«Защита Зимнего Дворца»

Защита Зимнего Дворца (fb2) - Защита Зимнего Дворца 229K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Петрович Синегуб

Александр Петрович Синегуб Защита Зимнего Дворца

25 октября – 7 ноября 1917 г.

____________________

В восемь часов утра я был уже в Школе и сидел в канцелярии, постепенно входя в свою тяжелую роль адъютанта Школы. "Пройдут эти дни ожидания выступления Ленинцев, наладится курс для государственной жизни Родины, и я тогда подам рапорт об отставке. В деревне моя работа будет полезнее, чем здесь, среди заговоров тех, кто сам не отдает себе отчета в последствиях, кто личное ставит выше народного благополучия… Как распинались в "Колхиде", сколько таинственности и верных доказательств! Смешно… Нет доверия друг к другу, а запрягаются в воз, должный вывезти Россию на светлый путь жизнедеятельности.

Никакой самодеятельности, спаянности. А о любви к Родине и уж говорить нечего! Словно это – молодчики, тучами являющиеся в последнее время в Школу для поступления в юнкера и цинично-откровенно объяснявшие свои побуждения, толкающие их именно в нашу Школу. Одни стоят других – одинаковые карьеристы тыла," – злобно размышлял я, почему-то припоминая случай третьего дня во время приема с предложенной мне взяткой… "А это что?" – прервал я невеселые думы во время механической подписи размноженных на гектографе повесток к педагогическому персоналу Школы… "Телюкин!" – позвал я старшего писаря, так гордившегося, несмотря на свое нынешнее эс-эрство, бывшей службой в личной канцелярии Государя-Императора.

"Что прикажете?" – вырос с вопросом передо мною позванный унтер-офицер.

"Почему эта телеграмма из Главного Штаба в очередном докладе, кто ее вскрыл и почему не доложена мне, как только я пришел?" – задал я вопросы Телюкину, внутренне волнуясь и едва воздерживаясь от повышения тона, чтобы этим не привлечь внимания юнкеров, зашедших в канцелярию по делам службы, а главное, тех разночинцев, которые уже успели явиться за какими-то справками к дежурному писарю. – "Это дежурный офицер сюда положили: она исполнена, ваше высокоблагородие; сегодня ночью я дежурил, и когда пришла телеграмма, то я лично позвонил к Начальнику Школы и ее по приказанию Начальника Школы я вскрыл и прочитал им в телефон. Так что вы не извольте беспокоиться, Начальник Школы лично приезжал сюда и сами отдали распоряжения. И сейчас в Главном Штабе находятся наши юнкера для связи, также посланы юнкера в Николаевское инженерное училище, Николаевское кавалерийское училище, а двое из членов совета Школы направлены в личное распоряжение товарища Керенского," – нагибаясь своей длинной фигурой ко мне, конфиденциально доложил Телюкин.

"А это что-нибудь да значит, если даже посланы юнкера непосредственно к главе Временного Правительства. Значит, Главному Штабу не особенно того", – читал я в его глазах. Но чтобы не показать виду, что я его понял, – а главное, что он правильно подчеркнул последние распоряжения Начальника Школы, – я задал вопрос о том, почему он, а не дежурный офицер принимал телеграмму из Главного Штаба.

Ответ был, к сожалению, самый неожиданный и лишний раз обрисовывающий и нравы офицерства Школы, и то падение не только военной дисциплины, но просто даже честного порядочного отношения, если не к долгу и обязанностям, то к оплате труда, просто к двадцатому числу. Дежурный офицер, поручик Б-ов, из прапорщиков запаса мирного времени, оказалось, ушел спать к себе на квартиру.

"Но почему же вы, Телюкин, не позвонили сперва мне, не послали за мной? Ведь я вас и всех писарей столько раз просил обо всем экстренном и внезапном немедленно уведомлять меня. Особенно вас," – попрекнул я своего друга.

Телюкин затоптался и, не выдерживая моего настойчивого вопросительного взгляда, зачесал свой несоразмерно длинный нос. "Почему?.. Забыли, да?.." "Никак нет, я сперва хотел это сделать, но потом решил, что раз телеграмма из Главного Штаба, да и курьер передавал, что она особой важности, вам все равно придется звонить к Начальнику Школы, и дежурный юнкер советывали прямо позвонить к Начальнику, а к тому же они говорили, что вчера вы всю ночь провели в канцелярии и что и сегодня около двух часов ночи заходили в Школу." "Ну ладно, ладно, идите и пошлите горниста за дежурным офицером, да еще Панову прикажите составить список юнкерам, ушедшим в связь, и позвоните в 1-ую роту, чтобы сейчас прислали дневник нарядов." И только Телюкин вышел, я снова впился в телеграмму. "Начинается", – заработала мысль. А ведь на улицах было тихо и движение было обычное. Вспомнил я Кирочную и Литейный проспект, на которых по обыкновению последних дней прошелся перед службой, чтоб взглянуть на Неву и на Выборгскую сторону. "Однако много думать не приходится", – заключил я свои размышления, вставая из-за стола, чтобы пойти в кабинет Начальника Школы и посмотреть на блокнот, в который он, в моменты моего отсутствия, вносил те распоряжения, которые должны были идти через меня. Но не успел я подойти к двери в корридор, как она отворилась, и передо мной появился юнкер II-ой роты Исаак Гольдман, с винтовкой в руках и патронной сумкой на плечо. По возбужденным глазам, молодцеватой выправке и учащенному дыханию я сразу догадался, что это один из юнкеров связи, явившийся, очевидно, с новостями, должными сыграть какую-то роль. "Здравствуйте, юнкер! закройте дверь. Откуда? С чем?" "Из Главного Штаба с запиской о немедленной готовности Школы к выступлению… В Штабе паника… Никто ничего не делает…

Подобные же распоряжения посланы в другие Школы и части".

"Петропавловка на нашей стороне. Там говорили, что у Финляндского вокзала сосредоточилась тяжелая артиллерия, перешедшая на сторону ленинцев. Но это ничего. Пехота и казаки объявили нейтралитет, но и это ничего. Если придут войска из Гатчины, Царского Села, то положение будет восстановлено быстро и без нас; но если они запоздают, то нам придется идти арестовывать Ленина, образовавшего какое-то новое правительство из коммунистов", – докладывал юнкер слышанное им в Главном Штабе, пока я вскрывал и читал принесенное им приказание. "Прекрасно, можете идти", – отпустил я юнкера. "Вы ели уже сегодня?" – справился я. "Никак нет, нас в четвертом часу отправили в связь.

И товарищи просили, чтобы им прислали или смену, или пищу". "Хорошо, идите в роту и передайте фельдфебелю, чтобы он послал смену, вы же оставайтесь в Школе". "Телюкин! – позвал я снова писаря. – Где же список юнкерам связи?

Живо! Да идите сами сюда с машинкой". Через минуту я уже диктовал:

"Приказание командирам 1-ой и 2-ой рот. По приказанию из Главного Штаба немедленно"… машинка стучала под длинными, тонкими пальцами виртуоза своего дела, и я едва успевал комбинировать те распоряжения, которые могли своим исполнением выполнить приказание Штаба. "Пулеметы получить у Заведывающего оружием", диктовал я, а в голове наростало сомнение. А вдруг нестроевая команда, объявившая нейтралитет, на этот раз видя, что дело приняло характер разрешения для Ленина вопроса – "быть или не быть", переменит свое решение и перейдет в открытую оппозицию. Тогда пулеметы, револьверы и патроны командиры рот не получат. "Здравствуйте, Александр Петрович", – приветствовал меня поручик Шумаков, войдя в этот момент ко мне в кабинет. Я получил записку поручика Б-ва. Он болен и продолжать дежурство он не может и просит меня заменить его. Вам это известно?" – "Нет, что за сволочь!" – теряя хладнокровие и забывая присутствие солдата, выругал я нарушившего дисциплину поручика. "Не я буду, если он не полетит под суд.

Спасибо, дорогой, что вы пришли. Сейчас же приступайте к дежурству. Ага!

Хорошо, Панов. Позвоните на квартиру Начальника Школы, узнайте, где он; потом пошлите за капитаном Галиевским, он должен быть в первой роте. А, полковник Киткин пришел? Да? Конечно, у него другого дела нет, как беседовать с юнкерами", – отнесся я уже к поручику Шумакову, после ухода являвшегося писаря. "Борис, наладь тот вопрос, ты знаешь, оказывается, Мейснер до сих пор не привел в порядок пулеметов, а револьверы у этого мерзавца Кучерова.

Его второй день, подлеца, в Школе нет. Запил. И нашел же время! Нет… я не могу дальше. Этак с ума сойдешь. Согласись, что это форменный бедлам, а тут у меня все болит", – начал я жаловаться на свои недомогания, как вошел Телюкин и доложил о приезде Начальника Школы. "Ну слава Богу! Борис, тебе Телюкин все объяснит по этому вопросу, а я к Полковнику", – и я бросился из кабинета через канцелярию, чтобы бежать с докладом к Начальнику Школы. Канцелярия была полна юнкерами и штатскими разночинцами; едва я вошел в нее, как меня засыпали какими-то вопросами и просьбами. – "Потом, потом", – отмахнулся я от них. "Господа юнкера, оставьте ваши личные дела и освободите канцелярию.

Штатских сегодня не принимать. Все справки прекратить", – отдал я распоряжения экспедитору. "Вы господа, – обратился я к частным посетителям, – будьте любезны в следующий раз зайти", – говорил я уже у двери в корридор.

– "Здравствуйте, закройте дверь; доклада не надо – все знаю; теперь не время.

Я уже приказал портупей-юнкеру Лебедеву собрать Совет Школы и комитет юнкеров. И сейчас я должен идти туда. Вы же прикажите прекратить всякие приемы.

В Школе не должно быть никого из посторонних. Сделано? Отлично! О Мейснере, Б-ве – знаю. Все телеграммы знаю. Из Главного Штаба? Одна проформа. У меня, повторяю, все ясно и налажено. Все изменилось. Рассказывать нет времени. Что выйдет – посмотрим. Я же решил выступить, если юнкера не переменили настроение. Во всяком случае, выступлю с желающими. Господам же офицерам приказываю последовать за мною. Считаю, что это вопрос долга и чести. Не сомневаюсь, что и вы будете там, где и я", – ровно, спокойно, без единой вибрации в тоне, твердо и без рисовки говорил Начальник Школы. "Итак, будьте более внимательным, а главное – выдержанным. Забудьте, пожалуйста, канцелярию и вспомните свои позиции и проявите себя тем офицером, каким вы были до этого проклятого времени", – продолжал, улыбаясь, он. "Ну, можете идти. Все распоряжения – после совещания. Сейчас никаких. Да приготовьте свое оружие.

А, здесь? Ну, это прекрасно!" – закончил свой прием, отпуская меня, Начальник Школы. Я щелкнул шпорами, повернулся и взялся за ручку двери, как легшая на мое плечо рука остановила меня. Я повернулся. В голове было пусто. Ни одной мысли… "Вот что, Саня", – с грустью в своих больших голубых глазах тихо заговорил уже не Начальник Школы, а мой любимый, старший брат. – "Все пошло к черту! Кто-то предал. Временному Правительству не удержаться. Только чудо может спасти его. Ни один из планов не применим, и через три дня также не сбросить большевиков. Они будут еще сильнее. Все должно быть построено иначе. И уже, конечно, не нами… Я простился с семьею и написал письма родителям… Ты тоже напиши… Они нас поймут. Я с тобою должны погибнуть.

Мне только жалко юнкеров. Но ты ведь понимаешь меня. Мы ведь дворяне и рассуждать иначе не можем. А там как Бог… С нами будет Галиевский. Ну, бодрись. И иди". – и поцеловав меня, он слегка подтолкнул меня к двери.

Я вышел словно в тумане, не понимая, где, куда и зачем иду.

"Капитан Галиевский, голубчик, постойте минутку!" – наскочил я в полутемном корридоре на худощавую фигуру куда-то спешившего капитана. "Здравствуйте, послали смену юнкерам?" – "А! Александр Петрович!.. Ну как же, как же, послал. Ну что, друг мой, повоюем нынче, а?" – "Да, да, придется. Жаль только, что обстановка меняется." – "Плевать! Я очень рад, что не ошибся в вас при приеме вас в Школу. Только мы, старого покроя офицеры, и можем еще что-нибудь делать. А Б-ов хорош! А?

Недаром же я перестал подавать ему руку. Присяжный поверенный несчастный – туда же, в офицеры полез. Понимаю я его болезни. Трус! Начальник Школы приказал ему явиться. Ах, голубчик, что я вам посоветую", – продолжал капитан, когда мы остановились у канцелярии. "Вы вот здесь не были в феврале, да и нестроевую команду хорошо не знаете, ведь в ней ни одного порядочного человека нет; так вот вам я и говорю – вы на всякий случай снесли бы к себе на квартиру что у вас поважнее есть, а главное, ничего собственного, ничего не оставляйте. Ну, бегу в роту. Надо к пулеметам замки наладить. Эти прохвосты мало того что ключи потеряли от склада, так что мне пришлось приказать взломать дверь, да еще замки с пулеметов поснимали и куда-то запрятали. Да, будьте, дорогой Александр Петрович, осторожнее с Мейснером. Он что-то крутит. Этот почище Б-ова будет", – шепотом закончил капитан и понесся дальше, а я вошел в канцелярию. На этот раз в ней было пусто. Писаря, очевидно, пошли на собрание нестроевой команды, и только Телюкин складывал со стола бумаги в ящик. В кабинете я застал Бориса Шумакова, сидящего вразвалку и сладко позевывавшего. "Вот, друг, как надо действовать! Надеюсь, доволен?" – встретил меня он вопросом.

"Дрянь дело, но я с наслаждением буду всаживать в эту провокаторскую мерзость пульки из моего любимчика", – снова заговорил он, поглаживая увесистый наган, болтавшийся сбоку в кожаном чехле на поясе. – Сами работать не хотят и другим не дают. Ну что ж, что сеют – то и пожнут. А ты чего копаешься со своим снаряжением? Тоже готовишься идти? Нет, нет, ты должен оставаться в Школе. Тебе там не место. И без тебя, слава Богу, есть кому идти. Смотри, на что ты похож?" – переменил мой друг резонерский тон на подкупающую убедительность.

"Ты не прав, Борис. Именно мне, тебе, Галиевскому, одним словом, нам, старикам, там место, и в первую голову. Я думаю, я надеюсь, что там все офицерство Петрограда соберется. Подумай, какая это красивая, сильная картина будет. Помнишь, я рассказывал, что когда я девятнадцатого числа ездил с докладом в Главный Штаб, то перед Зимним и перед Штабом стояли вереницы офицеров в очереди за получением револьверов".

– "Ха-ха-ха", – перебил меня, разражаясь смехом, поручик. – "Ну и наивен же ты. Да ведь эти револьверы эти господа петербургские офицеры сейчас же по получении продавали. Да еще умудрялись по несколько раз их получать, а потом бегали и справлялись, где это есть большевики, не купят ли они эту защиту Временного Правительства. Нет, ты дурак, да и законченный, к тому же!

Петроградского гарнизона не знает!.." заливался Шумаков. – Мне стало весело от этой неудержимой молодой задорности друга, и вдруг я вспомнил, что ничего еще не ел, а потому предложил ему пойти позавтракать.

– "Есть не хочу, а выпить не вредно", – решил он, подымаясь и беря меня под руку. "Выпить?" – переспросил я. В столовой никого из собранской прислуги не оказалось, и так как до обеда еще оставалось около двух часов, то мы и решили пойти на кухню и что-нибудь высмотреть на закуску к вину.

– "Здравствуйте!" – "Здравствуйте, баре-голубчики. Добро пожаловать", – приветствовала нас кривоглазая Фекла, кухарка за повара.

– "Здравствуйте, красавица", – пробасил Борис. "Ага, картошечка подрумянивается. Добро. Мы вот сейчас малость закусить хотим, красавица, и за ваше доброе сердце по стаканчику вина выпить, чтобы женишок поскорее к вам заявился", – продолжал он подшучивать над кухаренцией.

– "Сейчас, сейчас, батюшка. Уж для вас, как для сынков родных", – сладостно пела скрипучим тонким тоном Фекла. "Да вы извольте присесть, соколики мои ясные. И куда это парни девались? Совсем народ замутился. Все одна хлопочу. И дрова принесу, и картошку очищу, а они, черти, знай семки лузгают и лясы на собраниях точат. И что это, скажите мне, Христа ради, делается на нашей православной земле", – внезапно перешла на плаксивый тон Фекла, лишь только захлопнулась дверь за ушедшим ополченцем. "В нестроевой сказывали, что будто-сь вы юнкерей рабочий народ расстреливать вести хотите… Да я веры не дала… Да еще напустилась на смутьянов-то наших. Лодыри окаянные!..

Статочное ли дело, говорю, чтобы наши господа, мухи никто из них не обидел, да на душегубство пошли. Это им, треклятым, чужие погреба дай пограбить, как давеча Петровский вылакали – ироды… Лишь Павлуха мне шкалик дал… Я вот им и сказываю, что ежели да наши офицеры, уж если и пойдут, то правду одну с собой понесут, которая вам, дармоеды, глаза палит", – кипятилась Фекла, забыв о картошке и о цели нашего прихода. Поручик Шумаков, не выносивший, в противоположность мне, болтовни на злободневные темы, начал уже рыться в ящиках стола, отыскивая штопор, как вбежал посыльный и подал записку от Начальника Школы. В ней нам приказывалось немедленно собрать всех наличных чинов Школы в гимнастическом зале, для производства общего собрания, а также указывались некоторые меры на случай скорого выступления Школы. Штопор не находился, тон записки был очень категоричен, а поэтому терять время на то, пока Фекла сбегает за другим, – не приходилось. И мы, огорченные неудачей, несолоно хлебавши покинули кухню, оставив почуявшую что-то недоброе Феклу завывать во все ее легкие… Выйдя в корридор Школы, мы расстались. Поручик Шумаков, как дежурный офицер, отправился к телефону передавать соответствующие приказания дежурным юнкерам по ротам и господам офицерам, а я помчался в канцелярию писать допуск к запасным винтовкам, находившимся под охраной караула на внутреннем балконе гимназического зала.

В десять часов 45 минут огромная буфетная зала, с идущим вдоль внутренней стены балконом, была запружена юнкерами, среди которых отдельными группами разместились чины нестроевой команды. Кое-кто из господ офицеров тоже уже находились в зале, стараясь держаться в стороне от возбужденных юнкеров, стремясь этим предоставить полную свободу фантазированию на злобу грядущих событий. Я, всей душою ненавидящий этот новый сорт собраний в среде военной корпорации, с чувством глубочайшей горести и боли ожидал начала парадного представления. Я сидел и, наблюдая, мучился. А вокруг – горящие глаза, порывистые разговоры, открытая прямодушность и страстные партийные заявления.

Лишь две-три малочисленные группки держались в стороне и внимательно вглядывались то в колышущуюся массу юнкеров, то на двери, в которые должны вот-вот войти члены Совета Школы.

– "Что призадумались, Александр Петрович?" – подсел ко мне с вопросом седовласый капитан Галиевский. "Не по нутру парадное представленьице? Что делать, голубчик; нам, очевидно, этого не понять. Но я так думаю, раз Александр Георгиевич это дает, значит, это надо. Да и трудно в наши злые дни.

Эх, не война бы с немцами – я и минутки не остался бы в этом царстве болтологии. Однако долго что-то не идут, ведь еще масса работы", – и капитан начал перечислять, что ему надо еще сделать и что и как он уже сделал.

Мы так погрузились в беседу, что не заметили, как вошли члены Совета Школы, а также остальные господа офицеры Школы, успевшие прибыть к этому времени. И только последовавшая при входе Начальника Школы команда – "смирно, господа офицеры!" – пропетая помощником Начальника Школы – вернула нас к сознанию горькой трагической действительности. В зале настала тишина и нависла всеобщая напряженность. Все смотрели туда, вперед, где перед лицом зала, на составленных подмостках от классных кафедр – располагались члены Совета и вошедший его председатель, Начальник Школы. Процедура открытия заседания быстро сменилась докладом о побуждениях, толкнувших Совет Школы на производство такового.

Оказалось, что перед Советом Школы встала дилемма разрешения вопроса об отношении к текущему моменту, требовавшему выяснения отношения Школы к Временному Правительству, к мероприятиям последнего в борьбе с новым выросшим злом в лице Ленина и исповедуемой им идеологии, все более и более увлекающей сырые рабочие массы Петрограда и войск. Конечно, Совет Школы не колеблясь принял в принципе твердое решение следовать всем последующим мероприятиям существующего до момента открытия Учредительного собрания правительства.

Ввиду особо необычного момента и положения правительства, Совет Школы предложил комитетам юнкеров и нестроевой команды произвести совместное заседание по заслушанным Советом Школы вопросам. Однако от означенного заседания комитет нестроевой команды уклонился, делегировав для информации своего председателя – старшего унтер-офицера Сидорова. Состоявшееся собрание приняло в принципе решения Совета, а равно постановило – произвести общее собрание Школы для рассмотрения принятых резолюций. И вслед за докладом последовало чтение резолюции по подвергавшимся обсуждению вопросам. Во все время доклада в зале, собравшем в себя около 800 человек, царила жуткая по своей напряженности тишина. Ни звука одобрения, ни шелеста жестов отрицания, ничто не нарушало тишины со всасывающимся в нее мирным чтением ровного в своих нотах голоса секретаря Совета, портупей-юнкера Лебедева. Чтение кончено. Момент – и объявляется открытие прений. Вздох облегчения вырвался из сгрудившейся аудитории. Вот входит на кафедру первый оратор.

Это лидер кадетской партии. Школы юнкер X. И краткий, горячо-страстный призыв полился к слушателям. Оратор находил не только необходимым принятие резолюции Совета Школы, но и всех возможных активных, немедленных мероприятий, которые не только войдут в Школу с верха иерархической лестницы власти, но о которых сейчас же надо просить Начальника Школы и гг. офицеров Школы. Порывистые требования слепого подчинения лишь офицерству Школы, лишь военным законам, стоящим вне всяких советов и комитетов, вызывает бурю аплодисментов и восторженный гул одобрения, за которыми оратора не слышно. Я оборачиваюсь на зал и весь ухожу в искание протеста. "Он должен быть! – говорю я себе. "Да, он там", – ловлю я легкое движение в обособившихся группах, еще ранее замеченных мною. "Посмотрим и послушаем; это становится интересным", – летит мысль в голове и останавливается от звонка и от наставшего успокоения.

Говорит уже новый оратор, тоже лидер, но уже эс-эр. "Странное дело", – ловлю я себя на критике выступления оратора. "А где же стрелы в огород кадет? Что такое? И вы идете дальше решения объединенного заседания Совета Школы и комитета юнкеров? И вы предлагаете с момента военных действий передать всю власть офицерству Школы, запрещая какие-либо вмешательства членам Совета и комитета? Да, ведь это обратное явление августовскому собранию по вопросу конфликта Корнилова с Керенским", – припомнил я дико потрясшую меня речь юнкера князя Кудашева. "Ах, да!.. Ведь Керенский – эс-эр. Он ваш. Да, да… Я теперь понимаю. Понимаю, откуда и почему теперь вы к нам, к офицерам!" Следующее выступление вызывает гул в задних рядах зала и на балконе. Внезапно началось какое-то движение к дверям. Звонок председательствующего не помогает. И вдруг раздаются крики: "Уходят чины нестроевой команды".

Оборачиваюсь к кафедре. Что-то, понуря голову, говорит унтер-офицер Сидоров.

Что – не слышно. Требования из залы: "Тише, тише, громче!"… грозят остаться гласом вопиющего в пустыне, как вдруг чей-то звонкий голос с балкона покрывает весь гам: "громче, так громче", – орет этот голос. – "Товарищи солдаты нестроевой команды постановили соблюдать нейтралитет. А так как на этом собрании решается вопрос о братоубийстве, о борьбе за капитал против свободы рабочего трудящегося народа, против нашего защитника Владимира Ильича Ленина и, значит, образованного им настоящинского народного правительства, то мы, члены комитета нестроевой команды, решили вас, господ, оставить одних. Нам с вами не по дороге. Товарищи солдаты! И кто в Бога верит! Вон отсюда. И на товарища Сидорова, что там на кафедре слезки льет, не смотрите. Он враг пролетариата, так как продался буржуазии!"… окончил греметь неожиданный голос. "Чей это голос?" – работала моя голова. "Я всех чинов команды знаю. О, неужели к нам сюда в Школу успел проникнуть агитатор? Хотя – вспомнил я наши порядки-непорядки, – ничего удивительного нет. Ай, как жалко. С собою револьвера нет. Капитан, милый, дайте свой револьвер, скорее"… – обратился я с просьбой к соседу. Тот недоуменно взглянул на меня и слегка отшатнулся.

Но, очевидно, затем поняв мои переживания, схватил меня за руку и начал упрашивать выйти из зала. Однако этот момент моего порыва, продиктованного ослаблением воли, также быстро прошел, как и налетел. И мое внимание среди бури гремевшего негодованием остального большинства зала уже снова было захвачено новой картинкой. "Что еще будет?" неожиданно уверенно говорил я себе, видя, что от обособившихся группок юнкеров отделились фигурки, направившиеся к эстраде. Вот первый юнкер четвертого взвода второй роты, восемнадцатилетний юноша А-к, с матовым, тонким лицом, жгучий брюнет, поднялся на кафедру и с леденящим спокойствием на лице ждет прекращения в зале шума и крика. Но это кажется безнадежным. Крики: "Товарищи юнкера, смотрите, чтобы кто из юнкеров не ушел бы за молодцами! К столбу позора таких!.. Да здравствует Временное Правительство! К нему!.. Ура!.." И это "ура" облегчило атмосферу зала, и стоявший на кафедре юнкер, поймав момент затишья, начал речь. Но хохот, покрывший первые слова оратора, анархиста-максималиста, начал расти, и он, вздернув плечами, так же спокойно сошел, как и поднялся. В этот момент вбежал в залу юнкер X. и, поднявшись на кафедру, закричал: "Господа, сейчас я видел Родзянко. Он просит вас, заклинает встать на защиту Временного Правительства от посягательства на него, на благополучие народа гостей из пломбированного вагона. Сам Родзянко занят мобилизацией общественных сил для оказания правительству моральной поддержки" – выпалил юнкер и так же быстро сошел с кафедры…

"Пустяки-занятие изобрел для себя господин бывший председатель Государственной думы", – вдруг снова заработала моя мысль, но уже в веселом тоне. "Тебя, милягу, эти господчики из кабинета Временного Правительства оттерли от пирога власти, а ты, сердешный, хлопочешь за них. Или думаешь этим жестом поднять свой кредит? Не знаю, кто как, а я так предполагаю, что это дешевый способ мобилизовать для моральной поддержки! А если все станут на точку зрения оказания поддержки лишь в форме "моральной"? Тогда и я мог бы, пожалуй, нанять десятка два хулиганов, да и тешиться себе над вами так, как вы, вместе с Гучковым, потешились над всеми нами. Краснобаи проклятые!"…

А в это время на кафедре стояло уже двое. Никто их не слушал. В зале творилось что-то невозможное. Кто хохотал, кто чуть не плакал от надрыва в тех призывах, которых и сам не понимал. Кто требовал порядка. Президиум тоже надрывался в призыве к порядку, но ничего не выходило. Нарождался хаос.

Не знаю, в фарс или трагедию вылилось бы все это в дальнейшем, если бы, выходивший было во время последних прений, Начальник Школы не вернулся обратно и, с нескрываемой озабоченностью взойдя на кафедру, не пригласил бы жестом к молчанию. Как ни были перебудоражены все лучшие из господ юнкеров, это появление Н-ка Школы сейчас же привело к порядку.

"Господа, есть новости. И я прошу спокойно отнестись к тому, что будет вам сообщено и что требует немедленного вашего решения", – начал говорить Начальник Школы, окончательно завладевая вниманием зала. – Помимо только что полученного приказания от Главного Штаба явиться сейчас же в боевой готовности к Зимнему дворцу для получения задач по усмирению элементов восставших против существующего правительства, сюда прибыл юнкер Н. от Временного Правительства с призывом к вам выполнить свой долг перед родиной в момент наитягчайших напряжений, в дни, когда заседает народившийся Совет Республики. При этом я считаю своим долгом перед вами подчеркнуть то обстоятельство, что момент крайне тяжелый, что обстановка складывается очень неблагоприятно для правительства, и поэтому для принявших решение честно продолжать нести свой долг перед родиной – это может оказаться последним решением в жизни, – продолжал четко, твердо говорить Начальник Школы.

"Мы это решение приняли! Ведите нас туда. Мы идем за вами, и только за вами!.." – прервали Начальника Школы крики юнкеров.

"Прекрасно, господа", – среди вновь потребованного Начальником Школы спокойствия раздался его голос. – "Прекрасно. Терять времени не будем, его у нас нет, и поэтому от слов к делу. Объявляю заседание закрытым. Совет Школы и юнкеров, впредь до распоряжения, объявляю распущенным. Приказываю командирам рот немедленно отдать распоряжение о разводе рот по помещениям и приготовлении к выступлению. Форма одежды – караульная. Сборное место – на дворе. Сбор через 20 минут. Если обед готов, то накормить юнкеров, если нет, то пища будет выдана из Зимнего дворца. Дежурный офицер – пожалуйте ко мне.

Господам офицерам через 5 минут собраться в помещении столовой Офицерского Собрания", – уловил я последние распоряжения Начальника Школы. Что он говорил далее – не мог услышать из-за раздавшихся команд и распоряжений, отдаваемых командирами рот и перехватываемых фельдфебелями и должностными юнкерами. "Вот это я понимаю, это я чувствую", – анализировал я свои переживания при виде систематизировавшейся массы юнкеров в компактные, организованные по слову военного искусства группы, носящие названия взводов. "Первый взвод, направо; шагом – марш!" – неслась команда, и мерный ритм возбужденного шага грузно повис над залом.

Через 2 минуты в зале никого не осталось, и я выходил из нее с группой офицеров, окруживших Начальника Школы и выслушивавших различные приказания, однако не мешавшие острить и веселым смехом поддерживать легкость и ясность в настроении. Я внутренне торжествовал.

"Это прекрасно, – говорил я себе, – бодрость залог благополучия; ну, сегодня уж постараюсь, пускай на фронте, в полку потом узнают, что я не подкачал мундира 25 саперного баталиона.

О, как хорошо бы или быть растерзанным штыками восставших после упорной борьбы, или стать ногою на горло вождей их и подсмеиваться им в физиономию над лицезрением ими того, как эти несчастные, обманутые ими люди будут восторженно приветствовать нас, своих избавителей, полные готовности, по первому нашему жесту, смести на нашем пути все, что только мы укажем. Дорогие Корнилов и Крымов, что не удалось вам, то, Бог милостив, может быть, удастся нам!" В столовой уже все оказалось готовым к обеду, и горячие закуски дымились посреди стола; офицеры шумно располагались за столом, продолжая остря комментировать всевозможные сведения, уже проникшие в Школу.

Не успели мы пообедать, как в столовую вошел дежурный портупей-юнкер и доложил, что юнкера уже оделись и ожидают приказаний.

"Ну что ж. Тогда идем без обеда", – сказал Начальник Школы. "Господа офицеры, пожалуйте к ротам. Вы, – обратился он к находящемуся тут же, по его приказанию, поручику Б-ову, – вы будете в моем особом распоряжении, и если вы последующим поведением не загладите сегодняшней ошибки, то вам придется пенять уже на самого себя. Поручик Скородинский и вы, – относясь ко мне, продолжал Начальник Школы, – будьте также при мне. В Школе остаются: – вы, господин полковник, и вы, поручик Шумаков. Надеюсь, что у вас будет все благополучно и нестроевая команда из-под вашего наблюдения не выйдет… Вы, доктор, – обратился к вернувшемуся из кабинета доктору, – пойдете с нами. Не правда ли?" "А теперь, господа, по ротам! Выводите юнкеров; стройте и пойдем…" Офицеры быстро и шумно, но без каких-либо разговоров, покидали столовую, стремясь к своим местам, к выполнению полученных приказаний. Даже вечно не умолкавший о всякого рода спекуляциях Николаев, с какой-то особой серьезностью, поправляя на ходу снаряжение, ни одним словом не обмолвился, пока мы вместе шли по корридору до канцелярии, где я и пор. Шумаков отстали от общей компании, направясь в нее.

Я передал Борису ключи, обнялся с ним, а затем мы вместе вышли из канцелярии, направляясь на двор… "Что-то будет дальше", – начинало сверлить в мозгу.

Через полчаса я шел впереди вытянувшегося баталиона юнкеров на Литейный проспект. На меня было возложено командование авангардом баталиона, командование которым затем принял вернувшийся капитан Галиевский, отлучавшийся к своей семье.

На улице было тихо – ничто не предвещало грозы, и если бы сзади не остались в Школе трое юнкеров, отказавшихся выступить, двое – Дерум (латыш) и Тарасюк (хохол) – без объяснения причин и третий – юнкер Вигдорчик, открыто заявивший Начальнику Школы, через дежурного офицера, о своей принадлежности к коммунистической партии с довоенных времен, мы бы еще бодрее шли вперед. Но постепенно воспоминание об оставшихся изгладилось, и забота о внимании к окружающей жизни заняла доминирующее положение в направлении мыслей. Но все было обычно, буднично. И мысль невольно возвращалась к ранению самого себя поручиком Хреновым, о чем он прислал рапорт из дому, где это случилось при зарядке револьвера, за которым он было побежал.

"Черт возьми! Извольте вот теперь командовать его ротой! Странно – но бывает!" – сделал я вывод и принялся объяснять юнкерам принятую баталионом форму построения. Подходя к Cepгиевской, я получил приказание от командующего батальном выслать вперед заставу с дозорами, которым приказывалось вступить в бой без всякого размышления. Это было кратко, но ясно и поэтому, выделив 1-й взвод от своей 2-й роты, я, лично став во главе его, быстро ускоренным шагом, значительно продвинулся вперед. Но вот снова получается приказание идти не к Марсову полю, а на набережную Невы, так как по донесениям разведчиков на Марсовом поле происходят митинги солдат Павловского полка.

Подходя к мосту, у меня от внезапно пробежавшего в мозгу вопроса: – "а кто эти, стоящие около него", – сильно запульсировало сердце.

"Будьте внимательнее и спокойнее", – сказал я вслух юнкерам. "Может быть, придется действовать". – "Слушаемся", – кратко ответили они.

Для придачи большего безразличия к окружающей обстановке и, значит, к стоящей на посту у моста группе часовых я, вынув из портсигapa папиросу, небрежно зажал ее зубами и закурил… Поравнялись. От группы вооруженных и винтовками, и гранатами отошел один из солдат и, подойдя вплотную, справился, куда идем. В ответ я задал вопрос, что они тут делают. "Мост от разводки охраняем!" – ответил солдат-артиллерист из гарнизона Петропавловской крепости.

"Ага, прекрасно!" – внутренне радуясь тому, что Петропавловка пока еще не потеряла головы, похвалил я солдата и сейчас же пояснил ему, указывая на приближающихся юнкеров авангарда, что Школа прапорщиков инженерных войск также выполняет свой долг перед Родиной и идет в распоряжение Временного Правительства.

"А как ведут себя павловцы?" – справился я.

"Сперва митинговали, а потом в казармы зашли. Решили нейтралитет объявить, но караулы выставили. Вон гуляют!" – указал в сторону Марсова поля артиллерист.

"Ну, всего вам хорошего", – пожелал я часовым, и мы направились дальше.

И скоро свернули на площадь перед Зимним дворцом. Представшая картина ландшафта этой огромной площади меня обидела. Площадь была пуста.

Что такое! Отчего так пусто? – невольно сорвалось у меня с языка.

Юнкера молчали. Я взглянул на них. Легкая бледность лиц, недоуменная растерянность ищущих взглядов красноречивее слов мне рассказали о том, что родилось у них в душе. Ясно было, что они еще более меня ожидали встретить иную обстановку. Желая поднять их настроение, я воскликнул:

"Черт возьми, это будет очень скучно, если из-за опоздания мы останемся в резерве… Ну так и есть… Смотрите, у Александровского сада и там, у края площади перед аркой, бродят юнкерские патрули".

"Ясно, что части здесь были уже в сборе и сейчас уже выполняют полученные задачи… В окнах Главного управления Генеральною Штаба выглядывают офицеры.

Значит, там происходят занятия, а следовательно, обстановка несравненно спокойнее, чем то обрисовывали на школьном собрании", – делал я выводы, впиваясь взглядом во второй этаж знакомого здания, где еще несколько месяцев назад я старательно корпел за столом.

"Что же наши не идут? Юнкер Б., взгляните на колонну и, если она остановилась, отправьтесь и доложите по цепочке, что все благополучно и что я ожидаю приказаний. Я же буду перед памятником", – отдал я распоряжение одному из юнкеров.

Юнкер оживился и с энергичным поворотом отправился исполнять полученное приказание. В этот момент со стороны Александровского парка, перейдя дорогу, подошел юнкерский 2-й Ораниенбаумской Школы прапорщиков дозор. Старший дозора остановил дозор, скомандовал "Смирно!" и направился ко мне. Я принял честь как должное приветствие в нашем лице мундира нашей Школы и потому, желая ответить тем же, подал и своим двум оставшимся возле меня юнкерам: смирно.

Легкая судорога удовольствия, промелькнувшая на крупных лицах юнкеров дозора, указала мне, что карта мною бьется правильно.

"Что хотите, портупей-юнкер?" – спросил я вытянувшегося старшего дозора.

– "Разрешите узнать, какой части и цель вашего прибытия сюда", – твердо, на густых нотах ответил вопросом старший дозора.

"Передовой дозор идущего сюда в распоряжение Временного Правительства баталиона Школы прапорщиков инженерных войск", – с чувством бесконечного сознания всего веса, должного заключаться в названии и значении той части, в которой протекает служба Родине, твердо, но фальцетом ответил я. "Скажите, портупей-юнкер", – сейчас продолжал я свой ответ, переходя на вопрос,

"скажите, вы давно здесь? Ваша школа? И какие еще части и школы были тут и куда они делись? Мы, к сожалению, кажется, запоздали. Вообще, что слышно нового?

– "Никак нет, вы не опоздали. Плохо…" – с набегавшей улыбкой горечи начал было портупей-юнкер, но сейчас же, спохватившись, желая, очевидно, скрыть мучившие его душу сомнения, в искусственно бодром тоне продолжал: "Очевидно, еще соберутся. Слава Богу, что вы пришли, это подымет настроение. И во дворце говорили, что казаки сюда идут и войска из Гатчины… А покамест у нас тут сперва стояли одиночные посты, но так как утром у Александровского парка группа рабочих обезоружила и избила двоих, то теперь мы несем дозоры".

"Вот оно что. Прекрасно. Мы быстро устроим границы должного поведения для господ хулиганствующих. Эх, черт возьми, разрешили бы арестовать Ленина и К°, и все пришло бы в порядок. Ну, всего вам хорошего, господа.

Надеюсь, совместной работой останемся довольны", уже на ходу закончил я свою случайную беседу с встретившимся дозором, направляясь к памятнику, чтобы собою обозначить правый фланг расположения для имеющего в каждый момент подойти баталиона нашей школы.

Действительно, только мы подошли к памятнику, как из-за оставленного нами угла показались первые ряды юнкеров. Спокойствие и гордость от начавшей обрисовываться в воображении картины встречи с представителями власти и руководства судьбой Родины сразу захватили меня. И то обстоятельство, что площадь была пуста, что около парадного главного входа во дворец нелепо лежали неизвестно откуда свезенные поленницы дров, что около этого входа и у подъезда в здание Главного Штаба стояли малочисленные группы людей частью в военной форме, частью в штатских костюмах – как-то эти перечисленные обстоятельства уже иначе укладывались в моей голове, рождая в ней представление о солидности в отношении к совершающемуся со стороны правительства. Холодное спокойствие в принятии мер воздействия – лучшая ванна для протрезвления умов заблудших. В этом спокойствии есть своеобразная красота.

При появлении на площади головной части нашего баталиона группы людей у подъездов начали увеличиваться. Кое-кто из одной группы перешел в другую. Это дало новый поворот моим мыслям. – "Наше прибытие обсуждается. Значит, положение серьезнее, чем это было бы желательно. Очевидно, мы им нужны как воздух", – повторял я оценку возникшим новым соображениям по отношению неведомого мне положения дел в городе. "Что же, очаровательно! За нами дело не станет. Пускай скорее дают задачу и полномочия, а там будет видно, на чьей улице будет праздник", – гордо думал я, любуясь чистотой передвижения втянувшегося на площадь баталиона и принимавшего построение в развернутый фронт, лицом к Зимнему дворцу и правым флангом к Главному Штабу Петроградского военного округа.

Построения закончились. Раздалась команда: "стать вольно". Наблюдавший за построением Начальник Школы с поручиками Ск. и Б. направились к Главному Штабу. Ко мне, на правый фланг фронта, перешел капитан Галиевский… Меня потянуло к нему.

– "Не густо…" – встретил он меня замечанием.

– "Образуется…", – в тон, лаконично ответил я.

– "Равняйсь!" – неожиданно скомандовал он, поворачиваясь к линии фронта.

Я быстро взглянул по направлению к Штабу.

К нам приближалась группа лиц, в центре которой, часто беря руку под козырек, отвечал на чьи-то вопросы наш Начальник Школы. Было ясно, что с ним идет "начальство". "Интересно, выйдет ли Керенский", – не находя знакомой фигуры в приближающейся группе, мелькнул вопрос.

"Господа офицеры, пожалуйте сюда!" – вслед за командой "вольно", раздалось приказание Начальника Школы, отрывая меня от размышлений.

Офицеры покинули свои места в строю и, окружив полукольцом озабоченное "начальство", строго официально вглядывались в их лица.

Подошедший в этот момент один из офицеров Главного Штаба, обращаясь к Начальнику Школы, попросил его отойти в сторону Главного Штаба.

– "За Начальника Школы ухватились!" – прошептал кто-то сзади меня свое впечатление.

– "Это мы сделаем карьеру!" – также шепотом произнес другой голос.

– "Господа, господин военный комиссар при Верховном Главнокомандующем поздоровается с юнкерами", – почти сейчас же, возвращаясь обратно в сопровождении очень высокого, худощавого штатского, бросил нам Начальник Школы. "Нет, нет, вы оставайтесь здесь", – остановил Начальник Школы попытавшихся было направиться в строй офицеров, лично же направляясь к юнкерам, в сопровождении все того же штатского.

"Баталион, смирно!" – скомандовал Начальник Школы. "Сейчас вас будет приветствовать господин военный комиссар при Верховном командовании, поручик Станкевич". "Господин комиссар…" обращаясь к поручику Станкевичу, начал было соответствующий уставу рапорт Начальник Школы.

Но продолжение церемонии рапорта военный комиссар отклонил и, приподымая штатский головной убор, обратился к юнкерам Школы:

– "Я счастлив видеть вас, товарищи-граждане, здесь, в момент напряжения всех усилий членами Временного Правительства на пользу великой нашей революции. Я рад, что некоторым образом родная мне Школа… Старший курс должен помнить меня… Я был в вашей Школе в числе ваших офицеров, пока революция не позвала меня к новому делу… в армии. Я сейчас приехал из армии. И я свидетельствую вам, что вера армии в настоящий состав правительства, возглавляемого обожаемым Алекс. Федор. Керенским, необычайно сильна. Дело борьбы зa Россию с немцами также в армии сейчас стоит на должной высоте. И вот, в этот момент под стройное здание величайших усилий правительства обезумевшими демагогами, помнящими лишь свои партийные расчеты, подводится предательская мина. Везде царит вера в ясную будущность России, ведомой стоящим на страже революции правительством к победе, без аннексий и контрибуций, над сдающим уже врагом.

И только здесь, в столице, в красном Петрограде, готовится нож в спину революции. Я рад и счастлив приветствовать вас, так решительно и горячо, без колебаний, отдающих себя в распоряжение тех, кто единственно имеет право руководства жизнью народа до дня Учредительного собрания. Да здравствует Учредительное собрание! Ура!"…

Когда стихли вызванные речью военного комиссара клики ура, комиссар, отирая платком капли выступившего на лбу пота, продолжал свое приветствие.

Но продолжение было уже значительно короче. В нем военный комиссар высказал уверенность, что товарищи-граждане юнкера окажутся такими же доблестными защитниками дела революции, какими оказались на фронте те товарищи-граждане офицеры, которые раньше кончили эту родную ему школу.

"Да, да, вы правы, господин военный комиссар", – согласился я с ним в этой части его речи.

– "Александр Петрович! – обратился ко мне капитан Галиевский, – я вижу, вам очень нравится речь; вы знаете, кто это? Это – один из бывших преподавателей полевой фортификации у нас в Школе. Величайшая бездарность, сумевшая, однако, быстро сделать карьеру. Вам, наверное, приходилось слышать также об учебнике по полевой фортификации, недавно изданном Яковлевым, Бартошевичем и им. Он в этой книжечке яковлевской стряпни врисовал несколько где-то на фронте позаимствованных чертежиков. И после этого вообразил себя чуть ли не профессором академии"…

– "Ну, поехали, капитан!" – вмешался в разговор поручик Скородинский. – "Я хорошо знаю поручика Станкевича – это удивительно милый и чуткий человек.

Правда, он очень увлекающийся, но зато искренний. А что он сделал карьеру, – это не удивительно. Теперь его партийные друзья на верхах власти и, конечно, своих приспешников они не забывают", – закончил Скородинский, отходя от нас.

– "Тоже карьеру сделает", – мотнул головою в его сторону мой собеседник и, видя, что я никак не реагирую на его сведения, замолчал.

– "Очень приятно встретиться с вами, господа", – между тем, мягко улыбаясь и порывисто пожимая руки некоторых из бывших своих сотоварищей по деятельности в Школе, просто и искренне здоровался военный комиссар.

– "Я прямо из Ставки", – продолжал он. "Какая разница с вашим питерским настроением. Но это ничего…, я полагаю, мы быстро уладим все шероховатости, и вам снова можно будет вернуться к более мирному продолжению вашей продуктивной, полезной работы. Ваши бывшие питомцы отличаются на фронте, и пехота их высоко ценит"…

– "Владимир Станкевич", – протянул, наконец, и мне руку военный комиссар.

"Александр Синегуб", – в тон представился я.

– "Это наш новый офицер, недавно с фронта", – зачем-то нашел нужным прибавить поручик Б.

– "Да, у вас, я вижу, есть новые лица!" – ответил ему военный комиссар.

– "Александр Петрович!" – окликнул меня поручик Скородинский "Что скажете?" – обернулся я к спешившему ко мне поручику.

– "Начальник Школы вас требует. Работа есть. Счастливчик!"… – ласково улыбаясь, передал он мне приказ Начальника Школы.

"А где начальник?" – обрадованно заторопился я.

– "Вон там, около группы Багратуни у Главного Штаба", – указал мне поручик на местонахождение Начальника Школы.

– "Явитесь к военному комиссару при Верховном командовании, поручику Станкевичу", – подчеркивая титул служебного положения поручика, мягко, но с особой, свойственной ему манерой отдавать так приказания, что они, для получающего таковые, приобретали значение сверхстепенного значения, – проговорил он.

– "Ах, вы здесь!" – продолжал он, уже обращаясь к подошедшему в этот момент военному комиссару, – "вот, согласно вашего желания и приказания Главного Штаба, я предоставляю в ваше распоряжение полуроту юнкеров, под командой поручика Синегуба. Я вам даю самого опытного офицера, недавно только прибывшего к нам в Школу с фронта. Надеюсь, поручик, – снова отнесся Начальник Школы ко мне, – вы учтете всю серьезность значения оказываемой вам чести предоставления выполнения тех задач, которые вы будете получать непосредственно от господина военного комиссара и исполнять которые будете как мои личные приказания"… – в упор смотря мне в глаза, добавил Начальник Школы.

"Слушаю-с, господин полковник; а какую полуроту прикажете взять?" – "Капитан Галиевский получил приказание, и он вам предоставит таковую!" "Слушаю-с! Разрешите идти?" – "Да, с Богом!" – весело ответил Начальник Школы, протягивая мне руку и делая шага два вперед, приблизился вплотную ко мне и вдруг, понижая голос, быстро проговорил: "Дело крайне серьезно. Соберите все внимание. И чаще присылайте донесения мне и капитану Галиевскому" – и переходя на обычный тон, продолжал:

"Все указания испрашивать у господина военного комиссара. Ну, в добрый час!

Берегите юнкеров!" – отпустил меня Начальник Школы.

"Господин военный комиссар, – обратился я, поворачиваясь к комиссару и беря руку под козырек, – поручик Синегуб, по приказанию Начальника Петроградской прапорщиков инженерных войск Школы, представляется по случаю назначения в ваше распоряжение".

– "Очень приятно, принимая честь, любезно ответил военный комиссар, – я попрошу вас немедленно выступить. И так слишком много времени потеряно," – нервно смотря на часы, бросил замечание военный комиссар.

"Слушаю-с! Разрешите построить и куда прикажете вести и какое будет назначение?" – "Я буду с вами. Мы пойдем в Мариинский дворец на охрану заседающего в нем Предпарламента, так как по имеющимся сведениям готовится обструкция и выступления против заседающих. Скорее стройте юнкеров," – нервно закончил комиссар.

"Слушаю-с!" – и заражаясь необходимостью спешить, я бегом направился к баталиону юнкеров.

– "Александр Петрович", – встретил меня поручик Мейснер, – "ваша полурота готова. Я назначен командовать второй полуротой, в качестве резерва для вас, и, голубчик, если надо, вызывайте меня скорее", – весь оживляясь, попросил поручик.

"Спасибо; хорошо, обязательно. Подождите, еще много будет дела. А что, патроны будут выдавать?" – вдруг с ужасом вспомнил я отсутствие этой соли нашей сущности.

– "Патроны? Во дворце их надо получить. Там большой запас. Я сейчас доложу капитану Галиевскому", – бросаясь к командующему баталионом, ответил поручик.

"Полурота, равняйсь!" – принялся я между тем отводить свою полуроту от баталиона.

– "Послушайте, поручик, – подходя ко мне, заговорил военный комиссар, – постройте мне так юнкеров, чтобы все могли слышать меня без повышения мною голоса".

"О, черт возьми, опять разговорчики. Да ведь вам спешить надо… Хотя это на руку – патроны принесут…" – промелькнуло успокаивающее соображение.

"Слушаюсь!" – уже вслух ответил я и принялся строить полуроту в каре.

Военный комиссар выждал эволюцию фронта и начал говорить:

– "Господа, в данное, исключительно тяжелое время для Революции и страны свершилось событие огромной исторической важности. В залах Мариинского дворца заседает цвет нашей мысли и гордость наших чаяний – Совет Республики. Я был там и видел их святую работу над укреплением завоеваний Революции и выводом страны на тот путь величественного шествия к счастью, которого только достойна демократия мира. Я видел, как, забыв все личное, забыв даже о еде, сидят над разрешением вопросов те, кто не только является гордостью нашей мысли, но и творцом дела дружественного, творческого сожительства демократий всего мира. И их работа, верьте мне, еще священнее, чем защитников нашей великой страны, выбросившей впервые миру такие лозунги, как война до победного конца, без аннексий и контрибуций. И вот, товарищи-граждане, в этот момент демагогическая злобность, посеянная Лениным и разжигаемая врагами революции и страны, готовится стать катастрофичной для Революции. Опьяненные демагогией отбросы рабочего мира готовятся произвести срыв происходящего заседания Совета Республики. Спокойствию в творческой работе, в часы ее максимального напряжения, грозит опасность. А между тем дорог каждый час этого труда, результаты которого в бесконечном волнении ожидают и армия, и демократия. И вот, дорогие товарищи-граждане юнкера, вам предоставляется высокая честь охранить спокойствие работы Совета Республики. Я счастлив, что могу вас поздравить с назначением в караул Мариинского дворца. И я убежден, что это будет лишь почетным для вас служением Революции и стране и что дело до применения оружия не дойдет, так как, если массы хулиганствующих увидят вас на постах у дворца, они только побурлят и разойдутся…" – застенчиво улыбаясь, закончил свою речь военный комиссар.

"Разлука ты, разлука, чужая сторона", – навязчиво ныло у меня в ушах при вслушивании в речь оратора. "Ей-ей, вы житель какой-то подлунной планеты, но не земли. У вас нет времени, а вы продолжаете его тратить на то, что, право, удивительно просто и ясно. К чему?" – И как бы в ответ на мои мысли, сзади раздалось обращение ко мне:

– "Господин поручик, разрешите доложить, что мы хотим есть, а там у дворца юнкера получают хлеб".

"Ага! Сейчас кончит комиссар говорить, я попрошу разрешения запастись хлебом".

– "Вот что нас губит", – вдруг обратился ко мне юнкер N.

"Тише! Бросьте! Вы в строю!" – оборвал я не выдержавшего юнкера. "Пускай делают что хотят, лишь бы мы сами не забыли о Родине", – уже смягчаясь, добавил я.

"Господин военный комиссар! – как только последний кончил говорить, обратился я. – Разрешите получить хлеб – его здесь рядом выдают, юнкера сегодня еще не ели".

– "Да, да, только скорее!" – дал согласие военный комиссар с несколько озабоченным выражением лица, очевидно от мелькнувшей мысли, что слушать и прекрасные песни на пустой желудок не особенно весело.

Пока юнкера получали хлеб, я получил ответ о патронах. Патроны действительно были, но на выдачу требовалось распоряжение из Главного Штаба. От кого же это должно было изойти и кто должен был их выдать, пока, несмотря на все усилия поручика Мейснера, выяснить не удавалось.

– "Вы не можете себе представить, какой там внутри царит кавардак", – указывая на дворец и здание Главного Штаба, рассказывал поручик. "Я ни от кого не мог добиться ни одного путного указания. Начальник Штаба посылает к адъютантам; те к коменданту дворца, а последний к Начальнику Штаба. Черт бы их всех драл, сволочь штабная!" – вспылил поручик. "Хороши гуси. Не беда. Я доложу Станкевичу, пускай распорядится, на то он, кстати, и комиссар, чтобы за порядком наблюдать". Военного комиссара уже осаждала какая-то группа из военных и штатских.

– "Ну что, готовы?" – встретил он меня вопросом.

"Так точно. Хлеб получен. Вот не могу получить патронов".

– "Патронов? Зачем?" – перебил меня комиссар.

"У нас мало. По пятнадцати штук на винтовку. Пулеметов и гранат совсем нет.

Обещали выдать здесь, но добиться…" "Это лишнее; дело до огня дойти не может. И пятнадцати штук за глаза довольно. Идемте, ведите роту. Дорогу знаете во дворец? Прямо по Морской. А придя во дворец, вы хорошенько ознакомьтесь с постами и решительно прикажите огня без самой крайней необходимости не открывать. Я буду сам все время там, так что вы можете быть спокойным. А если и подойдет к Мариинскому дворцу какая-либо хулиганствующая толпа, то, право, для укрощения ее достаточно одного вида юнкеров, стоящих на постах с винтовками. Вот внутри дворца надо быть начеку. Я боюсь, чтобы кто не устроил обструкцию в зале заседания и не произвел паники. Стройте во вздвоенные ряды и идемте", – подойдя к полуроте, распорядился военный комиссар.

Мы двинулись. Юнкера, сперва молчаливые, теперь вполголоса делились впечатлениями. Только военный комиссар весь ушел в какую-то беседу с сопровождавшими его офицером, штатским и двумя юнкерами из членов Совета Школы, зачем-то ему понадобившимися.

"Не выслать ли вперед разведку? – подумал я, выйдя на Морскую.

"Хотя это зачем же?! Ведь достаточно же ясно заверил военный комиссар, что с боевой точки зрения – все спокойно. А кроме того, если впереди и окажется что-нибудь скверное, то ведь, слава Богу, какая у меня силища, вы, мои хорошие господа юнкера, плохо владеюцие винтовками, и вы, господин военный комиссар".

"Раз, два!.. Тверже ногу!.. Ноги не слышу!" – словами команды попытался я оторвать себя от легкомысленных дум и вдруг рассмеялся – у одного из юнкеров выпал из-под мышек несомый им хлеб. Смущенный своею неловкостью, юнкер выскочил из строя за покатившимся по серому глянцу цементной мостовой буханкам хлеба.

"Куда?" – завопил отделенный командир. – "Из строя, без разрешения? На место!" "Ха-ха-ха…" – смеялись юнкера. "Ха-ха-ха!" – заливались, обрадовавшись случаю, остановившиеся на тротуаре две девушки, по костюмам и кричащим манерам определенно принадлежавшие к категории заблудших созданий.

"Да, посмеяться есть отчего", – говорил я фланговому юнкеру, – "юнкера в боевой готовности, и с хлебами под мышками, и на Морской".

– "Остановитесь!" – догоняя меня, быстро отдал распоряжение военный комиссар.

"Оставайтесь здесь, я зайду на телефонную станцию попытаться произвести смену находящегося там караула, который, по полученным сведениям, перешел на сторону ленинцев", – сообщил мне свое намерение военный комиссар.

Я остановил полуроту. Пока военный комиссар переходил улицу, к нам подошел какой-то офицер и стал возмущенно рассказывать о том, что сегодняшней ночью у Петроградского коменданта из стола выкрали пароли и отзывы караулов Петроградского гарнизона. И вот сегодня в час смены на телефонную станцию проникли большевики. Но они еще скрывают это для того, чтобы перехватывать телефонные разговоры правительственных органов и членов Совета Республики.

Возбужденное описание нервно настроенным офицером казалось хотя и интересным, но крайне сомнительным. Особенно меня настраивал против рассказа вид рассказчика. Бегающие глаза, тонкий, визгливый голос, резко подчеркивающий простоту стиля фраз, и приказчичьи ухватки, заменявшие ему манеры, буквально били по нервам.

"Что-то нечистое здесь", – закопошилось в голове в результате интуитивного отрицания навязчивой убедительности особы в офицерской форме. "Не от вас ли узнал такую необычайную новость, господин военный комиссар? Боже мой, надо скорее его предупредить. Ведь он – сама наивность!" – "Они отказываются добровольно освободить телефонную станцию", – озабоченно проговорил военный комиссар. – "И я решил произвести смену силою. Оставьте половину юнкеров с офицером здесь, приказав следить за воротами и окнами, а с другой половиной вы продвиньтесь вперед и уже с той стороны ворот ведите наблюдение за нею. Отделите мне нескольких юнкеров, и я попытаюсь с ними проникнуть на станцию. Землячки увидят, что с ними не шутят, и сразу сбавят тон. Там караульный начальник какой-то прапорщик; очевидно, он все и мутит", – высказал свои соображения военный комиссар.

"А кто ему подал пример и кто его этому научил?" – подумал я, услышав тон глубочайшего пренебрежения, с которым было произнесено: "какой-то прапорщик".

Но забота выполнения полученного приказания оказалась сильнее всяких философствований, и я, отделив первое отделение 1-го взвода в распоряжение военного комиссара, начал производить по улице соответствующее передвижение для получения лучшего надзора за зданием телефонной станции, а в случае надобности и ее обстрела.

Прапорщик Одинцов-младший, оставаясь на том же расстоянии от здания телефонной станции, построил свой 2-й взвод 2-й роты поперек Морской, во всю ее ширину фронтом к Мариинской площади. Я же, перейдя с тремя отделениями 1-го взвода фасад телефонной станции, принял тоже построение, но фронтом в обратную сторону, в сторону Невского проспекта.

Из безвинтовочных юнкеров я создал команду связи. Между тем военный комиссар с юнкерами 1-го отделения 1-го взвода подошел к воротам станции, но они оказались уже запертыми. И я, стоя на тротуаре, впереди правого фланга своего взвода, старался предвосхитить у военного комиссара выход из создавшегося положения, которое, наконец, меня убедило, что на телефонной станции действительно находятся приверженцы Ленина и К°. "Вот у кого надо, оказывается, учиться энергии. И откуда только у них такое руководство?

Интересно, как бы вы объяснили это теперь?" – мысленно обращался я к всплывшей в памяти картине ночного совещания 19-го в "Колхиде". – "Начало не дурное, – просмаковал я решительность действий господ подпольщиков. Теперь дело за нами. Однако что же предполагает предпринять военный комиссар", – в нетерпении вглядываясь в окна и ворота станции, топтался я на месте.

"Та-та-та-та" – вдруг резко разрезался воздух визгливо стучащим свистом, родившим представление о железных, зелено-темных и красно-бурых крышах домов, которые с силою полили металлическим градом, отчего переливающиеся дробью отзвуки становились коротко-сухими. Та-та-та-та – поплыла вдоль Морской новая волна дробящих отзвуков, отвеивая от себя какой-то захватывающий дыхание мысли холодок.

"Что такое?" – пришел я в себя от мгновенной внезапности ударивших по нервам звуков. "Пулеметный огонь! Откуда? По нас?" И я быстро обернулся, ища пешего или конного врага в том конце Морской, который выходил на Мариинскую площадь.

"Там бой", – мелькнула мысль, но под ощущением уловленных слухом новых, более близких, знакомых звуков, – представившаяся было в воображении картинка расстрела Мариинского дворца уплыла вдаль, а на месте ее родилась большая тревога, колко жавшая сердце. "Это стреляют по юнкерам. Стоять так нельзя.

Слишком большая цель…" – работала мысль.

"К стенкам домов! Далеко не распространяться!" – крикнул я приказание юнкерам.

Тревожное недоумение, сковавшее было юнкеров, мгновенно прошло, и они, повинуясь словам команды, вмиг рассыпались по тротуару, становясь спинами к стенкам домов.

"Зарядить винтовки!" – вслед отдал я приказ, в то же время соображая, куда лучше стать самому, чтобы не выпустить из рук командование полуротой.

"Никто не упал – значит, стрельба демонстративная и в воздух." "Но где же военный комиссар и его юнкера?" – окидывая взглядом улицу, точно по мановению волшебного жезла ставшую жутко пустою, спрашивал я себя. Но в первые секунды осмотра сторон улицы я его фигуры не находил. "Что такое?

Неужели я так растерялся, что не вижу военного комиссара", – мелькало в голове. Но, замечая в то же время, как нервно прижимались некоторые из юнкеров к каменным стенам домов и стальным жалюзи, спустившимся на окна витрин, что придало этому участку Морской впечатление глубокой, холодной могилы, – во мне проснулось чувство дикой обиды и злобы.

"Воспользоваться горячностью порыва молодых сердец и без сожаления принять их безрассудочное самопожертвование. Ужасно! Ведь некоторые не умеют заряжать винтовки", – содрогалась мысль при виде, как один юнкер тщетно старался утопить патроны в магазинную коробку винтовки. "Как куропаток перестреляют нас из окон и с крыш, если только окажется это им выгодным и если есть достаточно для этого средств. Проклятие! Какое жалкое, унизительное положение! Хотя бы открыли настоящий огонь и убили бы меня", – со злобой вглядываясь в чердачные окна, смалодушничал я.

"Ах, вот и комиссар!" – и я пошел навстречу к нему, идущему ко мне.

"Я все не могу определить, откуда и где стрельба. Боюсь, что на Мариинской площади бой идет. Не отправиться ли туда? Здесь сейчас ничего так не сделаешь!" – обратился я к нему.

– "Ничего, это пустяки. Вы приведите в больший порядок юнкеров и продолжайте осаду станции. Огня не открывайте, пока они сами не станут стрелять по вас. А я отведу ту часть юнкеров к углу Невского, чтобы не допустить сюда могущих явиться на выручку караулы красногвардейцев. Я убежден, что на станции сейчас переполох, так как не могут они знать, кто открыл стрельбу и кто берет верх, а видя, что здесь находятся юнкера, они даже скорее решат, что их дело проиграно и они сдадутся", – говорил мне военный комиссар.

"Слушаюсь!" – отвечал я с радостью, черпая в словах военного комиссара уверенность, что эта стрельба идет со стороны верных долгy частей, выполняющих, очевидно, порученную им задачу.

"Наверно, гвардейский экипаж или семеновцы очищают Мариинскую площадь от демонстрирующих толп", – заработало мое воображение. "Надо будет и в сторону площади принять меры предохранения. И если сюда бросятся бегущие толпы, то заарестовать. А чтобы было удобнее и планомернее это выполнить, займу углы Гороховой", – принял я решения и пошел передавать соответствующие распоряжения начальникам отделений.

Через несколько минут стрельба затихла. А еще спустя немного времени на улице появились любопытствующие и случайные прохожие. Юнкера с винтовками наготове бодро обменивались замечаниями, внимательно глядя со своих мест на углах улиц Морской и Гороховой вдоль них и следя за воротами и окнами станции. Я же с гордостью расхаживал по цементной мостовой. "Больше непринужденности в виде!" – говорил я себе. "На тебя смотрят не только юнкера, но и землячки караула.

И чем ты спокойнее и довольнее, тем страшнее им", – продолжал я кокетничать с собою.

"Но, черт возьми, какая гладкая мостовая. Вот бы наши кирки-мотыги, и устроить бы здесь окопчики для пулеметов. Ах да, пулеметов. Надо послать донесение к Начальнику Школы, что мы перешли к боевой задаче, и попросить прислать пулеметы и пироксилиновых шашек для взрыва ворот телефонной станции".

И я, вызвав юнкера связи, передал ему написанное донесение для доставки в Зимний дворец.

Эта моя мера вызвала еще большее оживление у юнкеров, и я с наслаждением наблюдал за все растущим усвоением создавшегося положения "Молодцы друзья", – созерцая выражения лиц, мысленно подбадривал я их, по временам произнося те или иные замечания.

Расхаживая таким образом по улице, я одновременно не упускал из внимания закрытых ворот станции. "Что-то там творится. Пожалуй, военный комиссар прав, и там теперь каются в своем промахе и обсуждают, как исправить свой поступок.

Не хотел бы я быть на вашем месте", – всматриваясь в окна, соображал я. "Ага, отворяется дверца в воротах – уж не делегация ли?" – мелькнуло радостное предположение, и я сделал несколько шагов вперед к воротам, приглашая юнкеров к усилению внимания.

Юнкера, стоявшие по сторонам ворот, взяли винтовки на изготовку. Я потихоньку расстегнул кобуру, а затем руки засунул в карманы.

"Ну-с, выходите", – внутренне торопил я, жадно впиваясь в расширяющуюся щель отворяемой вовнутрь двора двери. Наконец высунулась круглая голова на короткой шее. Глаза напряженно забегали, осматривая улицу. Затем голова на мгновение обернулась назад, показав коротко подстриженный затылок, и снова повернулась к нам, подавшись вперед, обнаруживая плечи с офицерскими прапорщичьими погонами.

"Выходите, прапорщик, – любезно предложил я, – "юнкера стрелять не будут", – предупредительно добавил я, видя, как глаза его косились то вправо, то влево на винтовки юнкеров.

– "Посмотрел бы я, как вы стали бы стрелять!" – задорно крикнул он. "Ступайте вы лучше по домам, пока не поздно, а то будет худо!" – продолжал он.

"Тише, прапорщик! Больше спокойствия. Вы же видите, что с офицером разговариваете! Нечего дурака ломать! И поверьте мне, право, лучше будет и более достойно для вас, если вы добровольно впустите нас на станцию.

Подумайте хорошенько над тем, что вы делаете и куда ведете людей!" – "Что вы хотите?" – меняя тон, задал он вопрос.

"Нести караульную службу на станции." – "Я ее несу…" "Я не знаю, как и почему вы ее несете, но мне приказано военным комиссаром при Верховном командовании армией сменить ваш караул".

– "Дайте пароль и приказание коменданта – я не знаю, кто вы?" – прищурился прапорщик. Сзади него раздался смех. "Тише, товарищи, мешаете разговаривать!" – осторожно оборачиваясь, сказал он.

"Вы, очевидно, только сегодня нацепили на себя погоны!" – съязвил я.

– "Неправда, я их получил на фронте, а не в тылу!" – презрительно окидывая взглядом надетое на мне мирного образца пальто с серебряными погонами, съехидничал юный прапорщик.

"Жалею вас, что теперь вам приходится их пачкать изменой присяге!" – "Неправда, я не изменяю присяге! Я иду за народом, а это вы продались прислужникам капитала, одевшимся в социалистическую тогу. Эта вы губите народ. Э, да что с вами толковать! Убирайтесь подобру-поздорову, а то мы вам пропишем, где раки зимуют!" – возбужденно махая револьвером, снова закипятился прапорщик.

"Послушайте, – не вытерпев, прикрикнул я на него, – я раз сказал уже, чтобы вы приличнее разговаривали… Что за хамская манера махать руками", – вынимая из кармана руку с портсигаром и беря из него папиросу, продолжал я. Мое внешнее спокойствие подействовало на него, и он опустил револьвер.

– "Вот что, – заявил он, – я даю вам пятнадцать минут на размышление. И если через 15 минут вы со своими юнкерами не уйдете, то пеняйте на себя!" – закончил он и исчез за дверью.

Я закурил вынутую папиросу. "Что же, однако, делать? Так стоять – это скучно.

А любопытно, что делается сейчас на Мариинской площади? Пулеметы молчат и лишь идет одиночная ружейная стрельба. Черт возьми! Наверное, много убитых.

Эх, Ленин!.. А еще идеалист. Идти к осуществлению земного рая по трупам людей и лужам человеческой крови! Ничего тогда твой рай не стоит! Шулер ты политический, а не идеолог!" – снова вернулось философское настроение ко мне.

– "Ну, что у вас?" – подходя ко мне, задал вопрос военный комиссар.

"Да вот, пробовал убеждать караульного начальника согласиться на смену; но он, в свою очередь, требует, чтобы мы ушли, и дал четверть часа на размышление. А что, нового ничего не слышно?" – в свою очередь заинтересовался я.

– "Неважно. Многие части держат нейтралитет. Некоторые же примкнули к восставшим. Рабочие Путиловского и Обуховского заводов идут в город. Надо станцию скорее взять. Во что бы то ни стало ее надо занять, а то операционный штаб восставших слишком широко пользуется телефонной сетью, и наоборот – правительственные органы лишились этой возможности. А стрельба затихает", – заметил в раздумье военный комиссар.

В этот момент появился юнкер связи от прапорщика Одинцова и доложил, что на Невском появились какие-то патрули и что на Мойке у мостов рабочие начинают строить баррикады.

Услышав доклад, военный комиссар сразу оживился:

– "Продолжайте убеждать сдаться – а я пойду узнаю, в чем дело", – заторопился он.

"Слушаюсь. Разрешите потребовать на всякий случай из Зимнего дворца подкрепление, по крайней мере вторую полуроту. Пулеметы и пироксилин я уже вытребовал!" – доложил я.

– "Попробуйте. Не думаю, чтобы было что присылать. Смотрите же, первыми огня не открывать. Это может все дело испортить. Потом будут кричать, что мы первые открыли стрельбу и что мы идем по стопам старорежимных городовых: – стреляем в народ", – закончил военный комиссар и быстро зашагал к Невскому.

"Это черт знает, что за двойственность! Там – стрельба, а здесь не смей, а то кто-то какие-то обвинения предъявит. Да ведь раз мы введем порядок, то кто же откроет рот? Или как после июльских дней будет?!.. Комедианты проклятые!.. Там стрельба, а здесь жди, чтобы тебя сперва убили… Что за чертовщина – ничего не понимаю! Ну ладно, пришлют пироксилин, на собственный страх взорву всю станцию к черту!"… – злобствовал я и принялся писать новое донесение Начальнику Школы и капитану Галиевскому. Донесения на этот раз я написал в двух экземплярах. "Черт его знает, что творится", – заработало во мне сомнение: – "может, и донесения еще не должны попадать по адресу? – Пошлю двумя дорогами двух юнкеров: это будет надежнее". Сказано – сделано!..

Через минуту юнкера связи, получив категорическое приказание передать донесения в собственные руки по назначению, уже скрывались вдали: один в направлении Невского, а другой в обход, по Гороховой, через Александровский сад.

Прошло еще несколько минут, и из одного из окон станции раздался голос прапорщика:

– "Слушайте, убирайтесь! А то нам надоело ваше присутствие. Смотрите, если через три минуты вы не уйдете, то перестреляем вас, как собак!.." "Ах вы, сволочь этакая!" – вскричал я и, выхватив револьвер из кобуры, взмахнул его на взвод.

Но прапорщик скрылся.

"Черт его знает, что такое", – нервничал я, шагая по тротуару. – "Черт, а хочется есть!" – замечая валяющиеся на дороге куски хлеба, брошенные юнкерами, вспомнил я об еде. "Ведь я сегодня так ничего и не ел. Даже рюмки водки не успел выпить!.. А что сейчас в Школе творится? Шумаков, пожалуй, спит в дежурке, а нестроевые пьянствуют и жарят в карты. Хорошенький результат дала революционная дисциплина!" – И размышления поплыли одно за другим…

На улице, через наши цепи хотя и редко, но все же продолжала проходить публика. Видно было, что улица уже привыкла к нам: мы уже достаточное время болтались на ней.

Но вот со стороны Невского показался броневик.

– "Броневик идет!.." – раздалось несколько возгласов доклада с места.

"Вижу, – отвечал я. – Это, наверное, наш. У Зимнего дворца, когда мы уходили, я видел, как появились две машины. Очевидно, одну из них и посылают нам на поддержку!" – "Никак нет; это броневик восставших – это я хорошо знаю. Я видел сегодня брата из броневого дивизиона. И он говорил, что часть дивизиона объявила нейтралитет, а часть перешла на сторону восставших", – сообщил неприятную новость один из юнкеров.

В этот момент подбежал юнкер связи от взвода, отошедшего к углу Невского и Морской, и доложил о том, что приближающийся броневик пришел со стороны Невского и что военный комиссар требует спокойствия.

"Внимание!" – крикнул я юнкерам, выслушав доклад. "Если я выстрелю, открыть по нем огонь. Без этого же моего сигнала Боже сохрани стрелять! Возможно еще, что это наш!" Броневик приближался.

"Если откроет огонь сейчас, то подрежет колени. Значит, пускай юнкера стоят", – работала напряженная мысль. "Чего он едва тащится? Нет, это не наш! Наш был бы с офицером, а офицер не позволил бы продолжать напряжение в наших рядах и дал бы о себе знать. Да, да… нет сомнения – это восставшие. – Черт!

Что он хочет? Неужели откроет огонь по верхней части туловища! Ох, успею ли положить юнкеров? О, мука какая! Стрелять в него нет смысла: – не прошибешь!

Снять юнкеров и увести от бессмысленного расстрела", – мелькнуло раздумье.

"Что ты? Обалдел? Бежать будешь? Стыдись! Но как он медленно ползет! Сволочь, издевается! Ладно, издевайся, а я покурю, но остановись и выйди кто только из машины – застрелю", – затягиваясь папироской, давал я себе обещание.

Броневик приблизился. Глазки были открыты, оттуда велось наблюдение.

"Ладно, смотри, не смотри, а с места не сойдем!" – с трудом удерживаясь от желания вести наблюдение за дулом пулемета, твердо говорил я себе, попыхивая папиросой.

Но вот броневик поравнялся с воротами телефонной станции и остановился. Через секунду из ворот выскочил прапорщик и, подойдя к машине, о чем-то переговорил в боковой глазок с находящимися внутри машины. Переговоры продолжались не долее минуты. Кончив говорить, прапорщик исчез, а машина, вздрогнув, снова тихо поползла вперед… к нам.

"Пройдет мимо нас, повернется – и тогда…" – начали было наслаиваться в голове комбинации возможных действий бронемашины, как ее новая остановка оборвала их. – "Ну, начнется", – решил я. – "В живот или в голову?" – вырос вопрос, и я взглянул на дуло пулемета. Оно было накрыто чехлом.

"Сволочи!" – выругался я. – "Насмехаетесь вы, что ли?" и я было шагнул к машине с желанием выяснить, что же, наконец, они собою представляют, как скрип передовых рычагов и начавшийся ход машины назад с заворотом зада корпуса в ворота станции остановил меня.

Вот открылись ворота, и машина медленно вошла под арку. "Почему они медлят?" "Хорошо медлят! – сейчас же ответил я себе. Заняли уже станцию своим караулом. Прислали на помощь броневик и строят на улицах баррикады. Вот мы медлим. Мало того – идиотов-ротозеев из себя изображаем!" – негодовал я на пассивность действий военного комиссара и Зимнего, откуда все еще не присылали просимый пироксилин. "Скорее бы его получить, тогда машину подорву уближенным снарядом, приспособленным хотя бы к штыку винтовки, которую и подсуну под броневик", – размечтался я, как ко мне подошел портупей-юнкер Гаккель, бывший студент Института путей сообщения, и попросил разрешения высказать свои соображения.

"Пожалуйста, говорите, я слушаю вас", – дал я согласие.

– "Разрешите доложить, что юнкера очень смущены нашей бездеятельностью.

Сколько времени мы стоим здесь, и дождались того, что уже броневик прибыл.

Некоторые опасаются, что здесь кроется провокация".

"Что за вздор! Вы же видите, что я связан повиновением военному комиссару.

Он распоряжается здесь!" – с негодованием, горячо запротестовал я против усмотрения в моих действиях чего-то нечистого.

– "Ради Бога! Господин поручик, ваше поведение, наоборот, только и поддерживает настроение и повиновение вам", – торопливо ответил портупей-юнкер. "Я к вам потому и подошел, что знаю вас. Вы же тоже знаете, что я был на фронте и георгиевский кавалер и что, конечно, поэтому мне непонятна малодушная тактика какого-то комиссара, который сперва нас поздравил с почетным назначением в караул Мариинского дворца, а затем, зная об отсутствии патронов и неопытности наших юнкеров, держит нас уже столько времени перед станцией. Если он не решался занять ее раньше, то как же он займет ее теперь, когда там броневик? Нет, здесь если не зло скрывается, то глупость, господин поручик", – серьезно и резонно докладывал портупей-юнкер.

"Черт вас возьми!" – неслось у меня в голове. – "что вы мои мысли читали, что ли?"…

"Но что же делать, дорогой; – надо ждать", – дружественно заговорил я. – "Я послал четыре донесения с просьбой о высылке пироксилина и подкрепления, которое думаю послать на Мойку для снятия баррикад. И я думаю, что скоро мы получим и то, и другое, а тогда я буду действовать на свой страх и риск".

– "Вот, это прекрасно, господин поручик; простите, что беспокоил вас", – довольно ответил портупей-юнкер.

В этот момент вдруг Морская заголосила на всевозможные лады.

"Что такое?" – повернулся я в сторону визга и истерического крика. – "Женщины?

Откуда они взялись? Ах, с телефонной станции!" – "Это телефонные барышни. Очевидно, их выпроводили в намерении открыть уже боевые действия", – высказал свое соображение портупей-юнкер Гаккель.

Между тем вой, истерический вой, вырывавшихся из ворот станции потока барышен все усиливался. А почти пустынная Морская сразу запестрела различнейшими бегущими, прыгающими нарядами и шляпками.

Юнкера, наблюдая картинку печального бегства, искренне захлебывались от смеха, на который более пожилые барышни отвечали кто усовещанием, а кто карканьем беды.

– "Нашли над чем смяться!" – кричали одни, – "вы бы посмотрели, как с нами обращались! Это не люди!"…

"Уходите вы поскорее отсюда. Вас губят нарочно. Весь город в руках Ленина.

Все части перешли на его сторону. А вам здесь готовят западню".

– "Господин офицер, – принялась тормошить меня одна длинная и сухая, как палка, барышня: – Вся станция полна ими. Они через какой-то ход с Мойки, что ли, набираются. А что они делают с проводами! Многие войсковые части не знают, в чьих руках телефонная станция, а нам запрещено говорить… за каждой по солдату стоит. Военная часть просит телефон Главного Штаба, или коменданта, или Зимнего дворца, а они какой-то свой дают. Поэтому многие части не знают правды. Я сама слышала, как они смеялись, что одно военное училище убедили в том, что Ленин и его компания уже арестованы и что юнкеров можно отпустить в городской отпуск. Одна барышня передала знакомым, что у нас большевики, так ее чуть не убили!.. Уходите отсюда и юнкеров спасайте – все равно ничего не сделаете. Продали Россию!"… – рыдая, кончила барышня и побежала дальше.

Я стоял как истукан.

– "Господин поручик, – подбежал ко мне портупей-юнкер Гаккель, – с вами хочет говорить один француз!" "В чем дело? Кто хочет говорить? Какой француз? Давайте его сюда!" – ответил я.

"Господин лейтенант, – подходя ко мне и приподымая котелок, заговорил элегантный штатский на французском языке, – господин лейтенант, я секретарь второго атташе французскою посольства", – отрекомендовался он. – "Я сейчас иду с Садовой по Гороховой. На Гороховой и на Мойке, у Государственного банка, много рабочих, и они сейчас идут на баррикады, которые их товарищи начали строить перед мостом через Мойку на Гороховой. Рядом лежат и пулеметы. А когда я вышел на угол Морской и увидел юнкеров и спросил, что они делают, то я понял, что вам с тыла грозит опасность. Я только хотел из чувства любви к вашему прекрасному, но больному сейчас народу предупредить вас об этом.

Будьте осторожнее, и дай вам Бог всякого благополучия!" – пожимая мои руки, протянувшиеся к нему с благодарностью, кончил он свою медленную, видя, что я с трудом вникаю в смысл, речь.

– "Можно мне пройти здесь? Мне надо на Невский", – спросил он, указывая рукою вдоль Морской.

Я предупредил его, что это теперь небезопасно, так как поток барышен кончился и над Морской висело уныние пустоты.

"О, ничего! Я не боюсь. Я очень спешу, и у меня нет времени обходить!" "В таком случае, пожалуйста, разрешите просить вас все, рассказанное вами мне, передать офицеру, находящемуся на углу Невского. И скажите, пожалуйста, ему, чтобы он доложил об этом в Зимний дворец и военному комиссару. Спасибо еще раз", – поблагодарил я его.

– "О, пожалуйста! Счастлив быть полезным. Я ваше поручение выполню, господин лейтенант. Можете быть спокойным. До свиданья! Всякого успеха!" – и приподняв котелок, он быстро засеменил по Морской к Невскому. Пройдя последнего юнкера, он опустил котелок на голову, а затем и скрылся.

"Что делать? Что делать?" – стучало в висках. Мысли путались, и голова горела. "Пропали! Бедные вы", – сквозь слезы смотря на юнкеров, думал я.

"Увести вас я не могу. Делать что-нибудь тоже не могу, потому что не знаю, что мне с вами делать, такими жалкими и бесполезными. Бедные ваши жены, дети и матери!" – и я, если бы снова не подбежал портупей-юнкер Гаккель, наверное, разрыдался бы; так была сильна спазма, сжавшая горло…

"Господин поручик, с Мариинской площади идет грузовик с рабочими. Разрешите его задержать. Я сниму шофера, сяду за руль и подведу его к воротам станции.

Загорожу дорогу броневику!" – восторженно сияя от пришедшей идеи, выпалил портупей-юнкер.

"Прекрасно! Спасибо! Скорее!

– "Стой, стрелять буду!" – наперерез грузовику бросился я и портупей-юнкер.

Юнкера тоже взяли винтовки на изготовку. Грузовик остановился.

"Слезай! Живо!" – начал дальше распоряжаться портупей-юнкер, а я снова вернулся на свое место, чтобы наблюдать за воротами станции.

Рабочие слезли без сопротивления. Шофер же начал ругаться, но портупей-юнкер ударом приклада в плечо лучше слов убедил в безнадежности его положения, и он с извинениями стал слазить со своей машины.

Менее чем через минуту машина проплыла мимо меня под тихое и внешне спокойное приветствие юнкеров. Еще несколько секунд, и огромный грузовик, выехав правыми колесами своей тележки на тротуар, почти вплотную к стенам домов, закрыл собою вход в ворота и остановился. Остановив машину, портупей-юнкер Гаккель спокойно сошел с нее и, что-то покрутив в коробке скоростей, со скромностью, достойной скорее институтки, чем боевого солдата, направился ко мне.

– "Господин поручик! Ваше приказание исполнено!" – мягко и легко останавливаясь передо мною, бодро и весело доложил портупей-юнкер Гаккель.

"Сердечное спасибо, славный и чуткий друг!" – растроганно поблагодарил я его.

– "Рад стараться, господин поручик! Господин поручик, разрешите и эту машину туда же", – снова попросил портупей-юнкер.

"Где? Какую?" – озадаченно спросил я.

– "А вот вторая идет. Черти, флаг красного креста нацепили, а сами, наверное, оружие перевозят".

"А черт с ним, с флагом. Арестуйте и эту машину, и туда же!" – в восторге от набежавшей мысли, что начинает везти, отдал я приказ.

Так же чисто и быстро была поставлена рядом с первой, но перпендикулярно к ней и вторая машина.

Эта комбинация с машинами дала мне возможность произвести некоторую необходимую перегруппировку моих малочисленных сил.

А когда я кончал производить ее, ко мне явился юнкер связи из Зимнего дворца с сообщением от капитана Галиевскаго. Сообщение было радостное, и я им поделился с юнкерами.

Капитан Галиевский выслал нам подкрепление, которое, по получении пулемета и пироксилина, уже скоро явится сюда. "Теперь и взорвать станцию будет много легче", – показывая на машины, говорил я юнкерам.

"Затем во дворце получены сведения, что в город вошли казачьи части генерала Краснова. Первые эшелоны уже заняли, кроме Царскосельского вокзала, еще и Николаевский вокзал", – докладывал юнкер связи, мой любимец, юнкер 2-й роты И.

Гольдман.

"А сейчас, когда я проходил через Невский на улицу Гоголя, – я слышал стрельбу по направлению Казанского собора, – очевидно, это с Николаевского вокзала ведут наступление казаки", – с довольным видом докладывал свои соображения юнкер в ответ на мою справку, что за стрельба доносится со стороны Невского.

"Ага, теперь понятно, почему так долго не показывается милейший прапорщик.

Ну-ну, посмотрим, что будет!" – работала мысль.

"А что не видали вы военного комиссара, поручика Станкевича?" – "Никак нет, господин поручик!" "А как же вы прошли? Ведь он должен быть на углу Морской и Невского!" – "По маршруту, данному капитаном Галиевским: Александровский сад, улице Гоголя и Кирпичному переулку", – отвечал юнкер связи, на мгновение озадачивая меня сообразительностью хитрого капитана.

"Так, так, капитан что-то чует, что дает кружный путь. Эх ты, Господи, что-то будет дальше?" "А что Начальника Школы не видали?" – снова поинтересовался я.

– "Никак нет. Его страшно рвут. То зовут на заседание правительства, то в Главный Штаб".

– "Броневик идет со стороны Мариинской площади!" – раздался доклад с места.

"Новое дело!" – ударила по мозгам мысль, и снова стало тепло под левым соском.

"Внимание! Приготовься!" – крикнул я юнкерам.

На этот раз машина шла быстро. В глазки двойной башенки смотрели дула пулеметов. Пройдя мимо нас, машина замедлила ход. Дула пулеметов задвигались.

"Ну, теперь каюк", – струсил было я, но машина, продолжая двигаться, молчала.

Доползя до наших заграждений, машина остановилась.

Вслед за тем со стороны Невского подошла вторая машина. Из этой последней машины выскочило трое человек и, обойдя наши заграждения, подошли к первой.

Переговорили. Двое направились в ворота станции. Дверь в воротах открылась, и эти двое вошли в нее.

"Что же теперь будет? Пока казаки генерала Краснова дойдут, от нас ничегосеньки не останется. А, черт, что будет, то будет!" – тупо работала уставшая мысль. Болела голова, ныли ноги. Хотелось сесть. Закрыть глаза и так сидеть. И, поддавшись чувству бесконечной усталости, я уперся плечом в стенку, лениво смотря на броневики и на ворота станции.

Снова вышли из ворот те же люди.

– "Гей, юнкера, отпустите шоферов, да живо!" – крикнул один из них.

Шоферы, никем не охраняемые, так как я и не думал их арестовывать, а только отобрать у них машины, болтались тут же. И теперь, когда услышали зов, со всех ног бросились к своим машинам.

Побитый шофер попытался было начать какие-то разговорчики с одним из распоряжавшихся, но моментально отказался от пришедшего намерения. Причина, которая его побудила к этому, – был увесистый кулак, поднесенный к его подбородку.

– "Живо поворачивайся, скотина. Тебя ждут там, а ты прохлаждаешься, сволочь!

Ну,ну, живо!" – И шофер бомбой отпрыгнул к своей машине.

Через минуту грузовики исчезали в направлении Невского. Броневики продолжали стоять. На нас не обращали внимания.

"Что такое? – недоумевал я. – Они ждут, очевидно, приказаний. Но почему не трогают нас? Да я бы за проделку с грузовиками давно уже расправился бы, да так, что никто ноги не унес бы," – злился я за пренебрежение к нам. "Нет, они нам что-то готовят, но что? А не все ли равно тебе что? Они в данном случае господа положения. А ты свою роль окончил. Как глупо начал, так глупо кончил.

Ну, затянул Лазаря! Подожди, авось что-нибудь изменится". И в этот же момент первый броневик начал идти к Невскому.

А вслед за его уходом на тротуаре показалась штатская фигура военного комиссара.

"Что такое? Ты мило гуляешь? Или я с ума сошел! Ничего не понимаю! Что за чушь творится!" – гудело в голове.

– "Соберите юнкеров и постройте их, да быстрее. Я согласился прекратить осаду.

За что получил свободный проход для юнкеров?" – проговорил, подойдя ко мне, не смотря на меня, комиссар.

Я не ответил ни одного слова.

Через 2-3 минуты мой оставшийся взвод уже равнялся, строясь на Гороховой улице. С баррикад на мосту через Мойку на нас смотрели пулеметы.

"Смирно. Направо. На плечо!" – ровно командовал я, как будто это обычное занятие на дворе Школы.

"А второй взвод тоже уже ушел?" – задал я вопрос.

– "Не знаю, но я думаю, они сами догадаются это сделать, увидя, что мы ушли", – ответил наш злой гений.

"Шагом марш!" – скомандовал я. Взвод пришел в движение.

– "Если бы юнкера не были бабами, все дело пошло бы иначе", – вдруг бросил злое, глубоко несправедливое, недостойное обвинение достойный друг главноуговаривающего.

Чтобы не отяготить своей души, я, вместо ответа, стал подсчитывать ногу.

Пересекая улицу Гоголя, я чуть было не вздрогнул: поперек улицы стояла команда матросов с винтовками на изготовку.

"Раз, два!.. Ногу тверже!.." – с упорством крикнул я слова команды, маршируя дальше, чутко вслушиваясь в воздух в стремлении услышать щелканье затворов.

Но в воздухе стояло мерное отсчитывание шага моего взвода.

"Левое плечо вперед!" – выходя к Александровскому скверу, подал я команду, с облегчением уводя взвод от тяжело-нудной атмосферы Гороховой, принесшей столько разочарования, стыда, и боли.

Поровнявшись с Невским, я, все же боясь, что 2-й взвод, может быть, продолжает стоять на Невском, отправил к прапорщику Одинцову юнкера связи с приказанием идти в Зимний дворец.

Еще несколько минут, и мы вышли на площадь. Разнообразные чувства волновали душу, когда мы направлялись к Зимнему дворцу, где мерещились упреки, насмешки, и чувство горечи к виновнику наших напрасных переживаний и неудачи сразу выросло в дикую ненависть и презрение. Вот и памятник, уходящий в густоту нависших сумерек спустившегося на город вечера, а несколько дальше к Миллионной стоят каких-то два броневика.

Увидя нас, броневики вздрогнули и мирно поплыли к нам. "Наши – не наши? Э, разницы нет. Обнюхаете нас и вернетесь на свои места. Сегодня игра в кошки с мышками: – ведь здесь военный комиссар!" – проиронизировала мысль серьезно сосредоточенный осмотр машинами нас. Однако юнкера, задетые за живое тактикой поведения машин, обратились с вопросами, что они делают, на чьей стороне. Ответ был самый неожиданный: "Мы держим нейтралитет. Но выехали в город с целью препятствия боевым стычкам между обеими сторонами. Войска драться между собою не должны. Пускай правительство и штаб Ленина идут на соглашательство или дерутся между собою. Таково наше, бронедивизиона, решение. И вы можете себе идти во дворец, но если будете нападать первыми, то мы будем против вас".

Но вот мы подошли и к Дворцу.

Я остановил юнкеров и послал связь к капитану Галиевскому с докладом о нашем прибытии, поручив также узнать, явился ли уже прапорщик Одинцов-младший со своим взводом – на площади его не было, а по времени он должен был бы тоже подойти. Вообще на площади было тускло и пусто, как и в момент нашего прихода. Также продолжали нелепо-разбросанно лежать дрова перед Дворцом, наводя мысль на воспоминания о баррикадах. "Но почему не видно приготовлений к устройству наружной обороны? Вот, из этих брусьев можно сделать отличные баррикады. Великолепно можно использовать слева решетку сада. Затем, все окна первых этажей. Кроме Дворца безусловно занять и привести к оборонительному состоянию Главный Штаб, Министерство Финансов и Иностранных Дел, прорыв под Аркой к Невскому глубокую канаву и заложить мину, если не взводный окоп устроить. Затем надо использовать и здание Главного Управления Генерального и Главного Штабов. Где же офицерство этих всех учреждений? Или оно уже на выполнении какой-либо задачи? А дадут ли нам еще какую-нибудь задачу или теперь мы останемся за флагом? Конечно, военный комиссар будет делать доклад Правительству, и совершенно ясно, что доклад будет неблагоприятен для юнкеров и вреден для освещения обстановки момента", – мучительно рвали голову печальные выводы о знакомстве с деятельноетью и способностями представителя Правительства при верховном командовании.

– "Господин поручик!" – раздалось обращение, заставившее вернуться к ощущению мелкой действительности, окружавшей нас. "Господин поручик! Капитан Галиевский приказал ввести юнкеров во двор и присоединиться к баталиону, а затем вам явиться к нему, а где он находится, – я вас провожу. Прапоршика Одинцова с юнкерами во Дворце нет. Их, по докладу убежавших юнкеров и некоторых офицеров Штаба, очевидцев, окружили солдаты Павловского полка, рабочие и броневики, и взяли в плен. При чем страшно издевались и били юнкеров. Куда их увели – неизвестно"… – возбужденный печальной новостью о судьбе товарищей, торопливо доложил вернувшийся юнкер связи. Вздох горести и краткие восклицания, вырвавшиеся у юнкеров, разрядили было нависшую атмосферу молчания, в которой мы ожидали возвращения из дворца связи.

Гул голосов рокотом переливался под аркой, посреди которой стоял броневик.

– "Это уже наш!" – оживленно прокоментировали юнкера. "Да, здесь все уже наше", – тускло мелькнула мысль. А где-то в глубине застонал червячок тоски:

"Здесь и преступление наше, здесь и его искупление". Простонал и исчез. Дух бодрой решимости захватил меня при выходе из-под арки во двор, где, между высокими рядами сложенных в кубы дров, стояли козлы вннтовок, с разгуливающими перед ними часовыми, а слева и справа торчали холодные черные дула трехдюймовых скорострелок. Весь двор говорил. И в этот говор вносилось резким диссонансом ржание лошадей. Налево от входа во двор, перед длинным рядом дров, оказалось место, отведенное для нашего баталиона, куда я и подошел с юнкерами.

Наши юнкера, в большинстве, находились тут же: кто сидел на дровах, а кто прямо на цементной мостовой двора. Из офицеров никого не было видно. Когда я, поблагодарив своих юнкеров за их прекрасную службу, разрешил им разойтись из строя, мне сейчас же было сообщено окружившими нас юнкерами, что они не надеялись уже видеть нас. Это было трогательно, и я не замедлил использовать этот момент для подлития масла в огонь настроения борьбы и борьбы активной.

"Не имеем права мы заниматься разговорчиками с теми, кто бил, а сейчас, может быть, умерщвляет наших товарищей, только за то, что те, будучи такими же детьми Русского Народа, как и рабочие и крестьяне, отличаются от них существенно знаниями, расширяющими кругозор миросозерцания, а потому во имя светлой истины великой правды берутся за оружие, но берутся не как за цель, а как за средство отрезвления загипнотизированных ложью слова диких слуг безумного фанатизма нелепого учения, ведущего в ярмо кошмарного рабства".

"Вы извините, что я, заболтавшись с вами, оторвал вас от вашего отдыха!" – поставил я точку над своею беседою с юнкерами, которые, к моему большому, внутреннему удовлетворению, слушали меня с большим вниманием.

"А где господа офицеры?" – спохватился я, видя, что беседа может затянуться, а между тем, надо идти с докладом к капитану Галиевскому, о чем мне напоминала стоящая тут же фигура юнкера связи.

– "Господа офицеры с некоторыми из наших юнкеров в Белом Зале на митинге".

– "Митинге? На каком таком митинге?" – как ужаленный подскочил я с бревна, на котором с наслаждением сидел после нескольких часов стояния на ногах.

– "Так точно. Самый настоящий митинг. Во Дворец явились, для защиты Временного Правительства, школы прапорщиков из Ораниенбаума, Петергофа, взвод от Константиновского Артиллерийского, наша школа, и ожидается прибытие казаков. Сперва все шло хорошо. Но бездеятельность и проникшие агитаторы, а в то же время растущие успехи восставших, вызвали брожение среди Ораниенбаумцев и Петергофцев. Их комитеты устроили совещание и потребовали к себе представителя от Временного Правительства из его состава для дачи разъяснений о цели их вызова и обстановки момента. А когда разъяснения были выданы Пальчинским, то они объявили, за недостаточностью таковых, общее собрание для всего гарнизона Зимнего Дворца. И вот, уже с час митингуют в Белом Зале, куда вышли все члены Временного Правительства во главе с Коноваловым. Там такая картина стыда, – горячо докладывал портупей-юнкер Мациевский, – что я, сперва заинтересовавшийся причиной собрания, убежал оттуда. Друг друга не слушают, кричат, свистят. Не юнкера, не завтрашние офицеры, а стадо глупого баранья.

Вы вот увидите, господин поручик, что за физиономии этих юнкеров: тупые, крупные и грубые. Уже по виду на них, вы догадаетесь, что все это от сохи, полуграмотное, невежественное зверье… Быдло!.." – с дрожыо в голосе, едва сдерживал набежавшее желание разрыдаться от гнета впечатления дикости картины, еще продолжавшей мучить этого стройного, хрупкого, нежного юношу.

"Говорит Коновалов – председатель Совета Министров Временного Правительства, какое бы то там ни было Правительство, но оно Правительство твоего народа. И что же? Он говорит, а его перебивают. Коновалов так и бросил. Затем Маслов выступил, ведь старый революционер; Терещенко принимался – вот этот красиво, хорошо говорил, а результат тот же. Ни к кому никакого уважения. Тут же и курят, и хлеб жуют, и семечки щелкают". – Я слушал с закрытыми глазами; меня шатало, тошнило; мысли путались… Наконец, забрав себя в руки, я справился о Керенском.

– "Господь его ведает! Сперва скрывали от юнкеров даже пребывание Временного Правительства. Говорили, что оно заседает в Главном Штабе. Потом объявили, что находится здесь. И что принято решение вести оборону Зимнего Дворца, так как восставшие предполагают его занять, как уже заняли весь город. О последнем, конечно, не говорят, а наоборот усиленно лгут, что идут войска, что авангард Северной Армии в лице казачьих частей корпуса генерала Краснова вошел в город. Сперва объявили, что занят Царскосельский вокзал и Николаевский, что дало возможность прибыть эшелонам из Бологое и ст. Дно.

Затем, это было в три часа дня, что казаки двинулись по Невскому и что только задержались у Казанского Собора. Пока вы, господин поручик, были у телефонной станции, мы еще верили в правдивость этих сообщений. Но когда пошедшая к вам на подкрепление полурота, увидев, что на углу Невского и Морской происходит какая-то стычка, под охраной броневиков, вернулась назад, нам стало ясно, что происходившая стрельба говорит о торжестве восставших и что здесь по инерции продолжают лганьё. А вас мы было уже похоронили. И слава Богу, что вам удалось вернуться!" – тихо, утомившись от возбуждения, закончил свое тяжелое описание портупей-юнкер.

Наступило молчание. Сгустившаяся темнота не позволяла видеть выражения лиц. И только звуки пощелкивания где-то выстрелов, оседавших во двор, напоминали о необходимости действия, но тяжесть впечатления о взаимоотношениях членов Временного Правительства и юнкеров, их защитников, – обволакивало туманом серых вопросов душу, сердце и нервы.

"Ну, а пока друзья, я пойду к капитану Галиевскому. Поручик Скородинский", – позвал я поручика, вышедшего под освещенную арку, справа из Дворца. – "Кто меня зовет?" – оборачиваясь, задал вопрос к нам в темноту длинный, изящный поручик. – "Это я, Александр Синегуб!" – "А, здравствуйте, поздравляю с благополучным возвращением", – приветствовал он меня, как только я вошел в полосу света.

"Чего уж благополучнее, когда взвод юнкеров потерял. Зря время потеряли и людей! – повторил я. – Чорт знает, голова кругом идет; вот что, поручик, останьтесь пожалуйста около юнкеров – мне надо явиться к капитану Галиевскому. Чорт знает, ведь мы не в школе. Никого из офицеров нет около них. Мало ли какая сволочь начнет им засорять мозги", – попросил я поручика.

– "Да, да, Александр Петрович, мне это самому в голову пришло, я и ушел с митинга". "Что он все еще продолжается?! Безобразие, неужели никто его не догадается разогнать? Ну и Правительство! – говорил я. – Удивительно слабое, хотя это понятяо". – "Но в конце концов все же договорились, и юнкера обещали остаться, если будет проявлена активность и если информация событий будет отвечать действительности. Правительство обещало, и юнкера теперь расходятся", – сообщал поручик.

"А где Начальник Школы?" – "Его рвут. Сейчас он в Главном Штабе. Его Правительство назначило комендантом обороны Зимнего Дворца, и ему подчинены все, находящиеся в Зимнем Дворце силы".

"Да, что вы говорите?! Слава Богу! Теперь я опять начинаю верить, что мы не погубим зря наших юнкеров и что что-нибудь да вытанцуется у нас. Ну, я бегу к Галиевскому. Где капитан?" – "В комендантской комнате, первая лестница наверх, во втором этаже, сейчас же рядом с выходом", – ответил поручик, направляясь в темень двора.

"Броневик есть, а около него ни души", – почему-то вспомнил броневик, когда стал подниматься по ступенькам в темный вход. Юнкер связи, нащупав ручку двери, открыл ее. Перед глазами оказался длинный, сравнительно узкий корридор первого этажа.

В корридоре пахло тем запахом, который так присущ стенам казарм. "Здесь караул помещался до революции", – сообщил юнкер связи, очевидно заметив, что я повел носом.

"А теперь где?" – улыбнувшись наблюдательности юнкера, справился я.

– "В Портретной галлерее. Но часть и здесь. Здесь, от наружных ворот. А здесь налево – патроны выдают", – указал он первую дверь левой стороны.

"Постойте. А нам уже выдали?" – "Никак нет. Патронов не хватило! Но теперь новые доставлены, и их будут выдавать".

Но вот и капитан Галиевский. Я подошел с докладом.

– "Александр Петрович! очень рад, милый, вас видеть. Хорошо еще, что хоть так кончилось. С этими представителями власти у меня уже опухла голова. Но, в добрый час теперь назначен комендант обороны Зимнего. Вы уже знаете это? Да?

Я очень успокоился душою, когда узнал, что назначили Ананьева. Лишь бы не оказалось поздним это единственно разумное до сих пор мероприятие со стороны Правительства и Главного Штаба. Сколько и чего только, дружок, я вам не перескажу потом, вы диву дадитесь. Одним словом, я пришел к заключению, что Керенскому надо было передать власть Ленину. Но как это сделать? Подождите, вы сами в этом убедитесь! А ведь сам исчез, оставив несчастных дураков-сотоварищей расхлебывать кашу, которой, пожалуй, подавятся, а никак не расхлебают. Правительство – это какие-то особенные люди. В частности, многие на меня произвели сильное впечатление. Я убежден, что их здесь обрабатывают самым бессовестным образом. Около них все время вертятся какие-то темные личности, да кое-кто и в среде их далеко от этих не ушел. Но все же оно дитя перед улизнувшим главноуговаривающим. Еще вчера, мороча людей в Совете Республики, в этом сборище козлищ, клялся умереть на своем посту, а сегодня, переодевшись, как рассказывают наши, сестрою милосердия, удрал из города. Учуял, что его песня все равно к концу идет. Так хоть бы чести хватило слово сдержать, других не подвести, так нет, он и товарищей предал. А те и сейчас все еще верят в него, а может быть… Знают, да считают за лучшее, молчать. Ну да я решил их по совести защищать. Александр Георгиевич тоже того же мнения. У нас решения не меняются, не правда ли. А если дать восторжествовать Ленину без сопротивления, то народ никогда не разберется, где черное и где белое, кто его друг и кто ему готовит ярмо беспросветного рабства. И вот для этого мы должны погибнуть здесь. И теперь я уже вижу, что это неизбежно, что нашим прежним расчетам не осуществиться. Что же делать; не мы – так другие, но начать мы должны. Да, тяжелая расплата за наш невольный грех. Это тяжело говорить. Лучше идемте, посмотрим, не пришел ли Александр Георгиевич", вставая с диванчика комендантской комнаты, закончил Галиевский.

"Да, да, дорогой капитан, именно все так, как Вы говорите. Вот если останемся живы, я расскажу вам о своих наблюдениях и выводах. А если бы Бурцеву об этом рассказать. Старик стал бы волосы рвать за свое проклятое дело благословения революции. И хотя он начинает опоминаться последнее время, но это еще далеко от искренности: до нутра у него еще не дошло сознания. Ну, да провались они все в болото. А вот мне патронов надо, господин капитан. У кого их можно потребовать?" – "У Вас полевая книжка есть, так Вы напишите требование и получите в караулке, а я побегу посмотреть, что делается на площади у ворот. Место встречи – комендантская", уже на ходу крикнул капитан. "Слушаюсь", ответил я в догонку, принимаясь выписывать на листке из полевой книжки требование на патроны для юнкеров 2-ой роты.

– "Пришлите мне фельдфебеля 2-ой роты Немировского", отдал я приказание, поймав одного из проходивших юнкеров 1-ой роты.

– "Слушаюсь", ответил тот, и побежал исполнить полученное приказание, а я продолжал дальше возиться с полевой книжкой, но уже занося в ее вторую половину, в отдел моих впечатлений и наблюдений, схему происшедшим встречам.

"Юнкера говорили еще о Петербургской и Ораниенбаумской школах, писал я, стараясь оттенить легкими штрихами наибольшие выпуклости общего рельефа. А если свершится чудо, и я уцелею, то расшифрую записанное, – это даст козыри обществу Анны Петровны для конкуренции с Бурцевым и борьбы с Батмаевцами".

Удовлетворенный записью, спрятал полевую книжку в боковой карман пальто.

Между тем прибывали приемщики из школ, от чего на душе становилось весело.

"Заработали! Ну давай Бог! В добрый час!" – и я выскочил в корридор, а из него на двор. Двор гудел. Возгласы команды, споры, смех. Все это напоминало бивуак, а направо через решетчатые верхи ворот светились кое-где огоньки в здании Главного Штаба… Мимо прошла команда юнкеров 2-ой Петергофской Школы, направляясь к выходу из дворца. "На смену дозоров пошли", – догадался кто-то. "Ну, а что мы делать будем?" – не решаясь прямо спросить меня, начали задавать юнкера друг другу вопросы при моем появлении, в расчете вызвать меня на высказание каких-либо соображений.

"Счастливчики идут. Право, чем скорее тем лучше. Ну вот вы вечно панически настроены, а я, так убежден, что придет утро, а мы все будем сидеть в резерве. Вот увидите, что ничего не случится. Не забывайте, что Керенский, теперь это не секрет, отправился к армии и к утру войдет в Питер. И поверьте, эти господа все учитывают и, конечно, в ночь, раз за день ничего не успели сделать, рассеются так же быстро по своим норам, как неожиданно и выползли из них". "Неожиданно! когда еще за несколько дней до сегодня пресса называла час начала их действий. Вы эс-эры просто…", кто то старался оспорить мнение говорившего. "Бросьте разговорчики, господа, не мешайте, пока возможно подремать", – неслось с высоты полениц, где кое-кто умудрился даже всхрапывать, не смущаясь твердостью дров.

"А я вас ищу, Александр Петрович", вырос передо мною с восклицанием поручик Скородинский, очевидно узнав меня по любимому мною мурлыканию Рылеевского "Часового", привязавшегося к моему языку чуть ли не с одиннадцатилетнего возраста. "Вам есть задание, продолжал он. Капитан Галиевский приказывает отвести роты на предназначенные им места по разработанному Начальником Школы плану обороны дворца на случай нападения на него каких-либо групп восставших явно не предполагающих наткнуться на такое сопротивление, как юнкерские баталионы. Вам приказано занять первый этаж налево от выхода из ворот, распространившись от крайнего левого угла дворца так, чтобы на Миллионную получился продольный огонь углового окна, куда потом вам будет дан пулемет.

Это окно должно явиться вашим левым флангом. Правый уже обозначится стыком с моим левым. Я начинаю от окна, выходящего на площадь рядом с главными этими воротами с левой стороны их, если смотреть отсюда по направлению к Морской. Таким образом, мы получаем фронтовое наблюдение за площадью и с огнем на нее. Главная оборона этого участка первого этажа дворца вверяется вам с подчинением вам и меня с моей ротой. При этом вам приказывается под строжайшей ответственностью не открывать первым огня, не смотря ни на что.

Огонь разрешается лишь в случае атаки со стороны банд, и то, если атака будет сопровождаться огнем с их стороны. Такова воля Временного Правительства.

Кроме того, при размещении юнкеров в комнатах приказывается учитывать высоту подоконников в расчете на закидывание ручными гранатами комнат, а также принять во внимание возможную внезапность открытия огня из окон верхних этажей противолежащих Дворцу зданий, которые, хотя и будут приведены в оборонительное состояние средствами офицерских отрядов, все же могут случайно перейти в руки восставших. Это все меры предположительные и руководящего характера. В данное же время надлежит лишь занять позицию и начать вести самое строгое наблюдение, дав возможность свободным юнкерам лечь отдыхать, так как решительные действия ожидаются лишь к утру, вследствии происшедшей какой-то заминки в приближении восставших к Дворцу. Следовательно, опасаться можно лишь случайных банд. К утру же подойдут войска с фронта. Да я забыл добавить, что вы должны иметь резерв на случай наружного действия у ворот.

Резерв надлежит иметь от 1-ой роты, т. е. теперь моей. Действовать резервом лишь с доклада капитану Галиевскому. Ну теперь я, кажется, все передал. Эти детали должны быть сообщены юнкерам, которым вменяется в обязанность самое осторожное обращение с вещами, находящимися в комнатах. И когда будет все исполнено, доложить капитану Галиевскому. Он желает лично явиться для проверки. К нему от 1-ой роты, по его приказанию, я назначил связь, которая в его распоряжение уже и ушла", закончил поручик действительно подробное приказание.

"Вот это спасибо, поручик, за приятную новость. А то неведение, что с собою делать, довольно тяжелое чувство. Пока я введу в помещение свою роту, вы разъясните вашим юнкерам полученную задачу" – сделал я предложение.

– "Слушаюсь, господин поручик! Разрешите пойти?" – входя в роль подчиненного мне по службе, оффициалыю строго ответил поручик Скородинский.

"Да!.. Фельдфебель 2-ой роты ко мне", крикнул я в темноту, и в свою очередь начал распоряжения, радостно встреченный юнкерами.

Через несколько минут я вводил роту в комнаты 1-го этажа.

Я видел, как юнкера располагались у окон, всматриваясь в происходящее на площади, как приспособливались лечь на полу, покрытом коврами. Я слышал их неуверенные формулировки ощущений, получаемых ими от обстановки комнат, в которых еще недавно, года нет, была атмосфера уюта личной жизни наших земных богов. Я понимал их стесненные тяжелые движения членами тела, словно налившегося пудами какой-то невероятной тяжести. И видя, и слыша, и понимая их, я жалел и болел душою за них и за себя и за грех.

Мы ждем. И видно это давало мне силы, не понимая себя, не контролируя своих распоряжений, отдавать их в таком виде, что, выполняя их, достигалось поставленное мною задание. – Не мудрствуй! – твердил я себе.

– Теперь не время! Но… тщетно пытался я взять себя в руки. И не я один мучился. Юнкера, которые были на дворе просты и естественны здесь томились и были странны.

Я несколько раз обращался то к тому, то к другому из тех, мысль и чувства которых играли на лицах их. Я обращался к ним как брат к брату, а не начальник к подчиненному, так как это ощущение мною было утеряно с момента проникновения в эти комнаты. Я что-то говорил, на что то жаловался, чего-то хотел – но что, чего – не знаю…

Но время делает свое дело.

Постепенно мысль прояснилась, чувства обрели покой, и я снова получил способность отдачи себе отчета в поступках и обстановке момента. И мне стало легче. Вот явилось желание и юнкерам передать это облегчение. А для этого я попробовал вникнуть в возможные мероприятия.

Оказывается, голова работает. Мысль такие меры нашла. И энергия снова во мне закипела. – "Вы бы заснули", – убеждал я молчаливо сидевшую парочку друзей юнкеров с горящими глазами, окаймленными налившимися синевой под яблочными мешками.

– "Пробуем, но не выходит. Обстановка давит", конфузливо признаются юнкера.

"Да это верно. Я вас понимаю. Но необходимо сохранить силы. Бог знает, что нас еще ждет впереди. Право перестаньте думать и отдохните", – пробовал я урезонить их.

"А хорошая мебель", – выскочил кто-то из юнкеров с трезвой оценкой вещей, находившихся в комнатах. – "Да тут как-то все сохранилось на месте, – не успели растащить или же рассказы о грабеже чистый вымысел", – подхватил я затронутую тему, чтобы развитием ее отвлечься от других.

"Ну нет. Тут массу растащили, но надо отдать справедливость Керенскому. Он горячо и настойчиво требовал сохранения в целости вещей – объявляя их достоянием государства. Но разве усмотришь за нашей публикой. Особенно, дворцовыми служащими и той шантрапой, что набила дворец", – заметил один из разлегшихся на полу юнкеров.

– "А вы видели молельню, господин поручик? Там есть такие образа, что им цены нет".

"Да видел, но в нее не входил. Не смог себя заставить. Ведь там государыня Богу молилась. И мне казалось, что если я войду туда, то это будет кощунство.

Ведь мы здесь не гости по приглашению хозяев Дворца, а игрушка в руках судьбы, занесенная ею сюда, для тех достижений, которые еще сокрыты от нас.

Поэтому я не смел войти в нее. И даже если бы мне сказали, что наша жизнь была бы охранена стенами ее, я и тогда не вошел бы в нее и никого добровольно туда не впустил".

– "А Керенский немножко иначе мыслит", – начал опять кто-то говорить о Керенском, но его перебили возгласы из соседней комнаты.

"Где господин поручик? Доложите, что казаки пришли и располагаются в корридорах и в комнатах около молельни и хотят так же занять ее".

"Казаки! Какие казаки? Откуда?" – и я бросился в корридор.

Корридор уже был набит станичниками, а в него продолжали втискиваться все новые и новые.

– "Где ваши офицеры? Где командир сотни?" – обратился я с вопросом к одному из бородачей уральцев. Он махнул головой и не отвечая продолжал куда-то проталкиваться через своих товарищей.

"Что за рвань? – соображал я, смотря на их своеобразные костюмы, истасканные до последнего. – Э, да у них дисциплина, кажется, тоже к черту в трубу вылетела. Хорошенькие помощники будут…" "Эй! Станичники, кто у вас здесь старший", снова обратился я с вопросом, но уже к массе.

– "Всяк за себя – а на што тебе", – раздались два слабых ответа среди гама, с которым они продолжали продвигаться по корридору, частью заваленному какими-то большими ящиками, о которых острили, что Керенский не успел их с собою забрать по причине преждевременного исчезновения.

Услышав эти своеобразные ответы, я было чуть не разразился бранью за нелепость их и за игнорирование во мне офицера.

"Смотри – среди них нет почти молодежи, это все старших возрастов. Ага, то-то они и явились сюда", – проталкиваясь среди казаков к стоявшему на ящике и следившему за движением казаков подхорунжему, подумал я.

– "Хотя на большом заседании представителей совета съезда казаков и говорено было о воздержании от подержки Временного Правительства, пока в нем есть Керенский, который нам много вреда принес, все же мы наши сотни решили придти сюда на выручку. И то только старики пошли, а молодежь не захотела и объявила нейтралитет".

"Так, так. А где офицеры ваши?" – "Да их не много, пять человек с двумя командирами сотен. А они к коменданту Дворца пошли. Их позвали туда… – Эй, вы там, давай пулеметы туда в угол, вот разместится народ, тогда и их пристроим… – А вы давно здесь", уже обращаясь ко мне, продолжал подхорунжий, крепкий, бородатый казак.

"С полудня. Ходили уже к телефонной станции, да толку не вышло – уклончиво ответил я. – Вот что я вас хотел попросить – продолжал я. – Здесь молельня царя есть. Так чтобы в нее не ходили". – "Зачем толкаться туда, казаки сами не пойдут, разве который пред образом лоб перекресить захочет".

– "Вы не думайте, поручик, станичники понятие большое имеют", – смотря мне прямо в глаза, добавил подхорунжий.

"Вот это спасибо. Ну я побегу к своим, а вы, значит, располагайтесь, как можете, а когда придут ваши офицеры, пошлите сказать мне", – спрыгивая с ящика, попросил я.

– "Слушаюсь, господин поручик", – вслед ответил подхорунжий. Прийдя к первому взводу, где было назначено место моего пребывания для юнкеров связи, я застал поручика Скородинского и юнкера Гольдмана, явившегося с приказанием от капитана Галиевского. Но не успел я открыть рта для вопроса, что есть нового, как из соседней комнаты, слева расположенной, угловой, выходящей окнами и на Миллионную улицу, вбежало двое юнкеров.

– "Господин поручик", разлетелись они ко мне. "Стоп. По очереди. Говорите вы, в чем дело?" – "Господин поручик, казаки нас выставляют из угловой комнаты. Взводный командир приказал просить вас прийти".

"Они ничего слушать не хотят и располагаются в комнате так, словно в конюшню явились", – возмущенно докладывал юнкер.

"А вы что хотите?" – справился я у второго.

"У нас та же картина, господин поручик, но кроме того хотят еще в молельню пойти. Их не пускает часовой, а они кричат, что может умирать прийдется, так чтобы помолиться туда пустили. – Нам будет очень приятно помолиться там, где сами цари молились – кричат они, – а вы не пускаете, жидовские морды. Часовой из наших евреев оказался. Юнкера обиделись и, если вы не прийдете, то еще дело до драки дойдет", – с еще большею растерянностью доложил второй юнкер.

"Смех и грех – пронеслось в голове. Это теперь не оберешься скандалов, с этими бородатыми дядями".

"Александр Петрович, – пока только кончили свои доклады юнкера, обратился ко мне поручик Скородинский, – вот как раз капитан Галиевский через юнкера связи приказывает отдать левую часть этажа обороне казаков, так как у них есть пулеметы, а нам сосредоточиться лишь в расположении моей роты".

"Ну прекрасно. Передайте в ваши взводы командирам взводов, чтобы они их привели в комнату направо", – отдал я распоряжение юнкерам.

"Фельдфебель Немировский!" – обратился я к стоявшему не в далеке фельдфебелю 2-ой роты и прислушивавшемуся к происшедшим докладам. – "Я здесь", – подлетел он со своею пружинностью в манере вытягиваться при обращении офицеров к нему.

– "Наблюдите за отданным приказанием. Да чтобы все это быстро было исполнено.

Я буду при 1-ом взводе 1-ой роты. А пока пойдемте к молельной комнате – предложил я Скородинскому – посмотреть, что там за антраша выкидывают станичники, а то еще действительио в рукопашную схватятся".

Через несколько минут все приняло обычный вид порядка в настроениях юнкеров, – сцепившихся с казаками, но теперь тоже удовлетворенных полученной возможностью войти помолиться там, где "сами цари с деточками молились", – как, мягко улыбаясь сияющими грустно глазами, говорили они.

"Какие большие дети они еще" – возвращаясь к своим ротам, говорил я поручику.

"Вот и на фронте я не раз наблюдал, как бородачи 2-ой Уральской казачьей дивизии, увлекшись спором о преимуществах одного святого перед другим, абсолютно не обращали никакого внимания на лопавшиеся вокруг них гранаты и шрапнели. А однажды при отступлении я едва оторвал от богословского спора и выгнал из халупы шестерых казаков. Еще немного и мы не успели бы сесть на коней и ускакать от вошедших в деревню австрийцев", вспоминал я сюжеты фронтовой жизни.

– "Да, они особенные – соглашалсл поручик со мною. И они мне очень нравятся, только не молодые, те так распустились, что противно на них смотреть".

"Да, да, а какие были это войска!" – вздохнули мы и смолкли. Через открытые окна ночная прохлада освежала воздух комнат, уже пропитавшихся запахом сапог, внесенным нами в эти так взволновавшие наши чувства стены. Тишина, соблюдаемая юнкерами, позволяла улавливать звуки где-то вспыхивающей ружейной трескотни, что не мешало подумывать о кухнях, находящихся во дворце, на предмет использования их для приготовления чая юнкерам. И эти думы опять напомнили мне о моем 26 часовом голоде. "Хорошо еще, что Телюкин догадался сунуть коробку папирос".

– "А вы бы пошли наверх. Там у комендантской есть столовая, где придворные лакеи сегодня подали дивный обед и вина. Право, сейчас – вы видите – все тихо и можете положиться на меня", – начал убеждать поручик.

И словно, меня кто подслушал. В комнату вошел капитан Галиевский, и подойдя к темноте на наши голоса к нам, передал приказание Начальника Школы явиться в помещение комендантской.

– "Начальник Школы приказал всем офицерам школ и частей собраться для обсуждения мер и получения заданий по развитию обороны Зимнего. Поэтому, идемте скорее, господа. Времени терять нельзя. А у вас хорошо здесь", – невольно поддавшись впечатлению покоя, закончил капитан.

Спустя немного мы входили в продолговатую комнату, шумно наполненную офицерством. Здесь были и казаки, и артиллеристы, и пехотинцы – все больше от военных школ, молодые и старики. Строгие, озабоченные и безудержно веселые.

Последние были неприятны; они были полупьяны. Начальника Школы еще не было. И поэтому все говорили сразу и на разные темы. Причем преобладающей темой служила противная черта Петроградского гарнизона, высчитывание старшинства в производстве в тот или другой чин, всегда с недовольными комментариями и завистливыми сравнениями.

Один полковник кричал: "Я при царе 10 лет был полковником, меня тогда обходили и теперь меня обходят. Да и не меня одного, а и вас, и вас… – обращался он к своим собеседникам – а сегодня нам кланяются, просят защищать их, великих мастеров Революции, да в то же время сажают на голову какого-то Начальника Инженерной Школы, из молодых. Да чтобы я ему подчинялся? нет! слуга покорный!" "А вино отличное", – смаковал капитан одной Ораниенбаумской Школы. – "Это марка! И то, представьте себе господа, что лакеи, эта старая рвань, нам еще худшее подали. Воображаю, что было бы с нами, если бы мы да старенького тяпнули: пожалуй, из-за стола не вышли бы. А что, не приказать ли сюда подать парочку, другую, а то ужасная жара здесь, все пить хочется".

– "Да так эти жирные негодяи тебе и понесут сюда", – возмущенно возразил штабс-капитан той же школы.

"Ну старики и решили запереть молодых в конюшнях, чтобы их нейтралитет был для них большим удовольствием, а сами решили идти защищать землю и волю, которые по убеждениям эс-эровских агитаторов хочет забрать Ленин со своею шайкою" – рассказывал один из казачьих офицеров группе окружавших его слушателей, среди которых стояли офицеры и нашей школы.

"Господа офицеры!" – прокричал вдруг полковник, отказывавшийся от подчинения Начальнику Школы, при появлении последнего из боковой комнаты в сопровождении высокого штатского в черном костюме. Офицеры поднялись со своих мест, и щелканье шпор заменило стихнувшие разговоры. – "Здравствуйте, господа офицеры, – начал говорить Начальник Школы, – волею Временного Правительства я назначен Главным Штабом комендантом обороны Зимнего Дворца. Поэтому я пригласил вас для принятия следующих директив: Соблюдение полного порядка во вверенных вам частях. Господа офицеры должны прекратить шатание по дворцу, и, вспомнив, зачем они здесь, находиться при своих людях, не допуская к ним агитаторов, которые уже успели сюда проникнуть. Затем объяснить людям, что министр Пальчинский свидетельствует о получении телеграммы о начавшемся движении казаков генерала Краснова на Петроград. Поэтому наша задача сводится сейчас к принятию мер против готовящегося нападения на Дворец, для чего прошу начальников частей подойти сюда и рассмотреть план расположения помещений Зимнего Дворца. А кроме того, дать мне данные о количестве штыков и способности принятия на себя той или другой задачи, за выполнение которой вся ответственность ввиду недостатка времени и условий обстановки момента, конечно, ложится на взявших таковую", – продолжал говорить Начальник Школы, развернув план и положив его на стол. Офицеры, почувствовав энергию и сильную волю в словах Коменданта Обороны Зимнего Дворца, подтянулись и оживленно стали обступать стол, всматриваясь в план Дворца. "Здесь", – показывал карандашем на плане Комендант Обороны, – "расположены сейчас казаки и юнкера школы прапоршиков Инженерных Войск – это первый этаж налево…" "Виноват", – перебил Коменданта Начальник Петергофской Школы прапорщиков, – "я полагал бы, что юнкерам-инженерам следовало бы заняться устройством баррикад снаружи Дворца, а внутреннюю оборону и патрули возложить на пехоту, т. е. на наши школы". – "Совершенно верно, вы полагаете совершенно правильно; но этого нельзя было возложить на ваши школы, ибо они занялись митингами. Теперь, когда более или менее настроение ваше и ваших юнкеров выяснено, когда у нас есть казаки и артиллерия, мы можем строго разграничить функции по родам оружий. Поэтому, вы, полковник, возьмете на себя оборону решетки этого сада, примыкающего ко Дворцу, против адмиралтейства" – дал задачу Комендант Обороны Начальнику Петергофской Школы.

"Простите", – возразил тот, – "юнкера мои очень устали; я рассчитывал бы на внутренний караул Дворца, так сказать на резерв".

– "Господа, я прошу не отказываться от выполнения получаемых заданий. Мы все здесь устали. Не уставших нет. Поэтому я считаю этот вопрос законченным".

– "Господин полковник", – вбегая в припрыжку в комнату, еще с порога закричал Штаб-ротмистр. "Господин полковник, имею честь явиться. Я едва пробился со своими инвалидами георгиевцами. Сволочи нас хотели разоружить, но мы им прописали Кузькину мать. Честь имею явиться, Штабс-ротмистр И. Прошу дать работу. Вы не смотрите, что я одноногий. Я и мои инвалиды в Вашем распоряжении". – Действительно, шумно явившийся Штаб-ротмистр был с протезом вместо левой ноги. Маленький, подвижной, с тараканьими усами, он мне напомнил пана Володыевского из "Огнем и Мечом" Генриха Сенкевича. Это появление инвалида отразилось на настроении офицеров, и когда, Штаб-ротмистр, заверенный Комендантом Обороны в предоставлении ему и его инвалидам боевой работы, отошел от Коменданта, Начальник Школы Петергофцев заявил, что он принимает к исполнению порученную ему задачу. Вслед за Петергофцами, получили задания Ораниенбаумская первая и вторая школы. Первой вручалось дальнейшее продолжение внутреннего караула, а второй предназначена была защита баррикад у ворот, у Дворцового Моста и Зимней канавки, причем резервом для нее считалась Школа Петергофцев. На инвалидов, явившихся в группе свыше 40 человек, возлагалась оборона первого этажа, взамен баталиона инженерной школы, которую приказывалось вывести во двор для прикрытия артиллерии с выделением из баталиона взводов на баррикадные работы. Поручики Мейснер и Лохвицкий получили приказание отправиться возводить баррикады у моста через Зимнюю канавку. Поручики Скородинский и Бакланов – строить баррикады у Главных Ворот, из тех полениц дров, что лежали на площади перед Дворцом.

Капитану Галиевскому вверялось общее руководство работами инженерной школы и наблюдение за внутренней обороной. Мне было приказано составить расписание расположения частей, с ними подерживать связь через команду связи, которая организовывалась из четырех человек от части, и иметь местонахождение в комендантской, где объявлялась штаб-квартира Коменданта обороны. Командиру артиллерийского взвода от Константиновского Училища вменялась – оборона ворот на случай прорыва, а пока нахождение в резерве во дворе.

Офицеры, получив задания, постепенно расходились по своим частям, обещая мне немедленно прислать от себя юнкеров для команды связи. Комендант обороны уже сидел за столом, черкая карандашем на плане названия частей в местах, им отведенных. Я сидел над полевой книжкой.

"Слава Богу, дело начинает клеиться", успокоителыю звенела мысль в голове.

Все, казалось, налаживалось и прояснялось. Но вот открывается дверь, и перед столом выростает офицер артиллерийского взвода Константиновского Училища.

"Господин Полковник", – обратился он к Коменданту Обороны, – "я прислан командиром взвода доложить, что орудия поставлены на передки и взвод уходит обратно в Училище согласно полученному приказанию от Начальника Училища через приказание от Командира батареи".

Взрыв гранаты произвел бы меньше впечатления, чем сделанное заявление офицером взвода.

И сейчас же вслед за офицером явилось несколько юнкеров Константиновцев, в нерешительности остановившихся на пороге комнаты.

Комендаит Обороны и оставшиеся офицеры добровольцы вскочили со своих мест и в недоумении смотрели на докладывавшего офицера.

"Как это так?!" – вырвалось у Коменданта. – "Немедленно остановите взвод". – "Поздно!" – ответили юнкера. – "Взвод уже выезжает. Мы просили остаться, но командир взвода объявил, что он подчиняется только своему командиру батареи.

Вот мы и еще несколько юнкеров остались. Взвод уходить не хотел, но командир взвода настоял с револьвером в руках". – - "Да что вы с ума сошли?" – раскричался Комендант на офицера Константиновца,

– "ведь взвод, раз он здесь, подчинен только мне. Немедленно верните взвод!" – приказал он одному из офицеров. "А Вас я арестую", – обращаясь к офицеру артиллеристу, продолжал Комендант.

"Я не причем, господин Полковник, а остаться я не могу, мне приказано вернуться", – и быстро повернувшись, артиллерист выскочил из комнаты.

Несколько офицеров было с криком сорвались со своих мест, хватаясь за кобуры своих револьверов.

"Стойте! ни с места!" – снова прогремел Комендант.

"Пускай уходят. Им же будет хуже: они не дойдут до Училища. Их провоцировали, и они расплатятся за измену".

"А Вы", – обращаясь к юнкерам, продолжал Комендант, – "присоединяйтесь к Инженерной Школе. Спасибо Вам за верность долгу… и идите". – Юнкера еще помялись на месте, и затем, получив от меня указание куда пройти, вышли. Я боялся взглянуть на Коменданта обороны. Я боялся увидеть чувство горести на его лице.

"А может быть их задержать в воротах", – заметил кто-то из офицеров, нарушая наступившее молчание. "К сожалению некому этого сделать; едва ли успели занять баррикады", – ответил Комендант, вставая и направляясь к выходу. "Я иду к Временному Правительству в Белый Зал", обращаясь ко мне, сказал Комендант, приостанавливаясь в дверях с планом в руках. Но не успел он выйти из комнаты, как слегка отталкивая его от двери влетел в комнату офицер женщина. "Где Комендант Обороны? господа", – женским, настоящим женским голосом спросил офицер. "Это я", – ответил Комендант.

"Ударная рота женского баталиона смерти прибыла в Ваше распоряжение. Рота во дворе. Что прикажете делать?" – вытягиваясь и отдавая честь по военному, отрапортовал офицер женщина. "Спасибо. Рад. Займите 1-ый этаж вместе с инвалидами. Поручик, – отнесся Комендант ко мне, – пошлите юнкера связи с госпожей… с господином офнцером для указания места и сообщите об этом Капитану Галиевскому. Еще раз прошу принять выражение благодарности. Дела будет много. Не беспокойтесь, не забудем Вас", добавил Комендант, заметив выражение легкой неудовлетворенности, пробежавшей по личику офицера, и вышел.

Через несколько минут вслед за выходом Коменданта, комната опустела, а спустя еще немного времени начали постепенно прибывать юнкера для связи. Кончив возиться с полевой книжкой, я стал соображать о близости столовой. Наконец я, не выдержав сидения, отправился разыскивать столовую, захватив с собой одного из юнкеров. Это оказалось довольно сложным занятием. Но вот я и у цели, у двери комнаты, где сейчас насыщу свой пустой желудок. Толстый, бритый, важный лакей отворил дверь. Я шагнул на яркий ослепительный свет и остановился.

Клубы табачного дыма, запах винного перегара ударили в нос, запершило в горле, а от пьяного разгула каких-то офицеров, из которых некоторые почти сползали со стульев, у меня закружилась голова, затошнило. Я не выдержал картины, и несмотря на желание есть и пить, я выскочил из комнаты. "Пир во время чумы… Пир во время чумы… позор, это офицеры…" – и предо мною стала моя адъютантская комната в Школе и в ней Борис, говорящий мне: "Нет, ты дурак, да и законченный, к тому же Петроградского гарнизона не знаешь". "Да, да, ты прав, Борис, я дурак; ну а дураков учить надо. Вот сегодня и танцуешь, моралист паршивый – ругал я себя. – Э, брось, брат, не мудрствуй лукаво, не забывай, что имеешь дело с людьми, что это самый вульгарный тип животного мира…

– А пожалуй, это лучше, что я не остался в столовой, – возвращаясь в комендантскую, соображал я. – Наелся бы чего доброго, сам напился… ведь тебе стоит только начать пить и ты станешь ничуть не лучше других, а пожалуй, и похуже".

Нового ничего не было. Минуты томительного ожидания бежали тягуче медленно.

Но вот скрипнула дверь, и показалась фигура капитана Галиевского. Бледный от волнения, шатаясь от усталости, капитан направился ко мне.

– "Я не могу. Устал. Выбился из сил, убеждая казакюв. Они, узнав, что ушла артиллерия, устроили митинг и тоже решили уйти… Вот что, Александр Петрович, идите к своей роте и займите баррикады у ворот. Пехотные юнкера еще этого не сделали, а между тем восставшие приближаются. Получено известие от главного штаба. Потом убедите казаков оставить вам пулеметы, которые поставьте на баррикады. Среди юнкеров найдите пулеметчиков, хотя бы чужой школы. А я… я отдышусь и пойду к Александру Георгиевичу. Бедный, тяжело ему сегодня и еще хуже будет". – Но я уже не слушал капитана, и сорвавшись с места, бросился спасать положение. Своих юнкеров я нашел во дворе, на старом месте, куда они были выведены для предоставления места в первом этаже казакам, теперь уходящим, инвалидам георгиевцам и ударницам. Юнкера были расстроены, что я сразу уловил по отдельным замечаниям, которыми они перекидывалиоь.

"Ну, теперь с ними не разговаривай – это хуже их расстроит, а сразу действуй" – промелькнуло решение, и подойдя к средине фронта, я скомандовал: "Рота смирно!" – Разговоры от внезапности моего появления смолкли. – "Рота ровняйсь! Смирно! Друзья, Вам предстоит честь первыми оказаться на баррикадах. Поздравляю. На плечо! Рота правое плечо вперед, шагом марш!" – и рота, словно наэлектризованная, взяла твердый отчетливый шаг.

Вот броневик, испорченный, как оказалось, а потому и торчащий здесь на манер пугала от ворон в огороде… Ворота. Открываю. Темно. Кто-то копошится впереди. Различаю в стуке, сопровождающем копошение, звук ударов бросаемого дерева. Ага – это и есть линия баррикад – быстро соображаю и развожу роту в темноте по линии, растущей вверх преграды-защиты.

И еще не много, и юнкера начинают сами продолжать завершение создания баррикады и приспособляться к более удобному положению для стрельбы. Отысканы и пулеметчики, и взводные юнкера, посоветовавшись со мной, определили места для пулеметов: таковыми оказались исходящие углы баррикады. Теперь остановка за пулеметами, и я, оставив вместо себя фельдфебеля Немировского, побежал к казакам, захватив несколько юнкеров. У броневика сталкиваюсь с какой-то фигурой. Оказывается офицер женщина, а за ней еще фигуры. Спрашиваю, в чем дело. – "На баррикадах никого нет, решил занять их" – по мужски отвечает командир ударниц. "Виноват. Ошибаетесь, юнкера Школы Прапорщиков Инженерных войск уже заняли баррикады. И я бы просил вас наоборот занять весь 1-ый этаж, так как казаки уходят". – "Знаю, но там хватит георгиевцев. Да что же, наконец, вы нам не доверяете?" – заволновался офицер-ударница. "Ничего подобного, таково приказание Начальника Обороны. Ради Бога, не вносите путанницы" – уже молил я. "Ну что ж, раз баррикады заняты, я вернусь на место. Рота кругом!" – скомандовал командир ударниц. Видя, что инцидент окончен, я понесся дальше в корридор. В корридоре творилось что-то невероятное. Галдеж. Движение казаков, собирающих свои мешки. Злые, насупленные лица. Все это ударило по нервам, и я, вскочив на ящик, стал просить, убеждать станичников не оставлять нас… Не выдавать! – рассчитывая громкими словами сыграть на традициях степных волков. В первый момент их как будто охватило раздумие, но какая-то сволочь, напоминанием об уходе взвода артиллерии, испортила все дело. Казаки загудели и опять задвигались. "Ничего с ними не сделаете" – пробившись ко мне, заговорил давешний подхорунжий. – "Когда мы сюда шли, нам сказок наговорили, что здесь чуть не весь город с образами, да все военные училища и артиллерия, а на деле то оказалось – жиды да бабы, да и Правительство, тоже наполовину из жидов. А русский-то народ там с Лениным остался. А вас тут даже Керенский, не к ночи будет помянут, оставил одних. Вольному воля, а пьяному рай" – перешел на балагурный тон подхорунжий, вызывая смешки у близ стоявших казаков. И эта отповедь, и эти смешки взбесили меня, и я накинулся с обличениями на подхорунжего. "Черти вы, а не люди? Кто мне говорил вот на этом самом месте, что у Ленина вся шайка из жидов, а теперь вы уже и здесь жидов видите. Да жиды, но жид жиду рознь", – вспомнил я своих милых, светлых юнкеров. "А вот вы-то сами, что сироты казанские, шкурники, трусы подлые, женщин и детей оставляете, а сами бежите. Смотрите, вас за это Господь так накажет, что свету не рады будете. Изменники!"- кричал я уже, положительно не помня себя.

И удивительное дело! Подхорунжий молчал, опустив голову и посапывал. "Черт!

Заколдованный круг какой-то! Родиться и жить для того, чтобы ругаться в Зимнем Дворце", – холодом обдала меня набежавшая откуда-то мысль, и я, сразу ослабев, тоже смолк. Казаки уходили, и в этом было дикое, жуткое. "Так Пилат умывал руки", – скользнуло нелепое сравнение; а злоба послала им вслед эпитет Каина. "Стой!" снова спохватился я. Черт с ними, пускай убираются, только пулеметы оставили бы. И я уже смягченным тоном обратился к подхорунжему. "Бог вам судия. Идите. Но оставьте пулеметы, а то мы с голыми руками", – попросил я. – "Берите", мрачно ответил, не глядя на меня, подхорунжий. "Они там, в углу, в мешках, они нам ни к чему", – махнул он рукою, а затем сунув ее мне, добавил: "Помогай вам Бог, а нас простите", – и грузно шлепнув ногой о пол, направился за уходящими, вглубь первого этажа, казаками. "Постойте, – куда же они идут?" – под влиянием недоумения остановил я подхорунжего. – "Куда вы идете? ведь ворота там". – "Ну да, дураков нашли" – снова резко ответил подхорунжий. "Там юнкера у ворот, а мы через Зимнюю Канавку выйдем, там нам свободный пропуск обещан". – "Кем?" – озадаченный спросил я. – "Прощайте!" – не отвечая на вопрос и прибавляя шагу, пошел подхорунжий.

"Вот оно что! там есть выход! Они через него уйдут, а потом через него большевики влезут. Свободный пропуск обещан", – повторил я фразу подхорунжего. – "Так, так, голубчик, спелись уже. Ну что ж, от судьбы не уйдешь". – "Послушайте, юнкер", – с приливом новой энергии обратилсл я к одному из взятых с собой юнкеров. – "Отправляйтесь вслед за казаками и заметьте выход, в который они уйдут, а затем вернитесь сюда и ждите меня, предварителыю указав этот выход командиру Георгиевцев. Поняли?" – "Так точно, понял!" – - "И помните, что это боеюй приказ. Понимаете?" – "Так точно, понимаю", – снова лаконично ответил юнкер.

"Ну идите; а вы, господа", – обратился я к остальным, – "берите пулеметы и тащите их на баррикады. Фельдфебель знает, где поставить, а я побегу к Коменданту Обороны Зимнего Дворца с докладом".

Выскочив в проход под аркой, я остановился. Где-то совсем близко щелкали выстрелы. "Скорее к Коменданту или Галиевскому и назад к юнкерам" – кольнула мысль, и я снова бросился в противоположный вход, направляясь в комендантскую. По дороге попались какие то юнкера, а затем группа безобразно пьяных офицеров, среди которых один высокий офицер, размахивая шашкой наголо, что-то дико вопил. Влетев в комендантскую, я наскочил на поручика Лохвицкого, что-то заикаясь докладывавшего капитану Галиевскому, обескураженно сидящему на стуле.

"Господин капитан" – перебивая Лохвицкого, начал я докладывать об уходе казаков через выход на Зимнюю Канавку. "Так, так", только твердил он, выслушивая мой доклад, а когда я кончил его, вдруг сразил меня новостью: – "Паршиво. Но еще хуже растерянность Правительства. Сейчас получен ультиматум с крейсера "Авроры", ставшего на Неве против Дворца. Матросы требуют сдачи Дворца, иначе откроют огонь по нем из орудий. Петропавловская крепость объявила нейтралитет. А вот послушайте, что докладывают юнкера артиллеристы ушедшего взвода Константиновцев", – показал он рукой на незамеченную мной группу из трех юнкеров. "Положение дрянь и пехотные школы снова волнуются. А Правительство хочет объявить для желающих свободный выход из Дворца. Само же остается здесь и от сдачи отказывается", – сообщал рвущие мозги, душу и сердце новости капитан. Я молчал. Я не чувствовал себя и в себе языка, мысли, ничего. Капитан барабанил по столу своими длинными, костлявыми, худыми пальцами. Я смотрел на них. И вдруг жалость защемила сердце, "Господи, придется ли еще этим пальцам ласкать личико болезненной славной дочурки?" – и эта мысль отрезвила меня.

"Да черт с ними, капитан", – заволновался я. "Чем меньше дряни во дворце останется, тем легче будет обороняться. Ведь до утра досидеть, а там в городе опомнятся и придут на выручку. Не так страшен черт, как его малюют. А вы, что, Лохвицкий, тут? Баррикады построили?" – "Какого дьявола", – ответил за него капитан. – "Разбежались при подходе Семеновцев, а Мейснер попал в их руки… добровольно", – выдержав паузу, продолжал капитан, – "заявил, что хочет идти парламентером от той части защитников Дворца, которую здесь держат силою. Я вам говорил, что он что-то выкинет".

"Да, да, да. Теперь я все понимаю", – твердил я. "Теперь ясны появления у нас в школе Рубакина. Теперь я все, все соображаю. Только бы теперь еще найти военного комиссара и кое что спросить", – забегав по комнате, вцепившись руками в волосы, забормотал я. Капитан, пораженный моей выходкой, подскочил ко мне и начал успокаивать.

– "Бросьте, не время, идемте к юнкерам. Поручик!" – позвал он Лохвицкого, – "оставайтесь тут и, когда явится Александр Георгиевич, доложите, что мы на баррикадах". Мы вышли. За нами вышли юнкера Константиновцы. – "А эти назад прибежали", – рассказывал капитан. "Когда они стали выезжать на Невский, им преградили путь броневики и отняли у них орудия, которые теперь против дворца направлены. А эти молодцы, как-то вырвались и просят идти на выручку. Сделать вылазку. Эх дела, дела".

Но вот мы подошли к выходу под арку. Несколько близких выстрелов густым эхом отозвались под нею.

– "Вперед, Александр Петрович", воскликнул капитан и бросился к воротам. За ними я и юнкера. Баррикады были освещены. Юнкера стояли на своих местах, готовые скорее быть растерзанными, чем сойти с мест. Пулеметы налаженные торчали на местах. Баррикады оказались высокими и довольно удобными с родами траверсов из перешеек, сложенных также из дров. Обойдя баррикады, капитан нашел, что защитников их недостаточно и что кроме того они слишком утомлены, а поэтому приказал заменить их первой ротой, что немедленно и было мною исполнено. И только юнкера расположились по местам за баррикадами, как открылся огонь по Дворцу, фонари погасли и мы очутились снова в темноте.

"Откуда стреляют? Ни черта не видно", неслось по баррикаде. "Спокойствие соблюдать!"- отдавал распоряжение капитан. – "Огонь открывать только по моему приказу. Черт его знает, кто может идти к нам", – обращаясь ко мне, говорил он. – "А я вот, что сделаю: вперед дозоры выставлю" – и приняв решение, капитан начал назначать юнкеров в дозоры.

Но вдруг снова загорелся свет в высоких электрических фонарях, стоящих по бокам ворот. И снова стало светло как днем. И снова раздались выстрелы и щелканье пуль о стены Дворца. – "Свет потушить", – кричал капитан. "Свет потушить", – бегая вокруг фонарей и ища выключателя, кипятился капитан, наблюдая, как звуки пуль, ударявшихся о стены, постепено снижались с верха к земле.

– "Александр Петрович, бегите во дворец и найдите собаку монтера и приведите сюда", – приказал он мне.

– "Я ранен в руку", – спокойно отходя от пулемета, также спокойно доложил юнкер. Смотря на юнкера, на его спокойствие, написанное на его лице, и на Георгиевский солдатский крестик, мне неудержимо хотелось схватить и поцеловать эту раненую руку. Но я сдержался и стал отвязывать бинт, прикрепленный к поясу. – "Оставьте, Александр Петрович", – заметил капитан. – "Он пойдет в лазарет в третий этаж. Да скорее бегите за монтером" – крикнул мне капитан, топнув ногой, и я исчез в воротах. "Куда бежать, где искать?

Дворец огромен, черт, до утра проплутаешь в нем! Ага!.. в столовую! – случайно сообразил я. – Там старые придворные лакеи, они все, конечно, знают.

Живо, скорее, каждая секунда дорога", мчась изо всех сил легких, подгонял я себя. Подбежав к столовой, я наткнулся на двух бритых служителей, над чем-то хохотавших. – "Где монтер? Где – откуда дают свет на наружные ворота", – набросился я на них с вопросами. Озадаченные моим появлением и вопросами, они замолчали. – "Живо отвечайте. Я вас спрашиваю, где здесь во Дворце монтерная?" – "Я не знаю" – заговорил один. – "Сейчас никого нет, все разбежались, вот только господа офицеры изволят погуливать тут" – сладенько, цинично улыбаясь, ответил пониже ростом. -"Издеваешься скотина!" – и вдруг неожиданно для себя, я ударил его в лицо. "Говори, где монтерная", выхватывая револьвер из кобуры и суя его в лицо другому, давился я словами.

– "Ой, убивают, караул" – закричал первый, куда-то убегая.

– "Сейчас, сейчас, ваше сиятельство. Я покажу", – сгибаясь, засуетился спрошенный. – "Ладно. Иди скорее", – торопил я его уже, не выпуская револьвера из рук. – "Ну скорее, бегом. Времени нет. Жирная сволочь", – ругался по извощичьи я. Мелькали какие-то двери, переходы. Попадались юнкера, куда то спешащие, а мы бежали из одного корридора в другой. Наконец остановились перед железною дверью; – "здесь" – запыхавшись, объявил, останавливаясь лакей. "Отворяй!" приказал я ему. Лакей начал стучать. Прошло несколько секунд, показавшихся вечностыо, и дверь открылась. Еще моложавый маленький человек в кожаном переднике, на жилетку, увидя меня с револьвером, поднял руки вверх. Но я не заговорил с ним, а быстро обернувшись, чисто инстинктивно, приказал жестом выпрямившемуся лакею войти в комнату и, когда он это исполнил, я опустил револьвер и объяснил монтеру свое желание.

"Не бойтесь", – успокаивал я, – "я не большевик, а офицер, как вы можете видеть по моей форме. И скорее, пожалуйста, погасите свет у ворот на площади". "Слушаюсь, ваше высокоблагородие", – засуетился около распределительной доски монтер. "Слушаюсь. Сию минуту. Готово, ваше высокоблагородие", – объявил он, отходя от доски и смотря на мои руки.

"Спасибо. Отлично. А теперь выходи оба отсюда. А вы дайте мне ключ от этой комнаты", – обращаясь к монтеру, потребовал я. "Слушаюсь. Сейчас. Ах Боже мой, где же ключ". – "Ищи ключ на кожаном шнуре", – мечась по комнате, попросил он лакея, но тот уже выскочил и несся по корридору восвояси. – "Живо, живо", – торопил я. "Есть", – радостно завопил монтер, подавая ключ. Я взял его и пробовал закрыть и открыть дверь. Замок действовал хорошо. – "Ну, идемте. Свет оставьте здесь гореть. Вы будете находиться при мне", – говорил я ему, когда мы зашагали обратно, направляясь к выходу, к главным воротам. "А что, ваше высокоблагородие", – расспрашивал он меня. "Вы из отряда его Превосходительства генерала Корнилова будете?" – "Почему вы это думаете", – задал я ему вопрос. – "Да уж наверное не иначе. Уж вы больно решительно действуете, не то что здешние господа офицеры. Собрались с юнкерами нас защищать, а сами все гуляют". – "Да, да, вас защищать – думал я, – да я тебя бы уже отправил на тот свет, если бы не нужда в тебе". Но вот мы вышли к комендантской. "Ага, – сообразил я. Я оставлю его и ключ у юнкеров связи. Это будет надежнее и целесообразнее", и я вместе с ним вошли в комендантскую.

Комендантская была полна. Все одновременно говорили, кричали. Я провел к стене у шкапа монтера и, сдав его юнкерам связи, заявив им, что они мне отвечают за него и за ключ своими головами, стал прислушиваться к происходящему. Оказалось, в центре ударниц, инвалидов георгиевцев и откуда-то взявшихся юнкеров Павловского военного училища, которых во дворце не было, стоял комендант обороны дворца. Вся эта публика, волнуясь, с возбужденными глазами, а ударница со слезами на них, умоляли, требовали от коменданта обороны сделать вылазку на главный штаб, где, по их сведениям, писаря перешли на сторону Ленина и обезоружив и частью убив офицеров, арестовали генерала Алексеева.

– "Мы должны выручить ген. Алексеева. Это единственный человек, ради которого стоит жить. Только он спасет Россию, а они его замучают", кричали, перебивая друг друга, просящие. "Уже, говорят, с него сорвали погоны", – визжала одна ударница. "Если вы не разрешите, вы враг родины", вопил штаб-ротмистр, подпрыгивая на своей протезе. "Хорошо", наконец согласился комендант обороны, видя, что все его уверения, что генерала Алексеева там нет, ни к чему не приведут. "Но только", продолжал он, "могут произвести вылазку одни лишь ударницы. Инвалиды же должны остаться охранять 1-ый этаж. Вас, ротмистр, я назначаю командиром внутренней обороны ворот. Но как только вы убедитесь, что генерала Алексеева нет, так немедленно же вернитесь на место", снова обращаясь к ударницам, приказал комендант. Ликуя и торопя друг друга, покинула вся эта честная, чуткая публика комендантскую.

– "Я не мог иначе поступить, все равно сами бы ушли, а это было бы хуже", увидев меня, поделился со мною комендант. "Ну, как ты, жив еще", подойдя ко мне и улыбаясь, продолжал он. – "Ну, и устал я. Рвут. Говорят без конца и никакого толку. Положительно сладу нет ни с кем. Ну идем вниз, посмотрим, что там делается". И мы, разговаривая, вышли из комендантской. Внизу, на встречу нам, попался капитан Галиевский. "Разрешите узнать, вами ли разрешена вылазка ударницам", обратился он с вопросом к коменданту. "Да", ответил комендант обороны. – "Слушаюсь", и он снова бросился к баррикадам. "Ну я туда", выйдя под арку и указывая на противолежащую дверь 1-го этажа, откуда выбежали ударницы, сказал он. "А ты, – продолжая обращаться ко мне, закончил он, делай, что найдешь нужным, я доволен тобой и доверяю тебе".

Чувство удовлетворенности наполнило меня, и я выскочил к баррикадам. И в тот же момент снова загорелись потухшие было фонари, и я увидел выстроившуюся роту ударниц, стоявшую лицом ко дворцу и правым флангом к выходу из-за баррикад по направлению Миллионной улицы.

– "Равняйсь. Смирно", – покрывая щелкание пуль о стены, о баррикады и верхушку ворот, командовала, стоя перед фронтом ударниц, женщина-офицер. "На руку. На право. Шагом марш", и, вынув револьвер из кобуры, женшина-офицер побежала к голове роты.

Я и стоящие тут ж офицеры: капитан Галиевский и штаб-ротмистр взяли под козырек.

"Броневик идет", – раздалось с баррикад.

"Пулеметчики, приготовсь", – командовал Галиевский. "Александр Петрович, Христа ради, потушите огонь" – крикнул он мне и, выхватив револьвер, выстрелил в фонарь.

"Зря", – крикнул я, но ошибся. Фонарь потух. Пуля разбила его.

Стрельба по второму не давала результата, и я снова помчался во дворец.

"Тебе не свет тушить надо, а пойти с ударницами". – "Ну тут каждому свое", – глупо урезонил я себя, мчась в комендантскую.

Через несколько минут я с монтером снова был в монтерской. Доска оказалась выключенной, и он позвонил на станцию.

– "Станция занята матросами", – объявил он, опуская слуховую трубку. "Теперь весь свет в их руках. Ваше высокородие", – молил он, пока я проверял его заявление, "отпустите меня: у меня жена, дети. Я не при чем здесь".

"Хорошо, убирайся к черту и куда хочешь, но попадешься среди них, застрелю", – в бессильной злобе угрожал я, в то же время чувствуя бесполезность слов.

Назад я шел один. Ноги подкашивались. Я выбился из сил и часто останавливался, чтобы, прислонившись к стене, не упасть. В голове было пусто … Вот и комендантская. Вошел. Пусто. Я бросился к окну. "Назад, назад, господин поручик, вас убьют", откуда-то раздался удивительно знакомый голос.

– "Кто здесь, где", – обернулся я. "Это я", высовываясь из-за шкапа, показалась, белая как снег, физиономия фельдфебеля Немировского. "Что вы тут делаете, почему не с юнкерами?" Немировский вздрогнул, затрясся, закрыл лицо руками и зарыдал. Я подошел к нему. "Ну, успокойтесь, в чем дело", допрашивал я его.

"Я был все время на баррикадах… Я не могу больше… Я не могу видеть крови… Один юнкер в живот, в грудь… Очень тяжело ранен, а у него невеста; старуха мать…" – рыдал Немировский. – "Послушайте, – видя, что лаской ничего не сделаешь, сказал я, – послушайте, вы самовольно ушли. Вы знаете, что я имею право пустить вам пулю в лоб, но я этого не сделаю, если вы дадите слово взять себя в руки и отправитесь составить мне из первых попавшихся юнкеров команду связи". – "Спасибо, спасибо. Слушаюсь. Но вы никому не скажете, что видели меня. Лучше застрелите, но не говорите никому".

– "Это будет зависеть от вас, ведь вы казак, фельдфебель", урезонивал я его.

"Я завтра подам рапорт об исключении из школы: я не имею права надеть офицерского мундира", – горячо клялся, приходя в себя и вытирая лицо, юноша-композитор, пианист, дивной игрою которого заслушивалась вся школа.

Бесконечная жалость к нему, к себе и ко всем заворошилась, защемила в груди.

"На баррикады", крикнул я себе и с вновь вспыхнувшей энергией бросился к воротам. В корридоре 1-го этажа снова загудело от выползших откуда-то юнкеров пехотных школ. Кто стоял, кто шел. Но вот дверь. Выскакиваю. Противоположная дверь открыта, и в освещенном корридоре толпятся какие-то юнкера.

"Что-то неладное", – пронизывает мысль мозги, и я там. На ящике стоит какая-то фигура в солдатской шинели и орет отрывистые слова. Окружающие волнуются и гудят. "Что такое, что за митинг", проталкиваюсь вперед, в стремлении среди всеобщего гама уловить смысл бросаемых слов, говоримых с ящика, на котором часа два тому назад стоял хорунжий. Наконец удается вслушаться. "Через пять минут Аврора вновь откроет огонь. Через пять минут".

"И еще раз повторяю: кто сложит оружие и выйдет из дворца, тому будет пощада.

Вас обманывают", – вырвалось из груди говорившего.

"Агитатор", понял я, и холодок пробежал у меня по спине.

"Ну, чего медлишь?" – со свирепостью накинулся я на себя. "В твоем нагане еще есть патроны. Говори, говори, собака. Собаке – собачья смерть, – шептал я губами, вытаскивая с трудом руку и осторожно поднимая дуло нагана над плечами впереди стоящих и целясь в голову говорящего.

"Ну, вот сейчас хорошо!" – и я взвел курок.

– "С ума ты сошел!" – раздалось над правым ухом, и одновременно рука легла на мою правую руку, просунув палец под курок.

"Что за…", – и слова замерли на губах, я увидел лицо брата, склонившееся ко мне.

– "Сейчас же, поручик, отправляйтесь в комендантскую и ждите меня там.

Слышите? Я вам категорически приказываю, как Комендант Обороны Дворца".

Ничего не отвечая, я повернулся и, засовывая наган в кобуру, поплелся, с чувством побитой собачонки, в комендантскую.

"Ишь ты", – успокаиваясь, сидя в комендантской, размышлял я. "Второй раз будет "Аврора" стрелять по Дворцу, а я и первого не слышал. Да, где тут услышишь, когда такие стены. Тут, при твердости характера, можно отсиживаться целые недели, а не только до утра. Крепость! Эх, всех бы таких, как наша Школа!" – вяло скользила в голове мысль. "И чего я сижу? – вдруг решил я.

Скорей беги и арестуй Коменданта Обороны. А на что обопрешься?.. А Галиевского забыл?" – подсказала мысль, и я вскочил со стула. Но в тот же момент отворилась дверь и в комендантскую вошел Комендант Обороны в сопровождении каких-то офицеров и нескольких штатских.

– "Поручик, – обратился ко мне Комендант, – отправьтесь к Временному Правительству и доложите, что вылазка, произведенная ударницами, привела их к гибели, что Главный Штаб занят восставшими, обезоружившими офицерский отряд, а также доложите, что положение усложняется и что Дворец кишит агитаторами.

Временное Правительство вы найдете, – подойдя вплотную ко мне, и понизив голос, продолжал Комендант, – за белым залом, да вот возьмите связь – он вам укажет", – показал Комендант на маленького, в штатском костюме, очень изящного юношу.

"Слушаюсь, господин полковник", – покорно ответил я вслух и, повернувшись к юноше в штатском, передал ему приказание коменданта проводить меня к Временному Правительству. Юноша взглянул на коменданта и, увидев утвердительный кивок головой, любезно раскланялся передо мною и заявил, что всего себя предоставляет в мое распоряжение.

Свернув налево, затем направо в длинный и прямой, как стрела, корридор, я со связью бросились бежать. "Здесь налево, на лестницу у стеклянных дверей", – проговорил юноша. "А теперь вверх и налево", и мы снова очутились в корридоре, в конце которого завернули направо и вышли в Портретную Галлерею.

– "Здесь час назад была брошена бомба сверху проникшими во Дворец большевиками, и Временное Правительство должно было из этого зала перейти в другой, куда я вас сейчас приведу", – рассказывал он, когда мы уже шли по Портретной Галлерее, где бежать не было возможности из-за валявшихся на полу матрацев юнкеров-ораниенбаумцев.

"Вот вы где, синьоры? Спите? Прекрасное занятие в то время, когда гибнут женщины! Нет, я ничего не понимаю", – в отчаянии, мысленно кричал я себе.

Но вот галлерея кончилась, и огромный зал распластался перед нами. По залу ходили отдельные фигуры офицеров. Мы подошли ближе. В офицерах узнаю офицеров нашей Школы: поручиков Бакланова, Скородинского и Лохвицкого. Отдельно от них разгуливал маленький худенький доктор Школы – Ипатов.

Увидев меня, они бросились ко мне: "Как? Что? Уже заняли первый этаж?"… дрожащими губами справился торопливо кругленыай, упитанный Бакланов.

"Да, занят", – и выдержав паузу, докончил: "нами".

Из бледного, Бакланов стал густо-красным и отошел. Скородинский что-то промямлил, что он находится здесь в карауле, и тоже отошел. Только Лохвицкий, с перекошенным лицом, сбиваясь и брызжа слюною, начал доказывать бесплодность дальнейшей борьбы. "Вы карьеристы, – говорил он, захлебываясь, – вы губите юнкеров и нас!" "Убирайтесь вы к чeрту!" – нe вытерпев, огрызнулся я на поручика Гвардии, выставленного из нее с фронта за необычайное мужество. "Неврастеник несчастный!" – "Вы можете ругаться, сколько угодно, а только губить нас и Временное Правительство вы не можете", – продолжал он стонать над душой.

"Здесь. Стучитесь", – остановился мой провожатый у двери, на карауле которой стоял юнкер нашей Школы, Я. Шварцман. Я поздоровался с ним и объявил, что иду к Временному Правительству по приказанию Коменданта Обороны Дворца. Он ответил, что в таком случае я могу пройти, и постучал в дверь. Кто-то дверь толкнул изнутри и я вошел в нее, закрывая сейчас же ее за собой.

– "Что вам угодно?" – спросил меня в адмиральском сюртуке старичок, сидевшй налево от двери, в кресле.

"Поручик Синегуб, Школы Подготовки Прапорщиков Инженерных Войск, по приказанию Коменданта Обороны Зимнего Дворца, полковника Ананьева, явился для доклада об обстановке момента господину председателю Совета Министров, Ваше Превосходительство", – громко, отчетливо, вытянувшись в позе "смирно", отрапортовал я ответ.

Во время моего ответа разгуливавшие по комнате двое министров, членов Временного Правительства, остановились и затем они, и один поднявшийся из-за стола, подошли ко мне.

В одном я узнал Терещенко, а во вставшем из-за стола – Коновалова.

– "Я к вашим услугам. Что сообщите?" – приятным тембром голоса задал он мне вопрос. "Говорите, говорите скорее!" – живо заторопил меня Терещенко.

В кратких словах я изложил порученное мне Комендантом Обороны, упомянув о стойкости юнкеров нашей Школы, продолжающих лежать на баррикадах.

– "Поблагодарите их от нашего имени!" – пожимая мне руку, говорил председатель Совета Министров, когда я кончил доклад и спросил разрешения идти. – "И передайте нашу твердую веру в то, что они додержатся до утра", – закончил министр.

– "А утром подойдут войска", – вставил Терещенко.

– "Понимаете, надо додержаться только до утра", – добавил значительным тоном голос из-за его спины.

"Так точно, понимаю. За нашу Школу я отвечаю, господин председатель Совета Министров".

– "Вот и прекрасно!" – обрадованно проговорил тот же голос. Я быстро взглянул в его сторону и увидел небольшого старичка с пронизывающими, колкими глазами.

– "Спасибо", – говорил А. И. Коновалов, – "и пожалуйста передайте Коменданту, что Правительство ожидает частых и подробных сообщений".

– "А лучше, если он сам сможет вырваться и явиться к нам", – бросил Терещенко.

Во время этих приказаний я приблизился к двери и открыл ее, и в тот же момент в нее проскользнул поручик Лохвицкий и, поймав за пуговицу жакета А. И.

Коновалова, начал доказывать ему бесполезность дальнейшей борьбы.

Изумленные министры пододвинулись и начали вслушиваться в развиваемую Лохвицким тему.

Мне было досадно и смешно. Взять его за плечи и вывести мне представилось актом довольно грубым по отношению Министров, поэтому я его ущипнул, но он только отмахнулся рукою. Меня это задело, и я объявил, что поручик контужен в голову на фронте, – что соответствовало истине, – и поэтому прошу разрешения его увести. Но мне ответили, что в том, что он говорит, есть интересные данные и поэтому я могу без стеснения его оставить.

"Слушаюсь", – стереотипно ответил я, повернулся и вышел. Выйдя в зал, я снова почувствовал прилив бесконечной слабости от неожиданно для меня родившегося какого-то чувства симпатии к этим людям, в сущности покинутым всеми, на волю волн взыгравшегося рока. "Бедные, как тяжело вам".

– "Господин офицер, господин офицер", – внезапно раздался зов сзади. "Это вас зовут", – сказал мне мой спутник. Я обернулся. Ко мне из кабинета эаседания Правительства большими шагами, быстро приближалась высокая, стройная фигура Пальчинского.

– "Сейчас звонили по телефону из Городской Думы, что общественные деятели, купечество и народ с духовенством во главе идут сюда и скоро должны подойти и освободить Дворец от осады. Передайте это Коменданту Обороны для передачи на баррикады и оповещения всех защитников Дворца", – говорил взволнованно министр. "Подождите, я…" – но его перебили передачей из кабинета приглашения подойти к телефону. "Хорошо, бегу!" – крикнул он, и снова обращаясь ко мне, добавил: – "Вы сами, пожалуйста, тоже распространяйте это.

Это должно поднять дух", – отходя от меня, закончил он отдачу распоряжений.

Это известие о шествии отцов города и духовенства подняло меня. И мне стало удивительно легко. "Это поразительно красиво будет", – говорил я сопровождавшему меня юноше.

Юноша сиял еще больше меня. Но вот Портретная Галлерея, и я, несколько сдержав выражения своей экзальтированности, выбежав на середину Галлереи, прокричал новость юнкерам.

"Ура! Да здравствует Россия!" – закончил я сообщение новости и, под общие, торжественные крики "ура" юнкеров, побежал дальше, останавливаясь перед группами юнкеров и делясь с ними приближающейся радостью.

А в это время снова начала разговаривать с Невы "Аврора".

– "Будьте добры, помогите мне, – говорил мне юноша, оказавшийся офицером-прапорщиком, только на днях приехавшим в отпуск к родителям с фронта и вот сегодня проникнувшим во Дворец, – разделить участь юнкеров и тех сыновей чести, которые служили в армии не из-за двадцатого числа, а в силу уважения к себе, как детям большого, прекрасного народа". "Вы это можете сделать, – убеждал он меня, – предоставьте мне нескольких юнкеров, и я организую вылазки. Позвольте, позвольте – предупредил он готовый было сорваться у меня протест. – Я уже ходил, но один. Я пробрался за баррикады и, вмешавшись у Александровского Сада в толпу осаждающих, бросил три гранаты.

Это же была картинка! Правда, – помогите", – просил юноша.

Но я отказал. Одно дело, грудь на грудь идти, и другое – из-за спины. И среди кого? Рабочих, отуманенных блестящей, как мыльный шар, фантазией… "Нет, – говорил я, – право, невинной крови не надо. Вот, подойдут горожане с духовенством, и это, поверьте, окажется сильнее, чем "Авроры" с их стороны и вылазки такого сорта, как вы предлагаете, с нашей. Оставьте честь метаний бомбы из-за угла господам Савинковым", – урезонивал я горящего жаждою боя прапорщика.

– "Вы правы; я не подумал с этой точки зрения", – согласился со мною юноша.

За беседой мы незаметно достигли поворота корридора в первом этаже к выходу под аркой, где нам снова попалось двое юнкеров и какой-то дворцовый служитель, стоявший прислонившись к стенке и беззаботно курящий махорку, напомнившую мне, что я давно не курил. Я остановился и попросил у него папиросу. Он охотно исполнил мою просьбу, но от денег отказался. Я закурил и пошел дальше, за поворот.

– "Господин поручик", – вдруг остановил меня один из двух юнкеров, попавшихся навстречу до поворота.

"Господин поручик, этот человек, у которого вы брали папиросу, кажется большевик. У него под тулупом болтаются гранаты. Мы давно за ним следим. Он кого-то здесь ждет", – доложил юнкер свои соображения о здоровеннейшего роста субъекте, принятом мною за дворцового служителя.

"Так, отлично! Будьте внимательны! Я сейчас проверю", – поворачиваясь обратно, приказал я юнкерам.

"Послушайте, скажите, что вы здесь делаете?" – подходя почти вплотную, задал я прямо вопрос человеку в тулупе и валенках. И не давая возможности произнести что-либо в ответ, я быстро оборвал крючок воротника и задернул его на плечи, связав, таким образом, свободу действий рук.

Эффект был ошеломляющий, как для него, так и для меня: На раскрытых плечах лежали солдатские погоны Семеновского полка, а за поясом торчало два револьвера и висело несколько гранат.

Мгновение – и мой револьвер у его носа, а штыки винтовок юнкеров прижались к животу и груди. И он стоял, не шелохнувшись, выпуча глаза и сдерживая дыхание. Прапорщик вмиг снял с него его украшения и вытащил из карманов кучу обойм и кошелек, в котором оказалась расписка в получении от товарища Сидора Евдокимова пакета за N 17 от 25 октября из Зимнего Дворца, от товарища N.

Печати не было. Подпись была, но не разборчива. Эту записку я спрятал в полевую книжку, а револьверы, патроны и гранаты предоставил в распоряжение юнкеров и принялся за допрос. Но ни угрозы, ни обещания свободы не действовали. И он, притворяясь дурачком, рассказывал сказку, что кошелек он нашел во дворе, что он неграмотный, и что он и не солдат вовсе, а так святым духом оказался в форме. Слушая галиматью, какую он нес, прапорщик бесился и все хотел его пристрелить. Но я решил иначе и приказал юнкерам отвести его наверх и сдать внутреннему караулу 2-го этажа. Прапорщик тоже пошел с ними.

"Надо быть осторожнее", – начала строить выводы мысль, когда оставшись один, продолжал идти к комендантской, как в корридоре из другого, параллельного первому, из которого я только что вышел, с шумом показались юнкера-ораниенбаумцы. Я остановился и, подождав, чтобы их больше накопилось, передал им весть о шествии горожан ко Дворцу. И то, как они приняли это, подсказало мне, что они выходили в корридор для полного выхода из Дворца.

Теперь же настроение вновь переломилось, и они снова загалдели о возвращении обратно к своим постам. В это же время откуда-то выскочил офицер их Школы, и дело водворения порядка опять пошло на лад. Тут же попался мне на глаза один из юнкеров связи нашей Школы, которого я и послал на баррикады передать новость капитану Галиевскому. "Медлить нельзя", между тем, говорил я себе.

"Скорее находи Коменданта Обороны и проси направить свободных офицеров к юнкерам. Иначе приход отцов города будет впустую. Затем из юнкеров необходимо устроить заставы на подступах к Белому Залу, а то бесконечные корридоры никем не охраняются, и они свободно, через какие-нибудь ходы, вроде Зимней Канавки, просочатся и затопят Дворец своею численностью, а не победой оружия. Боже, как мне это раньше не пришло в голову", – едва плетясь к комендантской, казнился я. "О, где бы выпить воды и оправиться", – и у меня в глазах запрыгал стакан чаю, замеченный мною на столе в кабинете заседания Временного Правительства. "Дурак, почему не попросил, объяснив причины жажды".

"Ты этим бы даже подбодрил их. Они увидали бы, что есть люди, которые твердо стоят на своему посту служения долгу. Да, держи карман шире, – просто решили бы, что выскочка", – зло рассмеявшись, вошел я в достигнутую мною комендантскую. "Что они там делают", нечаянно оборачиваясь на пороге вправо и замечая группу юнкеров и офицеров, заинтересовался я над необычайностью их поз. "А, пускай делают, что хотят", – и я окончательно вошел в комнату. В ней я застал лишь нескольких юнкеров и верзилу вольноопределяющегося, удивительно напомнившего мне одного знакомого, и картины из родной Малороссии поплыли передо глазами, я зашатался и, если бы он не подхватил меня, то я бы грохнулся на пол.

"Вы ранены?" – участливо закидали меня вопросами, но я молчал.

Все куда-то исчезло, но я как-то сразу увидел нагнувшегося надо мной верзилу вольноопределяющегося. "Что такое? Зачем вы здесь?" – вскочил я с вопросом со стула, на который меня усадили.

– "Вам плохо! Сидите лучше, господин поручик", – ласково улыбаясь из-под мохнатых бровей голубыми глазами, просил он меня.

"Где Комендант Обороны?" – упрямо задал я вопрос.

"Комендант только что отправился к Временному Правительству", – ответил один из юнкеров.

"Догнать!" – заорал я.

И от этого, внезапно вырвавшегося крика, мне стала отчетливо ясна вся окружающая обстановка. Двое юнкеров, как-то подпрыгнув от неожиданности окрика, бросились в корридор исполнять приказание, но сейчас же вскочили обратно.

– "Там дерутся", – срывая из-за спин винтовки, говорили они.

"Ворвались", – мелькнула мысль, обдавая жаром все тело, и я в момент бросился к корридору, вытаскивая револьвер из кобуры. Но взглянув в корридор, сейчас же вложил его обратно. Дравшиеся на шашках, мелькавших в воздухе, оказались двое пьяных офицеров, быстро отделявшихся от группы, замеченной мною при входе в комендантскую. "Что скажу юнкерам? Какой стыд!" – смущенно решал я.

"Офицеры подрались, своих не узнали, что ли? Видно большевики для вас, что пугало для ворон!" – крикнул я уже из корридора, бросаясь между приблизившимися драчунами. Мое появление смутило и внесло некоторое спокойствие, что дало возможность подбежавшим сотоварищам развести их в разные стороны.

– "Господин поручик, – подошел ко мне с вопросом один из юнкеров, – что прикажете доложить коменданту? Вы приказывали его догнать".

"Спасибо. Я забыл. Не надо, я сам пойду… Кто знает дорогу? А то я запутаюсь", – схитрил я, боясь, что снова ослабею и не дойду самостоятельно.

– "Я знаю, господин поручик", – вызвался вольноопределяющийся. – "Разрешите, проведу?" "Да, да. Идемте. А вы оставайтесь здесь и всем передавайте, что сюда идет народ", и я повторил известие, с которым прибежал.

– "Позвольте вас взять под руку", – предложил мой провожатый, когда мы скрылись за поворотом.

"Спасибо. Только с левой стороны", – быстро попросил я его, от мелькнувшего соображения: "почему он так быстро предложил свои услуги… и вообще, как странно он держится, почему он дернулся корпусом вперед, когда я говорил, что сюда идут отцы города. Ясно, ему это не понравилось… уж не он ли посылал отсюда пакет за N 17", – работало напряженно какое-то растущее чувство недоверия к спутнику, что-то болтавшему, что ускользало от моего слуха.

По мере приближения к цели, спутник все круче и круче менял темы разговора, а я все ленивее ворочал языком и чаще стал останавливаться, чтобы, опершись спиною к стенке, внимательнее рассмотреть лицо, руки, и одутловатости карманов. "Странно – упорно сидела все одна и та же мысль в голове. – Я его раньше все как-то не замечал, и почему он без винтовки или револьвера, или шашки. И что он может без них тут делать? Нет, определенно здесь дело нечистое", – заключал я и принимался идти дальше, чтобы через сотню шагов остановиться и снова обдумать те же вопросы. Но вот он, слегка запнувшись, с налета задал вопрос, не могу ли я использовать его желание быть полезным делу защиты Временного Правительства и, если понадобится, занять его так, чтобы сами члены Временного Правительства видели его усердие, за что его, после подавления мятежа, произведут в корнеты флота…

– "Господин поручик", – повышенно закончил он, спотыкнувшись на слове "флота", свою просьбу. Я от неожиданности сопоставления корнета с флотом слегка вздрогнул и искоса взглянул на него снизу вверх. Он тоже смотрел на меня.

"Матрос", – выросла догадка…

"Что же, я с удовольствием сделаю это", – с трудом проговорил я, в то же время сжимая рукоятку нагана.

– "Покорнейше благодарю!" – освобождая свою правую руку, ответил он. "Вы бы отдохнули, господин поручик, на вас лица нет", – остановился он с предложением, засунув освобожденную руку в правый задний карман. В корридоре, в который мы вышли с большой мраморной лестницы, была полутемнота и полное отсутствие какой-либо человеческой фигуры. В висках стучало, во рту было не хорошо. "Кто раньше?" – мелькал вопрос в голове, с жадностью улавливавшей доносящиеся звуки гула голосов из светлой полоски конца корридора. И вдруг из распахнувшейся двери, слева от выхода с лестницы, вышли с тяжелыми шагами, эхом покатившимися по корридору один за другим пять юнкеров.

– "А какой у меня револьвер, я всегда с ним", – смущенно говорил мне вольноопределяющийся верзила, вытаскивая правую руку и нерешительно подымая ее кисть, с зажатым в пальцах браунингом.

"Хороший, но вы не играйте им! Оружием не играют", – наставительно громко произнес я ответ, хватая левой рукой за его кисть с peвольвером и подымая свой наган правой рукой. "Играя – можно убить", – кончил я.

Находившиеся в нескольких шагах юнкера-ораниенбаумцы – уже стояли рядом.

"Бросьте револьвер, вы не умеете с ним обращаться! – Взять его!" – приказал я юнкерам, когда браунинг упал из разжавшихся пальцев. "Я арестую вас! Ведите в Портретную Галлерею!" – отдал я приказание юнкерам, внутренне поражаясь ровной четкой интонации собственного голоса в то время, когда сердце готово было выскочить из груди.

В Портретной Галлерее, куда я вошел с юнкерами и нечаянным пленником, – стоял в воздухе Содом и Гоморра. Строились какие-то юнкера, то вбегая в строй, то выскакивая из него. От шума и света и предшествующего волнения, я остановился, чтобы разобраться в впечатлениях. Прямо передо мной стоял Комендант Обороны, правее Пальчинский, кричащий негодующе на поручика Лохвицкого, с совершенно искаженной физиономией, что-то в свою очередь кричащего Пальчинскому. А еще ближе направо у незамеченной мною деревянной загородки-будки стоял поручик Скородинский и двое юнкеров на часах. Из загородки доносились какие-то грубые восклицания и смех.

– "Господин полковник, я приказываю арестовать этого большевика", – указывая на Лохвицкого Коменданту Обороны, горячился министр.

– "Черт знает что! Второй офицер оказывается большевиком!" – кончил, приходя в себя, Пальчинский и, отвернувшись от поручика к строющимся юнкерам, стал торопить построение.

"А, вы пришли! Это превосходно. Вот, господин министр, офицер, за которого я вам ручаюсь", – указывая на меня Пальчинскому, продолжал Комендант Обороны.

"Не зевайте", – бросил я юнкерам и подошел к начальнику Обороны с докладом о положении вещей внизу и об аресте мною, за странное поведение, вольноопределяющегося, в котором я подозреваю матроса, но в чем убедиться документально не успел.

– "Где он? А этот! Отлично сделали, что арестовали. Я уже хотел это сделать, но он как-то ускользнул из глаз. Поручик Скородинский, примите и допросите…

А вы, принимайте командование взводом и отправьтесь очистить от большевиков ту часть Дворца, что примыкает к Эрмитажу, откуда они все больше и больше наполняют Дворец", – отдал мне приказание Комендант Обороны, указывая на строющихся юнкеров.

– "Приведите их скорее в порядок", – обратился ко мне министр.

"Слушаюсь! Взвод равняйсь!" – и слова команды покрыли шум. "Разрешите идти, господин министр?" – спросил я у Пальчинского, когда назначенные мною взводный и отделенные командиры заняли свои места и произвели расчет.

– "Да вы план Зимнего знаете?" – справился у меня министр.

"Никак нет!" – "Господин полковник, дайте поручику провожатого. А где комендант здания? Он где-то здесь был", – спрашивал министр.

– "Так точно, я тут, господин министр!" – подлетел молоденький прапорщик в широчайших галифэ.

– "Вот, вы пойдете вместе со взводом и укажете путь самый короткий и так, чтобы…, ну, поднявшись еще на этаж, спуститься к ним в тыл сверху… Одним словом, чтобы зайти в тыл. А со стороны ворот тоже будут приняты меры", – высказал соображения министр.

– "Виноват, господин министр, я буду совершенно бесполезен… я… я не знаю ходов соединений помещений Дворца. Я только недавно вступил в должность и за сложностью обязанностей не успел еще ознакомиться", – оправдывался в своем незнании своих обязанностей шикарный комендант здания.

– "Это черт знает что!"… – вскипел министр. "Я сам пойду с вами!" – отнесся он ко мне. "Подождите одну секунду", – и он подошел к Коменданту Обороны, отдававшему какие-то распоряжения юнкерам связи.

Я воспользовался этим перерывом и спросил поручика Скородинского о результате допроса.

– "Да и допрашивать не пришлось. Сразу сознался, что все время болтался здесь и вел наблюдение, но на вас он даже не сердит. Слышите – хохочут подлецы." "Ну, всех благ. Министр идет." Я бросился к взводу. Министр кивнул головой. "Смирно! На плечо! Ряды вздвой!

Направо! Шагом марш!" – подал я команду, и взвод двинулся.

– "Сколько юнкеров?" – справился министр, идя рядом со мной.

"27 человек", – ответил я.

– "Достаточно. Эти негодняи очень трусливы. Важна внезапность", – проговорил министр и смолк.

Министр тоже не знал расположения ходов во Дворце, а поэтому вел на лобовой удар, а не в тыл.

Гулко неслись шаги взвода по длинным корридорам и лестницам, взбудораживая отдельные группы и фигуры юнкеров, большей частью бесцельно слонявшихся по Дворцу.

Но вот и корридор 1-го этажа. Опомнившиеся Ораниенбаумцы держали некоторый порядок. Стояли кое-где парные часовые, а перед выходом под арку к воротам стояла застава. При нашем появлении они заметно оживились.

Взвод же, ведомый министром Пальчинским, также подтянулся и взял тверже ногу.

"На месте!" – скомандовал я перед выходом, выжидая пока министр наведет справку о положении на баррикадах.

– "Баррикады в наших руках, там же почти все в руках большевиков. – Прямо!" – закончил министр.

Эхо ружейной и пулеметной трескотни смешивалось с пискливым жужжанием пулек, пронизывающих арку вдоль от ворот ко двору.

"По одному, – прямо, бегом!" – скомандовал я, бросаясь через арку к противоположным дверям первого этажа второй части Дворца.

Перебежка протекла благополучно, без ранений. В знакомом уже мне вестибюле оказалась группа юнкеров, ведших какое-то совещание. Я и министр накинулись на них с вопросом, где большевики, и что они сами делают.

– "Большевики тут, за следующей залой скопляются, у лестницы", – ответили спрошенные.

– "Прекрасно, присоединяйся к нам!" – крикнул министр, бросаясь дальше. Я бежал рядом. Но вот зал с лестницей наверх. По залу в отдельных кучках раскинуты солдатские и матросские фигуры, вооруженные с пят до зубов.

С криком: "Сдавайся!" – направляюсь к лестнице, чтобы отрезать выход на лестницу. Первая пара юнкеров мчится туда же за мной. С нами, рядом, министр.

Вбегающие юнкера, с винтовками наперевес, ошеломляют группу и первое мгновение воцаряется растерянность, местами превратившая матросов и солдат в столпников.

"Нас мало, а их много. Они разбросаны, а мы вбегаем лишь с одной стороны", – мелькает в голове, и я, оборачиваясь, ору слова команды, как будто бы за мной идет бригада; ору, словно меня режут на куски. У лестницы, куда стоявшие у нее матросы и солдаты вдруг бросились удирать, замахиваясь гранатами, но только замахиваясь, а не кидая их, очевидно, из боязни переранить своих, министр Пальчинский, находившийся все время рядом со мной, склоняется ко мне своею длинной фигурой и кричит мне в правое ухо: "перестаньте орать, словно вас режут, – я не могу слышать!" – Но я бросаю фразу, что так надо, и продолжая крик, устремляюсь на лестницу. Перед поворотом ее в обратную сторону вверх, моя пара юнкеров и я задерживаемся, чтобы обезоружить и стащить вниз пару пойманных матросов. И в этот момент я замечаю, что эффект нашего появления дал прекрасные результаты: несколько десятков человек уже обезоружено, а несколько в стороне, вправо от лестницы, группа юнкеров с тремя офицерами, бывшая до нашего появления в плену у нашего противника, уже устремляется к винтовкам и гранатам.

– "Освободившиеся юнкера и офицеры сюда!" – кричит Пальчинский. – "Дальше спешите!"… – бросает он мне. Но дальше бежать мне не с кем. Но несколько секунд, и ко мне подбежало человек 7 – 9 юнкеров и прапорщиков, и мы снова несемся вперед, но уже по лестнице. Ближайший матрос, все поворачивающйся в своем бегстве, словно затравленный зверь, пытается стрелять, но неудачно, и он спотыкается. Честь схватить его первым принадлежит мне, несмотря на горячее желание этого достигнуть у прапорщика. Вырываю револьвер и сталкиваю вниз к юнкерам, для ареста, для отнятия гранат, и снова несусь дальше за обогнавшим меня прапорщиком и двумя юнкерами слева. Но вот, лестница кончилась, и преследуемые нами матросы и солдаты несутся уже по огромному залу.

Теперь их больше. Вместе с ними, в безотчетном страхе, удирают те товарищи, что в спокойном настроении спешили вниз в 1-ый этаж.

В зале мы снова освобождаем небольшую группу юнкеров, из которых некоторых посылаю отвести вниз новых, захваченных пленных, и снова дальше. Министра уже с нами нет. Он остался внизу закреплять успех.

Но вот и этот зал кончился и налево перед нами, – мной, прапорщиком и четырьмя, пятью юнкерами, – новый зал с корридором впереди. В этом зале повторяется то же, но с тою разницей, что захваченные было в плен юнкера и находившиеся в нем уже сами при нашем появлении срываются со всех сторон и, набросившись на столы, с лежащими на них кучами гранат, помогают задерживать и обезоруживать своих бывших сторожей, пустившихся было наутёк.

"Разве ты солдат?" – набросился я на замахнувшегося гранатой "большевика".

Тот заморгал глазами от моего вопроса.

"Я тебя, скотина, спрашиваю. Опусти руки, когда с тобой разговаривает офицер!" Он покорно опустил занесенные руки с гранатами.

"Положи на пол! Ведь не умеешь их держать! Еще себя взорвешь!" Солдат затрясся, положил гранаты и вдруг заревел.

"Сволочь, на офицера руку поднял!.. Ну ладно… ты не виноват. Тебе голову замусорили другие. Знаю… Не бойся… Жив останешься!" – говорил я ему и в то же время уже осматривал это поле битвы, к огромному счастью, совершенно бескровное.

"Надо дальше в корридор. Хорошо, что эта шантрапа без боевых руководителей," – оставляя земляка реветь, подошел я к прапорщику, снимавшему с матроса гранаты.

– "Этих надо убрать", – заметил он мне.

"Да, это вы правы".

Через несколько минут пять юнкеров повели 11 человек матросов и солдат вниз.

"Пришлите сюда первопопавшихся юнкеров!" – отдал я приказание уходящим. И оставшись один, я увидел, что нас осталось всего четверо: я, прапорщик, юнкер нашей Школы Шапиро и юнкер ораниенбаумец.

– "Там где-то есть вход", – указал на корридор прапорщик.

"Черт его знает, там много этих дверей. Ну ладно, идемте! Вы останетесь тут охранять гранаты и в качестве резерва, – приказал я ораниенбаумцу, – а мы в корридор. Отыщем выход. Забаррикадируем столами и все будет великолепно. Пока задача выполнена".

Уже несколько дверей нами освидетельствовано. Все заперты. Но вот, прапорщик открыл дверь и вскрикнул. Просунувшийся матрос схватил его за ногу. Он упал и сразу оба исчезли за порогом. Крик испуга и ругань сразу родили во мне представление, что там, в темноте, лестница, и на ней засада. Моя стрельба подняла еще больший шум и топот. "Удирают". – "Вперед!" – И я с юнкером Шапиро бросились в темноту.

"Проклятие!" Лестница оказалась винтовой, металлической и вертикальной.

Стрелять и бросать гранаты бесполезно. Но вот просвет пролёта и граната летит туда. Взрыв. – Еще крики. Хлопание двери и тишина.

Прислушался. Тихо, ни одного звука. Начали спускаться – площадка и дверь.

Толкнули. Заперта. Еще раз толкнули – заперта. Поискали еще выход. Нет.

Голые, холодные стены. Порылся в кармане, отыскивая спички. Коробка есть, но спичек не оказалось. Я посовещался с юнкером Шапиро и стали подниматься обратно. И вдруг проскользнуло соображение: "А что, если наверху, из других комнат, выскочили на нашу стрельбу и заперли двери?" – И от этой мысли стало холодно. "Скорее, скорее наверх, к двери, к свету!" – звенело в голове.

Но вот площадка. Руки ощупывают холодные, гранитные стены.

"Дверь!" – вскрикиваю я и толкаю. "Заперта"… – мелькает сознание от ощушения бесплодности надавливания на нее. Ищу ручку. Таковой не оказывается.

"Выше!" – вдруг просветляется мозг соображением, что это промежуточный этаж, и мы снова с юнкером бросились подниматься по лестнице вверх. Но вот, стало что-то сереть на стене и через несколько ступенек мы очутились перед открытой дверью в показавшийся мне необычно ярко освещенный корридор. С чувством облегчения вышли в корридор.

"Но ведь это не конец", – сказали мне груды гранат, спокойно лежащие на полу около стола перед дверью в этот корридор. И вопрос о том, что делается там, на баррикадах, у комендантской, у Портретной Галлереи, у мучеников, членов Временного Правительства, снова вырос в душе.

И необходимость действия повелительно завладела всем существом.

"Дорогой мой, вам не будет неприятно остаться одному здесь, пока я сбегаю за юнкерами? Я послал бы вас, но боюсь, что юнкера чужих Школ вас не послушаются".

– "Ради Бога, господин поручик, приказывайте. Я все исполню, что вы прикажете, только не считайтесь с желанием уберечь меня. Я не боюсь. А вам необходимо оправиться и организовать оборону, а то снова налезут!" "А где же ораниенбаумец?" – спохватился я и бросился в залу. Там было пусто.

"Может быть, в следующей зале еще есть кто"… – и я бросился дальше. Но никого не было и там… И я вернулся обратно в корридор, где продолжал стоять юнкер Шапиро.

– "Господин поручик, я стану на лестнице, у стенки. Это будет незаметнее и выгоднее", – встретил он меня своим соображением. "Хорошо", – согласился я.

"Никого нет, надо идти к Пальчинскому. Черт, не понимаю, почему не присылают подкрепления", – говорил я, передавая юнкеру револьверы и гранаты, захваченные из залы.

– "А может быть, там идет бой", – высказал он предположение.

"Возможно. Ну – я бегу. Да хранит вас Господь! – Если все благополучно, я сейчас же назад. Простите, родной, что оставляю, но по совести иначе не могу.

И смотрите, в случае чего, живым в руки не попадайтесь. Пощады теперь не будет!"… – крикнул я уже из зала и понесся бегом к 1-му этажу.

Лишь в конце второго зала, у лестницы, попался только обрюзглый, маленький, седой придворный служитель, при моем приближении весь сжавшийся и задрожавший.

"А, револьвера испугался", – подумал я, заметив, что его глаза смотрят на мою руку, сжимавшую наган, который я забыл спрятать в кобуру. И от этой мысли рука было дернулась к кобуре, но сразу не попав в нее, я оставил руку с револьвером в покое.

Но вот и вестибюль, с которого началось наше победное торжество, приведшее к нескольким десяткам пленных и потере прапорщика.

В вестибюле была группа юнкеров и еще каких-то людей. Я бросился к юнкерам:

"Сейчас наверх. Налево, через один зал, а затем через другой, в корридор.

Там увидите открытую дверь налево, на лестницу. И там стоит часовой – юнкер Шапиро. Так немедленно отправляйтесь туда… Но почему вы без винтовок? Что это за люди?" – озадаченно-недоуменно, ничего не понимая, спрашивал я.

– "Мы… Дворец сдался…" – наконец мрачно ответил один юнкер.

"Сдался?!.. Вранье, не может быть", – и я бросился в дверь под арку. Под аркой шумело, гудело, двигалось. И я, рванувшись в поток, напирающй в те же двери, что и мне нужны, проталкивался, дрался, и снова проталкивался, пока не очутился, совсем сдавленный водоворотом человеческих тел, перед лестницей в комендантскую, тоже всю занятую людьми.

От этой невольной остановки я начал уяснять, что действительно что-то случилось, но что, я не отдавал себе отчета.

– "А вот где ты? – Стой!" – оглушил меня окрик, и перед лицом, над плечами, отделившими меня от кричавшего матроса, показалась с трудом тянущаяся ко мне мозолистая, с короткими, корявыми пальцами, рука.

"Он схватит меня за лицо!" – мелькнула мысль и ужас овладел мной. И от этого ощущения я рванулся в сторону и вступил на ступеньку лестницы; и только тут я заметил, что еще немного выше стоит Комендант Обороны, а рядом высокий, с красивым лицом, вольноопределяющийся лейб-гвардии Павловского полка. Увидев Коменданта, я сделал еще усилие и снова протиснувшись, поднялся еще на несколько ступенек.

Он заметил меня. И нагнулся ко мне: "Саня, я вынужден был сдать Дворец. Да ты слушай", – увидя, что я отпрыгнул от него, продолжал он.

"Сдать Дворец?" – горело в мозгу.

– "Не кипятись. Поздно – это парламентеры. Беги скорее к Временному Правительству и предупреди… скажи: юнкерам обещана жизнь. Это все, что пока я выговорил. Оно еще не знает. Надо его спасать. Для него я ничего не могу сделать. О нем отказываются говорить"…

"Да, да, спасать!"… – овладело моей душой новое горение. И я повернулся бежать. А навстречу тянется матрос. "В живот!" И я нагнувшись сверху вниз ткнул головою ему в живот и, как-то проскользнув дальше в толпу, стал пробираться. Тяжело, не понимаю как, но я продвигался вперед, среди этой каши из рабочих, солдат, юнкеров, – оборачиваясь посмотреть, где матрос. Но его из-за сгрудившихся тел не было видно. Но вот, стало свободнее. Только одни юнкера, медленно продвигающиеся, без оружия, к дверям.

А вот и выскочил из толпы и побежал дальше. "Скорее за поворот. Нет, не сюда.

За второй",… – и я продолжал бежать. Вот и поворот.

"В этот", – решил я и завернул.

– "Господин поручик, там большевики, пулеметы", – выросли передо мною две фигуры юнкеров.

"Где?" – "За стеклянной дверью, в конце корридора. Слава Богу, что вас встретили. Мы нарочно стоим здесь, чтобы думали, что все хорошо, что мы часовые. А то в тыл баррикадам зайдут!" – говорили братья Эпштейны, юнкера нашей Школы.

"Правильно. Стойте", – и я сделал движение, чтобы бежать дальше.

– "Господин поручик, Ораниенбаумцы идут".

"Ораниенбаумцы? Где?" – из одной из дверей в покинутый мной корридор действительно выходила новая толпа юнкеров.

"Надо бежать к Временному Правительству, чего медлишь?" – работала мысль. – "Нет, постой!" – и что-то толкнуло меня к выходящим юнкерам.

"Юнкера стой!" – заорал я и начал говорить. Что я говорил, я не отдавал себе отчета. Я призывал и проклятия матерей за оставление Дворца, за позор, которым покроются их погоны, эта ступень к высокому званию офицера, я и взывал к товариществу, к традициям. Юнкера мрачно слушали меня. А когда я выкричался, то снова пришли в движение, но уже тихо и безмолвно. Но все же, несколько человек бросились ко мне и со слезами стали просить прощения за уход: "Но что мы можем сделать! С нами нет офицеров! Мы попробовали, после первого раза, когда вы говорили с нами о шествии из города народа с духовенством, выбрать начальников из юнкеров. Но ничего не вышло, когда те начали распоряжаться. Сами же выбиравшие стали отказываться. Вот, если бы у нас были такие офицеры, как капитан Галиевский вашей Школы, то этого не было бы… Простите, мы побежим, а то отстанем от товарищей, будет хуже!.." – и они побежали к удалявшейся роте.

Опять пустынные корридоры, лестница и наконец Портретная Галлерея. Никого. На полу винтовки, гранаты, матрацы. А со стен в скованных золотых рамах стоят, во весь рост, бывшие Повелители могучей, беспредельной России. "Счастливые!

Вы безмятежно спите!" – в благоговейном страхе взглянул я на портреты Владык моих предков, которые так им служили со своими современниками, что перед Россией трепетала Европа. "А теперь!"… – И я стал молиться Богу, с просьбой прощения за кощунство, которое я собой представляю, шагая по этому залу.

"Скорее, скорее отсюда", – неслось в голове, но ноги не слушались, и я уже едва плёлся. "Какая длинная галлерея! Я не дойду. Это что? А, да, след от разорвавшейся бомбы. Бомбы? – Да, да, бомбы!" – "Господин поручик, вы куда?" – и из-за портьеры, обвивавшей вход в залу из Портретной Галлереи, показалось двое юнкеров нашей Школы, но кто – я не узнавал.

– "Идите в полуцыркульный зал; там есть наши и Никитин, член Временного Правительства".

"Ах да, спасибо", – и я опомнился. "А где само Временное Правительство?" – спросил я, снова овладевая собою.

– "Оно? Не знаем!" – "Здесь, господин поручик!" – раздался голос справа из маленькой темной ниши.

Я бросился туда. В ней лежало и стояло несколько человек юнкеров с винтовками в руках. "Что вы делаете?" – спросил я.

– "Мы в карауле при Временном Правительстве – оно здесь, направо". – и мне указали дверь.

Я вошел. А. И. Коновалов выслушал доклад, затем я вышел из маленького кабинета и пошел в галлерею. И здесь я сел на маленький диванчик. Скоро выскочила женщина и, говоря, что она представительница прессы и поэтому, представляя собою общественное мнение, может быть совершенно спокойна, что ее никто не тронет, – металась от одной двери к другой. Меня это смешило.

Посмотрит направо, напротив, на дверь, на винтовую лестницу, сейчас же отскочит и бросится в зал. Но вот, выскочил штатский, схватил ее под руку и они побежали в зал.

Сидеть было приятно. Мягко. И я с удовольствием сидел. В голове было так тихо, спокойно.

Вышел Пальчинский, за ним Терещенко.

– "Нет, это не приемлемо, я категорически утверждаю!…" – доносился до меня голос Пальчинского. "Надо вернуть юнкеров! Послушайте, бегите, верните юнкеров", – продолжал он.

"Ах, это ко мне относится". И я попытался подняться. Но ничего не вышло.

"Я здесь умереть могу, но бегать, бегать больше не в силах!"… – проговорил я и отвернулся. Мне было больно, стыдно за свой отказ.

– "Я сам пойду", – отнесся Пальчинский к Терещенко, – "а вы вернитесь." – "Ну, хорошо"… – согласился тот.

Пальчинский пошел, а Терещенко вернулся назад. Через минуту выскочил какой-то молоденький офицер в черкеске и побежал за Пальчинским.

Минуты бежали.

Но вот, откуда-то начал рости гул.

Еще кануло в вечность несколько времени.

Гул становился явственнее, ближе.

Вот, в дверях Пальчинский. Затем маленькая фигурка с острым лицом в темной пиджачной паре и с широкой как у художников старой шляпченке на голове.

А еще несколько дальше звериные рожи скуластых, худых, длинных и плоских, круглых, удивительно глупых лиц. Рожи замерли в созерцании открывшегося их блуждающим, диким взглядам ряда величественных Царей Русского народа, скованных золотом рам.

Я поднялся, но идти не было сил. Тогда я встал в дверях и прислонился к косяку. Мимо прошел Пальчинский, направляясь в кабинет.

"Что, патронов у вас достаточно?" – спросил я у юнкеров.

– "Так точно, господин поручик".

Но вот, жестикуляция широкополой шляпенки и гул, все растущий сзади, сделали свое дело, и те, передние, качнулись, дернулись и полились широкой струей в галлерею.

Теперь шляпенка не звала их, а сдерживала:

– "Держите, товарищи, дисциплину!" – урезонивал тягучий, резкий голос. – "Там юнкера!" Толпа увидела в дверях зала двух юношей, отважно, спокойно стоящих на коленях, чтобы можно было брать с пола патроны и гранаты, сложенные с боков дверей.

"Если Пальчинский выйдет сейчас от Временного Правительства, где, очевидно, совещаются об условиях капитуляции, – хотя неизвестно, кто ее будет принимать, – выйдет и прикажет открыть огонь, то первые ряды будут сметены, но последующие все равно растерзают нас. И если Правительство решит сдаться, то эти звери юнкеров не пощадят. Так или иначе, а вам юноши – смерть!" – смотря на юнкеров, думал я.

Снова вышел Пальчинский и махнул рукой. Шляпенка засеменила к дверям. Толпа ринулась за ним.

– "Стой!" – кричал Пальчинский, – "если будете так напирать, то юнкера откроют огонь!" Упоминание об юнкерах опять сдержало звврье.

"Ну и поиздеваются они над вами, мои дорогие", – неслось в голове, смотря, как юнкера твердо держали винтовки, готовые по малейшему знаку открыть огонь.

Шляпенка, прокричав еще раз призыв к революционной дисциплине, направилась к нашей нише и совместно с министром через нее прошла в кабинет.

Прошло несколько утомительно-тяжелых минут ожидания последующего хода событий.

Обстановка была уже не в нашу пользу. По винтовой лестнице напротив ниши, куда так растерянно засматривало "общественное мнение", начали показываться свежие революционные силы, один бандит краше другого. Тактически, для нашего сопротивления, это представлялось их торжеством. Мы уже годились лишь для того, чтобы умереть и, в лучшем случае, с оружием в руках, что единственно избавляло от лишних мучений, что ускоряло развязку. И от осознания этой, уже теперь, неизбежности я не мог продолжать смотреть на юнкеров. Они волновали меня и ощущение какой-то вины перед ними за свою невольную беспомощность отвратить от них грядущее неизбежное все сильнее и острее пронизывало все мое существо. "Почему так долго ведутся разговоры? Неужели там никто не понимает, что каждая минута дорога, что обстановка может так сложиться, что даже умереть с честью нельзя будет. Ну, а если достигнуть какого-либо соглашения, то ведь надо же учитывать настроение этой черной массы, готовой уже во имя грабежа, во имя насыщения разбуженных животных инстинктов, во имя запаха крови, которой их дразнили весь вечер и ночь, потерять всякую силу воли над собой и тогда ринуться рвать и терзать все, что ни попадется под руки. Ведь вот, маленький человек типа мастерового уже подобрал с матраца гранату и вертит ее в своих трудовых руках. И стоит ему сделать неосторожное движение, и она взорвется. А тогда вас всех разорвут вместе, не только с этой, находящейся у вас шляпенкой, но еще и с десятками им подобным. Да, да… чашу переполняет всегда лишняя, последняя капля… А ты не философствуй. Забыл, что там штатские люди деятели кабинетов, уставшие, задерганные и растерянные.

Спеши к ним и спроси, чего хотят, если смерти, – то дать немедленный бой,… а если… да если они захотят жить, то юнкера все равно пропадут. Эти новые, собирающиеся, эти уже понюхали крови там внизу: у них иной вид, иной взгляд.

Боже мой, да если пойти докладывать, да объяснять, – потеряешь время. А если начать действовать, – то там у Правительства – шляпёнка-парламентер, их сотоварищ. Боже, научи, что делать?.." И вдруг я догадался:

"Кто сзади, зайдите в кабинет и просите разрешения открыть огонь. Еще несколько минут, и этого нельзя будет сделать. – Живо!" – полушопотом, стараясь всеми силами сохранить равнодушие на лице, бросил я в темноту ниши приказание юнкерам, в отношении которых, в данном случае, я этим брал на себя самовольно руководство, а следовательно и ответственность.

– "Слушаюсь!" – донесся до меня ответ, а затем легкое шевеление, нарушившее соблюдаемую нами тишину, сказало мне, что юнкера приняли мое вмешательство.

"Целься в матросов. Первый ряд в ближайших, второй – в следующих. Стоящие, возьмите на себя тех, кто у двери на винтовую лестницу. По команде "огонь" дать залп. Без команды ни одного выстрела. Гранаты бросать: первые к лестнице, а затем влево. Бросать – только стоя. Пулемет есть?" – задал я вопрос, отдав указания словно речь шла об изяществе рам или о качестве паркета.

– "Никак нет! Пулемета нет!" – донесся шопот.

"Смотрите, не волноваться – только по команде".

Но в этот момент дверь широко раскрылась, и из нее на фоне шумливого разговора показались шляпёнка и Пальчинский. Масса, топтавшаяся на месте и подпираемая новыми волнами все прибывающих снизу товарищей, уже давно перешла границу дозволенного и постепенно докатилась до нас на расстояние двадцати – двадцати пяти шагов. В галлерее уже было душно, и вонь винного перегара с запахом пота насыщали воздух.

Вот шляпенка прошла мимо меня.

Масса, увидев ее, загудела, завопила и размахивая, кто винтовками, кто гранатами, ринулась к нему.

– "Спокойствие, товарищи, спокойствие", – распластав руки в стороны, кричала, поднимаясь на носки, шляпенка. "Товарищи! – диким голосом вдруг завопила шляпенка. – Товарищи! Да здравствует пролетариат и его Революционный Совет!

Власть капиталистическая, власть буржуазная у ваших ног! Товарищи, у ног пролетариата! И теперь, товарищи пролетарии, вы обязаны проявить всю стойкость революционной дисциплины пролетариата Красного Петрограда, чтобы этим показать пример пролетарию всех стран! Я требую, товарищи, полного спокойствия и повиновения товарищам из операционного Комитета Совета!"…

Между тем, министр Пальчинский сообщал юнкерам решение Правительства принять сдачу, без всяких условий, выражая этим подчинение лишь силе, что предлагается сделать и юнкерам.

– "Нет, – раздались ответы, – подчиняться силе еще рано! Мы умрем за Правительство! Прикажите только открыть огонь".

– "Бесцельно и бессмысленно погибнете", – убеждал новый голос.

– "И Правительство погубите этим", – доказывал третий.

– "Нет, о нас они не должны думать. Слагать оружие для сохранения наших жизней, мы не имеем права требовать, но убеждать сохранить свои мы должны и мы вас просим отказаться от дальнейшего сопротивления. Вы будете с нами. Мы позаботимся о вас или погибнем вместе, но сейчас нет смысла!" – страстно, быстро убеждал голос председателя Совета Министров А. И. Коновалова.

Юнкера молчали…

В это время ораторствовавшая шляпенка выдохлась и уже давно от надрыва сипела.

"Один выстрел. Все равно куда – и эта орава бросится и все сокрушит на своем пути", – ясно и отчетливо предупреждало сознание при виде, как от фанатических выкриков шляпенки масса пришла в неистовство и… рванулась вперед, напирая на шляпенку. Министр Пальчинский вскочил на порог ниши. Я прижался к косяку… "Поздно", – мелькнуло в голове, и круги поплыли перед глазами. Но последнее усилие, и я отступил в нишу. Министр же смешался с толпой. Юнкера вскочили. Я закрыл на мгновение глаза.

"Огонь!" – мелькнуло в голове. Но… выстрелов не раздалось. "Если вы, юные, жертвуете собой и идете навстречу страданиям, то не мне ускорять разрешения счетов с жизнью", и я вышвырнул наган и сорвал Анненскую ленту с рукоятки шашки.

"Ну, теперь терзайте меня", подумал я, став у стенки ниши, против двери в кабинет последнего заседания Временного Правительства России, и эта жалкая, трусливая мысль заслоняла собою отчетливость выражения лиц членов Правительства, стоявших вокруг стола и частью выжидающе вглядывающихся во вход из ниши, а частью продолжающих что-то быстро, вполголоса говорить друг другу. При этом один из министров торопливо кончал рыться в каких-то бумажках и затем, подойдя к стене, куда-то торопливо засунул руку, после чего, вернувшись к столу, с облегчением сел.

Это мужество министра отвлекло меня от думы о себе и сразу создало какое-то оригинальное решение войти, во что бы это ни стало, в кабинет и понаблюдать, что будет дальше. И я, приняв решение, чуть было не пошел. "Стой! – остановил я себя, – подожди, когда войдет эта шляпенка, направляющаяся сюда, а то члены Правительства, увидев тебя первым, еще подумают, что ты струсил и прибегаешь под их защиту". – И я пропустил войти в дверь шляпенку, а за ним еще несколько человек, за которыми уже и протиснулся в кабинет и остановился у письменного стола перед окном и стал наблюдать.

"Историческая минута!" – мелькнуло в голове.

"Не думай – смотри!" – перебило сознание работу мысли.

И я смотрел.

С величественным спокойствием, какое может быть лишь у отмеченных судьбою сыновей жизни, смотрели частью сидящие, частью стоящие члены Временного Правительства на злорадно торжествующую шляпенку, нервно оборачивающуюся, то к вошедшим товарищам, то к хранящим мертвенное, пренебрежительное спокойствие членам Временного Правительства.

"А это что?…" – поднялся Терещенко и говорил, протянув руку, сжатую в кулак. "Что он говорит?" – и я сделал шаг вперед.

– "Сними шляпу"… но его перебивает другой голос: – "Антонов, я вас знаю давно; не издевайтесь, вы этим только выдаете себя, свою невоспитанность!

Смотрите, чтобы не пришлось пожалеть; мы не сдались, а лишь подчинились силе, и не забывайте, что ваше преступное дело еще не увенчано окончательным успехом", – обращаясь к нервно-смеющемуся, говорил новый голос, который я не успел определить, кому принадлежит, так как, в этот момент, меня что-то шатнуло и перед глазами выросла взлохмоченная голова какого-то матроса.

– "А вот где ты сволочь! Наконец попался!" – врезалось в уши грубое, радостное удовлетворение матроса.

"Пусти руки, не давай воли рукам; что тебе надо? Я не знаю тебя!" – глупо растерянно защищался я словами, свалившись с неба на землю.

– "Не знаешь? А кто меня арестовал на лестнице и отобрал револьвер?.. Отдай револьвер!" – приставал матрос, действительно отпустив руки от воротника моего, мирного времени, офицерского пальто.

"Ого, с ним можно разговаривать!" – пронеслась мысль.

"Какой револьвер? Я тебя не знаю. Мало ли кого я забирал, так что ж я всех помнить должен? Голова!"…

– "Ну, нечего там, отдай револьвер, а то"…

"Что – то? Видишь, у меня моего нет. Пойди в Портретную Галлерею и там возьми; отстань от меня. Не мешай слушать!"…

– "Да ты мне мой отдай. Я за него в ответе буду".

"Врешь! Кому отвечать будешь? Начальства нет теперь для вас, так нечего зря языком чесать. Смотри лучше, там на столе нет ли какого револьвера", – убеждал я его.

Но он вытащил из кармана кошелек и из него бумажку – удостоверение, что ее предъявитель, товарищ-матрос такой-то, действительно, получил револьвер системы ноган за таким-то номером от Кронштадтского Военно-Революционного Комитета, куда по выполнении возложенной на него задачи обязан вернуть означенный револьвер. Следовали подпись и печать комитета.

"Да ты прав, ты должен был бы его вернуть, если бы имел. Но ты его потерял в бою. Ты это и доложи", – урезонивал я его, в то же время соображая, что он, или глуп как пробка, или издевается надо мной. Мне начинало надоедать и я стал нервничать.

– "Мне не поверят, скажут, что я пропил. Да чего там болтать! Раз взял чужую вещь, то должен знать, где она. Отдай револьвер!" – приходя в повышенное состояние настроения, снова начал свои требования матрос, но на этот раз замахиваясь кулаком.

"Стой, подожди!"… – остановил я его с внутренним ужасом, что он меня сейчас ударит, а затем…

И тут, под влиянием ужаса, что меня ударит по лицу, я совершил гадость, мерзость. Я бросился к стоявшему к нам спиною члену Временного Правительства:

"Послушайте, избавьте меня от этого хама. Я не могу его убить, иначе всех растерзают!" – говорил я, дергая его за плечо.

Он обернулся. Бледное лицо и колкие, пронизывающие глаза.

"Ах, это вы давеча что-то объясняли мне!" – вспомнил я. "Вот этот матрос требует, чтобы я вернул ему револьвер, который я у него отобрал вечером, во время очищения первого этажа у Эрмитажа. У меня его нет. Объясните ему", – быстро говорил я.

Старичок выслушал и принялся мягко что-то говорить матросу, который растерянно стал его слушать. Я же воспользовался этим и быстро отошел на свое старое место у письменного стола, рядом с окном, и снова стал смотреть, что творится в кабинете.

В кабинете уже было полно. Члены Временного Правительства отошли большею своею частью к дальнему углу. Около адмирала вертелись матросы и рабочие и допрашивали его.

Но вот, шляпенка-Антонов повернулся и прошел мимо меня в нишу, и не входя в нее, крикнул в Портретную Галлерею: "Товарищи, выделите из себя двадцать пять лучших, вооруженных товарищей для отвода сдавшихся нам слуг капитала в надлежащее место для дальнейшего производства допроса".

Из массы стали выделяться и идти в кабинет новые представители Красы и Гордости Революции.

Между тем внимание вернувшейся назад шляпёнки одним из членов Правительства было обращено на то, что его сподвижники все отбирают, а также хозяйничают на столах. Едкое замечание задрало шляпенку, и он начал взывать к революционной и пролетарской порядочности и честности.

"А где же юнкера?" – спросил я прижавшегося к стене за дверью одного юнкера, только сейчас замечая его.

– "Часть увели в залу, а я и еще несколько здесь! Товарищи по ту сторону шкапа у стены", – ответил он.

"А что вы думаете делать?" – спросил я.

– "Что? Остаться с Правительством; оно, если само будет цело, сумеет и нас сохранить!" – ответил он.

"Ну, я под защиту Правительства не пойду. Да с ним и считаться не станут.

Все равно разорвут", – ответил я.

– "Но что же делать?" – спросил он.

"А вы смотрите на меня и действуйте так, как я буду действовать", – ответил я. И стал выжидать.

Комната уже наполнилась двадцатью пятью человеками, отобранными шляпенкой.

– "Ну, выходите сюда!" – крикнул шляпёнка членам Временного Правительства.

– "Hy да хранит вас Бог!" – взглянув на них, мысленно попрощался я с ними и вышел в нишу.

В нише, прислонившись к косяку, стоял маленький человечек, типа мастерового-мещанина, – недавний объект моего наблюдения.

"Послушайте, – тихо и быстро заговорил я с ним, – вот вам деньги… выведите меня и его, – я указал на юнкера, – отсюда через Дворец к Зимней Канавке. Вы знаете Дворец", – продолжал я спрашивать его, словно он уже дал мне согласие на мое абсурдно-дикое предложение провести через огромнейший Дворец, насыщенный ненавидящими нас, офицерство, революционным отбросом толпы – чернью и матроснёю.

– "Я что? Я так себе. Товарищ прибежал ко мне сегодня и зовет идти смотреть, как Дворец берут. Он в винном погребе остался, а я, непьющий, вот и пришел посмотреть сюда на Божье попущенье", – тянул мастеровой, отмахиваясь от денег.

"Ладно, ладно, – потом расскажете!" – убеждал я его, – "прячьте деньги и идемте, а то сейчас и нас заберут, а я не хочу вместе быть", – убеждал я.

Мастеровой крякнул, взял кошелек и, посмотрев в разредившуюся от масс Портретную Галлерею, наконец произнес: "Идите туда и там подождите. Ежели они не заметят, я выйду и попробую провести", – закончил он.

"Ну, была не была! Помяни Царя Давида и всю кротость его…" – всплыла на память завещанная бабушкой молитва, и я, дернув за рукав юнкера, пошел в Портретную Галлерею навстречу всяким диким возможностям.

Юнкер шел за мной. Вышли. И тут снова возбуждение оставило меня, и я, покачиваясь, едва дошагал до диванчика у противоположной стороны и сел.

"Делайте, что хотите!" – неслось в голове. "Не могу идти", – рвало отчаяние душу.

Мимо шли, бежали, а мы сидели. Юнкер тоже сел рядом со мной.

Наконец к нам подошел мастеровой. "Их повели", – проговорил он. "Идемте! Ой, не знаю, как выйдем, там здорово вашего брата поколотили", – махнул он рукой.

"Я устал. Я не могу идти. Дайте курить", – попросил я.

– "У меня нет. Я этим не занимаюсь. Эй, товарищ!" – крикнул он одному солдату, ковырявшемуся под матрацами, вытаскивая из-под них револьверы и винтовки. И тут я заметил, что таких "ковырял" было много, и что все заняты, очевидно, одной мыслью что-нибудь забрать, утащить. Были и такие, что с диванчиков отпарывали плюш. "Гиены", – мелькнуло сравнение и вспомнилось, как под Люблином я однажды таких обирал отгонял от тел убитых товарищей, при лунном свете прелестной летней ночи. И на сердце засосала безысходная тоска.

– "Вот есть папироска. Кури сердечный, полегчает!.. Ишь лица нет на человеке", – говорил, давая мне папиросу, взятую у "товарища", мастеровой.

"Ах ты русская натура"… – с наслаждением затягиваясь, думал я, и почему-то на память набежали первые строчки описания Днепра: "Чуден Днепр при тихой погоде…" "Ну, идемте", – поднялся я.

– "Пора!" – подтвердил мастеровой; и я, молчаливый юнкер и мастеровой пошли. В голове снова образовалась какая-то пустота, и я, идя, почти не отдавал себе отчета в совершающемся вокруг и не замечал пути, по которому мы шли. Я ясно запечатлевал лишь необходимость сохранения, как можно более ярко выраженного, равнодушия ко всему окружающему – чему учила меня то, чем я привык руководствоваться за войну, – интуиция.

Мы шли медленно. Иногда нас останавливали вопросами, на которые или мастеровой, или я давали ответы.

Наконец, мы добрались до арки. Прошли через нее, среди бушующего моря голов.

С площади неслась стрельба. Под аркой была темнота, и мы также благополучно протолкались в первый этаж следующего здания.

"Идти в ворота нельзя", – говорил мастеровой, – "там нас всех арестуют, а вас расстреляют. Там кровью пахнет!" – на ухо шептал он мне.

"Да, да", – согласился я, "потому и просил вас вывести на канавку", – отвечал я, довольный, что пока все идет отлично и мой интуитивный расчет меня не обманул и на этот раз.

В вестибюле, где у меня было так много связано со всем этим злосчастным днем, толпа рабочих и солдат взламывали ящики, о котоpых казаки говорили, что они с золотом и бриллиантами. Я на одну минуту просунул голову между плеч, чтобы заметить содержимое, но неудачно. Мешкать же было нельзя и мы продолжали идти. Прошли мимо лестницы, на которой я взял в плен матроса, от которого дважды пришлось ускользать.

Но вот корридор. Затем лестничка, на которой спешащая во Дворец группа солдат Павловского полка учинила допрос и, удостоверившись, что ни у меня, ни у юнкера нет оружия, оставила нас в покое и пошла дальше.

Мы тоже двинулись. Но вдруг мастеровому пришло в голову какое-то решение, и он, оставив нас ожидать его, побежал вслед за уходящими. Через минуту он вернулся с солдатом Павловцем и обращаясь ко мне сказал, что дальше нас будет вести этот солдат, а он должен вернуться назад. Я и юнкер поблагодарили его за услугу и мы расстались.

Но вот мы и на Миллионной. В конце ее, у Марсового Поля, трещали пулеметы, а сзади гудела толпа и среди нее горели огни броневиков.

На Миллионной же было пусто, темно. Мы шли по середине улицы.

Но вот навстречу попалась группа из 3-х человек. В темноте нельзя было видеть, кто идет. Наш сопровождающий окликнул. Оказались Преображенцы. Он справился о комитете полка, под сень которого он предполагал нас сдать для ночлега, так как через Марсово Поле пройти уж никак нельзя было бы из-за патрулей.

Спрошенные отвечали, что он еще заседает и чтобы мы спешили.

– "Полк держит нейтралитет, и комитет взял на себя охрану порядка; он и вас примет", – говорил он, идя с нами дальше.

"Итак, я в плену. Оригинально. Ну, посмотрим, что произойдет дальше", – решал я, – как солдат объявил, что мы пришли, и вошел в открытую дверь одного из домов по левой стороне Миллионной, откуда на улицу падала полоска света.

Вошли. Передняя – пусто. Прошли в корридор, голоса из ближайшей комнатки нас остановили у ее двери. Солдат вошел и через несколько секунд выскочил, прося "пожаловать".

Маленькая комната. Накурено. Усталые лица двух поднятых голов от какой-то бумаги повернулись в нашу сторону.

– "Кто вы?" – раздался вопрос. Спрашивал офицер.

Меня что-то обожгло. "Я из Зимнего. Защищал Временное Правительство. Дворец взяли. Правительство арестовано. Ради Бога, капитан, во имя чести вашего мундира, дайте мне одну из ваших рот. Надо идти туда. Поднимайте солдат", – горячо понес я вздор, забыв, где нахожусь, видя пред собой лишь офицерские погоны.

– "Вы с ума сошли!" – вскочил офицер. "Вы не туда попали! Какой Зимний? Как вы могли оттуда выйти? Глупости!.. Идите в другой полк, у нас нет свободного места", – резко отчеканивал он.

"Да нет", – вмешался юнкер, – "мы оба оттуда. Временное Правительство арестовано на наших глазах! Господин поручик говорит правду".

– "Арестовано? Кто?" – раздался вопрос с порога другой комнаты. Я взглянул в сторону вопроса: спрашивающий оказался солдатом.

– "Чепуха", – проговорил капитан, – "они повторяют какие-то сказки о том, что Зимний кем-то взят. У нас места нет; не мешайте нам. Идите в Павловский полк", – снова твердо отчеканивал капитан.

"Послушайте", – обратился он к вошедшему, – "вот здесь, мы с прапорщиком…" "Извините, что беспокоили", – наконец соображая, что упоминанием о Зимнем мы вредим себе, ответил я и вышел.

Наш сопровождающий еще был в корридорчике.

"Вот что, любезный, отведите нас в Павловский полк. Здесь нет места", – попросил я.

Солдат согласился и мы двинулись.

Теперь пулеметы стучали громче. Местами щелкали винтовки.

– "Расстреливают", – прервал молчание солдат.

"Кого?" – справился я.

– "Ударниц!"… – и помолчав, добавил: "Ну и бабы, бедовые. Одна полроты выдержала. Ребята и натешились! Оне у нас. А вот, что отказывается, или больна которая, ту сволочь сейчас к стенке!"…

"Ого, куда я попаду сейчас!" – пробежала жуткая мысль в голове… "Эх, все равно!" В этот момент раздался оклик: "кто идет?" – и на фоне справа, впереди светящегося сиротливо фонаря показался матрос.

Но не успели мы что-либо ответить, как матрос, завопив: "А, офицерская сволочь!" и схватив винтовку наперевес, сделал выпад в меня.

"В живот!" – мелькнуло в голове, и я невольно закрыл глаза.

"Отчего не больно?" – неслось в голове, и я открыл глаза.

Перед мною стояла спина сопровождающего меня солдата. Я продвинулся вправо.

Матрос лежал на земле, мокрый от изредка моросящего дождика, и что-то бормотал.

"Бегите вправо на угол! Я сейчас", – бросил мне солдат, продолжая держать винтовку за штык.

Я обежал фонарь и, подойдя к углу, остановился. Юнкера не было. Он еще раньше убежал.

"Как быстро все произошло", – соображал я, поджидая солдата, который и не замедлил подойти.

– "Сволочь!" – говорил он. "Этих матросов мы за людей не считаем. Им только резать да пить!.. Будет собака помнить!"… – закончил он, шагая рядом.

"А что ты ему сделал?" – по старой привычке обратился я к нему на "ты" с вопросом.

– "Да ничего особенного, Ваше Благородие".

И помолчав, добавил:

"У них, сволочей, всегда кольца на руках, а у меня тут бабенка одна, так я для нее и снял у него. Пьян собака! Теперь, поди, уже спит. Я его к тротуару оттащил, чтобы броневик не переехал. А вот и наши патрули. Я вас сдам им, чтобы они вас проводили. Да вы, ваше Благороде, не говорите, что из Дворца. Я им скажу, что вы из города сами пришли в Преображенский полк, да там места нет, вот вас сюда и послали", – говорил заботливо мне мой спутник.

"Ну, спасибо за совет. Только, родной, у меня денег нет. Я все отдал!" – "Что вы, ваше Благородие! Я из кадровых, с понятием. Мне, да и многим нашим ребятам так тяжело видеть, что делается в Матушке Россее, что мы и в толк не возьмем. А господ офицеров мы по-прежнему уважаем и очень сочувствуем. Да что делать, кругом словно с ума сошли! Ну, будьте счастливы!.." – И солдат подбежал к остановившемуся патрулю.

Через минуту я был в корридорах Павловских казарм, куда меня ввели двое патрульных.

– "Откуда?" – спросил болтавшийся в корридоре солдат.

Я молчал – соврать солдату мне было стыдно.

– "Со стороны", – в голос ответили патрульные.

– "Ладно; в ту дверь, ежели со стороны; а вы поменьше таскайте всякий хлам", – говорил он, уже обращаясь к патрульным.

"Какой это хлам?" – устало соображал я, идя к указанной двери.

– "Через комнату, в следующую!" – крикнул мне вслед солдатишко, когда я отворял дверь.

В комнате было тепло, грязно, полусветло и пусто. Из двери налево доносились какие-то звуки. Прислушался: стон то повышаясь, то понижаясь, продолжал залазить в эту грязь четырех белых стен. Пошел к двери напротив. Открыл ее остановился в изумлении.

Первое, что бросилось в глаза и поразило меня, был большой стол, накрытый белой скатертью. На нем стояли цветы. Бутылки от вина. Груды каких-то свертков, а на ближайшем крае к двери, раскрытая, длинная коробка с шоколадными конфетами, перемешанными с белыми и розовыми помадками.

"Что это? Куда я попал?" – задавая себе вопросы, не сводя глаз с конфет, тихо направился я к столу и вдруг спотыкнулся. И только тут я окончательно осмотрел и запечатлел обстановку большой, длинной комнаты, наполненной так людьми, что я теперь не понимал, как я не заметил этого сразу, а обратил лишь внимание на какие-то конфеты, пакеты и бутылки, действительно лежавшие на столе, а не примерещившиеся. То же, что заставило меня спотыкнуться, было спящее тело офицера. И такими, издающими храп с подсвистами, была наполнена вся комната. Они лежали на полу, на диванчиках, на походных кроватях и стульях. "Странная компания", – думал я, наблюдая это царство сна. Но вот какие-то голоса из следующей комнаты. Пробрался туда. Та же картина, только обстановка комнаты изящнее.

"Офицерское Собрание полка", – наконец догадался я.

Опять раздался разговор, – прислушался, присмотрелся. Говорит седоватый полковник, склонив голову на руки, сидя за столом. Отвечает лежащий на диване.

Я пробрался к говорившему и позвал его.

"Господин полковник!" – тихо звал я его. Услышал. Поднял голову и окинул меня осоловевшими, припухнувшими глазами.

"Господин полковник, – продолжал я, – я из Зимнего Дворца. Ужасно устал.

Могу я остаться здесь и лечь отдыхать, или надо еще кому-либо явиться?" – "Глупо. Раз вы здесь, то делайте, что хотите, но не мешайте другим!" – ответил полковник, и голова опять легла на руки.

"Боже мой, что же это?.. Сколько здесь офицеров! На кроватях. Цветы. Конфеты.

А там"… – и образы пережитого, смешиваясь и переплетаясь в кинематографическую ленту, запрыгали перед глазами, и я, забравшись под стол, уснул, положив голову на снятое с себя пальто.

Проснулся я в десятом часу. В комнате стоял шум от споров, смеха и просто разговоров. Солнце лупило вовсю. Было ярко и странно.

"Почему надо мной какой-то стол? Что за гостинная? Что за люди? Где я?" – быстро промелькнули недоуменные вопросы, но сейчас же исчезли от воспоминания о ночном, о вчерашнем.

"Где брат? Что с ним?" – впервые вырос вопрос тревоги о любимом брате, гордости нашей семьи.

"Господи, милый, славный, Господи! Что же это теперь будет с Россией, со всеми нами?" – и я принялся читать "Отче Наш". – Молитва успокоила, и я вылез из-под стола. Офицеры, которые преобладали в наполнявшей комнаты публике, кончали пить чай. Около некоторых столиков сидели дамы.

"Что за кунсткамера?" – зло заработала мысль.

"Что здесь делают дамы? Ну, ладно, умоюсь, поем и выясню, в чем дело!" – "Послушайте, где здесь уборная?" – справился я у пробегавшего мимо солдата с пустым подносом.

"Там", – махнул он рукой на дверь, через которую я вчера вошел сюда.

Я пошел. Из пустой следующей комнаты, где я слышал стоны, я ткнулся во вторую дверь и попал в большую, когда-то залу, а теперь ободранную комнату, с валяющимися и еще спящими телами, в которых я узнал юнкеров.

Около уборной – солдатской, я увидел, через окно в другом помещении, дикую картину насилования голой женщины солдатом, под дикий гогот товарищей.

"Скорее вон отсюда!".. – и я, не умываясь, бросился назад.

Через час я познал тайну убежища для гг. офицеров, мило болтавших с дамами.

Еще за несколько дней до выступления большевиков гг. офицеры Главного Штаба и Главного Управления Генерального Штаба потихохоньку и полегохоньку обдумали мероприятия на случай такого выступления. И вот, это убежище оказалось одним из таких мероприятий. Находящиеся здесь все считались добровольно явившимися под охрану комитета полка, объявившего нейтралитет. Таким образом создавалась безболезненная возможность созерцания грядущих событий: "а что, мол, будет дальше?" Но вот меня окликнул молодой офицер с эксельбантами.

– "Вы меня не узнаете? Я адъютант Петергофской Школы прапорщиков. Вас я видел в Зимнем. Как вы попали сюда? Ваши юнкера рассказывали, что вас выбросили в окно, а вы себе здесь.. ха, ха, ха"… – заливался от плоской шутки красивый поручик.

"Послушайте, я ужасно хочу есть", – перебил я его, – "но денег с собою у меня нет. Не найдется ли у вас свободных сумм? Я вам, если будет все благополучно, пришлю по адресу, какой вы мне укажете", – попросил я у поручика.

– "Пожалуйста, ради Бога, для вас все, что угодно. Вот, разрешите четвертную.

Этого будет достаточно?" – любезно предложил он мне.

"За глаза! Огромное спасибо. Вот мой адрес, на случай, если события вытеснят у меня из головы мое обязательство".

– "Я адрес возьму, не для этого, а как память о вас", – слюбезничал адъютант, стреляя глазами в даму в огромнейшей шляпе, украшенной перьями.

За болтовней, а затем за завтраком, за который взяли 10 рублей, – время незаметно бежало.

В это время в комнатах началось оживление.

"Комиссар из Смольного приехал", – раздавалась из уст в уста новость, вызывая коментарии.

Через несколько минут вошел в комнату высокий красавец вольноопределяющийся – студент Петроградского Университета. В вошедшем я узнал того вольноопределяющегося, который в качестве парламентера вел переговоры с Комендантом Обороны Зимнего Дворца.

Новая ниточка, – решил я, выслушав его заявление о том, что он уполномочен Военно-Революционным Комитетом выдать удостоверения на право свободного прохода по городу тем из офицерам, кто явился сюда сам, или кого привели патрули, забрав на улицах города, но без оружия в руках и не в районе Зимнего Дворца. Тех же, кто защищал Временное Правительство, отправят в Петропавловку.

– "И пожалуйста, – закончил он, – разбейтесь на группы и составьте списки. При этом для офицеров Генерального Штаба должен быть отдельный список".

– "Вот это хорошо!" – заволновался подполковник, – "я всех наших знаю и я вам, господин комиссар, его сделаю", – с улыбкой, почтительно говорил молодой подполковник.

"Какой ты подполковник? Ты подхалим, а не офицер! Но что же со мной будет?

Ей-Богу, в Петропавловку не хочется", – подходя к окну и смотря на улицу, соображал я.

На ней было пустынно, но ярко, свободно.

Но вот загремело и показался грузовик с рабочими, сжимавшими в руках винтовки.

– "Каины поехали", – произнес над ухом знакомый голос свое заключение.

"Нет, слепые и обманутые!" – ответил я, не оборачиваясь.

– "Ты жив?"

"Глупый вопрос!" – "Ну чего злишься? – Ты знаешь, какие у меня нервы", – беря за руку, вкрадчиво говорил Бакланов.

"Ну, ладно. Горбатого могила исправит, господин присяжный поверенный. Ну, ну, хорошо, я не буду. Скажи, как ты сюда попал? Я тебя и не заметил", – прочитав следы отчаяния на как-то сильно осунувшемся лице поручика, заговорил я, уже значительно смягчаясь.

– "Потом. Тяжело вспоминать! Били… Погоны сорвали… А теперь расстреляют", – плаксиво закончил поручик.

Я молчал.

– "Начальник Школы убит", – вдруг произнес он.

"Царствие Небесное!" – и я перекрестился.

"Вот и прекрасно, если расстреляют, скорее увидимся с ним, через несколько мгновений", – нe выдавая ни одним мускулом ощущения этого горя, так грубо мне преподнесенного злым поручиком, подумал я.

Бакланов понял и отошел.

Через минуту другой голос приветствовал меня.

Оборачиваюсь – прапорщик Одинцов младший. Я, искренне обрадованный, бросился к нему.

Между тем офицеры составили листы с фамилиями по группам.

Разгуливая с Одинцовым, мы подошли и, случайно остановившись около группы из Генерального Штаба, услышали восторги по адресу Смольного:

– "Они без нас, конечно, не могут обойтись!" – "Нет, там видно головы, что знают вещам цену", – говорил один, вызывая осклабливание у других.

– "Да, это не Керенского отношение к делу!"… – глубокомысленно подхватил другой.

– "Ха-ха-ха… Этот сейчас мечется, как белка в колесв. От одного антраша переходит к другому – перед казаками, которых также лишат невинности, как и ударниц", – грубо сострил третий.

– "Господин поручик, вы живы? Как хорошо, что я заглянул сюда!" – выростая предо мною, говорил юнкер N., член Совета нашей Школы.

"Здравствуйте. А что вы здесь делаете?" – справился я.

– "Я из Смольного, куда eздил от Комитета Спасения и Городской Думы с ходатайством скорейшего освобождения юнкеров. И вот получил бумажку – приказание – выпустить и направить в Школу. Идемте со мной. Я вас выведу. Еще есть кто-нибудь из гг. офицеров?" – говорил, поражая меня, юнкер N.

Через пять минут я подошел к уже выстроившимся юнкерам для возвращения домой в Школу. Встреча была теплая, но крайне грустная – мы не досчитывались многих товарищей.

Под свист из окон казарм мы произвели перестроение и пошли, соблюдая ногу и должный порядок. На повозке ехали побитые и Бакланов. Впереди и сзади шел караул от Павловского полка, очень пригодившийся на мосту чрез Фонтанку у цирка Чинизелли, где уличные хулиганы начали швырять каменьями в юнкеров, виновных лишь тем, что обладали чистыми душами и сердцами.

Прийдя, наконец, в Школу и поблагодарив юнкеров за проявленную дисциплину духа, я распустил их из строя и пошел здороваться с полковником Киткиным, вышедшим встречать нас на подъезд.

С милой улыбкой на своих сочных губах, помощник Начальника Школы теперь, потирая руки, восхищался своею дальновидностью:

– "Я говорил, что ничего не выйдет, кроме позора. Ну, теперь убедились! Так уж не жалуйтесь, что пришлось много тяжелого перенести. Сами виноваты – нечего соваться туда, где ничего не потеряли. Ну, а теперь пойдемте, выпьем водченки!" – предложил он, заканчивая свои милые излияния. Но я отказался от этой чести, сославшись на головную боль.

Зато через несколько минут я беседовал с Борисом, а затем с явившимся капитаном Галиевским, грустным от общей боли, от человеческой подлости и глупости.

– "… Я бесконечно счастлив, что моя рота юнкеров так стойко и мужественно вела себя, что по сдаче Дворца даже эти господа оставили у нас оружие и беспрепятственно пропустили с баррикад прямо идти в Школу", – тихо, с гордостью, говорил капитан.

"Да, да", – соглашались мы. Большинство юнкеров прекрасно зарекомендовало себя. Тяжело будет, если не удастся их довести до производства в офицеры. В таких на фронте только и нуждаются, – и тихая беседа нас переносила то к далекому готовящемуся к зимовке фронту, то к переживаемым явлением политической жизни Родины, в которую вкропился и такой день, как вчерашний.

"Да – делали мы выводы, много было странного за эти часы, вчерашнего дня и сегодняшней ночи… Да! Защищать положение, сопровождая его требованиями не открывать огня. Оригинально… и подлежит выяснению, в чем зарыта "собака"…

Ну да, Бог видит правду, и хоть не скоро ее скажет, но все же скажет…

Доживем ли?.." "Ну, пора и по домам", – наконец решили мы, и расстались.

А еще через три часа я пил шампанское за здоровье брата, оказавшегося тоже на свободе, и начал строить планы мести офицерам Генерального и Главного Штабов, за издевательство над нами, – вызывая своими планами смех у прелестной хозяйки дома.

И вот, этими своими, воспоминаниями, я отдаю на суд истории, для нахождения истины и для воздаяния каждому по делам его, лицедеев дня 25 октября 1917 года.

И делаю я это в память погибших и пострадавших юнкеров, гг. офицеров и героинь-ударниц! Да простят мне то, что я еще жив, мои славные, честные, боевые друзья!..

____________________

Архив Русской революции. Том IV. Берлин, 1921.

М.: "Терра": Политиздат, 1991.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg