«Состязание ораторов в честь экс-президента Гранта»

Первый мой личный контакт с Улиссом Грантом имел место то ли осенью, то ли зимой 1866 г. на одном из приёмов в Вашингтоне, когда он был ещё штатным армейским генералом. Тогда, как и другие приглашенные, я лишь подошел и пожал ему руку без возможности общения с ним. Там же я впервые воочию увидел и генерала Шеридана.

Вторая наша встреча с Грантом состоялась когда он был уже на посту президента США. Пригласил меня пойти с ним на эту встречу Билл Стюарт, сенатор от Невады. Войдя, мы застали его в рабочей одежде - на нём был видавший виды короткий льняной сюртук, изрядно заляпанный чернилами. Я к тому моменту завоевал уже кое-какую славу благодаря очеркам, написанным мною в ходе кругосветного путешествия на пароходе Квакер-Сити и напечатанных в Нью-Йорк Трибюн.

После рукопожатия в комнате повисло неловкое молчание. Не найдя нужных слов, я секунду-другую лишь молча глядел в хмурое бесстрастное лицо Гранта, а затем сказал: - М-р Президент, я что-то растерялся. А вы?

В ответ он осклабился улыбкой, вполне подошедшей бы чугунному идолу, и пока дым от моего «залпа» не рассеялся, я поспешил ретироваться.

После этого мы не встречались с десяток лет, в продолжение которых я стал уже весьма популярен.

Тогда, в 1879 году, Грант только что вернулся из поездки по Европе и Азии и весь его путь на восток из Сан-Франциско сопровождался нескончаемыми овациями. В Чикаго ветеранами армии Теннесси, первой армии, командующим которой стал Грант, были организованы торжества в его честь. Подготовка к этому мероприятию соответствовала его значимости. Комитет по организации торжественных речей прислал мне телеграфом приглашение выступить на большом банкете с речью в честь прекрасных дам. Я в ответ телеграфировал, что считаю эту тему слишком избитой и что, всё, что можно сказать о дамах на банкете, уже сказано, но вот, дескать, имеется один слой общества, который вечно обходят вниманием на таких мероприятиях и если мне позволят, то я бы в честь этого слоя – а именно, детей, речь бы произнёс. Мне позволили, так что, подготовив речь, я отправился в Чикаго.

В программе мероприятия числился внушительный парад, наблюдать за которым Грант должен был с трибуны, пристроенной для этой цели к окну второго этажа отеля Палмер-Хаус и щедро укрытой коврами, знаменами и прочими декорациями.

Наилучшим местом для наблюдения за парадом была, естественно, указанная трибуна, поэтому я прохаживался по ней, пока она ещё была пуста в надежде, что мне разрешат занять там место. Трибуна эта была весьма престижным объектом, поскольку на ней было сфокусировано всеобщее внимание бесчисленного числа собравшихся у её подножия. Вскоре из окна отеля на трибуну вышли двое мужчин и приблизились к её лицевому краю. Многочисленная толпа оглушительно заревела и в одном из этих двух я узнал Генерала Гранта; вторым был мэр Чикаго, Картер Харрисон, с которым я был также лично знаком. Увидев меня, последний подошёл ко мне и предложил представить меня Гранту. Я не отказался и, подойдя со мной к нему, мэр сказал, - Генерал, разрешите представить вам м-ра Клеменса. Мы обменялись рукопожатием и после обычной неловкой заминки Грант сказал, - Я не растерялся. А вы?

Оказалось, что у него была хорошая память не только на серьёзные вещи, но и на мелочи.

Упомянутый банкет, несомненно, был самым впечатляющим из всех, которые я когда-либо посещал. Присутствовало на нём шестьсот человек, главным образом ветераны армии Теннесси, что само по себе уже могло сделать данный банкет наиболее значимым событием подобного рода в моей практике, однако это было не всё, что добавляло ему весомости. На возвышении вокруг Гранта плотной группой восседали по сути все ныне живущие генералы Гражданской войны, включая генерала Шеридана.

Ораторы на банкете подобраны были редкостной популярности и мастерства. Тем вечером я впервые лично услыхал жаргонное выражение, которое уже стало довольно ходовым, однако сам я его до этого ещё не слышал. Около десяти часов, когда подошло время ораторских выступлений, я покинул своё место за столом и вышел на передний край огромного обеденного зала, откуда мог наблюдать панораму всего происходящего.

Среди ораторов, записанных для выступления, были полковник Вилаз и полковник Ингерсол, безбожный краснобай, выходец из Иллинойса, где завоевал исключительный авторитет. Вилаз, очень известный оратор из Висконсина, прекрасно подготовился к данному выступлению. В списке пятнадцати ораторов он, кажется, был первым, а Боб Ингерсол – девятым.

Я занял место на ступенях перед духовым оркестром, что позволяло мне быть выше и давало отличный общий план. Прислонясь к ближней стене, я вскоре обратил внимание на простоватого парня, облачённого в мундир рядового с жетоном теннессийской армии. Он, казалось, нервничал и переживал о чём-то. Вдруг, во время выступления второго оратора, парень спросил меня, - Вы знаете полковника Вилаза?

Я ответил, что знаком с ним. Посидев немного молча, он сказал, - Говорят, он просто дьявол, когда разойдётся!

Я спросил, - Насчет чего? О чём вы?

- Об ораторстве! Ораторстве! Говорят, он – просто гром и молния!

- Да, - ответил я. – Я слыхал, что он – отличный оратор.

Поёрзав некоторое время беспокойно, парень спросил, - Думаете, он справится с Бобом Ингерсолом?

- Не знаю, - ответил я.

Снова пауза.

Временами, когда какой-то оратор поднимался для выступления, мы вместе с парнем аплодировали, только вот он, похоже, делал это неосознанно.

Вскоре он сказал, - Мы тут в Иллинойсе думаем, что с Бобом Ингерсолом никто не справится.

- Да ну? – спросил я.

- Да, - сказал он. – Мы не думаем, что кто-то способен уложить на лопатки Боба.

После чего грустно добавил, - Правда, говорят, что Вилаз почти что дьявол.

Наконец, Вилаз поднялся для выступления и мой парень собрался с духом, являя собой пример крайней обеспокоенности. Вилаз потихоньку начал расходиться - публика стала рукоплескать. Он выдал одну особенно сочную тираду, после чего все стали скандировать: - Давай на стол! Влезай на стол! Нам не видать тебя!

Тогда группа стоящих рядом мужчин подхватила Вилаза и поставила его на стол для полного обозрения всей огромной аудитории, после чего он продолжил свою речь. Парень хлопал как и все и мне было слышно, как он бормочет что-то, сам не понимая что.

Но вот, когда Вилаз изверг что-то совершенно блестящее и весь зал взорвался овациями, мой парнишка с безнадёжным видом заявил: - Нет, это бесполезно. Бобу такое не по зубам!

В продолжение следующего часа он сидел прислонясь к стене с отстранённым видом, забыв, судя по всему, где он и что он. Наконец, когда Ингерсол вылез на обеденный стол, его поклонник лишь выпрямившись, принял позу внимания, но без выражения и доли надежды.

На Ингерсола, белокожего, розовощёкого, ладно-скроенного, осанистого было любо поглядеть.

Ему предстояло выступить с речью в честь добровольцев и с первых же двух фраз он показал своё мастерство. Когда же с его губ слетела третья фраза, заставив весь зал взорваться овациями, мой парень-рядовой обрадовался и впервые возродил надежду, но всё ещё был слишком напуган, чтобы аплодировать. Затем, когда Ингерсол перешел к пассажу, в котором говорил, что эти добровольцы проливали свою кровь и рисковали своими жизнями ради того, чтобы матери могли иметь своих детей, язык его был так прекрасен (жаль, я дословно не помню его речи), дикция – такая чёткая, что все присутствующие как один вскочили на ноги, заревели, затопали и заполнили весь зал взмахами салфеток вроде снежной пурги. Этот могучий взрыв длился минуту-другую, а оратор стоял и ждал. Тут я невзначай глянул на моего парня-рядового. Он топал, хлопал, вопил, жестикулировал, как настоящий сумасшедший. Наконец, когда восстановилась тишина, глянув на меня со слезами на глазах, он воскликнул: - Слава богу! Он не ударил в грязь лицом!

Моему выступлению предоставили опасную привилегию почётного места. Речь моя стояла последней в списке – честь, которой никто себе не искал, и черёд её пришёл только в два часа ночи. Но когда я поднялся для выступления, я знал, что в мою пользу есть хотя бы одно обстоятельство – предмет моей речи не мог не вызывать симпатию девяти из десяти мужчин и десяти из десяти женщин, замужних или нет, что столпились в проёмах разнообразных дверей, выходящих в зал. Я рассчитывал, что речь данной тематики будет принята благосклонно и не ошибся.

В начале своей речи я упомянул сравнительно недавнее появление на свет двойняшек генерала Шеридана и многие другие события, способствующие её лучшему восприятию. В ней имелась только одна деталь, вызывающая моё опасение, и она находилась там, откуда её нельзя было изъять в случае прокола. Этой деталью было последнее предложение речи.

Итак, в финале речи я набросал картину Америки спустя полвека, когда её население достигнет численности в двести миллионов граждан, предположив, что ныне будущие президент, маршалы и т. д. той благодатной грядущей поры лежат в своих различных люльках, раскиданных по просторам нашей необъятной страны, и затем продолжил: «и вот где-то на родной земле в своей люльке будущий гениальный маршал так мало озабочен предстоящей важностью и ответственностью его положения, что весь свой дальновидный интеллект здесь и сейчас посвящает решению такой непростой задачи, как бы это изловчиться и сунуть в рот большой палец своей ножки. Той же самой задачи, на которой, не в обиду будь сказано, наш прославленный виновник торжества сосредоточил всё своё внимание где-то пятьдесят шесть лет назад …»

И тут, как я и предвидел, смех прекратился и вместо него в зале воцарилась какая-то напряженная тишина, поскольку это уже, явно, было перебором. Выждав ещё мгновение-другое, чтобы тишина как следует устоялась, я повернулся к Гранту и добавил: «И если, как гласит афоризм, ребенок – это отец его же взрослого, то почти всякому ясно, что свою задачу он тогда решил.*»

Эта заключительная фраза сняла оцепенение аудитории, ибо увидев, как Грант разразился хохотом, то она и сама охотно последовала его примеру.

Продиктовано в 1885 г.

* Прим. переводчика. - И в чём тут юмор? - спросит наивный читатель. Дело в том, что славный генерал Грант кроме всех своих достоинств обладал досадным недостатком - не блистал красноречием. Для таких людей в английском языке есть образное выражение: "to put one's foot in one's mouth" - букв. "сунуть свою ногу себе в рот", перен. "ляпнуть что-то невпопад". В своей речи в честь детей Твен, обыгрывая это выражение, а также известный афоризм: "the child is the father of the man" - "ребенок - это предок себя же взрослого", тонко подначивает Гранта с намёком на эту его черту, видимо, приобретенную в младенчестве, когда тот, научившись совать себе в рот палец ноги, так и не избавился от этой привычки с возрастом.