«Мысли в пути»

Мысли в пути (fb2) - Мысли в пути 1216K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Станислав Яковлевич Долецкий

Станислав Яковлевич Долецкий Мысли в пути

Часть первая Современный врач-исследователь

Медицина — это так же просто и так же сложно, как жизнь.

А. Чехов.

Дороги, которые мы выбираем

Попробую ответить на вопрос: почему я врач и почему именно детский хирург?

В школе уроки зоологии терпеть не мог. Резать ни в чем не повинную лягушку? Бр-р-рр! Во-первых, неблагородно, во-вторых, просто противно. Учился я в общем-то по всем предметам ровно. И ко времени окончания десятого класса не знал, что лучше — технический, литературный или естественный факультеты. Предпочел медицинский.

Как это произошло? Были среди нас отдельные счастливчики, которые давно и твердо определили свою судьбу. Только в архитектурный! В военно-воздушную академию! В театральное училище! Но большинство ребят нашего школьного выпуска до последнего момента обсуждали свои планы друг с другом, с учителями и родными. Самый близкий мой друг Сережа Шишкин и я оказались в таком же положении. Тогда мы с ним решили посоветоваться с родителями, а вечером встретиться для окончательного разговора.

Наибольшее влияние оказала на меня мать, которую я не только любил, но и глубоко уважал. Инженер по образованию, она была далека от медицины. Да и среди друзей нашего дома медиков не было. И все-таки профессию врача она ставила высоко, считала ее трудной, но гуманной. Мама сказала, что, по ее мнению, у меня есть качества, нужные врачу.

После ужина я поджидал Сергея на углу Петровки и Столешникова переулка, как раз на середине пути между нашими домами. Выяснилось, что и его семья придерживалась сходной точки зрения. Мы с Сергеем долго обдумывали разные последствия нашего выбора и приняли решение — поступать!

Тогда, в 1938 году, сведений о медицинской науке было куда меньше, чем теперь. Существовало общее романтическое представление о профессии, необходимой людям. И только. Сейчас любой школьник подробно расскажет, что по сложности обучения, обилию точных предметов, которые нужно запомнить и понять (тут уж не выедешь на общих словах!), медицинский институт занимает одно из первых мест…

Первые два года учебы были утомительны: анатомичка, латынь. Опостылевшие теоретические предметы — физика, химия, гистология, патанатомия и многое другое. Сплошная зубрежка. Некоторые бросали. Впрочем, зря. Обладай они большим терпением и настойчивостью, они с лихвой восполнили бы первоначальное отсутствие романтики, перейдя на третий курс, когда начинается практика и студент попадает в долгожданную клинику, к больным. В этом отношении мне «повезло» раньше других. Случилось так, что я остался без достаточных средств к существованию и вынужден был сочетать учебу с работой. Одной стипендии на жизнь не хватало. Короче говоря, я оказался в службе «Скорой помощи», а позднее стал преподавать в школе медсестер.

У меня сохранилось описание одного из дежурств — нечто вроде попытки рассказа.

ПЕРВЫЙ ВЫЗОВ

Небольшая серая комната. Она кажется серой потому, что окна ее невелики и заставлены полувысохшими цветами, а стены окрашены грязно-светлой краской.

В комнате — койки, обитые коричневой клеенкой. На них — измятые подушки и люди в белых халатах, отдыхающие между вызовами. Рядом стоит стол. Двое играют в шахматы.

Скучный разговор.

На стене ящик-таблица. Пять клеток. Светится цифра «один»: одна машина на очереди.

Вошел фельдшер. Моет руки.

— Кто без врача?

— Я! И он!

— Значит, на третьей? Засну немного.

Молчание.

Звонок, резкий и волнующий.

Вскакиваю. Нет, это не нас, нам три звонка.

Ложусь.

Двое встают и уходят.

Я жду этих трех звонков, но их долго нет. Долго, вероятно, потому, что я здесь в первый раз. Оттого и свежевыглаженный халат пахнет так вкусно, и непривычно беспокоят завязки на кистях рук.

Вот и звонки.

Я с нетерпением смотрю на старшего товарища. Он через маленькое окошечко получает путевку.

«Куда?» — спрашиваю его одними глазами (так спросить неудобно).

Пробежав листок, быстро идет, на ходу оправляя смявшуюся полу халата.

— Стадион — несчастный случай!

Заходим за врачом. Она — немолодая, но бодрая и энергичная женщина.

Шофер и машина ждут нас.

Мягкое сиденье. Толчок. Выезжаем на улицу. Скорость.

Где-то свистит запутавшийся в щели ветер.

Перекресток. Красный свет.

Сирена вторит шуму мотора, но тревожно и громко.

Скрежещут тормоза. Одна, другая — останавливаются машины, готовые мгновение назад пересечь нам дорогу.

Это уже позади.

Новый перекресток, новая улица.

Посредине двое. Тесно прижавшись, медленно идут, ничего не видя. Сигнал. Еще сигнал. Сирена. Их чувства принадлежат друг другу. Для нашей большой рычащей машины там нет места.

И лишь когда шины, цепляясь за асфальт, прочертили на нем две широкие тёмные полосы и машина резко остановилась около них, — оба кинулись в разные стороны.

Стадион. Большие голубые ворота. Зелень деревьев. Цветные майки и загорелые тела. Нас провожают глазами.

Один в рубашке, пропотевшей на спине, стоит на подножке, указывая дорогу.

Впереди толпа. Въезжаем на зеленый ковер.

Люди, не торопясь, расступаются. Я беру тяжелый ящик. В нем все.

«Долго ждали вас», — говорит кто-то. Но я не слушаю — смотрю вперед. Девушка лежит на траве беспомощно и жалко. Длинные ноги, стройные, бронзовые от солнца, полусогнуты. На рассыпавшихся каштановых волосах полотенце, белое, с бурыми пятнами крови. Она тяжело дышит. Виновато улыбаясь, говорит:

— Вот видите как. А я ничего не слыхала. Девчата кричат: «Вера, Вера!» — а я не обернулась, упала, будто толкнул меня кто.

Устав, замолчала.

Рядом лежит граната, блестящая и спокойная в зеленой траве.

— Я сама, сама!

Она с трудом встала и, опираясь на наши руки, пошла. Полотенце падает, оставляя на майке темный след.

Дверца машины открыта, и мы ее бережно укладываем на клеенку носилок. Она зарывается лицом в белую мягкость подушки и закрывает глаза.

Я сижу рядом с шофером, часто оглядываюсь, слушаю. Она вначале весело отвечает на вопросы врача. Быстро что-то говорит. Потом медленнее и медленнее. Замолкает.

У больницы выносим ее: сзади открываются дверцы, выдвигается металлическая рама. По ней легко катятся носилки на маленьких колесах.

В комнате тихо и светло.

Теперь видно, как ей плохо. Глаза полузакрыты синеватыми веками. В ушах — капли крови. Рот открыт, и губы сухи.

Пока я смотрю, формальности окончены.

Медленно спускаюсь по каменным ступенькам. Нажимаю на холодный никель ручки и сажусь в глубину машины.

Мы едем и молчим.

Громкая и резкая сирена далеко, а здесь нет никаких мыслей.

Пусто и тоскливо.

Тогда я, наверное, по-настоящему понял, какую нелегкую специальность выбрал, какая ни с чем не сравнимая ответственность ложится на плечи врача, борющегося за жизнь человека, и какое удовлетворение испытываешь, если удается хоть чем-нибудь помочь.

В этом отношении нас, третьекурсников, ошеломила хирургическая клиника. Здесь решительно и уверенно спасали людей. Буквально за секунды. Умиравший на наших глазах человек преображался и через две-три недели здоровым выписывался домой. Очевидно, именно с тех пор я убежден, что скальпель зачастую решает дело.

В яузской больнице «Медсантруд», где размещалась кафедра общей хирургии, мы попали под обаяние двух хирургов. Один и тот же курс, но совершенно по-разному читали доцент Владимир Иванович Астрахан и профессор Илья Львович Фаерман. Только теперь, много лет спустя, на опыте собственных лекций я понял ту методическую «кухню», в которой были изготовлены для нас эти превосходные «блюда».

Владимир Иванович читал негромко, без всяких эффектов. Стройно. Логично. И очень убедительно. То, что делал Илья Львович, описать невозможно. Яркие сравнения подчеркивали трагичность тех или иных случаев. Исторический экскурс прерывался рассказом о собственной ошибке. Страстность, горение завоевывали сердца студентов. Лекции обоих, как правило, завершались бурными аплодисментами. Этот «тандем» увлек в хирургию не одну молодую душу. В том числе и мою.

Вскоре мне, старосте хирургического студенческого научного кружка, дали тему: «Переливание трупной крови». Для ознакомления с этим методом я поехал в институт Склифосовского к профессору С. С. Юдину.

В тот же вечер помогал брать кровь у сбитого автомобилем молодого человека, который погиб на месте происшествия. На следующий день мне было позволено присутствовать на операции С. С. Юдина. Конечно, тогда я еще ничего не понимал, но почувствовал, что происходит чудо. Руки с длинными пальцами двигались размеренно, изящно. Как у хорошего ремесленника-портного, сапожника или ювелира. Крови почему-то видно не было. А в яузской больнице мы видели крови предостаточно. Через сорок пять минут операция, которая у других обычно занимала два-три часа, была завершена. Позднее были еще встречи. Чтение всего того, что писал С. С. Юдин. Его выступления. Но самое главное — это то влияние, которое он оказал своим образом мыслей и отношением к хирургии как к искусству, науке и ремеслу… Сейчас я могу по пальцам пересчитать число встреч с Сергеем Сергеевичем. Но он навсегда останется в памяти, как необычайный хирург, учёный и человек.

В октябре 1941 года, после участия в строительстве оборонительных сооружений под Смоленском, я поступил на работу во II Таганскую больницу. В одночасье главным врачом ее стал молодой ординатор Э. И. Тихомиров, а главным хирургом — всего с пятилетним стажем Елена Флоровна Лобкова. У нее были прекрасные руки, но не самый лучший характер. Впрочем, «что за комиссия, создатель», иметь под своим началом не опытных специалистов, а несколько недоучившихся «зауряд-врачей» (так называли студентов, выпущенных из вуза досрочно, без дипломов).

Она получила короткую, но серьезную подготовку в клинике профессора В. В. Лебеденко и стремилась обучить нас тому, что знала сама. Елена Флоровна была очень взыскательна. Именно под ее руководством я проделал все основные операции, которых требовали суровые условия военного времени. А год спустя, когда дежурства стали чаще и мне пришлось замещать старшего хирурга, я провел первые самостоятельные операции. «Над нами постоянно витал образ Елены», ибо она была всегда с нами рядом: мы все жили на казарменном положении.

Здесь, в Таганской больнице, состоялось первое знакомство с моим главным учителем — Николаем Наумовичем Теребинским.

После очередной бомбежки Москвы был тяжело ранен Герой Труда (тогда еще Героев Социалистического Труда не существовало) железнодорожник Гудков. Осколком ему широко размозжило грудную стенку, и жизнь его была в опасности.

Николай Наумович в то время был ведущим хирургом железнодорожной больницы и Лечебно-санитарного управления Кремля. Он приехал к нам. Высокий, очень худой человек в пенсне, с короткими седыми волосами и обвисшими усами. Внимательно осмотрел больного. Кратко и сухо сделал ряд замечаний. Дал советы и собрался уезжать. Мы, не сговариваясь, взмолились: «Не бросайте нас, пожалуйста. Мы очень мало знаем. Хотя бы иногда посещайте нас…» Ничем прельстить его мы не могли. Деньги в то время цены не имели. А в скромном больничном обеде он не нуждался. Но у Николая Наумовича было чрезвычайно развито чувство долга. К тому же, как мне теперь кажется, он просто пожалел нас и тех людей, которых мы лечили. Так или иначе, Н. Н. Теребинский стал регулярно — один раз в неделю — наведываться в больницу. Он осматривал всех тяжелых больных. Делал с нами перевязки. Производил одну или две операции и уезжал к себе.

Странное дело. Он никогда нас впрямую ничему не учил. Не помогал на операциях. Но требовал точного ассистирования. Даже узлы швов завязывал сам: «Вы будете копаться и завяжете плохо». Опыт, приобретенный на фронте во время первой мировой войны, приучил его работать вдвоем с сестрой. Создавалось порой впечатление, что самую сложную операцию он может выполнить без чьей-либо помощи. В нем не было ни на гран дипломатии или попытки уклониться от ответственности. В самых трудных и безнадежных случаях он говорил: «Мы не можем отказать больному в операции. А если это его единственный шанс?..»

Не раз операции бывали безрезультатными. Но нередко они оказывались действительно спасительными. Теребинский не выносил никакой небрежности. Не спускал ни одной мелочи. Даже если он не произносил никаких слов, а только смотрел в глаза и говорил: «Ну и ну!» — можно было провалиться сквозь землю. Он был и остался на всю жизнь нашей совестью. И позднее — на фронте, и после окончания войны — в детской клинике я всегда в трудных случаях думал: «А как сейчас поступил бы Николай Наумович?» С больными он был сух, тверд, но бесконечно тактичен и человечен.

Значительно позже произошла история, очень расстроившая Н. Н. Теребинского, которая в какой-то мере его характеризует. В то время только что появилась «Повесть о настоящем человеке». В книге Бориса Полевого выведен хирург, прототипом которого был знакомый ему известный врач В. В. Успенский, человек своеобразный, колоритный и, очевидно, грубоватый. Вся эта самобытность и резкость отлично изображены писателем. Ничего общего с Н. Н. Теребинским, который на самом деле оперировал летчика А. П. Маресьева, этот образ не имел. Но в нашей хирургической среде многие знали, кто спас А. П. Маресьева.

— Вот уж эти писатели, — сокрушался Николай Наумович. — Так все разрисуют! Теперь обо мне станут думать бог знает что…

Огорчение его не соответствовало поводу, но было столь искренним, что я позвонил Полевому и рассказал о возникшем недоразумении. Чуткий и отзывчивый Борис Николаевич сразу же откликнулся. Вскоре в одной из газет появился его очерк о друзьях — летчике и хирурге с большой фотографией Маресьева и Теребинского.

После войны мы переехали на Спартаковскую улицу, а Николай Наумович работал и долгие годы лежал с обострением туберкулеза позвоночника в своем кабинете в железнодорожной больнице в Басманном переулке. К нему со всеми своими радостями и огорчениями я постоянно приходил вечерами. Все, что было мной написано, прошло через его руки. Никогда до него, да и после я не встречал столь требовательного редактора. Пометки на полях моих научных статей, комментарии при их обсуждении были предельно лаконичны: «Сор», «Повторение», «Где логика?», «О чем это?», «Из чего вытекает?», «Цифры?», «Посмотрите страницу 27 — там написано обратное» и так до бесконечности. Он не только учил меня строгому отношению к фактам, но и старался формировать определенный нравственно-этический критерий, необходимый врачу на всю жизнь.

Сейчас, кроме узкого круга специалистов, мало кто знает, что Николай Наумович Теребинский некоторое время был детским хирургом, заведуя отделением больницы св. Владимира (ныне им. В. И. Русакова). А главное — он был крупнейшим ученым-экспериментатором. В тридцатых годах вместе с С. С. Брюхоненко, автором аппарата искусственного кровообращения, и С. М. Чечулиным Николай Наумович впервые в мире проделал операции на открытом сердце животных, нарочно создавая пороки сердца и намечая пути к их устранению. Небольшая книжка, подводящая итог этой работы, до сих пор хранится у меня.

Фронтовые операции оставляли ощущение тяжелого, напряженного, хорошо организованного труда. Недаром замечательный русский хирург Николай Иванович Пирогов назвал войну «травматической эпидемией»: перед нами ежедневно проходили десятки людей.

Даже затишье не баловало покоем. Наш госпиталь развернулся в местности, недавно оставленной фашистами. Медицинская сестра подошла к кустам развесить белье, и вдруг — взрыв. Мина. Раны на обеих ногах страшные. Незадолго до этого Сергей Сергеевич Юдин привез нам в подарок цугаппарат — удобное приспособление для подобных операций. Мучительно долго длилась обработка костных ран. Потом мы наложили массивную, по грудь, глухую гипсовую повязку. И через неделю отправили сестру в дальний путь из госпиталя в госпиталь, в тыл. Так часто бывает на войне: сделаешь операцию, а каков результат — далеко не всегда узнаешь. Но здесь повезло. Через три месяца полевая почта принесла треугольничек письма из одного сибирского города: «Лечусь. Гипс еще не снимали, лежит хорошо. Пробую в нем ходить, но пока удается стоять около постели. Спасибо».

Не следует думать, что раненые представлялись хирургу однородной, безликой массой. Представьте себе громадную палату, где на носилках и на скамейках ждут искалеченные люди. Солдаты сосредоточенно молчат, спрашивая взглядом: «Скоро?» Молодые лейтенанты самые нетерпеливые. Самые скромные старшие офицеры. Они понимают: каждому определено время и место… В первую очередь берут тяжелораненых. Именно их будет оперировать главный.

Наш главный — Михаил Никифорович Ахутин, генерал-лейтенант медицинской службы. Он был военно-полевым хирургом в высоком значении этого слова. И человеком красивым во всех своих проявлениях. Когда он приезжал к нам в ХППГ 130[1] — его личную базу, как он говорил сам, — и рассказывал о том, что делается на фронте, как предполагается маневрировать госпиталями и что изменилось в их использовании, чувствовалось его глубокое профессиональное понимание всего, связанного с хирургией войны. Оперировал он смело и широко. Знал много стихов и отлично их декламировал, пел, танцевал. К тому же был храбр. Обаяние его казалось беспредельным.

Творческий характер его деятельности по достоинству оценен Верховным Главнокомандованием, ибо он был единственным хирургом, награжденным орденом Суворова, который давался лишь за организацию наступательных действий.

Когда мы вернулись для завершения образования в I мединститут, Ахутин руководил кафедрой госпитальной хирургии и студенческим научным кружком, в котором мы тогда работали. Умер он молодым, неожиданно для всех, и горе наше было безгранично.

Сергей Дмитриевич Терновский — учитель целого поколения детских хирургов в нашей стране. Впервые я увидел его в 1938 году в доме своей будущей жены, когда он еще не стал профессором, а просто был врачом, другом семьи. Однако то первое впечатление сохранилось и не изменилось ни на йоту. Сергей Дмитриевич был небольшого роста, с розовым цветом лица и такого же цвета лысиной. Седые волосы и короткие усики — внешность старого русского интеллигента. Впечатление усиливалось его приятными манерами. Живая речь, общительный характер, любовь к шутке и смеху привлекали к нему сердца всех, особенно детей. Сергей Дмитриевич был мягок в суждениях, не любил резких формулировок, что многим давало основание считать его дипломатом. Вероятно, так оно и было.

С. Д. Терновский обладал даром правильно оценивать людей, различая их достоинства и недостатки. Будучи сам человеком хорошо воспитанным, Сергей Дмитриевич не терпел обострения отношений и предпочитал в сложных случаях не опережать событий. Осторожность, неторопливость в действиях обусловили успех многих мероприятий, которые он осуществил.

Любопытно и, в конечном счете, весьма полезно было его отношение к новому. Шло оно через отрицание. Сергей Дмитриевич любил, чтобы его убеждали в целесообразности нововведений, в прогрессивности которых в глубине души он, я думаю, не сомневался. И тот факт, что окружающие его молодые врачи вынуждены были накапливать аргументацию, спорить с ним, доказывать правоту своих взглядов, делал их в чем-то сильнее и сплоченнее. В них росла способность к преодолению трудностей.

С. Д. Терновский был настоящим тружеником. Он работал с раннего утра до поздней ночи. Писал статьи, книги, учебник. Участвовал во многих заседаниях, конференциях. В любое время его приглашали к тяжелому больному. Он был хорошим врачом. Внимательно вникал во все подробности заболевания, пристально осматривал и ощупывал ребенка, вглядывался в его лицо…

Операция Сергея Дмитриевича, в которой я принимал участие, произошла задолго до начала моей работы в детской хирургии, но я ее хорошо запомнил. Во II Таганской больнице в 1942 году нам приходилось по направлению военкомата оперировать ежедневно десятки призывников с грыжами. Молодой врач вместе с грыжевым мешком ушила стенку мочевого пузыря. Мы пригласили знакомого нам С. Д. Терновского. Всех нас поразила его оперативная техника. Своими небольшими изящными руками он почти не прикасался к больному. Очень осторожно распустил нити, нашел поврежденное место, наложил два ряда швов на пузырь, ввел резиновый выпускник. Действовал нежно и деликатно.

Спустя пять лет, когда я пришел на кафедру к Сергею Дмитриевичу, мне вспомнилась эта операция. Все мы, его ученики, вольно или невольно подражали ему, перенимая его прекрасную школу. С. Д. Терновский был ординатором у знаменитого хирурга А. В. Мартынова. Работал под руководством замечательного русского педиатра Георгия Несторовича Сперанского и, наконец, более двадцати лет отдал Морозовской больнице рядом с Тимофеем Петровичем Краснобаевым, детским хирургом и туберкулезником.

Сергей Дмитриевич собрал вокруг себя начинающих врачей, сумев привить им глубокую любовь к детям.

Помню, как я вместе с моим будущим учителем ходил из палаты в палату. Пациенты — дети со всякими врожденными пороками, маленькие инвалиды с изуродованными ногами или руками. Они, казалось, смирились со своими увечьями, и, пожалуй, это было самое страшное.

В одной палате лежала девочка. Она не могла ходить. Сергей Дмитриевич сказал:

— Мы пока бессильны помочь ей.

До этого дня я думал, что я уже достаточно опытный хирург и много переживший человек. Так вот, я не видел ничего ужаснее детей, которых жестокий недуг лишил возможности двигаться. Одним словом, из-за этой девочки я и стал, наверное, детским хирургом…

«Тяжело в ученье…»

Начало завтрашнего дня

Медицина — одна из самых массовых профессий — требует и большого количества специалистов. Сегодня в СССР врачей больше, чем где бы то ни было в мире. Завтра их будет еще больше. И они должны быть лучше сегодняшних. Все ли мы — врачи, педагоги, руководители научных учреждений делаем для этого завтрашнего дня? Как учим мы свою смену?

…Каждое утро в 8 часов я переступаю порог хирургического корпуса детской больницы имени В. И. Русакова. Начинается обычный день. Заглядываю в записную книжку. Что меня ожидает сегодня? Обсудить сложных легочных больных. Посмотреть прооперированных. Проверить, как подготовлены дети к очередным операциям. Успеть поговорить с аспирантом — у него что-то не ладится, а работа по существу завершена. Потом лекция. Заседание. Консультация в другой больнице. Еще заседание. В интервалах — ознакомиться с тезисами докладов молодежи к конференции. Узнать, каковы наши дела в министерстве. Вечером домой придут два диссертанта: один — наметить и обговорить план, другой — доложить результаты исследований. А перед сном прочитать статьи, присланные на рецензию, посмотреть новый журнал. Записать мысли, родившиеся за день. Подумать над очередной главой книги.

О чем же все-таки главные мысли? О том, чтобы как можно лучше лечить детей. Кто этим занимается? Мои товарищи: три профессора, два доцента, ассистенты, заведующие отделениями и много молодых врачей. Возраст их от 25 до 28 лет. Это их руками выхаживаются дети. Они готовят их к операции и больше всего времени проводят с ними. Так получается, что успехи и радости, огорчения и несчастья в первую очередь связаны с нашей врачебной молодежью.

В институте будущих медиков учили конкретным сведениям: определять признаки заболевания, понимать методы лечения. А теперь, когда они вступили в решающую пору своей жизни и им предстоит стать специалистами, они оказались в какой-то мере предоставлены самим себе. Впрочем, это не совсем точно. Каждый день проходят конференции, семинары, обсуждения, где формируется мышление врача. Приобретается профессиональный опыт. В сложных и спорных случаях рождаются этические принципы, нормативы поведения.

Но достаточен ли темп подготовки подобного рода, типичной для большинства медицинских учреждений? Мне вспоминаются несколько молодых врачей, которые работали в меру своих возможностей и желания, но когда срок их занятий истек, — а в кипучей деятельности крупной клиники два-три года пролетают очень быстро, — то оказалось, что успели они значительно меньше того, что смогли бы, если бы усилия свои и волю подчинили хорошо сформулированной задаче. Очевидно, профессиональная подготовка молодого специалиста зависит не только от условий, в которые он попадает, но и от правильного понимания им своего назначения.

Для жизни нашей страны характерна необыкновенная интенсивность всех процессов, связанных с обучением, культурным ростом и воспитанием молодежи. Школьников, студентов и их преподавателей волнует проблема того, что нужно сделать для получения наибольшего коэффициента полезного действия при выходе «продукции»: речь идет о квалифицированных работниках — о людях, Понятно, что пересматриваются учебные программы, ибо наука прогрессирует настолько быстро, что вчерашняя программа зачастую не отвечает требованиям не только завтрашнего, но даже сегодняшнего дня. Много внимания в поисках уделяется методике преподавания, что в общем-то верно, так как только новая методика, новые педагогические приемы в состоянии обеспечить полноценное и экономичное усвоение современных проблем и дисциплин.

И все-таки остается очень важный вопрос: как стать хорошим специалистом, какими путями движется молодой человек к намеченной цели? Коммунистическое завтра связано отнюдь не только с новыми открытиями науки и техники. Широкое приложение имеющихся уже многообразных достижений ко всем отраслям народного хозяйства, на мой взгляд, явилось бы вполне достаточной базой коммунистического общества. Другое дело — сознание людей и, в частности, нашей молодежи. Нередко общие платонические рассуждения о порядочности, активной деятельности входят в конфликт с их практической реализацией. Еще в школе человеку хорошо бы воспитать в себе одно из главных качеств — ответственность. В связи с этим мне хотелось бы сказать слово в защиту отличника.

Первое письмо о воспитании. Школьник

Зачем хорошо учиться? Кажется, на такой вопрос ответить просто: из хорошего ученика или студента с большей долей вероятности получится хороший специалист своего дела, к чему стремится каждый; ибо трудно поверить, что кто-нибудь всерьез собирается стать плохим инженером, врачом или актером.

Но вот недавно мне довелось стать свидетелем спора, который по этому поводу вели ребята. Доводы их были убедительными, мнения — твердыми, а выводы… ошибочными.

Поскольку мне в беседах с молодежью приходится обсуждать эти вопросы и они носят, если можно так выразиться, стандартный характер, по-моему, имеет смысл обсудить их и с читателем. Не настаивая на том, что мои соображения бесспорны, я полагаю, что вопросы эти приобретают значительно большее значение, нежели может показаться на первый взгляд.

Приведу в сжатом виде обобщенное суждение ребят. Оценка педагога дело случайное и в общем-то в квалификации знаний имеет второстепенное значение. Экзамены — лотерея. Учиться старательно следует лишь по тем предметам, которые нравятся. Иметь сплошные «хорошо» или «отлично» просто стыдно. («Что я, зубрила какой-нибудь!», «Терпеть не могу отличников!»). Здесь обычно упоминается серия биографий великих людей, которых в свое время за «неспособность» исключили из школы, что не помешало им стать тем, чем они стали. Более того, приводятся примеры из жизни знакомых или родственников, которые, вопреки незавидным успехам во время учения, не только получили образование, но занимают в своей области видные посты. Высказывается и такое мнение. Жизнь дома, в семье надоедает. Ни характер, ни воля при этом не воспитываются. Школу нужно бросать в восьмом классе, а потом идти на производство. Работа и общение с людьми труда дадут закалку, опыт. После чего можно будет опять взяться за учебу.

Прежде чем разобрать подобные взгляды, отмечу, что большинство ребят, оказывается, неоднократно по этому поводу говорили со своими родителями. Но родительские доводы нередко излагаются в надоевшей и привычной форме, с такой горячностью и верой в собственную правоту, что в конечном итоге, кроме протеста и сопротивления, ничего не вызывают. А те же самые мысли, но преподнесенные каким-нибудь другом дома в шутливом или сухо деловом тоне, быстро и легко воспринимаются даже весьма уверенным в себе и скептически настроенным молодым человеком.

Начну с конца. Ряд лиц, оканчивающих вуз, получают диплом благодаря вопиющему «доброжелательству» преподавателей и неправильной системе контроля знаний, иначе говоря, в результате либерализма экзаменаторов. Если можно было бы на первый курс институтов принимать на 20–30 процентов больше предполагаемого числа выпускников с таким расчетом, чтобы 15–20 процентов исключить после первого, 5 — 10 процентов — после второго курса в результате жестких и углубленных экзаменов, то в стране сразу улучшилось бы качество подготовки специалистов. А то мы хорошо учим, но плохо требуем. Исключенные из института найдут себе отличное применение в народном хозяйстве, где не хватает значительной группы работников среднего звена.

Однако освобождение от неспособных к высшему образованию лиц и отказ от получения образования ребятами, среди которых, возможно, имеются несомненно одаренные личности, — дело разное. Возникает общеизвестная коллизия, при которой люди, стремящиеся к учебе, не всегда наделены способностями, а способные не всегда наделены необходимой волей. Боюсь, что некоторые произведения молодежной прозы, в которых весьма романтически описываются похождения современного «мятущегося молодого человека», оказали не на всех предполагаемое авторами благотворное влияние. Соблазнительная схема, когда анархически настроенный индивидуал бросает учебу, на ходу переживает трагический роман с очаровательной девицей, боксирует с подонками и закаляет свой характер в непродолжительном, радостном труде, что завершается возвратом блудного сына в семью и институт, — она, эта схема, таит в себе серьезную угрозу. В талантливых повестях показан трудный и серьезный этап жизни, увлекательный по форме, что и прельщает наиболее слабовольных и малодушных ребят. А таких немало. Ибо дисциплина, воля и твердость духа — не только качества врожденные, но и приобретенные. С моей точки зрения, этот шаг — бегство от будничной и постылой учебы — малодушие и трусость, точнее — путь наименьшего сопротивления.

Мы много пишем о том, что всякий труд в нашей стране почетен. Но приходится признать, что прогресс человечества обусловлен максимальным напряжением интеллектуальных сил, направленным на поиски нового во всех отраслях науки и производства, на совершенствование управления и организации. Прогресс связан с катализаторами общества — талантливыми и образованными людьми. А как отличить талантливого от бездарного? Только в интенсивном процессе учебы и работы. Следовательно, долг каждого молодого человека настойчиво и энергично проверять свои возможности: сможет ли он преодолеть трудный и почетный барьер — получить высшее образование? Дальше, в работе, раскроются лучшие качества, которые до этого ни окружающим, ни самому человеку не были ясны. В планомерной учебе, сознательном увлечении интересным предметом, в научном школьном или студенческом кружке столько трудностей и препятствий, что борьба с ними закалит и волю, и характер без романтической смены места жительства и друзей…

А дальше, если согласиться с вышеизложенным, все становится гораздо проще. Браться за учебу после вынужденного перерыва трудно, а порой невозможно. В институт приходит новая смена, получившая высший уровень знаний, и конкурировать с ними нелегко. Очевидно, перерыв в учебе опаснее, чем кажется.

Жизнь в семье? Лишенные ее — мечтают о ней. Имеющие — нередко страдают от властной требовательности или опостылевшей опеки родителей… Родителей мне трудно обсуждать, поскольку я сам к ним принадлежу. Но у меня имеются многочисленные примеры, когда ребята сумели взять под контроль свою «возрастную» обидчивость, инфантильный, а значит, временный эгоизм, и постарались понять одно — каковы в каждом случае побуждения родителей, «пристающих» с вопросами, «командующих» по пустякам, «волнующихся без причин» и многое другое. Нельзя не задуматься и над тем, что пройдет сколько-то лет и они останутся вообще без родителей, что им самим придется скоро стать родителями и переживать те же самые трудности со своими детьми. Эти ребята — те, кто дает себе труд об этом поразмыслить, — скоро и в жизни, и в особенности дома начинают себя чувствовать вполне на своем месте.

Отрицательное отношение к отличникам не случайно. Среди них попадаются такие, для которых отметка больше значит, чем знания. Стремление во что бы то ни стало к хорошей отметке — признак первых ростков карьеризма, если оно к тому же лишено истинных увлечений и страстных привязанностей. Это даже на расстоянии легко почувствовать и, естественно, симпатии не вызывает. Но в общем-то подобных отличников немного. Я глубоко убежден в том, что большинство учащихся сочетают способности и трудолюбие.

Пришло время обратиться к основному вопросу этого письма. Многолетний опыт показывает, что из числа «двоечников» и «троечников» нередко вырастают прекрасные специалисты. Особенно это относится к людям, фанатически влюбленным в какое-нибудь дело. Но чаще привычка все делать кое-как, по принципу «авось сойдет» рождает и психологию «троечника» — человека равнодушного, небрежного, ищущего пути полегче, а зарплату повыше. Опасность стать таким человеком кроется в желании все отложить «на потом». Ребята думают: «Вот подрасту, найду себе занятие по вкусу и буду отлично работать, стараться. И работа моя будет, как непрерывный праздник…» Такие случаи бывают крайне редко, если только вообще бывают.

Вот, например, хирург хочет выполнить трудную или новую операцию. Сколько же он вынужден готовиться! Много читать. Не только по-русски, но и по-английски, и по-немецки (тот самый иностранный язык, к которому многие в школе относятся, мягко выражаясь, без нежности). Поэкспериментировать в морге. Пойти в виварий пооперировать на животных. Подумать относительно подходящего инструмента. Десятки раз все объяснить молодому врачу, который почему-то именно этого понять не может. И многое другое. А после всей колоссальной подготовки иной раз оказывается, что все было проделано напрасно и следует начинать сначала. Другими словами, чтобы получить удовлетворение от того рода деятельности, который выбран, необходимо прежде выполнить целый ряд неприятных дел, причем выполнить с максимальной аккуратностью, не меньше чем на «пятерку».

Отсюда — вывод. С самого раннего сознательного возраста нам приходится приучать себя делать то, что не хочется и не нравится, но нужно, и делать это наилучшим образом. Вот здесь, в преодолении этой трудности, и воспитываются воля и характер. Отказ от этого преодоления — путь легкий, рождение психологии «троечника».

Что же осталось еще? Отметка — есть дело случайное? Верно. Бывает, что и знающий человек не сумеет разобраться в трудном вопросе, а неучу повезет на «легком» билете. Но чаще все-таки каждый на экзамене получает по заслугам…

Мне очень хочется быть правильно понятым. Не все в жизни сводится к высшему образованию. Но именно отношение к учебе влияет на дальнейшую эволюцию жизненных взглядов. Понятно, что отчетливее это видно на примере с вузом. Вместе с тем научно-технический прогресс предъявляет к человеку все большие требования. Число специальностей, где можно обойтись таблицей умножения, сокращается, и рабочему теперь нужна и высшая математика, и электроника, то есть само понятие «рабочий» претерпело серьезные изменения и не мыслится уже без фундамента тех или иных наук.

Нашу молодежь ждет большая интересная жизнь, к которой необходимо хорошо подготовиться, что в первую очередь дается учебой. И не просто вообще учебой, а непрерывной ломкой характеров, изучением своих возможностей, скрытых качеств.

Когда юноша или девушка оканчивают школу, то, естественно, возникает ощущение преодоления важного, решающего рубежа. Действительно, вслед за этим встает задача — выбрать себе специальность. Одни сразу начинают работать. Другие поступают в техникумы или вузы. Вот о них-то и пойдет речь.

Вместо предполагаемого качественного скачка оказывается, что одна парта сменяется на другую. Изучаются новые, более сложные предметы, но психология школьника во многом остается прежней. Лекции, практические занятия, зачеты, экзамены — почти все, как было, только дисциплина не такая строгая.

В свое время мы с товарищами увлеченно слушали лекции, когда лектор обладал ораторским мастерством или педагогическим опытом. Если материал преподносился «скучно» или преподаватель говорил невнятно, скороговоркой, а то и громко кричал (чего только не бывало), мы этим откровенно тяготились. Поскольку лекции были обязательными и посещение их строго учитывалось, мы читали беллетристику, писали заметки в стенгазету, играли в «морской бой», а отдельные энтузиасты — даже в шахматы.

Совсем иначе получилось, когда после четырехлетней работы в качестве хирургов в Москве и на фронте мы вернулись для доучивания в институт, имея за спиной большой стаж, да и немалый уже жизненный опыт. Вот теперь каждая лекция профессора, даже если она читалась по бумажке, с плохой дикцией, была для нас откровением. В чем же дело? Возможно, что сознательное восприятие сложного клинического материала только тогда и реально, когда у тебя накоплен достаточный практический багаж. Но в этом случае речь идет не о вузовской подготовке, а об усовершенствовании специалиста.

Очевидно, школярское отношение к занятиям в институте сразу после окончания школы и в ближайшее время в известной степени неизбежно останется.

На протяжении 15–16 лет непрерывной учебы молодые люди обычно привыкают к представлению о своем главном долге — необходимости учиться. В остальном же у некоторых подсознательно или сознательно возникает ощущение весьма скромного числа обязанностей, но достаточного количества разнообразных прав. Не все эти права понимают одинаково. Общеизвестно право на образование, на оплачиваемое государством повышение квалификации, на отдых, на ознакомление с достижениями национального и мирового искусства причем за весьма невысокую цену и т. п. Все это хорошо, но недопустимо, чтобы рождался отчетливый потребительский взгляд на жизнь: как и что можно взять от родителей, от государства, от общества.

Один недавний разговор произвел на меня тяжелое впечатление. Студенты — выпускники медицинского института — обсуждали вопрос о выборе специальности. Так у них получилось, что за годы обучения в вузе ни одна из них не успела их привлечь. «А может, податься в хирурги?» — спросил один. «Вот уж глупость, — ответил другой. — Ночные дежурства, ни днем ни ночью нет покоя, зарплата та же, а какая ответственность?! Уж лучше стать кожником. Назначил мази, отработал свое — и порядок!» Конечно, этот разговор не характерен, но он, бесспорно, симптоматичен. Среди молодежи есть ребята, отчетливо и раньше всего представляющие себе роль зарплаты в жизни человека. Не будем ханжами, вопрос этот серьезен, но худо, когда он становится вдруг доминантным у представителей самой гуманной профессии.

Надеюсь, меня никто не заподозрит в том, что я считаю хирургию наиболее важной специальностью (хотя вообще-то в этом не было бы ничего удивительного). Все без исключения медицинские профили нужны и очень интересны. Речь идет о мере ответственности за пациента. Что ни говорите, а в этом отношении хирургии и связанным с ней наукам принадлежит особое место.

Второе письмо о воспитании. Выпускник

По представлению о своем будущем среди молодежи можно, кроме основной, правильно мыслящей группы, выделить два противоположных типа. Первый когда молодой человек сам не знает, чего он хочет. Присматривается. Выжидает. Выбирает. Иногда одно увлечение бездумно меняет на другое. А если он видит, что его товарищи уже достигли ощутимых результатов на избранном ими пути, и сам пытается что-то начать, оказывается — время упущено. Урок получен, но уже поздно. Второй тип — это человек, уверенный в себе, однако, увы, без достаточных оснований. В связи с этим мне вспоминается одна история…

На протяжении десяти лет Эмма С. ежегодно сдает экзамены в медицинский институт. Она идет, надеясь на успех, но… Каждый раз ей не хватает 1–2 баллов. Об этом как-то рассказала «Комсомольская правда». В адрес газеты пришло много горячих и взволнованных писем, в которых я, по просьбе редакции, и должен был разобраться.

Но чтобы написанное ниже было правильно истолковано, сразу оговорюсь, что никаких попыток примирить полярные точки зрения или занять удобную промежуточную позицию делать я не собирался. Согласитесь, что полезнее бывает выслушать не очень приятное, может быть, не идеальное мнение, с которым хочется спорить, но которое вызвано убеждением автора, основано на его личном опыте.

Долгие годы я преподавал студентам и любил эту работу. Последние 15 лет занимаюсь усовершенствованием и специализацией врачей, другими словами, имею дело с тем «продуктом», в изготовлении которого еще недавно сам принимал участие. И, забегая вперед, должен признаться: мои симпатии не на стороне Эммы С.

Всем хорошо известно, что один из серьезнейших вопросов в нашей стране в настоящее время — это вопрос о профессионализме. Представьте себе, что вас окружают дилетанты: учителя, врачи, журналисты… Первые — по бумажке читают свои предметы, сами не понимая их. Вторые — заглядывая в справочники и атласы, выписывают лекарства или копаются во внутренностях больного. Третьи — пишут так, что невозможно понять, о чем идет речь и для какой цели все это написано… Конечно, это преувеличение, но, как ни грустно, отдельные черты дилетантизма проявляются в деятельности перечисленных и других не названных здесь специалистов и влекут за собой разные весьма нежелательные явления: низкую производительность труда, плохое качество продукции, поздний диагноз, отставание там, где мы могли бы и обязаны быть первыми…

Поскольку мы стремимся к тому, чтобы на любом посту — маленьком или большом — все были профессионалами, мы должны быть предельно требовательны к их подготовке. Вот почему я занимаю в этом вопросе крайнюю позицию.

Первое, что меня поразило, — полное несовпадение взглядов в письмах читателей. Трудно ожидать, что они мыслят одинаково даже по такому, казалось бы, бесспорному случаю. У девушки есть призвание, горячее желание учиться, ей упорно не везет. И вот, наконец, в приемной комиссии мединститута «вечной абитуриентке» обещали помочь. Многие радуются и желают всяческих успехов Эмме С., героине этой истории, считая, что подобным людям, полюбившим свою профессию, но потерпевшим крах в осуществлении мечты, должны быть созданы особые, льготные условия приема в вуз. Одновременно высказывается мысль, что необходимо поставить «заслон на пути патологически одержимых, но недостаточно подготовленных кандидатов».

Прежде чем изложить свою точку зрения, я обсудил эту проблему с близкой мне молодежью: студентами-медиками и операционными сестрами больницы, где я работаю. Среди них были совмещающие работу с учебой (причем некоторые попали в институт не с первого раза). Были собирающиеся поступать со второй или третьей попытки. И те, которые в институт вообще не стремились.

Разрешите мне начать с этой последней группы словами читательницы, довольно четко сформулировавшей свою позицию. Нина А. сказала: «В институт я поступать не собираюсь. Не потому, что я считаю себя глупее тех, кто поступил. Наоборот, я, вероятно, во многих отношениях умнее их. И дело не в том, что я не смогу вызубрить предметы, которые требуются для поступления. Просто я довольно трезво и самокритично к себе отношусь. Я не люблю и не хочу мучить себя многими часами, днями и годами занятий. Возможно, у меня нет для этого и достаточной воли и настойчивости. Став врачом, я до конца жизни буду обязана постоянно учиться и заниматься. А мне вполне хватает 10 классов школы. Я вышла замуж. У меня есть семья, которой я хочу посвятить свою жизнь, хотя бы часть ее. Работу свою я люблю — она меня интересует и устраивает».

Должен сказать, что не все в моей больнице с ней согласились. Многие сестры хотят и будут поступать в институт, полагая, что коль скоро предстоит трудиться в области медицины, то лучше работать врачом. Правда, ни одна из них не могла толком сказать, каким образом она будет готовиться, чтобы преодолеть трудный барьер хотя бы на этот раз. Создается впечатление, что их настойчивое желание не подкреплено ни знанием «правил игры», ни умением организовать свою подготовку. Начался сентябрь, но никто еще не приступил к занятиям. Иными словами, уже потеряна десятая часть оставшегося срока.

Давайте договоримся, что я буду касаться в основном вопросов, которые зависят от самих абитуриентов. «Спасение утопающих — дело рук самих утопающих» приобретает здесь неожиданный смысл, ибо, как известно, тонут не те, кто совсем не умеет плавать, а те, кто не умел плавать достаточно хорошо и не рассчитал свои силы. Всем ли следует стремиться в вуз? Какова вероятность туда попасть? Можно ли правильно оценить свои возможности? Или проще сразу, на основании объективных и точных тестов, поставить себе безошибочный диагноз и подавать заявление в среднее учебное заведение или поступать на работу?

Прежде всего уточним, какие «правила игры» имеются в виду, когда речь идет о высшей школе.

Первое. Готовясь в вуз, каждый вступает в серьезное соревнование по условиям конкурса: столько-то очков проходного балла или столько-то человек на одно место, а следовательно, у абитуриента гораздо меньше шансов стать студентом, чем не стать им.

Известно, что приблизительно половина выпускников средней школы идет работать, ибо средние и высшие учебные заведения не в состоянии принять всех желающих. Распределение выпускников между высшими и средними медицинскими заведениями определяется по сложному расчету, поскольку в последние поступают ребята после 8-го класса (их больше) и после 10-го сразу на второй курс. Многие девушки делают попытку пройти через фельдшерское или сестринское училище, чтобы позднее, пользуясь некоторыми привилегиями, попасть в вуз. Очевидно, этот расчет правилен.

Возвращаясь к Эмме С., могу с уверенностью сказать: в любом случае ей не следовало работать в регистратуре. Путь в институт лежит через активную деятельность, где приобретается пусть более низкого уровня, но настоящий профессиональный и жизненный опыт. Нужно было кончать училище. Желание стать врачом подкрепить знаниями.

Второе. Вопрос пола. Юношей, и скрывать это не приходится, принимают в институт более охотно, нежели девушек. По поводу этой «явной несправедливости» редакция также получила много писем. Действительно, как это ни грустно, но с девушками в медицине сложнее, чем с ребятами. Замужество, немобильность при распределении, уход с работы — временно и навсегда, если интересы семьи ставятся выше профессиональных, особенно когда позволяет материальное положение. Юноши в данном случае понадежнее. Отсюда следует лишь один практический вывод: вступая в экзаменационное соревнование, девушкам надо знать предметы не хуже, не так же, как ребятам, а лучше их.

Третье. Культура. Общую культуру можно сравнить с разносторонней физической подготовкой человека. Поймите меня правильно, мне неприятны те отдельные развязные юноши и девушки, которые свободно рассуждают о современной музыке, живописи и литературе, но недобросовестно относятся к выполнению своего долга и которым поэтому нельзя доверять. Таких единицы. Но всегда, когда нужно выбирать между двумя кандидатами, один из которых более культурен, — именно ему отдается предпочтение. В сложной ситуации, в подготовке к следующему этапу на трудном жизненном пути, культурный человек будет обладать многими преимуществами и принесет бОльшую пользу.

Прямое отношение к этому имеет разговор, который недавно произошел у меня с одним из наших ведущих специалистов по детским болезням, работающим на юго-востоке страны. Он рассказывал, как, занимаясь в аспирантуре у замечательного детского врача Михаила Степановича Маслова, переживал колоссальные трудности. Не зная толком не только иностранного, но даже русского языка, он ожидал от своего шефа принятых «поблажек»: библиотечных дней, творческих отпусков и т. п. Но М. С. Маслов сказал ему: «Вам много труднее, чем другим. Для того чтобы стать хорошим врачом и ученым, вам придется работать больше всех. Вот и трудитесь, не думая ни о каких послаблениях. Ходите в музеи, филармонию. Растите не только вглубь, но и вширь!» Время показало, что опытный и мудрый педагог был прав.

И, наконец, главное — четвертое. Знания. Их будут оценивать экзаменаторы. Но у вас ощущение, что вы способны стать врачом, или инженером, или архитектором, готовы к длительной, многолетней работе над собой. Ибо именно тем и отличаются выпускники высшей школы, что после окончания вуза они становятся специалистами, которые, хотят они того или нет, до самой смерти должны интенсивно и непрестанно учиться…

Имеются ли точные тесты, по которым можно с достоверностью разделить потоки: одних — в училище, других — в институт?

Если такие тесты более или менее ясны в искусстве, математике или спорте, то в медицине они сейчас отсутствуют. Да и нужны ли они вообще? Откровенно говоря, я в этом сомневаюсь. Медицина столь массовая область, а число ее профилей столь велико, что свое место в ней может найти почти любой человек. Около двух процентов населения нашей страны работает в медицине. Понятно, что к собственно врачеванию желательно допускать тех, кто любит людей и обладает достаточным уровнем знаний и культуры, чтобы не только лечить тело больного, но и влиять на его душу.

Я твердо убежден в том, что каждый человек имеет свой «потолок». Есть люди, которым после 8-го класса трудно и не нужно учиться. Для других предел 10 классов. Иногда таких ребят протаскивают в вуз. Именно из них получаются плохие специалисты. Точно так же дальнейшие ступени любой послужной лестницы преодолеваются с разным успехом, будь то на поприще науки, искусства, организации производства и т. п. Однако человеческая природа настолько сложна, что не только окружающие люди или специальные тесты, но и сам человек уверенного прогноза составить не в состоянии. За исключением редких случаев выраженной дефективности, что не подлежит обсуждению…

Как же быть? Как поступить выпускнику средней школы, который уверен в себе и не сомневается, что отметки, выставленные учителями, не отражают в полной мере ни его знания, ни его возможности? А желание у него имеется. Большое и серьезное. Вот теперь попробуем представить себе, что речь идет о спорте. Вам нужно преодолеть планку на высоте 180 сантиметров. Иначе говоря, получить проходной балл на экзамене в вуз. Как вы будете готовиться к этому «личному» рекорду? Составите точный график тренировок. Календарный план. Включите сюда разностороннюю физическую подготовку на разных снарядах. И будете упорно, не прерываясь ни на один день, трудиться. Я подошел к главной своей мысли. Вы прекрасно знаете, что в день соревнований все может случиться: плохая погода, волнение, непредвиденное недомогание. Чтобы обезопасить себя от неожиданного провала, вы будете на тренировках стремиться к тому, чтобы свободно преодолевать высоту не в 180, а 185 и 190 сантиметров. Не исключено, что вы на соревнованиях прыгнете еще выше. Но это уже неважно. Вам нужно быть твердо уверенным в преодолении 180-сантиметрового рубежа. Вот и все: просто перед поступлением в институт нужно знать предметы «на два балла больше мечты». А ведь большинство наших медсестер, не попавших по нескольку раз в вуз, честно сознались: «Я была недостаточно готова». Не могу я поверить, что человек, уверенный в своих силах, обладает такой невезучестью, что по 7–8 — 10 раз проваливается «случайно». Просто в его характере имеется чрезмерная толика смелости, несамокритичности или попросту переоценка своих сил.

Нередко мне приходилось слышать споры о том, как военная служба может отразиться на перспективах поступления в вуз. Нет двух мнений, что поступать в институт сразу после школы значительно легче, чем по истечении некоторого срока. Однако известный профессор-уролог Николай Евсеевич Савченко считает, что если человек прошел армейскую закалку, его можно и должно брать на работу в первую очередь, ибо в армии проявляются и утверждаются лучшие человеческие качества. Думаю, что он совершенно прав.

Мне кажется, во всех случаях важнейшая формула успеха: «желание плюс знания».

Третье письмо о воспитании. Студент

Многие мои товарищи по работе убеждены, что экзамены — дело не обязательное, формальное и малопродуктивное.

— Давайте на этом этапе не проводить экзаменов, — предлагали они мне. — Люди зрелые. Сознательные. Больше того, что они знают, все равно знать не будут. Да и занимались мы с ними не долго, лишь три месяца…

Каждый раз меня огорчали просьбы такого рода, и я старался объяснить коллегам необходимость контроля, настоять на своем. Вероятно, к этому вопросу можно было бы не возвращаться, если бы он имел частное значение. Но все чаще меня спрашивают: «Убеждены ли вы в обязательности государственных и других экзаменов? Стоит ли мучаться? Какая польза от траты времени и нервов? Ведь нервные клетки не восстанавливаются!..» Ну что ж, поговорим на эту тему подробнее, тем более что она имеет прямое отношение к повышению профессионального уровня знаний.

Представьте себе, что вы прочитали статью, в которой блестяще излагается и стройно аргументируется следующая мысль: государственные экзамены на финише обучения в вузе излишни. Они не нужны студенту. Зачем ему переживать полуторамесячный стресс?! О каждом выпускнике за 5–6 лет учебы все известно. Коль скоро троечник ответит хорошо, можно ему поставить «четыре». Или, как исключение, — поощрительную пятерку. Если отличник получит тройку, следует разобраться, почему это случилось, может быть, натянуть? Не жалко. Мы — преподаватели добрые! Ведь экзаменатору приходится или удовлетворять свое любопытство, или отыскивать то, что известно. И, наконец, главное. Один час «великого боярского сидения» членов Государственной экзаменационной комиссии (ГЭК) обходится в 1–1,5 рубля, или в миллионные суммы по стране ежегодно. Так стоит ли игра свеч?

…Наступает конец учебного года. Последние дни весны, начало лета. Заключительная лекция. Никаких экзаменов, а сразу — выпускной вечер. Банкет. Молодые специалисты едут на каникулы. Или на дополнительную практику. А преподаватели… Впрочем, это не имеет значения. Интересы и тех и других настолько совпадают, что пора готовить проект приказа по Министерству высшего и среднего образования об отмене госэкзаменов и ликвидации ГЭК. Именно такая статья была опубликована в «Литературной газете». Принадлежит она перу профессора С. Ваймана из педагогического института г. Липецка.

А если попытаться воспринять написанное без иронии? Всерьез?

Неожиданная постановка вопроса всегда привлекательна. Разве можно себе представить завершение обучения в институте без финальных экзаменов? Все привыкли к мысли, что без них нельзя. Они необходимы. И вдруг высказывается революционная мысль, которая всем импонирует…

Воспоминания о госэкзаменах у всех студентов сходны. Нервное напряжение, даже страх. Вдруг вытащишь билет, который не успел выучить. Или экзаменатор начнет выпытывать у тебя такие детали своего предмета, которые знает только специалист. А ты вовсе и не собираешься пойти по его стопам. У тебя другие интересы. Многие мечутся. Что спрашивают? Какой характер у членов ГЭК? Как нужно одеваться, чтобы избежать ненужных эмоций у профессоров? Но самое главное в том, что требуется запомнить такую уйму информации, которую лишь самые мудрые головы могут донести до дня экзаменов. Затем сразу же начинается зубрежка нового предмета, и он настолько вытесняет собой старый, что попытка вспомнить что-либо из сданного после завершения сессии вызывает лишь смех окружающих.

Так, правда, для чего же вся эта ненужная и устаревшая затея? Стоит ли учить то, о чем приходится тут же забывать и что, вероятно, вовсе не потребуется? Чем дольше я задумывался над возможностью и целесообразностью отмены госэкзаменов, тем больше доводов рождалось в пользу полной и бесповоротной поддержки автора «Литературной газеты».

Но в этот момент у меня возникло сомнение. Конечно, я не могу претендовать на универсальную точку зрения, ибо медицина обладает спецификой, которую невозможно распространить в полном объеме ни на одну другую дисциплину. В оценке значения экзаменов мне придется исходить из собственных представлений. Понятно, что они субъективны.

Выпускные экзамены имеют своей целью повторить материал, если потребуется, доучить пропущенное, систематизировать его, а следовательно, закрепить знания. Получается необходимое перекрещивание: «по вертикали», когда воедино связываются представления о всех предметах с начала до конца, и «по горизонтали», когда медицина, многопрофильная и сложная, как шихта в доменной печи, сплавляется в единый сплав науки о человеке, его болезнях, путях их предупреждения и лечения. Не подумайте, что это лишь образ. Нет. Это точное определение, ибо такую «плавку» нельзя произвести ни раньше, ни позже. Момент расставания с институтом — оптимальный срок.

На самом деле, полтора месяца запоминания громадного материала и умения четко изложить свои знания — труд тяжелый. Но скажите, разве перед лечащим врачом ежедневно не возникают такие же, а порой и более сложные задачи, на которые он должен ответить незамедлительно? И если сумел ответить, он молодец. А если не сумел, в этом не только его беда, но иногда и вина. Он не привык, не умеет, не любит перегружать себя излишним объемом информации и слабо себя контролирует. Так какие же основания лишать будущего специалиста своеобразной тренировки? Оставшись вначале один на один с собой, а затем с экзаменатором, он сумеет получить четкий ответ на вопрос: что же в конце концов он знает? Очень скоро этот же вопрос задаст ему жизнь. Нужно ли отказываться от репетиций перед спектаклем? Их не избегает даже самодеятельность. А мы ведь готовим профессионалов! Но этого мало.

В процессе тяжелейшей экзаменационной подготовки сам студент меняется. Понятно, что настоящее его превращение в специалиста происходит потом, при непосредственном контакте с больным. С тем, за которого он несет единоличную и полную ответственность. И все-таки во время госэкзаменов психология выпускника уже иная. Тот, кто понимает, что этот экзамен последний и главный, постарается связать в прочный узел свои знания.

Почему-то у нас порой не уделяется достаточного внимания этому, с точки зрения психологии, довольно очевидному факту. Подобно тому, как аспирант в процессе работы над диссертацией превращается в научного работника, а сам процесс защиты закрепляет эту финальную стадию, точно так же государственные экзамены, при правильной их организации, призваны произвести некоторое качественное изменение в бывшем студенте.

Представьте себе насыщенный раствор. Добавляется ли в него капля вещества, или изменяется температура, как вдруг начинают образовываться кристаллы. Качественно другое состояние. Госэкзамены — это толчок в становлении новых свойств студента, после которых он мыслит иначе, чем еще полтора месяца тому назад.

Приведу пример, многому меня научивший. На госэкзаменах по терапии мне достался билет «Язвенная болезнь желудка». Профессору, известному терапевту, я сказал, что на шести кафедрах мединститута язвенная болезнь нам излагалась по-разному и я постараюсь рассказать о ней так, как представляю себе, по совокупности, что ли, сведений. Он выслушал меня. Задал несколько вопросов и сказал: «Нужно, чтобы мне вы отвечали только то, что услыхали на нашей кафедре». И поставил пятерку. Но не «пятерку с отличием», которую в то время ставили за лучший ответ. Поначалу я был огорчен: за что? Но позже понял, что, оставляя в стороне интересы учащихся, невозможно на кафедрах, руководимых разными учеными, ввести полную унификацию всех диагностических и лечебных приемов. Вероятно, врач должен знать обо всем понемногу, но безупречно знать хотя бы одну, главную схему.

Экзамены служат своеобразной проверкой умения применить весь объем знаний в необходимом случае. Изобразим этот объем в виде мишени. Серия кругов, вписанных один в другой. В центре — черненькое яблочко. Знания, заключенные в это яблочко, нужны ежечасно, ежеминутно. Дальше, к периферии — реже. А по самой периферии, там, где тройка, двойка и единица, — совсем редко. Во время выпуска, и в этом трудность для студента, зачастую в его голове равное место занимают сведения, которые лежат и в центре мишени, и по ее краям. Вот здесь и кроется главное отличие, допустим, врача от фельдшера. Фельдшер знает часть того, что расположено в центре. И только. А врач должен знать все. И уметь быстро отличить главное от второстепенного. Умение это он проверяет на госэкзаменах. И только на них.

Таким образом, по моему мнению, государственные экзамены абсолютно необходимы при условии, что они не будут носить формально-парадного характера. Ибо перед ними ставятся в общей системе подготовки молодого специалиста совершенно определенные, конкретные задачи.

Сравнивая в зарубежных командировках систему образования и подготовки молодых специалистов у нас и в других странах, я не мог избавиться от ощущения стандартного противоречия. Накопилось много наблюдений, что мы учим гораздо лучше. Более глубоки и серьезны наши лекции и практические занятия, насыщеннее общеобразовательная подготовка. Лаконичнее учебники. А вот многоопытные и строгие педагоги становятся мягче и ласковее допустимого на экзаменах, подчиняясь укоренившемуся лозунгу: не теперь же резать студента! Никому не приходит в голову мысль: а где мы были раньше? И если приходит, то лучше о ней не упоминать. Либерализм госэкзаменов стал явлением узаконенным…

Иная картина за рубежом. Начиная с первого экзамена на первом курсе студент попадает в жесточайшие тиски. С него спрашивают во много раз больше того, что объяснялось, и зачастую больше того, что написано в толстых учебниках. Экзамен длится 2–3 часа, и студент имеет возможность продемонстрировать свои знания в очень широком объеме, ответив не на один десяток точно запрограммированных вопросов. А если не имеет, значит он сам доказал, что учиться в вузе ему не под силу. Рожденный конем не обладает силой слона. Каждому свое. Нетрудно заставить студента сидеть на лекции, где он будет читать детективные романы. Это проще, чем организовать правильную и четкую систему экзаменов. И нет ли здесь сходства с производством? Только на тех предприятиях, где введена жесткая система технического контроля, качество продукции удалось поднять до требуемых пределов.

Каково же, в конечном счете, мое отношение к выступлению «Литературной газеты»? В таком виде, с такими целями, как она описана в статье, полезность госэкзаменов более чем сомнительна. А если технику экзаменов изменить?

Но тогда возникает серия более важных вопросов. Не пришла ли пора очень четко, на уровне современных научно-методических требований, сформулировать цель государственных экзаменов в строгой зависимости от профиля данного института? Определить конкретные задачи, стоящие перед экзаменаторами и выпускниками? Не исключено, что такой подход наложит отпечаток на преподавание ряда дисциплин на протяжении всего курса. Поновому решится, какие именно предметы вынести на госэкзамены, а какие оставить для сессий. И еще. Вероятно, существуют отдельные вузы, в которых не только допустимо, но и целесообразно вовсе отменить госэкзамены. Вопреки написанному выше. Но это уже другая тема.

Никто, кроме тебя самого

К чему стремиться?

Молодой врач почти с любыми задатками и качествами может найти в медицине применение своим способностям, а следовательно, и найти удовлетворение в работе. Последний фактор имеет колоссальное значение: ведь интересная работа, даже если она моментами сопровождается тяжелыми переживаниями, — одно из наиболее важных, а то и самое важное требование в жизни.

Для человека равнодушного одинаково спокойное существование возможно и в бухгалтерии, и во врачевании. Регистрация крупной растраты государственных средств или гибель ребенка в том или другом случае при некоторой дозе профессионализма не будут мешать однообразному течению его будней. Однако для врача основная задача — воспитание в себе душевных качеств, полярных равнодушию. Коль скоро врач в этом преуспел, каждая трудность, ошибка, просчет явятся для него воистину несчастьем, что, в конечном итоге, имеет последствия, не нуждающиеся в пояснении.

Объективные условия, в которых будущий специалист начинает свой жизненный путь, бывают различными. Возможны крайние варианты: от современной напряженно работающей клиники, подлинной кузницы здоровья и в то же время настоящей «фабрики кадров», до небольшого коллектива, где несложившиеся личные отношения плохо сказываются на творческом росте ординатора. Но всюду — ив сильном, и в слабом медицинском учреждении формирование врача зависит от его правильной активной оценки своей деятельности, ибо именно в начале трудовой биографии складываются привычки, инерция поведения, отношение к своим обязанностям. Просчет на этом раннем этапе может наложить отпечаток на всю последующую судьбу человека. А потому молодому врачу-хирургу в первые же годы желательно, не теряя времени, а следовательно, напряженно трудясь, практически проверить в рамках избранной специальности главные свои возможности. Речь идет о врачевании, оперировании, литературной и исследовательской работе, преподавании, организаторской деятельности, поведении в обществе, в коллективе.

Ограничусь этими, по моему мнению, наиболее существенными положениями. Условимся только, что в такой же мере, как ребенку невозможно научиться ходить лежа, так и врачу невозможно испытать свои силы, если много и упорно не заниматься, стараясь во всем достичь совершенства.

Врачевание

Начнем с того, что врач должен быть человеком интеллигентным. Оставляя в стороне общеизвестное значение этого слова, напомню, что первоначальный смысл латинского «интеллигентус» — понимающий. Стремиться постигнуть всю сложность жизни и свое собственное в ней место, работать на благо общества, а не прозябать за его счет — все это, по-моему, качества интеллигентного человека.

Как это утверждение ни банально, но каждый врач должен любить людей и обладать высокоразвитым чувством, которое хорошо определяется старым, вышедшим ныне из обихода термином — милосердие. Нам, детским хирургам, важно уметь почувствовать все то, что ощущает маленький пациент, оторванный от привычной обстановки, от родителей. Наверное, сильнее всего чувство страха. А для этого надо представить себе, что вот так, оторванный от тебя, среди чужих людей лежит твой ребенок, испуганный, больной, одинокий. Тогда появится забота, внимание, ровный и спокойный тон, а главное, приветливая улыбка и ласковое слово — аргументы более веские, нежели принесенный в кармане леденец. Впрочем, и он иногда полезен.

Среди принципов врачевания в детской хирургии особо выделяются два. Первый — необходимость понять характер ребенка. Кстати, при небольшом желании это значительно легче, чем понять характер взрослого. Ребенок еще не научился скрывать свои чувства, он весь как на ладони. Знание характера поможет не только общению и контакту с ребенком, но и влиянию на него в трудные минуты.

Например, одна из наиболее сложных проблем нашей специальности установление диагноза. Новорожденный и грудной ребенок не в состоянии рассказать о своих ощущениях и изложить свои жалобы. Общение с таким пациентом — дело трудное. «Типичная ветеринария», — сказал один из наших молодых ординаторов. И он был не так уж далек от истины, хотя выразился грубовато. Дети постарше боятся врача, склонны согласиться с ним, лишь бы он скорее ушел. «Здесь больно?» — спрашивает врач. «Да, да», — охотно соглашается ребенок, хотя болит совершенно в другом месте. Ребята еще более старшего возраста, не понимая опасности заболевания, но страшась операции или неприятной процедуры, просто лукавят. Зная, что при аппендиците живот болит справа, они нередко «очень искренне» заявляют: «У меня животик болит вот здесь (слева), а вот здесь (справа) никогда и ни чуточки не болит». Именно в этих случаях важно знать характер маленького человека и войти с ним в хороший деловой контакт.

Второй принцип — никогда не обманывать доверие ребенка.

До сих пор у меня стоит перед глазами сцена, которая произошла много лет назад на лекции по кожным болезням. Женщина-врач демонстрировала нам больную девочку.

— Повернись-ка спинкой, — сказала она, — я тебе ничего делать не буду.

А затем быстрым и ловким движением сорвала марлевую салфетку, прилипшую к большой язве на спине. Нас сразу оглушил и вид этой отвратительной язвы, и громкий крик испуганной девочки. Я хорошо помню, что острее всего тогда почувствовал обиду: зачем же ее так ни за что обманули? И хотя сейчас мне ясно, что лектор не была педиатром и не имела времени на длительные уговоры ребенка, который наверняка начал бы плакать, но это не уменьшает жестокости ее поступка.

…К сожалению, система клинических учреждений такова, что Существует целая иерархическая лестница — ординатор, старший ординатор, заведующий отделением, ассистент, доцент, профессор, — представители которой направляют ведение больного, иногда входя в противоречие друг с другом. Здесь для лечащего врача возникает опасность утраты инициативы. Польза для дела подчас оказывается минимальной, вред есть всегда. А когда ординатор твердо знает, что он один отвечает за больного, он сам читает литературу, сам планирует обследование, сам готовит ребенка к операции. И лишь исчерпав собственные возможности, обращается за советом. При этом может оказаться, что молодой врач ориентирован в последних данных не хуже, а лучше своих старших и даже самых старших коллег и им, в свою очередь, надо набирать темпы.

Еще одна сложная проблема — выхаживание оперированного больного. Бывают случаи, когда легче прооперировать ребенка, нежели выходить его. Яркий пример — проведение трахеотомии (вставление трубочки в дыхательное горло через небольшой разрез) у младенца, когда его судьба непосредственно зависит от правильности и тщательности последующего лечения.

Моральное право на операцию хирург получает не только потому, что он в деталях изучил ее ход или обладает ловкими пальцами. Все зависит от того, как он сумеет подготовить больного, определить показания к операции в конкретной обстановке (специализированная клиническая или общехирургическая районная больница), хорошо ассистировать, а главное — благополучно довести ребенка до выписки. В это понятие входит знание всех послеоперационных осложнений, способность их предупредить и рано диагностировать, оказать экстренную помощь. Сведения эти самым скрупулезным образом передают дежурным палатным сестрам, что непосредственно входит в обязанности лечащего врача. Трагические ситуации совершенно стандартно возникали в случаях, когда лечащий врач пренебрегал своими обязанностями, сам литературу не изучал, персонал не инструктировал, а ведущему хирургу, по естественным причинам, ничего не говорил.

Как-то ребенку после операции было назначено постепенное, на протяжении суток, вливание жидкости. Лечащий врач аккуратно записал в историю болезни дозу раствора, но не указал темпа вливания. Молодая сестра не была осведомлена об опасности, и уже к середине дня ребенок получил полностью всю порцию. Состояние его ухудшилось. Хорошо, что во время вечернего обхода опытный хирург быстро во всем разобрался и принял соответствующие меры. Лечащий врач был строго наказан.

Иногда мы забываем о необходимости вызывать в больных или их родителях чувство уважения к себе. Прекрасно написано у Гиппократа о внешнем облике врача, который должен быть спокоен и приветлив, скромно и хорошо одет и пр. Ведь пациент испытывает сомнение, видя чрезмерно молчаливого или чрезмерно болтливого доктора, одетого ультрамодно или безвкусно и небрежно. У меня создается впечатление, что, несмотря на прогресс науки и новые мощные лекарственные средства (антибиотики, гормональные препараты и др.), современные медики порой помогают больному меньше, чем наши предшественники лет 30–50 назад. Внимание к человеку, индивидуальная забота, неторопливость — все это внушало доверие к советам врача и мобилизовывало внутренние ресурсы больного, его волю, силы, а поэтому зачастую приводило к значительному успеху.

Это одна сторона вопроса. А другая — отношение к молодому ординатору в коллективе. Если он добросовестно и четко выполняет свои обязанности, все, начиная с младшего персонала, думают одинаково: «Ему можно верить». Значит, все будет им сделано хорошо. О неясном или непонятном он спросит. Запишет аккуратно и именно то, что было на самом деле. И многое другое. К сожалению, бывает и наоборот. Есть врачи, которым не верят или, в лучшем случае, не доверяют. Почему-то прямо о таких людях говорить не принято. А зря!

Странно, но мысль о доверии или недоверии из подсознательного отношения к человеку в практической работе часто перерастает в отчетливую и жесткую характеристику, которую коллектив дает врачу, особенно когда речь идет об ответственных процедурах: «Нет, Сидорову не нужно этого поручать, не потянет». И дело не в том, что Сидоров недостаточно умен или безграмотен. Имеется в виду именно такой склад характера человека, при котором на него нельзя положиться.

На фронте в нашем госпитале работал доктор — высокий, полный, красивый блондин. Он соглашался выполнить любое распоряжение, сопровождая согласие чем-то наподобие современного «будьсделано». Забыв, напутав или допустив ошибку, он смотрел вам прямо в глаза, огорченно говорил: «Виноват». У меня было такое впечатление, что в детстве его очень любила и баловала добрая тетя. Хотя, возможно, никакой тети и не существовало.

Я убежден, что «психологию троечника» в работе можно и нужно ломать. Один-два раза показать такому человеку, что все без исключения видят и знают его безответственность, в медицине совершенно недопустимую. И, главное, высказать уверенность, что при некотором желании и старании он в основном в состоянии выполнить свое дело добросовестно. Постоянный контроль и наблюдение, а иногда и подчеркнутое доверие могут способствовать изменению его характера. Понятно, если такое доверие не угрожает здоровью пациента.

Хочу еще раз подчеркнуть, что под врачеванием понимается привлечение всех возможностей, чтобы подчинить их одной цели — излечиванию больного. Оно требует от специалиста отдачи всего себя без остатка, и если он не способен на это, то лучше уж ему заняться препаратами, приборами или чем-то еще.

ХОРОШИЙ ВРАЧ

Почему-то у нас принято благодарности и прочие виды поощрения приурочивать к праздникам. В общем-то ничего плохого здесь нет, да и праздничное настроение повышается. Однако во время войны поощрения и награды у нас в медицинской службе зачастую были результатом конкретных заслуг или подвигов. И в этом есть известная логика. Вспомнил я об этом вот по какому случаю. Из недавнего мирного прошлого.

Мальчик лет шести качался в своем дворе на полутонной бетонной плите и, потеряв равновесие, упал. Его партнер испугался и спрыгнул. Плита придавила мальчика. По счастью, неподалеку был его дедушка, сильный и энергичный человек. Он взял ребенка на руки и быстро доставил в ведомственную больницу, к которой был прикреплен. Прошло совсем немного времени, когда меня привезли в хирургическое отделение. Мальчик был плох. Пульс едва улавливался. Шок. Внутреннее кровотечение. Служба анестезиологии и реанимации была там поставлена наилучшим образом, но опыта в работе с детьми у них не было. Я решил пригласить нашего старшего анестезиолога Валерия Б., тем более что мальчик страдал бронхиальной астмой и можно было ожидать осложнений.

Не буду пересказывать деталей. Отмечу лишь, что у мальчика оказалась редкая травма: отрыв брыжейки от кишечных петель в трех местах. Операция прошла благополучно. Кровопотеря была восполнена. А наш анестезиолог остался ночевать у ребенка в ожидании неприятностей, которые не преминули возникнуть.

Пришлось привезти «парилки», создающие высокую концентрацию пара во вдыхаемом воздухе, ввести почасовое наблюдение, менять лекарства. Трижды в день мы собирались на консилиумы. А Валерий трое суток прожил в одной палате с ребенком, коррегируя с товарищами назначения и процедуры.

Когда мальчик выписывался здоровым домой я попросил по-хорошему отметить работу анестезиолога. Приказ министра здравоохранения был сформулирован так: «Благодарность за самоотверженное выполнение врачебного долга». Что в общем-то и правильно. Добавим к этому: при высоком профессиональном уровне работы…

Оперирование

В понятие «золотые руки» нередко вкладывают некое врожденное свойство, ниспосланное как неожиданный и щедрый дар природы. Действительно, есть хирурги, которые хорошо оперируют, не очень задумываясь над тем, как они этого достигают. Точно так же есть люди, которые поют, как птицы, свободно, легко и красиво. Но я твердо убежден, что если в пении врожденный анатомический субстрат может иметь решающее значение, то в хирургии искусство оперирования рождается столь своеобразными и сложными путями, что стать хорошим хирургом могут многие, любящие свое дело и обдуманно работающие над совершенствованием технического мастерства.

Развитие ловкости и гибкости пальцев или, как мы говорим, пальцевой техники необходимо в выполнении узловых деталей операции: рассечение тканей, остановка кровотечения, наложение швов, вязание узлов и др. Некоторые молодые хирурги считают, что всему этому можно учиться или «доучиваться» во время операции, на больном, что и безнравственно, и порочно.

Примечателен пример знаменитого французского хирурга Тьери де Мартеля, который дал слово сделать первую операцию у человека, когда он овладеет хирургической техникой не хуже, чем его квалифицированные коллеги. Слово свое он сдержал. Далось это ему ценой упорной работы в морге, виварии, упражнений с инструментами и т. п. Небезынтересно вспомнить, что де Мартель был патриотом, беззаветно любившим свою родину. В 1940 году, в день, когда немцы входили в Париж, он покончил жизнь самоубийством, будучи не в силах примириться с этим.

Ошибочно думать, что хороший хирург и хороший техник — разнозначные понятия. Но если второе возможно без первого, то первое невозможно без второго: настоящий хирург не может быть плохим техником. В детской хирургии овладение оперативной техникой приобретает особое значение. К этому я еще вернусь.

И все-таки, чтобы стать мастером своего дела, не начинают с приобретения технических навыков. Нет, работу ведут параллельно: изучение топографической анатомии, оперативной хирургии, особенностей оперативной техники у детей, составление операционной бригады, планирование вмешательства и др. Но все перечисленное влечет за собой вдумчивый подход, многочасовые упражнения.

Лучшей школой хирурга является неотложная хирургия и амбулаторно-поликлинический прием. Неожиданные задачи, сложные ситуации, моральная ответственность — все это способствует быстрейшему формированию полноценного специалиста. Очень полезны дежурства и работа в поликлинике или травматологическом пункте, выезды в районы и т. п.

В настоящее время, когда многопрофильная интенсивная терапия и выведение из критических состояний осуществляются в отделении реанимации, нельзя себе представить ассистента, который не поработал бы в этом отделении хотя бы с целью знать его возможности, диагностические и лечебные методики и принципиальные установки.

Очень интересны мысли С. С. Юдина о творчестве хирурга, который, готовясь к операции и выполняя ее, должен сочетать в себе качества портного и столяра, архитектора и слесаря, скульптора и художника. Проведение каждой современной операции требует от хирурга качеств незаурядного организатора. В этом отношении крупную реконструктивную операцию можно сравнить с заключительным актом сборки машины, когда результат является следствием усилий большого коллектива. Точность действий каждого из его членов обуславливает качество продукции. Правда, оперирующему хирургу здесь принадлежит своеобразная и индивидуальная роль.

В подготовке к операции, кроме чисто технических задач, большое значение имеет психологическая сторона. Приведу пример, который моим коллегам может показаться весьма субъективным. Хирург при планировании операции, особенно большой или новой, стремится предусмотреть возможные отклонения, опасности, ошибки или упущения. Сам я перед сложной операцией обычно мысленно шаг за шагом прохожу все ее этапы. При этом зачастую мне приходится составлять схему, план вмешательства, делать зарисовки. В процессе такого обдумывания по принципу «что будет, если…» оказывается, что кое-какие мелочи были забыты, некоторые детали недостаточно ясны. Но мне хорошо известно, что в быстром темпе оперативного вмешательства мелочи и детали способны неожиданно перерасти в острую проблему. А размышлять там уже некогда. Известный летчик-испытатель М. Л. Галлай отлично описал свои ощущения в полете, во многом сходные с теми, которые испытывает хирург. Тем более в случаях, когда он выполняет данную операцию впервые.

Такой «мозговой» подход может раздражать отдельных многоопытных специалистов, у которых отточенная техника и укоренившийся автоматизм движений в трудный момент срабатывают на пользу больного. И все-таки я глубоко убежден, что наилучший результат получается тогда, когда хирург стремится сочетать сознательно отработанное техническое мастерство с неустанным обдумыванием всех деталей хорошо подготовленной операции.

Трудно мне передать существо этого процесса обдумывания хода операции, но он значительно сложнее, чем кажется на первый взгляд. Я сказал бы, что это попытка мыслить не фактами, не картинами, а действием, причем наиболее ярко и красочно, а не в обычном черно-белом варианте. Когда в воображении сливаются цвета, запахи и движение, именно тогда хирург в полной мере может себе представить максимум того, что произойдет.

…Молодому врачу свойственно, безотносительно от желания, подражать своему шефу. Чем больше уважение и любовь к нему, тем подражание сильнее. Этот психологический фактор имеет немаловажное значение в стадии ученичества, а затем и в формировании школы. Недаром по «почерку» и поведению хирурга можно узнать, чей он питомец. Это явление скрывает в себе положительную и отрицательную стороны.

Положительная — в заимствовании высокого мастерства. Отрицательная — в ограниченности этого мастерства одним индивидуумом, шефом. Следовательно, молодой специалист должен использовать опыт многих и разных хирургов, перенимая лучшее. Как хороший хозяин или трудовая пчела, которые все полезное несут в дом, он свои счастливые находки и наблюдения отдает клинике. Здесь годится все: организация работы и детали техники, применение современной аппаратуры и способ стерилизации перчаток. Трудно себе представить ведущего хирурга, если только он не страдает самовлюбленностью или глубоким склерозом, который с благодарностью не воспримет любое новое для него, но полезное для дела предложение.

Понятно, что подражательство и заимствование не есть этап в жизни хирурга; это способность на протяжении всей своей жизни выбирать лучшее и отбрасывать укоренившиеся, милые сердцу, но недостаточно эффективные приемы и привычки. Именно таким образом создается собственный стиль работы. Индивидуальные черты характера накладывают отпечаток на планирование операции, на расстановку бригады, на каждое движение, на темп и смену ритмов, на использование тех или иных инструментов и многое другое. Рождение собственной манеры оперировать свидетельствует о наступлении зрелости хирурга.

Что же все-таки основное в хирургическом мастерстве? Наблюдая в свое время операции С. С. Юдина, я не мог понять, в чем их необычайное эстетическое влияние и профессионализм. Лишь позднее, когда кончилась война и С. С. Юдин после долгого перерыва вернулся в Москву, я вновь на одной из операций подумал об этом, и ответ пришел сразу, в очень конкретной форме: совершенная операция — когда хирург не делает ничего лишнего, а только абсолютно необходимое. Если не ошибаюсь, А. П. Чехову принадлежит определение изящного как отсутствие всего лишнего. Скорее всего, этому может соответствовать современный термин — лаконизм. Вот конечная задача, которая решается упорным трудом и постоянным обдумыванием того, что предстоит выполнить.

Руки хирурга

Прошло то далекое время, когда опытные психологи или проницательные детективы вроде Шерлока Холмса могли определить род занятий человека по мелким, но убедительным штрихам. Ни в одежде, ни в поведении сегодня зачастую не найдешь примет профессии. Разве что в отдельных случаях те или иные предметы верхнего платья, манера себя держать и интонации голоса нет-нет да и выдадут своего хозяина. Впрочем, как правило, он этого не скрывает…

Наверное, именно поэтому художник, рисуя портрет хирурга, ищет дополнительных аксессуаров: соответствующей медицинской обстановки, белого халата, шапочки. Но более всего его интересуют руки. Он старается именно в руках, том главном рабочем аппарате, который и проделывает чудеса исцеления, найти выразительный материал для воспроизведения на полотне. Увы, далеко не все, даже крупные хирурги обладали внешне «выразительными» руками. Громадные и маленькие, широкие и узкие, красивые и уродливые — их объединяла сила и гибкость пальцев, которые обычно сразу и не примечаются. Для этого нужно побывать на операции. Их чистота. Короткие, всегда аккуратно подстриженные ногти. Впрочем, мой учитель Николай Наумович Теребинский каждые три-четыре дня обрезал ногти с помощью очень острого скальпеля. Он считал, что ножницы разминают края, а скальпель создает идеальный торец ногтя. Такую руку легче привести в состояние стерильности.

Позднее, когда мне довелось накопить наблюдения за оперативными приемами хирургов, которым я ассистировал на операции, определились и их индивидуальные качества, и то, что их в конечном счете роднило.

У Н. Н. Теребинского была сильная, длинная кисть с утолщенными, как обычно у пожилых людей, суставами пальцев. Движения его были поразительно будничны и неэффектны. Работал он быстро, но не суетливо. Одним широким разрезом рассекал кожу, подлежащую клетчатку и сухожильное растяжение (апоневроз) живота, не повреждая брюшины. Нас, молодых хирургов, поражала точность расчета давления на скальпель, позволявшая проникать на заданную глубину в пределах долей миллиметра. Чувство ткани у него было совершенным, где бы он ни работал — на мягких тканях или костях. Пилой и долотом он владел, как профессионал. Н. Н. Теребинский рассказывал, что, полюбив лодочные прогулки, построил своими руками от киля до грот-мачты большую парусную яхту. Лишь паруса были в муках сшиты Надеждой Евгеньевной, его женой…

Во время войны в Москву приехал Андрей Гаврилович Савиных. Во II Таганской больнице он оперировал больного с раком нижней трети пищевода и входа в желудок. Операцию он выполнял через брюшную полость с помощью инструментов, сконструированных им самим и вызвавших наше изумление. Эти длинные инструменты служили как бы продолжением его ловких и красивых рук. Точность швов, накладываемых с помощью длиннющего иглодержателя, была безукоризненной. Делал он все медленно, но каждый завязанный им узел был абсолютно надежен.

На фронте хирурги оперировали по-разному, в соответствии с полученной школой. Операции М. Н. Ахутина мы воспринимали как праздник. Он понимал огнестрельные раны лучше, чем многие академические светила. Движения его рук были уверенные, размашистые, быстрые. Он не боялся кровотечения. Однажды кровь брызнула из крупного сосуда. Никто не успел опомниться, а Михаил Никифорович уже зажал сосуд пальцами, и во второй руке неизвестно откуда появился кровоостанавливающий зажим. Еще мгновение, и кровотечение было остановлено… — За одиннадцать лет совместной работы с Сергеем Дмитриевичем Терновским мы, его сотрудники, невольно фиксировали в памяти каждый его жест во время операции. Изящные руки его самой природой были предназначены для детской хирургии. Сергей Дмитриевич действовал удивительно нежно и деликатно, легко и быстро орудуя узеньким пинцетом или маленькими ножницами. В дни XXV Всесоюзного съезда хирургов Сергей Дмитриевич демонстрировал операции, которые вызвали восхищение делегатов своей ювелирностью и элегантностью.

Профессор Б. А. Петров — один из учеников С. С. Юдина. Операцию искусственного пищевода он делал мастерски. Крови во время вмешательства не было, как будто разрезы проходили в бессосудных зонах. Движения Бориса Александровича были чрезвычайно экономны. Казалось, что из всех вариантов каждый раз он избирает наиболее простой. Когда иглодержатель поворачивался в его кисти, то конец иглы, подчиняясь твердой воле, на мгновение застывал перед кишечной стенкой, затем погружался в нее, скользя два-три миллиметра в заданном слое, и появлялся наружу именно там, где его ожидали. Каждый стежок был аккуратным, а линия шва в целом — ровной и красивой… Помогая Б. А. Петрову, мы невольно любовались — такой четкой и безупречной была его техника.

Существовала еще одна примета, общая для многих хирургов. Но и она в последнее время исчезает. Расскажу о ней подробнее.

Главный врач Русаковской больницы Виктор Алексеевич Кружков небольшого роста, широкоплечий, неизменно улыбающийся, слегка надушенный хорошими духами — был настоящим детским врачом. В любую погоду, летом и зимой он мелкими, но энергичными шагами, без пальто, переходил из одного здания в другое на нашей обширной территории. Кожа его лица была тонкой и удивительно нежной, как у ребенка. Втайне он этим гордился, и когда ему говорили, что он выглядит «как херувим», то Виктор Алексеевич самодовольно отшучивался: «Что мал, что стар…» Лет ему было около семидесяти, а физических сил и бодрости — хоть отбавляй. Руки у него тоже были приметные. Маленькие, красивой формы, но кожа шелушилась, плотные корки чередовались с бело-серыми площадками и розовыми участками.

Вскоре после массового внедрения в больницы рентгеновских аппаратов хирурги, оказывающие помощь детям с переломами, поняли, что во многих случаях гораздо проще, быстрее и легче неправильное положение кости исправлять непосредственно под контролем экрана. Понятно, что даже при хорошо выполненной анестезии далеко не всегда удается вправить перелом быстро. Поэтому допустимые сроки пребывания под экраном хирург непроизвольно продлевал, а кожа его «горела». Развивался хронический дерматит, а порой и настоящие трудно заживающие язвы. Кроме того, еще двадцать-тридцать лет назад, когда в составе дежурной бригады не было рентгенолога, хирурги сами просвечивали экстренных больных и подвергали себя лучевой нагрузке, которая впоследствии оборачивалась для них и общими осложнениями.

Однажды я увидел на пальце Виктора Алексеевича узенькую повязку.

— Что случилось? Порезали?

— Да нет. Опять язва образовалась. На старом месте.

— И часто так получается?

— Раз в несколько лет.

Через некоторое время мы поссорились. В общем, из-за пустяка.

В нашей операционной было сделано небольшое окошко в комнату, где стояли стерилизаторы и шкафы с инструментами и лекарствами. Сестрам и санитаркам было неудобно пользоваться этим окошком, и они вынуждены были многократно ходить туда и обратно через коридор. Не говоря уже о нарушении чистоты и порядка, все время хлопали двери. Как водится, это без конца обсуждали на производственных совещаниях, но, к моему удивлению, дело так и не стронулось с места. Тогда я не знал, что идея окна в операционной принадлежала самому Виктору Алексеевичу, который относился к ней удивительно ревниво и не собирался ничего менять.

Получив от него два отказа, я пошел по самому простому пути. Один из наших рабочих, Миша, был мастером на все руки. На вопрос, сколько времени нужно, чтобы это окно превратить в обычную дверь, он ответил: «Часа два». В воскресенье все было сделано.

Блаженствовали мы дня два. А потом разразилась буря. Виктор Алексеевич некоторое время даже не заходил к нам в хирургию. Я рассчитывал, что в конце концов он хотя бы признает свою ошибку. Но этого не произошло. Ни тогда, ни позже.

Как-то мы случайно встретились во дворе больницы. Увидев, что я смотрю на повязку на его пальце, он сказал:

— До сих пор не заживает.

— Сколько же времени?

— Да уже больше четырех месяцев.

— Давайте я посмотрю…

Мы прошли в перевязочную. Язва выглядела плохо.

— Виктор Алексеевич, прошу вас, поезжайте в онкологическую и сделайте соскоб.

К этому разговору мы возвращались неоднократно, но наш главный не спешил. Он знал, что рентгеновские язвы нередко трансформируются в рак, и оттягивал неприятное сообщение. Слова «рак» и «неприятное» сочетаются с трудом. Но для кожных раков такого происхождения и локализации у пожилых людей это наиболее точное определение: они медленно растут, не прогрессируют и не дают метастазов.

Диагноз после соскоба подтвердился, и после ряда дополнительных консультаций было решено палец удалить. Виктор Алексеевич просил меня сделать операцию, чтобы никуда не ездить: «А здесь и стены помогают». Мы вместе наметили план операции. Выдержал он ее мужественно. Местная анестезия была полной.

На следующий день я заехал к нему домой. Чувствовал он себя хорошо. Температура нормальная. Правда, жена его Вера Алексеевна в глаза мне не смотрела. Тогда я не придал значения этому важному симптому, о чем вскоре пожалел. Виктор Алексеевич позвонил в клинику и сказал, что все идет отлично и навещать его не нужно, а еще через день Вера Алексеевна просила срочно приехать.

Застал я больного не в лучшем виде. Температура для него была высоковатой — тридцать семь и четыре. Разбинтовав руку, я пришел в ужас. Такого раннего и бурного нагноения мне давно не приходилось видеть. Кисть и нижняя треть предплечья были раздуты. Пальцы полусогнуты, скрючены и отечны. У основания ампутированного пальца — покраснение и зыбление. В глубине скопился гной.

Что же приключилось? Вопреки данному слову не развязывать руку, в первую же ночь, когда начались обычные послеоперационные, а точнее, послеампутационные боли, Виктор Алексеевич снял повязку и, предполагая, что в ране скопилась кровь, распустил один шов и осторожно раздвинул края раны. Домашние инструменты, по его словам, он «самым тщательным образом простерилизовал». На мой вопрос: «Точнее?» — он ответил, что прокалил на свечке и смазал йодом. Крови в ране не было. Он опять наложил повязку и строго наказал жене ни слова не говорить мне. Но Вера Алексеевна вовремя забила тревогу.

Немедленно мы отвезли его в клинику. Дали наркоз и сделали разрезы в нескольких местах. Выделенный гной послали на определение чувствительности флоры к антибиотикам. В то время в большинстве случаев посев гноя у наших больных показывал невосприимчивость к ряду антибиотиков, которыми организм по тем или иным причинам уже бывал перенасыщен, — это, кстати сказать, затрудняло лечение. Но Виктор Алексеевич лекарств вообще и антибиотиков в частности не любил и не применял. Самый обычный пенициллин оказал на него быстрое и мощное воздействие. Именно такое, какое он оказывал, когда только начинал свое победное шествие по миру, разрушая не приспособившуюся к нему микрофлору. В этом отношении Виктор Алексеевич был в особо выгодных условиях. Он как будто берег себя для крайнего случая, не прибегая к антибиотикам. Теперь, в трудную минуту, это привело к благотворному результату. Рана быстро зажила и больше неприятностей нашему главному врачу не причиняла.

К чему я все это рассказал? Общая примета хирургов старшего поколения — плохая кожа рук: дряблая, в мелких морщинках, сухая от частого мытья щетками с мылом, раствором нашатырного спирта и сожженная рентгеновскими лучами. Руки хирургов были всегда старше их хозяев…

Сейчас многое изменилось. Появились новые безвредные моющие и дезинфицирующие средства. Жирные витаминизированные кремы лечат кожу. В рентгеновских кабинетах царствуют специалисты-рентгенологи, ангиологи. Но не изменилось главное: при внешней несхожести характеров, темпераментов и опыта больших хирургов объединяет то высокое мастерство, или, как принято говорить, профессионализм, который проявляется в продуманности и рациональности оперативно-технических приемов, в отсутствии каких бы то ни было лишних движений, в бережном обращении с тканями, что обеспечивает их полное заживление.

Ну, а что касается самих рук хирурга, то при самой разной их форме они отмечены лишь коротко остриженными, очень чистыми ногтями да скрытой силой и чуткостью пальцев. Даже рассматривая их с пристальным вниманием, всего этого можно и не заметить…

Преподавание

Литературная и исследовательская работа способна сыграть роль своеобразного катализатора — она ускоряет процесс формирования современного, творчески мыслящего врача. Если вообще без нее этот процесс возможен. Тема эта настолько важна, что я еще специально остановлюсь на ней в дальнейшем, а пока хочу подчеркнуть вот что: молодому врачу умение учить нужно не меньше, чем умение учиться. Первым объектом его преподавательских интересов должны стать медицинские сестры.

У нас они иногда предоставлены самим себе, ибо старшие сестры больше занимаются выпиской лекарств, питанием больных и прочими хозяйственными делами и недостаточно внимания уделяют передаче современных знаний. Ординаторы с трудом успевают разделить свое время между операционной, манипуляционными и дежуркой, где записываются истории болезней. В результате этого сестры порой не представляют себе полностью значения того, что они выполняют. Обучение медсестер, не только в форме повышения техминимума, а с повседневным рассказом и показом того, что и как следует провести, сделает их работу значительно интереснее, а помощь больным будет осуществляться более квалифицированно. Ежедневные занятия с сестрами, на мой взгляд, являются прямой обязанностью ординатора.

Посещая зарубежные клиники, я обратил внимание на интересное отличие в обслуживании больных по сравнению с нашими медицинскими учреждениями. Если у нас значительное число процедур, особенно в педиатрических больницах, осуществляют врачи, то за рубежом собственно лечение больного непосредственная задача медицинской сестры. Врач планирует и организует лечебный процесс — делает только то, что никто, кроме него, по своей подготовке сделать не в состоянии. От подобного, несколько необычного в нашем представлении, смещения «врачевательных» функций выигрывают пациенты. Ведь врач бывает в палате, непосредственно у постели больного сравнительно редко, а медицинская сестра — круглые сутки. И чем выше ее квалификация, больше опыт — иначе говоря, реальная способность оказывать помощь, — тем чаще и полнее больной эту помощь, в том числе и психотерапевтическую, сумеет от нее получить.

В последние годы сестры приходят с таким запасом знаний и такой культурой, что им можно многое доверить и еще больше с них спросить.

Если учреждение, где трудится молодой специалист, является базой для педагогического заведения (школа медсестер, вуз или институт усовершенствования врачей), то он непременно участвует в обучении на самом высоком уровне и должен ему соответствовать. Постоянно систематизировать знания, честно отвечать себе самому и своим ученикам на сложные вопросы, ибо слушатели очень точно умеют отличить правду от фантазии и лжи.

В преподавании заложен своеобразный стимул к самоконтролю. На первом этапе педагог нередко случайно выдает желаемое за действительное, а впоследствии сам удивляется и несколько стыдится происшедшего смещения фактов. Так, например, у меня в памяти сохранился случай, когда один из моих учителей на лекции искренне говорил, что при определенных обстоятельствах он поступает определенным образом. Но мы-то знали, что это не так! Очевидно, ему хотелось сделать по-другому, но что-то его удерживало. Интересно, что через некоторое время после этой лекции он поступил именно так, как учил нас, и это было очень хорошо, полезно для дела. Следовательно, на втором этапе педагог стремится превратить желаемое в действительное. А это уже прогрессивно.

Давайте поднимемся на следующую ступень и посмотрим, что собой представляет преподавание в более широком плане. В настоящее время к этой работе в хирургических клиниках и больницах привлекается много новых сил: штатные ассистенты, опытные практические врачи и молодые научные сотрудники НИИ и НИ-лабораторий.

Трудным делом, особенно когда речь идет об общении с врачами, а не студентами, является умение в рамках программы изложить не только установки и методы лечения данной клиники, что само по себе похвально и патриотично, но и осветить предмет на современном уровне отечественной и зарубежной медицины. Методические приемы преподавания совершенствуются в клинике путем заимствования опыта руководителя кафедры и коллег, совместного обсуждения лекций и практических занятий, знакомства с работой других учреждений. Целесообразно овладеть минимумом специальной педагогической литературы (педагогика, психология, логика, ораторское искусство). К сожалению, у нас отсутствует краткое методическое руководство для преподавателей, в котором давно ощущается острая необходимость.

Практика показывает, что росту педагогического мастерства ассистента способствует прикрепление к нему клинических и городских ординаторов и аспирантов. Полезные навыки можно приобрести, преподавая в школе фельдшеров или медсестер. Особенно полезно участие в работе научного студенческого кружка.

Нужно по возможности раньше привлекать ассистентов к чтению лекций. При этом они не должны забывать, что основное воздействие на учащегося осуществляется «показом». Тогда в их лексиконе не появятся слова: «случай» и «материал». К словам неодушевленным порой утрачивается душевное отношение. А для настоящего врача больной — всегда больной.

Молодой ассистент испытывает большие затруднения по сравнению с опытным практическим врачом при необходимости установить сложный диагноз, принять ответственное тактическое решение, выполнить нетипичную операцию. Опытный врач отличается от неопытного широким знанием своего предмета и, в первую очередь, случаев, требующих экстренных диагностических и лечебных мер. Поэтому интенсивное изучение всего многообразия заболеваний, в том числе и смежных с хирургией, овладение дифференциальной диагностикой залог роста профессионального мастерства.

Всякая возможность совершенствования должна быть использована именно на этом этапе. Ибо в последующем быстротечная жизнь поставит молодого врача на еще более высокую ступеньку служебной лестницы, где учиться уже будет практически невозможно, а потребуется руководить.

…Завершив работу над диссертацией, ассистент прошел большую школу самовоспитания, приобрел качества научного работника. Вместе с тем (и здесь следует быть полностью откровенным) он представляет собой типичный пример диспропорции роста («флюса»), в известной мере полезного для ученого и бесспорно вредного для практической и педагогической деятельности.

Следует ли новоиспеченному кандидату наук немедленно стремиться к следующему этапу — докторской диссертации? Я глубоко убежден, что как не каждый окончивший школу должен поступать в вуз, точно так же нет необходимости понуждать ассистентов к защите докторских диссертаций, а тем более планировать их. Основная задача ассистента — быть педагогом, методистом. Опытный ассистент, будущий доцент, посвятивший себя преподавательской работе, является одной из центральных фигур кафедры, несет ее лучшие традиции.

Но нельзя впадать и в другую крайность. Ассистенту, обладающему инициативой и склонному к исследованиям, необходимо помогать в создании докторской диссертации. Трудность заключается в том, чтобы одновременно с изучением узкой проблемы он совершенствовался как хирург и преподаватель. Плохо, когда доктор наук, специалист в определенном вопросе, не в состоянии поставить диагноза кишечной непроходимости или грамотно вскрыть флегмону кисти. Выезд на консультацию в районную больницу для такого ученого хоть необходим, но труден. Недаром за рубежом подобного специалиста именуют «университетским профессором». Именно поэтому в последние годы столь популярной становится идея объединения кафедр хирургии вуза и научно-исследовательского института или научно-исследовательской лаборатории. Подключение научных сотрудников к педагогическому процессу полезно для их роста, так как способствует систематизации знаний, а сотрудники кафедры несколько высвобождаются для выполнения плановых и даже внеплановых научных работ.

Организаторская деятельность

Сущность ее сводится к выполнению максимального объема работы за наиболее короткий срок. Первые шаги молодого врача выявляют обычно расхождение между необходимым для выполнения обязанностей временем и его наличием.

В связи с этим личная, персональная организация труда, ее режим и принципы играют большую роль. Так, например, кратковременный сон (10–15 минут) после обеда повышает вечернюю работоспособность на 3–5 часов.

ДЕСЯТЬ МИНУТ ПОСЛЕ ОБЕДА

Недавно случилось так, что после лекции мы сообща смотрели вновь поступившего больного и решили, что его нужно оперировать. На подготовку требовалось не менее часа. Уезжать из клиники не было смысла. Старшая сестра приемного отделения покормила меня обедом дежурных врачей, и я пошел к себе, попросив ее разбудить меня через десять минут.

— Почему вы спите после обеда, ведь это вредно? — спросила она.

— Привычка…

Как эта привычка возникла, я сейчас расскажу.

Москвичи хорошо помнят трудные месяцы 1941 года — с октября по декабрь. Именно в декабре во II Таганскую больницу доставили из-под Ржева несколько мальчишек. Немцы, предполагая контратаковать наши позиции, посылали под автоматами местных жителей — стариков, женщин и детей — на разминирование минных полей. Ребят с оторванными кистями рук, выбитыми глазами, множественными ранами груди и живота привезли к нам. А сколько их осталось там…

Один из мальчиков, маленький, худой и глазастый, звали его Миша, пожаловался ночью сестре, что руку, а правильнее — то, что от нее осталось, сильно дергает.

«Неужели столбняк?» — подумали мы, тогда еще совсем молодые хирурги. Наши опасения подтвердились. Несмотря на все, что требовалось в то время реампутация культи (отсечение конца культи), вливание противостолбнячной сыворотки в вену, наркотические средства, — состояние мальчика ухудшалось.

— Я постараюсь разыскать академика Штерн, — сказал наш главный врач. Существует новый метод, который применяется с успехом на фронте.

Мы ожидали увидеть высокого седого мужчину, худого и в очках. Он представлялся нам в форме бригадного врача или что-то в этом духе.

Вместо него появилась немолодая, очень полная, до предела уставшая женщина. Она только что вернулась с передовой, и когда узнала, что в одной московской больнице лежит мальчик с запущенным столбняком, то, «не умывшись и не поев», приехала к нам.

Да, ею на самом деле разработан метод лечения столбняка. Действительно, удалось спасти нескольких бойцов. Метод очень опасный. Иглу вкалывают под затылочную кость и непосредственно в четвертый желудочек мозга вводят противостолбнячную сыворотку. Одно неосторожное движение, — а такой случай был, — игла попадет в мозг и больной может тут же погибнуть.

Пока шла подготовка к процедуре, академика покормили нехитрым нашим военным обедом, и она попросила оставить ее на десять минут в какой-нибудь тихой комнате.

Когда мы ее разбудили, то в ответ на наши вопросы — «Почему десять?», «После еды спать вредно» и какие-то еще, — услыхали предельно краткий, но точный рассказ. Это был не рассказ, а лекция об очень сложных вещах, о которых так просто могут говорить только очень образованные люди.

— За десять минут мозг человека выключается настолько, что отдых дает возможность вечером плодотворно работать до самою сна. Дальше спать не стоит. Просыпаешься разбитым. Хочется продлить сон и не сразу входишь в рабочую колею.

…Миша после нескольких пункций поправился. Родных его в деревушке под Ржевом уже не было. Он выписался в интернат. Привычка спать после еды десять минут осталась у меня на всю жизнь. А работоспособность, на самом деле, сохраняется до вечера. К сожалению, в последнее время не всегда. Но с этим уж ничего не поделаешь.

Когда в клинике видишь молодого врача, который в 5–6 часов вечера сидит и записывает историю болезни, то чаще всего это свидетельствует не о его чрезмерной аккуратности, а о неумении правильно распределить свой день. Очень важно помнить: время должно работать на нас. Разные обязанности должны распределяться таким образом, что если в чем-то возникла задержка, следует сейчас же переключиться на выполнение других задач. Соблюдение подобного принципа возможно и необходимо.

Еще большее значение имеет общественная организация труда, которая впрямую зависит от позиции руководителя учреждения. Попытка коллегиальных решений чаще всего сопровождается тратой времени и освобождает от персональной ответственности. Разного рода комиссии, комитеты, советы и т. п. не могут подменить собой инициативного, опытного, смелого руководителя, который обладает острым чувством долга. Не теряя времени в случаях бесспорных, он в каждом сомнительном случае консультирует проект решения с компетентными помощниками. И любой врач в самой категорической форме должен требовать от товарищей по работе и от своего начальства создания предельно насыщенного трудового режима.

До чего же привыкли у нас к производственным совещаниям о чистоте, проверке качества документации и о тысяче прочих вопросов, в то время как в подавляющем большинстве все упирается в пренебрежение организацией труда, в отсутствие четкого взаимодействия, в неуважение к ритму работы учреждения. Все это наблюдается в больницах, где главный врач и заведующие отделениями поставить дело не умеют и подменяют его разговорами, что, естественно, значительно проще.

Так было и в нашей больнице лет пятнадцать назад. Люди привыкли говорить на утреннем аврале на любые темы по часу и более. Операции начинались в зависимости от настроения заведующего отделением, в то время как операционные сестры, одетые в стерильное белье, часами ожидали хирурга. Любое собрание являлось поводом для отсрочки операции или отмены обхода. Врачи давали справки родителям в отдалении от своего корпуса, ежедневно совершая для этого длительные «прогулки». В больнице царило хроническое нежелание считать время. Элементарное понятие человеко-часы, которое так широко внедрено в производстве, казалось чем-то странным и даже опасным. Анализ работы, проделанной за год, сводился к двум страницам цифрового отчета без попыток строго разобраться в ошибках и дать оценку успехам, без стремления наметить перспективы — то есть всего того, без чего немыслим дальнейший прогресс. Истории болезней лежали неоформленными после выписки детей из стационара месяцами… Сейчас все это вспоминается, как тяжелый сон.

Очень хотелось бы рассказать обо всех этапах, которые прошел наш коллектив. Теперь это клиника для лечения больных с разнообразными и тяжелыми заболеваниями, которая служит не только лечебным учреждением, но и базой для преподавания врачам, приезжающим в Центральный институт усовершенствования врачей со всего Советского Союза и из-за рубежа. И далось это, конечно, не сразу. Были важные и не очень важные споры. Комиссии. Смешные и грустные истории. Победили ответственность и энтузиазм молодых научных работников. Это вполне закономерно: в истинных ученых зачастую заложены качества отличных организаторов; многие являются ими уже потому, что вся их деятельность направлена на поиски новых форм работы, отсеивание главного от второстепенного, концентрацию основных усилий на важнейшем направлении и вместе с тем на изучение каждого неожиданного явления.

Вообще, на мой взгляд, основная ошибка, которую допускают организаторы любого масштаба, от самого мелкого до самого большого, заключается в хроническом непонимании этой ценнейшей черты ученых и в неумении этой чертой воспользоваться. К сожалению, «хорошим организатором» иногда считают лицо, обладающее достаточной волей и аккуратностью, чтобы требовать исполнения своих или чужих распоряжений. Особенно ценятся качества снабженца, администратора, хозяйственника, которые хоть и важны, но в организационной работе не являются главными. В учреждениях, которые возглавляет даже дельный «хозяйственник», упускаются первоочередные задачи, мучительно страдает творческий коллектив, работу стимулируют лишь крупные просчеты, а жизнь идет по принципу: «Пока гром не грянет — мужик не перекрестится». И хотя многие болеющие за свое дело видят, что все обстоит куда хуже, чем могло бы быть, такой руководитель исполнен оптимизма и уверяет всех, что у него полный порядок. Вывод один: чем крупнее исследовательское учреждение, чем выше задачи, которые перед ним стоят, тем более крупный ученый должен его возглавлять. Интересно, что талантливые организаторы, приобщающиеся к научной работе, обычно ведут ее весьма успешно.

Поведение в обществе, в коллективе

Воспитание коллектива, как и всякое воспитание, подчинено старым, незыблемым, научно обоснованным педагогическим законам: «Учат рассказом, приказом и показом». Хороший рассказ и убеждающий исполнителя, четко сформулированный приказ, подкрепленный скрупулезной проверкой, имеют большое значение. Но успех воспитания больше всего решает показ, личный пример. Какие хорошие слова ни произносит руководитель, какое разнообразие мудрых советов от него ни исходит, но если он нескромен — развязны будут подчиненные; если он запускает руку в казну — большинство будет считать себя вправе делать то же самое; если он болтлив — работа других тоже будет подменяться болтовней; если он полуграмотен и не понимает значения научного подхода к жизни учреждения, то и его помощники будут вспоминать о науке лишь в удобных для этого случаях.

Пост руководителя чреват сам по себе большими опасностями. Начиная работу, ты уверен, что будешь деловитым, внимательным, сдержанным, скромным и т. п. Но постепенно ты приходишь к выводу, что советы с сотрудниками отнимают слишком много времени и не дают той пользы, которую ты ожидал. Принимаешь ряд решений сам, убеждая себя, что ничего страшного не произойдет, что с твоей позиции «лучше видно». И так далее, и тому подобное. К чему все это ведет — мы хорошо знаем…

Очевидно, кардинальной задачей является установление такой системы, при которой невозможен отрыв руководителя от коллектива. Это связано с необходимостью выполнения целого ряда условий.

Демократизм учреждения определяется в первую очередь уважением к мнению любого сотрудника. Каждый, даже самый молодой врач должен быть уверен, что к его мнению отнесутся серьезно, без вежливого пренебрежения или иронии. Тогда он, не стесняясь, выскажет свои сомнения в правильности диагноза, в методике лечения или организации работы. Деловая атмосфера дает простор для проявления широкой инициативы. Деловитость порождается лаконичностью суждений и мнений. И, наоборот, в многословии, как правило, ощущается неуважение к коллективу, ибо только очень умный и знающий человек может позволить себе быть многословным, да и то когда он уверен, что его слушатели незнакомы с данным вопросом.

Обсуждение любой проблемы допустимо до того момента, когда стадия дискуссии завершена и принято решение. После этого решение становится правилом, которое подлежит безоговорочному выполнению. Жесткая дисциплина является непременным условием экономичной работы любого коллектива. К сожалению, в некоторых больницах имеются люди, которые любят обсуждать вопросы наиболее ясные… Демагогическая болезнь трудно излечима, но победить этот застарелый недуг необходимо.

Очень важно, чтобы в учреждении была создана атмосфера, исключающая несправедливость, а коль скоро такое бывает, то чтобы ее ликвидировали в рабочем порядке. Вынесение личных отношений и мелких проблем на всеобщее обсуждение вызывает пустое любопытство и приводит только к трате дорогого времени.

И, наконец, последнее. Часто у нас забывают о важности соблюдения декорума, правильной форме обращения друг с другом. Громкий и резкий разговор, повышенный тон, оскорбительные интонации в корне противоречат здоровому режиму работы. Младший и средний медицинский персонал быстро усваивает подобный стиль обращения, и такая больница в целом производит плохое впечатление. Ухудшаются личные отношения — страдает дело, наносится вред больным. Поэтому в любом медицинском (а, вероятно, и в немедицинском) учреждении следует решительно пресекать в разговорах, выступлениях на конференциях и совещаниях всякие иные интонации, кроме спокойных, ровных, уважительных и доброжелательных.

Четвертое письмо о воспитании. Брак и семейная жизнь

Медик, как и сапер, не вправе ошибаться. И все-таки ошибается. Эти ошибки порой трагичны, порой исправимы. Когда они исправимы, особенно у молодежи, их хочется предупредить. Я говорю не о том, чтобы кого-либо учить, а о том, чтобы советовать. Ведь опыт старших может касаться не только медицины, будней клиники, но и личной жизни. У моих молодых коллег она часто складывается, если можно так сказать, на наших глазах — свадьбы, рождения детей, разводы, вызывающие растерянность и неудовлетворенность. Не такое уж это личное дело, как кажется…

Написанное ниже не имеет прямого отношения ко мне. Рассказать об истории одного брака — значит, рассказать все и одновременно ничего. Все ибо всякая летопись жизни является всеобъемлющей для описываемых двух лиц. Ничего — поскольку один индивидуальный вариант отличается от миллиона других.

А поэтому просто рассказ о том, как мне вся эта проблема видится сегодня.

Что такое жених и невеста? Каковы качества молодоженов? Возьмем для примера однолеток в возрасте между 20 и 25 годами. Случай не оптимальный, но довольно типичный.

Обычно есть любовь. Или то, что в это довольно емкое понятие принято вкладывать. С уверенностью можно сказать, что на этом этапе не столь важно влияние мощного интеллекта или совпадение утонченных чувств, сложившихся привычек и взглядов. На первый план выступает острое физическое влечение, новизна душевного томления, жажда интимного общения, первооткрывание сокровенных мыслей. Иногда к этому присоединяются меркантильные соображения, что, к счастью, не является правилом.

Известно, что в этом возрасте, а возможно и надолго, девушка намного старше, нежели юноша. Юноша несет в себе много разнообразных девичьих черт. А девушка концентрирует мужские качества, что ее самое нередко удивляет. О чем идет речь?

Юноша. Он нежен и чувствителен. Обидчив, как ребенок. Чуток до невероятности, когда дело идет о его чувствах. Может быть невнимательным и эгоистичным, ошибочно полагая, что девушка обязана чувствовать то же, что он, и именно в это же время. Ревность способен высосать из пальца. Считает, что малейшее изменение настроения любимой непременно связано с его персоной, хотя в этот момент она размышляет, например, о летних планах или новом галстуке для мужа, что в общем-то похвально. Ради каприза любимой он готов поехать на другой конец света. Однако в химчистку (в одиночестве) отправляется без всякого энтузиазма. Из рассказов друзей, покончивших с холостой жизнью, он хорошо знает, что в первое время важно не попасть под каблук жены, а поэтому должен показать, что у него есть характер. И показывает его в самых неподходящих случаях. Иногда демонстрирует его отсутствие, ибо по сути дела в этом возрасте то, что принято называть характером, в большей степени имеется у девушки, а в меньшей — у юноши. Поэтому, если говорить начистоту, выражение «Вася женился на Ире» глубоко ошибочно. Можно сказать: «Вася и Ира поженились» или, что вернее: «Ира женила на себе Васю». Обидно, но факт. Хотя жена одного из друзей моего сына сказала мне так: «Я уступила его настойчивости». Это тоже возможный вариант.

Юноша во многих своих проявлениях продолжает оставаться мальчиком. Он любит возиться с игрушками. Особенно механическими, включая автомашину. Он любит играть с женой и искренне обижается, когда она не желает ответить ему взаимностью. А это понятно: он еще маленький, она — большая. Запас нежности у юноши значительно больше, чем у девушки. Поэтому у него чаще, чем у нее, поводов для обиды на холодность. Нередко он этим серьезно обескуражен: по всем его предположениям и сведениям из литературы, женщина — это источник нежности, ласки, доброты. И, как отрезвляющий душ, звучит холодно произнесенная фраза: «Перестань, мне надоело». Хотя дело всего лишь в поцелуе или поглаживании руки…

За редким исключением стремление к физической близости чаще исходит от юноши, а девушка оказывается в положении инстанции, которая может разрешить или запретить наслаждение. Коль скоро так, то расстановка сил с каждым месяцем приобретает все более определенный и стандартный характер. Но прежде чем описывать этот этап отношений, вернемся к лучшей половине человечества.

Девушка. В ней борется много странных чувств. По женской природе своей она горда и независима. Несмотря на то, живет ли она с родителями мужа или своими (хотя здесь много прелюбопытных деталей), она стала членом качественно новой семейной единицы, состоящей не из трех, четырех, а всего лишь из двух лиц. На этом пути она встречает много неожиданностей. Муж ее, на которого она рассчитывала как на руководителя — если не такого, как ее мама, то хотя бы такого, как папа, — оказался «тряпкой». Он советуется с ней по вопросам, которые, по ее мнению, должен решать сам. Она в этих вопросах ничего не понимает и не желает понимать. И, наоборот, там, где он должен был ее непременно спросить, вдруг все делает самостоятельно, при этом, естественно, все путает, чем крайне ее огорчает. Но этого мало. Оказывается, он все делает наоборот. Начинает долго и скучно рассказывать ей о вещах, которые ей не только не интересны, но даже раздражают, но не сообщает об очень важных и достойных внимания предметах. Вмешивается в дела, в которые по ряду соображений вмешиваться не должен. И молчит как раз тогда, когда он просто обязан сказать свое решающее мнение. Он пристает с ненужными расспросами, когда ей хочется помолчать и подумать. И не задает вопроса тогда, когда она в этом так нуждается, но по скромности или гордости сама разговора начать не желает. На словах он готов для нее на все, абсолютно на все. Но когда она его просит изменить одну из своих привычек, он отшучивается или просто считает, что это его не касается.

И все-таки самое главное — ощущение, что ей, в общем-то хорошей, но взбалмошной, не очень уверенной в себе, которой нужна деликатная, но твердая рука мужчины, подсунули этого неопытного ездового, который то распустит вожжи и не знаешь, бежать или остановиться, то рванет так, что по губам стекает кровь.

Да, ей не повезло. Придется брать правление в свои руки…

Посмотрим, как будут развиваться события дальше.

Идет время. Все бремя семейного быта ложится на ее плечи. Кое-что делает он. Но проще сделать самой, если он не догадывается, чем лишний раз попросить. А он и рад. Раз не просит — значит, не нужно. А может быть, ей нравится это делать? Но главное не в мелочах, а в общем строе жизни. Расстановка сил определилась. Хозяйка дома — она. Он помогает ей, не чувствуя себя мужчиной, главой семьи. То же ощущает и она: что она глава семьи, а мужчины вроде бы и нет. Все чаще в ее голосе звучат повелительные, командирские нотки: «сходи», «сделай», «возьми». Он идет, делает, берет. Не испытывая особенного раздражения или радости. Но хорошо чувствуя интонацию и подтекст. А подтекст такой: «Ты неразумен и не в состоянии понять того, что следует сделать; приходится говорить».

Они быстро встали. Она готовит завтрак, а он убирает постели. И просматривает газету. Или покрутит магнитофон. Как-то получается, что времени у него остается всегда немного больше, чем у нее. И они к этому привыкают, как к должному. Создается странная ситуация, когда она для него не совсем женщина, ибо она командует, а не подчиняется. А он для нее не совсем мужчина, ибо не он глава семьи и руководит не он ею, а она им.

Проходят годы. В один прекрасный день другая девушка или чаще женщина дает ему почувствовать, что для нее он мужчина, во всех отношениях полноценный. И он эту неожиданную для себя роль начинает исполнять. Он к ней готов. Он по ней скучает. Он ее получил. Правда, она лишена бытовых подробностей. Или даже если таковые и возникают, то лишь служат дополнительными и милыми аксессуарами, усиливающими радостное впечатление от нового спектакля.

Представьте себе, что жена догадывается или узнает о случившемся. Или ей тоже кто-нибудь дал почувствовать, что она еще юная и очаровательная женщина, нуждающаяся в мудром и сильном руководителе. Этот «кто-нибудь» достаточно опытен. Не спрашивает советов, а дает их сам. Причем это не назойливая настойчивость, а спокойная, доброжелательная уверенность: «Можешь делать, как хочешь, но поступить нужно только так, и вот почему». Теперь уже она убедилась, что ей сильно не повезло и в ее жизни не хватало именно такого человека… Заметим, что этот ее новый друг в своем собственном доме не намного лучше мужа. Даже хуже. Но здесь возникают совсем другие отношения, другая расстановка сил.

Если наши молодые развелись — говорить не о чем. Плохо это или хорошо, сказать трудно. Чаще всего плохо. Не построив одной семьи, нельзя быть уверенным в том, что удастся построить другую. Кроме того, растут дети. Есть круг друзей, которые не любят, когда их близкие разводятся, — это дурной пример.

Но если семья не распалась, положение остается ненормальным. Жена тяготится своим главенствующим положением. То, к чему она когда-то стремилась, стало для нее ненужной обузой. И муж понимает, что давно пора ему взять бразды правления в свои руки. Но для чего? Инерция отношений сложилась прочно. Он хорошо знает свое место, права и обязанности в доме. К чему что-то менять? Годы идут. Дети растут. Она и он стареют.

Грустная картина, не правда ли?

Приведенная схема не универсальна. Возможно, чаще возникают другие коллизии. Важен итог. В результате нарушения каких-то неписаных правил или неустановленных законов в семье ломается гармония, исчезает атмосфера сердечности, дружбы, полного взаимопонимания, о чем мечтали оба и иначе не мыслили себе совместной жизни.

Но возможно ли это вообще? Существуют ли такие правила? Или просто кому-то повезло и встретились два сходных или вовсе несходных характера? Может быть, в этих случаях следует не просто о чем-то мечтать, но и делать? И делать это нелегко, как всякое серьезное и ответственное дело!

Договоримся, что семья — это организм с хорошо разработанными правилами игры, едиными моральными и экономическими установками, но организм, который в данный момент пока еще состоит из двух несходных половинок, объединившихся лишь любовью и узами оформленного брака. Понятно, что слияние двух разнородных систем и выработка правил жизни возникают не сразу, а постепенно, на протяжении многих месяцев и лет. Причем чаще и это серьезное дело пускается на самотек. Что в общем-то не очень выгодно. А мы с вами давайте подумаем, какие процессы за это время должны произойти и как ими управлять.

Начнем с того, что каждая половина несет в себе опыт своей старой семьи. Независимо от того, кто родители, последняя вобрала в себя лучшие и худшие стороны не только их характеров, но и стиля жизни. Какие качества могут здесь наблюдаться? Разные и в самых различных сочетаниях.

В одной семье принято говорить вполголоса, в другой — по любому поводу возникает перебранка. Здесь чистота доведена до абсурда, там — неряшливо и грязно. Здесь считают каждую копейку, там — пересчитывать деньги считается зазорным. Здесь всю работу выполняет бабушка или мать, там — трудятся все. Здесь каждый внимателен друг к другу, там — все живут, как постояльцы. Здесь семья отдыхает вместе, там — каждый сам по себе. И так до бесконечности.

Но вот объединились двое, в своей комнате или квартире, притащили с собой по полному рюкзаку перечисленных выше привычек, традиций, линий поведения. Что получится? Чья сторона пересилит? Или, может быть, постепенно все само собой утрясется? Перемелется, и мука будет. Или мУка… Нет, друзья мои! Давайте отберем, что нужно. А от негодного будем отказываться.

Итак, с основным вопросом ясно. Нужно вдвоем, засучив рукава, ежедневно и ежечасно заниматься отбором всего, что вам необходимо, и безжалостно выкидывать ненужное, все то, что может помешать вашей будущей дружной жизни. Гораздо сложнее решить, как это сделать.

Попробуйте присмотреться к семейным парам, которые вам глубоко симпатичны. И постарайтесь отметить, что в их поведении, манере держать себя вам особенно приятно. Очень скоро вы заметите, что речь идет об очень простых вещах. Они мило, скромно держатся. Их отношения основаны на дружбе. Они подшучивают друг над другом, но не обижая и не задевая самолюбия. Они разговаривают ровно и спокойно. В их интонациях отсутствует резкость, грубость.

Но какими путями они дошли до этого уровня отношений?

По сути дела речь идет о взаимном воспитании. Но коль скоро я употребил это затертое слово, мне придется отвлечься.

Мне кажется, что проблема воспитания имеет свой центр тяжести. Важно создать такие условия, чтобы дурные качества, заложенные в человеке, не могли проявиться, а лучшие качества, наоборот, получили бы все возможности для своего расцвета. Иными словами, среди людей, равнодушных к общественному добру, быстрее появится вор. Человек, круто поднимающийся по служебной лестнице, лишенный искренних и требовательных Друзей и помощников, скорее потеряет свой человеческий облик и превратится в бюрократическую персону. Поэтому все то, что относится к сфере отношений, к почве, на которой развивается индивидуум, — все это имеет первостепенное значение в воспитании. И опять возникает вопрос: как это сделать? Поточнее!

Есть несколько постулатов воспитания, которыми нельзя пренебрегать в практике становления молодой семьи.

Первый из них — отсутствие страстности в любых воспитательных акциях. Вспомните такой пример: когда дома у подростка возникает конфликт, он с большой охотой обсуждает его с одним из любимых и уважаемых им друзей его родителей. Убеждают они его в неправоте запросто. Аргументация почти та же, что у домашних. Но форма совершенно другая. Или «друг», который появился у молодой женщины и который казался ей воплощением мужественности. Сходная история! Дело за сущим пустяком — дело за тоном. Мы забываем, что страстность рождает зачастую реакцию, обратную желаемой. Возьмите любой спор, дискуссию, собрание. Когда вам слишком громко, настырно, резко и многократно говорят об одном и том же, наступает какой-то момент, когда вы начинаете сомневаться: «Чего это меня все уговаривают? А может быть, здесь что-то не так?» И у вас возникает острое желание возразить, не согласиться с тем, что вам доказывают.

И наоборот. Спокойные доводы, произнесенные без всяких личных эмоциональных оттенков, немного иронии, шутки, осторожная оговорка: «Я на этом не настаиваю» или, еще лучше: «Возможно, я ошибаюсь…» дадут положительный результат. Конечно, это не просто. Ибо, когда тебя что-то волнует, — а в отношениях с близким человеком даже пустяки кажутся важнее мировых катастроф, — трудно разговаривать спокойно. Но кто же сказал, что взаимное воспитание — дело легкое? Очень трудное! Тем более важно помнить, что при форме разговора — спокойной, всегда дружелюбной и уважительной, без повышения голоса, — больше шансов обсудить трудный, самый щепетильный вопрос. А одно резкое замечание, неделикатность, грубость разрушат атмосферу доверия, любви, но внесут привкус базара.

Итак, правильно выбранная форма обсуждения любых вопросов в семье способна улучшить содержание отношений. Должен сказать, что дурной нашей традицией является недостаточное умение даже с чужим человеком держаться на дистанции. Но уж если людям пришлось сблизиться, подружиться или, еще лучше, пожениться, это сразу влечет за собой абсолютно неприличные и неприемлемые формы взаимоотношений: резкие слова, обидные прозвища, оскорбительные намеки, грубость, употребление жаргонных слов. Воспитывая своего мужа или ребенка, очевидно, прежде чем сделать ему замечание, мысленно полезно сказать себе: «Чужой муж!» Или: «Чужой ребенок!» Тогда вместо: «Васька! Зачем ты, балда, полез в кастрюлю руками! Десятый раз тебе говорю!» — получится: «Вася, подожди минуточку, я сейчас положу тебе картошку на тарелку». Если к этому добавить, что одной из основ воспитания является спокойное повторение, то станет понятной и лексика, и интонация этой в сотый раз повторяемой фразы. По-видимому, залогом успеха при взаимном воспитании молодых супругов должно быть — при усиливающемся сближении друг с другом, привыкании, воссоединении двух «половинок» поддержание той необходимой внутренней дистанции, которая наверняка поможет не обидеть, не задеть, не нанести ненужной и долго не забывающейся травмы.

И теперь, коль скоро речь зашла об обидах и конфликтах, — еще несколько замечаний. Каждый раз, когда возникает любая шероховатость, спор, недоразумение, первое, что необходимо сделать, — постараться понять в чем здесь твоя собственная вина? Почему, на твой взгляд, обычный поступок вызвал огорчение, недовольство или обиду? Чего ты недодумал? Что недооценил? Если поступать так, то многое сразу встанет на свое место. К сожалению, в молодости мы крайне несамокритичны и обидчивы. Мы, во-первых, считаем, что это нас обидели незаслуженно и «нарочно». А дальнейшие события развиваются в связи с этой, в большинстве своем неверной, посылкой. Давайте будем всегда считать, что это по нашей вине произошло недоразумение.

Далее. На первых порах никогда не следует откладывать извинений и объяснений «на потом» или «на завтра». Если ты не прав, извиниться нужно немедленно, серьезно и искренне. Когда он или она, убежденные в своей невиновности, пролежат ночь с открытыми глазами или, чего не бывает, в слезах, то извинение потом может и восстановить мир, но трещина останется. Останется на всю жизнь и будет расползаться, шириться от конфликта к конфликту. Поэтому во всех случаях, когда ты был не прав, извинись немедленно. В случаях, когда ты сомневаешься, сделай то же самое. И, наконец, когда ты не в состоянии отыскать признаков своей вины, — спроси, выясни, но заранее наметь такую форму вопроса, чтобы облегчить другому признание своей неправоты («чужая жена»).

Всегда необходимо помнить, что если ты имеешь дело с новым тонким и очень дорогим механизмом, части которого еще не притерлись, то ты не будешь бить по нему молотком или пинать ногами, но очень осторожно постараешься разобраться что к чему, что-то протереть, что-то смазать. Спокойно и осторожно. Так же и в личной жизни. Только еще более деликатно и еще более внимательно.

Ну, а чего же нельзя делать? Если сначала я просил вас взять для образца приятных вам людей, ибо при этом их достоинства ощущаются более ярко, а их недостатки мы склонны им прощать, то для определения, чего делать нельзя, лучше обратиться к лицам, которые вам заведомо антипатичны. Придите к ним в дом. Если там царит скрупулезная чистота и сверхобразцовый порядок, вы почувствуете, что за этим порядком нередко стоит стяжательство и жадность. Приглядитесь: красивый полированный письменный стол мужа служит украшением. Работать за ним нельзя. Где же он работает? В библиотеке? И работает ли он над собой вообще? Если в доме беспорядок, неопрятность, безалаберщина, за ними угадывается душевная неопрятность его молодых хозяев. Посмотрите, как себя ведут эти супруги. Не стесняясь людей, они ласкают друг друга. Или при всех способны устроить безобразную сцену ревности, с легкостью переходя от грубых оскорблений к нежностям. А как они принимают друзей? То без особой нужды на стол ставится дорогая и обильная еда, вино (впрочем, платят за это их родители). То подается красиво сервированный кофе с ликером и сухое печенье… как раз тогда, когда вы смертельно голодны.

Чтобы не возвращаться к вопросу о том, как «правильно» принимать в своем доме друзей, скажу: определяющими факторами здесь являются простота отношений, финансовые возможности и наличие свободного времени. Коль скоро ваш друг экспромтом забежал во время вашей трапезы, то вы приглашаете его к столу, понятно, если в доме имеется, чем его потчевать. Если он забежал в другое время, то вы должны спросить, хочет ли он перекусить. При положительном ответе он получает стакан чаю (или кофе) и бутерброды, чтобы заморить червячка. Дом не следует превращать в бесплатную столовую. Станете старше — другое дело. Критерии отношения к этому вопросу изменятся.

Вот так вдруг мы подошли к щекотливой и не очень приятной теме разговора — финансовой. О ней говорить необходимо, ибо подавляющее большинство ребят из обеспеченных и не очень-то обеспеченных семейств не умеют и не желают считать деньги. Они ориентируются на некий средний уровень достатка окружающих и настойчиво стремятся получить от родителей более того, чем те могут и должны им давать. Не понимая, что они подрывают само значение цены денег, на которое им предстоит опираться всю жизнь.

Укрепление или разлады молодых семей возникают в известной мере в связи с финансовыми делами. Правильное отношение к труду и предметам обихода, к распределению во времени зарплаты или стипендии и многое другое — результат семейной финансовой политики. Посмотрите вокруг себя: бескультурье в домашней дисциплине влечет за собой воистину комические последствия. Одна хозяйка отказывает себе и близким в необходимом питании или приобретении необходимого спортинвентаря, чтобы сэкономить на покупку модной «дубленки» или лаковых сапожек. В другой семье настолько любят поесть, что вся зарплата уходит на еду, а в доме отсутствуют элементарные предметы обихода. Третьи, по примеру обеспеченных родителей, организовали «открытый дом», радушно встречая каждого полузнакомого человека, лишь бы он пользовался известностью, но к концу месяца, как правило, занимают деньги «до получки». Вариантов масса.

Оставляя в стороне многие аспекты финансовой проблемы, следует подчеркнуть лишь одну, на мой взгляд, самую важную. Непонимание цены денег порождает неверную оценку труда, затраченного на получение этих денег. Неправильное отношение к труду имеет своим следствием безответственность в работе, неуважение к чужому труду, извращение важнейших жизненных критериев. Ведь вот как варварски портятся новые здания, лифты, гостиничные номера. Не только детьми, но и взрослыми. Особенно общественные ценности. Меньше — личные.

Молодежь, вступая на свой многотрудный жизненный путь, торопясь оформить брак, не всегда считает нужным задать себе хотя бы ряд простейших вопросов: «Где мы будем жить?», «Как это изменит ситуацию в семье?», «На что мы будем жить?», «Как будет организовано наше питание?», «Какое участие в хозяйственных делах мы будем принимать?», «Когда нам нужно обзаводиться ребенком?», «Кто будет первые годы ухаживать за ребенком?», «Будем отдавать его в ясли или кто-нибудь (мать или бабушка) бросят работу?» И так далее, и тому подобное.

Два вопроса — об экономике семьи и оценке следствий своих поступков должны волновать каждого, ибо семья — это ячейка общества. Коль скоро в семье эти вопросы не решаются правильно, то подобного рода отношение неизбежно отражается на всем обществе в целом, Что из этого получается, каждый из нас отчетливо ощущает на себе. В личном плане оба эти вопроса влияют на отношение молодежи к проблеме, где жить после свадьбы. Правда, еще многочисленны, к сожалению, случаи, когда жить просто негде и приходится теснить «стариков», но не так уж редко молодые склоняются к тому, чтобы оставаться вместе с родителями, считая, не без веских оснований, что жизнь «одним котлом» многое упростит, но не задумываясь о коренных последствиях совместной жизни. А они зачастую могут быть поистине катастрофичными. Действительно, родители вольно или невольно будут вмешиваться в вашу семейную жизнь, пытаться влиять на нелегкий этап становления новой семьи и… наносить непоправимый ущерб. Хотя исполнены они самых благих намерений. Говоря иными словами: мало приобретая, вы рискуете многое потерять.

Поскольку разговор зашел об отношениях с родителями, мне придется отвлечься, ибо многие ребята спрашивали меня, как им наладить отношения со своими «предками», которые в последнее время «стали невыносимы».

Попробуйте трезво проанализировать все без исключения конфликты, возникшие у вас с родителями, и вы будете вынуждены признать, что чаще всего вы были не правы. Единственно, в чем можно упрекнуть родителей, и вас в том числе, — в несоблюдении формы. Она была императивной или чрезмерно страстной, слишком лаконичной или нудно многослойной.

Родители забыли, какими они были в вашем возрасте, а вы не в состоянии понять их образа мышления. И все же в каждом трудном случае попробуйте рассмотреть его с трех позиций:

1. Как вы расцените этот инцидент через месяц или год?

2. Как вы отнесетесь к нему, если завтра ваша мать или отец умрет?

3. Как бы вы отнеслись к такому конфликту, если бы вы были родителем, а родитель — вашим ребенком?

Уверяю вас, что в 99 случаях из 100 вы согласитесь с Марком Аврелием (старшим), который писал: «Если тебя что-то огорчает, подумай: огорчает ли тебя это или твое отношение к этому».

Так-то.

Прочитав написанное, я почувствовал, что писать по этому вопросу можно до бесконечности: хватило бы бумаги и времени. Поэтому, заканчивая свои размышления, я хочу пожелать, чтобы приведенный ниже набор слов в вашей жизни приобрел действенный смысл.

Альтруизм. Оптимизм. Дистанция. Деликатность. Искренность. Сердечность. Доброжелательность. Режим. Воля. Дисциплина. Уважение. Стремление к прогрессу. Самокритичность. Чистота. Искусство. Спорт. Серьезное отношение к учебе и работе. Бережливость.

Но за словами кроются поступки. И не существует ничтожного поступка, который не оставил бы в вашей душе следа. Недаром восточная пословица гласит: «Посей поступок — пожнешь привычку, посей привычку — пожнешь характер, посей характер — пожнешь судьбу».

Судьба вашей молодой семьи во многом зависит от мелких поступков. Думайте, прежде чем их совершить.

* * *

Если суммировать отношение молодого специалиста к тем видам деятельности, которые разобраны выше, рождается в общем-то простой вывод о необходимости напряженного труда, поиска, результат которого — отыскание в себе тех возможностей, которые есть, но требуют выявления. Да и сама по себе привычка трудиться, выработанная смолоду, как честь, становится бесценным стереотипом на всю последующую жизнь.

Я далек от мысли считать, что исчерпал эту чрезвычайно важную тему. Более того, я убежден, что размышления по этому вопросу могли бы составить содержание целой книги. Но, как говорили древние: «Молодого ученого не следует уподоблять сосуду, который подлежит наполнению знаниями. Он факел, который педагог должен зажечь!» Задача моя состояла в том, чтобы побудить любого начинающего специалиста задуматься над тем, к чему он стремится. Напомнить ему, что именно правильное отношение к работе определит его характер. Перед моими глазами всегда стоит образ Николая Ивановича Пирогова — хирурга, анатома, экспериментатора, организатора, литератора и педагога мирового масштаба. Во многих молодых врачах скрыты возможные пироговы. Дело лишь за тем, чтобы это выявить.

Психология научного творчества

Первый этап

Далеко не каждый может стать настоящим, оригинально мыслящим ученым; весьма многие могут стать научными работниками и приносить пользу, если вовремя поймут не только цель в науке, но и ее средства.

Мне бы очень хотелось начать этот разговор с литературной работы. В применении к нашей специальности — это прежде всего деловая грамотность, или овладение профессиональным языком. К величайшему сожалению, в погоне за краткостью изложения мы довели стиль медицинских журналов и книг до предельной сухости. Это тем более обидно, что яркость и метафоричность языка, например, французских врачей нисколько не снижает научной ценности их произведений, но делает доступными, более запоминающимися и убедительными.

Мне присылают множество работ для рецензирования. По содержанию они, как правило, бывают интересными, полезными и подлежат опубликованию. Однако изложены зачастую плохо — сразу нельзя понять, что имел в виду автор; важные положения не аргументированы, а случайные мысли упорно доказываются посредством банальных и ненужных приемов.

Почему же специалисты с высшим образованием столь неуверенно владеют пером? Из десяти диссертантов не менее девяти испытывают муки в момент, когда им необходимо предать бумаге полученные данные и проанализировать собственные наблюдения. Очевидно, в течение многих лет учебы мы слишком мало внимания уделяем этому вопросу. А ведь врач — не музыкант и не математик, ему не обойтись нотными значками и формулами. Он не меньше других нуждается в умении четко обосновать свою мысль, мотивированно отвергнуть чужую идею и логично сформулировать программу дальнейших действий.

Следовательно, молодой медик должен работать над совершенствованием своего литературного стиля, для чего существует лишь один путь: писать много, не удовлетворяться написанным, а несколько раз поправлять и дополнять, как бы это на первых порах и ни было мучительно. Понятно, что все сказанное относится не только к научно-исследовательской работе, но и к обычной документации — ведению истории болезни, составлению отчетности, записи операций и пр.

Недавно одна аспирантка показала мне около пятидесяти общих тетрадей она конспектировала статьи подряд, «сплошняком», и каждый раз найти нужное место было непосильной задачей. Между тем надо было просто подразделить будущую диссертацию на главы и любую прочитанную статью сразу же разносить по этим главам. Я сам так делал. Дикий труд, кажется! Зато потом, когда начинаешь обобщать, то в соответствующей рубрике все уже есть. Скажем, вот рубрика «Лечение». Я вписал туда данные из сорока прочитанных книг. Пробежал взглядом, прикинул и увидел: моя точка зрения совпадает с такими-то, не совпадает с такими-то. То есть эта система работы помогает делать научные выводы в кратчайший срок. (Мне было бы неприятно подвергнуться обвинению в архаизме. Конечно, разнесение на перфокарты с помощью машины сведений из литературных источников — дело более современное. Но говорить об этом я буду после того, как получу возможность работать с машиной и накоплю опыт.) Это — о технике.

Затем я сделался старше. Оказалось, есть методика — более высокая ступень овладевания знаниями. И когда я думал, что все уже постиг, выяснилось, что самое важное — психология научного творчества, так сказать, четвертая высота. Потому что ни техникой, ни методикой, ни организацией работы нельзя овладеть до той поры, пока ты психологически не осознал себя как ученый.

К психологии научного творчества я пришел уже на последнем этапе, а для приобщающихся к науке она должна стать первым: им заранее надо знать о качествах, присущих научному работнику, и сознательно воспитывать их в себе. Что же это за «таинственный» набор? Любознательность, настойчивость, инициатива, увлеченность, привычка к думанию, склонность к сопоставлению фактов, недоверие (в хорошем смысле этого слова), умение отказаться от очевидной и удобной мысли, стремление любую гипотезу подвергнуть проверке с позитивных и негативных позиций и т. д., и т. п. Вместе взятые, они постепенно выкристаллизуются, как говорили прежде, в «умение в невероятном увидеть вероятное, а в вероятном увидеть невероятное», то есть в оригинальность мышления. Может быть, благодаря этому свойству многие ученые, не интересующиеся ничем, кроме постоянного проникновения «в суть вещей», склонны пренебрегать условностями жизни, легко нарушают общепринятые каноны и дают в руки недоброжелателей очевидные «доказательства» неумения жить или попросту чудачества.

Профессионализм

Чтобы обнаружить новое, нужно прежде всего быть профессионалом. Бывают какие-то озарения, какие-то исключения, но, как правило, открытие есть следствие обдуманного, тяжелого, систематического труда.

НЕМНОГО ИСТОРИИ

Плод живет в материнском организме, питаясь через пуповину, где есть пупочная вена (по которой кровь поступает к плоду) и пупочная артерия (по ней кровь возвращается к матери). И в любом анатомическом атласе, в любом более или менее солидном руководстве черным по белому записано, что пупочные сосуды после рождения, поскольку надобность в них отпадает, постепенно зарастают и превращаются в своего рода сухожилия, тяжи. В общем, азбучная истина…

С чего начать? С собственной критической оценки явлений.

Вероятно, у всех в школе был товарищ, который каждый раз говорил: «А почему?.. Это не так… Я не верю…» Его с раздражением звали Фомой Неверующим. В то же время мы знаем людей, склонных пользоваться чужим мнением. Это две крайности, плохо и то и другое. Но ученому скорее пригодятся качества Фомы Неверующего. Поэтому если есть склонность бездумно со всем соглашаться, необходимо разрушать ее в себе. Привыкать иметь собственную точку зрения.

Вот что писал Джордано Бруно: «Недостойно мыслить заодно с большинством только потому, что оно большинство. Единственным авторитетом должен быть разум и исследования, производимые под его руководством…»

Иногда человек торопится: цитата есть, чего же еще?.. Ну и что из того, что какой-то, пусть даже известный ученый когда-то сказал так? Его слова имели отношение ко вчерашней ситуации, а к реальному опыту сегодняшнего дня, возможно, неприложимы. Появились новые данные, изменилась обстановка в науке.

Все укладывается в готовую схему? Жди подвоха. Брать под сомнение очевидные факты — путь к оригинальности мышления. А творить, стоя на коленях перед авторитетами… Я уверен, что Эйнштейн в таком неудобном положении не создал бы теорию относительности.

НЕМНОГО ТЕОРИИ

В 1963 году член-корреспондент Академии медицинских наук СССР профессор Г. Е. Островерхов, профессор Т. А. Суворова и аспирант А. Д. Никольский усомнились в том, что пупочные сосуды после рождения человека не функционируют. Усомнившись, они занялись исследованиями. Исследуя, установили, что пупочная вена даже у глубоких стариков проходима, а сверх того является кратчайшим путем в печень. Через пупочную вену ученые вводили контрастное вещество и получали снимки сосудов печени. Так появился новый метод диагностики (потом лечения) заболеваний печени у взрослых.

Неотступное думание

Я спросил однажды молодого ординатора: «Когда вы занимаетесь научной работой?» Он мне ответил: «Два раза в неделю в библиотеке». Вот так. Оказывается, все точно отмерено и взвешено. Творчество разделено на «порции», заранее распланировано. Но это же несерьезно! Нельзя сделать что-то свое, не думая о нем неотступно. (К слову, это выражение принадлежит Ивану Петровичу Павлову. Его работа «Двадцатипятилетний опыт по физиологии» имеет подзаголовок: «Плод неотступного думания».) Ведь где делаются открытия? За письменным столом, в лаборатории, в клинике? Да. Но часто в самых неподходящих местах и в самое неподходящее время.

Покойный Лев Давыдович Ландау говорил как-то студентам, что всегда кладет рядом с постелью записную книжку и, проснувшись среди ночи, заносит в нее то, что пришло в голову. Он рассказывал про одного известного английского физика, который с той же целью ставил рядом с кроватью магнитофон. Сразу вспоминается множество подобных случаев: от Тургенева и Менделеева до Маяковского…

Академик В. В. Шулейкин долго бился над созданием прибора для измерения глубины. Этим, кстати, занимался еще Петр I. И Василию Васильевичу как-то приснилось, что Петр I сказал ему: «Прибор собрать надо вот так…» Проснувшись, он записал решение и изумился: уж очень простым оно оказалось.

Лишь бесстрастные люди, не увлеченные идеей, отводят науке только «положенные» часы.

Известный советский писатель Юрий Павлович Герман, друживший с медиками и посвятивший им многие страницы своих произведений, однажды был на обходе у ленинградского хирурга Тувия Яковлевича Арьева, своего большого приятеля. Потом он сердито выговаривал ему в моем присутствии: «Как так можно! Вы рассеиваете уйму интересных мыслей. Бросаете и даже не стремитесь подобрать. Почему не записываете, как мы?»

Думается, что всегда надо иметь в кармане блокнот. И если мысль пришла, ее следует немедленно записать, иначе можно забыть навсегда. Или вспомнить, когда работа уже кончена. Так бывает.

Раннее выявление и обобщение фактов

Допустим, вы ожидаете, что какая-то операция пройдет успешно. И вдруг неудача. Вот тогда ученый должен проявить пристальное внимание к неожиданности, потому что, может быть, именно здесь и кроется новое.

Мы иногда проходим мимо мелких симптомов, которые надо бы зарегистрировать и обобщить, чтобы предупредить наступление тяжелых, порой необратимых последствий.

Скажем, оперирует врач. Все идет хорошо, но вот одно нагноение, второе… Потом расхождение швов. Подойди и посмотри, в чем дело: плохой ли хирург, или плохо готовился к операции, или другие причины… Вообще, если есть явления одного ряда (раз наблюдается отклонение, второй, третий), немедленно свяжи их в цепь, разберись.

Вспомните, когда появились антибиотики, их давали по всякому поводу. Даже после «чистых» операций (без гнойно-воспалительных процессов) вводили антибиотики повально, как бы чего не случилось, хотя заживление ран лучше не становилось, осложнения проходили не легче, даже тяжелее…

Мы вдумчиво сопоставили отчеты многих лет, и это дало нам основания к следующему заключению: «Отказ от применения антибиотиков с профилактическими целями при некоторых видах „чистых“ операций не увеличил числа осложнений, но способствовал более раннему их выявлению и снижению летальности». Вывод этот был основан на большом числе наблюдений и имел бесспорное научное или, как принято говорить, прикладное научное значение. Во-первых, мы немедленно отказались от ненужного назначения антибиотиков перед данными операциями, а во-вторых, задумались вообще над тактикой применения антибиотиков, потому что они наносят удар не столько по врагам, которых еще нет, сколько по «собственным» микробам, которые живут в человеке и помогают ему.

НЕМНОГО РАЗДУМИЙ

Вообще-то Валерию Акопяну, ординатору больницы имени В. И. Русакова, никто не поручал развивать идеи Островерхова и Суворовой: это была чистая самодеятельность. В порядке такой самодеятельности он для начала убедился, что пупочная вена — действительно кратчайший путь в печень. Для детского врача это было некоторым потрясением. А дело вот в чем.

Педиатры любят повторять: ребенок — это не уменьшенная копия взрослого. Дети во сто крат болезненнее переносят всякое хирургическое вмешательство. Скажем, резекция кишки у взрослых сложной операцией не считается, что же касается новорожденных, то многие из них ее не выдерживают. Или другой пример: чтобы попасть в аорту, ребенку колют бедренные сосуды, а они способны к таким резким сокращениям, к таким спазмам, которых у взрослых не бывает. При спазмах может возникнуть тромб (закупорка сосудов) и как следствие — ампутация ноги.

А если использовать нефункционирующий сосуд? Ведь он не нужен и при случайной травме его можно перевязать, не опасаясь за жизнь малыша.

И вот еще что интересно. Чем меньше ребенок, тем толще у него пупочные сосуды и тем легче в них «пройти». В то же время чем меньше ребенок, тем опаснее все старые методы исследования и лечения, связанные с использованием функционирующих сосудов.

Суммарный охват явлений

Иногда решение проблемы находится на грани двух наук. И чтобы между ними проскочила молния или другая божья искра, нужно «побывать» на обеих вершинах.

Не так давно академик Петр Кузьмич Анохин заметил, что задача ученого — одномоментно думать о разных предметах. В физиологии это называется симультанным мышлением. То есть надо думать не только об одном узком вопросе, а представлять себе, какое отношение имеет он к соседним. Потому что идут процессы, кажется, между собой несопоставимые, как вдруг вскрывается некая закономерность. И тогда соединение ряда факторов — на первый взгляд разъединенных — позволяет делать открытия.

Например, есть сосудистые доброкачественные опухоли — ангиомы (на лице и на теле появляются быстрорастущие красные пятна). Они захватывают большой участок кожи, разрушают губу, ухо, веко и прочее. Это опасная штука, хотя и не рак. Так вот, было отмечено, что ангиомы у новорожденных отмечаются значительно чаще у девочек, чем у мальчиков (в 80 процентах случаев). Отсюда возникло предположение о роли внутриутробных гормональных влияний на происхождение сосудистых опухолей. Естественно, развивая это предположение, можно прийти к мысли о роли гормонов в происхождении и других опухолей.

Умышленно я коснулся области, где массовые усилия спланированной научной работы на сегодняшний день приносят минимальные практические результаты. Такого рода данные принято относить к чистой, или теоретической, науке. Полученные факты в определенный момент, возможно, явятся мощным толчком для решения общей задачи, а значит, получат прикладное значение.

Исследования еще не закончены. Это — как мысль. Как гипотеза. Но попробуйте опровергнуть ее…

Метод

И. П. Павлов писал, что метод рождает открытия. Немного измените подход к заболеванию — можете получить новый результат лечения.

Врачам постарше еще памятно то время обучения в институте, когда им говорили: функция печени определяется по сахарной кривой. Поэтому давали человеку сахар и проверяли, перерабатывает ли его печень и как влияет сахар на обмен. Но забывали, что даже если печень вся погибнет, а останется лишь маленький участок ткани, он будет «тянуть» всю нагрузку. И тяжелобольной может казаться здоровым. Так было еще лет пятнадцать назад. Сейчас существует множество современных методик.

Сосуды печени исследуются при помощи рентгенограммы, а ткани — путем анализа взятой пробы. Затем данные перекрещиваются. При этом нередко оказывается, что биохимия нас обманула — сахарная кривая хорошая, но в печени серьезнейшие изменения и надо срочно принимать меры. Вот вам новый метод — и новое качество.

Кстати, это интересный путь: изучение частных, дополнительных методов, накопление которых дает возможность получить важные медицинские сведения.

Надо заметить, что усложнение оперативно-технических задач, повышение требований к точности диагноза поставили хирургов в трудные условия. Обследования вступают в конфликт с предоперационной подготовкой, так как, в частности, травмируют психику ребенка, отнимают много времени у персонала и приводят к неоправданно большому расходу «койко-дней». Надо было искать выход, и мы его нашли.

Раньше обследование пациентов с печеночными заболеваниями длилось полтора-два месяца, иногда больше: надо было провести 5–7 серьезных проверок и 5–7 раз дать общий наркоз. Доктор медицинских наук В. В. Гаврюшов в нашей клинике разработал сетевой график, благодаря которому все процедуры стали производиться одновременно. При двухчасовом наркозе бригада медиков успевает сделать все необходимое.

Чего мы добились? Суть не только в том, что теперь за два часа выполняется двухмесячная работа. Представьте себе состояние ребенка, его родителей, которые знают, что больному предстоит многоразовый наркоз! Кроме того, новый способ приводит к лучшим результатам. Почему? Потому что раньше одна функция печени исследовалась в условиях одного наркоза, другая — в условиях другого. Но условия не могут быть одинаковы, и любое маленькое вранье не единожды накладывалось на следующее. А теперь сразу получаются сравнимые и сопоставимые результаты. Вот опять новый метод — и новое качество…

НЕМНОГО ПРЕДПОЛОЖЕНИЙ

Предположим, в клинику поступил ребенок с абсцессом в печени (с гнойником). Предписанные для лечения печени антибиотики ему вводят в вену на руке, и, прежде чем попасть к гнойнику, антибиотик будет размываться в организме — какие-то порции останутся в биологических фильтрах (в легких и так далее). В печень попадет ничтожная часть. И хотя для лечения абсцесса требуется гораздо большая концентрация лекарства, увеличивать ее можно только до известного предела — из-за нежелательных реакций других органов. Поэтому следующая мысль напрашивалась сама собой: лить антибиотик в печень через пупочную вену — прямым путем, без «передаточных инстанций» и, подав лекарство прямо к очагу заболевания, сразу локализовать процесс…

На пороге открытий

Не боюсь быть навязчивым, возвращаясь время от времени к тому, что современный врач-исследователь должен обладать чувством нового. Без этого невозможен и он сам как специалист, и прогресс медицины в целом. Что же это значит: воспитывать в себе чувство нового? По-видимому, надо прежде всего помнить о двух обстоятельствах.

Первое: быть профессионалом на той стадии зрелости, чтобы каждый день не открывать Америк. И второе: не бояться оказаться в меньшинстве. Поиски часто идут вразрез с общепринятым. В науке нередко бывает так: все считают идею, абсурдной, а ученый движется и движется вперед только потому, что нашел свой особый путь. Он прав, возражая большинству. И хотя оставаться в меньшинстве — удел не из сладких, но и жертвовать своим искренним мнением он не в состоянии. Молодежь должна быть по-умному храброй, и тогда ей можно верить больше, чем себе.

Лет десять назад Г. А. Товстоногов привез в Москву выпускной спектакль студийцев «Зримая песня», состоявший из нескольких новелл. Актеры пели, исполняли очаровательные вещи. Было великолепное зрелище. После просмотра я спросил Георгия Александровича:

— Кто ставил спектакль?

— Мои ребята.

— В процессе постановки вы верили, что это хорошо? Или у вас иногда возникали сомнения?

И он откровенно сказал:

— Знаете, я иногда спрашивал у своего юного соседа: «Это хорошо?» — «Хорошо!» Тогда и я говорил: «Да, это хорошо!»

Конечно, есть люди, склонные пользоваться чужим мнением, но, разумеется, это «не тот случай». Дело в том, что Товстоногов жадно стремится к новому, но в каких-то ситуациях доверяет молодежи, так как понимает, что просто в силу своего возраста может мыслить несколько устаревшими категориями. Естественно, для этого требуется известное мужество. Только представьте себе: всемирно прославленный режиссер и — «мои ребята»…

Ответственность за свое дело, бесстрашие и бескомпромиссность в отстаивании утвердившихся принципов, пытливый и честный поиск — все это черты, свойственные настоящему исследователю, в какой бы области он ни трудился. Ученый, если только он подлинный творец, не может не видеть прогрессивное в работе коллег, не понимать, что оно явится решающим звеном в его собственной работе. С. С. Юдин в книге «Размышления хирурга» назвал это проницательностью к усвоению чужой плодотворной идеи. Подобная проницательность чрезвычайно важна. Это такое же неотъемлемое свойство оригинального ума, как и другие качества, о которых мы говорили. Потому что есть непреложный закон: в открытии решает последнее звено в цепи подготовительных работ (формулировка принадлежит С, С. Юдину). Тысячи людей накапливали факты, устанавливали закономерности, и вот достаточно найти последнее звено, как совершается открытие. Но для этого опять-таки надо хорошо знать, кем, что и как сделано.

Мне кажется, сейчас в медицине именно так и получается. Нет человека, который индивидуально провел бы все исследования, с первого до последнего. Всегда он использует возведенный до него фундамент: тут — технику, там тактику или подход к больному.

В качестве примера можно взять того же С. С. Юдина, когда он впервые в мире перелил трупную кровь. Это был подвиг! Но ведь до него уже пересаживали роговицу глаз от умерших или использовали их кости. То есть идея пересадки трупного субстрата живому организму уже была заложена. И Юдин подумал: а нельзя ли взять самое важное — кровь? Теперь это величайшее открытие широко применяется.

НЕМНОГО ПРАКТИКИ

За три недели до поступлений в клинику, 16 февраля 1967 года у Королева Олега Викторовича появилась припухлость справа, в области печени, которая увеличивалась на фоне общего ухудшения состояния здоровья. Больной таял на глазах.

Это был тот случай, когда родственникам обычно говорят: «Медицина бессильна, теперь вся надежда на организм».

Валерий Акопян сделал «все по науке» — вскрыл печень, обнаружил абсцесс величиной с кулак и выпустил гной. Затем вставил в пупочную вену больного катетер (резиновую трубку), установил капельницу и стал лить прямо в печень концентрированный антибиотик. На девятый день катетер удалили за ненадобностью, на одиннадцатый — рана в печени закрылась, а на пятнадцатый — больной, как говорят хирурги, ушел здоровым. Впрочем, здесь слова «ушел здоровым» чистая символика, поскольку Королеву Олегу Викторовичу было тогда всего два месяца…

30 ноября 1967 года Емельянова Елена Андреевна попала в клинику с острым холециститом и была назначена на операцию. Оказавшемуся в тот момент «под рукой» Акопяну сказали: «Посмотри как печеночник больную. А вдруг?..» После чего последовали уже знакомые нам катетер, капельница, антибиотик. На пятнадцатые сутки десятилетняя девочка выздоровела. Без операции.

Так хирурги — учителя и ученики — рубят сук, на котором сидят, но никто, разумеется, против этого не возражает…

Общее дело

Результат усилий научного коллектива определяется многими условиями. Принято в первую очередь называть удачный подбор сотрудников, наличие плодотворной творческой идеи, хорошо оборудованные лаборатории, заинтересованность участников работы в проводимых исследованиях и многое другое.

Однако в последние годы все чаще, и не без оснований, эффективность тех или иных учреждений и институтов связывают с обстановкой, или, точнее, атмосферой, нравственным климатом, которые там присутствуют.

Попытка с разных сторон подойти к этому сложному вопросу породила не сходные между собой разделы. Здесь и разбор нашумевшей повести о хирургической клинике и ее начальнике, и беседа двух старых друзей, испытывающих трудности в связи с необходимостью управлять сложным организмом — конгломератом молодых научных работников, и разговор только начинающих свой путь специалистов, которые на досуге обсуждают достоинства и недостатки своих «шефов». И, наконец, стремление понять, каким должен быть современный ученый, каковы перспективы его развития.

Умышленно я не ограничился рассмотрением одной проблемы руководства. Не потому, что недооцениваю ее значения. Как раз наоборот. Талантливый руководитель может при этих, казалось бы, довольно скромных возможностях творить подлинные чудеса. И все-таки работа многих коллективов показывает, что чем раньше его члены станут единомышленниками, чем энергичнее и инициативнее они включатся в общее дело, тем результат появится раньше.

Иными словами, важно, чтобы каждый сотрудник, чем бы он ни занимался, знал «свой маневр». В чем этот маневр заключается, нам и предстоит разобраться…

Два часа в самолете, или оборотная сторона таланта

Конец сентября. Две недели продленного лета пролетели, как один день. А сейчас в руке у меня легкий чемоданчик. Даже не верится, что через два часа буду дома, где меня ждут «переменная облачность, порывистый ветер, осадки по области. Температура воздуха 3–5 градусов».

Впереди меня к самолетному трапу продвигается высокий, чуть сутулый мужчина. Что-то знакомое в наклоне головы и затылке. Жду, когда он повернется. Бог мой! Да ведь это Сергей. Мы не виделись с окончания института. Мгновенно в памяти возникает все, что я о нем помню и знаю. Хороший парень. Серьезный. Чуть суховатый. Способный. Директор большого многопрофильного института. Вначале не очень-то ладилось. Донимали комиссии. Теперь все обошлось…

— Сережка! Это ты? — Мы обнялись.

В самолет сели последними. Хорошенькая стюардесса задержала взгляд на Сергее.

— Будьте добры, — попросил он ее, — мы не виделись со старым другом сто шестьдесят лет. Как-нибудь посадите нас рядом.

— Странное дело, — улыбнулась девушка, — не виделись сто шестьдесят, а больше восьмидесяти вам не дашь.

Мы с Сергеем поняли, что выглядим на сорок, и почувствовали себя молодыми. Через несколько минут, после беспорядочных вопросов и ответов, оказалось, что нас волнуют одинаковые проблемы. Оба мы читали статью Петра Леонидовича Капицы о творческой молодежи в «Вопросах философии», и разговор начался с этого.

— Ты понимаешь, — сказал Сергей, — самые большие огорчения, хлопоты и волнения за последнее время я испытал именно в связи с теми сотрудниками, которые дают больше всего выхода научной продукции. Они явились поводом для многих отрицательных эмоций, и я без особой радости жду встречи с ними. Получается так: с ними трудно, а без них невозможно.

— Расскажи мне, в чем же дело.

Сергей задумался.

— Хорошо, — сказал он после непродолжительной паузы, — я попробую обрисовать тебе серию характеров. Речь пойдет не о гениях, а о наиболее способных и, можно сказать, талантливых ребятах. Наберись терпения — их около двадцати…

Первый из них элементарно недисциплинирован. Он не в силах заставить себя сделать работу вовремя. Рисунки и таблицы к докладу готовит преимущественно накануне. Записать задание и его срок наотрез отказывается: «Зачем? У меня отличная память!» Когда выясняется, что он не успел выполнить поручение, он или бормочет жалкие слова, или смотрит искренним и преданным взглядом, утверждая, что ничего подобного от него и не требовалось. Попытка давать ему письменные предписания вызывает обиду: «Разве я маленький?» Подчиненные ему сотрудники, влюбленные в своего шефа, впитывают и его достоинства, и недостатки. Работы их тоже должным образом не выполняются, и между ними всегда периодически возникают усложненные отношения.

Второй — скептик, критикан и ругатель. Ему все не нравится. Все он берет под сомнение. Для ученого качество это в общем неплохое. Но свои замечания и вопросы он облекает в такую форму, что не только мне, но и его коллегам становится тошно. Вероятно, он не умеет контролировать свою мимику. Лицо делается злым и подозрительным. Тон — инквизиторским. Представь себе, на заседании, когда решается большая принципиальная проблема, он встает и подчеркнуто вежливо начинает: «Позвольте задать вопрос. Недавно вы еще сами утверждали… а вот теперь вы противоречите себе…» И далее в том же духе. Вопрос зачастую ставится правильно, но в такой резкой, обидной форме, будто из всех возможных вариантов избран самый бестактный и неделикатный. Когда он полемизирует, то можно подумать, что его оппоненты — личные враги. Если добавить, что при этом он рядится в тогу правдолюбца, то ты понимаешь, с каким настроением мы иногда расходимся после совещания!

Третий — по природе нытик. Он может в самое неподходящее время поймать меня в коридоре и сказать: «Вы, конечно, будете на меня сердиться, но я совершенно уверен, что у меня ничего не получится. Тема сложная. Аудитория опытная. А вы хотите, чтобы я выступал. Меня просто освищут. Может быть, лучше вам самому выступить?..»

Четвертый — дезорганизатор. Самые простые вещи он умеет усложнить до предела. Подходит к ним или от обратного, или с конца. Ему удается начать обсуждение вопроса, который всеми был признан безотлагательным, с того, какие отрицательные последствия он будет иметь, с мелочей и несущественных сторон. Неоднократно я рассказывал ему, как на фронте наш начальник госпиталя в сложной или спорной ситуации говорил: «Друзья, поскольку это необходимо выполнить, обсудим два вопроса — что для этого нужно и что этому мешает?» К сожалению, моего сотрудника всегда интересует только, что и кто будет мешать. На дальнейшее ни времени, ни сил зачастую ни у кого не хватает.

У меня мелькнула мысль, что если присмотреться, то и в нашем коллективе могут найтись ребята со сходными чертами характера.

— Ты слушаешь меня? — спросил Сергей. — Тогда я продолжаю.

Пятый — фанатик. Взор его горит. Он свято верит в непогрешимость того, что будет доказывать, даже если не всегда компетентен. Степень его убежденности настолько велика, что никакие логичные доводы им не воспринимаются. Более того. Любая литературная справка сомнительного значения или личное мнение, не подкрепленное солидной аргументацией, в его глазах приобретают значение аксиомы. Повернуть его точку зрения на один градус можно, надев на него наручники и заткнув кляпом рот. Тогда он начинает прислушиваться к нашим словам.

Шестой — фрондер. Не смейся, с ним я хлебнул горя больше других. Он хороший парень. Выписывает десятки газет и журналов. Внимательно слушает радио. Когда он был студентом, у них в институте какой-то известный профессор увлек ребят на дополнительное изучение логики. Они запоем читали первоисточники. Понятно, что по ряду вопросов подготовка у моего сотрудника больше и глубже, чем у иных руководителей семинаров, но демонстрирует он ее иной раз не к месту, на разных научных или организационных совещаниях часто задает вопросы или вставляет мысли, поучая других. В этом нет никакой крамолы или недоброжелательства. Скорее наоборот. Он принципиален. Не терпит словоблудия, ханжества. Но в своих замечаниях не всегда осторожен, чем дает пищу недоброжелателям, которым далеко до него в научном отношении. Зато здесь они отыгрываются в полную меру. Когда я его вызываю и по-дружески говорю: «Ну, чего ты лезешь в бутылку? Вредишь только себе и никому другому. Зачем ты торопишься обобщать? Оцени частное явление. Умные поймут и, если потребуется, обобщат сами…» — тогда я выслушиваю проповедь о том, что раннее обобщение есть научный подход к делу. А когда мы топчемся на «отдельных» примерах, то потом расплачиваемся дорогой ценой. И если бы пораньше обобщили, то и не было бы нужды теперь хвататься за голову.

Понятно, что на его выступления обращает внимание начальство. А у меня и без этого дел хватает.

Седьмой — типичный распустеха. Милейший человек. Доверчивый, как ребенок. Всегда все теряет, оставляет. Страшно близорук, и без очков не может мужчину отличить от женщины. Память у него феноменальная, но только в той области, которой он занят. В людях совершенно не разбирается, все у него — «очаровательные». Когда мы инвентаризировали его лабораторию, то недостача приближалась к ста тысячам рублей. По счастью, один из его техников был просто жуликом, да еще к тому же нахальным. Это и помогло его обнаружить.

Восьмой — узкий профессионал. Ни с кем, кроме коллег в своей редкой специальности, общаться не может и не хочет. Выступает и говорит, применяя такие сложные и трудные термины, что в зале слушают его лишь несколько человек. Всякие попытки доказать его неправоту оказываются бесполезными. «Умный меня поймет, а дураку объяснять незачем», — искренне заявляет он. «Вы же не правы. Ваши товарищи из смежных лабораторий, с которыми вам необходим контакт, не могут разобраться, в чем дело». — «Пусть стараются!» — «Хорошо, но вы нуждаетесь в помощи клиницистов, далеких от сферы ваших интересов. Как же они будут направлять вам больных, если вы не доносите до них свои мысли на доступном уровне?» — «Тем хуже для них».

Кстати, у этого сотрудника возник казус на защите диссертации. Один из его официальных оппонентов, старый квалифицированный хирург, не мог понять его сложных физиологических построений и попросил ознакомиться с диссертацией еще и физиолога. Но так как в этой области у физиологов как раз опыта не было, то создалось трудное положение. Больше года диссертацию не утверждали.

Девятый — сплетник. Даже не знаю, как бы это тебе объяснить. В монархических государствах, как известно из романов «Три мушкетера» или «Анжелика», были люди, обладавшие врожденной способностью к интриге. Иногда подобные лица встречаются и теперь. Представь себе, что он знает все обо всех. С невероятной быстротой распространяет разные сведения. Общителен. Находится в контакте с нашим руководством. Связан с друзьями из разных институтов, которые охотно обмениваются с ним информацией. К сожалению, он далеко не безобиден. Слухи становятся в его руках мощным оружием. Не дай бог на его пути встать товарищу до работе или даже начальнику. Не пощадит никого. Самое печальное, что почему-то подобным слухам многие верят, и они начинают определять тот «микроклимат», в котором некоторое время приходится существовать пострадавшему… Говорят, что он даже автор анонимок, но я этому не верю.

Десятый — переполнен идеями. Блестяще говорит. Настолько логично и убедительно, что способен заставить людей поверить в то, в чем сам еще не очень убежден. Часто оказывается на грани беспринципности. Слушать не умеет совершенно, считая разговор односторонним актом. Пишет плохо и учиться не хочет. Всякую правку считает нарушением своего оригинального авторского стиля…

— Сережа, вот здесь ты не прав, — перебил я его. — Вспомни многих крупных ученых. Того же Ландау, который признавался, что не способен к какой-либо писательской деятельности. А один из его учеников подтверждал: «Ему нелегко было написать даже статью с изложением собственной научной работы, и все такие статьи в течение многих лет писались за него другими».

— Зря ты привел в пример Дау. Он исключительное явление. К тому же представитель теоретической физики. А им немного нужно: мел, доска и голова. В нашем многопрофильном деле, где медицина граничит с биологией, химией и чем хочешь еще, перед учеными ставится такое многообразие творческих, технических, организационных задач, которые требуют комплекса многих натренированных качеств. В том числе умения четко, доходчиво и грамотно излагать свои мысли. Без этого у нас не выйдет.

Ну, я буду продолжать.

Одиннадцатый — пишет, как Лев Толстой. Я имею в виду количество. В сутки он может написать до 20–30 страниц машинописного текста. По непроверенным слухам, за два года он написал по объему пять кандидатских и докторскую диссертацию, не считая печатных работ в журналах и докладов. Он обладает своеобразным талантом: достаточно ему подсказать идею или рациональное зерно проблемы, как, после преодоления некоторого внутреннего сопротивления, он развивает их в хорошем общепринятом стиле.

Двенадцатый — молчальник. Он знает вопрос. Внимательно слушает обсуждение. По глазам видно, что не только понимает, о чем идет речь, но имеет свое собственное мнение. Если высказываются лишенные основания или вздорные мысли, он не скрывает иронической улыбки и… молчит. Когда я его спрашиваю: «Каково ваше мнение?» — он или отделывается шуткой, или говорит, что все уже ясно. Пишет он просто и лаконично.

Я подумал, что Сергей очень наблюдателен, но, вероятно, весьма близко принимает все к сердцу. Сколько таких молчальников нас окружает! Хорошо, что хоть от них вреда нет.

— Ты что задумался? — спросил Сергей. — Слушай дальше.

Тринадцатый — необыкновенно инициативен. До всего ему есть дело. Он охотно задает вопросы. Выступает. Делится своими мыслями и предложениями, порой весьма интересными. Однако у всех складывается впечатление, что он «хорош, но в небольших дозах».

Четырнадцатый — поклонник женщин. Часто находится в состоянии влюбленности. Тогда он пишет стихи и работает с исключительным подъемом. Он был женат пять или шесть раз, что не мешает ему оставаться кумиром наших лаборанток. Ухаживает он красиво, и ни у одной из них не возникает сомнения, что она и есть та единственная и неповторимая…

Пятнадцатый — барин. Все, в том числе и я, обязаны ему служить. Когда он своим хорошо поставленным голосом заявляет: «Когда же я получу лаборанта (или переводчика, или счетную машину, или еще тысячу мелочей)?» — то всем становится неловко: все чувствуют себя виноватыми. Прямо хоть бросай свои дела и беги доставать то, без чего его работа неминуемо и немедленно остановится.

Шестнадцатый — пьяница. Нет, не алкоголик. Те просто больные люди, и с ними форменная беда. Любитель выпить — обычно милейший парень, душа общества, артист. В его поведении и в труде отчетливо виден недостаток воли. Где причина, а где следствие этого — не знаю… Друзья, и особенно девушки, жалеют его, но на очередном банкете почему-то охотно наливают ему рюмку за рюмкой.

Семнадцатый — путаник. В его голове смешано все в одну кучу. Он знает на память вторую партию из матча Спасского и Фишера. Насвистывает старую мелодию Дюка Эллингтона. Увлекается выжиганием по дереву. Выдает интереснейшие мысли. Не разбирается в примитивных понятиях. Себя считает ученым чисто теоретического плана. Попытка доказать ему пользу литературной или экспериментальной работы воспринимается им как личное оскорбление. Педагогический процесс, даже в самом скромном объеме, вызывает в нем отвращение, которое он не пытается скрывать. Может быть, для начала хватит?

— Ты не напутал, Сергей? При чем здесь таланты? Тобой обрисованы обычные человеческие характеры.

— Сейчас поймешь.

Стюардесса с укором посмотрела на нас. Заговорились. А столик не поставили. Нам стало стыдно, и мы с удовольствием принялись за аэрофлотский завтрак южного направления. Когда Сергей закурил сигарету, я спросил:

— Неужели ты всерьез изобразил мне всю эту кунсткамеру? Ты просто состарился и брюзжишь. Не увлекся ли ты поиском частных недостатков, которые в приведенной тобой комбинации рождают довольно мрачную картину? Мне припомнилась старая притча. Господь бог, наделяя гениев тремя качествами — талантом, волей и порядочностью, — в последний момент раздумал и решил, что хватит и двух. С той поры в большинстве случаев если человек талантлив и порядочен, то ему не хватает воли. Если он волевой и порядочный, то у него отсутствует талант. Но если у него есть и талант, и воля, то он непорядочен…

Сергей посмотрел на меня внимательно.

— Черт с ней, с притчей. А что касается «отдельных» недостатков, то я хорошо это продумал и в состоянии вынести за скобки те отрицательные черты моих подопечных, которые присущи им почти всем без исключения. Хочешь? Но давай условимся. Коль скоро ты с чем-то будешь не согласен, перебивай и говори свое мнение.

Ну что ж, начнем. Они не умеют отделять главное от второстепенного…

— Верно. Пока еще не умеют. Ты умеешь. Но ты старый.

— Они не ограничивают свои творческие задачи. Им все интересно, а принципиальные задачи гибнут…

— Верно. Не хватает опыта. Для этого и существуют старшие.

— У них гипертрофированное самолюбие. Каждый совет, доброе замечание рассматривают как личную обиду…

— Верно. Совсем как дети. Защитная реакция при посягательстве на внутренний мир и свободу.

— Они бестактны, назойливы. Слышат не то, что им говорят, а то, что им хочется услышать…

— Очевидно, недостаток их воспитания множится на твою излишнюю демократичность.

— Они критиканы. В своем глазу не видят бревна, но уж в чужом заметят крохотную соринку. И не любят самокритики…

— Любить нужно жену. Или знакомую девушку. К самокритике нужно привыкнуть и пользоваться ею, как безопасной бритвой.

— Они не чувствуют времени. Нарушают сроки…

— Значит, плох твой контроль.

— Они эгоистичны. Их интересы важнее всего. О товарищах и задачах, стоящих перед всем коллективом, они не думают…

— Ты не путаешь увлеченность своим главным делом с эгоизмом? Это не одно и то же.

— Они не желают считаться с возможностями. Давай, и дело с концом…

— Может быть, именно ты и создал им особые условия. А теперь они не могут остановиться.

— Они отказываются от любой организационной, руководящей деятельности. Для них — это хомут. Они не хотят планировать работу и отчитываться за нее. Не понимают значения контроля исполнения, точности, обязательности.

— А ты зачем поставлен? Вот и учи их основам управления и организации!

— Самое огорчительное, что у всех в большей или меньшей степени существует сознание превосходства. Этакое пренебрежение к «черной кости». Им известно то, что другим понять не дано. Проявляется это по-разному. У кого — ироническим взглядом. У кого — вежливым отмалчиванием. У кого откровенным хамством. Я постоянно задумываюсь. Ученые вы хорошие. А люди какие? В трудных условиях на вас можно положиться?

— Справедливо ли это? Ведь ты говоришь о молодежи! Многие из них страдают от собственной робости, стеснения, ощущения неполноценности. Порой эти чувства остаются надолго. И маскируют они их всяческими способами, в том числе и такими, о которых ты говорил. Почему ты не хочешь этого понять?!

— Они незрелы. Инфантильны. До каких же пор они будут ходить в коротких штанишках?..

— Все правильно. Просто они еще молоды. А когда человек способен или талантлив, то молодость его растягивается. С годами это, увы, проходит. И быстрее, чем хочется. По себе, наверное, знаешь! Тебе не кажется, что все, рассказанное об отрицательных свойствах твоих помощников, можно объединить в две группы? Первая — связана с возрастом. Они еще неопытны. А вторая возникла — ты не обижайся — по твоей вине. Может быть, не стоит тратить времени на людей с крупными недостатками, а просто от них избавиться?

Сергей посмотрел на меня, не скрывая своего огорчения:

— Эх ты, друг еще называется! Считаешь, что люди очень меняются. И я стал таким, что не понимаю элементарные истины? Плохо же ты обо мне думаешь! Пробовал я отпускать. Следил за их судьбой. Все они страдали без нашего коллектива. В одном месте так зажали парня, что он взвыл. «Я, говорит, — кручу мясо, а шеф жарит котлеты». На вопрос, неужели так плохо сложилось, он ответил: «У нас, как с грибами. На старом месте — тепло и влажно. Растут подосиновики и белые. А в новом институте — солнечно и холодно. Одни мухоморы и поганки. Атмосфера не та…» Другой купил машину. Получает хороший оклад. Крутит баранку. Ест шашлыки. На науку времени не хватает.

Я задумался, каким образом у нормального, еще недавно робкого и скромного ординатора или аспиранта махровым цветом расцветает уйма недостатков? Одна из причин, очевидно, — условия, в которые он попадает. Сейчас в хорошо организованном научном коллективе работать стало значительно легче, нежели 10–15 лет назад. Молодому сотруднику передаются лучшие традиции: опыт ведения данного типа исследования (клинический, экспериментальный и др.), техника составления планов и, главное, продуманная и хорошо отработанная методика. Совсем недавно до всего этого ему приходилось доходить собственной головой, затрачивая массу времени, теперь же все преподносится на блюдечке с голубой каемкой.

Впрочем, здесь возможны варианты. Появление электронной микроскопии, сцинтифотометрии, электронно-оптической техники, гистохимии, ЭВМ и многого другого ставит исследователя перед организационными трудностями. Приходится искать контакты. А если данное учреждение хорошо оснащено? За широкой спиной шефа и при некоторой толике личного обаяния и пробойности можно в кратчайший срок накопить обилие наимоднейших методик. Без особых затруднений для самого автора: за него трудятся смежники. Один научный работник сообщил мне современное определение этого явления: гангстеризм в аспирантуре. Не очень точно, но лихо. К тому же собирание первичной информации, хотя объем ее возрос, также упростилось: наличие подробных списков специальной литературы в диссертациях, заготовка в медицинской библиотеке библиографических карточек из последних журнальных работ, хорошо налаженная реферативная и переводческая служба. Благодать!

Вот эта легкость, с которой человек неожиданно для себя, а нередко и для окружающих становится обладателем достаточно глубокой и обильной информации по своей узкой проблеме, ставит его в странное положение. Он знает о чем-то больше всех, а иногда, что вполне естественно, и больше самого руководителя. Сознание того, что он знает больше других, делает его своеобразным монополистом, и он поневоле чувствует себя крупным знатоком. Но это не так, ибо носитель информации, не имея опыта и не будучи в состоянии творчески эту информацию использовать, ничем другим, кроме носителя информации, не является. Молодые быстро проникаются чрезвычайным самоуважением и прочими другими малоприятными свойствами, в том числе безответственностью. Иные из них стремятся подвести под свою «уникальную» позицию сомнительную базу: «Мне нечего заниматься пограничными вопросами напрасная трата времени. Приложив принципы полученных знаний к любой другой области, я сумею в короткий срок и с не меньшим успехом ориентироваться и в ней». Некоторая доля истины тут есть. Но только некоторая.

Все значительно сложнее, чем это кажется на первый взгляд. И касается не только научной молодежи. Посредственный работник, но не обладающий существенными недостатками, может принести пользу. А талантливый, знающий себе цену и к тому же с крупными дефектами в характере, — скорее вред. Некоторые из них так выкаблучиваются, что противно. И чтобы использовать знания такого сотрудника, руководитель закрывает глаза на его пороки, а он как будто говорит ему: «Вы извлекаете из меня пользу, поэтому извольте терпеть мои фокусы». Договор состоялся. Выгодный для обеих сторон. Но всегда ли он выгоден для коллектива? Ведь порой плохому примеру охотно следуют…

У части ребят одаренность проявляется рано. Им многое прощают, в семье их «я» непомерно гипертрофируется. Процесс усугубляется в школе. Хотя она обтесывает многие нескладные черты характера, но не всегда в той степени, как следовало бы. Успехи в учебе дают основания для сравнения в свою пользу. А дальше срабатывает ряд объективных моментов. Современная наука весьма динамична. Угнаться за ее развитием дано не всякому. Темп века необычайно бурный. За ним поспевать удается лишь способным. Увы, не все из них достаточно культурны, воспитаны. Может быть, в этом главная проблема? Элементарная невоспитанность? Удивительно, что многое из того, о чем говорил Сергей, люди несут из дома. Или, точнее сказать, подменяют работой дом. Возможно, увлеченность восполняет им то, чего не хватает в жизни. Или срабатывает формула: «В работе вся моя жизнь!» Вот и получается, что черты характера и воспитание из вопроса узкого и личного превращаются в проблему масштабную и деловую. <утерян фрагмент текста> способных молодых людей? Помнишь, как у Капицы сказано: «Может быть, гениального человека можно заменить коллективом менее способных людей… то есть заменить количеством качество. На практике это и проще и надежнее, чем возиться с гениями, которые к тому же часто бывают непокладистыми людьми». Тебе не трудно объяснить, что же делает этих людей такими необходимыми и нам, и в целом обществу?

— Это очень просто, — улыбнулся Сергей, — как с ложью и с правдой…

— Не понимаю. Как же?

— Способов солгать много. Правда — одна. Всех этих моих мучителей, по которым я чертовски соскучился и без которых не мыслю себе работы нашего института, — объединяют три качества.

Первое. Они энтузиасты. Увлечены делом. Горят. Как к магниту, к ним тянется молодежь. Идет сплошная цепная реакция.

Второе. Они трудолюбивы. Работают запоем. Не считают времени. Ради дела бросают все — семью, друзей, отдых, развлечения. Впрочем, именно они отдыхать умеют лучше других.

И, наконец, главное. Третье. Они видят дальше. Глубже. Они обладают таинственной и необъяснимой способностью продуцировать новое. А это самое важное в науке.

— Получается, Сережа, что ты сам во всем виноват. Только не обижайся на меня. Слабость контроля, либерализм, отсутствие жесткой дисциплины, декорума, дистанции с подчиненными. Или, попросту, слабость идейно-воспитательной работы.

Сергей потупился.

— Экий ты, право же, чудак, — сказал он. — Жесткость и требования формальной дисциплины хороши на автоматизированном производстве или, если хочешь, в армии. Где ты еще видел пользу от железной дисциплины? По своей сути она противоречит любой поисковой деятельности. Творчески мыслящий ученый всегда, хочет он того или нет, только тогда добивается настоящего успеха, когда нарушает какое-то узаконенное правило. Чей-то постулат. Невольно этот принцип он переносит на личную и даже общественно-социальную жизнь. Иначе он не будет тем, чем он является. Недаром говорят, что талантливым ученым присущи три качества: стремление к анархии, гиперсексуальность и гипертрофия собственной личности…

Неожиданно начали болеть уши. Перед нами появился подносик с конфетами «Взлетные», и мы поняли, что идем на посадку.

— Не забудьте пристегнуть ремни! — сказала стюардесса.

Мысли переключились на нашу «фирму».

В словах Сергея было много правды. Пусть наш коллектив раз в десять меньше: «Труба пониже — дым пожиже». Но и у нас отмечается многое дурное из того, что мы обсуждали. Пожалуй, не так концентрированно, как это было представлено, но вполне в достаточной дозировке. Почему же это происходит? Или на самом деле люди созданы таким образом, что если природа наделила их крупными достоинствами, то они должны уравновешиваться не менее крупными недостатками? Мне припомнились разговоры с сотрудниками, когда мы разбирали малоприятные инциденты и происшествия. Я говорил им тогда:

— Вы просто распустились. Свято уверовали, что раз у вас имеются преимущества перед коллегами, то вам ни к чему бороться со своими «милыми» и «несущественными» недочетами. А от этих симпатичных пустяков у меня и ваших товарищей по работе уже давно голова болит. Вы же все время как бы позируете: «Посмотрите на меня, какой я славный, талантливый и незаменимый! Мне нужно прощать мои маленькие слабости». И когда ваш непосредственный руководитель приходит ко мне и говорит: «Прошу вас по-человечески, заберите от меня этого гения. Он мешает работать всей группе. Он своим примером дезорганизует дело. Без него будет трудно. Но лучше уж без него, спокойнее, чем с постоянными ЧП…» — то что мне прикажете ему отвечать?

Время вдруг уплотнилось. Я понял, что пройдет еще 10–15 минут и наш разговор, мои раздумья канут в Лету, оставив чувство неудовлетворения. Понятно почему. Мы перебрали кучу фактов, констатировали наличие разных характеров и разных отношений. Но как быть, чтобы в творческом коллективе, а таких у нас большинство, в любой отрасли сельского хозяйства, промышленности и науки работа шла ритмичнее, дружнее, с большим коэффициентом полезного действия, нежели сегодня?

Мы обсудили людей с готовыми, сформировавшимися характерами, в которых проявляются не самые лучшие черты. Кто виноват? Институт. Школа. Детский сад. Семья. Пожалуй, все в равной степени. Именно здесь дозревает человек. Но что делать? Очевидно, на всех этих возрастных этапах важно вопросам воспитания характера уделять особое внимание. И не только отдельным, ответственным за это дело лицам. А целым организациям. В том числе комсомольской. Разве не на глазах коллектива, а иногда с ведома его руководителей культивируются и поощряются и барство, и фанатизм, и многое другое из перечисленного выше?

Дальше. Известно, что руководитель коллектива должен быть для своих подчиненных образцом для подражания. К этому всячески следует стремиться. Кроме того, помня о необходимости проведения в жизнь неуклонной дисциплины, находить ту единственно правильную линию, когда, с одной стороны, каждый человек чувствует, что его инициатива — ценится, что его успехи одобряются, что его трудолюбие — поощряется, что к его идеям внимательно прислушиваются и, главное, его энтузиазму отдается самая высокая дань уважение.

С другой стороны, дисциплинарные требования создают режим, при котором сроки — обязательны для всех, декорум — естественное условие труда, режим рабочего дня — твердый закон, а выражение отрицательных эмоций — серьезное нарушение норм поведения.

И, наконец, пришло время обратиться к виновникам этого разговора. Человек — необычайно пластичная физиологическая модель. Не секрет, что при некоторой концентрации воли и усилий можно переделать себя. Важно лишь захотеть!

И вот что я скажу своим коллегам:

— Постарайтесь посмотреть на себя на работе и дома. Каково нам всем с вами? Не оборачивается ли ваше оригинальничанье — распущенностью, ваши привычки — плохим воспитанием, ваша манера держать себя — обидой для окружающих? Я понимаю, что вам трудно: человек не в состоянии измениться в основном, он только приспосабливается. Вот и старайтесь: от этого будет польза и вам и другим. Не пора ли взять себя в руки и попробовать припомнить тех людей, которые вызывают в вас уважение своей скромностью, деловитостью, но без претензий на уникальность и неповторимость? Подумайте, какой пример подаете вы своим детям? Какими они будут, если ваши недостатки воплотятся в них в концентрированном виде?

Прикиньте, как работается вашим товарищам? А ведь они делают трудное и скромное дело, без которого и ваша «выдающаяся» деятельность была бы невозможна. Не следует ли вам быть потерпимее? И наконец, ваше отношение к начальству. Не стоит ли, прежде чем в категорической и не всегда приличной форме подвергать критике любое руководящее действие, попытаться представить, а как бы вы в этом случае поступили? Не наделали бы вы еще больших ошибок? Помните, что на одном энтузиазме, без четкой организации и дисциплины далеко не продвинешься. А еще вспомните слова В. И. Ленина, что нельзя жить в обществе и считать себя свободным от общества…

Самолет приземлился в Москве. Два часа с небольшим пролетели незаметно. Синоптики ошиблись. Светило яркое солнце.

Начальник. Каким ему быть?

Хирург не может и, вероятно, не должен высказывать своего мнения по поводу литературного произведения, посвященного его специальности. К тому же, когда автор — тоже хирург. В этом случае он рискует впасть в неизбежную ошибку, защищая честь профессионального мундира или копаясь в не очень существенных мелочах и огрехах, которые в общем-то допустимы, так как помогают автору сделать акцент на основной идее, решить главную нравственную задачу. Следовательно, и к моим замечаниям нужно относиться с большой осторожностью. Особенно потому, что повесть Ю. Крелина «От мира сего»[2] имеет стержень: образ Начальника (директора хирургической клиники) и его отношения с подчиненными — вопрос, в котором моя оценка, по понятным причинам, не может быть объективной… И тем не менее я беру на себя смелость высказать соображения об этой повести, ибо считаю ее произведением незаурядным, будящим мысль и дающим пищу для размышлений.

Первое и очень важное — то, что автор досконально знает будни современной столичной хирургической клиники. Он — опытный литератор, поэтому пишет емко и ярко: в небольшой повести уместился значительный объем разнообразной информации. А отдельные зарисовки настолько глубоки, что, кроме слов, можно различить не только звуки и цвета, но и запахи. Предельно точно передан ритм работы учреждения и возникающие коллизии. Остро и гражданственно поставлены многие вопросы, которые давно уже ждут своего разрешения в здравоохранении и академической жизни. Имеется в виду весь наш быт, начиная с жалоб и разбора их, кончая архаичной процедурой защиты диссертации и всем, что связано с ее антуражем. Автор весьма удачно отобрал для повести именно те эпизоды, которые позволяют ему с максимальной лаконичностью собрать воедино главные нити повествования: операции и вылет санавиации, выступление профессора перед студентами и беседа в кабинете Начальника, «срыв» хирурга, завершившийся трагедией, и изгнание из клиники талантливого молодого врача, письма героев и сцена похорон.

Но все перечисленное — это лишь фон, на котором разворачиваются события. А о чем написана повесть? Для кого? В ней изображены Начальник, Сергей, Люся. Кроме того, имеются разные персонажи. Автор. О нем будет отдельный разговор. Здесь же сразу я должен сказать, что никогда не получаю удовольствия от произведений, в которых автор не любит своего героя. Никому, естественно, этой точки зрения я не навязываю. Но в этой повести, хотя в нескольких местах чувствуется сознательное желание Ю. Крелина придать своему герою какие-то положительные черты, сделать этого он не в состоянии. Он до такой степени отрицает своего героя, что не может быть объективным. Если говорить всерьез, я не вижу в повести ни Сергея, ни Люси, которые лишь в разной степени отражают точку зрения автора или служат как бы дополнительной «подсветкой» к основному образу. И остаются лишь два героя: Начальник и автор. Между ними идет трудный спор. И чем сильнее автор стремится доказать свою правоту, чем жестче он аргументирует свою точку зрения, тем большие сомнения она у меня вызывает. Вначале давайте разберемся с главным героем.

В повести выведен отрицательный образ. Отличный хирург и эрудит сочетает в себе худшие качества, которые только можно приписать современному врачу. Он не улыбается, не смеется — он хохочет. Невероятный болтун. По любому поводу — рассуждения, как всегда, обо всем и ни о чем. Он темпераментен, нетерпелив и суетлив. Груб невероятно. Своим старшим помощникам заявляет: «Вы… дураки и безграмотное дерьмо». В присутствии студентов и медсестер без особой нужды обижает хирурга, занимает его место во время операции и ведет себя, как разнуздавшийся хам. Непрерывные окрики только дезорганизуют ассистентов. При больных говорит о предметах, которые наука о деонтологии (поведении врача) давно и безоговорочно осудила. Он мелочен, недоверчив к сотрудникам, оскорбляет их самолюбие без достаточного повода. Интригует. Сталкивая между собой людей, действует по принципу «разделяй и властвуй». Своему ученику Сергею он прямо объявляет: «Это я им нарочно так. А то больно выросли. Еще, пожалуй, подумают, что и меня могут заменить. А теперь у них забота — выяснять, кто из них лучше. Чем меня исследовать, пусть займутся друг другом». Он беззастенчиво всех эксплуатирует и дает задания в такой форме: «Ты должен закончить статью… Пойдет в журнал за нашими двумя подписями. Ты подготовь мне отзыв на вот эту диссертацию. Я выступаю оппонентом через неделю. А ты подготовь мне доклад на ученом совете».

Начальник — единственный ученый в коллективе, остальные выполняют лишь техническую работу. Идеи и обобщения — его прерогатива. Но он недобросовестный ученый: опорачивая мысль своего сотрудника (как это было в случае с атропином), готов тут же ее присвоить. Он — плохой дипломат, ибо, обидев маститых ученых, лишился кафедры, на которую претендовал, не сумел в горздравотделе добиться места для своего ученика. Он аморален. Молодого хирурга, который произвел сложную операцию, показав свою конкурентноспособность, и который нарушил его установки, изгнал с работы, придравшись к несчастью во время переливания крови. Он «разучился говорить с людьми по-человечески». Он убеждает согласиться Люсю на выговор, которого она не заслужила, якобы во имя сохранения престижа клиники. Время показало, что он был не прав. При всем этом Начальник еще и «жизнелюб»: большой специалист по футболу, любитель телевидения, кино, читает много разных книг, на банкетах выступает тамадой и находится в связи с собственной сотрудницей. Вдобавок ко всему автор лишил героя принятого в медицинской среде обращения по имени и отчеству. Полувоенное определение, чего ни в каких гражданских учреждениях давно уже нет, должно подчеркнуть эту главную линию образа. Не директор клиники, не заведующий кафедрой, не шеф или проф, как иногда сокращенно и по-деловому в шутку и за глаза называют сегодня помощники своих руководителей. А просто Начальник…

Нет нужды приводить дальнейшие примеры разных отрицательных качеств героя, стоит лишь указать на одно принципиальное несоответствие во всем произведении, на ту нить, потянув за которую, можно попытаться распутать клубок противоречий повести. В финале у автора вдруг спадает с глаз пелена необъективной ненависти к Начальнику. Поведение его в последние дни жизни дает основание Ю. Крелину рассказать о положительных качествах, которых он раньше не замечал, не хотел или не мог увидеть, и задать сакраментальный вопрос: «А может, он такой был всегда?» Но ведь этот вопрос перечеркивает полностью все то, о чем было написано ранее. Тогда возникает еще много других вопросов… Для чего же все это было сделано? Где же правда? Почему вдруг автор так неожиданно повернулся на сто восемьдесят градусов? А может быть, на самом деле он, автор, что-то начал понимать? Но обратного пути у него уже не было, и он решил оставить написанное без изменений…

Для того чтобы замечания, высказанные ниже, были правильно поняты, скажу, как мне представляется повесть «От мира сего». Это разговор о руководителе современной хирургической клиники. О стиле руководства. Об отношении с сотрудниками. Ю. Крелин заострил ряд положений, что ему облегчило задачу. Однако имеется еще одно обстоятельство, которое деформирует нарисованную автором картину. Сделайте фотографию высокого дома. Снизу вверх. Он будет казаться вам суживающейся пирамидой. А ведь дом представляет собой правильный прямой параллелепипед. Так и наиболее верный и полный взгляд на деятельность руководителя можно получить, оценивая его с трех точек зрения: снизу, с равных позиций и сверху. Канва рассказа, многие подробности говорят о том, что повесть написана лишь с одной точки зрения. Острый взгляд художника заставил изобразить ряд фактов такими, какие они есть на самом деле. Угол зрения снизу вверх и активная авторская нелюбовь к герою определили неверное понимание и освещение этих фактов. А рассматривать их во многих отношениях полезно было бы иначе.

Вначале отмечу несообразность, воспринимаемую при чтении как нечто естественное. Автор, создавая своего Начальника, наделил его определенным строем мыслей и дал ему возможность эти мысли высказать. Однако все, что говорит Начальник подчиненным, — «Когда вы сможете работать самостоятельно, я вас выгоню», «Что взять с человека, не делающего карьеру», «Сто измерений ста изменений — диссертация», «Не с вашей головой и не с вашими руками давать советы», «Дураки и малограмотное дерьмо», «Либо плохо искал, либо все вы к тому же и воры», — все это малореально в наше время. Выгнать или уволить плохого сотрудника почти невозможно. Более способного, такого, как, например, Сергей, побудить к уходу может только его конфликт со всем коллективом, когда в результате многих проступков он восстановил его против себя. Ошибка с переливанием крови служит лишь формальным поводом к увольнению. Автор смешивает медицинское учреждение, где наделенный всей полнотой власти администратор в каких-то исключительных случаях становится неконтролируемым удельным князем, с кафедрой вуза или хирургической клиникой НИИ, где руководитель практически никакой властью не обладает. Он не имеет права даже наложить взыскание на сотрудника, грубо нарушающего дисциплину. Он должен обратиться к ректору вуза или директору института, а тот либо поддержит его, либо не поддержит. Постоянные окрики и хамский лексикон Начальника в педагогическом учреждении, работающем под яркими юпитерами сотен глаз любознательных студентов, через несколько часов сделались бы достоянием не только горздрава или министерства, но и партийных, общественных организаций, даже журналистов…

Давайте рассмотрим ситуацию с других позиций. Начальник несет всю полноту ответственности. Старается сделать все, что в его силах, чтобы люди, которые «закоснели» и «считают положение в больнице нормальным», перестали быть равнодушными. А помощи ни от кого не видит. Сотрудники его молоды. Они его постоянно подводят. Отчеты составлены плохо. Расписание грешит ошибками. Он стремится расшевелить всех. Чтобы дискуссии или обсуждение больных проходили более живо и творчески, заостряет поставленные вопросы. Но вокруг него молчание и кривые иронические усмешки, которые скрывают элементарное невежество или хроническое безделье. Почему Люся в определенный момент вспоминает о нем как о хорошем хирурге и хорошем начальнике, а в повести виден только плохой начальник? Может быть, он и не такой плохой? Может, лучшие его побуждения истолкованы превратно, худшим образом? Посмотрите, как сквозь зубы автор цитирует умные и прогрессивные мысли Начальника об отношении врачей к больным медикам, о барской критике со стороны врачей больничных — врачей поликлинических, которые работают в несравненно более трудных условиях.

Отношения со старшими помощниками изображены как беспардонная их эксплуатация. Но автор, вероятно, недостаточно зная суть кафедральной жизни, непроизвольно путает факты. Дело здесь не только в том, что обязанности руководителя хирургической клиники таковы, что при всем желании он единолично не в состоянии их выполнить. Давно и повсеместно узаконено, что многообразная нагрузка шефа равномерно распределяется между его помощниками, и это не только справедливо, но и правомочно. Выполнение ее и есть та школа, которую проходит молодой ассистент, а затем доцент или второй профессор по пути к самостоятельной деятельности. Если бы в свое время я не помогал моему покойному руководителю в написании многих планов и отчетов, рецензий, отзывов, составлении докладов, подготовке статей, заключений по разного рода проектам, организационным мероприятиям, я, наверное, никогда не сумел бы, выйдя на самостоятельное поприще, организовать работу крупного учреждения, распределять и контролировать обязанности десятка людей. Жизнь быстротечна и динамична. Всякое пренебрежение к работе с помощниками влечет за собой рождение неполноценных иждивенцев.

Поверьте мне, в свое время шефу проще было выступить самому, чем по нескольку раз слушать упрямо повторяемые его негибким учеником путаные речи. Проще и быстрее было ему написать и тезисы, и доклад самому, чем два, четыре, а то и шесть (!) раз возвращать перечеркнутый доклад. И хотя в лицо руководителю порой говорят вещи малоприятные, он, наделенный чувством долга и ответственности, вынужден упрямо требовать и требовать. Он так настойчив, ибо хорошо помнит собственные ошибки и в глубине души понимает: не потому его распоряжение не выполняется, что перед ним самые глупые, ленивые или недобрые люди. Нет. Его помощники просто молоды, порывисты, недостаточно воспитаны и пока еще не в состоянии постигнуть, что именно им и никому другому это необходимо. В тот момент, когда они всему этому научатся, они, как правило, забывают, кто их обучил. Я так уверенно говорю об этих ясных для меня и довольно банальных предметах, ибо многое из того, о чем пишет Ю. Крелин, изложено именно на уровне психологии молодого, не отвечающего за дело в целом помощника-критикана, который раздражен, озлоблен, не видит линии, проводимой шефом, и трактует его побуждения с неверных позиций.

Вот, например, отношение к дисциплине в клинике. Автор ограничивается «остроумной» мыслью своего героя: «Дисциплина — осознанная необходимость казаться несколько глупее начальника». Отношение к «установкам» клиники вообще кощунственно. Автор, очевидно, никогда не был в роли руководителя, а потому не может представить себе, что если операции будут делаться по разнообразным методам и показаниям, которые рождаются в незрелых и горячих головах, то вообще никакой научный анализ нереален. Вряд ли найдется сегодня руководитель, который в угоду «установкам» клиники пожертвовал бы жизнью одного больного ради спасения сотни. Подобных профессоров или начальников я не знаю. Но зато мне известны отдельные малограмотные хирурги, которые оперируют что и как хотят в отсутствие шефа, проявляя свою «независимость», действуя по принципу «а что из этого получится» или просто используя неопределенность статута клинического учреждения с двойным подчинением. Фактически узаконено положение, когда по существу за всю работу в хирургическом отделении отвечает профессор. А хозяином является главный врач больницы. Страдает при подобном двоевластии, как и при всяком двоевластии, третье лицо. В данном случае пациент. За такого анархичного больничного врача всегда заступится администрация больницы. Это же ее человек. Увы, и так бывает…

Дисциплина есть неотъемлемое условие работы любого творческого учреждения, а хирургической клиники — в особенности. Но автор вопрос о дисциплине поворачивает в неожиданную сторону. Начальники, оказывается, предпочитают иметь дело с карьеристами, ибо они более продуктивны и с них «есть что взять» (имеется, вероятно, в виду научная продукция). К тому же они более дисциплинированны. Здесь все смешано в одну кучу. Я видел бесталанных карьеристов, не способных ни к какой науке и ни к какой дисциплине. Карьерист — понятие, достаточно хорошо изученное и освещенное в печати, чтобы играть в этот термин. Получается, что любой целеустремленный, волевой и дисциплинированный человек — карьерист? Другое дело, что среди способных, не обладающих достаточной волей молодых людей дисциплина зачастую хромает. И приходится затрачивать порой много усилий, чтобы доказать им, что порядок нужен не только коллективу в целом, но и им в частности.

Самое любопытное в повести Ю. Крелина — это отношение к научному лицу Начальника. Несколько раз, вскользь, он говорит о попытке создать школу. (Походя описан разговор о демпинг-синдроме, но толком из этого описания ничего понять нельзя.) Об идеях, которые не находят поддержки у помощников Начальника. О теориях, которые он разрабатывает. Начальник ведь по три дня не ходит на работу, не будучи больным и не выбывая в командировку. Чем же он занимается? Ведет себя Начальник, как корифей первой величины. А учеников у него нет. Может быть, это произошло по той простой причине, что, работая над образом Начальника, автор сознательно прошел мимо него как ученого? Не поняв его идеи и концепции или не желая разбираться в них, он их просто игнорировал.

Почему я задержался на вопросе о научном лице шефа? Только потому, что он в высшей степени принципиален. Игнорировать его — значит, выплескивать с водой и ребенка. Ведь руководитель клиники, кроме операций и педагогического процесса, решает главную свою задачу. Научно-исследовательскую работу. Педагогический процесс, когда он налажен, требует лишь контроля и стимуляции в методике. Научная же работа забирает все время и силы. Понятно, что при взгляде снизу этот аспект выпадает полностью.

Мне хочется быть правильно понятым. Я далек от мысли утверждать, что о Начальнике должны писать его коллеги-начальники. Или его руководители. Нет, взгляд подчиненного снизу вверх очень важен. Начальникам он поможет понять свои промахи и тот неприглядный вид, в котором они могут в определенных условиях предстать перед глазами помощников, особенно если эти последние относятся к ним с предубеждением. Но существует неписаный закон. Часть правды всегда опасна. Она может обернуться ложью. Так это получилось в повести «От мира сего». В какой-то момент мне вдруг показалось, что речь идет вовсе не б художественном произведений, не о повести. А об отрывке из жизни. Когда молодого, не в меру самолюбивого хирурга жестоко и несправедливо обидел его начальник. Этот молодой хирург запомнил все подробности их отношений. Но он не удосужился задуматься над тем, какими побуждениями руководствовался его начальник в своих действиях, не знал его забот, ответственности и обязанностей. Не старался понять его переживаний в неустроенной клинике. Его страданий и трудностей из-за неопытности и некультурности его помощников. Не проявил элементарной человеческой заинтересованности к тем общим задачам, которые стояли перед коллективом. А так как глаз у него острый и память цепкая, то в нарисованной картине возникли непримиримые противоречия. Начальник, изображенный персонажем негативным, на поверку им быть не должен и не может. Об этом свидетельствует и заключительная фраза повести.

Видимо, мне не удалось, вопреки стараниям, быть объективным. Подсознательно я защищал позиции руководителя клиники. Но не такого, каким его изобразил автор. А таким, каким я себе его представляю. Но здесь возникает вопрос. Что, если автор на самом деле встречался с начальниками, которые были именно такими, как герой повести, вобравший наиболее сочные черты типов подобного рода? Что, если такой начальник, не обладая никакими достоинствами, кроме хороших рук, на самом деле ни о ком, кроме себя, думать не может? Если для него клиника — не цель жизни, где, обучая своих помощников, делясь накопленным опытом, отдавая себя делу, он растит плеяду учеников-единомышленников, а — наоборот? Он использует клинику, как трамплин для преодоления очередного иерархического рубежа, не имеет собственных идей, а поэтому не может увлечь за собой молодежь. Если главная черта его характера — эгоизм, а отсюда — неуважение к коллегам? Но даже и в этом случае, когда отрицательный герой призван выполнить своеобразную негативную воспитательную функцию, Ю. Крелин допустил, на мой взгляд, существенный промах.

Он изобразил нормальный, пожалуй, единственный вариант работы крупной хирургической клиники в таком виде, что любая акция, которую должен проводить в жизнь ее руководитель, теперь рассматривается только с отрицательной стороны. Требование дисциплины — зачем? Требование выполнения установок клиники — и без них можно спасать людей. Даже лучше удается это делать, нарушая установки. Дискуссионные разборы трудных ситуаций или сложных больных — лучше помолчать, чтобы потом не свели счеты с тобой. Избавление от действительно плохого сотрудника — ив этом не нужно помогать. Сегодня другого уволят, а завтра тебя… И так до бесконечности. Иначе говоря, автор зорко подметил и хлестко изложил ряд негативных проблем работы хирургической клиники, чем в немалой степени развлек читателя-немедика. Читатель уже лежал в клинике и сам наблюдал сходные ситуации. Но здесь ему об этом попросту, «без затей» рассказал соучастник этих дел, хирург-писатель.

В какой мере это полезно для молодых хирургов и поможет ли им в их трудной работе, не знаю…

Я не в состоянии переступить через себя и отказаться от написанного выше. Но прошло время, остыли страсти и наступил момент, когда можно оценить справедливость положительной оценки повести «От мира сего».

Много лет назад Вересаев, отвечая на злобные выпады в связи с появлением его «разоблачающей» книги «Записки врача», отдергивающей полог таинственности, веками набрасываемый на врачебную профессию, высказал важные и правильные мысли о пользе обнародования корпоративных секретов. Больше света — меньше грязи! К ним можно добавить немногое. Любой профессионал, вступая в полемику с автором из своей корпорации, написавшим художественное произведение, рискует впасть в неизбежную ошибку. Ибо сила художественного произведения в том и состоит, что обобщения в нем далеко выходят за рамки узкой фактологии. Важно, чтобы автор избрал тему, которая была бы типической и для его профессиональной среды. Но всегда ли это возможно? Представьте, что архитектор-писатель пишет повесть, в которой клеймит мздоимство, взяточничество. Почему-то оно его волнует. И создает образы на наиболее известном ему материале. Из жизни архитекторов. Специфика их работы такова, что этот порок свойствен им меньше всего. И все-таки чего не бывает. Оснований у его коллег для обиды более чем достаточно. Даже если фактология будет изложена безупречно. Но ведь автор не имел в виду одних или только архитекторов. Его интересовало разоблачение конкретного зла художественными средствами.

Критику повести Ю. Крелина с позиции шефа клиники, обиженного за свою касту, предполагающего, что он сам далек от недостатков, которыми наделен Начальник, можно еще понять. Но шоры его профессии и положения неизбежно будут мешать правильной оценке художественного произведения в человеческом плане.

Перечитав сегодня этот раздел, я не вижу оснований, чтобы его не печатать. В нем есть мысли, которые можно охарактеризовать как искреннее стремление выдать желаемое за действительное. Критика Начальника как твоего коллеги по ученому совету, научному обществу или специальному журналу дело полезное. Но приходится признать, что изображение лиц, которые стремятся быть не первыми, а единственными, строят свои научные и другие успехи на максимальном использовании положения, дающего им звание начальника, — сделало по большому счету, особенно за пределами хирургии и вообще медицинской специальности, повесть «От мира сего» произведением прогрессивным. Хотя и не бесспорным. И это хорошо. Ибо бесспорность произведения — в лучшем случае свидетельство недостаточной одаренности его автора.

Ученый. Когда из генератора он становится тормозом

Напротив меня сидят двое ребят: блондин и брюнет, Они учились в одной школе. Закончили разные институты. Попали в «фирмы», где им приходится заниматься научной работой. Руководитель первого — «старик», второго «шеф». До Москвы ехать около часа. Ребята неторопливо обмениваются информацией. Я смотрю в окно. Они говорят довольно громко. Мне слышно каждое слово.

— Мой редко бывает в фирме. У него совместительства. Является в середине дня.

— Наш в восемь, как штык, в кабинете.

— А мой старик если приехал, то сидит до вечера. Вызывает, ходит по отделам, а мы — как привязанные.

— Шефа в три часа — след простыл.

— Моему дашь статью, он держит ее два-три месяца, а замечаний всего-то несколько запятых.

— А шефу дашь сегодня — завтра вернет. Перечеркнет, живого места не оставит. Его как-то спросили: «Почему вы так быстро наши работы возвращаете?» Он ответил: «Помню себя молодым. Мой учитель месяцами держал. Противно ждать».

— Старика хотя и побаиваются, а рукописи, бывает, из редакций назад присылают.

— Нашим статьям — «зеленая улица». Наверное, шеф хорошо знает, что можно, чего нельзя, куда посылать, куда не надо.

Мне показалось, что разговор подобного рода был бы особенно интересен в присутствии «старика» и «шефа». Представляю себе картину: сидят молодые сотрудники, пьют вместе со своими руководителями кофе и вот так лихо, без обиняков, режут правду-матку. А если бы на их месте оказался я?! Но послушаем, что будет дальше.

— У нас грешить нельзя: ошибешься — старик вызывает в кабинет и по пятнадцать минут читает нотации.

— А шеф вызовет, наорет, обругает и тут же забывает.

— У нас без конца гости, иностранцы. Все время отрывают от работы. Ходишь с ними, как гид.

— Наш шеф сам их принимает. Запрутся в кабинете. Обсудят науку. Сходят в отделы. Потом кофе с коньяком, и будь здоров.

— Старик сам два-три раза в год за границу ездит. Поэтому в фирме его не видно.

— А нашего не очень-то пускают…

— Старик подшучивает над любителями зарубежных новинок. Может быть, потому, что языка не знает. А твой?

— Шеф разговаривает на трех языках. На всех плохо. Не соблюдает ни падежей, ни времен. Но иностранцы его почему-то понимают.

Я вдруг подумал, что если мои сотрудники начнут разбирать с такой же непринужденностью мои недостатки и достоинства, то я, вероятно, дам им пищи не меньше, а больше, чем руководители моих попутчиков…

— Старик нам основательно поднадоел.

— Почему?

— Он все время повторяется. И шутки, и остроты, и воспоминания о воине. А твой?

— С нашим не соскучишься. У него брат в «Клубе 12 стульев» работает. Все время выдает новые хохмы. Из неопубликованного.

— Наш старик пишет учебники. Читает студентам лекции — главы из них. Хорошие. Четкие. Но такое впечатление, что они чуть устарели. И вообще кажется, что он свой прежний опыт стремится перенести в наши дни. У него даже такое выражение есть: «Совсем недавно, лет десять-пятнадцать тому назад»…

— У нашего все наоборот. По любому поводу он говорит: «Старо!» Писать не очень любит. Зато здорово выступает. Кстати, как ваш старик ведет лекции?

— Как? Мухи дохнут! На лекциях и на конференциях тянет резину. Обязательно требует, чтобы мы сидели… «Повторение — мать учения».

— Нашему шефу этот антураж до лампочки. Только если кто на совещании или лекции начинает трепаться, то он выгоняет и приговаривает: «Человек не может слушать, не закрывая рта».

— Старик последнее время стал чудить. Собирает нас, читает отрывки из своих работ по парапсихологии, о влиянии музыки на творчество и прочие эссе. Интересно, но непонятно, зачем это ему. И нам.

— Своего шефа я в такой роли не вижу. Кто-то из наших пытался выяснять отношения между учеными и администраторами, так шеф заявил: «Займитесь делом. А руководить буду я». Коротко и ясно.

— Кроме всего прочего, наш старик не очень следит за собой. Ходит в старом пиджаке, перхоть на воротнике, ботинки грязные.

— А наш шеф весьма элегантен.

Чего они привязываются к внешности, к одежде? Ведь имеется понятие «рабочая одежда» или «выходной костюм». Молодежи хочется, чтобы их руководитель был образцом, примером для подражания. Но работа не спектакль. Почему я должен ходить разодетый, как тенор? Правда, в отношении ботинок и перхоти — не замечал. А если у старика жена-старуха и нет домработницы? Чего не бывает… Впрочем, сам я на работу порой надеваю замшевую куртку. Зачем?..

— Старик часто болеет.

— Шеф здоров, как бык.

— Старик с каждым днем становится консервативнее. Упомянешь о новой нашей или зарубежной работе, у него один ответ: «Посмотрим, как это будет выглядеть лет через десять».

— У шефа наоборот. Он немедленно хватается за новое. Наверное, поэтому мы — передовые.

— В нашей фирме этого не выйдет. Я неоднократно убеждался, что старик не в состоянии понять самых элементарных современных проблем. Мне кажется, что кибернетика, счетно-решающие машины, лазеры, генетический код, НОТ и вообще все современное для него — это темный лес…

— Тогда приезжай к нам: шеф на всех совещаниях по всем пограничным вопросам первый. Сами удивляемся.

— Старик дает нам разные поручения. Не все их помнит, и мы, грешным делом, пользуемся этим и подхалтуриваем.

— Наш шеф пишет все в книжечку. Попробуй не выполни!

— Слушай, — сказал блондин, — твой шеф по сравнению с моим сущий ангел. Молодой, энергичный. С ним можно горы свернуть. А наш явно снижает темп работы. Возраст берет свое…

— Ты что, серьезно? Неужели тебе показалось, что с моим шефом можно работать?

«Сейчас начнется самое интересное», — подумал я.

— С ним очень тяжело. Он нас совершенно зажал. Все норовит сделать сам — и эксперимент ставит, и выступает, и пишет. Мы у него в мальчиках ходим. А твой старик?

— Мой теряет с нами уйму времени: учит, как писать, как заниматься саморедактированием. Как овладеть методикой и техникой научной работы.

— Наш шеф любит выступать. Даже по тем вопросам, в которых не очень разбирается.

— Нет. Старик выступает сухо, логично. Мотивировка его глубокая. С ним спорить трудно.

— Зато шеф внимательно прислушивается к нашим выступлениям и суждениям, а потом не успеешь оглянуться, как говорит: «Наша точка зрения». Или: «Я давно обдумываю эту проблему и пришел к выводу». В общем, получается, что все новые мысли и идеи приходят в одну голову — его.

— Мой старик настолько богат мыслями, что по любому вопросу к нему можно прийти с пустыми, а выйти с полными руками.

— С публикациями у нашего шефа еще хуже. Если увидит, что статья интересная, обязательно свою фамилию поставит впереди. Объясняет так: «Работа выходит из нашей фирмы, и если там не будет моей фамилии, ее могут просто не напечатать». Мы уже привыкли к этому, но иногда бывает обидно. А твой?

— Старика трудно уломать, чтобы он подписался. «Это, — говорит, частный вопрос. Ваша статья. Причем тут я?»…

Я вспомнил, как впервые попросил своего учителя поставить свою фамилию под написанной мной статьей. Статья получилась масштабнее того, что по традиции дозволено молодому ученому. Он долго отнекивался. И мне пришлось ему доказывать, что речь идет о пользе для нашего дела. Когда статью напечатали как передовую, не сократив, то я искренне восхищался благородством шефа, которого надо было уговаривать на соавторство. Но спустя немного лет, когда шеф взял раздел из моей работы и опубликовал его в своей статье с вводными словами: «Как показал наш опыт…» — я был на него смертельно обижен. Вероятно, и в том и в другом случае я был не прав.

— Меня шеф раздражает своим отношением к науке. Когда мы обсуждаем тезисы докладов или статьи, он цифры и факты готов истолковывать в общем приближении, лишь бы они совпадали с его концепцией.

— С нашим стариком такой номер не проходит. Он каждую цифру, каждый факт проверит раз сто…

Мне припомнилась история, связанная с книгой, которую мы все мальчишками очень любили. Речь идет о «Республике ШКИД». Ведь когда эта книга вышла, многие, в том числе и мы, восприняли все написанное в ней как полную правду. Более того, А. С. Макаренко, прочитав ее, дал резкую и категоричную оценку деятельности милейшего Викниксора, директора школы имени Дзержинского, отозвавшись о ней как о неудачном педагогическом эксперименте. Но на самом деле все было иначе. Писатели Белых и Пантелеев в ту пору были ребятами. Талантливыми, наблюдательными, но — и от этого никуда не уйдешь — парнями 17–18 лет. Они описали виденное таким, как это им тогда представлялось, но лишь с одной точки зрения — воспитанников. Читая заметки Виктора Николаевича Сороки-Росинского, прекрасного педагога и человека, убеждаешься, что не только окраска фактов, но и их оценка может быть совершенно различной. Какой это неудавшийся эксперимент? Наоборот! Здесь блистательный педагогический успех, достигнутый в трудных условиях большого города… Мысль эта возникла у меня не потому, что я не поверил ребятам и нацело встал на сторону их руководителей. А потому, что в жизни, как в старинной восточной поговорке: «Человек — в трех лицах. Как он думает о себе. Как о нем думают окружающие. И каков он на самом деле. Все эти лица чаще всего — разные».

— Ты не поверишь, но самое трудное в работе с нашим шефом — это его неумение обращаться с людьми. Он путает способных и тупых, работяг и лентяев. Потом, конечно, наступает разочарование и эмоции…

— Старик людей видит насквозь и с первого взгляда.

— Шеф очень неровен. «То возносит до небес, то разносит, словно бес». Да еще базу под это подводит. «Я, — говорит, — не имею ни желания, ни возможности вас всех одновременно воспитывать. Поэтому я поочередно беру вас под личный контроль. За что надо — хвалю. За что положено — браню». Не знаю, может быть, намерения у него благие, а реакции он дает неадекватные. За пустяк иной раз разнесет так, что всю жизнь вспоминаешь. А за крупный проступок — просто скажет: «Постарайтесь, чтобы это никогда не повторялось». Все шиворот-навыворот…

— Наш старик в этом отношении золото. Он со всеми ровен и доброжелателен. Суховат. Но мы дистанцию чувствуем. У него есть своя система, которую он от нас, мне кажется, скрывает. Когда любит человека, спрашивает с него больше. Проговаривается он, когда делает замечание: «Уж вам, батенька, непростительно…» Сразу всем становится ясно, что пострадавший обладает чем-то таким, чего мы в нем еще не разглядели.

— Очевидно, неровность нашего шефа накладывает отпечаток на всех нас. Ребята постоянно влипают в истории. Кто-то с кем-то выпил. Подрался в такси. С кем-то кого-то застали. Даже девушки. Забыли в общежитии выключить утюг и чуть не спалили весь корпус. Ведь у вас этого не бывает?

— Нет. Наверное, старик действует на нас успокаивающе.

— Это верно. Ваша фирма куда спокойнее, чем наша. А у нас что ни день, то событие. Суета и дерготня. У шефа каждый день новые идеи. Не успеешь выполнить одно поручение — придумывает другое. Его лозунг такой: «Стоим на месте — значит, двигаемся назад». Вот и получается — ни минуты покоя.

— У старика полный порядок. Тишина. Дисциплина. Железный ритм. Каждый занят своим делом. Но когда приходит время отчитываться — будь уверен: форма находится в полном соответствии с содержанием.

— Самое неприятное, что торопливость моего шефа ставит нас в трудные условия. В кабинете у него проходной двор. Иногда собирается до пятнадцати-двадцати человек. Он подписывает бумаги, разносит виновного, дает указания на неделю, месяц и год вперед. Во время разговора может десять раз отвлечься и пять раз поговорить по телефону. Обидно бывает: к чему нужна такая кипучая деятельность? Неужто это везде так?

— Наш старик — как автомат. Назначает свидание на определенное время. Чего ты удивляешься? Он так и говорит: «Приглашаю вас на рандеву». Секретарь впускает к нему в кабинет только после того, как спросит по селектору разрешение. Мы вначале думали, что это вершина бюрократизма. А теперь убедились — всем удобно.

Ребята помолчали.

— Да, пожалуй, и твой не такой мед и сахар, как мне показалось сначала, — проговорил блондин. — Ведь, если разобраться, и твой молодой шеф, и мой старик — оба полны недостатков и основательно мешают нам работать. Не пришло ли время провозгласить лозунг: «Даешь науку без руководителей!»

Ребята рассмеялись и, не сговариваясь, посмотрели на меня.

— Простите, — сказал брюнет, — вы ведь слышали наш разговор?

— Да, мне было очень интересно. Особенно когда вы предложили сами руководить наукой.

— А хотя бы и так? Вы считаете, что мы молоды? А когда нам можно доверять? — Слова брюнета прозвучали чуть резче, чем этого требовали обстоятельства. — У нас ведь и так бывает: «В тридцать лет — мальчишка, в сорок — подает надежды, в пятьдесят — эту кандидатуру пора изучать, а в шестьдесят — давай на пенсию».

Блондин одобрительно кивнул головой.

— Нет, ребята, дело не в этом. Просто ваше поколение удивляет нас поразительным инфантилизмом — сочетанием душевной незрелости с поверхностностью и безответственностью.

— Я не могу согласиться с вами в определении инфантилизма, но, поверьте, нужно быть ангелами, чтобы терпеть таких шефов, как наши.

— Скорее вашим шефам уготованы райские кущи с такими сверхнаблюдательными сотрудниками, как вы…

Мы помолчали, разглядывая друг друга с чувством взаимной симпатии. Брюнет посмотрел мне прямо в глаза и сказал:

— А вот у нас есть один сотрудник, который никакого начальства терпеть не может. Отчего это так?

— Объяснить это проще всего. Любой руководитель вынужден защищать интересы учреждения в целом. И отдельные сотрудники при этом зачастую страдают. Не каждому дано быстро понять точку зрения руководителя, особенно в случаях, когда ущемляются его личные интересы, направленные, по его мнению, на общее дело.

— А разве не бывает так, чтобы руководитель ошибался?

— Это неизбежно. Но важно число таких ошибок уменьшить.

— На вашей памяти не было такого случая?

— Был.

— Расскажите.

— Пожалуйста. В прошлом году мой начальник заявил мне, что он принял решение сократить наполовину одну из лабораторий, которой я руковожу, ибо ему нужно высвободить ставки. Я пытался доказать, что с трудом организован хороший коллектив, который только начал выдавать интересную научную продукцию. Предполагалось, что информация, которую мы получим, будет использована за пределами нашей фирмы. Для этого министерство создало лабораторию в составе нашего учреждения, но придало ее мне как специалисту. Увы, ко всем моим доказательствам и убеждениям остались глухи.

— Но это же не государственный подход! Выходит, ваш шеф дальше своего носа, то есть своей фирмы, ничего не видит?

— Вот в этом и сложность работы руководителя. Может быть, он и видит. Но для развертывания отдела, который необходим, ставок ему не дают: маневрируй внутренними резервами! С него не спросят за всю страну, а только за его учреждение.

— И вы сами оправдываете такой подход?

— Я не оправдываю, а объясняю. Это не одно и то же.

— А чем вся эта история кончилась?

— Неприятностью. Я дошел до самых высоких инстанций, и мне почти всех людей сохранили.

— Вы нас не убедили. Ваш шеф — администратор, а мы говорим об ученых с недостатками, которые мешают всем нам. И делу.

— Ребята! В пылу критики, мне кажется, вы проглядели самое важное — их положительные стороны. Именно те стороны, которые у вас, как правило, отсутствуют по недостатку опыта, возраста, а может быть, и таланта. Свойства, которые выдвинули именно ваших шефов, а не кого-либо другого, в руководители.

Мои собеседники посмотрели на меня с любопытством.

— Можно вас попросить, — сказал брюнет, — рассказать нам об этих необычайных свойствах.

— Или наш уважаемый собеседник нарисует свой портрет, — с улыбкой добавил блондин.

— Хорошо, — сказал я, — вот что такое ваши шефы. Для них история — не отвлеченное понятие, а их осязаемое прошлое, поэтому они невольно являются носителями традиций. Последние имеют свои важные и полезные стороны. Одна из них — преемственность. Часто они продуцируют идеи — в этом их сила. Они умеют ставить задачи, обеспечивающие выход научной продукции. Они умеют чувствовать новые направления, отбрасывая испробованное старое. Они обладают опытом творческих обобщений. Они всегда умеют организовать дело, ибо прошли через горнило организационных ошибок и успехов. Среди многих молодых ученых они умеют разглядеть тех, кто обладает творческими способностями. Им известны принципы управления научными исследованиями и даже целым их комплексом. Они знают методы контакта с представителями смежных дисциплин, понимают значение координации. И, наконец, самое главное — они сильны в методическом отношении, афористически формулируют сложные мысли, редактируют научные работы, не только придавая им удобочитаемую форму, но выкристаллизовывая идеи, скрытые в глыбах лишних слов. Они владеют правилами игры — я имею в виду законы редакционно-издательского дела, требования, которые предъявляются к изданию монографий, учебников и руководств. Это дает им неоспоримое преимущество. Все перечисленное выше и делает их теми генераторами, которые способствуют прогрессу научного коллектива в целом…

— Красиво вы нам рассказали, над этим стоит подумать, — сказал брюнет.

— Я готов принять все, сказанное вами, — продолжил блондин, — но объясните, почему, когда наш старик предложил нам тему и мы доказали, что она лишена всякого смысла, он внимательно нас выслушал и потребовал, чтобы мы ее все-таки выполнили. Что это? Упрямство? Самолюбие? Желание настоять на своем?

— На ваши вопросы ответить не просто. Давайте я вам расскажу историю, относящуюся к началу моей научной практики. По аналогии вы сами сообразите, в чем дело. Ничего нового в этом не было. Когда я демобилизовался из армии, шеф дал мне тему, которая называлась «Кривошея». Сидел я над ней дни и ночи. Одновременно вызывал тех ребятишек, которые находились у нас в стационаре раньше. Здесь важна одна деталь, После операции мы детей укладывали на вытяжение, чтобы они не могли согнуть голову в больную сторону и чтобы рубцы не закрепили этого порочного положения. Однако число этих рубцов, вызвавших возврат болезни, оказалось значительным. Один из выводов, который я сделал в докладе, был таков. Вытяжение — метод недостаточно эффективный. Лучше накладывать гипсовую повязку. Тогда голову можно наклонить в противоположную сторону. Даже если образуются рубцы, они не смогут дать рецидива. В то время большинство ортопедов именно так и делали. И все же мой шеф категорически возразил: «Моя установка накладывать вытяжения, и менять ее я не буду». От темы пришлось отказаться Вскоре после этого в наш коллектив пришел опытный ортопед, который провел не один десяток операций по поводу кривошеи. И когда после очередной операции он, естественно, наложил гипсовую повязку и ему заметили, что у нас в клинике другой метод, он не задумываясь сказал: «Подумаешь! Мало ли глупостей придумывают…» Очевидно, это дошло до шефа. Но поскольку он никак не отреагировал, с этого дня все стали накладывать гипс.

Мои собеседники удивленно посмотрели на меня.

— Разве непонятно? После моего доклада он наверняка понял свою неправоту. Но на это ушло некоторое время. Повода, чтобы возвращаться к этому вопросу, у него не было. Отсутствие реакции на полезное изменение тактики нашим новым сотрудником и было выражением признания его неправоты.

— Неужели вы всерьез считаете, что в каждом случае нужно поступать именно так?

— Ну, зачем, ребята, делать лобовые выводы? Самое важное понять психологию человека, с которым работаете и которому подчинены. Представьте себе, что возраст или повышение по служебной лестнице сходны с подъемом на вышку. Обзор оттуда всегда более широкий, чем когда стоишь внизу.

— Значит, с любой вышки — возрастной или должностной — легче смотреть вперед?

— Нет. Здесь нужна острота зрения. А применительно к нашему разговору — талант.

— А талантливой молодежи не бывает? Или это только свойство зрелых ученых? — спросил блондин.

— Вы сами прекрасно знаете, что это не так. Но именно здесь кроется одна из причин конфликта. Молодой человек, наделенный способностями или, если хотите, талантом, обладает рядом таких качеств, которые у его шефа появились не сразу, а с возрастом. Поэтому некоторые старые ученые раздражаются, что у его молодого и явно незрелого коллеги имеются качества, которые он приобрел медленно, с трудом, а порой и не приобрел вовсе.

— Но какую же роль вы отводите в научных исследованиях нам?

У меня мелькнула мысль, что когда я был молодым ученым, люди теперешнего моего возраста казались мне очень солидными, серьезными. Они спокойно и уверенно разъясняли мне непонятные вещи. Я не всегда соглашался с ними и считал, что моя точка зрения более правильная и современная, чем их.

— Ваша роль, ребята, более чем ответственная. Вы обладаете громадной энергией и большим запасом сил. Работать вы можете без отдыха дни и ночи. Именно вы способны поднимать груды руды, чтобы добыть грамм радия. Наивность незнания, смелость дают вам основания направлять свои усилия в безнадежно отвергнутую сторону. Но так как условия изменились, именно здесь и оказывается плодотворное решение. Вы необычайно восприимчивы к современной информации и тяготеете к новейшим методам. Смело применяете их в своей работе и получаете новые, доселе неизвестные факты.

— В чем вы видите главную причину конфликта между молодыми и старыми учеными?

— Я не считаю конфликт обязательным. Но в отдельных случаях, когда речь идет о пожилых ученых, возраст делает их физически более слабыми, а власть — несамокритичными и нетерпимыми. Вот здесь-то они и превращаются из генератора в тормоз лишь с возрастом. А может быть, нам, молодым, нужно раньше изучать его методы и технику? Тогда мы будем иметь больше шансов выдвинуться на руководящий пост до того, как достигнем предпенсионного возраста?! Шутки шутками. А вы видите выход из сложного возрастного противоречия? Или это на самом деле безнадежно?

— Однако вы, ребята, многого хотите. Вот так, сразу, на ходу, в электричке. Ну, что же. Я попробую. Но прошу вас, вначале давайте разъединим два понятия, которые мы здесь смешали: руководитель и учитель. Первый, особенно если он является главой фирмы, обязан руководить. В его руках сосредоточена власть. В этом случае наблюдается ситуация, которую именуют «авторитет власти». Он потому авторитетен, что занимает должность руководителя. Иное положение у учителя. Я имею в виду крупного ученого. Он обладает «властью авторитета». К его мнению будут прислушиваться, понимая его исходные возможности, а не его должность. Так вот. Учитель отдает свои знания. Если ты не хочешь или ты дурак — не бери. Но он всегда остается учителем. Даже лишившись своего поста. Вспомните, до развития письменности старые люди были передатчиками опыта, умений, знаний от поколения к поколению и поэтому становились «охраняемым и почитаемым кладом». Как это ни парадоксально звучит, но сейчас, в век, когда информацию можно зафиксировать многими способами, в мире науки дело, оказывается, обстоит так, что ученые в суете жизни успевают записать в основном результаты своих исследований. Но самое главное — каким путем в данных, конкретных условиях они пришли к своим результатам — нигде не записывают. Более того, мне кажется, что и записать это невозможно. Ибо они в себе несут свой персональный опыт, который может быть передан лишь непосредственно из рук в руки. В задушевной беседе с учеником, в, споре с противниками, в открытой дискуссии. А поэтому и вчера, и сегодня, и завтра, и всегда старые ученые будут бесценным источником, «главными передатчиками» накопленного научного опыта.

— Простите, — перебил меня блондин, — но хотя мне очень интересны ваши рассуждения, я не могу понять основного: где же тот рубеж, когда не только можно, но необходимо считать, что учитель исчерпал себя и его безоговорочно пора заменять? Судя по тому, что мы сами рассказали о своих шефах, получается, что, несмотря на свои недостатки, оба они еще неопределенное время в состоянии выполнять свои функции. Но на самом деле это не так. Разве не имеет значение возраст руководителя? Его персональная научная продукция, а не работы в соавторстве…

— Вы задали мне очень жестокий, но актуальный вопрос. Помните, что основная цель руководителя научной фирмы — создать в коллективе атмосферу творчества, способствующую плодотворному рождению нового. Как я уже говорил, он обязан обеспечить условия, организацию, методику, технические приемы для выполнения исследований. И, главное, он должен быть инициатором рождения идей. Даже если на определенном этапе сам руководитель уже не сможет быть «идейным вождем» фирмы, но атмосфера такова, что идеи продолжают рождаться среди сотрудников и кривая продуктивности этой фирмы будет нарастать, — значит, он на месте. Прогресс всего учреждения и есть показатель соответствия руководителя занимаемому им посту! Вот и получается, что по большому счету выгодно, чтобы во главе коллектива стоял крупный ученый, отличный организатор.

— Тогда, — перебил меня брюнет, — возникает вопрос: каким образом сохранить его в положении руководителя, но без тех издержек, о которых мы недавно говорили?

— У меня нет сомнений, что конечный результат зависит от обеих высоких сторон: и самого учителя, и его коллектива, точнее, вас, молодых ученых. Посмотрим, что здесь зависит от учителя. Первое. Он чувствует, где он слаб, поэтому заменяет себя на этих направлениях сильными помощниками. Второе. Он понимает, где и в каких вопросах он может становиться помехой. И в эти дела не вмешивается. Третье. Он знает, где он монопольно силен. И на этих участках отдает все свои силы. И, наконец, четвертое. Он проявляет терпимость ко многим явлениям, которые еще недавно его раздражали. К сожалению, способность чувствовать, понимать, знать и проявлять терпимость с возрастом утрачивается… А что зависит от ученика? Первое. Он чувствует ранимость и слабость учителя и оберегает его. Второе. Понимает сильные стороны учителя и использует их. Третье. Он знает современные данные, а поэтому неудержимо тянется к новому, отбрасывая старое. И, наконец, четвертое. Он тоже проявляет величайшую терпимость. Проще говоря, если проследить судьбу сильных, полноценных коллективов, их объединяет культура, воспитание сотрудников, способных понять, что только в тесном единении старых и молодых, в использовании достоинств тех и других и умении обойти свойственные всем недостатки кроется истинная природа творческого содружества.

Ребята задумались. До Москвы было еще далеко. Колеса электрички мерно постукивали.

Часть вторая Дети, хирург, родители

Чрезвычайные обстоятельства

Представим себе равнобедренный треугольник. Только в его вершины вместо латинских букв А, В, С впишем не совсем обычные для математики обозначения: «дети», «хирург», «родители». Соединенные между собой, они и образуют то замкнутое пространство, в котором заключены все трудности и радости нашей профессии. Впрочем, такой треугольник легко очерчивается на вполне реальной плоскости — обстановке детской больницы.

Наши коллеги — инфекционисты, невропатологи, психиатры — по долгу службы призваны глубоко проникать в психологию ребенка. Ведь они обладают для этого опытом, знаниями и методиками, всем тем, что вследствие специализации и разобщения медицинских профилей хирургам просто недоступно. Вот про хирургов и говорят, что они почти совсем не видят своих пациентов.

Известная и печальная доля правды в этом есть. Хирург осматривает детей. Затем выполняет ряд исследований, которые по своему характеру зачастую приближаются к настоящим операциям. Сколько-то часов находится в операционной. Некоторое время проводит в отделении, где больного выхаживают преимущественно врачи-реаниматоры и сестры. А потом? Записи дневников, справки родителям, конференции, совещания, лекции… На собственно контакт с ребенком времени почти не остается. И все-таки мы много видим. Потому что наблюдаем детей в чрезвычайных обстоятельствах.

Их страдание зачастую начинается или завершается болью. Рана, перелом, ожог, ушиб — это всегда больно. Когда нет боли, она нависает, как скрытая угроза: уколы, осмотры и, наконец, послеоперационный период. При самом искреннем желании хирурга снять болевые ощущения они в той или иной мере неизбежны. А мы знаем, что реакция на боль у людей весьма различна. Один мучительно страдает от маленького укола, и с этим ничего не поделаешь. Другой в состоянии вытерпеть более серьезные процедуры. Но трудно сказать, какой ценой это ему дается. Существуют лица, для которых боль — временный и малоприятный этап. И это не бравада, не терпеливость. Это — особенность организма. Еще одно обстоятельство. Ряд детей находится в критических ситуациях — на грани жизни и смерти, — которые разнятся от того, что наблюдается у взрослых. Они только иногда не отдают себе отчета в серьезности происходящего, дети — всегда. Последнее и очень важное, что связано с хирургией (я уже говорил об этом), — страх. Малыши боятся всего. У них нет опыта. И одно непонятное, слово может повлечь за собой тяжкие переживания.

В больнице ребенок испытывает ряд чисто физических перемен. Он попадает в другое помещение, часто со специфическими запахами, рождающими воспоминания о поликлинике, прививках и прочих малоприятных событиях. На малыша надевают «чужое» белье, дают иную пищу. У него появляется излишек свободного времени. Словом, изменяется весь распорядок жизни, а это прямым образом сказывается на поведении.

Еще важнее перемены психологического порядка. Иногда в палатах раздается плач или крик сверстников, которым делают инъекцию. Все это создает для вновь поступившего ребенка сложную эмоциональную обстановку: в его ощущениях начинает доминировать одно чувство — страх. Больно видеть, как маленькие дети в возрасте 2–3 лет, впервые оторванные от родителей, попадая в больницу, становятся совершенно неузнаваемыми: замкнутыми, испуганными. Потребуется долгое время, пока они войдут в норму.

Пребывание ребенка в стационаре в какой-то мере тормозит его развитие. Ограничение свободы передвижения не соответствует складу детского характера. Малыши, уже научившиеся «проситься», становятся неопрятными. У более старших детей утрачивается привычка к самообслуживанию. У одних появляется апатия, у других — раздражительность, а то и агрессия. Все эти отклонения как бы дополнительно включаются в понятие «госпитализация» или «синдром отрыва от дома».

Но есть дети, которые уже на следующий день забывают о доме. Они держатся независимо и спокойно. Быстро приспосабливаются к режиму отделения, хорошо ладят со сверстниками в палате и интересуются родными лишь постольку, поскольку те приносят им что-то вкусное. Это самая «благоприятная» группа.

Конфликты

Последние годы я приезжаю на работу раньше обычного. 15–20 минут использую для того, чтобы обежать тяжелых и оперированных больных, посмотреть «животики» детей, оставленных дежурными хирургами с подозрением на острый аппендицит. После утренней конференции уже ничего не успеешь.

Вхожу во второе отделение. Ко мне обращается Нина — хорошая, опытная сестра. Она возбуждена, лицо ее в красных пятнах.

— Скажите ему, пожалуйста, что так нельзя себя вести!

Нина всегда спокойна и выдержанна. И если уж она в таком состоянии, значит, дошло до крайности.

— В чем дело?

Передо мной стоит маленький мальчик лет шести. У него приятная круглая мордашка, светлый вихор и ясный взгляд. Таких любят фотографировать для обложек журналов. Мальчик молчит и смотрит на меня, настороженно улыбаясь.

Нина возмущенно шепчет:

— Он бегает по палатам и ударяет ребят по тому, что у них болит.

Ничего не понимаю.

— Что и у кого болит?

— У кого завязана рука — по руке. У кого нога — по ноге. А если живот — но животу. И норовит все лежачих и маленьких. Я ему сколько раз говорила. А Леночка из второй палаш до сих пор плачет…

Леночку мы оперировали вчера. Чувствую, что охотно дал бы этому деятелю затрещину. Времени считанные минуты. Раздумывать некогда. Беру его двумя пальцами за ухо. Абсолютно непедагогично. Нина приходит в ужас. Мальчик глядит мне в глаза и внятным шепотом говорит:

— Не имеете права!

— Я здесь имею право на все, что захочу, — отвечаю ему очень спокойно. С такими господами ни в коем случае нельзя раздражаться. — Нина, вы его разденьте и уложите в постель. Ему полезно полежать. И пусть заведующий отделением побеседует с матерью.

На лице парня ничего не отразилось.

— И с отцом, — добавляю я.

Он заволновался.

— Папа очень занят. И уехал в командировку.

Голос звучит менее убедительно, но он еще не сдается. Чувствую, что без меня все начнется сначала. Прибегаю к выдумке.

— Имей в виду, в подвале у нас лежат мертвецы. Попробуй повторить свои гадости — ночь проведешь внизу. Понял? Слово я свое сдержу.

Вот теперь у него стало совсем другое выражение лица. Наглость исчезла, как будто не бывала. Давно уже я не говорю даже про себя: «Такой маленький, а уже»… Ибо хорошо знаю, что это, увы, всерьез и порой надолго.

Гораздо больше опасений вызывают ребята, которые не перестают волноваться перед предстоящей операцией. Мы неоднократно убеждались, что у невропатичных детей послеоперационный период протекает намного хуже, они особенно плохо переносят болевые ощущения, не в состоянии их преодолеть.

А разве так не бывает у взрослых? Во время войны в госпитале мы были свидетелями поистине чудесных выздоровлений, когда буквально растерзанный тяжелыми ранами боец, обладающий волей к жизни, поправлялся на удивление медикам. И наоборот, у человека, остро переживающего свое увечье или потрясенного печальным известием из дома, исчезало противоборство, раны его заживали хуже, возникали осложнения, от которых он мог погибнуть.

Детский врач должен приложить все усилия, чтобы снять у своего пациента истерическое отношение к операции. Призвать себе на помощь родителей, посвятить их в самым тщательным образом подготовленное хирургическое вмешательство, включая использование специальных препаратов, и просить их умно и тактично объяснить ребенку важность и пользу лечения. Если все это не действует, а операция не является безотлагательной, лучше выписать ребенка домой, чтобы он успокоился, чтобы на время избавить его от больничной обстановки.

Ребята испытывают страх, когда они подозревают, что от них стараются что-то скрыть. Нервно-психические срывы иногда связаны с манипуляцией, производимой неожиданно. В связи с этим надо постоянно иметь в виду, что любая, даже обычная процедура, например введение зонда в желудок, инъекция, анализ крови, с позиций ребенка, — всегда обида, насилие. И постараться, чтобы он понял, как и для чего это делается. Вместе с тем во всем должна чувствоваться непреклонная воля врача. Всякий «демократизм» здесь противопоказан. В противном случае обследование ребенка, особенно ясельного и дошкольного возраста, превращается в длительную, мучительную и малорезультативную акцию.

Детей постарше не только не нужно, но и трудно держать в неведении. Они уже многое могут понять. О многом догадаться. Обменяться подробными сведениями с тем, кто уже подвергся операции. Да и узнают сами о предстоящем по простым наблюдениям: внеплановая ванна, отмена завтрака, условный значок у кровати. Откровенный, задушевный разговор с такими детьми — путь к их спокойствию и доверию.

Малышам же, просто пугающимся непонятного слова «операция», мы говорим: «Ты знаешь, тебя полечат и погреют животик лампочкой». Это наивное объяснение, в котором нет всей правды, но нет и полного обмана, обычно успокаивает ребенка.

Для некоторых появление медицинской сестры в палате — уже потрясение. Поэтому в последние годы мы все чаще прибегаем к наркозу при различных диагностических процедурах и даже перевязках.

МУЖЕСТВО

Расскажу о случае, который произошел у нас в операционной. Друзья привезли своего единственного сына лет пяти-шести с диагнозом «острый аппендицит», кроме того, страдавшего тяжелым ревмокардитом. Анестезиология тогда находилась на таком уровне, что лечащий педиатр категорически потребовал проводить операцию под местным обезболиванием. Все осложнялось тем, что ребенок был весьма избалован, нетерпелив, а брюшная стенка его была более десяти сантиметров толщиной.

Когда прошло минут пятнадцать после начала операции, мальчик спросил меня:

— Ну, как, еще долго?

— Да нет, не очень. Вот ковыряюсь потихоньку.

Кругом меня стояли наши врачи, педиатр, и атмосфера была напряженной, чем более что у ребят этого возраста подобного рода вмешательства мы обычно делали под наркозом.

— Знаете что, — сказал неожиданно Игорек, — вы не волнуйтесь и не торопитесь. Не так уж и больно, я потерплю…

Сознательность и воля проявились у мальчика в трудную минуту, когда от него этого меньше всего можно было ожидать. Ведь присутствие на собственной операции — дело нелегкое и для взрослого человека.

Врач детского хирургического отделения должен обладать особыми качествами. Дети любят улыбку, ласковое слово, ценят шутку, юмор, внимание. Про одного внешне довольно привлекательного, но сумрачного врача маленькая девочка сказала: «Он некрасивый, злой, я его боюсь». И наоборот, про ординатора с весьма заурядной внешностью, скромную, но милую и приветливую женщину больные ребятишки говорили: «Она очень хорошая и такая красивая!»

ЛЮБОВЬ

Когда оперируешь ребенка, его необходимо любить. Речь идет не о всеобщем значении этого слова или его медицинском суррогате, а о той настоящей любви, которая имеет свое начало, кульминацию и постепенный спад. Хотя с этим спадом бывает по-разному. И к этому я еще вернусь.

В начале своей работы я был подсознательно, а впоследствии и вполне сознательно убежден, что очень трудно ставить диагноз или добиваться хорошего операционного результата без душевного контакта с ребенком. Постепенно это стало профессиональным приемом моей работы.

Но где же предел, где рамки такого контакта? Чем больше я задумываюсь над этим, тем больше убеждаюсь, что во многих случаях, за исключением разве что очень кратковременных, дело именно в любви… Причем вопрос пола имеет второстепенное значение. Конечно, девочки чувствительнее, и уже с двух-трех лет в них пробуждается маленькая женщина. Но и мальчики, особенно душевные и Чуткие, остро нуждаются во внимании и ласке.

Начинается все с первого знакомства. Зная, что мне предстоит оперировать данного товарища, я стремлюсь создать атмосферу доверия и взаимопонимания. Здесь многое мне помогает и многое препятствует.

Согласитесь, что когда отсутствуют родители и приходит человек, который приветлив, шутит, не обижает и не обманывает и который тебе симпатичен, то к нему рождаются определенные чувства. Кроме того, вокруг носятся легенды. Чаще всего они сопровождают хирурга, который постоянно появляется в палатах в связи с различными чрезвычайными обстоятельствами на заре или среди ночи, окруженный группой взволнованных помощников. Понятно, почему дети начинают «играть в профессора». Один из них делает обход, другой шутит, третий обещает выписать домой — и все в очень похожей манере. А от игры до легенды — один шаг. Впрочем, как и в настоящих легендах, правда в них перемешана с вымыслом. Наша палатная сестра поведала мне смешную историю.

Как-то раз я проходил по коридору. Кто-то из малышей довольно громко поздоровался.

— Привет! — ответил я ему. — Подтяни штаны, а то упадут.

— Ничего. Упадут, буду ходить так, — сказал пацан. Я торопился и ушел. А дальше был такой диалог. Приятель моего собеседника заметил ему:

— Ты с ним поосторожнее шути. Он здесь все может.

— Так уж и все?

— Точно. Вот видел в третьей палате парня с длинными волосами, Геньку?

— Ну, видел.

— Так его привезли сюда девочкой. Она плакала. Не хотела быть мальчиком. А он с родителями договорился. И все переделал. Теперь она Генька, а не Галя. Понял?

В этой истории все правда, ибо мы одно время усиленно занимались проблемами истинного и ложного гермафродизма. Однако у ребят может возникнуть своя точка зрения…

Но вернусь к любви. Препятствует возникновению контакта с ребенком обстановка, в которой проходит наша жизнь. Суета. Короткие минуты общения. Не то что у профессора, но даже у лечащего врача-хирурга таких минут не так уж много. А главное — великое разнообразие всяческих процедур, каждая из которых несет в себе что-то непонятное и поэтому страшное. Некоторые ребята, особенно малыши, как бы вы их ни уговаривали, не желают ничего понимать и слышать. Они могут полностью отключиться от людей, носящих белые халаты.

И все же большинство ждет от них ласки и любви, причем ответное чувство бывает более сильным и продолжительным. Это и понятно. У врача ребят много. А он у них — один. Они ждут тебя. Понимают твое самочувствие и настроение. И оно им передается. А от них обратно к тебе. Вот попробуй быть с ребенком не веселым, не ласковым, не приветливым. Как аукнется, так и откликнется. Наверное, поэтому педиатры надолго сохраняют душевную молодость и некоторое подобие той человеческой инфантильности, которая так хороша в умеренных дозировках…

Лиле лет пять. Это — нормальный, организованный ребенок. Иными словами, девочка посещала детский сад. А поэтому больница не была для нее явлением необычным или сверхъестественным. Просто она один ребячий коллектив сменила на другой. С такими ребятами проще. Они знакомы с законами дружбы. Знают, как себя обслужить. Как есть. И много важных жизненных истин, которые недоступны пониманию их «домашних» сверстников. Самое смешное, что некоторые из этих истин не усваиваются «домашними» детьми до вполне зрелого возраста. Просто потому, что они не прошли через горнило детсадовского коллектива.

— Здравствуй, — говорю ей и протягиваю руку. Она дает мне свою, согретую под одеялом, и нежно улыбается.

— Ты чего? Сон хороший видела?

— Ничего я не видела.

— А чему ты улыбаешься?

— Вы тоже улыбаетесь. А почему на вас зеленая рубашка? Вы на операцию идете?

— Да.

Во время разговора она очень напряжена и внимательна, получая запас информации, которым потом, когда я уйду, будет обмениваться с подружками. Мы с ней говорим вполголоса. Со стороны может показаться, что старые друзья делятся важными, не терпящими разглашения секретами. На все деловые вопросы она отвечает серьезно, не придавая никакого значения их содержанию. Чувства наши, как и у взрослых, скреплены интонациями, понимающими взглядами, прикосновением ладоней.

Кстати, о прикосновениях. Ребята — и девочки и мальчики — не признают никаких прикосновений. Ну, разве что легкий щелчок по носу условно обозначает шутку. Потрепать по щеке можно не всякого. Это фамильярность, которую не все прощают. В знак особой дружбы тебя могут взять мизинцем за мизинец, колечком. Но это — признак исключительно добрых отношений… Кульминация чувств нарастает перед операцией и в первые дни после.

Перед операцией мы обсуждаем обычные вопросы, каждый из которых очень важен для нас обоих.

— Я буду слышать, как меня оперируют?

— Ну, что ты, будешь крепко спать.

— А не бывает так, чтобы не заснули?

— Никогда.

— А вдруг я не проснусь?

— Включим радио или телевизор, и ты проснешься.

— А маму ко мне после операции пустят?

— Обязательно. Но не в первые дни, а попозже.

— Когда я вернусь сюда, в эту палату?

— Да. Но зато тебя покажут маме по телевизору. И ты в это время будешь говорить с мамой по телефону и улыбаться.

— Зачем улыбаться?

— Неужели ты покажешь маме, что тебе больно? Она же расстроится.

— А сильно будет больно?

— Вначале — да. Но потом с каждым днем будет легче и легче.

— А смеяться будет больно?

— Лиля, ты все уже прекрасно знаешь. Тебе рассказали твои подружки. Ты меня просто проверяешь и морочишь мне голову!

— Знаете что? Поцелуйте меня.

— Может, лучше после операции?

— Ладно!..

<пропуск текста>

вмешательства. Но почти со всеми ребятами возникает одинаковая дискуссия.

— Лиля, давай дышать поглубже.

— Не могу. Больно.

— Нужно обязательно. Открой рог пошире и вдохни. А потом медленно выдохни. Хорошо. Теперь постарайся повернуться на бочок. Если хочешь, я тебе помогу.

— Ой, больно! Нет, я сама. Так?

— Отлично. Попробуй повернуться на живот.

— Не могу…

— Как хочешь. Но рана будет болеть меньше. Когда у меня была операция, я на животе и спасался.

— А кушать на животе можно?

— Пожалуй, не очень-то удобно.

— Тогда я повернусь в другой раз.

— Валяй. Будь здорова.

Потом ее перевели в палату. Мы виделись все реже. Перед выпиской они заходили ко мне с мамой попрощаться. Прошло много лет. Понятно, что я забыл Лилю, ибо и после нее у меня было много любимых ребят. Но вот в троллейбусе ко мне обратилась молодая женщина с ребенком и напомнила историю, подобную этой. Она рассказала, что долгие годы вспоминала больницу, где она лежала девочкой. Как там вкусно кормили. Как заботились. И пусть после операции было тяжело, но она готова была, особенно в первое время после выписки, перенести все сначала, лишь бы утром услышать:

— Здорово! Как дела?..

Вот поэтому, когда я занимаюсь с врачами-курсантами, особое внимание стараюсь уделять «мелочам» взаимоотношения с больными.

Нельзя говорить ребенку, что ему покажут кино, вызывая на процедуры. Лучше прямо сказать: «Придется перенести вливание, укол, перевязку. Постараемся сделать осторожно. Потерпи, все ребята терпят». Или, если процедура болезненна и предстоит дать наркоз, предупредить: «Дадим понюхать лекарство, чтобы не было больно».

Обманывать ребенка нельзя ни в коем случае! Опасно подрывать его веру в слова взрослого. В конечном счете обман раскроется и обернется жестокой обидой.

Известная самостоятельность — своеобразный фон пребывания детей в хирургическом отделении, где они в большей мере предоставлены самим себе. Потому что не только хирурги, но и весь персонал, подчиненный четкому ритму работы, много времени вынуждены отдавать обследованию детей, самой операции и т. д. И здесь ничьей вины нет. Просто на каждого хирургического больного приходится затрачивать гораздо больше «человеко-часов». И пока этот факт не будет учитываться и пока с хронометром в руках (дело совсем не сложное) не подтвердят ту прописную истину, что персонала в детском хирургическом отделении не хватает, до тех пор будет сохраняться положение, при котором именно там, где это больше всего необходимо, дети не будут полностью ухожены.

Правда, мы всячески стремимся облегчить положение медиков и пациентов. Значительную часть анализов заблаговременно может провести районная поликлиника, подготовка к некоторым операциям возможна дома или в специализированном санатории. Да и в самой больнице обследование ребенка теперь группируют в комплекс единовременных поднаркозных и биохимических исследований. Кроме того, при несложных, успешно выполненных вмешательствах (удаление небольших опухолей, грыжесечение, аппендицит) детей по договоренности с родителями выписывают уже на третьи-четвертые сутки, а для снятия швов привозят специально. Все это значительно сокращает пребывание ребенка в больничных условиях, меньше его травмирует.

И все-таки… У нас еще есть нереализованные мечты. Например, чтобы было больше штатных воспитателей. И чтобы медицинские сестры проходили курс педагогики и психотерапии — в обязательном порядке…

Дети

В какие только положения не попадали люди нашего поколения и как по-разному они себя вели. Вот бурное комсомольское собрание в школе. Обвиняют одного из товарищей в воровстве. Доказательств нет. Но парень личность беспокойная и колючая. Одни, поборники справедливости, страстно его защищают, другие, наживая свой небольшой, но верный капитал, обвиняют.

Вот — война. Московские студенты под Смоленском строят дзоты, роют противотанковые рвы. А враг близко. Одни преданно выполняют свой долг. Другие, сопровождая болеющих и «заболевших», в первую очередь эвакуируются в Москву.

Вот — фронт. Об этом много писалось, и не мне повторять известное. Добавлю лишь, что проявления некоторых черт человеческого характера, скрытых глубоко и недоступных взгляду даже прозорливого наблюдателя, принимали столь неожиданную форму, что она поражала и многоопытных людей, немало повидавших на своем веку.

Вот — демобилизация из армии и трудные, голодные послевоенные годы. Питание как проблема…

Даже в спортивном походе, зарубежной туристической поездке, обстановке в какой-то мере неординарной, — людей как будто высвечивают безжалостные юпитеры или ослепительное солнце. Здесь уже не может быть блеклых и серых красок, полутонов: белое — так уж белое, а черное — черное! Они становятся сочными и естественными!

Ребячьи характеры столь же разнообразны, как характеры взрослых. Вот разве что лежат они на поверхности и различимее при первом взгляде. А взрослые зачастую играют роль. Не то, чтобы нарочно. Хотя и так бывает. Но ту роль, тот свой образ, который им видится. И в необычном окружении любой человек, — в том числе и маленький, проявит себя быстрее и ярче, чем в обычном.

Вначале обратимся к меньшинству. К той группе ребят, которые наблюдаются реже и, быть может, именно поэтому в большей степени обращают на себя внимание.

Исследователи. Чаще всего мальчики. Действуют они в одиночку, но иногда объединяются в группы — по двое, по трое. Располагая избытком свободного времени, они изучают непонятные предметы и явления. Откручивают слабо завинченные болты. Втыкают согнутую проволоку в оба отверстия розетки электрической сети. Проверяют, замолчит ли радио, если так же поступить с розеткой радиопроводки. В туалете поджигают разные порошки и таблетки, чтобы сравнить их пламя. И просто узнать, какие из них горят, а какие нет. Они перерезают протянутый по плинтусу провод, чтобы посмотреть, где и что погаснет. Пусть ничего не гаснет. А бригада радистов будет, проклиная все на свете, искать причину нарушения внутренней связи по селектору. Ребятам об этом ничего не известно. Они продолжают свою бурную деятельность, ибо они — исследователи. Представьте себе, что из них получится в недалеком будущем…

Невропаты. Нет, их нельзя назвать трусами, хотя среди них таковые и попадаются. В своих проявлениях, позднее, они показывают себя зачастую хорошими ребятами. Но так уж устроены и воспитаны, что их волнует и интересует все происходящее в отделении. Они прислушиваются к шумам, плачу, крикам. Их нервируют непонятные запахи. Они задают массу вопросов. — с момента поступления до момента выписки: «А куда меня положат?», «А что у этого мальчика?», «Когда будет операция?», «Почему у меня здесь рубашка приклеилась?», «Кто мне снимет швы?», «А когда разрешат ходить?», «Зачем Миша съел мое яблоко?», «Можно мне теперь кататься на лыжах?..» Число вопросов — необозримо. Задаются они всем без исключения. Я видел маленького мальчика, который стоял около постельки годовалого младенца, бессмысленно уставившегося на чудовище с забинтованной головой, и спрашивал его: «Спать хочешь? Кушать хочешь? У тебя живот болит?» Впрочем, не исключено, что в нем пробуждался будущий врач…

Деловые люди. Они все время заняты чем-то важным. Или обсуждают итоги хоккейного матча, переданного по радио. Или помогают медицинской сестре скатывать марлевые шарики. Или обмениваются какими-то материальными ценностями друг с другом. Одни из них старательно рисуют. Самые маленькие представители этой категории не отстают от старших, а поэтому упорно часами сосут ногу резинового слоненка или отрывают голову кукле. Объединяет их одно общее качество: они деловиты, серьезны и не теряют времени напрасно. Их будущее обеспечено: деловой человек нигде не пропадет!

Нежные. Сидят ли они в кроватке, идут ли неверными шагами по коридору, читают ли в одиночестве, но у всех у них в глазах светится нежность. Подойдите к такому субъекту. Заговорите с ним, пошутите. Или приласкайте. Он доверчиво к вам прижмется, вы почувствуете, как от него исходит не только физическое тепло, но какое-то материализованное стремление к ласке. После того как с такими ребятами поговоришь, у самого на душе как-то светлеет. И видно, что такое непродолжительное общение остро необходимо им самим. Настроение становится бодрее, аппетит лучше. Они даже быстрее поправляются.

Воришки. В отделении ведут себя, как настоящие соловьи-разбойники. Тащат все, что попадет под руку. Игрушки, цветные карандаши, соски и куклы у малышей, книжки у старших ребят. Иногда они встают ночью. Не знаю — на горшок ли или их толкают беспокойные сны. Но они на цыпочках подходят к кровати сверстника и из-под подушки вытаскивают любимую машинку с красным подъемным краном. Иногда объектом кражи служит еда. Как ни отбирай у ребят их передачи, положи их хоть в холодильник, в буфетную или в специальный шкаф, — они умудряются спрятать кто яблоко, кто конфету, кто печенье. Когда я застаю в закутке около ванны или туалета парня с блудливыми глазами, в судорожной спешке жующего гостинец, то чаще всего это бывает он похититель чужой собственности. Несколько раз я пытался выяснить, в чем здесь причина. Сделать какие-то обобщения.

Мне подумалось, что поведение взрослых накладывает отпечаток и на их детей. Есть разговоры, которые могут воздействовать на непредубежденный слух: «Достаньте», «Нужно обратиться к Ивану Карповичу», «Мы были у него дома — музей! А дача! Живут же люди». Проблема того, как, кто и каким образом может что-то достать, не абстрактна. Она разлагает и более стойкие души. Что же говорить о детях? Вспомните, а вы не вели при них со своими друзьями беседы на подобные темы, не очень при этом задумываясь, какое влияние это окажет на формирующийся характер?

Может быть, пока ребенок находится в обычной обстановке, он нормален. Но вот произошел стресс, перемена декораций, и из самой глубины вылезло, к ужасу родителей и огорчению медсестер, запрятанное глубоко и никому доселе не известное качество.

Безразличные. С ними проще. Они не причиняют дополнительных хлопот. Равнодушно открывают ротик, когда им туда вливается микстура. Спокойно проглатывают довольно противные порошки и без сопротивления относятся к разным процедурам. Без любопытства встречают вновь прибывшего товарища по несчастью. Без огорчения расстаются с выписанными домой. Недолго погоревав после разлуки с родителями, они начисто забывают о них. Кстати, подобного рода отключение от дома распространяется на более широкую категорию детей. Значительно более широкую, чем это могут себе представить некоторые любвеобильные родители.

Равнодушных ребят я не очень люблю. Когда они вырастают, они нередко способны сохранять это свое главное свойство. Даже тогда, когда жизнь требует занять более определенную позицию. Но зачем им это?..

Трусишки. Их мало, но они существуют. Боятся абсолютно всего, без исключения. Укола и клизмы, процедуры и ее отмены. Непонятных слов и терминов. Объяснять им что-либо бесполезно: они вам не поверят. «Да-а-а, я уж знаю», — отвечает такой ребенок в смертельном страхе. Вставать после операции он тоже боится. Не потому, что больно, а вдруг швы лопнут? Он мешает нам в диагностике. Сознательно все путает.

В какой-то мере мне удалось найти противоядие против этих ребят.

— Здравствуй, — говорю такому трусишке, — давай сюда руку!

Считаю пульс, смотрю на него, как он себя держит, и вдруг задаю вопрос:

— Операции боишься?

Ответы бывают разные. Нередко честно говорит:

— Да!

Но это еще не самые большие трусы. Те отвечают по-разному.

Пока продолжается наш спокойный и серьезный разговор, рука медленно скользит по животу против часовой стрелки, слева, вверх и направо, чтобы выявить аппендицит. Вначале поверхностно, словно поглаживая, а потом все глубже… Так удается уловить симптомы, которые у ребенка настороженного, сопротивляющегося уловить бывает трудно. К сожалению, и этот прием не абсолютен. Нередко мы допускаем диагностические ошибки, за которые потом приходится горько расплачиваться.

Трусость больше всего бед приносит в трудных условиях. И не у одних детей.

Анархисты. Во все времена существовали люди, которые не приемлют дисциплины, не терпят над собой никакой власти ни в какой форме. У детей это выражено, пожалуй, в большей степени, чем у взрослых. Нет требования, которое не вызывало бы у них сопротивления: «Почему вставать? Я хочу спать!», «Не пойду на процедуру. Вон к той девочке приходят в палату, пусть ко мне тоже придут!», «Не имеете права без моего разрешения!». В них остро развито чувство справедливости, разумеется, в собственной интерпретации. Справедливости для себя. Они ни с чем не считаются. Когда такому «анархисту» объясняешь, что это плохо, то в первый момент создается впечатление, что он все понял. Но впоследствии оказывается, что он слушал, но не слышал. Он не в состоянии переступить через себя. Это выше его сил. Он весь во власти своей разбушевавшейся натуры.

Среди многих чрезвычайных происшествий, периодически сотрясающих любую крупную детскую больницу, было одно, о котором стоит рассказать.

Ранним летним утром мы застали дежурную сестру травматологического отделения в слезах. Убежал Михайлов.

— Где он сейчас?

— Ищут…

Оказалось, что парень со сломанной рукой в гипсе вылез из палаты через окно и спустился со второго этажа по водосточной трубе. Поскольку он был в больничной пижаме, его быстро приметил один из постовых милиционеров и препроводил в больницу.

— Нехорошо, товарищи медики! — заявил он. — Плохо следите за своими больными. Непорядок! Что же это будет, если они станут в таком виде по Москве разгуливать. Да и родители на вас надеются. Нехорошо!

Мы были искренне огорчены происшедшим. Срочно начали искать виновных. Но разве можно обвинять двух ночных сестер и нянечку? Даже если бы они беспрерывно ходили из палаты в палату большого отделения, коридоры которого забиты «травматиками», они все равно не смогли бы предупредить побег подростка.

— Михаил! Зачем ты удрал?

— Надоело лежать. Рука уже не болит.

— Тебе вчера Елена Федоровна сказала: перелом может сместиться, поэтому и держим. Как только опасность пройдет — сейчас же выпишем. Нам ведь самим трудно. Видишь, как отделение переполнено.

— Подумаешь!

— Упал бы с трубы, из-за тебя могли бы люди пострадать. Слыхал, что милиционер говорил?

— Все равно убегу я. Кость сместится — поставите. Или сошьете — это ваше дело. А здесь мне скучно…

Никакие доводы на него не могли подействовать.

Все знают, что анархия, кроме всего прочего, это еще и гипертрофированное «Я». И все-таки в глубине души мне кажется, что, с точки зрения становления человеческой личности, может быть, некоторая доля анархии имеет какие-то преимущества. Но, наверное, только на определенном этапе и в умеренной дозировке.

Интеллектуалы. Вы думаете, что это результат воспитания? Образования? Среды? Возможно. Спорить не стану. Но в том, что интеллектуалами рождаются, у меня нет сомнений. Мне не удастся подтвердить это убеждение статистическими выкладками или специальными исследованиями, проведенными среди новорожденных. Однако общение с детьми разных возрастов показывает, что подобная прослойка существует.

Посидите тихонечко, когда несколько ребят обсуждают свои проблемы. Или побеседуйте с ними на любые темы. Коль скоро такой разговор приобрел доверительный, искренний характер, то неожиданно среди собеседников появится личность, которая вас поразит. Между прочим, для остальных ребят он обычен. Они таких знают и к ним привыкли. Он обрушивает на вас уйму сведений, о которых вы не имели представления. Он рождает такие ассоциации, которые вам не приходили в голову и не могут прийти. Оказывается, что он располагает данными из самых разных областей человеческого познания.

Акселерация? Ничего подобного! Такие ребята были всегда. Вспомните свое детство. И у вас в первом классе был свой Леша или Жора, про которого все дружно говорили: «Да, да, вот это голова!» Вероятно, правильнее всего под интеллектуальностью понимать врожденное свойство человека нести в себе определенный набор качеств. Впрочем, людей с мощным интеллектом не так много не только среди детей.

Страстные. Наверное, следовало бы подыскать более точное определение таким ребятам: горячие, живые, неравнодушные, взрывные, подвижные.

— Девочки! Какой ужас я видела! Ирка бежала по коридору, и у нее вдруг оторвалась подметка от тапочки!..

Ни одно явление не воспринимается такими ребятами спокойно. Все у них «потрясающее», «замечательное», «прекрасное», «отвратительное».

Если рано утром слышишь в палате требовательный голос: «Скажите этому мальчику, чтобы он никогда не смел!», — то обладатель его относится именно к этой, а не другой категории лиц. С ними трудно и в больнице, где их лечат, и на работе, и дома. О доме, пожалуй, лучше помолчать во избежание ненужных комментариев.

И все же именно такой человек скорее всего придет к тебе и скажет: «Я подумал, я был не прав». Правда, здесь иногда становится ясно, что не прав был не он, а ты сам…

Нормальные ребята. Они составляют большинство. Мальчики и девочки, которые дают адекватные реакции: когда нужно — смеются, а в трудных случаях — плачут. Способные посидеть, почитать, позаниматься. Готовые шуметь, кричать, ходить на голове, когда у них аккумулируется запас энергии или переживаний и им необходимо немедленно разрядиться. Понятно, что это не всегда синхронизируется с нашим настроением.

Не могу сказать, что в больнице с ними особенно легко. Ведь они реагируют на окружающее не так, как нам, медикам, этого хочется, а так, как должны реагировать нормальные дети. В каждом возрасте существуют свои особенности, варианты. Вот и получается разнообразие отношений, определяющих сложности нашей работы.

Кстати, об определении слова «нормальный». В Швеции в 1968 году начал работать детский госпиталь Сант-Джоранса. Учреждение построено с учетом потребностей не только сегодняшнего, но и завтрашнего дня. Достаточно сказать, что 229 коек и поликлинические кабинеты размещены в 160 тысячах кубометров здания. Распределение коек таково, что на психоневрологию приходится около 14 процентов (это много!), а на хирургию с интенсивной терапией — 35 (это как раз!).

Местные коллеги объяснили мне. Поголовное изучение детей, начиная с самого раннего возраста, показало, что отклонения в их нервно-психическом развитии от тех параметров, которые принято считать нормальными, столь велико, что, очевидно, этой проблемой и в Швеции, и во всем мире предстоит серьезно заняться.

Что получится из таких детей? Нельзя ли повлиять на развитие ребенка таким образом, чтобы из него вырос полноценный, здоровый взрослый? Не вдаваясь в медицинские подробности понятия «здоровый ребенок» (в психоневрологическом плане), с достаточной уверенностью могу сказать, что если расположить всю популяцию особей одного возраста в зависимости от их отношения к параметрам «нормы», откуда вправо и влево пойдут лица, дающие какие-либо отклонения, то в образовавшейся параболе нормальные лица займут центральный, но весьма узкий промежуток. Поэтому, когда ребенок или взрослый в ответ на физическое, нравственное или социальное потрясение реагирует чрезмерно остро или своеобразно, легче всего объяснить такую реакцию его отклонением от нормы или психической неполноценностью.

Вспомните: ничего нового в этом нет! Даже Чацкого в «Горе от ума» довольно быстро отнесли к помешанным. Но гораздо важнее представить себе дело иначе. Нестандартные реакции способны давать люди с более лабильной нервной системой. Но они ничуть не хуже других, которые способны выдержать самые большие трудности и разные жизненные неурядицы. Очевидно, правильнее будет понять точку зрения первых, по сути своей совершенно нормальных, людей, отнестись сочувственно к их переживаниям и задуматься над тем, что именно те факторы, которые вызвали столь неадекватные реакции, на самом деле неблагоприятны.

Все высказанное выше созрело у меня еще давно, когда мы в клинике шире применяли местное обезболивание. Исследования и операции мы производили после того, как делались инъекции новокаина или анестезирующим средством смазывалась слизистая оболочка. Во многих случаях операцию, особенно у старших детей, можно было проводить без наркоза. Но какой ценой! Обезболивание, достигаемое ценой боли. Что ни говорите, но вкалывание железной иглы в тело, даже если игла полая и по ней вливается новокаин, страшно и больно. А каково это терпеть малышам, которые ничего не понимают. Помню, один спрашивал другого: «Тебе как будут делать операцию, под наркозом или под терпением?!» Здесь нет ошибки. Разговор о нормальных детях и обезболивании тесно связан между собой. Ибо никто не доказал, что душевная травма или душевная боль слабее боли физической… А срыв возможен и здесь и там. Скорее всего, наша задача состоит в том, чтобы возможно большее число детей считать нормальными и для этого создавать им соответствующие условия.

Разные детские характеры, несходное поведение ребят в однородной ситуации дает повод к размышлениям. Но мне хотелось бы подвести итоги чисто утилитарного характера.

Дети в отличие от взрослых, попадая в больницу, абсолютно беззащитны. В случаях, где взрослый попросит или потребует определенного порядка, ребенок даже не будет знать, что порядок нарушен. Вот почему мы, персонал детских учреждений, обязаны самым пристальным образом следить за теми «мелочами» в больнице, которые могут или облегчить пребывание в ней, или сделать его невыносимым.

Сравнивая ребенка и взрослого, видишь, что человек зрелый, а тем более пожилой, завершен в формировании своего характера, привычек. Его можно уподобить твердому сплаву, изменить форму которого — дело трудное, почти невозможное. Тогда как ребенка скорее можно уподобить глине, на которой даже небольшое усилие, настойчивое, но постоянное давление оставляют деформацию, сохраняющуюся на всю жизнь. Вспомните свое детство. У лиц с хорошей памятью всплывут отдельные, казалось бы, не заслуживающие внимания случаи, точно запомнившиеся и сами по себе не представляющие ничего особенного, но наложившие властный отпечаток на отношение к явлениям подобного рода, определившие реакции в сходной ситуации.

Пусть и непродолжительное нахождение ребенка в больнице, да еще в хирургическом стационаре, — стойкое для него воспоминание. И не только воспоминание, но влияние на восприятие окружающих его людей и их отношений. Ибо все это происходило с ним в чрезвычайных условиях. Коль скоро мы будем помнить об этом, мы сумеем помочь не только больному или пострадавшему телу ребенка, но и его неокрепшей, нежной душе. Что не менее важно.

Хирург

Детская хирургия — не просто общая хирургия с поправкой на ребячий возраст. Это качественно иная ступень в развитии медицинской науки и практики. Так же, как нельзя считать, например, что детская литература отличается от взрослой лишь крупным шрифтом и обилием рисунков. Сравнение, конечно, очень приблизительное, но все же закономерное.

Оперируя взрослого, хирург стремится восстановить определенный порядок, равновесие в организме, существовавшее до болезни. Иное дело маленький пациент. Организм ребенка еще не созрел, не сформировался, он развивается, причем не всегда равномерно. Тут нельзя просто исправлять и восстанавливать то, что было. Оперированному органу предстоит еще расти, «доспевать», менять свою форму. Накладывая швы на легкие, пищевод, печень, хирург должен видеть не только крошечные лоскутки живой ткани, трепещущие под его рукой, но и то, во что они превратятся через 15–20 лет. Не подумаешь об этом, сделаешь шов на миллиметр длиннее или отведешь чуть в сторону — и он, даже самый аккуратный, технически безупречный, в дальнейшем может грубым рубцом стянуть нежный орган, помешать ему нормально развиваться.

Основной закон для врача, оперирующего ребенка, — действуй, как хирург, а мысли, как педиатр. Детская хирургия возникла как прочный сплав старших наук, общее их дитя.

Писать об операциях врачу более чем сложно. Он должен обладать определенными способностями, чтобы обнажиться перед читателем и передать свои переживания, чувства, взаимоотношения с коллегами и больными. Не знаю, нужно ли это, ибо одна из сильнейших сторон нашей специальности заключена именно в некоторой дистанции между нами, врачами, и пациентами. Они при всем своем желании никогда не будут в состоянии правильно понять и верно оценить саму суть мужества и ответственности хирурга. Мне не дано винить тех, кто стремится проникнуть в наши профессиональные тайны и психологическую атмосферу хирургии. Тем более, что журналисты и многие читатели проявляют большой интерес к подобным произведениям. Вместе с тем я понимаю, что в нескончаемом потоке книг, наводняющих мир, литература такого рода должна найти свое определенное место. Речь идет лишь о тех границах, которых каждый автор находит нужным придерживаться.

Мне хочется, чтобы у читателя никогда не возникало представления о хирургах, как о людях, однородных в своем отношении к профессии в целом и к каждому больному в отдельности. И дело здесь отнюдь не только в том, что все мы разные…

На протяжении своей жизни хирургу (здесь я, правда, повторяюсь) приходится переходить определенную черту, и не единожды. Первый раз, когда он впервые самостоятельно выполняет операцию. То есть когда он проводит ее без помощи или присутствия старшего помощника и понимает всю меру моральной ответственности. Проходит немного времени, и возникает необходимость произвести операцию, которую он никогда не видел, а знает лишь из специальной литературы. Это также определенный рубеж, требующий подготовки, планирования, обдумывания возможных вариантов, осложнений и многого другого. Потом наступает момент, когда предстоит начать операции, которые ни в этом учреждении, ни в городе, ни в стране еще не делались. Успех зависит от целого коллектива. Операция опасна для жизни пациента, но если от нее отказаться, то ни хирург, ни его коллеги не сумеют помочь в неотложных ситуациях. Другими словами, в тех случаях, когда без операции гибель больного неизбежна…

И, наконец, хирург накапливает столь большой опыт, что у него возникает идея изменить известную операцию или даже предложить принципиально новый способ, который даст лучший результат, чем описанные ранее.

Вероятнее всего, не все хирурги по долгу службы, опыта или мастерства переживают все эти стадии. Более того, здесь напрашивается аналогия с искусством. Среди художников или скульпторов есть счастливые люди, которые «находят себя». Они успешно и порой очень талантливо разрабатывают один из найденных ими приемов, доводят его до совершенства. Затем, после упорного труда, поражают современников, а иногда и потомков предельно отточенной индивидуальной манерой творчества.

Существует и другая категория — беспокойные искатели. Как только ими открыт какой-то «секрет», оригинальный подход к композиции или цветосочетанию, так в тот же момент эта, зачастую необычайная, находка перестает их интересовать. После нескольких вариантов или повторений, позабавившись новеньким, они пускаются в путь дальше. Потом кто-то, сознательно или бессознательно заимствовав новаторскую сущность этого поистине бесценного начинания, дает ему жизнь в результате целеустремленной, титанической работы. Именно ему суждены лавры победителя. И в этом нет ничего несправедливого, ибо еще древние говорили: «Мысль тому принадлежит, кто лучше высказать ее сумел»…

Дотошные наши молодые врачи нередко задают вопрос, на который ответить всегда трудно: «Каким образом придумывают новое?» Обычно в этих случаях я отшучиваюсь или отвечаю что-то вроде: «Лечат больных, думают, думают, вот и все». Сказанное — правда, но она ни о чем не говорит. Попробую привести один пример.

Вскоре после того, как я начал работать в детской больнице имени Филатова, это было в 1948 году, меня назначили дежурить старшим хирургом. Произошло это из-за нехватки в летнее время специалистов, а у меня был за плечами опыт работы на фронте. Детскую хирургию я знал еще недостаточно, а дежурство вынуждает принимать самостоятельные решения. В сомнительном случае можно позвонить домой опытному хирургу. Но звонишь тогда, когда сомневаешься. А если не сомневаешься? Вот здесь-то и совершаются ошибки.

Привезли мальчика в возрасте девяти дней. У него была воспалена кожа спины. Флегмона распространилась на значительной площади. Сделал я то, что делают у взрослых и никогда не делают у новорожденных. Широким разрезом рассек больную кожу, отслоил ее от подлежащих тканей и заложил туда марлю, пропитанную раствором, который должен отсасывать в себя тканевую жидкость. Дело в том, что у новорожденных кожа снабжается кровеносными сосудами таким образом, что, кроме длинных поперечных ветвей, большую роль играют короткие стволики. Отслойка кожи сопровождается повреждением этих веточек, что влечет за собой гибель лоскута. Поэтому у детей вместо широкого разреза применяют маленькие насечки в шахматном порядке. Они обеспечивают отток жидкости, напряжение в тканях уменьшается, и кожу нередко удается спасти.

В данном случае, к сожалению, вся отслоенная кожа через несколько дней вывалилась, обнажив спину ребенка. Не буду рассказывать о том времени и труде, который пришлось затратить, чтобы вытащить мальчика из тяжелого септического состояния. Кончилось все благополучно. Но я никогда потом не забывал об этом своем промахе.

В Русаковской больнице в 1960 году был организован Центр хирургии новорожденных. Вскоре оказалось, что наиболее частыми-нашими пациентами стали дети с гнойно-септическими заболеваниями. В том числе с флегмоной. Чтобы снизить смертность, было решено поручить разработку этой научной темы одному из наших врачей. Доктор для этого глубоко изучает отечественную и зарубежную литературу. Каждый больной особенно тщательно исследуется (вот почему отдельные пациенты не любят госпитализироваться в научно-исследовательские учреждения: «Там меня по анализам затаскают!»). За ним устанавливается пристальное наблюдение, применяются новые методы терапии, ибо задача каждой клинической научной работы в первую очередь состоит в том, чтобы добиться улучшения результатов лечения. Но это легко сказать или написать. А сделать более чем трудно.

Придирчиво прислушиваясь к докладам дежурных врачей по поводу флегмоны новорожденных, я услышал то, что слышал давно, но на что не обращал, очевидно, достаточного внимания: «На протяжении суток состояние ребенка, несмотря на проводимое лечение и сделанные вчера разрезы, ухудшилось. Процесс распространился дальше. Разрезы пришлось повторить»…

Раньше, когда мы производили разрезы, то обычно ориентировались на пораженную зону, которая от здоровой отличалась более интенсивной окраской и отечностью. «Не может же процесс так быстро ползти? Вероятно, он скрыт под светлой кожей, располагающейся по границе с кожей пораженной, и за короткий срок проявляется в виде выраженного покраснения, — подумалось мне. — Тогда логично провести два мероприятия». В них не было ничего опасного для ребенка, но был принципиально новый подход. Нужно делать разрезы не только на пораженной коже, но и на коже, которая кажется здоровой. Наподобие того, как тушат лесной пожар, окапывая горящий участок земляным валом. И, кроме того, первую перевязку сделать не позднее, чем через 6–8 часов после разрезов, на случай, если их будет недостаточно и воспалительный процесс «перекатится» через расширенную зону. Другими словами, маленькие разрезы были призваны сыграть роль не только лечебную, но и предупредительную. Конечно, были опасения — ведь кожа на вид здоровая. Не спровоцирует ли это ускорение процесса? Как ребенок отреагирует на повторные перевязки? Ведь они — сами по себе дополнительная травма. Да и персонал перегружен: у сестер и врачей дежурства нелегкие. Им придется отрываться от других, тоже тяжелых больных…

Мы посоветовались с товарищами и решили все-таки попробовать эту методику у ближайшей группы больных. Понятно, что, кроме этих разрезов и перевязок, применялись все доступные нам достижения в борьбе с гнойно-воспалительными заболеваниями. В итоге работы удалось, как было сказано в одном из выводов диссертации, снизить летальность при флегмоне новорожденных с 16,1 до 6,4 процента. Или в 2,5 раза.

А за каждым процентом стоят маленькие дети.

Среди разного вида травм повреждение сухожилий у детей — одна из наиболее неблагоприятных по своим отдаленным результатам. Не помню точно даты, но что-то в конце 1947 года мне пришлось помогать очень хорошему нашему хирургу. Девочка рукой разбила оконное стекло и порезала ладонные поверхности пальцев. Она довольно быстро была доставлена в Филатовскую больницу, и ее немедленно оперировали. Вмешательство было проведено технически прекрасно. Так случилось, что через три года эта девочка попала ко мне на прием. Один палец был согнут и не сгибался. В это время я защитил диссертацию, и у меня освободились время и голова. Обратившись к профессору Сергею Дмитриевичу Терновскому, у которого тогда работал, я попросил разрешения посмотреть литературу, а заодно вызвать всех ребят, которые побывали у нас в больнице по поводу ранения сухожилий. Через несколько месяцев выявилась довольно грустная картина: в значительном числе случаев отдаленный результат лечения — неблагоприятен. Правда, швы накладывались, как это было общепринято, так, чтобы надежно сблизить между собой рассеченные отрезки сухожилия. В это время уже обрел права гражданства новый метод хирурга Беннеля. Смысл его заключался в том, что он отказался от попыток прочного шва. Наоборот, он применял самые нежные швы, но с очень хорошим и полным сопоставлением отрезков. Вместо того чтобы рано начинать движения в пальцах, он фиксировал центральный отрезок пересеченного сухожилия тонким проволочным швом, таким образом предохраняя основной нежный шов от разрыва, если пациент непроизвольно резко согнет палец. Идея оказалась отличной, Автору удалось добиться у взрослых пациентов превосходных результатов даже в тяжелых случаях.

Но как быть с детьми? Не говоря уже о том, что у нас такой проволоки просто не было, она не могла найти применения у ребят потому, что сухожилия у них тонкие и сложный проволочный шов наложить на них весьма затруднительно. У меня возникла мысль: а если через сухожилие в поперечном направлении провести прочный фиксирующий шов и закрепить его, ну, допустим, на обычных пуговицах? С этой идеей я пришел к С. Д. Терновскому. Ему она понравилась. «Но где ты будешь брать пуговицы? Спарывать с рубашек у дежурных хирургов или пожертвуешь собственными?» — спросил он меня.

Мы довольно долго ждали пациента, ибо нужна была самая плохая травма на ладонной поверхности пальцев. Такой мальчик с ранами сразу на двух пальцах через некоторое время появился, и операцию я произвел ему по своему варианту. Последствия были на редкость удачными. Тему эту поручили нашему молодому врачу А. Г. Пугачеву, который досконально отработал новый метод в эксперименте, а затем у большой группы больных и защитил кандидатскую диссертацию.

ЕДИНСТВЕННАЯ ОПЕРАЦИЯ

Произошло это за пять лет до начала моей работы в детской хирургии. В сентябре 1942 года во II Таганскую больницу в Москве обратилась миловидная женщина, которая показалась тогда немолодой. Но так как мне было двадцать два года, то я теперь понимаю, что ей было не больше тридцати. Она была полной, но особенно это стало заметным, когда она разделась. Плечи и грудь правильной формы. Бедра и таз почти нормального объема. Но живот! Представьте себе массивный шар этак с полметра в диаметре с намеком на складку посредине. Выглядел он далеко не эстетично.

— Доктор, — сказала она, — прошу вас помочь мне. Уберите живот. Он мне мешает, особенно в последнее время.

Меня удивило, каким образом эта женщина умудряется быть полной в разгар войны, когда даже лица с патологическим ожирением худели. Я обещал ей подумать и просил зайти через неделю. Мне хотелось посмотреть, насколько эта операций сложная и смогу ли я ее выполнить в наших условиях. В атласе по пластической хирургии, с которым мне удалось познакомиться, все выглядело более чем просто. Двумя дугообразными разрезами в нижнем отделе живота иссекается, как большой ломоть из арбуза, кожа вместе с прилежащей подкожно-жировой клетчаткой. Затем вскрывается брюшная полость и аккуратно удаляется большая часть сальника, который в этих случаях достигает невероятных размеров и весит несколько килограммов. Нужны лишь терпение и время.

Жанну М., так звали мою пациентку, положили в палату рядом с девочкой лет десяти, которая была ранена в руку осколком зенитного снаряда. Здесь произошел разговор, в связи с которым мне вспомнилась эта история.

— Тетя Жанна, — спросила девочка, — а правда, что толстые люди добрые?

— Правда.

— А худые — злые?

— Бывает. Не обязательно.

— Обязательно! Я живу со своей теткой. Она худая-худая. И злющая-презлющая… Вам будут операцию делать, чтобы похудеть?

— Да.

— А нельзя попросить доктора: пусть сделает операцию, чтобы тетка потолстела?

— Нельзя. Он такие операции не делает.

Девочка помолчала. А потом, вздохнув, сказала:

— Молодой он еще. Не умеет. Научится когда-нибудь…

Вера в медицину у этой девочки была безгранична. А о разговоре этом я узнал много лег спустя от этой самой девочки, ставшей уже врачом и матерью двух милых ребятишек.

…Операцию я делал под местной анестезией. Для этого длинными иглами пришлось произвести более 50 уколов и затратить около литра новокаина. Начало было спокойным. Я методично перевязывал мелкие и более крупные кровеносные сосуды. Время шло, и когда я начал вскрывать брюшную полость, то выяснилось, что анестезия кончается. Больная стала жаловаться на боль. Мне пришлось повторить все сначала. Удаление сальника через разрез в нижнем отделе живота оказалось гораздо более сложной процедурой, чем мне думалось. Прошло еще около часа. Женщина потихоньку стонала. От бесчисленных узлов, которые я завязывал, у меня начало рябить в глазах. Зашивал мучительно долго. Работали мы вдвоем с операционной сестрой, но от этого процесс сократился не намного. Когда пришлось зашивать кожу, больная заявила решительный протест:

— Я все чувствую. Извольте хорошенько заморозить, иначе я сейчас уйду из операционной…

Устал я страшно. Рядом со мной на табуретке в тазу лежала громадная многокилограммовая масса светло-желтого жира. А когда я наклонялся влево, то из-за простыни на меня смотрела потная и сердитая молодая женщина, которая мне смертельно надоела своим ворчанием, недовольством и хныканьем. Прошло около трех часов. У меня пересохло в горле. Очень хотелось есть. И когда я кончил, то первое, что услышал, был голос пациентки:

— Когда я смогу посмотреться в зеркало? У меня уменьшился живот?

Почему-то послеоперационный период протекал очень гладко. Рана зажила отлично, а фигура моей больной стала заметно изящнее.

Никакой морали здесь нет. Молодой хирург полон любознательности и даже любопытства и способен влезть еще и не в такую «жирную» историю. Однако после этого случая я дал себе зарок: по мере моих сил и возможностей думать не только о том, что предстоит, но и о том, представляет ли это первостепенную необходимость.

Вскоре после того, как мы начали заниматься легочной хирургией, ко мне обратился профессор Скуркович. Он просил меня познакомиться с литературой по вопросу, который его в то время очень заинтересовал. Острый лейкоз, или рак крови, как его называют, из-за безуспешности применения общепринятых методов, по его мнению, стоило попробовать лечить с помощью операции. В эксперименте наших зарубежных коллег на животных удаление зобной железы, располагающейся в грудной клетке впереди сердца, давало некоторые положительные изменения. Но поскольку воспроизведение заболевания у животных далеко не всегда сходно с тем, что происходит у человека, мы отказались от попытки работы в виварии.

Возник вопрос: имеем ли мы право говорить с родителями обреченных детей о возможности выполнения этой небезопасной операции с почти полным отсутствием надежды на успех? Мне пришлось очень много времени затратить на чтение литературы, готовиться к операции, которая, кстати говоря, сейчас уже довольно широко применяется при поражении зобной железы. Мне также пришлось поехать к нашему заведующему городским отделом здравоохранения, так как в соответствии с существующим положением каждое новое вмешательство должно быть санкционировано руководством. Операция была сама по себе не новой, но в данной ситуации она выполнялась впервые. Создалось положение, о котором с иронией пишут: «Хирургия — это терапия, доведенная до отчаяния». В то время завгорздравотделом был старый и опытный организатор здравоохранения Никифор Сергеевич Лапченко. Он посмотрел на меня из-под тяжело нависших век и медленно сказал: «Что же меня спрашивать? Вы оперируете — вы и отвечайте». Это было и разрешение, и предостережение.

Во избежание возможных случайностей, из-за которых нередко приходится отменять операцию (катар, инфекционное заболевание и пр.), было назначено сразу два ребенка. Интервал между операциями составлял несколько дней. Все мы очень тщательно готовились и старались, чтобы наши больные, насколько это возможно, были в наилучшем виде.

Операции прошли успешно. Послеоперационный период протекал гладко. В положенный срок дети были выписаны домой. И тогда началось ожидание. Как долго продлится ремиссия — улучшение состояния ребенка? Удастся ли в результате операции ее удлинить? Или возврата заболевания вообще не произойдет?.. Увы! Точно в положенный срок наступило ухудшение, и ничто уже не могло помочь нашим больным. Мы были мрачнее тучи.

Впоследствии я неоднократно возвращался мыслями К описанной истории. Не потому, что считаю для себя время, затраченное на эти операции, потерянным. Нет! Если ты встал на путь поиска, то должен примириться с тем, что тебе предстоит ошибаться. (Как быть, чтобы ошибки появлялись реже? Прежде всего предавать их гласности. Николай Иванович Пирогов опубликовал большую книгу, целиком посвященную его просчетам и неудачам. Трезво и честно оценивает он свои промахи, чтобы их не совершали другие. В старину говорили:

«Глупый повторяет одни и те же ошибки. Умный — делает новые». Человечество существует давно. Покопайтесь в истории, в том числе медицины, и вы убедитесь, что новые ошибки сделать трудно. Они уже сделаны вашими предшественниками. Поэтому лучше учиться на чужих ошибках, нежели на собственных. Но всегда ли так бывает?..) Однако быстрое развитие пограничных с хирургией и далеких от нее дисциплин неизбежно поставит нас, хирургов, перед задачей оперативных технических поисков в самых неожиданных направлениях. Известны муки тех, кто начал пересадку органов — сердца, почек, печени… Неизвестно, перед какими задачами мы встанем завтра. И если бы меня сегодня спросили: решились бы вы вновь на подобное вмешательство при аналогичном заболевании с минимальными шансами на успех? — я бы не колебался.

Сравнительно не так давно разговоры о вреде лекарств и излишнем увлечении ими воспринимались с раздражением. Потом расценивались как оригинальничание. Сегодня к ним относятся серьезно. Ничего нового в постановке этой проблемы нет. Периодически в медицинской литературе специалисты возвращаются к вопросам нерациональной фармакотерапии и к необходимости возродить народную медицину, вспоминают о забытых тибетских и прочих прописях, иглоукалывании и бог знает о чем. Возможно, я не стал бы возвращаться к этой теме, если бы не один любопытный разговор.

Недавно мне пришлось часть неиспользованного летом отпуска взять зимой. Среди отдыхающих был милейший человек, журналист по профессии и, если не ошибаюсь, инженер по образованию. Он серьезно и хронически болен. В то время ему было получше, и вместо санатория он приехал просто отдохнуть. Узнав, что я медик, он рассказал мне между прочим и о своих недугах. Как это иногда бывает, такой рассказ не профессионала-врача, а больного вдруг произвел на меня впечатление. И вот почему. Болея уже много лет, будучи человеком высококультурным, он довольно точно охарактеризовал стиль его лечения врачами. В связи с пороком сердца и последствиями, связанными с ним, он получал определенный комплекс лекарств. Другие медикаменты предписывались ему из-за изменений в печени, которые при этом наблюдаются. Когда же появились почечные симптомы, то дополнительно давались почечные медикаменты. Это не считая, естественно, противоаллергических, снотворных и других препаратов. Одним словом, как он сам сказал: «Полный джентльменский набор…»

И здесь я вспомнил одну недавнюю консультацию, которую мне пришлось проводить у тяжелобольного ребенка. В больнице ему было назначено довольно «массивное» лечение. Он перенес операцию с тяжелыми гнойными осложнениями, и вот теперь состояние его не только не улучшалось, но ухудшалось. Каждое назначение было строго обосновано. Но в этом, на первый взгляд, правильном подходе крылось несколько принципиальных ошибок, которые мы, врачи, иногда склонны допускать. Первая из них связана с предположением, что любое лекарство вызовет именно тот эффект, который от него ждут. Точнее, тот, который указан на коробочке или в сопроводительном тексте. На мой взгляд, эта предпосылка принципиально порочна. Приведу самые простые примеры. Возьмите обычные пищевые продукты — мед, чернику, кофе. Первый вызывает послабление, второй — запор, а третий — бодрит. Попробуйте дать их десяти людям на выбор, и окажется, что ожидаемый эффект будет у большинства. Допустим, у шести из десяти. У одного-двух эффекта никакого вообще не будет. А у двух-трех возникнет парадоксальная реакция — действие, обратное желаемому. Мне хорошо известны люди, которые после кофе, выпитого во второй половине дня, не могут вечером заснуть или проводят беспокойную ночь. Но другие после нескольких чашек кофе, выпитого на ночь, спят еще крепче, чем без него. Вот это и есть парадоксальная реакция. Мне не хотелось бы, чтобы в отношении всех без исключения лекарств был бы сделан вывод о разнородности их действия. Однако то, что на разных людей одно и то же лекарство может влиять неодинаково, — бесспорно.

Около пятнадцати лет назад, когда мы начинали заниматься запорами на почве порока развития толстой кишки (болезнью Гиршпрунга), у меня было много случаев, когда ребенок на одно слабительное не реагировал, а другое давало положительный результат. Иногда клизма из ромашки, раствора поваренной соли, масляная и прочие не приносили успеха, а мыльная помогала.

Но индивидуальная реакция на лекарства — это лишь одна сторона вопроса. Второе, не менее важное, соображение связано с тем, как будут себя вести данные средства при определенном заболевании. При пораженном сердце, а особенно почках или печени реакция может далеко не совпадать с желаемой. Мощные лаборатории организма — печень и почки — по-разному справятся с медикаментами. И, наконец, третье. Комбинация всех перечисленных назначений. Будет ли она полезна больному в конкретной ситуации или настолько нарушит естественные защитные механизмы и силы организма, что усилия самого организма войдут в конфликт с тем лечением, которое мы ему назначили?

Но вернемся к нашему больному ребенку. Оценивая всю картину его заболевания и тяжелое состояние, я пришел к заключению, что он попросту отравлен обилием разных и хороших лекарств. Мы прикинули, какие из них безусловно необходимы, и оставили их. А остальные отменили. Добавлю, что акция эта была сложной и опасной, ибо каждое назначение было предписано одним из консультантов — специалистов Б своей области (иммунолог, эндокринолог, инфекционист, педиатр и др.) и для отказа от них требовался общий консилиум, что в организационном отношении далеко не всегда возможно. Мы условились, что за ребенком будет вестись особо пристальное наблюдение. Впереди были суббота и воскресенье, которые явятся для него отдыхом от интенсивной терапии. Уже в воскресенье утром мальчик стал бодрее, температура снизилась, улучшились аппетит и настроение. В понедельник вопрос о возврате отмененных назначений уже не возникал. Вскоре ребенок поправился.

Решение подобного рода не было единичным. Мне не раз приходилось отменять множественные медикаментозные прописи, когда возникало сомнение в конечном результате их воздействия.

Журналист, о котором я упомянул вначале, высказал еще одну любопытную мысль.

— Вы должны понять психологию немедика. Он при виде нарядной этикетки на препарате, который к тому же очень дефицитен, уже испытывает доверие. На этикетке черным по белому (а иногда желтым по голубому) просто и ясно написано, что препарат содержит шесть таких-то инградиентов. В одном из них 0,12791 вещества. Ни на одну стотысячную меньше. И не больше. И принимать его следует при таких-то страданиях (только!). Или он (в данном случае — я) узнает, что тяжелобольному критику Н. помогла травка, которую с большим трудом удалось достать под Тулой. Настаивают ее ровно шесть дней. И… тому подобное.

Нам, темным в медицине людям, — продолжал журналист, — нужна вера: мы хотим, можем и должны верить в чудодейственные лекарства. Только тогда они будут нам помогать!

Попробуйте ему что-нибудь возразить. А кому из нас, серьезно говоря, не нужна вера?

Но как же все-таки быть? Что сделать для того, чтобы применение лекарств было разумным?

Вероятно, правильнее всего исходить из предпосылки, что всякое и любое лекарство — вредно, а порой и опасно для пациента. Поэтому прибегать к нему необходимо только тогда, когда исчерпаны методы безлекарственной терапии. Понятно, что в острых случаях, если организм не справляется с катастрофической ситуацией и важно заместить утраченные функции, приходится идти на введение заведомых ядов, антибиотиков или гормонов. Но при этом целый ряд естественных факторов терапии должен быть изучен и внедрен как можно глубже. К этому страстно призывал еще в 50-х годах доктор Залманов в своей книге «Тайная мудрость человеческого организма». Можно с уверенностью утверждать, что человек на своем длительном пути от инфузории, пресмыкающегося и далее прошел через все естественные воздействия и стрессы: жару и холод, повышенное и пониженное давление, изменение в широких границах влажности и концентрации ряда газов во вдыхаемом воздухе, острый страх и радость. И его организм в целом, и многие приспособительные системы научились с ними справляться. Но человек не научился справляться (и не сможет никогда научиться) с обилием разнообразных, действующих в противоположных направлениях лекарств. А поэтому — осторожнее с медикаментами, даже если они «разные и хорошие»!

Медицинские сестры

Вы никогда не задумывались, что может означать в буквальном смысле слова так примелькавшееся нам понятие — «средний медицинский персонал»? Средний — между чем? Между десятилеткой и вузом? Или это то необходимое звено, которое прочно скрепляет врача и конечный результат его усилий, выздоровевшего человека? Наверное, и то и другое. Мы уже не раз говорили об этом.

Сейчас трудно представить себе самый современный строительный материал, который образовал бы крепкую стену без цементирующего раствора. Точно так же «индустрия здоровья» немыслима без медицинских сестер. Хирург, пусть даже виртуозный, не в состоянии обойтись без помощи опытной операционной сестры. И совсем уж невозможно вообразить больных, предоставленных самим себе, без круглосуточного надзора палатных сестер. От них, и только от них, зачастую зависит жизнь пациентов. И коль скоро сестра образованна, обладает чувством ответственности и быстрой реакцией, она первой заметит признаки наступающего грозного осложнения и вступит с ними в борьбу. Всем нам по многу раз приходилось на своем веку соприкасаться с медицинскими сестрами и вспоминать их с горячей благодарностью.

Больше двух миллионов женщин в нашей стране выполняют свой нелегкий долг. В применении к детской хирургии решающее значение имеет тот фактор, что в каждой женщине заложен инстинкт материнства. Он и определяет сплав качеств, который нужен, чтобы понять, успокоить и выходить больного ребенка.

Но для многих ли медицинских сестер их специальность — призвание? Временно или надолго, охотно или по стечению обстоятельств оседают они на этой «перевалочной жизненной базе»? Страдают ли от трудностей, добросовестно относясь к своим обязанностям, или прониклись романтикой профессии, в которой так нуждаются советская медицина и каждый человек?..

Ответить на эти вопросы можно по-разному. Можно рассказом. А можно показом. Возьмем для примера громадную детскую больницу, хорошо известную многим москвичам, и условно назовем ее Центральной. Медицинских сестер с четырехлетним стажем «типизируем» в Таню. Придадим другим персонажам вымышленные имена. И поместим их… в обычную обстановку отделения реанимации.

Постарайтесь за мелочами жизни, разными трудностями разглядеть главное: хорошо работают наши медики! Все. Без исключения. Нелегко им? Конечно. Когда у матери сразу больны оба ребенка, она порой с ног сбивается: одному дай попить, другому измерь температуру, поставь горчичники, посади на горшок, накорми, книжку почитай, свари поесть. А ведь у одной сестры ребят не два и не пять, а пятнадцать, двадцать, а то и больше! Правда, с сестрами у нас трудно — не хватает. По штату на более чем тысячекоечную больницу положено 640 медсестер, а фактически их всего 450. Иногда это выгодно: работает девушка на полторы ставки, и опыта скорее наберется, и заработает лучше. А если семья? Дома муж и свои дети? Тогда такая нагрузка становится обузой. Еще хорошо, когда в отделении имеются няни. Поэтому, как ни люблю я читать в газетах или слушать по радио о перевыполнении планов, когда видится изобилие нефти, зерна или хлопка, перевыполнение плана нагрузки на медицинскую сестру предстает передо мной совсем в другом свете…

В отделении реанимации, где нам с вами предстоит провести эти сутки, дело обстоит иначе. Потому оно и называется отделением интенсивной терапии, что в нем на сестру приходится два-четыре больных. Очень тяжелому ребенку дают отдельную сестру.

Понятно, при всем желании не покажешь всех наших сестер. Так из многих родилась одна. Ну, скажем, вот рабочий день Тани. Дежурство как дежурство…

Занятие

Толпа сестер окружила стол. На Тане голубой коротенький халатик. Волосы упрятаны под косынкой. На столе лежит пластиковый муляж ребенка, поразительно похожий на грудничка. В первый момент даже не сообразишь, что это всего лишь кукла, изготовленная специально для упражнений подобного рода. Занятие проводит Ольга Андреевна, врач-анестезиолог. Она чуть суховата, деловита.

— Валя, у ребенка одновременно остановилось дыхание и прекратилось сердцебиение.

Высокая девушка наклоняется к «ребенку», как будто хочет поцеловать его в губы.

— Неверно. Что нужно сделать, Нина?

— Проверить проходимость дыхательных.

— Правильно. Валя, действуй.

Валя ловким движением вводит палец в рот, потом двумя пальцами правой руки надавливает на грудную клетку, массируя сердце, и одновременно ритмично вдувает воздух в рот куклы. Все любуются ее четкой работой.

— Ошибка! В чем ее ошибка, Таня?

— Ребенка нужно уложить на твердое. А наш больной лежит на мягкой подушке.

— Так. Продолжаем…

Новое дело — реанимация. Совсем недавно оживлением владели лишь опытные врачи. Теперь всем ясно: решают секунды. Нельзя мозгу быть без кислорода. Научились искусственному дыханию. Знают, как массировать сердце. Но одно дело — знать, другое — уметь оказать помощь. Так и упражняются. Пока еще робко, группками. Сейчас навыками реанимации должны обладать все люди без исключения, особенно — милиция. Она первой оказывается на месте происшествия. И еще рабочие, колхозники. Мало ли что случается! Не ждать же, пока медицина появится!..

Славе стало хуже

В палате происходит сдача-прием дежурств. Ночные сестры кратко рассказывают о тяжелых больных. Все внимательно слушают. Переходят от кровати к кровати. Ведет группу заведующая отделением. Высокая полная женщина. Ей лет тридцать пять. Докладывает Ира, маленькая девушка. Она самоуверенна и чуть тараторит.

— Слава Волчков, шести лет. Вторые сутки после операции — резекция кишки. Температура не поднималась выше тридцати восьми. Рвоты не было, стоит зонд.

— Как же не было? На подушке зелень.

— Всего один раз. Помимо зонда. Он попил.

— Кто разрешил давать пить?

— Он так просил. Я думала…

— Что думала! Записано: не поить и не кормить.

— Но раз зонд стоит — не опасно…

— Кто принимает дежурство в этой палате?

— Я, — отвечает Таня.

— Будь повнимательнее. — Заведующая отделением берет руку ребенка, считает пульс. — Сто сорок. А последняя температура?

— Тридцать шесть и семь.

— Странно. После конференции нужно позвать шефа…

Новый врач

В небольшой аудитории заканчивается врачебный аврал. Лицом к присутствующим стоит молодой доктор. Его представляет профессор.

— Наш новый ординатор Виктор Сергеевич Петров. Два слова о себе, пожалуйста.

— Я родился в 1950 году в Москве… Учился…

Пока он говорит, в щелочку двери заглядывает Таня. Она шла отнести заявку на срочный анализ и не утерпела посмотреть, что делается на большом аврале.

— …работал в студенческом кружке… секретарь комитета комсомола. Холост.

Таня смотрит на него еще одну-две секунды и убегает.

Кончилась конференция. К Петрову подходит старшая сестра операционной, Галина Ивановна.

— Виктор Сергеевич, мне неловко к вам обращаться. Только пришли, а мы уже с просьбами. Видно, человек вы опытный, комсомольскую нашу работу знаете.

— Что случилось?

— Сегодня на стыке дежурств, вечером у нас должна была состояться лекция: «Научно-техническая революция и роль медсестры».

— Ой, как страшно!

— Не смейтесь. Перед самой конференцией мне позвонили, что лектор заболел. Объявление недавно повешено. Многие девушки живут за городом. Если вам неудобно — заняты или назначили кому-нибудь…

— Ладно. В котором часу?

— В восемнадцать тридцать. Не подведете?

— Только давайте условимся. Будет не лекция, а беседа. Назовем ее так: «В чем суть работы медицинской сестры». Не бойтесь. Я уже проводил. Получалось.

— Спасибо вам большое. Ждем в этой аудитории.

— До вечера.

Милиционер

В травматологическом отделении периодически появляется милиционер. Не один, а разные. Когда ребята попадают под машины. В отделение реанимации стараются никого постороннего не пускать. Но так получилось, что Михаил большой, лет четырнадцати, парень — задержался дольше, чем обычно. У него поначалу было тяжелое состояние. Поступил без сознания, весь в кровоподтеках, ссадинах — смотреть страшно. Вывели из шока, разобрались. Нашли перелом бедра, голени. Наложили скелетное вытяжение, гипс. А в «травме» — полны коридоры. Бывает такое полосами. Лежит Миша в реанимации, почитывает книжки. Поглядывает на Таню, которая со Славкой хлопочет. А к нему — посетитель.

На вопросы ответил быстро и толково. Где случилось? Когда произошло? Откуда выехала машина? Как сшибла? Помнит все хорошо — сотрясения мозга, слава богу, не было. Милиционер не спеша убрал бумаги, закрыл свою папку и подошел к Тане. Странно было бы, если бы не подошел, — такая славная сестричка сидит и что-то пишет. Вроде отдыхает.

— Разрешите обратиться?

— Садитесь.

— Поправляется ваш больной?

— Ему давно здесь нечего делать, да не забирают.

— Неосторожно у нас ездят водители. Чуть не погиб парень.

— А у вас есть машина?

— Нет. Откуда у меня?

— Сами ездите?

— Как пассажир.

— Прежде чем про водителей говорить, узнайте, каково им приходится…

— Каково? Крутят баранку, план гонят.

— У брата есть машина. Пуще всего он боится детей и старушек. Ребята неизвестно откуда выскакивают — то в мяч играют, то в салочки, то вдруг ни с того ни с сего идут-идут по тротуару, и раз — под колеса. «Вон твои пациенты бегают!» — это слова брата.

— А старушки?

— Они стоят на перекрестке и разговаривают. Долго. А как красный свет, так одна бегом бежит прямо на надпись «Стойте». Как будто ждет, чтобы зажглась…

— Свои дети у вас есть?

Таня оглядывает симпатичного милиционера сверху вниз — от врачебной шапочки, которая по-поварски надвинута на лоб, до большой руки с золотым кольцом на пальце (вот еще мода — милиционер с кольцом!) — и спокойно отвечает:

— Трое.

Ушел представитель закона, а Таня задумалась. Легко ему говорить виноват, отвечай… Ведь с братом случилась беда. К нему под колеса вбежал паренек, и — на месте. Разве докажешь? И ехал медленно. И много лет за рулем. Ни одного прокола. Как они с мамой намучались! Был человек, стал преступник. Кто не пережил — не поймет.

Знакомство

Приходит новый ординатор, и сразу пристраивают его к делу. Виктору не повезло. Будущего его руководителя сегодня нет. Решили: пусть пока узнает, где двери в больнице открываются, и послали в реанимацию. Здесь все заняты, и никто с ним нянчиться не будет. Быстро перекинули, как мячик: заведующий отделением — старшему ординатору, тот — старшей сестре, она — Татьяне.

— Таня, вот новый доктор. Поработает в твоей палате. Покажи ему, если что спрашивать будет.

Виктор не знает, что Таня его уже видела на конференции. И сам не очень на нее обращает внимание. Обиделся, что так быстро его сбросили с вершины врачебной конференции к обычной сестре.

— Меня зовут Виктор Сергеевич. Фамилия Петров. А вас? — вяло спрашивает он.

— Татьяна Никодимовна. Подержите баночку.

Все, что делает Таня, постепенно вызывает в Викторе интерес, уважение. Позднее, где-то в середине этого дня, — даже восхищение. Но это будет потом. А сейчас Таня возится с больным. Поправляет вытяжение. Укладывает загипсованную ногу в правильное положение, не глядя на Виктора.

— Таня…

— Татьяна Никодимовна.

— Татьяна Никодимовна, скажите, пожалуйста, как у вас ведут учет по тяжелому больному? Кто делает записи?

— Кто? Мы, сестры. Вон на столе большая карта. Когда разберетесь поговорим…

Консультация профессора

В палате около Славы Волчкова — шеф, Вадим Петрович. Группа врачей. Таня. Идет короткий деловой разговор.

— Когда смотрели легкие?

— Вчера.

— Посмотрите, не откладывая, еще раз. Показатели гомеостаза?

— Общий белок снижен. Пять и девять. Метаболический ацидоз.

— Что переливали? Жидкость восполнена?

— Гиповолемия. Небольшое сгущение крови.

— Как настроение? — спрашивает Вадим Петрович Славу.

— Так себе.

— Живот болит?

— Да.

— Рана?

— Нет. В животе крутит.

— Все время?

— Сейчас не болит.

— Ладно. Ты повеселее. Будь здоров…

В коридоре все столпились у окна. Профессор обращается к окружающим.

— Состояние ухудшилось. В чем причина?

Заведующая отделением:

— Может быть, начинается перитонит? Пульс частит.

Старший анестезиолог:

— Он антибиотики не получает. Была бы температура.

Таня внимательно прислушивается к обмену мнениями.

Вадим Петрович заключает:

— Доложите мне подробно о его состоянии к концу лекции. Если существенных изменений не произойдет, я вернусь в клинику около шести. Оставьте, кроме дежурной бригады, кого-нибудь из молодых. Поможет мне в случае операции.

Славу на каталке везут в рентген. Таня его сопровождает. Снимки делают лежа и стоя. Трое врачей в проявительной не удовлетворены: ясности нет.

Слава устал после снимков. У Тани выдалось свободное время — сейчас в палате, кроме Славы, лишь один больной. Большой мальчик. Он читает книгу. Таня присаживается на стул рядом с изголовьем. Он просит ее:

— Расскажите мне про себя. Вам нравится медсестрой работать? Пожалуйста…

Рассказ Тани

— Жила-была одна школьница…

— Это вы, что ли?

— Конечно, я. Слушай. Она училась хорошо. Правда, иногда ленилась. По всем предметам трудно быть прилежной. Верно?

— Да.

— Она ходила в кино. Обожала мороженое и ириски «Кис-кис». В кружке занималась танцами. У нее хорошо получалось. Ты меня слушаешь?

— Слушаю. А когда будет интересное?

— Скоро. Когда она перешла в восьмой класс, ей очень понравился один мальчик…

— Это неинтересно.

— Подожди. Они дружили. Мальчик перебегал улицу и попал под автомобиль. Девочка ходила к нему в больницу, но ее не пустили. А потом этот мальчик умер. Она очень плакала.

— Вам жалко его было?

— Ага. И девочка решила стать врачом. Но разве в институт попадешь? Ее соседка, Зина, получила золотую медаль, а вот уже два года никак не поступит. Тогда девочка сказала маме, что она бросает школу и будет учиться в медицинском техникуме. Мама сердилась, потому что мечтала, чтобы у дочки было высшее образование.

— А медсестра — разве низшее?

— Нет. Она — выше среднего, но не высшее. Понимаешь?

— Кажется, понимаю.

— Вот теперь начинается самое интересное. Однажды в училище приходит женщина и говорит: «Девочки, кто из вас хочет поехать на три летних месяца в Сибирь со строительным студенческим отрядом?» Мы все хотели, но должны были спросить у родителей. А женщина сказала: «Мне нужны сейчас хотя бы приблизительно две-три фамилии. Кто надеется, что его пустят, запишитесь». Я взяла и записалась. Интересно?

— А что дальше?

— А дальше было вот что…

В дверь заглянула няня.

— Таня! Тебя Мария Ивановна зовет.

Старшая сестра

Мария Ивановна — уважаемый всеми человек. Спокойная, серьезная. Никогда голоса не повысит, а все ее слушаются. Отчего? Никто над этим не задумывается. Спросите у Марии Ивановны — она сама не ответит. Просто жизнь такая у нее.

Совсем недавно была Машенькой, Марусей, Марией. Кто подумает, что полная, чуть сутулая и седая медсестра — вчерашняя старшая пионервожатая в школе на Большой Дмитровке, которая теперь называется Пушкинской…

Окончание школы перечеркнула война. С Виктором дружила четыре года, а замужем побыла всего три дня. Остались у нее дочка Иринка, несколько фотографий, письма и — похоронная. Начала Иринка ходить, отвезла ее к своим в деревню, а сама ушла на фронт. Санинструктором. И медали, и орден.

Потом возвратилась в Москву. Дочь к себе забрала. Комнату ей вернули фронтовичка. Второй раз вышла замуж. Поначалу не было у нее любви. Не как с Виктором. Просто попался хороший человек. Но люди устроены чуднО. С каждым годом им все лучше и лучше вместе. Нет, они не привыкают — любят друг друга. И все сильнее и сильнее.

Вскоре родился сын. Годы пролетели в работе и хлопотах. Детей растили. И в один день и Иринка — долго она примерялась — и Сережка сыграли свадьбы. Дом у Марии Ивановны опустел. Вдвоем они с мужем. Любит она свою работу. Да вот беда, много нового появилось. Вливания. Растворы. Аппараты. Трудно ей, нужно учить молодых сестер. Да как учить, когда сама не все знает? А учиться тяжело и поздно. Ну, ничего. Зато она детей любит и понимает. Это уже полдела…

Трудная беседа

В маленькой каморке старшей сестры двое — Мария Ивановна и Таня. Они не в первый раз беседуют на эту тему, а поэтому им обеим ясно многое из того, о чем нам с вами предстоит догадываться.

— Знаешь, насчет чего я тебя звала?

— Ничего не получится.

— Кроме тебя, ведь некому. Ты толковая, образованная, общественница…

— Разве в этом дело?

— А в чем же? Тебя девочки уважают. Будут слушаться…

— Не будут. Они моего возраста. Я же летом пробовала. Кому на свидание. У кого брат болен. Кого на свадьбу позвали. А график горит. Сама становилась. И потом, старшая сестра разве такой должна быть? Учительница. Наставница. И еще вроде строгого надсмотрщика. Правда? Вы на меня не обижайтесь, но чем вам приходится заниматься? Аптека. Хозяйство. Чистота палат. Да график. Разве в этом работа старшей сестры?

— А монтеры? Водопроводчики? Передачи? Разговоры с родителями? — продолжает Мария Ивановна. Она забыла, что ей нужно уговаривать Таню, и жалуется ей. — С няньками мучение — никто не идет. Сестер ведь не заставишь за няню встать!

— Вот я про это и говорю. Мы для того учимся, чтобы выполнять самые простые манипуляции? Половину того, чем заняты врачи в палатах, могли бы делать мы, сестры! Правда? Кто сейчас старшая сестра? Завхоз! А я люблю больных. Хочу лечить их. Вместе с врачом. Мы же все позабыли. Нет применения.

— Не пойму, Татьяна, что тебе надо? Вот будешь старшей — и лечи детей…

— С утра до вечера — палочкой-погонялочкой! Не могу я. Чтобы руководить, нужно иметь способности или любить командовать. Я люблю работать. Просто сестрой.

— Вот беда, Таня. Подумай, кого вместо меня найти. Шестнадцать лет уж протрубила. А не отпускают.

— Хорошо, Мария Ивановна, подумаю…

Приемный покой

Первый этаж больничного корпуса. На дверях надпись: «Прием детей с хирургическими заболеваниями». На одной: «Травматологический пункт». Она ведет в прихожую. Потом раздевалка и вход в большую комнату. Из нее боковая дверь — в ванную. Оттуда — в общий коридор. Такая система называется бокс. Ребята, проходящие через отдельные боксы, между собой не соприкасаются. Бывает так, что болит живот, поставили диагноз аппендицита. Пока приехала машина, пока привезли в больницу, появилась сыпь. На ярком свету посмотрели зев — обычная скарлатина с болями в животе. Хорошо, что в боксе, а то ребенок заразил бы других… Правда, бывает и так, что положат такого в палату, а сыпь выступает лишь на следующее утро. Еще удачно, если до операции.

Около каждого бокса звонок. Звонить приходится долго. Две сестры, няни, врачи постоянно заняты. Пишут истории болезней на вновь прибывших. Делают перевязку или небольшую операцию парню, разбившему ногу, — в футбол играл. Взяли маленького на рентген: проглотил не то соску, не то монетку. Сейчас собрались в одном из боксов.

Минуту назад старшая сестра приемного отделения громко и резко позвала:

— В первом боксе реанимация. Девочка упала в лифт. Скорее!

Все бросились за ней…

Славина мама

В дверь, которая ведет на лестничную площадку, настойчиво стучат. Таня слышит стук из палаты. Она выходит, поворачивает замок. Перед ней низенькая, очень современно одетая молодая женщина.

— Сюда родителям нельзя.

— Знаю. Я мать Славы Волчкова. Мне нужно повидать палатную сестру.

— Это я.

— Как вас зовут?

— Таня.

— Танечка, умоляю вас, посмотрите хорошенько за Славой. Ему стало хуже? Мне только что сказала об этом заведующая. Операция прошла неудачно…

— Почему? Осложнения возможны после любой операции.

— Вот я и говорю. Начинается осложнение. Неужели потребуется еще одна операция? Он не выдержит. Ведь он такой слабенький!

— Об этом вам лучше поговорить с врачом.

— Хорошо. Но я прошу вас только об одном. Не отходите от Славы. Если с ним что-нибудь случится, я буду жаловаться: недосмотрели!

— Извините, мне нужно идти в палату.

Таня уходит. Лицо ее изменилось. Она понимает, что матери тяжело. Она привыкла и к не таким еще положениям. Брань, угрозы — все это она слыхала…

Операции

Работа идет сегодня одновременно в пяти операционных. В одной — два стола, а в остальных — по одному. Тихо движутся сестры и врачи. Неторопливый, размеренный ритм.

Трудно операционным сестрам! Вмешательства разные. Только привыкнешь стоять на чистых — грыжи, водянки, неопущенное яичко, как уже приходится подавать инструменты на грудной клетке. Там все по-другому, даже больного укладывают иначе.

На дежурствах бывают все операции без исключения. Чаще всего аппендициты. И с ними сейчас непросто стало. При перитоните — воспалении брюшины — нужно готовить по два-три литра теплого раствора для промывания живота. Накладывать диализ — совсем морока. Тонкие продырявленные трубки заводят в подреберья над печенью и желудком. Еще одну, потолще — вниз, в малый таз, откуда потом будет вытекать жидкость. Сколько появилось разных наборов: для трахеотомии, венесекции, торакотомии (дренирования грудной клетки). Сшивающие аппараты. Танталовые малюсенькие скобки. Серафима Петровна опытная сестра, а с этими аппаратами работать не может: плохо видит. И нитки вдевать — капрон шесть нолей, их и молодые сестры не все различают. Паутинка!

Хирурги все разные. Молчаливые. Говорливые. Добрые. Принципиальные. Учат. Воспитывают. Работают не одинаково. Один инструменты прямо со стола хватает. Другому, как профессору, давай в руки. Одни терпеливые. Нет больного — ждут, молчат. Другие — кричат, сердятся, куда-то торопятся.

Интересно устроены люди. И врачи, и сестры. Вот Дмитрий Федорович. Любит музыку, ходит на концерты. Знаком с известным скрипачом. Вместе проводят время. Общество интересное. Там его любят и ценят. Он горнолыжник. Каждый год отпрашивается на Терскол или в Бакуриани. Приезжает оттуда загорелый. Друзья по горным лыжам — избранная компания. Физики. Математики. Прекрасные девушки. Научные и ненаучные сотрудницы. Они тоже знают и любят Диму. Много у него хороших качеств, и сам он себе нравится. Хотя есть и отдельные недостатки.

Вот Женя Фирсова. Она часто видит себя на эстраде. Длинная юбка и прозрачная блузочка чудо как хороши. И поет она славно. В микрофон. Голос чуть хрипловатый, как у Марии Пахоменко. Легко передвигается. Пританцовывает. А потом — буря аплодисментов: «Еще, Женя! Молодец! Бис!..» Не зря ей хлопают: она много занимается. Репетирует.

Женя хорошая хозяйка. Пирог с яблоками лучше ее никто не делает. В доме порядок. Муж летчик. Среди друзей они считаются людьми положительными, приятными.

Но в операционной все, что рассказано и о Дмитрии Федоровиче, и о Жене, не имеет никакого значения. Здесь важно лишь одно. Насколько Дима, полностью отключившись от интересов, лежащих за пределами этой большой комнаты, сумеет сосредоточить свой ум, темперамент, волю, опыт на выполнении того главного дела, которому он посвятил свою жизнь. Многие дни, которые провели больные ребята, подвергаясь разным исследованиям, процедурам, были истрачены ради вот этих одного-двух часов. Значит, если Дима и Женя сумеют работать так же слаженно, как прославленные наши фигуристы на льду, — честь им и слава!

Не будем кривить душой. Не всегда в операционной происходит все так уж гладко, так синхронно. Но когда сюда приходят специалисты-хирурги из разных городов поучиться, обменяться опытом, они непременно находят для себя что-то полезное и ценное. Ведь ежедневно десятки хирургов и сестер, операционных и наркозных, сражаются за здоровье детей.

Час идет за часом.

— Давайте следующего!

Осторожно снимают со стола ребенка, перекладывают на каталку, увозят в палату. А на другой каталке — «очередник». Он дремлет после укола. Видит в полусне улыбающееся лицо сестры.

— Не боишься? Молодец! Ложись сюда. Чуть повыше. Вот так. А теперь дыши, только поглубже. Ничем не пахнет. Нет, нет. Это от маски пахнет резиной. Еще поглубже вдохни. Хочется спать? Вот видишь, как хорошо. Еще немного, — и проснешься у себя в кроватке.

— Ну как, спит больной?

— Подождите минуточку… Вот теперь можно.

— Скальпель!..

Зина не вышла на работу

На столе у Марии Ивановны папка с бумагами. Чего здесь только нет: аптека, тетради с заявками, графики дежурств, записки от родителей… Звонит телефон.

— Да… Почему?.. Вот беда какая… Тебе когда выходить? Хорошо… Пока.

Задумалась Мария Ивановна. Что же делать? Есть ведь профессии, где ни на минуту нельзя оставить рабочее место. Домна. Сахарный завод. Запечется сахарная масса — взрывай ее динамитом. Транспорт. Милиция. Пограничники. Это уже особый разговор, больше к мужчинам относится. А медицина — больше к женщинам. На них к тому же дом, хозяйство, родные. Часто ли мужчины берут бюллетень по уходу за ребенком или когда старики болеют? Нет… Придется идти в палату. На людях такой разговор вести легче, чем наедине.

В палате одна Таня. Больные спят.

— Зина звонила. У нее мать в больницу увезли. За братом смотреть некому. Дом пустой.

— Не могу я. И не просите. У меня мама тоже больна.

— Знаю.

— Сегодня вечер. Мы готовились. Спросите Любу. До сих пор за переработку в прошлом месяце не заплатили. Сказала «не могу» — значит, нет!

Таня понимает, что найти замену сегодня невозможно. Настроение у нее не особенно хорошее. Никто на вечере ее не интересует. Но собирались ведь повеселиться. Потанцевать. Правда, если Славе будет операция, то трудно ему придется. Она все равно останется.

Пошуметь, покуражиться Таня должна. Так было всегда. Пусть попросит ее старшая как следует. Чертова работа. Хорошо в поликлинике. Ни дежурств, ни осложнений. А здесь, как открыли эту реанимацию, детей везут и везут. Все тяжеленькие. Разве нормальный человек может это выдержать? Нервная система разрушается от такой работы. Кто из сестер отделения разберется в трудных назначениях? Дыхательный аппарат даже не все врачи понимают. Тогда платите за вредность, за квалификацию…

Мысли у Тани обычные. Как у всех. А сейчас нужно решать, как быть с дежурством.

— Ладно. Если дозвонюсь тете, чтобы дома с мамой переночевала, останусь.

— Вот и хорошо. Спасибо, Танюша!

Неприятный разговор

Профессор говорит по селектору с главным врачом.

— Добрый день, Ирина Сергеевна. Я по поводу сестер в реанимации. Вы знаете, что Оля Новикова собирается уходить?

…

— Дело не в том, какая она сестра, а какая по счету уходит.

…

— Ведь работа у них — тяжелее нету, а получают они меньше, чем этажом выше, в физиотерапии. Верно?

…

— Какие у вас есть возможности, чтобы их как-то компенсировать?

…

— Я спрашиваю не о Комитете по труду и заработной плате, а о ваших резервах, как главврача?

…

— Надбавки?

…

— Удлинить платные отпуска?

…

— А за вредность им нельзя доплатить? Весной больше половины было гриппозных… В инфекционных отделениях ведь платят.

…

— Как грипп не инфекция? Кто это придумал?

…

— Конечно, поеду в министерство. Поразительно!

…

— Ведь это сестры самого высокого класса. Мы перетащили в реанимацию наиболее тяжелых больных. В остальных отделениях стало спокойнее и работа попроще, а здесь — ни присесть, ни отдохнуть…

…

— Хорошо. А нельзя ли, коль скоро мы группируем там таких тяжелых больных, забрать из других отделений и ставки сестер?

…

— Ведь на подготовку такой сестры тратится масса времени. И именно они быстрее всего уходят — текучка невероятная.

…

— При чем здесь воспитание, сознательность? Работа в два раза тяжелее, значит платить нужно больше.

…

— Ну, спасибо и на этом. До свидания…

Решение принято

В палате несколько человек — дежурный хирург, анестезиолог, Таня, Виктор. Вадим Петрович садится рядом со Славой.

— Докладывайте.

Дежурный хирург, заглядывая в историю болезни, рассказывает о состоянии мальчика. Шеф берет больного за руку, считает пульс и не торопясь обследует живот.

— Положение существенно не изменилось. Рвоты не было. Болевые приступы стали несколько реже. Гематокрит…

— Пойдемте в коридор.

Все вышли и, как обычно, столпились у окна.

— Что вы скажете, Татьяна? — спрашивает профессор.

— Славе хуже.

Она протягивает листочек бумаги, где записана температура. Показатели ее скачут.

— Зачем вы измеряли температуру каждые полчаса?

— Вы сами на обходе говорили: «Чем больной менее ясен, тем чаще нужно оценивать его параметры». Правда?

— Верно.

— И потом он то и дело облизывает губы…

— А мое мнение, — говорит дежурный хирург, — состояние ребенка без изменений…

— Вы, кажется, были заняты на операции? — уточняет Вадим Петрович. Когда вы в последний раз подходили к мальчику?

— Минут сорок назад…

— Мы давно с вами договорились: если состояние больного не улучшается — ищите признаков осложнения. Какая, по вашему мнению, перистальтика? Кишечник работает?

— Но ведь вчера у него был…

— В животе бурлит, — говорит Таня.

— И я слышал, — подтверждает шеф. — Живот слегка дует… Давайте готовить Славу к операции. Сколько у меня есть времени?

— Минут сорок, — отвечает анестезиолог. — Операционная сестра еще на месте.

— Вот и отлично. Берите Славу. А я пока поработаю.

Нет крови

Операция Славы благополучно завершается. Но именно так, среди полного благополучия, и обрушивается иногда несчастье. Вдруг началось сильное кровотечение. А его меньше всего ожидали. Но беда была еще и в том, что когда мальчика оперировали первый раз, то оказалось, что крови для него нет.

Редкая группа — четвертая. Да еще какая-то подгруппа. Ни одна заготовленная ампула не подошла. Кровопотеря была небольшой. Обошлось без переливания. Кто бы мог подумать, что потребуется второе вмешательство и возникнет кровотечение! Сейчас положение серьезное, но не угрожающее. В вену поступает кровезаменитель. Дальше Славе будет хуже. Нужно принимать меры. Оперируют шеф и Виктор. Наркоз дает Ольга Андреевна, на подхвате у нее Нина. Света подает инструменты хирургам и, когда нужно, помогает.

— Может быть, послать за родителями? Срочно определить группу? — спрашивает Вадим Петрович. — Вероятности, что кровь окажется совместимой, больше. Сделаем прямое переливание.

— Лучше давайте узнаем, у кого из дежурных сестер и врачей четвертая…

— Одно другому не мешает. Пусть Зина сядет на телефон, а Таня свяжется с родителями.

Не просто обзвонить громадную больницу. Рассказать каждой сестре или няне о случившемся. Вызвать их в нижнюю перевязочную. Поднять наверх. А с этой четвертой группой людей раз-два и обчелся. Говорят, у тети Маши четвертая. Ничего, что ей уж под шестьдесят, лишь бы кровь была подходящая. А родители? Разговоры с ними всегда бывают трудными. Ведь всего не объяснишь. Легко ли лечь на стол, когда рядом с тобой лежит твой ребенок!

Сидит сестра, вертит ручку аппарата для прямого переливания крови. Валики сжимают резиновую трубку, и кровь выдавливается из вены матери или отца в вену ребенка. В окне счетчика мелькают цифры — сколько кубических сантиметров вошло. Такая кровь самая полезная: при пересадке органов чем ближе родственник, тем больше гарантия приживления. А разве переливание крови — не такая же самая пересадка? Пересаживается живая кровь! Без примесей — консервантов. Без содержания в холодильнике — срок хранения ноль часов, ноль минут!

…Мчится в больницу на такси Марина Георгиевна — мать Славы. Разыскали на затянувшемся совещании Михаила Степановича. Вот и он торопится, а в голове одна лихорадочная мысль: лишь бы Славка поправился. Не может быть у них больше детей. Кому об этом скажешь…

Ночь

На дворе темно. Тихо. Изредка подъезжает «Скорая помощь». Дети спят. Сестры убрали операционную. Пошли в дежурку. Инструменты кипят. Еще придется возвращаться, накрывать стол. Ольга Андреевна возится с новорожденным. Привезли из родильного дома. Плохо дышит, а почему — никто не поймет. Дежурные врачи на плитке греют ужин. Таня сидит со Славой. Он проснулся, широко раскрыл глаза.

— Пить хочешь?

Слава кивает головой.

— Пока нельзя. Водичка идет в вену, как в первый раз. А сейчас я тебе только рот смочу. Пососи марлю чуть-чуть…

В дежурке уютно. Два дивана. Днем сестры здесь готовят материал. А сейчас быстро разделись, накрылись одеялами, потушили свет. На стене ярко освещенный квадрат. Фонарь на больничном дворе висит на уровне окна. Привыкли к нему. Спать не хочется. Нина завязала голову косынкой, чтобы не мялась прическа. Светке хорошо — стрижка коротенькая, как у мальчишки. Утром чуть намочит волосы, проведет два-три раза гребнем, и — порядок.

Нина — наркозная сестра, работает недавно. Помогает врачу-анестезиологу и сама уже дает масочный наркоз. Светлана операционная сестра. С ней любят оперировать хирурги: она спокойная и знает свое дело.

— Света, а как ты думаешь, Славка поправится? Такой хороший мальчик!

— Плохо, что так с кровью получилось. Операция прошла хорошо. Тебе не было видно. Чистенько. Вадим Петрович мне показал. Гнойничок маленький, а кишки склеились и перегнулись. Раз причину устранили без резекции, должен поправиться… Наркоз гладко дали.

— Еще бы, Ольга Андреевна у нас мастер! Женщина, а соображает.

— Ты думаешь, мужчины лучше?

— Не знаю. С мужчинами спокойнее и интереснее. Я вот мечтаю: поручили бы мне самой интубационный провести с начала и до конца. Вадим Петрович рассказывал, что за границей все интубационные наркозы дают сестры. Врач только ходит из операционной в операционную и подстраховывает. Что они, умнее нас?

— Не умнее, а знают больше. Нам бы тоже не на техминимуме сидеть, клевать носом, а задавать на дом и спрашивать. Десять, сто, тысячу вопросов. Тогда будем знать!

— Подумаешь. Вон по оживлению задавали, и никто не выучил по-настоящему. Путались. Массаж сердца младенцу на подушечке мягкой делали.

— Чудачка ты! Не привыкли мы к таким занятиям. Глупые еще.

— А врачи? Ольга Андреевна занималась…

— И она еще не умеет. Научимся потихоньку.

— Света, а Свет, почему у нас врачи разные? Больничные, клинические. Что это значит?

— Клинические — наукой занимаются, преподают. Больничные — больных лечат.

— И клинические лечат. Они мне больше нравятся. Всегда торопятся. Все им нужно. «Ниночка, дорогая, поскорее!» Прошлый раз оперировали до шести вечера. Сергей Андроникович весь мокрый был. Ругался ужасно. И мне попало. А настроение у всех было замечательное. Если нужно, я еще шесть часов отстояла бы. Поела бы и отстояла. Или вот Дмитрий Федорович. После работы остается. Берет ребятишек. Исследует им мочу. По часу каждого. Симпатичный такой. А он клинический?

— Да. Ты будешь спать? Или будем разговаривать?

— Спать. Только скажи, Света, ты хочешь врачом стать?

— Зачем? Операционной сестрой работать интересно. Всегда у самого главного. Вот Вера Петровна уйдет на пенсию, хорошо бы мне с Вадимом Петровичем встать.

— Так он же много оперирует.

— Зато самые главные операции. Разные. Они с Верой Петровной сработались, как родные. Сколько лет вместе! Протянет руку — она ему дает то, что нужно. Он еще сам не знает, чего ему нужно, а она ему уже дает. Замечательная сестра! Только у Веры Петровны — вены. Ей стоять трудно…

— А где лучше работать, в палате или в операционной? Свет, ты спишь? Света?

— Сплю.

Новорожденный

В кювезе — маленьком пластмассовом домике на высоких ножках — лежит крошечное существо. Родился ребенок три часа назад, и ему уже сделали операцию. Оказалось, что часть легкого впускает в себя воздух, но не выпускает, и оттого начала раздуваться после первых же вдохов. Мальчик стал синеть.

Сразу, только сняли Славу Волчкова, положили на стол младенца. Вскрыли ему грудную клетку. Все правильно. Верхняя доля раздута, как большой пузырь. Сердце смещено, остальные отделы легких сдавлены. Дышать ему нечем. Верхнюю долю удалили. Грудную клетку зашили, оставили наружу длинную трубку — дренаж. По ней будут отходить воздух и кровь. Здоровая часть легкого быстрее расправится. В вене стоит тонкая трубка-канюля. По ней первые сутки будут вливать растворы и лекарства. В носике — трубочка, проведенная в дыхательное горло. Через эту трубочку будут увлажнять легкое, расправлять его, вводя под давлением воздух.

Вот и лежит грудничок в прозрачном маленьком домике, куда поступает кислород. Торчат из него трубки. Смотреть неприятно. А что поделаешь? Нужно!

В палату заходит Ольга Андреевна. В руках у нее история болезни. Садится рядом с Таней и тихо говорит:

— Третьего тебе положили. Ну, ничего, до утра.

— Я тоже до утра.

— Давай проверим назначения. Капельник не чаще четырех-пяти капель в минуту. В трахеальную трубку каждые пятнадцать минут — по две-три капли физиологического раствора. И сразу четыре-пять вдохов с помощью мешка. Мягко. Да ты знаешь. Температуру придется мерить каждые тридцать минут. Как бы не дал гипертермии. Начнет повышаться — действуй по схеме. В случае чего, разбудишь. Смотри, чтобы отсос из грудной клетки не больше двадцати сантиметров водного столба показывал.

— Поить его можно?

— Я записала. По пятнадцать кубиков глюкозы каждые два часа. Специально до утра не давай. Только если будет беспокоиться. Поняла?

— Ясно. Спокойной ночи, Ольга Андреевна.

— Спокойной ночи.

Сон Татьяны

В отделении реанимации спать некогда. Но за день так намаешься, что ни книга, ни документация, которую приходится без конца вести и приводить в порядок, от сна не отвлекают. Наоборот. Плывут строчки перед глазами, лампа начинает мерцать и кажется более тусклой, будто упало напряжение в сети. Голова опускается на локоть. Всего лишь на минутку. Чья-то невидимая рука выключает все звуки. Сладкая истома разливается по телу.

…Опять мама Витьку подбросила. Сколько помнит себя Таня, — еще была совсем маленькой, — в самый неподходящий момент зовет: «Посмотри за Витькой!» Вначале лежит, как кукла, таращится, а во рту соска. Тяжелый ужасно, не поднимешь. Как-то уронила брата, он закричал пронзительно. Испугалась, решила — умрет. Мама показала, как ухватистее брать его на руки, как удобнее носить. Она привыкла — Витька у них третий. Потом начал ходить. Все в рот тянет. Беда с ним. Когда болел ветрянкой, откусил градусник со ртутью. Думали, отравится. А докторша в больнице сказала: «У нас часто привозят таких. Не беспокойтесь. Иногда, бывает, попку порежет». — «Почему попку?» — спросила мама. «Станет стеклышко выходить и может поцарапать». У Витьки обошлось. Рос он быстро. Ел за троих. Все замечал, что на столе стоит. Вот и вымахал теперь выше всех. Домой стал тройки приносить. Переживает. Ему заниматься нужно, вместо этого влюбился. Длинный, как оглобля, девчонки и думают, что он взрослый. Волосы до плеч отпустил. Как это у Фенимора Купера? «Длинные волосы — короткий ум». Индейская поговорка. Про женщин. И про ребят годится. Впрочем, сейчас многие носят такую прическу. И умные ребята тоже. Красиво.

А потом беда с Михаилом случилась. Сестра преступника. Легко сказать! Мама извелась, и Татьяна тоже. Не хватало ей переживаний…

Когда же привезли это проклятое кресло на колесиках? Перед самой свадьбой Михаила. Точно. Значит, уже шесть лет. Случилось бы у Тани такое с ногами, дня жить не стала. А мама ездит по дому, перебирает руками колеса. Напевает, улыбается. Все время что-то делает. Ни минуты не сидит без работы. Понятно, им с Витькой хлопот прибавилось. Одни магазины чего стоят. Только мама что-то кашляет последнее время. Вот и сейчас опять закашлялась. Нет, не кашель, какое-то урчание…

Таня в ужасе оглянулась. Кто это? Почему? Неужели Славка?!

Спасение жизни

— Ой, девочки, что сейчас было! Слава Волчков чуть не умер.

— Как?!

— Сидит Татьяна, задумалась и вдруг слышит, что-то урчит…

— Что урчит?

— Сама рассказала. Оказывается, у Славки рвота. Она подбежала, а он захлебнулся и не дышит. Татьяна голову набок и закричала. Я к ней на помощь. Она включила отсос и давай ему отсасывать изо рта, из глубины. Я думала, он ей руку укусит. А он обмяк весь и не шевелится. Тогда Татьяна стала ему искусственное дыхание делать, рот в рот, как нас учили. Видно, ей противно. Рот у Славки весь в рвоте. А Татьяна дышит и дышит. Только крикнула мне: «Ольгу Андреевну сюда!» Пока Ольга Андреевна пришла, Славка уже раздышался. Глаза открыл, а сам — как пьяненький…

— А что Ольга Андреевна?

— Как всегда. Спросила, сколько времени продолжалась остановка дыхания, похвалила Татьяну. Взяли Славку в перевязочную. Дали наркоз. Сделали промывание бронхов. Сейчас он спит. Вот так и живем.

— Достается вам в реанимации.

— А ты как думала!

Утром

Последние рабочие минуты. Таня вводит в капельник лекарство. Делает запись в дневнике. Сдает дежурство и спускается в подвал, в раздевалку для сестер.

Она испытывает непонятное радостное чувство. Почему? Поправляется Слава? Похвалил шеф? Не устала?.. Таня выходит на двор, залитый солнцем. И сама она сейчас необыкновенно красивая, счастливая. Навстречу ей идет Виктор и улыбается.

— Таня!

— Татьяна Никодимовна.

— Хорошо, пусть будет так. Можно проводить вас?

Они молча идут до ворот, изредка поглядывая друг на друга. Им очень хорошо.

— Вам куда?

— Направо, — говорит Виктор.

— А мне налево. — Таня быстро поворачивается и почти бежит вперед…

Родители: помощь или помеха?

Одно из самых необычных и вместе с тем достоверных «открытий», которое я сделал в последние годы, — это то, что родители недостаточно или совсем плохо знают своих детей. Несколько в меньшей степени это относится к старшему поколению — бабушкам и дедушкам.

Когда я спрашиваю: «Скажите, пожалуйста, что представляет собой ваш ребенок? Его характер? Отношения с окружающими? Мне это нужно знать для того, чтобы представить, как он поведет себя в больнице, как отреагирует на операцию», — мать с отцом растерянно переглядываются и, будто вспоминая плохо выученный урок, запинаясь, начинают говорить. Порой я жалею, что у меня на работе нет магнитофона. Потрясающая поверхностность! Словно речь идет о приехавшем недавно погостить из другого города племяннике! Краткость. Бессистемность.

Например:

— Молчалив. Сидит, как увалень. Возится с игрушками. Много спит. Много ест.

И дальше в таком духе.

Подробнее рассказывают о том, что их раздражает:

— Прыгает, как коза. Трещит, как сорока. Почерк плохой…

Создается впечатление, что многие родители, занимаясь воспитанием своего ребенка, даже не считают необходимым серьезно задуматься, с каким же человеком они имеют дело. Что ему угрожает в связи с некоторыми его чертами. В какой помощи он может нуждаться. И какую помощь от них самих потребуем мы, врачи, если понадобится.

Впрочем, слово «требовать» здесь употреблено не очень-то к месту. Нас скорее свяжут другие понятия — «понимание» и «поддержка», причем взаимные. Только гармония многоцветья характеров — хирургов, медицинских сестер, маленьких пациентов и их близких — приведет к желанному единству.

О чем не должен забывать врач? О том, что на пороге больницы все волнуются. Больше всего родители ребенка, единственного в семье, никогда раньше не покидавшего дома. Они не без основания считают всякую операцию тяжелой. И любая, на их взгляд, легковесная оценка предстоящего вмешательства, недостаточно вдумчивое и серьезное отношение хирурга даже к простой диагностической процедуре вызывают их смущение и неудовольствие.

В связи с этим расскажу о случае, который, вероятно, в нашей практике не единичен. В приемный покой родители привезли девочку с подозрением на аппендицит. Дежурил опытный врач, который, узнав в отце известного поэта, повел себя несколько необычно — шутил, сверкал остроумием, развеселил испуганного ребенка (что в общем-то было правильно). Но ведь взрослые в это время с замиранием сердца ждали решения: будут оперировать или нет? И они не поняли неуместного юмора, не поверили хорошему специалисту — взяли девочку на руки и уехали в другую больницу… Конечно, они поторопились, но винить их нельзя. Есть ряд специфических профессий, у которых свои законы. Стюардесса, даже в критической ситуации, должна быть улыбчивой и спокойной. Учитель — ровным и внимательным. Хирург, особенно детский, — чутким, вызывающим к себе доверие…

Отношения с родителями составляют важную сторону нашей работы. Вряд ли существует еще одна область медицины, где столько времени и терпения приходится затрачивать на объяснения с родственниками больных детей и знакомыми медиками этих родственников. А если перед хирургом родители, уже потерявшие одного малыша и глубоко травмированные перенесенным несчастьем? Или немолодые супруги, которые поздно обзавелись наследником? Или мать, лишенная возможности иметь следующего ребенка? Все они намного тяжелее реагируют на отклонения в обычном течении заболевания у детей. И это в свою очередь должно мобилизовать самое пристальное внимание врача.

Недоразумения, огорчения и конфликты можно в большинстве случаев предупредить, соблюдая выработанные опытом правила.

Именно практика подсказывает круг обычных вопросов, на которые следует отвечать конкретно и немногословно. Родителям при всех обстоятельствах, даже если прогноз приходится ставить с большой осторожностью, лучше говорить правду. Излишний оптимизм может оказаться вредным при осложнениях и несчастьях. С. Д. Терновский предупреждал: «Безопасных операций у детей не бывает». Однако это не значит, что взрослых надо запугивать.

Правда, здесь существует одно не бесспорное исключение. Периодически в приемном покое возникает тяжелая ситуация, когда родители отказываются от необходимого вмешательства (непроходимость кишечника, аппендицит). Так, например, при перитоните объективно состояние ребенка не соответствует тяжести поражения брюшной полости, что вызывает необоснованный оптимизм даже у хирурга, а тем более у непрофессионалов. Вот тут-то и важно этот оптимизм развенчать без всяких оговорок.

Наилучший результат дает беседа с растерянными родственниками пожилого, умудренного жизнью врача, который в спокойном разговоре найдет неопровержимые доводы. Ну, а уж если и это не поможет, то для сохранения жизни ребенка закон допускает выполнение операции без согласия его близких, при консилиуме трех специалистов.

Пропуск родителей в хирургическое отделение или постоянное их там пребывание связаны со многими условиями, которые не нашли еще своего разрешения в нашей стране и за рубежом: возраст детей, состав больных, размер палаты (одно- или многоместная), тяжесть состояния ребенка, его индивидуальные особенности и многое другое.

По-моему, в отделении новорожденных матери находиться не должны, а кормить они могут в специальной комнате. В одноместной палате постоянное присутствие родителей или родственников с детьми в возрасте до трех лет, а то и старше — более желательно. В многоместных палатах, где сестер пока не хватает, удобно назначать на дежурство одну мать, но чтобы она обслуживала не только своего ребенка, а и других — читала им книжки и т. п.

В день операции родителей лучше не допускать: польза от этого минимальная, а переживаний хоть отбавляй.

Невропатичные или истеричные родители способны оказать неблагоприятное влияние на больного ребенка: на его аппетит, активность, настроение, реакцию на окружающее, общую картину течения послеоперационного периода. И наоборот, волевые, спокойные родители в самой напряженной и драматической обстановке становятся нашей опорой. Опытные детские хирурги не без основания склонны в отдельных случаях выздоровление крайне тяжелых больных связывать с правильным поведением матери и отца. Их оптимизм и спокойствие передаются ребенку любого возраста. Не преувеличивая, можно сказать, что дети обладают острой восприимчивостью к настроению родителей, нередко полностью отражая их душевное состояние.

Всем нам памятна такая история. Машенька М. четырех лет заболела ангиной. Потом у нее начался понос с зеленью и слизью. Оказалась обычная дизентерия, подтвержденная бактериологически, но на четвертый день появились боли в животе. Они были расценены как следствие дизентерии.

Здесь я хочу отвлечься, чтобы передать разговор, который мы вели позднее с матерью ребенка. Она сказала мне: «Какие же это врачи, если даже простой аппендицит определить не умеют? А теперь ребенок погибает от его осложнений». Почему-то среди многих родителей существует представление об аппендиците как о весьма простом и банальном заболевании. Вероятно, потому, что аппендицит наблюдается часто. И при своевременно выполненной операции пациент, особенно взрослый, практически выздоравливает. Однако у детей диагностика аппендицита представляет большие затруднения, причем не последнее место занимает возраст ребенка: что может рассказать малыш двух-трех лет? Кроме того, необычность симптомов, нередко сопутствующих другим заболеваниям, при которых также отмечаются боли в животе: ангине, кишечной инфекции, пневмонии, плеврите. Такая «мозаика» у детей («микстов») может поставить врача в тупик и привести к запущенным и осложненным формам аппендицита.

Мать Машеньки была собранной, волевой женщиной. Ей подробно объяснили линию поведения. Она не отходила от девочки ни днем, ни ночью, а у той, несмотря на все меры, развивалось одно осложнение за другим. Удалили аппендикс — возникла кишечная непроходимость вследствие спайки кишок. Потребовалась вторая операция, осложнившаяся кишечным свищом. Потеря кишечного содержимого повлекла за собой быстрое истощение ребенка. «Когда же этому всему будет конец?» — спрашивала нас мать. Но с дочерью она была неизменно приветлива и даже весела. Читала ей книжки. Рассказывала сказки. Спокойно и настойчиво кормила. Помогала перестилать ребенка. Мы еще дважды оперировали девочку. Сколько же терпения проявила мать, чтобы перенести трехмесячное пребывание в больнице! Ей помогала вера в коллектив врачей и сестер. Мы договаривались с ней о том, когда будем делать перевязку под наркозом, а когда без. Во время перевязки, бывало, спрашиваешь Машу: «Тебе больно?» — «Больно, но я могу еще потерпеть. Немножко», — отвечает Маша. Замечаю, что губы у нее начинают дрожать, и говорю: «Вот некоторые мальчики во время перевязки плачут». Маша смотрит на меня и понимает, что плакать ей теперь уже неудобно, тем более что сестра подает повязку…

Когда с врачами отделения перед выпиской мы обсуждали назначения, то общее мнение было, что в успехе лечения наибольшую роль сыграла мать. Ее помощь и ребенку, и медицинскому персоналу.

Комментарии к книге Б. Спока[3]

Дети — наши создания, залог нашего бессмертия. Все другие достижения в нашей жизни не идут ни в какое сравнение со счастьем видеть, как из наших детей вырастают достойные люди.

Б. Спок

Совсем недавно мы были свидетелями того, с каким мужеством выступил против войны во Вьетнаме знаменитый американский педиатр Б. Спок. Нам, советским людям, легко понять его позицию, ибо детский врач и война несовместимы. Сейчас книга Спока переведена на русский язык, и можно лишь радоваться, что мы познакомились с произведением, которое на родине автора издано тиражом двадцать миллионов экземпляров и имеется чуть ли не в каждом доме.

В чем достоинства этой книги? Почему люди за океаном и в Европе говорят: «Мы воспитываем детей по Споку» и понимают друг друга с полуслова? Ведь педагогика стара, как человечество, а постулаты учителей в основе своей заучены наизусть.

Общеизвестно, что во всякой проблеме наряду с принципиальными и основными положениями существуют детали и «мелочи». Многие полагают, что успех в любом деле целиком зависит от понимания коренных задач, соблюдения главного направления. А жизнь показывает, что порой решают именно мелочи, которым по странной приверженности к учету «решающих» факторов не придавалось достаточного значения.

В книге Спока не чувствуется тяготения к изложению сложных теоретических концепций и философских идей. С вами беседует старый, умный и ученый человек. Он касается того, из-за чего многие страдают, над чем часто задумываются, реже разговаривают и о чем совсем мало пишут. Возможно, чтобы об этом писать, надо, кроме всего прочего, быть крупной личностью. Но если автор, начиная серьезный разговор из области медицины, психологии и педагогики, пишет: «Не бойтесь доверять своему здравому смыслу» и «Будьте естественны и не бойтесь ошибок», — это говорит об одном: автор уверен в себе и в своем читателе, что уже немало. Ибо с доверия начинаются самые важные и добрые дела.

Более всего в книге Спока привлекают не четкие медицинские советы (они на самом деле весьма полезны), не психологически обоснованные рекомендации родителям (в их основе лежит много горьких исповедей, выслушанных опытным, доверенным врачом), а свобода мышления, с которой автор трактует наиболее деликатные и необычные для нас проблемы. Согласитесь, что ревность между детьми, режим ребенка, когда родители в разводе, способ, как приучить ребенка к горшку, или что надо делать, если он упорно сосет палец или занимается онанизмом, — абсолютные мелочи, пока они не касаются лично нас. Обилие поставленных и освещенных автором вопросов рождает различные мысли, вероятнее всего, именно те, которые данного читателя более всего волнуют. Понятно, что у разных людей могут появиться весьма несходные ассоциации. Поэтому сразу оговорюсь, что прочитанная книга для меня стала лишь поводом для некоторых размышлений. Многие положения Спока дискутабельны, в том числе эпиграф к данной статье, и цитируются не в качестве постулата или руководства к действию, а просто как основание, чтобы задуматься или поспорить.

Первое ощущение, которое остается, когда закрываешь книгу Спока, — что автор неоправданно наделил ребенка качествами взрослого. Действительно: в три месяца его уже можно избаловать, в год — он становится личностью, в 3–5 лет начинает испытывать физическое влечение к близким людям, а в 6 склонен восставать против тирании дисциплины. Но попробуйте начать разматывать длинную ленту событий, навернутую на тонкий стержень вашей памяти. Острые и радостные запахи всех времен года, а более всего — весны, ощущение неожиданной тоски и одиночества или бурной радости. Невольно вы вспомните — кто институт, кто школу, а кто и детский сад. Оказывается, что на самом деле не автор навязывает ребенку свойства взрослого, а взрослые до самой смерти сохраняют в себе свойства детей, возникшие у них на всех этапах детства, начиная в прямом и переносном смысле с пеленок. Увы! Мы склонны забывать не только то, что трудно помнить, но и то, о чем забывать ни в коем случае нельзя.

Вот здесь возникает первый вопрос: делаем ли мы все, что в наших силах, чтобы сегодня, в 1974 году, наделить ребенка теми лучшими качествами, которые ему понадобятся для сознательной жизни 10–15 лет спустя? Или когда он достигнет вершины своего интеллектуального развития в 2000 году?! Однако, прежде чем ответить на этот вопрос, давайте посмотрим на ребенка глазами доктора Спока…

Ребенок, какой он? Многие из нас не помнят себя в детстве. Кстати, именно в этом кроется одна из трагедий воспитания, ибо мы не в состоянии ни взглянуть глазами ребенка на себя, ни понять его чувств и ощущений. Поэтому многие поступки предстают перед нами в извращенном виде. Мы трактуем их, исходя из собственного отношения, которое, с позиций ребенка, чаще всего кажется абсурдным или странным.

Каким его видит доктор Спок? Вот заголовки некоторых разделов его книги: «Он не такой хрупкий, как вам кажется», «Ребенок легко отвлекается — это очень удобно», «Он становится разборчивым», «Жизнерадостность», «Страсть к исследованию», «Не бойтесь его», «Копуша», «Нецензурные слова»… Однако оценить содержание подобных довольно известных оценок возможно, лишь вчитавшись в текст книги. Попробуем привести несколько примеров.

Вспомните, как на определенном этапе вы сами или ваш ребенок начинали проявлять характер, что квалифицировалось как упрямство. Спок пишет: «Годовалый ребенок… как будто сознает, что не предназначен быть игрушкой родителей до конца жизни, что он человек, личность, что у него есть желания и мысли…» «Представьте себе на минутку, что бы с ним стало, если бы у него никогда не было желания сказать „нет“. Он стал бы роботом. Вы бы не смогли удержаться от искушения постоянно командовать им, и он перестал бы развиваться и узнавать новое. Когда он вырастет и пойдет в школу, а позже на работу, все вокруг будут пользоваться его неумением говорить „нет“ и он всегда будет никчемным человеком».

Следовательно, личность начинается не только с дисциплины и хороших оценок в школе, а гораздо раньше — с умения сказать слово «нет».

Кто не слышал на бульварах или в садах истошных криков нянь, матерей и бабушек: «Перестань пачкаться, как поросенок! Вернись на место!..» А вот что мы читаем в книге Б. Спока: «Дети обожают копаться в земле и песке, плескаться в воде, ходить по лужам, кататься по траве, сжимать в руках грязь. Эти восхитительные вещи обогащают их душу, согревают, делают их добрее, так же как музыка или любовь делает лучше и добрее взрослого человека».

Иногда за пачканьем одежды и рук, за внешней неэстетичностью поведения мы не умеем разглядеть потребности души ребенка и наносим ей ущерб.

Кого из родителей не радовала способность ребенка к буйной фантазии. Такие дети производят впечатление на окружающих своей смышленостью. Родителям их мы порой завидуем. Правильно ли это?

«Когда ребенок, — пишет Спок, — рассказывает выдуманную историю, он не лжет в том смысле, как мы понимаем ложь. Он ярко представляет себе все, что он говорит… Если ребенок целые дни рассказывает истории о воображаемых друзьях и приключениях, но не в качестве игры, а так, будто он верит в то, что говорит, возникает вопрос — счастлив ли он в настоящей жизни».

Не все то, что нам в ребенке кажется плохим, — плохо. Не все то, что представляется хорошим, — на самом деле хорошо. Нам свойственно измерять явления и чужие поступки по себе, по своим ощущениям, а потому мы зачастую жестоко ошибаемся.

В определенном отношении я всегда был невысокого мнения о девочках. Имеются в виду их секреты и тайны. Секретов у них хватало в лучшем случае на двоих. Когда появлялась третья — знал весь класс. Но что касается нас, ребят, то страсть к таинственному была нашей второй натурой…

«Они изобретают отличительные знаки, назначают место тайных встреч, составляют списки правил. Они могут забыть придумать самый секрет, но, возможно, идея секретности — это потребность доказать, что они могут сами управлять собой, без вмешательства взрослых».

Проявляем ли мы достаточно терпимости и доверия к нашим ребятам, когда они хотят удовлетворить это интересное и полезное стремление к тайне? У меня в этом уверенности нет…

Согласитесь, приведенные примеры дают основание утверждать, что мы не всегда знаем и понимаем детей, верно оцениваем их поступки, правильно реагируем на них. Ребенок очень быстро меняется. Наподобие растения или, точнее, плода он дозревает. На каждом этапе у него возникают новые, неожиданные для нас потребности. Он значительно старше, чем нам кажется. Но одновременно он и моложе того, за кого мы его принимаем. Вспомните обидчивость и «дикость» одних ребят, развязность и наглость других. Хотя эти, последние, просто маскируют свою скромность и стеснительность. Отсюда вытекает единственный вывод. Коль скоро мы имеем дело с детьми по роду своей работы или в силу своих родительских обязанностей, то, очевидно, нам важно знать о ребенке, его психологии, законах его развития максимум того, что дает современная наука. А ученые всю информацию о детях должны излагать в разных формах, в зависимости от уровня читателей и слушателей. О самом сложном и трудном можно и должно говорить просто.

Прежде чем обратиться к вопросам воспитания ребенка, мне хочется сделать отступление, связанное с одним из утверждений Б. Спока. Он пишет: «В соответствии с законами природы мы растим наших детей так же, как растили нас. Это разумно. Таким образом, одно поколение передает свои идеалы следующему поколению, что является залогом сохранения нашей культуры».

Положение это вызывает большие сомнения. Бурный прогресс общества, изменение его социальных, технических возможностей и морально-этических принципов настоятельно требуют пристального отбора черт характера и традиций, необходимых для деятельности 20–30 лет спустя, из всего того громадного багажа, которым нас снабдили наши родители.

Я убежден, что наши дети должны быть лучше нас. Поэтому я допускаю (и, надеюсь, никто меня за это не осудит), что наряду с подавляющим большинством прекрасных семей, где родители сознательно прививают детям лучшие свои качества и стремятся избавить их от собственных дурных черт, могут существовать немногочисленные семьи, где наблюдается иная картина.

Без всяких попыток обобщений, с единственной целью облегчить понимание наших дальнейших задач сделаем попытку нарисовать эту неблагоприятную обстановку. Не подумайте, что речь идет о чистоте или порядке в доме. Как раз наоборот. Квартира или комната всегда убрана, очень чистая. Не видно разбросанных вещей, но это имеет отношение к сфере что. Нас же интересует, как это достигается.

Внешний вид членов этой семьи производит неприятное впечатление. Родители двигаются степенно и важно, как полагается старшим по возрасту. У ребят плохая осанка. Голова вытянута вперед, плечи ссутулены. Девочки сидят в неизящной позе, с расставленными ногами. Движения резкие. В них нет ни легкости, ни плавности, ни ощущения силы. Походка развинченная.

Типична мимика. У старших замкнутые, серьезные, деловые, унылые лица. На них можно прочитать всю гамму принесенных со службы настроений: от утомления, озабоченности до высокомерия. Общение с подобными людьми создает дополнительное напряжение. Все время думаешь: он чем-то недоволен, что-то подозревает или просто у него не в порядке пищеварение.

У детей — поразительное несоответствие родителям. Они, как будто из чувства противоречия, стремятся компенсировать односторонние чувства, проявляющиеся на родительских лицах, а поэтому их физиономии находятся в постоянном движении. Ребята гримасничают, не улыбаются, а громко смеются, не просят, а нудно канючат, не говорят, а кричат.

Больше всего в этом доме поражает тон. Он утомляет своей чрезмерной эмоциональностью. Вместо просьбы отдается приказ, который вызывает лишь одно желание — сделать наоборот. По любому поводу — раздражение, которое порождает ответное раздражение. Здесь любят с особым назиданием повторять прописные истины, что порождает убийственную скуку. Во всех разговорах звучат убеждающие интонации.

Отдыхать такие люди не умеют и, мне кажется, не очень любят. Ездят они преимущественно в Дом отдыха, где из отпуска, по мнению родителей, извлекается «максимальный коэффициент полезного действия». Жесткий режим построен по известному графику: подъем, завтрак, загорание и купание, обед, тихий час, чай, ужин, кино, сон. Возможны варианты. Но и дома, и в отпуске в этой семье нет ощущения той свободы, которая всем нам нужна. И даже многое из того, что в других семьях принято считать радостным долгом помочь матери или отцу, здесь неприятная обязанность, от которой по возможности уклоняются.

В общении с ребятами существует твердо сложившийся трафарет. Поскольку вечерами родители заняты — мать хозяйничает, а отец разбирает служебные бумаги, — то, естественно, преобладает деловая обстановка. Резким, раздраженным тоном произносятся фразы: «Тебе говорят!», «Нет, и не рассуждай», «Скорее, не копайся», «Чего ему объяснять — он все равно не поймет», «Хоть сто раз повторяй — как горох об стену!», «Выросла большая, а такой ерунды понять не можешь!», «Не твоего ума дело!», «Не болтай, почисть зубы и — спать!»…

Старшие постоянно и энергично что-то внушают детям и уверены, что их воспитывают. Ребятам при этом скучно и неприятно. Родители устают, и им тоже невесело. Но они искренне убеждены в том, что все делают правильно, ведь в свое время их растили так же, да и в знакомых им семьях подобная обстановка. Если же у кого-то дети другие, они говорят с завистью: «Какие у Ивановых дети спокойные. Везет же людям…»

Возможно, я несколько сгустил краски. Но именно внешний вид, мимика, тон разговора, ритм отдыха и работы, отношение к дисциплине, к долгу и составляют ту семейную печь, в которой выплавляются будущий характер и поведение ребенка. Свойства свои он принесет в коллектив и невольно будет ими заражать своих товарищей по детскому саду, школе, институту, колхозу или производству.

Воспитание ребенка. Попробуем проследить, в какой мере наши воспитательные представления и акции совпадают с теми, что рекомендует доктор Спок. Вероятно, и в данном случае целесообразно отдельно рассматривать, что мы делаем и каким путем это реализуем.

Чаще всего родители исходят из лучших побуждений, но далеко не всегда задумываются об их последствиях, или, как говорят врачи, — об отдаленных результатах. Спок размышляет: «Бывает, что (кого-то) слишком много ругали и наказывали в детстве. Они соответственно выросли внутренне неуверенными в себе людьми, что внешне часто выражается в нетерпимости к критике и в стремлении постоянно утверждать свою независимость».

Очевидно, на формирование личности, кроме наследственности и влияния среды в широком смысле слова, решающее воздействие могут оказать и формы воспитания.

В каждой семье стремятся сделать ребенка лучше. Нас раздражает, когда он не такой, как нам хотелось бы. Так, например, если ребенок очень тихий и спокойный, нас огорчает, что он недостаточно подвижен. Коль скоро он непоседа и шумлив, мы завидуем родителям, у которых спокойные дети. Понятно, что своего ребенка мы стремимся скоррегировать и изменить по кажущемуся нам оптимальному варианту.

А вот что пишет Спок: «Любите ребенка таким, какой он есть, и забудьте о качествах, которых у него нет… Ребенок, которого любят и уважают таким, какой он есть, вырастает человеком, уверенным в своих силах, любящим жизнь. Если родители так и не смогли принять ребенка таким, какой он есть, если они постоянно дают ему почувствовать, что в нем все не так, как надо, то он вырастет человеком, неуверенным в себе, он никогда не сможет воспользоваться в полной мере заложенными в нем… умом, талантами или физической привлекательностью».

До чего несносны в определенном возрасте наши «копуши»! Умывание длится 15 минут, одевание превращается в мучение. Приходится то и дело слышать: «Скорее!», «Не возись!», «Сколько же можно, наконец!»

Спок же считает: «Подгоняя ребенка, вы заставляете его чувствовать себя некомпетентным, что приносит только вред».

Сколько переживаний, бесед с ребятами вызывает их отношение к школьным оценкам. Родители исходят из логичной предпосылки, что ребенок, приучившийся заниматься прилежно, и в дальнейшей своей жизни станет добросовестным работником. В этом есть большая доля истины. Но единственное ли и главное ли это?

По Споку: «В обширных знаниях мало пользы, если человек не умеет быть счастливым, не умеет уживаться с людьми, не справляется с работой, которой он хочет заниматься». И далее: «Главное, чему учит школа, — как найти свое место в жизни. Различные предметы, которые дети проходят в школе, являются лишь средствами для достижения этой цели».

Совпадает ли такая точка зрения с вашими взглядами?..

Наказания, к которым прибегают родители, разнообразны. Не стоит приводить здесь все их формы и мотивы. Отмечу, что доктор Спок противник наказаний. Он считает, что лучше найти способ поощрения ребенка приблизительно в такой форме: «Если ты подумаешь, то поймешь, что это плохо. Я уверен, что в следующий раз ты этого не сделаешь». Но вместе с тем он дает ряд любопытных советов.

«Родители должны иногда сердиться. Если ребенок поступил неправильно, он этого ждет и не обидится, если ваш гнев справедлив». «Если вы отругаете ребенка, который и без этого сожалеет о содеянном, то у него могут исчезнуть угрызения совести». «Наказание должно быть не главным, но энергичным напоминанием, что запрещение родителей необходимо неукоснительно выполнять». «Помните, что если метод поощрения не помогает, то наказание только ухудшит дело».

В большинстве наших семей узаконено, что четкий режим питания предпочтительнее, чем свободный или гибкий. В связи с опубликованием сведений об известных преимуществах гибкого режима Спок, не делая догмы ни из того, ни из другого, пишет: «Когда родители спорят так, как будто режим (питания) — это нечто вроде политических или религиозных убеждений, мне кажется, они упускают из виду главное… Режим необходим для пользы ребенка и удобства родителей. Режим экономит ваши силы и время».

Вспомните, каким образом у нас делают замечания ребенку. Молодая мать способна ворчать так, как ее бабушка ворчала на нее. А злоупотребление интонациями приказа: «Вернись сейчас же!» Команда звучит, как на строевом плацу… Очевидно, личная заинтересованность, повышенное чувство ответственности, любовь к своему ребенку заставляют родителей быть сверхэмоциональными, нетерпимыми, бестактными, а следовательно, вместо пользы наносить вред. Причем проблема эта не носит локальный характер, а является интернациональной. Понятно, что все указанные недостатки могут обостряться на территориях, где традиционно доминирует горячий, южный темперамент, и, наоборот, принимать более сглаженный характер там, где люди более спокойны и уравновешенны, как, например, в Сибири или Прибалтике…

«Избегайте раздражения и отчаяния», «Постарайтесь делать это не в форме приказания и не ворчливым тоном, а спокойным тоном, чтобы не вызвать еще большего упрямства», — напоминает Спок. Повторно он возвращается к тактичности в обращении с ребенком: «Вы должны тактично направлять ребенка, а не вступать с ним в борьбу», «Он чувствует себя в безопасности, когда вы направляете его поведение, при условии, что вы сделаете это тактично», «Тактично, но твердо», «Постарайтесь проявить максимум терпения и делать напоминания в вежливой форме, „само собой разумеющимся“ тоном, как если бы говорили со взрослым человеком. Раздраженное ворчание способно убить всякое желание что-либо делать».

Даже в случае, если у ребенка развилась плохая привычка, лучше лишний раз ему напомнить: вы уверены, что, когда он вырастет, он перестанет поступать таким образом.

«Дружеское поощрение заставит его отказаться от привычки, как только он сможет», «Ребенка надо не заставлять, а поощрять».

На мой взгляд, многие советы, которые дает доктор Спок, можно не задумываясь перенести в коллективы лиц более старшего возраста: не торопиться, но действовать решительно; не проявлять жесткой власти, но проявлять гибкость; не делать замечаний при посторонних. А в ряде случаев даже… «предоставлять ребенку решать самому».

Одним из важнейших вопросов воспитания является вопрос о том, каким должно быть отношение к ребенку. Отцы обычно ратуют за строгость. Матери больше склонны к ласке.

Доктор Спок по этому поводу высказывает твердое мнение: «Дело не в строгости или в мягкости. Добрые родители, которые не боятся настоять на своем, когда нужно получают хорошие результаты и при умеренной строгости и при умеренной мягкости». «Строгость, исходящая из грубости, или мягкость, исходящая из застенчивости или беспринципности, могут привести к плохим результатам».

И вот, наконец, главное: «Результат воспитания зависит не от степени строгости или мягкости, а от ваших чувств к ребенку и от тех жизненных принципов, которые вы ему прививаете».

Поэтому, когда родители проявляют суровость или сухость, они глубоко ошибаются. «Ласка имеет такое же значение для эмоционального развития ребенка, как молоко — для физического», «Главное, что нужно вашему ребенку, — ваша любовь и забота… Никто в мире, кроме вас, не может дать ему этого чувства». И еще одна мысль: «Изучение малолетних преступников показало, что преобладающее большинство из них страдало в детстве от недостатка любви, а не от недостатка наказаний».

Очень хочется обратиться к мысли о необходимости поддерживать в ребятах стремление к юмору, шутке. Ведь ребенку, как воздух, нужно веселье. Его нужно обучать этому. Играть с ним. Прав Тур Хейердал, который считает, что человек, лишенный чувства юмора, не способен переносить лишения.

Все перечисленное выше дает основания утверждать, что супруги, становясь родителями, берут на себя большую ответственность. Но дело не только в изменении режима дня и высвобождении большого количества времени, которого и так не хватает. Им надо подготовиться к мысли, что они приобретают новую, быть может, главную свою профессию. Семья — это своеобразный маленький коллектив, в котором важна определенная нравственная атмосфера, ибо каждый шаг, каждое слово, каждая интонация подсознательно, а позднее и сознательно будут скопированы младшими у старших и воспроизведены в гиперболизированном варианте. Не всегда, но к этому надо быть готовым. Значит, даже если родители не обладают рядом необходимых качеств — им придется ими обзавестись: быть ласковыми друг с другом, сдержанными, отзывчивыми, спокойными, приходить после тяжелой работы домой с улыбкой. Одним словом: «Уча других, учишься сам». А поскольку мы условились, что наши дети должны быть лучше нас, то мы уподобляемся тренеру, который своих подопечных стремится довести не до повторения, а до превышения рекорда. Мы производим отбор из всего того, чем обладаем, и лучшее передаем нашим детям.

Особый вопрос, который обсуждается в книге доктора Спока, — значение помощи старшего поколения при уходе за внуками. Время, требующееся для воспитания ребенка, столь значительно, что даже если один из родителей не работает, это становится проблемой. А если детей двое или больше? А если работают оба, а «стариков» в семье нет? Вспомните хроникальную повесть Н. Баранской «Неделя как неделя», опубликованную в 11-м номере «Нового мира» за 1969 год и вызвавшую горячие споры…

Понятно и естественно стремление молодой семьи жить отдельно, решая своими силами вопросы нравственности и экономики в соответствии с современными взглядами… Но быт он и есть быт. И лучшие наши желания входят в конфликт с возможностями. Что делать? Где взять время на детей? А может быть, все-таки признать не полностью исчерпанным резервом старшее поколение, считая его помощь полезной? Спок рекомендует в случаях усложненных отношений между матерью и бабушкой бразды правления брать в свои руки матери. Что в общем и правильно. Однако подавляющее число женщин в нашей стране работает, и это затрудняет возможность столь решительного отказа от участия бабушек. Вместе с тем у нас, как нигде в мире, продолжительность жизни людей настолько возросла, что вопросы рационального использования лиц, скажем, зрелого возраста стали весьма актуальными.

Очевидно, уместно вспомнить и дедушек. Я не оговорился. Именно… дедушек, и вот почему. Ведь многие из них уходят на пенсию или сокращают интенсивность своей деятельности, когда они еще обладают значительным запасом душевных и физических сил. И остаются дома с чувством внутреннего неудовлетворения.

Люди склонны страдать и даже могут умереть от огорчения, когда они не в состоянии больше работать. Происходит это потому, что сам процесс труда, сопровождающийся реальными доказательствами признания этого факта окружающими, приносит радость, а порой и счастье.

Но как заблуждаются такие люди! Ведь счастье может «проистекать» из многих источников. Нужно лишь знать их.

Как личность, думающий и действующий человек, даже если сфера его воздействия направлена всего лишь на близких страждущих друзей или детей, которым стоит отдать лучшее, что накоплено за всю жизнь, может считать свою миссию выполненной и уметь в этом находить свое счастье…

И эта возможность не единственная. Как мы нуждаемся во внештатных воспитателях в больницах, сколько точек приложения жизненного опыта и сил в общественной деятельности…

Да и любовь к внукам, говорят в народе, посильнее родительской любви. На проявление которой у родителей, по занятости, как раз не хватает времени.

Именно поэтому пожилые люди являются, на мой взгляд, неистощимым и бесценным источником воспитания маленьких ребят. Пусть они не обладают знаниями в области современной психологии и педагогики, зато у них меньше отрицательных эмоций, которые так мешают воспитательным акциям родителей. А может быть, сознание и понимание того, как много ошибок они допустили, воспитывая своих детей, делает их мягче и добрее. Мне хочется быть правильно понятым. Среди лиц старшего поколения, как и среди лиц любого возраста, встречаются не только подлинно талантливые по Духу педагоги, но и многословные, нудные люди, способные причинить больше вреда, чем пользы… Но сейчас я веду речь именно о тех дедушках и бабушках, которые оставили в нашей памяти светлое воспоминание доброты, справедливости, радости. С которыми нам всегда было хорошо и не хотелось расставаться. Коль скоро человек сумеет обуздать свою властность, связанную с привычкой или возрастом, и возьмет на себя трудную роль воспитания внуков, то можно лишь радоваться, что в вашей семье еще живы «старики»…

Все сказанное дает основание утверждать, что родители — это специальность наиболее простая, поскольку, за редким и грустным исключением, все родители. Но это и специальность наиболее сложная на свете, если принимать ее всерьез. Более того, родители — это должность, выше которой нет ни в одном официальном органе. От добросовестного и творческого отношения к ней зависит наше будущее.

Для того чтобы подвести итоги, которые не прозвучали бы неожиданным диссонансом к написанному ранее, я вынужден отвлечься и обратиться к извечному вопросу: для чего мы живем? Современные социологи отвечают кратко и убедительно: человечество выполняет три функции — рождение и воспитание ребенка, трудовая деятельность, социальное переустройство общества. Но они отвечают лишь на вопрос, что делает человечество, а не как это происходит. В какие отношения входят люди друг с другом, чем заполнены промежутки между решением этих кардинальнейших задач, как протекает процесс общения людей в бесконечных соприкосновениях на работе, собраниях, на улице или в магазинах, дома, на отдыхе?

Это важно и потому, что форма этих отношений — всегда сложных рождает разные чувства: радость и торе, удовлетворенность и безнадежность, энергию и апатию, энтузиазм и прострацию. И согласитесь, что все эти перечисленные чувства властно влияют на то, каким образом будет человечество выполнять свои функции вообще… Над этим стоит задуматься. Тем более что людьми движут мощные силы, и о них мы знаем. А если забыли, то должны вспомнить.

Начнем с конца.

Экономический фактор. Деньги. Потребности человека растут столь быстро, что казавшееся вчера недоступной мечтой сегодня становится нормой, начиная от жизни вне общежития (я имею в виду отдельные квартиры горожан) и кончая телевизором и холодильником. Понятно, что иногда может появиться желание обладать материальными благами, не ограничиваясь их размерами. Но, как учит нас история, никому это еще счастья не приносило. Да и, кроме того, согласно неумолимому экономическому закону, если кто-то имеет излишек, он всегда получает его за счет своего ближнего.

Административный контроль. Режим. Система. Являясь внешней силой, они удерживают отдельную личность и общество в целом в рамках, которые помогают выполнению трудовых и общежитейских обязанностей и полезны государству.

Что можно противопоставить указанным двум факторам, которые не в полной мере и далеко не всегда зависят от конкретного лица, семьи или даже всего коллектива?

Первое и главное место в жизни человека занимают идеи, которыми он руководствуется. Мы вооружены наиболее передовой философией, когда-либо существовавшей в истории человечества, марксистско-ленинским учением. Сила его заключается в диалектическом понимании объективной реальности. Созданное для изменения мира, оно должно непрестанно развиваться, подвергаясь постоянному обновлению и усовершенствованию. Оно оплодотворяет все без исключения виды деятельности людей. Но имеется и еще одна сторона духовного или внутреннего состояния человека. Я имею в виду его воспитание. Чувство долга. Перед Родиной, коллективом, семьей. Совестливость. Совесть. О которой великий Ганди писал: «Я знаю только одного тирана — тихий голос своей совести». Уважение друг к другу. Вне зависимости от ранга и возраста. Даже к мнению или мыслям маленького ребенка. Самодисциплина. Прекрасно о ней сказал доктор Спок: «Каждому ребенку необходимо развивать самодисциплину, чтобы стать полезным членом общества… Дисциплину не наденешь на ребенка, как наручники. Дисциплина — это то, что развивается внутри человека».

В той же мере, как содержание неотделимо от формы, так высокие идеи и вера в коммунистические идеалы неотделимы от нашего поведения.

Пришло время сказать о том, ради чего мной делались отступления, которые могут вызвать недоумение или даже раздражение. С этим, конечно, ничего не поделаешь, ибо еще Спиноза в своих богословских трактатах писал, что нет мысли, которой при желании нельзя исказить дурным толкованием…

Герой Социалистического Труда академик Вадим Александрович Трапезников в «Литературной газете» от 13 мая 1970 года высказал четкое положение, что экономические затруднения могут возникнуть в связи с известным влиянием надстройки на базис. А именно, культура, воспитание, мораль, нравственность человека на любом посту — будь он рабочим у станка, колхозником или руководящим работником — оказывают непосредственное влияние на развитие производительных сил. Проще говоря, человек способен допустить грубые нарушения в сфере своей деятельности, когда он плохо образован и плохо воспитан. В семье родители, а в школе педагоги несут за это прямую ответственность!

Посмотрите, как хорошо и традиционно правильно воспитаны дети во многих крестьянских и кадровых рабочих семьях. В то же время сколько у нас людей с высшим образованием, но, увы, среди них еще далеко не все хорошо воспитаны. Необходимо помнить, что культура — это образование плюс воспитание. До той поры, пока уровень культуры воспитания, культуры производства, культуры управления не поднимется, нам предстоит в той или иной области испытывать различные затруднения.

Позвольте мне привести соображение, касающееся интенсификации любого рода деятельности, о чем так много говорят в последнее время. Она просто невозможна без талантливых людей. Однако считается, что рождение таланта есть дело случайное и неуправляемое. Грубая ошибка! Недаром один ученый назвал живопись Ренессанса «эпидемией гениальности».

В чем же дело?

Замечательный советский пианист и педагог Генрих Густавович Нейгауз писал: «Таланты создавать нельзя, но можно создавать культуру, то есть почву, на которой растут и процветают таланты».

Если принять эти яркие и справедливые слова, то дальнейшие соображения в пользу необходимости повышения уровня культуры всего общества становятся излишними.

«Система управления, общественный строй… лепят и создают характеры людей», что дает возможность «осознанно воспроизводить драгоценные черты человеческого характера», — напоминает В. А. Трапезников в своей статье. Так вправе ли мы важнейшие задачи воспитания нашего поколения пускать на самотек? Не правильнее ли ставить вопрос о необходимости каждому без исключения взрослому человеку овладевать второй важнейшей специальностью, превращаясь из дилетанта в профессионала в области воспитания детей и, что важнее всего, самих себя? Сколько отдельных нежелательных явлений можно избежать, если наше слово не будет расходиться с делом, если наши нравственные принципы, мораль, культура станут нормой каждодневного поведения. Начиная с примера, который мы, взрослые, будем показывать нашим детям. Ибо нет ничего действеннее силы примера…

Как детскому врачу и хирургу, мне приходится повседневно сталкиваться с людьми самых разных возрастов в минуты их тяжелых переживаний, жестоких нравственных потрясений. Понятно, что родители и родственники больных детей, находящихся порой в критическом состоянии, ведут себя по-разному, и их можно понять. Но стремясь понять их и помочь им и их детям, невольно начинаешь размышлять над многими причинами явлений. Естественно, возникает желание приносить наибольшую пользу. Больше той, на которую ты и твои коллеги способны. И вот книга доктора Спока дала дополнительный толчок к размышлениям. Даже если они вызовут разноречивые чувства, мне хотелось бы подчеркнуть, что продиктованы эти размышления самими утилитарными побуждениями. Нужно, чтобы наши дети были здоровыми. Физически и духовно. А в том, что дети, семья и общество связаны между собой общими неразрушимыми связями, вряд ли можно сомневаться.

Остается лишь самое малое — действовать. Каждому в меру своих сил и чувства ответственности. Перед детьми, семьей и Родиной.

Случаи из практики

Обычные «шалости»

Самый крепкий сон часа в два-три ночи. Именно в это время раздался телефонный звонок.

— Странное дело, — сказал дежурный врач, — у мальчишки ножевая рана под мышкой. Кровотечения нет, а ему очень плохо. Пульс до 160.

— Что у него еще? Что говорят родители?

— Резкая одышка. Пришел вечером. Ужинать не стал. Лег в постель. Мать проснулась от стонов. Парень сказал, что его во дворе ударили ножом…

— Сделайте снимок грудной клетки, берите в операционную и начинайте переливание крови. Сейчас я приеду.

Легко сказать «приеду», когда на улице ни души. До больницы от того дома, где я тогда жил, пешком — около 20 минут. Бегом — 10. За перекрестком, на Спартаковской, меня догнала милицейская машина.

— Куда торопитесь, гражданин?

Уже на ходу все объясняю.

На операционном столе лежал резко бледный мальчик лет одиннадцати. Глаза живые и умные, как у значительной группы ребят, попадающих в травматологическое отделение. Давно уже замечено, что в это отделение попадают самые импульсивные и бесшабашные. Поэтому именно у них, а не у других мальчишек получаются ожоги, переломы, раны и вот такие случаи, как этот.

Мы сняли повязку. Ничего общего с ножевой травмой. Типичное огнестрельное ранение.

— Ты чего матери наврал про нож? Боялся?

— Самопал сделал, а он разорвался.

В этот момент принесли проявленную, еще мокрую рентгенограмму. Легкое спалось. Плевральная полость на треть полна крови. Внизу, в реберно-диафрагмальном синусе отчетливо виден металлический болт. Все стало понятно. Заглушка «пистолета» была из болта. В момент выстрела она вырвалась, пробила руку, грудную клетку и легкое. А может быть, не только легкое.

— Пульса нет, — сказал анестезиолог.

— Кровь во вторую вену! Тамара (операционной сестре), йод! Вскрываем грудную клетку.

Работать пришлось быстро. Из груди с шумом вырывался воздух. Баночкой вычерпали много крови. Потом ее процедили через марлю, смешали со стабилизатором и перелили обратно в вену. В легком — сквозная дыра. На перикарде (сердечной сорочке) — кровоподтек. Здесь о сердце ударился болт, прежде чем свалиться вниз. Хорошо, что сила удара была небольшой. Чуть сильнее — и не видать бы нам парня в больнице. Наверху и сбоку изнутри прощупал осколки ребра. Болт, прежде чем попасть в грудь, наткнулся на ребро, искрошил его и потерял часть своей ударной силы. Выбирая сгустки крови из синуса, вместе с ними извлек и болт. Он оказался меньше, чем на рентгенограмме.

«Что делать с легким? — подумал я. — Рана около корня. Удалять жалко».

— Раздуйте легкое, — попросил я анестезиолога.

Легкое медленно расправилось. Кровотечения почти не было. Воздух мелко пузырился, так, словно крупные бронхи были целы. Везет же парню!

— Попробуем ушить? — спросил я помощников. — Давайте капрон на атравматической игле. Побыстрее!

Поставили толстый дренаж в грудь. Рану на плече обработали.

Утром я зашел к ночному пациенту. Он полусидел в постели. Выглядел вполне удовлетворительно. Дренаж работал хорошо. Воздуха и крови мало.

— Ну, как ты? Будешь еще самопалы делать?

— Буду.

— Ну и дурак!

Я искренне на него рассердился. Мать чуть не в истерике бьется. Нам всем работа. У меня впереди операции, лекция, редколлегия и ужасно хочется спать. «Ладно, — подумал я, — будет тебе!»

— Соедините меня с «Пионерской правдой», — попросил я нашу лаборантку, исполнявшую должность секретаря. Заведующему отделом рассказал, в чем дело, и попросил описать происшедшее с указанием школы, фамилии парня, чтобы другим неповадно было. Ведь обидно. Третий подряд случай — пальцы, глаза. Жаль ребят.

На следующий день явилась очень славная, энергичная девушка корреспондент газеты.

— Только, пожалуйста, без героев врачей, которые спасли жизнь ребенка. А по делу. Договорились?

— Конечно!.. — сказала она.

Через несколько дней мне показали статью. Начиналась она приблизительно так: «В кабинет вошел утомленный хирург в белоснежном халате…»

Черт вас побери, друзья-журналисты!

Мы еще и виноваты…

В приемный покой отец и мать принесли мальчика одного года. Они развернули ребенка. Он был потный и красный от крика. Кричал он, очевидно, давно. Его тонкая кожа на шее сзади, где начинались белесоватые кудрявые волосики, и спереди на подбородке пересекалась множеством поперечных ссадин и кровоподтеков. На плечах, наподобие воротника, лежало металлическое кольцо. Внутри кольцо было вырезано в форме квадрата. Острые края этого квадрата и нанесли ссадины, когда кольцо пытались снять.

— Как оно попало на шею? — спросил я мать.

— Как попало, неважно, а вот как его снять? Бьемся уже два часа. Сами измучились, и дитя страдает. Помогите, доктор!

Студенты, дежурившие со мной в этот вечер, приняли горячее участие в обсуждении. Однако дело оказалось много сложнее, чем мы думали. Отец ребенка работает на каком-то специальном предприятии, где эти кольца изготавливаются из необычайно твердого сплава, которому предстоит выдерживать колоссальные перепады температур и давлений. Ни о какой ножовке или авторезке не могло быть и речи. Чтобы снять его таким же путем, как оно было надето, нужно было найти тот единственный и наименьший диаметр головки ребенка, который совпадает с внутренним диаметром кольца. Но каждое движение причиняло мальчику боль. Он кричал, сопротивлялся. Положение казалось безвыходным.

Удачное решение приходит зачастую неожиданно. Мы взяли мальчика в перевязочную, сестра дала ему кратковременный наркоз. Пока он дышал газом, головку жирно смазали вазелином, И когда ребенок начал засыпать и, расслабившись, весь обмяк, кольцо, хоть и с некоторым усилием, ибо кожа была отечной, удалось снять.

Мальчика вернули родителям. Мать посмотрела на меня недружелюбно и сказала:

— Ишь, головку всю перепачкали. А кольцо отдайте — оно вам ни к чему.

Кража

Продавщица торопилась на работу и попросила соседского мальчика покормить ужином дочку. И никому не открывать дверь. Мальчику — десять лет, девочке — около шести. Они сидели за столом, когда в дверь позвонили и мужчина сказал, что он из домоуправления, ему надо проверить водопроводный кран. В квартиру вошел человек в черной меховой шапке.

— Становитесь оба в угол и ведите себя тихо, а то я вас успокою.

Он подошел к платяному шкафу и попытался его открыть. Но шкаф был заперт. Тогда он из кармана вынул какой-то металлический предмет и сломал дверцу. Девочка заплакала.

— Потише, ты! — сказал «дядя». Он достал из шкафа коробочку с разными мелкими предметами, потом в узел начал связывать вещи.

Девочка заплакала громче. Он надвинулся вплотную:

— Замолчи сейчас же, а то услышат!

Девочка заплакала еще сильнее. Тогда он стал бить ее металлической штукой по голове. Мальчик испугался и громко закричал. Он бил мальчика и девочку до тех пор, пока они не замолкли…

Их привезли к нам в больницу в одной карете «Скорой помощи». У девочки оказалось несколько ушибленных ран на голове. Она довольно быстро пришла в себя. Раны обработали и зашили. С мальчиком все обстояло гораздо хуже. На голове было несколько глубоких ран. Череп проломлен, и мозговое вещество вытекало через трещину. Была произведена трепанация. Но если девочка поправилась, то мальчик перестал говорить. Рука и нога у него не действовали.

Мы связались с управлением милиции.

— Да. Случай неприятный. Нет, еще не знали. Постараемся разыскать. Спасибо, что позвонили.

Преступник был пойман где-то в Сибири. Это был рецидивист, бежавший из места заключения. Брат его жил в Москве, на той же площадке, что и продавщица С дочкой. Он и «навел» на эту квартиру. Говорили, что у женщины большие средства.

Через несколько месяцев нам позвонил следователь.

— Преступник оказался действительно очень опасным. Однако юридически есть возможность сохранить ему жизнь. Но если вмешается общественность, то, учитывая факт особой жестокости… ведь пострадали дети. Пусть живы, но в каком состоянии…

Мы написали гневное письмо. Через несколько месяцев в газете была напечатана небольшая заметка, заканчивавшаяся словами: «Приговор приведен в исполнение».

Рак

— Посмотрите, какое странное направление. Написано: «Рак нёба». Разве у двухлетних он бывает?

Дежурная сестра училась на втором курсе медицинского института, и ее любознательность не имела границ.

— Возьмите ребенка в перевязочную, а я пока поговорю с родителями.

Мать отвечала обстоятельно.

— Нет, недавно. Вчера в поликлинике перед прививкой стали смотреть горло и нашли опухоль. Вызвали доктора. Потом еще нескольких врачей. Решили направить к хирургу. А хирург сегодня в поликлинике не работает. Вот я и пришла к вам. Очень уж страшно. У нас и дедушка умер от рака. Может быть, заразил?

Девочка оказалась на редкость спокойной. Так много народу за это время заглядывало ей в рот, что она, вероятно, на все махнула рукой и решила плакать не стоит. В центре нёба располагалось странное образование. Очень правильной округлой формы, хорошего розового цвета, а посередине, как это бывает у каких-то ягод, — ровное, круглое, черное пятно. «Распад опухоли? Нет, вся она плотная, как хрящ. И что-то в ней неприятное и неестественное. На что-то похоже, а на что — не могу вспомнить. Может быть, на глаз? Но чей? И почему во рту?» И вдруг меня осенило.

— Желобоватый зонд, быстренько! — попросил я сестру. Осторожно подцепил «опухоль» сбоку, и она с легким щелчком отскочила. Это была половина кукольного глаза.

Когда эта девица откусила его у куклы и присосала к нёбу — известно только ей одной.

Еще раз рак

Мальчику лет двенадцать. Обычный парень с озорными глазами, что ничего хорошего в смысле установления диагноза не предвещает. В направлении четко написано: «Рак промежности». Мать, немолодая полная женщина, устало рассказывает:

— Надоел он мне. Вторую неделю хожу по врачам. Все щупают, качают головами. И посылают к следующему врачу. Везде очереди. Школу пропускает. В конце четверти опять будут одни тройки.

Мальчик быстро и привычно разделся. Лег на спину и согнул ноги. Процедура ему знакома, и он выполнил ее, как привычное упражнение. У края мошонки в подкожной клетчатке я нащупал длинное плотное образование, заостренное на концах.

— Болит?

— Нет. Больно, когда сильно жмете.

На рак не похоже. И вообще ни на что не похоже. Не буду расписывать подробностей. Но на операции мы удалили громадную щепку. Потом мы с нашим пациентом обсудили ситуацию. Он вспомнил, что еще в прошлом году катался на перилах и даже порвал штаны. У него некоторое время были боли, но потом постепенно прошли. И вот недавно он упал, и так неудачно, что опять стало болеть. Мать потащила по врачам. Про перила же он начисто забыл.

— А насчет рака я точно знал, что это брехня, — заявил он. — У маленьких, да еще в таком месте, рака быть не может…

«Неужели и он тоже читает журнал „Здоровье“?» — подумал я.

Совпадение и несчастье

Ребенка привезли к нам в больницу с диагнозом: «Острый аппендицит». Но картина была неясной. Болел весь живот. Высокая, выше, чем обычно, температура. А главное, болела правая почка. Сделали рентгеновский снимок. В области правого мочеточника виден крупный овальный камень. Картина прояснилась. При таком положении объяснялось и раздражение брюшины, и высокая температура. А боль в почке — из-за нарушения оттока мочи. Дежурным врачам, благо один из них уролог, было дано указание: сделать снимок почки с контрастным веществом, чтобы подтвердить, что камень действительно в мочеточнике. И если это подтвердится, то, учитывая остроту процесса, сделать ретроградное проведение катетера в мочеточник, помочь камню спуститься вниз. Во всяком случае, предпринять попытку дать отток моче из почки.

Вечером мне позвонили домой. Снимок отличный — камень действительно в мочеточнике. Проведение катетера не удалось: где-то возникло «короткое замыкание». Манипуляцию решили отложить до завтра.

Когда мы утром осмотрели больного, была явная картина разлитого перитонита — воспаления брюшины. Срочная операция. Мочеточник, который был заподозрен как виновник воспалительного процесса, распространившегося на брюшную полость, — отечен, но не изменен. Камня в нем не ощущалось. Вскрыли брюшину. Живот полон гноя. Гангрена червеобразного отростка, а в нем большой овальный камень. Отросток удалили. Брюшную полость привели в порядок и зашили. Отросток вместе с камнем сняли на рентгеновскую пленку. Оказался тот же самый. Произошло полное наложение изображения червеобразного отростка с камнем, который располагался в брюшной полости, на мочеточник, лежавший позади брюшины. Воспалительный же процесс вызвал спазм мочеточника и, естественно, задержку контрастного вещества. Так возникло ошибочное предположение. Снимок у нас хранится до сих пор, и ни разу ни у кого из непосвященных не возникало сомнения, что здесь изображен типичный камень именно и только в мочеточнике.

Но это лишь начало рассказа. Мальчик поправлялся, как вдруг у него начался острый приступ воспаления почки, потребовавший ее обнажения и введения дренажа для спуска мочи. Возник непонятный по своему происхождению острый пиэлонефрит. Через некоторое время нашли причину: полное рубцевое сужение мочеточника несколько выше того места, где он соприкасался с воспаленным отростком. Мы до сих пор не знаем причины возникновения этого рубца. Предполагаем, что он развился в результате воспалительного процесса. А может быть, это реакция на марлевую держалку, которую подвели под мочеточник при первой операции. Мальчику пришлось сделать еще одну операцию — пластику мочеточника: иссечь рубец, а концы сшить. Трубка из почки была извлечена, и ребенок поправился. Но тогда и мы, и его родители долгое время мучились и переживали.

Терпение, терпение

Оленька К. попала к нам, когда ей исполнился всего год с небольшим. До этого она побывала во многих руках, но наши коллеги наотрез отказались ее лечить. В одном официальном учреждении, куда мать девочки обратилась с жалобой, составили бумагу, где черным по белому было написано: «Направляется такая-то для госпитализации и излечения». Для излечения! — не больше и не меньше. У девочки было довольно обычное заболевание пигментное коричневое волосистое пятно. Занимало оно почти всю спину, около девятисот квадратных сантиметров. Когда проводишь рукой по такой спине, кажется, что гладишь обезьянку или кролика. Опасности для здоровья это заболевание, как правило, не представляет, но с эстетической точки зрения ставит перед родителями (и нами — врачами) вопрос о дальнейшей личной жизни девушки.

Мы с Сергеем Дмитриевичем Терновским долго обсуждали перспективы лечения этого ребенка. В арсенале наших возможностей были пересадки кожи со здоровых участков тела. Но здесь этот метод не годился, ибо множественные рубцы выглядят плохо, а заплатки из лоскутов могли создать еще большие косметические нарушения. Срезание поверхностных слоев кожи не давало полного излечения, ибо пигментация в какой-то степени сохранялась. И, наконец, всевозможные замораживания, электрокоагуляции и т. п. здесь неприменимы не только ввиду большой площади поражения, но и потому, что результаты подобной терапии даже маленьких пятен были малообнадеживающими.

Неужели и нам предстоит отказаться от лечения?

Дома, по зрелом размышлении, у меня возник некий план. Расчет придуманного мной метода основывался на возможностях растущего организма. «А что, — думал я, — если поэтапно иссекать кромки пораженной кожи, затем мобилизовывать с этого же края здоровую и натягивать ее на образовавшийся дефект? Потом операцию выполнить с другой стороны, предварительно массируя здоровую кожу, то есть растягивая ее в направлении к пигментному пятну». Сергей Дмитриевич план одобрил, добавив: «Только наберись терпения».

Первая операция была сделана в 1957 году, а последняя, девятая спустя два года и восемь месяцев, в 1959 году. Вместо предполагавшихся девятисот квадратных сантиметров пришлось удалить одну тысячу четыреста. Дело в том, что девочка за это время быстро росла, как и все дети ее возраста. Вместе с ней ширилось и пятно. Возможно, если бы интервалы между операциями были короче, то и число их можно было бы сократить. Но здесь уже влияли другие силы — мама, здоровье девочки, летние периоды, возможности госпитализации, карантины и прочее.

Успех операции был поразительным. Вместо множества рубцов — один в виде перевернутой буквы «Т». Правда, рубец широкий, но я обещал девочке, что, когда она перестанет расти, а следовательно, исчезнет угроза и увеличения рубца, мы ей его иссечем, наложим косметический шов и никто никогда не догадается о том, что у нее было.

История эта имела странное продолжение.

Статья с описанием операции у Оленьки К. была опубликована вначале у нас, а затем в журнале «Вестник детской хирургии» в Италии. Через два года в адрес главы нашего правительства пришло письмо, которое через Министерство здравоохранения передали мне. В этом письме было написано следующее: «Я молодая и красивая итальянская девушка. У меня тяжелое заболевание, которое успешно излечивают в вашей стране. Прошу вас переслать это письмо доктору, занимающемуся моим заболеванием, и разрешить мне приехать для лечения к вам».

Началась длительная и бесплодная переписка. Потребовались фотографии, которых мы так и не дождались. Следовало выяснить, какого размера опухоль и возможно ли в этом возрасте (девушке было 23 года) ее удалить. Особую сложность представлял вопрос, где оперировать и где больная будет проводить время между операциями. Ездить туда и обратно — дело практически невозможное. На одно из своих писем я ответа не получил и, грешным делом, подумал, что девушка отказалась от мысли лечиться. Прошло еще несколько лет. Как-то мне пришлось поехать в Италию в командировку в порядке научного обмена. Кроме обычной программы, были запланированы мои доклады и лекции по линии общества дружбы «Италия — СССР». На всякий случай я взял с собой адрес моей корреспондентки. И не напрасно. Когда на два дня я попал в город, где она жила, переводчица из общества дружбы отвезла меня к ней. Ее родители содержали небольшую лавочку, а жили на втором этаже того же дома. После осмотра мы договорились рано утром следующего дня встретиться в отеле вместе с ее «профессоре» — лечащим врачом. Меня интересовал лишь один вопрос: отчего выполнение этой операции нельзя было организовать на месте? Технически она несложная. Речь шла лишь о том, чтобы на протяжении нескольких лет ее госпитализировали в хирургическое отделение и терпеливо, этап за этапом иссекали пораженную кожу. Но тут выяснилось, что для этих повторных операций денег и сбережений этого семейства недостаточно. Коек в местном муниципальном госпитале с трудом хватало на выполнение экстренных операций…

Мы расстались, огорченные сложившейся ситуацией. Однако ничего не поделаешь. Так я получил предметный урок под названием «Буржуазная медицина». Оказалось, что наряду с учреждениями, где проводятся блестящие операции на сердце, прекрасными клиниками для детей, в Италии возможно и такое нелепое, на наш взгляд, положение, когда и операция придумана, и сделать ее нетрудно. Но негде, некому, а главное — не на что…

Гангрена

Из родильного дома ее выписали два дня назад. А сегодня утром мать заметила, что четвертый палец на левой стопе у девочки стал темнеть. Вот она и привезла ее к нам в приемный покой. Что это значит? Детский врач из поликлиники сказала: «Что такое, я не знаю. Никогда не видела. Срочно отправляйтесь в больницу». А я тоже никогда не видел. И все врачи, которые в этот день дежурили, не видели: и инфекционист, и опытный педиатр, и отоларинголог.

Ребенка мы поместили в нашу грудничковую палату. При первой же передышке в работе я пошел его навестить. Мне припомнилось, как одна наша очень старая нянечка еще в 1947 году рассказывала, что Нил Федорович Филатов, когда не знал, какая болезнь у ребенка, брал его в свой кабинет. А у него всегда было очень тепло. Ребеночка разденет. Сядет за стол и думает. То что-то пишет, а то посмотрит на дитя. А потом раз — и все у него ясно! Болезнь определил…

Девочку положили на пеленальный столик и раздели догола, зажгли большую яркую лампу. Нормальная девочка. Водянистые голубые глазки медленно поворачиваются то влево, то вправо. Лежит спокойно, не плачет. Палец темный. Еще темнее, чем раньше. А может, так кажется на ярком свету? Я посидел за столом. Подумал. Ничего путного придумать не мог. Тогда я вспомнил, что на столе у дежурной сестры лежит лупа. Зачем она ей? Непонятно.

— Галя! Зачем у тебя лупа?

— Болит палец — не то заноза, не то стекло от ампулы попало. Под лупой виднее…

Галя права. Под лупой виднее. Через большое увеличительное стекло я стал пристально разглядывать ноготь и отечную кожу. Мое внимание привлекла бороздка, где здоровая кожа переходила в темную. В одном месте из этой бороздки торчал тоненький волосок. Пинцетом, очень осторожно, волосок удалось раскрутить.

Девочка еще долго болела. Кожа и ноготь частично сошли. Но все обошлось благополучно. Лишь позднее я узнал, что такие самозаматывания волос матери, персонала или самого ребенка возможны у маленьких детей. Иногда палец полностью гибнет. У нашей девочки этого не произошло…

Еще раз гангрена

К приемному покою подъехало такси. Из него под руки вывели мальчика лет семи. Он шел, с трудом передвигая ноги.

— Доктор, посмотрите, что с сыном, — обратился отец. — Он с утра не мочился.

В перевязочной сестра помогла снять ему штаны и трусики. Конец полового члена был резко отечен, почти черного цвета. Отчетливо была видна глубокая борозда. А в борозде — узкая веревка.

— Как это случилось?

— Старшеклассники затащили в сарай, завязали веревку и сказали, чтобы молчал. А то побьют. Вот я и терпел…

Веревку мы осторожно рассекли. Но что погибло, то погибло. Ничем помочь ни тогда, ни потом ему не удалось.

Цветы жизни

Нам свойственно закрывать глаза на явления неприятные, странные или страшные. Это присуще каждому нормальному человеку: больше радостей, меньше огорчений. Правда, мы иногда узнаем, что молодые ребята под влиянием наркотиков, алкоголя, неконтролируемых телевизионных передач способны на садистские поступки и даже жестокие преступления.

Когда я бывал за рубежом, меня поражала необычайная «синхронность» в преступлениях. Только в воскресенье по телевизору показывают боевик, где герой на спине своей жертвы ножом делает отметку в виде креста (помните старинную ленту «Знак Зорро»?), как в ближайшие дни подростки совершают несколько — не одно, а несколько преступлений, завершая их точно таким же крестом. Все это соответствует истине. Однако опыт более чем четверти века работы в хирургической детской клинике показывает, что это правда, но не полная.

Дело в том, что ребята в силу многих обстоятельств склонны к разным действиям. Можно думать, что в такой же степени, как существуют люди добрые или веселые, бывают люди грубые и злые. Иногда качества эти приобретаются в связи с условиями внешней среды, обстановкой, в которой эти люди росли и воспитывались. Иногда они отражают то, чем по своему характеру есть или были их родители. Или прародители. Без особого труда я могу вспомнить много случаев, подобных описанному ранее.

Вот двое ребятишек стерегут колясочку с младенцем на плоской крыше десятиэтажного современного здания. Младенец плачет. Его вытаскивают и выбрасывают через перила. Виновники — мальчик, брат этого младенца, семи лет и его спутница, девочка пяти лет.

— Зачем вы это сделали?

— Просто так… — ответила девочка.

— А чего он кричал?.. — сказал мальчик.

Вот и вся история. Правда, младенец попал в сугроб. Его принесли в больницу. Внимательно обследовали. Сделали рентгеновские снимки. Ничего плохого не обнаружили и через несколько дней выписали здоровым домой. Но факт есть факт.

А вот мальчики приставили своему сверстнику к штанам сзади наконечник от компрессора. Сжатый воздух проник через штаны в кишечник и вызвал его разрыв. Срочная операция. Мальчика удалось спасти.

Или вот еще «шалость». Старшеклассники схватили малыша и в прямую кишку горлышком внутрь затолкали ему пустую четвертинку. Удалить ее даже под наркозом было нелегко…

Что это, групповой садизм? Бездумная жестокость? Ничего подобного. Это просто дети в том непривлекательном проявлении их разных качеств, о которых нам, взрослым, следует хорошо знать. Мы, наподобие страусов, иногда склонны прятать голову под крыло известных и удобных представлений: «Дети — цветы жизни». Да! В массе своей — действительно цветы. Но далеко не все. А раз так, то нам следует быть настороже. Быть внимательными к тому, что происходит вокруг нас. Даже если мы очень торопимся на работу, в магазин или в театр.

Осторожно! Дети! Пусть не ваши, а чужие. Тем более.

Летуны

Одно время у нас, в медицине, любили призывы. Не всегда продуманные, но смелые и зовущие Распространялось это и на нашу специальность. Порой на заседании посвященном проблеме острого аппендицита, звучала фраза, вроде: «Нужно бороться за полную ликвидацию смертности при остром аппендиците!» Мысль правильная, но осуществить ее невозможно. Аппендицит у грудного ребенка настолько редок и может протекать с такими непонятными симптомами, что своевременный диагноз поставить не сумеет даже очень знающий специалист. А запоздалая операция она и есть запоздалая. Да и не только у грудных детей.

Или совсем недавно опытный организатор здравоохранения высказался в таком духе: «Пора решительным образом снизить детский травматизм…» Должен сказать, что в отношении детского травматизма, которым мне приходится заниматься много лет, я настроен пессимистически. Поймите меня правильно. Мы делаем все необходимое, чтобы улучшить результаты лечения. Общественные организации помогают нам в предупреждении детской травмы. В Москве, например, когда на трамваях ликвидировали «колбасу» — а кто из ребят на ней не катался! — и ввели автоматически закрывающиеся двери, то число несчастных случаев не только у детей, но и у взрослых заметно снизилось. Сейчас служба «Скорой помощи» и больницы так наладили дело, что пострадавшему уже в машине и сразу после поступления оказывается быстрая высококвалифицированная помощь, причем ни минуты, ни секунды не пропадает зря.

Но, говоря о пессимизме, я имею в виду следующее. Ребенок не понимает еще, что такое «горячо», «колется», «режется», «опасно» и многое другое. Это постигается опытом, или благодаря советам взрослых, или, что нелегко достижимо, благодаря их неусыпному контролю. Но, согласитесь, разве мыслимо не спускать глаз с маленького, подвижного и необыкновенно любознательного человека?

Однако имеются какие-то важные моменты. На одном из них мне хотелось бы сосредоточить внимание взрослых.

В большом городе наступает пора, когда весной, в преддверии праздника хозяйки открывают окна, отдирают полоски бумаги, которые, казалось, вот только вчера всем семейством дружно наклеивали, чтобы в комнатах было тепло. При этом начисто забывают, что в семье год или полтора назад появился ребенок. За долгие зимние месяцы он не только вырос, но и начал передвигаться. Вначале на четвереньках, а затем во весь рост. Он даже научился двигать стул или табуретку и забираться на нее. Теперь залезть на подоконник, пока взрослые вышли, перегнуться вниз и вывалиться — ничего не стоит.

В нашу больницу привезли такого мальчика. Он упал из окна четвертого этажа. В это время ребятишки из сарайчика вытащили кролика, который тоже основательно вырос. Посадили его на асфальт у стены высокого дома, на солнечной стороне — пусть погреется. Вот прямо на него и упал малыш. Кролик пожертвовал своей жизнью. Но самортизировал настолько удачно, что у ребенка не было ни ссадины, ни перелома. Невропатолог, наблюдавший его потом длительное время, не обнаружил даже признаков сотрясения мозга.

Наши нянечки и сестры, когда в больницу привозили в апреле или мае выпавших из окна детей, любовно называли их летунами. Дорогие родители! Боритесь с летунами! Предупреждайте их появление в ваших семьях! Вот видите, без лозунгов обойтись порой невозможно…

Аня и Таня

Такое бывает один раз за много лет. Но все же бывает. Родились две девочки. Две головы. Четыре руки. Два туловища — до пупка. А ниже — один таз с тремя ногами. Две ноги нормальные. А одна — сзади. Матери сказали, что дети погибли во время родов. Отец, кажется, знает, что они живы. Но связи у них с ним нет. Долгое время они переходили из учреждения в учреждение. Их обследовали. Учили. Передвигались они довольно ловко на двух ногах. Иногда помогали себе третьей.

К нам они попали неожиданно. У них начался приступ острого аппендицита. Когда я впервые увидел их в приемном покое, то ничуть не удивился. Медики видят такое!.. А здесь сидят две девочки, похожие друг на друга. Но очень разные. Одна веселая, другая сердитая. Одна добрая, другая злючка. Сразу выяснилась одна подробность. Чувство симпатии или антипатии к людям у них совпадает. Не нравится доктор Ане — не нравится и Тане. А если нравится, то обеим сразу.

При обследовании диагноз аппендицита подтвердился. Оказалось, что у них, начиная с конца тонкого кишечника, все, что ниже его, — в одном наборе. И толстая кишка, и червеобразный отросток (аппендикс), и мочевой пузырь, и матка. Значит, когда они оправляются, то это у них одновременно на двоих. Совсем это не просто…

А пока — обычная операция. Вначале мы дали наркоз одной девочке. Но другая долго не засыпала. По-видимому, кровь у них смешивается медленно. Дали наркоз второй. Вскрыли живот. Внутренние органы обычные. Только несколько выше отростка тонкие кишки делятся на два рукава. Один уходит вправо — к Ане, а другой влево — к Тане. Операция прошла гладко. Девочки оказались терпеливыми. Через два дня мне пришлось поехать вечером в клинику оперировать новорожденного. Зашел навестить свою двойню. Они сидели в общей палате и играли с подружками в карты. «Таня, не заглядывай ко мне», сказала Аня. Две разные девочки на трех ножках…

Прошло около десяти лет. Их привезли ко мне на обследование и посоветоваться. Теперь им по 22 года. Маленького роста. Бледные — мало бывают на воздухе. Стесняются и переживают. Очень стыдливы. О всем том, что их сейчас волнует, мне подробно рассказали и сопровождавшая их медсестра, и наши доктора. Аня и Таня смотрят на меня и ждут, что я им скажу. Они меня плохо помнят. Но в глазах — доверие.

Осмотр произведен и медицинские советы даны. А теперь — о главном.

— Девочки, — говорю им, — вы уже большие. Много читали. Смотрели телевизор. И, наверное, кое о чем знаете побольше меня. Поэтому буду краток. Первое — выкиньте из головы стеснительность. Гулять вам необходимо. Без воздуха совсем захиреете. Второе — настроение. Оно в ваших руках. Контролируйте себя. Не распускайтесь. У меня есть друг, который как-то сказал мне замечательную фразу: «Я никогда не унижаюсь до плохого настроения». Подумайте над этим. Ведь жизнь дается одна. Даже если она одна — на двоих.

Аня задумчиво улыбнулась. А Таня тихо сказала:

— Легко вам говорить.

Что верно, то верно…

Написал я об Ане и Тане и подумал: имею ли я право рассказывать о странных, необычных и столь редких страданиях? Может быть, лучше и спокойнее стараться не думать об этом и не давать пищи для размышлений людям, не причастным к медицине?

Нет! Так спокойнее, но неверно. Жизнь наша полна противоречий трудностей и радостей. Человек — венец мироздания — далеко не так совершенен, как нам порой кажется. Более того, число людей, рождающихся с различными аномалиями или пороками развития, достаточно велико. Причем они являют собой не редкое и странное исключение, а правило, которое в большинстве стран хорошо изучено и статистически обработано. К этому можно и следует добавить значительное число лиц, пострадавших в результате разных происшествий, аварий, катастроф. Правильно ли к этой громадной армии (поверьте, что я ничуть не преувеличиваю) людей относиться как к чему-то из ряда вон выходящему, вызывающему удивление или сострадание? Нет! И тысячу раз нет!

На мой взгляд, всем — и медикам и немедикам — нужно видеть в каждом таком индивидууме, во-первых, человека. Которому, кроме правильной организации быта, труда, системы отдыха, было бы обеспечено нормальное отношение… Суть этого отношения можно определить так: мы понимаем, что в чем-то ты отличаешься от нас. Но это что-то не есть главное и существенное. Ведь главное заключается в том, что ты человек, такой же по своему восприятию действительности, чувствам и мыслям. И все мы — члены одной большой семьи. Здесь нет ни грана жалости. Ибо «человек — это звучит гордо» даже в самом трудном положении.

Двое или один?

Привезли их на самолете с юга. На первый взгляд это были обычные хорошие мальчики, которых повернули друг к другу спиной. В таком положении они как будто склеились ниже поясницы. Когда позже мы измерили зону сращения, то оказалось, что площадь ее достигала 180 квадратных сантиметров.

Сросшиеся двойни — большая редкость. О них теперь, когда обмен информацией в мире происходит буквально в мгновение ока, известно многое. Несколько лет назад итальянское радио и телевидение передавали чуть ли не каждый час бюллетень о состоянии здоровья разделенных близнецов, заставив жителей целого государства сопереживать родителям детей и их хирургу.

Статистика, к сожалению, не дает точного представления о частоте этой патологии. Одни пишут, что таких детей приходится 1 на 60 000 родов. Другие — 1 на 4 000 000. Тем не менее известно, что чаще всего (в 73 процентах случаев) встречаются дети, сросшиеся грудью. Дети, сросшиеся боком или тазом, — в 19 процентах случаев. Реже всего (2 процента) — головой. Такие, как наши Федя и Петя, — всего лишь в 6 процентах случаев.

Наиболее известны родившиеся в 1811 году сиамские близнецы Чанг и Инг Бэнкеры. Их жизни и смерти посвящена книга, в которой описывается их работа в цирке Барнума, с которым они разъезжали по миру. Их женитьба. Когда один из них заболел и им предложили разделиться, ибо сращены они были узкой полосой, содержавшей, как оказалось, ткань печени, то второй отказался, хотя знал, что обрекает себя. Тогда им было 63 года.

Оставим в стороне историю. Когда мы говорили с мамой наших ребят, то, к моему недоумению, выяснилось, что она родила их обычным путем. Чувствовали они себя еще не самым лучшим образом, и мы, обсудив все стороны вопроса, решили дать им окрепнуть до второго выгодного для такой операции периода — 3–4 месяца. Для нас эта была не первая операция, а четвертая, но сохранять удавалось лишь одного ребенка из двух.

В отличие от предыдущих положение затруднялось не только тем, что площадь соприкосновения детей была значительной. Вдобавок ко всему оказалось, что у них имелось только одно заднепроходное отверстие и один, правда довольно широкого диаметра, половой член.

Четырем группам специалистов — пластическим хирургам, ортопедам-нейрохирургам (ибо крестец был общий и спинномозговые каналы сообщались), проктологам и урологам — было дано задание обдумать оптимальные варианты пластической реконструкции, чтобы сохранить обоих близнецов. Правильно ли это? Нужно ли было к этому стремиться? Не проще ли обеспечить наилучшие условия для выживания одного ребенка за счет другого? Вот вопросы, которые при этом возникают. Оставляя в стороне соображения чисто технического порядка, отмечу, что оправдан лишь один принцип, которым мы и руководствуемся, — стремиться сохранить обоих детей. Понятно, что это не догма. И можно допустить, что хирургу будут встречаться такие ситуации, когда он окажется в безвыходном положении. Но здесь речь о другом. Во время операции, если анатомические соотношения особенно сложные, врачу как будто исподтишка приходит мысль: «Хоть одному, да сделаю как полагается. А со вторым разберемся позднее, когда подрастет». Пусть в подобного рода постановке вопроса имеется рациональное зерно, но так разрешить себе думать нельзя. Дважды жизнь доказала мне это. Первый раз, когда операцию разделения двойни лет двадцать назад производил Сергей Дмитриевич Терновский. Второй раз, десять лет спустя, когда оперировал я. Тогда мы вольно или невольно слегка отклонились от строгой симметрии при разделении. Произошло это по указанной выше причине. Но поправились как раз те дети, которым были созданы худшие условия. Конечно, нельзя на двух примерах строить далеко идущие выводы. В медицине имеется высший, с трудом поддающийся описанию критерий. В нем нет ни мистики, ни религиозности. Просто природа требует уважения к своим творениям, даже не самым лучшим. Может быть, и в этом истоки одной из сторон гуманизма?.. Знаменитому философу-материалисту Людвигу Фейербаху приписывают мысль: «Человек человеку — бог». То есть все материалистически просто — человек, и только он, творец и созидатель другого человека. В любом смысле, который глубже, чем кажется на первый взгляд.

…После обмена мнениями и тщательной подготовки был назначен день операции. На первом столе планировалось разделение двойни. Там были налажены две капельные системы вливаний крови и растворов в подключичные вены, работали два анестезиолога. В этом случае использование таких крупных, центральных вен, как подключичные, было особенно оправдано, поскольку при вмешательстве могли возникнуть неожиданные осложнения, которые вынуждают к быстрой и массированной трансфузии. Кроме того, через эти вены удобно периодически брать кровь на анализы во время и после операции, чтобы коррегировать наступающие нежелательные отклонения.

Последнее, что хоть и является чисто технической задачей, но, на мой взгляд, представляет особый интерес, — это то, над чем особенно пришлось поразмыслить и что должно было определить успех операции: непосредственный момент разделения детей. В чем здесь было дело? Во время любой операции, даже при очень неудобной позиции больного, хирург, рассекая ткани, двигается послойно и накладывает зажимы на кровеносные сосуды, которые появляются в поле его зрения. Иногда, в сложных ситуациях, приводящие и отводящие сосуды предварительно перевязываются в некотором отдалении от операционного поля. Но тогда мы были беззащитны, ибо до той поры, пока близнецы не будут полностью или хотя бы на наибольшем протяжении разъединены, кровеносные сосуды, перекидывающиеся от одного ребенка к другому, перевязывать нельзя. Кроме кожного кольца и клетчатки, детей связывали три образования: прямая кишка — самый нечистый орган (его мы решили разделять в последнюю очередь), половой член и, главное, крестец, спинномозговой канал, корешки спинного мозга. Истечение спинномозговой жидкости у маленьких детей крайне опасно.

Первый этап происходил так. Детей уложили на бок. Прямая кишка была затампонирована и располагалась снизу. После рассечения с верхней стороны мягких тканей и тщательной остановки кровотечения был разделен половой член. В нем оказалось два канала, четыре кавернозных тела. По сути это были два сращенных между собой органа. Когда этот этап завершился, мы сделали перерыв и приготовились к решающему моменту. Обе бригады врачей и сестер, хирургов и анестезиологов обеспечили быстрый разворот детей на девяносто градусов, из положения на боку в положение на животе. Чтобы обнаженная поверхность крестца, спинномозгового канала и крупных сосудов была доступна осмотру и экстренным манипуляциям, головной конец операционного стола был опущен, чтобы уменьшить истечение спинномозговой жидкости. В момент, когда все было готово, крупным резекционным скальпелем быстро была пересечена костно-хрящевая перемычка. Она хрустнула под ножом, оказавшись тверже, чем мы предполагали. Рассекли спинномозговой канал и мягкие ткани. Теперь дети оставались соединенными лишь своей нижней поверхностью.

Ребят быстро развернули, и мы мгновенно затампонировали марлевыми салфетками обе раны. Все облегченно вздохнули. Небольшой перерыв. Затем, осторожно сдвигая салфетку, мы останавливали кровотечение из появляющихся из-под нее сосудов. Одни коагулировались электроножом. Другие прошивались. Особенно тщательно был ушит спинномозговой канал. Тоненькие корешки спинного мозга были отделены от оболочки и погружены в просвет твердой оболочки. Из близлежащих мышц выкроены лоскуты на ножке, которыми спинномозговой канал был дополнительно тампонирован, чтобы возможная инфекция снаружи не проникла внутрь. Дальше была разделена прямая кишка. Крестец был покрыт мышечными пластами. Осталось пересечь кожу сзади.

И вот на столе лежат два полностью отделенных друг от друга маленьких мальчика. Одного оставили на этом столе. А другого, окруженного процессией больших людей, руки каждого из которых держали то наркозную трубку, то капельник, то самого ребенка, — понесли на другой операционный стол.

Через три часа в двух кроватках, в отдельной палате спали два человека: Федя и Петя…

Правда, не все было так гладко, как здесь рассказано. Мы не полностью рассчитали кожные лоскуты. Оказалось, что во время операции, благодаря дополнительным разрезам, рану удалось прикрыть собственной кожей малышей. Хотя к заимствованию кожи был подготовлен их отец. Именно его кровь, а не кровь матери годилась ребятам. До операции прямые переливания крови были сделаны от отца. В холодильнике хранилась донорская кожа, полученная из специального банка. Но у всех нас создалось впечатление, что хватит своей кожи. Ее, увы, не хватило. Потребовалось лишнее время на заживление раны спины.

В первые дни после операции все мы — шесть хирургов, анестезиологи, сестры, врачи клиники, курсанты цикла усовершенствования — начинали рабочий день со слов: «Ну, как там наши малыши?» Мы вместе переживали и волновались за них. Вот здесь мне и припомнились слова итальянского журналиста, который объяснял мне, почему у них в Италии, когда были разделены дети, вокруг них был поднят такой ажиотаж.

— Нет, суть не в нашей «капиталистической» любви к сенсациям или чьем-то желании сделать бизнес. Понятно, традиции привлекать внимание к необычным явлениям у нас имеются, и от этого никуда не уйдешь. Но наш читатель по горло сыт великосветской жизнью, убийствами, ограблениями и катастрофами. Он очень любит политику и горячо обсуждает внешнеполитические события, внутреннюю жизнь. Однако и это все основательно надоедает. Жулики никогда не переведутся. Политики, как и тысячу лет назад, будут кого-то обвинять или защищать, что-то обещать. В мире постоянно воюют. Одни эти войны считают справедливыми, другие — преступными. Все это, вместе взятое, создает ощущение неуверенности, тревоги, а то и страха. Даже спорт, который должен направлять мысли миллионов людей в сторону благородного соревнования или рыцарских игр. Кухня спорта, особенно профессионального, пахнет не самым лучшим образом и тащит за собой тотализатор и пари, выигрыши и проигрыши. И вот на фоне этой невообразимой суеты и трескучей шумихи неожиданно возникает чистая и благородная мелодия. Ничего особенного. Просто на свет божий появились двое детей, которых природа не разъединила. Сделал это человек. Всем трудно: и детям, и их родителям, и тому, кто поднял руку на творение природы. Но самое неожиданное, что всему нашему народу стала небезразлична судьба этих ребятишек. На задний план отступили будничные дела. Оказалось, что жизнь двух маленьких детей стоит намного больше того, чему мы уделяем порой все наши мысли, время и чувства.

Мы все вдруг поняли, что в мире существует много ценностей, которые творит человек. Открытия ученых. Замечательные машины. Вкусная пища. Произведения искусства. И многое другое. Но главное, ради чего все мы живем и ради чего нужно жить, — это сам человек. Даже очень маленький.

Возможно, мой итальянский друг не говорил тогда дословно того, что здесь написано. Но он мог это сказать. И не обидится на меня, если я так его понял.

Только разговоры

1. Дома. Суббота. Телефонный звонок.

— Слушаю.

— Это ты?

— Да.

— Как дела?

— Нормально.

— У меня к тебе просьба.

— Пожалуйста.

— У моей двоюродной сестры есть сын. Мой племянник, значит. Лежал он полгода в туберкулезном санатории. А теперь врачи поставили новый диагноз. Вот у меня на бумажке: «Диафрагмальная грыжа». Сказали, что это по твоей части. Верно?

— Да.

— Посмотри его.

— Хорошо.

— Может, там обойдется без операции?

— Если диагноз правильный, придется оперировать.

— Вот беда. Сестра у меня трусиха. Боится операции до смерти. У нас отец умер под ножом.

— Что у него было?

— Рак. Он уж старый был. Но крепкий.

— Что ж поделаешь…

— Когда можно сестре к тебе приехать?

— Консультативный день пятница. В половине второго.

— Сегодня ведь суббота. Она с ума сойдет — ждать неделю.

— Пусть приедет в понедельник, к восьми утра.

— С мальчиком?

— Конечно. И пусть возьмет выписку из истории болезни и рентгеновские снимки. Врачам скажет — только посмотреть. Мы потом все равно будем делать свои. Но для начала хорошо увидеть их снимки.

— До понедельника она не обернется. В воскресенье, наверное, выписок не дают.

— Хорошо. Пусть приедет в среду, к двум часам дня и скажет секретарю, что ей назначено.

— Спасибо.

— Знаешь, на всякий случай, в среду позвони мне в семь утра домой. Вдруг у меня что-нибудь изменится.

— Ладно. Еще раз спасибо.

— До свидания.

2. Дома. Воскресенье. Телефонный звонок.

— С вами говорят из туберкулезной больницы.

— Слушаю вас.

— Извините, что беспокоим. Это по поводу мальчика Кости Андрианова…

— Мне все известно.

— Мать была у нас. Она очень настойчива. Волнуется.

— Вчера мы говорили с ее братом. Они будут у меня в среду.

— А кто станет оперировать?

— Там будет видно.

— Мать настаивает…

— Понимаю.

— Мы все привыкли к мальчику. Он способный, но очень нервный ребенок…

— Давайте вернемся к разговору, когда закончится обследование. Всего вам хорошего.

3. На работе. Среда.

— Добрый день.

— Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста. А ты, Костя, сюда, поближе ко мне. Давайте документы, рентгенограммы. Костя, раздевайся. Теперь ложись сюда. Здесь не больно? А здесь? Вдохни поглубже. Еще раз. Еще. Теперь покашляй. Сильнее. Сильнее. Ты, когда бегаешь, не задыхаешься?

— Быстро не могу бегать.

— А воспаления легких у него часты?

— Два-три раза в год. Пока не положили в больницу. Да и там он болел. Наверное, простудили.

— Нет, не простудили. Такая у него болезнь.

— Расскажите, пожалуйста, что это за грыжа? В чем она заключается? Я слыхала, что в паху бывает или в пупке.

— Вы ведь, наверное, уже спрашивали врачей в санатории и они вам все подробно рассказали?

— Да. Но я не очень поняла.

— Грыжа — это слабое место. В самом деле, чаще бывает в паху или в пупке. Но, как редкое исключение, может возникнуть и в диафрагме грудобрюшной преграде. Тогда из живота в грудную полость проникают или кишка, или желудок, а то и почти весь кишечник. Он поджимает легкие. Дышать человеку трудно. У него образуется воспаление легких…

— Что же, грыжа — это такое отверстие?

— В понятие грыжи мы, врачи, вкладываем три условия. Грыжевые ворота отверстие, которое приходится зашивать. Грыжевой мешок — пленка или слой ткани. Его чаще всего удаляют. И, наконец, грыжевое содержимое — органы. Они заполняют мешок и перемещаются, куда им не следует. Понятно?

— Я представляла себе все иначе. А что такое ущемление грыжи? Ведь, бывает, она ущемляется?

— Если в грыжевых воротах возникает перегиб, сдавливание или перекручивание органа, например кишки, то сразу начинает страдать кровообращение и начинается гибель органа.

— Что же тогда делать?

— Простите меня, пожалуйста. Но при всем желании я не могу просвещать родителей всех детей, которых оперирую.

— А без операции обойтись нельзя? Я очень боюсь.

— Знаю. Делать ее нужно. Костя уже отстает в развитии. Воспаления легких опасны, учитывая, что оба легких сильно поджаты: одно — кишками, а другое — сместившимся сердцем. Откладывать вмешательство не стоит. Сейчас осень — благоприятное время года. Важно, чтобы вы оба были в хорошем, спокойном настроении. За Костю я спокоен. Он знает, что операция ему нужна, и не боится. Правильно я говорю, Константин?

— Верно. А больно не будет?

— Как не будет? Конечно, будет. Потом, после операции. А саму операцию ты не почувствуешь — будешь крепко спать. Ясно? Вы все поняли?

— Но вы не ответили на мой главный вопрос.

— ?

— Операция опасная?

— Безопасных операций не бывает. Это хирургия.

— Да. Понимаю. Но я должна еще посоветоваться с мужем. Если позволите, мы вам позвоним.

— Пожалуйста.

4. В палате. Понедельник.

— Костя, здравствуй! Как дела?

— Хорошо. Спать хочется.

— Тебе укол сделали?

— Да. А после операции меня отвезут на пятый?

— Так нужно. Ты ничего не пил?

— Нет. А обратно я скоро вернусь?

— Дня через два-три. Смотри, не пей ничего.

— Не буду.

— До скорого.

5. В палате реанимации на пятом. Через три часа.

— Ты проснулся?

— Да.

— Болит сильно?

— Да.

— Вдохни поглубже. Еще глубже. Молодец. Теперь вдохни и задержи дыхание… Правильно. Чуть покашляй. Немного сильнее… Помни, что дышать нужно глубоко. Завтра тебе станет полегче.

— Маму можно?

— Нет. В это отделение никого не пускают. Но завтра, если все будет в порядке, мы сделаем так. Маме покажем тебя по телевизору, а ты сможешь поговорить с ней по телефону. И скажешь ей, чего тебе хочется. Она принесет передачу. Понял?

— Да.

6. У кабинета. Через пятнадцать минут.

— Вы торопитесь?

— У меня лекция.

— Как прошла операция?

— Гладко.

— Как Костя?

— Он уже проснулся.

— Что ему принести?

— Сегодня ничего. Завтра он сам вам скажет по телефону.

— Не знаю, как вас только благодарить…

7. Дома. Вторник. Два часа ночи.

— Извините, что разбудил.

— Да?

— У Андрианова с диафрагмальной по дренажу выделилось больше семисот миллилитров алой крови.

— Переливали?

— Девятьсот. Но темп кровотечения не снижается. Мне кажется, что даже стало капать быстрее.

— Гемостатические вводили?

— Все, что нужно.

— Придется открывать?

— Ничего не поделаешь.

— Мойтесь. Я скоро буду.

8. В палате реанимации на пятом. Пятница.

— Костя, здорово!

— Здравствуйте.

— Настроение?

— Хорошее.

— Будем вставать? Опирайся затылком на руку. Вот так. Опускай ноги. Держись за мою руку. Не кряхти, как старик. Сползай потихоньку. Хорошо. Теперь выпрямься. Не ссутулься. Прямее! Стой крепко. Теперь чуть присядь. Очень больно?

— Нет.

— Может, пройдемся? Сунь ноги в тапочки. Вот так. Пошли потихоньку… Устал? Давай ляжем. Не торопись, спокойнее. Попробуй полежать на животе. Это очень полезно. Полежишь. А надоест, перевернешься. Ладно? Тебе удобно?

9. В кабинете. Еще через десять дней.

— Мы зашли к вам проститься. Костя, заходи.

— Ну, как у вас?

— Спасибо. Все в порядке. Несколько вопросов. Что ему можно есть?

— Все.

— Когда купаться?

— Сегодня.

— Он спрашивает, когда ему можно в школу.

— Подождите недельку и праздники прихватите. Пусть пока догоняет пропущенное. Костя, тебе нужно ежедневно заниматься гимнастикой. Приседания, наклоны, поднимание ног. Сергей Александрович показывал тебе?

— Да.

— Пусть работает с возрастающей нагрузкой. Потом прыжки, бег.

— От физкультуры его освободят?

— Конечно, но, пожалуйста, не надолго. В этом нет необходимости. Более того, хорошо, чтобы он занялся спортом.

— Зачем?

— После любой тяжелой операции организм должен быть в лучших условиях, чем раньше. Ведь за одиннадцать лет жизни он приспособился к необычному состоянию — с кишечником, перемещенным в грудную клетку, сжатыми легкими, повернутым сердцем. Патология сделалась нормой. Сейчас, когда все стало на свое место, он должен к этому привыкнуть. Понятно? Здесь лучше такие виды спорта, которые дают равномерную нагрузку. Не футбол или теннис, а плавание, гребля.

— Может быть, нам поехать на курорт?

— Зачем? Не делайте из него инвалида. Он здоров и должен об этом знать.

— Всего вам доброго. Спасибо!..

Пятачок

В моей хирургической работе настал момент, когда представление о детях, особенно маленьких, прочно начало связываться с сороками или со страусами. Первые — таскают все блестящие предметы, вторые — глотают все подряд. Дело в том, что, когда у нас родился сын, материально нам было очень тяжело. «Комбинация из двух молодых врачей — наихудший финансовый вариант», — констатировал наш сосед по квартире. С целью как-то сбалансировать семейный послевоенный бюджет мне пришлось пойти на половину ставки при травматологическом пункте нашей больницы. Туда обращались «самотеком», а проще говоря — при каждом несчастном случае, минуя поликлинику, родители с детьми. Особенно — с проглотившими «инородные тела». Одно время я коллекционировал трофеи, извлеченные из пищевода. Чего там только не было! Монеты, значки, английские булавки, чайные ложки, образки с цепочкой. Но далеко не все, что должно пройти свой естественный путь, достигает логического завершения — ночного горшка. Часть задерживается в пищеводе. Особенно мы не любили пятачки. А накануне того дня, о котором идет речь, произошел печальный случай: монета долго пролежала в пищеводе и повредила его. После удаления пятачка состояние ребенка оставалось серьезным.

Меня вызвали в приемный покой. Мы пошли вместе с несколькими студентами. Там ждал отец — пожилой мужчина с мальчиком лет двух. Оказалось, что ему уже четыре года, но он был бледным и отставал в развитии из-за порока сердца. В направлении, подписанном рентгенологом поликлиники, говорилось: «Инородное тело в пищеводе (монета)». Мы взяли ребенка на просвечивание. Монета, как обычно, располагалась поперек пищевода в верхней его трети. Стараясь при студентах дать четкую, краткую, но достаточную информацию, я рассказал отцу положение дела.

— Монета застряла у вашего сына в пищеводе. Сейчас мы отведем его в перевязочную, дадим легкий наркоз, и если все пройдет благополучно, то ребенок останется в больнице на один-два дня. Мы должны проверить, какая у него будет реакция после наркоза и извлечения монеты. Вы поняли?

— Понять-то я понял. Да не с руки мне вся эта история, — с огорчением произнес отец. — Жена больна. Дома второй маленький… Эх, ты! — в сердцах добавил он и сильно хлопнул мальчика по спине. Тот издал непонятный звук, монета выскочила у него изо рта и со звоном покатилась по кафельному полу.

Когда отец с мальчиком ушел, поблагодарив нас и извинившись, что побеспокоил напрасно, ко мне обратилась одна из дежуривших студенток:

— Как вы думаете, не стоит ли во всех подобных случаях начинать лечение вот с такого «метода»? Моя мама, когда я поперхнусь, тоже всегда хлопает меня по спине.

Раза два или три после этого я пробовал хлопать ребят по спине, но монеты почему-то не выскакивали…

Злейший враг

Около кабинета меня ждала наша нянечка из операционной, тетя Шура. Она работала в больнице много лет. В стенгазете как-то была про нее статья: «Старейшая сотрудница», из которой следовало, что на ее веку сменилось три профессора, шесть главных врачей и не менее двадцати председателей профкома…

Обычно около восьми утра я просматриваю еще раз список детей, назначенных на операцию, и подумал, что тетя Шура пришла ко мне в связи с предстоящим операционным днем.

— Можно к вам по личному вопросу?

— Пожалуйста, садитесь.

Пока я снимал пальто, переодевался, менял туфли и разгружал папку со множеством бумаг, она рассказала мне следующее. Внучка вышла замуж и родила девочку. Я ее хорошо помнил. У ребенка — порок развития, неполное заращение верхней губы, или, как иногда называют это в народе, «заячья губа». Девочка была маленькой, недоношенной, и мы в свое время решили подождать, пока она достигнет возраста по крайней мере одного года. Губа станет сочной, и сшить удастся красиво и незаметно.

Так вот, молодые родители бесконечно ссорятся: по чьей вине это получилось. Дело доходит до развода. Обидно. Они подходят друг другу. Знакомы еще со школы. Хорошо зарабатывают. Я поинтересовался, не имеют ли они отношения к вредным производствам. Нет. Она — мастер-парикмахер. Он слесарь-электрик. Правда, есть у них один грех: любят выпить.

— Оба? — удивился я. — Такие молодые? Как же они умудряются?

Тетя Шура вытерла глаза платком.

— То-то и оно, что оба. Не такие уж они и молодые. И до женитьбы себе позволяли. А теперь что ни вечер, то к ужину пол-литра. А в воскресенье так обязательно и в обед, и в ужин.

На мой обычный консультативный прием пришла эта молодая пара с хорошей толстенькой девочкой. На верхней губе отчетливо была видна зарубка, которая становилась заметнее, когда девочка смеялась. Для присутствовавших на приеме врачей-курсантов случай интереса не представлял, и они тихо переговаривались между собой. Я внимательно пригляделся к родителям. Действительно, они выпивают, и регулярно.

— Коллеги, — обратился я к врачам, — это наши старые знакомые. Они были у нас прошлой весной. Скоро будем оперировать их девочку. Но сейчас я хочу остановиться на проблеме, которая может возникнуть и в вашей работе. Дело в том, что родители огорчены пороком развития у своего ребенка. Оба в глубине души винят друг друга. Обычно в подобных случаях мы стремимся в популярной форме рассказать о некоторых генетических факторах. Или о чудесах природы, возникающих вследствие мутаций. Помните наших сросшихся девочек Аню и Таню? Однако сегодня я вынужден вернуться к вопросу, о котором мы не должны забывать.

Во Франции уже много столетий существует понятие «виноградные дети». Так называют в народе уродов или детей с пороками развития, родившихся где-то между маем и июлем. Зачаты они были во время сбора винограда и изготовления молодого вина, то есть в момент опьянения родителей. Недаром на Руси старинный обычай требовал: пусть во время свадьбы гости гуляют напропалую, но молодым — ни капли вина!

По мере того как я говорил, лица родственников тети Шуры менялись. На них можно было прочитать все, что они думали.

— К сожалению, — продолжал я, — точно указать причину возникновения порока развития в данном случае не представляется возможным. Хочется лишь дать родителям совет. Не очень огорчаться, ибо форма незаращения губы у их славной девочки настолько благоприятная, что операция даст, вероятнее всего, отличный результат. И мы надеемся, что следующий их ребенок будет совершенно здоровым…

В последнее время в нашей стране серьезно взялись за пьянство. Борьба с ним стала общегосударственным делом. Партия и правительство приняли специальные постановления. Но, как врач-педиатр и хирург, уверяю вас, что любой закон, любое постановление, любая административная мера не будут казаться слишком суровыми или жестокими, если они направлены против алкоголизма и алкоголиков. Появление детей с пороками развития — это беда. Но она — капля в море того несчастья, которое приносит «питие» обществу, семье, детям.

Худой ребенок

— К вам пришли с письмом. (Голос Тамары по селектору.)

— Попросите войти.

— Добрый день.

Входит худенькая девочка лет шести. С ней — мама и бабушка.

— Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста. Рассказывайте, что случилось.

Пока мать начинает свой рассказ, распечатываю письмо. Обычный текст, который мне изрядно надоел: «Дорогой… Знаю твою занятость… Понимаю, что это не твой профиль… Прошу тебя в порядке исключения… Заранее благодарю…»

Слушая мать, рассматриваю девицу. Очень худая, бледная. Глаза большие. Спокойный взгляд. Она перебывала у многих врачей и понимает, что в данную минуту никакие волнения ей не угрожают: в кабинете с красными шторами и красными стульями нет особых медицинских примет. Разве что негатоскоп на стене, куда вставляют рентгеновские снимки. Здесь можно разговаривать или даже заседать, но процедуры в виде уколов или неприятных осмотров рта тут просто немыслимы. Девочка оглядывается и замечает на шкафу скелет маленького ребенка. Она смотрит на меня и, воспользовавшись паузой в рассказе матери, одними губами спрашивает:

— Это чей?

— Мой, когда я был маленький, — отвечаю ей. Она понимает, что я шучу, но не совсем уверена в этом и на всякий случай улыбается.

Из четкого рассказа матери вырисовывается довольно банальная картина. Девочка плохо ест. Ничего ей не помогает. Они были у многих врачей. Точный диагноз отсутствует. Вот их советы. Вот рецепты лекарств. Что делать?

Как бывает в таких случаях, все в полном порядке. Кровь, моча, рентген. Ого… Даже заключение гематологического отделения. Справки из института педиатрии. Еще какой-то институт. Сколько же учреждений они исходили! У скольких специалистов консультировались!

— С кем постоянно девочка? С вами или с бабушкой?

— Я работаю. Практически все время Ирочка с мамой нашего папы, с Верой Григорьевной.

Бабушка выглядела настолько тихой и спокойной, что в ней запросто мог скрываться самый страшный тиран и мучитель.

— Вера Григорьевна, расскажите подробно, как и чем вы кормите Ирочку и как она себя при этом ведет. А ты, Ира, внимательно слушай и, если бабушка что-нибудь забудет, добавь.

Вера Григорьевна, разгадав мой нехитрый маневр, посмотрела на меня с неодобрением. Однако рассказ ее был настолько ясен и недвусмыслен, не вызвав со стороны Иры никаких возражений, что основное мое предположение отпало. Обычно бедного ребенка насильственно напичкивают. При этом некоторое снижение аппетита, наблюдающееся у определенной группы здоровых детей, доводится до глубокого отвращения к еде.

Внимательно рассматривая Иру, маму и бабушку, я невольно сравнивал их: ничего общего между ними не было. И не удивительно. Внешнее сходство или несходство ни о чем еще не говорит… Стоп! Вот он и возник, главный вопрос, который пришло время задать. Но прежде чем сказать, что это за вопрос, я отвлекусь.

Приглядитесь, как по-разному, в причудливых и не всегда объяснимых сочетаниях вбирают дети свойства родителей: характер, вкусы, жесты, осанку и многое другое. Ряд этих качеств передается впрямую: от матери — к дочери, от отца — к сыну. Другие переходят с постоянным перекрестом: от матери — к сыну, от него — к его дочери. Или от отца — к дочери, а от нее — к ее сыну. Нет, это не шутка, не беллетристика, а плод многолетних чисто практических наблюдений. Сейчас я сожалею, что не вел педантичный учет этих данных, ибо только статистически достоверные сведения в наше время обретают силу научно доказанных аксиом. Впрочем, нам лучше, чем кому-нибудь другому, известна эфемерность этих «достоверных» данных, которые иногда деформируются и разрушаются под влиянием новых условий, открытий и просто… времени.

Вот несколько примеров. Два сына. Оба, как две капли воды, похожи на своего отца. По характеру один из них — отец: идеалист, современный Дон-Кихот, фантазер и путаник. Другой — деловой человек, расчетливый, спокойный. Весь в маму.

Две дочери. Одна — крупная и полная. Другая — миниатюрная, худенькая. У первой на коже постоянно возникают какие-то пятна, прыщи, экземы. Точно так, как у матери. У второй — гладкая смуглая кожа, без малейшего изъяна, полностью заимствованная у отца.

Сын и дочь. У сына при малейшей погрешности в диете возникают неприятности с кишечником. Так же, как это бывает у его отца и деда. А может быть, и прадеда. И так как тот давно умер, мне этого уточнить не удалось. Но характер у этого мальчика получился «пестрый». Он самолюбив, неадекватно обидчив, в момент гнева кровь бросается ему в голову и он говорит то, чего сам потом стыдится. Однако признать свою вину не в состоянии. Такова и его мать. Таким был его дед, отец матери. Но мальчик унаследовал от отца и деда по отцу другие качества: лень, музыкальность, легкость на подъем, отличные зубы и плохой цвет кожи. Не менее любопытная цепочка прямых и перекрестных свойств отмечается у дочери.

Если оставить в стороне высокую науку, то подумайте, какие необыкновенные возможности кроются в применении этого факта в практической жизни не только психологов, педагогов. А просто в жизни любой семьи. Именно свои недостатки, проявляющиеся в любимом чаде (я уже говорил об этом), вызывают наибольшее огорчение и негодование родителей, которые нацело забывают, что в свое время они сами были или не в меру расточительны, или жадны. Жизнь потихоньку не только вытравила эти качества, но и вызвала к ним острую ненависть. И ненавидя эти качества, повторяющиеся в детях, родители склонны недоумевать, возмущаться, обвинять школу, двор, окружение или общество, не понимая, что виноваты они и только они.

Но если об этом знать или хотя бы догадываться — чего же проще? Вспомнить о том, какими способами в свое время жизнь уничтожила в них самих эти качества. Помогают ли они теперь детям от них избавиться или, наоборот, культивируют их? Ведь если разобраться поглубже, то окажется, что люди могут многое предвидеть, осмыслить, предупредить. И не тогда, когда уже поздно, а вовремя. Очевидно, важно об этом задуматься. Конечно, здесь не обойдется без науки. Ученым будет принадлежать главное место. Нужно, важно, возможно ли это? Иногда мне в голову приходит не бесспорная мысль. Когда обращаешься к литературе прошлого, вплоть до Шекспира, древних римлян и греков, возникает странное ощущение, что человечество и отдельные лица, формируя свои свойства и черты характера на протяжении 800 поколений[4], образовали группы со сходными чертами, которые занимают среди всех членов общества определенный удельный вес. Ну, например: героев — 10 процентов, отважных — 30, обычных — 55, трусов — 5. Или, по другим параметрам: энтузиастов — 10 процентов, инициативных. — 20, равнодушных — 50, инертных — 20. Понятно, что приведенные цифры более чем условны. И не в них дело. Смысл в том, что выработанные в течение многих тысячелетий в борьбе с суровой природой, жестокими врагами, в процессе становления и смены общественных формаций качества возникали, развивались настолько долго, а закреплялись настолько прочно, что социальные и технические революции оказали на биологическую и психологическую сущность человека не столь радикальное влияние, как этого можно было ожидать. И эти пропорции, с небольшими коррективами, существуют и поныне. Да что там говорить, почитайте Шекспира…

А если так, то имеются все основания задуматься над тем, какие возможности есть у нас для противопоставления инертной и закрепленной в генетическом аппарате человека стихийной силе биологической традиции. Очевидно, таких возможностей отыщется много. Но мы, советские ученые дарвинисты, мичуринцы, павловцы, — обладаем несокрушимой уверенностью в том, что человека можно изменить и после его появления на свет. И чем раньше это сделать, тем лучше. Начиная сразу, с раннего детства…

— Вера Григорьевна, — обратился я к бабушке, — скажите, пожалуйста, когда ваш сын, папа Ирочки, был мальчиком, он обладал хорошим аппетитом? Ел с жадностью? Был полным?

— Нет. Вы бы посмотрели на Мишу. Он всегда был, как Кащей Бессмертный. Кожа да кости. Сколько я с ним намучилась! Во время войны так трудно было с продуктами. Ничего не достанешь. Все продавала, лишь бы он хоть что-нибудь съел. Как он только вырос, не пойму. Длиннющий и худой. И сейчас он малоежка. Ирочка пошла в него. Да и вся наша семья такая — и я, и мой отец…

Вот и конец истории. Еще один вопрос осталось задать матери:

— Как вы кормите Ирочку?

— Чуть ли не насильно. У Веры Григорьевны своя система. Шутки. Игры. Обещания. А я в это не верю. Свою норму, свои калории Ира должна съесть. Хочется ей того или нет. Вот вечерами, по субботам и воскресеньям и докармливаю.

— Благодарю вас. Можете не продолжать. Не буду отнимать у вас время. Подробный совет, как вести себя с Ирой, вы получите у вашего районного педиатра. Это молодой, но очень хороший доктор. Скажите ей, что у Иры семейно-наследственная форма снижения аппетита. Только помните, что путь Веры Григорьевны более правильный. Насилие в делах питания, да и не только питания, приносит мало пользы.

Когда они выходили из кабинета, мне стало стыдно: с «тираном» я здорово ошибся. Да и кто их сразу может разглядеть. Дело это непростое.

Толстый мальчик

Каким источником гордости являются у нас в южных республиках толстые дети! Здоровье и полнота, особенно приложимые к малышам, звучат как синонимы. Разнообразная, здоровая и вкусная пища, умело вводимая в рацион многоопытными бабушками, делает свое черное дело. Ребенок приучается есть вкусно и много. Привычка эта остается у него на всю жизнь. Мои южные друзья поражают своей способностью, сохранившейся до более чем зрелого возраста, употреблять такое количество пищи, которого при прочих равных условиях с успехом могло бы хватить на московскую семью.

В Киеве в шестидесятых годах состоялся Всесоюзный съезд детских врачей. Наши украинские хозяева потчевали нас очень вкусной национальной едой. И поглощалась она гостями в дозах, которые нормальному человеку ничего, кроме вреда, принести не могут. Если не сразу, то через некоторое время — обязательно. Беда в том, что большинство присутствующих натренировало себя есть во много раз больше, чем в этом нуждается организм. Приспособительные возможности последнего настолько велики, что он сжигает уйму топлива. Но сажа неизбежно где-то остается. Основные потребности малоподвижного, не очень молодого человека, не занятого физическим трудом, покрываются минимальным количеством пищи.

…Ко мне зачастую приходят ребята с жалобами, далекими от непосредственной сферы хирургической работы. Поэтому, когда у ребенка одышка, нежелание двигаться, плоскостопие, боли в позвоночнике, нарушение функции кишечника и многое другое и он к тому же чрезмерно полный, — у меня возникает стремление связать эти странные и необычные симптомы с полнотой.

Передо мной семья. Мать — худая, маленькая женщина. Отец — высокий, очень полный мужчина. Мальчику лет одиннадцать. Он очень похож на отца. Уменьшенная его копия.

— Гиви, раздевайся и ложись сюда.

Пока он укладывается на кушетку, покрытую обычной зеленой простыней, заимствованной в нашей операционной, я просматриваю документы и слушаю рассказ матери. Мальчик очень подвижен, активен. Ест, как это принято у них в доме, довольно много. Правда, в последнее время его несколько ограничивают в сладком и хлебе. Но, увы, при его характере это трудно.

Видно, что парень испуган, впервые попав в Москву и в необычную обстановку. Но по некоторым интонациям можно судить о его характере. Интересно, что воспитание и характер ребят больше всего выдает не то, что они говорят, а как они говорят. Интонация — это как вершина айсберга. Она дает представление о девяти десятых скрытого под водой объема ледяной глыбы. В справках имеется много разных данных, но суть одна: после месячного пребывания в клинике детской эндокринологии никаких отклонений от нормы у ребенка не установлено, как и бывает в большинстве подобного рода случаев. Не приходится сомневаться, что все необходимые советы родителями уже получены. Но они все-таки нашли путь в мой кабинет и твердо решили отнять время, которое предназначалось более тяжелым или сложным больным.

Зеленая простыня контрастировала с полным белым телом Гиви. Тонкая кожа на животе растрескалась темными рубчиками, наподобие рубцов у женщин, перенесших беременность. Скопления жировой клетчатки особенно заметны в области грудных мышц. Маленькая мошонка и половой член утопают в нависшем лобке и складках на бедрах.

Внимательно осмотрев мальчика, я выслушал сердце и легкие, прощупал живот. Пальцы погружались в толстую подушку, и добраться в подреберье или подвздошные ямки было почти невозможно. Когда я попросил его встать и присесть, он проделал все с неожиданной легкостью и живостью. Гиви наклонялся, демонстрируя силу мышц, полный объем движения в суставах. Обычный хороший мальчик… Наконец его мама задала традиционный вопрос: почему он такой полный и как с этим бороться?

Подробно я рассказал о детях, рождающихся с повышенным аппетитом. Затем — как он подогревается родителями при наличии определенных возможностей. Появляется жадность и даже некоторая распущенность в отношении еды. Всегда находится умиляющийся родственник, который вовремя ввернет: «Пока толстый похудеет, худой сдохнет». Или что-нибудь в этом роде «остроумное» и уместное. Рассказал о сотнях способов, которыми можно «обмануть» аппетит. Отметил, что здесь нужен не только контроль родителей, но и воля ребенка. А ее-то, как правило, не хватает и в этом возрасте, и в более старшем. Вспомнил, что именно поэтому так полезны детям занятия спортом или музыкой. Кроме всего прочего, преодоление разных барьеров вырабатывает настойчивость в характере. Привел прекрасные слова академика Петра Кузьмича Анохина, который, защищая упражнения по системе йогов, писал в «Литературной газете» об основной пользе, приносимой этими упражнениями, — необходимости ежедневно делать над собой незначительное усилие.

…Но когда они вышли из кабинета, я с огорчением подумал: вот вернется мальчик на родину. Опять обильные застолья. Неописуемые возлияния. «Традиции — это худшие привычки, возведенные в правило». Так, кажется, гласит старая (английская) пословица.

На человеке висят вериги наследственности и традиций. Сбрасывать их более чем трудно. Но совершенно необходимо. Достижения науки и техники, обилие новых вещей, предметов и машин требуют не только высокого интеллекта, но и большой физической культуры людей. Нельзя, чтобы рядом с космической ракетой у пульта стояло существо, недавно спустившееся с деревьев. Даже если оно лишено волос и основательно потолстело…

Двадцать лет спустя

Разве с вами не бывало так? Когда-то давно вы чем-то переболели или подверглись операции. Прошло много времени. И вдруг вы получаете письмо или открытку, где написано, что вас просят в определенное время явиться к врачу такому-то «для обследования в связи с перенесенным вами заболеванием и для назначения режима или дальнейшего лечения»…

Пациент может благополучно выйти из операции. Но потом в связи с разными причинами в его состоянии могут наступить перемены. В разную сторону. Вот эти «отдаленные результаты» и будут предметом нашего разговора. Они представляют особую ценность для врачей, поскольку позволяют объективно судить о правильности избранного метода лечения, обоснованности определенного оперативно-технического приема. А в тех случаях, когда мы вовсе отказались от операции или применили консервативное лечение, мы получаем доказательства успешности назначенной терапий.

В условиях педиатрического учреждения отношение к отдаленным результатам своеобразно. Дети растут и развиваются настолько быстро, что их и узнать-то невозможно.

— Неужели вы не помните моего Мишеньку? — обращается ко мне с обидой мать мальчика. — Вы ему три года назад делали операцию.

— А сколько тогда ему было?

— Шесть месяцев…

Разве можно сравнить шестимесячное, безостановочно вопящее существо с этим элегантно одетым мужчиной в голубой поролоновой курточке, запустившим палец в нос и с интересом рассматривающим вещи в моем кабинете!

Несколько лет назад мне пришлось работать с одним доктором. Он проводил серию в высшей степени интересных вмешательств на пищеводе у двухмесячных поросят. Объект на редкость удачный. Не говоря уже о том, что на одном потомстве в 8 — 10 особей можно провести однотипные операции, у них биохимический состав крови и ряд других показателей весьма близки к человеческим. Это позволяет применять сходную диагностическую аппаратуру. Но основное, почему мой коллега работал с поросятами, — это возможность через очень короткий отрезок времени получить отдаленные результаты. Пищевод поросенка по диаметру своему соответствует пищеводу новорожденного. Пищевод 6 — 9-месячной свиньи похож на пищевод взрослого человека. Следовательно, экспериментатор имеет наглядные доказательства правомочности предлагаемой им операции.

Нужно смотреть правде в глаза, чтобы отчетливо сознавать простую истину. К хирургу приходят далеко не все пациенты. Не приходят те, кого нет в живых. И кто нашел пристанище в другой больнице, у других врачей. Так уж бывает. Приходят те, лечение которых еще не завершено. Появляются недовольные операцией. Иногда приходят здоровые люди, понимая, что показаться своему врачу здоровым — это значит не только напомнить о себе или выразить таким образом ему свою благодарность. Это значительно больше. Здоровый пациент действует, как благотворное лекарство. Ведь в чем трудность и беда нашей профессии? Когда все кончается хорошо, в этом нет ничего особенного. Так должно быть. И удовлетворение, следующее за самой успешной и сложной операцией, сменяется другими заботами, ибо — так должно быть. Но каждое осложнение, каждая неудача — всегда несчастье, которое ощущается и переживается врачом тяжело.

Так вот, здоровый пациент, пришедший к тебе через много лет, вливает силы и бодрость в твою, порой утомленную, душу. Он как бы напоминает тебе: тогдашние трудности, переживания и муки ты перенес совсем не для того, чтобы я поправился и выписался из больницы. Ты терпел их ради вот этого, сегодняшнего радостного часа. Когда, спустя много лет, встречаешься со мной, изменившимся, порой неузнаваемым, другим человеком, который жив, здоров, работоспособен и радуется тому, что его окружает.

Но бывает и иначе. Об этом ниже — коротенькая история.

«Жив, жив!»

В начале пятидесятых годов в детское хирургическое отделение поступил мальчик лет тринадцати. Во время купания он обнаружил у себя под ложечкой уплотнение. Оно перемещалось при давлении и не болело. Его тщательно обследовали и поставили диагноз: «Рак желудка». У детей рак настолько редок, что мы не поверили своим специалистам и проконсультировали снимки в Институте рентгенологии. Но диагноз подтвердили. Большого опыта в удалении желудка ни у кого из нас не было. Несколько таких операций в Таганской больнице мне пришлось провести под руководством Елены Флоровны Лобковой. Но сколько же времени прошло… Однако в ту пору в нашей клинике лечились разнообразные онкологические больные — с опухолями почек, костей, кожи. Оснований для перевода мальчика в специализированное отделение не было. Начались волнения и заботы: ознакомление с литературой по опухолям желудка у детей и подростков, оперативная хирургия, онкология.

Операция проходила медленно, но гладко. Опухоль располагалась в области выхода из желудка, была довольно больших размеров, подвижная. Мы удалили три четверти желудка, сальник, лимфатические узлы — так, как в то время было принято. Мальчик сравнительно легко перенес послеоперационный период и выписался домой. Мы посылали два или три раза открытки, но он не появлялся. Прошло шесть или семь лет.

Однажды в троллейбусе один из наших врачей встретил мать этого мальчика. Они разговорились.

— Жив, жив! — сказала она. — Но разбаловался. Учиться бросил. Стал слесарем и выпивает.

— А как у него желудок? Не жалуется? — спросил врач.

— И думать забыл. Открыточки ваши получал, да недосуг ему зайти.

Когда на следующий день мы узнали об этой встрече, то долго спорили. В чем причина такого отношения к заботе, которую не только по обязанности, но и по чувству долга мы проявляем?

Один из врачей сказал:

— Некоторые люди стараются жить, получая возможно больше удовольствий. Достигается это, как при мытье под душем. Или завернуть кран холодной воды, или отвернуть кран горячей. Парень этот не предвидел от встречи с нами особых радостей. Жив, здоров. Что еще нужно?!

Другой доктор добавил:

— Просто он знает своего хирурга. Начнет спрашивать: «Как ты живешь? Чем питаешься? Что читаешь? Ну-ка, дыхни!» Зачем ему такие переживания?..

На испытаниях

История, которую я расскажу, не имеет ничего общего с прекрасной повестью И. Грековой, кроме разве что названия. Вспомнил я о ней по странной ассоциации. В Центральном доме литераторов, что на улице Герцена состоялось обсуждение этой повести, в котором, кроме профессиональных Критиков и писателей, принимали участие коллеги автора, в основном инженеры. С поразительной агрессией они выступали против своего товарища «по оружию», осмелившегося описать не одни лишь радужные стороны испытательской работы, но и взаимоотношения людей в этих трудных условиях. Не помогло ничего: ни мотивированное заступничество мастеров слова, ни горячее и одобрительное письмо тяжело болевшего в то время Корнея Ивановича Чуковского, ни великолепные слова летчика-испытателя М. Л. Галлая. Обида была кровной…

Соприкосновение с людьми подобной специальности, но в более чем неожиданных условиях произошло совсем недавно. К нам в клинику привезли малыша, который затолкал себе в рот небольшой металлический винтик и вдохнул его в легкие. Попал он в бронхи третьего порядка, и удалить его через верхние дыхательные пути даже руками наших мастеров анестезиологов не представлялось возможным. Через дыхательный бронхоскоп было видно, что где-то на большой глубине маячила шляпка винтика, вклинившаяся в слизистую оболочку бронха.

Дедушка мальчика оказался крупным инженером. Он со своими помощниками быстро сконструировал мощный магнит, фиксированный к торцу металлического щупа, которым через трубку бронхоскопа мы попытались прикоснуться к шляпке винтика. Но сцепления между магнитом и шляпкой было недостаточно, чтобы преодолеть силу вклинения. Пришлось ребенка оперировать: вскрывать грудную клетку. Может быть, и к лучшему, ибо закупоренная часть легкого превратилась в гнойник. Часть пораженного легкого вместе с винтом я удалил, и мальчик поправился.

Именно в это время мы вместе с нашими анестезиологами бились над разрешением важной проблемы. Дело в том, что после организации в нашей больнице отделения интенсивной терапии и реанимации к нам начало поступать значительное число маленьких детей с разными видами нарушения дыхания. Возникали они в результате гриппа, воспаления легких и других подобных заболеваний. Мы возродили старинный метод лечения, который применял замечательный русский педиатр Нил Федорович Филатов в инфекционных бараках Девичьего поля, — паровую баню. Но эта, казалось бы, простая процедура осложнилась необходимостью точного расчета оптимальных для больного параметров. Проблема получения насыщенного парами воздуха необходимой температуры с определенной концентрацией кислорода казалась неразрешимой. Правда, кто-то недавно в связи с успехами науки и техники в космосе, телеметрии, электронике сказал, что «разрешение любых проблем в области обеспечения медицины перестало быть технической задачей. Это — задача экономическая».

И вот перед нами появился добрый гений в лице энергичного седого человека с густыми черными бровями — дедушка нашего бывшего пациента. Он принадлежал к тем людям, которые понимают, что помощь детям по своему значению не намного уступает другим важным вопросам, и решительно взялся за дело. Через два месяца тяжелого труда перед нами стояло чудо современной техники. Внешне оно выглядело довольно скромно, но атрибуты автоматики и полуавтоматики в виде мерцающих оранжевых лампочек, самостоятельно отключающихся и включающихся приборов были налицо. Самописцы наконец зарегистрировали устойчивые показатели температуры и влажности. На барабанчиках, обернутых подобием миллиметровой бумаги, помечены были даже «заглядывания» внутрь агрегата любопытных ночных сестер.

Требовалось проверить работу новой «парилки» на себе, хотя применять ее будут для детей в возрасте до 1 — 2-х лет, параметры дыхания которых весьма отличаются от взрослого человека. А поэтому потребление кислорода, накопление углекислоты, изменения влажности нуждались в последующих существенных коррективах. Особый интерес представляли те ощущения, которые испытывает пациент в замкнутом пространстве объемом всего 0,25 кубических метра. Сам ведь он об этом рассказать не сумеет.

Дискуссия была непродолжительной. Решил все насморк у девочки, которую в тот день мне следовало оперировать. Операцию пришлось отменить, и я забрался на постель, в изголовье которой находился прибор. Ширина его 75 сантиметров, глубина 70, а высота 50. В коробку вошла голова и частично плечи. Наверху горели две электрические лампочки. Около плексигласового окошечка стояли самописцы. Через отверстие в стенке была введена резиновая трубка, чтобы брать на анализ воздух. Наш анестезиолог Зина измеряла пульс, давление, частоту дыхания. Владимир Яковлевич (инженер) и Валерий Михайлович (шеф анестезиологов) вели эксперимент.

Немного об ощущениях. Давно уже я заметил, что существуют обстоятельства, которые властно пробуждают, казалось бы, нацело забытые воспоминания. Так вот, первое ощущение было несомненным. Когда я учился во втором классе школы, мне дали на один вечер тонкую книжку замечательных рассказов Конан-Дойля. Читать в постели у нас дома было не принято. Но соблазн был велик. И с помощью карманного электрического фонарика я дочитывал потрясающую повесть.

В нашей камере было точно так же душно и жарко, как когда-то под одеялом.

Мои коллеги «гоняли» разные режимы. С вентилятором и без него. С двойной подачей кислорода (поток в шестнадцать литров в минуту) и с одинарной (то же, деленное на два). Когда концентрация углекислого газа приближалась к двум процентам, меня одолевала сонливость. Плач ребенка, разговоры сестер и врачей затухали, как будто поворачивали рычажки магнитофона. Через два с половиной часа оказалось, что основная прикидка завершена и в понедельник можно все начинать сначала…

О чем этот рассказ? Совсем не о работе над «парилкой». Над ней еще трудиться и трудиться. Много лет назад Николай Наумович Теребинский сказал: «Хирург лишь тогда в полной мере понимает своего пациента, когда он перенес хотя бы часть того, что выносит его подопечный». В последующие годы мне пришлось перенести многое. И ношение гипса. До сих пор я чувствую, как он вгрызался в кость на ноге и жег ее. А когда его снимали, то присохшие волоски с острой болью отрывались от кожи и оставались на гипсе в виде реденького темного кустарника. Три небольшие операции мне делали и под местной анестезией (под уколами!), и под наркозом, и… без всего. После возвращения с фронта меня донимали ангины. Симпатичный старичок отоларинголог в Басманной больнице уговорил меня удалить гланды без всякого обезболивания: «Меньше осложнений. А боль невелика — можно потерпеть». Дело не в том, что я ему не поверил. Но где-то в глубине души возник вопрос: «Неужели это возможно? Это ведь вроде средневековых пыток? Переносимо ли это?» Если бы я знал, что это такое, я никогда не согласился бы на такую муку. До сих пор не могу себе представить, отчего у него была такая точка зрения. Ведь это очень больно. И осложнение, хорошее кровотечение, у меня все-таки развилось. Но теперь я об этом не жалею. Не могу спокойно смотреть, если кому-нибудь больно. Любому хирургу следует побывать в шкуре своего пациента. Испытание того, что ты предназначаешь своему ближнему, дело полезное. И, вероятно, не только в одной хирургии.

* * *

Дописана последняя строка «чисто медицинских» глав, и я подумал: как получилось, что они именно в таком виде появились на свет? Первопричина вспоминается легко. Когда в основном уже сформировались разделы будущей книги, один из моих друзей сказал:

— У меня создается ощущение, что ты здесь выступаешь как человек думающий, переживающий, стремящийся поделиться своими мыслями. Все это прекрасно. Но я тебя знаю иным. В работе. Операциях. Консультациях. Ведь ты — хирург, и это основное. Но именно это в книге начисто отсутствует. Изволь сесть и написать, что и как ты делаешь. Тогда твои рассуждения обретут почву или, если хочешь, корни, которые их питают…

Долго я сомневался. Как это будет выглядеть в собственном изображении?! Что родится: отчет, воспоминания, сборник курьезов? Подготовка была длительной. Отбирались самые важные и необходимые сведения. Отсеивалось все ненужное. Написал я эти главы сравнительно быстро, но работал над ними еще и еще.

И все-таки меня не оставляет мысль, что они могут пробудить у читателя не те ассоциации, к которым я стремился. Не только потому, что любой профессионал склонен писать о том, что у него больше всего наболело, а каждый читатель видит самое сложное и наболевшее совсем в другом. Нет, дело не в этом. Когда человек знакомится с любым специальным предметом или явлением, он, как правило, оценивает его только по внешней форме и функции. Автомобиль — красивый и едет быстро. Холодильник — емкий и хорошо замораживает. Книга — интересная, и от нее не оторвешься…

Профессионал, говоря о «кухне» своего дела, неизбежно остановится на планах, процессе выполнения, технологии производства, трудностях и их преодолении. Это естественно. Ибо итог — форма и функция — появился лишь как следствие длительного труда. О нем и хочется в первую очередь рассказать. Но следует ли об этом знать непосвященным? Ведь далеко не все, происходящее в частных специальностях, может и должно быть предметом рассмотрения неспециалистами. Многое — не интересно. Многое, в частности, в области медицины — просто не полезно и даже вредно. Но существуют вопросы, которые имеют право на освещение, более того, требуют этого, ибо они обладают прочными связями с разными другими сторонами нашей производственной, общественной и личной жизни.

Надеюсь, ни у кого не возникло сомнения, что выше излагалось лишь общее впечатление о детских характерах. И отобраны они мной произвольно. Именно так, как мне хотелось. Поэтому ни на какую научную классификацию или обобщение претендовать я не смею. Да в этом здесь и нет никакой необходимости. Это задача психологов, психиатров, невропатологов, психоневрологов, дефектологов, педагогов.

Ни для кого не секрет, что даже мы, детские хирурги, не всегда имеем возможность за короткие часы общения с больным разобраться в его характере, привычках и многом другом. И хотя мы лечим больного, а не болезнь, — так во всяком случае мы стремимся поступать, — нам это не всегда удается. Порой мы о ребенке в целом знаем больше из биохимических и других анализов, не представляя себе его в плане психических, душевных качеств. А они, эти качества, играют в решающие моменты и в критических ситуациях немаловажную роль и могут повлиять на прогноз. Но это лишь одна сторона вопроса.

Позвольте еще раз обратиться к вам как к родителям или к тем, кто постарше, к дедушкам и бабушкам, стремящимся своих отпрысков сделать лучше себя. Достаточно ли вы сами уделяете внимания этой важной, нравственной стороне воспитания? Мне легко задавать этот вопрос, ибо я хорошо знаю ответ на него. Подавляющее число родителей, даже тех, кто обладает умом, культурой и временем, чтобы читать труды Ушинского, Макаренко или книги современных наших педагогов, в лучшем случае догматически переносят мудрые рецепты крупных воспитателей на зыбкую и неоднородную почву младшего поколения. Самая стандартная ошибка, которую допускаем мы, родители, недостаточный учет особенностей характера ребенка. Мы подходим к нему с мерками своих достоинств и своих недостатков, а это как раз и неправильно. Ибо он зачастую оказывается совсем другим. И наши воспитательные усилия дают результат, обратный желаемому. Я далек от мысли, что в случаях, когда мы отмечаем огорчающие нас в ребенке признаки излишнего идеализма, искренности или, наоборот, делячества, скрытности и сразу начинаем их выкорчевывать, мы делаем такое уж доброе дело. Здесь все гораздо сложнее. Важно стремиться к тому, чтобы ясно представлять, какие черты характера в ребенке доминируют. И, поставив точный диагноз, осторожно и заботливо, как опытный садовник (прошу извинить меня за избитое сравнение), терпеливо их коррегировать, исправлять. Очевидно, это необходимо. Приведенные выше характеры, — а их наверняка значительно больше, и в одном ребенке обычно сочетается несколько противоположных черточек, — мне казалось, могут помочь родителям о многом задуматься.

…О хирургах — тех, кто собственными руками вмешивается в огрехи и ошибки природы и приводит их к желанной норме, — много и хорошо рассказывалось. Впрочем, детали воздействия на ткани ребенка имеют некоторые особенности, до недавнего времени не привлекавшие внимания даже лиц, непосредственно занятых детской хирургией. Приведу пример, который может показаться странным, но он непосредственно связан со сказанным выше.

Недавно к нам поступил ребенок с пороком развития урологической сферы и тяжелым повреждением почек. Вопрос об объеме и травматичности операции по ряду этических соображений мы обычно обсуждаем с родителями. Оказалось, что девочка эта из детского дома. Родителей у нее нет. Следовательно, всю меру ответственности требовалось взять на себя. Чего же проще? Часто мы так и делаем. Более того, родители нам доверяют, и мы излагаем наши соображения в той форме, которая дает им основания понять и принять нашу точку зрения. Но вот когда ребенок полностью беззащитен, зависит от воли хирурга, возникает сложная коллизия. В трудных случаях, я уже писал об этом, нас выручает простой вопрос: «Как бы ты поступил, если бы этот ребенок был твоим?» И обычно приходит правильное решение. Но здесь он не годился. Ибо у моего ребенка есть я. А у этой девочки нет никого. И вот от операции — трудной и для ребенка, и для нас — нам пришлось отказаться. Девочка проживет, может быть, больше, а может быть, и меньше, чем без операции. Но предполагалось произвести вмешательство новое, не проверенное длительными сроками наблюдения. И наперед об исходе ничего сказать было нельзя. И, главное, некому…

Любознательность хирурга есть один из рычагов его персонального прогресса и развития специальности в целом. Куда только она порой не заводит! Одного — в операцию при лейкозе на зобной железе или во вмешательство при чрезмерной полноте. Другого — в операцию на плоде беременной женщины или попытку оборвать прогрессирующее поражение печени у ребенка, перенесшего желтуху. Но существует ли рубеж, который нельзя преступать? Как учесть то бесчисленное количество факторов и условий, дающих неформальное право перейти черту?

Примитивизм мышления, упрощенчество, догматизм, перестраховка — это одна крайность. Другая — верхоглядство, даже вызванное самыми лучшими побуждениями. Обе они ничего, кроме вреда, не приносят. Очевидно, истина в том, чтобы, решая судьбу человека, еще раз тщательно взвесить: исчерпаны ли тобой все максимальные возможности и к чему приведет твоя «самодеятельность» в конечном счете.

В последнее время мы уделяем большое внимание проблемам экстренной и неотложной помощи детям. Мера нервно-мышечных затрат современного хирурга и анестезиолога не поддается описанию, ибо за часами, минутами, а порой и секундами стоит жизнь ребенка. Вот поэтому хирурги столь остро и — чутко реагируют на многие явления, мимо которых другой врач пройдет более спокойно. Важно, чтобы каждый, причастный к медицине, а особенно к хирургии, понял бы, что хирурги в своей работе связаны с народным хозяйством. Без исключения со всеми его отраслями. Хирургии нужна необычайная четкость и организованность. Любой просчет, недоброкачественность в деятельности наших поставщиков неизбежно и неумолимо отзовутся на здоровье человека. Раньше или позже, но обязательно отзовутся. Наша специальность поставлена в особые условия, требует к себе особого отношения.

Возможно, наибольшие отрицательные эмоции возникнут у читателя в связи с моими наблюдениями из практики. По какому принципу они отобраны, чему они призваны учить? О чем информировать? Не много ли в них патологии, исключительности, теневых сторон? Наша пресса многомиллионными тиражами публикует прекрасные и справедливые примеры бескорыстного и благородного служения врачей народу. Случаи яркие и часто героические. Публиковать их необходимо, ибо они вселяют уверенность в тех, кто работает в сфере «индустрии здоровья», и в тех, кто является ее объектами. Но хорошо известно, что, только трезво оценивая явления противоположные, в их единстве и противоречии, можно правильно представить себе если не все, то многие факты, процессы и события. К сожалению, мы на многое стыдливо закрываем глаза.

Возьмем самый простой пример. По улице идет человек с какой-либо аномалией, пороком развития или уродством, Какие чувства он вызывает? Любопытство. Люди беззастенчиво его рассматривают. Жалость. Ах, он бедный, ах, он несчастный! И еще. Плохо его лечили. Что-нибудь врачи, наверное, испортили. Не сумели. И все в таком же роде. Эти рассуждения невежественны и вредны.

Жалеть таких людей не следует. Их душевные качества зачастую настолько высоки, что им могут позавидовать многие физически полноценные субъекты. Единственное, что им мешает и что их травмирует, — бестактность окружающих. Они сторонятся общества, стремятся к уединению. И тогда могут возникнуть и на самом деле возникают психические отклонения, им не присущие. Но давайте не путать причину со следствием. Если бы на них не обращали назойливого и бездушного внимания, то и не было бы этих отклонений.

Пороки развития — проблема не исключительная, а массовая. По самым скромным подсчетам, из общего числа новорожденных два-четыре процента появляются на свет с пороками развития. Значит, среди всего населения таких людей миллионы. А мы загоняем их в угол и уродуем к тому же их психику. Недавно в школе, где училась моя дочь, произошел случай, имеющий прямое отношение к этой теме. Девочка попала в катастрофу, и ей ампутировали ногу. А потом она покончила с собой. Причина ясна — отсутствие к ней правильного отношения, где доминировать должен лейтмотив: она совершенно нормальная. Но именно этого и не было. Восторжествовало ханжество. Его не каждый в состоянии перенести.

…К проблемам лекарств и алкоголя обратиться меня заставила нужда. Долг мой не был бы выполненным, если даже в таких конспективных заметках, как эти, я не остановился бы на них. Сколько бед приносят лекарства, применяемые без показаний и без особой надобности, — сказать трудно. В Москве, в детской больнице имени Филатова, много лет работает токсикологический педиатрический центр. Тысячи случаев. Трудности распознавания и лечения. А начинается с пустяков: «У Алены опять болит голова. Дай ей тройчатки. Она маленькая. Отломи четвертушку. Пусть крошится. А ты на глаз примерь…» Дальше идут в ход витамины, антибиотики и все, что угодно.

Отвращение к алкоголю присуще многим врачам-педиатрам. Мы видим множество последствий, непосредственно вызванных винным невоздержанием, которые выходят далеко за рамки темы о родителях, пьяных в момент зачатия ребенка, будущего урода. Детская травма, выпившие «предки», обстоятельства дома, повлекшие за собой болезнь или несчастье. Нет такой статистики, которая могла бы подсчитать вред, наносимый детям в связи с употреблением алкоголя их и чужими родителями…

Подводя итоги, отмечу, что к детям можно относиться с весьма разных позиций. Понятно, что взгляд хирурга очень специфичен. Но теперь, когда в поле моего зрения попадают дети, которых я оперировал 25 лет назад, в возрасте от нескольких часов до 15 лет, я имею возможность не только оценить их физическое состояние, но и увидеть, что из них получилось. Не нужно обладать особой проницательностью, чтобы разглядеть в этой панораме поколений приметы и закономерности, впрямую не относящиеся к специальности врача-хирурга. Может быть, именно поэтому в каждом ребенке важно уважать личность, требующую внимания и заботы.

И, наконец, последнее. Общение с детьми, особенно многолетнее, влияет на врачей, формируя не только их речь, манеру держать себя, но и их психику, и характер отношений с людьми. Присмотритесь к детским врачам. Они все в чем-то схожи. Сходство это неуловимо, но оно, бесспорно, существует. Они приветливы, контактны, оптимистичны. Они добрее некоторых своих коллег, ибо недоброму человеку с детьми работать нельзя. В восприятии окружающего они порой напоминают своих пациентов, в чем-то прямолинейны и наивны. Возможно, я тут несколько гиперболизирую или просто желаемое выдаю за действительное. Но даже если это так, то делается из самых лучших побуждений. Ведь часто бывает, что обсуждается серьезный организационный вопрос, распределяются материальные блага — речь идет о финансировании, строительстве, штатах и многом другом. В первых рядах оказываются люди твердые и решительные. А мы, детские врачи, робко топчемся где-то сзади. И не получаем того, что нужно. Страдают же от этого наши пациенты. Дети. И в этом не наша вина, а наша беда.

Поэтому некоторое заострение и без того трудных проблем педиатрической службы преследует лишь одну цель. Нам нужно внимание. Всех. Без исключения. Не для нас лично. Для наших подопечных.

Часть третья Вчера, сегодня и завтра

Письма самому себе

Нужно писать

Как-то мой друг Сергей высказал хорошо известную истину, над которой раньше мне не приходилось задумываться: «От обилия набегающих мыслей можно избавиться только одним способом — предать их бумаге»…

На самом деле. Приходит в голову какая-нибудь идея. Вначале — как неощутимый предвестник. Затем — приобретая более конкретные очертания. И зачастую на этом все кончается. Однако при определенных условиях эта же идея возвращается к тебе. Иногда вспоминаешь, при каких обстоятельствах ты впервые подумал о ней, и даже сожалеешь, что не довел ее до логического завершения. Чаще же она не покидает тебя месяцами, годами. Ты высказываешь ее своим друзьям, близким. А порой с удивлением находишь ее в новой книге или газете.

Правильно ли, что волнующие тебя мысли должны оставаться в голове и бесконечно долго толкаться там в ожидании подходящего случая или просто угаснуть? Дать этим мыслям выход логично уже потому, что этим самым ты освобождаешь место для возникновения новых. Недаром старый педагогический закон гласит: «Чем больше отдашь, тем больше получишь!»

Единственно, что во всей этой ситуации меня смущает, — отсутствие времени и здорового утилитаризма. Впрочем, со временем дело ясное: вопрос в том, как к нему относиться. Ни для кого не секрет, что все мы затрачиваем массу времени на второстепенные и ненужные дела. Как говорится в старой поговорке, «только очень занятые люди располагают свободным временем».

Что касается утилитаризма, то это уже дело будущего. Хороший хозяин умеет копить с учетом потребности. И эту потребность реализует. В суете нашей жизни даже отдых превращается в мероприятие, от которого, именно в результате отношения к нему как к мероприятию, скорее устаешь, нежели отключаешься. Оказывается, что на самые важные и необходимые размышления не хватает времени. Хорошо тому, у кого мало побочных мыслей или они его не тревожат. А если они есть? Правда, значительная толика их не нуждается в обнародовании и огласке даже в кругу близких, но так или иначе, высказав их, ты неминуемо должен испытать облегчение. По аналогии с тем, как иногда полезно бывает поделиться накопленными застоявшимися эмоциями. Ну, что же, попробую…

Память

Странно устроена человеческая память. Пытаешься вспомнить определенные факты, делаешь усилия. Увы… Смутные, бесформенные воспоминания наплывают одно на другое. Серые, бледные контуры малоинтересных событий. Вдруг удача! Перед тобой выцветшая фотография, записка, обрывок старого письма. Совершается чудо. Серая мазня превращается в яркие сочетания красок. Вспоминается все: лица людей, интонации, с которыми они произносили слова, запахи, ощущения от прикосновений к ткани или предметам. Реально, как будто это было вчера, возникают радость, тревога, сомнение, уверенность, страх…

Память — это длинный коридор с закрытыми дверями. Они могут остаться закрытыми. Навсегда. Но их можно приоткрыть. И тогда на тебя обрушится радостная или горестная лавина забытых и исчезнувших картин прошлого. Ключ к этим дверям — те или иные предметы, документы, а то и неожиданный разговор. Счастлив тот, кто умеет выбрать свободную минутку и записать мысли, сомнения, впечатления, воспоминания, А главное — факты. И отношение к ним.

Страх

Как-то в гостях, не помню уже почему, вдруг возник разговор о том, кому и по какому поводу пришлось в жизни испытать чувство страха.

Трудно передать подробно все, что я услыхал в этот вечер, ибо важно не что рассказывалось, а как искренне и с увлечением каждый пытался воспроизвести мельчайшие оттенки и легкого испуга, и всепоглощающего ужаса, которые были им пережиты. Когда настала моя очередь, всех пригласили ужинать. Но разговор на эту тему долго не шел из головы, вызвав вереницу воспоминаний и раздумий. В самом деле, что такое страх? В том, что чувство это неприятное, — нет сомнений. Однако он имеет определенные последствия. Какие? Полезные или вредные? Нужны ли они?

Получить ответы на эти вопросы можно, восстановив в памяти наиболее яркие эпизоды и разобравшись в них.

Ранней осенью мне пришлось быть в Красноярске. Невдалеке от города имеется одно из чудес природы — каменные столбы. Семь громадных камней, высота которых достигает семидесяти метров, разделены красивым лесом. По традиции на протяжении многих десятилетий сюда идут по воскресеньям люди. С сумками, чайниками, рюкзаками. Как будто на пикник или массовку. Нет только ни водки, ни вина. На многих прочная одежда из грубой материи. У молодежи на головах широкополые шляпы из такой же серо-зеленой ткани. Резиновая обувь — кеды, калоши — надежно укреплена на ногах.

На скалы лазают все — женщины, дети, старики. В яркий солнечный день картина на редкость живописна. Вот дружной стайкой взбегают легко, едва касаясь ногами громадных ступеней, ребята лет 10–12. Они — самые изящные и подвижные. Вот по совершенно отвесной стороне этого же столба карабкается парень. Пальцы его находят едва заметные щели и трещины, а ноги, осторожно нащупывая выступы, создают ненадежную опору телу. Вот трое немолодых мужчин, расчетливо экономя силы, идут, слегка наклонившись под тяжестью рюкзаков. Внизу, у подножия столба, группа ребят устроила форменный цирк. Они взбираются на крупный, отдельно стоящий валун вниз головой. Сделав стойку на руках, цепляясь носками кед за скалу, поднимаются все выше и выше. Толпа любопытных молча и с восхищением смотрит. Такое доступно немногим.

Мои друзья предложили мне тоже забраться наверх. Должен сказать, что высоту я не люблю: выходить на балкон — для меня тяжкое испытание.

— Только не глядите вниз, — предупредили меня, — тогда страшно не будет. Столб этот легкий. На него матери с ребятишками поднимаются.

Вниз я не смотрел. На одном участке пришлось воспользоваться веревкой: подтягиваться на руках с непривычки трудно. Но когда восхождение было закончено и с вершины я все же посмотрел вниз, то почувствовал, что никакая сила не заставит меня спуститься естественным способом.

Даже мысль о том, что мне придется, стоя лицом к камням, отыскивать ногой неизвестно где расположенную ямочку, а потом искать следующую, порождала тошноту…

— Вызывайте вертолет. Никуда я не полезу.

Спустились мы «шкуродером». Оказывается, в теле этого столба была узкая щель, по которой, если упираться плечами, предплечьями и ногами, можно мало-помалу осторожно приближаться к земле и даже удерживаться от падения.

Очутившись внизу, я испытал острое блаженство и покой. Только мышцы рук и ног в каких-то очень непривычных местах непроизвольно сокращались… Когда, после непродолжительного отдыха, мы подошли к следующему «совсем легкому» столбу, я почувствовал самый настоящий страх. Весь мой организм, все существо отчетливо негодовало и сопротивлялось. «Рожденный ходить по земле ни по каким скалам лазать не должен», — говорил мне мой внутренний голос. Но все же мне удалось подавить его и вместе со славными моими друзьями «совершить восхождение» еще раз.

Однажды мы катались на лодке с сыном. Речка была узкая, и над ней наклонились деревья, создавая подобие густого зеленого навеса. Когда над лодкой появилась обнаженная, расположенная почти в горизонтальной плоскости ветка, я спросил:

— Хочешь повисеть на ней?

Такой идиотский вопрос может прийти в голову только отцу. Никакая здравомыслящая мать ничего подобного ребенку не предложит.

— Давай. Подсади меня, папа!

Вначале сын крепко ухватился за ветку. Но как только я отпустил тело мальчика, лодка отплыла. Он секунду-другую висел, потом руки его разжались, и не успел я опомниться, как макушка его светлых волос скрылась под водой. С этого момента до того, как я прыгнул вводу, прошли считанные мгновения. Но ужас, страх, непередаваемое чувство вины и утраты обрушились на меня одновременно. Речка в этом месте была совсем мелкая. Держу на руках сына, стою по грудь в воде, мы оба весело смеемся. А на душе делается бог знает что.

Как ни странно, но меньше всего страха я испытывал во время обстрела или бомбежек. Когда наш госпиталь перевозили в эшелоне и мы стояли на станции Нежин, начался налет вражеской авиации. Я забрался спать на верхнюю полку и оставался там до конца тревоги. Сейчас я думаю, что просто сработал рефлекс.

Сразу после начала войны мы дежурили на крыше детской клиники Первого медицинского института. Приходилось то и дело надевать грубые брезентовые рукавицы и, вооружившись кто лопатой, а кто большими металлическими щипцами, ожидать, когда упадут зажигательные бомбы, чтобы быстро сбросить их вниз. Опасности по молодости лет мы не ощущали. Только очень хотелось спать. А может быть, это была одна из форм защиты организма от неприятных эмоций. Подобная сонливость овладела мной, когда при полете в Тамбов на срочную консультацию в маленьком самолете санитарной авиации мы попали в грозу. Самолет швыряло, болтало. Где-то совсем близко грохотал гром. И точно так же, как на войне, я забрался на носилки, завернулся в одеяло и довольно быстро задремал…

И все-таки произошел случай, когда мне стало очень страшно. Дело было так. Второго мая наш госпиталь стоял в городке Ораниенбург, в двадцати с небольшим километрах севернее Берлина. По радио мы узнали, что Берлин капитулировал. Ко мне прибежал наш начмат и сказал:

— Нужно собираться в Берлин за трофеями. Наши соседи из медсанбата завтра с утра посылают туда машину. А начальник госпиталя из артбригады только что уехал на своей санитарке.

Выбрались мы часов в пять утра. В полуторке были старшая операционная сестра Маша, санитар Тадик и я. Шофер — опытный водитель Григорий Иванович, который всегда воодушевлял нас в трудные минуты.

Было серое пасмурное утро. По сторонам дымились разрушенные всего несколько часов назад здания. То здесь, то там, как серые тени, ссутулившись, быстро куда-то перебегали люди с мешками и котомками в руках. Местные жители. Вот на небольшой площади горит костер. Вокруг него спят вповалку солдаты. У домов, на тротуарах бесконечная вереница машин, пушек и другой военной техники.

Пожилой немец, к которому мы обратились, помог нам найти дорогу к центральному госпиталю. Это была груда развалин. Госпиталь уже давно полностью переместился под землю. В ярко освещенной операционной работали хирурги в залитых кровью клеенчатых фартуках. На носилках в коридорах лежали переодетые в гражданское солдаты и офицеры.

— Которые сутки без перерыва и отдыха, — сказала мне помощница старшей операционной сестры. — Конца не видно. Необработанных раненых еще на несколько дней. — Она посмотрела мне в глаза, немолодая уставшая женщина, и добавила: — Но это уже последние. Не так ли?

Она выделила в качестве сопровождающего старого хромавшего человека, которому нужно было домой, как раз в ту сторону, куда ехали мы. К складу санитарного имущества.

Завал разбитого кирпича. Узкий вход. Ступени, ведущие под землю. На втором этаже, считая сверху вниз, мы нашли пижамы для раненых. Этажом ниже — медикаменты. Освещая себе дорогу фонариком, мы переходили из комнаты в комнату, где на полках с величайшей аккуратностью были уложены коробки и пакеты. Дефицитные и спасительные сульфамиды. Пакеты-бинты для обожженных. Спирт в больших круглых бутылях. Пока ребята носили трофеи в полуторку, я спустился еще на этаж ниже. Вдалеке в одну из комнат дверь была приоткрыта, и оттуда вырывался яркий свет. Что такое?

Подойдя, я прислушался — полная тишина. Открыл широко дверь и замер. Комната полна немцами. В разных военных формах, заросшие, часть в повязках, они лежали или полусидели на полу. Большинство спало.

— Вас махен зи хир? — задал я вопрос немцу, который был ближе всего к двери и повернулся ко мне. В этот момент я увидел, что один из солдат, сидевший в дальнем углу, потянулся за автоматом. Замечу, что пистолет, который нам, как офицерам, полагался, обычно лежал в чемодане, ибо хирургам он был совершенно не нужен. Оружие мы брали при переездах или в особых случаях. Пистолет был тяжелый и непривычно оттягивал ремень, а поэтому мы смещали его далеко назад: так он меньше мешал ходьбе. Не было и речи о том, чтобы воспользоваться им сейчас.

— Во ист дер официр? — спросил я, наблюдая за действиями солдата. Но так как он уже взял в руки автомат и что-то, наклонившись, делал с ним, то я громко скомандовал: — Штеен зи ауф!

Немцы, одни быстрее, другие спросонья, медленно встали.

— Ваффен хинлеген! — Оружие начали складывать на пол. Тот солдат тоже положил свой автомат, и мне стало легче.

В это время я с трудом вытащил пистолет и сразу почувствовал себя увереннее, хотя для этого никаких оснований не было.

Оказалось, что немцы знали о капитуляции Берлина, но не хотели выходить на улицу, опасаясь, чтобы их не убили. Мы некоторое время поторговались, после чего пленные один за другим потянулись в коридор. Именно в этот момент, когда непосредственно рядом со мной проходили наши недавние враги, у меня начала дрожать нога. Не та, на которой я стоял, а другая, полусогнутая. Понимал, что в общем все уже позади, обезоруженные пленные ничего плохого сделать не могут и не должны, а тем не менее испытывал самый настоящий страх. Позже наши ребята рассказывали мне, как они были смертельно испуганы, увидев, что из парадного прямо к полуторке движется толпа немцев. Они молча окружили машину полукольцом: непонятно и страшно…

Ну, а если вернуться непосредственно к нашей профессии? Переживания врача настолько полно и глубоко описаны Николаем Михайловичем Амосовым, что, откровенно говоря, я мог бы просто отослать интересующихся к его книге «Мысли и сердце». Тем более что я боюсь не только разочаровать взыскательного читателя, но и войти в конфликт со своими коллегами-хирургами. А это гораздо опаснее… Но для того чтобы быть правильно понятым, вначале все-таки остановлюсь на предмете разговора. Часто хирургу задают шаблонный вопрос:

— Скажите, не страшно оперировать? Что вы испытываете перед трудной и ответственной операцией?

Когда я оперировал дочь — у нее был аппендицит, — то это стоило мне больших, чем обычно, усилий, которые я определил бы как некоторое душевное перенапряжение. Ощутил я его уже потом. Страхом это чувство назвать не могу. Теперь я понимаю, что хирург может отважиться на операцию близким людям, если не возникает внезапных осложнений или драматических коллизий. Иначе у хирурга, даже обладающего большой волей и выдержкой, перенапряжение может быть столь значительным, что он рискует совершить непростительную ошибку…

Мне пришлось делать и себе самому небольшую операцию. Знакомый врач сказал, что нарост кожи, появившийся относительно недавно, но довольно быстро растущий, на рак не похож. Онколог же заявил, что мне лучше лечь в клинику, где произведут широкое иссечение, экстренное гистологическое исследование. И, если будет необходимо, немедленно начнут облучение.

Мысль об этом была мне неприятна, и я предпочел обойтись без посторонней помощи. Вечером мы с дежурной сестрой закрылись на ключ в операционной. Обработав руки и усевшись на стол, я сделал местную анестезию и подождал минут десять, пока она подействует. Резать свою одеревеневшую кожу было странно и немножко жалко. Сестра помогала держать зажимы «Москит», наложенные на мелкие сосуды, когда я их перевязывал. Боли я не ощущал, но вся процедура выглядела необычно. Страха тоже не было…

Хорошо сохранился в памяти такой случай. В нашу страну из далекого государства привезли девочку для операции на сердце. В четырнадцать лет она выглядела на десять. Порок был сложным и очень запущенным. Состояние весьма тяжелым. Опытные специалисты-кардиохирурги признали свое вмешательство уже нецелесообразным. Но дело осложнилось острой почечной коликой. Ребенок жестоко страдал от сильных болей. Что же предпринять?

Я высказался за операцию. Собравшийся консилиум решил воздержаться. Однако через некоторое время колика повторилась. Камень закупорил почку. А еще через сутки плохо начала функционировать вторая, здоровая почка. При повторном осмотре стало ясно, что самочувствие девочки ухудшилось. Она, чтобы хоть как-то притушить боль, стояла на коленях около кровати. Консервативные мероприятия успеха не давали, обезболивающие средства действовали неэффективно. Анестезиологи опасались потерять ребенка во время наркоза. Ситуацию усугубило отсутствие родителей.

Решение об операции было принято в конце концов на более высоком уровне, и проводить ее предложили мне. Началось с того, что почти час пришлось сидеть с вымытыми руками в операционной: девочку не удавалось уложить на стол — она сейчас же синела. Наркоз ей дали в сидячем положении. Когда она заснула, работа сердца, как показал кардиоскоп, существенно улучшилась. Очевидно, глубокое ритмичное дыхание с повышенной концентрацией кислорода во вдыхаемой смеси оказалось благодатным для сердечной мышцы и ее нервного аппарата. Непривычно темная, плохо сворачивающаяся кровь, отек околопочечной клетчатки создавали дополнительный фон операции. Камень был не только в лоханке, но и в верхнем полюсе почки. Для его удаления почку пришлось рассечь дополнительным разрезом.

Наиболее трудными были первые две ночи. Девочка задыхалась. Ухудшилась работа сердца. Возникли признаки отека легкого. Только круглосуточное наблюдение опытного анестезиолога, того самого, который искусно провел наркоз, способствовало неосложненному течению послеоперационного периода в целом.

На протяжении всей этой истории ни разу чувство страха у меня не возникало. Решение о необходимости операции с риском потерять ребенка на столе определялось совершенно ясными нравственными и этическими соображениями: ребенок не должен испытывать столь жестокие страдания. А когда решение было принято — началась работа. Обычный труд хирурга.

…Попытка воскресить в памяти такие чрезвычайные положения, трагические случаи, периодически возникающие в хирургической клинике, когда испытать страх было делом вполне естественным, не привели ни к каким результатам. Неожиданная катастрофа во время вмешательства — сильное кровотечение, остановка дыхания или сердца — рассматривается хирургом как один из возможных вариантов каждой операции, к которой он добросовестно готовится заранее. Тут нет места страху. Сознание подчинено единственному пульсирующему вопросу: что делать? Что делать? Что делать? Скорее!..

Неправильно, если кто-либо поймет меня так: «Смотрите, вот какой бесстрашный хирург!» (Или бесстрастный.) Ни в коем случае этого сказать я не хочу. Мне приходилось испытывать целую гамму сложнейших переживаний. Более того, возможно, в самое ближайшее время предстоит испытать и чувство страха. Но пока этого не было. Хирург не имеет права дать возможность этому чувству проявиться. Он должен гасить, подавлять его в самом зародыше. Он должен действовать. Вероятно, хирург кончается там, где начинается страх…

Так что же такое страх? Издавна опасность кажущаяся или мнимая порождала в человеке различные ощущения. Слабых страх парализовывал, и они погибали. В сильных он со временем уступал место состоянию волнения, напряженной готовности к противоборству.

С возрастанием нашего жизненного опыта, своеобразной душевной тренировкой то острое чувство страха, которое часто возникало в детстве, приходит все реже, даже в очень опасные моменты. Дело здесь не в притуплении чувств или привычке. Страх полезен лишь до того рубежа, когда он мобилизует волю. Иначе — беда. Наверное, именно поэтому память прячет воспоминание о страхе в свои самые глубокие кладовые. В крайних положениях «храбрые духом» чувствуют все, что угодно: злость, досаду, обиду на свою ошибку. Все, но только — не страх.

Умудренные жизнью люди говорят, что если в безнадежную ситуацию попадает сам человек или очень близкое ему существо, он неизбежно испытывает страх и теряет при этом голову. Возможно, это и так. Не знаю. Но никому не пожелаю испытать такое.

Невезучая левая

Еще до поступления в школу все заботы по хозяйству между матерью и мной были довольно четко поделены. Позднее, когда я стал школьником, а затем студентом, произошло кое-какое перераспределение дел. Так, например, кроме хлеба, сахара, масла, мне уже поручалось купить шинкованную квашеную капусту, клюквенное повидло, сельдь иваси и мясной фарш для котлет.

Среди моих обязанностей была чистка всей обуви, мытье полов в местах общего пользования и натирка их в комнатах, штопка носок, чулок и глаженье белья. Белье мама стирала сама, но гладить терпеть не могла. Наволочки, полотенца и другая мелочь — это еще куда ни шло. Но простыни и пододеяльники! Хорошо обрызгать и завернуть такую махину, чтобы она стала волглой, — целая проблема. Труднее же всего было с мамиными вещами. Тонкий шелк и фильдеперс требовали особой обработки. Перегретый утюг мог прилипнуть, и — желтое пятно! Недогретый — вообще ничего не мог. Рассчитать его температуру на керосинке (электрические утюги появились много позже) удавалось лишь по степени шипения, если быстро провести по его основанию послюнявленными пальцами. Именно с этого времени начались несчастья с моей левой рукой. Пробуя утюг, я получал ожоги. И не раз.

Штопка носок — дело несложное. Правда, у меня они буквально горели на ногах, и к концу недели их накапливалась целая корзинка. А мамины чулки!.. Дырочки на них были небольшие — «начинающиеся», по моей классификации. Но тоненькие нитки часто путались и ложились столь маленькими стежками, что возился я с ними немало. Во время работы, естественно, доставалось пальцам левой руки. Когда, ради скорейшего выполнения нормы, я торопился, то колол себя беспощадно, хотя испробовал все варианты «безопасности», включая деревянную ложку и специальный грибок.

Однако больше всего мне доставалось во время мытья пола на кухне. Доски от старости рассохлись и покоробились. Горячая вода и скребок были лишь сладостной прелюдией. Босиком, жесткой щеткой приходилось пройти по полу два или три раза. Приемку чистоты производили соседи, и так как качество их работы проверяла в конце следующей недели мама, то мне необходимо было поддерживать семейный престиж. Занозы, которые периодически, но неминуемо мне удавалось поймать, непременно попадали в левую руку. Вот здесь уже не было логики: ведь правая рука в этих случаях гораздо активнее. Налицо явная невезучесть…

Первые классы школы связаны у большинства ребят с увлечением фотографией. Зарядка кассет пластинками, шероховатыми с одной стороны и гладкими с другой. Испытание терпения родственников и друзей. Настоящее чудо, когда на белой поверхности, как будто из глубины, появляются очертания лица, но наоборот, на негритянский лад… Коричневато-золотистые отпечатки, полученные на дневной бумаге путем выдержки на свету. Потом всей этой экзотики уже не хватает. Тогда начинаются съемки при вечернем свете. Точнее, при вспышке магния. На металлическую тарелку насыпается небольшая горка серебристого порошка. В комнате приглушается свет, открывается объектив, и сразу же к горке с магнием подносится сложенная под углом в девяносто градусов, чтобы не перегибалась, длинная бумажка. Раздается шипящий взрыв. Нужно обладать привычкой либо силой воли, чтобы в эту секунду не зажмуриться или не сделать гримасы.

Однажды мне пришла в голову мысль произвести грандиозный эксперимент. Ребятам во дворе я пообещал невиданное зрелище, если они будут смотреть в наше окно. Мы жили на четвертом этаже. Открыв одну из рам настежь, я поставил на карниз блюдце, в которое насыпал две широкогорлые пирамидки магния. Не помню, сколько разовых доз это составляло, но вспышка была такой громадной, что серебристые потеки еще долгое время держались и на стекле, и на подоконнике, и на рамах. Кожа руки, которой я поджигал магний, свисала белыми лохмотьями. Они тоже были серебристого цвета. Боли я сразу не почувствовал. Появилась она позднее. Ребята получили полное удовольствие. Они уверяли, что дом слегка покачнулся, а я так быстро исчез, что они даже поспорили, сгорел ли я целиком или что-нибудь от меня осталось…

В жизни каждой семьи наступает момент, когда всерьез начинает обсуждаться вопрос о приглашении в дом собаки. Не приобретении, а именно о приглашении. Поймут меня лишь те, кто имел собаку, любил ее и по разным причинам был вынужден с ней расстаться.

Возможно, поначалу щенка получают в подарок или покупают совершенно «случайно», по «баснословной» цене. Но после того, как пройдены бурные месяцы первичного, а порой и полного курса обучения порядку, обрезания лишнего (ушей, хвоста или специальной стрижки) и в доме воцаряется преданный друг, жизнь приобретает новую и неожиданную окраску. Ты понимаешь, что в твое бытие и сознание вошло существо, ни с чем не сравнимое. Отзывчивое, внимательное, ласковое, готовое, даже если не позволяют его скромные размеры, защищать тебя, внимательно выслушивающее твои жалобы и огорчения. Оно никогда холодным тоном не скажет: «Опять у тебя неприятности? Надоело! Сам виноват…» Нет! Оно посмотрит сочувственным взглядом и даже в унисон поскулит вместе с тобой. Оно не станет возражать: «Зачем ты позвал Петрова? Такой болтун. От него голова болит. Он хорош в очень небольших дозах». И не станет тебя воспитывать: «Опять рубашка на вешалке! Неужели трудно ее сложить и убрать в шкаф?» Нет! Оно выслушает все, что ты думаешь о своей работе, о своих товарищах, о жене и детях, и в нужный момент глубоко вздохнет. Оно понимает тебя лучше кого-либо. Оно могло бы тебе рассказать и о своих огорчениях и заботах — у кого их нет? — но оно обладает высшим тактом — умением слушать…

Так вот, в наш дом осенью вошел пес. Непосредственным поводом была кража. Ночью вырезали замок и из шкафа, который был в коридоре, забрали белье и одежду. Брать у нас особенно было нечего. Но маму обидел сам факт воровства. Так появился у нас новый замок и щенок. В очень короткий отрезок времени из полуслепого косолапого несмышленыша он превратился в стройного черно-коричневого добермана-пинчера. Назвали его Пик. Он был беспокойный и нервный. При шуме на лестнице вскакивал, и сильные мышцы его напрягались. Выражение его морды, или, как я говорил тогда, лица, постоянно менялось. То он улыбался — тогда пасть его растягивалась, а углы черных губ приподнимались. То он сердился — тогда глаза его становились узкими, а передние зубы и десны обнажались и раздавалось едва слышное рычание.

Летом мы должны были отдыхать на юге. На семейном совете было решено, что Пика мы возьмем с собой. От вокзала до Гурзуфа — несколько часов езды. Небольшой автобус на 30–40 человек сверху был накрыт брезентовым тентом. Путешествие наше омрачилось событием, которое я запомнил на всю жизнь. Стемнело, и фары быстро мчащейся машины выхватывали из мрака кусты, каменные столбы, ажурные мостики через овраги и речки. Мы с мамой и Пиком, который лежал у нас в ногах, сидели впереди и обменивались впечатлениями. Вдруг на дороге появилось нечто необычное. Через мгновение я увидел, что это были две собаки, прижавшиеся друг к другу в странной позе — мордами в разные стороны. Они повернулись и смотрели на слепящие фары. А еще через мгновение шофер крутанул руль прямо на них, раздался страшный вой, одновременно мы почувствовали толчок. Машина ударилась о животных и переехала их. Шофер громко захохотал: «Нэ стой на дороге! Авария будэт…»

Мне было лет девять, но я хорошо помню, что с этого момента до самой остановки меня трясло как в лихорадке. Когда мы вытащили наш чемодан и корзину, произошла сцена, которая неразрывно связалась в памяти с предыдущей. С нами в машине ехал пожилой высокий мужчина в белой соломенной шляпе и пенсне. Через руку у него была переброшена палка с загнутой ручкой. Мама молча взяла эту палку, перевернула ее и, ухватившись за конец с толстым резиновым набалдашником, подошла к шоферу и несколько раз сильно ударила его вначале по голове, а потом по рукам, которыми он защищал лицо и голову. Она негромко и, казалось, спокойно говорила: «Мерзавец! Мерзавец! Мерзавец!» Люди кругом смотрели так, как будто их это не касалось. Пик вырвал у меня поводок и бросился на шофера. Его с трудом удалось оттащить. Так печально начался наш южный отдых.

Затем были долгие дни блаженства. Мы вместе купались в море. Пик заплывал с мамой далеко и укоризненно смотрел на меня, будто говоря: «Смотри, как просто плавать. Тебе пора уже научиться». Он ходил с нами на виноградник покупать виноград. К восторгу хозяина, Пик подходил к «своему» кусту и, оскаливая зубы, аккуратно откусывал по одной ягодке. Тщательно ее прожевывал, облизывался и откусывал следующую.

В Москве по возвращении Пик повел себя нехорошо. Он несколько раз нападал на прохожих, которые его не трогали. Однажды вечером он забрался ко мне на постель, что обычно ему не разрешалось. Вначале мы с ним разговаривали, а потом я пытался его прогнать. Он зарычал, чему я не придал значения, потом еще раз. И вдруг очень сильно и больно схватил меня за руку. Побежав в ванную, чтобы смыть кровь, я увидел, что большой кусок «мяса» свисает с ладони. Пришлось позвать маму, которая была в квартире напротив, на нашей же лестничной площадке. Мама затянула мне руку полотенцем, мы оделись и вышли на улицу. В те годы поликлиники обслуживали людей по месту работы. Нужно было добираться до Солянки. Вечером быстро можно было доехать только на извозчике. Но у ворот нашего дома стоял дорогой лихач. Конь у него был отлично вычищен, санки покрыты теплым меховым пологом. Извозчик гикнул и понесся вниз по Петровке. Когда мы сворачивали у площади Ногина, санки неожиданно опрокинулись, мы выпали в снег.

В поликлинике врач осмотрел мою руку, промыл ее перекисью водорода, смазал йодом. Щипало так сильно, что слезы начали капать прямо с носа. Помогавшая врачу медицинская сестра сказала, что сейчас мне сделают несколько уколов, заморозят рану, а потом наложат швы. Я уже большой и должен потерпеть. Мама моя очень устала, плохо себя чувствует и может услышать — дверь тонкая. Процедура была неприятная. Было очень больно. Все я чувствовал. Когда мне, наконец, наложили повязку, я твердо решил, что, когда вырасту, стану кем угодно, только не хирургом…

Прошло немного времени, и Пик покусал соседа по квартире. После этого он исчез из нашего дома. Мама сказала, что его отдали пограничникам, — там нужны служебные собаки. Возможно, что это было правдой. Рука моя еще долго болела. Нет нужды говорить, что это была левая рука.

Можно было бы рассказать много подобных историй. Как во время прополки клубники или сбора малины на даче у своей тетушки в Токсове, где мы десять лет подряд жили летом, я неизменно повреждал левую руку. Или как в однодневном доме отдыха «Нагорное», куда отец иногда брал меня по субботам, мы играли в бильярд, я взял рассохшийся кий, у которого впереди торчала узкая, тонкая щепа, и, не заметив ее, с размаху вогнал себе в руку, в левую… Или как во время первых и безуспешных попыток приобщиться к клану рыболовов я нанизался рукой на крючок, что отнюдь не способствовало энтузиазму в отношении этого вида спорта. Или как во время занятий в юношеской секции бокса на стадионе Юных пионеров неизменно доставалось моей левой руке. Впрочем, в конечном итоге сломали мне нос. Как ни странно, именно эта история имела продолжение…

На фронте бывало, что госпиталь сворачивали, подготавливая его к очередной передислокации, но приказ почему-то задерживался. А впереди, сравнительно недалеко, километров за 80 — 100, в медсанбате шла напряженная работа. У нас была договоренность с начсанармом, что в таких случаях два-три хирурга могут поехать, чтобы помочь товарищам. Так было и в этот раз. Прибыли мы к нашим коллегам в середине дня. ХППГ разместился в палатках, в тени густых деревьев. Перекусив, мы вымылись к операции и сменили врачей, не спавших несколько суток. Поток раненых уже кончался, работы оставалось на 5–6 часов. Обрабатывая обширную рану бедра, я неловко зацепился за острый костный обломок и не только разорвал резиновую перчатку, но и сильно поцарапал руку. Сестра аккуратно замазала царапину коллодием, надела целую перчатку, и операция продолжалась. Поздно вечером, когда мы всей бригадой пошли ужинать, ко мне обратились сочувствующие взгляды.

— Что случилось?

— Плохо дело. Неприятная история. Придется лечиться. Долгая процедура. И уколы болезненные.

— Зачем лечиться? Я совершенно здоров.

— Сейчас здоров. Неизвестно, что будет дальше.

— Ничего не понимаю.

— Ты поранил руку во время операции.

— Ну, и что же?

— А раненого видел?

— Видел.

«Неужели гангрена или столбняк? — промелькнуло в голове. — Но может ли быть так быстро?»

— На лицо обратил внимание?

— Лицо как лицо.

— У него ведь нос провалился. Ты рискуешь заболеть. Соображаешь?

Только теперь я понял значение таинственных знаков, которые подавала мне операционная сестра.

— Этого я не боюсь.

— Почему?

— Посмотрите на мой нос.

— Ничего особенного, — сказала доктор местного госпиталя, — чуть картошкой и слегка кривоват.

— Правильно. Просто у меня слабее, а у него сильнее. Ясно?

Доктор, нелестно отозвавшаяся о моем носе, слегка смутилась.

— Вы уже лечились? — спросила она.

— В том же учреждении.

Теперь недоумение появилось на лицах моих коллег.

— Он мастер спорта, боксер. А я — недоучка…

Царапина почему-то долго не заживала. Была она, конечно, на левой руке.

Опять ей досталось совсем недавно. Последние годы я усиленно насаждал в клинике применение электрохирургического ножа. Коагуляция позволяет снизить кровопотерю во время операции вдвое, а то и больше. Вместо лигатур, которые при перевязке кровоточащих сосудов вызывают в организме за редким исключением ту или иную степень местной или общей реакции, остается коагулят — комочек черного, сожженного вещества ткани больного, уголь. Собственные ткани, даже сожженные, вызывают значительно меньшую реакцию.

Время от времени любому хирургу приходится сталкиваться с непереносимостью данным больным ниток определенного качества. Один из наших пациентов долгие годы «выталкивал» из себя капроновые нити, которые организм не желал принимать. Еще более грозные последствия мы наблюдали при использовании кетгута — рассасывающихся нитей из животных тканей. Поэтому применяем мы их только в случае, когда другие нити нежелательны, — в урологии.

Электрокоагуляция обладает еще одним ценным качеством. Чем обширнее и травматичнее операция, тем чаще явления послеоперационного шока, когда на проснувшегося человека обрушивается жестокая боль. Ткани же, рассеченные электрокаутером, слегка обезболиваются. Возможно, что термическое разъединение тканей способствует специфическому влиянию на окончания чувствительных нервов.

Мне довелось присутствовать на операции, которую великолепно проводил один из крупнейших хирургов мира — Пьетро Вальдони. Должен сказать, что его работоспособность и технические возможности, хотя ему было за семьдесят лет, вызывали зависть. Утром, начиная с 7 часов, он делал пять операций в частной клинике, а затем еще несколько — в университетской. Он переходил от стола к столу, чтобы завершить решающий этап операции. Вначале меня удивляло одно обстоятельство. Органы больного — грудную или брюшную полость — обычно вскрывали его помощники, но рану зашивал он сам. Позднее, анализируя ряд осложнений, я понял, что реже они возникают от погрешностей при выполнении оперативного доступа, но гораздо чаще — от ошибок и упущений при зашивании раны. Поэтому Вальдони, как крупный хирург, фиксировал свое внимание на этих основных этапах.

Однажды он начал операцию по поводу предполагаемого рака легкого. Убедившись, что опухоль образовала плотный конгломерат, который трудно обойти, Вальдони уже готов был признать случай безнадежным. Его помощник настоял на пункции. Воткнув толстую иглу в «опухоль», он получил громадное количество прозрачной жидкости. Эхинококк! Диагностическая ошибка! Вальдони начал удалять нижнюю долю легкого, когда заметил, что эхинококковое поражение распространяется под диафрагму на печень. Не зашивая грудной клетки, он электроножом вскрыл живот и убедился, что правая доля печени почти целиком поражена паразитом. Быстро и уверенно удалил пузыри из печени, вывел через отдельный разрез тампоны, зашил диафрагму и грудную клетку. Когда вечером, после доклада, который я делал в этой клинике, мы зашли к больному, то самочувствие его было на удивление благоприятным. Таким же оно оставалось и в последующие дни. Помощники Вальдони связывали это с применением электроножа.

…Молодые наши хирурги испытывали затруднения, сходные с теми, которые возникают у начинающих автомобилистов. Включение электроножа производится ножной педалью, а затем диатермической иглой касаются маленького пинцета, которым оператор зажимает кровоточащий сосуд. Поначалу координация движений «нога — рука», как правило, страдает. Муки обучения, естественно, принимает обучающий. Напряженность операции и стремление выполнить это в общем-то несложное движение возможно четче и быстрее имело своим следствием небольшую «неприятность». Ассистент держал иглу острием, направленным к ране, а точнее, в сторону хирурга, и при необходимости нажать педаль и приложить иглу к инструменту энергично втыкал ее… мне в руку. В левую. Неглубоко, но больно. Так было не один раз. Тем не менее постепенно электрокоагуляция входила в наш быт.

Наверное, следовало бы признать, что повод для описания разных событий выбран не самый удачный. И, если покопаться в памяти, то, вероятно, не меньше историй можно было бы припомнить и в связи с правой рукой. Факты при желании группируются определенным образом и тогда приобретают неожиданно фатальный характер. Но все мы с детства воспитаны в столь антимистическом духе, что отказываемся верить в совпадения и необычайные явления даже тогда, когда в общем-то стоило бы и призадуматься…

О кошках

К ним я отношусь равнодушно. Трудно объяснить почему. Возможно, это связано с детством. В довоенной Москве в подъездах нередко чувствовался кошачий запах. Кошки часто носили в зубах маленьких птичек и мышек — на мой тогдашний взгляд, весьма симпатичных, безвредных животных. Кошка — это хищник, тигр, уменьшенный в размерах. В кошке, в отличие от собаки, нет той простоты и демократичности, которая дает основание говорить о ней как о друге. Кошка может с тобой играть и вдруг резким движением лапы располосовать тебе руку — больно, до крови. Когда кошка пребывает в добром расположении духа, она сладко мурлыкает, по-домашнему уютно наводит туалет. Если ей что-то нужно, она трется о твою ногу, судорожно выпрямляя хвост. Кошки в чем-то похожи на женщин. Не на всех. Но на некоторых…

Летом мы с другом совершили автомобильное путешествие. Ехали быстро и за сравнительно короткий отрезок времени накрутили более четырех с половиной тысяч километров. Одним из самых неприятных воспоминаний в дороге было множество расплющенных на асфальте кошек и собак. Не знаю, вероятно, так уж предопределено, что какому-то числу животных суждено погибнуть под колесами автомашин. Правда, отношение к этому на разных территориях неодинаковое.

В Литве хозяин старенькой «Победы», который вел ее с великим старанием, внезапно затормозил так резко, что мы чуть не очутились в кювете. Дорогу просто перебегала кошка. В одной из поездок за границу мы сидели в машине новейшей марки, когда к ней подошел дог и, вопреки собачьим законам, подняв заднюю ногу, с задумчивым видом пустил струю на переднее крыло и колесо. Хозяин машины равнодушно, продолжая курить сигару, без малейшего раздражения смотрел на собаку и не сделал никакой попытки испугать ее сигналом или выразить свое неудовольствие ее хозяину.

Писать о том, что дети не должны смотреть на убийство животных, даже посредством автомобиля, — нет смысла. Размышлять по поводу того, кем были родители лихих шоферов, которые не находят нужным затормозить, увидев кошку, — не стоит. Важнее подумать о том, какими людьми станут их дети. Но это уже другой вопрос. Тем более, что кошек я не люблю…

Поток информации

На днях мы вернулись после выездного цикла в один из южных городов. Работа за пределами собственной клиники, без привычных условий и персонала всегда трудна. Однако эти трудности полностью компенсируются возможностями тесного общения с врачами, их семьями и знакомыми и, главное, получением точных сведений о том, как трудятся наши коллеги. Понятно, что после этого рекомендации, которые мы даем на лекциях и практических занятиях, носят более конкретный характер, а не смахивают на советы «столичных» специалистов…

Посещение одной семьи, живущей в скромных условиях в районном центре, побудило меня вернуться к мысли, которая возникала неоднократно. В комнате сидело несколько ребятишек. Один рассматривал картинки в журнале, другой со взрослыми смотрел телевизор, девочка вышивала. И никто из них не читал книгу. Стремясь получить современную информацию, все мы — и взрослые, и дети — пользуемся разными источниками. Подсознательно отбираем более доступные и приятные пути, отталкиваем трудоемкие и менее «комфортабельные». Понятно, что чтение отодвигается на задний план. Но при всех достоинствах кино и телевидения полезно учесть, что при писании, и только при писании, можно наиболее полно излагать ряд мыслей, чувств, обобщений, которые представить посредством «движущихся картинок», даже звуковых и цветных, порой просто невозможно. Пренебрежение чтением вызывает одно весьма грустное последствие: появление лиц, которые, будучи полуграмотными, благодаря использованию «движущихся картинок» знакомятся с рядом понятий и на этом основании считают себя образованными, культурными, цивилизованными. Элементарная проверка показывает, что именно по всем этим трем параметрам они находятся на чрезвычайно низкой ступени развития. Вероятно, литература обладает особым специфическим свойством, присущим ей в наибольшей степени, а поэтому весьма ценным: влиянием на становление и развитие нравственных, моральных категорий. Ведь когда в пище отсутствуют важные витамины или микроэлементы, вырастают хилые, болезненные особи. Точно так же человек без привычки к чтению получается в определенном отношении хилым и болезненным.

Чтение воспитывает еще одно неповторимое качество: индивидуальное представление о прочитанном. Вас никогда полностью не удовлетворит исполнительница роли Наташи Ростовой или исполнитель роли Остапа Бендера, ибо эти образы запечатлены в вашем воображении, в вашей персональной окраске. В лучшем случае вы примете трактовку таких талантливых актеров, как Одри Хепберн или Сергей Юрский… Но это лишь примитивный пример, основанный на внешней, зрелищной стороне. А возьмите любую литературу политическую, социологическую, художественную. Можно ли всю меру ее воздействия перевести на язык радио, кино или телевидения?!

Поскольку литература является хотя и необходимым, но трудным, «времяёмким» для восприятия (по сравнению с «движущимися картинками» или радио) средством получения информации, она также должна соответствовать современным требованиям. А именно: быть интересной и многоинформативной. Иначе она не выдержит конкуренции. И еще. Обилие информации ставит всех нас в трудные условия из-за дефицита времени. Его не хватает на основное: осмысливание полученного, размышления, обобщения. Нам некогда думать. А это очень опасно. Ибо бездумное применение в жизни того, что мы получаем по взаимно пересекающимся каналам информации, рождает инерцию не только прогрессивного, но и ретроградного движения. Упоминание без конца о действиях безнравственных (агрессии, воровстве, убийствах и многом другом) упрощает отношение к ним. Критика порнографии и рассуждения об ее вреде привлекают внимание и интерес к вопросам, которые можно было бы не обсуждать. Вскрывание пороков и ошибок в разных областях человеческих отношений нередко делается таким образом, что вместо ожидаемой пользы наносится существенный вред. Ибо информация и анализ есть вещи разные. В первом случае акцент ставится на рассказе и показе. Во втором требуется принять определенные решения. И если мостик между первым и вторым отсутствует, то, повторяю, пользы может и не быть.

Вероятно, вместо пассивного включения своих органов чувств в выходные каналы старых, новых и будущих средств информации целесообразно предпринять попытку понять, какой из видов ее — пусть не самых легких и удобных — что именно способен дать, пользоваться им умело, оставляя время для осмысливания и выработки собственного отношения. Не только к форме или содержанию информации, но и к тем результатам, которые она за собой повлечет.

Потребность души

Существует почему-то традиция, что на темы литературы и искусства рассуждают писатели, художники, артисты, короче говоря — сами творцы. Но разве не интересны мнения и мысли по этому поводу тех, для кого они, собственно, и работают?..

В самом деле, какое место в нашей жизни занимает искусство? Это развлечение, отвлечение или нечто большее и значимое?

Чем многообразнее деятельность человека, тем в большей степени он нуждается в искусстве. Искусство позволяет увидеть прошлое, настоящее и будущее глазами талантливых людей, мыслящих иначе, чем мы, и выражающих свои мысли так, как нам недоступно. Соприкасаясь с искусством, мы не только обогащаем нашу душу, расширяем понимание окружающего, но и глубже постигаем свою профессию.

Искусство необходимо человеку, ибо обладает по крайней мере тремя важными свойствами. Дает возможность переключиться с одного рода деятельности на Другой, а это — отдых. Стимулирует основную производственную деятельность. Ведь ассоциации, которые рождаются при соприкосновении с чем-либо значительным, вызывают прилив энергии. И, наконец — а это, пожалуй, главное, — искусство воспитывает нас нравственно и эстетически.

Пушкин, касаясь журнальной критики, говорил: «Иное сочинение само по себе ничтожно, но замечательно по своему успеху или влиянию; и в сем отношении нравственные наблюдения важнее наблюдений литературных». В смысле «ничтожно» думаю, что тут был пушкинский критерий — мы много снисходительней. Однако меня прежде всего волнует проблема, затронутая художником. Сколько лет прошло с тех пор, как появился роман Даниила Гранина «Иду на грозу», а мы до сих пор вспоминаем его, встречаясь с острыми вопросами.

Конечно, будь книжка Гранина плохо написана, я не дочитал бы ее до конца. Это, разумеется, так. Но просто хочется довести мысль до логического предела. Сказать о том, что бездумная мастеровитость (сколько ее в поэзии, в живописи, в кино, да и где ее только нет!) вызывает к себе холодное равнодушие. Можно простить автору не бесталанность, нет, но некоторый, скажем, недостаток умения, если встречаешь в его произведении честную и нужную мысль.

В то же время нельзя пренебрегать профессиональными суждениями об искусстве, мнением художников и критиков. Как правило, специалист наиболее высоко ценит то, в чем есть приметы нового. Мы же, зрители, читатели, легче воспринимаем привычное, что в общем-то естественно. Но если исходить только из такого нашего опыта, можно в искусстве многое упустить. Понадобилось новаторство Художественного театра, чтобы зритель полюбил пьесы Чехова.

Кстати, именно профессионалам часто удается выразить самую суть творчества. Как прекрасно написал о Пушкине Александр Блок! Нет, к мнению профессионалов стоит прислушаться.

Как-то мы гуляли с моим другом-архитектором, и он спросил, нравится ли здание, мимо которого мы в тот момент проходили. Я сказал, что да, нравится — очертания постройки были современны. В ответ я выслушал интереснейшую лекцию, которую помню и сейчас, хотя с той прогулки прошло уже немало лет. Он говорил о том, что функция здания должна находить отражение в его архитектурных формах. И плохо, когда в стеклянно-бетонно-алюминиевом кубе нельзя угадать, что перед тобой: фабрика-кухня, дворец спорта или гигантская женская парикмахерская.

Мнение специалиста заставило меня задуматься об уровне моих представлений и знаний, а также вкуса в области архитектуры. Главное не оценка, главное — мотивировка, тогда сумеешь не только поверить в сказанное, но и проверить его справедливость…

Возможность проверить ищешь и в критических статьях. Правда, теперь, когда вкусы мои в основном сформировались, я читаю «критику» реже, но раньше то или иное суждение сильно на меня влияло. Теперь я ищу не оценку, но аргументацию — даже если с ней и не согласен. Не согласен — значит, спорю, значит, мысль моя в движении, значит, есть определенная польза в том, что прочитана именно данная статья.

Но нередко бывает так, что главной своей задачей критик считает отметку — двойку, тройку, пятерку, которую он выставит произведению. Он не стремится проникнуть в его суть, аргументированно раскрыть его значение. Он ставит отметки и наивно предполагает, что это кому-либо нужно. А происходит как раз обратное — возникает чувство сопротивления. В подобного рода сочинениях идет безудержное захваливание, либо вещь в корне уничтожается. Если судить по отметкам, то сколько раз мы имели дело если не с «Войной и миром», то по крайней мере с «Анной Карениной»…

А разве не бывает так, что мы считаем плохим то, что не нравится лично нам!

Я получаю максимальное удовольствие от искусства знакомого, полюбившегося или того, что похоже на это полюбившееся. Причем наиболее устойчиво мой консерватизм проявляется в музыке. Зная это за собой, я особенно внимательно отношусь к тем вещам, которые поначалу не только не доставляют радости, но даже в чем-то раздражают, беспокоят, не полностью понятны. Немедленно я ставлю перед собой вопрос: а на самом деле это хорошо или плохо? Вот здесь-то и помогает компетентное мнение профессионала — ведь даже и в своем деле мы подчас проходим мимо нового и прогрессивного только потому, что оно не дается нам в руки сразу. В искусстве же это бывает наиболее часто. Не всякий любитель Глинки легко поймет Прокофьева и Шостаковича.

Но все-таки — где взять время? Профессиональные заботы действительно оставляют человеку мало свободных часов. Может быть, пришла эра телевидения в вопросах художественного воспитания?

О телевидении спорят сейчас, наверное, во всем мире, хотя оно уже прочно вошло в нашу жизнь. Некоторые семьи буквально пропадают у телевизора, а некоторые считают, что лучше его дома и не иметь.

Мне кажется, что положительная сторона телевидения — в быстрой и общедоступной возможности сближения с разными видами искусства, в получении всех видов информации.

Но в этом положительном кроется и отрицательное. Для того чтобы отобрать нужное из того обилия, которое предлагает зрителю голубой экран, надо в первую очередь знать, что отбирать. А у всех ли есть эти знания? Когда не очень разумный… ну, скажем, не очень разборчивый человек получает возможность пользоваться большим количеством разнообразных и вкусных блюд, он не в состоянии управлять своими желаниями и вскоре превращается в задыхающуюся тушу.

Точно так же и с телевидением. Имеется обилие вкусных блюд: обозрения, детектив, эстрадные песни. Это вполне доброкачественные блюда. Но ими нельзя злоупотреблять. Иначе будет душевное ожирение, подобное физическому. При пользовании телевидением, этим современным чудом, многое зависит от умения отобрать для себя то, чего тебе не хватает. А это дело очень трудное. Поэтому и здесь применим чисто гастрономический совет: «Не ешьте много сладкого: портятся зубы, фигура и характер. И вообще, ешьте поменьше. Побольше двигайтесь».

Противоречия в оценке телевидения порождены опасением, что телевидение способно превратить искусство в будничное дело.

Как бы нам ни нравилось то, что происходит на голубом экране, мы все равно отдаемся этому не полностью. Да и не можем отдаться полностью — мы смотрим, а в соседней комнате разговаривают, кто-то подходит к телефону. Представляю, что было бы в театре или кино, если бы часть зрителей вставала во время действия, выходила, громко спорила и т. п. Это немыслимо — а дома, между тем, все происходит именно так.

Однако есть и другая сторона вопроса, пожалуй, еще более сложная. Мне кажется, что телевидение, пусть невольно, но вырабатывает привычку потреблять.

Не знаю, возможно, этого требует специфика, или телевизионное искусство и не в состоянии дать больше, чем оно дает, может быть, его надо благодарить и за то немалое, что оно вносит в нашу жизнь. Но если так, об этом надо сказать со всей откровенностью и сделать все для того, чтобы мы разумно пользовались свалившимся на нас богатством. Об этом надо помнить все время — особенно потому, что у телевизора сидят дети…

Известно, что чрезмерная перегрузка, а ребята готовы смотреть все подряд, неблагоприятно действует на зрение, усугубляется гиподинамика… Но когда думаешь о проблеме в целом, то видишь огромные возможности нового средства воздействия. Отвлекусь ненадолго от искусства. Что может сделать телевидение для воспитания ребенка, для приобщения его к знаниям, для выработки у него нравственного опыта? Чрезвычайно много. По роду своей деятельности я знаю, с каким неодинаковым культурным уровнем приходят ребята в институт. Это не их вина, это их беда, и телевидение должно помочь ликвидировать разрыв. Теперь у него несколько каналов — пусть по одним показывают развлекательную программу, а другие программы пусть учат. Одновременное зрительное и слуховое воздействие — как это эффективно! Не говоря уже о других преимуществах, и прежде всего о массовости.

Возвращаясь к искусству, можно сказать, пожалуй, одно. В силах телевидения увлечь, заманить ребенка в искусство. Не оглушать его потоком художественной информации (что было бы даже со Станиславским, если бы в детстве его каждый день водили в театр и заставляли сидеть там по 5–6 часов), но воспитывать в нем постоянную потребность в книге, музыке, сцене, кино. Почему бы деятелям культуры не взяться за это со всей ответственностью? В конце концов, это и в их интересах. Раннее приобщение к искусству особенно полезно. Ребенок с жадностью вбирает в себя все то доброе, высокое, прекрасное, что несет с собой искусство и без чего немыслимо наше коммунистическое завтра.

Спорное понятие

Сколько накручено вокруг понятия «личность»! В пьесах говорят о том, состоялся ли данный человек как личность или не состоялся. Известный социолог пишет отличное эссе, в котором поначалу высказывает сомнение: все ли люди — личности? А в конце приходит к заключению, что личности все, без исключения.

В давние времена в Америке бытовали определения: «биг мэн» и «литл мэн», что в прямом переводе означает большой и маленький человек. Понятно, что речь шла не о размерах данного человека, а о комплексе его качеств. Примечательно, что в отношении сенаторов или политиканов термин «биг мэн», как правило, не употреблялся… Здесь не хочется рассматривать вопрос о «мелкой личности». Значительно интереснее разобраться в том, что мы имеем в виду, когда говорим о ком-то: он «большой человек» или «человечище», как писал А. М. Горький.

Очевидно, каждый подразумевает что-то свое и, возможно, не совпадающее с мнением окружающих. В словаре русского языка личности дается следующее определение: «Человеческое „я“, человек как носитель каких-нибудь свойств, лицо».

Пытаясь установить, кого же считают личностью разные люди, я получил довольно неожиданные ответы. Одни ассоциировали понятие личности с занимаемым служебным положением, другие связывали его с наличием таланта или способностей, третьи — с популярностью. И тому подобное. Попробовал для себя сформулировать определение понятия «личность» и понял, что это дело трудное. Но необходимое. Раз уж мы пользуемся этим термином, то желательно хотя бы самому знать, что ты в него вкладываешь.

Вначале образ. Давайте представим себе всех без исключения людей в виде резиновых игрушек разной формы и размеров. Пока эти игрушки еще не надуты воздухом, они лежат на земле скомканной, жалкой кучкой. Но вот жизнь наполняет их своим легким газом. Они постепенно приобретают определенные очертания и, как фигурные воздушные шарики, поднимаются ввысь, прочно удерживаясь веревочками. Одним газа не хватило, и еще трудно предположить, какую форму они будут иметь, ибо оболочка не заполнилась до предела. Другим жизнь отпустила сверх всякой меры и превратила оболочку в нелепый шар. Точно так же и с людьми. Под личностью, очевидно, следует понимать всю сумму качеств, которые отпущены человеку природой (его родителями), условиями, судьбой.

У одного жизнь сложилась таким образом, что судьба не благоприятствовала ему. Таланты его не развились. Образования он не получил. Но если сталкиваешься с таким человеком, когда он реагирует на окружающее, когда он попадает в трудную обстановку на войне или в другой беде, то в его поступках, в его влиянии на Других проявляются столь высокие качества — благородство, самоотверженность, правильное поведение и многое другое, — что каждому ясно: это настоящий, большой человек. Личность. Как будто бы в него вошел недостающий ему жизненный газ, заполнил до отказа весь объем его оболочки, и, расправившись, она колышется над нами во всей своей первозданной красоте.

И наоборот. Иному человеку дано минимальное количество душевных качеств. Пожалуй, побольше, чем другим, воли, цепкости, лицемерия, ханжества. Но условия ему благоприятствовали. И больше, чем его предшественнику, в него жизнь накачала животворного газа. Он выглядит крупной личностью, не являясь ею по существу. И вот какие-то обстоятельства прикоснулись к этому громадному шару. Из него с шумом начал вырываться воздух. Шар быстро сморщился и превратился в маленькую, ничтожную фигурку. Человек всегда таким и был. Но только теперь мы это заметили…

Не подумайте, что крупная личность — всегда явление положительное. Иван Грозный, Петр Первый, Наполеон, Черчилль и многие другие, если оставить в стороне их историческую прогрессивность или реакционность, будучи личностями крупнейшего масштаба, проявлялись во всей своей мощи далеко не одними хорошими качествами.

Вот и получается, что значительная личность — это совокупность ярких человеческих свойств; это человек, оказывающий влияние на окружающих глубиной своих чувств, мыслей, поступков. Замечательно, если эти свойства ценные. Прекрасно, когда талантливый человек, достигший известности или высоких званий, к тому же еще и крупная личность. К сожалению, это не всегда совпадает. И конечно же, прав социолог, утверждавший, что все без исключения люди — личности. Только с одной оговоркой. Одни — крупные. А другие — средние или мелкие…

Ученики

Кого я имею право назвать своим учеником? Кто считает меня своим учителем? На каком этапе жизненного пути врач, хирург, научный работник, преподаватель встречает своего учителя, дело которого он продолжает?

Первое, в чем я совершенно убежден, что возраст и положение человека не имеют никакого значения. В этом меня убедил собственный опыт. Ибо своими учителями я называю и тех, кого встретил в начале хирургической практики, и тех, кого встретил совсем недавно.

Трудно, почти невозможно сказать, кто меня считает своим учителем. Как-то я получил письмо от одного из наших курсантов, где он пишет: «Возможно, вы меня не помните. Я был у вас в 1962 году. Но все, что вы нам тогда рассказывали, так запало мне в душу, что я считаю себя вашим учеником и стараюсь исполнять все, о чем вы пишете в своих научных работах и статьях, которые напечатаны в журналах и газетах».

В первую очередь я подумал о тех, кому очень старался помогать, и, как мне кажется, это на самом деле удалось. Сюда относятся мои товарищи по работе, которые были мне особенно симпатичны или с которыми я считал своим долгом заниматься, так как они являлись моими непосредственными помощниками и с ними необходимо было иметь общий язык. Иначе говоря, я стремился их лепить по своему образу и подобию (что, вероятнее всего, было ошибкой). Сейчас я понимаю, что говорить об учениках преждевременно. Пусть одни из них руководят самостоятельными коллективами, а другие — нет. Пусть одни из них состоялись как личности — крупные в человеческом и научном отношении, а другим это еще, надеюсь, предстоит. Но дело в том, что писать об ученике — значит, давать ему оценку. И здесь существует опасность одних переоценить, а других обидеть. К чему это?..

Мальчиком я любил читать книги из серии «Жизнь замечательных людей». Мне было интересно следить за тем, как из обычного или, наоборот, странного, чудаковатого парнишки вырастал выдающийся ученый, художник, писатель. В книгах нередко упоминалось об учителях этих будущих знаменитостей. Поражало то несоответствие характеров и качеств, которыми были наделены учителя и их талантливый ученик. Хотя отдельные биографы старались изо всех сил во что бы то ни стало установить прямую и непосредственную преемственность в чертах и свойствах учителей и ученика, но искусственность подобного рода связи обычно сразу же бросалась в глаза.

Очевидно, здесь имеют значение по меньшей мере три фактора: индивидуальные и неповторимые особенности человека, заложенные в его наследственном аппарате, влияние атмосферы его семьи и, наконец, идеи, мысли, чувства, которые в то время доминировали в общественной среде, где он рос и воспитывался. И если в нравственной атмосфере общества преобладали прогрессивные идеи, революционные тенденции, честность, искренность, мужество, человек все равно будет нести их в себе, даже когда положение изменится.

…Своим учеником хирурги называют молодого врача, который верит в их идеи, продолжает их разрабатывать и стоит на той же нравственной и этической платформе. А она не столь однородна, как это может показаться при чтении научных журналов или художественной «околомедицинской» литературы.) Ученик придерживается сходных принципов в диагностике и лечении заболеваний и особенно в оперативно-технических приемах. Все перечисленное довольно быстро изменяется, поэтому строгой и последовательной системы выработать даже в очень мощном и монолитном учреждении не удается. Здесь имеется еще одно несоответствие чисто психологического плана. Учитель может страстно проповедовать определенные мысли и идеи. Но они не найдут никакой реализации в делах молодого доктора, если его подготовленность к восприятию этих мыслей, его уровень культуры далеки от сферы интересов шефа. И наоборот. Бывают случаи, когда четко сформулированная мысль, даже не облеченная в убедительную и яркую форму, привлекает внимание многих неподготовленных слушателей.

Вероятнее всего, учеником станет тот, кто хочет и может им стать. А учитель должен любить свое дело, гореть им. Стараться донести весь свой опыт до молодежи. И чем он как личность более крупная, а дело, которому он служит, более нужное, тем скорее число учеников у него будет увеличиваться.

Могу лишь с уверенностью высказать одно соображение. Работая с молодежью, нужно отдавать себя этому целиком. Только тогда ты привлечешь к себе лучших. Правда, при этом возникает некоторое затруднение: каким образом отличить хороших от плохих, а талантливых от бесталанных? Поначалу, пока ты, как человек и руководитель, молод, это просто невозможно…

Дискуссии рождают истину

Как-то мы сделали попытку разобраться в классификации обычного для нас, но очень тяжелого заболевания — перитонита, возникающего в результате аппендицита. Казалось бы, чего проще? Литература громадная. Наш опыт весьма значителен. Такие больные поступают к нам чуть ли не ежедневно. Задание продумать классификацию было дано заранее. Остались пустяки…

Но что же вышло? Неумение лаконично излагать мысли, четко формулировать предложения было общим стилем. Порой у меня создавалось впечатление, что процесс мышления у моих коллег идет одновременно с речью. Как было бы хорошо, если бы речь хоть ненадолго запаздывала!

Возможно, известное значение имел тот факт, что крайне редко мы проводим дискуссии по вопросам принципиальным. Предпочитаем загодя готовить решение, которое остается лишь санкционировать. Что всеми и делается без больших умственных затрат. Но правильно ли это? Надо сказать, что способность слышать то, что тебе хочется, а не то, что тебе говорят, является универсальной и вызывает много недоразумений. Очевидно, поэтому в армии существует порядок, когда подчиненный повторяет досконально приказ командира, ибо слово, произнесенное им самим, неожиданно приобретает новое качественное значение. Оно какими-то другими каналами доходит до сознания. Впрочем, не всегда.

Анализируя промахи собственные и своих коллег, я попытался обобщить, что необходимо для коллективной работы над классификацией. Не вдаваясь в узкопрофессиональные положения, требующие учета всех сторон явления (анатомия и гистология, клиника и биохимия, рентгенология и многие специальные методы исследования), остановлюсь на психологической стороне вопроса. Кроме общей культуры, профессиональной зрелости и способности к симультанному (одновременному охвату явления) мышлению, необходимо обладать практическим опытом в данной проблеме. Важен предварительный научный анализ, дающий достоверные статистические сведения, знание литературы. Любая классификация по природе своей статична и напоминает фотографию. Но ведь каждое заболевание представляет собой динамически развивающийся процесс. И в этом отношении может быть уподоблено не фотографии, а кинофильму. Следовательно, в любой классификации должно быть предусмотрено объединение несоединимых, а порой в корне противоречащих друг другу факторов. Автор ее должен обладать гибкостью ума, готовностью к компромиссам. Нельзя отвергать аргументированное предложение или накладывать на него «вето» лишь потому, что частное явление противоречит явлению общему. Как раз наоборот. Плохо то правило, которое не имеет исключений. А поэтому исключений бояться не следует. Они лишь подтверждают правило.

Нередко существует много факторов или моментов, из которых приходится выбирать основное, доминантное. При этом возникают ситуации, когда мы оказываемся перед необходимостью взвешивать несколько доминант, каждая из которых представляется основной. А предпочтение приходится отдавать лишь одной. И делать это довольно быстро. Ибо в противном случае можно утонуть в мелочах.

В клинической медицине есть еще несколько положений, подлежащих учету. Так, например, следует принимать во внимание и условия, в которых может применяться данная классификация. Как это ни грустно, но в разных условиях одна и та же, казалось бы, безупречная группировка может стать несостоятельной. Интересно, что неожиданной деформации подвергаются классификации, предназначенные для чисто практического использования, когда врач лишен возможности провести углубленные исследования, а выбрать тактику или метод операции он все равно обязан.

Вот и получается, что без горячих споров, желания понять друг друга, без стремления не только навязать свою позицию, но и принять чужой, раздражающий тебя взгляд, мы не в состоянии проникать в глубь вопроса, разбирать его всесторонне, быстро и логично. Значит, споры нужны нам, как воздух. В споре мы становимся логичнее, мудрее, не боимся ошибаться, а следовательно, решаем вопросы более правильно. И здесь выявляется простая истина. Прав бывает не тот, кто не ошибается, а тот, кто порой делает ошибок больше других. Ибо он больше думает. До чего же важно ошибаться! Особенно на стадии обсуждения. А не ошибаются лишь очень осторожные люди. Но думают ли они? И о чем?..

Вопрос, на который пока нет ответа

На каждом утреннем аврале, или, как у нас говорят, конференции, когда дежурные врачи докладывают о своей работе — диагностических трудностях, тактических раздумьях и прошедших операциях, — меня не оставляет мысль, которая в последние годы приобрела остронавязчивый характер. Каким образом удается дежурным врачам выполнять свой врачебный долг? Ведь запас информации по каждой из частных дисциплин, по каждому заболеванию, с которым они встречаются, столь велик, что даже самая емкая молодая память не в состоянии удержать достаточного объема необходимых сведений. Нет, я не преувеличиваю ни на йоту. Дело в том, что каждый год прогресса всей медицины, и в особенности клинической, вносит неисчислимое количество новых понятий, установок и многого другого, что следовало бы знать. Но помнить их невозможно. Посмотрите руководства по неотложной хирургии Мондора, Лежара, Н. Н. Самарина. Сопоставьте признаки любого описанного ими заболевания с теми множественными, тонкими, трудно уловимыми ранними симптомами, которые врач должен уметь выявить, а при отсутствии их, но при подозрении на это именно заболевание он обязан включить целую гамму разнообразных специальных современных методов обследования, которые способны решить диагностическую задачу на том именно этапе, когда лечение больного даст наилучший результат. Ведь всем нам известна неумолимая кривая, с безжалостной закономерностью предвещающая увеличение числа осложнений, процента печальных исходов, если упущены сроки. И все мы отлично знаем, что в хаосе микросимптомов на этих ранних стадиях страдания порой заблудится не только опытный врач, но и приборы, на которые мы так уповаем. Просто нужно выждать некоторое время. Как раз то время, которого так не хочется упускать.

Дежурный врач перед группой разнопрофильных больных (здесь и травма, и заболевание органов брюшной полости, и поражение почек, сердца, и многое другое) мучительно напрягает память, чтобы разобраться в этом калейдоскопе всей неотложной хирургической медицины. И никто помочь ему не в состоянии. Ко всем пациентам не вызовешь консультантов. Но он отвечает один — за всех. Ну, пусть не один. Вся дежурная бригада. Их четверо. Это в нашей больнице. Однако есть стационары поменьше… Может ли врач в этих условиях становиться узким специалистом? Ведь это так нужно и его больным, и развитию медицины, и ему самому. Приятно чувствовать, что знаешь о немногом, но — максимально много. А вот на дежурстве возникает ощущение, что знаешь о многих вопросах настолько мало, что даже не можешь оказать правильную помощь больному. Создается коллизия, когда трагедия налицо, а виновные отсутствуют.

Недавно мне рассказали историю, случившуюся в Москве. К жене одного из видных деятелей искусства, у которой внезапно появились острые боли в животе, вызвали несколько ведущих профессоров. Специалист по печени заподозрил заболевание печени. Знаток поджелудочной железы высказал предположение о поражении именно этого органа. Признанный хирург в области кишечной непроходимости нашел ряд признаков заворота кишок. Все они сошлись на том, что женщину необходимо срочно положить в больницу, где будет проведен ряд анализов и исследований. Когда приехала опытная фельдшерица на «Скорой помощи», она внимательно осмотрела больную, побеседовала с ней и порекомендовала выпить три-четыре стакана теплого чаю, а после этого спуститься по лестнице многоэтажного дома. Так и сделали. У больной из мочеточника отошел небольшой камень. И на этом история была завершена.

Поймите меня правильно. Здесь тоже нет виноватых. Обычный случай, когда на ранних стадиях заболевания опытным специалистам пограничного профиля не удалось поставить диагноз. Возможно, если бы на этом консилиуме присутствовал уролог, то диагноз был бы поставлен немедленно. Но что сделать для того, чтобы в каждой дежурной бригаде многопрофильной специализированной больницы был свой широкоподготовленный старый врач, который сумел бы ориентироваться во всех многообразных проявлениях экстренных заболеваний? Разве может сутками дежурить заведующий отделением, доцент или профессор? Создалось положение, при котором врач, столь необходимый больному, особенно находящемуся в «острой» диагностической ситуации, — исчезает, а некая благодетельная машина, призванная разрешить все диагностические затруднения, не заняла еще места врача, во всяком случае в массовых масштабах, да, вероятно, и не скоро займет… Есть ли выход из этого положения? Очевидно, есть. Но проблему нужно атаковать с разных сторон.

В организационном отношении. Пришло время в программе медицинских вузов и ГИДУВов (институтов усовершенствования врачей) в плане самоподготовки врачей все большее внимание уделять вопросам неотложных состояний. Именно тех, при которых у врача нет времени, чтобы пойти в библиотеку или даже заглянуть в справочники. Возможно, в системе преподавания ургентные (экстренные) проблемы должны вытеснить вопросы, с которыми можно знакомиться впоследствии, по мере появления интереса к ним. Необходимо помнить, что человеческая память имеет определенный предел, который преступать нельзя.

В практическом отношении. Важно в сложной диагностической ситуации чувствовать и знать тот рубеж, когда должно подключить некоторые дополнительные или специальные методы исследования. Но не по принципу «побольше и разных», а избирательно, прицельно.

В этическом отношении. Стоит забыть о том, что существует самолюбие. И вместо утешительной формулы: «Понаблюдаем, выждем, не будем торопиться», хотя во многих случаях без нее обойтись невозможно, — просто посоветоваться с более опытным коллегой. К сожалению, это не всегда легко дается не только старым, но и молодым врачам.

В психологическом отношении. Полезно, вопреки естественному желанию, бежать от избытка информации, стремиться к сужению поля зрения в области избранной дисциплины и проблемы, — но все-таки проявлять интерес ко многим сторонам неотложной помощи в своей специальности. Расширение кругозора оправдано по многим причинам.

Врач, правильно понимающий острые страдания, способен значительно лучше оценить больного, обратившегося с обычным «плановым» заболеванием. Он скорее окажет ему помощь, и общемедицинский уровень его, как специалиста, будет повышаться.

Лица

Подумать только, как по-разному на протяжении своей жизни мы оцениваем лица окружающих нас людей!

До школы и позднее все мои сверстники различались в основном по складу характера: зануда, веселый, скучный, прилипчивый, забияка, туповатый, добрый, злой. Даже — умный или дурак. Что впоследствии подтвердилось, хотя и не полностью. Затем пришло представление о красоте. Здесь безнадежно смешивались обаяние, приветливость, живость и непосредственность характера с той красотой, которой мы начали отдавать предпочтение в 10-м классе. Таким же образом воспринимались тогда взрослые. Что касается стариков, то я отчетливо помню, как мысленно делил их на две категории: симпатичные и несимпатичные. При этом и те и другие были для меня таинственной и сходной группой лиц. Морщины, бедная мимика, скрипучий голос, сомнительные поводы для раздражения и смеха — все это делало пожилых людей непонятными и иногда чуточку страшными.

Прошли годы. Лица людей стали раскрываться, как страницы прочитанной книги. Все чаще за очертаниями рта, прищуром глаз, манерой улыбаться удавалось разгадывать существо человека. Впрочем, и тогда нередкими были ошибки. За обаятельной, приветливой улыбкой — ничего, кроме безволия алкоголика. В твердо сжатых губах и решительном взгляде скрывалась бездна лицемерия и непорядочности. А бездумные шутки и чарующее веселье прелестной, счастливой женщины таили ужас тоски и душевного одиночества.

А сейчас стало ясным, что у старых людей просто поизносилась оболочка. Поэтому, как все старые вещи, они казались в чем-то сходными. Но мы, становясь старше, как опытные археологи, научились видеть за морщинами и маскообразностью лиц прекрасные черты детства и юности. И, что самое важное, эти черты не только не утратились, но остались совершенно неизменными — яркими и чистыми. Зато и лица детей приобрели другое освещение: даже среди самых маленьких отчетливо различаются идеалист и практик, фантазер и будущий организатор…

Связь поколений

Прежде всего придется уяснить самому себе понятие о возрастном барьере, который разделяет поколения. Более того, он зачастую рождает повод для возникновения конфликтов между лицами разных возрастов, ибо они «говорят на разных языках». Так ли это? На самом ли деле это разные языки? Или все-таки можно научиться говорить на одном общепонятном наречии?

Мне кажется уместным рассмотреть две стороны. Одну — важную, но не главную. Есть ребята, которые по складу характера или воспитания, по своему поведению и реакциям очень зрелые, взрослые. Они умеют говорить и слушать. Они спокойно и серьезно относятся к замечаниям и стремятся извлечь из них уроки. Они скорее промолчат, чем выскажутся. Они терпимы и в чем-то снисходительны.

Другие ребята до весьма солидных лет производят впечатление избалованных детей. Они говорят без умолку, упиваясь словами. Каждое замечание воспринимают как личную или смертельную обиду. За резкостью формы не в состоянии уловить полезность совета. Они нетерпимы к недостаткам окружающих. Впрочем, своих недостатков стараются не замечать. К сожалению, подобные черты нередко остаются надолго, мешая в первую очередь им самим. Этих вторых значительно больше, чем первых. И с ними труднее. Жизнь в большинстве случаев моделирует всех ребят, нанося им толчки и удары, приучая к своим законам…

Главной стороной являются те постоянные факторы, которые описаны нашими предшественниками еще очень давно и которые, очевидно, будут действовать много лет спустя. О чем идет речь?

Вероятно, чтобы было яснее, можно вначале привести несколько примеров из искусства. Проследите эволюцию музыкальных мелодий на протяжении последних лишь двух столетий. Плавные, стройные и ясные звучания, многократные разработки одной и той же музыкальной темы, которая переходит от одной группы инструментов к другой, являются своеобразным зеркалом ритмов и темпа жизни того времени. Постепенно звучания становятся все резче. Музыкальные фразы — отрывистее. Появляются новые инструменты. Ударные — имитируют грохот стрельбы и шум машины. Обрывистые залпы духовых инструментов обрушиваются на слушателя, раскрывая перед ним его переживания в наш технический, атомный век…

Возьмите литературу. Подробные, на нескольких страницах описания природы, мысли героя о тех ассоциациях, которые рождают в нем свет и тень, тишина и шорох листьев. Все это уступает место динамичному и точному рассказу, где преобладают яркие и краткие штриховые наброски, а не картины. Самое удивительное, что читатель соглашается с этими условностями. Он принимает правила игры: «Это мы уже знаем. Это было. Это знакомо. Повторяться не будем».

Возможно, что именно здесь начинается непонимание старших и младших. Речь первых методична, убедительна, логична и… многословна. А младшие большую часть того, что им говорится, уже слыхали. Пусть в сокращенном варианте. Пусть в частностях. Но они сами сумели эти частности обобщить и сделать для себя довольно правильные заключения. Другими словами, или нам нужно «принять правила игры» нового поколения и стремиться к лаконичному, емкому стилю при общении. Стараться уловить за отрывочными фразами очень важные мысли, за которыми могут последовать более чем важные действия. Или мы обречены на неполное взаимопонимание и даже взаимное раздражение там, где в нем нет никакой необходимости. Понятно, что здесь имеется в виду лишь форма, а не содержание.

Коль скоро в основном я говорю о форме, то не меньшее значение будет иметь стремление лиц старшего поколения спокойно принимать то, что несет в себе поколение молодое. Пытаться за утомляющей какофонией звуков уловить острую в них потребность.

Их одежду. По возможности без иронии воспринимать ее утилитарное значение и веяние времени.

Их театр. Не брюзжать: «Мы это видели. Эклектика. Надергано от всех». Вы не правы. Не надергано, а воспроизведено на новом этапе. К сожалению, именно человек старшего возраста этого нового этапа не чувствует, а видит лишь приметы того, что когда-то видел.

Их манеру двигаться и держать себя. «Унисекс» на первый взгляд раздражает. Сходство причесок. Женоподобные юноши и мужеподобные девушки. Многое из всего этого станет понятным при непредвзятом анализе особенностей современного технически оснащенного производства, при обращении к социологическим проблемам и разному другому…

Гораздо труднее и больнее пытаться принять существо ряда отдельных явлений, которые можно понять, проштудировав труды современных философов, экономистов, педагогов и социологов. Но понять и принять — не одно и то же.

Речь идет о том, что предыдущее поколение менее всего склонно прощать последующему забвение идеалов, принципов, веры, которые казались незыблемыми. И продолжают казаться если не непоколебимыми, то во всяком случае требующими к себе уважения. А если уважения нет? Если время и жизнь показали, что в узаконенные построения необходимо вносить коррективы? Это дело трудное…

Бернарду Шоу принадлежит любопытный афоризм: «В этом-то сейчас и беда мира. Он выбрасывает на свалку устаревшие паровые машины и динамо-машины, но не хочет выбросить свои старые моральные убеждения, свои старые религии и старые политические конституции. И что в результате? В области машин и техники мы преуспеваем, а в области религии, морали и политики работаем в убыток и с каждым годом приближаемся к банкротству. Не упорствуйте в этом заблуждении. Если старая религия рухнула вчера, добудьте себе завтра новую, лучшую».

Но когда же это было сказано?..

Принято считать, что сложности взаимоотношения возникают лишь между представителями молодежи (детей) и стариков (отцов). Но чем становишься старше, тем чаще наблюдаешь разрыв между лицами или, правильнее, поколениями, разделенными всего лишь одним десятилетием. Но прав ли тогда в своих парадоксальных построениях Шоу? Чего проще? Разрушить. Отменить. Охаять. В этом есть своя привлекательная сторона: стремимся к прогрессу! А может быть, все нужно делать как раз наоборот? Сберечь. Сохранить. Заботливо отобрать то, что необходимо. Задуматься над тем, нужно ли быстро переставать верить в то, что еще вчера было очевидным. Быстрый отказ от принципов и идеалов ведет к безверию.

Наука требует немедленного отбрасывания всего, что стоит на пути и не соответствует потребностям времени. Человеческое сознание более инертно. Принятие нового возможно тогда, когда оно подготовлено годами. Вот почему вопросы этические, нравственные и социальные решаются при участии представителей разных поколений. И эта трудная работа способна объединить их в совместных и важных усилиях. Передача эстафеты, даже в спорте, немыслима без внимания, точности и обоюдных, слаженных действий…

Сегодня

Нам всем свойственно совершать одинаковую и тяжелую ошибку. Заключается она в следующем. Каждодневно и ежечасно мы думаем о будущем. С ним мы связываем наши надежды и чаяния. Планируем, продумываем обстоятельства, которые должны помочь нам это будущее увидеть в наилучшем из возможных вариантов. Постепенно получается так, что, встречаясь с друзьями, мы иногда вспоминаем прошлое, но чаще говорим о будущем…

В этой суетливой работе мысли и разговорах мы приучаемся находить удовлетворение в мысли о том, что основное и главное нас ждет впереди. Даже если умом понимаем, что сил и лет осталось не так уж много, то вопреки здравому смыслу стараемся привести свои желания в соответствие с возможностями и создать новый вариант… будущего.

При всем этом оказывается, что, думая о будущем, готовясь к нему, мы нередко забываем о настоящем. Мы торопимся, а настоящее проходит мимо. Мы огорчаемся в мыслях, что не можем сделать что-то завтра или через год, а сегодняшний прекрасный и неповторимый день оказался испорченным этим огорчением.

Быть может, лучше жить данной минутой, сегодняшним днем, как это бывает с людьми в трудные моменты исторических катастроф или социальных катаклизмов? Нет, это будет ошибкой!

Но, очевидно, правильнее всего стараться приучить себя очень бережно, с большим вниманием относиться к каждому часу, в котором мы сейчас живем. Он невозвратим и неповторим. Еще недавно он был предвкушением. Очень скоро он станет воспоминанием. Но коль скоро это так, то разве можно с таким пренебрежением относиться к этому бесценному часу! Ведь мы, даже не стараясь, смакуем глоток душистого вина, пристально разглядываем картину, прислушиваемся к пению птиц… Но мы спешим прервать интересную беседу, торопимся отложить хорошую книгу, отказываем своим самым близким — родным и друзьям — во внимании и ласке…

Чувство долга, обязанности, привычка спешить, стремление думать о будущем — все это порой лишает нас элементарного счастья. Ибо счастье это никогда — вчера, никогда — завтра. Оно всегда — сегодня.

На рубеже зрелости и старости

Нильса Бора раздражали «пожилые» люди в возрасте 30–40 — 50 лет и старше. Чтобы не уподобляться им, Бор писал себе письма, отмечая на конверте: «Когда мне будет 30» и т. д. А что делать, если времени осталось лишь на одно письмо?!

Будь краток.

Трагедия старости состоит в невозможности ощутить старение мышления. Человек замечает морщины, дряблость кожи, выпадение волос, вялость мышц, появление одышки, сердцебиения. Но он упорно не хочет понять, что в еще большей степени всегда страдает его мозг.

Будь краток.

Твердо помни, что с возрастом ты вопреки воле и сознанию утрачиваешь ряд качеств: жизненную энергию, понимание нового и прогрессивного, тонкость анализа, смелость творческого поиска, скромность, самокритичность.

В тебе проявляются новые качества: мудрость, доброта, опыт, осторожность, умение обобщать, расчетливость, способность оценивать человеческие характеры, мстительность, своекорыстие, эгоизм, подозрительность. И наряду с этим — легкомыслие, необоснованный оптимизм, переоценка собственной личности и своего опыта.

Как же воспрепятствовать наступлению старости? Очень просто: стремись сохранить в себе лучшие качества юности и сознательно преграждай путь всему худшему, что рождается в тебе. А еще помни, что человек — это живой организм, для которого физический труд, движения есть необходимое условие существования. Сумеешь двигаться 4–5 часов в сутки — отодвинешь старость. Еще важнее знать, что старость приближается в связи с противоречием несовпадением желаемого и возможного.

Будь энергичен в деле, которому ты служишь. Но не сотвори себе из него кумира. Тогда ты, как бабочка о стекло, разобьешься о преграды, которые сейчас разрушать невозможно, ибо не подоспело подходящее время. Не забывай разницы между необходимостью и реальной возможностью достичь этой необходимости немедленно. Вспомни старинную шутливую молитву: «Господи! Дай мне терпение сносить то, чего я не могу изменить. Дай мне мужество бороться с тем, что я способен преодолеть. Дай мне мудрость отличить первое от второго…»

Будь краток.

С возрастом ты будешь все чаще чувствовать локоть и поддержку людей твоего поколения. При этом будет утрачиваться отношение к данному лицу хороший он человек или плохой. Главное, что вы — сверстники и в равной мере страдаете от нажима и непонимания лиц сверху, старше себя, и снизу, со стороны молодежи, чем-то недовольной, жадно стремящейся сказать свое слово, свое мнение. В этом трогательном единении однокашников больше действует инстинкт самосохранения, чем здравый смысл. Не верь инстинкту! Как некоторые инстинкты, он вреден и опасен. Самое важное, чтобы объединялись люди прогрессивные, порядочные, думающие. Это во много раз труднее, чем собраться людям, певшим одни и те же песни. Но разве самый легкий путь самый правильный?..

Будь краток.

Так в чем же долг старости? Есть ли в ней радость? Или она проходит под знаком медленного умирания?.. Нет!

Твой долг каждый день отдавать свой опыт, мудрость пережитых лет, знания — лучшим людям. Ведь отличить человека хорошего от плохого ты всегда сумеешь. Но в первую очередь — людей талантливых, внешне ярких или, наоборот, неприятных, легко ранимых и увлеченных. Помощь им — дело благородное, прогрессивное, человеческое.

С возрастом к человеку приходит доброта. Это замечательно. В этом мудрость и правда, правда жизни. Но есть одно исключение: где-то доброта соприкасается с равнодушием, и этого следует бояться.

Не будь развязным, грубым, вульгарным, болтливым. Что прощается молодым, не прощается старику. Дистанция — залог уважения. Легкая ирония в свой адрес повышает авторитет сказанного. Максимум опрятности, педантичной чистоты и благоухания, но никогда наоборот.

Будь краток.

Как важно до конца жизни сохранить свой пол! Очаровательны старые мужчины и немолодые женщины. Но никогда нельзя быть пожилым мальчиком, а пожилые девочки отвратительны.

Никогда не огорчайся стремительным бегом лет — это неизбежно. Тем более, что, начиная с древних греков и римлян и кончая Анатолем Франсом и Сомерсетом Моэмом, нам доказано, что каждый возраст имеет свои преимущества и радости. Помни о них. Все, что ранее было тебе недоступно по занятости, неразумению или просто незрелости, доставит тебе теперь громадное удовольствие. Музыка, литература, общение с природой, новые города, страны, неторопливая беседа с другом, помощь советом, которого никто, кроме тебя, дать не в состоянии, ибо ты прожил много, а твой юный друг совсем мало, просто помощь ошибающемуся, усталому человеку. Впереди много радости. И много времени — целая бесконечность…

Будь краток.

М. И. Кузин. Поиск в детской хирургии

(Подробно об авторе)

Современная медицина делится на теоретическую и практическую, или, точнее, клиническую. В клиниках, больницах, амбулаториях и поликлиниках лечат больных: взрослых и детей. В нашей стране лечение детей выполняют специалисты — детские врачи-педиатры. Среди клинических дисциплин особое место занимает хирургия, где врачи, кроме многих других методов лечения, прибегают к операции. Детская хирургия — специальность пограничная. Она объединяет две науки: педиатрию и хирургию. А значит, она более сложная и трудная, чем каждая специальность в отдельности. Хотя бы потому, что детский хирург должен знать и педиатрию, и хирургию.

Автор книги — Станислав Яковлевич Долецкий — детский хирург, который работает по своей специальности двадцать пять лет. Из них пятнадцать он заведует кафедрой. У многих имеется ложное представление о том, что хирург — делает операции, заведующий отделением — руководит персоналом, кандидат или доктор наук — ведет научную работу, а профессор — читает лекции. Заведующий кафедрой занимается всем этим одновременно. Переводя на язык техники, слесарь, начальник цеха, генеральный конструктор и директор завода представлены в одном лице. Пример не вполне точен. Но отражает многообразие задач, стоящих перед руководителем хирургической кафедры. Написано это для того, чтобы изложенное ниже стало понятно тем, кто непричастен к клинической медицине, а трудится в других, далеких от нашей областях.

* * *

Прежде чем рассмотреть творческий путь С. Я. Долецкого, обратимся к биографическим вехам.

Родился Станислав Яковлевич в Москве 10 ноября 1919 года. В школе он, как многие его товарищи, был пионером, комсомольцем, увлекался музыкой, литературой, искусством. Окончил школу с отличием и поступил в 1 Московский мединститут. На III курсе занимался в научном студенческом кружке в яузской больнице «Медсантруд» при кафедре общей хирургии. Первая тема «Переливание трупной крови» — дала ему возможность познакомиться с Сергеем Сергеевичем Юдиным, который остался для него примером сочетания качеств блестящего хирурга, крупного ученого и организатора.

После начала войны, вместе с тысячами московских студентов, С. Я. Долецкий принимал участие в строительстве оборонительных сооружений под Смоленском. Вернувшись в Москву для продолжения учебы, он одновременно поступает на работу в качестве субординатора во II Таганскую больницу. Во время эвакуации института из Москвы (16 октября 1941 года) он получил документ о присвоении ему звания «зауряд-врача» и продолжал работать в больнице, где группа молодых хирургов, оставшаяся в городе, несла на себе все бремя забот крупного стационара — плановые операции по заданиям военкомата, экстренная хирургия и травматология, раненые во время бомбежек. Консультантом в это время в больнице был Николай Наумович Теребинский, который на долгие годы становится духовным наставником С. Я. Долецкого. А когда он принимает решение стать детским хирургом, Н. Н. Теребинский дарит ему свой «Обзор о деятельности хирургического отделения б-цы Св. Владимира за 1912–1914 гг.» (ныне детская больница имени В. И. Русакова) с шутливой надписью: «Дорогому С. Я. Долецкому — жертве детской хирургии от бывшего детского хирурга Н. Теребинского».

Москва в 1941–1942 годах была фронтовым городом, и С. Я. Долецкому потребовалось сделать много настоятельных попыток, чтобы в 1943 году уйти добровольцем на фронт. Он попадает в ХППГ 130 первой линии под руководство виднейшего военно-полевого хирурга профессора Михаила Никифоровича Ахутина. Госпиталь этот является своеобразной экспериментальной базой М. Н. Ахутина. Там он часто и охотно оперирует сам; там апробирует подаренный госпиталю, сконструированный С. С. Юдиным цугаппарат для гипсования раненых в бедро и крупные суставы; там главный уролог Советской Армии проф. А. М. Фрумкин демонстрирует новые оперативные приемы; там трудятся крупные клиницисты, такие, как, например, нейрохирург К. Г. Териан.

Первая научная работа С. Я. Долецкого, доложенная на армейской конференции хирургов в 1944 году, называется «Применение стягивающей липкопластырной повязки для лечения обширных ран, произведенных хирургами для лечения анаэробной инфекции». Доклад привлек внимание аудитории и был одобрен главным хирургом армии профессором Александром Владиславовичем Шацким (который позднее заведовал кафедрой детской хирургии в Ленинграде), ибо множественные лампасные разрезы нередко завершались сепсисом, а наложение вторичных швов способствовало обострению анаэробной инфекции. В 1944 году Станислав Яковлевич назначается ведущим хирургом ХППГ, а позднее — начальником госпиталя. Таким образом, он в 1941–1945 годах прошел в Москве и на фронте серьезную оперативно-техническую и организационную школу.

После окончания войны С. Я. Долецкий возвращается в 1 Московский мединститут для завершения образования. В студенческом научном кружке при кафедре госпитальной хирургии, руководимой М. Н. Ахутиным, он проводит экспериментальное исследование на тему: «Роль капельного и внутривенного прерывистого вливания жидкости при шоке». Работает на кафедрах патфизиологии и физики. Он продолжил идеи, изложенные в кандидатской диссертации Б. В. Петровского (1946 г.), и сделал попытку усилить эффект внутривенного вливания, предполагая, что прерывистое поступление жидкости в ток крови даст лучший терапевтический эффект. Предположение не подтвердилось, но вывод о том, что «в повышении артериального давления при экспериментальном шоке имеет значение сам факт поступления жидкости в кровяное русло и связанное с ним включение рефлекторных механизмов, повышающих давление», был одобрен его руководителями. Медицинский институт С. Я. Долецкий кончает с отличием в 1947 году.

Приход в клиническую ординатуру по детской хирургии в больницу имени Филатова, где кафедрой заведовал С. Д. Терновский, объяснялся рядом причин, главными из которых были громадное личное обаяние Сергея Дмитриевича и утверждение его, что «в детской хирургии еще очень много белых пятен». Возможно, что свою роль сыграла тогда еще неосознанная любовь к детям, душевная молодость Станислава Яковлевича. Обстановка в клинике, как это бывает в городских больницах, являющихся базами кафедр, в то время была тяжкой. По сути дела предстояла организация кафедры. Лишь год назад пришли первые ассистенты — А. Е. Звягинцев и С. Р. Слуцкая. С первых же лет работы в ординатуре С. Я. Долецкому поручается вначале помощь Сергею Дмитриевичу, а затем и руководство студенческим научным кружком, вплоть до 1957 года. Следует отметить, что очень скоро, по предложению старосты кружка Л. М. Рошаля, было начато проведение Всесоюзных студенческих конференций кружков при кафедрах детской хирургии, которые в настоящее время приобрели большое значение в подготовке кадров детских хирургов.

На протяжении всех лет (с 1947 — по 1957 год) работы на кафедре Станислав Яковлевич является бессменным помощником С. Д. Терновского по науке. Диссертанты пользуются дружескими советами не только общеметодического, но и конкретно-тематического порядка. Одно время с успехом в домашней обстановке (у доцента А. Е. Звягинцева) проводились «диссертационные вечера», где С. Я. Долецкий сумел создать творческую, дружную атмосферу.

Кафедра, руководимая С. Д. Терновским, пользуется большой популярностью. Талантливая молодежь ведет серьезную исследовательскую работу. На кафедре в 1951 году проводится семинар по детской хирургии для заведующих хирургическими отделениями общих стационаров, где С. Я. Долецкому поручено прочитать лекцию «Особенности хирургии детского возраста», которая была опубликована (совместно с С. Д. Терновским) как передовая статья в журнале «Хирургия». Именно в этой статье намечается первая серьезная попытка проанализировать, в чем же состоит основное различие хирургии взрослых и детей, к чему в своей дальнейшей работе С. Я. Долецкий будет возвращаться неоднократно.

Защита кандидатской (1950 г.) и докторской (1958 г.) диссертаций способствовала превращению С. Я. Долецкого в профессионального детского хирурга. Недолгое пребывание в докторантуре завершилось назначением его на должность заведующего кафедрой детской хирургии Ленинградского педиатрического медицинского института, где в 1953–1959 гг. им была проведена большая работа по реорганизации кафедры. Успеху деятельности в Ленинграде способствовала атмосфера доброжелательности и помощь со стороны общих хирургов — П. А. Куприянова, П. Н. Напалкова, В. И. Колесова и др., сотрудников кафедры — доцента Г. В. Чистович и ассистента Г. А. Баирова. По инициативе С. Я. Долецкого при Ленинградском обществе хирургов имени Н. И. Пирогова создается секция детской хирургии, протоколы секции начинают публиковать в журнале «Вестник хирургии».

Выборы на кафедру детской хирургии Центрального института усовершенствования врачей в Москве осенью 1959 года явились началом нового длительного и трудного этапа работы. Кафедра базируется в больнице № 2 Мосгорздравотдела. Известный московский предприниматель фон Дервиз в 1875 году пожертвовал 400 000 рублей золотом на создание «бесплатной и общедоступной» детской больницы. Составление проекта и наблюдение за строительством было поручено известному врачу и архитектору фон Раухфусу, построившему в Петербурге детскую больницу имени Принца Ольденбургского (ныне имени Раухфуса). Через год больница Святого Владимира, размещенная в одно- и двухэтажных кирпичных павильонах, была готова и представляла собой одно из лучших в Европе детских медицинских учреждений, что было засвидетельствовано дипломом на Международном конгрессе врачей в Париже в 1908 году. Отметим, что после революции больница была переименована в больницу имени доктора Раухфуса, а в связи с гибелью под Кронштадтом известного врача и революционера В. И. Русакова — в детскую больницу имени В. И. Русакова. Хирургическое отделение больницы возглавляли В. В. Иршик, Н. Н. Теребинский. Там работали Т. П. Краснобаев, В. А. Красинцев. Главным хирургом с 1922 года, а затем и главным врачом больницы становится Виктор Алексеевич Кружков. Он начал преподавание детской хирургии на курсах усовершенствования врачей Мосгорздравотдела в 1923 году. Когда возник Институт усовершенствования врачей (1931 г.), Виктор Алексеевич организовал доцентуру, которая в 1966 году была преобразована в кафедру. Первоначально кафедра была представлена скромным числом преподавателей: четыре заведующих отделениями больницы и главный врач — на полставке каждый.

Перед Станиславом Яковлевичем стояла сложная задача — преобразовать больничную городскую базу в клиническое учреждение, реконструировать помещения, добиться современного оснащения (аппаратуры, инструментария, исследовательских приборов), наладить всю лечебную работу, начать планомерные научные исследования и, главное, подобрать и воспитать хирургов, способных выполнять свои функции при участии курсантов Центрального института усовершенствования врачей (ЦИУВ) — опытных специалистов разных профилей. Руководство ЦИУВ и детской больницы имени В. И. Русакова всемерно помогали молодому коллективу. Приведем примеры разных сторон организационных мероприятий на кафедре.

Кадры. Формируя коллектив, С. Я. Долецкий стремился наряду с подготовленными специалистами, кандидатами наук, приглашать на работу молодых, перспективных врачей, не имевших научной степени, что противоречило установившимся в ЦИУВ взглядам. К числу первых относятся И. Г. Климкович, В. В; Гаврюшов, Г. М. Тер-Егиазаров, А. И. Ленюшкин, в дальнейшем доценты и профессора кафедры, С. И. Воздвиженский, В. П. Киселев и В. М. Балагин, ставшие доцентами. Без ученой степени на кафедру были приняты И. А. Королькова, В. Н. Ермолин, П. Я. Фищенко, А. А. Овчинников, В. П. Фоминых, А. Б. Окулов, В. Г. Гельд, В. Е. Щитинин.

Для воспитания кадров в 1 Московском медицинском институте был организован студенческий научный кружок, первый в системе ЦИУВ. Руководителем его становится вначале Л. М. Рошаль, а затем А. А. Овчинников. По инициативе врача П. Н. Шастина в одной из московских специализированных школ с медицинским уклоном возник научный кружок школьников, коллектив которого выполнил интересное исследование «О возможности и значении ранней выписки домой детей, перенесших несложные плановые операции». Лучшие кружковцы поступали в ординатуру кафедры и больницы.

Реорганизация лечебной работы. Сложности, обусловленные несовпадением задач лечебной, научной и педагогической работы, подготовкой молодых врачей для Мосгорздравотдела, периферии или аспирантуры, потребовали полноценного использования возможностей крупной многопрофильной больницы. Первым мероприятием было закрепление основного состава преподавателей и больничных врачей в строго специализированных отделениях. Отметим, что к 1959 году в больнице были следующие отделения: плановой хирургии (чистое), экстренной хирургии (гнойное), травматологическое, урологическое и приемное. Педагогические и научно-исследовательские задачи детской хирургии потребовали последовательной и настойчивой реорганизации дела. На протяжении 10 лет ежегодно подбирался новый специализированный профиль больных, при возможности оформляемый в группу, палату или отделение. Первым в 1960 году было отделение и Центр хирургии новорожденных. Его организаторы в 1962 году были удостоены диплома и медалей Выставки достижений народного хозяйства. Затем в травматологическое отделение введены ортопедические койки. Появилось легочное отделение, сердечно-сосудистая группа. Палата для пациентов с заболеваниями печени и толстой кишки.

Однако раньше всего, еще в 1960 году, особое внимание стало уделяться послеоперационным больным. В палате, где они лежали, был проведен централизованный кислород и смонтированы водоструйные отсосы. Реаниматологическое отделение возникло в 1966 году, чему предшествовала кропотливая работа по созданию анестезиологической группы, возглавляемой профессором А. 3. Маневичем. Отделение это было в 1971 году удостоено диплома I степени ВДНХ, а его организаторы награждены медалями.

Большого времени потребовало внедрение новых операций, которые до этого в больнице не производились. Работа в морге и в виварии, подготовка операционных бригад, создание режима выхаживания тяжелых разнопрофильных больных было трудоемким и ответственным делом. Перечислим лишь некоторые вмешательства, связанные с особыми трудностями для молодого коллектива. Резекция легких, в том числе у новорожденных, удаление опухолей надпочечника, резекция щитовидной железы, пластика пищевода из толстой кишки, резекция поджелудочной железы, удаление зобной железы у детей с лейкозом, операции на крупных суставах, костные пластики, удлинение конечностей, операции при контрактуре пальцев и кисти (Фолькмана), операции на сердце и крупных сосудах, реконструкция мочевого пузыря, операции на почках и печени и многое другое.

Научная работа. Проведение научных исследований предусматривало объединение группы сотрудников клиники и больницы вокруг центральной темы. Так, например, в легочном отделении в связи с докторской диссертацией И. Г. Климкович было защищено 6 кандидатских диссертаций и написано свыше 30 статей. Оказалось, что наиболее сложным является преодоление инерции мышления, когда врач стремится решить чисто утилитарные задачи в узкопрактическом плане, оставляя в стороне общеклиническую оценку состояния больного, когда многие обыденные в общей (взрослой) хирургии методы исследования оказываются для него неизвестными, а важнейшие диагностические и реанимационные процедуры — кощунственными приемами, граничащими с уголовно наказуемым экспериментом. Строго научный подход к больному, с оценкой многих параметров, обуславливающих снижение опасности вмешательства, выбор лечения не сразу входили в сознание коллектива. Однако постепенно большинство больничных работников в разной форме принимают участие в комплексных научных темах, становятся соавторами и авторами исследований. Начиная с 1963 года впервые врачи хирургических отделений больницы защищают диссертации. Всего к 1974 году на кафедре и под руководством ее сотрудников выполнено свыше 80 кандидатских и докторских диссертаций.

Необходимо отметить, что параллельно кафедра детской хирургии ЦИУВ оказала большую помощь в становлении ряда научных коллективов. В 1960 1961 годах на территории больницы имени В. И. Русакова под руководством С. Я. Долецкого работал хирургический отдел Института педиатрии АМН СССР (зав. А. Г. Пугачев). Сотрудники этого вновь организованного отделения получили здесь хорошую подготовку. С 1961 года С. Я. Долецкий проявляет много энергии в качестве Главного детского хирурга МЗ РСФСР. Именно благодаря его усилиям в составе Института педиатрии РСФСР возникают один за другим пять отделов (анестезиологии, патологии, брюшной полости, сердечный, легочный, новорожденных); институт переименовывается в НИИ педиатрии и детской хирургии и переводится во вторую категорию из третьей. К сожалению, межведомственные трудности помешали дальнейшему плодотворному содружеству кафедры и НИИ, и в 1967 году хирургические отделы НИИ были переведены в больницу имени Ф. Э. Дзержинского. Основное ядро сотрудников осталось работать при кафедре в составе проблемной лаборатории, организованной по приказу министра здравоохранения СССР. На протяжении 1964–1966 годов вторым профессором на кафедре работает Ю. Ф. Исаков. Опыт, полученный в Русаковской больнице, он использует для реорганизации кафедры II МГМИ, куда он вернулся в качестве ее руководителя в 1966 году.

* * *

Перечисленные выше мероприятия и интенсивные научные исследования были подчинены двум основным задачам. Первая — улучшить результаты лечения у детей с разнообразными хирургическими и пограничными заболеваниями. Вторая — создать в больнице и на кафедре такие условия и такую атмосферу, которые удовлетворяли бы требованиям преподавания новых разделов детской хирургии врачам разных специальностей. Задача эта тем более ответственна, что курсанты Института усовершенствования врачей приезжают повышать свои знания со всех концов страны и из-за рубежа. Достаточно указать, что за последние пятнадцать лет через кафедру прошло 2500 курсантов основных и 4500 курсантов смежных циклов.

* * *

Научно-литературная деятельность С. Я. Долецкого составляет около 300 работ. Среди них три персональные монографии, пять монографий в соавторстве. Фундаментальное коллективное двухтомное руководство для врачей (совместно с Ю. Ф Исаковым, 1970 г.), удостоенное Филатовской премии АМН СССР и переведенное в Испании. Учебник для студентов (совместно с Ю. Ф, Исаковым, 1971 г.). В Федеративной Республике Германии вышла монография (совместно с В. Г. Акопяном, 1972 г.), посвященная хирургической патологии печени. В многотомном руководстве по педиатрии, в томе IX «Детская хирургия» (под редакцией С. Я. Долецкого, 1964 г.) им написан ряд основных глав, а также разделы в справочнике по хирургии, в БСЭ, БМЭ, ММЭ и др. В перечисленных работах можно выделить следующие основные направления.

1. Частные вопросы детской хирургии. Среди них основное место занимают пороки развития, что нашло отражение в диссертациях С. Я. Долецкого и монографиях: «Ущемленные паховые грыжи у детей» (1952 г.) и «Диафрагмальные грыжи у детей» (1960 г.). Легочная хирургия, которой Станислав Яковлевич с увлечением занимается, написав свыше 15 статей. И, наконец, заболевания мочеполовой сферы. Оперативное лечение пороков мочевого пузыря, полового члена, определение пола, почечной гипертонии и других заболеваний почек. Доклады на съездах и конференциях урологов и педиатров отразили успехи клиники в изучении этой проблемы.

2. Общие вопросы детской хирургии разрабатываются С. Я. Долецким с присущей ему оригинальностью и яркостью. Хирурги-педиатры страны привыкли, что ежегодно в одном из журналов, чаще в виде передовой статьи, публикуется важная, наболевшая проблема. Приведем названия ряда работ, отражающих круг общих вопросов детской хирургии: «Особенности детской хирургии» (совместно с С. Д. Терновским, 1952 г.), «Особенности обезболивания в хирургии детского возраста» (1954 г.), «Особенности предоперационной подготовки и ведения послеоперационного периода у детей» (1960 г.), «Обследование детей с хирургическими заболеваниями» (1962 г.), «Особенности оперативной техники у детей» (1963 г.), «Неотложная хирургия детского возраста» (1964 г.), «Вопросы деонтологии в детской хирургии» (1965 г.), «Пути нового в детской хирургии» (1966 г.), «Воспитание детского хирурга» (1967 г.), «Незрелость и диспропорции роста как хирургическая проблема» (1968 г.), «Принципы обоснования сроков операций при пороках развития у детей» (1969 г.), «Молодой ассистент хирургической клиники» (1970 г.), «Вопросы структуры и функции в педиатрической хирургии» (1973 г.) и др.

В течение 1954–1973 годов Станислав Яковлевич обращается к проблемам анестезиологии и реаниматологии. Он убежденно и многократно выступает с докладами и сообщениями на заседаниях научных обществ, президиуме ученого медицинского совета МЗ СССР о значении и организационных формах внедрения анестезиологии и реаниматологии в педиатрическую практику как реального средства улучшения результатов лечения детей с инфекционными и пограничными заболеваниями и снижения детской смертности.

Особое внимание С. Я. Долецкого привлекают вопросы гнойной хирургии. Программная статья опубликована им в сборнике работ Свердловского мединститута (1962 г.), серия докладов и статей посвящена гнойно-воспалительным заболеваниям новорожденных. Итоги работы Центра хирургии новорожденных подведены в коллективной монографии (1965 г.).

На протяжении более чем пяти лет кафедра занималась углубленным изучением специальных методов исследования, что нашло отражение приблизительно в 50 статьях сотрудников, в 10 диссертациях и монографии, подготовленной коллективом авторов под руководством С. Я. Долецкого.

Руководствуясь не только дидактическими, но и организационными соображениями, С. Я. Долецкий повторно обращается к вопросу о месте и значении своей специальности среди других дисциплин. «Роль врача-педиатра в развитии хирургической помощи детям» (1963 г.), «Хирургия детского возраста» (1963 г.), «Хирургия детского возраста и ее задачи» (1964 г.), «Детская хирургия как специальность» (1966 г.), «Детская хирургия, ее настоящее и будущее» (1967 г.) — таковы темы основных его выступлений в печати. Понимая пограничный характер детской хирургии, С. Я. Долецкий стремится рассматривать её не только как часть специализированной помощи детям, но как важный раздел всей хирургической науки, разделяя последнюю на хирургию созревающего, зрелого и стареющего организма. Определение подобного рода позволяет провести зримую грань между хирургией детской и общей («взрослой»).

Столь широкий подход ко всем вопросам детской хирургии позволил С. Я. Долецкому внести свои собственные идеи в практику и теорию специальности. Обратимся к некоторым из них.

Технические предложения. Среди модификаций общеизвестных операций им предложено упрощение сухожильного шва Беннеля в виде поперечного капронового шва, фиксирующего на коже центральный отрезок сшитого сухожилия (1953 г.). Метод был впервые применен С. Я. Долецкнм в клинике, а затем нашел обоснование в экспериментальном и клиническом исследовании А. Г. Пугачева (1955 г.). Многоэтапное иссечение обширного пигментного пятна с использованием растяжения периферических отделов здоровой кожи сопровождалось отличным косметическим результатом, хотя на выполнение 9 операций потребовалось более 2 лет (1957–1959 гг.). В реконструктивной операции при отсутствии передней стенки (экстрофии) мочевого пузыря была использована модификация, способствовавшая удержанию мочи. При флегмоне новорожденных для ограничения распространения воспалительного процесса было решено проводить разрезы на здоровой коже, на 1–2 сантиметра отступя от края поражения. В комплексе с другими мероприятиями указанное предложение способствовало заметному снижению летальности (Г. А. Остромоухова, 1964 г.).

Колобома (расщелина лица) является одной из наиболее сложных пластических проблем в современной хирургии. Оригинальный метод, разработанный С. Я. Долецким, способствовавший коррекции этого порока развития, дал высокий косметический результат (1965 г.).

При замещении дефекта черепа пластмассой (аллопластика) он решил применить метод «часового стекла», когда протез вставляется в выпиленный в кости паз и не требует дополнительной фиксации (В. П. Киселев, 1965 г.).

В случае операции у новорожденных по поводу ложной диафрагмальной грыжи, когда расправление сдавленного легкого опасно, толстый дренаж в узкие межреберные пространства невозможен, а тонкий дренаж неэффективен, ибо расправляющееся легкое перегибает трубку и прекращает отток воздуха, в этом случае С. Я. Долецкий дренирует плевральную полость через брюшную. Подобный способ выполним также у детей при резекции легкого, если нет гнойной инфекции (1965–1967 гг.).

При улучшении кровообращения почки (реваскуляризации) с помощью пересадки на нее участка тонкой кишки, лишенной слизистой оболочки (демукозированная петля), у детей создается диспропорция между большой площадью почки и малой — трансплантаты. По модификации Станислава Яковлевича сложенный вдвое трансплантат сшивается в виде «чепчика» и надевается на почку, закрывая ее целиком (1967 г.). Впервые с этой целью использованы две петли толстой кишки.

При крыловидной шее, когда имеется избыток кожи, предложены варианты разрезов, дающие удовлетворительные косметические результаты (1973 г.).

Хирургическая тактика. Высокая летальность при операции ущемленной грыжи у детей дала основания рекомендовать (за исключением девочек, у которых обычно возникает не ущемление, а выпадение и заворот придатков, и в случаях, когда прошло свыше 12 часов с момента ущемления) комплекс мероприятий, способствующих самовправлению грыжевого содержимого: инъекция атропина с промедолом, околопочечная новокаиновая блокада, теплая клизма и грелка, укладывание ребенка в положение с приподнятыми ногами. Результатом подобной тактики явилось снижение числа осложнений и смертельных исходов (1950 г.).

С. Я. Долецкий сформулировал принцип двух- и многоэтапных операций по поводу обширного пигментного пятна, согласно которому ряд вмешательств сразу должен быть запланирован как повторный. Действительно, быстро растущие покровы и органы ребенка могут сделать неэффективной даже правильно выполненную операцию. Так, например, пластика послеожоговых рубцов на ладонях у маленьких детей очень часто завершается рецидивом, а откладывание операции крайне нежелательно, ибо в связи с ростом костей кисти возникают подвывихи и вывихи пальцев. В этих случаях хирург должен пойти на сознательное повторение операций. Принцип этот распространяется на ряд костных пластик, операций на сосудах, диаметр которых быстро возрастает, и пр.

Многолетний опыт в лечении аппендикулярного перитонита, возникающего на почве аппендицита, у детей дал основания поставить вопрос о том, что немедленная операция сразу по установлении диагноза перитонита является, как правило, «преждевременной» и гибель больного при этом обусловлена неподготовленностью его к перенесению даже небольшого вмешательства. Направленная подготовка ребенка к операции, длящаяся на протяжении двух, четырех и более часов, обеспечила снижение летальности (1962 г.).

В течение ряда лет С. Я. Долецкий проводит в жизнь принцип одномоментного выполнения специальных методов исследования и одномоментного проведения двух и трех операций двумя или тремя бригадами хирургов в случаях, когда травматичность вмешательства сокращает сроки лечения, уменьшает число осложнений (1967, 1969 гг.).

Теоретические концепции. Интерес работы со Станиславом Яковлевичем заключается в обилии тех идей, которые возникают у него на обходах, разборах больных, научных конференциях. Принцип, которым он руководствуется: «Стремись отдать все — к тебе вернется вдвое больше» является по сути дела старым педагогическим принципом. Каждому непонятному, хотя и общеизвестному факту он стремится дать свое толкование. Приведем несколько примеров.

Известно, что сосудистые опухоли (гемангиомы) встречаются чаще у девочек, чем у мальчиков, в пропорции 4:1, а кишечная непроходимость (инвагинация) — 2:1. Оба заболевания различны по своему происхождению: первое — врожденная опухоль, второе — следствие нарушения координации между сокращениями продольной и циркулярной мускулатур кишки. По мнению С. Я. Долецкого, преобладание девочек в обеих группах с несомненностью свидетельствует о влиянии гормонов как врожденного, так и приобретенного генеза. Рассматривая тенденцию соединительной ткани у детей к постепенному угасанию, которая сменяется у взрослого человека выраженной реакцией тканей эпителиальных, С. Я. Долецкий подчеркивает сходство данной закономерности с частотой и соотношениями сарком и раковых опухолей у детей и взрослых и при этом высказывает мысль о предпосылках бластоматозного опухолевого роста, основанного на возрастной готовности ткани к избыточной пролиферации (разрастанию).

Принципиальное значение для детской хирургии имеют три концепции, детально изложенные С. Я. Долецким.

1. Пути инфицирования организма. Традиционно принято считать, что существуют два основных механизма инфицирования: эндогенный (внутренний) и экзогенный (внешний). С. Я. Долецким описан третий механизм (1965 г.). В процессе экзогенного инфицирования у взрослого встречаются три фактора: микроорганизм, макроорганизм (его защитные механизмы) и микробы, которые сожительствуют с организмом (симбионты), размножаясь на его слизистых оболочках и кожных покровах. В случае эндогенного инфицирования — те же три фактора в виде сниженных защитных сил организма, микроорганизма, представляющего собой «взбунтовавшихся симбионтов» (И. В. Давыдовский) и симбионтов. Инфицирование новорожденного протекает по иному пути. Большая часть младенцев условно стерильны. Процесс заселения микроорганизмами их кожных покровов и слизистых оболочек осуществляется на протяжении первых часов и суток жизни. Новорожденный как бы обзаводится собственными симбионтами. Если в этот момент происходит прорыв защитных механизмов (причины этого могут быть различными, включая попадание высоковирулентных штаммов микробов и пр.), могут возникнуть гнойно-воспалительные заболевания (остеомиелит, флегмоны и др.). Встречаются при этом не три, как у взрослых, а всего лишь два фактора: макроорганизм и микроорганизмы, ибо симбионты у новорожденного еще отсутствуют. Концепция эта весьма прогрессивна. Не только потому, что сразу удается отвергнуть необоснованные и вредные предложения о «профилактике» путем предупредительной терапии новорожденных или рожениц антибиотиками или смазыванием первых специальной мазью с антибиотиками. Предупреждать неизбежное заселение территорий новорожденного симбионтами бесцельно. Очевидно, центр тяжести профилактических мер должен быть перенесен на ликвидацию гнойно-воспалительных очагов в организме матери, персонала роддомов, белья, воздуха и инструментария, входящего в контакт с новорожденным. Кстати, там, где эти мероприятия последовательно проводятся в жизнь, гнойно-воспалительные заболевания новорожденных почти полностью ликвидированы.

2. Рассмотрение детского организма под новым углом зрения — как обладающего многими относительно незрелыми системами, органами и тканями, развитие и рост которых осуществляются не всегда гармонично, а зачастую диспропорционально, — позволило по-новому трактовать ряд симптомов, в частности так называемых «дисфункций», изменить тактику при некоторых хирургических заболеваниях.

3. Происхождение хирургических заболеваний традиционно разделялось на врожденные и приобретенные. В детском возрасте, по мнению С. Я. Долецкого, имеет значение такой вариант приобретенных заболеваний, который у взрослых наблюдаться не может. Речь идет о повреждении незрелых тканей и органов, что сопровождается разными реакциями, начиная с немедленных и бурных, кончая постепенным нарастанием деформации или других последствий в отдаленные после повреждения сроки. Возможно, исходы таких поражений правильнее всего именовать послеродовыми (постнатальными) пороками развития. Типичным является повреждение или гнойно-воспалительный процесс в зоне ростковых хрящей, сопровождающийся деформацией, укорачиванием или удлинением кости.

Не детализируя изложенных концепций, отметим лишь, что значение их выходит далеко за рамки детской хирургии и приложимо ко многим разделам педиатрии, детских инфекций и пр.

Общественная деятельность и организационная работа. Неожиданная для всех детских хирургов страны смерть Сергея Дмитриевича Терновского (19 ноября 1960 года) явилась поистине невосполнимой потерей. Сергей Дмитриевич к этому времени был крупным общественным деятелем, и возникло положение, при котором в Москве, кроме С. Я. Долецкого, не было доктора наук, способного в какой-то степени заменить своего учителя в его многочисленных общественных делах в области детской хирургии. И. К. Мурашов заведовал поликлиникой в Институте сердечно-сосудистой хирургии, а И. Э. Сандуковский работал в Образцовой детской больнице № 1, и оба они к организационной деятельности тяготения не имели. В короткий отрезок времени С. Я. Долецкий вместе с Ю. Ф. Исаковым, Г. А. Баировым, Л. А. Ворохобовым, А. Г. Пугачевым проявляет бурную активность. Назначенный Главным детским хирургом МЗ РСФСР, Станислав Яковлевич непосредственно участвует в подготовке коллегии и приказов по Министерству здравоохранения РСФСР (№ 271 и 360) и, позднее, приказа № 400 по МЗ СССР, направленных на улучшение хирургической помощи детям. Проводятся I и II всероссийские, I Всесоюзная конференции детских хирургов, председателем которых он избирается. В 1965 году в итоге большой организационной работы на XXVII Всесоюзном съезде хирургов принято решение об учреждении секции детской хирургии Всесоюзного общества хирургов. Ее председателем стал С. Я. Долецкий. По его инициативе редакция журнала «Хирургия» начиная с 1961 года один из номеров в году посвящает проблемам детской хирургии. Передовые статьи неизменно пишет Станислав Яковлевич. Подбор каждого такого номера стоит много труда, но в результате этого детские хирурги получили возможность знакомиться с отчетами секции детской хирургии Московского общества хирургов, рецензиями на книги по детской хирургии и пр.

В Академии медицинских наук СССР, а затем при Министерстве здравоохранения создается Комитет по детству, в котором комиссию по детской хирургии первоначально возглавляет С. Я. Долецкий. Он член правлений Всесоюзного и Московского обществ хирургов и педиатров. С 1960 года работает консультантом IV Главного управления, является членом редколлегий журналов «Хирургия» и «Педиатрия», а с 1967 года — членом редакционного совета международного англо-американского журнала «Педиатрик сэрджери».

С. Я. Долецкий в 1964 году избирается от Советского Союза в Британскую ассоциацию детских хирургов, в 1971 году — в Международную ассоциацию хирургов.

Он редактировал в издательстве «Медицина» первое издание учебника для студентов С. Д. Терновского «Детская хирургия», монографию Б. В. Петровского «Переливание крови в хирургии» и др.

Однако сухое перечисление общественных обязанностей Станислава Яковлевича характеризует лишь его авторитет, но не отношение к делу. Основные его черты — энтузиазм, отзывчивость, энергия, любовь к детской хирургии. Близко работающие с ним люди знают, как тщательно он готовится каждый раз, когда требуется выступить с докладом, сообщением, интервью в открытой печати, по радио или телевидению. И всегда неизменно с позиции интересов представляемой им специальности. Частые выезды в командировки в города нашей страны позволили ему широко ознакомиться с организацией хирургической помощи детям, и поэтому его рекомендации основаны на хорошем знании местных условий.

Можно лишь добавить, что поездки на конгрессы в зарубежные страны, доклады перед иностранными коллегами, в которых С. Я. Долецкий стремится представить все прогрессивные стороны научных исследований в области детской хирургии в СССР, определили широкий круг его творческих и научных контактов.

Нет смысла подробно останавливаться на новой книге С. Я. Долецкого. Исходя из всего вышесказанного, читатель уже понял, что ее автор — не только первоклассный специалист, отличный хирург, но и «беспокойный» человек, напряженно размышляющий о глубинных процессах, происходящих в современной детской хирургии. «Мысли в пути» — это мысли прежде всего о том, как лучше лечить детей. А такая проблема не может не складываться «мозаично», ибо она включает в себя множество аспектов: рост мастерства, высокий профессионализм, этику врачей, взаимоотношения в коллективе, понимание детских характеров и психологии, воспитание, контакт медперсонала с родителями и огромную роль этих последних в решении общей задачи. Если читатель не врач, то он скорее всего родитель, потому что это «должность» самая распространенная на земле, но одновременно и самая сложная. И, на мой взгляд, заслуга С. Я. Долецкого именно в том, что он видит в читателе участника и помощника в своей работе.

М. И. КУЗИН, член-корреспондент АМН СССР, заведующий кафедрой факультетской хирургии 1 Московского медицинского института

Примечания

1

ХППГ — хирургический подвижной полевой госпиталь.

(обратно)

2

«Новый мир», 1972, № 4.

(обратно)

3

Б. Спок. Ребенок и уход за ним. М., «Медицина», 1970, 1971.

(обратно)

4

Элфин Тофлер. Столкновение с будущим. — «Иностранная литература», 1972, № 3.

(обратно)

Оглавление

Часть первая Современный врач-исследователь

  Дороги, которые мы выбираем

  «Тяжело в ученье…»

    Начало завтрашнего дня

    Первое письмо о воспитании. Школьник

    Второе письмо о воспитании. Выпускник

    Третье письмо о воспитании. Студент

  Никто, кроме тебя самого

    К чему стремиться?

    Врачевание

    Оперирование

    Руки хирурга

    Преподавание

    Организаторская деятельность

    Поведение в обществе, в коллективе

    Четвертое письмо о воспитании. Брак и семейная жизнь

  Психология научного творчества

    Первый этап

    Профессионализм

    Неотступное думание

    Раннее выявление и обобщение фактов

    Суммарный охват явлений

    Метод

    На пороге открытий

    Общее дело

    Два часа в самолете, или оборотная сторона таланта

    Начальник. Каким ему быть?

    Ученый. Когда из генератора он становится тормозом

Часть вторая Дети, хирург, родители

  Чрезвычайные обстоятельства

  Конфликты

  Дети

  Хирург

  Медицинские сестры

  Занятие

  Славе стало хуже

  Новый врач

  Милиционер

  Знакомство

  Консультация профессора

  Рассказ Тани

  Старшая сестра

  Трудная беседа

  Приемный покой

  Славина мама

  Операции

  Зина не вышла на работу

  Неприятный разговор

  Решение принято

  Нет крови

  Ночь

  Новорожденный

  Сон Татьяны

  Спасение жизни

  Утром

  Родители: помощь или помеха?

  Комментарии к книге Б. Спока[3]

  Случаи из практики

    Обычные «шалости»

    Мы еще и виноваты…

    Кража

    Рак

    Еще раз рак

    Совпадение и несчастье

    Терпение, терпение

    Гангрена

    Еще раз гангрена

    Цветы жизни

    Летуны

    Аня и Таня

    Двое или один?

    Только разговоры

    Пятачок

    Злейший враг

    Худой ребенок

    Толстый мальчик

    Двадцать лет спустя

    «Жив, жив!»

    На испытаниях

Часть третья Вчера, сегодня и завтра

  Нужно писать

  Память

  Страх

  Невезучая левая

  О кошках

  Поток информации

  Потребность души

  Спорное понятие

  Ученики

  Дискуссии рождают истину

  Вопрос, на который пока нет ответа

  Лица

  Связь поколений

  Сегодня

  На рубеже зрелости и старости

М. И. Кузин. Поиск в детской хирургии Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg