«Служение Отчизне»

Служение Отчизне (fb2) - Служение Отчизне 882K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Михайлович Скоморохов

Николай Скоморохов Служение Отчизне

Предисловие

Отгремели последние залпы Великой Отечественной войны — самой кровопролитной и тяжелой из всех войн, которые знало человечество.

Вскоре был опубликован приказ Верховного Главнокомандующего, в котором говорилось: «В ознаменование Победы над Германией в Великой Отечественной войне назначаю на 24 июня 1945 года в Москве на Красной площади парад войск действующей армии, Военно-Морского Флота и Московского гарнизона — Парад Победы…».

Каждый фронт, в том числе и наш — 3-й Украинский, приступил к формированию сводных полков. Большой радостью для меня и моих боевых товарищей было узнать, что и мы вошли в число немногих избранных, кто пройдет торжественным маршем через Красную площадь в тот исторический для нашей Родины день.

Из Сомбателя — места сбора сводного полка 3-го Украинского фронта — по дорогам Венгрии нас везут специальным поездом в Москву. Веспрем, Варполота, Секешфехервар… Следы войны повсюду. Особенно пострадал Будапешт. Но трудолюбивые венгры уже приводят в порядок свою красавицу столицу.

В нашей памяти еще свежи подробности боев под Будапештом. Казаки, летчики, перебивая друг друга, рассказывают боевые эпизоды. Сколько раз мы сходились здесь в смертельных схватках с врагом. Я думаю об этом, и мне кажется, что благодарный венгерский народ навсегда сохранит в памяти богатырскую поступь русских солдат, принесших ему и народам Европы спасение от фашизма. Непоколебимыми в бою, внимательными и добрыми к простым жителям сел и городов — такими узнала наших солдат Европа.

Дорога способствует общению. Легче и веселее жить на свете, когда у тебя есть друзья, с которыми можно поделиться радостями, поведать о невзгодах.

В соседнем вагоне ехали казаки Донского кавалерийского корпуса. Мы близко познакомились с командиром 12-й Донской кавалерийской дивизии, участником гражданской и Великой Отечественной войн генералом Григоровичем, с первых дней войны находившимся на фронте. Григорович интересно рассказывал о кавалерии, об удивительной приверженности кавалеристов к своему древнему роду войск.

— Как-то в начале войны, — рассказывал он, — одного командира эскадрона назначили командиром вновь формируемого стрелкового батальона. Он пришел ко мне и заявил: «Я приказ выполню, но по прибытии к месту службы на первой же осине повешусь». Пришлось напомнить ему о вещах более важных… Впрочем, он неплохо командовал батальоном, а затем при благоприятных условиях мы его вернули в кавалерию.

Командиром нашего батальона летчиков был генерал-майор авиации Буряк — начальник штаба 10-го штурмового авиационного корпуса.

Буряк всем нравился: умные голубые глаза, пухлые губы, широкое скуластое лицо, светлое в улыбке, всегда излучало доброту. Для всех он находил доброе слово, рядом с ним как-то было уютно и тепло.

Генерал Буряк много раз бывал на переднем крае, управляя авиацией на поле боя. В пути мы о многом переговорили. Он поделился с нами своими впечатлениями о воздушных боях, которые мы проводили. Нам было интересно знать его мнение.

Чем ближе поезд продвигался к границе нашей Родины, тем реже и реже слышались голоса. Каждому хотелось остаться наедине со своими мыслями. Люди истосковались по Родине, по родным и близким, по городам и селам детства и юности. В дни тяжелых испытаний у нас была великая цель и некогда было давать волю чувствам. И только теперь люди стали по-настоящему осознавать, как им не хватало отчего дома, когда шла война.

В поезде совсем тихо. Настала долгожданная минута: мы подъезжаем к советской границе. …И вдруг тишину нарушает песня «Широка страна моя родная…». Все дружно подхватывают: «…много в ней лесов, полей и рек». Из нашего вагона она переносится в другие.

Герой Советского Союза командир эскадрильи из группы Витрука капитан Борис Пестров с волнением спрашивает меня:

— Коля, это наши или не наши люди? Что-то головные уборы у них непохожи на русские.

Петя Якубовский небрежно бросает:

— Боря, надо знать географию: это Закарпатье, которое населяют гуцулы, русины.

Поезд, замедляя ход, останавливается. Мы выскакиваем из вагонов на перрон и попадаем в объятия дорогих соотечественников.

Мы были молоды и обнимали встречающих нас, как своих родителей, с легким сердцем, с чувством исполненного долга. Время пролетело незаметно…

И снова дорога. Мы долго не могли заснуть, делясь впечатлениями о первой встрече на родной земле. Рано утром мы снова у окон: смотрим и не можем насмотреться на родные поля. Мелькают города и села. Сколько жизней отдано за их освобождение! Сколько крови впитала в себя земля Советская! И как бы в память о погибших всюду островками горят в зелени трав красные огоньки. Кто-то сказал: «Здесь были сильные бои в сорок четвертом, много полегло нашего брата в этой долине».

Вот огоньки превращаются в огромные красные пятна полевых цветов.

— Маки! — почти одновременно вырвалось у многих.

— Да, эта земля обильно полита кровью, — говорит усатый казак. — Вот она и вышла на поверхность земли яркими красными цветами.

Природа в эту весну щедро одарила землю влагой, но буйная зелень трав, полей и лесов не могла скрыть всех ужасов войны: всюду видны траншеи, черные руины домов, вокзалов.

…Сколько испытала ты, родная земля? Миллионы тонн тротила рвали твое тело! Миллиарды осколков бомб и снарядов впились в твои недра, миллионы траншей, окопов, дзотов, рвов и убежищ избороздили вдоль и поперек твои поля. Еще многие годы они будут напоминать об этой тяжелой войне.

Поезд уносит нас все дальше и дальше. Все реже остановки. Но повсюду люди спешат к нашему поезду, чтобы выразить чувства признательности сыновьям-победителям.

И вот на горизонте в лучах восходящего солнца появляется Киев — столица многострадальной Украины. Некоторым из нас довелось сражаться здесь, нашлись люди, которые в 1941 году обороняли столицу Украины, и те, кто освобождал Киев в ноябрьские дни 1943 года.

Поезд остановился в Дарнице. Из-за Днепра видны киевские кручи, на которых расположился город, совсем недавно содрогавшийся от взрывов бомб, снарядов. Мертвыми развалинами темнеют следы войны.

Было погожее весеннее утро, деревья шумели свежей листвой, радуя нас зеленокудрыми нарядами. Особенно красивы каштаны — причудливые пирамиды цветущих султанок.

Нам хотелось побывать в Киеве, но времени было мало, и кто-то из ребят предложил осмотреть Дарницу.

Дарница — типичное украинское село, разрушенное войной. Пройдя несколько метров, мы оказались у места, огражденного колючей проволокой. Местные жители сообщили, что здесь размещался концентрационный лагерь смерти.

Дальше мы не пошли. Помрачнев, возвратились к вокзалу и группой подошли к ребятам из корпуса генерал-майора Горшкова. Статный полковник рассказывал, как брали Киев.

…Еще в конце сентября 1943 года Николай Федорович Ватутин от имени Военного Совета фронта обратился ко всему личному составу с волнующими словами:

«В час, когда мы стоим у Днепра, к нам обращены взоры всей страны, всего народа. Нас ждут советские люди на западном берегу великого Днепра. Поднимем же свои славные знамена на том берегу седого Днепра, над родным Киевом!»

Бои шли очень тяжелые, земля гремела от взрывов. Но расширить плацдарм южнее Киева не удалось. Пришлось перегруппировать силы на Лютежский плацдарм, где шла подготовка под девизом: «Освободим Киев к 26-й годовщине Великой Октябрьской революции».

К рассвету 6 ноября столица Украины была полностью освобождена от фашистской нечисти.

Воинов встретили улицы, заваленные кучами кирпича, стекла, досками, расплавившимся металлом. Город был истерзан фашистами. Всюду обгоревшие дома, руины. Крещатик превращен в кладбище зданий. Мрачную картину дополняли уныло стоящие обгоревшие деревья. Верно говорят: деревья умирают стоя. Они, подобно нашим людям, не склонили головы, стояли, как часовые на посту, до последнего вздоха.

— Завидя нас, — продолжал полковник, — из подвалов, руин выходили люди-скелеты, обтянутые кожей землистого цвета. Но глаза их светились неописуемой радостью. Они рассказывали о себе, о зверствах гитлеровских оккупантов. Сколько горя вынесли на своих плечах советские люди в эти страшные годы оккупации! Этого нельзя ничем измерить, нельзя забыть…

И снова поезд мчит нас вперед… Конотоп, Бахмач, Брянск, Брянские леса — памятник славы партизанскому движению. И опять воспоминаниям нет конца… Но жизнь берет свое. Как никогда, щедрым кажется весеннее солнце. Иногда прямо в чистом поле или в лесу поезд останавливается, и мы, словно шаловливые мальчишки, ватагой выскакиваем из вагонов. Ведь всего несколько лет назад мы вот так же бегали, гоняли голубей, купались, ловили рыбу, мечтали о будущем…

Самые прекрасные годы юношества отняла война. На нас легла ответственность по защите Родины от фашизма. И сейчас, глядя на нас, старшие прощали нам наши шалости. Машинист понимающе улыбался, если мы задерживали поезд на несколько минут, и, увеличив скорость, к очередной станции входил в график.

Поезд приближался к столице нашей Родины — Москве.

Москва… Какая она? Ведь большинство из нас знали ее только по рассказам, по фильмам, по литературе. Невольно вспоминаются строки Пушкина:

Москва, Москва, как много в этом звуке Для сердца русского слилось!..

Поезд останавливается. Киевский вокзал, перрон, привокзальная площадь до предела заполнены людьми, и мы растворяемся в людской массе.

Объятия москвичей. Слезы! Слезы радости! Их не стыдятся те, кто видел смерть… Ликует огромная страна, встречая победителей.

Паровозный гудок долго не мог собрать всех в вагоны: москвичи не отпускали нас. Наконец прибыли в Болшево, где должен разместиться наш сводный полк. И там — теплые встречи. Те же ликующие лица людей. Сознание того, что Москва совсем рядом, доставляет еще большую радость.

Нам объявили правила поведения, порядок подготовки к параду, режим дня. Было разрешено навестить родных, друзей, знакомых, осмотреть столицу.

Москва нас ошеломила. Во многих столицах мы побывали, но такого большого города еще не видели.

Вечерняя столица сияла морем огней, и мы ходили до поздней ночи, любуясь ею. Вечером не было видно последствий войны, но спустя несколько дней мы обнаружили и здесь ее дыхание.

…Шло время, подготовка к Параду Победы велась полным ходом. Ежедневные строевые занятия по 8—10 часов изматывали нас и, конечно, были не по душе. После фронтовой «вольницы» эти порядки нам казались очень строгими.

Но когда успехи стали заметными, нагрузку уменьшили до шести часов. А порой занимались только до обеда. Появились выходные дни. Усталость меньше одолевала нас, и поэтому все оставшееся от занятий время мы проводили в Москве. Ходили по музеям, театрам, особенно часто посещали Большой театр, слушали оперы, смотрели балет и с еще большим удовольствием бродили по московским улицам, находя на каждой улице «старину» — творения рук наших русских умельцев и зодчих далеких времен.

Так шли день за днем в труде и отдыхе. И вот наступил долгожданный день.

Парад Победы был назначен на 10 часов утра. Нас разбудили рано. В 8 часов мы были уже в Москве. С утра моросил мелкий дождь, который вскоре усилился, да так, что мы промокли до ниточки.

Несмотря на дождь, все улицы Москвы, ведущие к Красной площади, были заполнены жителями столицы и Подмосковья, приезжими, командированными. Люди сияющими улыбками приветствовали проходящие колонны фронтовиков.

И вот участники Парада Победы — представители всех фронтов, протянувшихся от Белого моря до берегов Адриатики, — сосредоточиваются на Красной площади.

Красная площадь! Я думал о том, сколько она помнит событий. Отсюда в 1918 году Владимир Ильич Ленин своими пламенными речами напутствовал красноармейцев и красногвардейцев, отправляющихся на фронт. Здесь они давали клятву верности — отстоять дело революции.

С Красной площади в ноябре 1941 года участники ноябрьского парада уходили на фронт, где решалась судьба страны.

По традиции, на Красной площади проходили парады войск, демонстрации трудящихся. Но древняя площадь никогда не была свидетельницей такого триумфального события в честь героических свершений советского народа и его армии, как Парад Победы.

Право открывать парад было предоставлено Карельскому фронту. Наш 3-й Украинский фронт был замыкающим. Войска заходили на свои места, выстраиваясь шеренгами, ротами, полками. В первой шеренге стояли воины, внесшие наибольший вклад в общее дело победы. Такого количества наград ни до, ни после я нигде не видел. Вот они, славные сыны Отечества, готовые продемонстрировать сейчас мощь и непобедимость Советской Армии!

Полные нетерпения, мы считали минуты, приближающие нас к началу парада.

И вот эта минута настала…

Вначале раздались редкие, а потом все более частые и громкие аплодисменты: это аплодировали близстоящие представители партийных и советских организаций, трудящиеся Москвы. Они первыми, находясь на гостевых трибунах, увидели руководителей партии и правительства.

Овации постепенно стихают. Минутная стрелка часов Спасской башни подходит к десяти и словно замедляет свой ход, подчеркивая важность события. В этот момент со стороны Исторического музея на гнедом коне появляется командующий Парадом Победы — Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский. Мы много слышали о нем, знали по газетам, по лентам кинохроники. Стоящие рядом с нами казаки откровенно любуются осанкой всадника: Рокоссовский не по годам молод и статен.

Бой кремлевских курантов. Сколько раз мы слушали их серебряный перезвон? С первыми ударами из Спасских ворот на белом коне выехал принимающий парад Маршал Советского Союза Г. К. Жуков. Звучат мощные, торжественные звуки бессмертной мелодии Глинки «Славься!».

С каждым ударом кремлевских курантов Жуков приближается все ближе и ближе. Он ниже Рокоссовского, но более плотен, в седле держится так же спокойно и уверенно.

Мы следим за обоими всадниками. Вот они один — от Исторического музея, другой — от Спасских ворот, слегка убыстряя ход, направляются навстречу друг другу.

На Красной площади звучат четкие слова рапорта командующего парадом дважды Героя Советского Союза Маршала Советского Союза К. К. Рокоссовского.

Затем начался объезд войск.

Объезжая войска, оба всадника останавливались перед каждым фронтом, здороваясь и поздравляя участников с Парадом Победы. После этого Жуков направился к Мавзолею. Фанфаристы исполнили «Слушайте все».

После речи по команде поднялись боевые знамена войск, под которыми был завершен разгром врага. Мужественные, опаленные войной лица победителей, новые мундиры, на которых сверкали боевые ордена, — все это создавало волнующую и незабываемую картину. Поэт Семен Кирсанов так сказал об этом:

 …Пусть победители пройдут по нашим светлым площадям! Те, что прошли по минам — там, да прошагают ныне тут.

 …И вот двинулись войска Карельского фронта — защитники Севера, Заполярного круга. Впереди сводного полка идет Маршал Советского Союза К. А. Мерецков.

Вслед за северянами, чеканя шаг, идут славные защитники города Ленина. Полк ведет Маршал Советского Союза Л. А. Говоров — крупный военный специалист, талантливый полководец.

Один за другим твердым шагом проходят те, кто стоял насмерть под Москвой и Сталинградом, кто громил немцев под Орлом и Курском, кто освобождал Украину и Белоруссию.

Триумфальное шествие захватило всех участников, и зрителей, передалось на близлежащие улицы и площади. Народное ликование достигло наивысшего накала, когда проходили воины 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов, разгромившие фашистского зверя в его собственном логове, своевременно оказавшие помощь восставшей Праге. Сводный полк 1-го Украинского фронта возглавлял дважды Герой Советского Союза маршал И. С. Конев — выдающийся военачальник, смелый и решительный человек.

…Настал долгожданный момент и для нашего 3-го Украинского фронта. Его боевой путь прошел от берегов Волги до подножия Австрийских Альп. В составе сводного полка шли те, кто громил немцев под Сталинградом, на Дону, в Донбассе, освобождал Харьков, Запорожье, Одессу, Кишинев. Войска фронта участвовали в освобождении от фашистского ига народов Румынии, Болгарии, Югославии, Венгрии, Австрии. Во главе полка — Маршал Советского Союза Ф. И. Толбухин, пользовавшийся большим авторитетом и уважением в войсках.

Подходим до рубежа, где по команде Толбухина равняемся направо, и наши взоры устремляются на трибуну. Каждый хочет поближе рассмотреть партийных и государственных деятелей, военачальников. Однако о равнении не забываем. Это святая святых для участников парада. Надо было пройти всего 200 метров, с частотой 110 шагов в минуту. А наши сердца при этом бились еще чаще.

На трибунах тепло встречали представителей всех фронтов, участвующих в Параде Победы. Особый восторг охватил всех, когда специальная рота в составе 200 лучших бойцов — участников войны — под бой барабанов бросила к подножию Мавзолея В. И. Ленина 200 знамен разгромленных частей и соединений немецко-фашистской армии.

После прохождения по Красной площади наш сводный полк направился на вокзал. Напряжение постепенно спадало, уступая место чувству волнующей радости пережитого события.

В людском потоке мы дошли до привокзальной площади. И везде одна и та же картина: радостные лица, объятия, улыбки, смех и приглашения. Восторженно встретило нас и Болшево.

В окружении друзей мы шли к общежитию. Вдруг, словно из-под земли, перед нами появилась маленькая старушка. И прямо к Жоре Сивкову, грудь которого помимо Золотой Звезды была в обилии украшена орденами и медалями.

— Касатик, кто же ты такой? — взволнованно заговорила старушка. — Иконостас, истинный господь, иконостас… Касатик мой! Дай я на тебя помолюсь.

Жора покраснел, смутился, не зная как вести себя. Это был, пожалуй, единственный случай в его полной событиями жизни, когда он растерялся и не зная что делать: то ли стоять и слушать старушку, то ли обойти ее. Он боялся обидеть бабусю, но в то же время не без оснований опасался острых на язык товарищей, которые неминуемо станут потом рассказывать с добавлением различных красноречивых деталей, как Жора позировал в роли «святого». И тут вперед выскочил наш полковой весельчак Петя Якубовский.

— Бабуся, какой же он святой, какой же иконостас? — весело гаркнул он. — У него же креста нет! Посмотри, бабуся, вот у меня крест, помолись лучше на меня… А, бабуся?

И Петя, обняв, расцеловал старушку под дружный взрыв смеха, вызвав румянец на ее обветренных щеках. В хорошем настроении, с шутками и смехом добрались мы до своего общежития.

Позже состоялся праздничный обед, за которым шел большой сердечный разговор. Все, что мы видели и пережили на войне, промелькнуло в нашей памяти кадр за кадром…

Перед нашими глазами прошли и первые дни войны, трудные дороги отступлений. Многие за время войны побывали на разных фронтах. Вспоминали дороги Смоленщины, Подмосковья, волжскую твердыню, Малую землю, Керчь, Севастополь и Одессу, Воронеж и Киев, Ленинград и Минск, Варшаву и Прагу, Будапешт, Вену.

Вспоминали и о тех, кто не дошел до светлого праздника — Дня Победы, — Евтодиенко, Краснов, Филиппов, Горбунов, Жахбазян, Липатов и другие, чьи имена золотыми буквами вписаны в книгу павших за правое дело.

Вечером заместитель командира батальона по политчасти вручил мне пригласительный билет в Кремль на прием, назначенный в честь участников Парада Победы.

Надо ли описывать состояние, в котором я тогда находился? Радости моей не было предела. Я оказался в числе немногих приглашенных. Приятная весть заставила нас тщательно готовиться к торжеству. Мы гладились, чистились, в который раз проверяли мундиры, придирчиво осматривали себя в зеркале. До позднего часа не могли заснуть от возбуждения.

На следующий день мы прибыли на Красную площадь. Кажется, вся Москва стеклась сюда, невозможно было пройти. Участники вчерашнего Парада Победы были в центре внимания. Воинов окружали плотным кольцом, расспрашивали о войне, кто и где отличился, за какие ратные дела получены награды. Мы очень смущались бурным проявлением добрых, ласковых чувств москвичей. Мы не привыкли к такому вниманию.

Наши командиры чаще журили нас, чем хвалили. Как правило, всегда строго говорили о недостатках, а о хорошем, добром умалчивали. Не знаю, чем это объяснялось. Возможно, боялись нас испортить похвалой.

В окружении москвичей подходим к Спасским воротам. При входе в Кремль нас тщательно, придирчиво осмотрели, проверили документы. Это повторилось несколько раз до самого Большого Кремлевского дворца, что, однако, не мешало нам осматривать Кремль внутри, любуясь гармонией архитектурного ансамбля.

Московский Кремль — это летопись нашей Родины. Мне, в частности, вспомнилось, что в 1709 году, когда вся Москва торжественно праздновала победу в Полтавской битве, Петр I также устраивал в Грановитой палате прием в честь особо отличившихся в ней русских воинов.

А сегодня на кремлевской земле, где все напоминает о героической борьбе русского народа, участники Парада Победы.

 И каждый камень Твой… Заветное преданье поколений.

 Вспомнились невольно слова Лермонтова, когда мы вошли в Большой Кремлевский дворец. Взгляд быстро скользит с одного предмета на другой, отмечая красоту стен, узорчатых полов, люстр, излучающих свет… Все хочется осмотреть, впитать в себя, запомнить. Стояли как завороженные…

Минут за 15 до начала мы были уже у своих мест, с нетерпением ожидая открытия торжественной церемонии. Прошел слух, что будет выступать Сталин. И все-таки, когда зазвучал его голос, для многих это было неожиданностью. Сталин находился в Георгиевском зале, но речь его транслировалась по всем залам, где были гости. Мы внимательно вслушивались в размеренно звучащие слова, и перед нашими глазами вновь вставали картины только что пережитой тяжелой войны. Закончил Сталин свою речь проникновенными словами в адрес великого русского народа, сплотившего на отпор врагу все национальности нашей Родины, воздав должное его мужеству, бескорыстию, доброте, духовному богатству, которыми он всегда щедро делился с другими народами.

Постепенно выпитое вино и праздничное настроение придали нам смелости. Мы попросили Маршала Советского Союза Р. Я. Малиновского и генерала В. А. Судеца провести нас в Георгиевский зал. Здесь мы издали увидели Сталина в необычной праздничной обстановке.

Было уже далеко за полночь, когда участники приема стали расходиться. Мы прошли Спасские ворота и оказались на Красной площади. К нашему удивлению, освещенная прожекторами площадь была, как и днем, полностью запружена народом. Никому не хотелось спать в эту праздничную ночь. Однако нам пора было возвращаться на свою базу. На завтра был назначен выезд в свои части.

Прощай, Болшево!

Прощай, любимая Москва с приветливым гостеприимным народом!

Прощай, сказочный Кремль, Красная площадь!

Впрочем, с Москвой не расстаются, Москву не забывают. Она навсегда остается в сердцах тех, кто побывал в ней хотя бы один раз…

Когда мы возвратились в часть с Парада Победы, друзья, как можно было ожидать, засыпали нас вопросами. Мы добросовестно отвечали, но ответить на все, конечно, не смогли. Каждый из нас все чаще подумывал о своей дальнейшей судьбе. Все чувствовали и понимали, что, пока была война, цель и интересы были одни, но вот она окончилась, и людей потянуло к мирным делам, к созидательному труду. Что делать? Кем быть?

Однажды кто-то приехал из штаба воздушной армии и доверительно сообщил: «Братцы, скоро будет война с Японией, формируются части».

О. Смирнов, В. Калашонок, П. Якубовский, я и другие спешно сочинили рапорта об отправке нас на восток.

Проходили дни. Мы настойчиво требовали удовлетворить нашу просьбу. Командир дивизии не выдержал, собрал нас и сказал:

— Сидите спокойно, там обойдутся и без вас. Во-первых, там находятся дальневосточники, дайте им возможность повоевать; во-вторых, кое-кого перебросили с запада. Надеюсь, справятся и без нас…

И действительно, через несколько дней было объявлено о начале боевых действий, а вскоре о разгроме Квантунской армии и капитуляции Японии. Так закончилась вторая мировая война.

«Теперь, — думали мы, — Родине не потребуется большая армия, а рабочие руки нужны».

Настала пора принимать какие-то определенные решения. Молодые, горячие, привыкшие действовать немедленно, мы были полны энергии, которая требовала выхода. Но настоящего применения своим силам мы не находили. Тренировочные полеты, которыми все в основном занимались, были для нас чем-то вроде развлечения.

Вскоре началась демобилизация. Первым эшелоном были отправлены девушки. Наши славные боевые подруги, прошедшие с нами фронтовые дороги и мужественно разделявшие все невзгоды и тяготы войны. Им было нелегко. Они обслуживали самолеты, укладывали парашюты, подвешивали тяжелые бомбы, оказывали медицинскую помощь и делали многое другое. Но никогда не сетовали на свою судьбу, не жаловались на трудности и всегда окружали нас такой заботой, такой лаской, что мы подчас забывали о войне, о недавних тяжелых боях, чувствуя себя так, словно перенеслись ненадолго в полузабытый нами домашний уют.

Прощание всегда тягостно, а с нашими девушками расставаться было особенно тяжело, несмотря на то что наши сердца, казалось бы, привыкли и к более горьким, безвозвратным потерям боевых друзей.

Потом отправили первую партию мужчин. День за днем наши ряды все более таяли. После лечения — проводы Бориса Кислякова. Вскоре демобилизовался Вася Гриценюк. Те, которые остались в строю, тоже поговаривали о демобилизации.

Как-то вечером ко мне заехал мой бывший однополчанин по 164-му истребительному авиационному полку Толя Мартынов. Его полк стоял под Бухарестом. Собрались летчики нашей эскадрильи: Витя Кирилюк, Вася Калашонок. К нам на огонек зашли ребята из других эскадрилий. Пошел ставший обычным разговор о том, что же делать дальше. Толя Мартынов, человек обстоятельный, рассудительный, всегда все раскладывал по полочкам… Вот и на этот раз он решительно отрубил:

— Война окончена, наша армия выполнила свою освободительную миссию на западе и на востоке. Сейчас наше место на производстве, в народном хозяйстве…

— Что собираешься делать-то в народном хозяйстве? — спросил Витя Кирилюк.

— Как что? — даже удивился Толя Мартынов. — Буду выращивать цитрусовые…

Ему, конечно, проще. Перед войной Толя закончил сельскохозяйственный техникум. Правда, и я до войны четыре года работал токарем и слесарем, чем втайне гордился. Но с тех пор как познал воздушную стихию, не мог себе представить, как это можно расстаться с самолетом.

Многие же из нас вообще не имели мирных профессий.

Прямо со школьной скамьи они попали в аэроклуб, авиашколу, а потом — на фронт.

Горячий спор затянулся далеко за полночь. Наиболее нетерпеливые высказывались за немедленную демобилизацию, другие — против, третьи, в том числе и я, считали, что надо поехать посмотреть, что делается в стране, а потом уж окончательно решить, где находиться — в строю или в народном хозяйстве. К этому времени и командование определит, кому из нас где быть.

Через несколько дней я обратился к командиру полка с просьбой о предоставлении мне очередного отпуска. Не хотелось ему меня отпускать: видимо, рассчитывал опираться на нас в первые месяцы командования, но и для отказа не было никаких оснований.

Прежде всего я намеревался поехать к родителям. Но чувство к любимой девушке взяло верх. Кто помнит себя в таком возрасте, знает, что это такое. С годами, когда сам станешь отцом, поймешь, как ждут родители своих детей, как глубока материнская ласка и отцовская мужская любовь. Но тогда, повинуясь зову своего сердца, я очутился не у родителей, а у любимой девушки, которая работала в Элисте. Путь туда лежал через Астрахань, где я жил до войны, а теперь там жили моя сестра Паня с мужем и дочкой. Я был рад встрече с родными, друзьями и знакомыми, с местами, где все напоминало мои ранние годы. Вот наша мазанка, которую мы с мамой строили своими руками. В 1944 году родители переехали на родину в Саратовскую область. А в мазанке стала жить сестра со своей семьей.

Я часто думал о своей Маше. Какая она стала? Когда я уходил в авиационную школу, она была школьницей, а теперь воспитывает шаловливых мальчишек и девчонок, какой совсем недавно была сама…

У сестры в эти дни было людно. Кто заходил посмотреть на служивого, а кто — спросить о родных, близких, не встречал ли их где случайно, не знаю ли, при каких обстоятельствах они погибли.

Все смешалось: радость встречи и горечь безвозвратных утрат. Особенно взволновала меня встреча с родными моего товарища Геннадия Домнина, который, немного не дожив до победы, погиб в Венгрии.

С Геной мы учились в одной школе. Это был подвижный, смышленый парнишка, всегда увлекающийся чем-нибудь. Путь его в авиацию был тернист. Сначала ой участвовал в боях в качестве стрелка-радиста. Потом, как смелого, талантливого бойца, его обучили летному искусству, и он воевал на прославленных штурмовиках. Мы не раз с ним встречались на земле и в воздухе в годы войны.

Навестили меня и мои сверстники с завода, те немногие, кто остался в живых:

— Коля, хватит отсиживаться дома, пошли на завод.

Я обрадовался приглашению, потому что сам собирался туда, да все отвлекали гости.

…На завод шли гурьбой. Чем ближе к нему, тем больше волнение. У проходной — первые встречи. Затем цех, где наше появление внесло оживление в привычный ритм. Люди изменились, повзрослели, постарели, появились незнакомые, но будто где-то виденные мной лица — мальчишки начальной школы. Цех, станки были те же, но и они состарились, подносились от непосильной натуги. На всем чувствовалась печать войны.

Ребята плотно обступили меня, но затем, опомнившись, посторонились и дали возможность подойти к людям, убеленным сединами, которые учили когда-то меня уму-разуму, тайнам профессионального мастерства, — П. Аверину, А. Абрамову, А. Шерстневу. Я бросился к ним, обнялись. Скупые мужские слезы появились на глазах.

Встреча взбудоражила всех. Пришли рабочие из других цехов. Решили встречу фронтовиков перенести в заводской клуб. Там мы отчитались, доложив о том, кто где был и что делал.

…Недолго гостил я в семье сестры. Попросив самолет По-2 в Госрыбтресте, направился в Элисту. На обратном пути в Астрахань чуть не случилось непоправимое: самолет подбросило, и Маша чуть не оказалась за бортом. С трудом удалось удержать ее. Только после этого я испугался так, что задрожали руки и ноги.

Через несколько дней мы с Машей отправились в мое родное село Белогорское. Мы ехали по Заволжью, где расположена большая часть территории Саратовской области.

Поезд все ближе и ближе подходит к Волге. Вот и железнодорожный мост. Сколько раз мне приходилось по реке проплывать под ним. Впереди Саратов, расположившийся в котловине, окруженной со всех сторон горами.

С вокзала мы поехали в областной комитет партии, где нас сразу провели в кабинет секретаря обкома П. Т. Комарова. Павел Тимофеевич оказался очень приветливым, внимательным, обаятельным человеком. Нам с Машей раньше не приходилось беседовать с крупными партийными работниками, и мы испытывали большое волнение. Однако благодаря умело поставленной Комаровым беседе чувство стеснения постепенно прошло, и мы разговорились. Павел Тимофеевич рассказал о своих детях, которые также служили в Советской Армии. Постепенно разговор от фронта перешел к тылу, как жилось и работалось в годы войны труженикам Саратовской области.

…Война властно позвала в строй защитников Отчизны самое молодое, здоровое, наиболее трудоспособное мужское население, оголив фабрики, заводы, колхозные и совхозные поля, но потребовала в то же время выпускать продукции и больше и быстрее.

На смену отцам, братьям, сыновьям пришли матери, деды, бабушки, младшие братья и сестры, дети. Война изменила все: жизнь, ритм труда, представление о возможном. Основным правилом для всех стало: если нужно, то, значит, должно быть сделано.

Каждый день приносил все больше трудностей. Сначала появились эвакуированные предприятия, которые надо было разместить в области, за ними — население западных областей. Сотни тысяч беженцев приютила, разместила и накормила Саратовщина.

С потерей части территории западных областей, в том числе и Донецкого бассейна, остро встал вопрос с топливом.

Ученые, геологи, разведчики недр были брошены на поиски газа. И вот настойчивый труд увенчался успехом. Группой ученых и геологов-разведчиков во главе с профессором Б. А. Можаровским и сотрудниками геологического треста во главе с И. И. Енгуразовым летом 1942 года в районе Елшанки, в 18 километрах от Саратова, был впервые получен газ.

В трудных условиях войны областной комитет партии не стал дожидаться, пока будут глубоко изучены пласты, сообщены точные данные. Обстановка требовала риска. Поэтому сразу была начата подготовительная работа по снабжению топливом Саратовской ГРЭС. Но газ надо как-то транспортировать, поэтому первым шагом было строительство газопровода Елшанка — Саратовская ГРЭС.

По современным масштабам протянуть газопровод на расстояние 18 километров — задача не такая уж сложная. Но в то время для этого потребовались большие усилия. Правительство определило срок ввода газопровода в действие к 1 ноября 1942 года. Областной комитет партии, руководители промышленных предприятий Саратова объявили стройку ударной.

28 октября 1942 года голубое пламя саратовского газа вспыхнуло в топках электростанции.

Напряженно трудились саратовцы и на других промышленных предприятиях. Только за первые шесть месяцев войны на заводы города пришло 25 тысяч женщин, девушек и юношей.

Люди работали не считаясь со временем: одну, две, три и больше смен подряд. Делали все возможное, а порой и невозможное.

За годы войны выпуск промышленной продукции возрос в несколько раз. Было построено и введено в строй более 40 новых промышленных предприятий.

От рабочих не отставали труженики сельского хозяйства области. Хлеб был нужен фронту, населению области, которое увеличилось более чем на 30 процентов. В первый военный год государству было сдано 57,6 миллиона пудов хлеба. А всего за войну саратовцы отправили в закрома государства около 180 миллионов пудов зерна, тогда как в годы первой мировой войны в Саратовской губернии было собрано всего 56 миллионов пудов.

С приближением фашистских войск к Сталинграду областная партийная организация сосредоточила свое внимание на оказании помощи защитникам волжской твердыни.

Выпускаемая военная продукция по вновь построенной железной дороге направлялась в прифронтовую полосу под Сталинград. Строительство железной дороги Саратов — Сталинград — это еще одна яркая страница героического труда саратовцев.

На пополнение сражавшихся армий было отправлено 40 тысяч человек из отрядов народного ополчения Саратовской области. Саратовские госпитали сотнями тысяч возвращали в строй раненых воинов, из них около 80 тысяч было направлено на защиту Сталинграда.

Железнодорожники области принимали все меры, чтобы своевременно доставлять грузы фронту. Бессменно трудились на своем посту саратовские речники.

Близость фронта наложила отпечаток на трудовую деятельность фабрик и заводов. Саратов, Энгельс, Балашов и другие города области подвергались налету вражеской авиации. К прежним трудностям прибавилась постоянная смертельная опасность, однако люди находили в себе силы, чтобы мужественно переносить все тяготы жизни прифронтового города.

После разгрома врага сталинградцы нуждались в большой поддержке, и их соседи, земляки-саратовцы, первыми пришли им на помощь. Благодарные сталинградцы встречали эшелоны от саратовцев с плакатами: «Спасибо саратовцам за братскую помощь». А секретарь Сталинградского обкома Чуянов обратился к нашим землякам с приветствием.

— Во время боев мы все время ощущали помощь наших соседей-саратовцев, — сказал он. — Вы помогали нам тогда людскими резервами, оружием, боеприпасами. Сейчас вы первыми оказали нам помощь в нашей работе по восстановлению города.

В трудный для Родины час в Саратове родился патриотический почин под девизом «Все для фронта, все для победы». На свои или коллективные сбережения труженики области покупали самолеты, танки, орудия и вручали их воинам Красной Армии. Другие приобретали вещи, продукты питания и отправляли посылки на фронт. С какой душевной теплотой получали мы эти посылки, письма в треугольных конвертах. На одном из них, помню, было написано: «Лучшему бойцу по усмотрению командира», а внутри: «Бей ненавистных фашистов, мы в тылу сделаем все, чтобы вы не испытывали ни в чем нужды: ни в оружии, ни в продовольствии, ни в одежде».

Саратовский колхозник Ферапонт Головатый на личные сбережения купил самолет Як-1 и попросил вручить этот самолет своему земляку майору Борису Николаевичу Еремину, который с первых дней войны смело дрался с врагом.

Получая от своего земляка боевую машину, летчик дал клятву громить врага на земле и в воздухе. В первых же воздушных боях под Сталинградом от его метких очередей рухнули один за другим три гитлеровских самолета. Всего на двух подаренных Ферапонтом Головатым самолетах Еремин сбил 13 вражеских самолетов, совершив более 200 боевых вылетов.

Интересный факт, о котором я узнал немного позже: патриотический почин, который начали тамбовцы и саратовцы, стал известен за пределами нашей Родины. Там его расценивали по-разному.

Вот что, к примеру, писал Ф. П. Головатому шотландский врач из Эдинбурга: «Наши газеты опубликовали сообщение о вашем поступке, но я и мои знакомые не понимаем, что заставило вас отдать свой личный капитал для помощи правительству, и скажу вам искренне, мы не верим, что у вас будут последователи».

Как глубоко ошибался этот врач и его знакомые! Одна характерная деталь в его письме: «для помощи правительству». Она говорит о многом и, пожалуй, раскрывает сущность ведения войн при капитализме. Это правильно: войны там ведутся правительствами. Правительство изыскивает любые средства, чтобы заставить своих сограждан вести войну. Великая Отечественная война велась всем советским народом и являлась кровным делом каждого советского человека — вот этого-то и не понял врач из Шотландии.

Люди делились с бойцами Красной Армии всем, даже своей кровью. До войны в Саратовской области насчитывалось не более 300—400 доноров. Во время войны их стало около 30 тысяч, и сдали они более 70 тысяч литров крови.

Хорошо проявили себя саратовцы и на полях сражений. Каждый год мы узнаем новые подвиги, новые имена.

В первые часы войны капитан Анатолий Сергеевич Протасов на глазах своих однополчан сбил два вражеских самолета: один — огнем из пулемета, другой — таранным ударом, а сам погиб смертью героя. Кто же такой Анатолий Протасов? Поиски привели в поселок Кияжевка, что под Саратовом. Здесь Протасов родился, здесь же в 1924 году пятнадцатилетним юношей поступил в ФЗУ при Княжевских железнодорожных мастерских, где и работал после их окончания. В 19 лет он стал членом Коммунистической партии. Затем в числе двадцатипятитысячников Анатолий направляется в один из первых колхозов — «Пролетарский» под Пугачевом. Становится его председателем. Коммунисты избирают его своим вожаком. И вот новый призыв: комсомол берет шефство над Военно-Воздушным Флотом страны. Молодого коммуниста Анатолия Протасова принимают в Оренбургскую военную авиационную школу пилотов.

Напряженный труд, настойчивость и неутомимость в полетах выдвигают Протасова в число лучших летчиков части.

За мужество и отвагу, проявленные в боях с белофиннами, он награждается орденом Красной Звезды.

Великая Отечественная война застала капитана Протасова на западной границе, где он возглавлял эскадрилью пикирующих бомбардировщиков, первой в полку освоившую Пе-2.

22 июня 1941 года полк был поднят по тревоге перед рассветом. Привели быстро в готовность самолеты. Вскоре услышали разрывы: это гитлеровцы бомбили железнодорожный мост. Затем появился немецкий самолет-разведчик. Он был сбит. Командование принимает решение: поднять самолеты в воздух для возможного отражения налета и нанесения удара по наземным войскам.

Капитан Протасов взлетел первым, за ним — другие летчики эскадрильи. Не успели еще после сбора лечь на боевой курс, как из-за леса появились подходящие на небольшой высоте вражеские стервятники, их было более пятидесяти. Летчики во главе с капитаном Протасовым смело атаковали самолеты противника недалеко от аэродрома.

Особенно активно действовало звено, возглавляемое капитаном Протасовым. На его долю выпало драться с группой в составе более 30 самолетов врага. Протасов бросается в атаку. Шквальная очередь поражает самолет противника.

Фашисты заволновались, не ожидая столь стремительных действий от советских пикировщиков, которые действовали как настоящие летчики-истребители. На Протасова стали наседать «мессеры». Он не обращает на них внимания, его главная цель — добраться до ведущего, расстроить боевой порядок и тем самым уменьшить урон, который они пытаются нанести аэродрому, с которого он только что взлетел и где находится еще много машин и, главное, люди, его боевые товарищи.

После очередной меткой очереди рухнул вражеский самолет, шарахнулись, как напуганная стая волков, другие самолеты, но силы неравные. Трассы вражеских снарядов все ближе и ближе к пикировщику. То в одном, то в другом месте возникает пламя. Мгновенно оценив обстановку, капитан Протасов поворачивает свой самолет и таранным лобовым ударом сбивает врага. Все члены экипажа нашли славную смерть над своим аэродромом в эти первые часы Великой Отечественной войны.

С самого начала войны имена земляков-саратовцев очень часто появлялись на страницах наших газет. Летчик Виктор Талалихин, генерал Панфилов, политрук Клочков… Эти имена стали известны всему миру.

Нам, авиаторам, памятен также подвиг Дмитрия Захаровича Тарасова, уроженца Чапаевского района Саратовской области. Его самолет при выполнении боевого задания был подбит огнем вражеской зенитной артиллерии, загорелся, пламя проникло в кабину, пилотировать становилось все тяжелее.

Тарасов дает команду покинуть всем самолет, выброситься на парашютах, но члены экипажа, не колеблясь, заявили, что остаются с командиром до конца. И Тарасов направил горящий бомбардировщик на скопление танков и бензозаправщиков врага. За этот подвиг Дмитрию Захаровичу Тарасову было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

Мы, авиаторы, хорошо помним имя славной женщины Раисы Ароновой, уроженки Саратова. Аронова воевала в полку ночных бомбардировщиков. За период войны выполнила более 900 боевых вылетов. За мужество, отвагу и героизм, проявленные в боях, она удостоена высокого звания Героя Советского Союза.

Имена саратовцев можно было услышать на каждом фронте, на земле и в воздухе, на западе и востоке. И всюду они дрались мужественно, с достоинством и честью.

Саратовцы прошли от берегов матушки-Волги до Берлина и там оставили свои надписи на рейхстаге. Родина высоко оценила их боевые подвиги. Более 280 земляков были удостоены высокого звания Героя Советского Союза. Десятки тысяч были отмечены правительственными наградами.

…После задушевной беседы в областном комитете партии мы на следующий день выехали в село Белогорское. Но, по существующим традициям, районный центр не принято обходить. Там нас встретил высокий, богатырского сложения человек — первый секретарь райкома Иван Матвеевич Елистратов.

Широкое русское лицо, располагающая приятная улыбка — он сразу пленил нас. После обычных дорожных расспросов Иван Матвеевич предложил:

— У нас сегодня большое торжество, вечером мы вручаем передовикам медали за трудовое отличие в годы Великой Отечественной войны. Хорошо бы вам встретиться с земляками — лучшими тружениками района, теми, кто в годы войны трудился на наших колхозных полях, и рассказать им о себе…

…И вот мы в помещении районного исполнительного комитета, где собрались активисты, знатные люди района. Даже при беглом взгляде можно заметить, что в подавляющем большинстве это женщины.

Сразу вспомнились слова Павла Тимофеевича Комарова, предупреждавшего меня: «Имей в виду: основная ударная сила — женщины». Но одно дело читать, слышать, а другое — видеть. И невольно подумалось: мы, мужчины, в неоплатном долгу перед этими незаметными героинями войны, столько вынесшими на своих хрупких плечах.

Мои мысли прервал Елистратов:

— Николай Михайлович, есть мнение у членов бюро, чтобы часть наград вручили вы. Готовьтесь подменить председателя райисполкома.

Я смутился:

— Не привык к этому…

— Что не привык?

— Не приходилось мне ни разу вручать награды. Сам получал, а вручать не приходилось.

— Ничего, — улыбнулся Елистратов, — научитесь…

Поборов смущение, исполнил приятную миссию. Торжественная часть завершилась теплой товарищеской беседой. Нашлись земляки, воевавшие под Сталинградом, под Харьковом и на Днепре, получившие тяжелые ранения и после госпиталей возвратившиеся к мирному  труду.

В разговор вмешался Иван Матвеевич Елистратов:

— Николай Михайлович мало говорит о себе, давайте послушаем его, где он воевал и за что удостоен высших отличий нашей Родины.

— Иван Матвеевич, давайте послушаем других, а я потом.

— Нет, — настаивал он, — с другими мы встречаемся почти ежедневно, а ты уезжаешь, и как знать, когда снова появишься…

Отказываясь, я в то же время собирался с мыслями. С чего же все начиналось?

Глава I

Война застала меня в Батайской авиационной школе под Ростовом-на-Дону. Вначале мы были уверены, что фашисты получат по зубам и откатятся назад, как японские самураи на озере Хасан и реке Халхин-Гол. Однако наша уверенность не подтвердилась последующими событиями. Враг рвался в глубь нашей страны, сея горе и смерть. Ведя тяжелые бои, войска отходили, появились беженцы.

Осенью школа перебазировалась в Закавказье, оттуда я убыл в 164-й истребительный авиационный полк, который готовился к отправке на фронт. Полк возглавлял майор А. Д. Мелентьев, военкомом был батальонный комиссар И. И. Егоров, заместителем командира полка — майор В. В. Ермилов, начальником штаба — майор Г. А. Горнов.

Мы на них смотрели с восторгом: бывалые фронтовики, люди, заслуживающие уважение.

Я был направлен во вторую эскадрилью, которой командовал майор Я. И. Микитченко. Яков Иванович был единственным в полку, кто закончил до войны академию. Он обладал отличной теоретической подготовкой. Всем нам: Толе Мартынову, Сергею Шахбазяну, Сергею Лаптеву, Саше Девкину и мне, — попавшим к нему в подчинение, очень повезло. Мы с Мартыновым составили звено, которым командовал лейтенант Владимир Евтодиенко.

Уроженец местечка Томашполь Винницкой области, коммунист, он вначале был командиром звена в 25-м запасном авиационном полку, а с декабря 1942 года уже вместе с нами участвовал в боях в составе 164-го полка 5-й воздушной армии.

Очень интересным человеком был в полку и командир первой эскадрильи капитан Михаил Дмитриев, родом из Ивановской области. Он тоже сражался с первых дней войны, был награжден к тому времени уже тремя орденами Красного Знамени. Мне лично Дмитриев нравился тем, что в интересах дела смело шел на ломку отживших летных традиций. Так, он, а за ним и я были единственными в полку, кто летал с закрытыми фонарями. Это улучшало аэродинамические качества самолета, повышало его скорость. Остальные, привыкшие летать на прежних марках самолетов, у которых фонарь отсутствовал, так и не могли заставить себя закрывать кабину ЛАГГ-3. Правда, тут был один секрет: то и дело нарушалась герметика винтов, козырек забрызгивался маслом, нередко приходилось высовываться из кабины, чтобы вести наблюдение за воздухом при взлете и посадке. Надо было следить за винтами на земле, для чего не у всех хватало желания и терпения. Дмитриев и я не считались с этим. Возможно, потому, что оба оказались хорошими знатоками техники, не боялись черновой работы. Когда требовалось, с удовольствием хлопотали у машин. Тут-то и помог опыт работы слесарем и токарем, который был у меня. Этому вначале немало удивлялись техник звена Николай Тонкоглаз и мой механик Петр Мартюшев. Но потом привыкли и вместе с нами дружно, быстро обслуживали машины. В боевом полку была совсем иная жизнь: динамичная, наполненная всевозможными событиями. Здесь по-иному — живее, интереснее строилась и партийно-политическая, комсомольская работа. Собрания носили конкретный, деловой характер, особую активность проявляли коммунисты-фронтовики, они знали, чему нужно нас учить. Старшие товарищи присматривались к нам, молодым, проявляли заботу о том, чтобы мы пополняли ряды партии.

Такая атмосфера дружбы и взаимопомощи способствовала нашему быстрому вхождению в строй, в новый коллектив. Мы часто собирались поэскадрильно, а то и всем полком, начинались шутки, прибаутки, веселые обмены колкостями. Постепенно у нас выявились таланты — будущие звезды полковой самодеятельности. Все это было настолько интересно, что даже я, не отличавшийся ни музыкальным слухом, ни голосом, пел в хоре с товарищами. Аккомпанировал нам на гармошке четырнадцатилетний сын полка Ваня Калишенко.

…Его, ободранного, изможденного, подобрал где-то на Украине, приютил и выходил, обучил специальности механика по спецоборудованию Николай Тонкоглаз. Вскоре Ване присвоили звание ефрейтора, — так появилась у парня фронтовая семья, началась новая жизнь, сделавшая из него настоящего человека.

Радовали нас всех своими песнями и танцами и дочери полка: Катя Точиленко и Нина Орлова. Их судьба сходна с той, что пережил Ваня Калишенко. Только они стали не авиационными механиками, а парашютоукладчицами, причем такими, что все летчики хотели, чтобы парашюты для них укладывали именно Катя и Нина.

Жизнь в новом коллективе увлекла нас подготовкой к боям. Прошло некоторое время — мы уже чувствовали себя такими же, как те, кто побывал в схватке. Как нас потом подвела эта ранняя уверенность! Но об этом — позже.

Полк повел на фронт Мелентьев. Радио тогда только что вводилось на истребителях, хотя немцы им пользовались давно и успешно, что во многом помогало им в боях. У нас приемопередатчики имелись лишь на командирских самолетах, а у ведомых только приемники. Связь была отвратительная, слышимость слабая. Перед взлетом майор Мелентьев предупредил молодых:

— Товарищи сержанты, на радио надейтесь, но с меня глаза не спускайте, я буду команды дублировать покачиванием крыльев…

Не сводя глаз с командирского самолета, боясь отстать, потеряться над бесконечными горами, мы покидали солнечную Грузию.

В середине ноября по пути в Адлер наш полк приземлился на промежуточном аэродроме. Здесь мы провели несколько дней, командование организовало учебные полеты, и сделано было несколько вылетов на разведку. Там же мы услышали радостную весть о том, что наши войска 19 ноября перешли в наступление под Сталинградом. У меня, как у волжанина, защемило сердце. Я вспомнил Волгу, город, растянувшийся на правом берегу реки на десятки километров, и мне отчетливо стали представляться места ожесточенных боев под Сталинградом. Там дрались люди, там решалась судьба Родины. Под этим впечатлением я пришел и написал рапорт с требованием отправить меня на фронт под Сталинград. Наивность этого рапорта была очевидной. Мог ли желторотый птенец принести пользу? Но юность порывиста и стремительна. И часто шагает не по дороге логики, а повинуется зову сердца. Высмеивать меня не стали, но дали довольно ясно понять: готовься лучше, чтобы драться как следует там, куда тебя пошлют.

Через несколько дней мы приземлились на нашем основном базовом фронтовом аэродроме. Этим аэродромом оказался Адлер.

Мы прилетели организованно, произвели мастерски посадку в короткое время, хотя полоска была очень узкой. Слева стояли самолеты, справа — вязкий грунт, поэтому с бетона сворачивать было опасно. Как говорится: «Направо пойдешь — коня потеряешь, налево — сам погибнешь».

На аэродроме в Адлере сидели другие полки, изрядно потрепанные, а мы прилетели чистенькие, аккуратные, опрятные, в новеньком обмундировании, и даже слушок прошел средь старожилов: «гвардейцы прилетели». Конечно, мы не были гвардейцами, но взлет и посадку отработали в тылу хорошо, да и технику пилотирования  в зоне освоили многие из нас неплохо, тем более что мы прошли три программы подготовки: в училище, запасном полку и затем на курсах командиров звеньев.

Адлер… Это сейчас он приобрел всеобщую известность, стал воздушными воротами Кавказа. А до войны о нем мало кто слышал.

Итак, мы на своем первом огневом рубеже — аэродроме Адлер. Здесь базируются авиационные полки нашей 5-й воздушной армии, которой командовал генерал-лейтенант авиации С. К. Горюнов, и некоторые другие 5 части ВВС Закавказского фронта. В первый же день нам сказали, что главное направление наших боевых действии — Туапсинское. Против нас противник сосредоточил до 600 боевых самолетов, а у нас было значительно меньше. Поэтому каждому придется драться за двоих.

Командование осмотрительно, неторопливо вводило в строй молодых летчиков. С нами провели несколько занятий по самолетовождению и тактике. Большое внимание было уделено изучению района боевых действий. Нас тренировали даже в рулении по аэродрому. Это имело свой смысл: наша эскадрилья располагалась у подножия гор, первая — поближе к, морю. «Вы — гористее, мы — мористее», —- шутили летчики Дмитриева. Каждому из нас нужно было научиться безошибочно заруливать на свою стоянку: при таком обилии техники немудрено и столкнуться. Тем более что капониры были даже для таких небольших самолетов, как ЛАГГ-3, тесноватыми.

Вскоре мы увидели первый вражеский самолет. Почему-то никто из наших не взлетел ему навстречу. Он с большой высоты сбросил несколько бомб, они разорвались в стороне от аэродрома. А потом произошло такое, что буквально потрясло нас, молодых. Заходил на посадку Ил-2. И тут откуда ни возьмись два «мессера». В мгновение ока они подожгли наш самолет и скрылись.

— Вот их пиратская тактика, — зло бросил Дмитриев.

— Когда же нас наконец поведете в бой? — не выдержал Алексей Липатов.

— Всему свой черед, — ответил комэска, а потом, подумав, добавил: — А у тебя, Липатов, еще и на земле есть над чем поломать голову…

На что он намекал, нам было ясно. Намек этот заставил смутиться и меня с Мартыновым. Дело в том, что при перелете на фронт мы задержались на несколько дней на промежуточном аэродроме. Однажды нам разрешили увольнение в город, мы пошли в Дом офицеров. С деньгами было туговато, но тут выяснилось, что они есть у Липатова. Он не курил, в рот не брал хмельного. Мартынов возьми и скажи ему в шутку: «Может, угостишь, Алеша, в честь отлета на фронт?» По дороге зашли в винную лавку. Алексей взял бутылку портвейна, мы распили ее и пошли дальше. В Доме офицеров с Липатовым нос к носу столкнулся Мелентьев, который сразу же отправил его на аэродром. А утром на построении объявил ему выговор. Липатов страшно расстроился. И нам было неудобно, так как пили-то в основном мы, а Липатов лишь выпил глоток вина. Он потом стал уединяться от товарищей, уходил в город один, и случилось так, что сначала комиссар, а потом и командир засекли его, как они говорили, возле «винных подвалов», которых Алексей даже не замечал. И пошла молва о том, что Липатов выпивает. Именно это имел в виду Дмитриев.

Нам с Мартыновым очень хотелось заступиться за товарища. Мы пытались убедить всех, что он совсем не такой, как о нем думают, но начальство и слушать нас не желало. В конце концов мы решительно вступились за честь своего товарища, только случилось это слишком поздно.

После нескольких полетов в районе аэродрома нам объявили: «Завтра первый боевой вылет, подготовьтесь, хорошо отдохните». Как-то чересчур буднично, слишком просто прозвучали для нас слова, которых мы ждали целых полтора года.

Первый боевой вылет. Как много я думал о нем. Еще с первых дней войны читал газеты о подвигах летчиков, которые грудью встретили врага на рассвете 22 июня 1941 года. Встречаясь с фронтовиками, я всегда до мелочей выспрашивал о боевых вылетах, о воздушных боях, как губка впитывал все услышанное. Правду говорят: лучше один раз увидеть, чем десять раз услышать. В этом я, конечно, убедился немного позже, но интервьюировать стремился всех: кто летал, кто видел, как дерутся, и даже тех, которые слышали об этом. Последние особенно были мастера фантазировать.

Я неоднократно продумывал боевой вылет, воздушный бой. Научившись пилотировать самолет, вести учебные воздушные бои, я мысленно рисовал картину воздушного боя.

Но все мои умозрительные наброски не имели конца. Завершать воздушный бой в свою пользу у меня как-то не получалось, а поверить в то, что меня вот так сразу собьют, я, конечно, не мог. Я желал драться и хотел жить.

…Итак, первый боевой. Взлетели, когда солнце уже поднялось сравнительно высоко. Идем к Туапсе вдоль береговой линии. С одной стороны горы, с другой — бескрайний морской простор. Воздух прозрачный, видимость на редкость превосходная. С этой высоты мы даже где-то вдали на востоке просматривали Кавказский хребет вплоть до Эльбруса. Впереди — Микитченко, справа от него — я, слева — Евтодиенко и Мартынов, сзади, выше, — Дмитриев с Николаем Кузнецовым.

Время от времени бросаю взгляд вниз на город, отыскивая домик Островского, но отыскать сразу не могу. Город с воздуха имеет другой вид. Он изрыт, исполосован оборонительными укреплениями. Во многих местах земляные работы продолжаются. Город начеку. Мы тоже. Первыми из молодых вылетели на прикрытие наших войск, преисполнены гордости за такое высокое доверие.

Вот внизу проплывают знакомые очертания Черноморского побережья: мы проходим Сочи, Лазаревскую, впереди Туапсе. По расчетам должна быть уже линия фронта. В моем представлении это сплошные траншеи, непрерывный огонь с обеих сторон. Но тут в горах все иначе. Все спокойно. Я увидел лишь отдельные вспышки артиллерийских выстрелов. А где же воздушный противник? Я и ждал и побаивался встречи с ним. Каким он будет, мой первый враг? Молодым, как я, или опытным воздушным волком? Как поведет себя, какими будут мои действия? Удастся мне сохранить спокойствие, выдержку и место в строю?

Возникали десятки вопросов, а ответ на них могла дать только встреча с противником. Волновался ли я? Безусловно. Столько наслышаться о фашистах, дошедших до Кавказа, и не испытывать никакой тревоги перед первой схваткой с ними — такое трудно представить. Не знаю, как другие, но я волновался. Иное дело — Дмитриев, бывалый фронтовик. Ему уверенности и спокойствия не занимать. У меня же вспотела ладонь правой руки, державшая ручку управления, и не только потому, что она была в перчатке. Вопреки обычаю, я резко работал сектором газа и рулями, отчего с трудом держался в строю. В какое-то мгновение поймал себя на том, что чересчур быстро вращаю головой, торопливым взглядом охватываю слишком много пространства, но в глубину его не всматриваюсь, а ведь еще аэроклубовский летчик-инструктор Лев Иванов учил: «Не скользи взглядом по воздуху, пронизывав его. Наука воздушного боя начинается с умения смотреть и видеть». Смотреть и видеть! Усилием воли взял себя в руки, стал спокойнее, пристальнее всматриваться в окружавшее меня пространство.

Вообще-то я чувствовал себя в относительной безопасности: впереди — Микитченко, сбоку — Евтодиенко, сзади, выше, — Дмитриев. Все хорошо подготовленные. Я был совершенно уверен, что если враг и появится, то первым его обнаружит кто-либо из них. Вот почему, когда показалась черная точка и стала быстро увеличиваться, я в первое мгновение даже и не подумал, что это враг. Но тут же как будто током ударило, дернул вверх машину, покачал крыльями, а потом повернул на точку, дал пушечную очередь.

Этим я дал сигнал: справа, выше, — цель. В шлемофоне голос Микитченко: «Вижу». Убрав газ, занял свое место в строю. Что будет дальше? Точка уже превратилась в «Фокке-Вульф-189». «Рама». Любопытная машина. Слишком много было связано с ней всевозможных неприятностей.

Итак — «рама». Экипаж — три человека, скорость — до 300 километров. Хорошее вооружение. Обыкновенный самолет-разведчик. Кажется, ничего страшного нет, но, наслышанные о нем, все осторожны. Группой идем на сближение, мое внимание на ведущем. Он —  меч, я — щит. А то, что произошло потом, вряд ли можно назвать воздушным боем в полном смысле этого слова. Атаковал первым Микитченко, затем — Дмитриев, за ними устремились остальные, и все спешили открыть огонь, каждый хотел сбить «раму». Только мои гашетки бездействовали: стерег ведущего, не решался отвлекаться. Тем более что не знал, как воспринята моя очередь, не был ли нарушен какой-то замысел, не поспешил ли я. И вдруг четко вижу: «рама» круто накреняется и, спирально разматывая густой шлейф дыма, идет вниз и взрывается.

Какое-то удивительное радостное чувство охватывает меня. Было в нем что-то общее с тем, что я испытывал когда-то мальчишкой, впервые поймав с отцом большого осетра. И вот первая боевая радость…

На земле майор Мелентьев поздравил капитана Дмитриева с открытием боевого счета полка в новом составе. «Рама» была сбита им. Дмитриев, принимая поздравления, ответил, что все произошло благодаря умелым действиям ведомых. Мы приняли это, как говорится, за чистую монету. Нас все расспрашивали о подробностях боя, о том, кто и как стрелял. Мы охотно рассказывали, пока Дмитриев не отозвал нас в сторону:

— К вашему сведению, — сказал он жестко, — мы тоже могли понести потери.

— Как так? — вырвалось у сержанта Кузнецова.

— А кто-нибудь подумал, что «рама» могла быть просто приманкой? Все скопом бросились, а если бы сзади оказались «мессершмитты»? Вот идите и думайте.

На нас как будто вылили ушат холодной воды, даже Микитченко перед доводами бывалого фронтовика сник, не говоря уж обо мне, Евтодиенко, Кузнецове. Нам нечего было ответить на эти слова, и мы чувствовали себя прескверно. Каждый тысячу раз обдумывал все подробности боя. Мне сначала казалось, что винить себя особенно нельзя: я все-таки прикрывал ведущего. Да, это так, но ведь о «мессерах» я тоже не думал. В общем, первый блин хоть и испекли, но получился он все-таки комом.

После нескольких полетов, каждый из которых был по-своему памятен, меня включили в группу по прикрытию Туапсе. Ведущий первой пары — Евтодиенко, его ведомый — Мартынов. Вторая пара — майор Ермилов и я. Очевидно, заместитель командира полка хотел проверить, как Евтодиенко управляет звеном в бою. Меня же приставили к нему ведомым неспроста. После первого боя, когда была сбита «рама», и особенно после того, как мы с Евтодиенко попали над горами в облака, в которых я летать не умел, но тем не менее смог не оторваться от командира, не потерялся, обо мне стали говорить как о надежном ведомом.

Правда, никто не знал, чего стоил мне тот полет. Володя Евтодиенко, человек настойчивый, целеустремленный. Когда нас послали на разведку и мы, подойдя к Туапсе, не смогли пробиться через горы, он решил возвратиться и пройти мимо Лазаревской по ущелью, но и здесь на нашем пути стала низкая облачность. Мы шли по ущелью, но чем дальше, тем ниже спускались облака, а ущелье сужалось, и тогда Евтодиенко принял правильное решение: возвратиться на свою точку. Но оно было запоздалым, на развороте мы вошли в облака. Я прижался к нему, прижался настолько близко, что чуть не касался крылом его крыла. Но он увеличивает крен еще, и я теряю его из виду. На какие-то тысячные доли секунды я оцепенел. Я не знал, в каком положении мой самолет, потому что боялся смотреть в кабину (по приборам я имел тогда всего 29 минут полета на самолете По-2 в закрытой кабине — летчики знают, какой у меня был «опыт».

Что же делать?.. То ли вывернуть самолет и идти, одиночно пробиваться куда-то вверх, а потом идти вниз. То ли искать в облаках ведущего. Принимаю решение: добавляю газ, более энергично увеличиваю крен, беру ручку на себя… и оказываюсь под брюхом самолета Евтодиенко, чуть не касаясь его винтом. Я словно зубами вцепился и не отпускал его, незначительно маневрируя креном.

Так продолжалось несколько минут, потом я увидел с левой стороны темные силуэты гор, мы снова в лощине. И только тогда, когда мы вышли в район Лазаревской к морю, я почувствовал, как у меня скованы руки. Именно после этого полета Володя Евтодиенко объявил всем, что я здорово летаю строем в облаках. Я не стал рассказывать Володе, чего стоил мне этот полет. Для меня он был одним из страшнейших случаев в моей первоначальной авиационной биографии. Впереди их будет много…

…Подходим к Туапсе, и сразу же встречаем четверку «мессеров».

Я их увидел впервые. Знал: у них хорошая скорость, они вооружены крупнокалиберным пулеметом, пушками. На нашем ЛАГГ-3 вооружение примерно такое же, но он уступает в скорости, тяжеловат, менее маневрен.

Ну, Скоморох (так меня всю войну звали товарищи, это был и мой позывной), пришло время держать экзамен боем!

Смотрю на «мессеров» как загипнотизированный, а они подходят все ближе и ближе, вот-вот начнут стрелять. Надо их упредить, иначе они собьют Ермилова, но почему он не реагирует? И впервые в жизни открываю огонь по врагу. Первая пара «мессеров» уходит вверх в сторону, вторая продолжает атаку. Доворачиваюсь, даю заградительную очередь, пара «мессеров» молнией проносится мимо меня. Смотрю на товарищей, их машины еле виднеются в дымке. А «мессы» — рядом. Резко задираю нос, пытаюсь атаковать, но тем самым совершаю непростительную ошибку: теряю скорость. И тут впервые вижу эрликоны — снаряды автоматической пушки «мессершмитта». Они потянулись шнурами один за другим, последовательно взрываясь в воздухе. Впечатление далеко не из приятных.

Увидев шнуры эрликонов, я растерялся. Куда деваться? Пытаюсь уйти от них в сторону — вижу, вторая пара заходит в атаку. Четыре «мессера» зажимают меня в железные клещи, я мечусь туда-сюда, чувствую, что мне несдобровать, что мой пятый вылет может стать и моим последним.

Немцы почувствовали мою неопытность, решили разделаться со мной. Они смаковали победу: нагло, уверенно заходили в атаки, выпускали длинные очереди эрликонов.

Я видел только четверку «мессеров», их трассы, горы и море. И ясно сознавал: надо уходить, но не паническим бегством — расстреляют. Надо огрызаться, увертываться, держа курс на Адлер.

А коршуны клевали и клевали цыпленка. Отстреливаясь, я стал уклоняться от огненных струй подскальзыванием: нос машины держу прямо, а рулем поворота создаю ей скользящий момент. Противнику это совсем незаметно, он только видит, что эрликоны проплывают и рвутся в сторонке от меня, думает, что мажет. Снова атака — снова то же самое.

Постепенно стал действовать более осознанно. Если сначала казалось, что меня атакуют сразу обе пары, то теперь до моего сознания дошло, что активно действует одна пара, а вторая следит за тем, чтобы сюда не нагрянули мои товарищи, но их опасения были напрасны.

Избегая попадания под трассы эрликонов, я упорно продвигался по направлению к Адлеру. Вот уже миновал Лазаревскую, Сочи, под крылом, промелькнула Хоста.

В душе теплилась надежда: наши выручат. Но помощи не было.

Немцам несложно было разгадать мой замысел. Они начали действовать более энергично, остервенело. Пары поменялись местами. Я подумал: наверное, до сих пор со мной возились молодые, как я, летчики, которых вводят в строй более опытные, а сейчас мне придется совсем туго.

Огненные струи заставляют меня энергично маневрировать. В один из моментов, когда надо мной пронеслась вражеская пара, я резко перевел самолет в набор высоты, дал очередь и тут вдруг почувствовал, что мотор моего истребителя дает перебои. Недаром говорится: беда одна не ходит.

Смотрю: внизу пологий берег, впереди — адлеровский выступ. До него не дотянуть, придется совершить вынужденную посадку вдоль моря на берег. Как некстати все это!

Скольжу влево, вправо, уклоняясь огненных трасс. А черные кресты наседают. И тут происходит неожиданное: мотор вдруг снова заработал.

Даю газ — внизу проплывают Кудепста, вот и Адлер. С ним пришло мое спасение: открыла огонь наша зенитная батарея, расположенная на возвышенности у аэродрома. Она отсекла от меня стервятников.

Как приземлился, не помню.

А вот удивленно-радостные лица друзей запомнились. Меня не ждали: майор Ермилов сказал, что я сбит.

Тяжелый разговор произошел у нас тогда с ним. Он упрекнул меня в том, что я оторвался от всех. Моих объяснений выслушивать не хотел.

— Я ничего не видел, знаю одно: место ведомого — в хвосте у ведущего, — категорически заявил он. Я смотрел на него и думал: «Или он не понимает, что ему грозила смертельная опасность, или делает вид?»

Это было тяжелее только что пережитого в воздухе. Как говорить с ним, чтобы он понял?..

Разрядку внес Володя Евтодиенко. Узнав о нашем разговоре с Ермиловым, он сказал:

— Слишком близко к сердцу не принимай. В полете все было не так, как надо, мы виноваты, а ты действовал правильно. Слава богу, что вернулся, еще повоюем…

Так завершилась моя первая встреча с «мессершмиттами». Явно не в мою пользу ни в воздухе, ни на земле.

Перебирая ее в памяти, я невольно унесся мыслями в далекое детство, в село Белогорское. Пришли мы с мальчишками купаться. Все знали, что я еще не умею плавать. Сняв трусики, я обычно заходил в воду, где помельче, и там барахтался. А тут вдруг случайно сорвался с берега и шлепнулся в место поглубже, скрылся под водой. Когда выбрался на поверхность и, дрожа от страха, выкарабкался на берег, там уже никого не было.

С перепугу в чем мать родила примчался домой, забился в угол и заревел. К моему удивлению, дома никого не оказалось. Успокоившись, оделся и выскочил на улицу. И тут вижу: вся в слезах, размахивая моими трусиками, крича: «Утонул, утонул!», бежит с берега моя мать. Увидела меня и остолбенела. Придя в себя, отстегала меня трусиками, а потом бросилась целовать. Оказывается, панику подняли убежавшие от пруда мальчишки.

…Уставший до предела, добравшись до постели, я уснул как убитый. Проснулся оттого, что кто-то меня тряс.

— Скоморох, вставай, вылет, — кричал в ухо Мартынов.

Я вскочил, глянул на часы — мать честная! — проспал двенадцать часов кряду!

— Шевелись, Коля, ведущие ждут нас…

Евтодиенко — Мартынов, Попов — Лаптев, Кубарев и я вылетаем в район Туапсе. У меня еще не прошло тяжелое состояние от вчерашних событий, а тут снова вылет.

В район Туапсе прибыли благополучно. Там обнаружили ФВ-189 и снова, как в первом бою, все разом навалились на него.

Кубарев, увидев, что получается свалка, ушел вверх. Я — неотступно за ним. И натыкаемся на пару «мессеров». Как раз тот случай, о котором говорил Дмитриев. «Мессы» не стали ввязываться с нами в бой, они торопились выручать свою «раму». Кубарев — за ними, я — следом и вдруг вижу вокруг себя шнуры эрликоров. Оглядываюсь: четверка «мессершмиттов». Они решительно отсекли меня от Кубарева, стали между ним и мной. Черт подери, почему мне так «везет» на четверки? Разве на моей машине написано, что я молодой летчик и со мной можно разделываться безнаказанно?

Придет время, я сам без труда буду отличать неоперившихся птенцов от бывалых воздушных волков. А пока что мне все секреты неизвестны, и я попадаю как кур во щи.

Кубарев был связан боем с парой. Я — с четверкой. Евтодиенко и Попов с ведомыми добивали «раму». Карусель вертелась минут десять.

«Вчера пронесло, сегодня — доконают» — такие мысли мелькали в голове. Я ожесточенно отбивался. Очереди выпускал одну за другой. Но ни одна из них не достигала цели. И это несмотря на то, что несколько раз на виражах я бил прямо в упор. Бронированные они, что ли?

Мое спасение было в том, чтобы уйти вниз, к своим. Но немцы не дают мне снизиться. Как же быть? Вот стервятник заходит в атаку. Уклоняюсь, а затем жму гашетку — очередь. Уворачиваюсь от нее, он ныряет вниз! Я за ним и, ни на что не обращая внимания, преследую его, бью из всего оружия. Скорость у него больше — он уходит, но и я добрался до своих, вижу рядом наш ЛАГГ-3 — это Сережа Лаптев. Он помахал крыльями: пристраивайся, мол. Они, оказывается, «раму» сбили и теперь готовились к бою с «мессерами». Но те, увидев, что мы собрались вместе, ушли восвояси.

Все живы, здоровы, пополнили боевой счет полка — довольные собой идем домой. Стоит яркий солнечный день. Вечнозеленый Сочи внизу сказочно красив. Голубое море прямо слепит.

— Ну вот, Коля, ты уже не только отбиваешься, но и сам нападаешь, — сказал на земле Евтодиенко.

— Какое там нападаешь. Пока только отбиваюсь.

— Ничего, Коля, у нас на Украине говорят: «За одного битого двоих небитых дают»…

Мы проведем еще несколько напряженнейших боев. И обнаружу я одну неприятную вещь: выпускаемые мною очереди все время проходят мимо целей. В чем дело? Рассказал об этом Евтодиенко.

— Да, тут есть над чем подумать. Идем к Микитченко, — предложил он.

Выслушав меня, Яков Иванович приказал на две недели засесть за учебники, основательно изучить теорию воздушной стрельбы без отрыва «от производства»: между боями.

Двух недель оказалось достаточно, чтобы я сам разобрался в том, почему мои снаряды не достигают цели. Я просто-напросто не брал нужного упреждения, не осуществлял слежение, иногда открывал огонь с большой дистанции.

Микитченко принял у меня зачет, затем заставил тренироваться в прицеливании. Результаты этой школы сказались, но не сразу…

Снова уходим на боевое задание. И опять: Евтодиенко — Мартынов, Ермилов — Скоморохов.

На этот раз я вылетал без особого энтузиазма. Было какое-то нехорошее предчувствие. И оно оправдалось. Повторилась та же ситуация. Ну прямо как по заказу. Снова я оказался один в клещах у четверки «мессов», снова с большим трудом вырвался из них, снова их отсекли от меня наши батарейцы.

На земле обо мне уже думали, что я не вернусь.

— Первый урок не пошел впрок, — коротко бросил мне Ермилов.

— Да, вы правы, — ответил я, — но разве ведущий не должен беспокоиться о ведомом?

— Дело ведущего — искать врага…

На том наш разговор и закончился, но для меня он никакой ясности не принес.

Ведущий и ведомый…

Может ли воин, ища врага, которого поразит его меч, забывать о своем щите!

Пара — два бойца. Меч и щит!

Это не исключает, а предполагает активные действия в бою обоих. И даже может случиться, что щит станет мечом, произойдет обмен ролями. Следовательно, ведущий пары обязан постоянно держать в поле зрения ведомого, всегда помнить и заботиться о нем.

Но у нас почему-то на эту тему разговоров не велось. Все сводилось к внушению ведомым: любой ценой держитесь своего места в строю, обеспечивайте действия командира. И не допускалось никаких вариантов. А ведь бой не проведешь по одной заранее разработанной схеме.

Вот такие мысли зародились тогда в моей голове. Поделился с Володей Евтодиенко, оказалось, что и он ломает голову над тем же. У нас состоялся долгий, интересный разговор, оставивший глубокий след в моей душе. Наступит время, мне доверят быть ведущим пары, и я буду делать все для того, чтобы мои ведомые не оказывались в тех ситуациях, которые довелось пережить мне…

Глава II

Наступил новый, 1943 год.

Первый новогодний праздник во фронтовой обстановке. Настроение у всех бодрое: положение на советско-германском фронте склонялось явно в нашу пользу. Перед фашистским натиском устояли Ленинград, Москва, немцы попали в котел под Сталинградом. Всем нам стали видны перспективы близкой победы в битве за Кавказ.

Размышляя над итогами прошлого года, каждый из нас взвешивал, оценивал свой вклад в дело борьбы с ненавистным врагом. Мои итоги не могли меня утешить. Сколько ни перебирал я в памяти события года, все равно получалось, что практически я сижу на нуле. Ни разу не отличился в воздушных боях, не сбил ни одного стервятника. Сам же успел побывать в нескольких критических ситуациях, из которых чудом вырывался.

Стало мне неуютно и грустно. Может быть, я просто неудачник? Ведь не всем же дано отличаться, далеко не каждый умеет свои устремления претворять в конкретные дела.

За праздничным столом слово взяли командир, комиссар. Поздравили всех, коротко рассказали о результатах наших боевых действий, отметили лучших людей полка, назвали несколько фамилий молодых летчиков, хорошо зарекомендовавших себя.

Мне очень хотелось, чтобы кто-то хоть что-нибудь сказал обо мне. Плохое или хорошее — все равно, лишь бы только знать, что и я не забыт. И дождался: приказом по полку в числе других мне было присвоено звание старшего сержанта. Все-таки расту!

В завершение праздничного ужина снова ко всем обратился командир полка:

— С завтрашнего дня всем готовиться к новым большим событиям! Они могут начаться внезапно, от нас потребуется максимум сил и напряжения…

Это лучше всех тостов подняло наш боевой дух.

Возможно, благодаря этой новости на нас исключительное впечатление производил каждый номер самодеятельного новогоднего концерта, который ставили военнослужащие, в основном женщины из БАО[1], возглавляемого майором Певзнером. Мы неистово хлопали в ладоши, кричали: «Браво!», «Бис!», наши артисты мило раскланивались и снова пускались в зажигательные пляски.

Как много значили вот такие концерты на фронте! Они пробуждали дорогие сердцу воспоминания, обостряли наши чувства любви к Родине, к девушкам, с которыми нас разлучила война.

…Утро 1 января 1943 года застало нас на аэродроме.

Комиссары эскадрилий, собрав личный состав, проводили политбеседы. Накануне полк пополнился третьей эскадрильей — во главе с капитаном Ковалевым. Так что народу увеличилось, и политработникам дела прибавилось. Полк требовалось морально подготовить к предстоящим серьезным испытаниям. В ход пошли письма родителей, поступавшие из первых освобожденных нашими войсками сел и городов, рассказы очевидцев гитлеровских злодеяний, газетные статьи, сообщения радио. Каждое слово комиссара ложилось прямо на сердце, звало к мщению проклятому фашистскому зверю. После такой политзарядки работалось злее, появлялось больше сил, упорства.

Все мы жили предчувствием большого наступления. Но пока суть да дело — боевые вылеты продолжались. И тут мы пережили горечь первых потерь.

Сначала не вернулся штурман полка Поляков. Обстоятельств его гибели никто не знал. Вслед за ним теряем Сашу Девкина. Ушел, как всегда, на задание, и больше мы его никогда не видели. Жутко было сознавать, что люди вот так бесследно исчезают. Но понимали: война не была бы войной, если бы на ней не убивали.

Вскоре довелось пережить трагедию с Лаптевым.

Погиб Сергей не от вражеской пули. Вместе с ведущим Анатолием Поповым они выходили из-под атаки преследовавших их «мессеров». Шли над самой водой. Море штормило. И в один из моментов самолет Сергея зацепился за волну, нырнул в пучину.

Через три дня рыбаки подобрали на берегу его тело. Передали нам. Мы со всеми почестями похоронили летчика-истребителя Сергея Лаптева на территории санатория «Известия», в котором жили. Там и сейчас есть могила под широким развесистым деревом. За ней бережно ухаживают местные жители, пионеры, ее посещают отдыхающие и туристы. Каждый раз, приезжая в Сочи, я тоже бываю у этой дорогой для меня могилы соратника по кавказскому небу.

Гибель друзей угнетала. Не ждет ли такая же участь и меня?

Мое настроение подметил майор Микитченко. Отозвал меня в сторону.

— Негоже боевому летчику унывать. Тем более комсомольцу. Посмотри на наших коммунистов: от неудач только мужают сердцем, ярость в них закипает…

Я мысленно поблагодарил комэска. И за его слова, и за то, что не оставил меня один на один со своими мыслями.

— А сейчас, старший сержант Скоморохов, собирайтесь на разведку с Кубаревым, — закончил решительно Микитченко.

В полете всё, что угнетало тебя, уходило куда-то на второй план.

Вслед за Кубаревым начинаю разбег. Смотрю: его сносит в сторону, он замедляет движение. Что делать? Мне поздно прекращать взлет: вот-вот оторвусь от земли. Уже в воздухе оглянулся. Кубарев снова стартует. Порядок: значит, правильное решение принял. Кубарев догнал меня, потом начал отставать, развернулся, пошел обратно. Причину выяснить не могу. У ведомых не было передатчиков. Садиться за ним или лететь? Сядешь — могут упрекнуть в отсутствии самостоятельности, уйдешь один — скажут: чересчур самостоятелен.

Надо принимать решение. Смотрю на часы — скоро 16.00. Совсем немного времени до наступления темноты. Значит, никто другой не сможет выполнить задание.

Будь что будет — надо лететь…

Над линией фронта старался изо всех сил. Следил за воздушной обстановкой, наблюдал за землей и тщательно работал с картой. Мне никто не мешал: в небе не было ни одного стервятника. Сделав свое, с хорошими данными вернулся домой. Был уверен, что заслужу похвалу. Но вопреки ожиданию получил выговор. Оказывается, Кубарев вначале не выдержал направление на разбеге, а потом у него перегрелся мотор из-за забитого грязью радиатора.

— Вот такие необдуманные решения и приводят к жертвам, — сказал мне Микитченко.

Истребителю, да еще и молодому, рискованно ходить одному на задание. Опять я попал впросак. До каких пор это будет?

А командир полка между тем запомнил, что данные были доставлены мной точные. И через несколько дней мне поручают совершить полет на разведку в район севернее Туапсе в качестве ведущего. Ведомый — Сергей Шахбазян.

Шах, как мы его звали, был удивительный, симпатичнейший человек, исключительно справедливый, честный, настоящий друг и боевой товарищ, который никого и никогда не подводил ни на земле, ни в воздухе. Сережа унаследовал самые лучшие качества от своих родителей, у него была мать русская, а отец — армянин.

Эх, знать бы заранее, чем закончится этот полет!

В районе Туапсе мы с Сергеем увидели девятку «юнкерсов», заходивших бомбить город и корабли, стоявшие на рейде. Как быть? У нас четкое задание: разведка. Инструкция: в бой не вступать. Скрепя сердце проходим мимо. А фашисты в это время начинают изготавливаться к бомбометанию. Внизу наш город, наши люди. Я же никогда не прощу себе, если дам этим гадам отбомбиться. Резко разворачиваю машину в сторону «юнкерсов», бросаю взгляд назад: Сергей идет следом. Вместе врезаемся во вражеский строй, стреляем из всего бортового оружия. Оба не думаем о том, чтобы кого-то сбить, только бы не дать им прицельно отбомбиться.

Мы своего достигли. «Юнкерсы» рассыпались в разные стороны. Бомбы их посыпались в море, но не на город. Один самолет даже задымил. Не знаю от чьей очереди, однако со снижением пошел вниз.

Разделавшись с бомбовозами, вспомнил, что надо провести разведку, а времени в обрез. Проскочили в направлении Краснодара, кое-что посмотрели, нанесли на карту и — назад. На земле, пока шли для доклада, договорились с Сергеем: «О бое ни слова, скажем, что в районе разведки неважная погода, поэтому мало раздобыли сведений».

Заместитель начальника штаба весельчак майор Бравиков выслушал нас, покачал головой: «Не густо». По дороге на отдых нас встретил Евтодиенко, строго спросил:

— Вели бой?

— Кто сказал? — вырвалось у нас.

— Оружейники: вы почти все снаряды израсходовали.

Мы опустили глаза.

— Глупцы, будет вам головомойка!

Где-то около 12 ночи меня будят: «Скоморох, к командиру полка». Все, теперь держись. Вопреки ожиданию, Мелентьев был спокоен, деловит.

— Звонят из штаба, спрашивают: кто разогнал над Туапсе девятку «юнкерсов»? Сегодня там было наших три пары. Не знаешь, кто бы мог это сделать?

— Никак нет, не знаю, товарищ майор, — соврал я.

— Тогда иди, продолжай отдыхать.

Утром Мелентьев вызвал меня снова.

— Чего же ты скрываешь, Скоморохов, что вели бой?

— Так нам же нельзя было в него ввязываться, вы же знаете, как меня за самостоятельный вылет на разведку отчитал Микитченко.

— Ладно, победителей не судят. Вас благодарят жители Туапсе и моряки. Они говорят, что вы сбили одного «юнкерса».

— Нет, только подбили, я падения не наблюдал, Шахбазян — тоже.

— Молодцы, сегодня комиссар расскажет о вас всему полку.

Переменчиво счастье воздушного бойца. Мы убеждались в этом неоднократно.

Шло время, и мы, молодые, чувствовали: набираемся сил, крепнут наши крылья.

В первой половине января Черноморская группа Закавказского фронта приступила к осуществлению операции «Горы и море». Этот период ознаменовался для меня памятным событием — первым сбитым самолетом.

Дело было так: с Евтодиенко вылетели на прикрытие наступающих наземных войск. Мы внутренне собрались, приготовились к встрече с противником. Я уже чувствовал себя свободнее, прежней неприятной скованности и нервозности не испытывал. Мое лицо, которое я то и дело видел в зеркале, уже не было перекошенным от напряжения. Мало того, я научился умело уклоняться от огня противника. Скажем: стреляет «мессер» слева — ныряю под него, теперь тот, что справа, стрелять не будет: в своего попадет. Иногда просто нырял под первую трассу, на первый взгляд это опасно, а на самом деле — нет, так как вторая обязательно проходила надо мной. Рассказывал об этом товарищам, они посмеивались в ответ, мол, тоже еще тактика. Но когда выяснилось, что, несмотря на все перепалки, в которые я попадал, на моем самолете еще не имелось ни единой пробоины, — насмешки прекратились.

…Под нами — Лазаревская. Углубляемся километров на 25 в сторону гор. Дальше за хребтом — ожесточенный бой. А в воздухе спокойно, неужели так никого и не встретим? Но через несколько минут вдали показалась точка. Она очень напоминала ту, которую я увидел в первом боевом вылете. Но я думал, что, может быть, мне показалось. Иначе Евтодиенко увидел бы тоже. «Нет, он не видит: точка чернеет как раз в секторе, неудобном для просмотра ведущим». Она приближается. Я уже ясно различаю контуры «фоккера». Прибавляю обороты, выхожу чуть вперед, чтобы обратить на себя внимание Евтодиенко. Вижу его красивое с черными бровями лицо, показываю: немец! Он отвечает по радио: «Не вижу, атакуй — прикрою».

Я давно мечтал о встрече один на один с врагом, но как-то не получалось: то прикрывал ведущего, то отбивался от «мессеров». И вот этот момент пришел. Мой командир предоставил мне свободу действий, сам стал на прикрытие. Сейчас будет первая атака. Чем она закончится? Нас, конечно, двое, но это же проклятущая «рама». Мы знали: если сразу ее не сразишь, потом трудно управиться. Володя всем своим поведением как бы напутствовал меня: дерзай!

Захожу в атаку сверху сзади. ФВ-189 растет. Растет в прицеле — пора открывать огонь. Жму на гашетки, результата не видно, расходимся метрах в 20, делаю косую петлю, не выпуская «раму» из поля зрения, а она, развернувшись, ухитрилась пристроиться в хвост Евтодиенко.

На скорости ухожу фашисту сверху в лоб, бью по нему, от «рамы» что-то отлетает. Она у меня на глазах вспыхивает, но еще держится в воздухе. Снова завернул косую петлю, вышел прямо на «раму» и дал очередь по бензобакам. Клевок, шлейф дыма, удар о скалы.

Неописуемая радость охватила всего меня. Я что-то закричал, взвился почти свечой вверх, а Евтодиенко, мой любимый командир и надежный товарищ, ходил в это время чуть в сторонке и стерег меня. Он уже знал, что многие погибали именно в порыве беспечной радости, от первого боевого успеха, и смотрел в оба. На земле он сказал Микитченко: «Скоморохов уже сам может кое-чему поучить других». При этих словах я сильно смутился, понимая, что меня перехваливают, но все же слышать такое было очень приятно. Тронуло меня поздравление механика, старшего сержанта Мартюшева:

— Мне ни разу не приходилось еще латать дыры на нашем самолете. Я знал, что вы скоро вернетесь с победой. Поздравляю, командир, от всего сердца.

Мартюшев — уважаемый в эскадрилье человек, мой друг и наставник в житейских делах. Тридцатисемилетний сверхсрочник, он в свое время летал стрелком с В. А. Судецом в Монголии. Его оценка для меня многое значила.

На войне смена настроений происходит с невероятной быстротой. На второй день не вернулся с задания Коля Аверкин. Его все ценили за сердечность, душевность, веселый нрав. Он всем был нужен. И вдруг Коли нет среди нас. В столовой вечером остался нетронутым ужин, никто не прикасался к его аккуратно заправленной койке. Не хотелось верить в гибель товарища.

Мы долго не ложились спать, каждый высказывал предположения о том, что могло случиться. Но ни один из нас не делал вывода о том, что исход будет благополучен. Мы знали, что он пошел преследовать бомбардировщик на запад в море. Заснули каждый со своими мыслями.

Перед рассветом я проснулся от необычного шума, в нашей комнате. Что произошло? Для подъема не настало время. Открываю глаза, вижу: стоит моряк, размахивает руками, рассказывает что-то моему соседу. У того недоуменная физиономия: он смотрит на моряка, на меня и тоже, как и я, толком не понимает, кто перед ним и что происходит. Затем чей-то крик: «Коля, Аверкин, это ты?» Мы все повскакивали, подхватили его в объятия. Качать не удалось: потолок низок, — стали мять его, обнимать. Требовали наперебой, чтобы он нам сообщил, как он вернулся с того света.

И вот какую удивительную историю он нам рассказал.

Преследуя разведчика, он выпустил несколько очередей, немец стал нырять в облака. Аверкин за ним. А затем откуда-то появились «мессершмитты», которых он вовремя не заметил. И тогда выбили дробь по бронеспинке несколько снарядов, он понял, что ему, наверно, отсюда не выбраться. Его сбили в 40 километрах от берега. Он на парашюте благополучно приводнился. Несколько часов болтался среди холодных волн, перебирая в памяти свою короткую жизнь и совершенно не находя выхода из создавшегося положения. Правда, человек всегда на что-то рассчитывает, надеется. Так и он думал: может быть, где-то пройдет корабль и заметит парашют. Но вскоре и парашют утонул. Вечером, когда окончательно окоченел, вдруг в сумерках увидел всплывающую акулу. Его охватил неимоверный страх: откуда они в Черном море? Акула в это время преспокойно приближалась к нему, и на ней вдруг появился человек. «Кто ты, отзовись?» — раздалось по-русски. Аверкин сообразил, наконец, что это подводная лодка. Но чья? Непонятно. Ведь по-русски и немцы могли говорить. Вытащил пистолет, а с лодки снова: «Плыви сюда, нам некогда волынку тянуть». Вот это «волынку тянуть» и успокоило Аверщна. Свои. Забрали его подводники, подсушили, отогрели, чаем напоили и на берег высадили.

Жизнь между тем продолжалась и приносила новые радости и огорчения. После первого сбитого «фоккера» командиры стали относиться ко мне с большим доверием. Во всяком случае, чувствовалось, что «сюрпризов» от меня не ждали, только оказалась такая уверенность преждевременной. Отправились мы с Сергеем Шахбазяном снова на разведку. По пути встретили облачность. Нам бы повернуть обратно: слепому полету не были обучены. Нет, мы стали искать долины и ущелья, пытались преодолеть горный хребет. Северовосточнее Туапсе нашли лазейку, проскочили в район разведки: Краснодар, Крымская. Но по мере нашего продвижения на запад облачность сгущалась и понижалась, а мы все шли вперед, по крупицам собирая данные о противнике, не подозревая о том, что по собственной воле попадаем в западню. Выполнив задание, решили возвращаться, воспользовавшись прежней лазейкой. Но не тут-то было. Она оказалась закрытой облаками. Что делать? Под нами — оккупированная врагом Адыгея.

О вынужденной посадке не хотелось и думать. Где же выход? я проклинал себя за то, что вопреки здравому смыслу в самом начале не повернул обратно. Оставалось одно: пробиваться сквозь облака через горы. Спросил Шаха, согласен ли он. Тот в ответ одобрительно покачал крыльями. Решено. Даю команду Шаху на пробивание облаков и сам лихо вхожу в них.

Вначале все шло нормально, затем в облаках началась болтанка. Мой самолет стало бросать вверх, вниз, скорость то нарастает, то падает. Мелькнула мысль: прыгать. Я ни разу еще не пользовался парашютом, не знал, каково будет. Так уж случилось, что не пришлось выполнить тренировочный прыжок. Мысль о прыжке отброшена, а что же делать?

С трудом установил постоянную скорость: 320 километров. Затем поставил машину так, чтобы она шла без кренов с небольшим набором высоты. И вдруг до меня доходит, что иду-то я курсом вдоль Кавказского хребта, а не поперек его, как следовало бы. И никак не могу сообразить, как этот курс взять. Пока размышлял, высота стала уменьшаться. Перевел самолет в набор, довернулся вправо, поставил самолет поперек хребта, прошел минут 5—6, смотрю, снова курс не тот. И опять начинай сначала. Набрав высоту около 3 тысяч, прошел минут 5—6 в горизонтальном полете, проверил курс и стал снижаться. Скорость разогнал до 450 километров в час — это для ЛАГГ-3 немалая скорость. Тяну ручку на себя, снова становлюсь в горизонтальный полет уже на высоте 1000—1500, на компасе снова 140 градусов, то есть я опять практически иду вдоль гор.

Снова поворот вправо, но, оказывается, это не так просто. Хочу повернуть вправо, а мне кажется, что машина и без того идет с большим правым креном. Страшное дело иллюзия. Неимоверного труда стоило мне выйти на верный курс. Я весь мокрый. Плохо представляю себе, где нахожусь. Не знаю, что с Сергеем…

Все это напомнило мне случай на Волге, когда мы, пацаны, ныряли под баржи. Сначала под одну, потом сразу под две. И как-то получилось, что рядом появилась третья, а я этого не заметил. Нырнул, а как вынырнуть — не знаю: куда ни ткнусь, всюду днище. Решил, что пошел вдоль них, рванулся туда-сюда — нет выхода. Полуживой выбрался тогда из глубины.

…Точно такое же чувство безысходности испытывал я и сейчас. И вдруг в небольшом просвете облаков засинело море. А я был убежден, что кручусь над горами, боялся столкновения с ними. Разворот, снижение, выскакиваю из облаков на высоте метров 600, перевожу дух, встаю в вираж, верчусь на месте и соображаю, как к берегу выйти. Вышел из виража, посмотрел на компас, установил курс перпендикулярно к берегу, то есть по кратчайшему расстоянию, и пошел на северо-восток.

Минут через б—7 увидел береговую черту. Радости не было конца. Выскочил где-то между Лазаревской и Сочи.

Теперь надо разыскать Сергея. Жму кнопку передатчика: «Шах, я Скоморох, если слышишь меня, иди к Сочи, я там стану в вираж». Шахбазян не мог ответить: у него был только приемник, но он, переживший точно то же, что я, услыхал меня, взял курс на Сочи. Прямо над центром города и состоялась наша встреча. Мы здорово обрадовались тому, что все обошлось хорошо. Наше настроение омрачала только перспектива встречи с командирами. Что скажем? Разведданные у нас скромные, возвращались домой, как провинившиеся школьники.

Не буду рассказывать, что было на земле. Нам крепко досталось, особенно мне, ведущему. Надвигалась и более сильная гроза, да прошла стороной. Случилось так, что к нам прибыл командир дивизии Герой Советского Союза полковник Н. Ф. Баланов. Узнав о нашем полете, вызвал к себе, подробно расспросил каждого и пришел к такому выводу: несмотря на то что мы поступили вопреки здравому смыслу, пробиваясь через ущелье за хребет при явном ухудшении погоды, потом все же проявили выдержку и находчивость. Следуя логике, за первое — заслуживаем наказание, за второе — похвалы: плюс да минус — остается ноль.

— Впредь не допускайте таких глупостей, — сказал комдив, — а сейчас вы свободны. А с вами, Скоморохов, я завтра сам полетаю, посмотрю, что вы за птица.

Откровенно говоря, после этого случая облака нас стали меньше страшить, а для боя это значило многое.

Утром следующего дня мы снова встретились с Балановым: выше среднего роста, плотный, с мужественным лицом, в блестящем кожаном реглане, сверкающих хромовых сапогах, он покорял всех с первой встречи. Умел во всем разобраться, легко решать любое дело, умно поговорить, посмеяться.

И вот мне предстояло идти с ним ведомым. Мы взлетели. Был воздушный бой. Крутились, как в чертовом колесе, Баланов несколько раз заходил в хвост к «мессерам», но не стрелял. Ничего не понимая, я поражался этому. Однако предпринимать что-либо не решался. Тянулся за Балановым, как нитка за иголкой, зорко охраняя его. Бой закончился вничью.

На аэродроме Баланов выскочил из кабины до невероятности разгневанный. Таким у нас его еще не видели. Бросился к капоту, откинул его и зло ругнулся: лента с патронами не была присоединена к приемнику оружия.

— А ты чего не стрелял?

— Вас прикрывал…

— Кто вас так учил? Ведомый не только прикрывает, но и атакует, когда нужно!

Вот это я действительно слышал впервые, и слышал не от кого-нибудь, а от героя Испании, лучшего из наших воздушных бойцов, человека, познавшего все тонкости нелегкой профессии летчика-истребителя.

Немного успокоившись, полковник Баланов дружески хлопнул меня по плечу:

— За то, что прикрыл надежно, — спасибо! А из остального сделай вывод на будущее.

Так поступить смог только сильный, знающий себе цену человек. Баланов именно таким и был.

Наступление наших войск проходило без особого успеха, но тем не менее они продвигались вперед.

В январе 1943 года на Черноморском побережье Кавказа было всего 6 полных летных дней, 13 — ограниченных летных. И тем не менее части 5-й воздушной армии произвели почти в два раза больше самолето-вылетов, чем в декабре. Это относится и к нашему 164-му истребительному авиационному полку. В те напряженные дни мы были свидетелями героического подвига — первого тарана в нашем полку. Совершил его всеобщий любимец белорус Лева Шеманчик.

Он, казалось, родился для того, чтобы слыть рубахой-парнем, для которого все нипочем и который превыше всего ценит хороших друзей, верных товарищей, любит риск. И вот наш Лева как-то возвращается на аэродром, мы смотрим на его машину и никак не поймем, почему она как-то странно выглядит, чего-то вроде бы в ней недостает, а потом кто-то удивленно восклицает:

— Так у него же правое крыло короче левого!

— Точно: законцовка правой плоскости, точно ножом, срезана.

— Лева, в чем дело?

— Сам поражен, — удивленно отвечает он.

— Как же ты летел?

— Как обычно.

Поняв, что от Шеманчика ничего не добиться, мы бросились к ведущему капитану Дмитриеву.

— Товарищи, Леву надо качать: он совершил таран. Никак не могли добить «раму», боезапасы израсходовали, тогда Шеманчик подошел к ней и плоскостью ударил. Герой наш Лева!

Мы бросились к Шеманчику, он заскочил в кабину, закрылся фонарем и сидел там, пока наши страсти не улеглись. Качали мы его, когда ему вручали орден Боевого Красного Знамени. Тогда ему негде было спрятаться.

Немец отступал. Правда, Новороссийск все еще оставался в его руках, и мы были уверены, что еще не скоро уйдем отсюда. Но в первых числах февраля пришел приказ перебазироваться в Белореченскую.

Нам было грустно расставаться с Адлером, с Черноморским побережьем Кавказа. Здесь состоялось наше боевое крещение, посвящение в воздушные бойцы. Мы пришли сюда просто мальчишками, умеющими летать, мечтающими о подвигах. Уходим отсюда летчиками-истребителями, понявшими, что подвиг не совершить вот так сразу, с наскока, к нему нужно готовиться долго и тщательно, он требует трудолюбия и упорства, боевого мастерства, а еще — искренности и честности. Подвиг случайным не бывает, он созревает незаметно, исподволь, а потом вспыхивает ярким факелом.

Жаль уходить из Адлера. На его земле лежат обломки первых сбитых нами стервятников. Где-то в горах и в море остались наши товарищи. В честь их утром 11 февраля мы дали прощальный салют из пистолетов. Завели моторы, взлетели, взяв курс на Белореченскую.

Глава III

Первый перелет… Скоро будет посадка на первый освобожденный от немецко-фашистских захватчиков аэродром. Каким он будет? Какой будет освобожденная земля? Такие мысли не покидали меня, когда мы пересекали удивительно красивый в тот солнечный дань Главный Кавказский хребет. Гаммы красок — от морской синевы до ослепительной белизны северных склонов Кавказского хребта.

Переваливаем через горы. Нашим глазам открывается белая, покрытая снегом земля. Из весны попали в зиму. В Сочи солнце припекало, зелень пошла в рост, а тут поднимаем винтами снежные вихри при заруливании после посадки.

Аэродром в Белореченской только вчера оставили немцы. Сознавать это было как-то странно, необычно. Одно дело встречаться с фашистами в воздухе, совсем другое — стать ногами на землю, которую только вчера поганили нечестивцы-оккупанты. Как вели себя здесь непрошеные чужеземцы? Какие следы оставили после себя?

Первым делом мы бросились осматривать аэродром и его сооружения. Немцы не успели здесь ничего разрушить и, к нашему счастью, произвести минирование, К счастью потому, что мы забыли об осторожности и могли запросто нарваться на беду. Кстати, в дальнейшем жизнь еще проучит нас, но тут все обошлось благополучно. Нам понравились добротные немецкие землянки, в них все было оборудовано основательно, с комфортом, причем со строгим соблюдением субординации: чем выше командир, тем лучше условия.

Осматривая землянки, находили различные вещи, забытые немцами при поспешном бегстве, в том числе и пистолеты, ракетницы с зарядами к ним.

Кирилюк, один из новых летчиков третьей эскадрильи, тут же предложил устроить соревнование по стрельбе из ракетниц.

Освоение аэродрома прошло быстро. Затем отправились знакомиться с Белореченской. Благо в этот день задания не было. Большая станица, почти не разрушенная. Тут обошлось без особых боев. Местные жители — казаки, увидев нас, выходили на улицу, выносили все, кто что мог.

Разделив с местными жителями радость освобождения, мы снова включились в боевую работу. И вот тут судьба свела нас, молодых, с человеком, недолгая, но яркая жизнь которого впервые, может быть, высекла в душе каждого искру, свет которой загнал в самые потаенные уголки нашего сознания чувство страха, тревожного беспокойства за себя, свое будущее.

Человеком этим оказался командир звена 502-го штурмового авиационного полка лейтенант Варвара Савельевна Ляшенко, которую мы знали еще с Адлера, где наши полки стояли рядом. Она запомнилась нам славной, миловидной и… убитой горем. Ее история поразила нас.

Варя встретила войну вместе с мужем, он был также летчик, летал на истребителях. Служили они во внутреннем округе, с первых же дней стали проситься на фронт. Но их сначала не пускали. Затем в начале 1942 года они добились своего. Муж стал воевать на истребителях, а Варя летала на связном самолете По-2. Ныряя по долинам и оврагам, укрываясь от атак «мессершмиттов», она возила пакеты, документы и офицеров связи. Враг постепенно приближался к тому городу, где остались мать и сестра Вари. И вот за несколько дней до падения города Варя залетела к своим родным.

Когда увидела ее сестра, Александра Савельевна, то удивилась: на Варе лица нет, талия располнела. Спрашивает: «Что с тобой?» — та отвечает, что прилетела рожать. Вечером того же дня родился ребенок. А через несколько дней Варя вместе с родными покинула город, пристроившись к войскам.

Родился мальчик, его назвали Сашей. Варя через 3-4 недели после родов стала снова летать на По-2 и вдруг получает известие: погиб муж. Тогда, чтобы отомстить за свою Родину, истязаемую фашистами, за смерть любимого человека, она попросила командование разрешить ей летать на боевом самолете, штурмовике Ил-2. Ее пытались убедить:

— Не прошло и месяца, как у вас появился на свет ребенок, ему нужна материнская грудь… Немцам вы еще отомстите, да и мы не будем сидеть сложа руки, подумайте над этим…

Но Варя настаивала на своем. Ее просьбу поддержали девушки-оружейницы, заверив командование, что заботу о Варином сыне они возьмут на себя, будут вместе с ее родными ухаживать за ним.

Через два с половиной месяца Варя Ляшенко на штурмовике вылетела на боевое задание. И стала громить фашистов за поруганную Советскую землю, за смерть близких и родных.

О результатах ее боевой работы можно узнать из донесения заместителя командира полка по политической части майора Шрамова:

«Лейтенант Ляшенко Варвара Савельевна, кандидат ВКП(б), имеет 12 боевых вылетов, за проявленные мужество и отвагу в борьбе с немецкими оккупантами дважды награждена правительственными наградами».

Варя заняла в боевом строю место своего мужа и достойно продолжала его дело. Нам очень хотелось познакомиться с ней поближе, поговорить по душам, но война быстро нас развела: 502-й полк перебазировался в Майкоп. Однако на этом наши встречи не закончились. Они продолжались в воздухе, мы сопровождали штурмовиков на боевые задания.

«Илы», как правило, выходили на наш аэродром, мы взлетали, пристраивались к ним и вместе шли на выполнение боевого задания.

Мне неоднократно приходилось сопровождать Варю на боевые задание. Она, как правило, была ведущей группы, а я к этому времени частенько стал возглавлять или пару, или звено. После взлета я слышал всегда спокойный, ровный, звонкий и чистый голос. Варя, связавшись со мной по радио, обычно просила: «Скоморох, подойди поближе: надежнее будет прикрытие». Я с радостью выполнял ее просьбу.

Откровенно говоря, до этого я не замечал у себя такой расторопности, такой готовности пойти на все, чтобы сберечь экипаж штурмовика. Идя к линии фронта, мы иногда перебрасывались отдельными деловыми фразами, а при подходе к линии фронта она обычно говорила: «Ну, Скоморох, смотри в оба». Я занимал наиболее подходящее место в боевом порядке, откуда было бы удобнее видеть и своевременно отразить атаку самолетов противника. Варя владела самолетом мастерски. Ее ведомые любили и понимали своего командира и старались, видимо, вовсю, так как строй был плотный, атаки смелы, дерзновенны. Над целью они делали, как правило, так много заходов, что еле-еле хватало горючего для того, чтобы добраться до своего аэродрома в Майкопе. Иногда и без горючего садились на наш аэродром.

Мы восторгались их боевой работой. Так они четко, слаженно, виртуозно атаковали, что я даже иногда боялся, как бы, засмотревшись на их работу, не упустить приближение «мессершмиттов». Но этого не случалось. Мы всегда замечали своевременно на большом удалении «мессершмитты», и обычно пара связывалась боем, а вторая находилась в непосредственном прикрытии штурмовиков. Ни одна пробоина от «мессеров» не коснулась самолета Вари и ее ведомых.

После подобных полетов в нашем сознании что-то переворачивалось, происходила переоценка собственных возможностей. Как много значит иной раз встреча с таким человеком! В нашей школе мужества, сама того не зная, лучшим педагогом стала именно Варвара Савельевна Ляшенко. То, что сделала для нас она, ничем не взвесить, не измерить. Она вошла прочно в наши сердца, чтобы нас сделать чище, сильнее, самоотверженнее…

Но вскоре воздушные встречи с Варей прервались. Мы стали решать разные задачи. Но за ее судьбой не переставали следить и были очень обрадованы, когда 8 марта 1943 года увидали портрет Вари на первой странице нашей армейской газеты. Ее красивое лицо было строгим и волевым. Подпись гласила:

«Отважная дочь советского народа лейтенант В. Ляшенко успешно громит фашистскую нечисть. На ее боевом счету 41 вылет на штурмовку живой силы и техники противника».

Несколько строк было отведено ей и в праздничной, посвященной Международному женскому дню передовой статье.

Вот они:

«В одном из наших подразделений работает замечательная женщина-пилот тов. Ляшенко. На своем штурмовике Ляшенко делает зачастую по 2—3 боевых вылета в день на штурмовку врага. Она в совершенстве изучила сложную машину Ил-2».

Это было 8 марта, а 6 мая того же года как гром среди ясного неба нас поразила трагическая весть: Варя Ляшенко погибла. Этому никто не хотел верить. Мы попросили командира полка связаться со штабом дивизии, уточнить: так ли это? Оказалось, все правда. Варя вместе со своим экипажем погибла в районе станицы Крымской: сбитый прямым попаданием «ил» упал на северо-восточные скаты высоты 117,0.

В полку штурмовиков состоялся по этому поводу траурный митинг. Мы не были на нем, но траур носим в душе до сих пор. Каких людей безжалостно забирала война! Зная привязанность летчиков к Варе Ляшенко, комиссар полка порекомендовал поэскадрильно провести беседы: «Отомстим фашистам за смерть отважной боевой летчицы!». Это были беседы, каждое слово которых обжигало нас, звало к мщению. Варя стала в нашем сознании в один ряд с Зоей Космодемьянской, Василием Клочковым, и за ее гибель гитлеровцам воздалось сторицею.

…22 февраля, в канун 25-летия Советской Армии и Военно-Морского Флота, летчиков собрал замполит эскадрильи. Он обратился к нам с такими словами: «Юбилей Вооруженных Сил СССР мы должны отметить новыми победами в воздушных боях. Сбить как можно больше фашистских гадов — вот наш девиз».

С этим напутствием мы и отправились на задание. Удастся ли выполнить наказ замполита, встретим ли мы врага, а если встретим — сумеем ли загнать его в землю? Нас четверо: Кубарев, Шахбазян, Попов и я. Идем в район Малой земли. Многострадальная, обильно политая кровью Малая земля. Кто не знает о тебе, кому неведомы твои герои? По подсчетам самих немцев, они истратили на каждого ее бойца не менее пяти снарядов только одной тяжелой артиллерии. Бывали дни, когда на этот небольшой клочок земли фашисты совершали до двух тысяч самолето-вылетов. Естественно, что в районе Мысхако шли ожесточенные воздушные бои. И вот в этот район следуем и мы. Все испытываем естественные волнения — ведь может случиться так, что нам придется выдержать испытания, боем прямо над Малой землей и нашими экзаменаторами будут ее героические защитники…

Немцы не заставили себя долго ждать. Девятка Ю-87 под прикрытием двух пар «мессеров» шла в направлении Новороссийска. Ладно, попробуем сорвать ваш черный замысел! Выстраиваемся растянутым левым пеленгом. Идем в решительную атаку. Создаем сплошную завесу огня: один уходит в сторону, его очередь продолжает другой, потом третий, четвертый… Еще заход, еще…

Вспыхивает первый «юнкерс». Его сразил Кубарев. Затем от меткой очереди Попова рухнул наземь второй стервятник.

Эти победы возбудили в нас бойцовский азарт, придали нам решительности. Мы почувствовали, что инициатива боя в наших руках. Оказывается, у этого чувства есть удивительная особенность: оно умножает силы. Так случилось и со мной. Увидев уклоняющийся в сторону «юнкерс», я тут же настиг его, по всем правилам, как учил Микитченко, прицелился и нажал гашетку. «Юнкере» как будто кто-то толкнул снизу — он взмыл вверх и тут же начал переворачиваться. Подумалось, что совершает обманный маневр. Но ему такое было уже не под силу. Через секунду, когда он, кувыркаясь, пошел к земле, все сомнения рассеялись: сбит!

Я не дал чувству радости овладеть мною: оставались четыре «мессера» и «юнкерсы». Они запросто могли еще отыграться на нас. Однако фашисты предпочли ретироваться.

Налет на Новороссийск сорван, на нашем счету — три сбитых стервятника. Такого в полку еще не было. Наказ замполита выполнен: мы возвращаемся с хорошим подарком своему воинскому, ставшему всенародным, празднику.

На земле нас тепло поздравили, за ужином к фронтовым 100 граммам добавили по столько же за сбитых. Певзнер даже расщедрился на жареного поросенка.

Утром следующего дня всем полком мы держали курс на Краснодар. Немец откатывался назад.

В Белореченской мы оставили батальон Певзнера с его знаменитой концертной бригадой. Было жалко расставаться, но что поделаешь, если так приказано!

Краснодар встретил нас взорванной У-образной взлетной полосой, мрачными руинами городских кварталов, рвами, заполненными телами замученных советских людей…

Здесь кровожадный фашистский зверь полютовал вволю. Не было такого преступления, которое бы не совершил он. Грабежи, бесчинства, убийства буквально на каждом шагу — вот на чем держалась фашистская власть в городе.

После того, что мы увидели и узнали в Краснодаре, а это было для нас впервые, в полку стал реже раздаваться смех, приумолкла никогда не унывающая гармонь Вани Калишенко. Слишком велико было наше потрясение от увиденного и услышанного.

Хотелось немедленно в бой.

Мы были приведены в такое состояние духа, что могли, казалось, зубами рвать каждый вражеский самолет. Именно в таком состоянии духа и был сбит мною первый Me-109.

Давно я ждал этой схватки. Грозной машиной казался мне «мессершмитт», а что им управляют опытные пилоты — в том я убеждался не раз на собственном горьком опыте.

Опасался я этой схватки, но знал, что рано или поздно она состоится и будет моей настоящей боевой проверкой.

В каждом вылете ждал я решающей для меня встречи, мысленно представляя себе возможные ее перипетии.

Сраженный «месс» мне нужен был до крайности. Чтобы поверить в себя, укрепить свой дух.

И вот, наконец, долгожданная встреча состоялась. И случилось это при весьма неподходящих обстоятельствах, когда мы с Кубаревым возвращались из полета на разведку.

В наши планы не входило ввязываться с кем бы то ни было в бой. Мы должны, были доставить командованию данные о передвижениях немецких войск на Таманском полуострове. Да к тому же и горючего у нас было в обрез.

А тут «мессеры». Идут прямо на нас.

Ведущий резко увеличил обороты мотору, машина рванулась навстречу врагу, как пришпоренная. Я неотступно следовал за ним. Мелькнула мыслишка: «Врежут нам немцы, вон их сколько». Но вслед за этим в памяти всплыла картина массового убийства — ров, заполненный человеческими телами.

Одного этого оказалось достаточно, чтобы страх уступил место злости, ненависти.

Рука крепче сжала штурвал.

Ведя огонь со всех точек, мы проскочили между «мессами», те шарахнулись было в сторону, но тут же снова сомкнулись, пошли на боевой разворот. Мы проделывали то же самое. И где-то на высшей точке разворотов снова выходим с врагом на встречные курсы.

— Скоморох, иду в лобовую! — предупредил Кубарев.

Как снаряды, самолеты неслись навстречу друг другу. До столкновения оставались секунды. Странно, но в эти мгновения я ни о чем не думал. Мной владело лишь одно упрямое стремление: не свернуть! Таким я еще себя не знал.

Во мне открылось новое качество, и оно выручило меня: ведущий «месс» отвернул от Кубарева в мою сторону, я поймал его в прицел и нажал на гашетки. Снаряды и пули прошили плоскости с черными крестами, центроплан. «Месс» начал заваливаться набок, понесся к земле…

— Молодчина, Ском… — оборвался вдруг в шлемофоне голос Кубарева.

Я встревоженно взглянул на его машину и увидел впереди нее на горизонте еще до десятка приближающихся черных точек. Ясно — тут не до похвал.

Кубарев энергичным поворотом развернулся с потерей высоты, я повторил его маневр, и мы на полном газу устремились домой. Переворачиваясь, я увидел на земле пылающий факел: это горел мой первый Me-109. Тот самый, которого я так долго ждал.

Итак, три сбитых: «фоккер», «юнкере», «мессер».

За три месяца войны. Три месяца школы, которую в других условиях не пройти и за годы. Недаром все-таки каждый день войны считался за три дня.

…На аэродроме первым встретил меня и поздравил с победой майор Микитченко.

— Ну вот, старший сержант Скоморохов, судьба и к тебе стала поворачиваться своей лучшей стороной, — сказал он. — Теперь смотри не подводи ее…

Командир как в воду глядел.

Через день мне снова оказали большое доверие: впервые поручили вести на косу Чушка в район Керченского пролива эскадрилью истребителей.

Провожал в полет майор Ермилов. Он торопил нас. Мы быстро заняли свои места в кабинах, вырулили на старт. Ермилов, не осмотревшись как следует, не дав осесть пыли, поднятой впереди взлетевшими самолетами, взмахнув флажком: «Пошел!»

Я дал полный газ, отпустил тормоза. Истребитель рвануло, понесло, оторвало от земли, и тут вдруг на высоте 10—20 метров раздается треск, скрежет, меня бросает влево. С трудом удерживаю самолет от падения. Смотрю на капот — цел, перевожу взгляд на левую плоскость — там какие-то клочья болтаются. Садиться не могу: подо мной сплошные рвы.

Надо прыгать с парашютом. Открыл фонарь, расстегнул привязные ремни, хотел выбираться из кабины. Смотрю, на меня движется какая-то труба. Не успею выпрыгнуть. Опустился на сиденье, чуть накренил машину — труба проплыла мимо. Слава богу, пронесло. Но что делать дальше? Выбрасываться с парашютом — бессмысленно: высоты совсем нет.

Машина вела себя неустойчиво, шла с креном, со скольжением и высоты не набирала. Под крылом — бугристая местность. Неужели вот так глупо можно разбиться?

В этот миг в моей, памяти всплыл эпизод, когда я в Сочи выбирался из облаков. Как помогает нам опыт жизни! Хотя бы тем, что учит: нет безвыходных положений, надо только активно искать выход из них.

Убрал шасси. Колеса полностью не вошли в свои гнезда.

Уменьшаю газ, подхожу к самой земле, выискиваю удобную площадку. С падением скорости самолет все больше теряет устойчивость. С трудом удерживаю его от глубокого крена.

Неожиданно заглох мотор.

Вот и земля, пропахиваю ее брюхом самолета.

Поскольку привязные ремни были расстегнуты, меня резко бросило к приборной доске. Удар был сильный, но я сумел сохранить сознание. Лишиться его — это меня всегда пугало. Нет ничего беспомощнее человека в ситуации, когда его судьба решается помимо его сознания.

Окажись я без памяти, не увидел бы, что надо мной совершил несколько кругов Володя Балакин, недавно прибывший в наш полк, не дал бы ему знать, что буду ждать здесь помощи, побрел бы искать ее сам, а время еще было холодное, ночи длинные, и чем бы все закончилось — трудно сказать.

А так мне все было ясно, надо ждать своих.

Для начала осмотрел свой ЛАГГ-3. Столкновение нешуточное: левая плоскость, центроплан, часть фюзеляжа порублены винтом. Пробит бензобак — вот почему заглох мотор.

Да, живым остался чудом. Вот тебе и фортуна! Вот тебе и первый вылет восьмеркой!

На душе было как-то пусто, неуютно. Черт возьми, зачем требовалась такая спешка? Жив ли тот, с кем столкнулся?

День клонился к ночи. Раздосадованный, прихватил парашют, пошел к близлежащему селу.

Там переночевал.

На следующий день прибыл наш По-2 с авиаспециалистами и запасными частями. На нем я и улетел в часть, тепло попрощавшись с колхозниками. Сразу после посадки я попал к ребятам в объятия. Они мне наперебой рассказывали, что и как произошло. Летчик из соседнего полка, возвращаясь с боевого задания, перепутал полосы и садился с обратным стартом.

Ермилов его должен был видеть, но по халатности просмотрел…

Бои следовали один за другим и принесли нам новые тяжелые потери: погибли Кубарев, Филипповский, Петровский.

Мы ко всему привыкали на войне. Но с одним никак не могли смириться — с потерями людей. Каждый погибший в бою навсегда оставлял зарубку в наших сердцах. Напряжение с каждым днем нарастало, круг задач расширился.

Мы не раз ходили на разведку вражеских подводных переправ.

Задача была крайне трудной: переправы строились так, что их скрывал слой воды. Смотришь сверху — ничего не видно. И вдруг видишь: танки, автомобили движутся прямо по воде.

Немцы сильно охраняли эти переправы. Подойти к ним без стычек с «мессами» было практически невозможно.

Боевой накал возрастал при выполнении любой задачи, а потом он перейдет в знаменитое Кубанское воздушное сражение, которое закончится завоеванием советской авиацией господства в воздухе.

В кубанских воздушных боях прославятся многие советские летчики, среди них братья Дмитрий и Борис Глинки, А. Покрышкин, В. Фадеев и другие.

В результате больших потерь в полку командование направляет нас в тыл.

Свои самолеты сдали соседнему полку, а весь личный состав летит переучиваться на новую материальную часть.

Глава IV

Мы бросаем через иллюминаторы прощальные взоры, обрывки фраз вскоре смолкают, и наступает тишина. Смена обстановки способствует раздумью и осмыслению пройденного пути. Незаметно шло время, говорит обычно человек, вспоминая ушедшие дни. Но мы не могли сказать, что время пролетело незаметно. Те четыре месяца, которые мы провели на фронте в непрерывных боях, совершенно преобразили нас, причем все это происходило под воздействием огромнейших исторических событий, величайшей в истории войн битвы на Волге. Битвы, которая завершилась блестящим успехом нашей Красной Армии. Битвы, которая перевернула многие события на 180 градусов.

Ряд иностранных государств, заключив сделку с Гитлером, ждали момента, когда ослабнет наша Красная Армия, чтобы незамедлительно принять участие в дележе лакомых кусочков. Битва на Волге поставила точки над i. Японские и турецкие дипломаты стали находить причины, обосновывающие невозможность для своих правительств выступить против Советского Союза.

Битва на Волге перевернула сознание людей, вселила полную уверенность в тех, кто ослаб духом, кто подвергся унынию. Мы летели в хорошем настроении, перебирая в памяти былое.

Наши размышления прервал штурман корабля, сообщивший, что подходим к Сталинграду. Мы прильнули к иллюминаторам, стараясь рассмотреть землю. Перед нашими глазами было большое черное пятно. Кое-где в балках остался еще снежок, но и он тоже какого-то серо-землистого цвета. А всюду черно. На Волге видны редкие пароходы. Баркас, зацепив баржу, тянул ее к левому берегу.

Мы попросили летчика, чтобы он сделал несколько кругов над бывшим центром Сталинграда, тракторным заводом, «Красным Октябрем». То, что мы увидели, потрясло нас до глубины души. Черные кварталы сплошных руин, закаленные улицы, стертые с лица земли парки, разрушенные мосты, дороги. Какая же гигантская разрушительная сила участвовала в этом!

Самолет продолжал свой низкий полет над Волгой. И я все сильнее чувствовал волнение. Когда же на горизонте стал виден знакомый берег, сердце забилось так сильно, что, казалось, вот-вот выскочит из груди. Вот и утес Стеньки Разина. Рядом должно быть наше село. К сожалению, увидеть его не удалось: оно было скрыто дымкой.

Когда прилетели в Саратов, нас разместили в землянках на двухъярусных нарах.

Вечером пошли посмотреть город. Проходя по улицам, я многого не узнавал: то ли было темно, то ли срок прошел большой: я не был здесь уже около десяти лет. Встречались люди, сосредоточенные, усталые. По их лицам видно было, что они давно уже недоедают. Одежда оставляла желать лучшего. На нас, фронтовиков, смотрели с уважением, доброжелательностью…

…Через два дня приказ — убыть для приемки новейших советских самолетов Ла-5. Прощаемся с Саратовом, и через полтора часа посадка на полевом аэродроме. Сроки были поставлены жесткие: 40 дней. Надо было изучить теорию, переучиться в переходный период — весна вступала в свои права. Аэродромы грунтовые.

Первое знакомство с самолетом Ла-5 произвело на нас неплохое впечатление. Немножко смущало, что он тупорылый, но потом мы не сожалели об этом. С звездообразным двухрядным мотором истребитель развивал скорость более 500 километров в час, имел 2 пушки, обладал хорошей маневренностью и тяговооруженностью. Смущало лишь то, что он был большей частью из дерева. Но скольких летчиков он выручил, когда они производили неудачные посадки после боя. Самолет был крепким.

Переучивание проходило очень интенсивно, работали мы много. Уставали. Но с утренней зарей снова появлялись на аэродроме. Освоили взлеты и посадки, отработали технику пилотирования в зоне. Начались воздушные стрельбы по конусу, воздушные бои. Здесь мне очень пригодились уроки, преподанные Микитченко. Он и сейчас продолжал настойчиво учить нас искусству меткого поражения целей.

«В огне — сила истребителя», — говорил он, а когда убедился, что наши пушечные очереди в тряпки разносят конуса, стал отрабатывать с нами всевозможные виды маневра.

Теперь он внушал всем более совершенную формулу.

— Запомните, — важно говорил он, — сила истребителя в маневре и огне.

Своеобразный человек был Микитченко. Добрый, душевный, он всегда стремился быть серьезным. Видимо, свою душевность, теплоту он хотел скрыть напускной серьезностью.

Обработав все виды маневра, провели по несколько групповых учебных воздушных боев. И вот мы готовы. Это было 26 апреля 1944 года. А восход солнца следующего дня мы уже встречали в воздухе. Наш курс — в новый незнакомый город Миллерово. На этот раз эскадрилью ведет ее новый командир капитан Михаил Устинов.

Это произошло буквально за день до отлета. Майора Микитченко, как хорошего методиста, оставили в запасной бригаде начальником воздушно-стрелковой службы.

Устинов — летчик высокого класса, обладавший виртуозной техникой пилотирования. Это все поняли с первого появления Устинова над аэродромом. О своем прилете к нам в Адлер он известил полупетлей, выполненной с бреющего полета, за что сразу же получил серьезное внушение от Мелентьева. А когда Филипповский — командир звена первой эскадрильи, знавший Устинова раньше, спросил его:

— Зачем ты выкинул такой номер? — Устинов шутливо ответил:

— Вижу, на аэродроме беспорядок, дай, думаю, его поддержу.

Шутка шуткой, но «имельман» дал всем нам почувствовать, что к нам прибыл летчик, в совершенстве владеющий машиной. И новым самолетом Ла-5 он овладел быстро и в совершенстве…

Эскадрилья шла четким боевым порядком, значительно пополнившись. Из «стариков», как уже стали называть нас, остались Анатолий Мартынов, Шахбазян и я. Я — уже «старик». Вот что делает война. Немного позже на Кубани к нам пришли Н. Жеряков, В. Балакин. Из молодых мы захватили с собой младшего лейтенанта Ивана Алимова, Валентина Шевырина, Василия Овчинникова и Ваню Григорьева.

Летим, и у каждого свои думы. Посмотришь на самолет командира — мысли о нем, о командире, о старшем. Смена командира очень сказывается на коллективе. Мы хорошо изучили Микитченко.

Как летчика мы приняли и поняли капитана Устинова, но для командира чисто профессиональные качества это еще не оценка.

Нужны профессиональные качества в более широком и глубоком диапазоне: как он будет драться, как он организует бой, как он будет им управлять, каким он окажется человеком?

Смотрю на наших новичков и думаю: а как они себя проявят, что они собой представляют?

Пребывание в Миллерово ознаменовалось одним весьма важным событием, определившим наш дальнейший боевой путь, — переход нашего 164-го истребительного авиационного полка в состав 17-й воздушной армии.

Это была молодая, но уже успевшая прославить себя в боях с фашистами армия. Она родилась и сформировалась на берегах Волги в канун грандиозной Сталинградской битвы. К моменту нашего перехода в воздушную армию ее возглавил генерал-лейтенант авиации В. А. Судец.

17-я воздушная имела к этому времени богатые боевые традиции. Ее летчики дрались смело, уверенно, проявляя мужество, отвагу. Вот в какую славную боевую семью влился наш полк.

Это ко многому обязывало, и наш командир принимал все меры для того, чтобы 164-й полк занял достойное место в боевом строю других частей и соединений.

Но времени на ввод в строй у нас было мало. Хотя наша эскадрилья в этом нуждалась. Ведь из названных ветеранов эскадрильи — «стариков» был еще только Анатолий Попов, к этому времени ставший заместителем командира эскадрильи. Ушел из эскадрильи мой друг и любимый командир Володя Евтодиенко. Он был назначен заместителем командира первой эскадрильи. Таким образом, эскадрилья у нас обновилась на 60 процентов. Такое подразделение надо было бы сколотить, но на тыловом аэродроме Миллерово нам этого сделать не удалось.

Через несколько дней мы получили приказ перебазироваться на полевой аэродром в Нижнюю Дуванку. Первый фронтовой аэродром на украинской земле.

Наша эскадрилья направилась в Нижнюю Дуванку первой, за ней стартовала третья эскадрилья, а первая эскадрилья майора Дмитриева произвела посадку на другой полевой аэродром. Как мы поняли позже, командование воздушной армии, приближая авиационные части к линии фронта, предусмотрительно рассредоточивало их по полевым аэродромам и посадочным площадкам.

С душевным трепетом приближались мы к самому краешку украинской земли. Земли, воспетой писателями и поэтами.

На полевом аэродроме мы быстро стали устраиваться. Но противник, видимо, внимательно следил за действиями воздушной армии: в небе все время появлялись разведчики. Характерный звук их моторов часто был сигналом для вылета. В то время наше соединение да, пожалуй, и армия не располагали радиолокаторами. Часто по зрячему вылетали. Страсть к вылету по зрячему самолету или сигналу у меня зародилась еще на аэродроме в Адлере. Я любил дежурить, ибо дежурство давало возможность вылететь на задание, сразиться с врагом. А для молодого человека это большое дело, молодость всегда стремится проверить свои силы, хотя и, может быть, не всегда осознанно, обдуманно, подчас опрометчиво.

…Итак, раздался характерный звук, по которому я поднялся в воздух и на полной мощности мотора пошел на догон. Быстро набирая высоту, отсчитывал: тысяча, две тысячи, три тысячи, четыре тысячи, пять тысяч метров. Самолет, шедший с выполнения задания и имевший скорость почти такую же, как Ла-5, пока я набирал высоту, ушел восвояси. Так мне и не удалось его догнать. Возвратился на свой аэродром, произвел посадку. Некоторые мои товарищи, особенно с соседней эскадрильи, да и полковое начальство, не одобрили эту инициативу. Дескать, есть определенный порядок, система, куда ты лезешь? Может быть, они были в чем-то и правы, но я для себя сделал вывод другой. Знал, что, взлети на одну-полторы минуты раньше, я мог бы догнать разведчика противника. Это заставило меня подумать и поискать пути: за счет чего же можно сократить время и что можно сделать?

За этими размышлениями при заправке самолета меня и застал гул вражеских моторов. Мы — врассыпную. Готовых щелей не было, да мы и желания не имели их отрывать. Тыл нас избаловал в какой-то степени, и нам пришлось выискивать ямочки, канавы. И тут началось такое, чего мне не приходилось испытывать раньше. Бомбы сыпались градом, и казалось, им не будет конца. Поведение человека при бомбежке удивительное: найдя ямочку, он прячет туда голову, когда завывает бомба, старается носом углубить эту ямочку, как будто в этом спасение. Как только взрыв произошел, начинает поворачиваться на спину, смотреть, что же происходит, а в это время другие бомбы сыплются, и каждая норовит шлепнуться именно туда, где лежит человек. Отделаться от этого чувства иногда просто невозможно. И оно сковывает тебя, мешает осмысленной деятельности.

Под свист осколков и завывание бомб стал я добираться к землянке, которая сохранилась ранее, построенная неизвестно кем и превращенная нашим расторопным адъютантом капитаном Тунгусовым Андреем Сергеевичем в «командный пункт», как громко он называл ее. А этот «командный пункт» состоял из двух отделений: налево — пять квадратных метров и направо — метров шесть. Налево — командир с заместителем и адъютантом, направо — все летчики эскадрильи.

Вскочил в землянку, а там тоже от разрывов все ходуном ходит. Вижу такую картину: наш техник эскадрильи по спецоборудованию мечется из угла в угол с табуреткой на голове. Толя Попов — под нарами, а кто-то ломает трубу у печки, крича:

— Они же по дымовой трубе бьют, надо ее убрать!

Да, настоящая бомбежка переживалась многими из нас впервые. Поэтому не удивительно, что некоторые потеряли над собой контроль. Когда бомбежка прекратилась, мы — к самолетам. Стали осматривать. Оказалось, что из этого ада мы вышли довольно удачно. Всего в полку было побито четыре или пять самолетов, к несчастью, и мой.

Всего два снаряда попало в него, причем угодили они в фонарь и куртку, которой я обычно закрывал фонарь, чтобы плексиглас не трескался. Неметко, оказывается, бомбили немцы, но летное поле было все в воронках.

Через несколько минут полк построился и вместе с батальоном и местными жителями стал приводить в порядок аэродром. Заравнивали воронки, собирали осколки. Работа продолжалась до самого вечера. К вечеру командир полка собрал летный состав, сделал ряд замечаний командирам, начальнику штаба о том, что боевое дежурство организовано не было, прилетели на фронтовой аэродром, как будто в гости, разбаловались в тылу. Таким строгим я Мёлентьева видел впервые. Он и меня слегка задел: сказал, дескать, молодец, что взлетел, проявив чувство высокой ответственности, но врага не сразил.

К этому времени я стал командиром звена, и у меня были ведомые: Валя Шевырин, Толя Мартынов и Вася Овчинников. Два новых. Валя Шевырин — это человек, который произвел хорошее впечатление, энергичный и стремительный. Вася Овчинников пунктуальный, исполнительный, но несколько медлителен в действиях. Мое положение обязывало меня думать и о том, что подчиненные на меня смотрят и видят мой каждый промах.

Я решил с ними говорить откровенно. Рассказал, почему не сбил самолет-разведчик противника. Неожиданно живой интерес проявили новички. Им хотелось знать, что и как лучше делать… Я объяснил им, затем начались тренировки: быстрая посадка в самолет, запуск, выруливание. По команде мы вскакивали в кабину самолета — с парашютом это делать было тяжело, он задевал, мешал.

— А что вы с парашютом носитесь? — заметил как-то механик. — Может быть, его держать там, на сиденье в кабине.

И верно. Последующие тренировки показали нам, что так удобнее: прыгнул в кабину — механик верхние лямки поправляет, привязные ремни парашютов застегивали сами летчики, а привязными ремнями мы привязывались, как настоящие фронтовики, только поясными.

После первого массированного налета на наш аэродром немцы вроде бы уменьшили свою активность, но в небе все время появлялись высотные разведчики, как правило «Хейнкели-111».

У них была своеобразная тактика: на большой высоте в стороне от намеченного объекта проходить в тыл, а из тыла выходить уже на объект. К тому времени, когда мы поднимались в воздух, они успевали уйти восвояси. Было ясно, что они ведут разведку, фотографируют, изучают местность, сосредоточение войск. Упускать «хейнкели» безнаказанно нельзя. Из готовности номер один мы несколько раз взлетали навстречу разведчикам, но настичь их не удавалось. Увидев нас, они своевременно уходили. Однако наши взлеты демаскировали аэродром, и мы ожидали новых бомбовых ударов. Ожидали, а сами продолжали тренироваться.

Снова произвели расчеты. Теоретически получалось что за минуту можно взлететь из готовности номер один. Но тренировки показали, что это пока не удается. Я обратился к командиру эскадрильи и попросил его, чтобы он дал нам возможность потренироваться еще. Вначале он без особого энтузиазма посмотрел на наши тренировки но все же «добро» дал…

Один, второй, третий взлет убедили, что можно выдержать те расчеты, которые были нами сделаны, и более того, если держать подогретым мотор, то время на взлет можно еще уменьшить. Посоветовался с техником звена Николаем Тонкоглазом, тот ухватился за эту мысль.

— Командир, не беспокойся, — сказал он, — будет температура не менее пятидесяти-шестидесяти градусов, мы будем подогревать мотор и по мере возможности закрывать теплым чехлом.

Правда, некоторые ленивые механики не в восторге были от нашей «затеи», как выразились они, но Тонкоглаз пресек эти рассуждения.

Отработано все до деталей: посадка в кабину, пристегивание, запуск, руление, разбег, отрыв. Все эти операции выполнялись четко, и мы сократили время за счет действий, отработанных до автоматизма.

И вот — рекорд. С Валентином Шевыриным мы взлетаем, я — за 39, он — за 42 секунды. Это было для всех невероятно, правда, скептики снова нашлись: о, при такой спешке можно кое-что забыть, а потом и греха не оберешься. Что ж, вроде бы довод заслуживает внимания, но этот довод подчас оправдывает нежелание напряженно трудиться.

Уже при первых боевых стартах с таким временем все убедились, что это тоже оружие. Правда, оружие особого рода, оно может оказаться и бесполезным, если… Впрочем, лучше расскажу, как это случилось со мной.

На горизонте показался уже надоевший всем силуэт «хейнкеля». Я быстро произвел взлет. На полных газах пошел наперерез противнику. Он вскоре меня заметил, пошел вверх. Иду за ним. Три, четыре, пять тысяч метров — по высоте осталось до него не более тысячи метров, по расстоянию километров пять. Продолжаю набор, и вот, кажется, немца можно рукой достать, смотрю: высота семь тысяч, но у меня появляется какое-то безразличие, нет обычной энергии. Потянул ручку на себя, перед глазами забегали круги. В чем дело? Еще сближаюсь, беру в прицел «хейнкель», а у меня их — два. Вспомнил про мундштук от кислородной системы. Сунул его в рот, теперь, думаю, гад не уйдет. Высота уже перевалила за 7200, стрелок разведчика бьет по мне короткими очередями. Приходится иногда отваливать в сторону и продолжать сближение в секторе, затрудняющем ведение стрелком огня по мне.

Остается уже менее километра. С принижением разгоняю самолет, затем перевожу в набор и вписываю в прицел самолет противника. Как только перевел в набор, снова появились два «хейнкеля». Встряхиваю головой — один, начинаю прицеливаться — снова два. Стрелок бьет уже длинными очередями. И тут я разозлился. Не обращая внимания на огонь, подхожу ближе, даю очередь, другую — снова два самолета.

Потом все пропало. Опомнился — нахожусь как будто в колыбели или на лодке. Мой самолет штопорит. Заученным движением прекращая вращение, вывожу машину в горизонтальный полет, смотрю на самый спасительный ориентир — солнце — и беру курс на свой аэродром.

Солнце, дающее жизнь всему живому, и на войне нас здорово выручало. В горячке боя, когда очень трудно сориентироваться, где ты находишься, когда некогда рассматривать и сличать карту с местностью, а компас не позволяет моментально определить курс, особенно тех устаревших конструкций, так как он «гуляет», и надо минуту-полторы пройти в горизонтальном полете без разворота, чтобы точнее определить курс, а противник такой возможности не дает, — мы всегда искали солнце. Солнце, часы — вот тебе и компас. Берешь примерный курс по солнцу, а когда отойдешь от линии фронта подальше в тыл, разберешься, уточнишь, сориентируешься. Так и я взял примерный курс, потом установил детальную ориентировку и вскоре вышел на аэродром.

В полете размышлял, что же произошло. То, что причиной является кислородное голодание, я уже знал, потому что это у меня уже было второй раз.

Как-то в Адлере в конце января по тревоге я вылетел наперехват разведчика «Юнкерс-88». Но тогда у меня не было кислородного прибора, и на высоте более семи тысяч метров, когда был подбит разведчик, при выходе из атаки наступило кислородное голодание, и я падал тысяч до трех. В чем же дело сейчас? Причина обнаружилась на земле: Мартюшев после заправки кислородом закрыл вентиль, чтобы из-за негерметичности системы не расходовать кислород на земле, а открыть при вылете по тревоге забыл. Механик забыл, а я открыть не мог, так как вентиль находился в фюзеляже. В результате не выручили меня 39 секунд: все тренировки пошли впустую. Так на шестом месяце боев я на собственном опыте убедился в том, что в авиации мелочей не бывает. Ее законы жесткие: или умей предусмотреть все, или готовься к неприятностям. Командира звена перед необстрелянными еще новичками журить неудобно. Мелентьев поговорил со мной наедине. Беседа с командиром полка была спокойной, деловой. Он рассказал, как из-за собственных оплошностей сам попадал в сложные ситуации.

— Но это случалось, пока я отвечал сам за себя, — сказал он в заключение, — а как только появились у меня подчиненные, взял себя в руки. Личную ответственность надо повысить, товарищ старший сержант, установить контроль за каждым своим шагом…

Уже у палатки я встретил парторга эскадрильи капитана Николая Баботина. По его озабоченному лицу было видно, что он тоже собирается со мной поговорить по душам, но, очевидно, мой вид навел его на другое решение. Обычно сдержанное, суровое лицо расплылось в веселой улыбке, в глазах запрыгали огоньки:

— Скоморох, танцуй!

В его руках забелел конверт. Великая радость! Я уже давно ни от кого не получал писем. И все же мне было не до танцев. Парторг понял это:

— Держи, на войне весточка из дому — лучшее лекарство от всех неприятностей.

Я благодарно взглянул на Баботина, взял конверт. Мысленно поблагодарил его за чуткость, тактичность и приятный сюрприз. Вчитываясь в скупые, лаконичные строчки письма, перенесся на родные волжские берега. Как далеко они теперь и какими стали близкими, дорогими!

Мои размышления прервал Султан-Галиев, летчик третьей эскадрильи, казанский татарин, веселый, энергичный человек, с острым умом и языком. Он ворвался, выпалив скороговоркой:

— Спеши, Скоморох, к нам такой большой человек приехал, Герой Советского Союза! Ах, какой красавец парень! Бежим посмотреть.

У нас в полку Героев Советского Союза еще не было. Люди, получившие это большое звание, представлялись нам исключительными, наделенными какими-то особенными, только им присущими качествами. Поэтому появление в полку Героя Советского Союза становилось целым событием. Мы с Султаном, как все называли его, поторопились на стоянку.

Вокруг прибывшего уже собиралась изрядная группа летчиков.

Протолкались поближе к центру, и перед нами предстал коренастый, плотный, среднего роста, в гимнастерке довоенного покроя, в темно-синем галифе и хромовых сапогах голубоглазый майор. На его груди ярко сверкала Золотая Звезда. Под стать сиянию Звезды была и улыбка на лице незнакомца. Сочным баритоном он заканчивал рассказывать какую-то веселую историю.

— Кто это? — спросил я тихонько у капитана Баботина.

— Летчик-инспектор корпуса майор Онуфриенко, — ответил тот.

Гость между тем незаметно перевел разговор на нашу боевую работу.

— Как воюете, кто у вас лучший боец? — спросил он. Мелентьев коротко рассказал о делах полка, успехах некоторых летчиков.

— А какими заботами сейчас живете?

— Да вот получили пополнение, надо пары слетывать, только немец не дает.

— И не даст, он что-то замышляет, готовится рассчитаться с нами за Сталинград, так что специального времени для тренировок не будет у вас. В перерывах между боями придется слетываться. А пара сейчас — основная ударная единица, это уже признается всеми. В какой эскадрилье у вас больше всего молодых летчиков? — неожиданно спросил он.

— Пожалуй, у Устинова, — ответил Мелентьев.

— В таком случае попрошу Устинова на самолет, попробуем с ним показать молодежи, как пара должна взаимодействовать в воздухе.

Онуфриенко, отведя в сторону капитана Устинова, поговорил с ним несколько минут, энергично жестикулируя, и направился к Ла-5, на котором прилетел к нам. Устинов — к своему. Взлетели они вместе и над аэродромом на глазах у всего полка устроили нечто вроде показательных полетов. Сначала ведущим был Устинов. Его задача, энергично пилотируя, ставить ведомого в трудные, но посильные условия. Последний же должен не допустить отрыва от ведущего. Завертелась карусель. Устинов стремительно уходил на боевые развороты, пикировал, кабрировал, совершал полупетли с поворотами, Онуфриенко следовал за ним, как привязанный, причем создавалось впечатление, что это ему буквально ничего не стоит. В его летном почерке ощущалась какая-то легкость, изящность. Потом ведомый и ведущий поменялись ролями. Столь энергичного динамичного пилотирования, какое показал Онуфриенко, нам еще не приходилось видеть.

Он брал от машины все, что она могла дать, совершенно не щадя ее, не заботясь о том, выдержит ли она создаваемые им перегрузки, не выйдет ли из строя от перегрева мотор. Нашему комэска пришлось хорошенько попотеть. К его чести, он до самого конца удерживался на своем месте и лишь в последние секунды приотстал. Но Онуфриенко тут же уменьшил скорость, довернулся в его сторону и дал возможность ведомому догнать его.

Этот жест очень понравился как мне, так и другим летчикам. Дело в том, что в полку еще с Адлера укоренилась порочная практика: ведомому вменялось в обязанность отвечать за ведущего, обеспечивать ему условия для боя, а об обратной ответственности никто никогда не говорил. И шло это, как ни странно, от нашего руководящего состава.

И вот всем нам преподан наглядный урок того, как нужно заботиться о ведомом, следить за ним, не давать ему оторваться, потеряться, остаться одному. В этот момент я не удержался и кольнул взглядом Ермилова. Он нахмурился, действия Онуфриенко ему явно были не по душе. Не вызвали они восторга и у некоторых других летчиков, которым приходилось терять ведомых.

Ясно было, что наступило время перестройки, а на это не все идут с охотой. Однако удивительной жизнестойкостью обладают ростки нового. Сколько ни игнорируй их, ни отмахивайся, они все равно пробьют себе дорогу. Так случилось и на этот раз.

Приземлившись, Онуфриенко провел с нами специальное занятие о взаимодействиях в паре истребителей. И доказательно, с глубокой обоснованностью изложил то, что многие из нас вынашивали в себе подсознательно, интуитивно.

Затем он задал вопрос:

— А как вы изучаете опыт своих товарищей?

Это тоже кое-кого застало врасплох. И действительно, прилетев на новый участок фронта, мы занялись разнообразными делами, а боевой опыт своих соседей, братьев по оружию, тех, которые ранее прилетели сюда, уже достаточно подравшись с немцами, не использовали. Онуфриенко рассказал о нашем соседе — смешанном авиационном корпусе Аладинского, остановившись на боевых действиях 5-го гвардейского истребительного авиационного полка, командиром одной из эскадрилий которого он был раньше.

…5-й гвардейский полк воевал на нашем фронте уже несколько месяцев, и слава о нем выходила за пределы фронта. Коллектив там подобрался здоровый, боевой. Летчики дрались смело. Вот что поведал нам Григорий Онуфриенко о делах этого полка.

Дней пять тому назад на полевой аэродром под Старобельском немцы попытались осуществить налет. К этому времени наша четверка возвращалась с боевого задания, и они подходили к аэродрому на попутно пересекающихся курсах. Одни с полными люками бомб, ящиками снарядов, другие с почти пустыми баками горючего и со значительно израсходованным боекомплектом. Однако на подступах к аэродрому разыгрался воздушный бой. Взлетела дежурная пара, потом — один за другим все летчики на боеготовых самолетах. Одной группе немецких самолетов удалось прорваться к аэродрому, они все-таки ударили по нему, а другой нет — они ретировались. Но те, что прорвались, потом сожалели об этом. Дерзко, напористо гвардейцы атаковали бомбардировщики противника, прикрытого «мессершмиттами». Особенно отличились Лавейкин, Дмитриев, Попков.

Затем Григорий Денисович привел другие примеры. После этого сразу закончил короткой фразой:

— Вот и все, утомил я, наверное, вас.

— Нет! — послышались голоса.

Мы попросили его рассказать о себе. Он коротко ответил:

— Зовут меня Григорий Денисович, сын шахтера, воевал на Западном фронте, потом на Калининском, звание Героя получил в 1942 году под Москвой. В летчики-инспектора ушел с должности командира эскадрильи. Есть еще вопросы? Нет. Тогда разойтись, а я еще кое с кем познакомлюсь.

Он попросил Устинова представить ему летчиков, имеющих на своем счету сбитые самолеты. Дошла очередь и до меня. Разговор состоялся у нас необычный. Онуфриенко попросил рассказать о всех трех воздушных боях, в которых мной были одержаны победы. Выслушав меня внимательно, сказал:

— А тёперь оцените эти же воздушные бои с точки зрения своих промахов и упущений.

Вот тут я и запнулся. Мне до этого и в голову не приходила подобная мысль. И никто в полку ее не подсказывал. Считалось, что победителей не судят. Онуфриенко как будто прочитал мои мысли:

— Запомните, Скоморохов, победителей судят! И прежде всего — они сами себя, и таким образом как бы очищаются ох груза собственных просчетов, которые неизбежны в период становления воздушного бойца. Надо уметь видеть свои недостатки и избавляться от них. Самокритичность — первая черта коммуниста. Кстати, вы член партии?

— Пока нет.

— Пора подумать и об этом. Партийность повышает ответственность перед самим собой и перед коллективом. Для вас сейчас это очень и очень важно.

Двадцать минут разговора, и я ушел со стройной и ясной программой своей дальнейшей жизни, боевой деятельности.

Бывают же такие люди на свете! Последствия этой встречи я буду ощущать очень и очень долго.

Одно упоминание об Онуфриемко производило на меня какое-то магическое действие, пробуждало в душе предчувствие каких-то больших для меня перемен, связанных именно с этим человеком. Это предчувствие не обмануло меня. Григорий Онуфриенко стал главным человеком в моей фронтовой биографии, занял в ней прочное место на всю жизнь.

Нас еще сведет судьба с ним на крутых поворотах.

Но для начала мне пришлось пережить далеко не радостное событие, связанное именно с Онуфриенко. В очередной свой приезд он изъявил желание отправиться на боевое задание на моем самолете. У него была встреча с «мессерами», одного он сумел подбить и вернулся на аэродром. А тут у меня вылет. Быстро сменяю Онуфриенко в кабине, иду на взлет. Когда колеса оторвались от земли и я поставил кран шасси на уборку, заглох мотор. В доли секунды машина оказалась на краю оврага. Я попробовал вылезти из кабины — самолет опускает нос, опрокидывается. А овраг глубокий — перспектива неважная. Пришлось ждать, пока прибыли мотористы, механики, поддержали истребитель за хвост. С машиной ничего особенного не случилось — ее быстро ввели в строй, а вот мотор… Оказалось, что темпераментный летчик-инспектор просто-напросто перегрел его в жаркой схватке, на взлетных оборотах его и заклинило, что чуть-чуть не стоило мне жизни.

Но даже этот случай «работал» на авторитет Онуфриенко, потому что он учил: «В бою побеждают не только тактическим и огневым мастерством, но и умелым владением техникой, способностью брать от нее все, на что она способна».

Правда, много позже я найду и ошибки у своего кумира. И первой будет то, что, выжимая из техники все, надо все-таки грамотно ее эксплуатировать, ибо она может в очень неподходящее, трудное время подвести воздушного бойца.

После совета Онуфриенко мы стали более внимательно читать газеты, обмениваться мнениями о прочитанном. Бог весть откуда взялась подшивка нашей армейской газеты «Защитник Отечества». Листая ее, мы уже совершенно по-другому читали скупые строки фронтовых заметок о боевых буднях своих соседей. Там мелькали знакомые имена, которые называл Онуфриенко. Мы позже узнаем, что этот полк возглавляет дважды Герой Советского Союза майор Зайцев, что у них очень хорошие боевые традиции. В одной из заметок я случайно обратил внимание на слово «волжанин». Дальше шло: Иван Никитич Сытов, волжанин Сытов. Тогда я стал снова перелистывать эти газеты, более того, даже изучать их.

И передо мной вырисовывался пока еще туманный образ моего земляка-волжанина. Откуда он родом, из какого он района? Может быть, где-то близко от нашего?

Интересно было бы с ним познакомиться. И вот мне такая возможность представилась. Это было позже, августовским днем 1943 года. В составе эскадрильи нашего полка я прибыл под Харьков, где базировался 5-й гвардейский полк. Там состоялась наша встреча и знакомство со многими героями боев на нашем фронте — летчиками 5-го гвардейского полка. Мы увидели некоторых уже с Золотыми Звездами. Мы по-хорошему им завидовали. Расспросив некоторых летчиков, я увидел Сытова. Мы говорили о многом. Он был старше меня, выглядел мужественно, но держался просто, как с равным. К этому времени он был уже командиром эскадрильи. Я узнал, что родился он, так же как и я, на правом берегу Волги, в Базарнокарабулакском районе, в семье крестьянина в 1916 году. После смерти отца пятнадцатилетним парнишкой переехал в Астрахань. Окончил школу ФЗУ, работал, токарем на заводе, одновременно учился в аэроклубе. Когда он рассказывал, я вспоминал свое детство и свой короткий жизненный путь, который являлся копией его пути, и разница заключалась лишь в том, что он немного раньше шел по нему. Школа, ФЗУ, с 15 лет трудовая деятельность, аэроклуб, училище. Все это роднило и сближало нас наряду со многим другим.

На фронт Сытов тоже прибыл в 1942 году, правда, раньше, чем я, и на самый ответственный участок, то есть под Сталинград, туда, куда многие из нас стремились.

В битве под Сталинградом он принимал активное участие и сбивал самолеты один за другим. Он был напористым, энергичным и очень решительным летчиком. Ни один воздушный бой, в котором участвовал Сытов, не заканчивался, как говорится, полюбовно, он всегда завершал его результативно: или сбивал, или подбивал, или помогал товарищам сбить, или запрещал подход к объекту, или создавал такие условия, при которых противник вынужден был поворачивать назад.

Подтверждением этого являются два тарана. Это был незаурядный летчик. В апреле месяце 1943 года, когда наши войска уже вступили на территорию Украины, Сытов прикрывал наземные войска в районе переправы через Северский Донец.

К этому району шла большая группа бомбардировщиков противника «Хейнкель-111». Сытов заметил группу первым.

Заняв исходное положение, дерзкими атаками летчики-гвардейцы расстроили боевой порядок фашистов, а затем сбили четыре бомбардировщика. Сытов подошел к очередному «хейнкелю» и дал длинную пушечную очередь. Стрелок был убит, однако вражеский пилот продолжал маневрировать, уходя восвояси. Сытов не отставал от него, поймал в прицел и метким огнем прошил плоскости фюзеляжа бомбардировщика. Но, несмотря на это, немец со снижением продолжал уходить. Сытов дал еще несколько очередей, но боеприпасы кончились. Тогда он решил таранить бомбардировщик. Увеличив до предела мощность мотора, он догнал «хейнкель» и плоскостью ударил по консоли самолета врага. Самолет противника накренился и круто пошел к земле.

На следующий день Сытов на маршруте в заданный район патрулирования встретил два Ме-109 и атаковал их. Метким огнем с короткой дистанции он зажег один стервятник, который после нескольких витков штопора врезался в землю.

День вступления в кандидаты партии Сытов ознаменовал сбитием еще одного стервятника. А спустя два дня после вручения ему партийного билета в одном бою уничтожил два самолета противника, о чем писала армейская газета 3 июня 1943 года:

«…Это был один из жарких боев, в котором принял участие Иван Сытов. Отважный летчик преследовал вражеские истребители до города Харькова. И над площадью Дзержинского на виду у советских граждан продолжал неравный воздушный бой с четырьмя «мессерами». Он сбил два из них. Остальные, не выдержав смелых, активных и дерзких атак гвардейца, оставили поле боя. Летчик Сытов, снизившись до бреющего полета, прошел над площадью и улицами города, сверкая красными звездами на крыльях, и взял курс на свой аэродром».

Не знаю, откуда жители города узнали его, но после освобождения харьковчане гордо повторяли имя мужественного летчика, в мрачный день фашистской оккупации вселившего в них столько бодрости и солнечной веры в победу.

8 июня 1943 года группа «лавочкиных» под командованием Сытова вблизи деревни Волков-Яр встретилась с пятью «мессершмиттами», летевшими на штурмовку одного из наших аэродромов. Сытов атаковал врага, заставил фашистских летчиков сбросить бомбы вне цели и повернуть обратно. Наши летчики преследовали противника, но в это время из-за облаков неожиданно вынырнули еще шесть истребителей противника. В завязавшемся бою четверка «лавочкиных» под командованием Сытова сбила два вражеских истребителя. Одного из них уничтожил Иван Сытов.

Особенно высокое боевое мастерство показал Сытов в воздушном бою 17 июля 1943 года в районе города Изюма. Возглавляя четверку «лавочкиных», в которую входили двое молодых, только начинающих боевые действия летчиков, Иван Сытов встретился с большой группой вражеских бомбардировщиков, шедших под прикрытием шестерки ФВ-190. В воздушном бою горстка советских истребителей разогнала строй вражеских самолетов, сбив один за другим три «Юнкерса-87».

Все три сбитых самолета пали от метких очередей командира группы. Немецкие бомбардировщики, сбросив не прицельно бомбы, удалились восвояси.

А через несколько дней Сытов сбил еще два самолета противника, увеличив свой боевой счет до 23 самолетов.

8 сентября 1943 года за высокое мужество, летное мастерство и героизм, проявленные в воздушных боях с немецко-фашистскими захватчиками, Ивану Никитичу Сытову было присвоено высокое звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали Золотая Звезда.

…И снова пришли на память слова: «Самокритичность — первая черта коммуниста. Партийность повышает ответственность перед самим собой, перед коллективом».

Эти слова Онуфриенко глубоко запали мне в душу. Но достоин ли я того, чтобы влиться в ряды коммунистов? С одной стороны, три сбитых фашиста, с другой — ряд неудач. Правда, они от неопытности. Но коммунист должен служить для всех примером. Значит, надо набраться опыта, а затем лишь думать о вступлении в партию.

Так рассуждал я в майские — июньские дни 1943 года. Таким было мое окончательное решение, от которого, казалось, я не отступлю. Но, оказывается, комэска и парторг тоже думали о росте рядов партии. У них уже сложилось свое мнение относительно меня. После одного из вылетов ко мне подошел Баботин:

— Скоморохов, через неделю у нас партийное собрание. Будем рассматривать заявление о приеме в партию. Пора бы и вам подумать об этом.

— А не рано ли? К такому большому событию надо как следует подготовиться, — сказал я.

— Мы считаем вас уже подготовленным к нему.

— Коммунисту ведь не прощают промахов, неудач…

— Разве коммунистов берегут от них ангелы-хранители?

— Нет, они ведь сами созрели для того, чтобы не допускать их.

— Вы не правы, Скоморохов. Коммунисты — это люди, созревшие для того, чтобы самокритично оценивать свои действия, учиться на собственных ошибках…

Наш разговор пришел к тому же, что мне внушал Онуфриенко. Значит, я в чем-то не прав… И все-таки шаг этот чрезвычайно серьезен. А жизнь моя еще коротка. Что я сделал? В моей памяти промелькнули кадр за кадром моя жизнь, школа, ФЗУ, завод, техникум, где я был секретарем комитета комсомола. Работу комсомольской организации Астраханский горком оценивал положительно. В летной школе охотно выполнял любые поручения. Активно участвовал в соревнованиях по многим видам спорта. В боевом полку всегда выступал на комсомольских собраниях, а больше, кажется, ничего и не делал. Ну, вот спросят об этом коммунисты на собрании — что я скажу?

В таких раздумьях прошла почти вся ночь после разговора с Баботиным. А летние ночи короткие. Утром отправился со всеми на аэродром. Написал заявление и вручил его Баботину. Он очень обрадовался:

— Подбери себе двух рекомендующих, готовься к собранию. Я помогу тебе…

Готовился к собранию я, как верующий к исповеди. Десятки раз перебирал в памяти свою недолгую жизнь, наизусть заучивал целые главы из устава ВКП(б)…

Глава V

14 июня 1943 года состоялось партийное собрание. Оно проходило прямо на стоянке, многие, укрываясь от солнца, расположились под плоскостями истребителей. Я терпеливо ждал своей очереди. Наконец в центр полукруга приглашают меня, зачитывают заявление, рекомендации.

— Вопросы будут? — спрашивает председательствующий.

— Пусть расскажет биографию, — раздается голос.

— Давай, Скоморохов, рассказывай, — подбадривает Баботин. Он волнуется, переживает за меня. А у меня вроде как язык отнялся. Не знаю с чего начать, не нахожу первого слова.

— В каком году родился, — шепчет Баботин.

С трудом, заикаясь от волнения, начал рассказывать о себе. Получилось очень коротко, несколько слов. Смутившись, снова замолчал.

— Есть еще вопросы? — обратился председательствующий к собранию.

Ну, думаю, начнут по Уставу гонять, силюсь припомнить права и обязанности коммуниста — как на грех, все вылетело из головы. Вот беда! Но оказалось, что беда не в этом. До всех вдруг донесся надоевший завывающий звук немецких моторов. «По самолетам!» Всех как ветром сдуло. Пока мы заводили моторы, на аэродром начали сыпаться бомбы. Мы с Шевыриным очутились на старте раньше других: сказались наши тренировки.

Двинулись с места, за нашими хвостами где-то сбоку начали рваться бомбы. «Прекратить взлет!» — раздалось у меня в наушниках. Но заставить меня прекратить взлет было невозможно. Скорее бы я согласился в пекло броситься, чтобы драться, чем лежать беспомощным, смотреть, как сыплются бомбы, и ждать своей участи. Только с Валькой оторвались от земли, как вокруг нас потянулись Шнуры эрликонов. «Мессеры» наседают, не дают: набрать высоту.

— Шевырин, жмись к земле, — бросил я ему.

Чуть ли не цепляясь крыльями за верхушки кустов, мы на полном газу понеслись вдоль тонкого ручейка. Разогнав скорость, резко переходим в кабрирование и на высоте метров 800—1000 вскакиваем в кучевые облака.

Облачность 8 баллов, с большими просветами. Через них осматриваем «поле боя». «Фоккеры», сделав по одному заходу, разворачиваются на обратный курс. Их семеро. Прикрытие — восемь «мессеров». А нас — двое. Мы не знали тогда, что на помощь нам взлетели истребители с других аэродромов. А пока — одна пара против 15 вражеских самолетов.

Принимаю решение вступить в бой. Смотрю, на кого лучше напасть. В то время как мы вскочили в облака, немцы потеряли, очевидно, нас. Южнее Нижней Дуванки замечаю под облаками два «фоккера». Иду на скорости к ним, сближаюсь, прицеливаюсь, открываю огонь, и — радость! Один стервятник горит, начинает переворачиваться, выставляя брюхо, как оглушенная в воде рыба.

Я отвалил, а Валька, следовавший за мной, подходит к нему и в горящего всаживает прощальную очередь. Оглядываюсь: к нам стаей несутся «мессеры». Разворачиваемся в сторону аэродрома в расчете, что кто-то еще из наших взлетел, вместе будет веселее.

Но никого из своих не видим. На маршруте вскакиваем периодически в кучевые облака, отрываемся на мгновение от преследовавших нас истребителей и с набором выходим за облака. Осматриваемся: на сером фоне ползет пара «фоккеров». Коршунами набрасываемся на них. Заметив нас, они пытаются скрыться в облаках. Но это им не удается. Очередь, вторая — самолет дымит, затем вспыхнул, я выхожу из атаки. Валька всаживает длинную очередь, «фоккер» вяло взмывает и затем валится на крыло.

Молодец Шевырин! Держится своего места, активно действует. Правда, чересчур увлекается. При первой схватке, если бы я вовремя не осмотрелся, нас накрыли бы «мессеры». А ведь по логике увидеть их должен был прежде всего он. Но пылающий «фоккер» заворожил его, он не мог отказать себе в удовольствии всадить в немца очередь, хотя нужды в этом не было. Об этом у нас состоится разговор на земле, а пока бой продолжается. Пробиваем облака вниз. Там — каша. Подоспели истребители соседних полков. Мы увидели, как один за другим устремились к земле два «мессера», а потом рухнул наш истребитель, из которого на парашюте выбросился летчик. Бой раздроблялся на отдельные очаги, немцы поспешно стремились спастись бегством.

Приземлившись, узнали, что с парашютом выбросился весь израненный разорвавшимся в кабине снарядом летчик братского полка сержант Иван Шпаченко. Он сбил два «мессера».

На аэродроме все стихло, партийное собрание продолжалось. Я, еще не успев прийти в себя, остыть после боя, снова стоял перед коммунистами в ожидании вопросов и никак не мог сосредоточиться. Председательствующий капитан Баботин поднялся с места, откашлялся:

— Товарищи, довожу до вашего сведения, что комсомолец старший сержант Скоморохов только что пополнил свой боевой счет: вместе со своим ведомым Шевыриным сбил два «Фокке-Вульф-190».

Прозвучали аплодисменты. Баботин поднял руку, призвал всех к тишине.

— А теперь продолжим обсуждение. Есть вопросы к товарищу Скоморохову?

— Нет, — раздались голоса.

— Тогда приступим к голосованию.

Проголосовали единогласно.

Баботин поздравил меня с принятием кандидатом в члены ВКП(б). Будут в моей жизни и другие памятные, дорогие сердцу места, но ни одно не сравнится с Нижней Дуванкой. Здесь, на полевом аэродроме, произошло мое второе рождение: я стал коммунистом. Значительнее этого в жизни ничего не могло и не может быть!

Окрыленный доверием товарищей, выросший на целую голову в собственных глазах, я вместе со всеми готовился к грядущим боям.

Наутро после партийного собрания я проснулся с мыслью о предстоящих боевых вылетах, а тут дежурный офицер сообщает:

— Старший сержант Скоморохов, вам приказан явиться в штаб.

— Зачем? — механически переспросил я.

— Больше мне ничего не известно…

«Что еще стряслось?» — екнуло сердце.

Наскоро умывшись, бегу к штабу. Там меня встречав улыбчивый майор Бравиков:

— Поздравляю, Скоморохов! Одним приказом ты назначаешься заместителем командира эскадрильи и направляешься в Куйбышев на курсы начальников воздушно-стрелковой службы полков.

Опешив от таких новостей, я не сразу сообразил, что у меня больше оснований огорчаться, чем радоваться. Повышение по службе всегда приятно, даже на войне. Но когда повышение совмещается с отправкой на шестимесячные курсы, которые не имеют никакого отношения к твоим новым должностным обязанностям, — тут поневоле задумаешься.

Я бросился к командиру полка.

Алексей Дмитриевич встретил меня с невозмутимым видом.

— Другой реакции от тебя и не ожидал, — начал он первым. — Но и другого выхода нет. На курсы нужно послать опытного, боевого командира эскадрильи или такого же опытного заместителя. А я не могу никого отпустить: назревают очень большие события. Ослабить сейчас руководящий состав эскадрилий было бы непростительной ошибкой. Вот и пал выбор на тебя. Поучишься, вернешься — сразу же приступишь к новой должности.

— Значит, назревают большие события, а меня — в тыл… Чем же это я заслужил такую милость?

— Заслужил. Кроме тебя, мне некого сейчас повысить в должности, чтобы послать на курсы. А приказ дивизии надо выполнить.

Никакие мои доводы не могли поколебать Мелентьева в правильности принятого им решения. Удрученный таким поворотом дела, я про себя решил: «Ладно, деваться некуда. Поеду. Но любой ценой тут же вырвусь обратно».

А командир полка, видя мое состояние, вдруг спросил:

— У тебя ведь на Волге старики живут?

— На Волге, но не в Куйбышеве — в Астрахани,

— Ничего страшного. Сколько дней дали тебе на дорогу?

— Три.

— Скажи Бравикову, пусть добавит еще два, навести стариков.

Ох и хитрый наш комполка! Рассчитал точно: кто же откажется от такой возможности?

Но назревают большие события, а я останусь в стороне от них. Мелентьеву не трудно было догадаться, о чем я думаю:

— Хватит, Скоморохов, и на твою долю больших событий. Езжай учись. Да вот что: передашь начальнику штаба курсов полковнику Мееру привет от меня. Он был начальником Сталинградского авиационного училища, когда я там служил командиром отряда.

«Полковник Меер. Отлично. Обязательно передам привет. Он-то мне и поможет», — подумал я, прощаясь с командиром.

Через несколько часов я уже трясся по ухабам проселочной дороги. На душе царило смятение. Разве можно покидать эскадрилью в канун ожидаемого горячего времени? С другой стороны, горело сердце предвкушением встречи с отцом, матерью. О курсах даже не думал, свои решения я тоже научился доводить до конца.

Город детства меня удивил: он оставался точно таким же, каким был всегда. После всего, что мне довелось видеть, — вдруг никаких руин.

Милые сердцу кривые улочки, знакомая мазанка. Я приближался к ней, сдерживая себя, чтобы не броситься вприпрыжку, как в том далеком и столь недавнем мальчишечьем веке. А сердце стучало все учащеннее, и трудно было его унять.

Святое чувство возвращения к родному очагу. С чем сравнишь его, как расскажешь о нем?

Я ткнулся рукой в дверь — на ней замок. Душу всполошила тревога. Тут появилась у двора мать Жени Чайкина, моего сверстника, с вымазанными глиной руками: что-то мазала.

— Вам кого, молодой человек?

— Да вот хотел повидать Михаила Ивановича и Елену Лазаревну.

— Так они на Волге, с полчаса, как ушли, а вы кто же им будете?

— Да так. Спасибо, — ответил я и бросился к Волге. По дороге оглянулся — Чайкина застыла, пораженная догадкой: тропинку, по которой я побежал, знали только жившие здесь мальчишки.

Вот он, родной берег моей любимой реки! Разморенная жарой, ведет Волга мудрый вечный разговор с опаленными берегами, медленно перекатывая камешки.

На мгновение все, чем жил последние три года, ушло от меня. Были только Волга и я. Она неудержимо манила к себе: «Бултыхнись в чем есть, захлебнись счастьем беспечности, речного раздолья!»

Да, но где же отец с матерью?

Бегу вдоль берега вверх по Волге. Там речушка Дарма — обычно в ней мы ловили рыбу.

Так и есть: впереди наша лодка. Отец на веслах, мать — на корме, правит. Кричу, чтобы пристали к берегу.

Услышали меня, приблизились чуть:

А вас далеко подвезти?

У меня комок в горле застрял, не могу больше слова вымолвить. Не узнали меня. Видимо, война наложила свою печать и на внешность.

Материнское сердце чуткое. Лодка вдруг резко развернулась носом к берегу.

— Греби скорее, отец, это наш Коля! — донесся ее вскрик.

Я буквально на руках перенес мать из лодки на берег — какая же она маленькая, худенькая. Помог сойти на берег отцу — тоже незабываемое ощущение. Трудно им жилось. Или, может быть, это я вырос? Скорее всего, и то и другое.

Слезы, объятия, опять слезы. Я, как мог, успокоил родителей, снова усадил их в лодку, сам сел за весла, и мы направились домой. Очень хотелось половить рыбу, но разве до этого сейчас!

Дома отец и мать не знали куда меня усадить, чем угостить. А я — дело молодое, — осмотревшись, освоившись, стал рваться на Волгу.

Быстренько переодевшись, я снова, как мне казалось, превратился в прежнего мальчишку.

Отец молча наблюдал за мной. Потом подошел, ощупал мои руки, ноги.

— Ты в самом деле невредим?

— Ни одной царапины, батя!

— А как же домой попал? — Я заметил, как посерьезнели его глаза.

— В краткосрочный отпуск, — слукавил я, — на полтора дня.

— За что?

— За пять сбитых фашистов.

— Коля, это правда?

— Это, батя, правда.

— Ну, спасибо тебе, сынок, обрадовал, — снова обнял меня отец. — А теперь иди искупайся в Волге, чтоб счастье тебе не изменяло.

Поцеловав отца, мать, я выскочил на улицу и снова наткнулся на спешившую к нам соседку Чайкину.

— Колька, бесенок, что ты сразу не признался, в военном совсем чужой. Скажи хоть, как в края наши попал? Моих двое воюют, а вот ни один не заглянул.

— Да и я случайно попал домой. Завтра уезжаю.

— Как это «случайно»? — округлились соседкины глаза. — Ты ведь не первый приезжаешь, только те были калеки или все в наградах. А у тебя, смотрю, ни того, ни другого, парень кровь с молоком — и случайно.

— Ну, не совсем случайно, еду за новым самолетом, крюк сделал.

— Так что ж ты сразу не сказал, это совсем другое дело. Ну, иди, иди к дружкам. Жаль, Женьки нет.

Ну и народ! Давай ему или грудь в крестах, или голова в кустах! Среднего не признает.

Сознание, что и я — тоже этот народ, приятно щекотало самолюбие. Вот, мол, какие мы, люди волжские!

Наплававшись, нанырявшись всласть, лег на спину, меня понесло течением. Вокруг — звенящая тишина. Надо мной — бездонное голубое небо.

Почему раньше не слышал этой тишины, не замечал этой пронзительной голубизны? Да просто не знал им цены! Это как в детстве бывает: узнаешь, насколько дорога тебе игрушка, когда ее теряешь. Игрушка… Тишина и небо не игрушка — жизнь. Потерять их — потерять все.

— Колька-а-а, вылазь, хватит купаться!

Перевернулся на живот, посмотрел на берег: мой старый дружок Сергей Ларин. Мы с ним учились в Батайской школе. Его вместе с другими взяли в пехоту, где он был ранен и подчистую списан домой.

Спешу на берег. Радостно поприветствовали друг друга. Сергей рассказал о своем участии в боях за Кавказ, начал изливать свою душу: теперь все дерутся с оружием в руках, а он на счетах щелкает…

Я посочувствовал ему, как мог, утешил, и мы направились в заводской поселок. Встречи с друзьями, знакомыми, разговор о войне. Домой пришел поздно.

Грустно было снова покидать родной город. Вернусь ли сюда еще?

…По дороге в Куйбышев снова и снова перебирал в памяти все подробности пребывания дома. И особенно часто вспоминал пристрастные расспросы отца и соседки о причинах моего приезда. Они еще больше укрепили мою решимость вырваться на фронт, к моим боевым друзьям.

В указанный день я предстал перед начальником штаба курсов полковником Меером, вручил ему командировочное предписание, а личное дело оставил пока у себя. Завязалась беседа, я передал ему привет от Мелентьева. Он тепло заулыбался:

— Как же, помню, помню, один из лучших командиров отряда.

Шел к Мееру — готов был сразу выпалить свою просьбу об отправке на фронт. А тут вдруг понял, что таким образом ничего не добьешься: начальнику штаба курсов тоже ведь нужно какое-то основание, чтобы меня отпустить. Да и, наверное, подобные просьбы ему не в новинку. Нет. Надо действовать как-то иначе.

На второй день — медицинская комиссия. Прекрасно! Первому же врачу заявил, что у меня болит голова после удара ею о приборную доску при вынужденной посадке.

Не знал, что подобные заявления врачи выслушивали не раз.

Сами решений по ним не принимали — докладывали начальнику штаба. Так было и со мной.

При новой встрече Меер приятно улыбнулся, пожал руку:

— Хочешь снова на фронт?

— Так точно, товарищ полковник.

Он немного подумал, полистал лежавшие на столе бумаги. Это дало мне возможность собраться с мыслями.

— Я один прибыл к вам в звании старшего сержанта. Все остальные офицеры. Кроме того, я не имею никакого опыта как заместитель командира эскадрильи. Меня ошибочно прислали к вам.

— Говорите, ошибочно? — прервал меня Меер. — А если мы вас все же не отпустим, все равно будете рваться?

— Буду, товарищ полковник! Сейчас надо драться, а не учиться.

— Учиться всегда и везде нужно, — произнес он. — Лучшая учеба сейчас все же война, поэтому поезжайте учиться там.

Немного подумав, он добавил:

— Ну что же, передайте привет Мелентьеву и скажите, пусть впредь не ошибается…

В эскадрилью я вернулся в разгар сражения на Курской дуге. Мелентьев этому обрадовался: и приказ дивизии выполнен, и летчик вернулся в боевой строй.

10 июля, как раз в тот день, когда иссякали наступательные возможности противника и он стал сосредоточивать свои силы в направлении Прохоровки, я отправился в первый боевой вылет после вынужденного перерыва. Досадно было сознавать, что отсутствовал при начале этой грандиозной битвы, хотелось хоть теперь наверстать упущенное.

Меня поразило небо над Курской дугой. Было такое впечатление, будто нырнул с открытыми глазами во взбаламученную воду илистого озера или попал в песчаную бурю. Чад, гарь, пыль проникали в кабину. Они лишали возможности искать врага, видеть ведомых. Из-за них мы не могли наблюдать панораму развернувшегося сражения.

Вылет прошел без особых приключений, если не считать того, что в воздухе сохранить боевой порядок не удалось. Я, Попов, Мартынов, Алимов, Овчинников потеряли друг друга, возвращались все на последних каплях горючего. Беспокоясь о летчиках, я забыл выпустить шасси, стал заходить на посадку. И вдруг прямо передо мной вспыхивают ракеты. Ничего не понимая, продолжаю планировать и тут вижу, как на спину падает финишер и начинает вовсю дрыгать ногами. Только тогда до меня дошло, чего он хочет: по газам и на второй круг. С воздуха увидел, что на аэродром вернулись все живыми и невредимыми.

…12 июля 1943 года в районе никому не известной до сих пор Прохоровки произошло самое большое в истории минувшей войны танковое сражение.

В нем в смертельной схватке столкнулось с обеих сторон около 1500 танков и самоходных орудий.

Броня на броню, огонь на огонь…

Прошел день титанической борьбы — вражеская стальная лавина, лишившись 350 боевых машин и 10 тысяч солдат, начала откатываться назад. Последняя попытка врага прорваться к Курску была сорвана.

Мы гордились тем, что в достижение этой победы были вложены немалые усилия и авиаторов.

В те дни по всему фронту прокатилась слава о бесстрашном летчике, гвардии старшем лейтенанте А. К. Горовце. В одном бою он сбил девять фашистских бомбардировщиков. Но и сам отважный летчик погиб в неравном бою при возвращении на аэродром, будучи атакован четверкой «мессеров». Ему посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза.

Наша эскадрилья в этот период обходилась без потерь. Хотя немцам мы наносили урон ощутимый: уничтожали их самолеты в воздухе и на земле, штурмовали вражеские коммуникации.

Фашисты, утратив инициативу в воздушных схватках, периодически наносили удары по аэродромам. Один из их последних массированных налетов на наш аэродром чуть не кончился трагически для меня.

Мы дежурили у самолетов. Стоял знойный полдень. Я пошел к бочонку с водой попить. Только прикоснулся губами к краю алюминиевой кружки — раздается крик техника А. Н. Мазура: «Немцы летят!»

Все знали, какой необычный слух у Мазура: он улавливал гул моторов намного раньше, чем другие.

Я бросился на стоянку. После Куйбышева мне пришлось летать на разных машинах: моя находилась в ремонте после того, как Николай Жиряков посадил ее на «живот». Летчики знают, что к любой машине надо привыкать. Все в ней как будто точно так же, а все-таки надо освоиться, узнать норов другого истребителя: легок или тяжел в управлении, какова приемистость мотора, как ведет себя на взлете и посадке и т. д. Самолет, на котором много летаешь, чувствуешь как бы всем существом, знаешь его возможности.

А сейчас мне пришлось иметь дело с «необъезженным» мною «ястребком». Заняв место в кабине, пристегнул, по своему обыкновению, только поясные ремни: плечевые затрудняли обзор (сковывали движения туловища).

Под бомбами начали с Шевыриным взлет. Снова у нас буквально под плоскостями хлопали «лягушки» — специальные бомбы с крыльчатками, рвавшиеся при соприкосновении с чем-либо. Их осколки попали в правое колесо моего истребителя — оно спустило. Но я не прекратил взлет, движением элеронов перенес нагрузку на левую плоскость.

«Юнкерсы» прикрывались «мессерами». Мы с Валькой и рванулись к ним, чтобы связать их боем и дать возможность стартовать другим парам.

Но больше никто из наших не смог подняться в воздух. И нам с Шевыриным снова пришлось вдвоем вести бой над Нижней Дуванкой. В прошлый раз мы разделались с врагом, а как будет сейчас? «Мессов» штук восемь. Я вцепился в хвост четверке. Замыкающий немец чувствует, что вот-вот будет прошит свинцовой очередью, не выдерживает, ныряет вниз. Остальные трое взмыли ввысь. Мы с Шевыриным — за ними. Настигаем, сближаемся. «Мессы» энергичным переворотом уходят вниз. Мы — следом. Все вместе, выполняем целый каскад фигур сложного пилотажа. А вокруг все пространство исполосовано шнурами трассирующих очередей. Каждая из них для кого-то предназначалась…

Когда немцы снова перешли в пикирование, я лег на спину и смотрю, куда пойдут «мессершмитты», удерживая самолет в перевернутом горизонтальном полете. Ла-5 мог лететь некоторое время в перевернутом положении, по истечении которого подача горючего в баки прекращалась, но на некоторых самолетах это время из-за негерметичности в топливной системе было в несколько раз меньше.

Я передержал истребитель вверх колесами, и мотор заглох. Меня сразу понесло вниз. Пара Ме-109 тут же устремилась за мной. Валька отбивает их.

Пытаюсь запустить мотор — ничего не выходит. Немцы сообразили, что к чему, увязались за нами целой вереницей. Бедный Валька, как он управится с этой черной стаей?

А мне что делать? Высота немного более тысячи метров. Так можно и в землю врезаться. Осматриваю местность — ничего подходящего для посадки, да и не дадут «фрицы» произвести ее. Пожалуй, надо прыгать с парашютом. Рассчитать так, чтобы как можно меньше под куполом болтаться, иначе в воздухе расстреляют, и прыгать. Но затягивать чересчур нельзя: можно не успеть.

Откидываю фонарь. Расстегиваю привязные ремни. Освобождаю ноги из педалей. Приподнимаюсь в кабине и тут начинаю ощущать какую-то необычную легкость. В чем дело? В следующую долю секунды весь содрогаюсь, вспомнив, что парашют-то в спешке не пристегнул. Затрясшимися руками пытаюсь затолкнуть свое тело обратно в кабину. Это не так просто: сильный отсос воздуха так и стремится меня вытянуть.

Ценой огромных усилий втиснулся в кабину. Беру управление, уменьшаю угол снижения. Земля уже рядом. Вокруг меня шнуры эрликонов. Прицельный огонь вести «мессам» не дает Шевырин, сражается, как лев.

Что делать? Садиться? Не дадут, сожгут.

Эх, завести бы мотор!

Зная, что чудес на свете не бывает, я на это уже не надеялся. И все же попытался альвеером подкачать бензин, и чудо свершилось: мотор заработал.

Ну, гады, теперь держитесь! Жмусь к земле, разгоняю скорость, резко перевожу машину на гору. «Фрицы», считавшие меня своей добычей, испуганно шарахаются в стороны. Валька быстро пристраивается ко мне. Набираем высоту, занимаем выгодную позицию.

— Атакуем! — передаю ведомому.

Вырвавшись из беды, я со всей накопившейся во мне злостью всадил в первого попавшегося в прицел стервятника смертоносную пушечную очередь. Он вздыбился, как остановленный на полном скаку конь, вошел в штопор и больше из него не вышел.

В сторонке как-то странно «заковылял» второй «мессер»: его подбил Шевырин.

О случившемся со мной в том воздушном бою многие, с кем мы вместе служили, узнают, лишь прочитав эти строки. Известно, самыми тяжелыми переживаниями люди делятся неохотно. Я тогда еще раз заглянул смерти в глаза.

…Небо над Курском, Белгородом, Харьковом, Изюмом, Барвенковом было ареной напряженнейших кровопролитных воздушных схваток. Враг не мог примириться с поражением на Курской дуге, надеясь справиться и вернуть утраченные им позиции. Наша задача же состояла в том, чтобы не дать ему опомниться, бить в хвост и в гриву, огнем и мечом гнать с нашей земли.

5 августа в столице нашей Родины Москве был дан первый в истории минувшей войны салют в честь освобождения Орла и Белгорода, успешного завершения операции на Курской дуге. С того дня салюты в ознаменование побед Красной Армии стали традиционными.

Никому из нас не довелось видеть и слышать первый салют. Но сообщение о нем вызвало в нашей среде всеобщее ликование.

— Понял, Скоморох, как Москва нас благодарит, — сказал мне при встрече Володя Евтодиенко.

— Да, салют — это здорово, — ответил я. — Весь мир его видит.

Не думал я тогда, что это будет мой последний разговор с моим первым боевым учителем.

Прошло еще несколько дней бесконечных вылетов и боев, лишивших нас возможности встречаться, а на шестой Володя сложил крылья, совсем немного не дойдя до своего дома в Ворошиловграде.

У меня на сердце как будто рана открылась: такими мучительными были мои переживания. А еще через неделю — новый удар: не вернулся из полета Сережа Шахбазян. Потом удар за ударом: 22 августа потеряли Ваню Григорьева, 24-го — Ваню Алимова.

Август вошел в жизнь полка месяцем невосполнимых потерь. Война безжалостно, немилосердно вырывала из наших рядов лучших воздушных бойцов. Она делала свое черное дело, требуя крови за каждый успех, каждую победу.

Непроходящая горечь поселилась в моей душе. Да и не только в моей. Сколько прекрасных людей уже ушло от нас… И кто знает, сколько еще верст отмерено военной службой и тебе…

Прибыли свежие газеты. Мы жадно набросились на них: что там нового, куда войска наши продвинулись?

— Ура! — восклицает Шевырин. — Скоро будет взят Харьков!

Я выхватил у него газету, стал читать. Мы все знали, что Харькову не совсем везло: его уже один раз освобождали. Хотелось знать, как будут обстоять дела сейчас. Судя по всему, теперь все будет по-иному.

Читая о событиях на подступах к Харькову, я никак не предполагал, что они прямым образом коснутся и меня. Но это произошло буквально в следующую секунду.

Ко мне подлетел запыхавшийся посыльный:

— Товарищ старший сержант, вас срочно вызывают в штаб!

«Неужели придумали еще какую-нибудь командировку? Нет уж, дудки, на этот раз не сдамся», — решаю про себя, следуя за посыльным.

Я не ошибся: мне действительно приказали быть готовым отправиться к новому месту. Но на этот раз не в тыл, а на самый передний край, под Харьков. И не одному — во главе эскадрильи.

— А что случилось с Устиновым? — спросил я удивленно.

— Заболел. Его будем госпитализировать. Будете временно вместо него, — сказал майор Мелентьев.

— Такое доверие для меня лестно, но справлюсь ли я?

— Мне в свое время говорили, и я тебе повторю: не святые горшки обжигают. Идите готовьтесь, завтра перебазируетесь на новый аэродром, будете взаимодействовать с 31-м истребительным полком, которым командует сейчас Онуфриенко.

— Онуфриенко?! — невольно вырвалось у меня, но, тут же смекнув, что мой восторг может уязвить Мелентьева, я сбавил свой тон до обычного:

— Мне еще ни разу не приходилось организовывать взаимодействие, как бы не наломать дров.

— Не наломаешь: Онуфриенко — опытный командир, поможет.

На этот раз я не шел из штаба, летел. Еще бы: снова встречусь с Онуфриенко! Пусть даже не на земле, а в воздухе, лишь бы побывать рядом с человеком, ставшим для меня «крестным отцом».

Не знал я тогда еще, что Григорий Денисович был отцом для всего полка. И в воздухе, и на земле его иначе и не называли, как «отец Онуфрий»…

Эскадрильей приземлились на полевом аэродроме между Купянском и Чугуевом. Отсюда стали летать на прикрытие наших войск, сражавшихся за освобождение Харькова. Нам предписывалось любой ценой срывать налеты вражеской авиации.

Шевырин, Мартынов, Овчинников, Купцов и другие летчики эскадрильи буквально не покидали кабин истребителей. Возвращались на дозаправку горючим, пополнение боеприпасами, и снова — взлет.

Мне же впервые довелось столкнуться со всем многообразием командирских забот. Их круг оказался гораздо шире, чем можно было предполагать: от устройства ночлега до организации воздушного боя. Помимо этого на мои плечи легла вся партийно-политическая работа: парторг эскадрильи временно отсутствовал.

Впервые я попробовал командирского хлеба и понял, что он далеко не сладок. Особенно на войне, где любая твоя ошибка, оплошность оборачивается неоправданными жертвами. А у меня к тому времени уже складывалось твердое убеждение в том, что таких жертв не должно быть, их надо избегать, упреждать. Ну как объяснишь гибель Льва Шеманчика, уклонившегося на разбеге и столкнувшегося с другим самолетом? Тем, что не сработали тормоза? Но ведь они-то отказали по чьей-то вине? Значит, будь этот кто-то более внимателен, ничего подобного не произошло бы…

В авиации, как нигде, многое зависит от добропорядочности, добросовестности людей. Люди — вот источник всех успехов и всех неприятностей. Следовательно, чтобы умножались успехи, изживались неприятности, надо работать с людьми. Всегда и везде, постоянно и непрерывно.

К таким выводам приводил меня мой небогатый командирский опыт. Время подтвердит, что они были правильными.

На полевом аэродроме не имелось никаких удобств. Пришлось создавать их самим. Мы старались, чтобы каждому было где отдохнуть, позаниматься, принять пищу. О четком распорядке дня речь, безусловно, не могла идти. Но все же выкраивали время и для того, чтобы поговорить, обменяться новостями, послушать приемник, почитать газеты, если их удавалось раздобыть: сюда они доставлялись раз-два в неделю, да и то нерегулярно.

Зато мы наладили выпуск стенгазеты. В ней — вся эскадрильская жизнь: кто отличился в боях, кто «козла отмочил» при посадке. Находилось место для серьезных материалов и юмора. Кажется, простое дело — стенгазета, а все-таки свою живую струнку вносит в коллектив, формирует в нем определенное настроение.

…Наша грунтовая полоса напоминала конвейер. Никогда здешние окрестности не оглашались таким непрерывным ревом моторов. Одни машины взлетали, другие садились, а курс полетов всех был один — под Харьков.

Там сплошные пожарища: дым столбом. Как и под Курском, мы иногда не видим землю. Но в воздухе врага стараемся замечать далеко и не давать ему спуску.

Атакуя стервятников, я все время думал о том, где же Онуфриенко, почему мы с ним не взаимодействуем.

И вот как-то, когда наша группа собиралась уходить, увидели вдали восьмерку Ла-5. Кто такие? Подходят ближе. Вдруг слышу в шлемофоне:

— Молодцы твои, Скоморох, небо чистым держат!

Я узнал голос майора Онуфриенко, очень обрадовался.

— Ждите, сейчас вернемся, вместе поработаем…

— В другой раз, Скоморох, — ответил Онуфриенко, и его восьмерка дружной стаей промчалась мимо нас.

Лишь потом мы узнали, что они наносили удар по вражеским аэродромам под Харьковом. Тогда было уничтожено на земле около 20 самолетов. Вот что означало наше взаимодействие: пока мы держали небо чистым, Онуфриенко «чистил» неприятельские аэродромы. Я жалел, что нам не пришлось сражаться в воздухе крылом к крылу.

В ночь на 23 августа Харьков был освобожден. Вечером того же дня Москва салютовала в честь новой победы. Эскадрилья свою миссию выполнила — нам поступил приказ перебраться в Кременную, где теперь разместился весь полк. Я решил, что на этом наше взаимодействие, наши встречи с Онуфриенко завершились. Но, к своему счастью, я ошибся. А почему к счастью — об этом сейчас пойдет речь.

Но сначала о том, как меня произвели в офицеры.

В Кременной я увидел всех тех, с кем прошел путь от Адлера, в погонах младших лейтенантов. Стал их поздравлять, они — меня. Почему же тогда командир полка при выслушивании моего доклада ничего не сказал по этому поводу? Нет, здесь что-то не так. Некоторые говорили, что моей фамилии в приказе почему-то не оказалось. Однако идти выяснять детали самому было неудобно. Продолжал ходить старшим сержантом.

А тут к нам прилетел командарм. Здороваясь с летчиками, заметил, что у меня на плечах сержантские погоны.

— Почему не сменил?

— Не могу офицерских погон раздобыть, — соврал я, чтобы не подводить свое начальство.

— Чепуха какая-то… Майор Мелентьев, позаботьтесь о погонах для младшего лейтенанта Скоморохова, если ему некогда этого сделать…

Не знаю, как уж там штаб выкручивался, но к концу второго дня приказ был издан, я стал младшим лейтенантом. Командир полка, поздравляя меня с первичным офицерским званием, сказал:

— Забыли мы тебя представить, когда ты был на курсах…

Как и первый орден, первое офицерское звание подняло, возвысило меня в собственных глазах, придало внутренней уверенности, самостоятельности. Летчик-истребитель — сержант звучало не очень-то весомо и авторитетно. По положению — офицер, по званию — сержант, а кто на самом деле? Мы — командиры экипажей, а у многих подчиненные техники — офицеры. Тут явное несоответствие законам воинской службы.

Но, как говорится, все хорошо, что хорошо кончается. Мы стали офицерами, что ко многому нас обязывало. И прежде всего — к новым победам в боях.

А они разгорелись здесь жаркие, похожие на кубанские, курские. Начиналась эпопея освобождения Донбасса, угольного края, нужного фашистам до зарезу. Просто так уступать его они не собирались. Это мы почувствовали в первых же схватках: немцы дрались упрямо, зло, самоотреченно.

И еще: они стали часто прибегать к массированным налетам. При отражении одного из них нежданно-негаданно и произошла наша встреча с Онуфриенко.

В небе, казалось, негде птице пролететь: его заполнили многоярусными косяками «хейнкели», «юнкерсы», «фоккеры». Их было до 40, и все они направлялись в район Долгинького, где вела ожесточенные бои за расширение плацдарма на правом берегу Северского Донца легендарная 8-я гвардейская армия В. И. Чуйкова.

Фашистов — несколько десятков. Нас — восьмерка. А там, на берегу реки, сражающиеся гвардейцы.

Решение могло быть только одно — ринуться в драку, Сорвать замысел врага, спутать ему все карты, а там уж что будет. Это был как раз тот случай, когда достижение цели оправдывалось любой ценой. И мы все: Шевырин, Мартынов, Овчинников, Купцов, Султан-Галиев, Володин — были готовы заплатить эту цену.

Десять месяцев войны не прошли для нас даром. Во всяком случае, сейчас при виде всей этой смертоносной армады, с которой нам предстояло сразиться, у нас уже не бегали мурашки по спине, не потели ладони рук, сжимавшие штурвалы истребителей. Боевая работа входила в привычку, и проявление выдержки, самообладания, стойкости, храбрости становилось обычной нормой поведения.

Окидываю взглядом строй группы. Все идут уверенно, твердо держатся своих мест.

— Атакуем! — коротко бросаю в эфир.

Тут же четверкой устремляюсь к «мессершмиттам», вторая четверка во главе с Мартыновым вихрем врывается в строй «юнкерсов».

Завязывается невообразимая круговерть. Наши самолеты расстроились среди крестоносных машин, трудно было уследить, кто, где и что делает. И тем не менее мы, разбросанные, делали одно дело, били в одну точку.

Мы увидели, как бомбардировщики один за другим открывали люки, поспешно сбрасывали тяжеловесный груз на свои же войска и тут же разворачивались на обратный курс. Их атаковывали краснозвездные истребители, а тех, в свою очередь, «мессеры». Я, ведя бой, старался быть в курсе всех событий и, если замечал, что кому-то грозит опасность, направлял туда кого-либо из своей четверки.

Бой длился уже 20 минут. Конца ему не видно. И пока что никаких потерь ни с той, ни с другой стороны. Но зато от гвардейцев Чуйкова удар отведен. А это в данном случае, как учил нас командир корпуса генерал-майор О. В. Толстиков, — главное, ибо превыше всего ценится на войне взаимная выручка.

Вот идет новая армада «юнкерсов». Мы группой набросились на нее. Кинул взгляд на часы — пошла тридцать пятая минута круговерти…

В баках «лавочкиных» стало подходить к концу горючее. Постепенно приходится пару за парой выводить из боя, отправлять на аэродром. Наконец остались мы вдвоем с Овчинниковым. У нас тоже топливо на исходе, однако несколько «юнкерсов» продолжают следовать в район Долгинького. Их плотным строем прикрывают «мессеры». Эх, сейчас бы чуток лишнего бензина! Рискуя оказаться без топлива, бросаемся в последнюю атаку, бьем из всего бортового оружия, видим, как один «юнкере» задымил, стал терять высоту.

Порядок!

И вдруг слышу голос Овчинникова:

— Еще несколько минут — и пойду на вынужденную…

Взглянул на свой бензомер — стрелка тоже тянется к нулю, но кое-что в запасе еще есть: у ведущего радиусы разворотов меньше и расход горючего тоже.

— Выходи из боя, — отвечаю Овчинникову.

Легко сказать — «выходи из боя». А как выполнить такой приказ, если для этого нужно оставить командира в бою одного?

Обычно тихий, исполнительный Вася Овчинников тут проявился вдруг совсем с другой стороны.

— Скоморох, не могу уйти, остаюсь, — доложил он.

Для полемики времени нет. Резко бросаю:

— Вася, уходи, приказываю!

Видимо, мой довод подействовал, он взял курс на аэродром.

Я связался с землей:

— Остался один, продержусь не более пяти-шести минут.

Слышу взволнованный голос О. В. Толстикова:

— Понял тебя, держись. — Наступила пауза, и снова: — Держись, очень и очень нужно…

Что это означало, я примерно представлял себе. Несколько дней назад мы с Мелентьевым побывали на НП 8-й гвардейской армии. И там смогли посмотреть, что за ад — наземный бой. Многие летчики просто не знали, что это такое. Жуть брала нас, когда один за другим вспыхивали встретившиеся в лобовой атаке наши и немецкие танки. А ужас бомбардировок? Своими глазами видел, как после них похоронные команды снимали окровавленные трупы с деревьев, а поле боя превращалось в кладбище искореженной техники.

«Держись, очень и очень нужно…»

Ясно было, что слишком туго пришлось пехотинцам, нельзя ни одного стервятника пропустить к нашему переднему краю.

Бросаюсь в новую атаку, но тут же вижу, что меня крепко взяли в клещи два «мессера». Попробовал ринуться влево-вправо — они огненными трассами преграждают путь. Пришлось прибегнуть к проверенному способу: круто переломил траекторию полета, взмыл ввысь. А там как раз выстраивались в колонну «юнкерсы» — врезался прямо в нее. Навскидку, как говорят охотники, поливаю огнем «юнкерсы», но от «мессеров» оторваться не удалось. Они, как привязанные, идут следом, вот-вот изрешетят мою машину. Я ближе прижимаюсь к «юнкерсам», стреляю по строю неприятеля и снова, как в бездну, бросаюсь вниз. А там поджидают еще два «мессершмитта».

— Скоморох, ты где? — вдруг услышал я до боли знакомый голос. Да это же Онуфриенко! Вот так встреча!

— Я — Скоморох, отбиваюсь от «мессеров».

— Вижу, иду на помощь.

У меня сразу прибавилось сил, решительности. Как же все-таки много значит в бою чувство локтя…

Повинуясь моей воле, истребитель снова резко взмыл ввысь намереваясь полоснуть огнем «юнкерсы». Мы почти разминулись с преследовавшей меня на пикировании парой. «Ну, теперь не возьмете, гады! Сейчас из вас только пух полетит!»

Но почему вдруг стало так тихо вокруг? Почему машина начала заваливаться набок? Ах, черт возьми, мотор обрезало: горючее кончилось. В последние секунды я совсем забыл о нем.

— Скоморох, что с тобой? — слышу Онуфриенко.

— Баки высохли, иду на вынужденную.

— Тяни к Северскому Донцу, прикрою…

Он отбивал наседавших на меня «мессеров», я, стараясь приземлиться на своей территории, снижался пологим планированием.

До самой земли шел под надежной охраной своего «крестного отца». Потом, занятый посадкой, потерял его из виду.

Мне казалось, что подо мной ровное поле, — решил шасси выпустить, чтобы не вывести самолет из строя. Но поле оказалось изрытым окопами. Пришлось лавировать, чтобы не угодить в них колесами, не сломать стойки шасси. Но в конце короткого пробега правое колесо все-таки попало в окоп, машина круто развернулась и застыла на месте.

Недаром инструкции требуют в случае вынужденной посадки приземляться на «живот», что на тех типах самолетов спасало жизнь многим летчикам.

Меня сразу же облепили пехотинцы — гвардейцы Чуйкова. Они наблюдали за боем и теперь не столько спрашивали, сколько благодарили за то, что мы не дали немцам отбомбиться. Я смог лично убедиться, насколько важно было держаться до последнего, не дать врагу осуществить его черный замысел. Теперь дело взял в свои руки Онуфриенко — никто сюда не прорвется. Спасибо ему, что вовремя подоспел, помог мне выпутаться из тяжелой ситуации.

Пехотинцы взялись по телефонным линиям сообщить обо мне в полк, но им это долго не удавалось. Часа через два я включил радиостанцию, стал прослушивать эфир. И уловил голос Толи Володина. Связался с ним, сказал, где нахожусь.

Через 15 минут Володин разыскал меня, стал в круг. Передал, что в полку меня считали сбитым. Договорились, что завтра сюда придет наш По-2.

На рассвете затарахтел По-2. На нем прилетел механик самолета старший сержант Афанасий Ларичев, привез три канистры горючего и баллон со сжатым воздухом. Вместе обследовали Ла-5. Не нашли на нем ни одной царапины от пуль.

— Вы что, заколдованный? — изумился Ларичев.

— Сам удивляюсь, — пожал я плечами, — снаряды меня обходят. А вот вынужденная — третья…

Но и в этих случаях мне очень везло: ведь пока что ни разу не пришлось садиться на оккупированной врагом территории.

Гвардейцы-пехотинцы помогли нам выкатить машину на проселочную дорогу. Мы ее заправили, и я, устроив в фюзеляже Ларичева, взлетел. Сверху взглянул на поле: там совершал разбег юркий По-2.

Удивительна эта простая, но надежная машина. Среди немцев ходила легенда о «бесшумном, сверхсекретном русском ночном бомбардировщике». Им и был наш У-2, позже переименованный в По-2. На нем прошли обучение тысячи летчиков, и я в том числе. А в войну этот «небесный тихоход» оказался просто незаменимым. Связной, почтовый, спасательный, санитарный, разведывательный, боевой — все это знаменитый скромный труженик По-2.

Вот и меня он тоже выручил.

После доклада о случившемся отдыхать не пришлось: тут же новый вылет, новый бой.

А на следующий день прилетел генерал Толстиков. Собрав совещание всего летного состава, он зачитал нам благодарность от генерала В. И. Чуйкова за обеспечение надежного прикрытия его армии, а затем передал просьбу ряда командующих сухопутными войсками о том, чтобы наши летчики находились не 25—30 минут над полем боя, а увеличили это время минут до 45 минут. Как это сделать наилучшим образом, надо обсудить.

Думалось, что вопрос разрешится крайне просто: располагать полк поближе к переднему краю, чтобы на полет к месту боя затрачивалось минимум времени. Самые примитивные расчеты показывали: если базироваться от линии фронта в 20 километрах, можно иметь 40—45 минут чистого боевого времени. Но это без учета высот и скоростей. А как начинали в расчеты вводить всевозможные коэффициенты, они становились далеко не радужными. Среди «коэффициентов» были и такие, которые начинали нас раздражать.

С появлением радио истребителей крепко привязали к станциям наведения. Нам предписывалось находиться на дистанции визуальной видимости с земли, на высоте 1,5—2 тысячи метров. Практически это означало, что мы должны были ходить в одном месте по кругу со строго определенным радиусом. По этому поводу летчики мрачно шутили: «Не сражайся на ножах, а ходи в сторожах».

Между тем немцы хоть и придерживались шаблонной тактики, но абсолютно ничем связаны не были. Их истребитель был вольной птицей. Даже сопровождая бомбардировщики, имел право быть там, где находил свое присутствие наиболее целесообразным. Ведущие же наших штурмовых или бомбардировочных групп требовали, чтобы мы обязательно летели в непосредственной близости от них, на дистанции визуальной видимости.

Все это сковывало нашу инициативу, лишало возможности активного поиска врага, вынуждало занимать выжидательную позицию. Такая роль для воздушных бойцов подходила меньше всего. Жизнь настоятельно подсказывала: истребитель рожден для активного боя с развязанными руками, открытыми глазами. Недаром же у нас к тому времени уже стали появляться эскадрильи и целые полки свободного боя. Жизнь свое брала. Только вот нас еще не коснулась. Правда, отдельные ростки пробивались сами собой. В полку Онуфриенко был комэска капитан Николай Горбунов. Несколько раз встречался он с фашистским асом, летавшим на «мессершмитте» под номером 17, на борту которого был изображен дракон — символ многих побед в воздушных боях.

А действовал очень расчетливо, у него была хорошо продуманная тактика наименьшего пребывания в зоне огня и наибольшего эффекта своих атак.

Короче говоря, Горбунову несколько раз досталось от него. Но связанный то станцией наведения, то прикрытием штурмовиков, он не мог дать себе волю и по-настоящему сцепиться один на один с «драконом». И тогда попросил у Онуфриенко разрешения отправиться на «свободную охоту». Оно было дано. На втором или третьем полете встреча состоялась. И в горячей изнурительной схватке «дракон» был повержен. Счет сбитых Горбуновым самолетов достиг десяти.

Вот что значила «свободная охота»!

Пытаясь как-то развязать себе руки, мы тоже шли на всевозможные ухищрения. Станем в круг над станцией наведения, потом группа отправляется в район самых активных действий, а пару оставляем: она имитирует присутствие всей группы, совершая вертикальный маневр. Однако некоторые так втягивались в тактику «круга», что не могли от нее отрешиться.

С такими летчиками неохотно ходили на задание. «Никакого удовольствия заглядывать в хвосты друг другу», — говорили мы.

Вот сколько накопилось у нас наболевших вопросов. И мы их все разом выложили командиру корпуса. Он выслушал нас, все тщательно записал.

— Подумаем над этими проблемами, — сказал в заключение, — а сейчас готовьтесь к завтрашнему перелету на новый аэродром.

Глава VI

Славянск, Барвенково, Лозовая, Близнецы, Павлоград. Враг, отчаянно сопротивляясь, откатывался, оставляя за собой опустошенные города и села. Он вывозил с собой все, что мог, а что не мог — уничтожал, сжигал и взрывал.

Нарастал наш наступательный порыв. Этому способствовали короткие митинги, партийные собрания, выступления агитаторов, громкая читка газет, особенно нашей армейской — «Защитник Отечества», на страницах которой мы встречались с нашими боевыми друзьями по братским полкам.

Партийная организация эскадрильи, которую сейчас возглавлял старший сержант А. Вайнер, много внимания уделяла пропаганде боевого опыта лучших летчиков-истребителей, успехов наших наземных помощников — авиаспециалистов всех категорий. Доброе слово, вовремя сказанное, иной раз делает чудеса. Мы убеждались в этом не один раз.

Коммунисты эскадрильи живо реагировали на все события нашей жизни. У нас сложился дружный, сплоченный коллектив, что несомненно помогало в нашей боевой работе.

На аэродроме Погоновка под Барвенково к нам пришли местные жители и рассказали, каким пыткам подвергся подобранный немцами в бессознательном состоянии советский летчик. По их описанию это был наш Сергей Шахбазян. Мы с жадностью расспрашивали о подробностях его пребывания здесь. Но мало что знали местные жители. Слышали его стоны, но фашисты вроде бы ничего от него не добились и отправили в Кривой Рог.

Надежда на то, что Шахбазян жив и еще вернется к нам, затеплилась в наших сердцах. Она жила в нас до освобождения Кривого Рога, пока здесь нам не рассказали, что похожего на Сережу Шахбазяна летчика зверски замучили гитлеровские палачи.

Сереже было только 22 года.

Он до конца остался патриотом Советской Родины.

…Под Лозовой сталкиваемся с двумя необычными, новыми для нас явлениями.

Немцы, которых мы теперь били, преследуя их самолеты до самых аэродромов и там уничтожая, как делали они это с нами в 1941—1942 годах, стали пускаться на всевозможные хитрости, коварные провокации.

Как-то при подходе четверкой к переднему краю я услышал в наушниках приятный женский голос:

— Скоморох, Скоморох, ваш аэродром бомбят «юнкерсы», следуйте обратно…

Что за чушь? Откуда «юнкерсы», если мы никого не встретили? А ну-ка, уточню.

— Я — Скоморох, какой аэродром бомбят «юнкерсы»?

— Аэродром Нижняя Дуванка, срочно следуйте туда.

Мне было известно, что в Нижней Дуванке сейчас базируется полк штурмовиков. Может быть, и вправду там сейчас нужна наша помощь?

Связываюсь со станцией наведения. Докладываю. Слышу голос Толстикова:

— Скоморох, никого не слушай. Действуй по своему плану.

После посадки пришлось предупредить всех летчиков о немецких провокационных командах. Их радистки весьма искусно подстраивались под наших, и иногда трудно было определить, кто говорит. Поначалу это вызывало сумятицу, нервозность, а потом мы хорошо усвоили тембр голосов наших девчонок, и ничто не могло сбить нас с толку.

А вскоре после этого наши летчики, возвращаясь с заданий, стали рассказывать странные вещи: при атаке немецких бомбардировщиков их прикрытие совершенно бездействует. Может быть, немцы обознаются? Принимают нас за своих?

Ясность внес подслушанный разговор по радио летчиков, прикрывавших немецкие бомбардировщики. Летчики говорили на румынском языке.

Так у нас появились неожиданные помощники. Наши возвращались с докладами: задание выполнено, под прикрытием румын сбили четыре «фоккера»…

Подобное поведение румын было добрым сигналом: во вражеском лагере начинался разлад.

Битва за Донбасс завершалась, начиналось грандиозное сражение за Днепр.

Командир полка вызвал мена в штаб и поставил задачу: на рассвете необходимо будет вылететь на разведку в район южнее Днепропетровска.

— Более детально поставит вам задание завтра офицер штаба дивизии, я хочу лишь вас предупредить о важности этого задания? Это вылет необычный.

— А что такое? В чем особенность этого вылета?

— Ничего другого сообщить не могу, но знаю, что это задание штаба фронта.

Других вопросов я не задавал. Иду на стоянку, там меня встречает техник звена управления техник-лейтенант Николай Тонкоглаз. Все, кому довелось с ним вместе служить, были о нем самого лучшего мнения. Дорожили им, любили его. Я тоже относился к нему с большой теплотой и любовью.

Тонкоглаз часто появлялся у моего самолета, спрашивал у Мартюшева, не нуждается ли тот в каких-либо запчастях.

Самой ценной запчастью считались тогда свечи к авиационным моторам, ценились они на вес жизни летчика: барахлит свеча — мощность мотора снижается, скорость падает, а это всегда на руку противнику.

— Срочный вылет? — спросил Тонкоглаз, поспешая со мной к самолету. Тем же вопросом встретил меня и Мартюшев.

Я сказал:

— К рассвету самолет должен быть готов. Предстоит очень ответственное задание.

— Будет сделано, товарищ командир, — четко отвечает механик.

Он всегда такой, другого ответа у него нет. Впрочем, как и у остальных. И мы ценили это. Свои успехи делили с ними.

— Не беспокойтесь, — добавил Тонкоглаз, — все будет так, как надо.

Задолго до условленного часа я был уже на стоянке. Вскоре появился там и незнакомый мне старший офицер.

— Я из штаба дивизии, — представился он, назвав свою фамилию, — должен уточнить вам задачу.

Он вынул карту и стал водить карандашом в районе участка севернее излучины Днепра, примерно на полпути между Днепропетровском и Запорожьем.

— Вот здесь некоторые наши подразделения форсировали Днепр, но связи с ними нет, мы ничего не знаем об их положении. Необходимо выяснить, где они и что с ними…

Значит, наши уже на той стороне! 3-й Украинский форсировал Днепр! Это же потрясающая новость! И мне посчастливилось услышать ее одному из первых.

На востоке появился первый проблеск зари, рождался новый день. Радостный и возбужденный, я даже и не предполагал, каким он окажется трудным и как необычно завершится.

Взлетаем с Овчинниковым, моим ведомым, и уходим на запад. Василий — надежный, проверенный в боях ведомый, хотя сначала не все шло у него ладно: бывший летчик-инструктор никак не мог избавиться от элементов академизма. Ему хотелось все делать, как говорится, по науке, но наука у него была не боевая — учебная… Зато когда он вошел в строй, мы им восхищались. Никакие силы не могли его оторвать от ведущего, помешать ему защитить своего командира. Как раз то качество, которого так и не приобрел Валька Шевырин: увлекшись схваткой, он мог уйти в сторону и потеряться.

Через 20 минут относительно спокойного полета мы увидели Днепр. Он поразил меня своей величавостью, тихой гладью воды и безлюдной пустотой, нигде не видно ни одной лодки.

Спокойствие, размеренность великой украинской реки были сродни волжскому нраву и потому сразу передались мне. Я внимательно осмотрелся вокруг: в правый крутой берег словно упирались лучи восходящего солнца. Точно такую же картину я видел однажды на Волге между Саратовом и Камышином. От этого воспоминания потеплело на сердце.

Разрывы зенитных снарядов возвратили меня к действительности. Резко бросаю машину в сторону вниз, Овчинников — за мной. Прижимается почти к самой воде, зенитки умолкли: тут им нас не достать.

Мы с Васей понимаем: раз били зенитки — значит, тут гитлеровцы. А где наши? Проносимся над водой прямо посередине Днепра. Кажется, что от винтов разбегаются в разные стороны испуганные волны. Позади — Днепропетровск, впереди — Запорожье. Река круто поворачивает вправо. Вот та самая излучина в районе Волосское — Войсковое, где, по имеющимся сведениям, и высадились наши передовые подразделения. Тщательно осматриваем берег. Замечаем каких-то людей. Никто не стреляет. Подходим ближе, нам машут.

Кто такие? Чего хотят? Делаю отметку на карте и беру курс домой: на малой высоте расход горючего повышенный.

На аэродроме нас поджидал офицер штаба дивизии. Выслушав доклад, он сказал:

— Пока ничего существенного, но мы на истинном пути. Изучайте район дальше.

Мы пересекли излучину Днепра, углубились километров на пять в степь, обнаружив землянки, костры. Шли на высоте метров 200, и тут ударили зенитки. Один снаряд попал в самолет Овчинникова и повредил управление. Снова сделал пометку на карте и — в обратный путь. Вася впереди, я в роли прикрывающего.

Овчинников сменил машину, и мы отправились в третий разведрейс. На этот раз обнаружили в лесу четыре танка. Чьи, установить трудно. Но танковые пушки смотрят на запад, а вот в сторонке еще один, его пушка повернута на восток.

Ну-ка снизимся, присмотримся: за танком растянулась перебитая гусеница, на его бортах кресты. На броне сидит человек, он вроде бы даже приветствует нас. Как же установить, кто здесь? Не стреляют. А где начинают бить зенитки? Попробуем подняться и отойти в сторону. Ага, вот и они, голубчики, огненные шарики. Чуток вниз, ближе к танкам — все прекращается.

Несколько таких маневров, и на карте вырисовывается линия боевого соприкосновения с противником. Только вот надо все точно установить, дело-то чрезвычайно серьезное. Жаль, горючее быстро расходуется.

Во время четвертого полета мы обнаружили еще четыре замаскированных танка. Снизились до пяти метров, чтобы получше посмотреть, — наши. Точно, наши. Солдаты в темных комбинезонах прыгают, что-то кричат, бросают вверх шлемы.

Пятый вылет. Нас атакуют «мессеры», одного из них Овчинников поджег, но и сам попал под вражеские огненные трассы. Они повредили его самолет. Однако мы вернулись с полным, четким докладом о местонахождении наших подразделений, выяснили линию боевого соприкосновения с противником.

Выслушав нас, тут же доложили в штаб армии. Приказали еще раз уточнить все данные. Овчинников сел в третий самолет, и мы снова ушли по знакомому маршруту. Раздобыли новые сведения. Но теперь на окончательной проверке данных настаивал уже штаб фронта.

Седьмой вылет. Гитлеровцам мы уже до чертиков надоели. Они открыли бешеный зенитный огонь, однако мы уже научились избегать их гостинцев, снизились до десяти метров, и все нам нипочем. Еще раз облетели весь подопечный участок, запаслись новыми важными наблюдениями и — назад.

Приземлились. Усталые, голодные: в течение дня нам удалось только выпить по кружке компота. А тут уже поджидает По-2, и везут меня прямо в штаб фронта.

В темнеющем небе тарахтит наш «кукурузник». Пытаюсь собраться с мыслями, но все тело сковывает усталость, и против своей воли засыпаю. Проснулся от толчков.

— Слышишь, разведчик, ждут, — будит пилот.

Сначала представляют меня начальнику разведки фронта, тот дотошно, скрупулезно выспрашивает обо всем, что я видел. Потом он уходит, и вскоре меня приглашают к начальнику штаба фронта генералу Корженевичу. Снова такие же детальные расспросы. Каждое мое слово записывают офицеры для особых поручений.

— Вот вам листик, вспомните все, что видели, и набросайте схему, — сказал генерал.

Я старательно изобразил линию боевого соприкосновения с противником, расположение наших танков, которые обнаружил, систему оборонительных укреплений, огневые точки.

Взяв нарисованную схему, генерал приказал порученцу позаботиться о моем отдыхе и ушел. Порученцем генерала оказался чудесный парень майор Федор Мартынюк. После ужина меня снова пригласили к начальнику штаба, там я увидел впервые генерала армии. «Командующий фронтом Малиновский», — успел шепнуть сопровождающий меня Мартынюк. От неожиданности я растерялся, стушевался, собрался было представиться, но командующий добродушно улыбнулся, махнул рукой.

— Присаживайтесь и рассказывайте.

Я повторил все сначала.

— Так, — задумчиво произнес Малиновский и повернулся к генералу Корженевичу — есть ли какие-либо сведения оттуда?

— Пока что нет, товарищ командующий.

Они продолжали о чем-то говорить, несколько раз прозвучало «САУ-76», все это было для меня непонятно.

Я решил, что со мной разговор окончен. Вопросительно взглянул на Мартынюка, тот подошел поближе:

— По твоим докладам через Днепр перебросили целый батальон, теперь вот ждут данных.

— А что такое САУ-76? — спросил я тихо.

— Самоходные артиллерийские установки. Ты на той стороне мог видеть их, а не наши танки. Тебе они, наверно, незнакомы.

— Впервые о них слышу.

Между тем Малиновский закончил беседовать с Корженевичем, снова перевел на меня взгляд и неожиданно спросил:

— А что это у тебя, братец, такой комбинезон?

Я весь сжался. Комбинезон, позаимствованный у оружейницы, был не по мне: в обтяжку, рукава и штанины короткие.

— Нет другого на складе, товарищ командующий, — ответил я волнуясь.

— Надо найти, негоже так. Кто по должности?

— Заместитель командира эскадрильи, товарищ командующий.

— Командир, значит. Тем более надо заботиться о внешнем виде.

Сам командующий фронтом в этом мог служить образцом. Все на нем сидело ладно, было чистым, отутюженным. Сапоги, пуговицы, пряжки прямо-таки сияли.

— Ладно, это так, к слову. А воюете как? — продолжал Малиновский.

— Сбил десять самолетов, товарищ командующий.

— Вот как, тогда такой комбинезон совсем не годится. Подберите ему у нас что-либо подходящее, — сказал он Мартынюку. И тут же направился к выходу из кабинета. Корженевич последовал за ним. Федор схватил меня за рукав: «Пошли, сейчас так тебя одену, закачаешься!»

«Закачаться» не пришлось, нашли самый обычный комбинезон, но моего размера. Я переоделся, уставился на Мартынюка:

— Что дальше?

— Будем ждать.

Только в 4 часа 30 минут, после того как мои данные подтвердились, разрешили убыть в свой полк. Я попрощался с Мартынюком и уехал. Встретился вновь с ним уже после войны в Академии имени М. В. Фрунзе, где, работая с картами, мы часто вспоминали ту памятную ночь и мое наивное: «А что такое САУ-76»?

Между прочим, именно после этого случая я всерьез подумал об изучении основ общевойскового боя. Это затем и привело меня в конце концов в общевойсковую академию.

…На рассвете прибыл на свой аэродром уставший, измотанный.

— Отдохни хорошенько, завтра пойдешь на новое ответственное задание, — сказал Мелентьев.

Так закончилась моя первая встреча с Днепром, принесшая много забот, волнений и радость сознания честно выполненного воинского долга.

«Каким же будет новое задание? — подумал я, укладываясь спать. — Неужели снова разведка? Так совсем переквалифицируюсь». Но на этот раз задача оказалась совсем необычного характера: речь шла  о Днепрогэсе. Враг готовился смести энергетический гигант первых пятилеток с лица земли. Согласно разведданным в потерне — узком коридоре, идущем через все тело плотины, и под зданием электростанции находилось громадное количество взрывчатки. Спасением Днепрогэс занимался лично Верховный Главнокомандующий, к нему стекались все сведения относительно этого грандиозного по тем временам сооружения.

Командующий фронтом потребовал от генералов М. И. Неделина — командующего артиллерией фронта, Л. Ц. Котляра — начальника инженерных войск фронта и В. А. Судеца — командующего нашей 17-й воздушной армией сделать все для сохранения Днепрогэса.

Так получилось, что мы с Овчинниковым тоже оказались причастными к большому, государственной важности, делу. Нам было приказано несколько раз сфотографировать плотину и подходы к ней. Нас предупредили: придется преодолевать чрезвычайно сильную противовоздушную оборону.

«Ясно, — подумал я. — Значит, мы не первые и, конечно же, не последние. Нужно собрать достаточное количество данных, чтобы на основании их принять какое-то определенное решение».

Днепрогэс… С ним у каждого из нас было связано очень и очень многое. И прежде всего — представление о Советской власти, социализме, ленинском плане электрификации страны. Пуск этого днепровского гиганта своему воздействию на умы и сердца людей был равнозначен запуску в космос первого спутника Земли.

Это если смотреть с высоты сегодняшнего дня. А тогда-то, пожалуй, нелегко было найти событие, равное  пуску Днепрогэса.

Невозможно было подумать, что в судьбе Днепрогэса случится вот такая лихая година, когда за него будет тревожиться вся страна. Мог ли я предположить, что и мне придется принимать участие в его спасении. Строилась плотина на века, и, казалось, не было в мире силы способной разрушить ее.

…Снова дружно взлетаем с Васей Овчинниковым. Степная ширь, приднепровское величественное раздолье. Но земля неухоженная, редко где увидишь пахоту, не зеленеют озимые всходы. Проклятые фашисты! На всем видна печать их злого присутствия.

Выходим к Днепру. По нему направляемся вниз: вот она, плотина Днепрогэса! Темно-серая, пустынная. В разрушенных пролетах пенится вода, белые буруны летят к массивному каменному утесу и потом до самого острова Хортицы, на котором маячат стальные мачты, вода закручивает воронки.

С восточной стороны мы благополучно достигаем середины реки. Пока — тихо. Даже странно как-то, что никто не стреляет. Только это продолжается недолго. Внезапно на нас обрушивается бешеный шквал огня, да такой, в который еще ни разу не приходилось попадать. Огонь настолько плотный, что увернуться от разрывов очень трудно. Маневр по курсу и по высоте нам противопоказан: загубим фотопленку, не выполним задание. Да, в таком почти безнадежном положении я оказался впервые, хотя совершил уже более 200 боевых вылетов. Будет ли судьба милостива ко мне и на этот раз или в лучшем случае придется искупаться в осенней днепровской воде?

Но кажется, один заход нам уже удался. Ныряю вниз, набираю скорость, иду на полупетлю и снова, как на лезвии ножа, становлюсь на боевой курс. Но теперь уже в обратном направлении. Овчинников следует за мной. Не сворачивая, не уклоняясь в сторону, проходим сквозь сплошные разрывы зенитных снарядов. Есть еще фотопленка! Может, достаточно заходов? Нет, для гарантии надо сделать еще один. Изменив немного высоту, спускаюсь метров на 500 ниже, чтобы детали были видны отчетливей. Встаю в разворот и вдруг слышу встревоженный голос Овчинникова:

— Слева и справа «мессеры».

— Вижу, — отвечаю как можно спокойнее. Мне нужно совсем немного времени, чтобы еще раз произвести фотографирование.

— Скоморох, «мессеры» атакуют!

Еще немного выдержки, и дело сделано. И тут вокруг потянулись шнуры эрликонов. Три пары «мессеров» остервенело набросились на нас, решив любой ценой рассчитаться с нами. Драгоценными фотопленками мы не могли рисковать.

— Вася, с боем будем уходить.

Огрызаясь, завязываем бой. Используя тяговооруженность «лавочкина», я потянул на вертикаль. Один, второй маневр — немцы немного отстают. Ну, думаю, хорошо. Еще один, второй маневр, и они отстанут, и мы потом направимся домой на этой высоте. Ибо горючего уже оставалось мало. Но в это время откуда-то появилась еще пара. Сверху атаковала нас. Это не входило в наши расчеты. Атаковав, она крутым маневром вышла вверх и, предугадав наше намерение, не дала возможности нам уйти вверх. Что же, надо выходить из боя.

Открываю огонь по одной, второй паре, затем даю команду: «Вася, уходим!» Затяжеляю винт, а сектор газа полностью вперед. Фашисты преследуют нас, бьют из всех пушек, а тут еще и горючее на исходе. В голове одна мысль: неужели на этот раз не выкрутимся? Нет, нет, нас ждут на аэродроме!

Резко перехожу в набор высоты. Овчинников следом. Отлично держится! Но «мессеры» не отстают. С пяти тысяч метров очертя голову бросаюсь снова вниз. Но где Овчинников? Потерялся? Что-то на него не похоже. Ага, он перешел на другую сторону. Так ему удобнее наблюдать. Пока искал ведомого, следил за «мессерами», не заметил, что до земли рукой подать. Еще секунда — и врежусь! С такой силой никогда раньше я не рвал ручку на себя. В глазах потемнело, и на мгновение я потерял сознание. Пришел в себя — самолет странно покачивается, плохо повинуется. Что такое? Смотрю, капот вспух, на плоскостях обшивка висит клочьями, элероны тоже «раздеты».

Нет, и на этот раз вражеские снаряды меня миновали. Просто я превысил все нормы перегрузок. Зато своего достиг: фашистские летчики, расстреляв добрую часть боеприпасов, ушли восвояси. Мы с Овчинниковым благополучно вернулись домой, правда, мой самолет больше в  воздух не поднимался, его списали.

Расставаясь с ним, я мысленно говорил: «Прости меня, верный друг, надежно прослуживший, но пойми: воздушный боец не только тот, кто сбивает, но и тот, кто умеет сам не быть сбитым».

Наши пленки немедленно отправили в вышестоящий штаб. Дай бог, чтобы они оказались полезными, слишком дорого нам достались они, так дорого, что меня начало знобить. Я сказал об этом Овчинникову, тот в ответ пошутил:

— Пройдет, командир, с вас обшивочку-то не сорвало, значит, все в порядке.

А через два часа звонок из штаба армии: пару Скоморохова срочно отправить на повторное фотографирование с той же высоты, с того же направления и с прежним курсом. Понятно, нужны какие-то уточнения. У меня впервые в жизни пропало всякое желание что-либо делать. Хотелось лечь и забыться. Чувствую температуру. Что делать?

Когда дана команда на вылет, поздно идти к врачу, объяснять свое самочувствие, тем более что требуются именно наши повторные снимки. Кто их сделает? Овчинников ведь меня прикрывал — он не помнит точно, как мы заходили на съемку. Деваться некуда — летим.

Над плотиной повторяем все точь-в-точь, что делали раньше. И все события повторяются: на третьем заходе нас снова атакуют «мессеры». А на меня нашло полное безразличие ко всему. В глазах плывут и плывут какие-то желтые круги, стала одолевать дремота.

— Вася, со мной что-то неладное. Какая у нас высота?

— Две тысячи, командир, держите курс на аэродром, буду отбиваться.

— Ищи посадочную площадку, я не могу вести машину.

— Скоморох, продержись немного, — перешел Вася на «ты». — Я попробую отогнать «мессеров», тогда что-нибудь придумаем.

— Ладно, действуй…

Силы мои тают, начинаю снижаться, искать где бы приземлиться. Сознание то и дело пронизывает мысль: «Снимки, снимки. Их ведь ждут». Передал по радио Овчинникову:

— Ищи посадочную площадку, ищи.

Сколько после этого прошло времени, не знаю. Передо мной вдруг возник силуэт самолета Овчинникова, я услышал голос ведомого: «Следуй за мной, идем на посадку». Это было как нельзя кстати: внизу я уже ничего не видел.

— Вася, высота?

— Пятьдесят метров.

— Становись рядом, подсказывай высоту.

— Хорошо, командир.

Он тут же пристроился крыло в крыло. «Чуть ниже, выпускай щитки, убирай обороты. Десять метров, пять, чуть-чуть ручку на себя».

Что было дальше — не помню.

Очнулся от ласкового прикосновения чьих-то теплых рук. Открыл глаза: надо мной миловидное девичье лицо.

— Где я? Что со мной?

— В госпитале, милый, была очень высокая температура, теперь все проходит.

«Малярия, — приходит мысль. — Снова дала знать о себе». Я болел ею еще в детстве. Пролежал три дня: заботливые медсестры, врачи, хорошее лечение быстро сделали свое дело.

За мной прилетел сам комэска, устроил меня в фюзеляже Ла-5 и доставил в полк. От него я узнал, что мой самолет уже стоит на стоянке целый и невредимый. Пленки в тот же день были отправлены по назначению.

Все кончилось благополучно благодаря Василию Овчинникову. Он еще раз доказал, что с ним можно идти в огонь и в воду. В полку мне дали два дня отдохнуть, набраться сил. В те дни решалась судьба Днепрогэса. Множество фотоснимков, добытых не менее дорогой ценой, чем те, что доставили мы с Овчинниковым, помогли изучить все подступы к плотине, определить места, где могли быть проложены кабели, заложена взрывчатка. После этого штурмовики буквально перепахали подозрительные места, чтобы нарушить взрывную систему. Разведчики под взрывы бомб, свист осколков находили и резали провода, обезвреживали снаряды.

Все это в темную холодную ночь, в холодной воде. Снаряды и пули противника настигали смельчаков, трудно сказать, кто сыграл решающую роль, кто перерезал, перебил, перервал ту нить, которая могла послать в последнюю минуту сигнал на взрыв плотины. Имена многих известны. Но некоторые из них, и может быть самые главные, так и остались неизвестны. Сколько их неизвестных солдат Страны Советов пало, сражаясь за Родину? И правильно, что советские люди самой почетной считают могилу Неизвестного Солдата.

…В эти боевые дни к нам на полевой аэродром Близнецы приехали артисты из Горького. Среди них много было еще совсем молоденьких, симпатичных волжанок. Все торопились закончить свои дела, чтобы вечер провести с гостями. Вместе с артистами прибыл и командир корпуса со своей юной красавицей дочкой. Естественно, многие хотели посмотреть на нее, а при случае и потанцевать. Все желали отдохнуть, повеселиться, просто побалагурить с новыми знакомыми. Солдаты сделали помост, натянули брезентовые кулисы, установили скамейки.

Настоящий летний театр. Встреча с артистами радовала, настраивала на веселый лад. И когда мне приказали быть готовым к вылету, я подумал, что это шутка. Начал тоже отшучиваться, но лететь пришлось…

Возвращаясь после выполнения задания, я понял, взглянув на часы, что концерт уже идет. И тут во мне проснулось желание показать и «свой номер». Километров за 20 до аэродрома перевел самолет на снижение, на бреющем вывел его прямо на наш импровизированный летний театр и совершил над ним крутую горку. Сильной струей воздуха сорвало брезент, все бросились врассыпную. Как мне потом рассказывали, никто не успел сообразить в чем дело, все решили, что это «фоккер». И если бы я догадался сразу уйти в сторону, а затем вернуться и приземлиться через некоторое время, никому бы и в голову не пришло, что это моя работа…

Ну и лютовал же генерал Толстиков! Его, всегда выдержанного, спокойного, как будто подменили. Да и понятно: приехали артисты, на концерте присутствует сам командир корпуса, а тут вдруг такой трюк выбрасывает летчик. Не знаю, чем бы все закончилось, если бы в дело не вмешались артисты. Кто-то сказал им, что я волжанин, и они, окружив Толстикова, стали просить за меня.

— Нам даже интересно это, — говорили они, — хоть немного почувствовали боевую обстановку, настоящий фронт.

Смягчилось сердце комкора, артисты сразу же подхватили его и меня под руки и повели к театру. Инцидент исчерпан, концерт продолжается…

Из Близнецов мы перелетели под Синельниково.

30 ноября 1943 года отсюда в вышестоящий штаб пошло следующее донесение:

«Три Ла-5 сопровождали девять Ил-2 в район Кашкаровки. По пути встретили 18 Ме-109 и 9 ФВ-190, с которыми вели бой в течение 15 минут. В результате противник в районе цели два Ил-2 сбил и два подбил. Истребители потерь не имели. Лейтенант Скоморохов сбил один Ме-109».

Это был самый тяжкий день в моей фронтовой жизни. Черный день, как я его называю, то есть тот день, когда при моем участии в прикрытии штурмовиков мы потеряли своих подопечных. Ни до этого, ни после этого прикрываемые нами штурмовики и бомбардировщики и тем более самолеты связи потерь не имели.

…Все происходило так. Мартынов, Володин, Любимов и я отправились на прикрытие группы Ил-2, которую возглавлял штурман полка А. Заболотнов. Вскоре после взлета на самолете младшего лейтенанта О. Любимова забарахлил мотор, он вернулся. Мы остались втроем. Начало малоутешительное. Пересекли линию фронта, подошли к цели. И тут как снег на голову целая свора «мессеров». Со многими из них сразу схватились Мартынов и Володин. Я, покинув эту стаю, приблизился ближе к штурмовикам, то есть прикрываю их непосредственно один. Об этой схватке трудно связно рассказать. В ней ничего нельзя было предвидеть, невозможно было вести ее по какому-то плану. Была одна цель: прикрыть «горбатых». Нас трое, их 18. Естественно, Мартынов и Володин не смогли связать боем всех 18. Некоторые из них прорывались, а затем число этих прорвавшихся увеличилось до десятка. Однако первый заход штурмовикам удался, а я удачно во взаимодействии со стрелками прикрыл «горбатых». Штурмовики нанесли прицельный бомбовый и штурмовой удар. Собрались было уходить, но вдруг слышим голос командира дивизии:

— «Горбатые», повторите заход.

Заболотнов обращается ко мне:

— Скоморох, как ты, где твои? Обеспечите наш второй заход.

— Ведомых не вижу, они ведут бой с «мессерами», ваш удар пришелся по цели, нет смысла его повторять, ибо мне очень трудно одному прикрыть вас от атак «мессеров».

Сказав эти слова, я в какой раз удачным маневром вышел из-под удара очередной пары «мессершмиттов» и бросился на помощь второй группе «горбатых». Заболотнов доложил комдиву, тот ответил:

— Ребята, нужен еще один заход, пехота очень просит.

Если нужно, так нужно. Пошли «илы» на второй заход. «Мессеры» еще больше остервенели, набросились на нас, как осы. Появились Мартынов и Володин в окружении стаи «мессершмиттов».

— Уходите в сторону, оттягивайте их от «горбатых», — успел сказать я и увидел, что мне в хвост заходит очередная пара «мессеров». Ныряю под «горбатых», те открывают огонь — и фашистские летчики в разные стороны. Начинаю косой петлей выходить к «илам» и вижу, как к одному из них пристраивается стервятник и вот-вот откроет огонь. Упреждаю, даю очередь, она проходит чуть выше «мессера». Фашист отжал ручку, я снова посылаю такую же очередь. Он еще ниже опускает нос, я стреляю, он отжимает, увеличивая угол пикирования. Чем это кончится?

Не даю противнику выйти из пикирования, держу перед его носом пушечную трассу до самой земли. Он врезается в гребень бугра, не решившись прорвать мою огневую завесу, или, может быть, какая-то одиночка пуля поразила его сверху? Но радоваться победе не пришлось. Дело в том, что к месту боя подошла девятка «фоккеров». Общими усилиями фашисты сбили двух «горбатых», двух подбили.

Сколько было еще за этот заход выполнено невероятных маневров штурмовиками, истребителями с целью выполнения задачи и огневого взаимодействия! Приказ командира дивизии был выполнен, но мы возвращались на аэродром в омраченном настроении. Злость, недовольство собой терзали каждого. Сердца переполняла ненависть к врагу.

Заболотнов переживал то же самое, что и мы. В наушниках вдруг раздался его густой баритон:

 Пусть ярость благородная Вскипает, как волна, Идет война народная, Священная война.

 Каждый подхватил нашу любимую песню, ей аккомпанировали моторы пяти штурмовиков и одного истребителя.

«Пусть ярость благородная вскипает, как волна», — звучало как клятва, как призыв к мщению за наших боевых друзей.

Экипажи с подбитых штурмовиков возвратились в тот же день. А из двух экипажей, которые сели на территорию противника, один вернулся через месяц, а другой экипаж, стрелок которого был убит, так и не возвратился.

На аэродроме меня встретили Мартынов и Володин. Их машины были сильно побиты огнем противника.

…Осень 1943 года была периодом замечательных побед Красной Армии. Особенно большие операции развернулись на Правобережной Украине. Был успешно форсирован Днепр, освобождены Запорожье, Днепропетровск, Днепродзержинск, Киев. Все это радовало, вселяло в нас уверенность в завтрашнем дне, вызывало прилив бодрости и энергии.

В крестьянской хате, где разместились Устинов, Мартынов, Шевырин и я, возбужденно обсуждали последние события. К нам присоединились и хозяин с хозяйкой.

— Скорее, сыночки, кончайте с Гитлером, может быть, нашу дочку вернете, — вздыхали они. Их семнадцатилетняя дочь была угнана в рабство в Германию. XX век — и рабство. Казалось бы, несовместимые понятия, но факт оставался фактом. Мы, как могли, утешали хозяев, обещали поскорей добраться до фашистского логова и освободить из неволи их дочь. Никто из нас не сомневался, что именно так и будет: мы уничтожим фашистского изверга там, откуда он выполз. Но все это еще впереди.

В декабре наша дивизия расположилась на полевых аэродромах вокруг Днепропетровска: два полка — на правом берегу Днепра, один, наш, — на левом. Погода не баловала нас. Боевая активность авиации снизилась. Однако бои продолжались с новой силой, как только улучшилась погода.

Как-то вернулся назад наш дивизионный По-2, летчику было поручено доставить секретные пакеты в штабы полков. «Сплошной туман, не мог пробиться», — доложил он.

Пакеты были из штаба 3-го Украинского фронта и нашей армии. Не доставить их к месту назначения — значит сорвать какую-то операцию, а это грозило неприятными последствиями. Времени оставалось мало. Повторный полет на По-2 уже не мог по времени успешно завершиться. Тогда начальник штаба дивизии полковник Д. Русанов велел выполнить приказ любой ценой, отправив летчика на боевом самолете. Выбор пал на меня. «Вот так логика: на По-2 летчик не прошел, так посылают боевой самолет, — подумал я. — Ну что ж, раз так надо, значит, дерзай!»

Сунув пакеты за пазуху, я взлетел. Взял курс к Днепру. На левом берегу видимость была еще сносная, около километра. Над Днепром и того меньше. Правый берег Днепра в верхней части закрыт туманом. Знакомые места, мы здесь не так давно с Васей Овчинниковым промышляли. Знаю, что полевой аэродром находится всего в полутора-двух километрах от берега Днепра, но там сплошной туман. Развернулся вверх по течению. Заметил знакомый глубокий овраг, решил по нему пойти. В овраге выпустил шасси, рассчитывая, что как только окончится овраг, то поверну влево градусов на 60, там должен начаться аэродром. Главное — не потерять землю. Иду. Края оврага все ближе и ближе. Уменьшаю скорость. Смотрю, впереди они уже совсем сходятся. Подбираю чуть ручку на себя, выхожу на уровне оврагов, еще метра на два повыше — теперь пора. Накреняю самолет и, почти плоскостью прочерчивая по земле, разворачиваюсь на нужный мне курс, но в кабину не смотрю: боюсь оторваться от земли. Выровнял самолет. В горизонтальном полете натренированным движением выпускаю щитки, самолет немного вспух, и я потерял связь с землей. Что делать? Вверх идти нельзя — только к земле. Как она меня примет? Аккуратно отдаю ручку чуть-чуть от себя. Земля…

Привычным движением ручки на себя выравниваю самолет, и… в это время колеса касаются грунта. «Лавочкин» несколько раз подпрыгнул, затем нажимаю на тормоза, и вот он уже повинуется моей воле.

Остановил машину, такая слабость наступила. Да, выкрутился в очередной раз. Стал рулить по аэродрому, искать. Видимость действительно была очень плохая, не более 200 метров.

Вскоре подрулил к какому-то холму, это оказался командный пункт. Вышли офицеры, и среди них командир полка С. Шатилин.

— Ты откуда? С неба свалился?

— Да нет, пакет вам доставил.

— Как же ты смог?

— Надо, товарищ подполковник, начальство приказало, а приказ нужно выполнять точно в срок, — отшутился я.

Не знаю, какое было выражение лица у меня, видимо, оно вряд ли соответствовало шутке.

Через пару часов появился «газик» командира дивизии полковника А. Селеверстова. Узнав о решении начальника штаба, он не надеялся, что я пробьюсь сквозь туман, и решил лично отправиться, так как через переправы могли бы посыльного и не пропустить.

— Ехать тяжело, а как же вы летели? — удивился комдив.

— Ползком по оврагам, товарищ полковник, — ответил я. И все рассмеялись, приняв мои слова за шутку.

— Разрешите следовать дальше? — обратился я к комдиву.

— Надо еще один пакет доставить. Подождем немного, может, распогодится.

— Но тогда наступит темнота, — настаивал я. Селеверстов посмотрел на часы.

— Да, но сейчас вылетать нельзя.

И верно: часа через полтора, когда снегопад прекратился и видимость чуть улучшилась, я направился на другой аэродром.

Провожая меня, Селеверстов сказал:

— Даже сейчас рискованно посылать тебя, а нужно.

— Пробьюсь как-нибудь.

— Ну что же, давай, только будь осторожен… в оврагах.

Прежде чем взлететь, уточнил направление взлета, прохождение линии электропередач на Запорожье, ибо сейчас, при выпавшем снеге, ни о каких других ориентирах не могло быть и речи, кроме шоссейной дороги и высоковольтной линии. Надо их после взлета найти и, не отрываясь от них, следовать до той лощины, которая вы ведет к полевому аэродрому.

С трудом оторвался от земли. И тут же снова пошел снег, облепил машину. Набрал высоту метров 25, боялся как бы не зацепиться за провода и не потерять их из виду.

Иду рядом с высоковольтной линией почти на одной высоте, благо дело местность равнинная. Впереди ничего не видно: стекло залеплено снегом. Смотрю только влево. На карту отвлекаться нельзя, иначе врежусь в землю или попаду в облака, а оттуда…

Выход один: искать лощину. По расчету времени она должна быть вот-вот. Не очень широкая, метров 200, следовательно, войти в нее надо только по касательной, а не перпендикулярно, иначе я проскочу ее, и потом трудно будет найти. А где свернуть, где срезать этот угол? Где она, спасительная лощина? Но вот что-то впереди затемнело. Лощина?! Да, это она. Еще более круто поворачиваю вправо уже от линии электропередачи и снова, почти касаясь крылом земли, ныряю в лощину.

Очередная задача: не проскочить аэродром. О повторном заходе не может быть и речи. Снова заранее выпускаю шасси и решаю на этот раз перед разворотом на посадку выпустить и щитки, потому что аэродром, по моим данным, невелик. Знал, что в этом населенном пункте есть церковь. Но она в центре. Смогу ли я ее увидеть? Надо ее увидеть! Надо от окраины делать разворот. К снегу, который, казалось, усилился, прибавились сумерки. Почти ничего не видно.

Показалась какая-то мазанка. Дом или не дом? Да, дом. Еще несколько секунд, выпускаю щитки. Выдержка и еще раз выдержка. Делаю доворот на аэродром, снижаюсь, самолетов не вижу, но чувствую, что где-то рядом должен быть аэродром. Вроде бы ровное поле, буду садиться. Удивительно мне повезло: догадливый финишер, а им оказалась довольно симпатичная девушка (женщины всегда аккуратнее в службе, в любых делах, чем мы, мужчины), услышав гул, выстрелила из ракетницы. Этого мне было достаточно, чтобы осветилась немного местность. Мне нужна была точка. Я почти точно по посадочным знакам произвел посадку. Ну, а дальше? Дальше — снова поиски. Вскоре, видно по команде командира, включили прожектора, и я на них порулил. Командиром здесь был Григорий Денисович Онуфриенко.

Он был немало удивлен. Смотрел на меня и глазам своим не верил.

— Не будь рядом самолета, ей-богу, решил бы, что ты пешком притопал.

Утром следующего дня я собирался на свой аэродром, а полк Онуфриенко отправлялся на штурмовку войск противника в районе Кривого Рога, туда же следовал и полк Шаталина. Вот какая тайна хранилась в пакетах!

Глава VII

Освобождение Украины продолжалось.

В ноябре — декабре 1943 года наступательная операция 3-го Украинского фронта имела целью расширение плацдарма на правом берегу Днепра. К концу декабря наши войска отбросили противника на 20—30 километров севернее города Марганца и на этом закончили наступление на Криворожском направлении.

Наша воздушная армия продолжала вести боевую работу: по прикрытию войск, поддержке войск, которые вели бои так называемого «местного значения». Порой в этих местах воздушные бои переходили в такие сильные воздушные схватки, что в них участвовали десятки, а то и сотни самолетов противника. Они были насыщены всевозможными драматическими ситуациями, где проявлялись мужество, героизм, самопожертвование, взаимная выручка.

Наша газета «Защитник Отечества» всегда своевременно оповещала нас о мужестве, отваге братьев по оружию. Из очередной почты мы узнали о героическом подвиге, который совершил комсомолец летчик-истребитель Петр Кальсин, вывезший на Ла-5 Георгия Баевского с территории, занятой противником.

Ведущий пары «лавочкиных» гвардии старший лейтенант Баевский 12 декабря вылетел с гвардии лейтенантом П. Кальсиным на «охоту». Штурмовыми действиям они уничтожили две крытые автомашины и находившихся в них гитлеровцев, а также две повозки с грузом. Вскоре ведущий заметил ФВ-190, атаковал и меткой очередью сразил его.

Петр Кальсин видел, как вражеский корректировщик врезался в землю. Одновременно ведомый заметил, как потянулась струя черного дыма от самолета Баевского. «Подбит мотор», — услышал Кальсин голос ведущего по радио. Баевский повел горящий самолет на посадку. Гвардии лейтенант Кальсин, твердо усвоивший суворовское правило: сам погибай, а товарища выручай, принял сигнал командира, стал прикрывать его и следить за местом приземления.

Баевский сел на вспаханное поле, слегка покрытое снегом, выскочил из кабины и, стоя в горящей одежде, указывал рукой своему спасителю направлений посадки. Кальсин, мастерски произведя посадку на неровном поле, помог другу погасить пламя на комбинезоне, а затем принял решение: разместиться вдвоем на одноместном истребителе. Баевский занял место в фюзеляже, но взлететь было не так-то просто. Рыхлая почва, ряд телеграфных столбов ограничивали разбег. Кальсин выпустил щитки на 20 градусов и благополучно поднялся в воздух. Это произошло в 40—50 километрах от линии фронта, когда к месту взлета уже спешили немцы, стреляя на ходу.

Летчики, техники и механики восхищались подвигом однополчанина Петра Кальсина и горячо благодарили за товарищескую выручку в бою.

Спустя два дня был издан приказ:

«Войскам 3-го Украинского фронта о героическом подвиге летчиков-истребителей 5-го гвардейского полка. За мужество и героизм, проявленные при выполнении боевого задания, гвардии лейтенант П. Кальсин и гвардии ст. лейтенант Г. А. Баевский награждены орденами «Красного Знамени».

Отважные летчики в 1944 году стали Героями Советского Союза. Но на фронте радость и горе следуют рядом.

…Через несколько дней я узнаю о том, что 16 октября в боях под Запорожьем погиб мой земляк Иван Никитич Сытов. В одном из воздушных боев Сытов сбил очередной самолет противника, но немцы продолжали подходить для нанесения удара по сосредоточивающимся нашим войскам. Бой затянулся. Израсходовав боеприпасы, Сытов таранил вражеский самолет, тем самым преградив путь налетам противника. Погиб смертью храбрых, похоронен в городе Запорожье. Благодарные горожане после войны установят на могиле героя памятник, его именем будет названа улица и одна из школ в городе Запорожье.

Грустно было после этой печальной вести. И вновь в моей памяти предстал Сытов таким, каким я увидел его на полевом аэродроме под Харьковом.

В конце декабря наша эскадрилья перелетела на полевой аэродром Соленое для взаимодействия с подразделением авиационных корректировщиков майора А. Жало. Здесь же базировался и полк Онуфриенко. Произошла приятная встреча с командиром 31-го полка. Мы уже о многом переговорили, вспомнили все былое, как вдруг увидели, что на посадку заходит юркий По-2.

Кто это мог быть? Вместе с Григорием Денисовичем поспешили к самолету. Когда увидели, кто к нам прилетел, удивлению не было предела: с крыла спрыгнул Александр Иванович Покрышкин. Вот так новость! Поздоровались, глаз с него не сводим. Не терпится узнать о цели столь необычного визита. У меня мелькнула мысль: уж не летчиков ли подбирать в свой полк прибыл? Александр Иванович не спеша, вразвалочку направился в штаб полка Онуфриенко. Со времени первой моей встречи с Покрышкиным на Кубани он изменился, в нем стало больше солидности и сдержанности. И в то же время он остался простым, скромным, хотя слава о нем гремела уже на всех фронтах. А его формула — «высота, скорость, маневр, огонь» — была взята на вооружение многими летчиками-истребителями.

Толя Мартынов разработал более короткий шутливый вариант: «высота — залог здоровья». Когда мы сказали об этом Александру Ивановичу, он скупо улыбнулся, бросил: «И так годится…»

Но зачем все-таки он пожаловал к нам? В штабе Александр Иванович обратился к Онуфриенко:

— Батальон далеко расположен?

— Да нет, батальон майора Пахило рядом.

— Проводите меня туда.

Что нужно Покрышкину? Лишь по дороге выяснилось: он прилетел повидать свою любимую девушку, медсестру, с которой познакомился еще в Грозном.

Удивительное чувство любовь. Приходит время, и оно, как зелень по весне, пробивается, несмотря ни на какие невзгоды. Это святое чувство влекло меня в далекую Астрахань, а вот теперь оно привело к нам прославленного героя войны.

Вечером следующего дня новогодний вечер. Танцы. Александр Покрышкин и Мария Коржук, молодые, влюбленные, покорили всех нас. Танцы продолжались, все веселились. Никому и в голову не приходило, что у Александра Ивановича зреет дерзкий план, который он, умевший доводить свои решения до конца, осуществит с нашей помощью. Лишь потом, когда буду помогать Марии надевать меховое обмундирование перед дальним путешествием на По-2, я пойму, почему под конец вечера на ее лице промелькнула растерянность. Видимо, тогда Покрышкин сказал  Марии, что намеревается увезти ее с собой.

Проводив Александра Ивановича и Марию, мы приступили к своим обычным делам. Разговор с Покрышкиным об истребителях — «свободных охотниках» — не прошел даром. Этот вопрос продолжал волновать нас, вызывать споры, некоторые горячились.

— Чего ждать, — шумели они, — раз наше командование ничего не предпринимает, надо в Москву писать, там поймут, поддержат. В других армиях давно действует эскадрилья «охотников», а мы только языки чешем.

Но писать в Москву не пришлось. Жизнь свое взяла. Было принято решение: из летчиков дивизии создать эскадрилью «охотников». Каждый хотел попасть в число счастливчиков. Из нашего полка такими оказались Султан-Галиев, Виктор Кирилюк, Анатолий Володин, Иван Новиков и я. В других полках этой чести удостоились Олег Смирнов, Виктор Кузнецов, Николай Краснов со своим ведомым Василием Калашонком, а также Михаил Губернский. Майор Краснов, командир эскадрильи, — известный летчик. О его боевых заслугах знали все.

Я очень обрадовался своему назначению заместителем Краснова. У такого командира есть чему поучиться. Командирами звеньев стали лейтенант Смирнов, Кирилюк, Краснов, Смирнов и я — коммунисты, остальные — комсомольцы.

Все мы пока оставались на партийном и комсомольском учете в своих полках. Эскадрилья нештатная, подчинялась она непосредственно дивизии. С первого дня в ней воцарилась своеобразная атмосфера, все чувствовали себя немного первооткрывателями, экспериментаторами, но при этом ни у кого не проскальзывало даже малейшей нотки зазнайства или превосходства.

Новое всегда привлекает молодых, они охотно принимают его, даже если что-то теряют при этом. В эскадрилью все, кроме Краснова и меня, пришли с понижением в должности. Заместители комэска стали командирами звеньев, командиры звеньев — старшими летчиками, старшие летчики — рядовыми. Но это обстоятельство никого не смущало. Каждому хотелось попробовать себя в настоящем бою, в котором никто ни в чем не ограничивает, не сковывает твоей инициативы и активности.

Истребителю, сбившему более десятка самолетов — такими были в эскадрилье «охотников» почти все, кроме Кузнецова, — свобода действия — высшая награда. Но она особенная, ее еще нужно оправдать. Об этом у нас шел серьезный разговор на первом же собрании в чистом поле у села Андреевки, где мы базировались теперь вместе с 31-м истребительным полком.

Прежде чем начать боевую работу, к чему мы все стремились, наш командир эскадрильи заставил нас посидеть пару дней и обсудить вопросы, связанные с предстоящей боевой работой. Обсудили цели, способы выполнения тех или иных задач по уничтожению самолетов противника в воздухе и на земле, наземных объектов непосредственно над линией фронта и в тылу противника. Уделили значительное внимание ориентировке, так как рассчитывали появляться в глубоких тылах противника на малых высотах.

Не привыкшие к кропотливой «бумажной», как выразился Султан-Галиев, работе, мы за эти два дня нет-нет да и высказывали недовольство, но Краснов был тверд в своем решении. К концу, когда выработали тактику действия «охотников» в составе пары, звена — большим составом мы не собирались часто летать, — решили провести показательные полеты в составе пар и одиночные воздушные бои. Погода выдалась благоприятная, и мы сделали по два-три вылета над аэродромом: внезапный выход, атака и воздушный бой.

Одно дело, когда дерешься сам. Но когда смотришь на других, то как-то страшно становится: думаешь, вот-вот самолет врежется в землю. Но у нас у всех хватало здравого смысла в этих учебных воздушных боях не увлекаться, памятуя о том, что славу не здесь добывают. Ее добывают в огненных схватках с врагом. А здесь мы только пытаемся отработать новые приемы боя.

Краснов порекомендовал испробовать некоторые новые тактические приемы и даже отработать одну из фигур, которую он изобрел раньше. Мы попробовали ее — это боевой разворот, выполняемый в одну сторону с переворотом через крыло и выходом в другую. Она нам понравилась и в последующем сыграла определенную роль. Первые же боевые вылеты принесли много радости. Свободные, ничем не связанные, как вольный ветер, мы выходили на цель, уничтожали ее, шли в другой район, уничтожали вторую и возвращались на свои аэродромы.

Наше внезапное появление на переднем крае ошеломило немцев, а последующие прогулки по глубоким тылам заставили призадуматься. Что же это такое происходит у русских? Первоначально они думали, что появились новые полки. Появление за 100—150 километров в тылу, там, где бдительность притупляется, давало нам возможность внезапно атаковать и поражать цели. Особенно были уязвимыми транспортные и связные самолеты.

Выполняя эти полеты, мы вспоминали 41-й год, когда немцы залетали к нам в тыл и хозяйничали там. Сейчас положение изменилось на 180 градусов. Теперь мы диктуем свою волю. Эскадрилья за короткий срок завоевала добрую славу и авторитет. В ней уже стали формироваться свои взгляды на ведение воздушных боев, тактические приемы, смелые и дерзкие. Это становилось достоявшем полков, командования дивизии, корпуса.

Наша боевая деятельность была в разгаре, когда пришло сообщение о том, что в Днепродзержинске состоится летно-тактическая конференция 9-го смешанного авиакорпуса в состав которого входила и наша дивизия,

Ехать пришлось мне.

За два дня до вызова внезапно от нас ушел майор Краснов заместителем в полк Онуфриенко. Мы предчувствовали, что человек с таким опытом и умом долго не задержится на одном месте, но, когда узнали о его перемещении, — всем стало грустно. Понимали: в должности заместителя командира полка Краснов принесет больше пользы, однако им еще не было сказано последнее слово в должности командира эскадрильи «охотников». Я намекнул об этом Григорию Онуфриенко, тот совершенно неожиданно ответил:

— Последнее слово за тобой, Скоморохов. Принимай эскадрилью. Это приказ комдива.

Опешив от такой новости, я не знал что сказать: мне не нравилась скоропалительность назначения.

— Все будет хорошо, Скоморохов, — добавил Онуфриенко, видя мое замешательство. — Эскадрилья в оперативное подчинение передана полку, так что рассчитывай на мою поддержку…

Вот так я очутился на корпусной конференции. Не думал, что этому мероприятию придадут такое большое значение: в нем приняли участие командующий фронтом генерал армии Родион Яковлевич Малиновский, представитель Ставки Верховного Главного Командования Маршал Советского Союза Александр Михайлович Василевский, наш командир генерал-лейтенант авиации Владимир Александрович Судец и другие вышестоящие начальники, командиры.

Цель конференции — обобщить опыт боевых действий авиаторов корпуса. Выступали многие летчики, делились своими наблюдениями, выводами, давали советы, вносили предложения. Мой блокнот пополнился очень ценными записями.

В заключение выступили Р. Я. Малиновский и А. М. Василевский. Они одобрили работу конференции, рекомендовали обобщенный опыт довести до каждого летчика.

Я не предполагал, что в ближайшие дни после окончания конференции снова встречусь с Маршалом Советского Союза А. М. Василевским, но уже при совершенно других обстоятельствах.

Нашей эскадрилье было поручено прикрытие самолета, на котором следовали с аэродрома Морозовка А. М. Василевский и сопровождавшие его генералы. Помню, получая приказ, я спросил Онуфриенко:

— Почему остановились именно на нашей эскадрилье? Мы же все-таки «охотники»…

Тот в ответ хитро подмигнул:

— Прикрывать высокое начальство — дело особо почетное. А ты уже имеешь опыт общения с ним. Вот тебе и карты в руки.

Под «общением с высоким начальством» он подразумевал мою встречу с Р. Я. Малиновским. Но тогда было совсем иное дело…

Когда генералы во главе с А. М. Василевским прибыли на стоянку, я доложил:

— Эскадрилья готова к выполнению задания.

Василевский поздоровался со мной за руку.

— Как отдохнули?

— Хорошо, товарищ Маршал Советского Союза!

— Давно воюете?

— С 1942 года.

— Знаете, куда полетим?

— Так точно!

— Как вы здесь воюете?

— Стараемся, товарищ Маршал Советского Союза.

В разговор вмешался наш командарм:

— Старший лейтенант Скоморохов лично сбил 16 самолетов…

— Что же, тогда можно спокойным быть, — улыбнулся Василевский.

Я почувствовал себя очень скованно, ведь рядом со мной был начальник Генерального штаба. Усилием воли взяв себя в руки, я обратился к нему:

— Товарищ Маршал Советского Союза, считаю своим долгом доложить, что маршрут нуждается в корректировке. В районе Запорожья он проходит в десяти километрах от переднего края, не исключено нападение «мессершмиттов».

— Именно на этот случай мы и берем с собой столь надежное прикрытие, — спокойно ответил Василевский.

— Зачем же рисковать, ваш Ли-2 чересчур хорошая мишень. Лучше все-таки выбрать маршрут побезопаснее.

— Вы так думаете? Ну-ка, позовите командира экипажа моего самолета, — обратился он к порученцам.

Через минуту прибыл энергичный, подтянутый, худощавый офицер.

— Командир эскадрильи прикрытия утверждает, что мы выбрали не совсем удачный маршрут, — обратился он к командиру корабля.

— Он прав, товарищ Маршал Советского Союза.

— Вы что, сговорились? Ладно, будем иметь в виду, что маршрут рискованный, но менять его не станем. Готовьтесь к вылету.

Мы пошли к самолету, я тихо сказал командиру:

— Может, сами незаметно изменим маршрут?

— Этот номер не пройдет, маршал отлично ориентируется и всегда следит за маршрутом полета.

В боевом эскорте идут Смирнов, Новиков, Калашонок, Кирилюк, Кузнецов. Чувствую, что каждый из них удвоил бдительность, не снимает пальцев с гашетки оружия. Знаю, что каждый из них жизнь отдаст, но не допустит врага к охраняемому самолету.

В. А. Судец перед вылетом предупредил нас:

— Головой ответите, если хоть один вражеский снаряд зацепит Ли-2.

Думаю, что командарм сделал это ради формы, он прекрасно понимал, на что мы способны ради образцового выполнения возложенной на нас задачи.

Первую половину маршрута прошли благополучно. Вот и Запорожье. Тут мы все еще более насторожились. Свой боевой порядок построили так: я с Калашонком — сзади, Кирилюк — справа, остальные — слева. Временами снижаюсь до бреющего полета, осматриваю нижнюю полусферу. Кирилюк наблюдает верхнюю.

Когда удалились от Запорожья километров на 30, все облегченно вздохнули.

Вот наконец и полевой аэродром Отрада — конечный пункт маршрута.

После посадки докладываю Василевскому о выполнении задания.

—  Молодцы, — пожал он мне руку. — Немцы поняли, с кем имеют дело, не рискнули напасть, — с улыбкой добавил он. — Идите отдыхайте. Ждите указаний.

— Слушаюсь. — Я взял под козырек, собрался уходить.

— Подождите, Скоморохов, — вдруг остановил меня маршал. — Что у вас за латки на куртке?

— Зашил дырки от эрликонов, товарищ Маршал Советского Союза.

— Вот те на! Такой летчик — и в латаной куртке. Не годится.

В тот же день по распоряжению генерала Хрюкина мне выдали новенькую американскую куртку. Старую я не сдал — оставил себе. Расставаться с ней было не так-то легко: она свидетельница моих нижнедуванских передряг. Итак: от Малиновского — новый комбинезон, от Василевского — новая куртка. Получилось, что высокое начальство заботилось о моем внешнем виде больше, чем собственное.

Это произошло потому, что волею случая я попадал ему на глаза, но в то время все мы были одеты бедновато и никто не жаловался: понимали — война.

Улетали мы обратно через два дня. Проводили Ли-2 до Запорожья, а сами отправились в Днепропетровск: наш аэродром оказался раскисшим.

Мы уже истосковались по настоящей боевой работе, всем хотелось побыстрее отправиться на «свободную охоту». Но события на войне развиваются по своим законам, и предугадать, чем тебе придется заниматься завтра, дело трудное, а для такого ранга людей, как мы, подчас безнадежное.

Задолго до рассвета меня поднял дежурный и передал приказ командира полка. Срочно вылетать на По-2 с Д. Русановым в конно-механизированную группу генерала Плиева. Сборы недолги, и мы — в воздухе, взяв курс в направлении Новой Одессы.

Как пригодился мне опыт полетов по оврагам! Благо их много в тех краях, они здорово нас с Русановым выручили.

На подходе к Новой Одессе встретились с «мессерами». Что против них По-2! Беззащитная мишень. Но По-2 — вездеход. Я снизился до самой земли, пошел ползать по глубоким оврагам. «Мессеры» носятся над нами, стреляют, а причинить вреда не могут. А вот когда выскочили на Южный Буг, стали пересекать его — тут пришлось совсем туго.

Кричу Русанову:

— Пойдем к казакам и с ходу сядем.

— Давай, — отвечает он, — иначе вообще не доберемся.

Снова «поползли» над кустами, вот и лагерь казаков. Недалеко небольшая площадка. Убираю газ, шлепаемся прямо на нее, тормозов на По-2 нет, он бежит, а «мессеры», как ошалелые, клюют его. Пришлось нам на ходу выскочить. Когда я потом подошел к нашему небесному тихоходу, он имел жалкий вид: перкаль с крыльев во многих местах содрана, элероны изрешечены.

— Как назад полетишь? — сокрушенно спросил Русанов.

— Что-нибудь придумаем.

Нас тут же обступили обрадовавшиеся нашему прилету казаки и казачки. Были они одеты кто во что горазд, но у каждого мужчины на голове красовалась кубанка. Казачки тут же занялись ремонтом По-2: притащили куски брезента, стали им залатывать дыры на плоскостях. Ребята, которые помоложе, где-то раздобыли горючего — пополнили баки.

После окончания ремонта меня пригласили перекусить. Во время трапезы зашел разговор об обычных делах: кто кого видел, кто кого знал, а затем о будущих боях над Николаевом. Им было известно, что под Николаевом идут тяжелые бои, и фронтовое командование им напоминало: для оказания помощи надо будет усилить нажим по немцам, ударить в тыл. Кто-то из говоривших произнес:

— Комкора потеряли…

Я прислушался, потом переспросил:

— Какого комкора?

Мне ответили:

— Командира 23-го танкового корпуса генерал-лейтенанта Пушкина.

О, это тот корпус, что помогал 8-й гвардейской армии в августовской операции по расширению плацдарма, а затем и освобождению Донбасса. Тот корпус, который одним из первых подошел к Запорожью. Я вспомнил также и слова генерала Чуйкова, сказанные им в адрес генерала Пушкина в районе Голой долины, когда танкисты 23 -го корпуса прорывали оборону противника:

— Ну, этот не усидит, этот снова в огне, где горячее — он там. Ох уж эти мне волжане!

Я тогда не смог узнать ничего об этом человеке, но фамилия меня заинтересовала. Спустя некоторое время снова на плацдарме и снова на КП у Чуйкова я узнал, кто такой Пушкин, подробно изучил боевой и жизненны путь этого незаурядного человека. Оказывается, Ефим Григорьевич был моим земляком, родился в Ртищевском районе. Он воевал в гражданскую войну, громил басмачей в Туркестане и уже в Великую Отечественную войну командовал танковым соединением, сражался на Украине в 1941 году, проявив выдающиеся организаторски способности командира, отвагу и геройство солдата. За умелое руководство дивизией и героизм, проявленные им при обороне города Днепропетровска, уже в 1941 году в ноябре месяце был удостоен высокого звания Героя Советского Союза.

В последующем участвовал во всех операциях при отходе к Волге, затем в Сталинградской битве, освобождал Донбасс и снова вышел в те места, где отходил в 1941 году, и снова громил немцев на левобережье и правобережье Украины.

Имя Героя Советского Союза генерал-лейтенанта Ефима Григорьевича Пушкина хорошо помнят на Украине. В Днепропетровске у памятника на его могиле всегда можно видеть живые цветы, принесенные благодарными потомками в знак уважения к человеку, который столь много сделал для них в годы войны. Именем героя в городе на Днепре названы одна из улиц и 81-я средняя школа. В музеях городов Днепропетровска и Николаева экскурсоводы всегда с теплотой рассказывают посетителям о храбром волжанине, который водил танковые войска в бой, сражаясь на полях Украины.

…Долго задерживаться у казаков я не мог. Попрощавшись со всеми, я отправился домой, надеясь, что больше не придется летать этим маршрутом. Только надежды эти не оправдались. В Кривом Роге, где базировалась наша эскадрилья, я узнал, что нам приказано прикрывать Ли-2, перебрасывающие оружие, боеприпасы, продовольствие, медикаменты в группу Плиева. Что же, нет худа без добра: хоть маршрут хорошо знаю.

Труженик Ли-2 — самый беззащитный самолет из всех, которые нам приходилось прикрывать. Тяжелогруженый, вооруженный одним пулеметом, он лишен малейших шансов на спасение при встрече с противником, и в то же время на войне без него невозможно было обойтись. Другого столь удобного транспортного средства тогда не было.

Протяженность маршрута Ли-2 была около 130 километров. Но все осложнялось тем, что летать надо было днем, пересекая линию фронта. «Транспортники» выходили в заданный район и по сигналам с земли, подаваемым по радио или ракетой, сбрасывали на парашютах свой груз. «Мессеры» остервенело атаковали наши группы, из-под каждого куста били зенитки. С трудом прорывая завесу огня, мы пробивались к группе Плиева. Наши ребята сдержали слово: ни один Ли-2 не был потерян. Но погиб Виктор Кузнецов. Отбивая атаку «мессеров», он заскочил в облака, не справился с управлением, вошел в штопор, а выйти из него не смог: не хватило высоты. Упал на территорию, занятую казаками. Его сразу же вытащили из-под обломков Ла-5. К месту падения самолета немедленно прибыл командир дивизии полковник А. Селеверстов, наблюдавший за воздушным боем с земли. На его руках Виктор скончался. Всем было не по себе: не уберегли самого молодого, но подававшего надежды боевого товарища.

Опыт прикрытия Ли-2 пригодился нам, когда в районе Березнеговатого — Снегиревки попала в «котел» 6-я немецкая армия, вновь созданная немцами. Фашисты бросили туда под прикрытием «мессершмиттов» целые косяки Ю-52 с продовольствием и боеприпасами. Только немногим из них удалось прорваться сквозь наш заслон: мы жгли Ю-52 один за другим.

Весеннее наступление войск 3-го Украинского фронта, несмотря на сильную распутицу, отсутствие хороших дорог, успешно продолжалось. 11 марта освобожден Херсон, 24 — Вознесенск. Наши войска сосредоточились на правом берегу для дальнейшего наступления в направлении Раздельная — Одесса. Неудобства весенней распутицы не только затрудняли движение наступающих наземных войск, они сказывались и на действиях нашей авиации. Стационарных аэродромов с искусственным покрытием в полосе наступления войск фронта не было. Раскисший грунт не выдерживал вес тогдашних самолетов, поэтому основной заботой авиационных командиров от командующего до командира полка было найти аэродром и подвезти туда горючее и боеприпасы. Их мысли были заняты только этим.

Боевая работа, вождение в бой групп — это легло на плечи командиров эскадрилий и звеньев. Штабы планировали работу на очередной день-два, доводили до исполнителей, те выполняли поставленную задачу, а командиры искали полевые аэродромы, причем дело иногда доходило до курьезов. На один и тот же аэродром садились части различных соединений без ведома и согласия соседа. Но затем как-то находили общий язык и решали общую задачу.

Вот так было однажды под Вознесенском на полевом аэродроме вблизи деревни Старая Контокузенка на правом берегу Южного Буга. Местечко возвышенное, с ровной площадкой на горе. Вот на него и слетелось несколько полков, в том числе наш 31-й на «лавочкиных» и 866-й полк Н. Кузина на «яковлевых».

Григорий Денисович Онуфриенко — патриот «лавочкина» и мастер своего дела — не преминул продемонстрировать свое мастерство после возникшего разговора о преимуществах различных типов самолетов. Пилотировал он превосходно, выполнил головокружительный каскад фигур высшего пилотажа от самой земли. Командир соседнего полка решил не оставаться в долгу. Он приказал одному из своих летчиков, командиру эскадрильи капитану Александру Колдунову, подняться в воздух и показать, на что способен истребитель Як-1.

Саша Колдунов, смоленский парень, до войны окончил Московский аэроклуб, во время войны летную школу, был в запасном полку. Ждал своей очереди, когда его пошлют на фронт. К тому времени самолетов было еще не так много, и очередь из запасных была длинной, тем более, что командиры маршевых полков отбирали тех, которые имели боевой опыт или инструкторов. А кто обратит внимание на младшего лейтенанта, столь юного, от роду менее 20 лет, не имеющего никаких других рекомендаций, кроме отличной техники пилотирования?

Вот Саша и стал обхаживать одного за другим летчиков дивизии Бориса Смирнова. Всех уговорил, вплоть до командира полка Кузина, который в конечном счете обратился к комдиву. Комдив благословил, и Саша в день отлета на фронт очередной группы летчиков спрятался в чехлах на борту Ли-2 и зайцем прибыл в боевую часть.

В запасном полку подобный случай, очевидно, был не первым. Подняли шум, но командование дивизии успокоило руководство запасного полка, и возвращать Колдунова в тыл не стали. И не прогадали. За год он вырос в превосходного воздушного бойца, возглавил эскадрилью. Потом он станет дважды Героем Советского Союза.

И вот Саша ушел в небо доказать, что «як» не уступает Ла-5, и доказал, успешно повторив не только все проделанное Онуфриенко, но и выполнив кое-что свое. Мнение наблюдавших за этим необычным состязанием было единодушным: и машины и летчики равноценны.

От старой Контокузенки рукой подать до Одессы. Вместе с наступающими войсками в освобождаемые города и села возвращались партийные и советские работники. Как-то нашей эскадрилье поручили сопровождать несколько По-2, предупредили: задание особо ответственное. Прикрытие По-2 — дело не простое, слишком уж они тихоходны, нужно стараться, чтобы не уйти вперед, обеспечить надежную охрану. Нам пришлось несколько раз сопровождать По-2 на аэродром, расположенный на окраине Одессы. Изрядно уставшие, мы расположились вблизи города на ночлег. Познакомились с теми, кого оберегали. Это оказались руководители одесских партийных и административных органов, люди, на плечи которых легла теперь вся тяжесть забот о восстановлении приморского города.

Прошло еще два дня. Одесса стала нашей. Мы перебазировались на полевые аэродромы, сначала в Рауховку, затем в Раздельную. А вскоре пришла невеселая весть: наша эскадрилья расформировывается. Почему? Полки, из которых мы ушли, потеряли многих опытных летчиков; командиров мало устраивало необстрелянное пополнение, и они настояли на возвращении своих опытных бойцов.

Более чем трехмесячное существование эскадрильи «охотников» ознаменовалось десятками сбитых фашистских самолетов, множеством уничтоженной боевой техники на земле. Очень жаль было терять дружный, сплоченный боевой коллектив. Он мог бы многое и многое еще сделать. Однако обстановка требовала. Пришлось расставаться.

Григорий Онуфриенко своевременно сориентировался и тут же предложил мне перейти командиром эскадрильи к нему в полк. Предложение заманчивое, но как же быть со своим родным коллективом, как расценят товарищи мой поступок?

…Долгими и тяжелыми были мои раздумья. Онуфрийенко это видел и обратился к командиру дивизии. Последовал приказ, который поставил, как говорится, точку над i. Так я стал командиром 1-й эскадрильи 31-го 4 истребительного авиационного полка.

Лето 1944 года. Мы на границе Молдавии, вблизи Днестра. Прекрасная пора, все цветет, тепло греет южное солнце. Как-то тихо-тихо. Обе противоборствующие армии в весенних изнурительных боях утратили ударную силу, значительно устали, потеряли много личного состава и боевой техники и накапливали ее в этот период, ведя бои, как часто передают в сводках, местного значения

Но эти бои «местного значения», как правило, так же ожесточенны, так же изнурительны, как и крупные наступательные операции. А авиация в этих условиях часто работает даже с большим напряжением, чем в период наступательных операций крупного масштаба. Ибо во время этих операций противник не может как следует организовать оборону, боевые порядки растянуты и не всегда можно собрать хорошо организованный ударный кулак. Здесь же, в позиционной войне, все на месте, каждая сторона зарылась в землю и поливает друг друга огнем для достижения на первый взгляд очень мелких, но для общей цели довольно значительных замыслов.

Так вот и было восточнее Кишинева в районе излучины Днестра, где река уходит далеко на запад. Вот на этой-то излучине и развернулись кровопролитные бои с обеих сторон. Нам пришлось принять активное участие в этих боях, но уже в другом составе. Наша эскадрилья в 31-м полку была сформирована заново, основным костяком ее стали Виктор Кирилюк, Василий Калашонок и Олег Смирнов. Старая, закаленная гвардия. Из новеньких сразу всем пришлись по душе коммунист младший лейтенант Борис Кисляков, комсомолец лейтенант Владимир Панков. Они вместе прибыли в 31-й полк из высшей школы воздушного боя. Борис Кисляков быстро завоевал всеобщую симпатию. Он закончил военно-политическое училище, воевал в пехоте, а когда потребовались добровольцы в авиацию, стал летчиком. Овладел техникой пилотирования и — на фронт.

Благодаря большому жизненному опыту — Борис на пять-семь лет был старше нас всех, — широкому кругозору, умению легко и просто разъяснять самые сложные вопросы он стал в эскадрилье агитатором. Такого нужного всем нам человека, разумеется, мы всячески старались оберегать. В боевой строй вводили неторопливо, осторожно, каждый делился с ним крупицей своего собственного опыта. Очень восприимчивый, внимательный, всей душой стремившийся поскорее стать настоящим воздушным бойцом, Кисляков довольно уверенно вошел в строй. Парторг эскадрильи лейтенант Павел Прожеев не мог нарадоваться на такого помощника. Мне тоже было приятно видеть, как прочно вживался в коллектив этот скромный незаурядный человек.

Когда Прожеев отсутствовал, Кисляков исполнял партийные обязанности. Так мы его и прозвали «комиссаром». И в воздухе нередко обращались к нему: «Комиссар, прикрой!»

Хуже обстояло дело с Иваном Филипповым. Он слабо владел техникой пилотирования, а учить этому на фронте некогда. Оставалось одно: направить его в школу воздушного боя. После нее Филиппов вернется к нам отлично подготовленным летчиком, станет моим ведомым. Алеша Маслов, спокойный, уравновешенный, выше среднего роста блондин, стал ведомым у Калашонка. Никакие невзгоды не могли вывести Маслова из душевного равновесия. Дрался он в воздухе уверенно, но на риск особенно не шел. Обладал одним удивительным свойством: мог спать где угодно и сколько угодно. Боясь за него, мы иногда в воздухе спрашивали: «Маслов, ты не заснул?» Шутки в этом не было: стоило Алеше подняться без кислородной маски выше четырех тысяч, его тут же одолевала дремота. Машина валилась в штопор. С падением высоты Маслов просыпался, выводил самолет в горизонтальный полет. Странное свойство! Но к нему привыкли и особого значения этому не придавали. У меня, правда, болела душа, когда я отправлял его на боевое задание ведущим. Но что поделаешь, он и слушать не хотел, чтобы его перевели в тыл или на другой тип самолета.

Полюбились нам и прибывшие чуть позже отличные ребята, хорошие летчики — лейтенанты Борис Горьков и Василий Гриценюк. Первый — невысокого роста, улыбчивый крепыш с умными глазами. Он подкупал всех своей искренностью и задушевностью. Второй обладал замечательным голосом, на досуге часто пел украинские песни, и они всегда брали нас за сердце.

Первая эскадрилья славилась в полку своими техниками и механиками. Это были прямо-таки асы своего дела. Им ничего не стоило за ночь восстановить, ввести в строй изрешеченную пулями машину.

Полк имел большие боевые традиции. Онуфриенко, Краснов, Горбунов, Кравцов были летчиками высокого класса, о них знала вся армия, об их подвигах рассказывала армейская газета «Защитник Отечества». Я хорошо знал, на что способны эти люди, как много можно у них перенять. Не стесняясь, шел за советами к Онуфриенко, Горбунову, Краснову — поучиться боевому мастерству. Правда, появилась у меня одна особенность: раньше все, что слышал от бывалых бойцов, брал на вооружение, а сейчас их опыт подвергал критическому анализу, отбирал из него только самое полезное, поучительное. Услышанное проверял. Все как бы просеивалось сквозь сито моего собственного опыта. Видимо, наступала та боевая зрелость, когда ты уже способен сам решать, что тебе нужно, а что — нет.

Но родной полк в котором проходило мое бойцовское становление, я не забывал ни на минуту. Каждая его победа радовала, неудача огорчала. Особенно ранило мое сердце сообщение о том, что в тяжелом состоянии отправлен в госпиталь Султан-Галиев. Это было невероятно. Такой виртуоз воздушного боя — и вдруг попал в беду. Лишь через несколько лет он выздоровел и с нашей помощью вернулся в строй.

Еще не остыли переживания за Султан-Галиева, как новый удар: погиб командир 2-й эскадрильи капитан Николай Горбунов. Над Южной Украиной в полную силу расцвел талант этого крылатого бойца, казалось, никто не сможет противостоять ему в боевых схватках.

Однажды во главе четверки над излучиной Днестра в районе Дубоссар он встретил более 20 Ю-87 под прикрытием 10 «Фокке-Вульф-190». Стервятникам пришлось спасаться бегством, многие из них так и не вернулись на аэродром. Трех сбил лично Горбунов, но и ему не было суждено вернуться. Хоронили мы Николая Ивановича Горбунова, уроженца села Водопьяновки Воронежской области, на кладбище села Грасова Одесской области.

Тяжелую утрату понес полк. Но жизнь идет, и полк снова в боях. В боях на этой злополучной излучине Днестра вместе с нашим полком дерутся полки дивизии. Мне было приятно узнать из пришедшего номера газеты, что мой бывший ведомый Валентин Шевырин, возглавляя четверку Ла-5, провел воздушный бой с 50 Ю-87. Эта четверка не дала организованно отбомбиться «юнкерсам» по нашим войскам, расстроила их боевой порядок и сбила шесть вражеских самолетов. Три из них сразил Шевырин.

Так в воздушных схватках проходило четвертое лето войны. Наша воздушная армия пополнилась самолетами, часть которых нам подарили колхозники из Новомосковска Днепропетровской области. На один из полевых аэродромов вблизи Днестра прибыла группа колхозников из Новомосковского района для вручения боевых самолетов. На аэродроме выстроились новенькие боевые самолеты с броской надписью на бортах: «Новомосковский колхозник».

Машины вручал глава делегации — секретарь городского партийного комитета. Воздушные бойцы, удостоившиеся чести летать на подаренных им самолетах, поклялись оправдать доверие народа новыми победами в схватках с ненавистным врагом.

Было приятно сознавать, что волна народного патриотического движения, начатого по инициативе трудящихся Саратовской и Тамбовской областей, докатилась и до нас, принесла нам также необходимые новенькие самолеты-истребители.

Приезд делегации вылился в большой светлый праздник. Утро нового дня, связанное с грустным прощанием с гостями, вернуло нас к обычным будням. Враг пытался беспрестанно штурмовать с воздуха наши позиции. Он вел разведывательные полеты. В небе то и дело завязывались горячие схватки.

К этому времени в полку произошли некоторые перестановки. Командиром 2-й эскадрильи назначили Дмитрия Кравцова, его заместителем — Олега Смирнова, 3-ю принял старший лейтенант Петр Якубовский. Его разведэскадрилью расформировали, он вернулся в свой родной полк.

С уходом Смирнова в эскадрилье стало меньше опытных воздушных бойцов. Командиром звена вместо Смирнова был назначен Калашонок. Появился у нас еще один новичок — лейтенант Николай Козлов.

Пока что мы не имеем боевых потерь. Хотелось сейчас так подготовить людей, чтобы победа оплачивалась как можно меньшей ценой.

В начале августа наступило затишье. Но затишье, как мы поймем позже, было предгрозовое. В этот период мы редко вылетали на задание, отдыхали. На земле израсходовали много бумаги, размышляя над новыми приемами воздушного боя. Некоторые летчики поговаривали, что командир первой эскадрильи хочет свою бригаду сделать теоретиками. Да и наши то же самое про себя, наверное, думали: «Лучше летать, чем рисовать всякие замысловатые фигуры». Но в пользе расчетов я убедился давно и на подобные разговоры не обращал внимания, тем более, что они порой были как бы прощупыванием командира эскадрильи: авось клюнет, отпустить купаться.

А у нас рядом был небольшой пруд, где мы в свободную минуту, забравшись всем полком, иной раз его так баламутили, что потом трудно было отличить друг от друга вышедших из воды.

Не забывали мы о технике пилотирования и учебных воздушных боях. Это тоже со временем пригодилось. И вот наступил день 20 августа. Утром тысячи снарядов и мин обрушились на узком участке фронта на головы фашистов. Так началась Ясско-Кишиневская операция. Новый командующий фронтом генерал армии Толбухин, сменивший Малиновского, ушедшего на 2-й Украинский фронт, умело ввел в заблуждение немцев и нанес удар там, где они его и не ожидали. Удар был настолько силен, что пыль и гарь поднимались до трех тысяч метров.

И вот в этот день при выполнении боевого задания в группе Кирилюка погиб Владимир Панков: ввел самолет в пикирование и не вывел. Трудно сказать, как это случилось: то ли он столкнулся с землей, то ли был сбит снарядом или миной. Одно ясно: он сложил свою голову в бою.

Да, первый день Ясско-Кишиневской операции принес нам наряду с новыми Победами и траур. Все успели полюбить молодого веселого москвича Володю Панкова, но теперь его не было с нами.

События между тем развивались. Сломив упорное сопротивление противника, войска фронта к исходу первого дня расширили участок прорыва и стали свертывать его оборону влево и вправо, одновременно развивая успех в двух направлениях: на окружении Кишинева совместно с войсками 2-го Украинского фронта и на юге — в направлении Бухареста.

Под натиском советских войск немцы поспешно отступали. Отступали настолько поспешно, что не могли чинить обычные злодеяния. Пленные офицеры и генералы потом рассказывали, что подобной силы огня и концентрированных сосредоточенных ударов на земле и в воздухе они еще никогда не ощущали. Поэтому в первые же часы управление войсками нарушилось, об организованном сопротивлении не могло быть и речи.

Через два дня мы уже перебазировались в Молдавию на аэродром Манзырь. Местное население встречало нас цветами. Нам, летчикам, на земле задерживаться много не приходилось. Этой чести удостаивались обычно наши техники, механики, мотористы, которые проезжали через освобожденные села и города.

Эта блестящая операция в течение нескольких дней завершилась окружением немцев и разгромом крупной группировки в районе Кишинева — Бельца. В последующем войска фронтов каждый на своем оперативном направлении развили успех. 3-й Украинский фронт, перегруппировав свои силы на левый фланг, устремился к Бухаресту.

Вот и пришел долгожданный час, к которому мы стремились все годы войны: война перекатывается за пределы государственной границы Советского Союза.

Каждый из нас, благополучно дошедший до этого замечательного часа, ясно сознавал всю его историческую значимость, ощущал свою личную причастность к событиям, сулящим коренные перемены на всем Европейском континенте, далеко идущие последствия для всего мира. Мы уже были не просто освободителями своей социалистической Родины. Теперь на наши плечи ложилась священная интернациональная миссия нести избавление от коричневой чумы всем порабощенным странам. Это поднимало нашу ответственность, пробуждало новые силы для беспощадной борьбы с ненавистным фашизмом.

Нам, в большинстве своем родившимся за 10—15 лет до прихода Гитлера к власти, предстояло теперь принят участие в полном и окончательном разгроме созданной им страшной, античеловеческой военной машины. Понимать и чувствовать все это было как-то странно, необычно. Ведь в свое время ни мне, ни моим сверстникам даже из числа обладавших самой буйной детской и юношеской фантазией, не могло прийти в голову, что нам придется с освободительной миссией пройти по многим зарубежным странам, быть свидетелями происходящие в них политических и социальных преобразований.

Ясско-Кишиневская операция привела к тому, что Румыния вышла из войны на стороне гитлеровской Германии и сама объявила войну фашистскому рейху. Сделало это новое правительство страны, пришедшее к власти в результате вспыхнувшего в Бухаресте 23 августа вооруженного восстания, свергнувшего фашистскую диктатуру Антонеску. Через день немцы подвергли Бухарест сильной бомбардировке с воздуха и артиллерийскому обстрелу. Однако ничто уже не могло повернуть ход событий вспять. Вот и наш полк перебазируется на полевой аэродром Манзырь.

Манзырь — небольшое, но компактное, уютное местечко. Население его занято в основном сельским хозяйством. Хорошо ухоженные виноградные плантации, сады, поля принесли в тот год обильный урожай. Нам, в большинстве своем имевшим понятие о сочной грозди винограда как о редкостном деликатесе, было непривычным видеть, как местные жители босыми ногами месили в больших чанах сочные, пурпурные ягоды.

Хозяин, в квартире которого я поселился, буквально не знал, куда меня посадить, чем угостить. Отдал мне лучшее постельное белье. Жена его, смуглая, кареокая подвижная не по годам, готовила лучшие национальные кушанья. Вот тогда-то я попробовал настоящей молдавской кукурузной мамалыги, отведал брынзы и вина домашнего приготовления.

— Ешь, сынок, ешь, набирайся сил, — говорил хозяин, — путь тебе предстоит долгий, нас освободили, а сколько еще под немцами.

Однажды я спросил у него:

— Как же жилось вам тут?

— Разве это можно было назвать жизнью? — ответил старик, — Мы день и ночь молились на восток, чтобы вы скорее пришли…

Такие беседы, встречи с местными жителями производили на нас большое впечатление, помогали глубже осознать, рельефнее увидеть то, что принесла человеку Советская власть.

А тут люди совсем недавно изнывали под гнетом румынских бояр. Само слово «бояре» отдавало для нас далекой исторической ветхостью. А они-то, оказывается, существовали в одно время с нами, и не исключено, что, перейдя границу, мы воочию увидим представителей этого сословия.

Перейдя границу…

Мы теперь жили только этим. Что там, за Прутом, какой мир откроется, с чем мы встретимся в нем?

Наземные части уже перешли границу. Вот-вот должны были и мы сняться, перелетать на первый румынский аэродром.

Глава VIII

Приказ, которого мы так долго ждали, поступил неожиданно: срочно перебазироваться на румынский аэродром Кэлэраши. Посмотрели на карту: город на Дунае, рядом Болгария.

Взлетаем, прощальный круг над аэродромом и курс на юг. Вскоре граница, а затем и Румыния.

Сразу бросаются в глаза первые признаки капиталистического образа жизни: поля располосованы межами, кое-где между ними отдельными оазисами мелькают роскошные, обсаженные садами помещичьи усадьбы, недалеко от которых, по оврагам, ютятся убогие хибары крестьян.

Прибыли к месту посадки. Аэродром километрах в трех от города. Взлетно-посадочной полосы с искусственным покрытием нет. Но имеются небольшие постройки, покрытые бетоном площадки. На стоянке — несколько скелетов сгоревших немецких самолетов.

Вокруг аэродрома — сплошные виноградники.

Вылезли из кабин, отдали самолеты в распоряжение техников и смотрим: мимо аэродрома идет колонна освобожденных из гитлеровских лагерей наших военнопленных. Оборванные, изможденные, измученные, они еле плелись под все еще жарким в этих местах осенним солнцем. У виноградников остановились. Нам очень интересно было поговорить с этими хлебнувшими горя людьми. Мы стали расспрашивать, кто откуда, когда как попал в плен. Выяснилось, что здесь есть и военные моряки из Одессы и Севастополя. Этим для нас было сказано все: кто не знал трагедии покрывших себя вечной славой черноморских городов?!

Бывшие пленные поведали нам об ужасах гитлеровских застенков, о том, как их пытались превратить в рабов хозяева виноградных плантаций.

— Буржуи-румыны — чистые фашисты. Они измывались над нами как хотели, — рассказывал моряк с наколотым на груди якорем. — Иные пытались бегством спастись — их уже нет в живых. Полиция, собаки, доносчики разные — трудно скрыться. Бедные, простые люди нам сочувствовали, но они все страшно запуганы.

Сложные чувства вызвала эта встреча. Думалось, что волею судьбы и сам мог оказаться на месте военнопленных. А с другой стороны, плен — это позор. Но разве может быть война без пленных? Главное все-таки, наверное, в том, чтобы никогда, ни при каких обстоятельствах не потерять человеческого достоинства, оставаться патриотом своей великой Родины. Тогда и в плену, и в других тяжелых ситуациях останешься бойцом…

Задумались мы и над тем, что услышали о румынах. Выходило, что буржуй есть буржуй, независимо от того, немецкой он или другой нации. Его алчность, жажда наживы не знает границ, он уподобляется зверю, способному на любое преступление. В том, что это так, мы убедимся потом и в Болгарии, и в Югославии, и в Венгрии, и в Австрии.

Но почему же простой народ дал себя так запугать? Впрочем, чему тут удивляться, когда такой же простой народ Германии, одурманенный, приведенный к слепому повиновению всей фашистской машиной, стал на путь самого невероятного преступления — уничтожения других народов. Хорошо, что нашлась на земном шаре сила, сумевшая остановить занесенную над миром кровавую руку фашизма…

Находясь на границе с Болгарией, мы продолжали подготовку к грядущим боям. К счастью, нам не пришлось в Болгарии проливать кровь.

8 сентября, когда наши войска перешли румыно-болгарскую границу, их встретили с развернутыми красными знаменами и торжественной музыкой части болгарской армии. По всей линии наступления началось стихийное братание. В селах и городах население устраивало митинги и демонстрации. В ночь на 9 сентября произошло восстание в Софии, в результате которого к утру власть в стране перешла в руки Отечественного фронта. Новое правительство объявило войну фашистской Германии.

…Последний раз купаемся в Дунае, разделяющем две соседние страны. Завтра мы уже будем далеко отсюда.

…Эскадрильей идем курсом к Габровнице. Нас предупредили: советских наземных частей там еще нет, если на аэродроме окажутся немцы — вступить с ними в бой. В воздухе все время поддерживаем по радио связь со штабом полка, оставшимся пока в Кэлэраши.

Вот и Габровница. Полевой аэродром. Никаких построек. Никого вокруг. И вдруг в ближайших к нам кустах что-то зашевелилось. Горьков тут же выхватил из кобуры пистолет. Присматриваемся — видим среди листьев пытливые детские глазенки.

— Товарищи, выходите, мы свои, русские! — крикнул я во весь голос.

— Ура, другари, наши! — бурно взорвались вдруг кусты, и из них высыпали на аэродром дети, юноши и девушки, потом подошли пожилые люди, старики. Местные жители облепили самолеты, повисли на летчиках, обнимали, целовали нас, возбужденно расспрашивали, долго ли мы здесь пробудем, где намерены разместиться, чем питаться, предлагали свои услуги.

Так встретиться могли только истинные братья после долгой-долгой разлуки.

Неизвестно откуда в изобилии появились фрукты. На аэродроме воцарилось радостное, праздничное настроение. Такие встречи происходили по всей Болгарии. Об одной из таких встреч рассказал бывший командир второй эскадрильи 659-го полка майор А. Копиченко.

«В начале сентября 1944 года командир 659-го полка майор В. М. Смешков вызвал срочно в штаб командиров эскадрилий. Командир полка изложил обстановку на нашем участке 3-го Украинского фронта и постав нам задачу создать передовой отряд — «десант», цель которого вылететь в Болгарию, занять аэродром Бургас. Потом обеспечить посадку группы самолетов-истребителей 2-й эскадрильи и охранять захваченный аэродром до подхода наших наземных войск.

Второй эскадрилье — обеспечить полет в Болгарию двух самолетов Ли-2 и высадку «десанта» на аэродром Бургас, а в случае нападения наземного противника при высадке «десанта» поддержать огнем. Одновременно второй эскадрилье была поставлена задача: по возвращении на свой аэродром подготовить самолеты для перебазирования эскадрилий в полном составе на аэродром Бургас.

По сигналу эскадрилья истребителей и два самолета Ли-2 произвели взлет и взяли курс к болгаро-румынской границе. В этот день погода благоприятствовала нашему полету. Было ясно и солнечно, только над горной местностью просматривалась небольшая кучевая облачность. Маршрут полета проходил на высоте двух-трех тысяч метров, на некотором удалении от больших городов (Варна, Добрич и др.).

При подходе к городу Бургас мы всей группой стали снижаться и строить маневр для просмотра аэродрома и последующего захода самолетов Ли-2 на посадку. В это время наши самолеты-истребители основной группы оставались над аэродромом. Я вместе со своим ведомым в паре прикрывал самолеты Ли-2, сопровождая их на посадку, и охранял от внезапного нападения наземных войск противника. Одновременно мы просматривали и вели разведку окрестностей аэродрома и контролировали дорогу, идущую в Бургас. Убедившись в благоприятной обстановке, я условным сигналом сообщил о возможности начала разгрузки. Не выключая двигателей экипажи Ли-2 приступили к высадке «десанта». Передовой отряд, выполняя задание командования, по разработанному плану быстро рассредоточился и занял боевые позиции, готовый любой ценой отстоять аэродром.

Две зеленые ракеты оповестили нас об успешном проведении задуманной операции, и самолеты Ли-2 стали выруливать на старт для взлета.

Высадка «десанта» нас очень обрадовала. Появление такой большой группы наших советских самолетов над городом Бургас явилось для болгар весточкой от русского народа. В эти минуты у нас появилось чувство исполненного долга, и мы были счастливы тем что наша родина еще раз подтвердила свою верность интернациональному долгу и братской дружбе с болгарским народом.

Обратный путь казался короче, и сознание выполненного задания вселяло чувство бодрости и укрепляло боевой дух наших летчиков.

После возвращения на свой аэродром мы сразу же приступили к выполнению второй задачи по подготовке самолетов к перебазированию нашей эскадрильи в Болгарию. В указанное время мы в полном составе произвели взлет и взяли курс на аэродром Бургас. Полет по маршруту проходил спокойно. Посадка наших самолетов на аэродроме Бургас прошла нормально.

После посадки нас встречали не только люди нашего передового отряда, но и болгары. Они старались обнять каждого из нас, пожать руку и обязательно угостить фруктами, сладостями, сигаретами или обменяться с нами своими сувенирами.

В эскадрилье было установлено дежурство самолетов. Хотя эти самолеты имели только половину заправки бензином, но полный боекомплект вооружения. Разместились мы под самолетами, как этого требовала обстановка. Летнее время года и хорошая погода позволяли быть в непосредственной близости к самолетам.

Как только мы расположились, к нам пришли офицеры болгарской армии с просьбой дать им совет о дальнейших действиях, поскольку они со своими подразделениями базировались здесь же, на границе аэродрома. Мы им предложили вместе со своими солдатами нести службу по охране аэродрома и его подступов, на что они охотно согласились. Несмотря на имеющиеся у нас запасы продовольствия, они предложили питаться в их столовой. Мы с благодарностью это предложение приняли.

Все события глубоко нас волновали, и мы были совершенно убеждены в том, что болгарские люди искренне рады нашему приходу с миссией освобождения и что отношения болгарского народа к русскому народу являются братскими».

…Прилетевший вслед за нами со всем полком Онуфриенко не сразу понял, что произошло, повел себя было строго, но, увидев счастливые лица наших друзей, отношение изменил.

Поздним вечером наши хозяева начали разводить нас по своим домам: они и слушать не хотели о том, что мы стесним их, создадим им неудобства.

— Брат в доме — радость в доме, — отвечали нам и чуть ли не силой тащили к себе.

Мы с Митей Кравцовым и Витей Кирилюком поселились в одном доме. В болгарской семье сразу почувствовали себя как дома. Хозяин, хозяйка, их черноглазая дочка не знали куда нас усадить, извлекали свои лучшие припасы — вина, продукты. Сели за стол — и потек задушевный, сердечный разговор. Поздно ночью выходившая в погреб за вином дочка сказала, что на улице стоят соседи, очень хотят посмотреть на советских летчиков.

— Пусть заходят, если хозяева не возражают, — сказали мы.

Через десять минут дом заполнился людьми до отказа. Снова расспросы, бесконечные разговоры. Всем нам было очень уютно, тепло, хорошо. Но служба есть служба — далеко за полночь пришлось расставаться.

На гостеприимной болгарской земле мы спали, наверное, самым глубоким и спокойным сном. Как в своем родном доме, после всех бурь и невзгод. Ничто нам не угрожало, над нами не висели тревоги и опасности. Второй раз мы будем спать таким же сном праведников в ночь после победы.

Несмотря на то что легли поздно, на ногах были в шесть утра, чем немало удивили наших хозяев.

…Вместе с нами к аэродрому подходили со всех сторон местные жители. Вчерашнего общения с «другарями» им было явно недостаточно. И мы еще не наговорились всласть с ними. Однако у нас были свои дела. Онуфриенко собрал всех командиров посовещаться, как вести себя в такой обстановке. Решили для поддержания постоянной боевой готовности организовать дежурство эскадрилий. Таким образом, высвободится часть людей для общения с местным населением, которое буквально оккупировало аэродром. Пришлось поговорить и с болгарами, установить место встреч с ними. Правда, последнее ничего не дало. Люди шли и шли, чтобы хоть словечком обмолвиться с нами, посмотреть на нас, дотронуться рукой до наших машин.

Долго ждали болгары этого часа. И когда он пришел, не сразу поверили своему счастью, еще и еще раз хотели удостовериться, что это действительно так.

Под их добрые напутствия уходили мы теперь на задания — облет нового района, разведку болгаро-югославской границы. Да, до Югославии от Габровницы было совсем недалеко. И снова все понимали, что расположились на таком месте неспроста.

Наземные войска выходили к границе Югославии. Мы вели разведку, помогали Югославской народной армии. Некоторым нашим коллегам из братских полков довелось выполнять далеко не обычные задачи.

Утром 11 сентября поднялись в воздух с румынского аэродрома Король-1 два самолета, пилотируемых майором Н. Козловым и старшим лейтенантом В. Мясниковым, и взяли курс на Софию.

Это был рейс с особой миссией: на бортах находились члены делегации ЦК Болгарской рабочей партии и представители штаба фронта. Они направлялись в восставшую столицу для решения вопросов совместных действий советских и болгарских войск.

Вот как рассказал об этом полете заместитель командира 449-го бомбардировочного полка майор Н. В. Козлов:

— На высоте три тысячи метров мы пересекли Центральные Балканы, и тут перед нашим взором во всей своей красоте предстала София — гордость болгарского народа.

Учащеннее забились наши сердца, на душе — праздник. И понятно: мы первые из советских летчиков приземлимся в столице Болгарии!

Однако восторги приходится умерять: нас предупредили, что на аэродроме могут быть еще немцы. Снижаемся до бреющего, проходим над летным полем и видим до полусотни фашистских самолетов — Me-109, Ю-87, «Дорнье-215». Это нам не нравится. Продолжаем наблюдение. У здания аэропорта видим множество людей. Кто они? Присматриваемся: машут руками, подбрасывают вверх головные уборы. На крыше развевается красное знамя. Все ясно. Производим посадку, подруливаем к зданию. Как только выключаем моторы, в кабины врывается многоголосое громкое «ура!». Нас в буквально смысле вынесли на руках, начали качать, обнимать, целовать, осыпать цветами, угощать сигаретами, фруктами…

Переговоры завершились тем, что уже 14 сентября целый ряд частей 17-й воздушной армии перебазировался на аэродромы Софийского и Видинского аэроузлов и оттуда начал боевую работу.

Майору Н. Козлову довелось принимать участие и во второй операции, которую можно назвать приключенческой.

Все началось с того, что некоторые представители фашистского болгарского правительства, работники немецкого посольства и военной миссии в ночь на 18 сентября, захватив с собой архивные документы, а также часть золотого запаса и другие государственные ценности, на специальном поезде направились в Турцию.

В тот же день генерал В. А. Судец вызвал к телефону Н. Козлова и приказал ему пятью экипажами, взяв на борт автоматчиков и подрывников, отправиться на поиски злополучного поезда, найти и захватить всех, кто на нем находился.

Никогда за всю войну ничего подобного не приходилось выполнять нашему брату-летчику.

Экипажи, возглавляемые старшими лейтенантами, Мясниковым, Шевкуновым, Фридманом, Гапоненко, быстро приготовились к вылету.

Автоматчики и подрывники в количестве 68 человек, которых возглавил инженер полка по вооружению, капитан технической службы А. Гурьев, в течение получаса проработали свои действия по захвату поезда, затем погрузились в бомболюки. Под прикрытием истребителей 288-й дивизии авиационная экспедиция отправилась в свой необычный рейд.

Шли над железной дорогой на высоте 200—300 метров. Летели долго — нигде никаких признаков жизни. Неужели беглецы успели проскочить в Турцию?

Наконец около 17 часов на станции Малево заметили два железнодорожных эшелона. Один был с паровозом, другой — без него. Неужели они? Стали в круг, рассмотрели все как следует. Один эшелон забит солдатами и грузами. В другом — то же, но в середине его три классных вагона. Сомнений не оставалось: это беглецы. Подтверждением тому служил и Ли-2, стоявший на противоположной от станции стороне. Его прислал штаб фронта с оперуполномоченным и группой автоматчиков.

Козлов повел свою группу на посадку. Приземлились метрах в 400 от эшелонов, стали хвостами к ним — стрелки сразу взяли их на прицел.

На крыши составов выскочили солдаты и застыли в изумлении. А наши автоматчики и подрывники в это время заняли оборону.

Истребители все время висели над станцией, готовые в любую минуту произвести штурмовку.

Козлов с Гурьевым и 20 автоматчиками направились к эшелонам. К ним присоединилась и группа прилетевших на Ли-2. Навстречу им тут же направились машинист с помощником. Оба радостно улыбались, были очень довольны тем, что все закончилось таким образом.

Они рассказали: вести поезд их заставили силой оружия. Гнали на полной скорости всю ночь. А к утру свернули с основной магистрали на глухую дорогу, заканчивающуюся в горах тупиком. Поезд разделили на два эшелона — для маскировки. К вечеру собирались двигаться дальше. Да вот появились советские самолеты, и немцы, а также некоторые руководители бывшего фашистского болгарского правительства со всем своим имуществом, на двух автомашинах, снятых с платформ, удрали в сторону турецкой границы…

Вот так сюрприз!

Возле эшелона стояли еще пять автомобилей, на которых не успели уйти второстепенные чины. Майор Козлов приказал офицеру, прибывшему на Ли-2, посадить в два грузовика своих людей, взять проводника из местных жителей и кратчайшим путем на предельной скорости начать погоню. Сам же помчался к самолету и по радио передал истребителям, чтобы пара из них прошлась на юго-восток к турецкой границе и в случае обнаружения автомашин предупредительным огнем заставила их остановиться, а в случае неповиновения — уничтожила.

Ровно через 15 минут истребители доложили, что обе машины остановлены недалеко от Свиленграда, к ним приближаются наши грузовики.

Операция завершилась захватом всех пытавшихся бегством спастись от возмездия. Болгарскому народу были возвращены чрезвычайной важности документы и большие ценности. Все участники этой операции удостоились правительственных наград.

Вот какие любопытные дела творились на нашем 3-м Украинском фронте.

Не обходилось без приключений и у нас. Как-то звено Михаила Цыкина после облета линии фронта возвращалось домой. При подходе к аэродрому с КП полка поступило распоряжение:

— Восточнее Габровницы проходит «мессершмитт». Его надо посадить.

Звено тут же довернулось на нужный курс, настигло неприятеля, зажало его в клещи, принудило к приземлению на нашем аэродроме.

«Месс» оказался не простой — последней конструкции, с обзорным радиолокатором на борту.

Естественно, самолет привлек наше внимание. Мы осмотрели, ощупали его со всех сторон.

Удовлетворив свое любопытство машиной, мы обратили внимание на немца. Он стоял вялый, раскисший, молчаливо ждал решения своей судьбы. Я вспомни пленного фашистского летчика, с которым довелось говорить в Барвенково. Тот хорохорился, держался с долей высокомерия. Он еще находился под гипнозом геббельсовской пропаганды, на что-то надеялся.

Этот же потерял почву под ногами, ему теперь все было безразлично. И понятно: Габровница — не Барвенково, пыжиться здесь, когда уже все ясно, было бы просто смешно.

Да, всесильное время активно работало на нас. Колесо истории, несшее всесокрушающую силу возмездия, неудержимо катилось к Берлину.

В первых числах октября распрощались с милой сердцу Габровницей и полюбившимися нам ее жителями. До слез жаль было покидать болгарских друзей.

Калашонок захватил парашютную сумку, в которой хранился его и мой небогатый скарб, мы расцеловались с хозяевами и направились на аэродром. Там заняли места в кабинах, запустили моторы и — прощай, Габровница! Невыносимо тяжело покидать настоящих друзей без надежды когда-либо еще свидеться с ними.

Улетали с грустным настроением. Но вскоре, после посадки в Брегово, оно заметно улучшилось: снова была столь бурная радостная встреча, что нам казалось, будто мы никуда и не улетали, все еще находимся среди габровницких друзей.

Брегово — небольшой, зеленый городишко, примостившийся на стыке границ Румынии, Болгарии, Югославии.

Первое, что мы услышали от жителей о их городе, было:

— Болгарский петух в Брегово слышен в трех государствах.

Посмеявшись этой веселой шутке, мы снова без конца отвечали на вопросы болгар о нашей стране, о войне, выслушивали их рассказы о невыносимой жизни при гитлеровской оккупации, слова искренней благодарности в наш адрес, в адрес всей Красной Армии.

На следующий день погода ухудшилась, небо заволокло сплошной облачностью, заморосил дождь. Мы настроились на подготовку к боевым действиям на территории Югославии. Разложили карты, и в это время меня вызывают на КП полка. Приказ краток: разведка дорог на подступах к Белграду.

Главное внимание — вскрытию группировки немцев и определению рубежей, которых достигли наши части. Задача ясна, бросаю взгляд вверх. Командир полка, уловив мой взгляд, сказал:

— Зря не рискуй, но данные очень нужны.

Взлетаем вместе с Борисом Кисляковым и устремляемся по намеченному маршруту. Прошли 30 километров, погода совсем ухудшилась, видимости почти нет. Борис прижался так близко, как я когда-то к В. Евтодиенко. Положение ухудшалось тем, что мы подходили к горному хребту, который был скрыт облачностью. Пытаемся прорваться через ущелья — тщетно. Как быть, неужели не сможем выполнить задачу? Если мы не сможем, то кто же тогда? Понимая важность задачи, ищем выход. Решаю пройти по Дунаю. Выходим в район реки и летим по ее руслу. Через некоторое время подходим к знаменитым Железным Воротам. Слева и справа видны отвесные скалы, через которые мощная река прорубила себе дорогу. Чем дальше, тем видимость хуже, а скалы все ближе…

Вспоминаю свой полет с Шахбазяном и возвращение в облаках через Кавказский хребет. Можно ли повторить то, что было под Туапсе? Пожалуй, не удастся: слишком низка облачность и плохая видимость. Решаю, пока есть возможность, возвратить Кислякова, а сам иду дальше. Через несколько секунд Борис скрылся из виду, а я жду его доклада. Как будто прошла вечность, прежде чем услышал его голос: «Скомормох, лег на обратный курс». Рад за него. А впереди судьба мне готовила тяжелое испытание: крутой поворот делала река, и я еле успел развернуться влево, а затем вправо, чуть не коснувшись крылом воды, и почувствовал, как капли пота появились на лице. Мысль — вернуться. Смотрю влево, вправо, уменьшаю скорость, но, увы, поздно, горы так близко, и развернуться не удастся. Нет, возврата нет, только вперед. Коварная река с каждой минутой ставит все новые трудности.

Бросаю самолет из крена в крен, следуя по руслу реки, и жду, когда пересеку хребет. Улучив момент, смотрю на часы — через две-три минуты должна быть долина. И вдруг резко улучшается видимость, через несколько минут проглянуло солнце, а с ним пришло и радостное настроение. Уточняю свое место, внимательно вглядываюсь в воздушное пространство, нет ли немцев, а затем — на землю. Нашел свои войска. Обменялись приветствиями: помахали друг другу.

Иду к Белграду, осматриваю дороги. Немцы выдают себя открытием огня. Наконец данные на карте, смотрю на часы и стрелку бензомера и… о, ужас! Крутой разворот на 180 градусов, устанавливаю самый экономный режим. Внимательно всматриваюсь в место предстоящего полета, пытаюсь запомнить все детали рельефа местности, прикидываю, сколько времени потребуется для полета в опасной зоне.

Полет в обратном направлении потребовал огромных усилий, но закончился благополучно. Приземлился на последних каплях горючего с ходу. Зарулил и долго-долго сидел в кабине, приходя в себя. Доложив о выполнении задания, без ужина уснул сном праведника.

В Брегово мы долго не задержались, через два дня были уже в Югославии. На третий день к нам прибыли наши тылы.

…Остров Темисезигат, на который мы перебазировались, относился к территории, на которой уже довольно длительное время югославы были сами себе хозяева. Правда, немцы находились в часе езды от села. Но жители острова заверили, что сюда немец и носа не показывает. Этому можно было поверить: каждый из встретивших нас имел при себе автомат, винтовку или пистолет.

Организовали охрану самолетов, впервые за всю войну поставленных в линию (иначе ширина острова не позволяла), а хозяева острова помимо нашего выставили и свой патруль.

Наступала первая для нас ночь на югославской земле. Мы попросили сербов, чтобы они на всякий случай разведали, как ведут себя немцы. Несколько человек тут же отправились в путь, вернулись и сообщили: все в порядке, «фрицы», видимо, даже не подозревают, что так близко от них находится русская авиация.

…Югославское освободительное движение — особая, исключительно интересная страница истории этой маленькой мужественной страны. Страница, богатая невероятными подвигами, к которым волею судьбы приобщился и один из наших земляков — второй пилот транспортного самолета Борис Тихонович Калинкин.

А случилось все так.

Весной 1944 года гитлеровское командование решило нанести сокрушительный удар по Народно-Освободительной армии и партизанским отрядам с тем, чтобы развязать себе руки на Балканах, высвободить резервы для отправки на Восточный фронт.

25 мая в районе города Дрвары был выброшен фашистский десант, нанесший удар по Верховному штабу югославской армии с целью захватить в плен маршала Тито и его соратников.

Немцы овладели городом. Но члены Верховного штаба и правительства Югославии сумели уйти в горы. Гитлеровцы преследовали их по пятам. И тогда было принято решение эвакуировать руководство в безопасное место.

Выполнение этой далеко не простой задачи было поручено экипажу транспортного самолета авиационной группы особого назначения, возглавляемого майором А. С. Шорниковым.

В ночь на 4 июня 1944 года отважный экипаж, пройдя над Адриатическим морем и хребтами Динарских гор, пробившись через непогоду, преодолев систему немецкой противовоздушной обороны, приземлился на крайне ограниченной площадке в горах, взял на борт 20 человек, в том числе и маршала Тито, руководителей союзных военных миссий, и благополучно доставил в Бари (Италия) на нашу авиационную базу, созданную по договоренности с союзниками.

За мужество и героизм, проявленные при выполнений столь необычного задания, храбрые соколы были удостоены звания Героя Советского Союза и Народного Героя Югославии.

…После прилета с рассветом — в бой, и так каждый день.

14—20 октября шли ожесточенные бои за освобождение Белграда. Удар по столице наносили 4-й механизированный корпус генерала В. И. Жданова и 1-й и 12-й корпуса Народно-Освободительной армии Югославии.

В эти дни мы буквально не покидали кабин своих истребителей. Вылеты следовали один за другим, в основном на штурмовку, поскольку фашистской авиации в воздухе было мало. Нас предупредили о необходимости действовать так, чтобы избегать разрушений в городе и жертв среди мирного населения, что требовало от нас исключительной точности в выборе и поражении целей.

В этот период отличились многие летчики, и особенно из эскадрильи Петра Якубовского, уничтожившие значительное количество вражеской боевой техники. По этому поводу в полку была выпущена красочная стартовка, начинавшаяся крупно выведенными словами: «Привет группе Якубовского, успешно выполняющей все боевые задачи!»

Исключительно хорошо показали себя и летчики нашей эскадрильи: Кирилюк, Калашонок, Горьков, Кисляков и другие. Поражали их неутомимость, неудержимое рвение в полет.

Что касается Бориса Кислякова, то под Белградом он открыл свой боевой счет: сбил первого ФВ-190. Произошло это во время прикрытия нами штурмовиков. «Фоккеры» попытались было нам помешать, я открыл огонь по одному из них. Кисляков увязался за другим. Настиг его и поджег.

Чудеса храбрости и взаимной выручки показывали летчики нашей армии. При выполнении боевого задания вражеским снарядом был поврежден мотор самолета лейтенанта М. Антипова, он был вынужден приземлиться недалеко от немцев. К горящей машине устремились фашисты. Тогда его ведомый младший лейтенант Г. Дорохов мастерски сажает рядом свой штурмовик.

— Товарищ командир, садитесь за штурвал, а я со стрелками полечу в задней кабине!

Мгновение — и Антипов в кабине. Летчик даёт полный газ, но самолет не сдвинулся с места. Фашисты с автоматами наперевес приближаются к машине. Тогда Антипов выскочил из кабины, а вслед за ним и другие члены «двойного» экипажа.

— К бою! — подал команду лейтенант. Неожиданно в небе послышался гул моторов. В разрыве облаков появились два «яка».

— Наши! — крикнул Дорохов.

Да, это были два советских истребителя: майор Александр Колдунов и лейтенант Виктор Степанов. Они возвращались с разведки. Опытный летчик Колдунов сразу оценил обстановку: два наших штурмовика попали в беду. Он скомандовал:

— Атакуем!

Прижав фашистов к земле, они по очереди поливали их свинцовым огнем. Этой помощью не замедлили воспользоваться штурмовики. Увидев, что колеса самолета увязли в мягком грунте, летчики и стрелки с трудом выкатили самолет на дорогу, а затем и взлетели. Над ними пронеслись истребители, сделав последнюю очередь по врагу.

…Дом за домом, улицу за улицей, квартал за кварталом очищали Белград от фашистов советские и югославские войска. Немцы упорно сопротивлялись, а вечером 17 октября их группа «Витман» перешла в наступление с целью занять район горы Авала и обеспечить прорыв всех остальных сил на запад.

Потребовались срочные меры, чтобы не допустить выхода в тыл нашим войскам в Белграде почти восемнадцатитысячной группировки противника.

Было решено задержать наступление врага ударами с воздуха. С этой целью В. А. Судец прибыл на командный пункт 4-го гвардейского механизированного корпуса, и вскоре над полем боя группами по 12—24 самолета появилась наша авиация. Массированные, сокрушительные удары буквально парализовали гитлеровцев, расстроили их боевые порядки. Осуществить свой замысел они не смогли. Окруженная вражеская группа предприняла отчаянные попытки выйти к реке Сава, переправиться на левый берег. Но висевшие над головой штурмовики и истребители, активные действия наземных войск сорвали и этот замысел.

Как сейчас, помню массированный налет эскадрильи штурмовиков, возглавляемой капитаном Н. Платоновым, которая под нашим прикрытием нанесла сокрушительный удар по врагу в районе Земуна. Это было 19 октября.

Шесть заходов сделали «илы», израсходовали весь боезапас. А уходить им нельзя: командующий требует продолжать штурмовку дальше. А чем? И тогда эскадрилья прибегает к психологическому трюку: грозные машины одна за другой переходят в пикирование и со страшным воем несутся к самой земле. Один раз, второй, третий. А дальше что? Немцы же в конце концов раскусят в чем дело, опомнятся, откроют бешеный огонь. К счастью, тут последовало распоряжение командарма возвращаться домой.

Только начали отходить от цели — появляются «мессеры». Мы заметили их, предупредили штурмовиков, чтобы были внимательны.

А «мессы» не нападают. Почему? Видимо, знают, что мы уже долго в воздухе, у нас вот-вот закончится горючее и мы сами попадаем на землю. Однако враг просчитался: мы обрушились на него и одного фашиста тут же сбили. Остальные поспешили уйти, как говорят, подальше от греха.

Наступило утро 20 октября. Оно началось боем за взятие последней цитадели гитлеровцев в Белграде — старинной крепости Калямегдана, закончившись встречей в ней командира 4-го гвардейского механизированного корпуса генерал-лейтенанта танковых войск В. И. Жданова и командира 1-й армейской группы Народно-Освободительной армии Югославии генерал-подполковника Пеко Дапчевича.

Противник в панике начал переправляться через реку Сава по мосту, на лодках, подручных средствах и вплавь.

К исходу 20 октября Белград был освобожден.

С тех пор этот день отмечается как знаменательная дата в жизни югославского народа. С ним пришла и утвердилась на этой прекрасной земле долгожданная свобода, за которую отдали свои жизни лучшие сыны Югославии, за которую сложили головы многие советские воины.

День 20 октября никогда не изгладится из памяти тех, кто был тогда в Белграде.

…За участие в боях по освобождению Белграда на знамени нашего полка к ордену Кутузова III степени прибавился орден Богдана Хмельницкого II степени. Награда вдохновляла и обязывала к новым победам.

23 октября мы с Кисляковым отправились на разведку в устье реки Дравы.

На аэродроме Вуковар обнаружили большое скопление вражеских самолетов.

Вернулись домой, доложили. Назавтра Онуфриенко поручил мне вести на Вуковар весь полк. Сам он был в боевых порядках нашей эскадрильи. В целях обеспечения скрытного подхода к аэродрому договорились соблюдать полное радиомолчание. Но нам очень мешали густые облака. Видимо, командир полка боялся, что из-за них мы не сможем выйти на цель, нарушил радиомолчание:

— Скоморох, правильно идем? — спросил он.

— Не волнуйтесь, «отец Онуфрий», все нормально, — ответил я.

Снижаемся до 300 метров, заходим со стороны Дравы по шоссе с тем, чтобы удар нанести вдоль стоянки. По моим расчетам, вот-вот должен появиться аэродром.

Онуфриенко снова запрашивает:

— Скоморох, далеко еще?

— Сейчас, — отвечаю, а самого тоже начинает грызть червь сомнения, тут же делаю небольшую горку, вижу впереди контуры аэродрома. Порядок! Снижаемся до 50 метров.

При подходе к цели снова быстро набрали высоту, и все увидели набитое «юнкерсами», «хейнкелями» и другими машинами летное поле.

Удар наш был внезапным, ошеломляющим. По первой и второй эскадрилье фашистские зенитчики не успели сделать ни единого выстрела. А вот по задержавшейся третьей открыли шквальный огонь. Но безрезультатно.

С этого аэродрома больше не смог подняться ни один самолет. Наш налет живо напомнил мне бомбежку, которую мы пережили в Нижней Дуванке. Пришло время гитлеровцам рассчитываться тем же самым.

…На острове мы базировались до 31 октября. Вечером этого дня неожиданно для самих себя очутились на венгерском аэродроме Сегед. Начали отсюда ходить на разведку и прикрытие штурмовиков, но буквально на второй день нас перебрасывают в Югославию, теперь уже на аэродром Эчка.

Что за местечко со столь необычным названием Эчка? На подходе к нему стараемся детальнее рассмотреть его сверху. Благоустроенное, компактное, все в осыпающих последние осенние листья деревьях.

Здесь мы снова словно на родной земле. Югославы сразу же развели нас по квартирам, стали вовлекать в свои административные и хозяйственные дела. Оказалось, что они решили создавать у себя колхозы. А опыта никакого нет. Стали нас допытывать, как и что. А мы-то в большинстве своем городские ребята, о коллективизации имеем понятие в общем и целом. Одно нам было ясно: в таком важном деле нельзя торопиться, действовать форсированным методом. Именно это мы и советовали своим друзьям, на что некоторые из них горячо возражали:

— Пока будем думать да разворачиваться, нас капитализм заест.

Что тут скажешь? Люди хотят строить жизнь по образцу нашей страны. Нам оставалось только радоваться этому.

7 Ноября мы встречали в Эчке. Состоялось торжественное собрание, на которое пригласили и местных жителей. С докладом выступил замполит майор А. Резников. Потом был концерт художественной самодеятельности, поставленный силами наших собственных талантов. А закончилось все зажигательными югославскими танцами.

…Бои, напряжение которых с каждым днем нарастало, перекатывались за Дунай, где возникали новые очаги упорных, ожесточенных схваток, новые плацдармы.

Впереди следующий из них — Батинский плацдарм, со сражения на котором начнется Будапештская операция. Этот плацдарм просуществует не более двух недель, но ознаменуется исключительной напряженностью боевых действий на земле и в воздухе.

К нему будут подтянуты значительные силы 3-го Украинского фронта. И наш полк также переместится в Стапар.

Надолго запомнилось нам это ничем особенно не примечательное большое село. Оно расположено в низине. Недалеко от него — широкий заливной луг. На него-то и посадил нас командующий армией, приметивший с воздуха ровную площадку. Только вот беда: площадка-то оказалась насквозь пропитанной грунтовой и дождевой водой. Мы это почувствовали сразу: самолеты плюхались в раскисший грунт, глубоко утопая колесами шасси, заметно сокращая свой пробег.

Да, работать с такого, с позволения сказать, аэродрома — дело далеко не простое. В этом очень скоро все убедились. Взлетало звено из эскадрильи Якубовского. Три самолета оторвались от земли, а четвертый скапотировал: управлявший им лейтенант Петр Митрофанов не учел особенностей взлета с такого грунта, действовал как в обычных условиях, в результате машина перевернулась.

Митрофанов отделался легкими ушибами. Однако всем нам пришлось самое серьезное внимание обратить на отработку взлета с нашей площадки. Все оказалось не так уж просто: нужно было приловчиться отрывать машину почти на критических углах атаки после вялого длинного разбега. Иногда, во избежание капотирования, приходилось на стабилизатор сажать техников, механиков, которые спрыгивали прямо в грязь по достижении истребителями необходимой скорости. Это иногда заканчивалось серьезными последствиями, но люди не обращали внимания… Надо.

Очень трудными были наши взлеты, а между тем от нас требовали непрерывного воздействия на противника в районе Батинского плацдарма.

Онуфриенко доложил в штаб дивизии о том, как осложнены здесь наши действия. Ему ответили: пока что перебазировать полк некуда, постоянно держите дежурную пару для крайних случаев.

Для начала Онуфриенко приказал выделить пару из нашей эскадрильи. Кого? Не хотелось никем рисковать. Решил возглавить пару сам. Тем более, что сейчас моим ведомым стал вернувшийся из школы воздушного боя на новом истребителе младший лейтенант Иван Филиппов с только что закончившим обкатку мотором — то, что надо в таких условиях. Да и Филиппов возвратился совсем иным — отлично подготовленным: во время проверки по сложному пилотажу он показал хорошую технику пилотирования.

Он стал моим ведомым вместо получившего ранение Бориса Кислякова. В том памятном бою четверкой в составе Гриценюка, Горькова, меня и Кислякова мы столкнулись с 25 ФВ-190 под прикрытием четверки Ме-109. В завязавшейся драке сбили три вражеских самолета. Тогда у меня была удачная лобовая атака: я шел с набором высоты, и тут из облака прямо на меня выскочил «фоккер».

Несколько секунд стремительного полета лоб в лоб — и еще один фашист вспыхивает от моей очереди. Наблюдавший за боем со станции наведения генерал Толстиков всем нам передал благодарность.

Все было бы хорошо, да только мой ведомый оказался выведенным из строя: случайная «пуля-дура» повредила ему правую руку.

И вот мы с Филипповым несем боевое дежурство, ждем так называемого крайнего случая. Прослушиваем эфир. Вдруг улавливаем женский голос:

— Я — Дрозд, я — Дрозд, нужны Ястребы, ждем Ястребов.

«Дрозд» — это передовой командный пункт. «Ястребы» — мы.

Тут же взлетает в воздух зеленая ракета — приказ стартовать.

У меня давняя привычка: на взлете не давать полностью газ, чтобы не отставал ведомый. Привычка имела смысл в обычной обстановке, но не тут. Я этого не учел, в результате Филиппов обошел меня, оторвался от земли первым.

— Молодец! — передаю ведомому. — Продолжай взлет.

Сам двинул сектор газа полностью вперед, мощности мотору прибавил, но разбег получился слишком растянутым. Таким растянутым, что я успел услышать в наушниках мужской голос и подумать о том, что он очень мне знаком.

Уже в воздухе нажал кнопку передатчика:

— Дрозд, я — Скоморох, жду указаний.

«Дрозд» откликнулся самым неожиданным образом:

— Коля, ты очень нужен у нас, быстрее следуй в наш район, как можно быстрее.

Сомнений не оставалось: это голос нашего бывшего начальника штаба полка Николая Михайловича Сергеева, человека всеми уважаемого, оставившего о себе самые добрые воспоминания. Сейчас он начальник оперативного отдела армии, находится на передовом командном пункте, где, по-видимому, приходится не сладко. Позже мы узнали, что там в это время находились Ф. И. Толбухин и В. А. Судец. Несемся с Филипповым на полных оборотах. Нам нужно преодолеть всего 18—20 километров, для чего достаточно двух минут. А «Дрозд» торопит: скорее, скорее, ждем.

Запрашиваю обстановку.

— Со стороны Апатина приближается большая группа «фоккеров», — ответил Сергеев.

Эту группу я увидел километров с четырех. Она заходила для нанесения удара по шоссейной дороге Сомбор — Апатин, по которой двигались наши войска. Ясно!

Вот ведущий «фоккер» вошел в разворот. За ним — ведомый. Он сразу же вписался в мой прицел. И огненная трасса тут же полоснула его по «брюху». Он упал прямо рядом с дорогой, на виду у наших войск.

Строй «фоккеров» распался. Между ними, ведя непрерывный огонь, крутился Филипяов. Решительный, напористый парень, хорошо подтянули его в школе: первый воздушный бой после столь длительного перерыва ведет довольно активно. Убедившись, что ему ничто не угрожает, сам за себя постоять может, я беру на прицел замыкающего «фоккера», даю очередь, он сваливается на землю севернее Апатина.

Налет «фоккеров» сорван. Оставшиеся невредимыми поспешили покинуть поле боя.

В знак двух побед выполняю две восходящие бочки и становлюсь в круг над передовым командным пунктом.

— Спасибо, Коля, — слышу полный сердечности голос Николая Михайловича, — вы свое сделали, по истечении времени прикрытия можете идти домой.

Вернулись мы на аэродром — там ЧП: еще один самолет перевернулся на взлете, летчик повредил позвонок, надолго вышел из строя.

Полеты были приостановлены.

Онуфриенко созвал совещание руководящего состава полка, чтобы сообща решить, как быть дальше.

С воздуха я видел аэродром под Сомбором. Правда, бетонированная полоса на нем местами взорвана, но воронки можно заделать.

Высказал свои соображения.

Все признали их вполне приемлемыми. Только вот загвоздка: как туда перебраться? Пошел дождь, взлететь с нашей площадки невозможно, войска же нуждаются в прикрытии. Наш полк единственный в армии так близко расположен к фронту. Как быть?

И тут слова попросил старший техник нашей эскадрильи Скоробогатов.

— Я предлагаю перевезти самолеты на грузовиках, — сказал он.

— Как это? — спросили сразу несколько человек.

— Очень просто: отделить от них крылья, установить их хвостами в кузова автомашин…

Первым увидел здесь рациональное зерно замполит полка майор Резников.

— По-моему, предложение дельное. Никем и нигде, наверное, еще не испробованное, но дельное.

Его поддержал инженер полка капитан Мякота. С ними все согласились.

Так наш «военный совет в Стапаре» благословил необычную операцию, которую острословы тут же окрестили: «хвостом вперед».

К вечеру все было готово: поэскадрильно выстроились автомашины с поднятыми на них хвостами истребителей и сложенными в кузовах крыльями.

Ровно в 21.00 операция «хвостом вперед» началась; мы тронулись в тридцатикилометровый путь к Сомбору.

…В кромешной тьме по раскисшей дороге медленно продвигаемся к Сомбору. Надрывно гудят моторы, чавкают в грязи колеса. Если бы кто-то мог взглянуть со стороны на этот наш ночной рейд, немало удивился бы.

К полуночи добрались наконец до нового аэродрома. Работать с него, если не привести в порядок, нельзя. Но своими силами не управиться. Онуфриенко тут же отправляется в Сомбор, находит представителей местной власти, просит, чтобы прислали людей. Через пару часов к нам прибыло чуть ли не все население Сомбора. К утру все обломки с бетонированной полосы были убраны, воронки засыпаны, грунт в них тщательно утрамбован. Было приятно смотреть, как делали это югославы, взявшись за плечи, передвигаясь по кругу, весело подпевая в такт своим притоптываниям.

Где-то в двенадцатом часу командир полка, взлетев первым, лично опробовал аэродром. И с этого момента мы летали, не зная отдыха, поскольку оказались расположенными ближе всего к Батинскому плацдарму. Нам некогда было даже перекинуться словцом, почитать газеты.

…Целыми днями буквально висим над Батинским плацдармом. Сюда, в Задунайскую равнину, гитлеровское командование перебросило пять дивизий из Южной Сербии, Северной Италии, Австрии и из-под Будапешта с единой целью: уничтожить советские войска, форсировавшие полноводный Дунай.

Наши наземные части оказались в крайне сложной обстановке, усугублявшейся тем, что приходилось продвигаться буквально по колено в грязи. Автомобили буксовали, тяжелая техника застревала. Конечно, у царицы полей — пехоты был громадный опыт преодоления всевозможных препятствий на пути от Волги до Дуная. Но тут ведь незнакомая, никем из наших еще не виденная земля Венгрии…

Более двух недель длились ожесточенные бои за Батинский плацдарм. В небе над ним выполняли свои задачи не только мы, но и летчики других полков, в том числе и моего родного 164-го, который нашим же методом — «хвостом вперед» перебазировался на аэродром Чанад, преодолев около 55 километров.

…В свои права властно вступала сырая европейская зима. Она принесла нашим войскам победу на Батинском плацдарме, она же 12 декабря перебросила нас на венгерский аэродром Мадочу.

Отныне наш курс лежал к Будапешту — столице последнего союзника Германии в Европе — Венгрии, цитадели, ключу всей системы обороны на Юго-Западном направлении военных действий.

Началась битва за освобождение Венгрии. Позже историки отнесут ее к числу крупнейших сражений Великой Отечественной войны.

А мы это почувствовали на себе сразу же, как только очутились на правом берегу Дуная. Здесь войскам двух Украинских фронтов противостояли отборные группы армий вермахта — «Юг» и «Ф».

17-й воздушной армии пришлось иметь дело с фашистским 4-м воздушным флотом, численностью 850 самолетов — на 100 машин меньше, чем у нас. Однако это еще мало о чем говорило. Численный перевес в технике подчас сводился на нет из-за того, что полки армии базировались на совершенно неподготовленных полевых аэродромах, были растянуты на глубину до 300 километров, что очень сковывало их боевую активность.

Но с другой стороны, мы ощущали громадное моральное превосходство над противником. За нами лежал долгий путь от Волги до Дуная, мы уже били врага на ближайших подступах к Германии и были полны решимости довести наше справедливое дело до победного конца.

…Мадоча — недалеко от Дуная. Само село на возвышении, а наш аэродром — в низинке, а потому сырой и ненадежный.

Наша эскадрилья приземлилась сюда первой. Затем привел своих орлов Кравцов. Из БАО здесь оказалось всего несколько человек, мы сами рассредоточили самолеты и организовали их охрану.

Наступил вечер. Никто из местных жителей нас не встречает. Возможно, передовые части прошли здесь очень быстро, не задерживаясь, мы были первыми, расположившимися в селе, и жители не знали, как мы себя поведем.

Назавтра в бой.

В ходе воздушных стычек нам часто стали встречаться «мессершмитты» с желтыми коками. Ходили они, как правило, парами, появлялись всегда неожиданно в разгар боя, стремительно, на больших скоростях производили атаки, быстро исчезали, чтобы тут же вновь появиться с самой невыгодной для нас стороны.

Нам не удавалось сцепиться с ними в схватке: они ловко увертывались. На земле мы то и дело обсуждали их коварную тактику, вырабатывали свою.

Вносилось много предложений: серьезных, дельных и таких, что сразу отметались. Калашонок и Леня Капустянский, заместитель командира второй эскадрильи, как всегда, перекидывались беззлобными шутками.

В итоге у нас наметился определенный план действий. При перелете к новому месту базирования — в Кишкунлацхазу мы его «проиграли» — вроде бы все нормально. Мы так увлеклись, что не заметили, как ревущим клубком появились над новым аэродромом.

— Прекратите ваши забавы, — закричал по радио с земли Онуфриенко, — на подходе вторая эскадрилья…

После посадки командир полка спросил:

— Что, опять эксперименты? — и, не дав ответить, продолжал: — Быстрее заправляйтесь и — на задание. Там продолжите…

В Кишкунлацхазе снова занялись своим обычным делом. Однажды возвращается Петр Якубовский:

— Коля, привет от «желтых коков»…

— И тут объявились? Ну что ж, придется заняться ими основательно.

— Да, придется.

В очередном же своем вылете на прикрытие штурмовиков я снова столкнулся с «желтыми коками». Обычно, пока штурмовики обрабатывают передний край противника, ведущий прикрытия находится там, откуда ему все видно, удобно в короткие сроки с большим запасом скорости появляться в нужном месте. Так было и на этот раз: мы с ведомым находились сверху, в районе выхода штурмовиков из атаки, а пара Горькова замыкала их строй.

Вдруг из-за облаков молнией выскакивает пара «желтых коков», устремляется к Горькову, с ходу открывает огонь. Борис ныряет под трассы, а «мессеры», не сворачивая, бьют по «илам». Гриценюк заградительной очередью отсекает их, они тут же снова ныряют в облака.

Пара Горькова занимает свое место в строю, идем домой.

Молодцы ребята, не дали «желтым кокам» сделать свое дело. Было бы, конечно, еще лучше, если бы они сразили хоть одного «мессера». Но это не так просто: машинами управляют опытные воздушные бойцы.

После посадки обсуждаем подробности боя. Ребята в один голос твердят:

— У «желтых коков» — бортовые радиолокаторы.

Действительно, ничем иным нельзя было объяснить их внезапное появление из-за облаков в самые выгодные для атак моменты.

— Ладно, поживем — увидим, чья возьмет.

Рано или поздно генеральная схватка должна была состояться. И она состоялась севернее Секешфехервара.

Было это так. Кирилюк, Калашонок, Маслов, Горьков и я вылетели для прикрытия наступающих войск. На станции наведения в это время находился Гриша Онискевич. При нашем подходе к заданному району он сообщил:

— Будьте внимательны: впереди «фоккеры» и «мессеры».

Точно, через несколько минут сталкиваемся с группой в 10—15 самолетов, Кирилюк тройкой вступает в бой с «фоккерами», мы с Горьковым — наверх, связываем боем «мессеров». И тут я проморгал: не заметил, что к Маслову уже пристраивается «желтый кок». И откуда он, черт, только взялся! Кричу Маслову:

— Берегись, сзади «месс»!

Он вильнул в сторону, но «желтый кок» не таков, чтобы дать добыче уйти. По всему чувствовалось: хватка у него мертвая.

Бросаюсь на выручку Маслову. До «месса» далеко, его не сбить, попугать можно. Даю очередь по ведущему, он взмывает вверх, ведомый — за ним, но через некоторое время плавно отходит вправо вниз.

Приманка! Шалишь, брат, не те времена…

«Горьков, преследуй ведомого!» — скомандовал я, а сам увязался за ведущим пары «желтых коков». Поняв, что поймать меня на удочку не удалось, он взмыл свечой вверх. Но враг просчитался: между нами не такое уж большое расстояние. Поняв это, «желтый кок» совершает левый переворот. Чтобы его не потерять, ложусь на спину, иду за ним.

Его ведомый, описав круг, крутой восходящей спиралью пытается зайти мне в хвост. Горьков тянется за ним. Его навскидку обстреливает «желтый кок», а я в это время иду ему самому наперерез. Чтобы атаковать наверняка, вхожу в свой разворот, смотрю: «кок» проскальзывает мимо меня. Неужели уйдет, гад? Карусель длится уже минут десять, поднимается все выше, вот мы уже на высоте более девяти тысяч метров, где с маневром не разгонишься: разреженный воздух. «Желтый кок» тоже стремится занять исходное положение для атаки. Но это долгое время ему, как и мне, не удается.

Дважды сходились на лобовых — безрезультатно, хотя стреляли оба. И вот третья лобовая. Прицеливаюсь, а перед моими глазами два самолета. Встряхнул головой — один. Через мгновение — снова два. Это наступило кислородное голодание: у меня во рту был мундштук, но разве в такой горячке сумеешь дышать чистым кислородом? Другое дело у немца: он в маске. Мне стало совершенно ясно: если я сейчас, собрав все свои силы, не собью «желтого кока», он сразит меня. Вспомнил опыт своих лобовых атак. Тут у меня тоже был излюбленный метод. Я и прибегнул к нему: плавно, еле заметно пошел вниз. Немец решил, что я ухожу. Перевожу самолет в горизонтальный полет. Иду со скольжением, почти без крена, не выпуская немца из прицела. А ему трудно взять меня в перекрестие: моя машина все время скользит в сторону, хотя глазом заметить это почти невозможно. Он начинает доворачивать. Чувствую, сейчас придет решающее мгновение. А тут нехватка кислорода… Сердце чуть не выскочит, кровь стучит в висках, дыхание учащается.

Давно не испытывал такого напряжения. Но надо выдержать. И главное — не упустить момент: раньше открою огонь — бесполезно, снаряды пройдут ниже, между нами большая дистанция, чуть позже — вражеские снаряды прошьют меня. Не должно быть ни поздно, ни рано — в этом весь фокус.

Время от времени встряхиваю головой, чтобы избавиться от «второго» самолета. Вижу, «месс» еще больше подворачивает, чтобы точнее прицелиться. С огромной скоростью несемся навстречу друг другу, еще, еще, еще чуть-чуть, а вот теперь — палец на гашетку.

Последний кадр, запечатлевшийся в моей памяти, был: «желтый кок» как-то неестественно, конвульсивно вздернулся. А затем… как будто сквозь сон слышу:

— «Лавочкин», выводи, выводи машину!

С огромным трудом открываю глаза. И вижу, как головокружительно мелькает передо мной земля: самолет в штопоре. Быстро выхожу из него. Снова слышу:

— Кто штопорил?

— Чайка 19, я — Скоморох!

— Отлично. Смотри, внизу догорает сбитый тобой «мессершмитт», а справа спускается на парашюте летчик.

— Понял. А где остальные? Где Кирим (Кирилюк), Горкин (Горьков), Калаш (Калашонок)?

— Иди на юг, они там.

Направился туда. А по дороге думаю над тем, какой уже раз мне случается испытывать судьбу из-за кислородного голодания, но на этот раз с успехом для дела, да еще каким!

На земле узнали: взятый в плен лётчик «желтого кока» был в звании майора, воевал в Польше, во Франции, в нашей стране, имел на счету 50 сбитых самолетов. При попытке сбить пятьдесят первый оказался сбитым сам, пополнив мой личный счет. Видно, уж такова переменчивая боевая судьба военного летчика…

В Кишкунлацхазе настоящий бетонированный аэродром. До чего надоели нам размокшие полевые площадки! На них и мы, и машины вечно грязные, наша обувь, обмундирование — сырые. Другое дело стационарным аэродром: под ногами не чавкает, кругом сухо, чисто.

Глава IX

Утром 20 декабря началось новое наступление войск 3-го Украинского фронта с целью прорвать сильно укрепленную фашистскую линию обороны «Маргарита», овладеть городом Секешфехервар и, обойдя с запада Будапешт, соединиться с войсками 2-го Украинского фронта.

Наступление поддерживали свыше 800 самолетов — практически весь действующий парк 17-й воздушной армии.

Это были дни напряженной боевой работы. Мы буквально висели над передним краем, возвращаясь на забеленную сырым снегом землю лишь для того, чтобы заправиться горючим и пополнить боекомплект.

Вначале беспрерывно обрушивали шквал смертоносного огня на артиллерийские позиции, оборонительные сооружения врага. Потом начались ожесточенные воздушные схватки.

В разгар напряженнейшей боевой работы 21 декабря в полк прибыли из армейской газеты давно знакомые нам журналист капитан Юрий Казьмин и фотокорреспондент Николай Гаврилов. У них было задание сфотографировать летчиков, отличившихся над Батинским плацдармом, рассказать о них в газете.

Пока шли беседы, все было нормально. Григорию Денисовичу льстило внимание армейской прессы, он охотно рассказывал о каждом из нас, явно преувеличивая наши заслуги.

Но вот пришло время фотографироваться.

Некоторые летчики суеверны. Фотографирование, да еще перед полетом, — этого они себе ни за что не позволят. Многие начали избегать капитана Гаврилова. Увидя это, Онуфриенко сказал:

— Ребята, уже пятый час, дело к вечеру, вылеты вряд ли будут еще, так что не бойтесь запечатлеть себя на пленке.

Прибывший с газетчиками летчик-инспектор майор Н. Ковалев тоже стал агитировать за фотографирование. Мы сгрудились группой вокруг него. Гаврилов раз-другой щелкнул затвором — готово!

И тут Онуфриенко зовут к телефону. Он бежит и возвращается злой, понурый, говорит:

— Скоморох, твоя эскадрилья дежурная — надо пару отправить на задание.

Выстраиваю эскадрилью, спрашиваю:

— Кто пойдет?

В ответ гробовое молчание. Мне лично ни с чем подобным еще не приходилось встречаться.

— Ну, так есть добровольцы? — переспрашиваю.

Молчок. Прошелся вдоль строя, пытаясь заглянуть каждому в глаза, но все опускали их вниз.

Черт бы побрал эти проклятые суеверия: как они действуют на психику! Но не могут же быть они сильнее здравого смысла? Я вспомнил, как еще в Адлере сел стричься, будучи уверен, что в воздух подниматься больше не придется. Только парикмахерша Оля прошлась раз-другой машинкой — зеленая ракета.

— Ну, Оля, достригут меня, наверное, немцы, — сказал я мастеру и помчался к самолету.

Был тогда бой, и очень тяжелый для меня. И я все ждал: вот-вот полоснет по мне очередь. Но все обошлось.

На земле сказал ребятам: «Чепуха — все это предрассудки!»

— Значит, добровольцев нет? Ну ладно, кто полетит со мной?

Вперед шагнула вся эскадрилья.

— Со мной пойдет Филиппов.

Выбор на Филиппове остановлен все по той же причине: на его машине стоял добротный новый мотор. К тому же он был моим ведомым.

Мы устремились к самолетам, когда я услышал голос Ковалева:

— Скоморох, возьми машину Романова.

Новенький Ла-7 недавно пригнал штурман дивизии майор Николай Романов из учебного центра, где он переучивался. Управление дивизии находилось рядом с полком, поэтому самолет был у нас на стоянке.

Механик-белорус старшина Данило Матвеенко, сменивший Петра Мартюшева в связи с переводом меня в 31-й полк, быстро перенес парашют с моего Ла-5 в самолет Романова. После Нижней Дуванки я стал с уважением относиться к парашюту, всегда присутствовал при его переукладке, проверял крепление шпилек. Сев в кабину, буквально в считанные минуты разобрался с ее особенностями, освоился в ней.

В 17.20 мы с Филипповым были в воздухе. Я выполнил несколько бочек, пару крутых горок — машина как зверь! На том и закончилось мое переучивание. Станция наведения вывела нас в район Каполнаш — Ниек. Думали, что состоится обычный рядовой вылет. А получилось совсем наоборот.

Впереди показалась десятка ФВ-190. Она стала разворачиваться для нанесения удара по позициям наших войск. Медлить нельзя. Врезаюсь в строй и первой очередью сбиваю замыкавшую его машину. И сразу же открыл огонь по следующей.

Среди «фоккеров» началась паника, они рассыпались в стороны, снизились до бреющего полета и стали уходить на свою территорию.

Но тут появилась восьмерка ФВ-190. Она попыталась с ходу отбомбиться по нашим войскам. Мы с Филипповым камнем свалились на фашистов и молниеносными ударами подожгли каждый по одному стервятнику. Они рухнули на землю прямо возле станции наведения, чуть было не накрыв ее.

Осталось шесть «фоккеров», но они еще пытаются прорваться к цели. Откуда такое нахальство?! Надо проучить. Подхожу снизу к следующей паре и с дистанции 30—40 метров сваливаю еще одного фашиста. Теперь немцам не до бомбежки — по газам и восвояси.

Считали, на том конец. Ан нет! — появилась еще одна группа ФВ-190. Снова — восьмерка.

Мы не дали ей даже близко подойти к месту бомбометания: стремительно атаковали, заставили куда попало сбросить свой смертоносный груз. Поджигаю еще одну машину. Разматывая шлейф густого черного дыма, она стала уходить. Тогда ее настиг Филиппов и короткой очередью добил окончательно.

— Молодцы, Ястребы, объявляю вам благодарность! — услышали мы в наушниках голос командира корпуса. Оказывается, он находился на станции наведения, наблюдал за боем.

На земле мы сразу попали в объятия Онуфриенко, всех летчиков: они поздравляли нас с высокими наградами — орденами Красного Знамени.

— Выходит, что фотографирование было к счастью, — довольный таким поворотом дела сказал Гаврилов.

— Выходит, что так, — сказал я и направился за командиром полка на КП, где была поставлена задача на завтра.

…Напряжение боев с каждым днем нарастает.

Если мы вели бой с 28 стервятниками, шестерка Кравцова — с 40, то 24 декабря восьмерке Петра Якубовского пришлось иметь дело с 50 ФВ-ШО. Финал был тот же: три «фоккера» навсегда прекратили свой полет, остальные рассыпались кто куда, не выполнив своей задачи.

Столь результативные наши действия вызвали, естественно, одобрение со стороны вышестоящего начальства. И не только одобрение. Некоторые летчики управления дивизии тоже изъявили желание принять участие в воздушных схватках. К их числу относился и майор Ковалев. Он обладал отличной техникой пилотирования, но за последнее время в боях бывал крайне редко, навыки растерял, а война идет к концу, и ему захотелось внести в победу свою весомую лепту.

Попросился он в нашу эскадрилью.

Мы не особенно радовались, когда к нам в строй становился человек, летающий от случая к случаю. А Ковалев — инспектор-летчик. Он, конечно, считает, что больше нашего знает и умеет, претендует на самостоятельность в действиях, а мы вынуждены отвлекать на его прикрытие своих лучших бойцов.

Не хотелось брать Ковалева на задание, и неспроста.

Назначили к нему ведомым Калашонка. Почему именно его? Это был наш самый надежный щит. Если прикрывает Калаш — можно ничего не бояться, вступать в бой с любой группой стервятников.

Но такому ведомому нужен был и под стать ему ведущий. А вот этого обстоятельства мы не учли, о чем потом горько жалели.

Ушли мы на прикрытие наших войск. Патрулировали тремя ярусами: внизу Кирилюк с четверкой, над ним — моя пара, надо мной — Ковалев с Калашонком.

Сначала все идет спокойно. Но вот пронеслась мимо пара «мессеров», вслед за ними — четверка. Я дал по ней очередь, она ушла под Кирилюка и его ведомых, тот сразу же устремился за ней.

— Кирим, отставить! Это приманка! — крикнул я по радио, потому что увидел вдали многочисленные точки: сюда шла армада «фоккеров».

И тут раздался взволнованный голос Ковалева:

— Мессы, мессы!

Я ничего не успел ему сказать, смотрю, а он уже ввязался в бой, стал пристраиваться в хвост «мессершмитту», тянуться за ним. Калашонок видит, что все выходит неладно, что их пару враг уводит в сторону, а сделать ничего не может: командир есть командир.

А Ковалев, еще не догнав «месса», кричит:

— Атакую, прикрой!

Где он — неизвестно, ушел куда-то в сторону: клюнул на приманку.

А мы шестеркой вынуждены встречать грудью в несколько раз превосходящую нас группу «фоккеров» и «мессеров». Ребята дерутся, как львы. Кирилюк поджигает «месса», от чьей-то меткой очереди задымил «фоккер», а у меня не выходят из головы Ковалев и Калашонок. На запрос не отвечают. Где они, что с ними?

А попали оба в незавидную ситуацию. Пока гнались за одним фашистом, их атаковали сзади два других. Калашонок стал отбиваться, а на Ковалева в это время набросилась еще одна пара. Ее увидел ведомый, крикнул:

— Коваль, сзади мессы!

А тот и ухом не ведет — стреляет по своему, который, поняв, видимо, с кем имеет дело, просто-напросто играет с ними в кошки-мышки.

Стреляет Ковалев, а сзади к нему тихо, без огня, подкрадывается коварный фашист. Еще мгновение — и сразит командира.

Верный себе Калашонок молнией устремляется к ведущему и, не имея возможности отразить атаку врага ни огнем, ни таранным ударом, становится между ним и машиной Ковалева, весь заряд «мессершмитта» принимает на себя. Его «ястребок» заштопорил, пошел к земле. Ковалев, не разобравшись в чем дело, во все горло закричал:

— Сбил, сби-и-л!

А раненый Калашонок с большим трудом поставил машину в горизонт, поковылял на ней домой.

Ковалев осмотрелся: нет ведомого. Бросился его искать, нашел, пристроился, сопровождая до самой посадки. С пулей в правом бедре, истекавший кровью Калаш еле-еле приземлился. Когда мы вернулись, его уже увозила санитарная машина. Вечером мы навестили Василия, узнали все подробности их злополучного боя, вызвавшего у нас много раздумий.

26 декабря развернулись ожесточенные бои за Эстергом. На этом направлении действовал и 4-й механизированный корпус генерала В. И. Жданова. В районе Бички продвижение корпуса застопорилось. Меня с Филипповым послали на разведку противника. Погода стояла дрянная. Местность под нами всхолмленная — лощины, овраги, лесистые взгорья.

Когда мы подошли к переднему краю и связались с КП корпуса, услышали в ответ открытым текстом:

— Скоморох, Скоморох, я — Жданов, пройдись в глубину немецкой обороны, посмотри, что там происходит…

А мы с Филипповым к тому времени обнаружили в лощинах немецкие танки.

— Я — Скоморох, впереди вас, километрах в трех, — вражеские танки.

— Много их?

— Более двадцати в одном месте, столько же в другом да около пятидесяти стволов артиллерии.

— Вас поняли, — ответили мне, но в голосе нет прежней твердости: неужели сомневаются в достоверности данных?

Решили с Филипповым еще раз пройтись прямо над гoловами у фашистов. По нас дали дружный залп зенитчики. Ну, какие могут быть тут сомнения?

В это время по радио прозвучал голос генерала Толстикова:

— Скоморох, следуйте на аэродром, заправьте баки и повторите все сначала.

Через короткое время мы снова были над тем же местом. Уже наступило утро, видимость значительно улучшилась. И мы как на ладони увидели танки, пушки, другую боевую технику. И все — в боевой изготовке.

Доложили Толстикову.

— Штурмуйте артиллерию! — отдал он краткий приказ.

Мы ринулись вниз, но немцы успели дать мощный залп по нашим войскам. Это разозлило меня и Филиппова. Мы один за другим произвели три захода, обрушив на головы «фрицев» весь наш боезапас.

Снова слышим голос Толстикова:

— Скоморох, сможете навести штурмовиков?

Скосил глаз на бензомер: стрелка приближается к критической цифре.

— Я — Скоморох, горючего маловато.

— Постарайся помочь штурмовикам.

И тут слышу голос Георгия Ковалева:

— Скоро будем над целью…

Мы встретили их, навели на цели и еле-еле успели добраться домой. В баках моего истребителя бензин закончился на выравнивании.

Штурмовики прекрасно справились со своим делом, помогли механизированному корпусу обойти группировку с флангов и разгромить ее.

Когда мы с Филипповым вылетели в третий раз и прошли над теми же лощинами, увидели настоящее кладбище разбитой боевой техники.

С напряженными боями войска 3-го Украинского фронта вышли к Дунаю севернее и северо-западнее Будапешта, что привело к окружению в нем 188-тысячной группировки фашистских войск. Венгерское правительство во главе с Ф. Салаши срочно «смотало удочки», перебралось в Австрию.

Советское командование, стремясь избежать кровопролития и разрушений столицы Венгрии, 29 декабря направило в расположение окруженных немецких войск парламентеров капитанов И. А. Остапенко и Миклоша Штейнмеца, которые шли к врагу с гуманными условиями капитуляции.

Гитлеровские изверги совершили гнуснейший акт, расстреляв обоих парламентеров. Еще ничего не зная об этом преступлении фашистов, летчики нашего корпуса старшие лейтенанты Н. Шмелев и П. Орлов пять раз прошли над городом на бреющем полете, сбросив около полутора миллионов листовок с условиями капитуляции.

Враг ничему не внял.

Он не терял надежды вырваться из окружения. Гитлер планировал контрудары по спасению попавшей в западню группировки.

Всем было ясно: Будапешт придется брать штурмом.

Приближающийся новый, 1945 год предвещал нам жестокие, упорные бои.

Окруженный в столице Венгрии враг капитулировать отказался, следовательно, от него можно всего ожидать.

Сигнал на вылет. Шестеркой выруливаем, дружно стартуем. Наше задание — сопровождение группы Ил-2 и разведка противника в районе Будапешта.

Грозно несутся штурмовики. У них четкая установка: без крайней надобности не допускать новых разрушений в городе. Практически это означало, что можно уничтожать только вражескую технику и живую силу на улицах, а в условиях большого города это далеко не простое дело.

Штурмовикам удалось обнаружить на одной из широких магистралей фашистскую автоколонну. Они обрушились на нее, одну за другой подожгли несколько машин. Мы, став в вираж, тщательно следили за воздухом. Ни одного немецкого самолета не появилось, и, когда «илы» закончили свое дело, мы, оставив пару вверху, четверкой прошли на малой высоте вдоль пылающей колонны, еще поддали ей огня.

Стремясь вырвать из окружения группировку войск, в ночь на 2 января немцы предприняли мощный контрудар из района юго-восточнее Комарно, еще через пять суток ударили из района севернее Секешфехервара, а 18 января попытались пробиться к своим южнее этого города.

Начиная со 2 января мы буквально не покидали своих истребителей. Сейчас, просматривая журнал боевых действий 31-го полка за тот период, поражаюсь количеству боевых вылетов и разнообразию выполнявшихся каждый день задач. И всякий раз, листая этот журнал, невольно задерживаю взгляд на первой странице с такой записью: «2.1. 1945 г. 12.45—13.40.4 Ла-5 Кравцова (младшие лейтенанты Цыкин, Попов, Калинин). Сопровождение Ил-2 в район Будапешта. Группу Ил-2 атаковали четыре пары ФВ-190. Сбили: младший лейтенант Попов — один ФВ-190, младший лейтенант Калинин — один ФВ-190, майор Кравцов — Ме-109 и ФВ-190.

Майор Кравцов с боевого заданий не вернулся».

С боевого задания не вернулся… Что это значит? Погиб? Попал в плен? Где-нибудь раненый пробирается к своим? Нет ничего хуже подобной неопределенности.

Возвращение Цыкина, Попова, Калинина без своего командира — исключительно скромного, честного человека, незаурядного бойца — было для нас ударом, каких мы давно уже не переживали.

Два дня ничего не знали о судьбе Дмитрия. И только на третий пришло сообщение, что его в крайне тяжелом состоянии подобрали пехотинцы и отправили в госпиталь.

Жив! Эта новость очень обрадовала нас. Жив — значит, вернется в полк, полетает еще с нами. А пока что эскадрилью возглавил его заместитель Олег Смирнов.

Снова на земле и в воздухе заваривается крутая каша. Нас перебазируют на новый аэродром ближе к фронту.

Остров Чепель — между старым и новым руслом Дуная, под самым Будапештом. Его аэродром — благоустроенный, с добротной бетонированной полосой. На нем базировались немецкие авиационные части.

Мы снова очутились в непосредственной близости к району боевых действий как раз в момент третьего контрудара противника западнее Будапешта.

16 января с утра густым туманом заволокло аэродром. Над всей линией фронта — густая дымка. И в такую погоду полк произвел 20 самолето-вылетов, а уже 20 января при тех же условиях — 60.

В дальнейшем, по мере усиления боев по отражению третьего контрудара противника, количество вылетов нарастало, как снежный ком. Дело в том, что немцы попытались установить воздушный мост с окруженной группировкой, чтобы перебрасывать в Будапешт оружие, боеприпасы, продовольствие. Естественно, мост этот прикрывался чрезвычайно большим количеством «мессов» и «фоккеров». Поэтому над столицей Венгрии постоянно завязывались ожесточенные воздушные схватки. Вражеские самолеты — транспортные и истребители — то и дело падали на город. Горьков, Калашонок, Кирилюк, Маслов, Цыкин и другие почти каждый день увеличивали свои личные боевые счета. Но не обходилось без жертв и с нашей стороны. В целом дивизией в эти дни было потеряно 24 самолета и 13 летчиков. Не вернулся с задания и мой ведомый младший лейтенант Иван Филиппов.

Это была невероятно тяжелая для меня утрата. Тяжелая потому, что я успел всей душой привязаться к Филиппову, и еще потому, что до этого не терял ни одного из ведомых: всегда берег их так же, как они меня.

Как же все случилось?

Мы с Филипповым вылетели по приказу Онуфриенко. В воздухе связались с Гришей Онискевичем, находившимся на станции наведения.

Онискевич — командир эскадрильи, Герой Советского Союза. После тяжелого ранения, как и Митя Кравцов, летать временно не смог, отлично проявил себя на станции наведения: быстро ориентировался в воздушной обстановке, разбирался в тонкостях тактики наших действий, стал для нас надежным помощником.

Вот и в этот раз он сообщил, что навстречу нам идет большая группа вражеских самолетов. Вскоре и мы увидели ее на одной с нами высоте. Боевым разворотом иду в сторону солнца, пропускаю «фрицев» под собой, а затем устремляюсь им вдогонку. Ведомый — за мной.

Подхожу вплотную к замыкающему строй «юнкерсу», поджигаю ему правый мотор. Он держится в воздухе. Вхожу в левый разворот и бью по второму мотору.

«Юнкерс» понесся к земле, прямо на лежавшее под нами село. Подумалось: сейчас ни за что ни про что могут пострадать его жители, и ничего с этим не поделаешь.

Сколько приносит война случайных, совершенно безвинных жертв! Никто их не считает, нет такой статистики. А напрасно: она помогла бы людям еще глубже осознать весь трагизм войны для мирного, гражданского населения.

Время отсчитывало последние секунды жизни «юнкерса», а меня попытался атаковать «мессер». Но мой верный страж Иван Филиппов был начеку. Длинной очередью он отогнал «месса».

Фашистская группа полностью расстроилась. Мы не переставали ее атаковывать, когда увидели еще девятку Ю-52 под прикрытием не менее 20 Me-109. С ходу бросаюсь на первого же «юнкерса», всаживаю в него серию снарядов, он валится вниз. И тут меня берут в клещи уже два «мессершмитта». И снова Филиппов выручает, успешно отражает атаку пары истребителей, поджигает одного из них.

Что тут скажешь? Молодчина! Можно совершенно не волноваться за свой тыл: он прикрыт непробиваемым щитом.

Онискевич с наблюдательного пункта все видит: и как мы крутимся, и что делается чуть в сторонке. А там движутся к Будапешту 11 Ю-52 в сопровождении 15 «мессов». Онискевич перенацеливает нас на эту группу.

Снова с ходу бросаемся в атаку. Но немцы нас ждали, встретили дружным залпом. Кое-как увернулись от кинжальных трасс, ввязываемся в драку. Проходит пять минут — безрезультатно. «Мессеры» не дают развернуться, мешают нам. Переключаюсь на них, захожу в хвост одной паре, а другая тут же начинает подкрадываться сзади ко мне. Филиппов открывает огонь, но и сам подвергается атаке.

Я отбиваю от него «мессов», кричу ему:

— Филипп, выходи!

Вижу: надо мной еще одна пара фашистов. Начинаю соображать, как вывернуться из этого круговорота: у меня боезапас на исходе, снарядов осталось только на самый крайний случай. Еле успеваю увертываться от вражеских трасс.

Еще раз даю команду:

— Филипп, выходи!

Рассчитывая, что он меня поймет, начинаю имитировать, будто меня подбили: резко с кренами опускаю нос машины, быстро теряю высоту. Вокруг меня — огненные шнуры.

В ответ услышал полное злости и ненависти:

— Я ему, гаду, сейчас дам!

Ведомый принял все за чистую монету. Эх, как это все некстати: он даст волю своему гневу, и его заклюют. В воздушном бою гнев не всегда надежный помощник, потому что иной раз ослепляет человека, лишает его возможности трезво оценивать обстановку.

У меня в запасе оставалось еще метров 500 высоты, когда я увидел, что за Филипповым увязались два «мессершмитта» и вот-вот откроют по нему огонь. Тут же вышел из пикирования, выпустил по преследователям несколько снарядов.

«Мессершмитты» шарахнулись в стороны, но на фоне земли из-за густой дымки я потерял Филиппова. Туда, сюда бросаю взгляды, осматриваю пространство — нет ведомого, как в воду канул. Запрос, другой — молчит.

«Ладно, — думаю, — фашистов от него отогнал, теперь он сам дорогу домой найдет». Разворачиваюсь, иду к Будапешту и снова натыкаюсь на большую группу вражеских самолетов. Врезаюсь в нее, жму гашетку, следует несколько выстрелов, и оружие безнадежно умолкает.

Делать нечего, приходится уходить домой. А мозг беспрестанно сверлит мысль: «Где Филиппов, где Филиппов?»

Неожиданно в наушники ворвался голос дежурного на аэродромной радиостанции:

— «Лавочкин», «лавочкин» с одной ногой, уходи на второй круг…

Тут же включаюсь в разговор:

— Это Филипп пришел?

— Да, самолет его, но он не отвечает…

— Хорошо, — отвечаю обрадованно. — У меня закончились боеприпасы, подготовьте второй самолет, чтобы я смог сразу же снова взлететь: много фрицев в воздухе.

— Мы выслали в ваш район еще пару. Вам машину подготовим.

Ныряю в густую, как молоко, дымку, пронизываю ее мутно-белесую толщу, выскакиваю прямо на Дунай. По его руслу — на аэродром. Приземлился, спешу увидеть Филиппова, выяснить, куда он девался в бою.

Но больше увидеть его не довелось.

Он появился над аэродромом с выпущенной всего одной стойкой шасси. Ушел на второй круг. И бесследно пропал. Мы ждали его возвращения к вечеру, ждали на второй, третий день и дальше. Одновременно вели активные поиски: осмотрели всю местность вокруг аэродрома, с помощью водолазов обследовали участки дна Дуная, куда мог упасть самолет. Нашли обломки «лавочкина», но одна цифра его номера не совпадала с тем, что значился в формуляре истребителя Филиппова. Так до сих пор и не знаем, что думать, однако все склоняются к мысли, что младшего лейтенанта Ивана Филипповича Филиппова поглотили дунайские волны. И теперь стоит услышать мне ставшую столь популярной песню «Дунай, Дунай, а ну, узнай, где чей подарок…», как я тут же начинаю думать о моем верном ведомом, превосходном воздушном бойце, в короткий срок заслужившем два ордена Боевого Красного Знамени.

Свалившаяся беда острой болью отозвалась в моем сердце.

Во второй полет в тот день я отправился четверкой — с Кирилюком, Горьковым, Гриценюком. Снова были схватки, в которых никого не сбили, но и не дали немцам прорваться к своим. А на обратном пути приключилась с нами любопытная история. Встретили мы Ю-52, охраняемого парой «мессов».

— Кирим, возьми на себя «пузатого», а я займусь «мессерами», — дал команду и ринулся в атаку.

Кирим великолепно сделал свое дело: подбил «юнкерса», заставил его сесть на нашей территории между озером Веленце и Будапештом.

«Мессершмитты», увидев, что охранять им больше некого, на полных газах бросились наутек. Стали кружиться над «юнкерсом», наблюдаем, что дальше будет. Смотрим: к нему торопятся на машинах и лошадях казаки. Экипаж самолета сошел на землю, чтобы приготовиться к сдаче в плен. И вдруг откуда ни возьмись помощь — немецкий легкомоторный «физлер-шторх». «Фрицы» начали размахивать руками, шлемофонами. Немцы радуются.

Я — к нему. Подхожу совсем близко, всматриваюсь в лицо летчика — так это же Леня Капустянский! И как я не подумал о нем раньше?! У нас в полку был трофейный «физлер-шторх». Леня хорошо освоил его, иногда перебрасывая на нем различные грузы, людей. Сейчас он, как позже выяснилось, перевозил куда-то полкового врача капитана Владимира Антонюка. Надо же такому случиться! Ведь мы запросто могли его сразить.

Я показал Капустянскому, что «юнкерс» — наша жертва. Он все понял. Произвел посадку, взял в плен немцев, передал их подоспевшим казакам. Нашлась работа и доктору: он обработал ожоги на лице и руках членов экипажа.

Вечером после полетов раскрываю газету, читаю: очередная победа Александра Колдунова. О! Саша снова отличился… Он патрулировал в районе цели на новеньких «яках», только недавно поступивших с берегов Волги.

«Зная повадки врага, — писала газета, — Колдунов распределил обязанности в бою следующим образом: четверка самолетов под его руководством должна была вести борьбу со штурмовиками противника, а тройка «яков», возглавляемая старшим лейтенантом Н. Г. Сурневым, — сковывает боем истребителей противника. День клонился к вечеру. Горизонт был затянут густой дымкой, потому все внимание поиску. На вираже капитан Колдунов увидел на миг блеснувшие в лучах заходящего солнца крылья вражеских самолетов. Снизившись, увидел десятку и восьмерку ФВ-190.

— Коля, вижу две группы «фоккеров», буду их атаковать, — передал по радио Колдунов.

— Вас понял. Вижу выше восемь «мессеров», — доложил в ответ Н. Сурнев.

А. Колдунов повел четверку на сближение с первой группой ФВ-190. С дальности 50—70 метров открыл огонь по ведущему, после второй очереди самолет задымил и, вращаясь, врезался в землю. Второго сбил мл. лейтенант Черняков. Николай Сурнев находился со своими ведомыми выше основной группы. Видя его, вражеские истребители отошли в сторону. Тогда Сурнев атаковал вторую группу немецких штурмовиков. Один «фоккер» запылал от меткой очереди Сурнева, но на выходе из атаки они подверглись нападению «мессеров». Используя превосходные качества своих самолетов, Сурнев вывел группу из-под удара и, искусно маневрируя, зашел на вираже в хвост к «мессерам», сбил одного, а другого — его ведомый ст. лейтенант Космин. Колдунов в это время обратил в бегство штурмовиков. Задание выполнено, сбито пять самолетов противника».

Прочитав газету, я передал ее Кирилюку и сказал:

— Разбери с ребятами, бой поучительный, много плюсов, но есть и минусы, пусть учтут на будущее.

Третий контрудар гитлеровцев привел к прорыву нашей обороны севернее Балатона. Фашисты снова вышли к Дунаю, устремились вдоль него к Будапешту, не теряя надежды выручить окруженную там группировку.

В те дни крайне тяжелое положение сложилось для ряда частей нашей воздушной армии. Например, четыре полка 262-й ночной бомбардировочной дивизии вечером 18 января оказались на территории, занятой врагом. Им было приказано любой ценой продержаться до утра, причем не просто продержаться, а еще и помещать врагу переправляться по мостам через канал Шарвиз. И авиаторы блестяще справились с поставленной перед ними необычной задачей. Экипажи ночью взлетали, сбрасывали над мостами светящиеся бомбы, и никто не мог перебраться через канал, не будучи подвергнутым обстрелу.

Ночная бомбардировочная дивизия… Это звучит весомо, внушительно, если не знать, что вооружена-то она была тихоходными По-2. И сейчас нельзя не удивляться мужеству и беззаветной храбрости ее личного состава, выстоявшего и победившего в самой невероятной ситуации.

Тогда же прославился мастерством прицельных ударов по мостам капитан Николай Платонов — командир эскадрильи 951-го штурмового авиационного полка. Мост — точечная цель. Не всякому дано попасть в него с одного захода. Но Платонов никогда не заходил дважды. В марте 1945 года он станет Героем Советского Союза.

В эти дни мы узнали о беспримерной стойкости казаков-гвардейцев, вместе с танкистами успешно удерживавших занимаемые ими позиции юго-восточнее озера Веленце. В этот район каждый из нас вылетал с особым чувством: ведь там шли самые напряженные бои, насмерть стояли донские казаки. Мы беспрерывно утюжили воздух над позициями казаков, не давая немцам сбросить на них ни одной бомбы. Линия фронта проходила почти рядом с нами. На первом же развороте после взлета мы уже имели возможность наносить удары по вражеским позициям, тем самым помогая казакам выстоять в этой исключительно тяжелой ситуации. Они по достоинству оценивали наши старания: то и дело передавали благодарности.

Донские казаки — удивительный народ. Ни у кого раньше не встречал я такой фанатической преданности своему роду войск. Казак без коня — как птица без крыльев.

Интересным был тот факт, что воевать-то казакам приходилось больше в пешем строю: лошадь против танков ничто. Однако для них важно было сознание, что где-то в тылу их ждут боевые рысаки, на которых можно лихо промчаться, развевая полами бурок, по освобожденному от фашистов городу.

…Кольцо вокруг Будапешта сжималось все больше, и становилось очевидным, что никакие гитлеровские контрудары не спасут окруженных.

Но чем ближе дело подвигалось к концу, тем ожесточеннее становился враг. Он нес большие потери, но гибли и наши люди.

30 января к нам пришла тяжелая весть о гибели Героя Советского Союза майора Николая Федоровича Краснова. Меня это сообщение буквально ошеломило: очень многое связывало нас с ним. Взять хотя бы эскадрилью «охотников». Ведь там под его началом я прошел прекрасную, неповторимую школу воздушного боя и командирского мастерства. А красновский боевой разворот с выходом в обратную сторону? Он вошел в арсенал наших тактических приемов и принес немало побед. Но главное-то в том, что этот боевой разворот зажег в наших сердцах огонь творческого поиска.

И вот Николая Краснова нет.

Этому трудно поверить: такой виртуоз, такой мастер — и вдруг не смог увернуться от вражеских трасс…

Но не от снарядов он погиб. С аэродрома Мадочи вылетел на задание. И случись же такое: не убралась одна стойка шасси. Возвращаться на аэродром было не в правилах Краснова. Так с выпущенным колесом и вступил в бой с «мессершмиттами». Сбил одного, второго, а при схватке с третьим почувствовал, что мотор дает перебои: перегрелся. Вскоре он и вовсе остановился. Выход был один: идти на вынужденную. Краснов увидел под собой ровное поле, на котором уже сидел подбитый наш «бостон», направил на него машину. При посадке «лавочкин» перевернулся, лег фонарем на землю. Потерявший от удара сознание Николай Федорович завис на ремнях. Сопровождавший его ведомый вместо того, чтобы сесть рядом на «живот», вернулся на аэродром, оттуда выслали По-2, но тот заблудился, а других мер командование полка не приняло. С «бостона» прибежал охранявший его техник, покрутился вокруг перевернутого истребителя, понял, что летчика можно вытащить, лишь разрубив фюзеляж, помчался в ближайшую деревню за топором.

Пока все это длилось, Краснов скончался. О том, что Краснов после посадки оставался еще жив, можно было судить по пальцам рук, сжатым в перчатках в кулаки: мороз донимал, он их грел.

Поскольку трагедия случилась недалеко от Тёкеля, мы забрали тело Николая Краснова к себе в полк, а потом переправили в Одессу и со всеми почестями похоронили на городском кладбище. Там и сейчас стоит обелиск с фотографией героя.

Глава X

…А жизнь продолжала свой бег. Дело шло к весне. Начал таять лед в Дунае, теплело и отношение к нам венгерского населения.

В Тёкеле мы расселились по квартирам в домах местных жителей. Нашим хозяином оказался пожилой инженер с авиационного завода. Мы с ним очень быстро нашли общий язык, он неплохо говорил по-русски: результат пребывания у нас в плену еще в гражданскую войну.

Вскоре мы сдружились со всей его семьей: женой и двумя дочерьми, которые стали учиться русскому, чтобы по утрам встречать нас словами «С добрым утром», а по вечерам желать нам «Спокойной ночи».

Все это было трогательно и волнующе, свидетельствовало о том, что против нашей правды бессильна самая изощренная антисоветская пропаганда.

Особенно круто изменилось отношение к нам венгров, когда западнее Будапешта были обнаружены ямы, заполненные тысячами безвинно расстрелянных их соотечественников. Мне довелось видеть эти ямы — зрелище ужасающее, — в них были трупы детей, женщин, стариков…

В окруженном Будапеште немцы по-бандитски грабили его жителей, отнимали последний кусок хлеба.

Пришли наши воины — стали делиться с ними всем, что имели.

Все это не могло не воздействовать на венгров, они увидели в нас своих настоящих освободителей, избавителей от коричневой чумы.

Убедившись, что удержать город им не удастся, немцы стали искать пути выхода из окружения. Попробовали прорваться в юго-западном направлении — получили отпор. Через несколько дней командованию стало известно, что небольшие группы немцев проходят через кольцо окружения в северо-западном направлении. Надо было найти где. Упорные поиски не дали результата. Тогда эта задача была поставлена Герою Советского Союза майору Колдунову. Вылетев в указанный район, он ничего особенного не обнаружил. Начались вылеты один за другим. Обследовались каждая улица, дорога, тропа. И вот настойчивый поиск увенчался успехом. Используя подземные ходы сообщения, горные тропы, немцы мелкими группами просачивались через боевые порядки нашего заслона. Цель найдена. А дальше штурмовики знали что делать…

13 февраля столица Венгрии была освобождена. Советские войска взяли в плен 110 тысяч фашистских солдат и офицеров. В результате успешного завершения Будапештской операции из войны вышла последняя союзница Германии в Европе. Это было событие большого значения. Гитлер оставался один, мог надеяться только на самого себя. Не ирония ли судьбы — властвовать почти над всей Европой и прийти к столь печальному финишу? История все расставила по своим местам, воздала фашизму по заслугам.

Будапешт взят. Естественно, всем нам не терпится побыстрее побывать в нем, посмотреть, что от него осталось после длительных, кровопролитных боев.

Собрались было ехать в город, когда разнеслась весть: к нам прибыла делегация гвардейцев-казаков 5-го Донского кавалерийского корпуса генерала С. И. Горкова.

Мы очень обрадовались столь дорогим гостям. Знали о их большом мужестве, исключительной стойкости, давно хотели встретиться с ними. Возглавлял делегацию полковник А. В. Привалов. В ее составе был и шестидесятипятилетний усатый капитан П. С. Куркин — кавалер четырех Георгиевских крестов и трех орденов Боевого Красного Знамени. Как мы узнали, с ним вместе воевали и его сын и зять — тоже офицеры.

У нас состоялся своеобразный вечер боевого содружества, родившегося в период самых напряженных боев в критической ситуации при отражении фашистского контрнаступления. Обстановка тогда сложилась для 3-го Украинского фронта угрожающей. Верховный Главнокомандующий даже разрешил Ф. И. Толбухину отвести войска на правый берег Дуная. Но командующий на это не пошел, понимая, чего может стоить такой маневр. И лично приказал казакам спешиться, грудью встать на пути остервеневших гитлеровцев.

Нашей 17-й воздушной было поручено обеспечение надежного прикрытия донских казаков. Мы, четко себе представляя, как тяжело приходится лихим рубакам, зарывшимся в землю, беспрестанно висели над передним краем, обрушивая на врага бомбы и снаряды, не давая ему поднять голову. Ожесточенно отбивались и казаки, показывая чудеса храбрости и героизма. Многие из них навсегда остались на поле боя, но ни один не дрогнул, не отступил. Девизом казаков было «Стоять насмерть!», и они удержали свой рубеж, чем способствовали отражению бешеного натиска врага.

И вот теперь они прибыли, чтобы поблагодарить нас за эффективную поддержку с воздуха. А мы без конца восхищались гостями — людьми необычайного мужества. Особенно понравился всем капитан Парамон Самсонович Куркин. Возле него все время была толпа. Он ярко рассказывал о своих боях еще в империалистическую, затем в гражданскую войну. Шутливо жаловался на судьбу:

— Сын, зять — старшие офицеры, а я все — капитан… За три войны на три ступени поднялся в офицерских званиях…

Не успели распроститься с казаками, как меня вызывают на командный пункт полка.

— Скоморох, важное задание: пойдешь на разведку в район Секешфехервара, — говорит — Онуфриенко. — Результаты ждет генерал Толстиков…

Вылетаем в паре с Кирилюком. Облака прижимают нас к самой земле. Моросит дождь. Местами попадаем в туман.

— Если случайно оторвешься — иди домой, меня не ищи, — передал Виктору.

Но он цепкий, держится в строю хорошо.

Долгое время ничего обнаружить не удается.

И вдруг ударили зенитки. Откуда? Присматриваемся — ого! Немецкие танки в таком количестве, какого мы не видели с Курской дуги.

Сначала глазам своим не поверили. Еще заход — действительно, вся дорога к Секешфехервару забита танками, бронемашинами.

Торопимся домой, докладываем. Нам тоже не сразу верят, снова посылают на разведку. Мы опять подтверждаем увиденное, наши сведения тут же передаются в вышестоящий штаб.

Как потом оказалось, противник нанес главный удар между озерами Балатон и Веленце. Советские войска стойко отбивали вражеские атаки, направляя основное усилие на разгром танковых дивизий врага. Только в течение 6 марта 17-я Воздушная армия, несмотря на плохую погоду, произвела около 360 вылетов, из них 230 по 6-й танковой армии СС.

Прорвав первую полосу обороны, сильными бронированными кулаками они ринулись к Дунаю. Началась последняя в минувшей войне оборонительная операция советских войск, получившая название Балатонской.

Чтобы сдержать натиск врага, командующий фронтом бросил в бой все имеющиеся в его распоряжении силы, даже дивизию тихоходных ночных бомбардировщиков По-2. Нам, летчикам, приходилось драться круглые сутки.

В дальнейшем (особенно в течение 10—13 марта) противник, имея незначительный успех, пытался развить его, делая основную ставку на танки и штурмовые орудия. Только южнее озера Веленце их действовало до 500 единиц.

Но массированные действия нашей артиллерии и авиации нанесли врагу большие потери, а последующие попытки его добиться успеха также ни к чему не привели. К исходу 15 марта контрнаступление гитлеровцев фактически было приостановлено.

Значительную роль в успешном отражении контрнаступления танковых войск противника сыграла наша авиация. Несмотря на сложные метеорологические условия, она непрерывно наносила удары по танкам и артиллерии противника и вела борьбу с самолетами в воздухе.

С каждым днем возрастала ожесточенность сражения. В нем и на мою долю выпало испытание, от которого на висках появилась седина.

Вылетели шестеркой: Калашонок, Маслов, Горьков, Кирилюк, Кисляков и я — на прикрытие войск.

Над передним краем увидели столько же «мессершмиттов». Я обычно не спешил ввязываться в бой с первой группой: находясь вверху, управлял боем, страхуя подчиненных от всяких неожиданностей. Обычно первую группу атаковывала какая-либо из ведомых пар.

А тут не удержался и сразу пошел в атаку, приказав паре Кирилюка держаться сверху.

Началась драка. Одного «месса» я уже взял было на прицел, вот-вот сражу его. Он юркнул вниз. Я за ним. На выводе из пикирования снова начинаю накладывать на него перекрестие прицела. И тут чувствую удар, скорее, резкий толчок, от которого машина сама по себе устремилась вверх.

Ручка полностью отдана от себя. Но машина не реагирует на это, лезет ввысь, теряя скорость, а затем клюет носом и камнем устремляется к земле. Все мои попытки подчинить самолет своей воле ни к чему не приводят. Скорость вот-вот перейдет за предельно допустимую. Земля приближается с невероятной быстротой. Что остается? Прыгать!

— Кирим, покидаю самолет, бери управление боем на себя…

И тут на какое-то мгновение в эфире воцарилась тишина. Видно, не все поверили в то, что со мной случилось. Ведь мне еще ни разу не доводилось воспользоваться парашютом. В полку привыкли: Скоморох неуязвим. Даже совсем недавно, когда зениткой было отбито одно колесо шасси, разворочена плоскость, я все же пришел на аэродром, благополучно приземлился.

Когда все увидели, что мой «Лавочкин» действительно неуправляем, посыпались всевозможные советы. Только мне было не до них, я уже начал отстегивать привязные ремни. И вдруг слышу крайне встревоженный голос:

— Скоморох, Скоморох, под тобой немцы, немцы под тобой!

Это подполковник Александр Самохин — заместитель командира штурмовой дивизии. Он часто находился на КП, мы никогда не виделись, но почти каждый день переговаривались по радио и прониклись друг к другу взаимным уважением.

Его слова как будто током меня пронизали. Попасть в плен?! Нет, лучше что угодно, только не это.

— Скоморох, под тобой немцы, слышишь меня? — снова раздалось в эфире.

— Слышу, понял, — ответил я, а про себя подумал: «Спасибо, друг, только что же мне делать?»

В доли секунды промелькнула вся моя недолгая жизнь… Мысленно представил встречу с фашистами… Она не радовала. Взглянул на землю: пустое, изрытое взрывчаткой поле. И ни один немец не погибнет от падения моего самолета. Надо искать выход… Скорость подходит к максимально допустимой, самолет дрожит, вот-вот начнет разрушаться. На почему он на этой скорости не идет вверх, ведь должен по расчетам? Значит, отбит руль высоты и сильно поврежден стабилизатор.

Последний шанс: даю газ, и крепко, словно в этом мое спасение, прижимаю ручку к себе. И в этот момент начинаю замечать, что самолет уменьшает угол пикирования. Даю полностью газ и обороты. Помогает: истребитель начинает переходить в горизонт.

Ура! Еще не все потеряно!

— Ребята, прикройте, еще есть шанс! — передаю по радио.

Когда самолет снова перешел в набор высоты, убрал газ, ручку управления — вперед. В какой-то точке, потеряв скорость, самолет снова переходит в пикирование. И затем повторяется все сначала, но уже с меньшей, более пологой амплитудой. Отлично! Правду говорят, что безвыходных положений не бывает.

Приноровился управлять машиной, амплитуда становится все меньшей и меньшей. Держу курс домой в окружений боевых друзей.

Несколько раз слыхал, как Самохин предупреждал ребят:

— «Мессерами» не увлекайтесь, надежно прикрывайте ведущего…

Пересек Дунай. Тут уже наши войска. Можно бы и покинуть самолет, да жалко. Он же меня не подвел, считай, выручил из беды. Как же я его брошу? Нет, этому не бывать!

Тут вокруг меня собралась вся группа. Посылаю двоих вперед, чтобы завели на посадку. «Ковыляю» дальше. Вот и аэродром. Выпускаю шасси, с большим трудом приземляюсь.

Казалось, прошла вечность. Наконец прибежал техник, приехала полуторка. Ее кузов выложили матрацами и осторожно опустили на него хвост самолета.

Вылез из кабины, и не верится, что остался жив и невредим.

Оказалось, зенитный снаряд попал прямо в хвостовое оперение, отбил левую часть руля глубины, наполовину — правую, отбил часть руля поворота.

Техники и механики быстро ввели в строй самолет. Я поднялся в воздух, проверил — хорош! А на следующий день Горьков, Кисляков, Цыкин и я отправились сопровождать штурмовиков во главе с Героем Советского Союза старшим лейтенантом Е. Прохоровым…

Задание выполнено, штурмовики поработали хорошо. Идем назад, пересекаем Дунай, скоро и аэродром.

Слышу голос Прохорова:

— Скоморох, благодарю за прикрытие, мы уже дома. До новой встречи в воздухе!

— Рады служить славным боевым труженикам.

Я осматриваю четкий строй «илов»: идут красиво, крыло в крыло. Никто им не угрожает, можно и уходить. Но что-то удерживает меня, хочется еще немного пройти рядом с «горбатыми», перекинуться словцом-другим с Прохоровым — славным веселым парнем. Только начали переговариваться, вдруг слышу: «мессеры», «мессеры»!

Осматриваюсь — «худые» подкрадываются к штурмовикам снизу. А мы вверху, километрах в трех. Ближе всех к противнику — Цыкин.

— «Горбатые», убирайте шасси. Цыкин, атакуй! — передаю по радио и тоже спешу наперерез вражеским истребителям. Издалека открываю навесной заградительный огонь — не действует, немец идет прямо к «идам». Я подхожу ближе, снова даю очередь — «мессершмитт» уходит. Цыкин сорвал атаку второго. Подоспели Горьков с Кисляковым. Враг стал уходить. Мы устремились в погоню. Зло нас взяло: обнаглели фашисты, надо их проучить. За Дунаем настигаю «мессершмитта», сваливаю его первой очередью. За вторым идет Цыкин, да что-то торопится.

— Миша, не спеши, спокойнее, прикрою.

Миша Цыкин по всем правилам провел атаку, от выпущенной им длинной очереди «месс» клюнул носом и взорвался.

Мне вспомнились слова Героя Советского Союза полковника Баланова, сказанные нам, молодым летчикам, в Адлере:

— Ведомый не только прикрывает, но и атакует, когда нужно.

Сейчас это вошло в нашу повседневную практику.

На аэродроме я поздравил Мишу Цыкина с очередной, четырнадцатой победой. Это был наш последний совместный воздушный бой.

Бои продолжаются, вот уходит на задание группа «лавочкиных» во главе с Мишей Цыкиным.

Через 10—15 минут кто-то из наших летчиков говорит:

— Цыкин дерется.

— Мише везет, — бросает Калашонок, и в это время мы, подойдя к радиоприемнику, слышим:

— Сбил, горит!

— Это какой у него? — спросил Леня Капустянский,

— Пятнадцатый, — ответил заместитель начальника штаба полка майор Павлов.

— Чего лясы точите, — на ходу сказал Онуфриенко, — у кого готовы самолеты, в бой!

И в это время слышим голос Цыкина, в кабине разорвался снаряд… Летчики врассыпную по самолетам! Командир полка у радиостанции руководит взлетом.

Раненный в живот Миша продолжает отбиваться от «мессершмиттов».

Мой самолет как раз заправили горючим. Я занял место в кабине, запустил мотор, включил радио.

— Ранен вторично, выхожу из боя, — услышал голос Цыкина.

Быстро взлетаем, спешим в район боя, а Миша уже заходит на посадку.

Не встретив в воздухе ни одного фашиста, возвращаемся. Спешу узнать, что с Мишей. Его уже увозят на санитарной машине. В сторонке стоит его подбитый самолет. Бегу к нему, заглядываю в кабину: она вся в крови.

Отправили Мишу во фронтовой госпиталь. Там хирурги забыли, когда спали: столько у них работы. Цыкин ждет очереди на операцию. А состояние его крайне тяжелое. Мы — к начальнику госпиталя, добиваемся, чтобы Мишу оперировали вне очереди.

Результатов ждали часа три. Потом вышел хирург.

— Слишком много в нем осколков, — сказал он. — Уезжайте, дело долгое.

Мы вернулись крайне расстроенными, оставив Мишу на грани смерти. К счастью, его крепкий организм выстоял. Цыкин вернулся к нам в мае, попробовал летать на истребителе, но на высоте свыше семи тысяч почувствовал острые боли в животе: что-то там не так срослось.

Успешно действовал наш 31-й полк. Только летчики нашей эскадрильи в воздушных боях над озерами Веленце и Балатон сбили около 20 самолетов и совершили более 100 штурмовых ударов по войскам противника на поле боя.

В марте все летчики переучились на Ла-7. Это сразу резко повысило боеспособность эскадрильи, полка. Все были очень довольны новыми машинами, сожалели, что они не поступили в полк раньше.

…Очень быстро меняем аэродромы. Это объясняется тем, что, остановив и обескровив гитлеровскую группировку у Балатона, войска 3-го Украинского фронта 16 марта перешли в решительное и успешное наступление, очищая остатки венгерской земли от захватчиков.

С вводом в бой 6-й гвардейской танковой армии к 20 марта фронт наступления заметно расширился. Враг яростно сопротивляется, но стремительные действия наших войск, поддерживаемые авиацией, привели к охвату и почти полному окружению 6-й танковой армии СС. Остался узкий коридор около трех километров. Отход врага превратился в бегство. Штурмовая и бомбардировочная авиация концентрированными ударами громила врага. Вот выходит на задание группа штурмовиков под командованием Героя Советского Союза капитана Г. Ф. Сивкова. На дорогах большое скопление танков, бронемашин. Первый удар по голове колонны — пробка. Затем каждый летчик выбирал цель и уничтожал ее… Один за другим раздаются оглушительные взрывы, возникают пожары.

— Я воюю с начала войны, — говорил после посадки Г. Сивков, — но по такому скоплению боевой техники приходилось действовать редко.

Успешно дрались и другие летчики-штурмовики. 3 апреля группа штурмовиков, ведомая старшим лейтенантом Н. А. Шмелевым, обрушила удар по железнодорожному эшелону с фашистскими войсками. Зенитчики открыли шквальный огонь. Вокруг штурмовиков заклубились разрывы снарядов, огненные трассы полосовали небо. С каждой секундой небо все плотнее заволакивало разрывами. Но ничто не могло остановить наших славных соколов.

Во время второго захода в самолет лейтенанта П. И. Орлова попал снаряд, за самолетом тянулся черный шлейф дыма.

— Орлов, ты подбит, выходи из боя, — передал ведущий.

— Успею, товарищ командир. Мы еще повоюем, — ответил Петр. Двадцатидвухлетний коммунист Орлов был настоящим бойцом. Бить фашистов, пока глаза видят землю, руки способны управлять самолетом, — вот его девиз. И он не вышел из боя, смело повел Ил-2 в очередную атаку. Второй снаряд вызвал пожар. Летчики наперебой закричали: «Петя, горишь!»

В этом возгласе прозвучала тревога за друга, просьба подумать о себе. Ответа не последовало. Видно было только, как он довернулся на станцию и энергично перевел свой горящий самолет в пикирование. Мгновение — и раздался оглушительный взрыв, разметавший в разные стороны обломки вагонов и боевой техники врага.

За мужество и отвагу П. Орлову посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

4 апреля 1945 года последний гитлеровец был вышвырнут за пределы Венгрии. Над страной Лайоша Кошута и Шандора Петефи взвилось знамя свободы.

…Последнюю свою ставку нацисты делали на оборонительные рубежи вдоль восточных границ Австрии. Но тщетны оказались их потуги. Советские танкисты решительным натиском преодолели сопротивление фашистов и уже 5 апреля вышли на подступы к Вене. Здесь снова завязались ожесточенные бои.

К этому времени мы перебазировались на аэродром под любопытным городом Шапроном. Любопытен он тем, что расположился у самой границы с Австрией, возле озера с таким же названием, большая часть которого — австрийская, меньшая — венгерская. Сам город — древний, со своеобразной архитектурой, с узкими улочками, сумрачными замками, от которых так и веяло средневековьем.

…От Шапрона наши боевые курсы пролегали в основном в сторону Вены. 4 апреля мы с Николаем Козловым провели над ней первый воздушный бой, в котором мне не довелось сделать ни единого выстрела: отказало оружие. Козлов стал «мечом», сбил одного «мессершмитта», который упал на западной окраине Вены. Мне же оставалось в роли «щита» пугать фашистов, имитируя атаки.

Почему же не сработали пушки? На обратном пути стал разбираться, смотрю: вместо перезарядки поставил оружие на предохранитель. В кабине Ла-7 кое-что из оборудования оказалось не там, где оно расположено в Ла-5. И это сбило меня с толку. Помню, я тогда подосадовал на то, что на авиационных заводах не стараются сохранять унифицированную схему оборудования кабин истребителей.

Возвращаемся после этого боя домой — оружейники дрожат, ждут взбучки. Думали, что все случилось по их вине.

Через три дня перебираемся в Бад-Веслау — в 30 километрах южнее Вены. Это наш первый аэродром на территории Австрии.

…10 апреля с Горьковым прикрывали штурмовиков. Над полем боя не встретили ни одного вражеского самолета. «Илы» отработали, поворачиваем обратно и тут встречаем еще одну группу штурмовиков из 11 самолетов под прикрытием Калашонка, Козлова, Маслова.

«Илы» возглавляет «Лев-3» — комэска 715-го штурмового полка Георгий Ковалев. Мы около года летали уже вместе, но ни разу не виделись. Встретились только после войны.

У нас с Горьковым запас горючего есть, боекомплект не израсходовали. Встретиться «горбатым» с противником неминуемо придется, так как наши подопечные «илы» расшевелили улей. Прикрыть их тройкой будет трудно. Принимаю решение вернуться, беру управление группой на себя, доложив о том на КП. Снова идем в знакомый нам район. Неужели и на этот раз никого не встретим? Ан нет, Горьков первым заметил несущиеся на максимальной скорости 5 групп ФВ-190 общей численностью 30 самолетов.

— Калаш, атакуем всей группой, — подал я команду, и мы ринулись на «фоккеров». Одного из них мне удалось сразить с ходу короткой очередью. Проскочив вниз, резко переламываю траекторию полета на 90 градусов вверх и бью по «брюху» подвернувшегося второго «фоккера». Он тоже горит. Первая восьмерка рассыпалась. Второй занят Калашонок. Мы с Горьковым переключились на следующую. А в это время один из «фоккеров» стал поливать меня огнем пушек. Горьков быстро переключается на него, сражает меткой очередью. «Фоккеры» продолжают бой. Откуда такое упорство? Ага, ясно: они ждали «мессершмиттов», которые уже появились. Нам с Горьковым становится туговато. Однако продолжаем решительно атаковать, сбиваем еще по одному самолету.

Богатый урожай, ничего не скажешь! Но надо смотреть в оба: как бы самому не загреметь на австрийскую землю.

Вдруг слышу крик Калашонка:

— «Фоккеры» атакуют «горбатых»!

— Горкин, за мной! — передаю ведомому, и на полных газах спешим выручить штурмовиков.

Вокруг них — каша. Немцы стремятся во что бы то ни стало сорвать им выполнение задачи. Однако, потеряв восемь самолетов, фашисты вынуждены были выйти из боя. Правда, одного «горбатого» они подбили, но ему удалось дотянуть до аэродрома, произвести посадку. Проводив «илы» домой, обменявшись с Ковалевым несколькими репликами, мы приземлились в Бад-Веслау.

13 апреля штурмом взята Вена.

Все мы пришли в неописуемую радость: война совсем уже подходит к концу. Сообщения, одно отраднее другого, поступали об успешном развитии берлинской операции войсками 1-го и 2-го Белорусских и 1-го Украинского фронтов.

С нами рядом базировался мой бывший 164-й полк. И конечно, радость по поводу взятия Вены мы разделили с его летчиками, техниками, механиками. Всеобщий любимец Ваня Калишенко тут же растянул мехи своей гармоники, и полилась над летным полем волшебная мелодия венского вальса. Сами собой начались танцы, которым очень обрадовались наши девчонки: в последнее время мы не баловали их веселыми вечерами, не до этого было.

Потом у нас в полку состоялся митинг. На нем зачитали приказ о поощрении отличившихся в боях за Вену и благодарственные письма, посылаемые на Родину. Пошло такое письмо и моим родителям.

Благодарственное письмо, отпечатанное на машинке на тетрадном листе за подписью Онуфриенко, Якубовского, Резникова, Прожеева бережно хранится у родителей. Это последний документ, подписанный Григорием Денисовичем Онуфриенко. Ибо уже с 15 апреля он перестал быть командиром полка, уехал к новому месту службы.

Боевая работа продолжается, немцы в воздухе встречаются все реже и реже и, как правило, большими группами.

В один из апрельских дней шестеркой, одну из пар которой возглавлял летчик эскадрильи Якубовского — Юрий Бутенко, вылетели на прикрытие войск.

С земли нас предупредили: впереди до 25 «фоккеров». Вскоре я увидел их, пошел вниз, чтобы себя замаскировать на фоне земли, а врага лучше видеть.

Все идет нормально, но тут ни с того ни с сего вмешивается Бутенко:

— Вижу «фоккеров», атакую!

Слышу, Горьков ему внушает:

— Не лезь вперед батьки в пекло…

Сам командую:

— Бутенко, займи свое место в строю!

Бутенко занял свое место выше группы. Я левым боевым разворотом приблизился к цели и короткой, как удар хлыста, очередью свалил ее на землю. Ребята взяли в оборот остальных. Летчик из сбитого самолета выбросился на парашюте, его взяли в плен. Оказалось, он — инструктор высшей школы воздушного боя. Последние резервы Гитлер бросает в огонь войны…

В начале апреля наша эскадрилья пополнилась новичками — младшими лейтенантами Алексеем Бесединым, Николаем Бобковым, Дмитрием Сохой. Крепкие, задорные, рвущиеся в бой ребята. До этого они находились в запасных полках, истомились по настоящему делу. По возрасту все на год-два моложе наших старожилов. А что касается боевого опыта — разница между нами неизмеримая. Собрав эскадрилью, я рассказал им о каждом из наших летчиков, о том, кто, где, когда и чем отличился. Повел речь о самых памятных воздушных боях — новички слушали затаив дыхание. О чем они думали? О том, что самое важное и интересное уже стало историей, пройдя мимо них? Или мысленно прикидывали, долго ли еще придется добивать Гитлера, успеют ли проявить себя?

Во всяком случае, глаза у них горели, что было добрым признаком. Прежде чем взять их с собой на задания, к каждому прикрепили надежных, умелых летчиков: к Беседину — Горькова, к Бобкову — Калашонка. Над Сохой я взял личное шефство.

Учили их технике пилотирования, приемам воздушного боя прямо над аэродромом, а затем стали осторожно вводить в строй: мы не простили бы себе, если бы сейчас, под конец войны, потеряли хоть одного из молодых.

Волнующими для меня были полеты с ними над Альпами: живо напоминали Адлер, Сочи, Кавказские горы. Я как бы заново переживал свою боевую молодость. Перед глазами вставали мои учителя — Микитченко, Евтодиенко, боевые друзья — Шахбазян, Лаптев, Девкин, Мартынов, Липатов… Всем нам тогда — и учителям и ученикам — было во сто крат труднее. Настоящей науки боя ведь почти никто не знал.

Сейчас совсем иное дело. И наши молодые это чувствуют — не так переживают и волнуются, знают: и научим, и защитим.

Каждый из нас щедро делился с новичками всем, что знал и умел, раскрывал им свои секреты.

Пока мы занимались молодыми, произошло одно необычное событие: к нам на аэродром случайно приземлился американский истребитель дальнего сопровождения. Нам крайне интересно было встретиться с живым американцем: как-никак союзники. Он оказался одних с нами лет, энергичный, разговорчивый, с деловой хваткой.

За обедом разговорились, американец очень сожалел о смерти Рузвельта, отрицательно отзывался о сменившем его Трумэне, поделился своими планами послевоенной жизни — стать фермером, делать бизнес.

— Сколько вы на фронте? — спросили мы у него.

— Год…

— Сколько у вас боевых вылетов?

— Тридцать.

Нам оставалось лишь переглянуться между собой. 30 вылетов! У каждого из нас за то же время их набиралось 150—200, а то и 300. Да, что и говорить, неравномерный вклад в победу над фашизмом.

Закончилась встреча обменом сувенирами. Потом мы с Горьковым сопроводили его километров за 250 и расстались навсегда.

…Приближается 1 мая 1945 года. Весна победы! Долгожданной, добытой в невероятных трудностях победы.

Идет штурм Берлина. Мы с нетерпением ждем вестей о его падении. Нас неожиданно перебрасывают в Фишемендорф — восточнее Вены. Это населенный пункт прямо на берегу Дуная, возле которого расположился отлично оборудованный аэродром.

Отсюда стали летать на прикрытие наших войск, действовавших в Чехословакии, под Брно. Именно здесь на наших картах был проложен последний боевой маршрут. Именно на этом маршруте я закрою свой счет сбитых фашистских самолетов. Мы с Дмитрием Сохой сопровождали штурмовиков. Недалеко от Брно нас встретила группа ФВ-190, попыталась помешать «илам» выполнить задание. А снизу к «горбатым» стали подбираться «мессеры». Ими занялась ударная группа, а мы с Сохой набросились на «фоккеров». Они вниз. На бреющем, ища спасения, входят в лощину. Мы за ними. Вот между нами 100, 50 метров. Впереди — небольшая возвышенность. Ведущий ФВ-190 стал огибать ее, ведомый — следом.

— Смотри, Усы (так мы звали Соху — обладателя густых усов), сейчас открою огонь.

Как только ведомый стал набирать высоту, я дал короткую очередь, «фоккер» врезался в возвышенность, взорвался. Потом предоставил Сохе возможность самому испробовать свое умение. Он долго пристраивался к цели, с большой затяжкой прицеливался, невпопад выпускал очереди.

Неужели и я когда-то был таким?

Конечно, был. Ведь били меня «фрицы», еще как били! Разве это можно забыть? Зато теперь я могу позволить начинающему воздушному бойцу пройти огневое крещение, не опасаясь за исход поединка, за его жизнь.

— Смелее, Дмитрий, решительнее, за прикрытие не беспокойся! — Ободренный Соха, увидя, что я никого к нему не подпускаю, стал действовать норовистее, энергичнее и в конце концов одержал первую победу.

Итак, я сбил последний, сорок шестой, самолет, Соха — первый. Я закрыл свой боевой счет, он открыл его.

Это было символично. Вступающее в жизнь новое поколение воздушных бойцов как бы подхватило и несло дальше эстафету боевых дел летчиков-фронтовиков.

…Все войны кончаются миром. Даже самые жестокие и кровопролитные, какой была Великая Отечественная.

В ночь с 8 на 9 мая улеглись спать. А на рассвете нас подняла на ноги стрельба. Мы соскакиваем с коек, одеваемся, хватаем оружие, вылетаем на улицу. Смотрим: кругом светло от ракет.

— Товарищ командир, победа! — радостно кричат летчики.

Победа!!!

После короткого молчания последовали вопросы:

— Сколько сбил самолетов?

— Когда и за что присвоили звание дважды Героя Советского Союза?

Пришлось держать ответ по всей форме. За время Великой Отечественной войны произвел 65[2] боевых вылетов, сбил 54 самолета врага, из них 8 в группе. Звание дважды Героя СССР присвоено 18 августа 1945 года.

Глава XI

Беседа затянулась допоздна. На следующий день на райкомовской видавшей виды «эмке» мы направились в родное село.

Мои родители и односельчане, предупрежденные о приезде, ожидали у нашего дома. Машина остановилась, я выскочил стрелой, обнял и поднял на руки маму. Какая же она легкая! Как изменилась за два с половиной года! Сколько пережила… Смотрю на родное, омытое слезами лицо, целую, целую и не могу оторваться. Подняв голову, встретился взглядом с отцом. Он ожидал, когда придет его очередь, чтобы обнять сына.

Отец, когда-то крепкий дубок, тоже сдал. Время и события не прошли мимо и оставили след в душе и внешнем облике отца, которому шел седьмой десяток.

Из одних объятий перехожу в другие, а потом вспомнил: надо же представить Машу. Мама ее знала, отец — нет.

— Дорогие родители, — говорю я им, — это Маша, моя жена, прошу любить и жаловать.

Наша деревянная изба стала словно резиновой. Туда вместилась почти половина села.

Разговоров было много. Все говорили, перебивая друг друга, желая что-то выяснить или высказать. За столом люди задерживались недолго, выпив стопку, закусив чем бог послал, переходили в другое место, чтобы выкурить папироску, благо земляк научился к этому времени курить и имел солидный запас папирос. Почетные гости задерживались за столом подольше.

Я как мог отвечал на все вопросы, стараясь удовлетворить любознательных земляков. Пришлось кое-что повторить из сказанного в Золотом минувшей ночью.

Отец и мать, с любовью и лаской глядя на меня, проверяли, нет ли где шрама, все ли ребра целы. Неоднократно задавали один и тот же вопрос: ранен я или нет? Выясняли мельчайшие события, вспоминая злополучное фото, после получения которого разнесся слух, что я погиб. Слушая меня, отец и мать спрашивали:

— Как же тебе, сынок, удалось благополучно вырваться из такого пекла?

— Я, мама, не вырывался, я воевал. Да, на мне ни одной царапины, но это, мои дорогие, благодаря тому, что со мной вместе были настоящие друзья.

Я снова и снова рассказываю им о героях войны: Толе Мартынове, Сереже Шахбазяне, Васе Овчинникове, Иване Филиппове, Василии Калашонке, Борисе Горькове и многих других, которые в трудную минуту своими меткими ударами по противнику отводили вражеские огненные трассы от моего самолета.

У меня ни одной царапины, но зато сколько царапин на сердце у матери и отца. Им война обошлась намного дороже, чем мне. «Морщины на лице, — думаю я, — еще, может быть, разгладятся, а сердечные — нет».

— Наше пребывание в селе прерывалось частыми поездками по району. Мне хотелось своими глазами посмотреть те места, где я родился, рос, откуда уехал мальчишкой.

Обычно к вечеру мы возвращались домой. Тут снова люди, и только глубокой ночью мать, убедившись, что я не сплю, иногда задавала вопросы, а перед отъездом отец спросил о том, что его, видимо, волновало больше всего:

— Как, сынок, снова едешь служить? Когда будешь возвращаться? Война-то закончилась.

— Да, папа, этот вопрос меня также волнует, — ответил я. — Давай вместе обсудим, как быть? Как бы ты считал?

— Мне трудно, я многого не знаю. По былым временам знаю одно, что после войны люди возвращаются к мирному труду. Но ты офицер, а вот как с офицерами поступают — я не знаю.

Мы обстоятельно поговорили с ним. В заключение отец сказал:

— Я уже старею, не могу держать штурвал судна и управлять им. Мне бы очень хотелось, чтобы ты был рядом.

Он получил очень тяжелую травму во время войны при швартовке судна и чуть не погиб. Это тоже наложило отпечаток на состояние здоровья и резко ухудшило зрение, из-за этого он был вынужден уйти с судна.

— Но если окажется, что ты нужен там, в армии, оставайся, мы с матерью проживем одни в родном селе.

Позже, в очередной мой приезд, мы вернемся к этому разговору и будет окончательно поставлена точка. Моя жизнь теперь уже накрепко связана с армией, с авиацией.

Трогательная была встреча, а расставание — тяжелым. Уж очень ветхими тогда казались мои родители, еще более ветхим было их хозяйство. Они вернулись из Астрахани в заброшенный пустующий двор и, конечно, в таком возрасте не смогли привести в порядок хозяйство, да и времени было немного. Выехав на «Шишкин взвоз», как у нас называют гору на западе села, окинул взором село. Маша и я еще раз обнялись с родителями, родными, односельчанами и двинулись в дальний путь, цель которого — дальнейшее служение своей Отчизне.

В Саратове мы зашли к Павлу Тимофеевичу и рассказали о том, кого и что увидели, что услышали. Для него это не было новостью, но прозвучавшие из наших уст слова вызвали чувство гордости за людей области, за партийную организацию.

В разговоре он задал вопрос:

— А Саратов-то вы посмотрели?

К стыду своему, я был вынужден признаться:

— Нет.

— Тогда обязательно перед отъездом поглядите город.

И тут же сделал необходимые распоряжения. На следующий день мы знакомились с городом.

Павел Тимофеевич дал нам гида, который прожил всю жизнь в Саратове, знал великолепно город, его историю. Проезжая по улицам, он бегло рассказывал об истории возникновения Саратова, его достопримечательностях. Мы осмотрели Троицкий собор, университет, здание консерватории, Государственный художественный музей имени А. Н. Радищева, здание бывшего Гостиного двора, а потом подъехали к скромному домику, где родился и жил великий ученый-мыслитель, революционный демократ, пламенный патриот Родины Николай Гаврилович Чернышевский.

Мы стояли около дома и думали об этом гениальнейшем человеке. Чернышевский служил для прогрессивно мыслящих людей того времени примером мужества, твердости характера, горячей любви к своей Родине, к своему народу, служению которому он посвятил всю свою жизнь. На его делах училось молодое поколение, его труды и мысли сейчас являются ценнейшим достоянием нашего народа.

Осматривая город, мы оказались у городского кладбища, где наше внимание привлекла женщина, стоявшая у могилы. Весь ее вид, поза говорили о большом и тяжелом горе. Мы стеснялись спросить о ее душевном состоянии и в то же время не могли пройти мимо. Когда немножко отошла в сторону сопровождавшая ее женщина, мы спросили:

Похоронили кого-нибудь?

— Да, — ответила она, — седьмого и последнего.

И рассказала, Что здесь похоронен ее последний сын, умерший недавно от ран. Шесть сыновей и мужа отдала эта русская женщина Родине, отдала, чтобы победить.

Это потрясло нас. Женщина что-то еще говорила, я ее плохо слышал, но понял, что здесь похоронены муж и сын, погибшие от ран, а женщина откуда-то эвакуировалась и жила здесь с 1942 года. Она не назвала свою фамилию, а нам спросить было неловко…

Позже я узнал о другой женщине… На экране кубанская степь, на переднем плане стоит старая, много повидавшая в своей жизни женщина, а за ее спиной волнуются, как морская волна, колосья пшеницы. Уходит вдаль пыльная дорога, по которой ушли в бой ее сыновья…

Так начинается волнующая кинолента-баллада о суровом военном времени, о судьбе простой крестьянки с Кубани Епистимии Федоровны Степановой. Девять сыновей вырастила она, и все они в разное время в суровый для нашей страны час ушли из родного дома, чтобы защитить от врага Родину. Ушли и… не вернулись. Трудовые руки матери бережно перебирают солдатские треугольнички писем — последние свидетельства сыновьей любви. Из этих писем да по старым фотографиям узнаем мы о судьбе братьев Степановых, отдавших свои жизни за Родину.

В гражданскую погиб старший, Александр, на Халхин-Голе в боях с японцами — Федор, в самом начале Великой Отечественной войны был убит Павел, пал смертью храбрых под Курском Илья, казнили фашисты партизанских разведчиков Василия и Ивана. Сложил голову под Харьковом Филипп, умер от ран Николай. В грозную минуту взорвал себя гранатой над днепровской кручей под Каневым самый младший — Александр. И поражаешься силе духа этой русской женщины. «Страшные рубцы оставила война на ее сердце, горе иссушило, но не согнуло ее. Уважают на селе Епистимию Федоровну и молодые и старые. Низкий поклон ей, русской матери, от всех нас, от многонациональной Советской России.

И сколько их, матерей, отдавших своих сыновей и дочерей за светлое будущее человечества! И если есть у человека что-то святое, то он прежде, чем совершить зло, должен вспомнить мать…

Молча мы возвратились в гостиницу, где гостеприимные земляки подготовили проводы, а через несколько часов поезд мчал нас в столицу нашей Родины Москву, а затем самолетом мы вылетели в Одессу.

Первая попытка пробраться в Бухарест не увенчалась успехом. Погода не благоприятствовала, и мы вернулись обратно. Возвращение в Одессу не сулило ничего хорошего. Большой город требует денег, а у нас их было в обрез. Невесть откуда появившийся циклон продолжал свирепствовать, заваливая Румынию снегом. Пять дней мы прожили в гостинице на голодном пайке. На шестой день, возвращаясь с аэродрома, мы не смогли воспользоваться удобствами гостиницы: нечем было платить. Мы пошли в заводской поселок. На пороге одного дома встретил девочку лет семи-восьми, спросили, где мама.

— Ее нет, — ответила девочка, — а зачем она вам.

— Скажи, пожалуйста, нельзя ли у вас переночевать?

— Наверно, можно, мама придет, скажет. Заходите.

Мы вошли и остановились у порога, нам было неудобно: как на это посмотрит мать девочки. Наше беспокойство было напрасным. Хозяйка оказалась очень гостеприимной, внимательной, заботливой женщиной. Мы сразу сказали, что привело нас к ним.

— О чем разговор, — сказала она, — сама перебиваюсь с копейки на копейку, поэтому мне это знакомо.

Она угостила нас кукурузными лепешками с молоком. Вкус их я чувствую и сейчас и до сих пор не встречал более вкусного блюда. Где эта славная, добрая женщина сейчас?

Наутро, распрощавшись с гостеприимной хозяйкой, мы наконец вылетели и долетели без особых приключений, но сесть на свой аэродром Пипера мы не смогли и приземлились на аэродроме Отопени. Циклон натворил бед. Некоторые дома занесены снегом, его толщина доходила местами до метра. Прорвавшийся холодный воздух с севера сделал свое дело. Бухарест замерзал. Это для Румынии было равносильно катастрофе. Люди южного города не привыкли к подобной чисто русской сибирской зиме. Я позвонил на аэродром Пипера Петру Якубовскому, и тот явился встречать. На чем бы, вы думали? На танке, правда, без башни. Вот как в нашем полку встречали молодоженов.

Встреча друзей… Всем моим однополчанам хотелось посмотреть, кого же привез Скоморох, кого привез их «батя». Маша быстро освоилась и вошла в полковую семью. Потом стали прибывать другие семьи, и образовалась своеобразная колония — полковая семья.

Каждый выбирал себе подругу по сердцу. Как правило, выбор был удачен. Жены оказывали благоприятное влияние на своих мужей. В нашей большой боевой дружной семье стали появляться маленькие, но имеющие огромную силу ячейки. В этом мы скоро убедились.

Постепенно обычная жизнь авиационного полка вступила в свои права, полным ходом шли плановые занятия, летная подготовка, и продолжались еще разговоры о том, служить или не служить.

Возвращающиеся из отпусков однополчане стали точнее определять свои позиции, некоторые желали продолжить службу, другие более твердо убеждались в намерении оставить армию.

Пришло и мое время определиться. После долгих раздумий я обратился к командованию с вопросом: как они думают использовать летчиков эскадрильи в дальнейшем?

— Здоровым — служить, — был ответ.

— Как быть с желающими демобилизоваться?

— Если очень желают, пойдем им навстречу, но только позже. Что же касается вас, то командующий рассмотрел вашу кандидатуру на выдвижение, — сказал командир полка, упредив мой вопрос.

Я не очень был рад этому ответу, но если начальство говорит служить, то надо служить. Тогда я изложил единственную просьбу: если я должен оставаться в рядах Советской Армии, то вместо выдвижения прошу меня направить на учебу в академию, и получил согласие. Командующий армией генерал В. А. Судец при встрече охотно поддержал мою просьбу.

Эскадрилья стала твердо становиться на мирные пути-дороги, а ее командир засел за учебники. Надо было повторить и углубить знания по физике, математике и другим предметам, которые выносились на вступительные экзамены в академии.

Трудно было в этот период перестраиваться. Ребята вечером идут на танцы, в гости, а я — за учебники…

Как-то зашли боевые друзья, а их командир эскадрильи диктант пишет. Посыпались шутки.

— Спряжениями да склонениями и местоимениями занимаешься, — говорит Вася Калашонок, глядя в учебник.

— Зачем они вам, батя? — спрашивает Горкин.

— Как зачем? — отвечает за меня Петя Якубовский, — это не «мессера», с которыми мы были на «ты» и объяснялись с помощью огненных трасс. Сейчас другое время, надо вежливо, деликатно обращаться с подчиненными, а с начальством тем более…

Смех, шутки…

— Я вот только не пойму, — продолжал он, — зачем ты тратишь время на физику и математику? Я думал, ты в этой области «профессор».

Слушая мои ответы, они загадочно улыбались, а сами, очевидно, думали: пропал наш командир, засосала его наука…

В заключение Якубовский бросил:

— Вы думаете — учеба? Нет, это повод, главное — жена. Отсюда вывод: умрем холостяками! — Толкнув дверь, он выпроводил веселую компанию и, озорно подмигнув, удалился вслед за ними. Я посмотрел им вслед и подумал: вот она, свобода-вольница. Не будь Маши, я тоже не удержался бы, несмотря на твердое решение учиться. Маша перехватила мой взгляд, улыбаясь, сказала:

— Перерыв слишком затянулся, времени мало, а сделать надо много.

Надо! Сколько этих «надо», «должен» еще будет впереди. И я буду следовать их зову непреклонно, хотя не знаю твердо, всегда ли «надо» было поступать так, как делал я.

Ученик и учительница, посмотрев друг другу в глаза и прочитав в них «за дело», продолжили прерванную работу.

Маша, окончив физико-математический факультет, очень любила эти науки и всегда с увлечением объясняла любую тему. Хорошо знала русский язык и литературу. Она стала моим репетитором. Но ученик оказался ершистым, непокладистым, и когда та или иная задача не получалась, я злился. И только благодаря ее выдержке и ровному характеру удавалось направлять меня на путь истинный.

Работал я много. Часто засиживался допоздна, до трех, а то и до четырех часов ночи.

Так в заботах на работе и дома быстро летело время. Наступила весна, а потом незаметно и болгарское лето. У всех было доброе настроение. И вдруг как гром среди ясного неба речь Черчилля в Фултоне. Мы читали газеты и своим глазам не верили. Сначала думали, что это ошибка. Как можно? Почему он так делает?

Прошел год с небольшим после того, как в ответ на его просьбу советские войска на две недели раньше срока перешли в наступление, чтобы оказать помощь союзникам. И вот этот человек сейчас так вероломно призывает к походу против коммунизма. Это не укладывалось в голове.

Не помню, как и по чьей инициативе (замполита Резникова или секретаря партийной организации) у нас произошел митинг. Мы были очень взволнованы. Никто никого не готовил, подполковник Резников выступил с краткой речью, потом творилось невероятное. Выступали летчики, техники, мотористы, оружейники…

Выступления по накалу, по силе гнева, пожалуй, превосходят предыдущие: фашист — враг, зверь — это ясно, к этому привыкли. Черчилль — союзник, значит, друг. А речи его предательские.

Позже из документов мы узнали многое и убедились в истинном лице этого прожженного политикана, верного слуги своего класса. И тогда многие из нас задумались над тем, нужно ли всем нам оставлять боевые части и уходить, не рано ли втыкать штык в землю?

Мы поняли, что нужны Родине в боевом строю. И подавляющее большинство из тех, кто хотел уходить в запас, сказали командованию: «Просим нас оставить на своих местах, возможно, наш опыт пригодится». И они не ошиблись, через несколько лет обстановка в мире осложнилась…

После этого учеба приняла более предметный характер. Мы стали внимательнее относиться к методике боевой подготовки, к обучению и воспитанию. Стали размышлять: что и как мы делали и что должны сейчас делать, ведь уже прошел год после войны. Вскоре в нашей газете «Защитник Отечества» замелькали статьи — одна, вторая, третья. Выступали Виктор Кирилюк, Олег Смирнов, Иван Быстров, летчики и техники из других частей.

В своих статьях фронтовики делились боевым опытом и отдельными крупицами того, что было приобретено в мирные дни. Стали больше внимания уделять молодым летчикам. Вели учебные воздушные бои, стреляли по мишеням («конусам»). Каково же было наше удивление, когда даже бывалые летчики только одной-двумя пулями попадали в «конус». Это заставило нас взяться за теорию. На занятиях, которые проводил начальник воздушно-стрелковой службы, снова и снова разбирали: как занимать исходное положение, когда открывать огонь…

Я слушал и вспоминал Адлер и своего учителя майора Микитченко:

— Летчики — это искренний, честный народ, но они беспощадны к должностям и званиям, за словами они ждут дела, им подай мастерство и личный пример, то, что ты говоришь, — хорошо, мы тебя внимательно слушаем, но ты покажи, вот тогда мы тебя признаем и оценим, чего ты стоишь.

В конце занятий летчики поблагодарили начальника воздушно-стрелковой службы за науку и попросили, что бы он показал это в воздухе.

На очередных полетах (я руководил ими) буксировал конус Вася Калашонок, а начальник воздушно-стрелковой службы (ВСС) вылетел на стрельбу.

…Слышу по радио:

— Захожу слева, захожу справа. — Огонь, даже очереди слышны были, а потом:

— Ах, ты… — и тут последовало крепкое словцо. — Я тебе покажу…

В чем дело, кто кому покажет? Запрашиваю — молчат. Спрашиваю второй раз, третий — ответа нет. Запрашиваю каждого по индексу. Все ответили. Снова спрашиваю:

— Кто бранился? — Отвечает Калашонок:

— Сейчас прилечу, доложу.

Смотрю, на бреющем с запада на восток поперек старта проскакивает на полных газах «лавочкин». По номеру самолета узнал начальника воздушно-стрелковой службы.

Вслед за ним несется еще один.

— Калашонок, покачай.

Качает. Дал команду обоим заходить на посадку. Сели. Спрашиваю у начальника ВСС: в чем дело?

Он весь красный, руки трясутся, слова сказать не может. Калашонок злой, я его никогда таким не видел. Просит посмотреть самолет. Подхожу, смотрю: один снаряд попал в фюзеляж, а второй — в плоскость. Оказывается, вот в чем дело.

Все произошло так. Начальник воздушно-стрелковой службы хотел обязательно попасть, увлекся, ракурс свел почти к нулю и дал очередь тогда, когда мишень была в створе с самолетом-буксировщиком. В результате вместо «конуса» по самолету Калашонка врезал. Вот ему Калашонок и сказал: «Я тебе покажу сейчас… как по своим стрелять!»

Я закрыл полеты, разобрал этот случай. Хорошо, как говорится, что хорошо кончается, но могло быть и хуже.

По дороге в штаб встретил Якубовского, рассказал о случившемся.

— Бедный Калашонок, и в мирное время ему не везет, — сказал Петро и продолжал: — А этот орел с каргиными перьями и на фронте неметко стрелял, но ты особенно не расстраивайся. Расскажи, как у тебя дела с подготовкой к сдаче экзаменов в академию?

— Это ты к чему задаешь вопрос?

— Сейчас узнаешь: твои документы до Москвы не дошли.

— Почему?

— Не знаю, видимо, у начальства на тебя другие виды…

Это известие ошеломило меня, посмотрел на Петра. По моему взгляду он понял, чего я от него хочу, и подтвердил:

— Коля, я не шучу.

В его словах было столько искренности и сочувствия, что других объяснений не потребовалось.

— Спасибо, — ответил я и зашагал к штабу. Он за мной.

— Ты куда?

— С тобой.

— Зачем?

— Ходатайствовать за тебя и за себя.

— А ты при чем здесь?

— Я тоже решил ехать учиться.

— Когда?

— Вчера, когда получил письмо от девушки, с которой познакомился в Москве…

Командир к нашей просьбе отнесся с сочувствием, но твердо отказал. Мы попросили разрешения обратиться к вышестоящим начальникам, но и они ответили отказом. Сожалели, что уехал в Москву наш бывший командующий В. А. Судец. Долго искали выхода из создавшегося положения и нашли: под видом отпуска едем в академию. Сказано — сделано. Просим отпуск, дают, но как быть с документами? Снова загвоздка. Идем к начальнику отдела кадров.

Петя Якубовский с порога дипломатично бросает:

— Здравствуй, друже!

— Здравствуйте, — отвечает капитан Поздняков, человек, который всю войну, наряду со многими заботами, занимался составлением наградных реляций на наших ребят.

Он писал и на нас не раз и, конечно зная наши боевые биографии не хуже, чем мы сами, уважал нас.

— С чем пожаловали к штабной крысе, орлы боевые?

— К другу, — поправил Якубовский.

— Не хитри, Петр Григорьевич, говори.

— Хватит, Петя, паясничать, — вмешался я и изложил нашу просьбу, закончив словами: — Тебе, кроме выговора, ничего не дадут, а нам доброе сделаешь.

Он задумался. Петя говорит:

— Мы расписку дадим.

— При чем тут расписка.

Посмотрел на нас и полез в шкаф за личными делами. Мы стоим и не дышим. Через несколько минут пакеты с личными делами в наших руках. Сердечно благодарим и уходим.

— Петя, ни гугу, — бросаю я на ходу.

— Коля, зачем предупреждать, я хорошо усвоил: не говори, что знаешь, но знай, что говоришь, — заверил он.

«Вот язык, всегда найдется», — позавидовал я ему.

Подходим к дому, открываю дверь и слышу знакомые голоса: мои старые боевые друзья — Толя Мартынов, Вася Овчинников, Валя Шевырин.

— Вот оно, наше начальство, женился, забрался в райскую страну и молчит. Слышали: в академию собрался? Слух прошел, ты должен был приехать к нам, ждали, но не дождались. Вот и решили перед отъездом на Родину заехать к тебе попрощаться, — строчили они, перебивая друг друга.

— Братцы, — взмолился я, — я все расскажу, как на духу, и трижды извинюсь и покаюсь, но только отпустите, а то у меня от ваших чувств ребра болят.

Вошли мы в комнату, а там Маша уже стол накрыла. Пошел разговор о делах мирских, затем вспомнили Адлер, Нижнюю Дуванку и другие события минувших дней.

Поздно ночью закончилась наша встреча.

На следующий день я проводил их и направился в штаб, навстречу мне — посыльный с пакетом.

— Это вам, товарищ майор, — ловко щелкнув каблуками, отрапортовал он, передавая пакет.

Я взял весь в сургучных печатях пакет, повертел его в недоумении, а затем спросил:

— Служебный?

— Начальник штаба сказал — личный, — ответил солдат.

— Спасибо, — бросил я и пошел к себе, размышляя по дороге, от кого это послание. Смотрю и глазам своим не верю: Министерство государственной безопасности. Стал вспоминать, вроде бы деловой переписки с этим адресатом не поддерживал, друзей тоже там нет. Я-то им зачем понадобился?

Мои догадки были разрешены сразу же, как только я вскрыл пакет, в котором было два письма. Одно из министерства, а второе из Югославии. В первом письме препровождался перевод письма югославской девушки. Второе письмо — от Марички.

Читая письмо, я вспомнил Стапар, аэродром на болоте, наше необычное перебазирование и гостеприимную югославскую семью, которая состояла из четырех человек: хозяина, его жены, матери и 16-летней девушки. На квартире разместились Витя Кирилюк, Петя Якубовский, Миша Куклин, наш новый штурман полка и я. С первых же дней мы быстро сдружились с нашими хозяевами. Нас объединяло многое и самое главное — совместная борьба с ненавистным врагом. По вечерам, собираясь все вместе за столом, мы подолгу беседовали, а затем дружный коллектив делился на группы с учетом интересов и способностей. Хозяин, Витя Кирилюк и я обычно выходили на веранду покурить; Миша Куклин, обладая огромным талантом в области кулинарии, уединялся с женщинами на кухне, а Петя Якубовский рассказывал Маричке о подвигах товарищей и своих. Это привело к тому, что Маричка привязалась к Петру и часто спрашивала меня: «Колья, зашто Петро не любит Маричку?» Я отвечал: «Любит!» Но она сомневалась и просила, чтобы я помог ей в этом. А Петро знал, что «первым делом самолеты, ну, а девушки, а девушки потом». Видя, что я плохой помощник, она привлекла на помощь бабушку, которая сразу же приступила к делу. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы мы не улетели в ближайший же день. Вскоре Петя получает письмо, другое, но не отвечает Маричке, тогда она и решилась написать мне.

Письмо заканчивалось просьбой передать привет Вите, Пете и «Чёрчелю». Так женщины этой семьи звали Мишу Куклина. Вот, оказывается, откуда столько сургучных печатей и обратный адрес на конверте.

Только закончил читать, а тут Петя — легок на помине.

— Слушай, милый друг, — набросился я на него, — ты голову крутишь девушке, а мне за тебя отдувайся…

Петя и тут нашел выход из положения:

— Пора получать документы, заказан самолет в Софии.

На следующий день состоялось прощание с боевыми друзьями 31-го истребительного полка. У жизни свои правила, ее законы неумолимы.

Стоим у машины, обнялись, попрощались и никак не можем решиться на главное — сесть в машину. Оттягиваем это мгновение, будто предчувствуя, что со многими видимся в последний раз. Рукопожатия, объятия, на лицах слезы, но мы не стесняемся их. Пусть текут, за годы войны на наших глазах не было ни слезинки, их сушил тогда гнев к ненавистному врагу.

Подошел к нам бывший командир эскадрильи 164-го истребительного авиационного полка подполковник Дмитриев, недавно назначенный к нам на должность командира полка, спросил:

— В академию?

Я кивнул. Он обнял одной рукой меня, второй Петра.

— Бросаете? Два комэска и одновременно уходят… Ладно, выдержим, только учитесь так, как воевали, чтобы нам не было стыдно за вас.

Мы расцеловали его и — в машину. Последние взмахи рук, и за поворотом скрылись провожающие.

Наш путь лежит на Софию. От Пловдива до Софии около 200 километров. Машина бойко идет по извилистой дороге, несколько раз пересекает реку Марицу с одного берега на другой. Разговаривать после расставания не хочется, и мы молча любуемся Балканским хребтом, который на солнце сияет каким-то золотистым отливом. Слева нависают Родопские горы, у подножия которых мы проезжаем. Вскоре на горизонте появляется София.

Я раньше бывал в Софии и полюбил этот хороший зеленый город, расположенный у подножия горных цепей. Болгары любят свою столицу, как и каждый народ.

Нам повезло, через час после приезда на аэродром Враждебное мы были уже в воздухе. На борту видавшего виды Ли-2 взяли курс на Бухарест и там переночевали.

На следующий день с восходом солнца вылетели в Москву и во второй половине дня приземлились на аэродроме Внуково. С аэродрома Петя Якубовский пригласил нас поехать к его знакомым. Приезжаем, смотрим: молодая, интересная, чернявая дивчина довольно смело берет в объятия Петю. А он и не краснеет. Узнаем: оказывается, хитрый Петя женился и скрывал, выдавая себя за женоненавистника. В Болгарии на девчонок и не смотрел. Так вот в чем причина, а наши полковые девушки все голову ломали, отчего это весельчак Петя вдруг таким пай-мальчиком стал. Мы познакомились с семьей Бурмистровых: Татьяной Никитичной, Петром Федоровичем, Людмилой — женой Петра и Наташей (младшей в семье Бурмистровых). Я потом неоднократно буду злоупотреблять их гостеприимством и, проголодавшись на казенных харчах, заглядывать на огонек в эту семью.

Назавтра мы двинулись в Военную академию имени М. В. Фрунзе. Там потребовали командировочные:

— Откуда они у нас?

— Тогда о приеме в академию не может быть и речи, — ответили нам.

Петя решил попытать счастья в Москве, а я двинулся в Монино.

Приехав в этот цветущий зеленый городок, направился в здание, где уже несколько дней заседала приемная комиссия. Представил свои документы. Председатель комиссии говорит: «Принять не можем». Я — к начальнику академии. Робко поднявшись на третий этаж, вошел в приемную. Просить за себя всегда неудобно, тяжело, другое дело за кого-то: это легче и даже приятнее.

Меня дважды переспросили о цели прихода, дважды пытались убедить в том, что надо снова обратиться в приемную комиссию, однако я требовал встречи именно с начальником академии. Тогда эту должность исполнял генерал-лейтенант П. П. Ионов. Он принял меня, вежливо выслушал и не менее вежливо, но твердо сказал:

— Мы вас принять не можем, у нас и так все переполнено, к тому же вы опоздали, некоторые уже сдали по два экзамена.

Я стал его горячо убеждать, чтобы мне все-таки разрешили сдачу экзаменов: в срок я уложусь, подготовка мне не нужна. Он дважды отказывал мне, отказал и в третий раз, но, подумав, махнул рукой и написал на моем рапорте председателю комиссии: «Принять экзамены на общих основаниях». Я, собственно, никаких других оснований и не просил.

Я с благодарностью по-восточному попятился к двери, одновременно осматривая кабинет. Раньше он меня не интересовал, у меня была главная цель — начальник. Теперь же, выходя, я осмотрел и кабинет. Конечно, я тогда не думал о том, что много лет спустя, вот так же летним днем, я войду в этот кабинет совершенно другой походкой. Но этого я не смог бы допустить даже в самой смелой фантазии. Тем более, что для этого потребовался путь длиной более четверти века.

Открыв спиной дверь и еще раз козырнув начальнику, я круто повернулся и ушел быстрой походкой к председателю.

…Экзамены сданы успешно. Иду в добром настроении, и вдруг дежурный говорит: «Тебя вызывает начальник академии». У меня екнуло сердце: зачем? Наверное, командир дивизии или командир корпуса, узнав о том, что я сдаю экзамены в академию, возбудили ходатайство об откомандировании меня в полк.

П. П. Ионов спросил:

— Вы знаете начальника Главного штаба ВВС генерал-полковника авиации В. А. Судеца?

— Да!

— Откуда?

— Служил под его командованием.

— Тогда ясно.

Ему ясно, а мне нет.

— Завтра в десять часов утра быть у него. Заберите личное дело, вам туда вложат справку о том, что вы сдали экзамены, и отправляйтесь. Больше он ничего мне не сказал.

— Вы позвоните, — попросил я.

— Если вы с ним на короткой ноге — звоните, вам будет удобнее, только не из моего кабинета.

Получив документы, назавтра прибыл в Москву. Вошел в приемную, и каково же было мое удивление!

Я увидел там улыбающегося Петю Якубовского, который в доверительной форме сообщил:

— Знаешь, что дядя Володя спросил: где вы хотите учиться? Я ответил, что в академии имени М. В. Фрунзе. И Скоморохов? Да… Понимаешь…

Я понял, что все это значит, и так на него посмотрел, что ему стало не по себе. Но не мог же я подвести друга, тем более раньше мы оба хотели поступить в академию имени М. В. Фрунзе.

…Бойко отрапортовали своему бывшему командарму о прибытии. Здесь я держался куда смелей, чем в кабинете начальника монинской академии, даже позволял себе шутки. Он поговорил с нами и в заключение спросил:

— Значит, решили твёрдо идти в академию имени М. В. Фрунзе?

— Да, — одновременно выдохнули мы.

Он снял трубку и позвонил начальнику академии генерал-полковнику Н. Е. Чибисову…

Так решилась наша судьба. Через полчаса мы предстали перед Чибисовым. Тот критически осмотрел нас и сказал:

— Сдавайте документы, завтра в лагеря.

— Лагеря? А где они, как туда добраться?

— Опросом местных жителей москвичек, — пошутил начальник академии.

— О, тогда мы заблудимся, — в тон ему ответил бойкий на язык Петя Якубовский.

Рано утром мы были на пункте сбора…

Сначала мы прошли трехмесячный подготовительный сбор. Затем опять подготовка, экзамены. Досталось мне в первый послевоенный год. Сдав экзамены к ноябрьским праздникам, мы перебрались в Москву, где и продолжали учебу. Занятия шли в два потока. Учились все старательно, добросовестно. Там мы встретили А. И. Покрышкина, В. Д. Лавриненкова и других наших прославленных авиаторов, поступивших годом раньше.

За этот период произошло много событий. Особенно мы следили за развитием реактивной авиации. На фронте она появилась впервые у немцев, и наши летчики оценили ее по достоинству. «Это революция в авиации и авиационной промышленности», — заявляли многие. В нашей стране развитию летательных аппаратов и реактивных силовых установок уделяли внимание давно.

Впервые проект воздухоплавательного аппарата тяжелее воздуха с реактивным двигателем разработал русский ученый-революционер Н. И. Кибальчич. В 1911 году инженер Горохов предложил воздушно-реактивный двигатель. Затем оригинальный проект разрабатывает офицер М. Н. Никольский. Одним из пионеров создания реактивных двигателей был Ф. А. Цандлер. Вскоре теоретически доказывается возможность полета ракет и ракетопланов.

Знаменитый русский ученый К. Э. Циолковский в одной из работ в 1930 году писал: «…за эрой аэропланов винтовых должна следовать эра аэропланов реактивных».

Реактивная авиация появилась и пробивала себе дорогу в небо…

А уже в 1947 году в день Воздушного Флота СССР демонстрировалась отечественная реактивная техника.

Мы старались из различных источников собирать информацию о развитии реактивной авиации и к выпуску уже имели о ней некоторое представление.

Глава XII

…В трудах, заботах, волнениях и поисках незаметно пролетело время учебы в академии. Начинался новый этап в моей воинской службе…

Выпускники разъезжались по разным концам родной страны. Меня направили командовать истребительным авиационным полком гвардейской дивизии. Я очень обрадовался. Во-первых, это соединение имело славные боевые традиции. Во-вторых, я был там на стажировке в должности начальника штаба дивизии и знал в какой-то степени дивизию и полк. Со многими успел подружиться. В-третьих, на вооружении находились поршневые самолеты новейших марок конструкции Лавочкина. Машины с мощным вооружением, прекрасными пилотажными качествами. Все это придавало хорошее настроение.

…Киевский вокзал столицы остался позади. Поезд Москва — Чоп мчит в новые места, где ждет меня любимая работа. За десять лет я полюбил рискованную, но интересную профессию летчика-истребителя.

В новой должности боевое мастерство — важнейший фактор успеха, но не единственный. С этими мыслями я сел в вагон, и они не оставляли меня в дороге. Перебирал накопившуюся в памяти информацию о полке.

Основа полка — люди, летный, технический состав. От них зависит все. Кроме того, есть техника, часть ее поднимается в воздух, другая остается всегда на земле для обслуживания летательных аппаратов. Аэродромы, полигоны, зоны воздушных стрельб и боев, казармы, штабные помещения и многое другое. Авиационный полк — большое и сложное хозяйство, в котором состояние дел во многом зависит от командира.

Я прикинул свои возможности. Анкетные данные: школа, четыре года работы на заводе, техникум, аэроклуб, летная школа, война, академия, причем в каждом показателе балл не ниже четырех. Но это анкета, платформа для старта. Смогу ли я использовать потенциальные возможности с пользой для дела? Найду ли общий язык с подчиненными?

Чем больше я углублялся в размышления, тем больше становилось неизвестных. Мои мысли иногда прерывали соседи по купе, приглашая идти вместе перекусить, побеседовать. Затем я снова подходил к окну вагона или забирался на верхнюю полку и продолжал думать о своем назначении.

Мне вспомнились напутственные слова, сказанные в академии. Я перебирал их в памяти, мысленно повторял:

«Вы закончили академию, где получили много знаний, больше, чем их имеют 70 процентов офицеров Вооруженных Сил, но слишком мало, чтобы на этом успокоиться. Знайте, что вам надо еще многому научиться и от многого отучиться. В частях, куда вы едете, есть командиры, офицеры, которые опытнее вас, лучше знают дело, но они не удостоены высокой чести быть командирами полков. Родина доверила это вам. Высокое доверие ко многому обязывает. Придя в часть, не осуждайте предшественника, не говорите, что до вас было плохо, подчиненные сами сравнят вас с ним, и сравнят не по словам, а по делам. Во взаимоотношениях с вашими подчиненными будьте внимательны и предупредительны, не заигрывая и не заискивая перед ними. Заботьтесь о подчиненных, отстаивайте их перед вышестоящим командованием, но не на глазах у них. Не осуждайте старших начальников перед своими подчиненными, этим вы будете рубить сук, на котором сидите. Уважайте старших начальников, но не превращайте уважение в угодничество, оно унижает человеческое достоинство и оскорбляет умного человека. Не надо путать уважение с угодничеством. Изучите людей и впредь продолжайте это делать неустанно, чтобы знать людей — их достоинства, силы, наклонности, способности, а также недостатки, чтобы знать, кому что можно поручить, кому что доверить. Разумнее и приятнее искать в человеке хорошие стороны и всячески развивать их, чем копаться в его мелких недостатках.

В работе не увлекайтесь диктатом, выслушивайте мнения и возражения, не умиляйтесь послушными подчиненными, особенно теми, что повторяют: «Есть», «Слушаюсь», «Так точно». Умейте ценить подчиненных, но любая дискуссия, любые рассуждения должны иметь определенный предел. Сумейте из всего выслушанного выбрать рациональные зерна, принять решение, взять на себя ответственность и затем доводить решение до конца.

Работайте по личному плану. Это значит сами создавайте себе обстановку, а не обороняйтесь от тысячи мелочей, кои ежедневно наседают на командира и расхищают его время. Не понять необходимость и полезность личного плана — все равно что воровать из собственного кармана».

Раздумья и тревожные мысли не покидали меня до самого Львова. Покинув поезд, я скоро предстал перед бывшим командующим 5-й воздушной армией генералом Горюновым. После двух-трех приветственных фраз разговор переключился на дела давно минувших дней.

Вспомнили Новороссийск и Анапу, Адлер и Туапсе, Сочи и Лазаревскую, перевалы, разные события. Беседа затянулась. Адъютант неоднократно открывал дверь, но, увидев насупленные брови своего шефа, быстро закрывал. Командующий рассказал о части, которой поручено мне командовать.

Я сказал ему, что проходил стажировку в этой дивизии.

— О! Тогда зачем мне рассказывать! Направляйся, дорогой друг, и работай, желаю успехов!

На прощание дал некоторые советы, как командовать полком, примерно в том же духе, как сказано было в академии, но с более конкретной детализацией, в которой часто встречались слова: техника пилотирования, сложный, высший пилотаж и, конечно, безопасность полетов.

— Безопасность полетов, — подчеркнул генерал, — это сложнейший вопрос, проблема государственной важности. Гибель людей является большой трагедией для семьи и для страны в целом.

Распрощавшись с Горюновым, я снова двинулся в путь. Мне предстояло еще несколько часов проехать поездом. Прежде чем заснуть, я попытался проанализировать разговор и выработать линию поведения. С чего начать, что и как делать? Много вариантов мысленно я перебрал, каждый имел свои плюсы и минусы. Наконец-то стали вырисовываться определенные контуры. Они сводились примерно к следующему. Во-первых, не мешать подчиненным делать свое дело, или, как говорят медики, «не вредить больному». До меня они работали, справлялись со своими делами неплохо и сейчас справятся. Во-вторых, надо детально уточнить задачи у командира дивизии, определить общий объем работы. В-третьих, распределить усилия между своими непосредственными подчиненными, дав им полную инициативу в выполнении своих обязанностей по должности и заслушивать их периодически. Самому сосредоточиться на глубоком изучении людей, положения дел, восстановить личную технику пилотирования во всех метеорологических условиях днем и ночью…

Не заметил, как заснул, а уже проводник будит: «Ваша станция». Приехал рано. Сразу пошел в полк. Обошел казарменное хозяйство. Всюду был порядок. За послевоенные годы произошли значительные изменения в ведении войскового хозяйства. Все это создавало хороший настрой, с которым я и прибыл к командиру дивизии. Ему было приятно слышать лестные слова от нового человека, тем более от будущего командира полка. Однако он сказал:

— Не спеши хвалить, а то, может быть, скоро хаять придется.

— Буду говорить так, как есть, — ответил я.

После длительной и содержательной беседы с Федором Никитичем Черемухиным я наконец-то пришел в штаб полка, где меня ждали мои непосредственные подчиненные. Мы познакомились. Первым представился заместитель командира полка подполковник Карпов Петр Андреевич, выше среднего роста, подтянутый, с легкими движениями хорошего спортсмена и приятной располагающей улыбкой. Наши глаза встретились, прощупывая друг друга. Его взгляд выражал чувство собственного достоинства, уверенность и в то же время уважение. Глаза глубокие, вдумчивые… Затем обменялись рукопожатиями с заместителем по политчасти подполковником Тотровым Захарием Бембулатовичем. Худощавый, жилистый осетин с ястребиным взглядом черных глаз. Все его поведение и ободряющая улыбка, казалось, говорили: «Смелее, командир!»

Следующим был начальник штаба полка подполковник М. Кузьмичев, высокий блондин с медленными, уверенными движениями и такой же медленной речью. Смотришь на него, и облик самой Руси предстает перед твоими глазами. Затем представились другие руководители полка: подполковник Н. Макогон, майор Е. Эдельштейн. Они производили впечатление знающих людей, обладающих большим опытом работы в занимаемых должностях. Все были старше меня на 8—15 лет. Смотрел я на них и думал: «Все-то вы умеете, все-то вы знаете, а я вот должен вами командовать, не сорваться бы…»

Я очень внимательно выслушал каждого, делая попутно пометки. Поинтересовался историей части, ее боевыми традициями. Затем попросил высказаться всех, как лучше вести дела в полку и эффективнее решать задачи. Беседа с малым перерывом на обед затянулась до поздней ночи.

Началась наша совместная работа. С заместителя командира полка подполковника Карпова я спрашивал в полном объеме за летную работу. Первые полеты показали, что он талантливый организатор летной подготовки, прекрасный методист, его действия точны, аккуратны, предусмотрительны, доклады объективны и содержательны, отражают существо дела и заканчиваются выводами и детальными предложениями. Для меня это была большая школа, поистине кладезь методики летной подготовки — той науки, которая способствует подготовке настоящих летчиков. Поняв, что я имею дело с настоящим мастером своего дела, я впитывал в себя все, что видел и слышал от него, наблюдая за его работой, как в недавнем прошлом на фронте вбирал боевое мастерство бывалых командиров.

После работы мы часто засиживались, и я с непосредственностью школьника обращался к нему, задавая один вопрос за другим: «Как это решать? Как это делать?»

Карпов был человеком умным, не лишенным самолюбия, и мое настойчивое стремление познать секреты важнейшей науки — методики боевой подготовки — импонировало ему. Он охотно делился своим опытом и знаниями, а высказываемые мною слова признательности поощряли его на активную деятельность.

Добрые слова следовали в адрес и других подчиненных, это способствовало проявлению широкой инициативы, настойчивости в достижении цели. И работа сразу же пошла на лад.

Стоило мне сказать инженеру полка майору Е. Эдельштейну: какой он молодец, как умело организует содержание в боеготовом состоянии самолетного парка, как через неделю процент исправных самолетов был доведен до 95 процентов, а на учениях — и до 100 процентов. В другой раз я похвалил его за внешний вид и сказал, что с него берет пример весь технический состав, и действительно постепенно во внешнем виде техников произошли разительные перемены к лучшему. На одном из разборов я поблагодарил за образцовый порядок личный состав второй эскадрильи и увидел, как начался аврал в других подразделениях. Через неделю мы, довольные, осматривали то, что они сделали.

Здоровое чувство соревнования делало свое дело.

Так постепенно находились рычаги, с помощью которых нужно и должно овладевать искусством управления людьми, коллективом — искусством сложнейшим из сложнейших. После определенной наземной подготовки я доложил командиру дивизии о готовности к полетам. Он поручил своему заместителю Герою Советского Союза полковнику А. Якименко проверить у меня технику пилотирования. Высокое звание Героя полковнику было присвоено за боевые подвиги в небе Монголии в 1939 году.

Якименко — талантливый авиационный командир, прекрасный летчик, храбрый воздушный боец. С ним мы были знакомы по службе в Болгарии, слышали друг о друге на фронте. Он воевал на 2-м Украинском фронте в 5-й воздушной армии, мы часто взаимодействовали. Зная меня хорошо как летчика, он дал мне один провозной полет. Я говорю:

— Дайте мне еще один провозной, а то самолет разобью.

Жить захочешь — не разобьешь, лети… — улыбнулся Якименко.

Обычно летчики из-за ложного стыда редко просят дополнительные провозные полеты. А тут попросил — и то не дают. Посидел в кабине боевого самолета, продумал все действия в полете и произвел взлет. На взлете немножко уклонился, но с полосы не сошел. Набрал заданную высоту в зоне, отпилотировал, как говорят летчики, душу отвел после длительного перерыва. Затем налётывал по три-четыре часа ежедневно. Вскоре восстановил технику пилотирования днем и ночью. Стрелял, вел учебные воздушные бои, то есть был готов как летчик исполнять обязанности в полном объеме. К этому времени полковой врач Николай Боков напомнил мне, что моей медицинской книжки до сих пор нет, поэтому мне дальше летать нельзя. Я, признаться, был очень рад, что медицинская книжка где-то «затерялась», ведь там рукой отоларинголога Военно-воздушной академии полковника А. Д. Архангельского было записано: «Не годен к летной работе на боевых самолетах, годен только к летной работе на легкомоторных». Травма на войне дала о себе знать. Я очень хотел летать, поэтому умолчал о суровом приговоре строгого специалиста.

…Через день я в госпитале, а через неделю с заключением «годен без ограничений» радостно черчу фигуры в воздухе, полностью отдавшись родной стихии. Это давало возможность глубже изучить летчиков и техников при решении боевых задач. Полк выполнял план успешно, летчики хорошо пилотировали, стреляли, вели воздушные бои, по другим показателям тоже в полку все в порядке. Все вроде бы было хорошо, никаких туч на горизонте не появлялось. Но вот поступил сигнал, что наших летчиков после работы, накануне полетов, встречают в ресторанах… Сигнал тревожный. Это значит, что летчики приходят на полеты недостаточно отдохнувшие, да и употребление алкоголя вообще вредно отражается на качестве полетов. Следовательно, готовность к полетам, которая является составной частью емкого понятия боевой готовности, вызывает сомнение.

…Собрались руководители полка, пригласили врача, посоветовались и решили усилить контроль по всем направлениям. Сигнал подтвердился: в воскресенье некоторые летчики засиживаются в ресторанах, а наутро — полеты. Спрашиваю врача: «Какие результаты?» Ответ: «Все в порядке». Не верить доктору нет оснований, человек он честный, порядочный. На следующей неделе снова видят летчиков, пьющих вино, а врачебная проверка не подтверждает отклонения в организме.

Я снова, но уже более строго спрашиваю врача. Ответ: пульс, давление без отклонений. Тогда я решил припереть его к стенке живым свидетелем. Он в ответ:

— Я могу подтвердить, я тоже видел.

Как?

— Я был вместе с ними.

Этого еще не хватало!

Оказывается, наш славный доктор частенько выпивал с летчиками, а назавтра, смерив давление и пульс, со спокойной совестью выпускал их в полет.

Я возмутился:

— Как же вы, доктор, дошли до такой жизни?

И он поведал свою историю. Сразу после войны он проходил службу в Закарпатье. В населенном пункте, где разместилось их подразделение, никакого медицинского персонала не было, кроме него и медицинской сестры. А болезней у гуцулов и русин осталось много: наследственные, социальные, инфекционные, возрастные и другие. Стали обращаться к военному врачу. Он помогал, и люди избавлялись от недуга. К нему повалил народ. Куда деваться — надо оказывать помощь.

Боков все это делал бескорыстно, а люди воспринимали по-своему: надо хорошо заплатить. Он с возмущением отвергал подарки, однако от бокала вина не отказывался. И вот пристрастился к вину, и эта привычка превратилась в порок. Он, правда, был из таких людей, которые, выпив, никому не делают зла, идут потихоньку к очагу родному, на исповедь перед супругой, но назавтра делают то же самое. Врач он был превосходный, замечательный человек, все его очень любили, особенно летчики. И они частенько брали его в свою компанию. Правда, делали они это с хитрым расчетом: если доктор выпил — значит, может сделать поблажку, когда их осматривает перед полетами. Разумеется, тех, кто показывал большое отклонение от нормы, Боков отстранял, и они безропотно подчинялись.

Я вначале не поверил, что после употребления спиртного у большинства проверенных летчиков нет отклонений в частоте пульса и кровяном давлении, но потом убедился в этом. Оказывается, методы исследования у нас пока были несовершенны, и без химического анализа точно определить состояние летчика нельзя.

Однако в полете наличие алкоголя в организме проявлялось в более медленной реакции, неточной координации, повышенной утомляемости, что приводило иногда к снижению качества выполняемого задания. Но многие летчики этого не знали и свои мелкие неудачи в полете объясняли всякими другими причинами, но только не стаканом вина, выпитым к тому же накануне полетов — вот в чем была опасность.

Это заставило нас призадуматься. Готовность летчика к полетам — это основа основ, а точно определить физиологическое состояние мы не можем. Что делать? Если командиры, врачи точно знать не могут, так кто же знает? Этим «кто» является летчик, он должен сказать правду. Пока он этого не делает. Почему? Боится?

Как быть? Я вспомнил войну, взаимоотношения были другими, доверяли друг другу всё, в том числе и жизнь. Чем же мы, командиры, политработники и другие специалисты, оттолкнули людей сейчас, в мирное время? Строгостью, принципиальностью или душевной глухотой? Ведь может иногда в жизни человека случиться, что он не сдержится и выпьет. Наутро он переживает, ищет возможность скрыть, заключить сделку с совестью… Что делают в подобном случае командиры, политработники? Проявляют принципиальность, нетерпимость и строго наказывают нарушителя? В принципе они правы. Но как при этом добиться такого положения, чтобы летчики не только не допускали выпивок, но, уж если случилось, честно докладывали, и тогда командир с гораздо большим пониманием относился бы к случившемуся?

Вот что беспокоило меня. Вначале был порыв — немедленно дать бой пьяницам по всем линиям: административной, партийной, комсомольской, общественной, офицерской. Осудить, наказать! Затем, поразмыслив над тем, что всякое наступление бывает успешным только тогда, когда оно хорошо подготовлено, и не всегда лобовая атака приносит победу, решил готовиться постепенно, послушать моих опытных соратников. Но тут один случай ускорил события.

…Как-то я ехал на полеты. Смотрю, стоит летчик нашего полка, холостяк, ранее был техником самолета, затем переучился. Летал он очень хорошо, на службу приходил всегда точно и никогда не был замечен в употреблении спиртного.

Сегодня он опоздал. Машина с летчиками уже ушла на аэродром, а он с парашютом на плече ожидал попутную. Я подъезжал к нему, испытывая двойственное чувство. Понимал, что как командир обязан его наказать, но в то же время как летчик, как его коллега не мог не посочувствовать ему. Мне очень хотелось помочь ему. Но как это воспримут подчиненные?

На память пришла известная восточная сказка «О старике, мальчике и осле», где любое решение окружающими осуждается.

Пригласил летчика в машину, он сел, и мы поехали. Ведем разговор о делах. Я узнал, где он был и почему опоздал. Отвечал он прямо и открыто. Возможно, потому, что был на пару лет старше меня, а может, здесь сыграло свою роль то обстоятельство, что с первых дней пребывания в полку я старался держаться с летчиками предельно просто, по-товарищески…

В конце разговора я неожиданно сказал:

— Знаешь, чего тебе сейчас больше всего хочется? Спать.

— Верно, — признался летчик. Я посоветовал:

— Когда приедешь на аэродром, доложи своему командиру звена, что ты очень хочешь спать. Его решение сообщишь мне.

Подъезжаем, стоит строй полка. Мы вдвоем выходим из машины. Я принял рапорт и подошел к летчикам, чувствуя, что все они с нетерпением ждут: а что же будет дальше? Однако пошел обычный деловой разговор, и после того, как последовала команда «Разойдись», полковые зубоскалы были явно разочарованы. Они уже предвкушали сумбурные оправдания опоздавшего, колкие реплики командира и многое другое, что всегда вызываёт веселое оживление в строю.

…Полеты закончились нормально. После разбора я попросил остаться своих заместителей и командиров эскадрилий, изложив им мучивший меня вопрос о готовности летчика к полету, при этом особенно упирал на следующие моменты. Во-первых, есть сигнал, что некоторые летчики пьют накануне полетов; во-вторых, перед полетами подвергают организм большим физическим и эмоциональным нагрузкам, и, в-третьих, рассказал им один случай, не называя фамилии офицера, который зашел к нам на днях домой с женой с просьбой помочь ему в семейных делах.

Суть дела была в следующем: ему под 40, внешне ничем не примечателен. Она моложе его лет на 15, красива, неглупа. Встречающие эту пару мужчины, конечно, любуются такой женщиной. Отсюда реакция — ревность, бессонные ночи. Какая будет отдача у него на работе? Мы с Машей хотя и чувствовали себя неловко, но как могли постарались рассеять его сомнения. Забегая вперед, сразу скажу: отношения в этой семье наладились после рождения двух мальчиков. При случае этот офицер извинился перед нами за свои необоснованные подозрения.

…Решили о готовности к полетам поговорить с летным и техническим составом. Началась подготовительная работа.

Было мнение: проверти совещание с активом, но его отклонили, так как в актив входят те, кто ничего подобного не допускает, следовательно, убеждать их ни к чему. Решили собрать весь офицерский состав. Назвали мы его офицерским собранием. Открывая его, я уточнил порядок ведения: избираем президиум или доверим вести собрание командиру полка? Многие с мест закричали: «Командиру!» Я поставил вопрос на голосование. Все проголосовали, чтобы вел собрание командир. Я поблагодарил за доверие, а затем кратко изложил цель нашего собрания и сделал небольшую информацию о положении дел. Я попросил высказать всех свои соображения, как достичь такого положения, чтобы мы уважали друг друга и доверяли в большом и малом, посоветовав не слишком увлекаться критикой. Я даже, помню, сказал такие слова: «Кто будет увлекаться критикой — буду останавливать». И бросил в зал: «Нет возражений?» Раздались возгласы одобрения, чувствовалось: шутка пришлась всем по душе. Начались выступления. Ораторы называли факты плохого поведения товарищей, критиковали свои неправильные действия, объясняли, почему это произошло, и тут же говорили, как этого избежать.

Было много ярких, эмоциональных, глубоко заинтересованных выступлений.

Собрание шло без перерыва часа три.

Закрывая собрание, я поблагодарил всех выступающих за искренность, сказал много других теплых слов, выразив уверенность, что взаимное доверие не только в отношениях друг с другом, но и между начальниками и подчиненными будет отныне неуклонно расширяться. Припомнил несколько примеров из минувшей войны…

Чувствовалось, что собрание многих взволновало, многим понравилось. Это было видно по тому, что и после его окончания люди собирались в группы, оживленно переговаривались. Захарий Бембулатович Тотров, человек очень эмоциональный, назвал его даже событием в жизни полка.

Так это было или не так, но кропотливая воспитательная работа очень скоро стала давать результаты. Через несколько месяцев вопрос о тревожном положении с готовностью к полетам был полностью снят с повестки дня.

Как раз в это время мы стали участниками события, которое заставило нас поволноваться и задуматься о многом. Начала срабатывать машина, которую запустил своей речью в Фултоне апологет империализма и холодной войны Черчилль. Американцы начали войну с Северной Кореей.

Все это заставило меня еще более внимательно и глубже изучить и критически оценить готовность полка. Если последует приказ и полку нужно будет вступить в бой — готов ли он? Снова взяты на вооружение критерии, которыми пользовались в годы войны.

Не дожидаясь указаний сверху, я в течение нескольких дней обдумывал план проверки боевой готовности полка, затем обсудил его со своими помощниками и заместителями. Для проверки готовности личного состава мы взяли главные вопросы: личное мастерство каждого летчика и техника, боевое мастерство подразделений и боевая готовность полка в целом. Проверяя своевременный вылет по сигналу для выполнения боевого задания, я вспомнил фронтовые дела, когда мы с Валентином Шевыриным, отработав до автоматизма свои действия, успевали в считанные секунды, во время штурмовки нашего аэродрома самолетами противника, производить взлет. Объяснив летчикам все до деталей, показал, как должен работать весь экипаж в это время. Затем попросил подполковника Карпова дать сигнал. По сигналу я бежал к самолету, техник Саша Ржавский запускал мотор. Я прыгал в кабину, застегивал ножные ремни парашюта, он — плечевые, пристегивался поясными ремнями, осматривал бегло кабину и, проверив оборудование, выруливал и взлетал. Затем выполнялся взлет из готовности номер один.

По моему приказу командиры эскадрилий, некоторые командиры звеньев и летчики проделали то же самое. Результаты оказались неожиданными. Самые умелые взлетали в два с половиной раза медленнее меня, самые нерасторопные — в шесть-семь раз. Пример оказался поучительным и наглядным. Летчиков задело за живое. Урок запал им в душу. Пошли тренировки.

Замполит еще более оживил эту работу, мобилизовав в авангард коммунистов. Постепенно стали вырисовываться результаты: вначале небольшие, затем удовлетворительные, а потом и хорошие. Тотров призывал летчиков и техников побить мой рекорд. Но это никому не удалось, хотя я и меньше других тренировался в то время.

— Наверное, так рекорд и останется непобитым, — улыбаясь говорил замполит.

Дело здесь, очевидно, в том, что многое из приобретенного ранее не забывается, если периодическими тренировками поддерживать былое мастерство.

Параллельно с тренировкой я показывал пилотаж над аэродромом, воздушные бои со взлета, с приходом в заданную точку, в заданное время и на заданной высоте, при заходе на посадку. Провел несколько показательных воздушных боев. Одни я выигрывал за счет внезапности, другие — в сочетании внезапности с максимальным использованием возможностей техники, знанием законов аэродинамики, тактических приемов…

Летчики следили за всем этим с огромным интересом. Живая, целеустремленная напряженная боевая учеба всегда захватывает душу настоящего воздушного бойца. После каждого полета мы с удовольствием наблюдали за их жестами, за горящими глазами, которые искрились радостью, чувством собственного достоинства, что вот он сделал что-то хорошее, чем-то овладел, то есть стал более умелым, чем был раньше.

После одиночных взлетов перешли на групповые взлеты звеньями, потом составом эскадрильи. Летчики-истребители знают, что такое «лавочкин» на взлете и посадке.

Однако мы взлетали с лагерного аэродрома одновременно эскадрильями в составе 12 самолетов, а садились — звеньями.

Все шло хорошо. Теперь все поняли, что надо использовать очень много резервов, чтобы действительно владеть боевыми самолетами по-настоящему, мастерски.

…Хорошее настроение было омрачено уходом в июле моих ближайших помощников: подполковников Карпова и Макогона.

Я очень сожалел, что командование поторопилось с заменой. При расставании со своими заместителями выразил им сердечную признательность за науку и большую помощь, которую они оказывали мне, молодому командиру полка, в период становления.

Пётр Андреевич Карпов, человек тонкой натуры, заметил при этом:

— Товарищ командир, вы преувеличиваете наши заслуги. Я уже на третьем месяце понял, что вы полк знаете не хуже меня, в руководстве полетами тоже никому не уступите.

Я понял, на что он намекал. Как-то, руководя полетами, Карпов не среагировал на ошибки летчика при заруливании самолета. Я ему подсказал раз, два. Карпов предупредил летчика, но нерешительно.

— Я в третий раз обратился к нему. Тогда он, разводя руками, сказал: «Ну что я поделаю, раз он не понимает».

Я взял у Карпова микрофон и стал руководить полетами в течение этого и последующих дней. Спустя некоторое время Карпов извинился, признав ошибку, и мы по-товарищески поговорили. Инцидент был исчерпан.

Сожалел я об уходе Карпова и Макогона не напрасно. Мало того, что я был вынужден взять на себя некоторые обязанности заместителей, но еще должен был отвлекать свое внимание на их обучение на земле и в воздухе, причем процесс освоения «лавочкина» у них затянулся и перешел на следующий год. Все это время мне приходилось почти каждый летный день летать на учебно-боевом самолете для показа тех или иных элементов полета и боевого применения.

Несмотря на все эти трудности, тренировки продолжались. Полк по сигналу взлетал в полном составе буквально за считанные минуты, внезапно появлялся в заданном районе, проводил боевые стрельбы, воздушные бои, скрытно подходил к своему аэродрому, в короткий срок садился звеньями днем и парами ночью. На «лавочкиных» подобного мастерства ни один полк не достигал. Однако из-за ошибок летчиков подломали три самолета: один — днем при посадке звеном и два — ночью при посадке парами.

Через некоторое время меня пригласили на Военный совет. К тому времени командующим у нас стал генерал-полковник авиации К. А. Вершинин. Находясь на посту Главнокомандующего ВВС, он, очевидно, привык по несколько раз в месяц проводить Военные советы. Поэтому и у нас он проводил их часто. На очередной Военный совет ехали все командиры полков нашей дивизии. Мои коллеги были старше меня по возрасту и имели пяти-восьмилетний опыт командования полками. Они неоднократно выступали на Военных советах. Поэтому в пути они поучали меня, как себя вести.

Командир соседнего полка, с которым мы стояли на одном аэродроме, между прочим, сказал:

— Ты, Скоморохов, не увлекайся новаторством. Кого хочешь удивить? Французы в тридцатых годах при выполнении виража описывали внутренней консолью круги на земле и то не удивили мир. А ты?

Я ответил, что удивлять никого не собираюсь, а учить буду, так как быстрый взлет полка сулит большой выигрыш.

— Не знаю, — отпарировал подполковник, — когда он тебе посулит выигрыш, а вот то, что тебе посулят на Военном совете, ты почувствуешь завтра на своей голове.

Потом он, улыбаясь, дал еще несколько советов:

— Во-первых, садись в первый ряд, чтобы тебе смотрели в затылок, а то сядешь в задние ряды, когда тебя поднимут, то все будут оборачиваться, смотреть и своим взглядом выражать: «О, какой же ты… простых вещей не умеешь». Это выбивает из равновесия. Во-вторых, у тебя есть наброски?

— Есть, — ответил я.

— Как выйдешь на трибуну, так и читай их. Тебе зададут вопрос, выслушай со вниманием и снова читай…

В зале Военного совета было людно. Выступил докладчик, затем еще несколько человек, и подошла моя очередь. Вышел на трибуну и, следуя совету опытного коллеги, начал читать. Но меня перебили, задавая один вопрос за другим. Так продолжалось несколько раз. Я понял, что наука мне впрок не пошла: то ли опыта у меня не было, то ли характер не тот, но частые вопросы сбивали и злили меня. Особенно возмутило то, что задавший мне вопрос один из членов Военного совета не понимал, что значит для авиации сократить время взлета в два-три раза. Я пытался объяснить ему, почему я делаю так и что это дает.

— Когда-то даст, — перебил он меня, — а пока дали три поломки.

Не выдержав, я заявил:

— Если вы считаете, что я не готов командовать полком, снимите меня…

Мое заявление подогрело страсти. Выступавшие сосредоточили на мне весь огонь критики.

Товарищи в перерыве шутили:

— Скоморохов вызвал огонь на себя и спас коллег.

Все улыбались. Только мне было не до улыбок.

Генерал Вершинин выступил очень строго. В заключение он сказал: «Я побываю у вас в полку. Очевидно, решил, что надо разобраться на месте: уж слишком ершист командир полка. Вернувшись с Военного совета в свой полк, я начал готовиться к приезду командующего. Его прибытие ускорило одно событие.

К этому времени я сосредоточил внимание больше на ночной подготовке, так как наш истребитель «лавочкин» мог решать задачи дальнего сопровождения, а дальние сопровождения в одиночку не делаются, нужна групповая слетанность. Летали парами, звеньями, а затем и эскадрильями. И вот однажды я повел эскадрилью по маршруту часа на три с половиной. При возвращении шел над Львовом, где в это время был Вершинин. Трудно сказать, как он увидел, что летит группа самолетов. Позвонил в штаб: «Кто летает ночью строем?» Ему доложили: полк Скоморохова.

Назавтра звонок — летит командующий. К этому времени мы успели отдохнуть после ночных полетов, технический состав заканчивал приведение в порядок материальной части. Летчики готовились к очередным полетам.

Я тут же собрал своих заместителей и объявил им, что командующий будет у нас через два часа, добавив:

— Известно, что Вершинин летит к нам не чай пить, хотя и это не возбраняется. Я твердо уверен, что он решил проверить, что это за часть и какие мы с вами командиры.

Откровенно говоря, до сих пор подобного начальства за время моего пребывания в полку еще не было.

Что же можно сделать за оставшиеся два часа?

Посоветовавшись, мы решили показать готовность полка к боевым действиям. Инженеру полка я поставил задачу: к прилету командующего на всех самолетах работа должна быть закончена, техникам находиться у самолетов, у каждого самолета должен быть воздушный баллон для запуска. Как только будет дан сигнал, техники должны запустить моторы — мы сразу прибудем. Собрал летный состав, уточнил их задачу, подчеркнув, что, действовать будем так, как это было у нас в последнее время.

Едва мы закончили эти приготовления, как над аэродромом появился самолет командующего и с ходу пошел на посадку. Из самолета вышел Вершинин, я доложил ему, чем занят полк. Я знал его по Кубани. Мне запомнился стройный, подтянутый, элегантный генерал. Сейчас он отяжелел, стал седой, чего я на Военном совете не заметил. Но, несмотря на перемену, Вершинин был крепок и бодр.

Поздоровавшись, он задал несколько вопросов, затем мы пошли в штаб полка, где я ему доложил о положении дел. В заключение Вершинин задал занимавший его вопрос:

— Зачем вы ночью составом эскадрильи летаете?

— Для того, чтобы сопровождать дальнюю авиацию, — доложил я и обосновал это. Выслушав детали, он сказал:

— Да, пожалуй, вы правы.

Затем спросил:

— Какие задачи может выполнить полк?

— Любые, товарищ командующий, свойственные истребителям. Полк готов уничтожить противника в воздухе и на земле.

— Хорошо, через какое время вы сможете поднять полк?

Я доложил, зная, что названное мною время в несколько раз меньше того, что отводилось согласно плану из положения в лагерях.

— Это верно? — переспросил он.

— Так точно, товарищ командующий, — твердо повторил я.

— Тогда действуйте.

Я подал сигнал, и летчики бегом устремились к автобусу, поданному расторопным комбатом, сели в машины и — быстро к своим самолетам.

Я попросил разрешения у командующего лично возглавить полк, с земли управлять должен был командир дивизии (мы этот вопрос предварительно согласовали перед прилетом Вершинина). Получив разрешение, я прыгнул в «газик» и помчался к самолету.

Техники, видя, что летчики приближаются к самолетам, стали запускать моторы, и к нашему приезду все винты вращались. По отработанной методике с машины — в кабину, застегнули лямки парашютов, привязные ремни, осмотрели оборудование, надели шлемофоны и начали выруливать. Я расставил полк так: звено управления впереди, затем три эскадрильи по 12 самолетов выстроились в колонну. Грунтовой аэродром позволял выполнять взлет одновременно эскадрильей. Вскоре полк был в воздухе. Нормативы были перекрыты в несколько раз.

Каждая эскадрилья выполняла свое задание. Со своим звеном я провел воздушный бой: пара на пару над аэродромом, чтобы показать мастерство летчиков. Затем провели одиночный воздушный бой, и тройка пошла на посадку, а я выполнил высший пилотаж над аэродромом на малой высоте, произвел посадку и доложил Вершинину.

— Очень хорошо! — сказал он. — Но может быть, не следует так низко проходить над аэродромом?

— Ничего страшного нет, но я учту ваши замечания, — ответил я.

Настроение было приподнятое. Я понял, что первое впечатление о полке хорошее. Наша задача — не испортить этого впечатления. И вот эскадрильи после выполнения разных заданий пришли на аэродром почти одновременно. Мы продумали их роспуск на таком месте, которое позволило бы в короткое время произвести посадку. Первая эскадрилья пошла на посадку, за ней вторая, а третья прикрывает. В нужное время два звена третьей эскадрильи идут на посадку, одно прикрывает и затем, срезав круг, садится последним. Перед заходом на посадку командир дивизии спросил меня:

— Как будете садиться: парами или одиночно?

Я ему ответил:

— Звеньями!

Полк организованно произвел посадку в два с половиной раза меньше по времени, чем это выполняется обычно, когда садятся парами, а некоторые самолеты одиночно.

Вершинину действия полка очень понравились. Он с большой теплотой высказался о действиях личного состава, высоко оценив летный, технический состав, разумную сметку инженера и командира батальона, начальника штаба полка. В заключение объявил благодарность и улетел, сказав на прощание:

— Рад и доволен. Стоите на верном пути, но следует ли производить посадку в составе звеньев? Уж очень норовистые у вас кони.

— Вас понял, товарищ командующий, — ответил я. — Мы подумаем. — А про себя улыбнулся: «Хорошо, что Вершинин еще не знает, что мы ночью садимся парами».

После отлета командующего у нас состоялась беседа с командиром дивизии полковником Федором Никитичем Черемухиным. С добрым, хорошим чувством он поздравил меня и сказал:

— Смотрел я на твою работу, Скоморохов, радовался и боялся. Радовало то, что ты берешь основные вопросы и решаешь их быстро, смело, со знанием дела. А волновало то, что они решались на пределе возможностей человека и техники. Наблюдая твой пилотаж ранее и сегодня над аэродромом от земли, я обратил внимание, что при выполнении нисходящих вертикальных фигур ты шел к земле почти на полных оборотах мотора с вертикальной скоростью сто тридцать-сто пятьдесят метров в секунду. Умело и вовремя брал ручку управления на себя и затем прижимался к земле под острым углом на высоте десять-двадцать метров; снова вертикально с превосходным запасом мощности мотора самолет круто, но плавно описывал кривые и ни разу не выходил на критические углы атаки. Но стоит летчику промедлить только одну секунду, как самолет вертикально понесется к земле, и тогда может не хватить высоты…

Слушая его, я мысленно следовал за его словами, как будто находился в самолете, и у меня мурашки пошли по спине…

— Пойми, люди разные, — продолжал он, — сдавшие на «отлично» зачетные упражнения не станут от этого одинаковыми летчиками. Имей резерв, не работай на пределе возможности. Не измеряй всех своей меркой… Я воевал очень мало, выполнил всего несколько боевых вылетов. Но все то, что ты делаешь для боя, я считаю абсолютно правильным и могу только перенимать все лучшее у тебя, а не учить. Но вот в летной практике, методической подготовке я кое-что понимаю. И поэтому запомни: методика боевой подготовки — это наука тонкая, ее нужно постичь и умело ею пользоваться.

Да, действительно, командир дивизии был превосходный методист. В этом я неоднократно убеждался.

Итак, получив серьезный сигнал, я задумался. Внутри у меня продолжалась борьба. «Как же так, почему? Если летчики отработали до совершенства все упражнения, они должны их выполнять все одинаково», — думал я. Но пройдет время, и у меня будет возможность убедиться, что я был не прав. К сожалению, это будет доказано ценой жизни одного из летчиков.

Проводив командира дивизии, я направился к своим заместителям. Они не скрывали радости и хорошего настроения. Действительно, личный состав полка показал себя блестяще.

Сейчас я чувствовал, что мои заместители ждут от меня похвалы, доброго слова, а у меня на душе был неприятный осадок от разговора с командиром дивизии. И не то чтобы я с ним не был согласен. Нет! Я с ним был почти полностью согласен. Но мне было досадно, как это я и мои славные заместители упустили эту тонкость, эту важнейшую деталь в методической подготовке, которая имеет решающее значение.

Что же нас загипнотизировало? Очевидно, успехи. И пожалуй, вера в необходимость и возможность действий. Что же я должен им сказать? Сразу все, что меня волнует, или вначале — доброе слово, а потом, поразмыслив, высказаться детальнее.

Имел ли я право обойти молчанием титанический труд, который проделал летный и технический состав полка? Не среагировать на высокую оценку нашего труда и благодарность, объявленную нам генералом Вершининым, я не мог.

— Поздравляю друзья мои, с высокой оценкой нашего труда, — первое, что я сказал, подойдя к ним, поддерживая хорошее настроение.

Подошли командиры эскадрилий. С шутками, смехом мы пошли на ужин…

После ужина Тотров спросил меня:

— Какой червь сомнения гложет командира?

Это был душевный, наблюдательный, умный человек. Он и заметил мои мгновенные отключения от общего радостного настроения.

— Все в порядке, Захарий Бембулатович, — ответил я. — Но в авиации всегда нужно быть озабоченным, когда дела идут очень хорошо.

Он понимающе улыбнулся и ушел, бросив на ходу:

— Утро вечера мудренее.

Назавтра я рассказал, что меня волнует, и передал наш разговор с командиром дивизии. Тотров с пониманием отнесся к этому, однако сказал, что прежде всего надо решать главные задачи, а главная задача у нас — высокая боевая готовность, которую полк решает успешно. Те три мелкие поломки не должны останавливать правильного направления, не должны помешать порыву личного состава.

— Вы только посмотрите на людей, Николай Михайлович, — сказал Тотров. — Как они преображаются в такой живой работе! Вы очень заняты, часто летаете, у меня больше возможности наблюдать как бы со стороны. Я этих людей давно знаю. И могу утверждать: такого хорошего настроения, такого подъема у них никогда не было.

В душе соглашаясь с ним, я в то же время искал подходящие аргументы, оправдывающие мои сомнения.

— Вы что же хотите сейчас? Остановиться? Зачеркнуть то, чего достигли? — продолжал замполит.

— Нет, я этого не хочу, Захарий, но вот над чем я всё время думаю: предел возможностей человеческих и технических. Вот что мне не дает покоя. Эта фраза, сказанная командиром дивизии, лишила меня покоя.

— Напрасно. Не принимай близко к сердцу.

— Я к сердцу не принимаю, но сказанное Черемухиным не выходит из головы.

Долго мы с ним беседовали. Подошли начальник штаба и инженер. Услышав, что командир с замполитом ведут разговор на очень важную тему, присоединились к нам. Как бы стихийно началось совещание, на котором мы стали обсуждать дела в полку, все, что меня беспокоило.

В конце обсуждения пришли к выводу: продолжать так, как мы работали. Все сделанное в полку закрепить, но одновременно искать эти грани возможного и невозможного. Договорились более глубоко заняться методикой обучения.

И снова мелькнула мысль: «Как жаль, что ушли Карпов и Макогон. Вот здесь бы пригодился их опыт, особенно Карпова, он очень внимателен, смел и в то же время осторожен. Он, пожалуй, нашел бы, наверное, эту границу возможного».

В заключение я высказал мнение, что надо ликвидировать появившуюся у некоторых летчиков неуверенность при выдерживании направления на посадке. Мы не можем зачеркнуть того факта, что сломали на посадке один самолет днем и два ночью.

Через несколько дней перед началом ночных полетов я построил летный состав полка и рассказал им, что самолет Ла-9, как и любой другой, если им управляет настоящий летчик, своевременно реагирующий на отклонения, не разворачивается… Сел в самолет, вырулил, все свои действия комментирую по радио. Нажимаю тормоза, даю почти полностью газ, отпускаю тормоза, самолет ринулся вперед, немного отклоняясь влево, удерживаю от разворота, оторвался, зашел на посадку, сажусь, начинаю тормозить, останавливаюсь. В следующем полете повторяю то же самое.

Присутствующий на полетах заместитель командира дивизии полковник Якименко передал:

— Достаточно! Всех убедил. — Я ему в ответ:

— Еще один полет выполню. Бог троицу любит. — Он не ответил.

Я взлетел, сделал заход, произвел посадку точно против посадочных знаков и даже сам не слышал, как самолет покатился. Чистая посадка, «притер у «Т», как говорят летчики.

Я был доволен. Самолет заканчивал прямолинейный пробег. Повернулся посмотреть на летчиков и упустил контроль за пробегом самолета. Глянул на капот и горизонт. О, ужас! Увидел луну не справа сзади, а перед собой. Я понял, что мой самолет вращается и уже развернулся на 100 с лишним градусов. Меня бросило в холодный пот. Мгновенно дал левую ногу, нажал тормоза — самолет продолжал вращаться вправо. Заскрипели подкосы, самолет затрясся… Вот сейчас и командир полка сломает машину. Этого еще не хватало.

Отпустил. В подобных случаях у нас была «теория»: «Бросай «лавочкина», то есть отпускай тормоза, и не мешай самолету: он покрутится и перестанет, но ног не подломает. И я был вынужден отпустить тормоза. Самолет продолжал разворот, правда, с меньшей угловой скоростью. Улучив момент, я снова нажал тормоза, самолет опять задрожал, но слабее: энергия уменьшилась. Отпустил, он еще довернулся вправо и, замедлив вращение, остановился.

Таким образом, развернувшись на 260 градусов, порулил на стоянку.

Рулю, а сам думаю: вот чего, оказывается, не хватало, чтобы я окончательно убедился в правильности слов командира дивизии. Но что же произошло? Почему я развернулся?

Оказывается, ветер с наступлением темноты изменился: перешел на попутно-боковой справа и усилился до трех-четырех метров. Все смотрели на мои полеты и не обратили на это внимания. И еще: я допустил небрежность при выдерживании направления: после посадки отвлек внимание, повернувшись влево назад, незаметно для себя чуть-чуть дал правую ногу. Вот что значит «чуть-чуть» в авиации.

Да, повезло все же мне. Зарулил, пришел к летчикам.

— Видели?

— Видели.

— Вы все видели?

— Все. Здорово!

— Спасибо, товарищи! А сейчас вам вопрос на внимание. В какую сторону я разворачивался при заруливании?

— В левую…

И только помощник штурмана полка поднял руку и говорит:

— Товарищ командир, мне кажется, что вы развернулись вправо на двести семьдесят градусов, а потом зарулили.

— Спасибо. Вы определили правильно. А вот почему я развернулся так, сейчас вам расскажу.

И рассказал все, что со мной произошло, предупредив их:

— Товарищи, будьте внимательны при выполнении любого полета, как бы вы ни овладели самолетом: от запуска до заруливания и выключения мотора.

Летчикам было приятно, что командир просто и откровенно рассказал о допущенной ошибке.

От моих правдивых слов, честного признания авторитет мой не понизился, но я урок запомнил на всю жизнь.

Пошли мы с Якименко к самолету, посмотрели: подкос немножко подогнулся. Он говорит:

— Я же тебя предупреждал, а ты со своим «богом» лез. Была бы тебе «троица», смеху было бы на весь округ.

Что я ему мог сказать в оправдание? Полушутя, полусерьезно сказал:

— Виноват, исправлюсь.

Наряду с большими служебными задачами по боевой подготовке в мою жизнь все больше стали вторгаться другие дела, в том числе прием по личным вопросам.

С офицерами мы встречались все время на службе, и у них как-то редко возникали личные вопросы, а вот их жены чаще приходили на прием, который проводился еженедельно. Я старался во все вникнуть, внимательно разобрать каждый случай, тратил по часу, потом по два-три, а затем и этого времени не стало хватать. Кроме приема я очень внимательно занимался другими вопросами, службой войск, хотел все знать, все видеть, своевременно реагировать.

Времени мне не хватало. Домой приходил поздно, наскоро ужинал и ложился спать. Вначале на это не обращал внимания, а потом почувствовал: что-то не так. Раньше я имел возможность и подумать, и почитать, побыть с семьей, погулять, сходить в кино, а сейчас? Словно разгадав мои мысли, как-то зашел ко мне Тотров по делам, а потом спросил:

— Что-то опять командира волнует, снова какие-то сомнения или поиски?

Нет, — ответил я, сомнений нет, а вот поиск, пожалуй, надо организовать.

Что искать? — сощурился он.

— Время.

— О-о-о, позволь, командир, и я быстро найду.

— Готов выслушать все критические замечания комиссара, — в тон ему ответил я, — если они мне добавят время.

— Во-первых, у командира появилась привычка всюду совать свой нос. Все знать — это, пожалуй, хорошо, но самому все делать — это плохо. Раньше этого не замечалось… Во-вторых, эти приемы по личным вопросам. Вместо того чтобы решить вопрос за три-пять минут, вы тратите на него двадцать-тридцать минут. Я интересовался, с чем к вам идут. Девяносто процентов этих вопросов должны решать командиры эскадрилий, ваши заместители, в том числе и я…

«А он прав!» — подумалось мне. Я тоже замечал, что хочу решить все сам, тем более, когда ко мне обращались люди по личным просьбам: стеснялся направить их к тем, кому следовало решать эти вопросы.

«Эх, закрутился, забыл мудрые советы, полез красть из собственного кармана». Поблагодарив Тотрова за совет, стал иначе планировать свою работу. На очередном приеме мы были рядом, и он скоро в значительной степени разгрузил меня, освободив время для решения тех задач, которые мне предписаны по должности.

Глава XIII

Подходил к концу месяц, стали подводить итоги. По всем показателям результаты хорошие, кроме трех злосчастных поломок и невыполнения парашютных прыжков. По этому поводу позвонил командир дивизии:

— Товарищ Скоморохов, я хочу вас поздравить с успешным завершением месячного плана и напомнить о том, что прыгать с парашютом ваши летчики не хотят.

Я покраснел. Это касалось и меня.

— Понял вас, товарищ полковник, спасибо за напоминание.

В любом деле я, как правило, был впереди, но в парашютных прыжках еще ни разу не показывал личного примера, не имел опыта и, откровенно говоря, побаивался прыгать с парашютом. До войны несколько раз пытался прыгнуть, но по различным обстоятельствам не удавалось. Началась война, о парашютных прыжках забыли на некоторое время, а затем школа, запасной полк, фронт. На войне прыгнуть, к счастью, не удалось. А в мирное время я считал: зачем? И вот командир дивизии напоминает, что нужно прыгать.

Не хотелось мне прыгать, и в то же время не мог не прыгать. Что подумают мои подчиненные? А некоторые из них, кстати говоря, хитрюги, ждали, когда командир прыгнет.

В очередной летный день я запланировал первый прыжок себе. Вывозил меня для прыжка заместитель командира первой эскадрильи капитан Иван Костин. Красивый, атлетического сложения русский богатырь, всегда с улыбкой на устах, он пользовался любовью и уважением в полку.

Летим. Он сидит во второй кабине, я — в первой. Набрали необходимую высоту, вышел на плоскость. И надо же мне было смотреть вниз! Как взглянул, так у меня голова чуть не закружилась: страх какой! Пристегиваю фал на всякий случай: если сам не выдерну кольцо, то сработает так называемый полуавтомат, а сам смотрю вниз. Страшно. И все-таки я должен шагнуть в эту бездну.

Подхожу к Костину и говорю:

— Ты сидишь, улыбаешься, тебе-то ничего, ты сейчас спланируешь и произведешь посадку, а я прыгать должен. Видишь, высота какая?

— Товарищ командир, вы что, смеетесь надо мной?

— Не смеюсь, правду говорю: страшно прыгать.

Он улыбается. Не верит, думает, что я шучу. Ну что ж — возврата нет. Легонько оттолкнувшись, полетел вниз. Раз-два-три-четыре-пять, и дернул кольцо. Какое прекрасное самочувствие! Сразу все успокоилось. Жизнь хороша, и жить хорошо. Рассматриваю все кругом. Посмотрел на север: превосходная погода, светит солнце, горы, кругом необъятная красота. Карпаты вообще выделяются своим великолепием… Прелесть-то какая!

Так увлекся созерцанием, что не заметил, как земля на меня набежала, не успел как следует приготовиться, после приземления даже подбородком достал до колена.

Позже Костин рассказывал однополчанам, какое у командира высокое самообладание: встал на плоскость и шутит. Я не стал его разубеждать и доказывать, что тогда мне было не до шуток.

Докладываю командиру дивизии о ликвидации задолженности. Он, выслушав меня, говорит:

— К нам назначен новый командующий авиацией генерал-лейтенант авиации Степичев!

— Василий Васильевич! — не выдержал я.

— Ты знаешь его?

— Да! Мы были соседями. Степичев был в 5-й воздушной армии, а затем в нашей воздушной армии командовал корпусом. На войне он пользовался большим уважением и авторитетом.

— Ну, это хорошо, что знаешь.

После прихода Степичева мы почувствовали, что командующий взял основной курс на подготовку летчиков к боевым действиям в сложных метеорологических условиях днем и ночью.

Через некоторое время был собран руководящий состав нашего соединения от командира эскадрильи и выше и во главе с полковником Мурга были организованы сборы по овладению полетами в сложных метеоусловиях при минимуме погоды.

На сборы мы приехали вместе с командиром нашей третьей эскадрильи капитаном Иваном Гетмановым. Сборы проходили очень интересно, много занимались теорией и еще больше летали, с каждым днем все в более сложных метеорологических условиях.

Руководитель сборов был человек настойчивый и беспредельно смелый. Мы летали почти в любую погоду. Как только погода ухудшалась, начиналась пурга, метель, нам объявляли тревогу, и мы прибывали на аэродром. Летчики соседнего полка острили: «Когда пурга — летает Мурга».

Мы уже заканчивали освоение полетов в сложных метеоусловиях ночью, как у нас произошел один случай, едва не закончившийся тяжелыми последствиями. С моим бывшим заместителем Петром Андреевичем Карповым, который стал в это время инспектором соединения, я выполнял полет на самолете Як-11. Взлетел, набрал метров 15—20, вошел в облачность, вышел за облака и докладываю:

— Высота четыреста метров, от гор по лощине приближается туман.

— Вас понял, продолжайте полет, — ответил Мурга.

Взлетел один, второй, третий самолет. Взлетавший за нами четвертый самолет еле-еле пробил облачность вверх и тут же зашел на посадку. Сел. Только тогда Мурга почувствовал: что-то не то. Срочно посадили два самолета, а два, в том числе и наш экипаж, были далеко от аэродрома и не могли к моменту закрытия аэродрома туманом произвести посадку. Нас стали направлять на запасные аэродромы, а там тоже туман. Горючее на исходе. Я захожу на свой аэродром и не могу произвести посадку, захожу во второй раз — тоже безрезультатно. Создалась сложная обстановка: прыгать не хотелось. При третьем заходе Карпов мне говорит:

— Николай Михайлович, может быть, я буду пилотировать, а вы с передней кабины будете смотреть за землей и за огнями, оттуда лучше видно.

Я понял этого человека: он хотел только хорошего. Однако я был командиром экипажа и отдавать управление в трудной обстановке было не в моих правилах. Мобилизовав всю свою волю, сконцентрировав внимание, снова пошел пробиваться сквозь туман к земле, и единственное, о чем попросил Карпова, — чтобы он внимательно контролировал мои действия по приборам и периодически передавал мне высоту полета.

Снижаемся, проходим дальний привод, все нормально. От дальнего привода я стал стараться идти или строго по курсу или немного держаться правее. Дело в том, что геологоразведчики недалеко от полосы построили сорокаметровую нефтяную вышку, и уклонение после ближнего привода влево метров на сто грозило столкновением.

Строго и четко выдерживаю режим снижения, земля все ближе и ближе, и чем ближе мы подходили к земле, тем напряжение все больше возрастало. Удивительная вещь — борьба за самосохранение, борьба за жизнь. Иногда приходится слышать: вот, мол, какой смелый человек, ничего не боится. Этих слов я не разделяю и не понимаю тех людей, которые ни с того ни с сего хотят расстаться с жизнью.

Жизнь — с чем ее можно сравнить на свете? Только живя, человек может проявить все лучшие качества: духовные и физические; творить, созидать, наслаждаться прекрасной природой. Нет, так просто нормальному человеку расставаться с жизнью нельзя. Человек не должен безрассудно распоряжаться ею.

…Все ближе и ближе подходим к ближнему приводу, я стремлюсь точнее пилотировать, направляя самолет в ту точку, где будет обеспечена посадка, именно в точку, потому что отклонение даже на несколько градусов снова вынесет нас за пределы полосы, и произвести посадку тогда будет невозможно, а на последующий заход может не хватить горючего.

Мои действия можно было уподобить швее, стремящейся попасть ниткой в ушко иголки. Самолет находится в пространственном конусе: чем дальше от полосы, тем свободнее, размашистее движения. Можно выполнять повороты влево, вправо на несколько градусов. Но вот подходишь к дальнему приводу, движения все мельче, все точнее. После ближнего привода движения совсем мелкие, только абсолютная точность в выдерживании всех параметров может обеспечить посадку.

Карпов предупреждает:

— Высота сорок метров, тридцать…

Докладываю:

— Двадцать пять метров.

Земля отвечает:

— Вас не вижу. — И я земли не вижу. Кругом темно, даже огни на плоскости самолета не видно. Что делать? Уходить на второй круг, чтобы затем покидать самолет? Жалко.

Я уже не тот, что был в Адлере девять лет тому назад, я могу теперь с ювелирной точностью пилотировать самолет по приборам. Поэтому прежде всего спокойствие. Карпов кричит:

— Слева огни.

Я смотрю на высотомер: высота менее 15 метров.

— Петр Андреевич, смотри за землей.

— Огни, огни, — повторяет он.

Я тоже заметил слева боковым зрением огни. Снова на приборы: стрелка высотомера подходит к нулю. Значит, нужно держаться за огоньки. Переключаю взгляд на землю, далее — дело техники: самолет покатился по полосе. В это время с КП слышу радостный голос: «Видим вас, вы на полосе!»

Зарулил. Вышел из кабины и никак не могу расправить руки. Две-три минуты, в течение которых шла напряженная борьба, забрали все силы…

Когда ехали в одной машине с командиром дивизии домой, я задал ему вопрос:

— Федор Никитич, это тот самый предел человеческой возможности?

Он ответил:

— Да, и беспредельная человеческая глупость.

Я понял, кого он имел в виду, но где-то в глубине души принял его слова на свой счет. Я-то знал, что высота нижней кромки 15 метров и приближающийся туман закроет аэродром. Мог произвести посадку сразу же после взлета. Мог, но не сделал этого из-за ложного стыда…

Не успел отойти от ночного полета, как мне сообщают: в полку произошла катастрофа — погиб летчик Николай Кузьменко. Впервые за мою более чем десятилетнюю летную практику погиб мой подчиненный. Я был потрясен, не знал, что делать. Затем решил направиться в полк для выяснения причины. Попросил командира дивизии помочь мне в этом. А он мне спокойно: «Поздно. Разберутся, причину узнаешь».

Через несколько дней мы закончили наши сборы и, сдав экзамены, получили аттестат зрелости для полетов в сложных метеоусловиях днем и ночью.

Прибыв в полк, я сразу же попросил акт расследования. Вывод был краток: «При выполнении стрельб по наземным целям летчик увлекся стрельбой, поздно начал выводить самолет из пикирования и столкнулся с землей. Причина — ошибка в технике пилотирования». Коротко и все вроде бы ясно. Но все ли? Это заставило меня задуматься. Имеет ли право человек на ошибку? Этот вопрос и прост и очень сложен. Во-первых, ошибка ошибке — рознь, а во-вторых, что заставило летчика совершать ошибку, почему он допустил ее? Ранее Кузьменко превосходно стрелял в составе пары и звена и вдруг при одиночных стрельбах допустил ошибку, причем за несколько дней до этого он выполнил задание только на «удовлетворительно». Почему? Изучение большого объема информации ответа не дало. Осталась личная жизнь, семья. Трудно и больно разбираться в таких условиях в семейных делах, но надо. Я узнал, что жена Кузьменко была женщина броской красоты, с властным характером. Муж ее очень любил. С самого начала в семье сложилось так, что жена и теща, женщина лет 40—42, с крепким здоровьем, взяли Кузьменко в крутой оборот, и он был в семье на побегушках. Когда родился сын, только он им и занимался. Часто недосыпал, уставшим шел на полеты. Накануне того дня, когда Кузьменко допустил много ошибок на стрельбах, он почти не спал две ночи подряд: болел ребенок, а две здоровые женщины с завидным спокойствием почивали.

На очередных полетах он, конечно, не мог качественно выполнить задание. Когда он вместе с другом пришел домой, тот по неосторожности сказал:

— Коля сегодня что-то промазал, выполнил задание на «троечку».

Жена Кузьменко спрашивает:

— А ты как?

— Отлично.

— А что от этой посредственности ждать. Никогда он ничего не умеет, пеленки и то как следует постирать не может, — с пренебрежением бросила жена.

Едва товарищ ушел, жена, о чем потом не стесняясь поведала теща, сказала Кузьменко, что он самый никудышный человек на свете, что она сожалеет о том, что вышла за него замуж, и если так и дальше он будет работать, то его ни кто не выдвинет, а она его бросит.

При планировании очередных полетов Кузьменко попросил, чтобы ему дали потренироваться в стрельбе. Его командир, ничего не подозревая, разрешил полет… Как показал потом детальный анализ, Кузьменко зашел, стрелял и контролировал свою стрельбу по попаданиям в мишень, причем стрелял с большим углом пикирования, чтобы наверняка поразить цель. Но большие углы стрельбы требуют и большей высоты для вывода самолета. Он же, стремясь увидеть результат, задержался на долю секунды, а тут земля. Резкое движение ручкой управления, выход на закритические углы атаки и удар плашмя о землю. Это были те самые доли секунды, о которых мне говорил командир дивизии. Так открылась еще одна страница в обеспечении безопасности полета, которую мы раньше не знали или не придавали ей значения. Вот еще один фактор готовности — морально-психологический,

Как много было сделано личным составом полка. И вот избалованная, неумная женщина лишила жизни мужа. Да, эту сторону вопроса мы упустили. Беседы с товарищами и детальный разбор показали, что летчики знали о положении в семье. Это видел его близкий друг, но никто не думал, что все может так кончиться…

Теперь готовность к полету представилась в более широком плане. Мы поняли, какую огромную сферу деятельности она охватывает. И я снова задумался о безопасности полетов. Как-то привыкли считать, что вопросы безопасности полетов решались сами собой: аэроклуб, школа, запасной полк. На войне этот вопрос так остро не стоял: тогда люди и самолеты гибли в бою. После войны я получал информацию о летных происшествиях в частях авиации, но меня это близко не касалось, и я думал: очевидно, там плохие командиры, которые не все делают для обеспечения безопасности полетов. Там, вероятно, плохие летчики, техники, которые допускают ошибки или нарушения, а у нас такой прекрасный коллектив, такие хорошие, умные люди, поэтому ошибок быть не может. Только теперь я понял, как глубоко заблуждался. Мне придется неоднократно убедиться в том, что многие летчики к вопросу безопасности полетов относятся очень спокойно, а подчас и равнодушно до тех пор, пока это их самих не коснется, пока они не испытают неприятности на своем собственном плачевном опыте.

Затем я доложил по команде результаты расследования, но не все моим докладом были довольны. Некоторые спрашивали командира дивизии: «Он что, квалифицированнее или принципиальнее комиссии?» Но факт есть факт, и я не мог поступить иначе.

И снова началась работа. Вопрос морально-психологической подготовки вначале нам казался более узким, но затем расширился и охватил все сферы жизни и деятельности воинов и их семей. И в дальнейшем, на каком бы посту я ни находился, где бы ни работал, я все время уделял этому вопросу должное внимание и считаю, что главнейший вопрос — это высокая боевая готовность, а на первом месте в ней стоит морально-психологическая готовность.

Настало время обучать полетам в сложных метеоусловиях по системе «слепой» посадки (как тогда мы называли систему ОСП) и в нашем полку. Тщательно спланировали работу, принимая в расчет достигнутый уровень каждого летчика, разделили их на группы, учтя все возможности по оснащению полка самолетами, отшлифовали методику и приступили к полетам. Вся нагрузка по подготовке легла на двоих — Гетманова и меня, плюс боевое дежурство, когда ухудшилась погода. Мне даже пришлось однажды встретить Новый год в воздухе. В заботах по овладению полетами в сложных метеоусловиях нас застала весть о приезде инспекции министра обороны во главе с Маршалом Советского Союза Иваном Степановичем Коневым.

Люди, которые ранее служили под его командованием, вспоминали разные случаи, особенности характера этого незаурядного военачальника. У каждого человека, который инспектирует, есть свои особенности, свой стиль, метод. Одних интересует одно, других — иное, причем чаще всего пользуются проверенным методом. Инспекция прибыла и взяла для проверки два соседних полка. Вначале мы обрадовались: пронесло. Однако начальник штаба подполковник Кузмичев, этот опытный и предусмотрительный человек, расставил всюду своих «разведчиков», чтобы следить за инспекцией. Бывалые офицеры говорили: «Смотрите, могут в любое время и вас проверить». И действительно, однажды мне на полеты звонят: «Маршал Конев выехал к вам».

Самолетов в воздухе было немного, но готовились вылетать одна за другой две эскадрильи. Рядом оказался начальник штаба. Я спрашиваю: «Что будем делать, как начальство встречать?» Он мне стал говорить, какие особенности имеет Конев. Слушая его, я думал: зачем едет Конев? Эх, если бы я знал — тогда было бы все ясно. Однако с какой бы целью он ни ехал, надо быть готовым ко всему и лучше иметь часть в кулаке (то есть в готовности к действию), тогда она более управляема. Посоветовался с другими товарищами и решил: посадить весь летный состав в самолеты, тем более что у нашего полка по графику было дежурное звено.

Приехал маршал Конев. Я ему доложил, чем занимается полк. Он окинул взглядом аэродром и направился в сторону от стартового командного пункта, я за ним. По дороге Конев расспрашивал о полке. Шаг у него широкий, размашистый, за короткое время мы дошли до середины аэродрома. Сопровождавшие маршала стали расходиться по стоянкам самолетов. Я тогда понял, что сейчас начнется. Когда мы вышли на противоположную границу аэродрома, он задал вопрос:

— Вы несете боевое дежурство?

— Да, наш полк.

— Часто вам приходится дежурить?

Я ответил.

— Как часто взлетаете по сигналу?

— Приходится, товарищ маршал.

— Вы получили сигнал от командира дивизии, действуйте. — И хитро улыбается. Я спрашиваю:

— Какой?

— Поднять пару в воздух.

— Есть пару в воздух! — Вынимаю из правого кармана ракетницу, из левого — ракету, вставляю, и зеленая ракета пошла в воздух. Он спрашивает:

— Что будет?

— Сейчас пара взлетит. — А сам смотрю и думаю, как будут действовать летчики, принял ли сигнал начальник штаба. Это он, мудрый человек, дал мне совет захватить ракеты, а сам ожидал на значительном расстоянии с радиостанцией. Время идет медленно, вырулили самолеты из дежурного звена, и вот пара в воздухе.

— Поднимайте звено.

Даю две зеленые ракеты — поднимается звено.

— Поднимите эскадрилью.

Три зеленые ракеты — эскадрилья в воздухе. Как только взлетела эскадрилья, подъехала машина. Я обратился к Коневу:

— Товарищ маршал, разрешите получить задачу?

— Задачу вы сами поставьте, какую вы считаете нужной.

Я поставил задачу действовать согласно плановой таблице и подошел к Коневу. Он спросил:

— Сколько вам лет?

— Тридцать, — ответил я.

— Кто вас этому учил?

— Непосредственные начальники, — ответил я.

Конев задал мне еще несколько вопросов, сел в машину и поехал в город. Инспекция нас больше не трогала. Тем временем шла проверка других полков. Наши разведывательные посты немедленно докладывали о важнейших событиях. К исходу дня начальник штаба обобщал данные и докладывал мне. Затем мы принимали соответствующие меры, чтобы инспекция не застала нас врасплох. Правда, мы многое сделать не смогли, это нужно делать заранее. Но что можно было сделать — делали.

Через несколько дней мы уже знали результаты: один из полков «тянул» на «двойку». Еще инспекция не подготовила доклад маршалу Коневу, но мы уже знали, что если будет «двойка» одному полку, значит, может получить «двойку» дивизия, следовательно, «двойка» и нашему полку. Что делать? Инспекция уедет, нас будут склонять все кому не лень, и попробуй докажи, что у нас дела лучше. Как быть тогда командованию полка? С чем мы пойдем к подчиненным? С критикой? Кого и за что критиковать, у нас был хорошо подготовленный коллектив, который верил в свои силы. Вдруг раздался голос: «…попросить инспекцию, чтобы наш полк проверили».

— Рискнем? — обратился я к товарищам.

Молчание. Кто-то сказал:

— Зачем самим напрашиваться на неприятности.

— Инспекция и так строга, вкатит нам «двойку», — поддержал его другой, — вот тогда и расхлебывайся. Сейчас-то мы можем сказать, нас не проверяли, мы не повинны в этом, а тогда?

Подобные доводы значительно уменьшили мой порыв.

Однако говорю:

— Обидно вот так ни с того ни с сего и получить «двойку». Работали, старались, достигли результатов, и тут… как дамоклов меч эта проклятая «двойка».

Я еще никогда не был в такой ситуации, обычно быстро находил выход и принимал решение, а тут никак не решусь. И снова спросил:

— Рискнем?

— А что мы теряем? — говорит Тотров.

Тогда я спрашиваю командиров эскадрилий:

— Полк готов выполнить задачи, которые ставит инспекция?

Ответили хором:

— Да!

— Тогда слушайте задачу и готовьтесь, а я решу, о чем просить маршала.

Ставлю задачу на вылет полка: первая эскадрилья стреляет по щитам, вторая — по конусу, третья ведет воздушный бой: звено на звено, пара на пару и пилотирует. Кроме того, летчики управления полка пара на пару дерутся, а потом командир полка и его ведомый, один восточнее, другой западнее аэродрома, пилотируют. Взлет парами, сбор на петле, вначале атакует вторая эскадрилья, потом третья, звено управления находится выше и атакует последним. Затем каждый расходится для выполнения своего задания. Подобные вылеты мы делали раньше, для летного состава это было обычным заданием. Когда закончил, как будто груз с плеч снял, вот, оказывается, какая мучительная штука — неуверенность. Когда я вышел из штаба, ко мне подошел начальник штаба:

— Товарищ командир, вы все-таки решили идти?

— Да! И поэтому готовьтесь к выполнению задания и к тому, что полк поднимут по тревоге.

И напомнил:

— В шестнадцать часов доклад командиров эскадрилий о готовности к выполнению задания. Готовность летного состава полка проверю в семнадцать часов. Инженеру полка передайте, чтобы все до единого самолета были готовы к вылету.

Я знал Эдельштейна, он выйдет из затруднительного положения.

Иду в штаб дивизии и с каждым шагом обретаю уверенность в правильности принятого решения.

Когда маршал узнал о цели моего прибытия, то несколько удивился и спросил, что заставило меня так поступить. Я ему доложил, что личный состав полка готов к выполнению любой задачи, и если комиссия не проверит в действии полк, то оценка, которую поставят дивизии, распространится и на наш полк, а он этого не заслуживает.

— Товарищ маршал, прошу вас, проверьте наш полк!

Это понравилось Коневу. Он пригласил генерала В. Климова и говорит:

— Скоморохов настойчиво требует, чтобы мы дополнительно проверили их полк. Как вы думаете?

— Успеем ли мы? — засомневался Климов.

Но Конев ответил:

— Не ходите по казармам, не увлекайтесь проверкой документов, а проверьте их в деле.

Решение было принято. Я на радостях выскочил из кабинета, но был остановлен и возвращен обратно. Конев заметил:

— Не мешало бы у старших разрешение спрашивать, когда хотите выйти.

Я покраснел, извинился и снова побежал. За считанные секунды спустился со второго этажа, прыгнул в машину и вперед. Около 11 часов летному составу была подтверждена задача. Затем поехал к техническому составу, настроил всех. В 16 часов заслушал командиров эскадрилий, в 17 часов проверил весь летный состав. Мне надо было уяснить, все ли поняли задачу, обстановку. Я хотел знать, как был настроен летный и технический состав. И к своей радости, убедился, что весь личный состав настроен по-боевому и готов выполнить поставленную задачу.

В последующем, когда я прослужу более двух десятков лет, то не раз еще буду иметь возможность убедиться в том, какое большое значение имеет хороший настрой на выполнение задания.

В девятом часу вечера личный состав пошел на отдых, а командование еще раз проверило, все ли готово к действию по тревоге. Что она будет у нас, сомнений не было, но мы ошиблись…

Утром раньше обычного времени я прибыл на аэродром, все осмотрел, слетал на разведку погоды, доложил командованию о готовности. Ждем инспекцию. Вскоре прибыл генерал Климов, я ему доложил. «Действуй по плану», — был ответ.

В назначенное время полк взлетел, выполнил задачу. Ждем результатов. Первый доклад о воздушных стрельбах — «пятерка». Мы смотрим друг на друга, а улыбнуться боимся. Второй — о наземных стрельбах — «отлично». Сердце от радости готово выскочить, губы вот-вот растянутся в улыбке. Чтобы не улыбнуться, я сую в рот папироску за папироской. Климов взял меня под руку и говорит:

— Радуйся, улыбайся, такие результаты не часто бывают.

Я с благодарностью посмотрел на него, а сам боялся: вот-вот сорвется с ресниц непрошеная слеза. И тут подходит офицер и докладывает Климову:

— Групповые воздушные бои — «отлично», одиночные воздушные бои — «хорошо», общая — «отлично».

Климов поздравляет, а я ничего не могу сказать, только в знак благодарности крепко жму руку.

Через несколько дней мы провожали маршала Конева. На прощание он сказал:

— Хороший полк, отличные люди у вас, любите их, боритесь и дальше за доброе имя части.

Не успели еще утихнуть разговоры об инспекции, как приходит известие: маршал Конев назначен командующим войсками нашего округа. В полку эту весть приняли с радостью. Конев своим поведением в сложившейся обстановке вызывал к себе уважение, хотя внешне он не обладал притягательной силой. Наоборот, суровый, строгий, он скорее не давал повода к близкому общению с ним.

Однако радость наша была преждевременной. Прекрасный город, в котором стоял наш полк, нам вскоре пришлось покинуть, и причиной этому оказался Конев: через месяц после его прибытия в округ мы оказались у него под крылышком.

Я вступил в обязанности старшего авиационного начальника на аэродроме, часто встречал и провожал маршала Конева. Он, выполняя указания Сталина об укреплении приграничной противовоздушной обороны страны, много уделял внимания авиации, частенько летал по аэродромам.

Как-то Конев пригласил меня полететь с ним на один из аэродромов. В полете задал ряд вопросов, я на них ответил, старался выложить начальству все, что знал. Потом у Конева вошло в привычку в неделю раз, а то и два брать меня с собой в полеты. Долетался до того, что командующий авиацией округа узнал об этом. А получилось так: Конев частенько после возвращения на аэродром и получения от меня информации задавал вопрос командующему авиацией округа, а тот мучился в догадках, откуда Конев знает. После того как он разобрался, кто является источником информации, то, несмотря на большое уважение ко мне, Василий Васильевич Степичев растолковал мне что к чему. Смысл сводился к следующему: «Не говори, что знаешь, но знай, что говоришь».

Последующие приглашения Конева сопровождать его у меня восторга уже не вызвали, и в полете на его вопросы я односложно отвечал: «Так точно», «Никак нет».

Конев понял, в чем дело, и реже стал приглашать меня для сопровождения.

Энергичный, деятельный человек, он многое сделал для округа, особенно для авиации.

Жизнь шла своим чередом, одно событие следовало за другим. Неожиданно вызвал меня командир дивизии, доверительно и торжественно сообщил: в ближайшее время мы будем переходить на реактивные самолеты.

— Да? Это серьезно? — вырвалось у меня. Нелепость такого вопроса была очевидна, но сдержать удивление и чувство радости я не мог. Командир дивизии снисходительно улыбнулся и еще раз повторил:

— Да, мы переходим на реактивные самолеты, причем кому первым перейти на реактивные самолеты, командование дивизии решит потом, а пока мы начнем переучивать командиров полков и эскадрилий.

…Через день собрались на аэродроме, где мы осваивали полеты в сложных метеоусловиях и посадки при минимуме погоды. Начались теоретические занятия. Изучали конструкцию и эксплуатацию самолета и двигатели, работу различных систем. Самолет и двигатель облазили кругом, заглядывали всюду. Много было вопросов, особенно когда стали изучать аэродинамику и инструкцию по технике пилотирования.

Вскоре теоретический курс был пройден, и мы, получив по одному-два контрольных полета на УТИ МиГ-15, вылетели самостоятельно. Первое впечатление великолепное — комфорт, тишина, хороший обзор. Сначала немного смущало отсутствие крыльев в поле зрения, но потом привыкли. Первые полеты в зону. Впечатление о самолете не изменилось, но вместе с тем выяснилось, что «Инструкция по эксплуатации и технике пилотирования» не совсем совершенна. Нам казалось, что причиной этому конструкторские ограничения и не полностью проведенные испытания. Большая нагрузка на единицу несущей поверхности требовала больших скоростей для выполнения фигур пилотажа. Рекомендация инструкции убирать сектор газа почти полностью в верхней точке вертикальных фигур приводила к тому, что самолет медленно набирал скорости и фигуры получались «растянутыми», «вялыми». Настораживали тряска и покачивания с крыла на крыло. Это несколько охладило наше первое впечатление о реактивном самолете, но мы высказывались об этом осторожно. Потом стала приходить информация из частей: некоторые летчики не справлялись с техникой пилотирования самолетом, катапультировались или гибли.

Путь в реактивную авиацию был тернистым. Еще в 30-х годах наши инженеры, люди пытливого ума, искали принципиально новую двигательную установку для того, чтобы увеличить тягу, а на ее основе скорость и скороподъемность. В январе 1940 года были установлены прямоточные воздушно-реактивные двигатели на самолете И-15-бис конструктора Поликарпова. Эти установки выполняли роль ускорителя. Вес их небольшой, около 40 килограммов. Прямоточные воздушно-реактивные двигатели ДОН-2 инженера А. И. Меркулова — установки, поставленные на самолет, были испытаны нашим советским летчиком-испытателем Логиновым Петром Ермолаевичем. Правда, прирост скорости был небольшой. Затем конструктор создал более мощный прямоточный воздушно-реактивный двигатель ДОН-4. Два таких двигателя, поставленные на самолет И-153 с убирающимися шасси в конце 1940 года, дали прирост скорости более 50 километров в час. И вес этих двигателей составил уже 60 килограммов. Почти параллельно с этим конструкторы Лопогушко и Дужкин спроектировали и построили жидкостно-реактивный двигатель.

Первый полет с жидкостно-реактивным двигателем был произведен на планере СК-9 в феврале 1940 года. Планер был буксирован самолетом Р-5 и после отцепления с включением реактивных двигателей со скоростью 80 километров в час быстро дошел до скорости 170 километров в час. Дальше по соображениям прочности скорость не развивалась, летчик-испытатель переходил в набор. Время работы двигателя исчислялось минутами, а затем планер производил посадку.

Испытание прямоточных турбореактивных и жидкостных реактивных двигателей показало, что их можно устанавливать на летательных аппаратах. В конце 30-х годов Архип Михайлович Люлька разработал турбореактивный двигатель.

Следовательно, еще в то время мысль наших ученых, конструкторов напряженно работала над принципиально новой двигательной установкой. Но грянула война, которая несколько приостановила работу над реактивной техникой. В начале 1942 года работа была снова продолжена, и первым в мире на реактивном самолете поднялся советский летчик Георгий Яковлевич Бахчиванджи. Много было неизвестных на том этапе. Первые полеты были выполнены нормально, но седьмой полет для Бахчиванджи оказался роковым. Это несколько приостановило работы, но затем они снова продолжались. Уже по окончании войны появились новые машины. Каждый конструктор шел своим путем. Например, Яковлев, не мудрствуя особенно, подцепил движок на самолет Як-3 под переднюю часть и назвал его Як-15. Артем Иванович Микоян создал принципиально новую машину МиГ-9.

Над созданием реактивных машин работали и другие конструкторы. Они понимали, что поршневая авиация исчерпала свои возможности и поэтому дальнейший прогресс, дальнейшее увеличение скорости, потолка, скороподъемности, тяговооруженности самолета ей непосильны. Здесь нужна была другая двигательная установка.

Вначале большинство сошлось на турбореактивных двигателях. Видимо, на том этапе они были более подходящи, и конструкторы решили их использовать.

Первые шаги на реактивных самолетах были трудные, как сложна авиация и сейчас. Летчики-испытатели были все время в поисках, летали на различных самолетах и в каждом полете открывали что-то новое, неизвестное.

К весне 1945 года Яковлев и Микоян создали свои реактивные машины. Командование Военно-Воздушными Силами, руководители авиационной промышленности, конструкторы самолетов и двигателей решили лично понаблюдать за полетами новых реактивных самолетов и сделать необходимые выводы для принятия решения по развитию реактивной авиации.

Июльским погожим днем 1946 года на аэродром были выведены самолеты МиГ-9 и Як-15. Первым поднялся «як», выполнил задание, за ним взлетел МиГ-9. Его пилотировал летчик-испытатель Алексей Гринчик, обаятельный, веселый человек, никто не представлял его без улыбки на устах. Все верили в Гринчика. Что бы он ни делал, все у него получалось легко и просто. Задание летчик заканчивал проходом через аэродром. Самолет Гринчика появился на горизонте. Скорость заметно нарастала, вот он уже над аэродромом, и вдруг самолет с высоты 200 метров плавно, но энергично с креном пошел к земле. Как после выяснилось, оторвался элерон. До нашего переучивания было много и других случаев. Бывало, и диски турбин оставляли летательный аппарат. Нельзя было все предусмотреть. Слишком короткое время отвела история для освоения реактивной авиации.

Буквально в течение трех-четырех лет после создания реактивных летательных аппаратов ими начали вооружаться наши авиационные части. Этого требовала обстановка. Мы не могли отставать от Соединенных Штатов Америки, которые тоже усиленно работали над созданием реактивных самолетов. К тому же наши бывшие союзники демонстрировали тогда далеко не союзнические намерения. С каждым воздушным парадом стали появляться все новые и новые самолеты: Як-17, Як-23, МиГ-9, Ла-15, Ла-150, Ла-160, а затем МиГ-15.

Советская авиация продолжала осваивать новые реактивные самолеты. Дальнейшие полеты в зону подтвердили, что самолет хороший.

Поиск… Каждый летчик всегда что-то ищет. Находясь в рамках соответствующих инструкций, наставлений, он все равно ищет, памятуя о том, что ему придется драться с противником, победить которого можно только тогда, когда овладеешь самолетом полностью, используешь все его возможности. Подобно всаднику, объезжающему норовистого коня, мы стремились проверить машину на всех режимах.

Так, однажды, попробовав в одном из полетов пилотировать более энергично, я сорвался в штопор. Действовал автоматически и даже не в полном соответствии с инструкцией. Я просто отдал ручку от себя и затем дал ногу в обратную сторону от вращения. Сколько раз — преднамеренно и непреднамеренно — я срывался в штопор на других типах самолетов, поэтому мозг в таких случаях всегда срабатывал рефлекторно. И я мог неоднократно убедиться, что эти рефлекторные действия были самыми наилучшими.

Кстати сказать, инструкция в конце концов была изменена, уточнен порядок действия рулями при срыве в штопор и установившемся штопоре. А в тот раз, произведя посадку, я рассказал о своих действиях командиру дивизии. Однако тот довольно строго отчитал меня: самолет из штопора выходит трудно, поэтому от экспериментов лучше воздержаться. Надо подождать летчиков-испытателей, которые должны прибыть к нам в ближайшие дни.

Действительно, вскоре приехали два летчика-испытателя: полковник Андрей Григорьевич Кочетков и еще очень юный, красивый парень, с густой щетиной черных бровей — Герой Советского Союза подполковник Георгий Тимофеевич Береговой.

Несмотря на свой молодой возраст, Жора, как все его тогда звали, успел отлично повоевать на штурмовике, учился заочно в Военно-воздушной академии и испытывал самолеты. Внешне это были совсем разные люди, но одно их роднило — любовь к авиации и жажда поиска.

После тщательной наземной подготовки нас стали провозить на штопор. Рекомендовалось набрать 7000 метров, затем выполнить срыв влево, вывод, срыв вправо, вывод, а затем по одному витку влево, вправо.

Мне пришлось выполнять полеты с Кочетковым. Этот симпатичный, смелый летчик-испытатель, человек высокой общей и технической культуры, мастер по штопорам, покорял своим обаянием.

Набрав заданную высоту и потеряв скорость до 200 километров в час, я выполнил срыв влево, вывод, затем — вправо, вывод. Кочетков одобрил. «Все это очень хорошо, — сказал он, — а сейчас я покажу по одному витку влево, вправо. Вы держитесь мягко за управление». Влево виток, небольшое запаздывание, и самолет выходит из штопора. Вправо виток, почти с таким же запаздыванием выходим из правого штопора. Все в порядке.

Затем набираем высоту, и я выполняю штопор. Выполнил влево — выходит, вправо — выходит, и все вроде бы хорошо. Я хотел еще повторить, но было мало горючего, пошли на посадку. Кочетков говорит: «Действия все правильные, допускаю вас к инструкторским полетам на штопор».

Но я не понял штопора и задал ему ряд вопросов. Мы долго беседовали, а затем я сказал:

— Нельзя ли завтра еще слетать? — Он ответил:

— В принципе можно, но на завтра мне запланировали полеты с другими.

А через день командир дивизии говорит:

— Инструктор тебе поставил в книжку «отлично», чего тебе еще нужно?

Таким образом, я остался с одним вывозным полетом, который сделал меня инструктором. Теперь я должен обучать других. А уверенности было немного. Что же, раз надо, так надо. Тем временем Береговой и Кочетков провозили других. Ввиду того что самолет запаздывал с выходом из штопора и не удавалось сразу после одного витка выводить самолет из этого состояния, некоторые откручивали по три, четыре витка, другие и того больше и выводили низко. Тогда дважды Герой Советского Союза Григорий Речкалов решил «запастись» высотой побольше, и после выполнения одного витка самолет закрутился. Крутится, крутится, мы считаем: один, два, три, на седьмом витке слышим его голос: «Не выходит, пора покидать самолет». Это он перепутал кнопки, вместо внутренней связи вышел в эфир. Руководитель тут же сообщил Кочеткову о намерении Речкалова. Кочетков взял управление и передал, что высота есть, сейчас самолет выйдет из штопора.

Кочетков уверенно и энергично дал рули на вывод, но самолет продолжал вращение, с каждым витком приближаясь на 400—450 метров ближе к земле. Вот уже третий виток после того, как даны рули на вывод, а самолет не выходит. Речкалов говорит: «Надо катапультироваться, иначе будет поздно». Но Кочетков, имеющий за своими плечами сотни полетов на штопор, открутивший тысячи витков и не один раз смотревший смерти в глаза, знал цену секундам и рубеж, через который переходить нельзя, но до него было еще три-пять секунд. Он знал также и другое: не каждое катапультирование со штопора оканчивается благополучным исходом. Он ждал: секунда, вторая, третья, и… самолет остановился как вкопанный, подобно разгоряченному коню. Дальше дело техники… Они прекратили выполнение задания, сели. 12 или 14 витков они открутили, точно никто не мог сказать: приборов контроля не было. Такой исход на нас произвел не лучшее впечатление. Начались поиски. Мы расспрашивали Берегового, Кочеткова, в деталях разбирали действия Речкалова и других, кто вместо одного крутил по три-пять витков. Искали причину, почему самолет запаздывает с выходом из штопора. Много было разных «почему». Наши инструкторы как могли объясняли, но нам хотелось бы знать теорию. Однако учебников по практической аэродинамике этой схемы самолетов пока не было. И все же объяснения Кочеткова и Берегового были убедительными. Оказывается, Гриша немножко «перехитрил», набрал высоту вместо семи девять тысяч метров, но не учел, что на этой высоте воздух более разрежен, следовательно, рули менее эффективны, а потом… не хватило и выдержки.

Не хватило выдержки у дважды Героя? Да. Человека обычно отмечают за подвиг или серию подвигов, но их нельзя сравнить с жизнью, а он далеко не всегда и не у всех подвиг.

…Это было сигналом к тому, что относиться к штопору надо с большим вниманием. Но было много неизвестных, которые еще предстояло решать. Перелистал все старые учебники по теории полета, но ответа на свои «почему» не нашел. Перед отъездом Кочеткова я снова подошел к нему и попросил объяснить очередное «почему». Воспитанный человек, он не мог мне отказать и в который раз повторил то, что я уже слышал.

— Вы поняли?

— Да, понял, но почему?..

Он снова стал объяснять и в процессе рассуждения употребил термин «аэродинамический момент».

Меня будто осенило. Он продолжал что-то говорить, но я уже не слушал, мысленно представляя самолет в воздушном пространстве и разложение сил на штопоре. Плотность воздуха меньше, а площадь рулей та же, следовательно, аэродинамический момент меньше, и его не хватает… Я быстро попрощался с озадаченным Кочетковым.

Так я нашел ответ еще на один вопрос.

Переучивание закончили. Все было ясно, кроме штопора. Кроме того, меня не полностью удовлетворяли из-за ограничений маневренные качества нового самолета в вертикальной плоскости. Может быть, сказывалась привычка пилотировать с хорошей тяговооруженностью самолет Ла-9. «Может быть, — думал я, — МиГ-15 с двигателем РД-45 была еще не та машина?»

Эти особенности самолета заставляли искать выход из положения. Ведь, может быть, придется драться с противником, имеющим самолеты более высокой маневренности. Кроме того, нам предстояло переучивать остальной летный состав, а у летчиков разных «почему» может оказаться гораздо больше.

…Командиры эскадрилий и я после переучивания снова в полку. Мы прилетели на реактивных самолетах. К этому времени полк успел получить шестерку реактивных самолетов, и мы сразу же перегнали звено. Технический состав тоже в основном переучился. Учтя все плюсы и минусы, которые были свойственны переучиванию, мы тщательно спланировали свою работу и стали готовиться.

Каждый день возникали новые вопросы, новые проблемы. А начальство требовало темпа. Под разными предлогами я уклонялся от поспешных действий. Сначала мы подготовили всех и все на земле, а потом только приступили к полетам. После внимательной проверки готовности командиров эскадрилий к инструкторской работе они были допущены к работе с остальными летчиками. Серьезное отношение к делу личного состава полка и высокое летное мастерство летчиков на самолете Ла-9 позволили нам в короткий срок переучить полк и начать подготовку к боевым действиям. Все шло очень гладко, но однажды летчик второй эскадрильи по небрежности допустил после посадки отделение самолета от земли, затем неграмотно исправил ошибку и чуть было не подломал самолет. Я немедленно прекратил полеты и сделал разбор. Этот случай меня возмутил, и разбор получился не только строгим, но и злым.

Летчики потом говорили: «Мы еще никогда не видели нашего командира таким». Я не жалел об этом. Будущее показало, что мы правильно сделали, поставив вопрос жестко. Нацелили людей не расхолаживаться. Командир второй эскадрильи сказал тогда своим летчикам:

— Вы думаете, что Иисуса Христа за бороду взяли, а на самом деле еще только держитесь за штурвал самолета дрожащей рукой. Как же можно позволить себе вольности, с последствиями которых никто из вас не справится?

Только закончили разбор, пришла телеграмма, предписывающая получить и перегнать новые самолеты МиГ-15-бис, работа закипела до поздней ночи. А на следующий день мы, важничая, расхваливали «биса» своим подчиненным. Первые полеты сняли многие вопросы.

Но любовь любовью, а штопор штопором. Он был и оставался как бы психологическим барьером. Больше откладывать нельзя, выводом из штопора надо было овладеть, это позволит вселить уверенность в летный состав, расширить диапазон боевых возможностей нового самолета и избежать ошибок при входе его в непреднамеренный штопор.

Прежде чем приступить к полетам, я решил убедиться, знают ли летчики теорию вопроса. Проверка показала, что далеко не все по-настоящему освоили физическую сущность этого сложного явления.

Тем временем я отрабатывал ввод и вывод из штопора на новом самолете МиГ-15-бис. Пошел я на этот шаг после долгих и мучительных раздумий. Все просчитал, до деталей продумал свои действия на земле. Взлетел, волнуюсь. Вошел в пилотажную зону, выполнил несколько фигур сложного пилотажа — волнение спало. К этому времени выработалась часть горючего, и центровка, по моим расчетам, на несколько процентов переместилась вперед, тем самым создались более благоприятные условия для вывода самолета из штопора. Настало время ввода в штопор, снова волнение, переживания и… срыв, мгновенно даю ручку от себя, самолет опустил нос — достигнута нужная скорость, и он хорошо управляется. Повторил срыв в штопор еще — самолет реагирует на дачу рулей без запаздывания. Затем стал выполнять по одному витку влево и вправо — выходит. Повторил еще: виток влево и вправо — вывод отличный. Я так увлекся, что не заметил, как загорелась лампочка предупреждения об ограниченном запасе топлива: «Скорей на посадку».

Сел. Хожу довольный, но молчу. Следующий полет прошел еще лучше. Напряжение почти не чувствовалось, что очень важно в любом деле.

В течение двух дней я вылетал несколько раз, прежде чем командиры эскадрилий стали готовы к началу полетов. На показных полетах все летчики на земле смотрели, как их командиры обучаются выводу из штопора.

Каждому я дал по одному провозному полету. С удовлетворением отметил, что все они выполнены правильно. Затем командиры эскадрилий поделились своими впечатлениями. В заключение я сказал:

— На следующий день мы будем выполнять по три витка, смотрите внимательнее и считайте, потом скажете, на сколько витков будет запаздывать самолет.

— Ясно, — ответили они.

Выполнили еще три полета — самое большее самолет запоздал однажды на полтора витка. Я спросил летчиков:

— Будут ли еще вопросы?

— Все ясно, — сказал кто-то. — А как поведет себя боевой самолет?

Вот оно. Я ждал этого. Не только командира полка мучил этот вопрос. Я понял: медлить нельзя.

— Думаю, что не хуже, — ответил я и спросил, повернувшись к Эдельштейну: — Мой самолет готов?

— Готов, товарищ командир, — четко доложил он.

— Сейчас вы убедитесь в этом, — добавил я, — смотрите, — и пошел к самолету.

После взлета я выполнил несколько фигур сложного пилотажа у земли. Затем, набрав высоту, показал по три витка штопора в каждую сторону. Самолет выходил с запозданием не более одного витка. После выхода из последнего штопора мне сообщили: командир дивизии на аэродроме.

Федор Никитич был необычно речист. Он не преминул язвительно отметить, какой я «хороший» методист, и спросил, кто разрешил делать такие недозволенные приемы. Что я мог ответить? Если говорить об инструкции, то он был прав. По существу — нет. Досталось мне от командира, но зато в глазах летчиков загорелись огоньки уверенности. У них не было больше сомнений, все хотели больше летать, чтобы быстрее овладеть самолетом. Доброе настроение летчиков передалось мне, несмотря на взбучку, которую учинил мой шеф. Я решил полнее использовать порыв летчиков и летать больше, но назавтра получил доклад: горючего на один день, и больше в этом месяце не ожидается. Еще забота, да какая…

Шло массовое переучивание на реактивные самолеты, они пожирали горючего в несколько раз больше, чем поршневые. Страна не могла в короткий срок после войны дать нам столько топлива. Правдами и неправдами мы иногда доставали сотню, другую тонн, но это была капля в море. В поисках топлива я обходил всех: командира дивизии, начальника тыла авиации округа и даже, пользуясь добрым ко мне расположением, добрался до командующего. Он нам всегда помогал и на прощание обычно говорил: «Если что нужно, звоните».

И вот однажды, перейдя грани приличия, я разбудил его в пять часов утра. Командующий разрешил выдать нам горючее из своего резерва. Но через несколько часов появился командир дивизии и сделал мне внушение, после которого я больше не обращался через голову.

Как ни было тяжело с горючим, мы смогли на две недели раньше срока переучиться на реактивные самолеты и подготовиться к боевым действиям днем в простых и сложных метеоусловиях. Стали осваивать полеты ночью. Командир дивизии поздравил нас, когда мы подводили итоги за месяц, и сообщил:

— Командующий переводит тебя, — впервые перешел он на «ты».

— Куда, — невольно вырвалось у меня.

— К соседу.

— Я не пойду.

— Как не пойдешь? Забыл разве, что в армии нет слов: «Не пойду»…

«Все верно, — подумал я, — два слова, и все стало на место». Больше об этом мы не говорили, а утром мне сообщили: подписан приказ, и через неделю я должен убыть к новому месту службы.

…Расставание с полком было тяжелым. Стою перед строем, молчу… Выручил начальник штаба, сказавший несколько слов. Наконец я обрел дар речи:

— Спасибо вам за службу, за все доброе, что вы сделали для полка, за ту большую помощь, которую вы оказали мне лично как командиру. Благодаря вам иду на повышение, хотя, честно говоря, не хочу оставлять полк. — И тут на глаза навернулась скупая солдатская слеза, да и не только у меня одного…

Вскоре я был в городе, где размещался штаб дивизии.

По новой должности круг обязанностей несколько сузился, но горизонт расширился. Правда, я всюду совал свой нос, не всем это нравилось, но командир был доволен тем, что новый заместитель в состоянии взять на себя часть его забот.

Дивизия к тому времени осваивала новую реактивную технику в различных метеоусловиях, поэтому я сосредоточил основное усилие на летной подготовке. Полеты, родная воздушная стихия полностью захватили меня, этому способствовало еще и то обстоятельство, что я был свободен от многих хозяйственных забот. Когда основные задачи были решены, командир уехал в отпуск, сложив свои обязанности на мои плечи. Такое высокое доверие ко многому обязывало. Когда уезжал комдив, мне было все ясно, а через день командиры полков поставили передо мной много вопросов.

Выслушав их внимательно, я задал им единственный вопрос:

— Почему с командиром перед его отъездом не решили эти вопросы?

Ответ был прост:

— С ним согласовано и получено «добро».

— Если получено согласие, то зачем мое подтверждение?

— Он сказал, чтобы со Скомороховым уточнить.

— Тогда все ясно. Уточню, решение сообщу, — ответил я. Про себя подумал: «Ловкие ребята, хотели проверить, на что способен «калиф на час». Однако решил посоветоваться с командующим. На просьбу был краткий ответ:

— Твой звонок кстати, лети, через два часа жду, заодно прихвати начальника штаба дивизии.

«Зачем?» — чуть не вырвалось у меня, но я вовремя сдержался.

Прилетели в указанное место, по дороге в штаб мучились в догадках. Шофер лихо подкатил к подъезду, у которого ждал дежурный:

— Товарищи, вас ждет командующий в приемной командующего войсками округа, быстро — туда.

— К чему быть готовым?

— Толком не знаю, но спать, я думаю, кое-кому в ближайшие ночи не придется. — Четко козырнув, он удалился.

В кабинете командующего собралось человек десять генералов и офицеров, приглашенных по какому-то важному поводу.

Командующий войсками округа сразу же приступил к делу:

— Участились случаи нарушения государственной границы Советского Союза…

Не успел еще он закончить фразу, как меня молнией пронзила мысль: «Начинается… Очевидно, война. Где? На западе, востоке?»

— …Ожидаются в ближайшие ночи, подчеркиваю, ночи, пролеты нарушителей и через территорию нашего округа. Министр обороны приказал: привести все средства ПВО в высокую степени готовности, организовать круглосуточное дежурство командного состава на КП. Командиры дежурят только ночью, а днем можно отдохнуть…

Вот оно что! Намек дежурного попал в цель. Затем — работа у генерала Степичева в штабе, и у нас определилась программа действий. На прощание командующий авиацией задает вопрос:

— Какой совет нужен? — Вопрос, с которым я хотел обратиться, после поставленной задачи мне показался мелким, и я ответил:

— Сейчас все ясно.

— Вот и хорошо, начальство не любит, когда ему задают вопросы, — улыбаясь заметил он.

Началось претворение в жизнь полученного приказа. Меня мучил один вопрос: какую цель преследует противник, нарушая нашу границу? Пополнение своих разведданных или иные действия с далеко идущими планами? Правильный ответ на этот вопрос позволит более полно, качественно и целеустремленно проводить работу. Но независимо от истинной цели ведения разведки противника — ближайшая задача не допустить пролета вражеских разведчиков.

После всесторонней подготовки начались ночные дежурства. Проходят одна, вторая ночи. Сменился ритм труда и отдыха, а самолетов-нарушителей нет. Боевой настрой постепенно спадал, притуплялась бдительность. «Надо искать стимулятор», — с таким намерением я шел на командный пункт для заступления на очередное дежурство.

Начиналась тринадцатая ночь. Только переступил порог — начальник штаба дивизии докладывает:

— Очередная смена готова к заступлению на боевое дежурство по охране воздушных границ Союза Советских Социалистических Республик.

— Очередной смене заступить на боевое дежурство!

— Какие последние данные из других округов?

Близко вдоль границы летали на Дальнем Востоке, в районе Мурманска и Архангельска. Почему такой разброс действий и что из этого вытекает? Что на это скажет разведчик?

— Ведение разведки, товарищ командир.

— С какой целью?

Пожимает плечами.

— Свяжитесь с вышестоящим штабом, спросите, каковы их прогнозы.

Обменялся мнениями о воздушной обстановке с А. А. Бычковым, но ответа на давно волнующий меня вопрос я не получил.

— Идите отдыхайте, Александр Александрович.

— Спасибо, а вам ни пуха ни пера!

— Пошел к черту.

— Учтите, Николай Михайлович, сегодня тринадцатые сутки, как мы дежурим, — сказал он, закрывая дверь.

— Да, верно, а я и забыл.

— Мы перед вашим приходом только об этом говорили, — подал голос начальник КП подполковник Н. Поляков.

— Чем закончился разговор?

— Сегодня ночью обязательно состоится нарушение границы.

Конечно, доказательных доводов не было, просто интуиция.

Но фраза, так просто оброненная начальником КП дивизии: «…состоится нарушение границы», меня насторожила. Значит, он и другие допускают такую возможность. Задаю вопрос:

— Почему допускаете мысль о возможности нарушения границы?

— Я поторопился, — словно оправдываясь, сказал Поляков, а потом, несколько помолчав, добавил: — Но такой возможности полностью исключить нельзя. Сегодня ночью полнолуние, видимость отличная, пойдет по ущельям и долинам на малой высоте и может пройти.

Рассуждения грамотные, и я решил приступить к выработке необходимых контрмер на случай появления самолета-нарушителя. Были заслушаны командиры полков, командиры дежурных эскадрилий. Разработаны дополнительные мероприятия с учетом метеорологических условий.

Только закончили расчеты и довели решение до всех исполнителей — звонок от командующего:

— Воздушная обстановка?

— Все в порядке, спокойно.

— Ориентирую: три часа назад цель близко к границе проходила на востоке.

— Есть, понял, — ответил я.

— Минутку ждите.

Через несколько томительных минут он продолжил:

— Южнее вас на триста километров обнаружена цель с курсом десять градусов. Возможно, это и есть самолет-разведчик. Попытка наших южных соседей перехватить его пока результатов не дает.

— Понял, действую…

И началось. Усиленно закрутились антенны, стремительно взмыли истребители в воздух, бойче зазвенели зуммеры телефонов. Люди стали более поспешны и суетливы, чем больше старались, тем хуже получалось. Я тоже в такой обстановке был новичком. …Усилием воли мне удалось сбросить минутное оцепенение. Жесткими командами, свирепыми взглядами я дал понять, что каждый должен делать то, что надо, без суеты и многословия.

— И прежде всего — спокойствие! — закончил я.

По мере приближения цели к нашей воздушной границе обстановка еще больше накалялась.

Я потребовал от штурмана штилевой прокладки маршрута и ориентировочное время подхода цели к границе.

— Цель вижу, — докладывает штурман.

— Азимут, расстояние?

Смотрю на планшет воздушной обстановки. Пунктирная линия, показывающая полет цели, приближается к нашей границе. Кто там на борту воздушного пирата? Зачем ему ночью по-воровски подкрадываться к чужому очагу?

— Цель идет: азимут… расстояние… — громче, чем обычно, доложил штурман.

Меня словно током пронзило, знакомое чувство боевой обстановки овладело мною. Мне захотелось оказаться вблизи врага и скрестить с ним огневые трассы, но положение обязывало быть на своем месте и направлять усилия других для решения боевой задачи. Первое для меня легче и при удачном завершении — приятнее. Второе — труднее, я впервые буду руководить боем с земли.

Голос начальника КП дивизии, повторившего доклад о цели, прервал мои размышления. Надо действовать… Еле успел отдать необходимые распоряжения, как потребовал к аппарату генерал Степичев.

— Цель видите? — услышал я голос командующего авиацией.

— Так точно. Цель подходит к нашей границе… Азимут… расстояние… Одиночные экипажи вывожу на расчетные рубежи.

— Решение одобряю, желаю успеха.

— Спасибо.

— Где цель? — обращаюсь к штурману.

— Идет с потерей высоты к границе.

— «Сотый», цель пошла со снижением, она, очевидно, хочет пройти по лощине и затем проскочить границу через горное ущелье, разворот вправо на 40 градусов… удаление до цели десять километров, — подал я команду командиру лучшей эскадрильи нашей дивизии опытному воздушному бойцу майору Кононову.

— «Сто четвертому» и «Сто пятому» продолжать поиск в заданных районах.

— Вас понял, — был ответ от истребителей.

Вызываю Кононова, не отвечает.

— Я «Сто третий», «Сотый» вас не слышит, докладывает: следует с заданным курсом, но цель не видит.

— «Сто третий», вас понял, передать «Сотому»: следовать на заданной высоте с прежним курсом, вам внимательно слушать мои команды и ретранслировать их «Сотому».

— Вас понял, — был ответ.

— Товарищ командир, цель, не доходя до границы пять-шесть километров, развернулась на девяносто градусов и идет вдоль границы, — слышу голос штурмана.

И тут же последовала команда в эфир:

— «Сотому» разворот влево на… курс… Следовать с этим курсом и быть в готовности к перехвату, если цель нарушит границу.

— Товарищ командир, — слышу голос подполковника Полякова, — вас вызывает маршал Конев.

— Товарищ Скоморохов, доложите обстановку.

— Товарищ командующий, цель на подлете развернулась и идет вдоль границы, истребители находятся в готовности к перехвату, если она рискнет нарушить воздушную границу.

— Решение правильное, — был ответ командующего, а затем последовал вопрос: — Почему? Что заставило этот самолет свернуть с курса?

— Очевидно, наши умелые действия, товарищ командующий, — выпалил я и густо покраснел.

— С одной стороны, это верно, а с другой — подумайте, какие допущены вами ошибки, и не спешите радоваться. Летящий вдоль границы самолет может в любую минуту изменить курс, будьте к этому готовы.

— Вас понял, товарищ командующий, принимаю меры.

Отдав необходимые распоряжения, я сосредоточился на анализе обстановки, а пунктирная линия продолжает удлиняться.

Сколько так будет продолжаться, что замышляет супостат — эти и многие другие вопросы волновали меня тогда.

Мои размышления прервал начальник командного пункта дивизии: «Командующий войсками округа на проводе».

— Какие изменения произошли в воздушной обстановке?

— Цель следует…

— Неизвестный самолет нарушал границу?

— Никак нет, товарищ командующий.

— Хорошо, действуйте по обстановке.

— Слушаюсь, товарищ маршал.

Едва перевел дыхание после разговора с командующим войсками округа, как последовал доклад.

— Товарищ полковник, цель замедлила скорость.

— «Зачем, — размышлял я про себя, — что ее заставило замедлить скорость?»

Следующий доклад дал ответ на многие вопросы.

— Цель отвернула от границы.

— Курс?

— Двести градусов.

— Начальнику КП уточнить правильность доклада и запросить истребителей.

Через несколько минут последовал доклад: цель находится от границы более тридцати километров, все экипажи ответили и ждут дальнейших указаний.

— Ждать команды и следить, чтобы они не вышли из заданных районов полета.

Сам вышел на связь с командующим авиацией округа и доложил обстановку.

— Находиться в прежнем режиме работы, об изменении обстановки докладывать мне.

— Вас понял, выполняю.

— Всему расчету КП продолжать наблюдение за воздушным пространством. По выработке горючего экипажи направлять на посадку. Очередные поднимать по моей команде…

Отдав необходимые распоряжения, облегченно вздохнул, посмотрел на своих соратников: по их лицам можно было прочесть, что они переживают огромное внутреннее напряжение. В подобных условиях возбуждение, полученное от различных источников информации, только у старшего выливается полностью в различные действия, а у большинства членов коллектива лишь частично превращается в действия, остальное остается внутри…

Так состоялось мое первое боевое крещение в роли командира, управляющего авиацией с земли.

На следующий день состоялся разбор у командующего авиацией округа. Подробно проанализировали воздушную обстановку, действия экипажей в воздухе, боевых расчетов на земле… Вывод: с задачей справились, вместе с тем последовал ряд конкретных указаний, что, где и когда делать.

Дежурство продолжалось, накапливали опыт. К обычным тренировкам летчиков добавились тренировки всего личного состава, который участвует в управлении, но находится далеко от основных мест событий (то есть на земле).

Как показали частные разборы, малые, на первый взгляд, упущения перерастали в большие неприятности, могли привести к срыву учебно-боевых задач. После каждого разбора я подолгу беседовал с «неудачниками», пытаясь выяснить причину той или иной оплошности. Большая часть причин заключалась в незнании и неумении, а отдельные — в недооценке личной роли в таком огромном коллективе.

Все эти беседы наводили на мысль: как бы ни был велик коллектив, он силен усилиями каждого члена. Отсюда вывод: чтобы этот сложный механизм работал четко и бесперебойно, надо, чтобы каждый человек знал, умел и в любую минуту мог выполнить возложенный на него круг обязанностей. Насколько это сложно, я прочувствовал на себе, командуя полком… Коварные действия врага заставили нас с большим напряжением трудиться, чтобы в совершенстве овладеть реактивной техникой.

Шли месяцы интенсивной летной работы. Подразделения и части овладели искусством ведения воздушных боев и уничтожения наземных целей. К этому времени получаем команду: «Быть готовыми участвовать в крупном учении!»

Маршал Конев готовил учение тщательно, мне было приказано участвовать в его подготовке. Здесь у меня была возможность встречаться с ним почти ежедневно, что позволило глубже изучить этого крупного военачальника, о полководческом таланте и подвигах которого рассказывали легенды. Коснусь лишь одной черты его характера: он внешне непритягателен и не сразу к сердцу допускает, но уж если убедился в человеке однажды, не отвернется от него никогда.

За два дня до начала учений получаю команду от начальника штаба округа возглавить авиацию «южных». Я ко многому был готов. Замысел, все этапы учения, разработанную документацию, мишенную обстановку знал на память, но командовать всей авиацией «южной стороны» не готовился. Обращаюсь со своими сомнениями к командующему. На все мои доводы он сказал порученцу: «Подготовьте указание за моей подписью».

Итак, я «старший», приехал в штаб «южных», представился командующему. Как мне показалось, он был не в восторге, но вслух своего мнения не высказал, только спросил:

— Все знаете? — Я ответил:

— Да.

А сам подумал: «Я знаю даже больше, чем мне положено в моей новой должности по учению, но не знаю, как командовать таким количеством авиационных частей».

— Тогда идите работайте и докладывайте.

Прибыл в свой штаб, там тоже от «калифа на час» был не в восторге. Это меня угнетало. Правда, надо отдать должное начальнику штаба ВВС «южных». Эту должность исполнял заместитель начальника штаба части, который отнесся ко мне очень хорошо, как, впрочем, всегда относился.

Зная, где, когда и что должно делаться по замыслу, я точно знал, и к чему должны быть готовы наши части. Решил узнать, как они готовы. Звоню. Командиры отвечают как-то нехотя.

Задаю вопросы поглубже — молчат. А мой прямой начальник даже назвал меня «товарищем командующим». Это меня обидело, я назвал его по имени и отчеству и сказал:

— Некоторые ваши коллеги, не зная толком дела, подсмеиваются надо мной, хотя бы вы меня поддержали.

Он понял и после этого шуток не допускал. Но этот разговор меня расстроил. Рассказал все откровенно начальнику штаба.

По всем вопросам я готовился тщательно, хотя мне и было все известно. Свои тезисы я переписывал трижды, успокоился только тогда, когда довел их до одной страницы. Только после этого я позволил себе отдых. Вздремнул. Через два часа проснулся, доложил командующему авиацией, как идут дела, но ни слова не сказал о «строптивых» подчиненных, затем заслушал их, дал указания.

На этом учении мне довелось докладывать маршалам Г. К. Жукову и А. Г. Василевскому, которые тогда были первыми заместителями министра обороны. Докладывая маршалу Жукову, я волновался, хотя и знал все. Его громадная воля подавляла меня. Замечаний не было, улыбок тоже.

Доклад маршалу Василевскому я делал с большим удовольствием.

Он узнал меня, вспомнил и рассказал присутствующим о нашем полете и эпизоде с курткой. Я был так рад, что не сразу уловил последовавший за этим переход к делу.

Маршала интересовали многие аспекты действия авиации. К моему стыду, на некоторые вопросы я не смог ответить. Пришлось за несколько ночных часов исправляться… Учение прошло хорошо, и министр обороны дал высокую оценку действиям войск и полководческому искусству маршала Конева.

Глава XIV

После разбора учений меня вызвали в Москву, а через два месяца мы всей семьей летели к новому месту службы и молча смотрели на мелькающий под крылом суровый пейзаж.

Внимательно всматриваюсь в окружающую местность и думаю: «Скоро, очень скоро будут летать здесь на реактивных самолетах».

Реактивные самолеты уже прочно входили в нашу жизнь. Продолжалось массовое перевооружение Советских Военно-Воздушных Сил. Из разговора с командующим я понял, что здесь мне снова придется заняться теми же вопросами, которыми я занимался последние годы: переучивать дивизию на новые самолеты, осваивать полеты в сложных метеоусловиях днем и ночью и готовить к боевым действиям в этих же условиях. С одной стороны, это радовало, так как я знал, с чего начинать и чем заканчивать. С другой — я отчетливо представлял, какую громадную работу предстоит провести, чтобы переучить дивизию с морально устаревших самолетов на новые и подготовить ее к боевым действиям.

Жизнь покажет, что тогда я еще не предвидел всех трудностей. Я не учел, что встречусь здесь с разными по своей подготовке и отношению к работе офицерами. По существовавшей тогда традиции, в эти места — трудные, малообжитые — направляли и тех, кто своим поведением и делами в других округах проявил себя не лучшим образом. Отставало здесь также и материально-техническое обеспечение. Отсталыми были и бытовые условия. Многие, в том числе сверхсрочники и некоторые офицеры, жили в землянках. Учебной базы как таковой не было и помещений для этого — тоже.

Об офицерских или солдатских клубах только мечтали. Населенных пунктов вблизи было мало, и жители окружающих сел не могли снабдить нас продуктами питания, которые обычно наши семьи покупали на рынках.

Здесь их доставляли в наши торгующие организации только из центра.

Суровый климат, морозы, доходящие до 50 градусов, тоже налагали определенный отпечаток на жизнь и деятельность войск…

Самолет произвел посадку. Нас встретили заместитель командира дивизии Иван Федорович Дружков, начальник политотдела Михаил Николаевич Смольков, начальник штаба Федор Иванович Лебедь, старший инженер Рафаил Иосифович Мицинмахер. Обменявшись, как принято в подобных случаях, приветствиями и дорожными новостями и направив семью в отведенную нам мазанку, которая была построена нашими авиаторами в 30-х годах, я с товарищами пошел в штаб.

Началась обычная работа руководителя, прибывшего на новое место службы: изучение дел, заслушивание предложений, выработка генеральной линии с целью успешного решения стоящих задач.

За прошедшие четыре года после окончания академии в этой области у меня уже появился определенный опыт. Выработался свой стиль работы. В данном случае решение многих вопросов облегчалось уже пройденным, проверенным мною путем. Засиделись мы допоздна.

Домой шли все вместе, так как жили рядом. По дороге они расспрашивали, как в Европе живут, как столица. Скоро я почувствовал, как влияла на людей отдаленность края от центральных районов. Я сразу стал отличать старослужащих. Сказывались также прожитые годы: некоторые служили здесь уже по 15 лет. У них выросли дети, которые не знали, где и как растут яблоки, сливы, вишни. Эти мужественные люди выполняли свой долг с достоинством и честью. И были очень недовольны, когда в их края присылали на исправление: это их обижало. Позже эта «традиция» была ликвидирована.

Открыв дверь в свою «хату», как многие тут называли свое жилье, я подумал о жене. Трудно ей будет здесь управляться после той светлой трехкомнатной квартиры с цветущим садом, которую мы занимали на прежнем месте. В избе, конечно, не было элементарных удобств, но жена и дочь не унывали, и горячий ужин был уже на столе.

Завтрашний день — дальнейшее изучение положения дел и начало большой кропотливой работы. Трудности были огромные. Если когда-то по прибытии в полк у меня была возможность заняться личной подготовкой, не мешая другим, так как они и без меня могли справиться с работой, то здесь была другая обстановка.

Никто в дивизии нового самолета не знал, многие летчики в сложных метеоусловиях не летали, оправдываясь тем, что в этом районе все время ясно.

Да, верно, это один из самых солнечных районов нашей страны, что не дает, однако, права ограничивать боевые возможности самолета из-за неподготовленности экипажа. Надо искать пути… Но это последующая задача, сейчас же предстоит решить ближайшую — переучивание на новые реактивные самолеты.

Детальное планирование переучивания закончили быстро, а через несколько дней начали поступать новые самолеты.

Их пришлось облетывать командиру дивизии. Конечно, это не лучший вариант решения вопроса, но что делать, если в дивизии на самолете МиГ-17 никто не летал. Облетал я около десятка самолетов, все шло нормально. Но однажды взлетел, убрал немного газ, а дальше не убирается. Заело. Полетал, полетал, выработал горючее, на планировании включил двигатель, сел. Самолет отбуксировали. Сказал инженеру, он проверил: все нормально. Опробовали двигатель еще раз: все в порядке. Сел, полетел: все в порядке. При облете следующего самолета повторилось то же самое. В воздухе искал, искал, что мешает, не нашел. Снова произвел посадку с выключенным двигателем, но заруливать не стал. Вызвал инженера, посмотрели — и все стало ясно: заглушка, предназначенная для кислородной системы, попадала под сектор управления двигателем. Мелочь, а последствия могли быть плачевными. Работать приходилось много. Я по молодости лет пренебрегал добрыми советами документов, где сказано, что и командирам нужно отдыхать. Злоупотребляя крепким здоровьем, летал в одном полку днем, во втором — ночью. Однажды долетался до того, что в полете чуть не заснул. С трудом произвел посадку, добрался до гостиницы и проспал 12 часов кряду.

На другой день вызвал дивизионного врача, приказал проверить, как летчики соблюдают предполетный режим, и подготовить приказ о нарушителях,

…В хлопотах и заботах незаметно пролетело время. Наступила осень — пора инспекторских проверок, учений. К этому времени наша дивизия переучилась на новые самолеты, летный состав хорошо и смело действовал на средних и больших высотах. Руководящий состав и наиболее подготовленные летчики летали днем в сложных метеоусловиях.

Новый самолет позволял работать в стратосфере. Вот мы и ринулись туда. Овладение полетами в стратосфере, как и всякое другое дело, требовало хорошей подготовки и, естественно, тренировки в этих условиях. Но, к сожалению, не все это понимали, а забраться как можно повыше хотели.

Однажды приходит ко мне командир полка и докладывает:

Самолет МиГ-17 по всем показателям хороший, но за последнее время что-то стали движки глохнуть в стратосфере.

— Возможно, это от неправильной эксплуатации?

— Нет, эксплуатируют грамотно.

— Когда была последняя остановка?

— Сегодня утром.

— Какой самолет?

— МиГ-17… — Называет номер.

— Летчик?

— Старший лейтенант Хаит.

— Поехали.

Спрашиваю инженера:

— Опробовали двигатель?

— Опробовали.

Я подготовился к полету, сел в самолет, а летчика посадил в самолет командира полка, спросив у него предварительно:

— Надежен?

— Надежен.

Приказал летчику идти впереди, я за ним. Вышли в стратосферу. Там разгон. Вниз к земле. Поманеврировали, произвели посадку.

Самолет и двигатель работают нормально. Говорю инженеру:

— Все в порядке. А вы, старший лейтенант, благодарность получили?

— Да, — говорит командир полка, — объявил благодарность и готовлюсь вручить ему ценный подарок за умелые и грамотные действия.

— Благодарность я не буду отменять, это не принято, а вот подарок поберегите, он вам пригодится для другого случая и более достойных действий.

И, обернувшись к старшему лейтенанту Хаиту, заметил:

— Не следует повторяться…

После этого объяснил командиру полка, что Хаита я знаю давно. Он подобный трюк с остановкой двигателя пытался проделать и раньше. Летая в паре со своим командиром эскадрильи Левой Рубиным, убрал полностью газ и доложил:

— Остановился двигатель, — но того обмануть было трудно. Он наблюдал в это время за самолетом Хаита и подал команду:

— Давай сектор газа вперед, догоняй, на земле я тебе покажу… как надо эксплуатировать двигатель.

Хаит знал своего командира, его ум и характер, поэтому молча дал газ вперед, и они произвели посадку на своем аэродроме. Какой ловкач! Зачем он сделал это?

— Хотел выделиться, — объяснил Рубин.

…К этому времени американцы учинили нам своеобразную тренировку или, может быть, «проверку» того, как мы освоили полеты в стратосфере. Они начали с различных баз, расположенных вокруг границ Советского Союза, запускать воздушные шары.

Струйным течением их заносило и в наши края. Однажды мне звонит командующий и ставит задачу: «Через сутки или полтора в районе действий вашего соединения ожидается появление воздушных шаров на высоте двенадцать-пятнадцать тысяч метров. Подготовьтесь и сбейте их».

После войны это было первое задание по сбитию воздушных целей.

Нарушителей воздушных границ мы не перехватывали, и боевая задача была поставлена впервые. Я очень обрадовался. Появилась возможность пострелять, как говорят летчики, по живой мишени. Срочно собрал нужных людей, поставил задачу. Вскоре прилетает представитель штаба авиации округа — мой старый боевой друг полковник Георгий Ковалев.

Собралась большая группа специалистов, в нее вошли: Ковалев, начальник командного пункта дивизии, метеоролог, старший штурман дивизии Герой Советского Союза майор В. Шапиро — незаурядный летчик-истребитель, влюбленный в математику и астрономию.

Мы считали-пересчитывали до поздней ночи. Утром на свежую голову проверили — закралось сомнение. Слишком ювелирной должна быть работа. В стратосфере на статическом потолке самолета с такой точностью все элементы выполнить вряд ли удастся. Снова сели за расчеты с учетом особенностей поведения самолета на статическом и динамическом потолке.

Сделали еще один вариант расчета с соответствующими допусками, увеличили время разгона, более доказательно построили кривую набора высоты статического и динамического потолка, рассчитали, где выключать двигатель, чтобы он не сгорел, определили, на какой высоте запускать его.

После тщательной подготовки, как имеющий наибольшей опыт, я лечу первым. Полет идет по расчетному графику. На КП Ковалев и Шапиро внимательно следят за моим полетом по экранам радиолокаторов. Время разгона. Даю полностью газ и докладываю:

— Пошел на разгон высоты двенадцать тысяч метров.

Проходят секунды, десятки секунд. Растет скорость, вот она подходит к расчетной. Самолет вздрагивает, проскакивает неоднородную воздушную среду. Докладываю на командный пункт:

— Рубеж, горка.

— Подтверждаем, идете строго по расчетному графику, — слышу ответ Ковалева. Беру ручку на себя, и самолет устремляется ввысь.

Смотрю в бескрайние просторы вселенной. Небо из голубого постепенно становится темно-голубым, а затем почти черным. Я знал это превращение и ранее, но каждый очередной полет вновь и вновь повышает стремление узнать: а что же будет за очередной тысячью метров? Стрелка высотомера замедляет бег по замкнутому кругу, отсчитывая высоту 13, 14, 15 тысяч метров. Пора. Отключаю двигатель, самолет замедляет свой стремительный полет в стратосферу. Докладываю о преодолении статического потолка. Земля в ответ:

— Двигатель выключили? — Отвечаю:

— Выключил, заканчиваю набор динамического потолка.

Все внимание на пилотажные приборы и приборы контроля двигателя. Полет идет строго по графику, тревожных сигналов нет. И вдруг какая-то неведомая сила легко поднимает мое пятипудовое тело, и я упираюсь головой в фонарь кабины. Фиксирую высоту динамического потолка.

Самолет как бы зависает, и я вишу на ремнях, еле удерживая ручку управления. Затем самолет медленно и нехотя опускает нос. Пробую рули управления. Они совершенно не эффективны, и самолет не реагирует на их отклонения. Разреженный воздух и малая скорость — вот в чем секрет. «Надо учесть в очередном полете и проверить, до каких высот и скоростей рули эффективны», — подумал я.

Несколько секунд вишу на ремнях, словно над пропастью. Жду, как поведет самолет себя дальше. Воля, умение и желание летчика не могут в данной обстановке противоборствовать физическим законам. Жду и наблюдаю за окружающим пространством. Вот самолет перешел на планирование, и далеко внизу в дымке появился горизонт.

Отчетливее стали вырисовываться контуры земли. Совсем маленькой черточкой промелькнула река, а за ней отдельные островки леса. Самолет еще больше опустил нос. Стрелка высотомера все быстрей и быстрей разматывает клубок высоты… Вертикальная скорость перевалила сотню метров в секунду, появился характерный звук: это дают о себе знать более плотные слои атмосферы. Рули действуют безотказно. И я разворачиваюсь на свой аэродром.

Смотрю на карту и глазам не верю… далековато отошел. Взгляд на керосиномер: горючего осталось мало! Запрашиваю удаление. Ответ: «Двести двадцать». Далековато, горючего может не хватить. Про себя ругаю Ковалева и Шапиро, а заодно и себя: увлекся полетом и забыл о горючем. Высота семь тысяч метров.

Запустится ли двигатель — вот очередная проблема. Подготовился, нажал стартер. Секунда, другая. Я весь в ожидании. И — о радость! — приборы и характерное посвистывание сигнализируют: все в порядке, двигатель работает. Устанавливаю самый экономный режим высоты — шесть тысяч метров, и на последних каплях горючего с ходу произвожу посадку.

К самолету подходят Ковалев и Шапиро. Я им бросаю упрек:

— Почему, братцы, не напомнили об удалении и наличии горючего?

Ковалев:

— Это я виноват, майор Шапиро порывался сделать, а я его удержал. Не надо, говорю: командир дивизии обойдется без нянек.

Это лестно было слышать и в принципе правильно, но я пережил здорово. Не хватало, чтобы командир дивизии садился на вынужденную.

Но в чем же заключалась причина малого остатка топлива после полета в стратосфере? Штурман дивизии подает мне кальку, где проложен маршрут полета и уточненный расчет. Оказалось, мы на две минуты меньше определили время для максимального режима работы двигателя и на две минуты меньше для полета с остановленным двигателем в противоположную сторону от аэродрома. 4 минуты дали суммарную прибавку около 70 километров, поэтому я оказался так далеко от своего аэродрома.

Уточнили расчет, изменили схему набора высоты, подготовили самолет, и я снова — в воздухе. Второй полет прошел отлично, а затем начали тренироваться летчики, выделенные для борьбы с воздушными шарами.

До наступления темноты тренировались. Вечером слетелись на один из аэродромов. Обменялись приобретенным опытом, а рано утром началась «охота за ведьмами», как мы тогда называли полеты на сбитие воздушных шаров.

Мне так хотелось взлететь первому, но долг командира обязывал быть на своем посту. Первый воздушный шар был сбит на высоте 14 тысяч метров.

Это окрылило нас, и мы думали, что и в дальнейшем все пойдет так же. Но следующий шар на такой же высоте пропустили. А третий и четвертый прошли на высоте более 17 тысяч метров. Летчики, открывая огонь, срывались в штопор. Вот где пригодилась тренировка, которую мы прошли до этого. Конечно, в первых полетах все волновались, но, когда все слетали по три-четыре раза, сваливаясь почти в каждом полете из-за потери скорости, — привыкли. Стало нормой: разгон, горка, отсечка двигателя, огонь, падение на неуправляемом самолете тысяч пять-шесть, затем вывод, запуск и нормальный заход на посадку.

Неудачи первых дней заставили нас снова работать над отдельными элементами. Снова анализ и расчеты. Приспособились и даже ухитрялись сбивать шары на 17 тысячах и выше.

Эти полеты как нельзя лучше способствовали пониманию того, что такое стратосфера. Группа, которая работала по воздушным шарам, потом обучала остальных летчиков полетам в стратосфере, и атакам на статическом и динамическом потолке.

Не успели мы закончить борьбу с воздушными шарами, как приступили к учениям. И как назло, в первый же день испортилась погода: с утра не видно ни зги, аэродромы и район учений закрыты туманом. Ждем, волнуемся. Командарм несколько раз требовал доложить фактическую погоду и прогноз на ближайшие два-три часа. В последний раз сообщил, что до начала атаки остается меньше часа, видимость в районе учений начала улучшаться, плохо будет, если не будет авиации.

Собрались на КП дивизии все, кроме заместителя по летной подготовке: он был в районе учений. Обсудили обстановку, в который раз за сутки допросили метеоролога: будет или не будет погода? Ответ: будет улучшаться, но медленно.

Остается 30 минут. Звоню командующему. На мой доклад о погоде он говорит:

— В районе учений высота сто-сто двадцать метров, видимость два-три километра и продолжает улучшаться. Если можешь, пришли хоть пару для имитации удара авиации.

Я ответил:

— Понял.

Смотрю на майора Шапиро и спрашиваю:

— Готов? По самолетам! Начальнику штаба при наличии погоды действовать по плану мелкими группами, сигнал на вылет дам с борта самолета или после посадки.

Начальник политотдела полковник М. Н. Смольков спрашивает:

— Туда низом, а обратно верхом?

— Правильно, не забудьте проверить, чтобы прожектора включили во время пробивания облаков.

Взлетели и на высоте 20—30 метров идем к району учений. Прошли половину маршрута, погода стала улучшаться. Связался с КП командующего, уточнил время «удара», и точно в назначенное время мы появились над целью, имитируя парой авиационный удар. Подрывники после каждого нашего пролета подрывали столько взрывных пакетов, что даже видимость ухудшилась. В очередном заходе слышу голос:

— Молодец, Скоморох, я — Жданов. — Я даже опешил и ничего не нашел лучшего, как спросить:

— Откуда вы?

Выполнив задание, мы вернулись на свою базу. Как я после узнал, он только вчера прибыл для вступления в должность первого заместителя командующего войсками округа и уже сегодня присутствовал на учениях.

Радость была беспредельной: обаятельный, душевный человек, хорошо и глубоко знающий военное дело, превосходно разбирающийся в людях, он потом много полезного сделал для округа, и наша совместная работа меня во многом обогатила.

Началась революция в военном деле. Стали поступать новые средства вооруженной борьбы. Надо было изыскивать пути и способы их применения. Это и многое другое интересовало меня. Чувствовалось, что запаса полученной мною информации уже не хватает. Вроде бы и прошло-то всего шесть лет, а вот как она устарела. За этот период времени я многому научился, главное — работе с людьми. Выработался рациональный метод мышления, последовательность действий, методика работы в различных областях, а вот информации, систематических знаний в ряде важнейших вопросов не хватало.

Я как-то поделился своими мыслями с Ждановым. Он вначале шутя сказал, что знаний хватит, а потом серьезно поддержал:

— Надо идти в академию Генерального штаба. Это то учебное заведение, которое тебе сейчас необходимо. Ты сколько командуешь дивизией?

— Два года.

— Нужно идти.

Закончились очередные учения. Я обратился к своему командующему. Он выслушал меня, поинтересовался деталями подготовки дивизии, а потом сказал:

— Пишите рапорт, поддержу в следующем году только при одном условии: план будущего года выполнить полностью к концу сентября без летных и чрезвычайных происшествий.

— Товарищ командующий, — попросил я, — без летных — да, а в отношении чрезвычайных, может быть, опустим это условие? Я буду, конечно, стараться…

Он засмеялся и говорит:

— Хорошо, дам некоторые послабления, но чтобы ни одной царапины.

— Есть, понял.

Конец этого и следующий год у меня были годами очень напряженной работы, большой эмоциональной нагрузки.

И вот настало время отчитываться. Командующий приехал, проверил, подвел итоги боевой подготовки за год и поздравил меня с зачислением на авиационный факультет.

Отъезд, проводы диаметрально противоположны встречам. Какой бы радостной ни была перспектива, минуты расставания тяжелы.

Во второй половине ноября я уже был в Москве. Переступал порог храма науки — академии Генерального штаба — с душевным трепетом. Это — выдающееся учебное заведение. Там обучали нас маститые ученые, талантливые профессора, крупные военачальники. Обучали главному: защите социалистического Отечества.

В академии были превосходные условия для получения глубоких знаний в любой области. Там мы отшлифовали и метод мышления, и методику работы при выработке решений, расширили свой кругозор настолько, что понимали и могли прогнозировать возможное развитие различных вооруженных событий на том или ином театре военных действий. Академия завершила мою военную подготовку в полном объеме. И когда после ее окончания я ехал к новому месту службы в Группу войск в Германии, я чувствовал себя вполне подготовленным для выполнения всех задач, которые мне предстояло решать по службе. Назначение работать в ГСВГ я принял как высокое доверие. И стал тщательно готовиться к будущей работе.

Первый вопрос, который меня волновал, — это вероятный противник. Поэтому я освежил и конкретизировал данные о нем.

Второй вопрос — соединение, где придется работать. Познакомился с данными, которые давали мне определенное представление и возможность размышлять об объеме работы в новой должности.

Третий вопрос — условия работы в ГСВГ.

Немногим более десяти лет тому назад мы дрались с немецко-фашистской армией.

Немец-фашист был врагом — врагом лютым и жестоким как по отношению к советским людям, так и к своим инакомыслящим соотечественникам. А каков он сейчас, после того, как гитлеровское государство повергнуто? Может ли человек, мечтавший о господстве нации, трудиться, как все простые люди, строя социалистическое общество, которое он огнем и мечом стремился уничтожить? Конечно, не все немцы были такими извергами, лучшие сыны немецкого народа отдали свои жизни в борьбе с фашизмом, и все же не один Гитлер творил массовые злодеяния. Какая обстановка сейчас в молодом демократическом государстве?

Глава XV

После приезда мы представились старшему авиационному начальнику, который принял нас любезно и очень внимательно, интересовался нашими знаниями, очевидно прикидывая, на что способны генштабисты.

Ответы наши его удовлетворили, а манеры и настойчивость, с которой мы отстаивали справедливость своих суждений, понравились. Однако, обладая общим широким кругозором, Георгий Васильевич Зимин дал нам почувствовать, что новую технику мы знаем вообще, а не конкретно… В заключение он сказал, что знания вообще — это четверть дела, а нам, военным, нужны знания конкретные, так как при решении задачи мы будем иметь дело с конкретным противником и его нужно будет бить, сгруппировав конкретные силы, используя их с максимальными возможностями и напряжением…

Через несколько часов я прибыл к новому месту службы и представился своему начальнику Василию Петровичу Бабкову, очень опытному командиру, обладающему твердым характером и волей. Он хорошо разбирался в людях, почти безошибочно оценивая, на что способен тот или иной офицер.

Его стиль работы был таков: подчиненных не опекать, не увлекаться детальными разъяснениями, что, где и как делать, давать им больше инициативы, но и спрашивать строже и чаще. А спрашивать он умел. Уж чему-чему, а этому у него можно было поучиться. Поэтому подчиненные, услышав, что к ним летит командир, старались изо всех сил.

Проверяя, генерал Бабков глубоко вникал в детали и проводил длительные разборы. Разбирал все до мелочей. Давал жесткий срок на исполнение и снова проверял. Меня Василий Петрович встретил доброжелательно, поделился своими заботами, а затем сказал:

— От меня задачи не жди. Есть план, тебе известен круг обязанностей. Работу находи сам, вскрытые недостатки исправляй и докладывай об исполнении.

Мне такая постановка вопроса пришлась по душе. От Бабкова я почерпнул многое и главное — умение изучать людей, быстро разбираться в них. Но долго работать нам с ним не пришлось. Он ушел в центральный аппарат на инспекторскую работу.

В ближайшие дни я осмотрел наше хозяйство. Осматривая гарнизоны, аэродромы, я не скрывал радости и удовлетворения. Тут действительно были настоящие условия для работы. Но особое чувство удовлетворения вызывали люди.

Все исполнялось четко, точно, своевременно. Находясь далеко от своей Родины, люди всегда живо интересовались последними событиями в стране. Часто спрашивали меня, какие произошли изменения за последний год, и я чувствовал, что их сердца всегда с Родиной.

На одном из аэродромов я проверил боевую готовность дежурного подразделения. Подал сигнал и порадовался тому, что за меньшее, чем положено, время пара была в воздухе. Выполнив задание, летчики сели, и я поблагодарил экипаж. Однако здесь же сделал некоторые замечания. Мои замечания касались взаимодействия членов экипажа: летчика, техника и других, которые участвовали в дежурстве. «Понравились», — случайно услышал я разговор летчиков, когда садился в машину.

Выполняя работу по службе, я не забывал и о личной подготовке и вскоре восстановил летную форму в полном объеме. Для личной подготовки условия были очень хорошие. Во-первых, мне не надо было отвлекаться для обучения других подчиненных. А контроль, который я сразу стал осуществлять, не занимал много времени. Во-вторых, мой самолет находился буквально в 200 метрах от кабинета, ближе, чем когда-либо. Кстати сказать, более четверти века я провел, живя недалеко от аэродрома или прямо на нем, поэтому какой бы ни был грохот от самолетов, он не мешал мне спать. А вот если полеты прерывались раньше, чем было положено по плану, я тут же просыпался и звонил на командный пункт. Если все шло благополучно, благодарил за доклад и тут же засыпал.

Работа в Группе Советских войск в Германии — очень напряженная, живая и интересная. Там солдат, офицер, генерал, все специалисты проходят настоящую школу, решая задачи учебно-боевой подготовки, максимально приближенные к реальным боевым условиям.

Западная граница ГДР является рубежом, разделяющим Европу на два лагеря, две социальные системы: капиталистическую и социалистическую.

Империалисты США, ФРГ и других стран НАТО используют все средства, в особенности самолеты-разведчики, для сбора информации, что заставляло нас повышать бдительность и боевую готовность.

Однажды прилетел я на один из аэродромов нашего соединения. Не успел вылезти из кабины истребителя, смотрю, взлетает дежурная пара и направляется на «Север».

— Для какой цели поднимаете? — обращаюсь к встречающему меня командиру части.

— Не могу доложить.

— Машину! — и — на КП.

Только переступили порог, дежурный докладывает:

— Подняли на случай, если самолет-нарушитель появится и в наших краях.

— Хорошо, соедините меня с КП соседей.

Смотрю на планшет общей воздушной обстановки и слушаю доклад дежурного офицера соседней части.

— Самолет-разведчик шел в опасной зоне вдоль берега, затем круто развернулся и стал углубляться в воздушное пространство нашей части. Подняли истребителей… Цель перехвачена…

— Кто старший на КП?

— Командир, передать ему трубку?

— Не надо, мешать не будем, пусть управляет.

Но командир, узнав, кто на проводе, улучив момент, взял у дежурного трубку, доложил:

— Самолет-нарушитель перехвачен в квадрате…

— Тип, принадлежность? — задаю вопрос.

— Самолет американского производства… Цель резко снижается и пытается уйти, — добавил он.

— Сигнал о принуждении к посадке подавали?

— Так точно.

— Дайте предупредительную очередь перед носом и действуйте смелее. Со мной на связь поставьте офицера.

— Вас понял, — последовал ответ.

Настойчивые действия наших летчиков отрезвили нарушителя, и он последовал на посадку.

Нарушителем оказался американский экипаж, выполняющий обычный разведывательный полет вдоль Северного побережья. Я отдал необходимые указания, доложил по команде и возвратился на свою базу. Заходит начальник политотдела нашего соединения полковник М. И. Тарасенко.

— Поздравляю с успешным перехватом самолета-нарушителя.

— Спасибо, Михаил Иванович, но это дело рук подчиненных, их надо благодарить, да и вас заодно с ними, как местного старожила, вложившего немалую лепту в дело воспитания наших авиаторов.

— Их, Николай Михайлович, мы или начальство повыше в приказе отметит, а вы уж примите поздравления от меня.

Кстати, напоминаю, немецкие товарищи еще раз просили передать, что они очень хотят вас видеть на торжественном собрании, посвященном дню освобождения от фашизма.

— Михаил Иванович, до этого праздника целая вечность, мы еще Первомай не встретили.

— Немецкая аккуратность, они все заранее планируют, подсчитывают, вы убедитесь в этом. Нас в прошлом году пригласили в гости в одну семью, а потом дважды уточняли, когда мы будем и будет ли кто еще с нами.

— Что же здесь плохого, Михаил Иванович? — улыбнулся я, — Сообщите им в таком случае, что будем обязательно, и непременно назовите, кто будет…

За время пребывания в ГДР я много раз бывал на торжественных собраниях, проводимых немецкими товарищами. У них процедура ведения торжественных вечеров отличается от нашей, менее официальная, более свободная, выступления короткие, а затем танцы, всеобщее веселье.

Надо немцам отдать должное: они веселиться умеют. Обычную сдержанность, строгое чинопочитание и подчеркнутую уважительность как ветром сдувает. Чем человек выше занимает положение в обществе, тем он свободнее, проще ведет себя и этим подает пример другим, независимо от возраста и пола. Не так, как у нас бывает: ему едва за 40 перевалило, а он уж и в круг выйти стесняется.

Меня обрадовало, что немцы на протяжении вечера не раз высказывали нам благодарность за умелые действия наших летчиков. Чувствовалось: они рады и даже горды тем, что их воздушные границы под надежной охраной.

По дороге к себе домой я не давал покоя Тарасенко вопросами.

— Михаил Иванович, вы много лет служите в Германии, как вы находите немцев? Есть изменения?

— Это серьезный вопрос. В общем обстановка для трудового немецкого народа складывается благоприятная, и отношение к воинам Советской Армии с каждым годом, каждым месяцем улучшается. Потеплению способствуют два основных фактора: благородная миссия, которую выполняют наши воины, и их уважительное, дружеское, даже рыцарское отношение к тем людям, которые воевали с их родителями и, может быть, явились причиной тому, что некоторым из них не удалось увидеть своих отцов… Но это процесс длительный. Вы обратили внимание на участников торжественного собрания?

— Обратил, они все были веселы и дружелюбны, как истинные друзья.

— Да, верно. Но учтите, это был актив, занимающий определенное служебное положение, лучшие труженики. На улице, где превалирует обыватель, отношения другие. Вы уже успели заметить, что народная власть и политика ГДР особенно дороги тем, кто боролся против гитлеризма или был у бюргеров в работниках, а сейчас, получив землю, стал хозяином своей судьбы, имея в пять-десять раз больше дохода. Такие в трудный момент будут твердо отстаивать завоевания трудового народа ГДР, идеи Социалистической единой партии Германии, строить социализм. Другие — менее настойчивы в достижении этой цели, но полностью поддерживают существующую власть, старательно и добросовестно трудятся. Третьи, занимавшие определенные командные высоты при рейхе, не в восторге от преобразований, так как сейчас они не имеют тех доходов, какие получали раньше. Но, являясь людьми рассудительными и дисциплинированными, прикидывают, рассчитывают и, как мне кажется, не вредят. Однако делают ровно столько, сколько от них требуется. Они имеют свое мнение, но не рекламируют и не афишируют его.

Вам хорошо известно, что в период между двумя мировыми войнами немецкий народ пережил ряд драматических событий, связанных со взлетом и падением нации. Период гитлеровского правления явился суровым испытанием и для партий, возглавлявших рабочий класс: коммунистической и социал-демократической.

Не все это испытание выдержали. Некоторые немцы прямо и честно говорили, что кроме фашистских варваров и тех, кто, одурманенный гитлеровской идеологией, слепо следовал за Гитлером, в совершенных фашизмом преступлениях виновны в определенной степени и те, кто пассивно созерцал вместо того, чтобы бороться с коричневой чумой. Но были и другие, закаленные бойцы Германской коммунистической партии, прошедшие через тюрьмы и лагеря смерти. Они сражались также в интернациональных бригадах, партизанских отрядах, в рядах Красной Армии. Вот эти люди на совместном съезде коммунистической и социал-демократической партии и образовали Социалистическую единую партию Германии, которая стала авангардом рабочего класса, приступив к строительству первого в истории Германии государства рабочих и крестьян — Германской Демократической Республики.

После объединенного съезда руководители СЕПГ совместно с администрацией Группы Советских войск в Германии напряженно искали и уже успешно нашли пути решения многих проблем. Избранный путь, как мы сейчас видим, был единственно правильным.

— Спасибо, Михаил Иванович, за ваш интересный рассказ. После всего сказанного вами особенно неприглядным выглядит Западный Берлин…

— Да, он с каждым годом все больше и больше оказывает влияние на экономику ГДР. Западный Берлин — кровоточащая рана на живом теле ГДР. Через Западный Берлин в Германскую Демократическую Республику переправляют шпионов, контрабандный товар. Обратно вывозится все, вплоть до продуктов сельского хозяйства. Умело играя на политике цен, западноберлинские дельцы ежегодно наносят экономике ГДР ущерб на миллиарды марок. И как ни стремятся руководители правительства ГДР поднять жизненный уровень — это им пока не удается. Советскому правительству приходится ежегодно поставлять сюда большое количество зерна, масла, мяса и других продуктов питания для того, чтобы компенсировать то, что расхищается дельцами Западного Берлина.

— Как вы думаете, Михаил Иванович, чем это закончится?

— Мое мнение: инфекцию надо уничтожить в самом зародыше, пока она не распространилась по всему организму.

Тема нашего разговора нашла свое продолжение в ближайшие месяцы. Терпение у немецкого народа лопнуло, и воскресным днем 13 августа 1961 года он отгородился от диверсий, шпионажа, контрабанды…

За несколько дней до этого к нам прибыл новый Главнокомандующий Маршал Советского Союза Иван Степанович Конев. Для меня назначение Конева было радостным событием. За период работы в Прикарпатском военном округе мы хорошо оценили этого мужественного, высокотребовательного, заботливого военачальника.

С присущей ему энергией Иван Степанович взялся за выполнение многогранной и трудной работы на посту Главнокомандующего ГСВГ. Вскоре последовали мероприятия правительства ГДР, согласованные с правительствами стран Варшавского Договора, по установлению надежной охраны на границах республики и Западного Берлина. В ней приняли участие боевые дружины рабочего класса и воины Национальной народной армии. В течение первых суток решение правительства ГДР было претворено в жизнь. Его от всей души поддерживали все, кому были дороги интересы социалистического государства.

Воины ГСВГ в этот ответственный момент в жизни социалистического государства встали в единый строй ее защитников и не позволили империалистам посягнуть на суверенные права ГДР.

В эти дни в адрес Главнокомандующего Группой Советских войск в Германии Маршала Советского Союза И. С. Конева непрерывным потоком шли письма и телеграммы. К нему обращались рабочие промышленных предприятий, члены сельскохозяйственных кооперативов, представители интеллигенции, бойцы боевых дружин, воины Национальной народной армии Германской Демократической Республики. В своих письмах они говорили о сердечных узах дружбы, связывающих советский и немецкий народы, о полном одобрении заявлений государств — участников Варшавского Договора и мер, предпринятых правительством ГДР по установлению надежной охраны и эффективного контроля на границах республики, включая границу с Западным Берлином, о своей решимости упорным трудом приумножить мощь великого лагеря социализма и добиться прочного мира в Европе.

«Мы знаем, товарищ маршал, — писали работники одного из лейпцигских предприятий по ремонту полиграфического оборудования, — что в годы минувшей войны Советский Союз больше других государств пострадал от германского фашизма и понес огромные жертвы. А ныне Советский Союз под руководством своей славной Коммунистической партии вновь бескорыстно защищает интересы немецкого народа и мир для всего человечества.

Коллектив нашего предприятия целиком и полностью поддерживает заявление наших союзников по Варшавскому Договору».

Это и многие сотни других писем еще раз подтвердили правильность решения, принятого правительством ГДР. Оно отвечало мыслям и чаяниям их трудящихся.

Однако это решение взбесило недобитых фашистов и реваншистов, и они начали разного рода провокации.

За берлинской стеной — другой мир, где все время бряцают оружием, говорят о реванше, стремятся все разведать, разузнать. Строго по графику вдоль границы по несколько раз в сутки выходит «неизвестный» самолет-разведчик для ведения визуальной и радиотехнической разведки. Он начинает полет, как правило, с юга и аккуратно, с предельной точностью на удалении 10 — 15 километров описывает конфигурацию западной границы ГДР, все время своими невидимыми щупальцами ищет, где у нас находятся радиотехнические точки. Идет дальше на Балтику, к берегам Польши, Советского Союза и возвращается обратно. И мы вынуждены внимательно следить за полетами не в меру любопытных военных представителей НАТО, чтобы своевременно пресечь неблаговидные их намерения. Стоит хоть на минуту притупить бдительность, как может последовать вторжение в воздушное пространство.

Шли годы службы в ГДР. На смену отцам приходили дети, а затем — внуки.

Как-то на одном из аэродромов я встретил сына своего сослуживца, Героя Советского Союза Николая Семеновича Герасимова, испанского героя, героя Халхин-Гола. Олег пошел по стопам отца. Подобные факты не единичны. Сыновья обычно просятся в ту часть, где воевал или служил отец. Командование понимает и удовлетворяет просьбу молодого поколения. Некоторые воины потеряли отцов на поле брани в других странах, и они счастливы тем, что могут нести службу у могил отцов. Так было и с Николаем Яковлевичем Васиным. Прибыв в Группу Советских войск в Германии, он был направлен в подразделение, которое несет караульную службу на важных постах, в том числе и у памятника погибшим советским героям в Западном Берлине.

Через несколько дней Николай пришел в комсомольское бюро, стал на учет. Комсомольский секретарь, проверив его билет, переспросил:

— Значит, Васин?

— Васин, — подтвердил Николай.

— Отец живой?

— Нет, погиб на фронте.

— По-моему, на памятнике, который мы охраняем, есть и твоя фамилия. Не ручаюсь, но думаю, что не ошибаюсь.

— Отец?! Это он! — взволнованно сказал солдат. — Ведь в извещении о его гибели говорилось, что он пал смертью героя в Берлине.

Николай не помнил, но всей душой любил отца. Мать ему много говорила о нем: простом, рассудительном человеке. Мальчику исполнился год, когда отец в последний раз взглянул за околицей на свое родное село, на жену с маленьким Колькой на руках и размашисто зашагал на станцию.

Это было в 1941 году, через несколько дней после начала войны…

И вот старшина объявил, что завтра рядовой Васин будет стоять на посту у памятника в Тиргартене. Солдат не мог дождаться минуты, когда прочитает заветную надпись на колонне памятника.

Пост он принял вечером, осмотрелся: шесть массивных четырехгранных колонн соединены полукругом гранитного карниза. В центре колоннады на пьедестале возвышается фигура советского солдата, отлитая в бронзе. Взгляд его устремлен вдаль, справа и слева от боковых колонн на гранитных возвышениях застыли грозные «тридцатьчетверки». Рядом тяжелые орудия, а за ними подняли кудрявые головы русские красавицы березки, как бы напоминая о далекой родной земле. Но Николай ходил от колонны к колонне, читая надписи «Вечная слава героям — танкистам Красной Армии, павшим при взятии города Берлина» и фамилии. На третьей колонне в середине списка он прочитал: «Ефрейтор Васин». Трудно передать, что творилось тогда в душе солдата, какую бурю чувств пережил он!

Как рада будет известию мать! И еще одним чувством, большим и сильным, было переполнено все его существо: понял солдат, что он не просто стоит в карауле у памятника, он охраняет самое дорогое для миллионов людей — светлую память о тех, кто избавил мир от страшного врага…

Однажды мне пришлось принимать сына, прибывшего почтить память отца, Героя Советского Союза подполковника Пантелеева, похороненного на центральной площади одного из городов в ГДР. Руководители района, узнав об этом, решили встретиться с ним.

Перед немецкими друзьями выступил Пантелеев младший, сержант по званию, служивший в танковой части. Он говорил минут 15. Жаль, что его отец не дожил до этого времени. Выступление сына произвело огромное впечатление на всех. Я был рад, что у нас такие политически зрелые солдаты. Такие люди не свернут с дороги, не изменят идеалам, за которые отдали свои жизни отцы и деды…

В любом деле, где трудно, где нужны смелость и отвага, самопожертвование, — на помощь приходит советский воин. И не случайно молодежь Германской Демократической Республики тянется к нашим солдатам, ценя в них простоту, щедрость души, стойкость, мужество, благородство и, конечно, высокую нравственность, которые они унаследовали от героев минувшей войны.

Эти высокие нравственные качества запечатлены нашим выдающимся ваятелем Евгением Вучетичем в монументе советскому солдату в Трептов-парке. Образ этот собирательный, но скульптор создавал его под влиянием факта, имевшего место на 1-м Украинском фронте, которым командовал Иван Степанович Конев.

…Очевидцы рассказывали, что в конце апреля в Берлине, на его юго-западной окраине, в момент самого большого накала боя на нейтральной полосе ближе к зданию, где засели немцы, из обломков выползла немецкая белокурая девочка. Плач ребенка, заглушаемый свистом пуль, еле доносился до наших солдат. Они на мгновение прекратили огонь, но девочка не двигалась. Тогда один из воинов, крикнув: «Ребята, прикройте!», пополз спасать девочку.

Немцы увидели его, но вместо того, чтобы прекратить огонь, наоборот, усилили его. Шла минута, вторая, третья. Остается десять, восемь, пять метров, а немцы все больше и больше сосредоточивают огонь по смельчаку. Спасая девочку и солдата, наши воины вызывают огонь на себя и гранатами забрасывают гитлеровцев. Солдат забирает девочку и, прикрывая собой ребенка, ползет к своим. Его подвиг и увековечен в Трептов-парке.

Глядя на монумент, я думал о картине Верещагина. Пасмурный день, по сырой промозглой дороге скачет казак, левой рукой он бережно прижимает к груди закутанную в тряпье девочку, избавленную им от турецкого ятагана… Художник запечатлел факт из освободительной войны 1877—1878 годов.

Два события, разделенные более чем полувековой давностью, говорят об одном: гуманизме и величии духа воинов нашей Отчизны.

Как-то из Политуправления сообщили, что к нам приедет Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский для встречи с избирателями. Закончив наши будничные дела, мы обсудили, как лучше принять Константина Константиновича. Ведь это не просто крупный военачальник, дважды Герой Советского Союза. Это был на редкость обаятельный человек. Диву даешься, откуда бралось у него столько душевной теплоты, чуткости к людям. Глядя на него, как-то не верилось, что вот этот мягкий, элегантный человек в годы войны твердо и уверенно управлял войсками ряда фронтов в самых критических ситуациях…

Мы встретили маршала хлебом-солью, затем начался митинг.

Удивительная вещь: когда выступало доверенное лицо, потом — летчики, служившие под его командованием, Рокоссовский краснел, как мальчишка: ему было явно неловко слушать добрые слова в свой адрес, которые он по справедливости заслужил своими делами. Рокоссовский встал, зал громко зааплодировал ему.

Константин Константинович, волнуясь, поблагодарил выступавших. Отметив со свойственной ему скромностью, что его заслуги преувеличены, он рассказал о людях, с которыми воевал, о событиях минувшей войны. И всюду в его разговоре на первом плане был советский воин. Его «я» было где-то на третьем плане, причем себя он преподносил с юмором: как ему приходилось под бомбежкой выскакивать из машины, прятаться в кюветах и т. д.

Затем последовали вопросы. Один из них был такой:

— Товарищ маршал, скажите, пожалуйста, вы боялись, когда воевали?

Он ответил легендой:

— Один храбрый полководец почувствовал страх на поле брани. Тогда он сказал себе: «Что? Дрожишь, скелет, но ты бы еще больше дрожал, если бы знал, куда я тебя сейчас поведу».

И серьезно добавил:

— Конечно, бывало очень страшно, но я старался преодолевать страх и преодолевал, так как были другие мотивы, другие цели, более возвышенные, чем сохранение собственной жизни…

Поездки по гарнизонам, воинским частям превратились в демонстрацию большой любви к этому человеку, а в его лице и к тем людям, которые под его командованием в годы Великой Отечественной войны внесли огромный вклад в дело победы над врагом. Окончились предвыборные выступления, и мы тепло проводили Константина Константиновича.

Так в хлопотах и заботах незаметно летело время. Приближался праздник 20-летия Победы над гитлеровской Германией. По старой доброй традиции, трудящиеся страны самостоятельно и в составе различных организаций приходили в части, комендатуры и поздравляли командование и всех воинов Советской Армии со знаменательной датой.

Люди, пережившие позорное для немецкой нации время, не жалели искренних слов благодарности за освобождение от кровавого режима. Мы, в свою очередь, благодарили их за добрые чувства к Советской Армии, за светлую память о тех, кто добился этой выдающейся победы, напомнили и о том, какой дорогой ценой она досталась нашему советскому народу, который, выполняя свою освободительную миссию, пошел на огромные жертвы.

Эти слова произвели на собравшихся огромное впечатление. Они напомнили им о былом. Люди стали делиться тем, что видели, пережили, говорили о том, как они свободно чувствуют себя сейчас. Один старый немец со слезами на глазах сказал:

— Нам стыдно бывает за нашу традиционную немецкую сдержанность, за то, что мы не всегда находили теплое слово, чтобы высказать его советскому солдату.

Душевный порыв старого коммуниста не оставил равнодушными и других. Один из наших немецких друзей сказал:

— Мы, немцы, слишком злоупотребляем вниманием и расположением наших друзей. В прошлом году я во второй раз был в Советском Союзе, вернулся к себе и подумал: несмотря на огромный ущерб, нанесенный фашистами вашей стране, победители направляют нам зерно, мясо, масло и другие продукты…

Эти откровенные слова поразили меня. После я не раз задумывался над этим, и в моем сознании стал постепенно вырисовываться образ другого немца — человека, освобождавшегося от националистической шелухи, воспитывающегося на новых коммунистических идеях…

На рассвете следующего дня мы выехали в Берлин для празднования славного юбилея. В параде принимали участие советские войска и воины немецкой Народной армии. Вот уже несколько лет они вместе решают задачи по защите интересов стран социалистического лагеря. Мы стали свидетелями исторического акта — парада советских и немецких войск. Думал ли кто тогда, в 41-м году, что такое случится?

По традиции, у подножия трибуны стояли представители всех родов войск, приветствуя проходящие войска. Главком и наш старший авиационный начальник поручили мне представлять авиацию. Я был горд и рад, хотя мне пришлось выстоять час по стойке «смирно», держа руку под козырек. Наблюдая прохождение войск, я невольно вспомнил осенние дни 1941 года и угрозы Гитлера принять парад в Москве. Мне рассказали, что к этому было все подготовлено, вплоть до оркестра. Кто-то из немецких товарищей после парада рассказал, что в Германии жила целая династия капельмейстеров Шульцев, один из них и готовился дирижировать оркестром при прохождении по Москве гитлеровских войск. Тогда это ему не удалось. Но время, потраченное на подготовку, «не пропало даром».

Сейчас, спустя четверть века, именно он руководил оркестром, обеспечивая прохождение советских и немецких воинов в Берлине. Таков урок истории. Хороший урок. Важно, чтобы не только Шульц, но и другие усвоили его как следует и не забывали об этом впредь, так как среди бывших на параде жителей Германской Демократической Республики, очевидно, были и те, кто готовился пройти торжественным маршем через Красную площадь.

Парад завершился большой демонстрацией. Демострации проводились и в других городах Германской

Демократической Республики. Население ГДР восторженно приветствовало проходящие войска и демонстрантов.

После парада мы направились в Трептов-парк. У меня вошло в традицию: бывая в Берлине, я всегда заглядываю сюда хоть на несколько минут, чтобы отдать дань уважения тем, кто ценой своей жизни завоевал победу, обеспечил светлое будущее своему поколению.

Возвратившись к себе, через несколько дней убыл на учения.

…В хлопотах и заботах летело время. Однажды, возвращаясь из Москвы рейсовым военным самолетом, я познакомился с группой кандидатов в депутаты, направляющихся в Группу Советских войск в Германии. Среди них была первая женщина-космонавт Валентина Владимировна Николаева-Терешкова. Завязалась непринужденная беседа. Мы поговорили о предвыборном турне Валентины Владимировны, затем о покорителях космоса. Мне очень хотелось получить ответ на многие интересующие меня вопросы. Вспомнились некоторые памятные даты.

…Октябрь 1957 года. Первый искусственный спутник Земли. Взоры людей планеты устремлены в небо, где движется светящаяся точка.

…Апрель 1961 года. Весь мир облетела весть: «Первый в мире космический корабль-спутник «Восток», пилотируемый летчиком-космонавтом, гражданином Союза Советских Социалистических Республик Юрием Алексеевичем Гагариным, выведен на орбиту вокруг Земли…»

Вслед за этим сообщением последовало второе:

«…После успешного проведения намеченных исследований и выполнения программы полета 12 апреля 1961 года в 10 часов 55 минут по московскому времени советский корабль «Восток» совершил благополучную посадку в заданном районе Советского Союза».

Каково же было мое удивление, когда я узнал, что этим заданным районом оказалась моя родина — Саратовская область, а Юрий Гагарин обрел крылья в саратовском небе.

…Потом Герман Титов, Андриан Николаев, Валерий Быковский, и вот в космосе первая советская женщина.

Слушая Валентину Владимировну, я старался понять, чем же она отличается от других своих сверстниц. Ведь ей за короткий период времени надо было познать сложнейшую технику космического аппарата, систему его управления, а также многие науки, связанные с космическим полетом. Подготовить себя физически, морально и психологически к свершению этого подвига.

Очевидно, надо было обладать незаурядной волей, настойчивым характером, чтобы даже в более короткий срок, чем мужчины, подготовить себя к полету. Я внимательно наблюдал за ней. Стройная женщина с обаятельным русским лицом. Она очень стеснялась, когда начинали говорить о ней, хотя, вероятно, дала уже десятки интервью и ответила на тысячи вопросов. Но за простотой, мягкой непринужденной речью, доброжелательным взглядом ее лучистых глаз чувствовался аналитический ум, неиссякаемая энергия.

Валентина Владимировна говорила о том, как она готовилась к полету, о трудностях, которые при этом приходилось преодолевать, а затем рассказала об этапах полета, начиная со старта, выхода на орбиту и кончая выполнением задания. Мы так увлеклись беседой, что не заметили, как наш самолет, мягко коснувшись земли, покатился по бетонной дорожке…

Вскоре после этой встречи я получил направление на работу в Киевский военный округ.

Глава XVI

Наш самолет стартовал. Мы улетали в Киев, к месту моего нового назначения. В памяти одно за другим всплывали события, происшедшие за более чем девятилетнее пребывание в ГДР. С одного из них мысли переключались на другое, но чем ближе мы подлетали к Киеву, тем больше и больше сосредоточивались на одном главном сейчас для меня вопросе: что ожидает меня на новом месте?

Прилетели в субботний день. Я, как всегда, сразу же отправился в штаб. Позвонил командующему войсками Киевского военного округа Виктору Георгиевичу Куликову, находившемуся на полигоне, и доложил о прилете.

— Поздравляю с прибытием и вступлением в должность, — услышал я четкий голос командующего, — прибыл вовремя, на завтра намечен разбор учения… ждем.

Поблагодарив за приглашение, я с хорошим настроением стал знакомиться с делами. Как мало надо человеку! — доброе слово начальника — и подчиненный, окрыленный им, трудится, не жалея ни сил, ни времени. До поздней ночи мы работали с моими новыми коллегами.

На следующий день перед началом разбора учения меня представили руководящему составу округа. Внимательно слушая докладчика, я делал пометки для будущего плана действия и одновременно сравнивал того Куликова, которого знал раньше, с настоящим.

Природа дала ему острый и гибкий ум, недюжинную волю, твердый характер. Куликов быстро ориентировался в обстановке, смело и со знанием дела решал любые задачи. Виктор Георгиевич заботлив, всегда придет на помощь. В обращении с людьми он находил ту «золотую середину», которая позволяла ему твердо управлять, одновременно пользуясь уважением у подчиненных.

Служба под его началом не мед, а напряженный повседневный поиск и труд с полной отдачей сил, малейшие упущения в работе пресекаются со всей решительностью. Работает четко, ритмично, ценит время, не было случая, чтобы он когда-нибудь приехал позже назначенного времени.

После разбора летим в вертолете. Чтобы не тратить зря времени, Виктор Георгиевич вводил меня в курс дела. Наш разговор продолжился на следующий день в штабе округа и закончился представлением меня руководителям партии и правительства республики. И только после этого он напутствовал меня словами: «Теперь действуй самостоятельно, опекать не умею и не хочу. Будет трудно — приходи, вместе подумаем». Лучших пожеланий я и не ожидал, и надо отдать ему должное: если впоследствии мне долго не удавалось решение какого-либо вопроса, я всегда приходил к Куликову, который тут же помогал мне.

Изучение положения дел на местах показало, что личный состав авиационных частей и военных учебных заведений трудится с большим напряжением, выполняя свой долг. Однако жизнь ставила новые задачи, и их необходимо было решать, причем незамедлительно.

Так, обсуждая ход подготовки авиационных кадров, мы пришли к выводу: наряду с решением некоторых вопросов теоретической подготовки необходимо увеличить налет курсантов. Правда, каждый час налета требует определенных затрат. Однако интересы дела не позволяли откладывать дальше решение этой проблемы.

С чего начинать? Начали с анализа положения дел. Определили, от каких факторов зависит налет курсанта. Подобрали оптимальные критерии, ввели коэффициенты на различные показатели, и получилось, что возможности каждого аэродрома и части по налету значительно выше тех, что получает каждая часть. Тогда в чем же дело? На основе количественных показателей исследовали нашу работу. Ответ был прост и ясен: в организации труда. Начались поиски путей повышения организации труда, нашедшие горячих энтузиастов. На аэродромах все чаще можно было увидеть людей с блокнотами и карандашами в руках, сосредоточенно продумывающих план или обсуждающих какую-то тему. Вместе с тем было и немало таких, которым идея организованного труда пришлась не по душе. Что греха таить, человек не очень охотно отрешается от привычного. А научная организация труда требовала дисциплины, точности. Каждый должен был строго в определенное время проделать все необходимые операции по соответствующему регламенту в нужных рамках.

Но вопреки ожиданиям скептиков, жизнь брала свое. На аэродромах были организованы своеобразные поточные линии с точностью проводимых операций до 30 секунд. Ранее считалось нормой исчислять время готовности самолета к взлету и посадке с точностью до одной-двух минут. Время нахождения самолета по этапам полета не измерялось. Не учитывались пропускная способность аэродрома, воздушного пространства и возможности наземных средств по одновременному обслуживанию самолетов.

После большой подготовительной работы мы стали внедрять научную организацию труда. Первые дни работы по новой системе выявили ряд недостатков. Они показали, что некоторые специалисты пока не готовы ни морально, ни физически к выполнению операций по жесткому графику. После настойчивой организаторской работы, подкрепленной духом соревнования, результаты стали увеличиваться с каждым днем. К концу первого года внедрение НОТ позволило увеличить налет на 12—15 процентов, что равносильно вводу в строй 2 новых аэродромов, но и это не было пределом.

В поиске резервов мы натолкнулись на ограничения в некоторых статьях инструкций, положений, которые не давали в полной мере использовать каждую минуту налета. Именно каждую минуту, потому что она очень дорога во всех отношениях, и поэтому ее надо использовать полностью.

Известно, что каждая фигура выполняется летчиком на безопасной высоте и в определенный отрезок времени, исчисляемый, как правило, секундами. А для того чтобы летчику научиться по-настоящему пилотировать, он должен выполнить тысячи фигур простого, сложного и затем высшего пилотажа. Следовательно, летчик тратит производительно время только в пилотажной зоне, другие же отрезки полета — менее производительны. Следовательно, нужно так спланировать полет, чтобы увеличить время на пилотаж в зоне, так как увеличение производительного времени на 10 процентов дает возможность летчику выполнить на 20 процентов больше фигур пилотажа за час полета. Но этому мешали буквы некоторых положений. Снятие ограничений, замена отжившей методики новой, более прогрессивной сулили значительный эффект. Проверив свои расчеты на практике, я отправился к Главнокомандующему ВВС искать правду.

Павел Степанович Кутахов, первоклассный летчик, смелый воздушный боец, знает цену секундам, все время ищет пути повышения эффективности действий авиации. Недаром его формула «Техника — аэродинамика — тактика — эффективность» вошла в плоть и кровь авиаторов.

Мой доклад сразу заинтересовал его. Посмотрев расчеты, он подошел к миниатюрной школьной доске, установленной в его кабинете, и стал высчитывать, сколько мы сэкономили горючего, ресурса самолетов и двигателей, денег. В заключение поблагодарил за творческий поиск, одобрил нашу инициативу: «Дерзайте, товарищ Скоморохов!» Окрыленный, я возвращался к своим сослуживцам…

Работая над повышением производительности труда, мы вместе с тем совершенствовали методические навыки инструкторского состава — этот очень важный и ответственный элемент в подготовке постоянного и переменного состава. Ведь от инструктора многое зависит. Не случайно каждый из летчиков с благодарностью вспоминает своего инструктора.

Первый в мире космонавт Ю. А. Гагарин всегда с теплотой отзывался о тех, кто дал ему путевку в небо. Методическое мастерство инструктора пока не нашло еще экономической оценки. Со временем этот пробел, видимо, будет устранен, так как высокое методическое мастерство инструктора позволяет подготовить высококвалифицированного летчика с меньшими материальными затратами в училище. Хорошие навыки благотворно влияют на его дальнейшую летную службу.

Боевая часть накладывает свой отпечаток на формирование характера и мастерства летчика. Профессия летчика — творческая, многогранная. О летчиках привыкли судить как о храбрых ребятах. Но этот эпитет крайне бледен и обедняет профессию летчика. Я бы сказал, что храбрость — это не основной показатель высокого класса летчика, а только часть, причем малая, хотя и немаловажная.

Настоящий летчик должен быть высокоэрудированным человеком в различных областях наук, особенно точных, инженерных, отлично знать возможности самолета и мастерски владеть им, а также превосходно ориентироваться во всех сферах действия. Летное мастерство — это большое динамичное искусство, не допускающее, в отличие от живописи, повторного касания кистью для улучшения фигуры. При этом летчик должен быть точен и строг к себе, иначе…

Подполковник Севостьянов — ведущий, старший лейтенант Колесниченко — ведомый. Мастера своего дела, овладели высшим пилотажем на средних и малых высотах, тактически грамотно вели воздушные бои на средних и больших высотах. В этом полете они должны были отработать боевое маневрирование на малых высотах. После взлета ведущий с высоты 100 метров и скорости более 1000 километров в час устремился стрелой ввысь. На высоте 2200 метров положил самолет на «спину» и стал выводить из пикирования в обратном направлении. Ведомый следовал за ним, копируя действия ведущего, и, когда восьмитонный самолет с высоты менее 2 тысяч метров на скорости более 200 метров в секунду понесся к земле, Колесниченко понял: что-то случилось, но вначале не понял что именно. Смотрит: самолет ведущего уже выходит из пикирования, а его машина отвесно несется вниз, и земля стремится поглотить ее. Обычное радостное чувство возвращения на землю сменилось страхом, и во избежание столкновения с землей он более энергично взял ручку управления на себя, доведя перегрузку до предела. Самолет вышел на закритические углы атаки, еще мгновение — и он рухнет на землю. Ценой огромных усилий Колесниченко удержал машину над кронами деревьев. Наблюдающие облегченно вздохнули. Самого страшного не случилось.

…Летчики произвели посадку. Руководящие товарищи сначала сосредоточили свое внимание на ведомом, слишком отчетливо была видна его ошибка, за которую он чисто случайно не заплатил своей жизнью. А почему Колесниченко сделал так, мне никто не ответил. Однако приборы объективного контроля, установленные на самолете, дали полную картину. Колесниченко начал выполнять поворот на горке вслед за самолетом Севостьянова, находясь в это время на 300 метров сзади и на 200 ниже его.

Оказалось, что Севостьянов начал выполнять нисходящую вертикальную фигуру, не обратив внимания, на какой высоте находится ведомый. Теперь уже наши взоры были переведены на ведущего. Оказалось, что именно его действия послужили причиной этой тяжелейшей предпосылки к летному происшествию.

Севостьянов, выполнив поворот на горке, пошел к земле, ведомый последовал за ним, ему некогда было следить за приборами.

Если мы начнем обвинять ведомого в том, что он зря пошел за ведущим, то подрубим сук, на котором сидим. Мы не пошли на нарушение святая святых во взаимоотношениях ведущего с ведомым, командира — с подчиненным. Обязанность ведущего — обеспечить безопасность полета ведомому.

Я знал Севостьянова как порядочного человека, старательного, трудолюбивого, с уравновешенным характером. Никогда он не был нарушителем. И в то же время он допустил грубейшую ошибку. Почему? Иногда ведущие измеряют свои возможности и возможности ведомого одной и той же меркой, а иногда в процессе пилотажа забывают о том, в каком положении находится ведомый.

Так и Севостьянов в пылу «боя» на мгновение, как он потом сказал мне, упустил то, что его ведомый находится сзади на 300 метров, а следовательно, и ниже на 200 метров. Оценив все «за» и «против», пришлось поступить очень строго. Я был убежден, что Севостьянов не хотел этого сделать. И вот в этих условиях особенно тяжело было принимать решение. А решение надо было принимать крутое во имя того, чтобы призадумались командиры, ведущие, для того, чтобы встряхнуть весь личный состав, для того чтобы политработники, партийные организации тоже обратили на это внимание. Севостьянов был строго наказан.

С Колесниченко был другой разговор. Я его не упрекал, а просто по-товарищески, используя свой большой опыт летной и боевой работы, сопоставляя различные факты, советовал, как лучше надо было поступить в данной обстановке. Колесниченко мог, когда самолет в перевернутом положении перешел с углов 30—40 градусов в пикирование, определить, что высота предельная и ему придется или выводить самолет на углах, близких к критическим, или высоты вообще может не хватить. Надо было повернуть самолет еще на 180 градусов вдоль продольной оси и выйти в обратную сторону. Я приводил ему много примеров из своего опыта. Он соглашался со мной и откровенно заявил, что не подумал об этом. А ведь в авиации безвыходных положений нет. Всегда можно избежать самого тяжелого, то есть гибели экипажа, нужно только своевременно определить границу опасности и рубеж, после которого облегчить участь экипажа, исправить ошибку уже нельзя.

Этот случай заставил нас многое перебрать в памяти, призадуматься, проанализировать, чему и как мы учим, критически посмотреть на нашу методику обучения.

Работа на Украине способствовала расширению связей с моими старыми боевыми друзьями. Часто вспоминались и события четвертьвековой давности, так как в небе Украины мне пришлось драться почти полтора года. Все это и частые письма друзей заставили подумать о встрече в Киеве ветеранов 17-й воздушной армии.

Обменявшись мнением со своими сослуживцами, среди которых было несколько человек ветеранов, мы решили эту встречу приурочить к 30-летнему юбилею 17-й воздушной армии. После большой, кропотливой, трудоемкой работы начали съезжаться ветераны. С трепетным волнением мы встречали маршала авиации Судеца, генерал-полковника авиации Колдунова, командиров соединений, бывших командиров полков, эскадрилий. Прибыли наши боевые друзья из 164-го и 31-го истребительных авиационных полков: Василий Калашонок, Толя Володин, Валентин Шевырин, Султан-Галиев, Борис Кисляков и многие другие.

Для участия в торжествах прибыл член Военного совета, начальник Политуправления ВВС генерал-полковник авиации Иван Михайлович Мороз.

В гарнизонном Доме офицеров большой зрительный зал был переполнен. В президиуме и в первых рядах сидели ветераны. Убеленные сединой, но с молодыми горящими глазами они внимательно рассматривали присутствующих. Прошедшие годы наложили отпечаток на внешний облик каждого. Кто-то угадывался сразу, другие — после внимательного взгляда.

Мне выпала высокая честь сделать доклад о боевом пути 17-й воздушной армии, о ее делах и подвигах. Сформированная накануне контрнаступления наших войск под Сталинградом, она прошла трудный, но славный путь от берегов Волги до Вены, участвуя в боях за освобождение ряда областей Российской Федерации, Украины, Молдавии, а затем выполняя великую миссию по освобождению от фашистского ига Румынии, Болгарии, Югославии, Венгрии, Австрии, Чехословакии.

Пройденный путь приобретает особенную значимость, когда его оцениваешь после стольких лет. Часть ветеранов воздушной армии находилась в зале, а многие отсутствовали: заплатили своей жизнью за подвиг.

При упоминании мною имен сидящих в зале присутствующие просили их встать и в знак признательности и уважения громко аплодировали им. Особенно бурными были аплодисменты, когда назывались имена и подвиги тех, кто совершил воздушный или огненный таран или, рискуя своей жизнью, выручал товарищей: Петр Кальсин, Николай Краснов, Александр Колдунов, Никита Дьяченко, Петр Орлов, Иван Сытов и многие другие. Затем выступили ветераны.

Среди выступающих был и мой механик Афанасий Ларичев, который в послевоенный период посвятил свою жизнь обучению и воспитанию подрастающего поколения. Воины нашей воздушной армии, как и во время войны, всегда в строю. Одни посвятили свою жизнь служению в рядах Советской Армии, другие перешли на партийную, хозяйственную работу. Наши славные девушки воспитывают детей, а некоторые даже и внуков.

После официальной части мы просмотрели ленты кинохроники. Ветераны узнавали себя, боевых друзей и события минувших лет. Потом состоялась теплая и задушевная беседа — в зрительном зале и за праздничным столом.

На следующий день мы разъехались по воинским частям. Личный состав с большим вниманием и теплотой принимал ветеранов. Трудно измерить ту огромную пользу, которую приносят подобные встречи. Многие месяцы после этого знаменательного события нам задавали вопросы в частях и учебных заведениях. Вопросы были самые различные. Молодежь интересует все. Она хочет знать любое событие до мельчайших подробностей: где воевали, как воевали, что надо, чтобы победить, какой была техника, как готовить себя, каким должен быть воин вообще, а летчик-истребитель в частности, как сформировать свой характер.

Отвечая на вопросы, мы старались вспомнить все для того, чтобы представление о войне, бое, подвиге, роли характера человека в войне было более полным. Иногда в литературе пишут о многих подвигах, совершаемых с завидной легкостью: стоит захотеть — и подвиг совершен. Кроме вреда, от подобной трактовки войны и личности, участвующей в ней, ничего нет. Война — это одно из самых сложнейших и трагических явлений в жизни общества, когда человек подвергается самым суровым испытаниям, в первую очередь проверяется его духовное состояние, характер. Без твердого характера, без воли — даже при наличии других положительных качеств — человек не может совершить подвига. Характер — это важнейшее качество человеческой личности, которое приобретается с раннего возраста и формируется постепенно. С детской поры надо приучать себя не отступать перед трудностями, начатое дело доводить до конца. Со временем, это войдет в привычку. Настойчивость в достижении цели — великолепное качество. Люди настойчивые, упорные легче и лучше достигают цели.

Человеку не суждено выбирать внешность, но он имеет полную возможность выбрать и выработать более ценное — характер.

…Дома меня ждало письмо. Смотрю на конверт: обратный адрес, фамилия что-то незнакомы. Начинаю читать, и первые же строки воскрешают в моей памяти дорогой и светлый образ. Писала сестра Вари Ляшенко — Александра Савельевна. Они случайно по радио услышали мое выступление о Варе. И вот решили написать.

Затем был телефонный разговор, а в сентябре 1974 года в Подмосковье состоялась наша встреча. Я услышал много нового о Варе. Жизнь ее очень похожа на жизнь многих ее сверстников, бывших в то же время и ровесниками Октября. Начала рано работать, затем ее позвало небо. Окончив аэроклуб, Варя училась в летной школе, работала инструктором. Встретила Алексея Ивановича Орехова, который тоже был летчиком. Работали на Дальнем Востоке. Потом война. Бои на подступах к Кавказу. Ее муж дрался отважно. Был ранен, на костылях разыскал жену и сына на второй день после его рождения. Подержал мальчика несколько минут в руках и поехал догонять свой полк. С незажившей раной пошел в бой и геройски пал на поле брани.

Мама Вари Ляшенко до сих пор жива, живет в Николаеве. Во время последнего телефонного разговора просила заехать к ней. Очень ей хочется повидаться с человеком, который крыло в крыло летал с ее дочерью на боевые задания. А как же сын? Заботливые руки родных, друзей, однополчан воспитали мальчика. Сестра Вари Александра Савельевна стала ему второй мамой. Детство, конечно, было нелегкое, особенно в ранние годы: война, недостаток питания. Когда подрос — ФЗО, техникум, институт. Саша хороший спортсмен, сейчас работает тренером в морском спортивном клубе города Николаева.

На встрече ветеранов 17-й воздушной армии было высказано и такое: неплохо было бы нам проехать по своему боевому пути. Я горячо поддержал тогда эту мысль. А вскоре моей мечте в определенной степени удалось осуществиться.

В сентябре 1974 года Болгария праздновала 30-летие государства и армии. И вот мы в составе делегации под руководством первого заместителя министра обороны генерала армии Сергея Леонидовича Соколова на Шереметьевском аэродроме. Проводы, рукопожатия, напутственные слова, и наш красавец Ту-134 взвился ввысь.

В составе нашей делегации — генерал-лейтенанты Вячеслав Вячеславович Постников и Александр Митрофанович Шевченко, вице-адмирал Владимир Иванович Самойлов. Все эти люди связаны с Болгарией давними узами. В салоне за обычными путевыми разговорами я все время думал об этой стране. Вспоминал ее историю, то возвращаясь к событиям тридцатилетней давности, то уходя в седую старину.

На аэродроме, залитом ярким солнцем и украшённом флагами дружественных государств, нас встречали наши братья по оружию — болгарские офицеры и генералы во главе с министром обороны Народной Республики Болгарии Добри Джуровым. После теплой и сердечной встречи мы совершили поездку по Болгарии. Где бы мы ни появлялись, нас тепло и сердечно встречали болгары, особенно в местах боевой славы наших предков.

Первая наша остановка была в Плевене — «городе русской славы», как называют его болгары. В течение нескольких месяцев, с июля по декабрь 1877 года, здесь проходили непрерывные бои.

В центре города — Музей освобождения Плевена. Он находится в доме, где русское командование принимало пленного Осман-пашу, командовавшего тогда турецкой армией. Дом окружен парком, ограда которого сделана из русских ружей, пик и турецких орудий. У входа надпись: «Преклоните голову перед подвигом наших братьев-освободителей и сохраните беспредельную преданность русскому народу».

Проходим дальше, читаем надпись: «Путник! Когда вступишь под сень этих деревьев, не говори громко, не пой и не шуми, не тревожь праха почивших здесь русских воинов. Это место свято для признательной Болгарии».

Прочитав эти слова, мы, бывалые воины, замерли в глубоком молчании, отдавая дань уважения своим предкам.

Генерал Александр Шевченко сделал запись в книге музея. А затем прочел вслух строки, оставленные многочисленными посетителями. Некоторые из них врезались в мою память. Вот что, к примеру, записали военнослужащие Болгарской Народной Армии:

«Музей нас учит, а жизнь подтверждает, что наш единственный путь вместе с русским народом — нашим дважды освободителем и учителем. Русские герои 1877—1878 годов и советские герои 1941—1945 годов являются для нас светлым примером. Только с ними, другого пути нет».

После осмотра памятников русской славы у нас состоялась теплая дружеская беседа с руководителями городского комитета партии. Нам рассказали, как изменился город за годы народной власти, став крупным промышленным центром страны.

А утром мы были уже снова в пути. Наш путь — к всемирно известному памятнику русской славы — Шипке. После нескольких крутых поворотов перед нашим взором предстает высокая гора, а на ней знакомые очертания монумента. Турки хотели до наступления зимних холодов овладеть высотой и перевалом, но натолкнулись на безграничный героизм и стойкость защитников и не смогли продвинуться дальше.

Мы поднялись на высоту, осмотрели памятник, вошли внутрь, где с большим мастерством исполнены скульптурные группы, отражающие подвиг защитников перевала. Заботливые руки оставили здесь живые цветы.

В сентябре 1944 года вот так же поднялись сюда воины Красной Армии, чтобы в знак уважения и признательности к своим героическим предкам записать следующие слова:

«Героям Шипки от частей 3-го Украинского фронта победоносной Красной Армии». Ниже шли четверостишия:

 Стояли вы незыблемей скалы, Без страха шли на бой святой и правый. Спокойно спите, русские орлы Потомки чтут и множат вашу Славу!..

 Спускаясь вниз, мы вновь и вновь вспоминали события минувшего века. Более 200 тысяч русских воинов остались навечно в болгарской земле. Наши народы помнят славные имена героев первого освободительного похода: генералов М. Д. Скобелева, Н. Г. Столетова, Гурко, старшего сына великого поэта — Александра Александровича Пушкина, бывшего в то время полковником, командиром 13-го Нарвского гусарского полка.

Под его командованием полк совершил немало смелых боевых операций. Мужественный офицер был контужен, но с поля боя не ушел. За проявленную доблесть и воинское мастерство Александр Александрович Пушкин был удостоен высших наград: золотой сабли с надписью «За храбрость» и ордена Святого Владимира.

Болгары свято чтут память о первом и втором освободительном походах. Им посвящены многие произведения литературы, живописи, монументального искусства. В парке Лаврова под Плевеном наше внимание привлекла скульптура, изображающая молодого советского солдата и старого болгарского ополченца — участника обороны Шипки. Они сидят на бревне и мирно беседуют о минувших событиях. Старик ополченец, видимо, рассказывает молодому воину о мужестве его дедов. Он ласково смотрит на него, и вспоминаются ему такие же вот открытые русские лица, только украшенные лихими гренадерскими усами, горячие бои на легендарном перевале.

Видели мы в Болгарии и открытку с надписью: «Вечная признательность братьям-освободителям». Она переснята с плаката, написанного болгарским художником Борисом Ангелушевым к 50-летию Великого Октября. Могучего сложения бородатый казак — в белой рубахе с погонами, широких шароварах, заправленных в сапоги, с тяжелым револьвером на поясе с правой стороны — левой рукой придерживает шашку, а правой бережно, с отцовской заботой и любовью, как это делают, когда учат детей ходить, держит за руку болгарскую девочку в национальной одежде, в передничке, с заткнутым за пояс чистым платочком.

Так талантливый художник символически изобразил русско-турецкую освободительную войну 1877—1878 годов.

Позже, в Музее Вооруженных Сил, я увидел знамя, врученное дружинам болгарских ополченцев (ими командовал русский генерал-майор Н. Г. Столетов) общественностью города Самары. Я смотрел на него и думал: «Пройдут года, и люди будут вот так же останавливаться возле другого знамени, врученного генералом армии С. Л. Соколовым министру национальной обороны Добри Джурову, — знамени стрелковой Самарской дивизии, одной из первых вступившей на болгарскую землю во втором освободительном походе».

Работа на Украине также способствовала более частому посещению родных мест. Вот и в начале лета 1973 года мы с Машей снова прилетели на родину. Нас встречал наш большой друг И. А. Найденов — первый секретарь Красноармейского горкома партии.

Иван Андреевич, по военной профессии авиационный специалист, демобилизовавшись из армии, кончил высшее учебное заведение и вот уже многие годы находится на партийной работе. Он хорошо сложен, крепко стоит на земле. Курчавые золотистые волосы, опаленное солнцем лицо, пытливые с прищуром глаза выдают в нем степняка, а неторопливая речь, уверенные движения говорят о том, что этот человек с принятием решения не спешит, но, приняв его, не отступит.

Иван Андреевич уроженец Заволжья, он всей душой любит свой край, край трудолюбивых людей, и делает все для процветания района. По дороге в Белогорское Найденов рассказывал о делах и планах на будущее. Рассказывал увлеченно, с любовью к людям, к району и верой в будущее.

От слов Иван Андреевич всегда переходит к делу, быстро подключая прибывшего в круговорот жизни и интересов района. Так и в этот приезд. После короткого пребывания у Елены Лазаревны мы оставили Машу с ней, а сами поехали по полям, бригадам, фермам.

К концу дня, когда июньское солнце было на западном небосклоне, Найденов предложил:

— Поехали на утес Степана Разина, я люблю в эту пору смотреть на заволжские дали.

— Никаких возражений, Иван Андреевич, — а про себя отметил: «Сразу видно, степняк, скучает по степному простору».

С утеса открывалось широкое волжское раздолье. В этом месте Волга разлилась на многие километры. Противоположный берег реки сверкал золотистым отливом. Вот она, Волга-матушка!

— Красотища-то какая! — восторгался Иван Андреевич. — Вы во многих местах побывали, Николай Михайлович. Видели что-нибудь подобное?

— Конечно, нет.

— И от такой красоты люди едут куда-то отдыхать, лечиться, задыхаются от жары, пыли, обилия влаги… Вот где надо отдыхать!

— Пожалуй, вы правы, Иван Андреевич. За чем же остановка?

— Мы много средств вложить не можем, а профсоюз еще не оценил наш край…

— Иван Андреевич, а если для начала турбазу организовать?

— Надо подумать, Николай Михайлович. Идея вообще-то заманчивая. Турбаза «Утес Стеньки Разина»! Звучит, а?

Поток нашей фантазии прервал подъехавший председатель горисполкома Сергей Георгиевич Доронин, высокий стройный мужчина с добрым, располагающим взглядом.

— Вот вы куда забрались! По району объявлен розыск, пропали первый секретарь горкома и генерал-полковник авиации.

После шуток и взаимных приветствий Сергей Георгиевич сообщил, что звонил первый секретарь Саратовского обкома А. И. Шибаев, интересовался, где мы, и обещал завтра утром быть в районе.

— Вас, Николай Михайлович, просил, чтобы вы взяли у Елены Лазаревны разрешение на пару-тройку дней для осмотра области. Он собирается побывать на полях.

— Не разрешение, а увольнительную, — вмешался Найденов. — Устав не знаешь.

По дороге я им рассказал шутку, бытовавшую у нас на фронте.

Один офицер-грузин после назначения его командиром дивизии на обращение к нему подчиненных: «Товарищ полковник!» отвечал с грузинским акцентом: «Не полковник, а комдив, — и добавлял: — Устава не знаешь?» Подчиненные привыкли к такой форме обращения и, когда ему присвоили звание генерала, по привычке продолжали обращаться к нему: «Товарищ комдив». А он, показывая на погоны, с упреком поправлял: «Не комдив, а генерал. Устава не знаешь?»

Мой приезд совпал с большими заботами об урожае. Алексей Иванович хотя по профессии и авиационный инженер, но хорошо изучил сельское хозяйство и с присущим ему талантом организатора в эту пору не тратил ни одного часа, ни одной минуты. Он все время был информирован о положении дел в области.

После осмотра полей в Красноармейском районе мы с Алексеем Ивановичем направились в соседние районы Саратовской области. Начали с правого берега, а потом перебрались в Заволжье. Почти неделю на различных видах транспорта облетали и объезжали поля. На каждом участке прикидывалось, рассчитывалось, что можно собрать, сколько можно продать государству, сколько оставить на семена, фураж, какое поле можно засеять более поздней культурой, чтобы получить хороший урожай.

После осмотра полей Алексей Иванович собрал специалистов и углубился с ними в расчеты, анализируя, что может дать область в этом году. Предварительные подсчеты показали, что если принять незамедлительно ряд соответствующих мер, то можно собрать богатый урожай, назывались цифры 200, 300 миллионов пудов. Вспомнились не столь далекие послевоенные 50-е, 60-е годы. В моей памяти мелькали такие цифры, как 56 миллионов, и я, помню, радовался этому. А затем в 1956 году впервые область продала государству 114 миллионов пудов зерна. О, это был подвиг! Но шло время, и уже в 1964 году — 200 миллионов, в 1968 году — 229 миллионов. «А как сейчас?» — задаю вопрос. Хлеборобы — народ осторожный, они очень аккуратны в прогнозах и тем не менее все говорили, что, если суховей не подует в конце июня, область перейдет за цифру 200 миллионов. Кое-кто, указывая на кабинет первого секретаря обкома партии, при этом замечал: «А он настаивает на 300 миллионах пудов, причем, по его подсчетам, это вполне реальная цифра». Я не мог удержаться от возгласа: «Неужели!» И не только я. К этой астрономической цифре многие психологически не были готовы. Возможно ли, чтобы область за последние четверть века превысила урожай в пять-шесть раз? В этих условиях надо было обладать незаурядным талантом организатора, чтобы повести партийную организацию области в битву за хлеб.

Большим событием в Саратове было участие в партийно-хозяйственном активе Генерального секретаря ЦК КПСС Л. И. Брежнева.

Возвратившись в Киев, я звонил Шибаеву, спрашивал, как идут дела. Алексей Иванович рассказывал, что принятые меры дают хорошие результаты, но волнует другое: мало техники, и не вся она подготовлена к подобным урожаям. Как выяснилось, комбайны некоторых марок не приспособлены к уборке 40—50 центнеров урожая с гектара. Разброс площадей требовал много автомашин, и здесь тоже появились трудности, но они были преодолены. К концу года я читаю рапорт тружеников Саратовской области о небывалом подвиге: продано государству более 313 миллионов пудов зерна, в том числе более 31 миллиона пудов проса. Подобного урожая никогда не давала ни одна область. Почти 19 центнеров с гектара зерновых для засушливых районов Саратовской области — небывалый подвиг! Но этому предшествовал огромный, поистине титанический труд людей. Родина высоко оценила трудовой подвиг саратовцев. Около 10 тысяч человек были награждены орденами и медалями, а 16 лучших из лучших удостоены высокого звания Героя Социалистического Труда.

…С каждым месяцем знаменательная дата — 30-летие освобождения народов от гитлеризма — продвигалась на запад по тем же дорогам и тропинкам, по которым прошел советский солдат 30 лет тому назад. Вслед за болгарами и румынами эту дату отметили югославы, затем венгры, поляки…

И вот готовится отметить этот юбилей весь советский народ — народ-победитель.

Юноши и девушки, как боевой клич, восприняли призыв трудиться по-ударному. «За себя и того парня», чтобы удостоиться высокой чести быть сфотографированным у Знамени Победы, которое водрузили над рейхстагом их отцы. Лучшие из лучших комсомольцы фабрик и заводов, труженики колхозных полей, работники других отраслей народного хозяйства, воины, учащиеся с душевным трепетом переступают порог Центрального зала в Музее Вооруженных Сил, чтобы стать на боевой пост у Знамени Победы.

В третьей декаде апреля 1975 года такой чести удостоились комсомольцы — победители соревнования Волгоградской и Саратовской областей.

По приглашению ЦК ВЛКСМ для участия в торжестве прибыли ветераны Великой Отечественной войны, Герои Труда, знатные люди нашей Родины.

Когда мы входили в зал, то сразу почувствовали свежий ветер событий победного 1945 года. Прямо перед нами запечатлен торжественный момент: воины Особого батальона бросают к подножию Мавзолея В. И. Ленина знамена поверженного врага. С другой стороны висят фронтовые штандарты, под которыми победители прошли по Красной площади 24 июня 1945 года.

В глубине зала стоит строй юношей и девушек — наследников боевой и трудовой славы. Они с волнением ждут момента, когда вместе с ветеранами встанут на боевую вахту у Знамени Победы.

Эмоциональное напряжение еще больше возросло, когда раздался громкий, четкий голос диктора, называющего фамилию, имя и отчество заступающего на пост. Сначала становятся комсомольцы, затем ветераны, Герои Труда…

Наступает торжественная минута. Все замерли. Каждый думает о грандиозном подвиге советского народа и его Вооруженных Сил. В минуту молчания нас фотографируют.

Затем на состоявшейся встрече ветераны вспомнили былое, рассказали о том, как, восприняв эстафету у предшествующего поколения, они в смертельной схватке с врагом отстояли завоевания Октября.

В беседе чувствовалась жажда молодежи знать больше о делах и подвигах своих дедов, отцов и старших братьев, желание свято хранить и умножать ратные и трудовые подвиги, а также стремление к беззаветному служению Отчизне. Все жаждут подвига, и многие уже совершают его на заводах, колхозных полях, но считают это обычным делом. Им нужен подвиг другой, не будничный, а лучезарный, ратный, добытый даже ценой жизни, чтобы и сверстники, и убеленные сединами герои былых походов знали, на что способны комсомольцы.

Милое, трогательное, святое чувство! Как это все знакомо, близко, дорого! В их благородном порыве ветераны видели свою молодость, боевых друзей.

— Подвиг… А каким вы его себе представляете? С чего он начинается? — задал я вопрос. Тишина. Затем сбивчиво стала говорить небольшого роста девушка, черноглазая и черноволосая, в коротенькой юбке, с модной прической, закрывающей лоб. Ее перебил высокий, стройный, с открытым русским лицом парень. Когда он, жестикулируя, стал излагать свое понимание подвига, я обратил внимание на его сильные руки, которые были все в ссадинах, в кожу глубоко проникли мелкие частицы масла, металлической стружки, смыть которые может только время.

Его, в свою очередь, горячо перебила совсем юная девушка:

— Самое главное — ничего не жалеть для Родины… — и, смутившись, смолкла.

Молодежь с уважением глядела на ветеранов, и я читал в их глазах: «Повезло предшествующему поколению, а мы, где мы можем отличиться?»

И верно. Где поле брани? Некоторые говорят: «В трудный для Родины час мы себя покажем, и не посрамим своего народа».

Что значит «трудный час»? Видимо, имеется в виду, когда начнется война. И тогда каждый готов совершить подвиг во имя великой цели — защиты Родины. Но эта цель будет оплачиваться очень дорогой ценой. А разве нет других путей, ведущих к этой же самой возвышенной цели?

Ведь в основе подвига всегда была, есть и будет цель. Подвиг на различных этапах развития человеческого общества имел свою нравственную окраску. Одно оставалось неизменным — действие, горение во имя высокой цели.

На поле брани подвиг связан с риском для жизни, на трудовом фронте — с титанической деятельностью, колоссальной затратой энергии. Но и там и тут он сопряжен с действием, с преодолением трудностей.

В чем же величие подвига сейчас? В самопожертвовании, когда разразится катастрофа, или в самоотверженном труде, чтобы предотвратить бедствие? Какой подвиг будет величественнее? Видимо, тот, который избавит человечество от бесчисленных жертв и лишений. Поэтому самая благородная цель, самый великий подвиг молодежи всех стран — сохранить и приумножить все то, что создано человечеством, удержать темные силы от развязывания истребительной войны.

Вот в таком русле шел разговор с комсомольцами двух волжских областей — Волгоградской и Саратовской.

В заключение мы сфотографировались на память у здания Музея Вооруженных Сил СССР. От музея наши молодые друзья группами, с хорошим настроением, с твердой уверенностью в себе и в завтрашнем дне пошли по улицам столицы, неся эстафету в грядущее…

Ветераны смотрели им вслед и радовались тому, что в молодом поколении отчетливо просматривается то самое лучшее, святое, сокровенное, что они пронесли через все бури и невзгоды, — служа Отчизне!

Примечания

1

Батальон аэродромного обслуживания

(обратно)

2

Комментарий верстальщика: в книге написано 65, по википедии - 605

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg