«Реконструкция смысла в анализе интервью»

1056

Описание

В этой статье мы попытаемся сформулировать некоторые соображения о технике анализа устноисторического интервью и проиллюстрировать эти соображения конкретным примером. Предполагается, что результатом анализа должно быть некое новое знание по сравнению с тем, что уже высказано информантом в интервью. Соответственно пересказ того, что сказал информант (или несколько информантов), хотя бы с элементами обобщения и даже с использованием научной терминологии, не может быть признан сам по себе результатом анализа — по крайней мере, того типа анализа, который имеется в виду ниже. Разумеется, рассказы, повествующие о личном опыте рассказчика, в принципе могут рассматриваться как источник информации самого разного рода — специалисты в разных областях знаний (историки, психологи, социологи, лингвисты) увидят здесь разный объект.



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Реконструкция смысла в анализе интервью (fb2) - Реконструкция смысла в анализе интервью [тематические доминанты и скрытая полемика] (Память о блокаде (антология) - 22) 284K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Татьяна Львовна Воронина - Илья Владимирович Утехин

II Человек и блокада

Татьяна Воронина, Илья Утехин Реконструкция смысла в анализе интервью: тематические доминанты и скрытая полемика

1 Предварительные замечания

В этой статье мы попытаемся сформулировать некоторые соображения о технике анализа устноисторического интервью и проиллюстрировать эти соображения конкретным примером. Предполагается, что результатом анализа должно быть некое новое знание по сравнению с тем, что уже высказано информантом в интервью. Соответственно пересказ того, что сказал информант (или несколько информантов), хотя бы с элементами обобщения и даже с использованием научной терминологии, не может быть признан сам по себе результатом анализа — по крайней мере, того типа анализа, который имеется в виду ниже. Разумеется, рассказы, повествующие о личном опыте рассказчика, в принципе могут рассматриваться как источник информации самого разного рода — специалисты в разных областях знаний (историки, психологи, социологи, лингвисты) увидят здесь разный объект.

Историки, обращающиеся к устноисторическим материалам, будут заинтересованы прежде всего вопросом о достоверности излагаемых фактов, а также особенностями исторической памяти и ее типическими проявлениями. Очевидно, что внимание к фактологической стороне дела требует учета целого ряда обстоятельств, к которым сводится в конечном счете критика устноисторического источника. Детали и обстоятельства излагаемых событий, отраженные в рассказе, появляются там как результат многоступенчатого отбора и интерпретации. Очевидец событий видел своими глазами лишь некоторые их аспекты, при этом заметив и восприняв то, что бросилось ему в глаза. Увиденное было осмыслено и запомнено в уже интерпретированном виде, причем память тоже произвела свой отбор. В частности, из-за того, что в дальнейшем под влиянием внешних обстоятельств и накопленного жизненного опыта человек мог переинтерпретировать событие в целом или значение его отдельных деталей. И наконец, интервью представляет собой результат взаимодействия с интервьюером, в ходе которого рассказ обретает свою форму — вот еще один «фильтр». Проследить действие каждого из этих этапов отбора и интерпретации по отдельности едва ли возможно на основании текста интервью, но их следует, как нам представляется, иметь в виду при интерпретации высказываний информанта о событиях, которые так или иначе уже известны исследователю из других источников.

Средством, при помощи которого рассказчик интерпретирует события в повествовании, является речь. Тут мы сошлемся на восходящее к Соссюру противопоставление языка и речи: если язык представляет собой систему, код, то речь является реализацией этой системы, сообщением. Правила языка (включая значение слов) определяют строительный материал, из которого формируется высказывание, в том числе и повествование, но строение речи (текста; в нашем случае повествования) определяется закономерностями более высокого уровня, нежели собственно лингвистический. Эти закономерности применительно к письменному повествованию исследуют такие дисциплины, как лингвистика текста, нарратология и в последние годы так называемый критический анализ дискурса; повествование в спонтанной устной речи стало предметом изучения в социолингвистике. Мы в значительной мере следуем этой традиции, задаваясь вопросами о целях, которые ставит перед собой рассказчик, и средствах, при помощи которых он этих целей достигает. С нашей точки зрения, оправдано внимание не только к тому, что рассказано, но и к тому, как, в каком контексте и почему именно так рассказано; все это тоже может оказаться для исследователя ценным источником.

Итак, предметом анализа является текст интервью, транскрибированный с аудиозаписи. В данном случае информант знал заранее, какая тема интересует исследователя, и, более того, ему было известно, что интересы исследователя сформулированы в специальном вопроснике. Однако в ходе интервью список вопросов непосредственно не использовался ни информантом, ни интервьюером, и информант не был ознакомлен с содержанием вопросника. В соответствии с принятой при проведении интервью методикой[1] предполагается, что интервьюер дает информанту возможность самостоятельно выбирать темы и сюжеты, выстраивать свой рассказ. Активность интервьюера проявляется лишь в завершающей части интервью, когда, после того как информант рассказал все, что мог или хотел сказать, задаются уточняющие вопросы.

Текст такого рассказа чаще всего не является связным повествовательным текстом с единым сюжетом. Он представляет собой цепочку смысловых блоков, так или иначе связанных друг с другом. Внутри этих блоков мы находим высказывания разного рода: повествовательные, описательные, обобщающие, оценочные и другие, причем сами эти блоки могут обладать сложной внутренней структурой. Цепочка смысловых блоков чаще всего обрамлена вводными и заключающими высказываниями, образующими своеобразные рамочные элементы по отношению к тому, что изложено в основной части.

При анализе интервью мы предполагаем, что:

С 19) появление в рассказе того или иного смыслового блока, а внутри блока — тех или иных подробностей не случайно;

С 19) не случайны место в рассказе и последовательность появления смысловых блоков, а переход рассказчика от одного блока к другому отражает ассоциации и намерения рассказчика;

С 19) упоминание именно этих, а не иных реалий, лиц и обстоятельств, высказывание именно этих, а не иных оценок либо же неупоминание определенных событий тоже может быть информативно сразу в нескольких отношениях.

Исследователь может использовать наблюдения над структурой и формой рассказа для своих выводов о системе представлений рассказчика; о навыках и приемах рассказывания, которыми владеет информант («нарративная компетенция»); о способах, к которым прибегает рассказчик, чтобы придать связность данному развертывающемуся тексту; об «образе» описываемого события, сохранившемся в памяти рассказчика; о стремлении создать у слушателя посредством рассказа определенный образ события; о стремлении создать у слушателя посредством рассказа определенный образ себя; о том, какие источники тех или иных формулировок и оценок («голоса») можно проследить в тексте рассказа.

Мы исходим из того, что каждый шаг монолога информанта является действием, оправданным в свете того, как рассказчик понимает общие цели рассказа, ожидания слушающего и уместность тех или иных речевых действий в данный момент. Существенно, что монолог рассказчика в таком понимании оказывается свернутым диалогом, предусматривающим на каждом своем шаге учет интересов и ожиданий собеседника, ответ на его воображаемые вопросы. Как ни странно, этот тезис остается верным даже применительно к монолитным и воспроизводимым в который раз текстам: тут весь текст в целом оказывается ходом в воображаемой полемике, ответом на набор воображаемых вопросов и аргументов.

Даже в тех случаях, когда рассказчик порождает связный текст самостоятельно, найдя в интервьюере, хотя бы самоустранившемся от направляющих вопросов, благодарного и внимательного слушателя, диалогическая сущность процесса тем не менее не исчезает. Когда интервьюер задает вопросы, рассказчик действует сообразно тому, как он понимает на основании этих вопросов, что от него хотят услышать. Когда же интервьюер воздерживается от вопросов, рассказчик вынужден сам строить гипотезы по поводу того, что от него хотят услышать и о чем следовало бы сказать на очередном шаге рассказа. Для некоторых информантов, в чей репертуар не входит речевой жанр связного рассказа, эта процедура связана с напряженными поисками слов и смысла собственных действий. Однако в соответствии с методикой интервьюер пытается по возможности меньше вторгаться в осмысление излагаемого информантом жизненного опыта. Интервью же, построенное в форме ответов на задаваемые исследователем вопросы, с неизбежностью предполагает такое вторжение, поскольку исследователь фактически диктует, о чем требуется говорить дальше.

В отличие от художественного текста, где неслучайность элементов и цельность текста обусловлены замыслом автора, интервью, как текст более или менее спонтанный, не всегда обладает цельностью такого рода. Однако в рассказе мы можем проследить несколько доминирующих тем, с которыми помимо здравого смысла и более специфических систем убеждений[2] соотносятся излагаемые события и высказываемые оценки. Эти доминирующие темы показывают, какое осмысление содержания своего рассказа предлагает автор слушателю.

При этом в реальности осмысление, предлагаемое автором, и осмысление, осуществляемое слушателем, могут отличаться друг от друга. Происходит это из-за того, что связность и осмысленность текста определяются целым рядом факторов, внешних и внутренних по отношению к тексту, и основываются не только на владении языком. Так, скажем, для того чтобы слушающий распознал, что в разных частях рассказа содержатся отсылки к единому полю референтов, к «одному и тому же», хотя бы и выраженные разными словами, зачастую требуется не только понимание значения употребляемых слов, но и общность фоновых знаний говорящего и слушающего[3].

Исследователь в ходе анализа должен оказаться больше чем просто компетентным слушателем. Он устанавливает не только то, что намеревался сообщить информант своим рассказом, но и то, о чем он не сообщал ненамеренно и что можно установить средствами аналитических процедур — в том числе и тех, которые обращаются к внутреннему устройству рассказа, к его форме.

Наряду с отмеченным выше скрытым диалогизмом, заключенным в построении рассказа, в оценках и аргументации информанта, во многих случаях полезно различать в рассказе «голоса», соответствующие источникам тех или иных формальных или содержательных аспектов. Частные случаи таких «голосов» рассматриваются исследователями, когда они говорят, например, о влиянии официального и публицистического дискурса на рассказ информанта. Однако разными «голосами» окажутся, скажем, свидетельства из собственного опыта и изложение сведений, почерпнутых из рассказов других очевидцев.

Работая с массивом интервью на одну и ту же тему, исследователь невольно сталкивается со стереотипами рассказов и одновременно получает обширный материал для выстраивания парадигм, отвечающих на вопросы «а как еще это бывало?», «а как еще об этом рассказывают?». На фоне комплекса общеизвестных сведений об истории события, а также стереотипных представлений о том, как следует про это событие рассказывать, исследователь видит особенности данного рассказа не только в специфичных персонажах и обстоятельствах, но в подразумеваемой полемике с теми или иными стереотипами и в месте, которое отводится обычным для рассказа о таком событии темам.

2 О схематическом представлении рассказа: анализ тематической иерархии

Уместно сделать несколько замечаний об условных обозначениях в схеме рассказа, на которую мы будем ссылаться. Собственно, с самого начала размышлений над текстом транскрипции встал вопрос, каким образом ссылаться в тексте статьи на фрагменты рассказа информанта. Чтобы сделать возможными ссылки, для начала следовало бы представить рассказ в виде последовательности некоторых единиц. Самым простым способом было бы пронумеровать, как иногда делают, строки распечатки рассказа и ссылаться на номера строк. Однако членение на строки не является частью транскрипции, поскольку оно привнесено искусственно и не имеет отношения к структуре рассказа. Если бы мы распечатали тот же самый рассказ, отформатировав текст иначе, наше членение на строки изменилось бы. Между тем, как нам кажется, вполне возможно опереться и на присутствующую в тексте естественную сегментацию, которая отражает внутреннее устройство рассказа и ход процесса его порождения. Более того, как было указано выше, мы исходим из того, что построение рассказа является осмысленной деятельностью, и поэтому естественное членение текста интервью само по себе оказывается для нас информативно.

Прежде всего, очевидно, что в тексте интервью мы имеем дело с целостными блоками, служившими для рассказчика единицами развертывания рассказа. Между этими блоками рассказчик задумывался о том, что и как сказать дальше исходя из общей цели и логики рассказа, из возникающих по ходу ассоциаций и представлений о том, что от него ожидают и что уместно сказать дальше. Границы между такими блоками зачастую отмечены не только паузами, но и специальными маркерами. В рассматриваемом нами интервью в качестве таких маркеров — мы называем их «прокладками» — чаще всего выступает слово «вот», но эта роль может принадлежать и другим словам или высказываниям, или же жесту (все это может сочетаться с паузой, а не замещать ее). Для обозначения таких единиц-блоков мы будем ниже употреблять термин «тематические блоки», отдавая себе отчет в том, что на самом деле определение «тематический» (то есть вводящий и исчерпывающий некую новую тему) применимо отнюдь не ко всем блокам. Заметим, что в письменных текстах тематическим блокам обычно соответствует абзац.

Кроме того, внутри блоков — в тех случаях, когда они обладают расчлененной внутренней структурой — бывает возможно выделить более или менее самостоятельные смысловые сегменты. Сегменты являются отрезками речи, равными по величине одному или нескольким предложениям, либо части сложного предложения. Конец сегмента иногда (в общем случае, вероятно, реже, чем граница тематического блока) может быть отмечен специальными маркерами («вот», «понимаете?», «да?»), в том числе совпадающими с маркерами границ блоков; существуют маркеры и для начала сегментов («ну»). Будучи объединены в единую тематическую конструкцию блока, они могут находиться между собой в различных смысловых отношениях, которые возможно истолковать в том числе как отношения иерархии.

Как только встает вопрос об отношениях единиц (блоков, сегментов) между собой в пределах более крупных, мы сталкиваемся с необходимостью рассматривать функции единиц, приписывать им определенные свойства и классифицировать их на основании этих свойств. Констатируем тривиальный факт: рассказ содержит высказывания разного функционального типа, размеры которых варьируют (от одного слова до сегмента и тематического блока). Это анонсы темы, сообщения сведений, описания, сюжетные повествования (нарративы), комментарии, ссылки на источники сведений, разного рода оценки и мнения, обобщения, метафоры, теоретизирование, пословицы, а также служебные компоненты, например, рамочные: вводные и заключительные высказывания; «прокладки», отмечающие границы сегментов. Нарративы представлены и одним предложением, и более крупными последовательностями вплоть до последовательности тематических блоков, а «прокладки» — чаще всего одним словом. Дать строгое определение функциональным типам высказываний в рассказе, предложить их обоснованную типологию и надежные методы вычленения, описать их роль в структуре тематического блока и в рассказе в целом — все это непростые проблемы, далеко выходящие за рамки сугубо прикладных задач, стоящих перед нами в данный момент.

В идеально удобном для анализа случае перечисленные выше функции выполняются отдельными высказываниями или более крупными единицами, отграниченными друг от друга грамматически и коммуникативно. Однако в реальности большинство этих функций могут выполняться и отдельными словами, и выражениями, встроенными в более крупные высказывания (скажем, придаточными предложениями). Более того, в зависимости от своего места в тексте одно и то же высказывание могло бы в принципе выполнять разные функции. Так, например, высказывание «он меня обманул» может анонсировать тему дальнейшего нарратива (о том, как «он» обманул рассказчика), может замещать собой развернутое повествование (если этим повествование и исчерпывается, возможно, рассказчик по каким-либо причинам не желает подробно останавливаться на этом эпизоде) или же может служить обобщением, резюмирующим предыдущее повествование.

По сути дела, конечным итогом сегментации могла бы быть последовательность монофункциональных (со всеми оговорками) сегментов[4]. Реально же мы имеем дело с укрупненными единицами, которые могут содержать несколько элементарных сегментов; тем не менее мы сохраняем название «сегмент» и за этими неэлементарными единицами.

В предложенном схематическом представлении рассказа приняты некоторые конвенции, требующие пояснения. Схема представляет собой структурированную последовательность заголовков, отражающих содержание сегментов интервью, выделяемых в тексте. В том случае, когда на схеме приводится сегмент целиком, а не его заголовок, соответствующая строка берется в кавычки. Чтобы не повторять однотипных сегментов, имеющих служебные функции в организации речи и повествования, в частности прокладок (они рассматриваются нами как отдельные сегменты, не являющиеся частями тематических блоков; в данном рассказе чаще всего это слово «вот»), мы оставляем эту позицию пустой, помечая ее номером.

Заголовки сегментов расположены на отдельных пронумерованных строках, причем нумерация и взаимное расположение строк отражают иерархическое строение тематической и коммуникативной организации текста. Начало тематически самостоятельного нового блока отмечено, во-первых, тем, что строка начинается с прописной буквы и, во-вторых, крайне левым, без отступа расположением строки. Блок может состоять из одного или нескольких сегментов; в последнем случае схема стремится отразить связь этих сегментов в блоке, для чего используется сдвиг следующей строки. Связи между сегментами разнообразны формально и семантически. Они могут быть внешне никак не выражены, кроме соположения сегментов, либо же быть выражены союзами, союзными словами, лексическими повторами и так далее. Мы предполагаем, однако, ограничиться лишь весьма огрубленным рассмотрением связей между сегментами, сводя их к отношениям иерархии и преимущественно к ближнему порядку (отношение сегмента к предыдущему сегменту).

Приведем пример фрагмента интервью, которое будет обсуждаться ниже (в тексте фрагмента цифровыми индексами отмечены номера сегментов).

Информант: (5.о) О том, как началась война, помню. Почему-то вот это вызвало большую… большее такое беспокойство. Вот. (5.0.1) Может быть, это вот связано вот с чем. В то лето… вот то лето 41-го года, мы жили на даче в Дибунах. Это близ бывшей финской границы. Вот. (5.0.1.1) И чуть ли не в первую же ночь какой-то самолет пытался прорваться на Ленинград. (5.0.2) А у нас близ того места, где мы сняли дачу, установили зенитную батарею. (5.о.2.1) И вот началось это самое представление. Вдруг среди ночи бабах, бабах, бабах эта самая зенитка. Начала стрелять. (5.о.2.1.1) И потом жуткий взрыв раздался. Вот. Я хорошо помню, что у меня от страха начало двоиться в глазах. Это было первый и последний случай в моей жизни, что мне потом не приходились переживать, такого не было. Ну вот это я зафиксировал, что я смотрю и все как бы сдвоенное вижу. Реальный предмет и его же чуть, значит там, левее или правее смещенный. Вот. (5.о.3.0) Ну в ближайшие, следующие дни полетов больше таких не было финских. Рассказывали потом, что этим зенитчикам таки удалось сбить этот самолет и вот этот страшный взрыв, он как раз и произошел вследствие того, что самолет этот рухнул, и у него был какой-то боезапас и бомбы, и вот это и произошло. Ну и, видимо, финны засекли как-то эту зенитку и… во всяком случае, над ней, в районе ее достижения, они больше не летали. Вот. (5.0.4) А отцы, мой и моего приятеля, с которым мы там же жили, они обследовали погреб, который имелся рядом с дачей тут вот, и при появлении каких-то самолетов, еще не зная наш, не наш вот, они нас всех загоняли в этот самый погреб, где мы и сидели. Вот. (5.1) Но каких-то я… повторяю, каких-то эпизодов вот таких военных, связанных с потрясением, больше не было. (5.2) Я уже не помню, вскоре, ну, очевидно, вскоре, мы уже вернулись в Ленинград, и началась наша жизнь здесь, в Ленинграде.

Схематическое представление имеет следующий вид:

5.0 [как началась война, помню; беспокойство]

5.0.1 жили на даче в Дибунах

5.0.1.1 вражеский самолет

5.0.2 зенитная батарея поблизости

5.0.2.1 первый авианалет

5.0.2.1.1 [взрыв; двоилось в глазах от страха]

5.0.3.0 [слух: бомбивший самолет сбили]

5.0.4 погреб как бомбоубежище

5.1 не помню других подобных эпизодов

5.2 вернулись в Ленинград

Сдвиг вправо означает введение подтемы, которая носит вспомогательный характер (например, иллюстрации) или развивает предыдущую или анонсированную тему. Отсутствие сдвига показывает, что в иерархической организации тематического блока соответствующий сегмент вводит новую тему и занимает равное с предыдущим сегментом положение (такая ситуация характерна, например, для перечисления, каждый пункт которого может быть развернут в виде отдельного описания или сюжета — пункты перечисления иерархически равны). Сдвиг влево по отношению к предыдущей строке означает, что соответствующий сегмент

С 19) либо возвращает нас к продолжению темы, введенной выше — в том сегменте, заголовок которого имеет такой же отступ (ср.5.0.1.1,5.0.2.1,5.0.3.0);

б) либо вводит новую тему, соотносящуюся с предшествующей темой, введенной сегментом с аналогичным отступом (ср. 5.0.1, 5.0.2,5.0.4);

С 19) либо является таким оценочным суждением, которое в отличие от других сегментов нарратива не связано жестко со своей позицией и могло бы быть в принципе переставлено в другое место внутри данного тематического блока (в нашем примере таков сегмент 5.1)[5].

Фактически это означает, что применительно к случаям а) и б) сегменты, непосредственно вышестоящие по отношению к данному и расположенные на схеме правее, соответствуют вставным темам и гипотетически могли бы быть вырезаны без потери связности рассказа.

Сегменты могут быть невелики по размеру (соответствовать одному предложению или даже части сложного предложения), а могут быть весьма протяженными — например, отражать законченный эпизод. В том случае, когда сегмент достаточно велик и мог бы быть, в принципе, расписан более подробно, но нас в данном случае интересует как целое (то есть мы пренебрегаем его внутренней структурой и считаем, что он изофункционален другим, меньшего размера), соответствующая строка берется в квадратные скобки. Строго говоря, большинство наших сегментов на схеме должны были бы стоять в квадратных скобках, если бы мы последовательно стремились к членению текста на минимальные законченные сегменты. Однако, поскольку мы идем в членении текста сверху вниз и нас в данном случае интересует не структура текста сама по себе, а то, как рассказчик использует конструкцию текста для осмысления рассказываемых событий, мы допускаем не вполне строгое членение смысловых блоков, и, вполне вероятно, отдельные решения, предложенные на схеме, отражают нашу интерпретацию и не являются единственно возможными.

Предлагаемый метод — предварительно его можно назвать «анализ тематической иерархии» — в окончательном виде призван дать исследователю инструмент для представления как макроструктуры рассказа (развертывания его тематической структуры в целом), так и микроструктуры (внутренней структуры тематических блоков). В этой статье вопросы, касающиеся формального представления макроструктуры, не затрагиваются; между тем они весьма важны среди прочего и для оценки применимости предлагаемого способа транскрипции. В данном случае мы ссылаемся в качестве примера на интервью, содержащее высокоструктурированный текст, порожденный человеком с высокой культурой речи и привычкой к построению письменных текстов. Однако целый ряд интервью дает нам образцы рассказов, выстроенных иначе[6]. Нельзя не заметить, что уже сама транскрипция текста представляет собой весьма трудоемкую процедуру, откуда следует, что едва ли возможно применять этот метод к сколько-нибудь значительному массиву интервью.

Подчеркнем, что процесс кодирования транскрипции интервью в виде схемы предлагаемого типа уже является интерпретацией. Дело здесь не только в том, что, по сути, выделяются неэлементарные сегменты (то есть могут использоваться квадратные скобки) и такое укрупнение опирается на осмысление текста исследователем. Получается, что каждому сегменту, если только он не обозначен на схеме прямой цитатой, его исчерпывающей, соответствует заголовок, выделяющий некоторую часть высказывания, его фокус, в качестве надводной части айсберга для обозначения всего айсберга. Это, безусловно, момент истолкования. Возможно, анализируя оставшиеся части текста, мы обнаружим, что в фокусе какого-либо высказывания окажется ниточка, которая тянется к подводной части айсберга, уже выделенного ранее. В таком случае придется переименовать ранее выделенный сегмент, эксплицируя эту ниточку, «поднимая» кое-что из «подводной» части. Поэтому установление заголовка сегмента не может опираться лишь на локальную выделенность и допускает переинтерпретацию в свете того, что мы увидим в нижележащих тематических блоках. Таким образом, процесс кодирования транскрипции рекурсивен: установление внутритекстовых ниточек связности («изотопий»[7]) в принципе требует обращения одновременно к разным местам текста. Мы полагаем, что такая процедура позволяет обратиться к смыслам, не выраженным в тексте в явном виде, а зашифрованным в самой его структуре — безразлично, являются ли эти смыслы продуктом сознательных или неосознаваемых процессов построения рассказа.

Поскольку ни описание аппарата представления структуры рассказа, ни его обоснование не является задачей этой статьи, мы опускаем подробности, касающиеся нумерации строк. Пытливый читатель способен вывести принципы нумерации самостоятельно, а мы в дальнейших публикациях намереваемся рассмотреть методы сегментации, представления структуры рассказа в целом и типов связей сегментов внутри тематических блоков.

3 Сведения об информанте и обстоятельствах проведения интервью

Текст анализируемого в статье интервью мы взяли из исследовательского проекта «Блокада в судьбе и памяти ленинградцев». Интервью было проведено Т. Ворониной в январе 2003 года. Запись происходила на рабочем месте информанта. Во время записи интервью дважды прерывалось на 2–3 минуты в связи с неотложными делами информанта.

Интервью предшествовал разговор, из которого информант узнал об исследовательских целях проекта, поэтому его рассказ о блокадном опыте занял один час от всего времени интервью, длившегося в целом 70 минут.

Прежде чем приступить к анализу тематических доминант, следует вкратце изложить биографические данные об информанте, почерпнутые нами из интервью. Информант — мужчина, родившийся в 1929 году в Ленинграде. Его отец, до революции закончивший восточное отделение Санкт-Петербургского университета и работавший в российском дипломатическом корпусе, в советское время был вынужден переквалифицироваться и работал счетоводом на одном из предприятий Ленинграда. В декабре 1941 года отец информанта умер. Мать информанта была инвалидом и до войны не работала. Анатолий Николаевич[8] был единственным ребенком в семье. Семья информанта до и во время блокады проживала в коммунальной квартире на Петроградской стороне. К началу войны ему исполнилось 12 лет, он посещал общеобразовательную и музыкальную школы. Накануне блокады к семье информанта присоединилась сестра матери, оставшаяся до конца войны в Ленинграде.

Во время блокады, весной 1941 года, Анатолий Николаевич продолжил занятия в музыкальной школе. В конце 1942 года он был отдан в детский дом. В составе детских музыкальных коллективов Анатолий Николаевич выступал с концертами перед военнослужащими. С начала войны до лета 1942 года информант вел записи в дневнике.

Из описанных информантом послевоенных событий упоминается лишь то, что после войны он закончил ленинградскую консерваторию и что блокадная тема была и продолжает оставаться одной из магистральных тем его научной работы. В частности, Анатолий Николаевич написал несколько книг, посвященных деятельности музыкальных заведений Ленинграда в годы блокады. Следует указать также, что информант принимает участие в работе одного из городских обществ блокадников.

4 Тематические доминанты и их связь с образом рассказчика

В наших замечаниях мы будем ссылаться на схему, при помощи которой представлена сегментированная последовательность высказываний, составляющих основную (монологическую) часть интервью. Поскольку нас интересуют связи между сегментами, в том числе и «дальние» связи, то есть ассоциации, возникающие между сегментами, расположенными в разных частях интервью, мы приведем схему целиком; в каком-то смысле она представляет собой дистилляцию содержания, конспект интервью. В ходе интерпретации упоминаемые фрагменты будут приводиться в виде текста[9].

Интервьюер: «Блокада в судьбах и памяти ленинградцев». Данные информанта. Начнем с вашего предвоенного опыта. Кто ваши родители, когда вы родились.

1 Петроградская сторона

1.1 Школа и музыкальная школа

1.1.1 Самая обычная жизнь

Интервьюер: Чем занимались родители?

2.0 Мать — домохозяйка, в блокаду работала

2.1 Отец, его работа до революции и при советской власти

3 Финская война не отразилась на жизни

3.1 [слухи о финской войне]

4 «Вот примерно, вот так. Насколько я сейчас так помню. Вот это все, что касается предвоенного периода»

5.0 [как началась война, помню; беспокойство]

5.0.1 жили на даче в Дибунах

5.0.1.1 вражеский самолет

5.0.2 зенитная батарея поблизости

5.0.2.1 первый авианалет

5.0.2.1.1 [взрыв; двоилось в глазах от страха]

5.0.3.0 [слух: бомбивший самолет сбили]

5.0.4 погреб как бомбоубежище

5.3 не помню других таких потрясений начала войны

5.4 вернулись в Ленинград

6 [Отец на занятиях по штыковому бою]

7 «В общем, это вот было так. Вот»

8 «Теперь уже начинается блокада. Вот. Блокада… Блокада у нас протекала таким образом»

9 Жильцы квартиры

9.1 мужчины умерли, женщины выжили

9.1.1 «Отец мой умер…» 10 Отец умер в начале зимы

10.1 три месяца — концентрат блокады

10.2 неправильно распространять это на всю блокаду

10.2.1 люди жили

10.2.1.1 зеленый росток сквозь асфальт

10.3 начинают писать преимущественно о нечеловеческом

10.3.1 знаю, что было людоедство

10.3.1.1 семья одноклассника отравилась трупным ядом

Интервьюер: У вас не было возможности эвакуироваться?

11.0 Отец не мог

11.1 хотели эвакуировать меня и.1.1 неудачная эвакуация

11.1.1.1 решили, будь что будет

11.2 пожилая мама-инвалид; не решились уезжать

12

13 Мама — движущая сила

13.1 забота мамы об учебе и музыкальных занятиях

13.1.1 музыкальные занятия у преподавателя на дому — путешествие с отцом

13.1.1.2 «это уже в блокаду, после 8 сентября, при бомбежке»

13.1.2 занятия на дому; урок музыки на дому за два дня до смерти отца

13.1.2.1 дневничок

14

15 [Поездка отца за жмыхами на Охту]

15.1 [соседка видит, как он падал у двери; (плачет)]

15.2 [болезнь и смерть отца]

16

17 Бомбоубежище

18

19.0 Обстрел вскоре после смерти отца

19.0.1 квартира переселилась на кухню

19.1 эстетическое чувство

19.1.1 [тело отца в комнате после обстрела, лунный свет]

19.2 парадоксальность эстетических моментов

20

21 Конец школьных занятий

22 Первые месяцы: изматывающие тревоги, «мы еще совсем необстрелянные»

22.1 тревоги, походы в убежище

22.2 «враг изматывал»— должно относиться к первым месяцам

22.2.1 позже люди ходили в кино и театр

22.3 блокада разнородна

23

24 «Не могу сказать, чтобы я помнил о муках голода»

24.1 холод

24.1.1 проблема топлива

24.1.1.1 [мебель; дубовый стол]

24.1.1.2 ужасно топить книгами

24.1.1.2.1 (смеется)

24.1.1.2.1.1 сосед сжег «Капитал» Маркса

25

26 «Насчет голода»

26.1 [чечевичная каша, собранная с полу и съеденная]

26.1.1 [звук ложки по дну кастрюли]

27

28 Взрослые переживали больше детей

29

30.0 Мама проявляла себя героически— поиск продуктов

30.1 карточки — у кого какие

30.1.1 гордость отца по поводу рабочей карточки

30.1.1.1 запись в дневнике о карточке отца, которого клали в больницу («Мы его отпускаем, хотя его карточку у нас заберут»)

30.1.1.2 продолжали пользоваться карточкой отца после его смерти

30.1.1.2.1 «это было, так сказать, нам… это он как бы это оставил, вот»

31.0 Ситуация в декабре-январе; три дня не было хлеба в городе

31.1 дорога через Ладогу и люди с продуктами; они продавали и меняли

31.2.0 мама — общительный человек; ее знакомства, способствовавшие выживанию

31.2.0.1 помощь профессора

31.2.0.1.1 кастрюлька каши от профессора

31.2.0.2 еще одно помогавшее семейство

31.2.0.2.1 обед из трех блюд в гостях, обморок

31.2.0.2.1.1 ссылка на дневник

32 [Обмен-покупка]

33 [люди из пригорода ценили одежду]

33-1 [молочница привозила овощи]

33.2 [мясо убитого бизона из зоопарка]

34.0 «на хрусталь…»

34.0.1 [новые соседи]

34.1 [отдали хрусталь за столярный клей]

34.1.1 «Ну вы, наверное, уже слышали…»; столярный клей как продукт питания

34.1.1.1 сделан из костей (смеется)

34.1.2 студень

34.1.2.1 не через силу, а, казалось, что очень вкусно 35 [неожиданное поступление продуктов]

36.0 Помощь работы отца в заделывании выбитых окон

36.0.1 «вот я говорю, это было декабрь, еще один из первых месяцев»

36.1 работа обеспечила гроб и похороны

36.1.1 «я немножко сейчас как бы возвращаюсь назад, но все-таки это важно сказать»

36.2 похороны в Шувалове

36.2.1

36.2.1 могила существует в отличие от многих захоронений того времени

36.2.1.1 сосед завернут в портьеру и похоронен в траншее

37 «Вот. А на чем я? От чего я начал отклоняться сюда, я, может быть, и не вспомню. Почему-то я вспомнил э… вот эту комнату […] А вот, вспомнил»

38 Находка сахара в сахарнице в покинутой соседями комнате

38.1 радовались вместе с соседом и его родственницей

39 Бывали неожиданные удачи

39.1 иногда записывал в дневник, что ели три раза в день

39.2 сидели на столярном клее; цинга

39.2.1 весной суп из крапивы

40

41 Весной возобновились музыкальные занятия

41.1 письма матери своей приятельнице

41.1.1 настойчивость матери в требовании продолжать занятия музыкой

41.2 из писем матери— забота о будущем сына

41.3 детский дом при Дворце пионеров

41.3.1 [опасность обстрелов в зоне Московского вокзала]

41.4 он и мать ездили друг к другу

41.5 вместе с матерью на спектакле «Евгений Онегин»

41.5.1 где шли спектакли, расхождение с энциклопедическим словарем

41.6 ноты в подарок от матери

42

43 «Так что… у нас не было случаев, когда кто-то рвал кусок изо рта»

43.1 блокадные дневники: «кошмарные случаи описывают люди»

43.2 «конфликты были…» [умирающий сосед, конфликт с его родственницей]

43.3 страшных вещей не было

44 предлагает сделать перерыв (после перерыва)

45 [Выступления на радио и в воинских частях]

45.1 чувствовал себя человеком: «такова жизнь артиста»

46

47 Училище при консерватории

48 «Ну обстрелы, да, были»

48.1 бомбежки в 41-м и обстрелы в 43-м

48.1.1 скорострельные батареи немцев

48.1.2 [предчувствие матери: не пустила в школу]

48.2 «В наш дом попал снаряд»

48.2.1 отсиживались в ванной

48.2.1.1 читали стихи Пушкина

48.2.1.1.1 в доме было много книг

49 Не только жгли книги, но и читали

50 Дневничок кончился летом 42-го

50.1 [новая жизнь стала обычной]

«Ну, наверное, я исчерпался в течение часа»

Здесь мы встречаемся с несколькими сквозными темами, которые придают рассказу целостность и диктуют осмысление излагаемых событий в определенном ключе. Основная тема может быть сформулирована так: «люди жили и оставались людьми». Рассказчик вступает в заочную дискуссию с мнениями, отраженными в печатных публикациях, о том, что невыносимо тяжелые условия блокады приводили к потере человеческого облика. Наш информант сторонится подробных описаний шокирующих обстоятельств и предлагает другой взгляд. Хотя его собственный опыт и включает знакомство с выходящими за пределы общепринятых моральных норм поведения поступками людей, поставленных на грань выживания (он упоминает людоедство), информант осмысляет свой опыт прежде всего как свидетельство парадоксальной жажды человека к жизни, к проявлениям духа и человечности, а не к животному выживанию. Эта тематическая доминанта вводится при помощи метафоры зеленого ростка, прорастающего сквозь асфальт, ср. 10.2.1–10.3.1:

Информант: (10.2.1) Понимаете, в блокаду люди… В блокаду люди жили. В особых условиях, но при каждой возможности они все же вспоминали, что они люди. (10.2.1.1) Так же, как, скажем, какой-то зеленый росток мы видим на заасфальтированной дороге. Возникла какая-то трещинка, вот этот зеленый росток вылезает, вот так вот при какой-то малейшей возможности в человек тоже что-то… жизнь как-то пробуждалась что ли. Понимаете? (10.3) Поэтому я не согласен с тем, когда сейчас начинают вот о блокаде писать только вот так, в ракурсе этих трех (самых страшных. — Авт.) месяцев. Понимаете, там вплоть до людоедства. (10.3.1) Это было, это было, я знаю.

В двух местах рассказчик прямо опровергает образ блокады как кошмара, как единого целого, указывая на неоднородность периода блокады. Наряду с 10.2, это также и 22.2.1: когда самый страшный период был позади, люди ходили в кино и в театр, 41.5 — рассказчик вместе с матерью на спектакле «Евгений Онегин». Книги не только жгли в печке, но и читали их (49). Это упоминание о сожжении книг в конце интервью отсылает нас к более раннему эпизоду, где повествуется о сожжении соседом «Капитала» К. Маркса (24.1.1.2–24.1.1.2.1.1). Этот эпизод возникает в контексте разговора о холоде и недостатке дров (тематический блок 24), предваряющем рассказы о голоде (несколько эпизодов, начиная с тематического блока 26). Описывая в блоке 49 обстрелы, во время которых немногочисленные жильцы квартиры укрывались в не имевшей окон ванной комнате, чтобы избежать возможного попадания осколков, рассказчик указывает, что «в самую тяжкую пору» (а это определение может быть отнесено и к моментам обстрелов, и к выделяемым им отдельным периодам блокады) они читали, ср.:

Информант: (48.2.1.1) В самую тяжкую пору читали. Чем-то занять все-таки нужно себя. Читали так, коллективно. Был такой толстый том Пушкина, вот Пушкина стихи. (48.2.1.1.1) Вообще, дома книг много было. (49) Так что читать в эту пору все-таки продолжали, не только жечь, но и читать.

Этот отрывок заканчивается как обобщение, утверждение о ленинградцах вообще. Упоминание о том, что дома у рассказчика было много книг, оказывается тут мотивированным, только если учесть, что для рассказчика духовные (в особенности эстетические и прежде всего музыкальные) запросы и интересы — важнейший компонент собственного образа.

Самые трагические и наиболее тяжело переживаемые до сих пор события (гибель отца) совместились с поразившей воображение мальчика картиной, которая видится сегодняшнему рассказчику как свидетельство того, что художественный взгляд на жизнь не утрачивался даже в такие минуты:

Информант: (19.i) Понимаете, в такой момент, в таких условиях, какое-то чувство эстетическое все-таки сохранялось, потому что тело отца, он был уже подготовлен для похорон, я не помню, в гробу он стоял или нет, похоронили мы его еще в гробу, удалось, это было все-таки самое начало массовых смертей, так вот, (19.1.1) все его тело было покрыто такой стекольной пылью. И… луна яркая, окна-то были затемнены, а от взрыва все это сорвалось, все эти самые шторы, все тряпки, которые там были, все это сорвало, луна светила вовсю и это… Помню, как… как красиво было в лунном свете, эта пыль играла всеми цветами, всеми… переливалась вот такими огоньками, понимаете? Вот. (19.2) Так что вот какие-то такие эстетические моменты и даже вот в такие… минуты существовали.

Музыкальные занятия мальчика неоднократно упоминаются в разных частях интервью, несколько блоков посвящены этой теме (13.1 — забота мамы об учебе и музыкальных занятиях; о том же в блоке 41; блок 47 — музучилище при консерватории). Рассказчик чувствовал себя «человеком, а не ребенком», участвуя в концертах на радио и в воинских частях (45–45.1). В значительной мере упорство в продолжении, несмотря ни на что, занятий в музыкальной школе и в училище при консерватории оказывается в рассказе знаком преодоления тяжелых обстоятельств блокадных жизни. Ведущая роль в этом отводится матери: заботясь о будущем сына, она настаивает на продолжении занятий (13.1, 41.1.1), отдает его в детский дом при доме пионеров (41.2), дарит ему ноты, надписывая их «Благодарю тебя за то, что ты помогаешь пережить трудную годину» (41.6). Таким образом, мать делает все возможное, чтобы ее сын выжил и состоялся, получил специальность (41.2; ср. 30.0: «она, конечно, проявляла себя, видимо, героически»).

Значительную часть рассказа составляют события, которые явно или имплицитно истолковываются рассказчиком как счастливые случаи, удачные стечения обстоятельств. Таковы 31.2.0 — помощь знакомых, с которыми мама подружилась в бомбоубежище, 32–34 — удачные обмены и покупки, что обобщается так: «бывали неожиданные поступления продуктов» (35); в этот же ряд встает помощь работы отца в организации его похорон (36). Уделив много внимания рассказу о похоронах отца, информант временно упускает нить повествования (37): «Вот. А на чем я? От чего я начал отклоняться сюда, я, может быть, и не вспомню. Почему-то я вспомнил э… вот эту комнату <…> А вот, вспомнил». Как оказывается, дальше следует повествование о неожиданной находке сахара в покинутой соседями комнате. Этот переход мотивирован контекстом перечисления удачных случаев, которое завершается обобщением: бывали неожиданные удачи (39).

Отсюда и обмен вещей на продукты выглядит удачей, а деятельность людей, осуществлявших этот свободный рыночный обмен, оценивается в целом позитивно. Их интерес к приобретению у голодающих одежды и мануфактуры, который нередко, в том числе и в других интервью, истолковывается как спекуляция и стремление нажиться на чужой беде, здесь представлен как само собой разумеющееся и приписывается низкому социальному происхождению лиц, осуществляющих такую торговлю. Приведем целиком соответствующий отрывок:

Информант: (32) А так обмен-покупка. (33) В ту пору среди э… людей таких, социально не самых высоко стоящих что ли, мануфактура и вообще одежда всякая очень ценилась. Очень ценилась. За какую-нибудь вязаную кофту, за какой-нибудь, это самое, платье, за какой-нибудь отрез на костюм можно было хорошо получить и хлеб там и какие-нибудь овощи. Из пригорода приезжали. Знаете, те, кто имел там какое-нибудь свое хозяйство. (33.1) Перед войной к нам на дом, к нам и в несколько квартир соседних еще обслуживала молочница. Она приезжала, привозила молоко, творог, сметану. Вот. Она появлялась у нас уже и в блокаду. Правда, не с творогом, сметаной и молоком, а появлялась проведать и вот какие-нибудь овощи могла привезти. Вот этот самый обмен тут начинался. (33.2) Когда в зоопарке бомбой убило какого-то бизона, какое-то это самое существо, такое крупное, мясистое, то вот его мясо стали распродавать. Кто-то привел нам человека, за какую-то сумму вот кусок этого мяса нам продали, но сказали, что это гарантия, что мясо бизонье, а не какое-нибудь другое. Вот. Помню, что оно очень долго варилось.

Очень долго. (34.0) На хрусталь… (34.0.1) Из разбомбленного дома по нашей лестнице переселились директор деревообрабатывающего завода. Вот. Его жена познакомилась… по одной лестнице, так сказать, в общем, как-то это получилось тоже. (34.1) Мама привела ее домой. Открыла, такой у нас шкаф стоял. Значит, там хрусталь был старинный. Она взяла то, что ей понравилось, там бокалы какие-то, графин. Вот. И дала за это столярный клей. (34.1.1) Ну вы, наверное, уже слышали, что столярный клей тоже был не совсем на последнем месте среди продуктов питания. (34.1.1.1) Потому что столярный клей в те времена он варился на костях говяжьих (смеется), может быть, там еще и остатки мяса были вот. (34.1.2) Так что из этого столярного клея делали студень. Студень. Там мочить надо было несколько дней, потом как-то варить, (34.1.2.1) во всяком случае, был уксус у нас, и очень вкусно было. У меня такое ощущение, что даже я бы с удовольствием и сейчас бы вот поел такого студня. Так что это было не то, что через силу в себя приходилось впихивать. Нет, это казалось как раз очень вкусно. (35) Иногда неожиданно поступали какие-то продукты.

Вообще говоря, тема обмена впервые вводится в сегменте 31.1, где говорится о появлении в городе в самый тяжелый период блокады людей с продуктами после открытия Дороги жизни. Но иллюстрации обмена следуют после рассказа о помощи знакомых матери, которые (в силу своего социального положения) были несколько лучше обеспечены и иногда подкармливали мальчика. Не только детали позитивных оценок, но и упрощенное схематическое представление приведенного выше фрагмента показывает, что, во-первых, сегменты 33.1,33.2 и 34.1 выстраиваются в ряд примеров, а во-вторых, этот ряд осмысляется как пример неожиданного удачного получения продуктов (35). Тем самым он встраивается в более крупную единицу — ряд, итог которому подводит сегмент 39 о неожиданных удачах (сюда же и 39.1–39.2.1 о еде три раза за день и супе из крапивы).

И в начале, и в конце интервью мы встречаем эпизоды, включенные в эту же линию повествования об удачах и счастливых случайностях, но рассказывающие о том, как удалось избежать смертельной опасности во время бомбежки или обстрела. Первая бомбежка, пережитая еще до начала блокады на даче летом 1941 года, осталась самым страшным воспоминанием:

Информант: (5.0.2.1) <…> Вдруг, среди ночи, бабах, бабах, бабах эта самая зенитка. Начала стрелять. (5.о.2.1.1) И потом жуткий взрыв раздался. Вот. Я хорошо помню, что у меня от страха начало двоиться в глазах. Это было первый и последний случай в моей жизни, что мне потом не приходились переживать, такого не было. Ну вот это я зафиксировал, что я смотрю, и все как бы сдвоенное вижу. Реальный предмет и его же чуть, значит там, левее или правее смещенный.

В конце интервью описывается эпизод, когда мать, предчувствуя опасность, не пустила мальчика в школу. Именно в тот день он мог стать жертвой обстрела, который причинил разрушения по соседству со школой (48.1.2).

Как бы полемизируя с содержанием публикаций о блокаде, стремящихся шокировать читателей, и, вероятно, предполагая, что эпизоды антисоциального поведения жителей блокадного Ленинграда могут быть известны исследователю из других интервью, рассказчик говорит о том, что ему также известны многочисленные эпизоды такого рода из блокадных дневников, изучением которых он занимался специально многие годы. Однако в его семье и в его кругу ничего подобного не было, хотя случались конфликты (43–43.2.1). Фрагмент, повествующий о примере такого конфликта, наименее внятен во всем рассказе. Но все-таки можно понять, что речь идет о том, как облегчить участь умирающего от голода человека, дав ему однажды кашу вместо обычного жидкого супа:

Информант: (43.2) <…> Ну вот этот умирающий сосед, ему хотелось, если что-то можно сделать, чтоб это было, так сказать, не вода с одной крупиной, а хоть немножко чтоб такое ощутимое. Вот. Понимаете. А вот родственница его, которая, значит, здесь жила, иногда на казарменном положении, вот здесь же она была сторонником вот того, что пусть это будет как можно больше. Вот были конфликты на этой почве, там и мама как бы защищала и его, говорила, что ну ты же знаешь, он уже не жилец на этом свете, ну сделай вот… (43.3) В общем, на такой почве были какие-то конфликты, знаете. Вот. Но это чисто такие, которые могли быть и, естественно, в обычной какой-то жизни. Понимаете, так что, в общем… Вот. А каких-то таких страшных вещей не было.

Обобщение смысла этого фрагмента, данное в сегменте 43–3> призвано укрепить линию рассуждений о сохранении человечности в условиях блокады. Между тем случаев потери человеческого лица не было «у нас», в среде знакомых интеллигентов. Даже конфликты у нас касались большей или меньшей степени милосердия, в любом случае не выходившей за пределы порядочности. Некоторые подробности рассказа позволяют нам считать, что одну из своих задач рассказчик видит в том, чтобы представить слушателю именно интеллигентский взгляд на события.

В качестве подтверждения описываемых событий информант многократно ссылается на свой дневник (13.1.2.1,30.1.1.1,31.2.0.2.1.1,39.1, 39.2, 50–50.1), который он начал вести в специальном блокноте с началом войны. Его записи стали регулярными с наступлением блокады и прекратились летом 1942 года, когда закончился блокнот. Размышляя теперь о своем дневнике, рассказчик объясняет, почему дневник кончился летом 1942-го: не только потому, что кончился блокнот, но и потому еще, что жизнь в тех условиях вошла в привычку, стала «подростковой обычной жизнью» (50.1). Другие ссылки относятся к письмам матери к своей приятельнице, которые стали известны рассказчику через много лет после войны (41.1,41.2).

Эти ссылки и многочисленные замечания, касающиеся характера собственных воспоминаний, свидетельствуют о дистанции, которую выдерживает информант в своем рассказе по отношению к собственному опыту, ныне осмысляемому с позиции человека, прожившего долгую жизнь. Он видел блокаду глазами мальчика, и о переживаниях взрослых он может только предполагать: «(28)…конечно, взрослые переживали много больше, наверно, и для них это было во много раз тяжелее», ср. также в самом начале интервью:

Информант: (3) Финскую войну я помню только как сам факт. Некоторое такое беспокойство, потому что вот война, но и только. Потому что на жизни она как-то не отразилась абсолютно. Вот. Во всяком случае, на моей детской жизни. На счет родителей сказать не могу. Тоже так не ощущалось, что они как-то особенно этим озабочены. У нас в этой войне никто не участвовал.

Подспудно сопоставляя свои воспоминания со стереотипными представлениями о блокаде и общими местами рассказов о ней, он тем самым выделяет свой рассказ как предельно достоверный, содержащий только те подробности, которые остались в памяти мальчика (или для которых есть документальные свидетельства из семейного архива):

Информант: (24) Не могу сказать, чтобы я помнил о муках голода. Я помню себя сидящим, свернувшись калачиком, в каком-то ватнике, и, конечно, там валенки, шапка и все прочее, на кресле около буржуйки, в которой хоть какой-то огонек есть вот. Но вот так чтобы «есть, есть, есть, есть», такого я не помню.

5 Скрытая полемика в рассказах о блокаде: разное понимание героизма

В анализируемом нами интервью информант явно и неявно отталкивается от стереотипов, бытующих как в современной постсоветской публицистике, так и обязанных своему происхождению советскому дискурсу. В значительной мере противопоставляя свой рассказ этим представлениям и рисуя собственную картину блокады и блокадного опыта, информант тем не менее использует стереотипы в качестве опоры для построения рассказа. В высказываемых оценках рассказчик только один раз говорит о «героическом» поведении, то есть опирается на категорию, принадлежащую официальному дискурсу[11]: «(30.0) Ну вот опять-таки мама. Она, конечно… она, конечно, проявляла себя, видимо, героически. В частности, благодаря ней были какие-то продукты».

На наш взгляд, это высказывание является одной из ключевых точек интервью, выражающей мысль, очень важную для информанта и соответственно для интерпретации его рассказа. Тем более интересно рассмотреть подробнее представления о героизме в контексте блокадных интервью и обратить внимание на то, как эти представления проявляются и каковы их возможные источники. Как указывалось выше, в первом разделе, выстраивание парадигм, то есть сравнительных рядов, отвечающих на вопрос «а как вообще об этом говорят?», представляет собой одну из форм анализа массивов интервью.

Советский публицистический дискурс в целом был склонен к оценке поведения советского человека в экстремальных обстоятельствах в терминах героизма, даже если речь шла о повседневности (ср. появившееся, по-видимому, в 1960-е годы выражение «героика будней»), не говоря уже о подвигах военного времени. Ветераны войны, которых судьба сделала причастными к героической эпохе в истории страны, рассматривались в этой перспективе как проводники знаний и моделей поведения, образцовых для подрастающего поколения и потому незаменимых для патриотического воспитания. Восприятие блокады Ленинграда как «героической страницы истории Второй мировой войны» является, пожалуй, наиболее распространенной интерпретацией событий 1941–1944 годов. Эта интерпретация запечатлена в публицистической и художественной литературе, овеществлена в монументах и памятных знаках. В позднесоветское время социальная политика государства строилась с учетом того, был ли человек защитником Ленинграда, а сегодня особый статус имеют и те, кто находился в период блокады в осажденном городе. Таким образом, гражданское население блокированного Ленинграда официально трактуется как проявившее мужество и героизм, а потому достойное воздаяния — символического и материального.

Однако у признания права на такое воздаяние — своя история. Заметим, что, как свидетельствуют многочисленные письма во властные инстанции в послевоенные годы, вопрос о признании символического статуса всегда был актуален, как и вопрос о льготах и дополнительных правах. Так, например, выдвигались предложения последовательно разграничивать награды, даваемые за боевые заслуги, и награды военного времени, но полученные в тылу, или даже предлагалось ввести дополнительный знак фронтовика, чтобы сразу было понятно, что полученные человеком награды он заслужил на передовой. Что же касается материальных аспектов воздаяния, то моральное право на материальную компенсацию за принесенные жертвы участники войны и просто жители блокадного Ленинграда, вынужденные обращаться за подаянием к тому государству, за которое «отдавали жизнь», чувствовали задолго до того, как были официально оформлены права на льготы для гражданского населения блокированного города. Так, в обращениях в Ленгорисполком по жилищному вопросу в 1950–1960-е годы постоянно встречаются ссылки на жертвы и лишения блокадного времени, а в начале 1950-х часть жалоб написана в поисках справедливости, которыми безуспешно занимаются ленинградцы, чье жилье было во время блокады разрушено или разобрано на дрова[12].

Вопрос о статусе блокадников неожиданно оказывается весьма острым и сегодня, в начале XXI века, и вызывает дискуссии. Инициаторами и участниками дискуссий, как правило, выступают сами «блокадники», принадлежащие к различным общественным объединениям («обществам блокадников») как Санкт-Петербурга, так и в целом России. Разные принципы, положенные в основу образования обществ, отразили разногласия в вопросе о том, кого считать «блокадником». При приеме в одни общества блокадников учитывается возраст человека и род занятий во время блокады, в другие — наличие медали «За оборону Ленинграда», в третьи — время пребывания в блокированном городе и тому подобное. Несмотря на эти различия, руководители всех обществ в число задач включают контроль за сохранением героической памяти о ленинградской блокаде, что, в частности, выражается в посещении членами обществ блокадников школьных «уроков мужества». Жанр школьного урока подразумевает не столько рассказ о жизни в блокаду, сколько повествование о прошлом в контексте героической обороны Ленинграда. Личная история блокадника служит в данном случае воспитательным целям.

Героизм блокадников подчеркивается и в законодательных актах. Так, Постановление Правительства РФ, принятое 26 декабря 2003 года, о единовременной выплате денежных пособий блокадникам по случаю 60-й годовщины снятия блокады начинается, например, следующими словами: «В связи с 60-й годовщиной снятия блокады г. Ленинграда, отмечая беспримерное мужество и героизм защитников и жителей блокадного Ленинграда, Правительство Российской Федерации постановляет…» (постановление Правительства Российской Федерации от 26 декабря 2003 года № 786 «О единовременной денежной выплате лицам, награжденным медалью „За оборону Ленинграда“ либо знаком „Жителю блокадного Ленинграда“, вдовам погибших (умерших) лиц, награжденных медалью „За оборону Ленинграда“», см.: Собрание 2004:37).

В годы войны понятие героизма применялось почти исключительно по отношению к защитникам Ленинграда, то есть к участникам военных действий. Показательно, что медалью «За оборону Ленинграда», утвержденной Указом Президиума Верховного Совета СССР от 22 декабря 1942 года, награждались в первую очередь военнослужащие и вольнонаемный состав Красной Армии, войск НКВД. Представители гражданского населения получали медаль на основании документов, удостоверяющих фактическое участие в обороне Ленинграда, выдаваемых начальниками военно-медицинских заведений и Ленинградским городским и областным Советами депутатов трудящихся (Володин, Мерлай 1997). В результате в 1943 году медаль была вручена людям, принимавшим участие в работах по укреплению линии обороны города, дружинницам МПВО, взрослым и детям, работавшим на оборонных предприятиях и в госпиталях Ленинграда, и другим.

Таким образом, первыми «гражданскими» героями блокады в советском официальном дискурсе признавались люди, которые помогали фронту, работали на заводах Ленинграда. Героизм в данном случае интерпретировался как выполнение долга человека перед государством.

Ситуация изменилась в конце 1980-х — начале 1990-х годов. Снятие цензурных ограничений способствовало тому, что в СМИ стала появляться информация о таких фактах блокадного прошлого, которые могли поколебать основы прежней, героической интерпретации блокады. Кроме того, большинство взрослых очевидцев тех событий, которые по формальным признакам попадали под категорию героев-блокад-ников, к тому времени ушли из жизни. А людям, пережившим блокаду в детском возрасте, сложно интерпретировать свое прошлое через призму героического поведения в прежнем его понимании: многие из них не работали на ленинградских предприятиях, они не могли помогать фронту и тому подобное. Все это способствовало некоторому переосмыслению понятия «героического».

В этот период вопрос о героизме гражданского населения Ленинграда во время блокады оказался актуальным: сначала муниципальные, а затем федеральные органы власти обсуждали возможность оказания социальной помощи людям, пережившим блокаду. Именно в это время была поднята проблема определения статуса блокадника, на основании которого принималось решение о размерах социальной помощи.

Как указано выше, долгое время статус блокадника определялся работой на предприятиях Ленинграда в период 1941–1944 годов или наличием медали «За оборону Ленинграда». На льготы могли претендовать только люди, принадлежавшие к этим категориям. Однако за пределами этой группы оставались многие, кто прожил в городе на всем протяжении блокады, но не работал в это время, и те, кто был эвакуирован в 1942 году. Показательно, что тогда же появилось общество блокадников «900 дней»: стать членом этого общества мог лишь тот блокадник, который находился в Ленинграде всю блокаду. Такого рода ограничением члены общества отделяли себя от тех блокадников, которые жили в блокадном городе, но впоследствии были эвакуированы. В попытках примирить «блокадную общественность» в 1989 году был введен значок «Житель блокадного города», который вручался всем тем, кто прожил в Ленинграде не менее 4 месяцев в период с 8 сентября 1941 года до 27 января 1944 года. С этого времени льготы распространялись и на эти группы людей.

Критерии, существующие для определения статуса блокадника в настоящее время, оговорены законом «О ветеранах», принятым 12 января 1995 года, и Положением Ленгорисполкома от 23 января 1989 года «Об учреждении знака „Жителю блокадного Ленинграда“». В соответствии с ними образовались две категории «блокадников»: к первой относятся люди, работавшие на предприятиях и в учреждениях Ленинграда с 8 сентября 1941-го по 27 января 1944 года, награжденные медалью «За оборону Ленинграда», статус которых приравнен к статусу участников Великой Отечественной войны. Ко второй — награжденные знаком «Житель блокадного Ленинграда», то есть прожившие в осажденном городе не менее определенного периода. Однако открытым остался вопрос о тех людях, которые находились в городе, но не были его жителями. В 2001 году на рассмотрение в Законодательном собрании Санкт-Петербурга поступил проект закона «О вручении знака „Жителю блокадного Ленинграда“», в соответствии с которым льготы «жителей» распространились бы на всех очевидцев без уточнения срока их проживания в городе во время войны. Законопроект был отклонен прежним губернатором Санкт-Петербурга В. А. Яковлевым (см.: Никонова 1997; Подписал ли губернатор 2001; Дума 2004 и др.).

Несмотря на зависимость официального статуса блокадников от героизма, появление в 1989 году «жителей блокадного города» внесло новое в дискуссию о подвиге ленинградцев. Официально оформленный статус «жителя блокадного Ленинграда» отличался от статуса «блокадника» (награжденного медалью «За оборону Ленинграда»), но конституировал причастность этой категории к «героическому прошлому Ленинграда» и соответственно давал право на некоторые льготы. Таким образом, с начала 1990-х годов героическое поведение людей, оказавшихся в блокаде, в официальном дискурсе определяется не только трудовой деятельностью, но и самим фактом жизни в экстремальных условиях блокированного города.

Проблема оценки блокадного прошлого стоит не только перед законодателями, определяющими его значимость для государственной идеологии, но и перед большинством людей, переживших блокаду. Далеко не все очевидцы блокады склонны ее героизировать: налицо свидетельства о кражах карточек в очередях, о мародерстве и случаях каннибализма, то есть вещах, плохо соотносимых с идеей о массовом подвиге гражданского населения. Однако представление о в целом героическом, несмотря на отдельные неподобающие факты, прошлом Ленинграда присутствует в большинстве собранных интервью, пусть и не находит прямого выражения в эксплицитных формулировках. Вероятно, это представление сохраняется в рассказах блокадников отчасти потому, что жанр биографического интервью подразумевает в первую очередь рассказ о собственной жизни и тесно связан с самопрезентацией информанта. Даже если человек причисляет себя к категории героев блокады, он не говорит об этом прямо. Его позиция отражается как в деталях и оценках, так и в особенностях строения рассказа в целом. Чаще всего тема героизма присутствует или в общих рассуждениях о блокаде, или в контексте рассказа о поведении знакомых и близких. Помимо этого отношение к блокадному прошлому прослеживалось в ответах на вопросы интервьюера о том, кто такой блокадник и нужно ли и какую именно следует сохранять память о событиях в Ленинграде.

В ряде интервью с людьми, пережившими блокаду, о героизме не упоминается вовсе. Информанты не расценивали свое поведение и поведение близких как героическое. Они не говорили о статусе, затруднялись ответить на вопросы о формах сохранения памяти о блокаде. Характерно, что такие интервью объединяют людей, которые, как правило, не посещают мероприятия обществ блокадников и отстраняются от обсуждения «степени героичности» тех или иных групп современного «блокадного сообщества». По-видимому, это связано с тем, что у этих людей есть свой, альтернативный, взгляд на блокадное прошлое, который обусловлен либо принадлежностью к маргинальным группам (яркий пример — воспоминания христиан-баптистов), либо тем фактом, что статус блокадника не является для информанта значимым. И наоборот, в интервью с участниками обществ блокады мы находим обилие суждений, касающихся оценки блокадного прошлого.

Показательно, что общие размышления на эту тему характерны не столько для старшего поколения блокадников, которые по формальным признакам уже причислены к категории героев, сколько для поколения переживших блокаду в детском возрасте. Для кого-то из «детей блокады» признание героической интерпретации прошлого является своего рода оправданием их нынешнего почетного статуса.

И старшее поколение блокадников, и «блокадные дети» связывают героизм в первую очередь с риском для жизни на фронте или на оборонных работах в тылу, с работой в тяжелых условиях осажденного города. Именно труд, а не сама по себе жизнь под угрозой смерти от обстрелов и голода соответствует героическому поведению:

Интервьюер: А помните ли вы время, когда вас стали называть блокадницей? <…> Информант: Я думаю, что вот понятие блокадность было уже после. Потому что вот меня наградили медалью «За оборону Ленинграда» в феврале 44 года. Вот, между прочим, вот так подряд всех не награждали. В начале. В начале это как бы была награда. Это не просто знак, кто жил, тот и получил, а в начале нет. Кто как-то хорошо работал или долго работал. <…> Понимаете, город-фронт Ленинград, город-фронт. Когда обстреливали, я вам скажу, это действительно фронт. Ты уходишь, и ты не знаешь, дойдешь ты до того угла или не дойдешь. Но вот чем ближе к фронту, тем все-таки обстановка другая. Вот быть на передовой — это одно, быть, я не знаю, быть за десять километров от передовой — это другое. А у нас город, все-таки… я спала в своей постели, понимаете? Я могла пролететь вниз через разбомбленный дом, все что хочешь, но, тем не менее, все-таки это не передовая (Архив Центра устной истории ЕУ СПб. Интервью № 0102026; далее указывается только номер).

Осознание собственного поведения как трудового подвига, как осмысленной жертвы во имя победы значительно реже встречается в интервью. Одна из наших собеседниц замечает, что, работая прачкой во время блокады, она не задумывалась о том, что впоследствии будет причислена к героям:

Информант: Мы жили и никто не думал о геройстве. В первую очередь жили, работа… даже вот то, что в армию пошла, что я думала о том, что я, ах, какая я буду или кто-то обо мне будет говорить или что? Ни в коем случае, в первую очередь, в первую очередь, это был кусок хлеба. <…> Это даже больше, чем рабочая карточка. У тех, которые работали у станков в городе. Тоже правильно, но… когда я работала^ знала, для чего я это делаю. И это было нужно делать. <…> Не потому, что меня накормят, а потому что это надо делать. И тут… и то, и другое абсолютно одинаково. И то что это идет, что… что ты будешь сыт, и, с другой стороны, от тебя отдача должна быть за эту сытость такая, чтобы она была равносильна, а может быть даже и больше (№ 0101027).

Другая информантка разделяет осознанный героизм и «героизм поневоле»:

Информант: Хорошо, что они (представители молодого поколения. — Авт.) понимают, что это был подвиг какой-то. Причем мама моя говорила — вот еще не умерла — что это подвиг поневоле у нас был. Другое дело, когда я пошла там работать, это уже там таскать раненых, а когда мы переживали, это было поневоле. Это не потому, что мы были героями, мы влипли в это дело (№ 0102001).

Таким образом, осознанный героизм ассоциируется у нее с трудовой деятельностью, «героизм поневоле» — с жизнью в условиях блокады.

Понимание героизма как «героизма поневоле» близко людям, пережившими блокаду детьми. В их интервью можно выделить несколько способов рассказа о героизме (или о негероизме). Первая — рассказы о посильной помощи взрослым:

Информант: Конечно, я ничего героического совершить не могла в шесть, семь, восемь лет. Единственное только что, ну вот так же в литературе нас, блокадных детей, называют старичками, маленькими старичками. Ну потому что мы были серьезными. Может быть, мало улыбались, я не помню, чтобы я плакала, кривлялась, там, просила чего-то у взрослых. Потому что я понимала, что, если бы что-то было, мне бы обязательно дали. И вот, может быть, вот таким своим поведением как-то облегчала жизнь взрослых. Потом мы умели радоваться. Понимаете, по-настоящему, искренне. Всему хорошему, что происходило в жизни (№ 0102017).

Ср. также следующее суждение:

Интервьюер: Ну ведь есть же какая-то разница: «блокадник» и «житель блокадного города»?

Информант: Есть! Конечно, есть. Ну настоящим блокадником была моя мама вот. И моя свекровь. Это настоящие… эти люди, которые работали, которые получили медаль «За оборону Ленинграда». Это настоящие блокадники. Тут уже даже нечего… Ну нас иногда называют даже, как говорится, «горшечниками».

Интервьюер: Что это значит?

Информант: Значит, сидели на горшках мы. На ночных вазах. Или там даже и «нахлебниками». Конечно, большой пользы, пользы уж такой для города, мы, конечно, не принесли. Ну вот, кроме того, что. Ну вот чем богаты, тем и рады. Вот рисуночек рисовали. Одному послали, другому, третьему, сидели, рисовали. Вот для раненых, концерт, ходили мы, ездили мы. Ходили, выступали. Все же какую-то радость им приносили. Ну а что мы еще могли? Учиться должны были хорошо. Вот и все! Но учились вначале не очень хорошо. Когда, знаете, кушать хочется, я не думаю, что очень хорошо все шло (№ 0101007).

Иная стратегия рассказа о героическом включает отрицание собственного подвига и признание его за всем городом. Таким образом, информанты, одобряя в целом официальную трактовку событий блокады, тем не менее уходили от необходимости «доказывать» или пояснять собеседнику собственный героизм, сославшись на общепризнанность и легитимность статуса Ленинграда как города-героя.

Так, отвечая на вопрос интервьюера, о чем информантка рассказывала в школе на уроках мужества, она ответила:

Информант: Вот мы учились, вот как мы учились, вот это рассказывала, понимаете. Ну что тут героического? Ничего тут героического нет, но каждый делал свое дело. А когда… а если люди перестают делать свое дело делать, то город теряет, ну все теряет, потому что появляется почва уже и для паники, и для всего самого ужасного, что только может быть во время войны. А каждый был занят, и каждый, каждый почему-то ждал хорошего, надеялся на победу. <…> Со старшими (школьниками. — Авт.) говоришь — уже более серьезно ставишь. Уже говоришь о том, в частности, я всегда начинаю с того, что я не героиня, что мне всю блокаду было страшно. Что несмотря на то, что награда такая же, как у солдат и у генералов, но я все равно, я не считаю себя героиней. А героиней… герой был весь город. Вот геройство было всего города в том, что не было паники, не было неорганизованности никакой, а каждый сделал… Каждый делал свое дело. Вот это чудо нашего города. Это чудо нашего города. И при этом, если постарше ребята, то расскажешь о том, что, например, сестры-то мои работали, они бросили учебу, а их подруга, Кира Окунева, она не бросила учебу. Она продолжала учиться в университете (№ 0101014).

Городом-героем Ленинград впервые был назван, наряду со Сталинградом, Севастополем и Одессой, в приказе Верховного Главнокомандующего СССР от 1 мая 1945 года (Сталин 1945). 26 января 1945 года город был награжден орденом Ленина — наградой, которая вручалась только героям СССР. В постановлении, в частности, было написано, что он выдавался «за мужество и героизм, дисциплину и стойкость, проявленные его жителями в борьбе с фашистскими захватчиками в трудных условиях вражеской блокады» (Бурков 1997). 8 мая 1965 года Ленинград награжден медалью «Золотая звезда» и получил официальный статус города-героя наряду с и другими городами СССР. Таким образом, в советском официальном дискурсе героизм защитников Ленинграда приравнивался к героизму защитников других советских городов.

В одном из интервью информант размышляет на эту тему следующим образом:

Информант: А так был? вот смотрите, был в начале было пять го… пять городов-героев. <…> А потом их появилось очень много. <…> Как-то и Ленинград на фоне этого как-то сразу осел. Сначала он действительно город-герой был, а потом появилось их очень много, да. Чуть не… Я понимаю, вот мне кажется, что Севастополь, Сталинград и Ленинград — вот это три города, которые достойны. Москва так, по инерции ее дали, потому что она не испытала совершенно никаких, абсолютно никаких невзгод, ни осады ничего не было в Москве… На счет Одессы… Там просто были немцы же. У меня, кстати, сестра двоюродная, она жила в Одессе. Как они выжили? Но они выжили. И тетя там жила, в Одессе они жили. Ну я не могу судить, конечно, может? вот что-то и было героического. Киев? Ну Киев переходил из рук в руки, причем дважды. В этом его героизм? Вот Севастополь и Ленинград и Сталинград — вот я признаю (№ 0102018).

Героизация поведения взрослых, и в частности родителей, — еще одна стратегия рассказа о героическом. Она встречается в интервью «блокадных детей». Так об этом рассказывает одна из информанток:

Информант: В общем, короче говоря, значит, бабушка и мама, и я считаю, что это, так сказать, хранители нашей жизни, и если бы не они, то мы, конечно, не выжили бы (№ 0102021).

В другом интервью встречаем следующее рассуждение:

Информант: В семье главной была мама. Мы как бы ее дети, подчинялись ее авторитету, если так можно сказать. Она твердо, можно сказать, волевой человек, очень большой воли. Вот даже то, что она долго работала, изучала языки, если она их не знала, то есть она ставит цель и ее достигает. Человек большой воли. И в нашей жизни она имела, вот то, что мы пережили, выжили, это ее большая заслуга (№ 0102018).

О героизме матери рассуждал и наш информант, Анатолий Николаевич. В его представлении героизм матери связывался с ее способностью находить в блокаду продукты питания, что позволило им выжить. Такая интерпретация разительно отличается от официального представления о героизме. Это сознает и наш информант, который использует для смягчения сказанного наречие «видимо», допускающее сомнение в его понимании: «Она проявляла себя, видимо, героически».

Размышление информанта о настойчивости матери, которая, несмотря на уговоры знакомых, продолжала поощрять сына в занятиях музыкой, наделяет ее важным качеством героического блокадного человека — инициативой, которую Анатолий Николаевич противопоставляет апатии.

Информант: (41) Значит, весной возобновились музыкальные занятия. Понимаете? (41.1) Как потом я понял и не только понял, уже через много лет после войны мамина приятельница, которая жила в казарме, и мама с ней регулярно переписывалась, она мне отдала письма, которые она из блокады писала ей туда. И там я нашел ответ, в частности, на вопрос, почему мама так настойчиво требовала, чтоб я занимался музыкой. И ее многие осуждали: «Посмотри, на кого он похож? Ну вот кончится война, вот тогда, пожалуйста, пусть твоей музыкой и занимается». Вот. (41.2) Мама все-таки настойчиво… И вот она там пишет о своей сестре: «Леля еле ходит». Вот об этом умирающем человек: «Иосиф Александрович лежит, и врач сказал, что он уже не поправится». О себе: «И лишь я одна держусь изо всех сил, понимая, что, если я слягу, погибнет мой мальчик». Это значит, я. Вот. А в другом письме она пишет: «Толя занимается музыкой, и я на этом очень настаиваю, потому что если со мной что случиться, то все-таки у него уже будет что-то в руках». Какая-то специальность. Вот зачем это надо. (41.3) Именно из этих соображений она отдала меня в детский дом.

Рассказ о пребывании в детском доме начинается с рассуждения о том, что решение об этом не было легким для матери информанта. Подчеркивалось, что, отдавая туда сына, она исходила не из собственных интересов, а из интересов сына, которого, по ее мнению, там будут лучше кормить, а занятия музыкой станут более эффективными.

Последовавшее за перерывом в записи повествование о блокаде связано с описанием блокадных будней и с выступлениями информанта с концертами по радио и в воинских частях:

Информант: (45) Да, занимался вот в музыкальной школе. Затем вот во дворце пионеров. Приходилось ездить выступать. От музыкальной школы Петроградского района нас несколько раз возили выступать по радио, так что… Были такие концерты. Потом я уже выяснил, что, действительно, радио вело очень такую активную, такую музыкальную работу. Вот. (45.1) Ездили выступать в воинские части. Это всегда было так приятно, потому что уже чувствовал себя как бы… человеком, а не ребенком. Вот. И я помню, куда-то нас возили и привезли поздно, и я домой еще позже вернулся, пока там добрался до дому. Мама очень волновалась и: «Что так поздно?» И я так, подняв нос, гордо говорил: «Такова жизнь артиста». И вот какие-то такие фразы. Понимаете вот.

Выступая в концертах, Анатолий Николаевич знал, что эта деятельность признается полезной и достойной, и чувствовал себя если не героем, то, во всяком случае, настоящим «артистом». Примечательно, что в этом разговоре он иронизирует над самим собой — подростком. Заметим, что с позиции «блокадной идеологии» его деятельность (помощь мальчика фронту) выглядит в большей степени подвигом, чем поведение его матери (иждивенки, героизм которой заключался в заботе о сыне). Именно это стало предметом иронии нашего информанта, уверенного в том, что заслуги матери намного значительнее, чем его собственные.

Итак, героический образ блокады в воспоминаниях очевидцев отнюдь не ограничивается рамками официальных представлений о героизме. Многие из наших информантов, «герои поневоле», склонны оценивать блокаду в большей степени как трагедию, нежели как подвиг жителей города. Но и в этом случае информанты обращаются к официальному блокадному дискурсу, оспаривая его или, наоборот, соглашаясь с ним. Этому способствуют и вопросы, задаваемые исследователем в конце интервью — вопросы о статусе блокадника, о героизме, о сохранении памяти. Как правило, эти вопросы провоцируют и развернутые оценочные суждения, и яркие примеры, которые не вошли в основную, спонтанную часть рассказа.

Мы рассмотрели, по сути дела, два разных способа обнаружения неявных смыслов в интервью: анализ внутренней структуры рассказа и сравнение с другими рассказами на ту же тему. Построение рассказа есть слепок диалогических процессов конструирования смысла — неважно, осознаются эти процессы говорящим или протекают неосознанно. Рассказчик, хотя бы и в монологическом фрагменте интервью, выступает как участник воображаемого свернутого диалога. В ходе анализа мы частично реконструируем этот диалог. Обращение же к материалам разных интервью, принадлежащих одному корпусу, и — шире — прочтение одного интервью в свете других текстов разных жанров позволяют высветить разные составляющие, взаимодействующие внутри текста интервью, разные «голоса», выступающие источниками оценок и отбора фактов. Можно сказать, что рассказчик — хотя бы и в монологическом фрагменте — вынужденно говорит хором.

Примечания

1

О методике сбора интервью подробнее в этой книге см. статью В. Календаровой «„Расскажите мне о своей жизни“: сбор коллекции биографических интервью со свидетелями ленинградской блокады и проблема вербального выражения травматического опыта» в настоящей книге. См. также: Розенталь 2003: 322–356.

(обратно)

2

Подробно о здравом смысле и других системах представлений, диктующих осмысление рассказов и обеспечивающих их связность, см.: Linde 1993:163–191.

(обратно)

3

Механизм устройства текста, обеспечивающий связанные друг с другом отсылки к «одному и тому же», в терминологии X. Сакса именуется membership categorization device (Sacks 1992).

(обратно)

4

В этом случае сегменты будут соответствовать «элементарной мысли» (термин П. П. Севбо, см.: Севбо 1969) или «элементарной составляющей» (Жлобинская, Штерн 1990: 57–64). См. также классическую статью о сегментации и структурной организации нарратива, впервые опубликованную в 1967 году: Labov, Waletzky 1997.

(обратно)

5

Это соответствует положению, введенному Лабовым и Валецки, о том, что каркас нарратива составляют высказывания, последовательность которых не может быть изменена без разрушения смысла.

(обратно)

6

Универсальные черты построения нарратива, выделенные Лабовым, применимы к самым разным повествованиям; вопрос в том, насколько эффективным оказывается в разных случаях метод тематической иерархии.

(обратно)

7

Термин французской структурной семантики и нарратологии, предложенный А. Ж. Греймасом (Greimas 1966) для обозначения повторения семантических элементов, обеспечивающего связное прочтение текста. Выделение в процессе анализа ниточек смысла, сшивающих текст и придающих ему связность, позволяет предложить интерпретации, произвольность которых ограничивается самой структурой рассказа.

(обратно)

8

Архив Центра устной истории ЕУ СПб. Интервью № 0101016. Имя и отчество информанта изменены.

(обратно)

9

Полный текст интервью доступен на сайте Центра устной истории Европейского университета в Санкт-Петербурге по адресу: / krjukov.htm

(обратно)

10

То есть сообщение вспомогательных по отношению к повествованию, необходимых для его интерпретации сведений.

(обратно)

11

Вообще говоря, было бы насилием над материалом искусственно подразделять выражения и отраженные в текстах представления на принадлежащие разным дискурсам — официальному, публицистическому и тому подобное — и противопоставлять им некое собственное (простонародное, интеллигентское и так далее) видение событий респондентом. В значительной мере это пересекающиеся сферы.

(обратно)

12

Отдельные замечания о стилистике таких обращений см. в работе И. Утехина (2004: 274–305).

(обратно)

Оглавление

  • Татьяна Воронина, Илья Утехин Реконструкция смысла в анализе интервью: тематические доминанты и скрытая полемика
  •   1 Предварительные замечания
  •   2 О схематическом представлении рассказа: анализ тематической иерархии
  •   3 Сведения об информанте и обстоятельствах проведения интервью
  •   4 Тематические доминанты и их связь с образом рассказчика
  •   5 Скрытая полемика в рассказах о блокаде: разное понимание героизма Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

    Комментарии к книге «Реконструкция смысла в анализе интервью», Татьяна Львовна Воронина

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства