплатно, чтобы не достались врагу. Взяли водки, консервов разных, хлеб, спустились вниз и расположились на берег Днепра. Первый раз за последние дни они наелись вволю. Выпили.

Передохнув на берегу, вспомнив о Саше, стали думать, куда им прибиться.

Пошли по городу. Навстречу толпа человек десять. В Смоленске в это время было много провокаторов. Впереди баба такая боевая, размахивает руками и всех куда-то зовет. Едва они поравнялись с ними, она закричала истошным голосом, указывая на Орочко. Толпа остановилась. Женщина кричит: «Это фашист! Его убить надо!» Толпа пришла в возбуждение.

Местные жители в предчувствии приближающейся опасности, готовы были видеть в каждом незнакомом диверсанта.

Переживаемые потрясения делают людей похожими. В толпе оказалась женщина, точь в точь похожая на деревенского мужичонку, который также призывал к расправе над ними.

Володя был одет в клетчатое модное пальто, длинные волосы скрывали уши, в руке небольшой чемодан. Все в нем было не так, как у всех, к чему привыкла эта женщина. На это она и обратила внимание.

Его окружили, стали обыскивать. Нашли в сумке печенье. Та же баба громче всех кричит из толпы: «Диверсант фашистский! Печенье не наше! Убить гада надо!» – призывала к расправе, а сама печенье и в глаза не видела.

Володя стоял бледный, не зная, как ему вести себя перед разъяренной толпой, подогретой спиртным.

– Чего ж ты разоряешься! Печенье «Московское»! Мы идем из Москвы на формирование! – попытался Василий осадить бабу.

Это еще больше разъярило толпу. Она забурлила, призывая к расправе над диверсантами.

Трудно предположить, чем все могло окончиться. Им повезло. Мимо проходили вооруженные красноармейцы.

– Слушай, командир, надо разогнать толпу! – метнулся Елисеев к военным.

– Разойтись! – раздалась команда. – Иначе будет применена сила!

Толпа мигом рассыпалась. Командир, окинув их недоверчивым взглядом, потребовал документы. Ему объяснили, почему у них их нет. Он не стал вникать. Под конвоем препроводил в комендатуру.

Посадили их за решетки по разным местам. Военный следователь первым подробно допросил Буянова, а после повел с ними по одиночке перекрестный допрос: фамилии, имя и отчество, кто первый отдал документы диверсантам, что было на голове у женщины. Задавал вопросы до тех пор, пока не убедился, что перед ним ни диверсанты. После этого их с конвоиром препроводили на сборный пункт, который располагался в Смоленском кремле.

Там их зарегистрировали и выдали военную форму. Елисеев и Буянов получили направление на Брянск в 15 воздушную армию. 17 район авиабаз.

Орочко направили под Витебск начхимом дивизии. А город в это время был уже взят немецкими войсками.

В Смоленске пришлось им быть свидетелями расстрела, превращенного в массовку для устрашения, призванного наглядно продемонстрировать, так будет с каждым из них, кто изменит Родине.

По команде вывели мобилизованных из Кремля. Построили возле стены полукругом, оставив в середине проход.

Ждали на солнцепеке долго.

Из кабины подъехавшей крытой грузовой машины вышел военный прокурор и объявил о предстоящем расстреле перед строем изменника Родины.

Исполнение приговора задерживалось. Ожидали Буденного. После того, как стало известно, что он не приедет, расстрельная команда вывела из машины осужденного. Одет он был в военную форму без нашивок и ремня. У него была забинтована голова. Его поставили к стене Смоленского Кремля. Напротив выстроилась расстрельная команда.

В старшем расстрельной команды промелькнуло что-то знакомое и позабытое. Елисеев напряг память. «И тут он смог найти безопасное для себя место», – промелькнуло в сознании. Хлуев, вспомнил он фамилию следователя, глубоко запавшую ему в память. Но тут его внимание переключилось на прокурора, который перед строем стал зачитывать приговор военно-полевого суда. Вина осужденного состояла в следующем.

Под его командой большая группа красноармейцев выходил из окружения. Тяжело раненых несли на носилках, многие опирались на палки. И сам он был ранен в голову. На его беду догнала их легковая машина, в которой ехал генерал. Рядом с ним сидела молодая женщина, жена или любовница. Для них, озверевших, голодных, испытавших в первые дни войны неимоверное душевное потрясение, генерал, «сматывающийся» с передовой на машине, в их сознании был олицетворением вины за то, что они, всеми брошенные, выходили из окружения, не зная, куда им идти и что их ждет там. Он приказал им разойтись, а они уже не были красноармейцами, не подчинялись командам. Весь свой гнев, всю свою злобу они обратили против него. Когда его вытягивали из машины, женщина забилась в угол. Ее глаза были полны ужаса. Вытащив его, заставили бежать и стали стрелять по живой мишени, не задумываясь о последствиях.

– Собаке – собачья смерть! – громким призывом завершил прокурор чтение приговора. Это каждого ждет, кто изменит Советской власти. Последнее он не сказал, но наглядный пример был сильнее любых слов.

Приговоренный к расстрелу мужественно выслушал приговор и его окончание.

Ему завязали глаза.

Расстрельная команда была готова привести приговор в исполнение. Хлуев построил ее. Лязгнули передергиваемые затворы, посылая патроны в патронник. У многих от этого звука по телу побежали мурашки. Тяжело и неприятно было смотреть на приготовление к смертной казни. Лучше ничего этого не видеть.

– Приготовиться! Пли! – скомандовал Хлуев.

Последовал залп одновременно прозвучавших выстрелов. Осужденный качнулся, но продолжал стоять. Держался до последнего.

Хлуев подбежал к нему с пистолетом в руке и добил выстрелом в висок. Осужденный упал, не подавая признаков жизни.

Четверо из расстрельной команды, подхватив его за руки и за ноги, поволокли к машине и перебросили внутрь кузова через борт.

После того, как расстрельная команда уехала, оставив на траве следы крови и тяжелое воспоминание, не сравнимое даже с бомбежками, была подана команда: «Построиться!» и колонна обратно направилась внутрь Кремля на призывной пункт.

Глава 8. Начальник ГСМ батальона аэродромного обслуживания

Из Смоленска Елисеева, Буянова, других мобилизованных повезли на машине под Брянск в поселок Сельцо, где располагался аэродром.

По прибытии в войсковую часть, Елисеева назначили начальником ГСМ батальона аэродромного обслуживания 215-го штурмового авиаполка 11 смешанной авиадивизии, которой командовал летчик, дважды Герой Советского Союза генерал-майор Г. П. Кравченко.

Там Елисеев попал в круговорот войны.

Штурмовые авиаполки базировались в непосредственной близости от передовой.

При отступлении войск, БАО обеспечивали боевой работой авиачасти передовых аэродромов, прикрывающих отход наземных частей. Они готовили и тыловые запасные аэродромы.

После того, как на прифронтовых аэродромах прекращались полеты и самолеты улетали на запасные аэродромы, тут же грузились на машины и отправлялись туда же остатки ГСМ, боеприпасы, техническое имущество.

При отступлении наших войск на аэродроме в районе Погар была взорвана взлетная полоса и ангары. Последние машины отъезжали, когда немецкие войска были на другой стороне аэродрома.

Глава 9. Война дошла до Мытищ

В больницу стали поступать первые раненые, пострадавшие от воздушных налетов. Первым из палаты выписали Батурлина, а через день меня с незарубцевавшимися швами, не долечив до конца. С трудом, с помощью мамы, еле дошел до дома. Потом ходил на перевязки, пока не сняли швы.

Мои товарищи рассказали мне о подстроенной ловушке. Нижняя часть четырехлитровой стеклянной бутыли с острыми краями и двумя большими зубцами была поставлена в воду возле берега и замаскирована. Они ее достали из-под воды. Взрослые говорили, что такой жестокий способ избавиться от детворы могли придумать только Максимовские.

С середины июля ежедневно с наступлением короткой летней ночи пронзительным воем сирены объявлялась «Воздушная тревога». Она то затихала, то разрывала тишину с новой силой. Ей громко вторили гудками паровозы на станции. В одно и то же время с завидной пунктуальностью небо раскалывал гул моторов приближавшихся самолетов.

На заводе по сигналу «Воздушная тревога» ночная смена укрывалась в бомбоубежище, а нам, волею судеб оказавшимся в центре завода, спрятаться было негде. Оставаться в доме было опасно. Мама брала брата на руки, мы выходили из дома и садились под елку, росшую во дворе. На территории завода включались прожектора. Темное небо расцвечивали яркие лучи, буквально, вспарывая его в поисках самолетов. Стоило самолету попасть в луч одного прожектора, как тут же на него наводился второй. Попав в перекрестие лучей, самолет вспыхивал ярким блеском на фоне темного неба. С земли хорошо было видно, как летчик немыслимыми, отчаянными увертками бросал самолет вбок, вверх, стремительно падал вниз, пытаясь вырваться из цепких лап поймавших его прожекторов. По самолетам начинали бить зенитки. Небо вокруг самолета озарялось яркими вспышками от разрывов снарядов.

В воздухе и на земле идет беспощадная борьба за жизнь. На земле, чтобы бомбы не попали в цель и не погибли люди, в воздухе уйти от прожекторов, зениток и возвратиться, хотя бы сегодня, живым. А завтра? Завтра не известно, что может произойти. На то она и война.

Когда видишь над головой разворачивающийся в ночном небе бой, не испытываешь ни малейшего страха. Интересно наблюдать за происходящим. Бурно реагируешь, когда самолет, объятый пламенем, устремляется к земле. Это ощущение ребенка, а не взрослого.

На землю беспорядочно сбрасываются бомбы. Самолеты стремительно улетают из зоны досягаемости зениток, спасаясь бегством.

Не всегда так заканчивается. Бомбы падают на завод, неся разрушения и гибель людей.

По сигналу отбоя «Воздушная тревога» возвращались в дом. На следующую ночь все повторялось в той же последовательности.

Страшно стало, когда по сигналу «Воздушная тревога» стали прятаться у Антоновых в подвале под сараем всем переулком. Одиноко горит свеча, готовая потухнуть от любого дуновения, не в состоянии разогнать темноту. Все стоят как в переполненном автобусе. Сесть не на что и негде. Духота.

В мерцающем, колеблющемся свете крохотного огонька, темные тени на стенах устрашающе двигаются. Плачут перепуганные маленькие дети. Над головами дощатое перекрытие и крыша сарая. Отсюда ничего не видно, но хорошо слышен гул моторов, стрельба зениток, разрывы бомб. Под ногами дрожит земля. Страшно! Очень страшно!

Налеты становились продолжительнее и жестче. Недалеко от переулка в каких-нибудь пятидесяти метрах упала тонная бомба. К счастью, не взорвалась.

Возникли трудности с питанием. Запасы были на исходе. По продовольственным карточкам, которые ввели с начала войны, должны были бесплатно выдавать продукты, а выдавали только черный хлеб, чтобы не умерли от голода.

От папы не было писем. Где он, что с ним? Деньги, которые оставались, быстро таяли. Жить с каждым днем становилось труднее.

Мама договорилась с соседкой, чтобы та посидела с братом, а сама поехала в Москву в институт, где работал папа, получить за него не выплаченную ему зарплату. На эти деньги мы какое-то время могли прожить.

Но впереди нас ждало самое страшное – зима. В сарае не было дров. Не продавали, как прежде, керосин. Электричество отключили. В пору было маме обхватить голову и громко кричать: «Как жить дальше, если война до зимы не кончится и папа не вернется домой!»

Мама, красивая жизнерадостная молодая 32-летняя женщина, изменилась на глазах. Похудела, стала молчаливой в заботах о нас.

Заверение Сталина о том, что любая война, где бы она не произошла, она не будет на нашей территории, не стало пророческим.

Надежды на скорое окончание войны уже не было. Немецкие войска были под Москвой. Сказка о молниеносной нашей победе закончилась.

Оставаться дальше в Мытищах с одним маленьким, а другим еще не оправившемся после операции, было смерти подобно, тем более, с наступлением зимы.

В конце июля к нам приехала бабушка Анисья. Она долго разговаривала с мамой. Меня на это время выпроводили на улицу. Мама собрала документы, небольшие вещички, фарфоровый бюст Сталина, все завернула в клеенку и закопала в подвале.

Когда я возвратился в дом, первое, что мне бросилось в глаза, это отсутствие бюста Сталина на самом видном месте.

Неизъяснимая любовь к вождю, вера в него, даже тогда, когда все вокруг рушится, немецкие войска под Москвой, постоянные бомбежки, а бюст закапывается в землю, чтобы сохранить его и встретить с ним День Победы.

Собрав вещи, которые можно было увести с собой, закрыли на замок дверь. Уезжая в Загорск, не знали, придется ли когда-нибудь возвратиться обратно.

Жизнь в Загорске была намного безопаснее, хотя каждую ночь над городом высоко в небе пролетали немецкие самолеты.

Загорск они не бомбили, а летели куда-то дальше на Александров.

Бабушка продолжала держать корову. Каждый день ставила молоко в крынках в русскую печь. В них образовывалась темного цвета пенка. Крынок в коридоре стояло несколько. Под пенкой собирались сливки. Ну можно ли было пройти мимо такой крынки и не съесть пенку вместе со сливками. А вечером бабушка в моем присутствии говорила: «Опять кто-то слизнул пенку!» Она прекрасно знала, кто это сделал, но никогда за это не ругала меня.

Вскоре корову отвели на базар и продали. Пасти ее было негде. Бабушка плакала. Ей жаль было расставаться с кормилицей, но обстоятельства были выше ее возможностей.

Глава 10. Из воспоминаний В. И. Елисеева

о первом месяце войны.

В июле 1941 года на скорую руку соорудили и оборудовали аэродром на окраине Сельца, поселке городского типа в Брянской области на реке Десне. Принимали средние бомбардировщики.

Недалеко от аэродрома был детский сад. В один из июльских дней дети с воспитательницей гуляли по территории. Неожиданно налетели немецкие самолеты. Когда начали бомбить аэродром, воспитательница испугалась и потащила детишек в дом. А рядом за забором, метрах в ста пятидесяти наша часть отрыла траншеи с накатом из толстых бревен для укрытия личного состава.

Мы увидели, как воспитательница потащила детишек в дом. Под бомбежкой взял с собой солдат и побежал к ней на помощь. Скомандовал ей быстро выводить из дома детей и бежать с ними в траншею. Дети были перепуганы гулом самолетов, взрывами бомб. Плачут. Солдаты им помогали. Кто был в это время в саду, тоже не остались в стороне.

Налет кончился. И тут же за первой волной самолетов налетела вторая, более жесткая. Бомба попала в здание детского сада, куда воспитательница привела детей. В щепки разнесла его и надворные постройки. Для них это было вторым рождением.

Когда бомбежка окончилась, им уже некуда было идти. В траншее дети находились до вечера, пока их не забрали родители.

В Сельце, на правой стороне Десны, был развернут полевой госпиталь. Там провел несколько бесед о Куликовской битве, о Дмитрии Донском. Беседы нравились. Это были патриотические темы.

А обстановка на фронте становилась все более нестабильной. Это отражалось на состоянии людей.

Во время моего дежурства в штабе БАО, звонит главврач госпиталя. Голос срывается.

– Что там у Вас?

– Танки немецкие прорвались и движутся к нам! Необходима помощь! Без нее, – главврач не договорил, связь прервалась.

Бегу к командиру подполковнику, по фамилии Филиппов, доложить обстановку, а тот сидит с бутылкой. Увидев дежурного, попытался спрятать ее.

Когда доложил ему обстановку, в ответ услышал: «Да что там танки! Что там танки! Ты лучше выпей со мной!»

– Я не буду и Вам не рекомендую.

Послали машину разузнать, что там происходит на самом деле.

А в это время танки уже давили госпиталь своими гусеницами, стирая его с лица земли, вместе с ранеными, которые не могли бежать.

Покончив с госпиталем, подошли к мосту. В их задачу входило перейти на другую сторону реки, неожиданно ворваться на аэродром и уничтожить все находящиеся на нем самолеты.

На противоположной стороне реки стояла зенитка для защиты моста при воздушных налетах. Зенитчики не растерялись и прямой наводкой подожгли один танк. Оставшиеся два не рискнули подойти к мосту и скрежеща гусеницами, повернули назад.

На брянщине при приближении немецких войск стали организовываться партизанские отряды. Немцы были уже в Жуковке в 28 километрах западнее Сельца. В это время по делам поехал на машине в Брянск в 25 километрах восточнее Сельца. Возвращался через день.

Перед мостом через Десну машину остановили партизаны.

– Куда едете?

– К себе в Сельцо, – ответил им.

– Там немцы!

Если бы не встретились партизаны, проскочили бы прямо в Сельцо к немцам. В такой панике, которая в тот момент была, люди были растеряны.

За время, пока мы отсутствовали, аэродром перебазировали в Хотынец в 70 километрах от Брянска в сторону Орла. Из Сельца повернули догонять своих.

А там та же неспокойная обстановка. Немцы разбрасывали с самолетов листовки: «Возьмем Хотынец – конец войне!»

Глава 11. Река людского горя и первые версты Победы

Война изменила облик Загорска. Сердце города Троице-Сергиева Лавра, золотой верх колокольни, увенчанный крестом, вознесшийся высоко вверх, голубые купола церквей с золотыми звездами, прежде ослепительно блестевшими на Солнце. Всё было выкрашено для маскировки с воздуха в грязный землистый цвет с зелёными разводами. Сверху они были меньше заметны на фоне земли.

Всё вокруг выглядело мрачно, несмотря на яркое солнце на безоблачном небе. Пропали голуби, которые стаями собирали крошки с земли, не стало слышно громких криков ворон. И они куда-то улетели.

Вначале августа железнодорожное движение от Александрова до Москвы было остановлено. Войска выгружались в Александрове. Дальше шли по Ярославскому шоссе через Загорск на Москву отстоять столицу.

Несколько дней подряд по нашей Комсомольской улице непрерывающимся потоком двигались войска.

Погода по-летнему жаркая. Ни спасительного ветерка, ни тучки на небе. Только Солнце над головой.

Уставшие, измученные длинным переходом, в мокрых от пота с разводами соли гимнастерках, серыми от пыли лицами, шла пехота. За спинами вещевые мешки, скатки, противогазы. Не у всех винтовки. Пулеметчики несли на себе разобранные станковые пулеметы. Многие шли в брезентовых ботинках зеленого цвета на толстой деревянной подошве. Топот одновременно сотен деревянных подошв гулко отдавался на булыжной мостовой.

Тяжелые орудия везли машины, тракторы.

Легкие противотанковые орудия тащили за собой упряжки из двух лошадей. На орудиях сидела артиллерийская прислуга, на снарядном ящике возница и командир.

Уставшие, выбивавшиеся из сил лошади, роняя на землю пену, из последних сил тащили за собой противотанковые орудия.

Напротив Лавры был крутой спуск и такой же подъем. На спуске артиллерийская прислуга бралась за постромки и упираясь ногами, удерживала пушку и снарядный ящик, чтобы они не раздавили лошадей, а вверх тащили вместе с ними.

Вперемежку с людьми, лошадьми, повозками, грузовыми машинами, в общем потоке, скрежеща гусеницами, медленно двигались танки. Поднятая гусеницами и тысячами ног столбом пыль, смешиваясь с клубами черного дыма от танков, густым серым облаком, плотным как туман, накрыла дорогу. В открытых люках были видны серые от копоти и пыли лица механиков-водителей.

Целыми днями, пока шли войска, Валя Калабухов, Борис Зикеев, Витя Раушка и я «дежурили» у почтового ящика на заборе Коптелиных, махали руками, провожая бойцов на фронт.

Когда над проходящей мимо колонной взметнулась вверх чья-то рука с зажатым треугольником и махала им над головой, мы, перепрыгивая через придорожную канаву, бежали наперегонки за письмом.

– Опусти в ящик! – и бумажный треугольник переходил из рук в руки по рядам.

С крепко зажатым в руке письмом, как самым дорогим, бегом возвращались к почтовому ящику и, встав на цыпочки, опускали его в прорезь. В ответ красноармейцы махали нам руками. Мы были счастливы, что чем-то смогли кому-то помочь.

Войска идут, идут днём и ночью нескончаемым потоком. Кажется, им не будет конца.

А навстречу им на восток такой же нескончаемой вереницей бредут беженцы: старики, женщины, дети. Война выплеснула на дороги огромные массы людей, людское горе. Голодные, худые, грязные, оборванные с котомками за плечами. Женщины, дети постарше, несут на руках маленьких, ведут за руку, кто мог идти самостоятельно. На тележках, тачках везут инвалидов, пожитки, нехитрый скарб.

Ехали на телегах, запряженных коровами. Их были единицы. Врезался в память тяжело больной старик с землистым цветом лица, лежащий на подводе. Глаза закрыты. Несмотря на летний зной, накрыт он был теплым одеялом.

Осознавал ли он, что не суждено ему вернуться на родину. Вечное пристанище он найдет на чужбине. Тяжело воспоминать об этом.

Враг приблизился к Загорску. Это чувствовалось по всему. На железной дороге сняли медные контактные провода. В домах отключили электричество. Дедушка стал шить при свете керосиновой лампы, пока был керосин. Позже для освещения стали использовать свечи, а потом и лучину. По карточкам из продовольствия выдавали с перебоями только черный хлеб, перемешанный с опилками.

Частыми гостями стали самолеты с крестами на крыльях. Летали низко, разбрасывали листовки, небольшие по размеру, отпечатанные на зеленой бумаге. Мы собирали их, не вникая в смысл. Интереснее было собрать и разбросать на улице возле домов. Не всегда это удавалось. Появлялись в штатском, отбирали листовки, складывали в мешок и уносили.

По ночам на город обрушивался гул десятков вражеских бомбардировщиков, летевших по направлению к Александрову. Примерно через час, отбомбившись, возвращались обратно. Безраздельные хозяева неба.

К осени Загорск стал прифронтовым городом. Передний край проходил по каналу в районе Яхромы. Со стороны Дмитрова, не прекращавшаяся ни днем, ни ночью, доносилась артиллерийская канонада. Враг рвался окружить Москву с севера и взять ее в кольцо. В Лавре был развернут полевой госпиталь. В него везли раненых прямо с передовой.

Город готовился к сдаче. На Восток в глубь страны эвакуировались заводы, фабрики вместе с людьми.

Все, что оставалось, продолжало работать для фронта, для Победы. Несмотря на угрожающую обстановку, в городе продолжал работать кинотеатр, постоянно переполненный, большей частью раненых из госпиталя в Лавре.

Глава 12. Жаль, нет рогатки!

Августовским днем Борис Зикеев, Виктор Рау, Костя Овчинников и я играли возле пруда на огороде Коптелиных. Громко с переливами завыла сирена «Воздушной тревоги». Ей ответили гудками паровозы на станции, заводы.

Сколько за это время «Воздушных тревог» прогудело! Мы уже привыкли не реагировать на них и продолжали играть.

Прервал игру усиливавшийся шум и две точки над куполами Троице-Сергиевой Лавры. Они быстро росли, увеличиваясь в размерах. Это были самолеты «Фоке-Вульф-109» с черными крестами на фюзеляжах и крыльях. Мы стояли высоко задрав головы, наблюдая за ними. Пролетев недалеко от нас, едва не касаясь верхушек тополей, росших на огороде, они развернулись за Вифанским монастырем и повернули в обратную сторону. Летели по-прежнему медленно едва не касаясь верхушек тополей. Над огородом Коптелиных сделали небольшой крен в нашу сторону. От нас, где мы стояли задрав головы, до ближнего самолета было метров 30—40. За штурвалом лётчик был виден крупно, отчетливо с резко очерченным волевым лицом лет 45, в черной кожаная куртке, такого же цвета шлеме с поднятыми вверх очками.

– Бах! Бах! – громко, на сколько позволяли голосовые связки, строчил по летчику Зикеев, вытянув руку с указательным пальцем.

Костя натянул на всю длину, на которую был способен, предполагаемую рогатку.

– Жаль, нет рогатки! – громко крикнул он, стараясь перекричать шум моторов. – Сейчас бы этого гада и сбил!

Витя и я грозили ему кулаками.

Летчик видел нас. Он осклабил зубы, мельком бросив взгляд на нас, не отрывая рук от штурвала.

С самолета стали пачками выбрасывать маленькие листочки – листовки на зеленой бумаге. Подхваченные потоком воздуха от винта, они не сразу падали на землю, а долго кружились в воздухе, как будто играли друг с другом. Наигравшись, обессиленные падали на землю.

Завершив разворот, самолеты стали набирать высоту и полетели над железной дорогой к железнодорожной станции.

Все это нам хорошо было видно.

Над станцией под фюзеляжами самолетов раскрылись бомболюки и из них на землю кувыркаясь полетели бомбы. Почти одновременно раздалось несколько сильных взрывов. Поднятые взрывами вверх полетели шпалы, куски рельсов. Поднявшись метров на двадцать пять вверх, все это рухнуло в одночасье вниз.

Самолеты улетели. Наступило ощущение гнетущей тишины. Мы были ошеломлены, увидев первый раз так близко бомбежку.

Огород Коптелиных, соседние огороды были усеяны листовками.

Мы бросились собирать их. Набрали по небольшим пачкам. На них было напечатано: «Полетим мы на Урал, куда жид удрал».

Спустя некоторое время вновь завыла сирена «Воздушная тревога», оповещая об отбое.

Из дома вышла взволнованная бабушка. Она и дедушка видели, как самолеты летели над огородами, а потом бомбили станцию. Дедушка послал ее узнать, не попали ли под бомбежку родственники Шкинцовы. Их дом был первым от станции. Бомбы упали недалеко от них. К счастью, ни дом, ни они не пострадали.

С немецкой пунктуальностью, с завидным постоянством около двенадцати часов дня над городом стали кружить немецкие самолеты. Объявлялась «Воздушная тревога». Вооруженные патрули не разрешали ходить по улицам. Город замирал. Летали самолеты парами на небольшой высоте, разбрасывали листовки, но не бомбили. Тут мы и собирали их, а потом разбрасывали на улице. Мы не осознавали того, что делали. Для нас это была игра, забава.

Не всегда так получалось. Неожиданно откуда-то появлялись мужчины в гражданской одежде, отбирали собранные листовки, запихивали их в мешок и унесли.

Ходили слухи о плане немцев взять город к зиме, пережить в нем холод, а весной продолжить наступление на Москву с севера. Другого объяснения, почему немцы не бомбили больше Загорск, не слышал.

Глава 13. Фининспектор

Утром, едва забрезжит рассвет, дедушка цеплял на нос очки и садился за швейную ножную машину «Зингер». Нажимал ногой на педаль до тех пор, пока было еще светло и можно шить.

Потихоньку обшивал заказчиц, перелицовывал верхнюю одежду, надставлял, убавлял. Он не позволял себе отдохнуть, постоянно торопился, чтобы бабушке, что он успел сшить за неделю, в воскресенье было что отнести на рынок на продажу.

Оставлял работу редко, только тогда, когда шел помолиться в Троице Сергиеву Лавру.

После удачной продажи, бабушка с рынка приносила старые потрепанные вещи на перелицовку.

Не всегда удача сопутствовала ей. Ловкачи промышляли на базаре. Обманывали. Однажды вместо денег за проданное пальто всучили ей сверток из газет.

Война подошла к порогу города, стучалась в каждую дверь. Сказать так, это ничего не сказать. Она не только стучалась своей костлявой ногой, она распахнула двери, войдя в каждый дом. И тем не менее, заниматься надомным трудом, по-прежнему, было строго запрещено.

Фининспекторы шныряли, шарили по домам. Вылавливая надомников, конфисковывали товар. За входной дверью, пока дедушка шил, постоянно приходилось следить и держать ее на запоре.

Когда снаружи забарабанили в дверь, бабушка пошла открывать ее. Дедушка прекратил шить. По голосу узнал фининспектора, которая ни раз приходила и никак не могла застать его за шитьем. Женщина вредная, она постоянно доставляла ему неприятности.

С прытью молодого, а ему было далеко за семьдесят, успел схватить в охапку недошитое зимнее пальто и вместе с ним нырнуть под кровать в другой комнате.

– Где хозяин? – с порога спросила фининспектор властным голосом человека, который всегда считает себя выше других и, поэтому, вправе грубо разговаривать. Это ей как свыше дано.

– Ушел в церковь, – ответила бабушка как можно спокойнее.

– Что-то не вовремя, – не поверила она.

Обшарила все вокруг швейной машины. Ничего подозрительного не найдя, ушла злая «с носом», пообещав обязательно поймать «хозяина» в следующий раз, если он по-прежнему будет заниматься надомным трудом.

После ее ухода дедушка вылез из-под кровати довольный собой, разложил на швейной машине пальто и продолжил шить. Он торопился закончить, пока на дворе было еще светло.

Не просто было жить в постоянном напряжении. Приходилось контролировать себя. Однажды бабушка пошла, всего-то, вылить за домом помойное ведро, оставив входную дверь открытой. Дедушка, как обычно, шил.

В дом без стука вошла фининспектор и застала его за работой. Она отобрала почти законченное пальто, не пришитый к нему меховой воротник, залезла в сундук и вытащила из него новый материал на два пальто. Собрав все, туго набила принесенную с собой большую сумку конфискованным товаром.

Дедушка, бледный как мел, молча стоял в проёме двери. Оправдываться, что-то доказывать, было бесполезно.

– Если еще раз застану тебя за шитьем, конфискую швейную машину, – пообещала фининспектор, выходя из комнаты с сумкой в руке.

Когда она ушла, бабушка горько заплакала, дав волю слезам. Она одна была во всём виновата, оставив открытой входную дверь.

Дедушка по натуре был молчуном. Он не стал ругать ее. Посидев немного, пережив горечь потери, принес из другой комнаты старенькое пальто и сел его перелицовывать.

Спустя примерно месяц после этого случая, шел он в Лавру помолиться. Навстречу идет молодая девушка в конфискованном у него пальто. В ней он узнал дочь фининспектора.

Глава 14. Ух, сволочь такая, где наворовал

После удачной продажи бабушкой на рынке пальто, дедушка подозвал меня, порылся в ящике машинки и достал из него несколько рублей.

– Вот тебе деньги, сходи на рынок и купи себе пирожок, – проговорил он и протянул их мне. Я тут же помчался на железнодорожную станцию.

Рынок небольшой. Продавцов и покупателей немного. За прилавком стояла женщина. Возле нее кастрюля с пирожками. Я протянул ей деньги.

– Ух, сволочь такая, где наворовал! – не глядя на меня, взорвалась женщина, пряча деньги в карман под жакетом.

Я стал оправдываться. Деньги дал мне дедушка, чтобы я на рынке купил пирожок. Бесполезно. Она была уверена, что я карманник. Сунув мне в руку пирожок, прогнала, пообещав в следующий раз, если еще появлюсь на рынке, отправить в милицию.

Отойдя от нее, надкусил пирожок. Какой же он был вкусный! Поджаренный, внутри с картошкой. Он был так не похож на хлеб с лебедой, который выпекала бабушка. Этот день был для меня праздником.

Глава 15. Нагадала гадалка письмо

Заканчивался третий месяца, как папа ушел на фронт. За это время от него не было ни одного письма. Мама не находила себе места.

Что с ним? Где он сейчас? Она все передумала, что могло с ним случиться.

В душе она считала, что его уже нет в живых, но эти самые страшные мысли гнала прочь от себя. Не могла поверить, что муж погиб. Заставляла себя верить, что он жив и не может написать письмо, потому что идут бои. Не до этого ему сейчас.

Последняя ее надежда узнать что-нибудь о нем, была известная в Загорске гадалка.

Мама собрала самые дорогие вещички: колечки, серьги, какие-то драгоценности и пошла к ней.

– Жив, вижу его, жив. Скоро жди письмо, – обнадежила гадалка, складывая карты.

И мама, окрыленная, придя домой, рассказала обо всем.

Гадалка не ошиблась.

В конце августа пришло первое письмо. В нем папа сообщал, что жив и здоров, бьет фашистов. О причине, почему долго не писал, в письме не было ни слова. Его интересовало, как мы живем и просил подробно написать ему об этом.

Что и как писать в письмах с фронта, определяла военная цензура, штамп которой после просмотра ставился на письме.

Глава 16. 1 сентября 1941 года

К концу июля 1941 года немецкие войска подошли к Загорску.

Жаркие бои шли на подступах в 10—15 километрах за деревней Деулино. В городе были слышны разрывы артиллерийских снарядов. В Троице-Сергиевой лавре развернули прифронтовой госпиталь, в который раненых привозили прямо с передовой.

Никто не мог сказать, удержится ли фронт и как долго? Но 1-го сентября к школам потянулись ученики.

Начальная школа, в которой предстояло учиться, размещалась в бывшей домовой школе и богадельне при церкви Михаила Архангела.

В первый день шел в школу с ребятами из соседних домов. В стареньком портфельчике два учебника, школьная тетрадь, перьевая ручка, чернильница «непроливайка» с чернилами.

По дороге в школу волновался, переживал, испытывая страх перед неизвестностью первого школьного дня.

Война делала людей взрослее, старше. «Искушенный» в таких делах второклассник Валя Калабухов, делился впечатлениями о своем первом школьном дне, когда он впервые переступил порог школы.

– В прошлом году первого сентября на школьном дворе была торжественная линейка. После поздравления директора Ольги Васильевны, первоклашек, – с пренебрежением старшего отозвался о них Валентин, – старшеклассники из четвертого провели в класс. Ты сам все сегодня увидишь.

«Все» оказалось совсем не таким, каким расписал Валентин.

На школьном дворе тишина. Ни единой души. Только у дверей школы стояла немолодая в очках, сухощавая, невысокого роста женщина. Всех, кто подходил к школе, она сразу же отправляла в классы. Предосторожности, чтобы не попасть под бомбы немецких «рам». Они довольно часто летали над городом на высоте нескольких десятков, метров выискивая цели. Школьный двор с детьми был бы неплохой целью.

– Директор школы, Ольга Васильевна, – прошептал Валентин и добавил. – Строгая.

Увидев нас, подозвала к себе.

– Как фамилия? – спросила меня.

Я ответил.

– Не стойте во дворе! Быстро, быстро расходитесь по своим классам! – торопила она, подкрепив сказанное красноречивым жестом. – Валя, проведи своего товарища в класс в церковь.

Перед директором Валентину хотелось выглядеть более взрослым, чем он был на самом деле. Взяв меня за руку, повел внутрь школы. Там уже было многолюдно.

– Твой класс, – подвел он меня к приоткрытой двери, – а я пошел к себе.

Робко заглянул в дверь. В классе уже было несколько человек.

– Проходи, бояться не надо, здесь не кусаются, – проговорила молодая женина, сидевшая за столом и приветливо улыбнулась. – Как твоя фамилия?

– Елисеев, – еле слышно ответил я. Громче не хватило духа.

Учительница оказалась совсем непохожей на суровую, сухую, неулыбчивую, строго глядевшую сквозь толстые стекла очков, какой ее нарисовало мое воображение.

Она вышла из-за стола, взяла меня за плечи и повернула к окну.

Наша учительница была молодой, интересной, высокой, как мне тогда показалось, потому что сами мы были маленькие.

– Садись вот за ту парту возле окна, за которой уже сидит мальчик.

Впереди сидели знакомые девочки Валя Чувырина и Тоня Давыдова. Входили новые, робко оглядывались и рассаживались по партам. Все мы были с ближайших улиц и знали друг друга.

Помещение класса, в котором предстояло учиться, был на месте церковной паперти и алтаря. Большой, полукруглый, мрачный. Три окна, пробитые с одной стороны в толстой стене, напоминали бойницы и пропускали мало света. Рассадив всех по партам, учительница сказала, зовут ее Анна Фоминична. Учить она будет нас четыре года, отвечать мы должны стоя, садиться по ее разрешению.

– Такой порядок во всех школах, – пояснила она.

Десятки глаз не отрываясь, смотрели на нее. С трепетом, волнением ожидали чего-то нового, необычного.

В опустевшем коридоре раздались гулкие шаги. Вслед за ними первый в жизни перезвон колокольчика, извещавшего о начале занятий и перемене в нашей жизни. Исполнилась мечта. Мы стали школьниками.

– Моя мама звонит, – тихо прошептал мой сосед, пригнувшись ко мне.

Колокольчик смолк и наступила тишина. Только были глухо слышны удаляющиеся шаги. Анна Фоминична встала и вышла из-за стола.

– Сейчас я проведу опрос о ваших родителях, братьях, сестрах, где они, на фронте, в тылу, – проговорила Анна Фоминична.

Когда дошла очередь до меня, я назвал имя, фамилию. Папа на фронте. Мама, я и младший брат живем у бабушки.

– Садись, – разрешила Анна Фоминична.

Следующим был мой сосед по парте. Бойкий такой. Он быстро встал и выпалил единым махом.

– Мошкаров Шурик! – бодро назвал он себя.

– Не Шурик, а Александр или Саша, – поправила учительница.

– Папа на фронте, а мама работает в школе техничкой, – затараторил он. – Живем в школе.

– Садись, Мошкаров, – разрешила Анна Фоминична.

За Мошкаровым поднимались Часовикова, Романов, Чувырина. В классе было около сорока человек.

Первый школьный день не стал для нас ярким, запоминающимся.

Урок еще не закончился, а снаружи за окнами громко и протяжно загудела сирена «Воздушной тревоги». Ее тут же подхватили стоявшие на железнодорожной станции паровозы, заводские гудки. И это продолжалось несколько минут. В коридоре громко захлопали двери, затопали десятки ног.

– Быстро собираемся и выходим во двор! – торопила нас Анна Фоминична, широко распахнув дверь. – Быстро! Быстро! Не задерживайтесь, – и подталкивала к двери.

На школьном дворе уже дежурила директор.

– Занятия окончены! Не задерживаясь нигде, расходитесь по домам по одиночке вдоль заборов ближе к ним. Так труднее обнаружить с самолета. Каждый раз самостоятельно, без моего предупреждения, будем расходиться по сигналу «Воздушная тревога». Все! Быстро расходимся!

При школе не было ни бомбоубежища, ни отрытой в земле щели, в которой можно было бы укрыться во время налета самолетов. В считанные секунды школьный двор опустел.

Первый школьный день не стал ярким. Запомнился он мне таким, каким был на самом деле. С него пошел новый отсчет времени.

На следующий день до звонка разошлись по партам в ожидании учительницы. Все встали, когда она вошла в класс.

– Садитесь, – разрешила Анна Фоминична и прошла к своему столу.

Проверив присутствующих по журналу, отложила его в сторону.

– Мне необходимо знать, у кого какие есть учебники, тетради. Положите их на край парты рядом с собой, – проговорила Анна Фоминична и пошла по рядам. Выкладывать было нечего. Учебники и тетради были не у всех.

Она останавливалась возле каждого, брала в руки учебники, а потом внимательно осматривала голову. Обойдя всех, вернулась к столу.

– Ребята, у многих из вас в голове вши. Завтра не забудьте принести в школу частые гребни и газеты, – предупредила Анна Фоминична. – Запомнили?

– Запомнили! – дружно ответил класс.

Достав из стола стопку учебников, раздала тем, у кого их не было.

– С тетрадями у нас совсем плохо. У меня их нет. Будем из газет сами их шить и в них писать буквы, цифры между строк, – пояснила Анна Фоминична. – Я вам сейчас покажу, как из газеты сшить тетрадь.

Она достала ножницы и несколько газет. Разрезав по размерам развернутой тетради, сложила пополам и сшила ниткой. Получилась тетрадь. По треугольнику карандашом разлиновала страницу наклонными линиями.

На следующий день, в начале первого урока, Анна Фоминична показала нам, как пользоваться гребнем. Мы разложили перед собой газеты и гребнями из волос стали вычесывать на них вшей.

В наших головах было полно паразитов.

С характерным сухим стуком они падали на газету и спасаясь, разбегались по ней. Надо было ногтем успеть раздавить их. Это выполнялось с детской непосредственностью. Класс живо реагировал, соревнуясь, кто больше вычесал. «У меня двенадцать!», «А у меня больше! Пятнадцать!» И это продолжалось в течение всего урока от звонка до звонка. Трагедия, а воспринималась она нами совсем по-другому.

– В классе должна быть сандружина. В нее я включила Валю Часовикову, Тоню Давыдову, Виталия Елисеева. В вашу обязанность входит с повязкой на рукаве каждый день перед началом занятий осматривать руки, ногти, головы и обо всем замеченном рассказывать мне. А вам, ребята, слушаться сандружинников. Часовикова, Давыдова и Елисеев, подойдите ко мне.

Анна Фоминична достала из стола красные повязки и повязала нам на левые руки.

Это была «игра», но полезная, когда в семьях не было мыла, бани не работали.

В конце урока сандружинники с Анной Фоминичной собрали газеты и на школьном дворе сожгли их.

На втором уроке были заняты изготовлением тетрадей. Разрезали газеты, складывали листы и сшивали нитками. С трудом, но тетради получались. Во всех сшитых нами тетрадях, Анна Фоминична прочерчивала линейкой наклонную линию для выработки навыка правильного наклона букв при чистописании.

– Дома попросите маму, старшего брата, сестру разлиновать тетради в косую линейку, – предупредила Анна Фоминична.

Первые палочки, нолики на уроке чистописания старательно выводили на узеньких белых полосках между напечатанными строками.

На перемене между вторым и третьим уроками, мама Шурика в тазу принесла в класс нарезанные крохотные кусочки черного хлеба. Тонкий кусок от буханки разрезался еще на четыре части. На весь класс, при таких кусочках, хватило одной буханки. Но и этому были рады. Шурику и мне она положила на парту горбушки. Свою четвертушку я не съел, спрятал, чтобы отнести брату.

На последнем уроке Анна Фоминична достала из стола толстую книгу.

– Каждый день я буду читать вам очень интересную волшебную сказку. Она так и называется «Волшебник изумрудного города». Ее написал детский писатель Николай Николаевич Носов. Запомните эту фамилию. Он написал много интересных сказок для детей. Когда сами научитесь читать, я думаю, вы их прочтете.

Она подняла книгу, чтобы всем хорошо была видна ярко раскрашенная обложка с нарисованными на ней пляшущими человечками с непомерно длинными шеями, как хоботы у слонов.

С книгой в руке Анна Фоминична подошла к окну, где было светлее.

В наступившей тишине мы ловили каждое слово, произносимое учительницей. На ней скрестились наши взгляды.

На следующий день мы торопили время в ожидании последнего урока, перезвона колокольчика в руке технички, после которого в класс войдет наша учительница, возьмет в руки волшебную книгу, сядет у окна и страница за страницей будет читала ее нам, а мы с замиранием сердца погрузимся в прекрасный, волшебный мир сказки. И этот мир будет продолжаться целый урок и сегодня, и завтра, и через неделю, если не будет сигнала «Воздушная тревога».

Под влиянием ее чарующего голоса и содержания, мы на какое-то время переносились в сказочный мир, забывали, что первый урок сидели склонившись над газетами, вычесывая из головы вшей и гнид, что фронт приближается все ближе и ближе, что за стенами школы отчетливо слышны орудийные раскаты.

И в этот момент мы больше всего переживали, что наступит день, когда волшебная сказка будет прочитана. Последний урок был самым долгожданным в нашей школьной жизни.

Потом тихо, без шума, гвалта, будем собираться по домам, оставаясь еще долгое время во власти прочитанного и не разойдемся до тех пор, пока не освободиться наша Анна Фоминична, а потом всей гурьбой пойдем провожать ее до дома.

Она жила недалеко от школы в деревянном доме с мамой и трехлетним сыном Костиком. Муж был на фронте. Перед домом был небольшой пруд. Прежде в нем плескались утки и гуси, оглашая округу громкими криками. Теперь пруд был безмолвным. Не стало на нем шипящих гусей, пугливых уток. Напоминанием о них были кое-где по берегу разбросанные перья.

К своей учительнице мы быстро привязались и полюбили ее. Никто нас не заставлял, никто не подталкивал собираться перед занятиями всем классом возле её дома и дружно кричать: «Анна Фоминична! Анна Фоминична!»

Улыбающаяся, она выходила из дома, спускалась с крыльца, тут же попадала в плотное кольцо девочек и все гурьбой мы шли в школу. А за окном Костик и бабушка махали нам вслед руками.

Ей было приятно такое отношение к ней со стороны учеников.

И мы – дети войны, когда и есть было нечего, и рядом была передовая, и со дня на день в город могли войти немецкие войска, мы все равно были по-своему счастливы. Только наше счастье было другим и измерялось мерками военного времени. Оно входило в наши души прекрасной книгой, волшебным миром и его удивительными обитателями, которых нам так тогда не хватало. Низкий поклон нашей первой учительнице. Она открыла перед нами другой мир, мир мечты, счастья, добра, справедливости.

Глава 17. Письма с фронта

Гадалка не ошиблась. В конце октября пришло от папы первое письмо. К сожалению, оно не сохранилось, но остались несколько более поздних писем той поры, которые заслуживают помещения в воспоминания.

Каждое письмо с фронта просматривалось военной цензурой. Ставился штамп: «Просмотрено военной цензурой».

На содержание налагались жесткие ограничения, что можно писать, о чем нельзя. Последнего было намного больше. Нельзя было сообщать о местоположении воинской части, потерях, отступлении. Все неразрешенное замазывалось чернилами. Приветствовалось в письмах о личном.

Несмотря на ограниченность, однобокость содержания, они продолжают оставаться свидетелями и памятью о Великой Отечественной войне и нашей Победе.

12.ХII-41

Дорогой и милый сын мой Виталий!

Шлю тебе привет из Действующей армии. Недавно получил от мамы письмо, где сообщила она мне о твоих школьных успехах – это меня радует, но помни, что учиться нужно еще лучше и учиться так нужно всегда.

В школе следует быть дисциплинированным и слушаться своей учительницы.

Я тебе уже писал письмо, где сообщал о том, что мама мне пожаловалась, что ты не слушаешься дома ни бабушки, ни дедушки. Я полагаю, что ты уже исправился. Знай, что мне очень горько об этом слышать – ведь ты у меня хороший мальчик.

Так будь же до конца хорошим.

Знай, что у тебя есть брат Юрик, который будет брать пример с тебя. И если этот пример будет дурной, то и Юрик будет вести себя дурно.

Ну, полагаю, что ты мне ответишь на мое письмо.

Теперь сообщаю тебе о себе – пишу из госпиталя после тяжелого ранения. Сейчас выздоравливаю.

Также сообщаю, что командование представило меня к Правительственной награде.

На нашем фронте враг бежит в панике и недалек тот день, когда война закончится нашей Победой и мы увидимся с тобой.

Передай привет твоим товарищам, которых я знаю, а также поцелуй дедушку и бабушку за меня.

В. Елисеев

18.ХII-41

Дорогой и милый сын мой Виталий.

Шлю тебе привет из Действующей армии. Недавно получил от мамы письмо, где сообщила она мне о твоих школьных успехах – это меня радует, но помни, что учиться нужно еще лучше и учиться так нужно всегда. В школе быть следует дисциплинированным и слушаться своей учительницы.

Я тебе уже писал письмо, где сообщал о том, что мама мне пожаловалась, что ты не слушаешься дома ни бабушку, ни дедушку. Я полагаю, что ты уже исправился. Знай, что мне очень горько об этом слышать – ведь ты у меня хороший мальчик, ты будь же до конца хорошим.

Знай, что у тебя есть брат Юрик, который будет брать пример с тебя и если этот пример будет дурной, то и Юрик будет вести себя дурно.

Ну, полагаю, что ты мне ответишь на мое письмо.

Теперь сообщаю тебе о себе. Пишу из госпиталя после ранения. Сейчас выздоравливаю. Так же сообщаю, что командование представило меня к Правительственной награде.

На нашем фронте враг бежит в панике и недалек тот день, когда война закончится нашей победой и мы увидимся с тобой.

Передай привет твоим товарищам, которых я знаю, а также поцелуй дедушку и бабушку за меня. Поцелуй дедушку и бабушку из Мытищ.

Поцелуй особо мамочку, которую я несчетное число раз целую в мыслях – и попроси прислать ее свою фотографию. Ваши фотографии я получил и часто на них смотрю.

Поцелуй тетю Полину, Марусю, Тоню и попроси их прислать фото. Всего хорошего. Целую тебя и Юрика.

Твой отец В. Елисеев

31.ХII-41

Дорогая Натуся!

Шлю тебе свой новогодний привет и желаю счастья на Новый 42й год.

Целую тебя несчетное число раз, а также Виталика, Юрика, папу (двух) мам (двоих), Полину, Марусю, Тоню.

Недалек тот час, когда будет разбит враг и мы после Победы над ним с большой радостью встретимся, если все будет благополучно.

Ты сообщи мне, получила ли ты деньги 800 руб. NN квитанций я тебе сообщил, а также заявил в Лебедянь о неполучении тобой денег.

Кроме того, нажимай через Военкомат, чтобы тебе перевели аттестат из Куйбышева. Я тебе также об этом писал ранее и получил сообщение, что ты ходила в Военкомат.

Натуся, насчет квартиры сделай так, чтобы там ничего не растащили, а то после войны жить будет негде.

Напиши подробно о Елене, Павле, Борисе, Сереже с Нюрой и т. д., но напиши подробно.

О Павле ты сообщала, что он был в Воздушной академии, потом на фронте. Где? Кем?

Адрес Бориса я получил и написал ему письмо.

Получил ли Алик мое письмо и как он ведет себя.

Натуся, пришли мне свою фотокарточку, да не одну, а разных. Прошу тебя об этом убедительно. Как ты об этом не догадалась ранее, а я тебе писал. Прошу об этом еще раз.

От Елены я получил письмо, где она пишет, что опять перебралась в Москву.

Почему мне никто не пишет из ваших. Пусть напишут обо всем.

Не вспоминала ли ты 27.12.41г.

В этот день я чуть было дважды не погиб, но оба случая обошлись благополучно.

Заканчиваю письмо. Шлю привет, целую.

Твой В. Елисеев.

За Родину, Сталина вперед к победам и за скорое свидание. Ура!

В. Елисеев

В одном из писем он прислал фотографию. На ней надпись, обращенная в будущее, вера в нашу неминуемую Победу, в то время, когда вражеский сапог топтал нашу европейскую часть страны.

Только с такой верой смог народ нашей многонациональной страны победить фашизм.

Натуся,

Привет!

Пройдет много, много лет и приятно будет вспомнить, что и мы участвовали в Борьбе за Родину, против злодеев-фашистов.

Годы прошли, Седой фотография стала Стерлась надпись на ней. Но по-прежнему смотрят На нас молодые, Не стареющие наши отцы! Всегда помним о Вас, Отстоявших страну от Злодеев-фашистов! И если еще враг решиться Напасть, Внуки ваши страну отстоят, И не позволят погибнуть Великой России!

Фотография относится к осени 1942 г. или зиме 1942—43 гг.

На фотографии крайний справа старший лейтенант В. Елисеев.

Глава 18. Анна Фоминична другая, незнакомая

Зима 1941—42 годов была на редкость холодной и ранней. Уже в конце октября – начале ноября выпал снег. Школа не отапливалась, не было дров. На уроках сидели одетые, в варежках, согревая «чернильницы-непроливайки» руками, чтобы чернила в них не превратились в лед.

Дедушка сшил мне теплое на вате пальто, шапку, отдал свои поношенные валенки на толстой войлочной подошве. Они были не по размеру большими. Нос загнулся вверх. Маленькие лыжи. Ходить в них было неудобно, особенно утром после обильного снегопада. Приходилось удерживать их на ноге изнутри, чтобы ноги не выскочили из них, а валенки не остались в сугробе. Но главное, ногам было тепло.

К зимнему пальто изнутри я сам пришил накладной карман на вате. Очень старался и этим гордился. Пришил для тепла. В грудовом кармане носить мне было нечего. Однажды Анна Фоминична увидела его. Когда рассказал, что пришил для тепла, мое объяснение вызвало у нее прилив неподдельного смеха, совсем не обидного для меня. Она долго не могла успокоиться.

Первую военную зиму пережили тяжело. Хлеб выдавали по карточкам по 250 грамм на человека и больше ничего. По первому снегу мама и Зина Коптелина, они были ровесницами, пошли по деревням менять ценные вещи на рожь. За зиму мама ходила три раза, привозила на санках каждый раз примерно по половине мешка. После этого наступало счастливое время. Бабушка варила на воде ржаную кашу. Крупнозернистая, пахучая, очень вкусная. Но после нее у меня сильно болел живот. Доктором была лежанка русской печи. Ляжешь на нее вниз животом, прижмешься к ней и боль проходит. В следующий раз опять повторяется тоже самое. Чувство голода было сильнее и оно побеждало.

С первых дней, полюбив свою учительницу, мы привязались к ней, а она к нам. Анна Фоминична отвечала нам тем же, отдавая классу все тепло своего сердца, а оно было так необходимо нам. Помогала нам, чем могла, переносить трудности. Для нас она стала в самые трудные военные годы и матерью, и отцом. Переживала вместе с нами, когда к кому-то в дом входило горе, радовалась, если у кого-то пропавший без вести отец, брат находился и присылал весточку. Она никогда не повышала на нас голос. Всегда была ровной, доброжелательной.

Голод, холод, отсутствие контроля со стороны взрослых порождало большой соблазн бросить школу, прогулять уроки. Не узнать продолжение сказки – это жестоко наказать себя! Этим Анна Фоминична привязала нас к школе такой крепкой незримой связью, которую невозможно было порвать.

День за днем календарь отсчитывал прожитые дни. Однажды, когда уже растаял снег, с крыш закапала капель под лучами весеннего солнца, Анна Фоминична вышла к нам другая, незнакомая. Лицо опухшее, глаза мокрые от слез. В руке платок, который не отнимала от глаз. Она не улыбалась нам, как обычно это делала, спускаясь с крыльца. По дороге в школу не проронила ни слова. Шли молча. Неслышно было щебетанья наших девочек, в окружении которых обычно шла Анна Фоминична, громких голосов ребят. Мы вошли в класс одни. В коридоре прозвенел колокольчик. Молчаливые, ждали свою учительницу. Вместо нее в класс вошла Ольга Васильевна сказать нам, что Анна Фоминична получила «похоронку» на мужа. Уроков у нас сегодня не будет и мы можем расходиться по домам.

Глава 19. Неистребимая тяга выпить

В качестве антиобледенителя на самолетах применялся чистый винный спирт. Аэродромные службы, летчики привыкли к тому, что кружка разбавленного спирта водой, всегда была под рукой.

В первый год войны на аэродромах винный спирт заменили метиловым, который имел такой же запах, но отличался от него тем, что являлся сильнодействующим ядом. Трудно было в одночасье перестроится, поверить, что метиловый спирт пить нельзя. Возобладало мнение, что все эти надписи, предупреждения пишутся на том же винном спирте, который пили прежде.

На аэродроме горюче-смазочные материалы, противообледенительные жидкости находились на складе ГСМ в ведении старшего лейтенанта Елисеева.

На всех бочках, в которых хранился метиловый спирт, было предупреждение о том, что это яд. На стенах висели плакаты с предупреждением. Проводился, как и положено, инструктаж. И не смотря на это, в первое время находились Фомы-неверы, которые утверждали: «Начальство само пьет, а нам что, нельзя!» И пили, расплачиваясь за это здоровьем, жизнью.

На прифронтовых аэродромах существовал жесткий порядок. Самолет еще в воздухе на подходе к аэродрому, а команда, обслуживающая этот самолет, уже спешит на место его стоянки. Тут же, после посадки, заправляют его горючим, маслом, противообледенительной жидкостью. Оружейники подвешивают бомбы, ракеты, Проверяется двигатель. Все это выполняется в страшном темпе, чтобы самолет, как можно быстрее, мог вновь подняться в воздух.

Шофер топливозаправщика получил из дома письмо. В нем жена сообщала ему о рождении мальчика, которого он так ждал. Это событие надо было непременно отметить. На столе появилась бутылка с метиловым спиртом. Семь человек участвовали в этом. Двоих спасти их не удалось, остальные стали инвалидами.

Несколько штурмовиков по причине пьянки остались на земле.

Над старшим лейтенантом Елисеевым нависла угроза военного трибунала, который оканчивался расстрелом или штрафбатом, что было равносильно первому, только с оттяжкой исполнения приговора. Смыть обвинение можно было только кровью. Так бы оно, наверное, и произошло. Тем, кому на фронте было доверено правосудие, видели своим предназначением вынесение карательных приговоров, чтобы другим было неповадно. Во всем обвинили Елисеева. Его арестовали. Он ждал приговора.

Была назначена проверка. Все, что предусматривалось инструкцией по работе с ядовитыми веществами, было выполнено. Придраться было не к чему. Никаких нарушений. Елисеев, как химик по образованию, проводил беседы с личным составом, и это было зафиксировано в журнале. И тем не менее, кто-то должен был ответить за отравление людей со смертельным исходом. И этим должен был стать Елисеев.

Вмешался командующий дивизии Кравченко. Он все проверил и не нашел нарушений. Обвинения были сняты. Кравченко вызвал его.

– Лейтенант, я лично проверил все. Ты прямо не виноват в гибели людей. Журнал, наглядная информация, беседы, все у тебя в полном порядке. Но ты виноват в другом. Идет война, а у тебя остались все замашки довоенного штатского человека. Тебе дали власть не для того, чтобы ты ее в карман запихнул, а для того, чтобы ею пользовался. Ты командир, твое слово для подчиненных закон! Я хочу тебя очень серьезно предупредить. Если произойдет что-то подобное у тебя еще раз, даже если ты не будешь виноват, тебя уже ничего не спасет, потому что уже замаран. Ты понял меня?

– Так точно, товарищ генерал-лейтенант! – ответил Елисеев.

– Сегодня получишь пополнение, проведешь с ними инструктаж и приступай к работе. Сейчас у нас каждая единица на счету. Мы не имеем права нести такие потери, – проговорил Кравченко и разрешил идти.

Выйдя от Кравченко, он корил себя за то, что не всё сделал, чтобы подчинённые ему поверили, не доработал с ними, просмотрел, поверил.

То, что в авиационных частях при переходе с винного на метиловый спирт происходили массовые отравления, служило для него слабым оправданием. Многие начальники складов ГСМ к химии не имели никакого отношения, поэтому не знали, что есть разные спирты, а не только винный.

Поэтому трижды прав был генерал Кравченко по отношению к нему, когда прямо потребовал от него бросать штатские замашки. Это был полученный им урок на всю оставшуюся жизнь.

Глава 20. Уходи! Я тебе сказал! Уходи!

Весна 1942 года. С каждым прожитым днем жить становилось труднее. Голод стучался в каждую дверь. Перебивались, кто как мог.

По карточке на человека выдавали крохи черного хлеба. Грязно-серый, твердый, без всякого запаха.

Ходить в магазин за хлебом было моей обязанностью. Но из-за ухудшившейся в последнее время обстановки, мне не стали доверять карточки и стала ходить мама.

Днем мама взяла сумку, продовольственные карточки и пошла в магазин.

– Натка, только нигде не задерживайся. Возвращайся быстрее, – напутствовала ее бабушка. – Юра скоро проснется. Кормить его надо. Он без тебя оборётся.

– Я быстро вернусь, – пообещала мама, выходя из дома.

После ее ухода, бабушка послала меня набрать лебеды.

В «чистом виде» хлеб не ели. Это была непозволительная роскошь. Бабушка размачивала его в воде, добавляла мелко нарезанную лебеду, все перемешивала и выпекала зеленые лепешки. Зимой добавляла сушеную лебеду, которую заготавливали летом.

Я нарвал целую корзину.

– Напечем мы сегодня много хлеба, – проговорила она, мелко нарезая лебеду. – Вот только что-то мама задерживается.

Проснулся брат. Громко заплакал. Бабушка взяла его на руки, стала укачивать, тихо напевая колыбельную, всунула в рот пустышку, а он выплюнул ее. Есть хотел. Ему нужна была только мама. Вволю наплакавшись, заснул.

Время в ожидании тянулось медленно. Мама давно должна была возвратиться, а ее все не было. Бабушка стала волноваться за дочь. В окно проглядела все глаза.

– Где это Натка задерживается, что с ней, не вытащили у нее продовольственные карточки? – в голову лезли всякие мысли, одна страшнее другой. Потеря карточек – это конец. Их не восстанавливали.

Когда скрипнула калитка, бабушка с облегчением вздохнула.

– Ну, слава богу, – и трижды перекрестилась.

Вошла мама. В руке у нее не было привычной сумки с хлебом. Лицо распухшее от слез, но и это не могло скрыть резко обозначившиеся скулы. Она не плакала, но было видно, что ей стоило большого труда не разрыдаться.

Взглянув на дочь, бабушка поняла, какое страшное горе пришло в их дом.

– Похоронка? – вырвалось у нее и она зарыдала, уткнувшись в дверной косяк, дав волю слезам.

В соседней комнате оборвался дробный стук швейной машины. С грохотом упала на пол табуретка. Отбросив занавеску, которая прикрывала комнату вместо двери, вышел дедушка. На нем не было лица. Стоял бледный. Он все слышал.

«Похоронка». Это страшное слово стало самым распространенным. Его можно было услышать на улице, в магазине. Смысл его мне был понятен. Кто-то погиб на фронте. Но что оно означало для тех, кто эту «похоронку» получил, я этого еще не осознавал. В детской душе не было такой сильной боли и глубоких переживаний, какие свойственны взрослым. Это было где-то далеко, не у нас. А теперь беда вошла и в наш дом. Папу убили, его больше нет. Не будут приходить с фронта письма, которых мы все ждали. И я больше никогда не увижу его. Обхватив маму руками, прижался к ней лицом и заплакал. Она стала гладить меня по голове, успокаивать. Роняя слезы, прошептала: «Не плачь, наш папа жив, нет никакой „похоронки“!»

– Слава богу! – выдохнула бабушка с облегчением и снова несколько раз перекрестилась.

Глотая слезы, мама рассказала, что произошло, почему она задержалась.

Возвращалась она по железнодорожной насыпи. Навстречу ей по рельсу шел солдат, смешно размахивая руками, рассчитывая на внимание. Так ей показалось.

– Я не видела, как все произошло, торопилась домой, потому и пошла по насыпи. С шумом перевелась автоматическая стрелка и я услышала, как громко вскрикнул солдат. Обернулась. Вижу, стоит на одной ноге. Вторая куда-то провалилась. Он ее силится выдернуть, а мне машет, на помощь зовет. Через шпалы, рельсы побежала к нему. Упала, разбила коленку в кровь. Боли не почувствовала. Подбежала к солдату, а у него ногу в сапоге стрелкой зажало. Вцепилась в сапог, тащу, кожу на руках сорвала в кровь. А вокруг никого! Хоть бы был кто-нибудь еще! Втроем мы бы вытащили ногу!

Солдат был еще совсем мальчик лет 17—18, не больше.

Мама продолжала плакать. Бабушка пыталась успокоить ее, но видя, что ничего не помогает, дала возможность выплеснуться чувствам наружу и выплакаться.

Дедушка стоял с суровым непроницаемым лицом и может быть с не меньшей силой, тщательно скрывая все происходящее внутри, переживал трагедию. Кто знает, о чем он думал в тот момент, прислонившись к косяку. Может быть о том, что уже стар и не может пойти с винтовкой в руке на фронт, а может быть о солдате.

– И тут загудели рельсы, – всхлипывая, продолжала рассказывать мама. – Со стороны Александрова послышался шум приближающегося поезда. Внутри у меня оборвалось. Не успеем! Солдат все понял, сразу стих, перестал вытаскивать ногу, а я продолжала тянуть за сапог, за ногу.

– Не надо, – тихо прошептал он, – не судьба. Все бесполезно. Напиши моей маме, пусть меня не ждет. Только обязательно напиши. И он протянул мне солдатскую книжку.

Краем глаза, потому что продолжала выдергивать ногу, увидела его взгляд сухих глаз. Не было в них ни страха, ни отчаяния.

– Хватит! Бесполезно! – солдат торопился сказать, потому что все отчетливее слышался шум приближающегося поезда. – Накрой меня шинелью и уходи!

Он сбросил с плеч скатку и сел на рельс, низко опустив голову. Я быстро размотала скатанную шинель, накрыла его с головой и продолжала стоять в каком-то оцепенении, не зная, что мне делать.

– Уходи! – сорвался он на крик, почувствовав, что я продолжаю стоять рядом. – Я тебе сказал, уходи!

Из-за поворота показался паровоз. Я побежала ему навстречу, размахивая руками. Машинист заметил на стрелке неладное, стал подавать тревожные сигналы. С лязгом воинский эшелон прогрохотали мимо.

Состав скрылся из виду, а я продолжала стоять. Мне было страшно подойти к стрелке. Недалеко от нее на земле валялась шинель и изуродованное, окровавленное тело.

На станции сообщила о случившемся, отдала документы солдата и пошла домой через город. По линии идти не было сил. Я должна исполнить последнюю волю солдата и написать письмо матери.

Заплакал брат. Мама запнулась на полуслове, смахнула слезы рукой и быстро прошла в комнату покормить его. Чтобы не мешать маме, бабушка позвала меня на кухню. Собрав со стола всю нарезанную лебеду, бросила ее в помойное ведро и в изнеможении опустилась на табуретку.

– Ничего, завтра мы с тобой наберем свежей, испечем много хлеба и за сегодняшний день, – тихо проговорила бабушка, успокаивая меня.

А брат уже не плакал, а надрывался от крика. Мама никак не могла его успокоить. И тут с кричащим, доведенным до нервного состояния сына на руках, мама неожиданно появилась на кухне и склонилась над бабушкой.

– Мама! Молоко пропало!

А брат еще сильнее закатился в крике.

Глава 21. Письмо с фронта от 10.02.42 года

Здравствуй дорогой сын, Виталий!

Шлю тебе свой привет и крепко целую. Напиши, как твои успехи по школе. Помни, что ты должен учиться только на отлично и быть примером в дисциплинированности, как в школе, так и дома.

Следи за Юриком, чтобы он не заболел и будь ему старшим братом и товарищем.

Слушаешься ли дедушку, бабушку, учительницу, маму. Все напиши.

Целую. В. Елисеев

Глава 22. Летчик-истребитель А. Покрышкин

Летом 1942 года в каникулы вдвоём с Шуриком Мошкаровым пошел посмотреть кинофильм «Чапаев». То, что Чапаев утонул, переплывая реку Урал, всё это были настоящие враки. Об этом нам рассказали знакомые ребята, которые уже посмотрели фильм: «Чапаев переплыл реку, вскочил на коня и с шашкой наголо впереди своего отряда поскакал рубить фашистов».

Городской кинотеатр продолжал работать. Зрителями были раненые из госпиталя в Троице-Сергиевой Лавре.

У кассы выстроилась длинная очередь. Подойдя к заветному окну, купили билеты. До начала сеанса оставалось много времени. Заняться было нечем. Мы бесцельно слонялись возле кинотеатра, несколько раз подходили к афише, не зная, куда себя деть. Тут же стояли, сидели на скамейках раненые из госпиталя.

Кинотеатр был в центре города напротив Троице-Сергиевой Лавры на проспекте Красной Армии в самой низине возле речки. От него в обе стороны дорога круто поднималась вверх.

Шурик первым заметил, как по дороге по направлению к нам со стороны Александрова ехала легковая машина.

– Смотри, – он толкнул меня локтем и показал на дорогу, – легковушка!

Я посмотрел, куда показал Шурик. Легковая машина завладела нашим вниманием. Мы наблюдали за ней. Как только она остановилась около кинотеатра, мы помчались к ней посмотреть на нее вблизи, потрогать. Машина была черного цвета, небольшая, угловатая, с каждой стороны по одной широкой двери. Узкий капот, от которого в обе стороны, словно большие лопухи, отходили крылья над передними колёсами.

Возле машины мы были ни одни. Ее обступили со всех сторон. Образовалось кольцо.

Из машины вылез молоденький старший лейтенант в лётной форме. Кто-то негромко сзади нас произнёс: Покрышкин.

Кто из ребят не слышал о летчике-истребителе Покрышкине, о совершенных им подвигах. На гимнастерке, перепоясанной ремнем, сияла звезда Героя Советского Союза.

Следом за ним из машины «выпорхнула» молоденькая, внешне очень красивая женщина в ярком, в цветах легком шелковом платье.

Летчик-истребитель А. И. Покрышкин.

Покрышкин взял женщину под руку и они пошли к кинотеатру. Ему было приятно идти с ней. Он ловил направленные на нее восхищенные взгляды. Все, кто были около машины, пошли за ними.

– Шурик, – я дёрнул его за руку. Мы вдвоем оставались около машины. – Пошли, а то опоздаем.

– Подожди, давай еще посмотрим, – попросил он.

Пока мы ходили вокруг машин

– Шурик, здравствуй. Ты что, не узнал меня?

Шурик от неожиданности растерялся, посмотрел на шофёра. Мог ли он подумать, что встретит соседа, который жил до войны недалеко от них.

– Дядя Миша! – обрадовался он.

Дядя Миша потрепал его по щеке, спросил о маме, где они сейчас живут, получают ли письма от отца.

– Хотелось бы повидать твою маму. Ты не забудь передать ей от меня привет, – предупредил он.

– Не забуду, – пообещал Шурик.

Я переживал. Опоздавших не пускали в зрительный зал.

– Шурик, ты и товарищ посидите в машине, а я пойду посмотрю кино, – предложил дядя Миша.

Об этом нас не надо было упрашивать. От предложения посидеть в легковой машине трудно было отказаться. Не раздумывая, с радостью согласились, забыв о кинофильме. Мы тут же залезли в машину. Дядя Миша предупредил нас не выходить из машины и оставил одних.

Площадка возле кинотеатра опустела. Из полуоткрытых дверей кинозала, выполнявших роль вентиляции, до нас доносилась музыка, отдельные слова. Мы не переживали, что не пошли в кино. Нам была интересней машина.

Мы разглядывали приборы, делились впечатлениями, перетрогали всё, что только было можно. Поочерёдно садились за руль, представляя, что управляем машиной. В воображении проехали по всем улицам, которые знали. Звуками и движениями создавали иллюзию скорости.

Полтора часа пролетели незаметно. Мы так увлеклись, что не заметили, как раскрылись боковые двери и из зала повалил народ.

Увидев Покрышкина, женщину и шофера, мы вылезли из машины и отошли в сторону. Внутри теплилось чувство, что нас обязательно прокатят.

Покрышкин подошел к нам, поздоровался, пропустил в машину первой женщину, что-то сказал шофёру, сел сам и захлопнул дверь.

– Ребята, хотите прокатиться! Быстро залезайте! – проговорил шофёр, довольный тем, что посмотрел кино.

Шурик не заставил себя ждать. Он не растерялся. Быстро забрался в машину, а я застыл в нерешительности, оробел и продолжал стоять. Шофер понял по-своему. Он хлопнул дверью и они поехали.

Оставшись один, готов был расплакаться от обиды, провожая взглядом удаляющуюся машину. В этот момент я так завидовал Шурику. А тут ещё он, приподнявшись на сиденье, через заднее стекло помахал мне рукой.

Проводив взглядом поднимавшуюся в гору машину, пока она не скрылась из вида, пошел домой. Дорогой переживал. Мне так хотелось прокатиться вдвоем с Шуриком.

Я гнал от себя эти мысли. Сам виноват. Больше корить мне было некого. Проходя мимо Лавры, воображение унесло меня в то время, когда не было войны.

Вот папа, мама и я идём по этой самой дороге с вокзала к бабушке. Папа обращает наше внимание на колокольню.

– Мальчишкой, – рассказывает он, – лазал на последний ярус. Оттуда с семидесятиметровой высоты, хорошо был виден наш дом, гимназия. А дальше Вифанские пруды, монастырь. В дымке окрестные деревни.

Слушать папу было интересно. Захотелось так же залезть на колокольню, посмотреть, куда поехала машина с Шуриком. Как бы я не хотел думать о другом, мысли все равно тянулись к машине. Они к ней прилипли. А память вновь повернула меня к воспоминаниям, дав мне в руки надежный щит, за которым можно было бы укрыться он осаждавших мыслей.

– На первом ярусе колокольни, – вспомнил я рассказ папы, – висел огромный колокол Сысой. Когда он звонил, в ясную сухую погоду его можно было слышать в Сокольниках. «Сысой звонит!» – говорили о нем и набожно крестились.

На площади перед Лаврой, разрисованной в такой же мрачный цвет, стояли грузовые машины с установленными на них прожекторами. Возле них прохаживали женщины, вооруженные винтовками. Зениток не было.

Но воспоминания, какими бы они не были хорошими, не могли отвлечь от переживаний, что не поехал вместе с Шуриком. Сейчас бы мы где-то ехали, а потом вспоминали, как все это было интересно.

Шел медленно. Знал, Шурик обязательно меня догонит и потом будет хвастаться, как все было интересно. Так оно и произошло.

Возле Трикотажной фабрики догнал меня. Он тяжело дышал, но весь так и светился от переполнявшей его радости.

– Чего ты испугался? – он укоризненно покачал головой и тут же сбивчиво, торопливо, порой глотая отдельные слова, стал рассказывать, докуда его прокатили на машине. Сколько неподдельной радости было написано на его лице.

Иссяк он довольно быстро. Закончил просто, обозвав меня дураком и трусом. И даже за это я не обиделся на него. Уж если на кого и стоило обижаться, так только на самого себя.

На железнодорожном переезде мы распрощались до осени. На следующий день Шурик вдвоём с мамой должен был пойти пешком, поезда не ходили, под Александров в деревню к родственникам и пробыть там всё лето до осени.

Глава 23. Я – пионер!

В помещении средней школы, пристройке к Трикотажной фабрике, открыли пионерскую площадку. Так назвали дневной пионерский лагерь для младших школьников, матери которых работали на фабрике.

Помещение школы не было приспособлено для лагеря. Несколько пустых классов с тремя десятками стульев у стен, коридор. По близости ни сквера, ни спортивной площадки. В течение дня из здания никого не выпускали.

В лагерь ходили охотно. Кормили три раза в день сытнее, чем дома, где от голода порой сводило живот. В обед давали ароматный кисель из бузины, пахучий, сладкий.

Никто нами не занимался. Целый день мы были предоставлены сами себе. Носились по коридорам, возились. Можно себе представить, что там творилось.

Среди ребята выделялся Мишка Граус. Хорошо одетый, рослый, плотный, возможно, он был и старше остальных по возрасту. С самого начала он стал претендовать на роль самого сильного. Мог подставить бегущему ножку, толкнуть, ударить. Все сходило ему с рук. На то и существует право сильного.

Как липучка, Граус прилипал к кому-нибудь и не было от него спасения. С первых дней он невзлюбил меня. Причину не знаю. От него пошло обидное для меня прозвище Ушат, возможно за оттопыренные уши.

Дни, проведенные в лагере, остались бы в памяти Ушатами, подножками, похожими друг на друга, если бы не экскурсии, прием в пионеры.

Незабываемое впечатление оставила экскурсия в Загорский музей игрушек. Не все экспонаты вызывали интерес, но экскурсовод, женщина лет пятидесяти, ярко, образно рассказывала о них. Она сумела овладеть нашим вниманием.

Ранние игрушки из обожженной глины. Аляповато раскрашенные куклы, толстоногие лошадки с вдавленными в седла всадниками, свистки в виде причудливых птиц. Более поздние из фарфора. Они были похожи друг на друга своей добротой. Это их объединяло. Но они не вызывали душевного отклика, ответной реакции.

Интересными были игрушки детей царской семьи Романовых: кони-качалки, куклы в роскошных одеждах, оловянные солдатики, поющие механические птицы, часы с кукушкой, смешно выпрыгивающей из домика каждый час, чтобы прокуковать время.

– Перед вами конь-качалка Павла Первого. Ребята, а вы знаете, кто такой Павел Первый? – неожиданно поинтересовалась экскурсовод. Ей ответили нестройные голоса.

– Вижу, не знаете. Павел первый был императором России. – пояснила она.

– Что такое император? – раздался голос кого-то из ребят.

– Не что такой, а кто такой император, – поправила экскурсовод. Император это по-нашему царь. А вы знаете, кто такое царь?

– Знаем, – ответило сразу несколько голосов.

– В детстве Павел очень любил играть в оловянные солдатики. Мог просиживать часами. Видите, сколько у него было разных солдатиков: пехотинцев, кавалеристов, артиллеристов. Здесь не все. Их у него было в несколько раз больше. Он устраивал сражения, громил неприятеля, одерживал победы. Интересно?

– Да! – дружно раздавалось в ответ.

– Так вот, когда Павел-1 вырос и стал царем, – продолжила экскурсовод, – он ввел в армии палочную дисциплину. Солдат наказывали за любую провинность палками. Так поддерживалась дисциплина в армии.

Давайте пройдем к следующему стенду. Вот кукла. К сожалению среди вас не вижу девочек. Но, ничего. Я думаю, что и мальчикам она будет интересна. Это любимая в детстве кукла будущей императрицы России Анны Иоанновны. Посмотрите, какая она красивая, в какие богатые одежды одета. Я очень рада, что вам нравятся наши игрушки.

Игрушки потрясали воображение. Ничего подобного в своей жизни мы не видели. Но наибольшее впечатление произвели не игрушки, а два экспоната: многомачтовый парусный боевой фрегат и колокольня Троице-Сергиевой Лавры. На их изготовление пошло несколько тысяч крохотных деталек из дерева. Собрали их в пол-литровых бутылках через горлышко с помощью пинцета, крючочков, проволочек.

На фрегате на мачтах паруса, узелками привязаны снасти. На самой высокой мачте развивался Андреевский флаг. На палубе пушки. Возле них артиллеристы. И все в миниатюре.

Колокольня была так же сделана искусно. На ней висели все колокола. Самый большой колокол Сысой не прошел сквозь горлышко и был собран в бутылке из нескольких частей.

Рассказывая об этих удивительных экспонатах, экскурсовод познакомила нас и с историей их происхождения.

– До революции в тюрьме сидели двое осужденных на длительные сроки, – рассказывала экскурсовод, а мы слушали её раскрыв рты. Это так было интересно. – Они были искусными мастерами. В тюрьме занялись изготовлением вот этих моделей, которые перед вами. На них ими было потрачено по три года непрерывного и упорного труда. Работы была оценены очень высоко. Они были показаны царю. Он помиловал их и они были освобождены досрочно.

Экскурсия в Троице Сергиеву лавру так же была интересной. Мы были в Трапезной, построенной по указанию царя Петра-1 в память о своем спасении от стрельцов царевны Софьи. Были в музее. Видели там золотые кресты, серебряные оклады, кареты царской семьи.

В конце смены произошло радостное для нас событие – прием в пионеры. К этому дню основательно готовились. Его ожидали с нетерпением. И он настал. Построение на площади перед Троице-Сергиевой Лаврой. Торжественная линейка. Коллективное произнесение пионерской клятвы на верность Сталину, большевистской партии, Родине, советскому народу. После произнесенной клятвы мы стали пионерами. Пионервожатые надели нам алые пионерские галстуки с маленькими металлическими зажимами, на которых был изображен пионер с горном.

Каким же длинным показался этот день. Хотелось поскорее дома сказать маме, бабушке, дедушке самые радостные для меня слова: «Теперь я не только школьник, но и пионер!» В подтверждение показать им красный галстук, политый кровью наших отцов, дедов. Потому он красного цвета. Так нам объяснила пионервожатая.

Наконец-то нам разрешили расходиться по домам. И вот Раушка и я, с повязанными на шее пионерскими галстуками, шагаем по улице Комсомольской. Наши галстуки развиваются на ветру. Мы ловим на себе, как нам тогда казалось, восхищенные взгляды, обращенные на нас. Внутри все ликует. Мы не идем, а словно летим на крыльях.

Поделиться своей радостью я не успел. Едва вошел в дом, дедушка первым увидел меня с повязанным на шее красным галстуком. Он тут же сорвал его с меня. Я заплакал. На дедушку слезы мои не подействовали. Сидя за швейной машинкой, он еще долго продолжал ругать меня. Никак не мог успокоиться. Мне было обидно и непонятно, как дедушка мог так поступить.

На следующий день пошел в лагерь без пионерского галстука. Дорогой переживал, что мне за это будет, не исключат ли меня перед строем из пионеров? Но в лагерь все пришли без галстуков.

За неделю до окончания смены пионервожатая собрала всех в классе и объявила, что мы должны подготовить концерт своими силами и выступить перед мамами. Будем хором петь, декламировать. После вступления она стала распределять, кто и с чем должен выступать.

На следующий день пионервожатая, увидев меня и Раушку, подозвала нас и сказала идти за ней. Мы вошли в пустой класс.

– Вы будете выступать на концерте с отдельным номером, – тоном, не терпящим никаких возражений, сказала она. – Сядете друг против друга и поведете разговор между собой. Садитесь!

Мы сели.

– Да не так! Ну как вы сели! – сорвалась она на крик. – Вы что, поругались? Садитесь ближе друг к другу, внимательно слушайте и запоминайте, что я вам буду читать, а вы на концерте это будете говорить друг другу.

Она открыла тетрадь и мельком окинула меня взглядом.

– Ты начинаешь первым и говоришь своему товарищу: «У меня отец с самого начала воюет на фронте! А ты, Витя, говоришь ему в ответ «И у меня тоже с первого дня воюет!»

Она не сочла необходимым спросить у нас об отцах. Ей это было невдомек. У Раушки отца не было. Была только мать. И надо только представить себе, как он должен был говорить это перед матерью и другими работницами Трикотажной фабрики, которые знали об этом. Какую моральную травму Раушка должен был пережить от плевка в душу.

– А ты, – она снова перевела взгляд на меня, – должен ему сказать «Мой отец награжден орденом». Ты, Витя, ответишь ему «А мой отец наград имеет больше. Он награжден еще и медалью».

Дальше все шло в том же духе. Что бы я не сказал про отца, Раушка тут же отвечал мне большим. Прочитав текст до конца, спросила: «Понятно?»

Услышав утвердительное, добавила: «А теперь идите и репетируйте!» До выступления никаких репетиций с нами больше не было. Сами же мы быстро забыли об этом.

В день окончания смены в классе собрались мамы посмотреть на своих детей. Пришла и тетя Маруся. В класс мы вошли строем во главе с пионервожатой. Концерт начался с патриотической песни, которую мы пели хором. Потом пошли отдельные выступления. Дошла очередь и до нас. Мы вышли на середину, сели на пол друг против друга, как велела нам пионервожатая и понесли полную отсебятину. Говорили до тех пор, пока не выдохлись, не знали о чем мы должны говорить дальше и замолчали. Под жалкие одиночные хлопки мы поднялись с пола и отошли к стене. Полный провал.

Глава 24. Прощай, Валя!

Окрестные леса вокруг Загорска спасали от зимних холодов. За хворостом ходили, в основном, ребята. Собирали сучья, вязали вязанки и на спине несли их домой. Шли до Скита. За ним начинался густой лес.

Днем за мной зашел Раушка. Было это в конце августа на второй год войны.

– Пойдешь за хворостом? – спросил он.

– Пойду, – ответил я.

– Тогда собирайся скорей. Ребята ждут на улице. Нам надо еще зайти за Калабухом, – торопил он.

От нас пошли к «трикотажному дому». Под окнами все вместе, несколько раз громко прокричали: «Валька! Валька!»

Он показался в окне второго этажа, махнул нам рукой и растворился за стеклом.

Хлопнула входная дверь. Было слышно, как каблуки его ботинок дробью отзываются на деревянных, расшатанных и скрипучих ступенях.

С нами пошел одного с нами возраста Петя Чижов, беженец. Вдвоем с мамой он жил в соседнем доме у одинокой пожилой бабушки. Он перешел во второй класс и осенью должен был пойти учиться в нашу школу.

Пошли вшестером. Впереди Валя, самый старший из нас, третьеклассник. Дорогой увлеченно рассказывал о своей мечте стать военным летчиком и сбивать фашистские самолеты. Он грезил небом.

– Помните, прошлым летом над нами пролетали два самолета. Это были «Хенкели». Я их по рисунку в книге узнал. Был бы я сейчас лётчиком-истребителем, – мечтательно фантазировал он, – как бы дал им обоим, чтоб нос свой к нам не совали, не летали над городом! Когда возвратимся, я покажу картинки самолетов, – пообещал он.

Вот и Вифанские пруды, большой, глубокий с крутым берегом, но нам сейчас не до него. Далеко в небе громыхает, не было бы дождя. Обогнули его. За ним начинался лес, где мы обычно собирали хворост.

Ночью прошел дождь. На скользкой тропинке Валя поскользнулся, зацепился ногой за что-то и упал. Когда поднялся, лицо и руки были в грязи. Трудно было не рассмеяться, глядя на него.

– Вы идите. Я догоню вас, – предупредил он и побежал к пруду.

Что произошло дальше, можно только предполагать.

Вымыв руки, склонился над водой вымыть лицо. На дне, недалеко от берега, он увидел противотанковую гранату. Сбросив с ног старые без шнурков ботинки, полез за ней.

С гранатой в руке, разбрызгивая воду босыми ногами, зашлёпал к берегу. По скользкому откосу вскарабкался на берег, засунул ноги в ботинки. Ему не терпелось поскорее поделиться радостью и показать свою находку.

– Ребята! Что я нашел! – громко крикнул он и побежал с гранатой в руке догонять нас.

Граната в руке Валентина вызвала бурный интерес. Мы побежали к нему. Впереди вприпрыжку Петя Чижов. Какой мальчишка, поиграв с ней, отказался бы от мысли посмотреть, как она шарахнет!

Граната для Валентина была тяжелой. Он остановился, перехватил ее в другую руку. Оглушительным взрывом на наших глазах разметало его, опрокинуло нас, плотно прижав к земле. По голове словно ударили палкой. Зазвенело в ушах. И сквозь этот звон донесся до сознания крик Пети. Сколько прошло времени? Секунды, но и они показались вечностью. Когда мы, преодолевая страх, подбежали к ним, на траве валялся обрубок человеческого тела без головы, рук и ног. То, что осталось от Валентина. На месте живота кровавая рана. Недалеко от него на земле корчился от боли Петя. Он был в сознании и громко кричал. На том месте, где была нога, выше колена зияла рваная рана, красная от крови.

Было очень страшно. Видеть так близко смерть никому из нас до этого не приходилось. Жуткая картина своей чудовищной реальностью. Только сейчас он был с нами, а теперь его нет. Взорвись граната чуточку позже, не было бы в живых и остальных.

Что делать? Оставаться было страшно. Слышать душераздирающий крик Пети было сверх наших сил. Ведь нам тогда было по семь-восемь лет. Испуг, охвативший в первое мгновение, поразил, ужас сковал все внутри, оставив нам единственную способность к бегству. Бросив товарищей, с плачем, слезами побежали рассказать взрослым, что произошло. Борис Зикеев и Костя Овчинников за матерью Пети, а Раушка и я за тётей Зиной, матерью Валентина. Она работала на трикотажной фабрике.

В проходной женщина-вахтёр, увидев запыхавшихся, испуганных в слезах ребят, почувствовала неладное.

– Вы к кому? – спросила она.

– К тёте Зине Калабуховой. Валя подорвался! – размазывая по лицу слёзы, перебивая друг-друга, торопились рассказать, как всё произошло.

– Жив он? – перебила нас вахтёр.

– Неее, – слёзы мешали говорить.

Вторая женщина-вахтёр слушала молча.

– Рая, горе-то какое! Беги за Калабуховой! Вызови её на проходную, а сама оформи в цеху на нее увольнительную! – предупредила вахтер.

Громко хлопнув дверью, Рая побежала в цех, где работала Калабухова.

– Зина, с твоим сыном несчастье. Скорей беги на проходную. Там ждут тебя ребята.

– Что с ним случилось? – тревога охватила ее.

– Не знаю. Ребята плачут, толком ничего рассказать не могут.

Материнское чувство подсказало ей самое худшее, что могло быть. Выключив станок и не произнеся ни слова, побежала на проходную.

Раю окружили работницы. Она повторила, что слышала сама.

– Горе-то какое! Только Зинка чуть пришла в себя после похоронки мужа. Еще от нее не оправилась, а теперь новое горе, – не выдержала одна из женщин, вытирая слезы.

– Бабоньки, расходитесь. Нет у нас времени на это, – женщина в годах, начальник смены, развела руки и сделала шаг по направлению к станкам. Она не была бесчувственной, переживала вместе с ними, но война делала людей жесткими. Какая из Калабуховой несколько дней будет работница? А ее задача выполнить план смены и за нее.

– Галя, – обратилась к ней вахтер, – оформи увольнительную на Калабухову и принеси ее к нам.

С увольнительной на Калабухову, Галя пошла к начальнику цеха.

– У Калабуховой несчастье с сыном. Она побежала на проходную.

– Что с ним произошло?

– Не знаю. На проходную, как рассказала вахтер, прибежали его товарищи за Зиной. В слезах. Рассказали, что сын ее подорвался на гранате возле Скита.

– Пошли кого-нибудь в помощь Калабуховой. Нельзя ее оставлять одну со свалившимся на нее новым горем, – проговорила начальник цеха, подписывая увольнительную.

Пока в проходной никого не было, вахтер продолжила допрос.

– Где случилось-то? Что из вас приходится все вытягивать! – прикрикнула она.

– На Вифанском пруду. Валя вытащил из воды гранату. Она взорвалась, – размазывая слезы по щекам и всхлипывая, рассказывали мы.

– А чего вас туда понесло?

– За хворостом, – ответил Раушка.

– Я не о хворосте. В воду-то зачем полезли. Погода холодная.

Мы не успели ответить. В проходную с территории фабрики вошла работница, остановилась перед вахтёром, подняла обе руки вверх для осмотра.

– Куда идешь в рабочее время?

Работница протянула увольнительную и снова подняла обе руки.

– Иди, – разрешила ей вахтёр, не осмотрев, не ощупав ее, как было положено проверять выходящих работниц.

– Маша, что случилось? – волнение передалось женщине. Она с недоверием посмотрела на нас, недоумевая, почему ее не обыскали и не ощупали как обычно.

– У Калабуховой сын в Скиту подорвался, – ответила вахтёр. – Вот ребята и прибежали за ней.

– Жив? – спросила женщина, обращаясь к вахтеру.

– Не знаю. Баловаться они умеют, а толком ничего сказать не могут.

В проходную, запыхавшись, вбежала тетя Зина и сразу к нам.

– Что с Валей? Он ранен? – голос у неё дрожал, глаза были мокрыми от слёз. Она вытирала их тряпкой, которую сжимала в кулаке.

– Мы пошли в лес за сучьями. Валя пошел с нами, – лепетали мы, глотая слёзы.

– Да не тяните, говорите быстрее, что с ним и где он? – перебила она.

– Зин, чего ты стоишь с ними, теряешь зря время. Беги скорей к сыну!

От трикотажной фабрики до Вифанских прудов километра три. Всю дорогу бежали. Тётя Зина превозмогала себя. Время от времени она судорожно хваталась двумя руками за левую половину груди, неестественно сгибалась, сбиваясь с бега на шаг. Отдышавшись, продолжала бежать, пока не добежали до пруда.

Увидев сына на земле в луже крови, тётя Зина упала перед ним на колени и заголосила так, что мурашки побежали по коже.

Через некоторое время она с трудом оторвалась от него, поднялась и подошла к Пете. Все поняв, опустилась перед ним на колени. Молча низко склонилась над ним, словно прося у него прощения за сына. Тяжело вздохнув, смахнула слезы с лица, поднялась с колен и возвратилась к сыну.

Следом за нами с фабрики прибежали тетя Маша и тетя Люба из «Трикотажного дома». Тетя Маша склонилась над тётей Зиной, обняла её и тихо-тихо что-то зашептала ей на ухо. Тетя Люба подошла к лежащему на траве Пете.

– Готов, – беззвучно прошептала она одними губами и перекрестила его. Внутри закрутилось. Ей стало невыносимо плохо. Голова, ставшая невыносимо тяжелой, тянула к земле. Обхватив росшее рядом дерево обеими руками, чтобы не сползти вниз, старалась победить охвативший её страх. К ней подбежала тётя Маша и обняла ее.

– Люба, что с тобой? Сядь или ляг. Давай я тебе помогу!

– Мне плохо, Маша, так плохо.

– Мне самой плохо, еле держусь, – проговорила тётя Маша.

Немного придя в себя, пошли собирать в траве части тела Валентина.

Прибежали мать Пети, Борис и Костя. Со слов ребят она поняла, что Петя ранен. Но когда увидела бездыханное тело сына, с ней случился нервный приступ. Вся её боль, горе осиротевшей матери, потерявшей единственного сына, выплеснулось наружу. Она оторвалась от него и подбежала к бездыханному телу Валентина.

– Убийца! Убийца! – её колотило. Руки непроизвольно сжались в кулаки. Вот тебе! Вот тебе! – криком исходила она, лишившись рассудка. Она била его ногами, расшвыривая в разные стороны то, что удалось собрать.

В первое мгновение все остолбенели. Первой опомнилась тётя Зина. Она орлицей набросилась на неё, обхватив крепко руками.

– Не надо, не надо, – шептала она, стараясь оттащить её в сторону и защитить сына.

Тётя Люба попыталась разнять их, но не сумела. Так сильно они вцепились друг в друга.

Всё происходило на берегу пруда. Обе женщины не удержались и по скользкому склону скатились в воду. Холодная вода не разняла их. Тётя Зина схватила Петину мать за волосы, стараясь оторвать её от себя. Они падали, поднимались и снова падали…..

– Бей! Ещё бей! Мне жизнь не нужна! – кричала Петина мать. Это был крик обезумевшей от горя матери.

Тётя Зина первой выбралась на берег и в изнеможении упала, а мать Пети, удаляясь от берега, погружалась все глубже, пока не скрылась под водой.

– Ленка, не делай этого! – закричала ей тётя Люба, поняв, что она задумала. Подняв подол юбки, подоткнула его, сбросила обувь и разгребая воду руками, бросилась за ней. Она схватила ее за одежду, но у нее не хватило сил подтащить к берегу. На помощь бросилась тетя Маша. Вдвоем подтащили ее к берегу. Глаза были закрыты.

– Знать отмаялась, – прошептала тётя Люба.

С трудом вытащили безжизненное тело на берег, ставшее непомерно тяжелым.

Тётя Зина была недалеко и всё видела.

– Не может этого быть! Не может! – громко заголосила она, до этого безучастная к происходящему. К ней вернулся рассудок. Она поднялась, подошла, склонилась над ней и стала трясти за плечи.

– Вставай, вставай, – шептала она.

Поняв, что всё уже бесполезно, обхватила голову обеими руками, упала перед ней на колени, и зашептала: «Прости моего сыночка. Он не в чём не виноват».

У неё хватило сил подняться. Шатаясь, как пьяная, возвратилась к сыну и опустилась перед ним на колени. Она не плакала. Только молча, не отрываясь, смотрела на него.

Нужно было что-то делать. Смотреть на это было сверх человеческих сил.

Тетя Маша и тетя Люба отошли в сторону.

– Что делать-то будем? Покойников трое. Вдвоём не управимся. Зинка никакая. На неё надежды нет. В пору её самою нести, – сокрушалась Люба.

– Не знаю, просто не знаю, – Маша была в такой же растерянности. – Ты оставайся здесь, а я побегу на фабрику за помощью. Может дадут двух-трех человек. Нужны топор, гвозди, веревки, мешковина, материал, чем их накрыть. Сделаем носилки. На них и понесем.

– Маша, я боюсь здесь оставаться. Может ты останешься, а я побегу на фабрику.

– Люба, идет война. Мы сейчас не женщины с довоенными привычками, – твердо ответила Маша. Она была крепче духом.

– Я все понимаю, но ничего не могу с собой сладить.

– Беги, только возвращайся поскорее. Забеги в наш дом. Уговори кого-нибудь придти на помощь. Поговори с хозяйкой, у которых жили Петя с матерью. К ней их нести или куда?

– А если она откажется принять? Как будем хоронить их?

Зина слышала разговор. Она поднялась, шатаясь подошла к ним.

– Не согласится, понесем всех ко мне, – горькие слезы навернулись у нее на глаза. Больше она ничего произнести не смогла, закрыла лицо руками и зарыдала.

Люба подошла к Пете, перекрестила его, потом к Валентину, посмотрела на него, так же перекрестила и быстро-быстро пошла по тропинке.

После ее ухода тетя Маша продолжила искать в траве части тела. Мы помогали ей. Нашли палец, часть ноги и всё сносили в одно место.

– Осторожней, осторожней, – шептала тётя Зина. Она не отходила от сына.

По тропинке в нашу сторону шли две пожилые женщины с вязанками хвороста за плечами. Возле Валентина остановились. Постояв, стали креститься, кладя низкие поклоны. Тётя Зина, окаменев в своём горе, не обращала на них внимание, как будто их не было, а они что-то пытались сказать ей, утешить.

Отойдя от Валентина, подошли к Пете. Стояли, набожно крестясь, а потом спустились к пруду, где лежала тетя Лена.

– Такая молодая, как же это случилось? – наклонившись над ней, запричитали старушки.

– Шли бы вы, бабки, своей дорогой. И без вас тут тошно, вся душа перевернулась, – не сдержалась тетя Маша.

У дома, в котором жили Лена с сыном, Люба остановилась. Калитка была не заперта. Вошла во двор и постучала в дверь. На стук вышла сгорбленная старушка, оперяясь на палку.

– Бабушка, произошло несчастье. Лена и Петя погибли.

Она смотрела на Любу старческим взглядом, в котором была размыта реакция.

– Петя не мог погибнуть. Он недавно ушел с ребятами в лес за хворостом, а Лена на работе, – прошамкала она.

– Петя подорвался на гранате. Лену вызвали с работы, она прибежала, поскользнулась, упала в пруд и захлебнулась.

Тут только до старушки дошло, что Лены и Пети уже нет. Она стала креститься о упокоении их душ.

– Лена была мне как дочь, а Петя внук. Они помогали мне на старости. Я не брала с них денег за жилье. Пришел и мой час уйти вслед за ними. У меня больные ноги. Я сама не дойду до магазина за хлебом.

Лену с сыном несите ко мне. Они для меня как родные. Только я не смогу их похоронить, если только в саду. Девочка, ты иди, – проговорила она, – небось тебя заждались.

Это было спасение для Любы. Она не знала, что сказать еще бабушке, чем ее утешить. А она первой утешила ее.

Любы долго не было. Возвратилась не одна. С ней запыхавшиеся от быстрой ходьбы женщины из «Трикотажного дома».

Поплакав, погоревав, принялись за изготовление носилок.

Когда клали Валентина на носилки, тётя Зина ходила вокруг и умоляла класть осторожно. Ей казалось, что сына кладут на носилки неаккуратно и причиняют ему боль. Она потеряла чувство реальности и не могла смириться, что его уже больше нет. Накрыв тёмным материалом, понесли. Сбоку шла тётя Зина, беспрестанно поправляя материал, которым накрыли сына.

Следом несли носилки с Петей.

За его мамой решили пойти вчетвером, чтобы меняться по дороге. С ней осталась одна из женщин.

Возвращались той же дорогой, где оборвалась мечта Валентина.

Слух о том, что Валентин погиб, быстро облетел «трикотажный дом». Когда его принесли, возле дома уже собрались соседи. Возле подъезда поставили носилки, сняли материал. Женщины зарыдали, размазывая по лицу слёзы. Валентина любили. Подождав немного, носилки внесли в квартиру. Торопились возвратиться за тетей Леной. Переложили тело на кровать и тихо, молча ушли, оставив неутешную мать со своим горем. Всю ночь она просидела возле сына, выплакав глаза.

Утром вышла на работу. В цеху старались кто как умел, утешить. Но какие утешения могли сравниться с горем матери?

Вдвоем с начальником цеха пошла к директору.

– Зина, я разделяю твое горе, ты прости, но и пойми меня. Нет у меня ни прав, ни возможностей освободить тебя на несколько дней от работы. Сейчас действуют законы военного времени. Единственно, что могу сделать для тебя, с сегодняшнего дня перевести временно на работу в ночную смену.

Ты просишь изготовить три гроба. На фабрике не осталось досок. Все отправлено в тыл. Походи по территории, по складам. Что-нибудь найдешь. Что касается сбить гробы, ни одного мужчины, кроме меня, на фабрике не осталось. Может быть в доме, среди знакомых найдется кто-то из пожилых мужчин, кто собьет их.

Зина, вот всё, чем могу тебе помочь. Больше у меня нет возможностей, – проговорил директор и тяжело вздохнул, осознавая, что не может оказать помощь матери, на которую свалилось самое большое горе.

Не все было вывезено с фабрики. Нашлись доски. Женщины из цеха после работы на своих плечах помогли перенести их к дому. В сарае сколотили три гроба.

Попрощаться с Валентином, Петей и его матерью пришли учительницы и ребята из их классов, соседи, кто в этот день не работал, товарищи. Не сдерживали слёз. Говорили шёпотом.

Тётя Зина вся в чёрном, в таком же платке на голове, сама почерневшая с глубоко запавшими глазами, не отходила ни на шаг.

В окрестной деревне нашли лошадь. На телегу поставили три гроба. Возница тронула вожжи. Телега заскрипела и застучала колесами по булыжной мостовой. За ней пошли одноклассники проводить их в последний путь.

А в это время доносились со стороны Дмитрова разрывы снарядов. Там гибли люди, много людей и в этом была чудовищная несправедливость. Человек не рождается для того, чтобы погибать на фронте или в тылу, как Валя, Петя и его мама.

Глава 25. Второй класс

1-е сентября 1942 года было прошлогодним повторением. У входа в школу также стояла Ольга Васильевна, отправляя всех внутрь здания по классам.

Перед началом урока в классе царило радостное оживление от встречи после закончившихся каникул. Все пришли на первое занятие. Не было только Шурика Мошкарова. Прозвенел звонок. В ожидании Анны Фоминичны разошлись по партам. Она задерживалась. Вошла в класс минут через десять, взволнованная. На ней было темное платье не для первого школьного дня. Все встали.

– Садитесь, – разрешила она.

Она подошла к окну, чтобы ее было лучше видно. Класс замер. В нависшей тишине, ее голос прозвучал отчетливо, хотя сказано это было не громко.

– Сегодня мы переживаем тяжелую утрату. Не будет больше с нами Шурика Мошкарова. Он погиб. Давайте почтим его память вставанием.

Задвигались парты, крышки. Все встали, опустив глаза, стараясь не смотреть друг на друга. Стояли молча, не шелохнувшись.

– Садитесь, – сказала Анна Фоминична и продолжила. – Летом Шурик вместе с мамой был у бабушки в деревне рядом с военным аэродромом. С товарищами часто ходил на аэродром понаблюдать, как взлетают и садятся самолеты. Его мечтой было стать летчиком. До аэродрома ходили лесом. Недалеко от аэродрома нашли неразорвавшуюся авиационную бомбу. Стали ее раскручивать. Она взорвалась. Погибли все, кто с ним был. Погиб и наш Шурик.

И это ни одна трагедия в нашей школе. Летом на противотанковой гранате погибли Валя Калабухов и Петя Чижов, которых, я думаю, вы знали.

Должна предупредить вас. Если нашли в лесу, на огороде мину, гранату, снаряд, не берите их в руки, не прикасайтесь к ним. Это смертельно опасно. Они в любой момент могут взорваться. В связи с этими трагическими событиями, – продолжила Анна Фоминична, – Ольга Васильевна во втором и третьем классах отменила занятия. Можно расходиться по домам.

Потрясенные, стараясь не шуметь, молча вышли из-за парт и окружили нашу учительницу. Она обняла Тоню Давыдову и Валю Часовикову. Так стояли мы несколько минут перед тем, как разойтись по домам.

Через несколько дней Анна Фоминична пересадила ко мне Гену Романова. Он жил на той же улице, где и я недалеко от нашего дома. По натуре тихий, спокойный, серьезный не по годам. В отличие от него, я был непоседлив, менее внимателен, порой мимо ушей пропускал объяснения. Учился он лучше меня и я стал частенько списывать у него домашние задания.

У меня был друг Костя Овчинников на два года моложе. В школу он должен был пойти на следующий год, но ему очень хотелось побыть на уроке.

Я предложил ему пойти со мной. Сел с ним на последнюю парту. Когда в класс вошла Анна Фоминична, все встали. Встал и Костя.

– Садитесь. А это что у нас за новый ученик? – удивилась она.

– Анна Фоминична, это мой друг. В следующем году он пойдет в первый класс, но ему очень хочется побыть на уроке и я взял его.

– Как тебя зовут? – спросила она «новичка».

Я подтолкнул товарища и он встал.

– Костя, – ответил он.

– Костя, если тебе очень хочется посидеть на уроке, оставайся, только не шуми. Можешь садиться, – разрешила Анна Фоминична. – Елисеев, сходи на кухню, где режут хлеб и передай мою просьбу положить на один кусок больше.

Когда принесли и стали раздавать хлеб, Костю не обошли. Он получил свою порцию.

Дождался он и сказку. Вместе с нами пошел провожать Анну Фоминичну.

Когда я пишу эти строки, воспоминания унесли меня в далекие школьные годы. И неожиданно возник вопрос, над которым я никогда не задумывался, но он очень важен в нарисованном мною портрете нашей учительницы: «Могла ли Анна Фоминична сказать Косте, что он еще мал. В следующем году ему предстоит пойти в первый класс» и отправить его домой.

Наверное многие так бы и поступили, но если бы так поступила Анна Фоминична, она бы, скорее всего, не смогла бы стать нашей любимой учительницей.

Я допустил глупость, но как тактично поступила Анна Фоминична, не обидев ни меня, ни Костю.

От первого для него школьного дня Костя был под впечатлением. Больше всего ему понравилась сказка. После этого он просил меня когда-нибудь еще взять его на уроки.

Занятия по-прежнему часто отменялась, когда завывала сирена и объявлялась «Воздушная тревога».

Пока было тепло, в школу в мешках приносили обрезки тканей. Из них на уроках иголками шили кисеты.

Во втором классе нам стали доверять писать письма на фронт. По классам раздавались листы из школьных тетрадей. Анна Фоминична на доске крупными буквами писала полный патриотизма текст письма. Еще не научившись хорошо писать, мы старательно выводили каждую буковку, списывая с доски. В них рассказывали об учебе, о том, как хорошо учимся, хотя это не всегда соответствовало действительности. В конце просили крепко бить фашистов.

Вместе с махоркой в кисеты вкладывались письма и отправлялись на фронт.

В ответ приходили письма с фронта. Их зачитывала Анна Фоминична всему классу. В них красноармейцы писали, что бьют фашистов, что враг обязательно будет разбит и выброшен с нашей территории, а нам желали учиться только на отлично.

На мое письмо ответил лейтенант Скрипка. Он писал, как героически его рота бьет фашистов, не дает им спуска, благодарил за подарок и письмо. Под диктовку Анны Фоминичны ответил ему. Вскоре пришел ответ. В нем Скрипка сообщал, помимо того, что крепко бьют фашистов, еще и о награждении. С помощью Анны Фоминичны ответил ему. Больше писем от лейтенанта Скрипки не было. Может мое письмо запоздало и Скрипки уже не было в живых, а возможно было не до нас, когда жизнь от смерти отделяет тоненький волосок, готовый в любой момент оборваться.

С наступлением зимних холодов перестали шить кисеты и отправлять их с письмами на фронт.

И снова по нашей улице на Москву идут войска. Они не похожи на те, которые шли на фронт летом 1941 года. Одетые в овчинные полушубки, шапки-ушанки, валенки, хорошо вооруженные. Шли сибиряки отстоять Москву, не позволить фашистам войти в нее победителями.

Новый учебный год был тяжелее пережитого. В прошлом году хоть какое-то время, когда наступали сильные морозы, подтапливали классы остатками дров. В школьном сарае их уже не было. Все было повторением прошлого года. Так же писали в тетрадях из газет, сидели одетыми, согревая голыми руками чернила.

Было плохо с одеждой, обувью. Из прежней одежды выросли, другой не было. Ходили в обносках, у кого что в доме сохранилось с довоенного времени.

Носили самодельные бурки, сшитые руками из того, что было в доме, с галошами, если они были.

Весной ушла из жизни у Анны Фоминичны мама. Костик остался один без присмотра. Пришлось брать его с собой на уроки. Он сидел один на последней парте. Маленький голодный ребенок проводил с нами четыре часа. Под конец занятий ему это надоедало. Он начинал играть и мы втягивались в нее.

Он не хныкал, не плакал. Война делает всех взрослее, даже детей. Но все эти трудности не шли в сравнение с постоянным преследовавшим чувством голода, к которому невозможно было привыкнуть, сжиться. Трудно забыть, как загорались наши глаза, когда в класс на перемене после второго урока вносили на подносе небольшую горку черного хлеба, нарезанного на крохотные кусочки. Каждому по четвертушке.

Свою долю хлеба получал и Костик.

С появлением его в классе мы перестали учиться. Баловались с ним на переменках, отвлекались на уроках. Для нас он стал живой игрушкой.

Анна Фоминична сильно переживала из-за этого, но обстоятельства были сильнее ее.

Мы, как и в первом классе, по-прежнему ждали последний урок, если занятия не отменялись по сигналу «Воздушная тревога». Анна Фоминична читала нам новую книгу о жизни Маугли среди зверей английского писателя Киплинга. В классе становилось так тихо, только был слышен ровный негромкий голос Анны Фоминичны. Даже Костик сидел и слушал. Мы снова погружались в сказочный мир и забывали о реально существовавшем, в котором жили.

Шла война, люди терпели лишения, гибли, умирали от голода, но жизнь все равно шла своим чередом и не было силы, которая могла бы ее остановить.

Глава 26. Письмо папе на фронт. Декабрь 1942 г.

Дорогой папа!

Шлю тебе свой привет и массу наилучших пожеланий.

Поздравляю с Новым годом. Папа нас скоро отпустят на каникулы на 10—15 дней. Папа я чувствую себя хорошо. Учусь я тоже хорошо. Юрка все отнимал открытку и говорил, это мне папа прислал. Папа присылай открыток хороших, я альбом сделал, а открыток нет. Папа, мама просит прислать денег, если есть, на молоко.

Привет от дедушки, бабушки, тети Полины, мамы, тети Маруси, Тони, Алика и Юрика.

На передовую.

Вот такое письмо с рисунком послал папе на фронт в конце декабря 1942 года. Он его сохранил.

Написанное карандашом, детским почерком, оно обращает на себя внимание не столько текстом и содержанием, сколько с огромным старанием выполненным рисунком и является большой ценностью как память о войне.

Глава 27. Старший Чувырин

Старшему брату Вали Чувыриной было лет шестнадцать. Тщедушный, низкорослый. Откуда-то у него появилась лошадь и легкие двухместные сани. Раскинувшись на них в длинной овчинной шубе, с кнутом в руке, разъезжал по городу. Предпочитал галоп. По-другому не признавал. Любил крутые повороты, когда забрасывало сани и оглоблями чуть не валило лошадь.

Однажды на повороте сани перевернулись. Он вылез из-под них, поставил на полозья и стал нещадно бить лошадь кнутом, вымещая на ней злобу.

Брату Чувыриной нравилась наша Тоня Давыдова. И этому не приходилось удивляться. Ребята в классе были влюблены в нее одну, но об этом предпочитали молчать и свою любовь к ней прятать глубоко в сердце. А было нам в то время по 10—11 лет.

Перед окончанием последнего урока, он подъезжал за ними к школе, выходил из саней и с кнутом в руке прохаживал взад-вперед. Стоило лошади начать бить копытом или двинуться, тут же следовал грубый окрик «Стоять, падла!», сопровождаемый ударами кнута. Лошадь замирала, испугано тараща и водя по сторонам глазами.

Как хотелось подойти к ней и погладить ее, но кое-кто из класса за это уже успел испытать на себе силу его кнута. Брат Чувыриной не церемонился.

Валя и Тоня усаживались в сани, брат между ними, резкий удар кнута и окрик. Лошадь мгновенно срывалась с места, переходила на галоп, широко разбрасывая задние копыта.

Тоня жила в следующем за Анной Фоминичной доме.

Это продолжалось месяца полтора. А потом брат Чувыриной неожиданно пропал, как и появился. Валя несколько дней отсутствовала. Пришла похудевшая, осунувшаяся. Мы уже знали, что ее брата убили.

Глава 28. Письмо с фронта от 28.02.43

Солнышко моё, Натусенька!

Получил твоё письмо от 17/П-43 и мне стало грустно. Я ярко представил себе всю ту картину и моё сердце мучительно сжалось.

Такая тоска напала, но время знаешь такое, что нужно держать себя в руках – будет время, надеюсь и всё пройдет, враг будет уничтожен и мы заживём спокойно.

А сейчас, конечно, трудности будут. Мне так хочется видеть тебя, облегчить тебе жизнь, но об этом можно только мечтать. Об одном я прошу тебя, как бы трудно не было, не падай духом. Упадок духа, воли в каждом из нас ведёт к потере воли всей массы. А ведь нам нужно победить врага, нам нужно будет восстановить наше народное хозяйство, и здесь нужна будет воля всех нас. Я надеюсь на тебя, ибо я знаю тебя.

Будет время и мы друг с другом об руку пойдём по пути той новой жизни, которая будет после войны, если только суждено будет нам остаться в живых…..

Нет таких крепостей, которые мы не могли бы взять…….

Пока живём на старом месте, но недалёк тот час, когда расстояние, разделяющее нас, будет увеличиваться.

Твой муж, В. Елисеев

Глава 29. Тараканище по Корнею Чуковскому

Корней Иванович Чуковский написал замечательную сказку для детей про Тараканище, который запугал даже Слона. Но нашелся Воробей, который не испугался и проглотил Тараканище.

В детстве все читали эту сказку или хотя бы слышали о ее содержании.

Нечто подобное, описанное в ней, произошло и со мной.

После окончания второго класса тетя Маруся взяла мне путевку в тот же пионерский лагерь, как и в прошлое лето. Я был этому рад.

Мишка Граус, едва увидев меня, громко оповестил всех: «Ушат пришел! Бей ушата!» И я получил от него увесистую оплеуху. Но этим дело не окончилось.

На следующий день он принес из дома тонкую бечевку, сделал петлю, крепко стянул мне обе руки в запястьях и паясничая, водил меня несколько дней за собой по коридорам. Ему это нравилось и доставляло удовлетворение.

То я был у него собакой и он заставлял меня лаять на ребят, то бессловесным теленком и он заставлял меня мычать. А то просто водил по коридорам и я должен был громко выкрикивать на потеху ребятам: «Я – Ушат! Я – Ушат!»

Он так крепко связывал мне руки, что кисти становились синими, а веревка врезалась в тело. Он бы еще крепче связал, если бы смог.

Встретившаяся нам в коридоре пионервожатая, увидев мои посиневшие руки, сказала: «Миша, ослабь веревки, видишь, у него руки посинели», – и пошла дальше.

Он ослабил, но ненадолго.

Так продолжалось несколько дней.

Утром Граус хотел вновь связать мне руки, но тут же получил увесистый удар в лицо. Следующим ударом я разбил ему нос, повалил на пол, подмял и стал молотить по физиономии с жестокостью, не свойственной десятилетнему. Лицо у него покрылось синяками. Выплеснулись наружу боль, обида, унижение. Граус был старше и сильнее меня, но ярость, помноженная на безысходность, придала силы. Он стал громко кричать от боли. Не знаю, чем бы все это закончилось? Ребята толпились вокруг, громко смеялись над непобедимым Мишкой Граусом и не разнимали нас. Он всем надоел. Постоянное ощущение страха, испытываемое всеми перед всесилием Грауса, прошло. Стало понятно, что из себя представляет Мишка Граус.

На его громкий крик прибежала взвинченная пионервожатая. Увидев нас, схватила меня за ворот рубашки, оторвала от Грауса и отшвырнула с такой силой, что я отлетел в сторону, больно упал на пол и набил шишку на лбу.

– Хулиган! – закричала она на меня, помогая Граусу подняться. Так я попал в хулиганы. Смахнув ладонью пыль у него с одежды, она увела плачущего, размазывающего слезы руками, в туалет смыть кровь с носа, лица. Миф о том, что в лагере Граус самый сильный, рассыпался у всех на глазах. Он оказался Тараканищем из одноименной сказки Корнея Чуковского.

После этого, Граус больше не приставал ко мне и обходил стороной. Стал тихим, неприметным.

Но не мог он простить нанесенную ему прилюдно обиду и развеянный миф, как о самом сильном. И от кого? От Ушата! Уходил Граус из лагеря в числе первых и караулил меня с двумя-тремя друзьями около своего дома. Видя, что меня подстерегают, приходилось обходить их стороной по Овражной улице, делая, при этом, большой крюк. Но это не шло ни в какое сравнение от осознания унижения, испытанного всесильным Мишкой Граусом.

Глава 30. Письмо с фронта от 31/I-44 года

Дорогой и милый Натусик!

Шлю тебе свой привет, крепко целую (по весеннему). Пока есть возможность – пишу тебе письмо. Пиши мне, как ты живёшь, как дети. Скучаю по Вас милых моему сердцу и жду момента нашей встречи. Какая это будет радость! Погода у нас – мороз. Местность в духе Пушкинской «Деревни» (Если не принимать во внимание результаты войны): холмы, перелески, а среди холмов змеей вьется «большая» или просто просёлочная дорога. Если принять войну во внимание, то от Пушкинской» деревни» не остаётся, кроме местности, ничего. Дымятся развалины. Они как колени, рядом выстроились……

Кончится война, залечатся раны, страна снова заживёт полной жизнью и всё забудется…. Забудутся невзгоды и останется в памяти одно хорошее. Будем вспоминать свою разлуку как далёкий сон.

Знаешь ли, как хочется поработать по настоящему, хочется и отдохнуть.

Напиши мне, как идут занятия у Алика. Ведь скоро он пойдёт в четвертый класс. Вот время то идёт и не удержишь его.

Я вспоминаю своё детство. Долго тянулось время, пока я перешел в 3-ий класс. Медленны были темпы, а сейчас время бежит со скоростью значительно большей, чем раньше. Темп жизни ускорился. ….

А теперь скоро 3 года, как мы живём в разлуке. Три года как страна ведёт смертельную войну с врагом, а кажется недавно ты меня провожала и сколько было тревоги за вас, моих милых и дорогих. Теперь скоро свидимся. Пиши моя милая и дорогая.

Твой В. Елисеев

Глава 31. Думы о будущем

Среди ночи капитан Елисеев проснулся. Спать совсем расхотелось.

Он поднялся, оделся и сел за письмо домой. Начал с даты – 29.02.44. Почти три года войне и некогда подумать о мирной жизни. Она казалась настолько далекой.

Но чем ближе к Берлину подходили наши войска, тем чаще он в мыслях возвращался к мирной жизни, созидательному труду и этим хотелось поделиться с близким человеком через многие сотни километров.

«…….Здесь угнетающе действуют разрушения, которые произвел враг. Есть названия – деревня такая-то, но на том месте, где когда-то стояла она, теперь пустое место.

Вот до каких мерзостей доходит враг. Какой же военный объект – мирная деревня, а гражданских людей – нет и нет.

Вот иногда смотришь на все разрушения – боль сжимает сердце».

Закончив письмо, положил в карман. Потянуло на свежий воздух. Он встал и вышел из землянки.

Аэродром и ночью жил своей повседневной жизнью. Время от времени тишину взрывал рев запускаемых двигателей. Механики готовили самолеты к очередному полету. По полю сновали бензомаслозаправщики, на грузовиках везли боеприпасы. Машины двигались по полю с включенными фарами, без маскировки. Превосходство нашей авиации было настолько очевидно, что немцы уже не пытались бомбить.

Высоко в небе послышался нарастающий гул тяжелогруженых бомбардировщиков, летящих на запад на ночную бомбежку.

Он поднял голову и посмотрел вверх. Небо над головой было темным, безоблачным, усыпанным крупными яркими звездами и среди них, как юная невеста, блистала Луна.

Подождав, пока они пролетят и проводив взглядом, ориентируясь на шум моторов, пошел проверить как идет работа на складе ГСМ. Убедившись, что все в порядке, пошел к себе.

На обратной дороге столкнулся нос к носу с заместителем командира БАО по политчасти подполковником Матвеевым.

– Не спится, капитан, – окликнул его Матвеев.

– Так точно, товарищ подполковник, – ответил Елисеев.

Дальше пошли вместе. Незаметно разговор от текущих дел, войны, перешел в русло грядущей мирной жизни. Не за горами было окончание войны, уже ничто не могло изменить ее ход.

– Грустишь о мирной жизни, капитан? – и не дожидаясь ответа, потому что знал, каким он будет, продолжил. – Я вот тоже жду возвращения к мирной жизни. Буду студентов воспитывать. Я до войны преподавателем в институте был. А у тебя, капитан, какие планы?

– На этот вопрос не отвечу, его у меня, честно признаюсь, нет, а вот о своем желании сказать могу.

– Если желание не маниловщина, а оно подкреплено знаниями, опытом, оно станет реальностью. Извини, что перебил тебя.

– На днях ездил в штаб дивизии. Недалеко от дороги был когда-то завод, а теперь от него остались одни развалины. Остановив машину, потянуло сойти. Тишина, только галки, поднятые вторжением в их владения, с громким карканьем закружились над головой. Я взобрался на развалины среди торчащих стен, обвалившихся перекрытий и решал, с чего бы я начал возрождать завод. Вот именно пойти на такой завод – это моя мечта.

Мне война помимо физических лишений, еще тяжела и в нравственном отношении. По своей натуре я созидатель. После окончания института в 24 году и вплоть до войны поработал на четырех заводах. Шел на отстающие, выводил их. Дальше продолжать работать на нём мне становилось неинтересно и я переходил на отстающий.

Мне не жаль фашистов, которые получили по заслугам. Мне жаль преступное разрушение всего того, что создано умом и руками многих людей.

Подполковник не перебивал, внимательно слушал, он знал, что надо дать капитану выговориться, тем более то, о чем он говорил, было близко и ему, но была и другая правда.

– Капитан, ты все правильно говоришь из далекого мирного прошлого. Мне тоже жалко разрушенных заводов, колхозов, но больше людей. Окончится война и мы залечим нанесенные раны, вернем промышленность, сельское хозяйство к жизни, но никогда мы не вернем к жизни миллионы погибших. Они останутся лежать в земле. Вот в чем настоящая трагедия. Но ты вправе думать о своем месте в жизни после окончания войны. И я разделяю твои мысли о будущим. Для нас это будет продолжением войны за мирную жизнь, за восстановление разрушенного народного хозяйства.

– В мирную жизнь мы должны войти тем же шагом строевым, каким идем сейчас, – проговорил Елисеев.

– Ты нашел очень правильные слова. Действительно, «тем же шагом строевым», – повторил подполковник. – По-другому мы не имеем права.

Так в разговоре они незаметно подошли к землянке, в которой жил капитан. Подполковник, не по уставу, подал руку. В этом было довоенное, забытое. Они распрощались.

Глава 32. Трофейная выставка

В Москве в парке Горького летом 1944 года была открыта трофейная выставка. Побывать на ней было непреодолимым желанием. Без разрешения, без денег поехал со своими товарищами в Москву. К этому времени возобновилось движение пригородных поездов.

По дороге в Москву нас чуть не высадили контролеры. Пришлось поплакать, рассказать, куда и зачем едем. Отпустили.

Трофейная выставка потрясла наше воображение. В парке Горького на набережной под открытым небом была выставлена захваченная у немцев военная техника. Каждый трофей был подарком фронта, армии, дивизии. Об этом было написано на прикрепленных табличках.

Народу было много. Мы обошли выставку, осмотрели экспонаты.

Наибольшее впечатление произвел танк под уменьшительным названием «Мышонок». Эта могучая бронированная машина была в полтора-два раза шире обычного танка, значительно длиннее, выше и тяжелее. Перевозили его в разобранном виде на нескольких железнодорожных платформах. Выпустили их в конце войны небольшой партией, считая, что они могут совершить перелом в войне. Никакой особой роли у них не получилось. Они были уничтожены раньше, чем приняли участия в боевых действиях. Им была уготована судьба сродни Царь-пушке и Царь-колоколу.

Запомнился танк «Тигр», о броне которого ходили легенды как о непробиваемой, с зияющей сквозной пробоиной на корпусе от бронебойного снаряда. Рваные края были окрашены красной краской, подчеркивающей пробоину на зеленом фоне. Рядом стояла самоходная установка «Пантера». На набережной были выставлены орудия, на площадке самолеты. Здесь мы увидели «Раму», которую могли потрогать руками.

Производила впечатление платформа с большим кованным крюком сзади, которым выламывались шпалы, когда ее тащил за собой паровоз. Варварский способ уничтожения железных дорог.

В большом павильоне на стендах под стеклом лежали горы немецких алюминиевых крестов. На других стендах были выставлены плетеные лапти, которые одевались на сапоги. Ноги в них не проваливались и солдаты могли ходить по глубокому снегу. Отдельно на стендах было вывешено обмундирование. На самом видном месте были выставлены поверженные знамена немецких воинских подразделений, разбитых под Москвой, Смоленском, другими городами.

Трудно все вспомнить, что мы увидели на выставке. Слишком много десятилетий отделяет ее от сегодняшнего дня.

Пока ходили по выставке, растеряли друг друга. Из Москвы возвращался один, когда было уже темно. Страшно было. Я достал финку, оружие большинства мальчишек военного времени. Зажав в кулаке, подгоняемый страхом, бегом пробежал по железнодорожной насыпи от станции до переезда. А там улица хоть и темная, без фонарей, но своя.

Дома мне попало от дедушки и мамы, но что могло сравниться со счастьем увидеть собственными глазами все вооружение немецкой армии. За это можно было и пострадать.

Глава 33. Письмо с фронта от 12.06.44 года

Дорогой мой Алик!

Шлю тебе свой привет с фронта. На этой фотографии ты увидишь меня и моих друзей в минуты (и часы) отдыха.

Сфотографировались накануне дня – знаменательного дня, когда наши союзники выступили на севере Франции. Получишь это письмо и карточки сохрани их на нашу общую память о боях Великих битв. Может быть, когда-нибудь мы будем вспоминать эти дни. Ты, хотя ещё и маленький, но будешь хорошо помнить эти прошедшие дни – дни битв и дни нашей разлуки.

Будешь Юрику рассказывать об этих днях, а Юрик чуть-чуть их будет помнить. Будет помнить те дни, когда ему папа с фронта привозил «печенечку».

Наступило лето. Алик, ты будешь отдыхать – отдыхай, а немножко и занимайся, чтобы быть образованным человеком.

Целую Всех! В. ЕлисеевPS. Ответь на это письмо.

Капитан В. Елисеев крайний справа.

Глава 34. Письмо с фронта от 10.08.44 года

Здравствуй дорогая Натуся!

Шлю тебе свой привет и наилучшие пожелания – письма твои получил, за что целую тебя несметное число раз. Пишу тебе после большого перерыва, т. к. ты знаешь приходится двигаться. Двигаться, двигаться…

Недавно получил открытку от Пети, но еще не ответил на нее. Он где-то от меня, очевидно, недалеко находится.

Милая Натуся, скоро у Алика начнутся занятия – смотри, чтобы он занимался только на отлично. Для того, чтоб это осуществить, нужно систематически следить за этими занятиями. Ведь теперь по окончании средней школы – нужно держать экзамены на аттестат зрелости и отличникам присуждаются медали.

Милая Натуся – я вполне понимаю, что быть тебе 4-ый год тяжело – не менее того и мне было все это время тяжело, но я как перед тобой, как своей совестью скажу, что всю энергию отдал на дело служения в боевой обстановке нашей Родине. И ты, Натусенька помнишь, какой я был интеллигент, в чем и всяких чувств, но теперь я совсем не тот. Я думал, что перед трудностями боевой обстановки я буду пасовать, но жизнь показала, что никогда, особенно в трудные минуты, я не пасовал. Это пошло мне на пользу.

За это время я думал и мечтал о тебе, какой идеальный образ всегда стоял передо мной. Теперь я мечтаю после войны встретиться с тобой. Что это будет за встреча. Месяц целый отдам тебе и своей семье.

В. Елисеев

Глава 35. Капитан Елисеев взял в плен немца

В конце войны в один из весенних дней 1945 года произошел с капитаном Елисеевым курьезный случай. Он взял в плен немца.

Однажды шел один по тропинке из деревни, где жил, через лес на аэродром недалеко от передовой. Он по-прежнему служил во фронтовой штурмовой авиации. Вокруг тишина, время от времени нарушаемая пением птиц и орудийными раскатами. Насколько было видно, впереди тропинка была пуста.

Неожиданно, словно из-под земли, перед ним вырос рослый немец и преградил ему дорогу. Выхватив из кобуры пистолет, одним движением взвел курок. Доля секунды и он бы выстрелил в него, тем более, что их отделяло друг от друга несколько метров.

– Рус, не стреляй! – громко закричал немец. Обе руки мгновенно взметнулись вверх и это спасло его. На ломаном русском языке он попытался еще что-то сказать, но, повинуясь приказу, повернулся спиной.

Не спуская с немца пистолет, приблизился к нему, продолжая держать его на прицеле, опасаясь засады.

– Ты один? – спросил Елисеев на немецком языке.

Немец закивал головой: «Я воль, я воль!

– Где оружие?

– В кустах, – немец кивком головы указал место. Он по-прежнему держал руки поднятыми и не пытался их опустить.

В кустах, куда ему указал немец, нашел автомат и вскинул его на плечо.

Испуг, охвативший немца, не проходил. Он по-прежнему продолжал держать руки над головой и не делал попытки опустить их.

– Руки за спину! Пошли! – скомандовал Елисеев. Немец пошел впереди, он за ним.

Было не до того, чтобы его слушать. Немец воспринял это по-своему.

– Гер капитан, я давно понял бессмысленность продолжения войны. Германия войну проиграла, дальше участвовать в ней на стороне своей страны не хочу. Ждал подходящего случая, чтобы сдаться в плен. Другого пути не было. Случай такой представился. При отступлении оставил свою часть и спрятался в лесу, потом несколько дней сидя в засаде в густых кустах, растущих по обе стороны тропинки, вглядывался, изучал лица проходивших мимо военных, но так и не решился выйти им навстречу с поднятыми руками и сдаться. Они не внушали мне доверия. Либо убьют, либо патроны заставят глотать, отчего сам умрешь. А в конце войны так умирать не хочется. Когда я вчера увидел Вас, Гер капитан, – продолжал рассказывать немец, – мне понравилось ваше лицо. По нему я понял, что Вы не причините мне никакого зла, не расстреляете, не заставите глотать патроны. И я решил сдаться Вам, как только в следующий раз вы пойдете по дороге. Что со мной будет? – спросил немец.

– Не знаю, – ответил Елисеев, – но одно скажу, пленных у нас не расстреливают.

Немец был неплохим психологом и он не ошибся, кому сдаться.

Этот неожиданный «трофей» спутал все карты. Теперь придется вести его в штаб и там сдать, как военнопленного. Не поверить в искренность слов немца было нельзя.

Стресс не прошел. Немец не мог молчать, он должен был оправдать свой поступок. Елисеев его не останавливал. Он был занят своими мыслями. А немец продолжал рассказывать.

– Призвали меня в армию насильно. Воевать не хотел. В Берлине на Штрассевайс у меня был небольшой магазинчик. Теперь его больше нет. Разбомбили. Остались жена, сын и дочь, которые ждут моего возвращения. Я очень хочу вернуться к ним и начать жизнь заново, без войн.

Немец помолчал, потом продолжил.

– Война проиграна, Гитлеру капут. Я желаю одного, чтобы эта кошмарная война поскорее закончилась и больше никогда бы не повторялась.

В штабе сдав пленного, Елисеев написал объяснительную, где и при каких обстоятельствах взял его в плен. После того, как немец был допрошен, ему разрешили идти.

Глава 36. Погиб Борис

Проезжая на машине по недавно освобожденному району мимо разрушенного завода, у капитана Елисеева защемило в груди.

– Останови машину, – попросил он шофера.

Выйдя из машины, постоял немного возле нее, глядя на руины. Это все, что осталось от завода.

– Пойдем, посмотрим, – позвал шофера.

Вскинув автомат на плечо, пошел впереди. За ним шофер.

На некогда территории завода, перед ними развернулась страшная картина. На месте когда-то стоявших цехов, груды битого кирпича от обрушившихся стен, заросшие сорняками. Успевшие привыкнуть к тишине на облюбованных ими верхушках деревьев, недовольные и напуганные вторжением непрошенных гостей, с громкими криками поднялось воронье и закружилось над ними, отгоняя от гнезд.

При виде такого разорения и запустения, капитана Елисеева охватило чувство горечи, осознания совершенного, чудовищного по масштабам преступления.

Разрушения будут преодолены. Все будет восстановлено, но никогда уже не вернуть погибших. За пять лет войны он многое переосмыслил, пересмотрел, передумал, понял истинную цену человеческой жизни. И сам стал другим. Об этом он написал домой в одном из писем.

Война! Она не делит людей на своих и на чужих. Для нее все – это жертвы. На войне никогда не можешь знать наперед, что ждет тебя.

Воевали он и брат Борис недалеко друг от друга. Он в Латвии, а Борис в Литве под началом родного брата его жены. В конце войны им посчастливилось встретиться.

По служебной командировке капитан Елисеев летал в Литву.

В Вильнюсе разыскал часть, в которой служил Борис.

– Василий! – от неожиданности воскликнул Борис, увидев брата. – Какими судьбами?

– Прилетел на самолете повидаться с тобой, а если серьезно, в командировку. Через час должен улететь обратно.

– Ты подожди, я только схожу за Николаем. Эту радость встречи мы должны разделить на троих, – Борис хитро улыбнулся и вышел, оставив брата одного.

Николай был начальником и шурином Бориса.

Возвратился вдвоем.

– Василий, ты ли это? – крепко обнимая по-родственному, проговорил Николай.

– Конечно, я!

– Рядом воюем, а встретились впервые. Присаживайся к столу ради такой встречи.

Борис поставил на стол банку американской тушенки, хлеб, графинчик спирта, неизменного спутника фронтовых встреч. Чокнулись, выпили, пошел разговор о войне, о скорой капитуляции Германии.

– Борис собрался покинуть меня, демобилизоваться, он тебе рассказал об этом?

– Не успел, – проговорил Борис.

– Вызов должен скоро придти из Москвы. Жаль. Начинали вместе. Испытали в полной мере горечь поражения и радость побед. Заканчивать войну мне придется без своего заместителя. Ну, да ладно. Все равно я рад за него. Вы тут продолжайте без меня. Мне надо идти. Борис, скажешь моему шоферу, чтобы он отвез Василия на аэродром.

Он поднялся, еще раз обнял Василия и вышел, оставив их вдвоем.

Борис был полон радости от неожиданной встречи с братом. Делились планами на будущее.

– Я так соскучился по жене, сыну, не дождусь дня, когда встречусь с ними, – делился он с Василием.

Когда они прощались, Борис посмотрел на стоптанные сапоги брата.

– Какой у тебя размер сапог, – спросил он.

– А зачем тебе?

– Сейчас принесут новые, – пояснил Борис.

– Не надо.

– Товарищ капитан, отставить разговорчики! – Борис был выше по званию.

Машина быстро довезла его до аэродрома. Летчик сидел в кабине, готовый к вылету.

– Ну как, товарищ капитан, удалось повидать брата, – поинтересовался он.

– А разве по мне не видно?

– Видно, товарищ капитан, – проговорил летчик и улыбнулся широкой улыбкой.

– Не о том подумал. Ты не заметил, что на мне новые сапоги, которые подарил мне брат, – отшутился капитан.

Летчик завел мотор, прогрел его и они взлетели. Летели на небольшой высоте, едва не касаясь верхушек деревьев. Так было безопаснее уйти от истребителя.

Через полчаса приземлились на своем аэродроме.

***

Вскоре от Бориса пришло письмо. Он был рад неожиданной встрече. Написал об этом матери. Из Москвы в часть пришел отзыв. Как только он сдаст дела, так сможет выехать «к месту нового назначения», – пошутил он.

Василий отправил ему письмо, в котором написал, что рад за него, за его скорое возвращение к мирной жизни и просил навестить его семью. Через некоторое время из войсковой части, в которой служил Борис, пришел ответ. Адрес был написан незнакомым почерком.

Внутри оборвалось. Он все понял. Так обычно поступали друзья, товарищи, сообщая о гибели. Письмо было от заместителя Бориса капитана Семенова. Он писал: «….Майор Елисеев был откомандирован из армии. Прощание было грустным. Жалко было расставаться. Подчиненные любили своего командира за добрый характер, отзывчивость. Он всегда брал вину подчиненных на себя.

Командир части полковник Петров задержал его на один день. Майор остался. Ночью был налет. Во время бомбежки погиб майор Елисеев.

Похоронили его в Вильнюсе в братской могиле у Кафедрального собора.

Пока не кончилась война, мы будем мстить за него».

Прочитав письмо, Елисеев закрыл глаза и опустил голову. Каким был радостным Борис в ожидании демобилизации, как светились его глаза, когда он говорил о предстоящей работе. Как же это произошло? Почему так нелепо оборвалась его жизнь, когда у него было столько ярких надежд на мирную жизнь!

Он вспомнил, как Бориса призвали в армию в финскую компанию. Тогда он чуть не погиб. На отряд на марше неожиданно налетел самолет. Спрятаться было негде. Все побежали укрыться под стены дома, а он один подальше от дома. Бомба попала в дом. Все погибли. Остался он один.

Так Василий сидел с закрытыми глазами, потеряв счет времени. Когда их открыл, то сквозь пелену, туман, его взгляд невольно задержался на сапогах, которые хранили на себе тепло рук брата, когда он передавал их ему. Это тепло рук человеческих было памятью о Борисе.

Из состояния свалившегося на него горя, его вывел голос посыльного.

– Товарищ капитан, вас срочно вызывает к себе начальник БАО полковник Михайлов.

Он молча встал, одернул гимнастерку и пошел к командиру.

– Капитан, ты чего такой, что-то случилось? – встретил его полковник.

– Получил письмо из части. Брат погиб, с которым я встречался, когда летал в Вильнюс.

– Выражаю тебе свое соболезнование. Потеря близких в конце войны, это двойное горе. Я бы тебе дал несколько дней отпуска придти в себя, но не могу. Поступил срочный приказ перебазироваться на новый аэродром ближе к передовой. На это дано три дня. Так что приступай к немедленной подготовке.

Глава 37. Учительница первая моя

Зиму 1944—45 годов пережили легче, чем прошедшие. Не стало «Воздушных тревог». На стене, доселе никому не нужная большая географическая карта запестрела иголками с маленькими бумажными флажками, которыми отмечались взятые Красной Армией города. И по ним было видно, как фронт, изгибаясь, меняя положение, неуклонно продвигается на Запад. Появилась надежда на скорое окончание войны.

В школе по-прежнему было холодно. К ученическим тетрадям из газет, нехватке учебников мы привыкли и стойко относились как к неизбежности.

9 мая 1945 года стал Днем Победы. Закончилась война. Ярко засияло мирное небо над головой. И это долгожданное ожидание Победы, окончания войны выплеснуло людей на улицы, площади. Душа так и рвалась наружу! Хотелось петь, улыбаться, смеяться, шутить. Нам этого так долго не хватало все эти годы. Засветились радостью лица, появились улыбки.

А для меня и моих сверстников, кто впервые сел за парту в сентябре 1941, год Победы стал еще годом первых экзаменов за 1—4 класс.

На экзамене по истории от ГОРОНО присутствовала женщина лет пятидесяти. Мне достался билет с вопросом о войне 1812-го года. Анна Фоминична заметно волновалась, справлюсь ли я? Когда я ответил, Анна Фоминична повернулась к женщине и спросила, будут ли у нее дополнительные вопросы?

– Конечно, – проговорила она и приветливо улыбнулась. Веселые искорки заиграли в ее глазах. Обращаясь ко мне, поинтересовалась, читал ли я роман «Война и мир» Льва Николаевича Толстого?

Она прекрасно знала, что я не имел представления ни о писателе, ни о его романе. С ее стороны это было больше напутствием не будущее, выраженное в такой форме: «Читай, больше читай, интересуйся литературой!»

Вопрос воспринял серьезно.

Я перевел на нее глаза, полные недоуменного вопроса, потому что ни о каком Льве Николаевиче Толстом и о его «Войне и мире» я ничего «слыхать не слыхивал».

– Не читал, – честно признался я, опустил глаза, посчитав себя виноватым в чем-то и очень серьезном.

Она ещё раз приветливо улыбнулась. На этот раз улыбка предназначалась только мне.

– Когда подрастешь, обязательно прочитай роман. В нём очень хорошо описана война с Наполеоном и наша Победа в 1812 году, – сделала она ударение на слове Победа. – Там ты найдешь много интересного и полезного для себя, что тебе должно пригодиться в жизни. Обещаешь прочитать?

– Обещаю, – с готовностью ответил я.

– У него еще много времени впереди и он обязательно прочтет роман, – встала на мою защиту Анна Фоминична.

Больше вопросов ко мне не было. Это был последний экзамен за четвертый класс.

Правильно кто-то подметил и облек очевидное в стихотворную рифму: «У кошки хвост кончается, у школьника тетрадь». Наступило время расставания с нашей первой Учительницей, Учительницей, которая приняла нас – первоклашек – в год начала войны, вместе с ней мы прошли самые тяжелейшие военные годы и дождались Победы. Годы трудные для нее, трудные и для нас. Грустным было и расставание.

Анна Фоминична не дала нам крепких знаний, но для нас она сделала нечто большее. Она открыла нам свое большое сердце, когда мы особенно в этом нуждались, сохранила и защитила нас в самые тяжелые годы и сделала то, что, может быть, не под силу было другим – она сумела сохранить класс, не дать никому бросить школу. А соблазн этому был велик. После школы целыми днями мы были предоставлены сами себе. Не у каждой учительницы это получалось, а у нее получилось. Никто из нас не ушел из школы, все окончили ее. И в этом ее заслуга, большой талант Учителя. Это очень много, больше, чем требуется для того, чтобы осталась она в памяти Учителем. Всегда с огромным благоговением вспоминал и буду вспоминать ее.

В последний день мы собрались в своем классе и разошлись по партам,

На них были разложены кусочки черного хлеба, нарезанного на четвертушки, какие нам приносили в класс, но не по одному, а по три. Принесли большой чайник с кипятком, чашки, в которых было по кусочку сахара. Пили чай с черным хлебом, вспоминали самые яркие, запоминающиеся страницы из нашей жизни, помянули Шурика Мошкарова. С нами был Костик, который подрос и осенью должен пойти в первый класс.

Для него начало учёбы в школе, это чистое небо над головой без несущего смерть и разрушения гула самолетов, разрыва снарядов. За то, чтобы мы могли спокойно так сидеть и вспоминать прошлое, наши отцы, деды, матери и мы сами заплатили большую цену.

Прощание было тяжелым. Как и в первый год учебы, Анна Фоминична села возле окна с книгой «Волшебник изумрудного города» и напомнила нам несколько особо интересных страниц. В наступившей тишине только был слышен ее голос, дрожащий от волнения. Так она напомнила нам дни, кода мы впервые переступили порог школы. Теперь ей было непросто с нами расставаться, как и нам с ней. Ее птенцы выпорхнули из гнезда.

Анна Фоминична не дала нам глубоких знаний, но сделала нечто большее. Она понимала, знания мы обязательно приобретем, а если потеряем себя – это невосполнимо. Она открыла нам свое большое доброе сердце, сохранила и защитила нас в самые тяжелые военные годы и сделала то, что, может быть не под силу было другим – сохранила класс.

Ни один из нашего класса не бросил школу. В этом ее заслуга, огромный талант Учителя. Это очень много, больше, чем требуется для того, чтобы остаться в нашей памяти первой и любимой Учительницей.

За годы учебы она ни разу не позволила себе повысить на кого-нибудь голос, не наказала, хотя мы, как и все дети, не были паиньками. Мы были ее любимыми детьми, а любимых не наказывают. Их любят!

И в ее памяти, я верю, мы остались самым любимым классом.

Первая учительница. Это особая любовь. Ее нельзя сравнить даже с первым поцелуем, совершенным украдкой, чтобы, не дай бог, кто-нибудь увидел, который запоминается на всю жизнь. Первая учительница – это намного глубже и сложнее.

Было ли все это когда-нибудь? При наших очерствевших душах в это трудно поверить! Так ведь было! Было! И не так давно, всего семьдесят с лишним лет назад! И это была реальность!

В пятый класс я перешел учиться в другую школу. Проучился в ней неполных три четверти. Никакой памяти ни о школе, ни об учителях за такой малый промежуток времени не осталось.

Глава 38. Демобилизация

Окончилась война. Отгремели победные салюты. Капитан Елисеев надеялся на скорую демобилизацию. В мыслях, коль суждено ему было встретить День Победы, в мирной жизни он видел себя на новом строительстве или на восстановлении разрушенного завода.

Но не суждено было ему демобилизоваться. После войны капитан Елисеев был назначен правительством Латвии уполномоченным по хлебозаготовке в Баузском районе. Комнату, в которой он жил, не запирал. Днем прикорнешь, а ночью бодрствуешь.

Латыши не работали поодиночке. Сегодня все работают вместе у одного, завтра у другого. Вечером все собираются на ужин. Приглашали и капитана Елисеева. Садился за отдельный стол. Пистолет наготове. Рядом лежит автомат. Тут же и агитировал хлеб сдавать.

***

В конце ноября 1945 года капитана Елисеева, после завершения сбора продовольствия и возвращения в часть, вызвал командир.

– Демобилизуем тебя, капитан, восстанавливать наше разрушенное народное хозяйство.

От Елисеева не ускользнуло погрустневшее лицо командира, как только он сказал ему о демобилизации.

– Веришь, у меня за день бывает несколько таких тяжелых разговоров. Мне бы радоваться, мирная жизнь наступила, разъезжаются солдаты по домам, возвращаются к мирному труду. За это мы дрались пять лет. Но война сроднила нас так крепко, что трудно пережить расставание.

С тобой, капитан, с первых дней войны мы испытали и горечь отступления и радость, когда вслед за наступающими войсками, передвигался и наш аэродром на запад. Помню, сколько тебе доставалось при отступлении. Самолеты улетали на запасные аэродромы, а тебе без прикрытия приходилось из под носа у немцев эвакуировать то, что можно было вывезти. И все эти годы я на тебя надеялся, был уверен: выполнишь, не дрогнешь, не испугаешься!

Когда у тебя отравились метиловым спиртом восемь человек, тебя должны были предать военно-полевому суду. Сам знаешь последствия. Штрафбат, самое лучшее, или расстрел. Я тогда все проверил. На бочках с метилом было написано: «Яд». Инструкции, росписи, все было на месте. Твоей личной вины в отравлении бойцов не было. Доложил об этом генералу Кравченко. Жаль его. Боевой был командующий и летчик. Не дожил до Дня Победы. После моего доклада он принял решение не предавать тебя суду. Ну, да ладно. Все это уже в прошлом, а кто старое помянет, тому глаз вон. Капитан, сухо у нас с тобой получается расставание. Ведь расстаемся навсегда. Больше не встретимся.

Командир отошел к столу, открыл тумбочку, достал фляжку со спиртом и два стакана. – Выпьем, капитан, за нашу Победу и мирную жизнь.

Чокнулись. Выпили, запивая водой не разбавленный спирт. По телу расплылось тепло. Спирт развязал языки и разговор пошел сам по себе.

– Капитан, я предлагаю еще один тост, – последний, – проговорил полковник. – Помянем всех тех, кто уже никогда не сядет с нами за один стол!

Для капитана это был последний армейский стакан.

– В общем, капитан, сдавай дела заместителю и получай документы на демобилизацию, – проговорил командир. Он хотел еще что-то сказать, но передумал, потому что никакие слова не скажут больше, чем крепкое мужское объятие. Он подошел к капитану и крепко обнял его.

– Спасибо, товарищ полковник, – проговорил Елисеев. – Разрешите идти?

– Идите!

***

На железнодорожную станцию повез его шофер Петр Горбач. Трогательным произошло прощание на вокзале.

– Провоевали мы вместе пять лет, – проговорил Елисеев, прощаясь с Петром. – Нас объединило не только общее дело, но и возникшая за эти годы дружба. Я демобилизуюсь, а ты остаешься. И от этого я испытываю перед тобой чувство вины, неловкости.

– Товарищ капитан, я надеюсь, что скоро сниму погоны и возвращусь в мирную жизнь. К пахоте бы успеть. У нас на Украине весна ранняя.

– Желаю тебе, Петр, поскорее возвратиться в твою Чаривницу. Сколько ты раз вспоминал о ней, но не было такого момента, чтобы спросить у тебя, а что означает Чаривница по-русски.

– Красавица, – ответил Петр и улыбнулся воспоминаниям. – Наше село очень красиво. Протянулось по берегу реки Орчик. Вдоль улицы белые мазанки. Неслучайно наш совхоз называется «Путь к коммунизму».

– Ну что ж, Петр, давай прощаться. Одновременно и радостное и грустное у нас получилось расставание. Радостное, что возвращаемся к мирному труду. Грустное, что не увидимся с тобой больше никогда, – проговорил Елисеев.

– Товарищ капитан, как говорится, гора с горой не сходится, а человек с человеком сходится. Все в нашей жизни бывает, – проговорил Петр.

Тепло обнялись, расцеловались и Петр пошел к машине. Пока она не скрылась за поворотом, он из кабины махал рукой.

Постояв немного, оставаясь в плену возникших мыслей, пошел в комендатуру отметиться и получить документ на проезд.

Когда подошел поезд, он вместе с такими же демобилизованными занял свое место в вагоне, который повезет его в мирную жизнь!

Послесловие

Закрывая книгу, возникает ощущение о прожитой целой эпохе, тяжелой, страшной с огромными людскими и материальными потерями.

О Великой Отечественной войне написано много, но тема эта неисчерпаема по охвату, масштабности. И еще будет написано много, чем дальше эти события отодвигаются от нас.

Несмотря на тяжелейшие испытания, Советский Союз не только вышел из войны Победителем, но превратился в самую могучую мировую державу, равной которой не было.

Нельзя не задать себе вопрос. Если мы в годы войны смогли стать такими, почему же мы в мирное время перед войной не были такой Державой?

В какой-то мере первая книга «Лихолетье» дает ответ на этот вопрос. После 1917 года шла война со своим народом. Эта репрессивная война выкосила лучших, талантливейших людей. Не будь этой войны, фашистская Германия не посмела бы вероломно напасть на нас в 1941 году.

Прежде были войны, длившиеся десятилетиями. Вспомним «Столетнюю войну» 1337—1453 годов между Францией и Англией.

За это время мир изменился, но это не значит, что исчезла угроза возникновения новой Мировой войны. Современная Мировая война – это минуты, но последствия могут исчисляться столетиями.

Не случайно я выбрал в Предисловии к книге высказывание Урсула Козак о войне. Это колокол, который звонит о погибших и предупреждает живущих.

Обращение к Читателю

Прочитана книга. Какие в Вас остались впечатления, не берусь предугадать.

Но, прежде всего, дорогой Читатель, в преддверии 70-летия нашей Великой Победы над фашистской Германией, давайте вспомним и помянем тех, кто не вернулся с войны, не разделил с нами Великую Победу: красноармейцев, командиров, партизан, подпольщиков, погибших в концентрационных лагерях и мирных жителей на оккупированной территории, в тылу от голода, ребят, ни в чём не повинных, подорвавшихся на бомбах, гранатах, всех, всех, кто погиб в годы войны и скончавшихся от полученных ран после её окончания, вдов, оставшихся без мужей, детей без отцов!

Следует напомнить всем, кто посягает на нашу Родину, пророческие слова Александра Невского: «Кто с мечом к нам пойдет, от меча и погибнет».

На суд Читателей

Прочитана книга. С чем-то Читатель согласен, что-то ему не понравилось.

Вынося на Суд читателей книгу, надеюсь, что он будет объективным и справедливым. Вынесенный приговор прошу направлять по электронной почте vitir19@gmail.com или literatura.eliseev@yandex.ru, а также уточнения, дополнения, рисунки, фотографии по теме, которые я использую при последующих редакциях.

Заранее благодарю Вас.

С уважением В. В. Елисеев

Оглавление

Об авторе

Предисловие

Глава 1. 22 июня 1941 года

Глава 2. Повестка

Глава 3. Руки вверх!

Глава 4. Настенька

Глава 5. Мы не заключенные

Глава 6. Кадровый разведчик Ганс Зильберт

Глава 7. Собаке – собачья смерть!

Глава 8. Начальник ГСМ батальона аэродромного обслуживания

Глава 9. Война дошла до Мытищ

Глава 10. Из воспоминаний В. И. Елисеева

Глава 11. Река людского горя и первые версты Победы

Глава 12. Жаль, нет рогатки!

Глава 13. Фининспектор

Глава 14. Ух, сволочь такая, где наворовал

Глава 15. Нагадала гадалка письмо

Глава 16. 1 сентября 1941 года

Глава 17. Письма с фронта

Глава 18. Анна Фоминична другая, незнакомая

Глава 19. Неистребимая тяга выпить

Глава 20. Уходи! Я тебе сказал! Уходи!

Глава 21. Письмо с фронта от 10.02.42 года

Глава 22. Летчик-истребитель А. Покрышкин

Глава 23. Я – пионер!

Глава 24. Прощай, Валя!

Глава 25. Второй класс

Глава 26. Письмо папе на фронт. Декабрь 1942 г.

Глава 27. Старший Чувырин

Глава 28. Письмо с фронта от 28.02.43

Глава 29. Тараканище по Корнею Чуковскому

Глава 30. Письмо с фронта от 31/I-44 года

Глава 31. Думы о будущем

Глава 32. Трофейная выставка

Глава 33. Письмо с фронта от 12.06.44 года

Глава 34. Письмо с фронта от 10.08.44 года

Глава 35. Капитан Елисеев взял в плен немца

Глава 36. Погиб Борис

Глава 37. Учительница первая моя

Глава 38. Демобилизация

Послесловие

Обращение к Читателю

На суд Читателей Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg