«Моя шокирующая жизнь»

Моя шокирующая жизнь (fb2) - Моя шокирующая жизнь (пер. Александра Александровна Бряндинская) 3755K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Эльза Скиапарелли

Эльза Скиапарелли Моя шокирующая жизнь

© А. А. Бряндинская, перевод на русский язык, 2012

© А. А. Васильев, предисловие, фотографии из личного архива, 2012

© ООО «Издательство «Этерна», оформление, 2012

Elsa Schiaparelli. Shocking.

Предисловие, научное редактирование и фотографии из личного архива Александра Васильева

Благодарим Екатерину Перцову (Париж) за предоставление первого оригинального издания воспоминаний Эльзы Скиапарелли из личной коллекции

* * *

Предисловие к русскому изданию

Первое издание на русском языке замечательной книги воспоминаний великой создательницы мод Эльзы Скиапарелли – исключительное по важности событие в истории и теории отечественной моды. В СССР на протяжении многих десятилетий имя Эльзы Скиапарелли было предано полному забвению – это было связано с грустной для русской культуры политикой «железного занавеса». Но лучше поздно, чем никогда! И именно с этой книги московское издательство «Этерна» начинает новую серию редких книг о моде на русском языке, авторами которых были сами модельеры, создатели известных домов моды, великих брендов, авторских стилей. Сейчас, когда отечественная мода переживает большой подъем и начинает собирать первые цветы успеха на международном рынке славы, обучение людей, связанных, хотя бы опосредованно, с миром красоты, эстетики и моды, мне лично видится особенно важным. Я уверен, что автобиографические воспоминания ВЕЛИКОЙ ЭЛЬЗЫ СКИАПАРЕЛЛИ доставят читателям большое удовольствие и станут поводом для плодотворных размышлений.

С именем Эльзы Скиапарелли связана целая эпоха мировой моды, расцвет которой приходится на 1930—1950-е годы. Ее талант напрочь опровергает мнение, что большую моду могут создавать только мужчины. Удивительно талантливая и оригинальная, итальянка Эльза Скиапарелли всего добилась собственным трудом, долгим и серьезным творческим поиском. Одна, без помощи мужа, с маленькой больной дочкой на руках, Эльза прибыла из Нью-Йорка в Париж после Первой мировой войны. Получив благословение самого «императора парижской моды» той эпохи Поля Пуаре, она дерзнула открыть в Париже, городе жестокой конкуренции, свой модный салон и привлечь к себе внимание. Одним из секретов первого успеха Скиапарелли был, на мой взгляд, ее интеллект, ум, помноженный на художественный дар и работоспособность. Человек тонкой культуры, поклонница литературы, поэзии и философии, Эльза родилась в 1890 году и выросла в Риме в семье аристократа, директора Королевской библиотеки. Среди ее предков был знаменитый итальянский астроном Джованни Вирджинио Скиапарелли (1835–1910), отрывший особенности строения «каналов» на поверхности Марса. Реальное и ирреальное, подчас даже космическое, окружало девочку с детства и научило ее нестандартно мыслить. Эльзу всегда тянуло к неизведанному, новому и оригинальному. Смелость помогла ей переделать образ сотен тысяч женщин, ставших в 1930—1940-е годы ее клиентками и поклонницами. Об успехах и трудностях, о страхах и размышлениях, о встречах и путешествиях Скиапарелли вы узнаете из этой книги.

Что действительно нового привнесла Эльза в этот загадочный мир моды? Возможно, из всего ее наследия самым живучим оказался цвет яркой фуксии, так называемый «Shocking pink» – «шокирующий розовый», который стал лейтмотивом многих ее коллекций, цветом упаковки косметики и духов Скиапарелли. «Шокинг» в сочетании с черным позже был растиражирован множеством последователей великой Эльзы, начиная от Пьера Бальмена и недавно скончавшегося Ива Сен-Лорана, который считал себя во многом ее последователем, и заканчивая розовой палитрой у Кристиана Лакруа, Джонни Гальяно и многих других, менее известных и успешных дизайнеров.

Значительным вкладом Эльзы Скиапарелли в мир моды был симбиоз с популярным в то время сюрреалистическим искусством во главе с Сальвадором Дали. В преддверии Второй мировой войны стремление к уходу от реалий жизни был очевиден. А победа тоталитарных диктатур в Европе, включая родную для Эльзы Италию, Германию, Испанию и СССР, стала тем контрастным фоном, на котором сюрреализм выгодно выделялся и оформился в мощное эстетическое и художественное движение. Взаимодействие Сальвадора Дали и Эльзы Скиапарелли подарило миру артефакты, исключительные по ценности и глубине проникновения изобразительного искусства в модный процесс. По эскизам Дали были созданы дамская сумочка в форме телефона; всемирно известная шляпка в виде женской черной туфельки, указывающей каблуком в небеса; перчатки с накладными цветными ногтями; коктейльное платье с омаром на юбке; пластиковое ожерелье с металлическими жуками; дизайн флаконов духов и многое другое. Другой замечательный художник и поэт того времени Жан Кокто создал для Эльзы рисунки ее знаменитых вышивок и аппликаций для модельных платьев, которые она мастерски интерпретировала в пластичных тканях.

Новинками от Эльзы Скиапарелли, дошедшими до нашего времени, стали набивные ткани с газетным текстом, использование прозрачного пластика в модных изделиях, создание и пропаганда брючных костюмов и, конечно, подкладные плечики, которые появились в ее коллекциях еще в 1932 году! Большая поклонница Античности, как истинная римлянка, в своих оригинальных и порой эксцентричных творениях Эльза уделяла много внимания драпировкам и любила завышенные талии. Она ввела это в моду в 1930 году, и силуэты Скиапарелли напоминали помпейские скульптуры эпохи Цезаря. Ее модели позволяли даже самым робким, некрасивым и застенчивым женщинам стать заметными, привлекательными и одухотворенными. Создание Эльзой авторский духов с запахом пачулей «Shocking», разлитых во флаконы в форме бельфамистого торса американской кинодивы 1930-х годов Мэй Уэст, для которой она создавала удивительные костюмы в Голливуде, сделали успех Дома Скиапарелли мировым.

Впоследствии флакон в виде торса был скопирован для своей парфюмерной продукции Жан-Полем Готье. Сотни клиенток со всего мира спешили в Париж, на Вандомскую площадь, 21, в салон Скиапарелли, вновь отделанный известным французским декоратором Жан-Мишелем Франком, справа от входа в отель «Ритц», где жила тогда современница Эльзы и ее главная конкурентка Коко Шанель. Враждебные отношения между Шанель и Скиапарелли стали достоянием всего Парижа в те годы. Коко пришла в мир моды раньше Скиапарелли и была старше на семь лет. Стремительный успех «этой итальянской художницы», как выражалась Шанель, задел ее в самое сердце. То была не «холодная война», а настоящее сражение талантов. Отголоски этих, вовсе не шуточных баталий читатель, возможно, прочтет между строк этой книги, хотя Скиапарелли практически ничего не пишет о своей конкурентке. Историки моды Парижа донесли до нашего времени анекдот о том, как Коко, пригласившая к себе Скиап, а именно так Эльзу называл весь Париж, усадила ее в черном бархатном платье на стул, свежевыкрашенный белой масляной краской! Эти две дамы переманивали друг у друга манекенщиц, фотографов, коммерческих директоров и даже дизайнеров. Настоящая борьба развернулась вокруг знаменитой русской топ-модели 1930-х годов Людмилы (Люд) Федосеевой, которая позировала то в одной, то в другой, конкурирующей, рекламной съемке. Подобную параллель можно провести в и отношениях Сальвадора Дали, Кристиана Бернара и Жана Кок-то с Шанель и Скиап. Но все же справедливости ради скажем, что в 1930-е годы перевес сил был, безусловно, на стороне Скиапарелли, тонко чувствовавшей время и стилистику, в то время как Шанель при своем неумении ни рисовать, ни кроить не смогла успешно перейти на новые силуэты того времени.

Несомненно, русским читателям будет интересно узнать о поездке Эльзы Скиапарелли в СССР в ноябре 1935 года на Французскую торговую выставку, где она представляла французскую моду и была первым западноевропейским кутюрье, представившим свои модели в СССР в эпоху Сталина. Однако желание Скиап переодеть советскую женщину по новой моде не нашло поддержки у властей. Несколько ее моделей все же были тайно скопированы горничными отеля «Метрополь» в Москве, а экстравагантные шляпки Эльзы пришлись по вкусу знаменитой актрисе кино того периода Янине Жеймо. Описание Скиап этого путешествия в Москву и Ленинград – уникальное свидетельство объективного взгляда извне на моду и стиль жизни советской России. Опубликованная в «Vogue» 1935 года карикатура на Сталина и Скиапарелли, якобы взявшей интервью у диктатора, стоила, вероятно, долгих бессонных ночей сотрудникам Лубянки.

Конец 1930-х годов был ознаменован взлетом ретроспективной, исторической тенденции неовикторианства, вызванной успехом многих исторических экранизаций в Голливуде и пышной пассеистической коронацией нового короля в Англии, Георга VI, в 1936 году. Настоящим шедевром многоликой и не устаревающей моды была коллекция Скиапарелли лета 1938 года на тему цирка с удивительными бисерными и стеклярусными вышивками работы Дома Лессажа. А к лету 1939 года Скиап подготовила прекрасные коллекции веселых платьев с турнюрами, напоминающими наряды героинь Золя и Мопассана, и возродила моду на рукава «жиго». В Париже конца прошлого столетия я был лично знаком с ведущей манекенщицей Дома Скиапарелли Варварой Борисовной Раппонет, родившейся в 1911 году в Киеве. Русская манекенщица пришла просить работу у Скиап в начале немецкой оккупации, до войны она была моделью у «Баленсиаги», открывшегося в 1937 году. Исхудавшая донельзя в результате хронического недоедания, Варвара очень не понравилась Ирен Дана, управлявшей тогда Домом моды, которая порекомендовала ей посмотреться в зеркало перед поиском работы. «Кожа да кости», – сказала она. Но, услышав этот разговор, Скиап вмешалась: «Мадам Дана, кто вам дал право выбирать моих моделей? Мадемуазель, вы ангажированы!» Так Варвара Борисовна стала знаменитой манекенщицей Парижа 1940-х годов под псевдонимом Барбара Скиап и всю жизнь сохраняла самые добрые воспоминания о работе в этом Доме. Она называла Эльзу сердечной и талантливой женщиной, позировала в ее платьях для фотосессий, некоторые из ее снимков из моего архива мы публикуем в этой книге впервые. Другими русскими манекенщицами, работавшими для Скиап в 1930-е годы, были баронесса фон Мёдем, Лидия Ротванд (ур. Зеленская) и княжна Мещерская. Скиап нередко работала с русскими эмигрантами. Она создавала театральные костюмы для знаменитого театра-кабаре из Москвы «Летучая мышь», которым руководил Никита Балиев. Во время Второй мировой войны и немецкой оккупации Парижа Скиап очень четко проявила свою гражданскую позицию. Она предпочла эмигрировать в США, чем жить в оккупированной Франции, и оставила свой Дом на попечении шведской директрисы Ирен Дана. Описание ее «побега» через Испанию и Португалию – одни из самых авантюрных страниц этого увлекательнейшего бытописания.

Попав в США, неутомимая Эльза читала лекции о моде для многотысячной аудитории на стадионах, выступала с акциями Красного Креста и собирала посылки для французских детей-сирот. Как это разнится с роскошной жизнью ее конкурентки Шанель, проведший годы военной оккупации в номере отеля «Ритц» в объятиях немецкого любовника, офицера Ханса Гюнтера фон Динклаге. Разные характеры – разные судьбы и разное отношение к Франции, не так ли?

По окончании войны Эльза снова возвращается в свой Дом, выпускает новые духи «Le Roi Soleil» в авторском флаконе от Сальвадора Дали и приглашает на работу двух молодых стилистов. В 1945 году ее ассистентом становится Пьер Карден, а в 1947 году – юный Юбер де Живанши. А затем она приглашает и верного спутника Юбера, Филиппа Вене.

Но время берет свое. Послевоенный Париж воодушевлен приходом в мир моды новых имен – мадам Карвен, Пьер Бальмен, и, наконец, в 1947 году взорвалась настоящая бомба – состоялась премьера «New Look» Кристиана Диора – стиль, который Эльза не совсем поняла и приняла. Эта вычурная и в то же время изысканная женственность взяла верх над экстравагантными, но эстетскими моделями Скиап, и бороться с конкурентами стало все труднее и труднее. К тому же 15 февраля 1947 года у Эльзы рождается первая внучка – Мариса Беренсон, ставшая затем манекенщицей и киноактрисой. Радости Скиап не было предела, и она покупает себе новый дом в Тунисе, в местечке Хаммамет. Она пишет свои воспоминания, те самые, которые вы собираетесь прочитать. Но дела дома идут все хуже. Несмотря на массовые продажи лицензий на производство одежды, шляп и белья для женщин и мужчин под ее именем в американские универмаги, в 1954 году Эльза показала свою последнюю сокращенную коллекцию. Это случилось накануне возвращения из Лозанны в Париж ее заклятого врага Коко Шанель, которая после четырнадцатилетнего перерыва решает вновь заняться кутюром, дабы спаси свое имя, Дом и поднять продажи духов. 13 декабря 1954 года Скиапарелли полностью закрывает свой Дом моды в Париже, но продолжает продажи духов и линию женских аксессуаров – шляп и очков – в США.

Шанель одерживает значительную победу в этой долгой битве двух богинь моды, но в 1971 году в Ритце она умирает первой, в одиночестве. Скиап переживет ее на два года и тихо умрет во сне в Париже 13 ноября 1973 года. Она попросит похоронить ее в пижаме цвета «шокинг» на кладбище маленькой пикардской деревушки Фрукур. Перед смертью Скиап подарит большую коллекцию своих платьев Музею Филадельфии и Парижскому музею искусств моды на улице Риволи.

Десять лет спустя, в 1983 году, в Париже открылась ретроспективная выставка Эльзы Скиапарелли в «Forum les Halles», которая пользуется большой популярностью и возрождает доброе имя Скиап. Одним из ее организаторов стал американский коллекционер Билли Бой, который считается лучшим экспертом творчества Эльзы Скиапарелли. Именно с этой выставки в Париже и началось увлечение автора этих строк ее творчеством. Думается, что и вам, читатели, история жизни этой неординарной женщины придется по душе. В качестве послесловия мне осталось только добавить, что сюрреальное так никогда и не покинуло Эльзу: 11 сентября 2001 года в одном из самолетов, врезавшихся в нью-йоркские башни, сидела вторая любимая внучка Скиап, фотограф и актриса Берри Беренсон, бывшая жена Энтони Перкинса, актера фильмов ужаса у Хичкока. Он сам скончался от СПИДа 12 сентября 1992 года. Сюрреалистическое продолжение шокирующей жизни. И смерти!

Александр Васильев,

Париж, 2008

Предисловие

Скиап я знаю только по слухам, только по отражению в зеркале. Для меня она что-то вроде пятого измерения. Это непредсказуемая особа, но простота ее обезоруживает, это правда. В высшей степени ленивая, способная, тем не менее работает быстро и с неистовым жаром. В ней все смешалось – смех, слезы, на нее интересно смотреть за работой, когда отчаяние сменяется огромной радостью. Она щедра и скупа – случается, готова отдать половину всего, что у нее есть, и не захочет отдать носовой платок из своей сумочки.

Глубоко человечная, одновременно любит и презирает свою двойственность. Не замечает людей, которых не ценит, она смотрит сквозь них. Умеет принимать огорчения и печали в жизни, но, к счастью, не научилась приспосабливаться. Всю свою жизнь она искала что-то другое, перед ней вечно стоял вопросительный знак. Склонная к мистике, верила в это, но все еще не поняла, что же это такое.

Дожив до зрелого возраста, так и не повзрослела. Упрямо верит в дружбу и слишком требовательна к друзьям, а разочаровавшись в ком-то однажды, наживает врага. Лесть и пустые разговоры ее утомляют, и она никогда не понимала, как можно считать жизнь самоцелью.

Бывает очаровательной, а иной раз – совершенно невыносимой. Ей это известно, но исправиться не получается. Обычно считают: Эльза – хорошая деловая женщина, но ей недостает нежности. Или в качестве деловой женщины она плохая, ее без конца используют и обманывают; но она выстрадала куда больше многих других и часто бывала унижена.

Я ее видела в зеркале. Кроме того, существует ее знаменитый портрет работы Пикассо. Друзья (ах, конечно, у нее их много!) утверждают, что этот портрет хорошо ее представляет.

Пабло Пикассо. Портрет Эльзы Скиапарелли, 1933

На картине изображена клетка; под ней на зеленом сукне лежат игральные карты; в клетке – белая бедняжка-голубка грустно смотрит на блестящее розовое яблоко. Снаружи около клетки – черная птица; раздраженная, бьющая крыльями, она бросает вызов небу.

Ни за какие сокровища Эльза не рассталась бы с этим портретом, пусть даже, как предсказала ей когда-то мать, у нее останется лишь корка хлеба и соломенная подстилка в пустой комнате. Не была бы эта комната пустой – в ней висел бы ее портрет работы Пикассо.

Надеемся, однако, пророчество матери никогда не исполнится. А исполнись оно, Скиап знала бы, что, несмотря на успех, доброе имя и отчаяние, источник высшего порыва – она сама. Порыва этого никто не отнимет – преодолеет все: зависть, тиранию, любые наказания…

Глава 1

Собор Святого Петра, уникальное творение гениев, своей колоннадой, как клешнями краба или осьминожьими щупальцами, охватывает круглую площадь Святого Петра. Казалось, это раскрытые объятия матери, готовой прижать к сердцу всех заблудших, все души, надеющиеся на спасение.

Однажды небольшая процессия проследовала в собор Святого Петра в Риме. Впереди шли мужчина, по виду ученый, с седеющей бородкой, и женщина, уже не юная, но с нежным лицом; затем девочка лет десяти с типично римскими чертами лица и длинными темными косичками и, наконец, кормилица, одетая, как все римские няни, в объемные разноцветные юбки, тесный бархатный корсаж, стянутый на талии, с огромным сложным бантом – тесьма его из разноцветного тартана[1] реяла над ее лицом как ореол. На руках кормилица держала младенца.

Процессия медленно продвигалась и постепенно терялась в огромной базилике. Бронзовая статуя святого Петра, чьи ноги истерты поцелуями бесчисленных паломников, блестела в сумеречном свете, мрамор и золото колонн поблескивали в сумраке собора. Рядом с купелью ожидал священник. Церемония началась.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа я совершаю обряд крещения… – произнес священник и внезапно остановился. – Да, а как зовут ребенка?

В ответ наступило тягостное молчание – никому не пришло в голову выбрать имя для этого ребенка. Все надеялись, что родится мальчик, но на свет появилась девочка. Еще до рождения ребенка отец, ученый, погрузился в восточные книги – Коран и даже «Тысячу и одну ночь», – чтобы найти имя.

Но стало известно, что родилась девочка, и все потеряли интерес к этой проблеме, и семья не дала себе труда ее решить.

– Итак, – пробормотал священник, – вы не приготовили имя?..

Кормилица, которая любила немецкую музыку, предложила свое, вагнеровское, – Эльза.

Никто не придумал ничего лучшего, и его приняли. Имя стало первым разочарованием Скиап – и сигналом к началу сражения…

Процессия пустилась в обратный путь к дворцу Корсини[2], туда, где Скиап родилась, по узким улочкам, которые называли «vicoli», переулками.

Дворец Корсини находится в Трастевере, самом старом и самом римском районе города. С одной стороны от дворца – приют для умалишенных, с другой – тюрьма; но сам дворец возвышается среди душистых магнолий сада, разбитого на одинаковые квадраты с рядами мандариновых и лимонных деревьев; его фасад вырисовывается перед холмом Джаниколо, знаменитым парком Рима. На вершине холма воздвигнута статуя Гарибальди верхом на необузданном коне; неподалеку находится вилла Фарнезина[3]. Согласно легенде, сразу после рождения Скиап Рим был потрясен взрывом (на самом деле он произошел некоторое время спустя). Взорвался пороховой склад Сен-Поль – отлетела штукатурка со стен. Скиап утверждает, что помнит это происшествие: звук ужасный, несколько плиток во дворце треснули. Перепуганная няня, чтобы ее провели по всему городу, прямо с младенцем, вцепившимся в ее грудь: она должна была увидеть своими глазами, что́ уцелело в городе. Ее довели до кафе Капреттари, за Университетом, где город уже настолько уступал место деревне, что по улицам спокойно бродили козы. Это, по-видимому, успокоило няню. Именно там, на террасе, окаймленной розовыми блестящими бегониями, катали Скиап в коляске и оставляли на целые часы под перечным деревом. Она прекрасно это запомнила, хотя ей был всего год. Терраса выходила на Библиотеку Линчеи. Как ни странно, эта библиотека относится к воспоминаниям раннего детства Эльзы, а не отрочества.

Дворец Корсини, где родилась Эльза и провела первые двадцать лет

Библиотека Линчеи с ее колоннами и огромными картами мира, конечно, казалась неимоверно громадной и навевала мне, еще совсем маленькой, сладостное чувство мира и отрешенности. Позже, когда я стала взрослее, мне разрешали рассматривать книги с иллюстрациями, изображающими сказочных персонажей под небом, раскрашенным от руки голубым и кроваво-красным.

Впоследствии именно библиотека отца стала для меня убежищем и радостью. На страницах бесценных редких книг я открывала мир древних религий и приобщалась к искусству. После смерти отца мать отдала эти книги в дар Национальной библиотеке, что меня сильно огорчило – так хотелось их получить…

Однажды обнаружили, что моя «вагнеровская» няня – пьяница и дрянь. Когда носила меня на руках, под просторными ее юбками слышался звук ударяющихся друг о друга бутылок. Этот звук интриговал моих родителей-трезвенников, но правду они узнали, только когда моя сестра по наивности им рассказала, что няня прячет меня в кабачке на нижнем этаже, а сама в это время напивается. Ее тут же уволили и оставили вопящего, изголодавшегося ребенка без кормилицы. Поняли, что вскормлена я по большей части алкогольными напитками, а не молоком из груди.

В те времена еще не существовало ни замечательных американских бутылочек, ни витаминов, ни специальных продуктов детского питания. Отец, отправляясь за козьим молоком для меня, засовывал бутылочку под мышку, чтобы молоко не охлаждалось, и это, как я опасаюсь, немало способствовало развитию у меня характера мятежного и упрямого.

Впрочем, козы вообще сыграли важную роль в истории моей семьи. Воспитанная на острове Мальта, моя мать, как и многие дети из порядочных семейств, вскормлена козьим молоком.

В каждом доме острова держали козу; точно в назначенное время коза поднималась по лестнице, служанка ее чистила и доила молоко для младенца.

Моя бабушка со стороны матери, частично шотландка (ее отец – консул Великобритании на Мальте), выросла на востоке Азии. В двенадцать лет вышла замуж за моего деда, итальянца из Салерно, которому до своей смерти в возрасте двадцати лет родила пятерых детей, в том числе и мою мать. Ее муж в течение некоторого времени был политическим ссыльным. Арестованный Бурбонами[4], бежал, а его место за решеткой занял его дядя. Через несколько лет дядя вышел из тюрьмы слепым. Мой дед отправился в Египет, сделался законоведом и в конце концов стал советником хедива (правителя) Египта. Пост, несомненно, высокий, и когда он умер, народ нес его хоронить на руках. В этот период моей матери, ставшей сиротой, было десять лет; ее опекун, друг семьи граф Серистори, жил во Флоренции.

Мой отец происходил из промышленного района Пьемонта, одна из его сестер управляла всеми монастырями Италии, один из братьев стал знаменитым астрономом. Сам отец любил одиночество и обычно не стремился к общению с людьми. Время делил между своими занятиями и исследованиями Востока, персидскими, арабскими и санскритскими рукописями; позднее заинтересовался монетами, – имея огромную нумизматическую коллекцию, обменивался экспонатами с итальянским королем, как известно, знаменитым нумизматом.

Никогда отец не ходил в гости, лишь раз в неделю, по вечерам, навещал старого друга. После этих посещений на следующее утро я находила на своем ночном столике конфету, что доказывало: он (вместе с матерью, которая обычно его сопровождала) подумал о своей маленькой дочери, несмотря на вечер приключений.

Матери запрещали присутствовать на церемониях при дворе, потому что в соответствии с этикетом ей пришлось бы надеть декольтированное платье, чего муж не мог допустить.

Каждое утро, в шесть часов – никто еще не вставал, – отец отправлялся на прогулку; в два часа пополудни, когда жара загоняла всех по домам, снова гулял: предпочитал жару нежелательным встречам. Где бы он ни находился, непременно хотел достигнуть самой высокой точки местности. В путешествие отправлялся всегда с одним желанием – взобраться на верх здания или на главную башню города – и заставлял меня сопровождать его, а я ненавидела высоту и испытывала ужас перед пустотой. Сжимаясь в комок, я чувствовала себя несчастной и закрывала глаза. Несмотря на привычку к молчанию, он был человеком добрым. Но я так и не поняла, какие отношения он имел с моей матерью и каким образом за десять лет им удалось родить двоих детей.

Когда мне было три или четыре года, он нанял гувернантку-зулуску, потому что захотел изучить язык этого племени. Эта грозная особа, очень черная, большая, костистая, с порослью седых волос, предвосхищавшей моду 1920 года на короткие стрижки, по вечерам тихо входила в мою темную спальню, держа в руке дрожащую свечу, чтобы пожелать мне доброй ночи. Усевшись в ногах моей кровати, она шептала: «Я так тебя люблю! Я похоронила всех, кого люблю!.. И тебя хотела бы похоронить!»

Когда мы проходили по узким улочкам Трастевере, нас преследовала толпа уличных мальчишек, они бросали в нас камни и кричали: «Убирайся отсюда, королева Тету!» В этот период народ ненавидел абиссинцев[5], а раз чернокожая – значит, принадлежит к этой национальности. Она считала, что единственное, чем можно загладить подобное оскорбление, – отвести меня в кондитерскую и напичкать пирожными с кремом.

По существующим тогда канонам Скиап считалась некрасивой девочкой. В те времена у нее были огромные глаза, и она казалась недокормленным ребенком. Конечно, затея с зулусской гувернанткой оказалась провалом. Ее место заняла немка по имени Метзингер (что означает «мясник»). Она учила меня немецкому языку, который я очень быстро забыла, но по случаю Рождества она заказывала для меня огромную елку из Черного леса; елка была такая большая, что доходила до потолка, а ее ветви были усыпаны мелкими украшениями из стекла и ангелами. Именно тогда я впервые солгала.

Обожая пробираться на кухню, поесть особого, кукурузного хлеба – его не подавали к столу, – я болтала с прислугой. Однажды, чтобы расположить к себе кухарку, выдумала жалобную историю, которая довела ее до слез.

– Вы не знаете, Роза, – начала я тихонько, – как бережно обращаются со мной родители. Можно подумать, что я их родная дочь!

У Розы округлились глаза.

– Что вы такое рассказываете?! – сказала она.

– Ну да, Роза, я ведь вовсе не их дочь. Я просто бедный найденыш, над которым сжалились – меня удочерили. Но это тайна, вы никому не рассказывайте!

Глаза Розы наполнились слезами, заплакала и я. Взявшись за руки, мы поклялись хранить тайну. Но эта ноша стала непосильной для Розы, и она стала бросать на мою мать любопытные взгляды и всячески выражать свое трогательное сочувствие и верность. Удивленная мама спросила:

– Что происходит, Роза?

– O, сколь добра, мадам! О, такая добрая!..

– Роза, вы что-то от меня скрываете?

– О, мадам, этот ребенок, этот несчастный маленький найденыш!

– «Найденыш»?!

– Ну да, мадам! Подумать только… и мадам обращается с ней как с родной дочерью!.. Ах, мадам, я не могу сдержать слез! И вот тут правда вышла на свет! Отец, обычно такой тихий и нежный, задрал мне юбку и дал один-единственный шлепок – в жизни не получала! Этот достойный человек впал в гнев, я никогда и не подозревала, что у него такие сильные руки! Сам-то он, воплощение честности, не допускал ни малейшего отклонения от истины. После этого несколько дней я украдкой пробиралась к зеркалу, чтобы посмотреть на красный след от удара на ягодицах, и долго не могла сидеть.

Ребенком Скиап была трудным, и это не изменилось. Кругом непрерывно повторяли, что она некрасивая, а вот ее сестра красивая; в конце концов она этому поверила и начала искать способы стать прекрасной. Покрыть лицо цветами, превратив его в райский сад, – как это восхитительно… Вот росли бы у нее на лице цветы – и стала бы она единственной в мире! Вьюнки, настурции, маргаритки… В полном цвету! С большим трудом я раздобыла семена у садовника и посадила в горло, уши, в рот, чтобы скорее выросли в теплом теле, и принялась ждать результата.

Увы, в нашем материальном мире результат не замедлил сказаться: она стала задыхаться. Потеряв голову от отчаяния, мать послала за врачом – пусть отнимет у ее одаренной богатым воображением дочери подобные мечты и иллюзии. После этого другой доктор обнаружил, что его коллега забыл в носу ребенка кусочек ваты; тот сделался твердым как камень, что могло бы кончиться неприятностью. Но для нее единственное разочарование – цветы не выросли и не превратили ее в ослепительную красавицу.

На этот раз отец воздержался от наказания. Что за культурный и скромный человек! Немногие из его работ опубликованы, но эрудиты до настоящего времени обращаются за справками к его трудам по востоковедению. И конечно же, коллекционеры всего мира приезжали посмотреть на его медали. Добрый, приветливый, глубоко привязанный к своей семье, хороший гражданин, неподкупный патриот. Он отказывался от почестей и наград, что иногда воспринималось как презрение. А он просто был застенчив, безразличен к светским почестям; суровый со своими, по отношению к себе честен и принципиален. В одной из комнат на чердаке нашего дома мать хранила в огромном чемодане свое свадебное платье и другие наряды, которые когда-то носила. Часами я примеряла их, вынув все из чемодана. Нашла там маленькие белые подушечки – их женщины во времена юности моей матери подкладывали ниже талии сзади, привязывая спереди шнуром; так подчеркивали линию бедер и приподнимали грудь. Считала тогда и считаю до сих пор, что эта мода шла очень многим. Еще извлекла необыкновенно тонкое нижнее белье, украшенное кружевами или вышивкой, длинные платья всех цветов (однако вкусы у матери весьма сдержанные) с тонкой талией. Подолгу оставалась я там, любуясь этими сокровищами, пытаясь вообразить, какова была моя мать в молодости.

Меня отправили в школу; очень скоро я обнаружила, что она не похожа на те, где все делается для детей, уважают их пожелания, изучают их возможности. Моя школа – мрачная темница с суровой дисциплиной, где нельзя даже задавать вопросов. Не знаю, что лучше. Впрочем, моя школа ничем не отличалась от многих других.

Учительница, похожая на ястреба, сразу меня невзлюбила, и начались придирки, столкновения. Вскоре я возненавидела ее, и взаимно; она предсказала, что я плохо кончу. Зато сама я решила, что жизнь отщепенца мне неинтересна и я способна сделать ее печальное предсказание неосуществимым.

Как раз в то самое время Тибр вышел из берегов. Желтоватыми водами затопило многие улицы, особенно досталось нашей улице Лунгара, улице Набережной. Как многие маленькие дети, я не понимала, что тут беда, невзгоды, разрушения; меня это забавляло: все по-другому; нет больше скучной дороги в школу, за мной приезжает лодка, и по утрам я вылезаю из окна… даже занятия перестали казаться такими невыносимыми. Наводнение длилось несколько дней, потом вода отступила, обнажив улицы более черные и грязные, чем прежде. Только когда мать повела меня навестить бедняков, потерявших все свое имущество, я поняла, сколь эгоистично отнеслась к этому событию, и больше никогда не желала нового паводка. Огромная волна патриотизма прокатилась по всей стране, повсюду происходили манифестации, и школьники сажали деревья во славу Италии. Состоялась грандиозная процессия, и, конечно, я приняла в ней участие, судьба припасла мне это опасное испытание. Наши патриоты столкнулись с группой коммунистов; ссора разразилась на площади Венеции – это как будто встретились гнев и преступление. Брань в каждом лагере превратилась в кровавые стычки, детей затаптывали в грязь, были жертвы, много раненых.

Признаю, конечно, что все происшедшее со мною воспринималось как волнующее приключение. Впервые в жизни я свободна действовать по собственному усмотрению, никто мне не говорит, что́ следует делать. В мои шесть лет меня переполняло сознание собственной значительности. Я «бросилась в революцию», окруженная озлобленными, сорвавшимися с цепи типами, сопровождала их до площади Квиринале, к королевскому дворцу. Упивалась всем этим шумом, нравилась себе своей экстравагантностью и лишь поздно ночью, уставшая и проголодавшаяся, решила: пора возвращаться домой. Мимо ехал фиакр; я остановила его голосом, который мне казался требовательным, и бросила: «Поезжайте во дворец Корсини!» Кучер посмотрел на меня несколько удивленно, но подстегнул лошадь.

У двери дома меня ждал отец; уже много часов полиция разыскивала маленькую девочку, не вернувшуюся из школы. Может быть, ее убили или ранили во время смуты… Очень спокойно и непринужденно я спустилась из экипажа со словами: «Папа, пожалуйста, расплатись с кучером!» – и проследовала в дом…

Иногда мы проводили летние каникулы неподалеку от Рима, в Тиволи, городке тысячи фонтанов, расположившемся в чудесной местности на холме, где на вершине была вилла д’Эсте[6]. Небольшие дома прятались за столетними оливами. Здесь приобрела я первых друзей – банду мальчишек, став ее предводительницей.

В чем никогда не разбиралась, так это в механике, но вот с велосипедом было все в порядке – научилась ездить; в первый раз показалось восхитительным, во второй – чуть не кончилось катастрофой. Я оказалась перед маневрировавшим поездом, и он простучал колесами в сантиметре от меня. Возможно, и велосипед для меня слишком сложная машина, я до сих пор не без труда справляюсь с телефоном… В детстве меня зачаровывала волшебная история Христа, шагающего по волнам. Во мне достаточно веры – почему бы не попробовать сделать то же самое?

Как ни странно, я с трудом нашла подходящий водный простор, только он как-то странно блестит на солнце, и прыгнула… Увы, это блестела не вода, а негашеная известь, и, несмотря на свою веру, я начала обжигаться… К счастью, один молодой художник по имени Пижон наблюдал из своего окна за странным поведением маленькой девочки и прибежал на помощь, как только увидел, что она барахтается в извести. Эльза спасена, но в третий раз в жизни разочарована! Тем не менее, несмотря на сожженные туфли и жалкие остатки маленького платьица из хлопка, не перестала верить в чудеса. Позже, услышав об удивительных прыжках с парашютом, решила сама – в те времена подобный подвиг был редкостью – произвести опыт. Раскрыв огромный зонт, выскочила на край подоконника второго этажа и устремилась в пустоту… И на этот раз мой ангел-хранитель не дремал – я попала на навозную кучу; поднялась униженная до крайности, но целая и невредимая.

Время бежало, и пришлось мне облачиться в платье с черным бархатным воротничком; я чувствовала себя в нем обезьянкой в зоопарке. И чтобы увеличить мою неловкость, во время прогулок меня заставляли надевать огромную коричневую шляпу, украшенную большим желтым бантом.

Но детство кончилось, и маленькая девочка слишком рано столкнулась с жизненными проблемами. Меня готовили к первому причастию; я испытывала большую склонность к мистике, и это событие меня глубоко затронуло. Тот факт, что я живу, никогда не удовлетворял меня в полной мере, а успех и богатство особенно не впечатляли. Несомненно, деньги – приятная реальность, когда звенят в кошельке, но в голове постоянно возникало легкое сомнение: до какой степени я реальна?

Для души необходима вера, а для тела – удовольствия, но вера остается абстракцией, в то время как телесные удовольствия быстротекущи.

Я была отправлена в самый аристократический монастырь Рима – монастырь Лукези, чтобы подготовиться к конфирмации. Сестры в прекрасных синих и белых платьях, подобно настоящим весталкам, поддерживали огонь на алтаре, иногда сменяя друг друга, проводили часы за молитвой перед дарохранительницей, а шлейфы платьев развевались, подобно нарядам мистических невест.

Атмосфера монастыря довела меня до такой степени экзальтации и унижения, что я дрожала с головы до ног. Читала и перечитывала катехизис, выучила наизусть, ничего не понимая, все грехи, которые могла бы совершить; исполнилась решимости унизить себя: в тот момент, когда попаду в кабину исповедника, обвиню себя во всех смертных грехах, чтобы быстрее подняться на небо. Не знаю, что на меня нашло, когда, бия себя в грудь, я настойчиво бормотала: «Да, отец мой, я развратничала…»

Священник, не зная, сердиться или удивляться, вышел из исповедальни и нежно спросил у маленькой растерявшейся девочки:

– Дитя мое, понимаете ли вы, о чем говорите?

– Не уверена, отец мой, но это, должно быть, очень большой грех.

И раздавленная стыдом своего бесчестья, упала в обморок.

Шок для моей юной души оказался столь глубок, что родители решили отправить меня в протестантский колледж; руководила им старая дева, по имени синьорина Арнолетто. Думаю, его выбрали, потому что считали лучшим в Риме. Наш день начинался с пения неистового патриотического гимна, навеянного живучей в Италии ненавистью к австрийцам и немцам. Помню такие слова:

Прочь из Италии, Убирайтесь, иностранцы! Поля Италии Предназначены лишь нам!

Часами мы слушали лекции о Библии; взгляд мой блуждал за окном, по фонтанам площади Терне, они опрыскивали чистой водой из римских источников статуи обнаженных, исполненных неги дам. Меня интересовали истории из Библии; когда я спрашивала себя, что со мной произошло бы, сделай я то, что совершили эти люди, меня едва не обвинили в одержимости дьяволом. Понадобились годы, чтобы понять: единственный настоящий грех тот, что направлен против божественной искры во мне самой, которую принято называть душой.

В колледже кормили ужасно, мы с сестрой, находившейся на таком же режиме, не прекращали на это жаловаться. Тогда нас обвинили в излишней разборчивости. Особенно отвратительный суп подал нам в конце концов блестящую идею привлечь к этой беде внимание матери, хотя она и сопротивлялась. Мы отлили чуточку помоев, которыми нас потчевали, в бутылочку и принесли домой. Долго обхаживали кухарку и уговорили подать это матери вместо приготовленного прекрасного супа. Трюк удался полностью, мать попробовала и воскликнула в гневе: «Уберите от меня этот ужас! Кухарка, наверно, сошла с ума!» Да нет, кухарка ни при чем, виноваты мы с сестрой, немедленно признались, и все встали на нашу сторону.

Отныне нам еду готовили дома, и мы носили ее с собой в небольшой корзинке.

Для меня самой неприятной необходимостью было рано ложиться спать, когда родители устраивали большой обед. Однажды я придумала ужасную месть: для этого терпеливо собирала блох и помещала их в бокал. Однажды тихо и спокойно притаилась под обеденным столом в столовой еще до прихода гостей. Наконец, все вошли в зал: важные господа, дамы в длинных платьях… Постепенно, когда разговор за столом оживился и подали жаркое, я открыла бокал и выпустила насекомых… Гости моего отца – люди серьезные, даже несколько напыщенные. Господа с изысканными манерами изо всех сил пытались оставаться пристойными, но это так трудно… То одна, то другая рука показывалась под столом и принималась чесать своего владельца. И еще рука… еще одна… Вплоть до того момента, когда, не подозревая о моем присутствии, все гости исчезли один за другим в укромных местах, чтобы всласть почесаться. В конце концов меня обнаружили и не только отослали спать, но и заперли в комнате.

Как уже говорилось, Скиап считала, что сестра ее гораздо красивее, и это порождало застенчивость, которая так ее и не покинула. Несмотря на свою репутацию, она не избавилась от некоторой нервозности, иногда переходящей в агрессивность, что часто делает ее… ну, скажем, не совсем обходительной.

Альберто де Доминитис, дедушка Эльзы, ее мать (слева), дядя Винченцо и тетя Лили (Зиа)

Моя сестра обладала греческой красотой своей крестной, эксцентричной шотландки, которая одиноко жила на прекрасной вилле близ Флоренции, спала на полу, чем приводила меня в ужас, и называла виллу «Особняк Атеней». Сама она не подозревала о своей красоте; глубоко верующая, хотела стать монахиней. Под давлением родителей она отказалась от этих планов, вышла замуж и стала прекрасной матерью двоих сыновей. У меня есть, однако, основания подозревать, что в глубине души она словно сожалела, что изменила свое намерение и позволила себя уговорить. Тем не менее, где бы она ни находилась, каждый день в шесть утра ходила к мессе.

Со стороны отца родственники вовсе не отличались красотой; например, его кузен, знаменитый египтолог, самый противный тип, каких я знала. Впрочем, это не имеет значения: музеи Каира полны его открытий, и он среди немногих, кому разрешили вывезти из Египта саркофаг вместе с содержимым.

Таким образом, в Турине создан замечательный египетский музей. Кроме того, он гуманнейший из людей: если не трудился на раскопках, отправлялся в Сицилию или даже в Китай спасать детей, которых в те времена заставляли работать на серных рудниках. Находил для них не столь тяжелую работу или добивался, чтобы их отравили в школу. Я его очень жалела, зная, как плохо он переносит морские путешествия – до такой степени, что редко покидает свою каюту во время плавания. Он очень заботился о нескольких прядях волос, остававшихся на его облысевшем черепе, и тщательно их приглаживал.

Зато брат моей матери, блестящий кавалерийский офицер, и ее сестра имели по-настоящему дивную красоту. К ее авантюрному образу жизни относились неодобрительно. Зато она интересовала меня, всегда испытывавшую страсть ко всему прекрасному. Мы звали ее тетя Лили. Однажды, когда она прогуливалась по узкой улице Неаполя, навстречу ей попался монах. Потрясенный ее красотой, он спрятал лицо в широком рукаве сутаны и бросился бежать с возгласом: «Изыди, сатана!» Конечно, репутация тети пропала. В конце концов она вышла замуж за адвоката и уехала жить в Египет. Оттуда посылала нам всякие экзотические предметы и восхитительные ткани; в нашей строгой обстановке они заставляли меня фантазировать и, возможно, пробудили вкус к Востоку, оставшийся до сих пор. С волнением ждала я этих посылок, а в моем окружении и не подозревали о воздействии, которое они производили на сумасшедшие мечтания маленькой девочки. Брат моего отца, Джованни Скиапарелли, – вот поистине удивительная личность. Директор Обсерватории во дворце Брера в Милане, он, как и мой отец, предпочитал одиночество и, видя новое лицо, ощетинивался как дикобраз. Это не помешало ему обзавестись многочисленной семьей. Кроме того, он был ужасно забывчив. В день своей свадьбы привез молодую жену в Вену и, едва приехав, сказал ей: «Извините, мне необходимо встретиться с астрономом, который живет здесь. Я тотчас вернусь», – и убежал, думая только о телескопах и звездах.

Несчастная супруга вся в слезах ожидала его в номере отеля. Он обещал быть к завтраку, но не явился. Миновало время обеда, наступила полночь, прошла ночь, а Джованни так и нет. Наконец утром он, ничего не подозревавший, вернулся, попросил ключ и поднялся в свой номер. На полу обнаружил трогательную фигуру – свою нежную жену, не перестававшую плакать… Астроном издал крик удивления: «Ох! Я совершенно забыл, что женился!» – и бросился к ней.

Меня он очень любил, потому что, как говорил, я родилась с созвездием Большой Медведицы на щеке, конечно, имея в виду мои родинки. Он приглашал меня смотреть на звезды в свой большой телескоп; взяв на руки, объяснял, почему считает, что Марс обитаем и живут там такие же люди, как мы; он даже думает – собирают свои урожаи. Его открытие – на этой планете есть каналы – считалось событием первой величины в астрономии. Он был глубоко религиозен.

Я провела много счастливых дней в его доме в стиле ампир неподалеку от Милана, где, растянувшись перед очагом, наблюдала, как он готовит национальное ломбардское блюдо – поленту.

Мы устраивали трапезу, усевшись вокруг большого семейного обеденного стола, а потом гуляли по кипарисовой аллее, которая очень живо сохранилась в моей памяти. Простодушный, но наделенный удивительной жизненной силой в хрупком теле, он всегда был готов открывать новые вселенные на небесном своде, находить неожиданные соотношения между звездами и кометами и описывать мне Марс так, будто провел там массу времени. Благодарное отечество осыпало моего дядю почестями, что его удивляло. Например, друзья хотели, чтобы он стал сенатором. Всякий раз, когда они с ним об этом говорили, он поднимал прекрасные добрые глаза и спрашивал: «Но почему я?»

Несколько важных личностей решили наконец в один жаркий летний день пойти к нему и серьезно обсудить этот вопрос. В торжественных одеждах они проследовали по улицам Милана, подошли к дому и позвонили. Довольно долго никто не отвечал: слуги куда-то ушли, а сам знаменитый астроном, верно, мысленно бродил в полях марсианской пшеницы… Жара стояла ужасающая. В конце концов он открыл дверь – по случаю каникул не счел нужным стеснять себя одеждой, и делегация узрела на пороге великого человека совершенно голого…

Тем не менее особым декретом дядя получил звание сенатора. «Сенаторы, – заметил он, – создают законы для людей, а я знаю всего несколько небесных законов».

Один-единственный раз он отправился в Сенат и принял присягу, чтобы доказать, что он хороший патриот, и больше никогда туда не возвращался. Из-за близорукости по прошествии лет он лишился возможности смотреть в свой телескоп. Тогда, чтобы не терять времени зря, принялся изучать древнееврейский язык – на нем астрономы писали в Древнем Вавилоне! Когда дядя умер, Обсерватория выразила свое почтение к нему минутой молчания – великого молчания, которое внушало уважение. С тех пор имя его произносится с таким же пиететом, как имена Вольта, Галилея или Спинозы. И труды этого маленького ростом великого человека продолжают будоражить умы современников.

Когда отец оставил свой пост в университете, мы переехали из дворца Корсини в дом на площади Санта-Мария-Маджоре. Из окон квартиры открывался великолепный вид на эту большую базилику, но нет уже ни таинственного чердака с романтическим сундуком, ни сада… и я чувствовала себя несчастной. Тогда отец решил взять меня с собой в Тунис, где у него было много друзей. В свои тринадцать лет я, конечно, любила приключения, но ни разу не ступала на борт корабля. Мы совершали это плавание в штормовую погоду и стали единственными пассажирами, не покинувшими палубы.

С самого прибытия в Тунис нас стали приглашать к себе владельцы частных домов со странными интерьерами, окруженных великолепными садами. Увы, мне, совсем юной девушке, во время этих визитов приходилось проводить бо́льшую часть времени в гаремах, которые совсем не походили на места моих мечтаний. Меблировка ужасная, все предметы куплены в европейских магазинах, тут стояли даже огромные зеркальные шкафы. Зато я научилась там есть руками самое восхитительное мясо – ягнят.

Тогда произошел и первый необыкновенный эпизод в моей жизни. Моей руки попросил один из самых могущественных в стране арабов. Не знаю уж, когда он меня заметил, только стал разъезжать перед моими окнами в своей огромной, развевающейся белой гандуре (халате без рукавов), верхом на прекрасном скакуне. За ним ехала на черных лошадях его свита. Вытянувшись в линию посреди площади, всадники принимались выполнять то, что арабы называют «Фантазией», – это поразительное конное представление. Подняв к небу копья, они поворачивали и ехали галопом, выделывая поразительные фигуры танца. Разумеется, хорошо воспитанная девушка оставалась невидимой. Мне позволялось лишь украдкой, сквозь занавеси бросить взгляд… В тот момент я не понимала, что таким образом за мной ухаживают и вся эта демонстрация устроена в мою честь. Когда отец сообщил мне об этом, я почувствовала себя женщиной, готовой сказать «да» своему таинственному поклоннику. Увы, отец счел, что дочь еще слишком молода.

Вот так я упустила шанс начать жизнь, которая, несомненно, обещала быть мирной. В дальнейшем много раз, во время моих великих и суровых сражений, я вспоминала об этом и жалела, что не воспользовалась посулами безоблачного существования.

Итак, Скиап вернулась в Италию, приобретя более просветленный взгляд на мир, ибо увидела многое по-настоящему прекрасное, почувствовала себя женщиной; ребенком, не ведавшим еще всего, что принято называть «жизнью как она есть», – и тем не менее женщиной. В течение многих часов она упорно размышляла…

Мать заставила ее изучать музыку и давала уроки игры на фортепиано. Это просто ужасно, невыносимо – садиться на табурет и нажимать так долго на одну ноту. Вот и пришло в голову притворяться после каждого занятия, что у нее приступ истерии. Затея удалась, занятия музыкой прекратили.

Ну а что касается религии, то один поцелуй чуть не убил ее в Скиап. Это случилось, когда невинный флирт с немного более старшим мальчиком уничтожил прелесть первого поцелуя. Она нашла его приятным, испытанное ощущение понравилось. Однако строгие правила, привитые с детства, и полученные основы религиозного воспитания привели к мысли, что этот поступок ужасен. Терзали муки греховного сознания, пугали последствия. В те времена юным девушкам ничего не рассказывали, родители считали это непристойным. Церковь Санта-Мария-Маджоре, туда бросилась она, чтобы исповедаться. Священник попался начисто лишенный такта, и по ее перепуганному виду, вероятно, подумал, что и впрямь согрешила. Стал задавать нелепые, отвратительные вопросы, из которых она узнала поражающие подробности. Сверхчувствительная, она ни о чем не подозревала, все это оскорбляло ее самые потаенные, интимные чувства. Потрясенная, она убежала из церкви, рыдая, и больше не показывалась в исповедальне.

Для меня это стало трагедией, ведь исповедь – один из самых мудрых законов католической церкви. Так важно довериться другому, знать, что твои душевные тайны не будут нарушены благодаря строгим правилам молчания, а ошибки, если ты искренна, простятся, забудутся, это было огромным облегчением.

Психоанализ, который мы называем наукой, предназначался для того, чтобы прийти на смену исповеди. Оба метода чреваты опасностями; религиозная исповедь – в меньшей степени, ибо анонимна, беспристрастна и ее слушают люди, чья профессия является их призванием. Исповедь психоаналитику опасна, потому что основа тут неприкрыто корыстна.

Глава 2

И снова меня перевели в другой колледж. Я оказалась в новом и хорошем колледже, но мне он совсем не понравился. Возмущало, что надо учить то, над чем насмехалась, обуздывать свое воображение. Конечно, я запоминала легко, но, поскольку меня все это не интересовало, так же быстро забывала. Больше всего не любила математику и на уроках по этому предмету всегда садилась на последнем ряду в классе. В цифрах ничего не понимала, и так до сих пор.

Мать решила, что я уже достаточно взрослая, чтобы иметь карманные деньги. Созвали семейный совет, и мне пожаловали ежемесячную пенсию для расходов на одежду – сорок лир, даже в то время очень мало; тем не менее мне удавалось неплохо выходить из положения. Используя так называемый костюм-двойку, я ухитрялась создавать впечатление, что у меня много разнообразной одежды. Метод этот можно назвать «сшито Скиап». Я не имела, конечно, большого опыта, зато у меня было чутье – «изобретала» тонкие и красивые бесхитростные белые блузки, отделанные кружевом.

Каждый день я, девушка, отправлялась одна в колледж, что многих шокировало: мне единственной из моего окружения это разрешалось.

В те времена моя семья не была мне близка, и я все более от нее отдалялась. И вот стала я чувствовать себя ужасно одинокой, все внутри у меня кипело, как вода в котле. Мне бы найти какое-нибудь отвлекающее средство, но я переросла период сомнительных выходок и сумасшедших приключений. Последний подвиг маленькой девочки принес мне массу неприятностей.

Это произошло вскоре после землетрясения, разорившего почти всю Сицилию. Вся нация в трауре, создан комитет помощи, призванный облегчить судьбу бездомных. По городу медленно циркулировали открытые грузовики, и жителей просили кидать в них всю одежду, которую они желали пожертвовать. Сверху из окон сбрасывали даже предметы домашнего обихода. Сидя в квартире одна, я восхищенно наблюдала за этим. Внезапно охваченная благородным порывом, принялась бегать по квартире и собирать в охапку всю одежду семьи, вместе с бельем и, обезумев от радости, стала выбрасывать ее в грузовики. На мгновение заколебалась перед восхитительным палантином из каракуля с горностаевыми хвостами, принадлежащим матери, – показалось все же неуместным выбрасывать из окна столь роскошный наряд.

И тогда меня охватило другое желание – писа́ть! Это пришло как толчок, потрясший меня с головы до ног, – столь сильный, что я почувствовала его физически. Я не желала писать что попало, нет, – только стихи! Но отдельной комнаты у меня не было… тогда я придвинула стул и столик к окну в коридоре и отгородила их чудовищно некрасивой японской ширмой. Вид из окна, однако, не вдохновлял – оно выходило во двор.

Пока вся семья волновалась вокруг меня, аромат ирисовой эссенции, идущий из прачечной, вызывал во мне ощущение, что я на открытом воздухе, весной… Впрочем, все было иллюзией, даже то, о чем я в состоянии транса писала много часов кряду. Жизнь за моей ширмой и во всей квартире не имела уже ничего общего со мной – мне удавалось достигнуть полного отвлечения.

Когда мама устраивала приемы, это происходило в большом салоне, для других нужд он не использовался. Нам запрещалось туда входить, и в иные дни окна там оставались закрытыми и зашторенными, что лишало комнату воздуха и света. Иногда я проскальзывала в салон, забивалась в угол дивана, горячо желая, чтобы меня не обнаружили, и впадала в забытье. В комнате размещались персидские и китайские предметы, и слабый аромат сандала придавал моему убежищу оттенок извращенности. В дни приема шторы открывались, салон наполнялся светом. Дамы, приходившие в гости, были, по большей части, старые подруги матери по колледжу, их пути разошлись, но они продолжали общаться по привычке. Встречались также ученые и дипломаты, казавшиеся очень старыми. Разговоры велись весьма изысканные и убийственно скучные.

Длинными, спокойными ночами весной и осенью пастухи окрестных деревень, пересекая город со своими стадами, проходили по улице Национале, где мы в то время жили. Завернувшись в тяжелые черные плащи, в больших черных шляпах, с пастушьими посохами в руках, они шествовали вдоль улицы вместе со своими собаками, которые помогали им пасти стада. Блеяние овец внушало спящим за ставнями мужчинам и женщинам мысли о просторах лугов…

Спрятавшись в запретных комнатах, я порой наблюдала эту восхитительную сцену – в ней вся поэзия деревни, – все это освещала римская луна. Дрожа от холода, страшно возбужденная, я тихо возвращалась в свою постель. Стараясь не разбудить сестру, мы с ней спали в одной комнате, мысленно повторяла поэму, которую напишу завтра.

За ширму я возвращалась с огромными листами бумаги, вновь свободная, и погружалась в глубокие раздумья. Никогда с тех пор не испытывала столь огромной радости, как тогда – одержимая.

Через много лет Скиап перечитала свои поэмы… и с трудом поверила, что они написаны ею, краснела, читая их вслух, хотя это лишь часть того, что выражалось так свободно. В детстве она не отдавала себе отчета в том, что писала. Теперь-то она понимала, что горе и любовь, чувственность и мистицизм – наследие тысячелетий вторглись в сознание наивного ребенка. Но с тех пор никакая удача не приносила ей большего чувства удовлетворения, чем те стихи.

Кузен Аттилио, сын астронома, намного ее старше, стал большим другом Скиап. По профессии художественный критик, он владел небольшой коллекцией прекрасных картин, хранил их в темной комнате. Время от времени забирал оттуда одно из своих сокровищ и вешал на лучшей стене в своем доме – пусть другие картины не мешают как должно оценить ее. Он утверждал, что за один раз человек получает наслаждение лишь от одного произведения искусства. Насытив свой ум и чувства красотой картины, он возвращал ее на место и выносил другую.

Именно этому кузену доверила она свои поэмы. Он прочитал, попросил разрешения подержать несколько дней у себя и тайком передал миланскому издателю, по имени Куинтьери, не сообщив имени автора. На следующий день тот позвонил ему и сказал: «Я публикую книгу. Скажи мне имя автора!»

Тогда Скиап под предлогом визита к кому-то из родственников отправилась в Милан, и кузен Аттилио отвел ее к издателю. Ей было четырнадцать лет; сев в уголке, испуганная и взволнованная, она слушала, как Аттилио начал разговор со своим приятелем. Через некоторое время издатель, человек занятой, взглянул на часы.

– Вы полагаете, она еще долго заставит себя ждать?

– Кто? – удивился Аттилио.

– Как «кто» – автор поэм!

– Но он сидит рядом с вами.

Под удивленным взглядом издателя Скиап сделалась еще меньше и нелепее, чем обычно.

Куинтьери опубликовал поэмы, назвав их «Аретуса»[7] – именем нимфы светлого источника в Сиракузах на Сицилии. Она написала посвящение:

«Тем, кого люблю, Тем, кто меня любит, Тем, кто заставлял меня страдать».

Для семьи книга оказалась разорвавшейся бомбой. О ней писали газеты, отрывки из поэм публиковались повсюду в Италии и даже за границей.

Но отец посчитал это ужасным позором для семьи и отказался прочитать книжку. Созвали семейный совет и постановили: в качестве наказания и чтобы поместить отныне под постоянный надзор, – отослать автора в монастырь в немецкую Швейцарию. И отослали – сожалеть о своих грехах и охлаждать слишком буйный темперамент.

На деле эта ссылка стала для меня совершенно удивительным испытанием. Оставаясь по-прежнему до глубины души экзальтированной, я не подчинилась религиозному уставу. Несомненно, я была глубоко верующей, но по-своему, особым образом: вера моя находилась в непосредственной связи с истоками гармонии и творения, я не прибегала к посредничеству людей.

В монастыре не терпели никаких связей с внешним миром. Любое письмо, записка, даже адресованные родителям, просматривались матерью-настоятельницей. Даже ежедневные ванны проходили под наблюдением: мы должны купаться в толстой полотняной рубашке, чтобы ни в коем случае наши тела не предстали обнаженными, и имели право снять ее днем, лишь надев предварительно другую.

Первое, что она сделала, освободилась от этой ужасной туники и приняла ванну как все нормальные люди. Но через замочную скважину за ней кто-то шпионил, и в тот же день нарушительницу призвали к ответу. В приступе возмущения, не забыв натянуть длинные черные перчатки, она подготовилась, чтобы предстать перед матерью-настоятельницей. Она знала, что перед этой особой, жесткой и враждебной, надеяться было не на что. Скиап решили укротить, но она твердо настроилась на борьбу, особенно после того, как заметила на столе настоятельницы свои письма.

Девушку обвинили в недисциплинированности и бесстыдстве. Чувствуя себя чистой и честной, она впала в состояние безумного гнева. Упрямый подросток и старая монахиня сошлись лицом к лицу, как в петушином бою…

Несмотря на страстные стихи «Аретусы», Скиап оставалась в полном неведении о плотской стороне любви. Неудивительно, что ее привело в замешательство поведение некоторых воспитанниц, особенно одной из старшего класса: та следовала за ней повсюду и без конца дарила маленькие подарки. Это, по всей видимости, «особая дружба»… Но она-то не считала ее таковой, поощряла и ценила, вплоть до того дня, когда девушка схватила ее в свои объятия и покрыла поцелуями. И тогда при всей своей наивности Скиап поняла, и все пуританские принципы семьи ударили ей в голову.

А что́ она думала о «суровости» жизни в монастыре, не скрывала от монахинь. После этих обличительных речей пришлось лечь в постель на несколько дней. Совсем обезумев, неспособная найти ни малейшей поддержки извне, она объявила голодовку. И все-таки ей приходилось соблюдать распорядок и каждое утро являться к мессе, во время которой она почти каждый день теряла сознание.

Одной из воспитанниц монастыря оказалась дочь президента Совета, и, воспользовавшись тем, что девушка возвращалась в Рим, Скиап доверила ей послание к отцу. Как только он его получил, немедленно отправился в Швейцарию, долго смотрел на дочь, не произнеся ни слова, – и увез ее домой. В монастыре она пробыла ровно девяносто девять дней.

И вот я дома. К нам часто заходил в гости один русский – некрасивый, с маленькими раскосыми глазами и широкой бородой. После ужина он садился у стола, уставившись в пространство. Богатый, но скупой по отношению к самому себе, он отдавал свои деньги на разные благотворительные цели. Долгое время в семье считали, что он приходит из-за сестры, но однажды он поведал отцу, что посещает наш дом из-за меня и желает на мне жениться. Родители хорошо к нему относились, но, к счастью, сочли меня слишком молодой и ответили отказом. Каждый вечер он совершал свой ежедневный визит, проводил некоторое время, глядя в пустоту, а потом возвращался домой и писал мне длинные письма. Я получала их во время завтрака, и думаю, что он приносил их сам по дороге к утренней службе в церкви.

Безусловно, в интеллектуальном смысле он мог бы меня осчастливить, но я так была полна жизни, уже обрела доверие к своему телу, а кроме того, обладала чересчур живым воображением. Он жил в полном одиночестве целый год и продолжал писать мне прекрасные, нежные письма: предлагал все, что у него есть, в том числе драгоценности, унаследованные от матери, – один из редких случаев в моей жизни, когда мужчина предложил мне что-то ценное. Несколько лет спустя он погиб во время несчастного случая в горах, обстоятельства этого трагического происшествия остались невыясненными.

Тем временем я до безумия влюбилась в одного художника. Отправлялась за пределы городских стен Рима и навещала свой «предмет страсти» в его мастерской. В первый раз я выпила портвейна и сидела неподвижно несколько часов кряду в тени сосен. Я была счастлива: он умен и умел нравиться женщинам. Но моя семья проведала о нашей любовной истории; узнала еще, что мой любимый помолвлен с молодой девушкой скромного положения.

Вначале я не желала ничему верить, но мало-помалу сомнения закрались в мою душу, и я решила во что бы то ни стало узнать правду. Раздобыв адрес его родителей, которых никогда не видела, позвонила у их дверей. Передо мной предстала типичная семья среднего класса, абсолютно непохожая на сына-сердцееда. Невеста маленькая, как подросток. Отведя родителей в сторонку, я внезапно спросила, правда ли, что их сын помолвлен с этой юной особой. «Да, – ответили они, – это правда. Они скоро поженятся!»

Скиап повернулась и ушла. Некоторое время двигалась автоматически, глядя прямо перед собой, и слезы текли по щекам. Села в автобус, набитый до отказа, и пришлось стоять. Ноги дрожали, голова кружилась, состояние было такое, будто только что пришла в себя после операции. Рядом стоял молодой человек с букетом в руке, предназначенным, без сомнения, любимой. Взяв один цветок, он протянул его ей:

– У вас такой несчастный вид! Надеюсь, эта роза принесет вам счастье.

Прошло немного времени, и я снова влюбилась. Молодость, пыл, огромная потребность в любви сделали так, что мое сердце еще раз забилось для очень юного, веселого и пылкого юноши, подлинного южанина. Он приезжал из Неаполя, специально чтобы провести со мной день. Мы гуляли вдвоем и, поскольку не могли прийти ко мне, бродили по сельской местности в окрестностях Рима. В его прелестной компании я заново открывала старинные римские виллы, где бывала в прошлом вместе со своей гувернанткой. На этот раз они представлялись мне совсем в другом свете: как прекрасны вилла Дория Пампили, вилла Боргезе, вилла Медичи (в наши дни расположился Музей французской живописи), наконец, вилла д’Эсте с тысячью фонтанов!

И снова моя семья положила конец этому счастью, запретив нам встречаться. Но каждую неделю я получала огромную коробку с туберозами без всякой визитной карточки. В последний раз мы случайно встретились на Искье, где наши семьи проводили летние каникулы.

Через несколько месяцев он прислал мне письмо, напомнил мне об этой встрече и описал, как смотрел мне вслед, когда я уплывала на пароходе. Он так никогда и не женился.

После этого я поверила, что мои несчастные любовные приключения закончены. Я постоянно флиртовала с красивыми мальчиками ради развлечения. Мой любимый цвет лиловый, и временные избранники всегда носили что-нибудь лиловое – носовой платок, галстук. Пусть все видят, что он за мной ухаживает.

Как-то моя подруга рассказала мне, что муж ее иногда носит в кармане смятый лиловый галстук…

В то время я начала писать статьи о музыке. Это не была в буквальном смысле слова музыкальная критика, ничего специально профессионального, но они оказывались уместными и имели непосредственный тон.

Одно из моих великих разочарований – я не умела петь. Ведь так замечательно освобождаться таким образом от самой себя… Этот способ освобождения мне казался простым и при этом хранил в тайне мои чувства. Интриговал меня и театр. Но поднимись я на сцену, мои благородные родители сочли бы это позором.

Меня устроили в Римский университет (слишком молода, чтобы посещать лекции) и записали на курс философии. Вопреки школьному опыту прошлого эта наука мне понравилась. Отец занимался в то время в университете востоковедческими исследованиями; и, без сомнения, мой ум стремился к занятиям. Я принялась читать Боссюэ[8], Спинозу и «Исповедь» Блаженного Августина[9] – этот труд долго оставался моей настольной книгой.

Вдруг снова появился мой русский обожатель. Все чаще видели его черную бороду в нашем салоне. Моя семья, желая нашего брака, оказывала на меня давление, что приводило меня в отчаяние. Тем летом, когда мы отправились в Виареджо, восхитительную местность в Тоскане с большими сосновыми лесами, мой воздыхатель последовал за нами.

На этот раз чаша моего терпения переполнилась, и вот что стало следствием.

Подруга моей сестры, особа, которую можно назвать «женщиной передовых взглядов», вышла замуж за богатого англичанина, намного ее старше. Желая усыновить детей, она написала моей сестре, спрашивая, не знает ли кого-нибудь, кто помог бы в их воспитании, все дорожные расходы берет на себя.

Вот единственная возможность для меня, и ничто не помешает мне уехать в Лондон.

До Парижа меня сопровождали друзья семьи:

– Это насовсем! Никогда не вернусь! – восклицала я, убежденная, что крылья мои окрепли и меня выдержат. События, однако, приняли такой оборот, что я поняла – все предательски непрочно.

Итак, я впервые оказалась в Париже. Лионский вокзал по сравнению с величием Рима показался мне сначала лишенным романтизма. Но как только я сошла с поезда, громко провозгласила: «Вот место, где я буду жить!»

Совершенно случайно я встретила в Париже еще одного друга нашей семьи, восхитительного Альберто Лумброзо, блестящего историка, посвятившего свою жизнь Наполеону.

– У Энро будет бал, – сообщил он мне. – Тебе не кажется забавным пойти туда вместе со мной?

Бал… бальное платье!.. Я никогда не бывала на балу, у меня нет бального платья… и я с радостью согласилась. Но как выйти из этого затруднения? Отправилась в Галери Лафайет и купила четыре метра темно-синего крепдешина. Безумство, конечно, он стоил тогда примерно десять франков за метр. Кроме того, приобрела два метра оранжевого шелка. Шить наряд не стала, а просто задрапировалась в ткань, пропустив ее даже между ног, очень «зуавский»[10] вид. Из части оранжевой материи смастерила широкий пояс и завязала вокруг талии, а из остатка соорудила тюрбан – денег, чтобы идти к парикмахеру, не осталось. Довольная собой, я поехала на бал. Энро жили на улице Жасмина, впервые Скиап оказалась во французском интерьере. Мадам Энро, знаменитый скульптор, жила преимущественно в Италии, и влияние этой страны отразилось во внутреннем убранстве дома. Ее муж – удачливый делец. Перед балом устроили чудесный обед, который привел ее в восторг красотой салата из настурций. Сама она вызвала в некотором роде сенсацию: никто раньше не видел подобной одежды. Во время бала возникла новая проблема: все, что она знала о танцах, это модные уроки Пикетти в Риме, там ее научили танцевать кадриль-лансье[11]. Но здесь-то играли танго – и она отважно бросилась танцевать. Как забавно, ужасно забавно! Увы, булавки, которыми она сколола свой наряд, стали расстегиваться… Не увлеки ее партнер из зала, продолжая танцевать, первая встреча со светским Парижем окончилась бы номером «Фоли-Бержер»[12]. Это был настоящий провал в качестве модельера. Скиап сводили в дом Ренана[13] на Монмартре, в дом Анатоля Франса[14]. Наполнившись вволю впечатлениями, она отправилась в Англию.

Лондон… странное дежавю – я будто уже пережила это века назад. Впрочем, вряд ли римляне были великими завоевателями Англии. Лондон не устроил мне шумного приема. Путешествие на корабле, английская железная дорога, английский чай, вежливость полицейских и кучеров, сидящих в фиакрах, – все это меня растрогало. Не помню уже, где остановилась, но меня сразу вывезли за пределы Лондона. Кто не жил в загородном доме в Англии, не испытал очарования этой жизни!

Простое, приятное и комфортабельное жилье никак не походило на дом миллиардера. Хозяйка, полная энтузиазма, прелестные дети – все показывало, как свобода и нежность влияют на детей. Но одно выбивалось из общей картины – дети постоянно страдали от голода, не потому, что хозяйка была скупа, нет, она просто следовала теории, что себя надо ограничивать. В результате вид у детей был такой, будто они только что вышли из концлагеря.

Граф Вильям де Вендт де Керлор, муж Эльзы Скиапарелли, 1914, год свадьбы

Скиап терпела это положение до последнего; понимая, разумеется, ценность хороших принципов, но не до такой же степени. Старалась как можно чаще уезжать в Лондон, где ей все было по нраву. Однажды она заблудилась в вязком, как пюре из горошка, тумане и несколько часов брела по Гайд-парку, цепляясь за прутья изгороди. Небо и солнце Италии далеко! Внезапно натолкнулась на человеческое существо, и это резко вернуло к действительности. Убежала, начитавшись английских детективов, ждала самого плохого…

Как-то отправилась слушать лекцию о теософии, читал ее неизвестный лектор, как узнала позже, наполовину бретонец[15], наполовину поляк, мать – швейцарка. Нашла, что он странным образом очарователен. Говорил о власти души над телом и о таинственной и вечной юности. Слушала лекцию, покоренная до такой степени, что забыла уйти, когда все уже покинули зал.

В конце концов получила предложение:

– Не согласится ли молодая леди встретиться с лектором? Она поднялась, и завязалась беседа. По-видимому, взгляды совпали, и утро их застало помолвленными. Узнав все, семья Скиап бросилась в Лондон, чтобы попытаться помешать этому браку. Тщетно – он уже состоялся – в мэрии, без пышности и белого платья.

Пикадилли в тот день запрудили суфражистки[16] и ужасные фурии мужиковатого вида, поодиночке и группами. Возглавляемые Сильвией Панкхерст[17], они визжали, требуя избирательных прав для женщин. Получили, но к ним в придачу и другие заботы! Мужчины восхищаются сильными женщинами, но не любят их совсем. Некоторым удается сочетать нежность с силой, но многие решившиеся идти по жизни в одиночку потеряли в этой игре счастье.

Глава 3

После церемонии бракосочетания, вернувшись в малюсенький домик, который мы сняли в конюшнях, трехэтажный, одна комната на этаж, я заметила, что семь зеркал разбиты. Как это случилось, мы так и не узнали, но предзнаменование было зловещим. В попытках улучшить наш интерьер я отправилась на Каледонский рынок[18], где можно было отыскать что угодно. Позже, когда сочла, что почти все приведено в порядок, я решила устроить небольшой обед.

Как только мы уселись, сосед, которого я решила поразить, внезапно меня спросил:

– Где вы нашли эти занавески?

– А, это удачная покупка – на Каледонском рынке! – ответила я с гордостью.

– Они украдены у меня два месяца назад, – ледяным тоном пояснил сосед.

Увы, пришлось вернуть занавески прежнему владельцу; моя удачная покупка обернулась полным крахом.

Пока мы старались обустроить свое жилье, разразилась война 1914 года. Но я слишком хорошо понимала, как обстоят дела, ведь при всем этом мой муж вел себя подобно летучему облачку в небе. И мы решили отправиться в Ниццу, где жила его семья, может быть, я там обоснуюсь и что-то меня привяжет… На всю жизнь у Скиап осталось воспоминание об этом путешествии, о красном, как кровь, небе. В Ницце мы поселились в маленькой квартирке над садами, окна выходили на море. Вот что сохранилось в памяти: муж куда-то исчезал, день за днем она часами ждала его. Затем уехала в Монте-Карло с небольшими деньгами и, разумеется, тут же их проиграла. Вернули ее в Ниццу без единого су в кармане, с запиской такого содержания: «С комплиментами от казино». С тех пор она обречена играть всю жизнь, но никогда больше – на зеленом сукне. Не скажу, на что в те времена походила Ривьера, какие принцы, махараджи, миллионеры жили в этой элегантной зимней резиденции. Позже она превратилась в модное место летних удовольствий и площадку для игр, шумную, перенаселенную и разнородную.

А тогда Ривьера была изумительной. Я подружилась с филиппинцами очень маленького роста, они предвосхитили моду будущего – одевались в стиле, названном впоследствии «нью лук»[19]. Они часто приходили к нам, готовили пряные, ароматные блюда, и мы проводили долгие вечера в саду. У меня создалась иллюзия мира – ни за что не покинула бы Ниццу; но муж решил отправиться в Нью-Йорк. Мы поплыли в сторону Америки в маленькой темной каюте, совершенно не представляя, что будем делать в этой стране. Америка, всемирная мечта, пробуждает все иллюзии – сверх того, надежды. Сразу по приезде нам пришлось принять решение. Какой-то журналист, страдающий от отсутствия новостей, подошел ко мне наугад и сообщил:

– Я из «Бруклинского орла»!

– Что такое «бруклинский»? – осведомилась я.

Позднее узнала, конечно, что Бруклин – Золушка Нью-Йорка, но менее блестящая и очень на этот счет чувствительная. Мы остановились в солидном центральном отеле, рядом с Мэдисон-авеню, из разряда так называемых приличных адресов. Нью-йоркская жара – это ужасно…

Утром первого дня, проснувшись, я позвонила заказать завтрак; когда его принесли, вежливо сказала:

– Спасибо.

Молодой портье посмотрел на меня так, будто я оса:

– Я работаю не за «спасибо», а за деньги!

Я еще не привыкла к американской системе чаевых, выдаваемых сразу, и это явное нахальство меня оскорбило, дав повод судить обо всем остальном в этой стране.

Мы переехали в старый отель «Бревурт» в Латинском квартале Нью-Йорка, самый французский в мире, более французский, чем многие отели во Франции. Там все относились к нам доброжелательно, казалось, понимали наши трудности и выделили за более умеренную цену очень хороший номер.

До сих пор мы проживали мое приданое, и вначале-то не очень солидное. Средства таяли, а муж все время витал в облаках и оказался неспособным акклиматизироваться в суровой нью-йоркской атмосфере. Наша маленькая комната не предназначалась для длительного проживания, а постояльцы отеля, большей частью люди солидные, ценили добрую репутацию. Муж проводил все время в прогулках; когда мы поженились, он, вегетарианец, не пил спиртного, но нью-йоркская суета, всеобщий ажиотаж подействовали на него, и он не устоял перед искушениями этого города, и это сказалось на нем самым разрушительным образом.

Кроме того, его вознамерилась соблазнить Айседора Дункан[20]. В маленькой комнате скинула с себя одежды и принялась танцевать перед ним. Лично я не одобряла подобных представлений; но, возможно, мое мнение изменилось бы при чужом муже.

Тем временем наша борьба за жизнь принимала крутой оборот. Как найти деньги, чтобы оплатить нескончаемые счета отеля? Ни он, ни я, независимые и гордые, не принадлежали к тем, кто живет приглашениями, даже если они исходят от особ любезных и благожелательных.

Кто-то рассказал мне об удивительном открытии – цветном кинематографе, и я заполучила роль в массовке в одном фильме. Совершенно искренне говорю, не запомнила ни названия компании, ни фильма, но хорошо помню, так жгло глаза, что на несколько дней ослепла.

Именно в это время произошло перемирие. Во время военного парада 11 ноября на Пятой авеню, высунувшись из окна, я ничего не могла разглядеть из-за своего нарушенного зрения, но пила вино Победы, по крайней мере в нее верила. А муж тем временем окружил себя млеющими от любви дамами, и все чаще я оставалась одна, покинутая…

Несмотря на это, я забеременела, обнаружила это в Бостоне, на той самой Чарлз-стрит, по которой почти невозможно ходить: она усыпана мелкой галькой.

Вернулась в отель «Бревурт», и мне пришлось почти постоянно находиться в постели, питалась устрицами и мороженым; эти самые дешевые блюда в меню, вероятно, сейчас кажутся слишком роскошными.

Однажды вечером, когда я лежала в темноте, увидела, как в комнату сквозь закрытую дверь тихо вошел отец, сел в ногах кровати и оставался так неподвижен. Наблюдая за его бледным лицом, я спрашивала себя, живой ли он. Все возможно в царстве любви, и нам не запрещено верить, что в момент смерти исполняется последнее желание, перед тем как определится окончательная судьба. В час, когда человек достигает границ потустороннего мира, ему, быть может, позволено остановиться и посмотреть, всего лишь мгновение, на того, кого более всех любил или кто более всех нуждался в его помощи. И вот отец пришел ко мне, чтобы дать мне сил и смелости.

На следующий день муж забежал меня навестить, и я сказала ему: «Вчера умер мой отец».

Потом пришла телеграмма: он умер точно в тот момент, когда явился передо мной. Я потеряла существо, к которому больше всего была привязана. Но теперь мне предстоит готовиться к таинству рождения ребенка – он уже заявлял о своих правах и с тех пор не прекращал ни на минуту…

Я родила в клинике, роды были трудные и долгие. В конце концов ей показали младенца, розового и толстого. «Как?! А я думала – мальчик!..» – воскликнула я.

И с этого момента прониклась к своей дочке обожанием… На следующий день Скиап попросила, чтобы ей принесли гончарной глины, и вылепила ее бюст и с тех пор повсюду возила его с собой, запачканный и потертый от многочисленных скитаний, он и теперь стоит в ее комнате.

Тогда Скиап вообразила, что испытала трудные времена. Как же она могла предвидеть, что с ней должно произойти… Через десять дней встала проблема: где и как жить? Муж уехал, и у нее не было никакого представления, где он может находиться. Взяла такси и с крошечной живой ношей в руках принялась объезжать отели. Везде слышала одно и то же: «Комнат нет!» Странно: именно в июне, в жару, люди предпочитают сбегать из города. Очень скоро она поняла: просто никто не хочет селить у себя женщину с новорожденным младенцем. Тогда, оставив дочку в такси, добралась до одного скромного отельчика, который знала, и тут повезло – получила номер. Взяла ключ и вышла за девочкой, теперь меня уже не прогонят, и вселилась под неодобрительным взором управляющего. К несчастью, моя Гого (названная так по той причине, что постоянно булькала и урчала)[21] выбрала именно этот момент, чтобы проявить себя. Обычно милый ребенок, начала стонать, кричать и выть. Чем упорнее я старалась ее успокоить, тем яростнее она кричала… Ничто не помогало, я носила ее на руках, качала, кормила (в то время еще кормила грудью)… Вскоре во всем отеле стоял звон телефонов… Мой тоже зазвонил, но я не осмелилась поднять трубку. Конечно, управляющий: «Вы не намерены успокоить, наконец, своего ребенка? Все клиенты жалуются!» Слишком поздно – он уже не выбросит меня за дверь! Впрочем, уставшая и накормленная, Гого заснула.

На следующее утро управляющий пришел ко мне. Кажется, я еще никогда так не старалась очаровать мужчину – и для столь святого дела… В конце концов мне удалось смягчить его сопротивление, и он согласился поселить меня в удаленной от других комнате, на верху башенки. С тех пор каждый вечер, насытившись, Гого спокойно засыпала, как маленький сытый котенок.

Ласковую и улыбчивую, ее можно было оставлять одну; она так забавно шевелила маленькими ручками, словно прокладывая себе дорогу в жизни… Но как ей гулять: у меня ни коляски, ни денег, чтобы ее купить. Я приобрела корзинку для апельсинов в ближайшей бакалейной лавке, и в этой «колыбельке» Гого спала на солнышке, на пожарной лестнице.

Но мне ведь необходимо найти работу! И тут одна женщина встретилась мне на жизненном пути – высокоинтеллектуальная, с широкой душой, в Нью-Йорк она приехала из Парижа. Умна, но абсолютно лишена практической сметки. Это была мадам Пикабиа[22], жена знаменитого художника, принадлежавшего к основателям группы «Дада»[23]. Она предложила мне взять на себя заботу о моей дочери, пока я буду искать работу, поручила также продать белье, привезенное ею из Парижа. Только, и это вполне в ее духе, так неудачно его выбирала, что нам пришлось освободиться от него за очень низкие цены.

Я нашла скромную работу у дельца с Уолл-стрит, в мои обязанности входило наблюдать за аппаратом, регистрирующим курсы акций. Это продлилось недолго: отчеты мои о ценах и ренте очень скоро оказали ужасающее, непредвиденное влияние на рынок. Перепробовала еще несколько работ, но безуспешно. Мадам Пикабиа мне помогала, как могла, но и вдвоем мы оказались ни на что «деловое» не способны.

Мне на помощь пришла еще одна дама, жена крупного издателя, она возглавляла ультрасовременную школу в Нью-Йорке. Предложила устроить моего ребенка в сельской местности, где сама уже присматривала за детьми своих друзей. И я решилась извлечь Гого из ее корзины и предоставить ей судьбу получше. Через две недели, холодным декабрьским днем я поехала ее навестить. Бледная и обледенелая, она лежала на террасе… Я-то привыкла к страданиям, но моя крошка… Получив немного денег из Италии, я доверила Гого доброй старой няне, которая жила неподалеку от Стэнфорда, дом ее стоял в лесу. Тем временем я сняла скромную комнату на площади Петчин, в знаменитом маленьком сквере артистического района Нью-Йорка, который мог бы находиться и в Париже, и в Лондоне: такие же сводчатые дома, ряды деревьев… Все очаровательно, вот только комната моя была такая узкая, что одеваться приходилось, сидя на кровати. В этом районе жили художники и писатели, и, хотя я оставалась одинокой, у меня тут же появились друзья. Воспоминания о тех днях стерлись из моей памяти, помню лишь, что все казалось безнадежным и мрачным, ничто не интересовало, кроме Гого, и никто, кроме нее, не занимал мои мысли. Те небольшие деньги, которые у меня были, уходили на няню.

Я познала жуткий, мучительный голод – освободиться от него можно, только съев при случае фрукт или кусочек колбасы.

У меня уже не осталось желания жить – такая стала ленивая. Несмотря на тяжкие обстоятельства, я сохранила нравственное сознание, которое мешало мне прибегать к некоторым способам, чтобы отвлечься. Мой муж жив, но где он, я не знала. Однажды вечером во время прогулки из-под ног у меня вылетел клочок бумаги, и я подняла его: двадцатидолларовая купюра. Бесхозная, принадлежит мне. Приняв этот подарок судьбы, я побаловала себя бифштексом.

На следующий день, прогуливаясь по Гринвич-Виллидж, я раздумывала, как лучше использовать то, что осталось от вчерашней двадцатки. Один или два предмета в витрине ростовщика привлекли мое внимание, я их купила и вознамерилась перепродать в больших магазинах города вдвое дороже. Так, удвоив свой капитал, я осуществила самую удачную сделку в жизни.

В этот период я познакомилась с Бланш Хейс, женой знаменитого Артура Гарфилда Хейса[24], и между нами зародилась глубокая дружба. В своем приветливом интерьере они принимали множество культурных и не чопорных людей, ко мне испытывали симпатию и сочувствие.

В это же время я встретила Ганну Вальску[25], польку ослепительной красоты; она стремилась сделать карьеру, ее муж был известным врачом. В первый раз я увидела ее в доме Бланш, куда меня пригласили на обед: в черном, облегающем фигуру платье она появилась на верху лестницы. Ганна мечтала петь в опере, посвящала этому все свое ненасытное честолюбие. Однажды ее муж мне сказал:

– Моя дорогая, Ганна подписала контракт, едет на гастроли на Кубу – петь «Федору»[26]. Не могу отпустить мою нежно любимую жену без сопровождения. Хотите поехать вместе с ней?

– Конечно! – ответила я – мне и в голову никогда не пришло бы отказаться от путешествия на Кубу.

Рекламную кампанию заранее провели газеты, и приняли нас замечательно, номера в отеле «Англетер» завалены цветами. По ночам мы не смыкали глаз, оглушенные шумом автомобилей, поворачивающих на площади со страшной скоростью. Бóльшую часть времени Ганна Вальска репетировала, а я осматривала город, стараясь научиться говорить по-испански. Компания молодых веселых журналистов коварно пыталась учить меня неприличным словам, а затем в восторге слушала, как я их употребляла перед пораженными слушателями.

В городе была, тогда в расцвете славы, великая Павлова[27], и по причине нашего внешнего сходства (впрочем, оно мне казалось сомнительным) знаменитую балерину и меня путали. Когда я выходила из отеля, на меня нападала стая газетчиков, а Павлова в это время спокойно покидала его через потайной выход.

А потом наступил роковой день премьеры «Федоры». Цветы заказывали оптом, зрители отправлялись с твердым намерением выразить свой восторг, но публика, однако, решила иначе.

Кубинцы – восхитительные люди, но они знают, чего хотят, а интерпретация «Федоры» не вызвала у них одобрения. После первого акта все встали и потребовали вернуть деньги. Обезумев, я бросилась вперед остановить подношение цветов, постараться убедить Вальску, что она слишком устала и не в голосе сегодня. Все бесполезно – Ганна непременно хотела продолжать, так и сделала, – пока шум не стал оглушительным. Цветы летели на пол, и вскоре разразился настоящий скандал. Через спасительную потайную дверь я утащила Ганну Вальску, затолкала в фиакр и приказала ехать два часа по пустынной дороге вдоль берега моря, чтобы избежать встречи с журналистами, которые, без сомнения, ожидали нас перед дверями отеля. Когда мы наконец вернулись, нашли директора театра, итальянца, взбешенным, полным решимости требовать возмещения убытков. Он настаивал на выплате чрезвычайно большой суммы, и нам не хватало времени дождаться, пока она прибудет из Нью-Йорка. Пришлось уговаривать Ганну Вальску, страшно раздраженную и не соглашавшуюся ни на что, расстаться с большой черной жемчужиной, что позволит нам покинуть страну первым же пароходом.

Несмотря на все эти печальные события, у меня осталось прекрасное воспоминание о Кубе. Из всех стран Латинской Америки, какие я видела, к этой питаю особую склонность. Испанская твердость уравновешена чувством юмора, и я забавлялась «запрещенными» пьесами», на которых дамам не следует присутствовать, а носы актеров выкрашены в черный цвет. Вальска меня совсем разлюбила – нормальная человеческая реакция, – по-прежнему стремилась петь и к тому же выходила замуж за миллионера…

В последний раз я видела своего мужа в воскресный вечер, когда выходила из коттеджа, где навещала Гого. Мы не встречались уже десять месяцев, и когда он показался из-за поворота, меня охватил неконтролируемый приступ паники – обычно такие приступы случаются со мной, когда внезапно наталкиваюсь на человека, с которым не хочу иметь дела. В тот же момент по улице проехал спортивный автомобиль, и мужчина за рулем, должно быть, угадал мой страх и открыл дверцу. Вскочив в машину на ходу, я оставила мужа на тротуаре. Мой спаситель осведомился, куда меня отвезти:

– На вокзал, пожалуйста!

Мы не промолвили больше ни слова, он не задавал вопросов, и я больше его никогда не видела.

Мне одолжили маленький домик в Вудстоке, что-то вроде американского Сен-Жермен-де-Пре. Там я прожила две или три недели спокойно, только раскормленные хозяйские кошки меня терроризировали. А еще я решила научиться водить машину, и это притом, что Скиап ненавидела все связанное с механикой, даже с телефоном не умела обращаться. Но я все же сочла необходимым преодолеть это ужасное головокружение – оно буквально вызывало у меня что-то вроде физической тошноты. В один прекрасный день она осмелилась вести машину сама – и вот, выехала, за рулем старенького «форда» по имени «Лизи». Все шло хорошо до момента, пока на повороте перед ней не возникло препятствие в виде огромного коровника, закрытого на замок. Нажала на акселератор, совершила какие-то невероятные действия со стартером и рванула к воротам.

С неслыханной для такого почтенного автомобиля скоростью «Лизи» выставила закрытые ворота, разгоняя испуганных коров, выехала через ворота с противоположной стороны и, преследуемая обезумевшим скотом, промчалась через поля и закончила свой путь в яме.

Скиап прекрасно поняла, что никогда не научится водить, и это ей показалось своего рода унижением: ведь за рулем чувствуешь себя так свободно, а кроме того, столько дураков прекрасно с этим справляются!

Неподалеку от моего дома, в лесу, жил молодой итальянский певец – большая надежда «Метрополитен-опера»; его ожидало блестящее будущее. Соотечественники сразу почувствовали взаимную симпатию и стали друзьями. Мы вместе совершали далекие прогулки, вели долгие разговоры и чувствовали себя друг с другом умиротворенными и счастливыми. Оба, обладая истинно романским характером, вовсе не заботились о том, что Марио находился в состоянии развода. Но его бывшая жена с нетерпением ожидала момента, чтобы нанести удар, и нанесла его. Однажды поздним вечером, когда я обедала у своего нового друга, в тишине леса поднялся шум и раздались громкие удары в дверь и крики: «Смола и перья!»

Марио немедленно открыл дверь, и толпа людей вломилась в прихожую. Увидев меня, удобно устроившуюся у камина и поедающую спагетти, все смолкли. А Скиап поднялась, убрала со стола, в сопровождении друга покинула его дом и вошла в свой – никто пальцем не тронул.

Рассказываю этот второстепенный, но удивительный эпизод, потому что он свидетельствует о том, что, несмотря на современный уклад жизни, старые обычаи живы в Америке, вплоть до библейского наказания за супружескую измену: «Смола и перья». Однако, как видим, американцы с их непосредственным чувством реальной ситуации готовы честно признать себя виновными, если им докажут, что они ошибаются. Несколько месяцев спустя молодой Марио погиб от скоротечного менингита, и я занималась всеми формальностями, бывшая его жена так и не появилась.

Гого казалась счастливой и здоровой, ситуация улучшилась, как вдруг я внезапно поняла, что в свои пятнадцать месяцев она еле-еле умеет ходить – передвигается наподобие краба. Тем не менее няня – а у нее репутация была очень компетентная – заверяла, что девочка страдает лишь небольшим насморком.

Я отвезла Гого к специалисту, и тот мне бесстрастно объяснил: больна детским параличом. Подобно Иову, я была сражена этим ударом. Что я такое сделала, чтобы заслужить такое?!

И тогда Бланш Хейс взяла мою судьбу в свои руки. В свойственной ей спокойной, полной здравого смысла манере она заявила: «Почему бы вам не поехать со мной в Париж? Я вас приглашаю. А там увидим, что делать».

Пришлось мне отбросить всю свою гордость, и мы зарезервировали два места на пароходе. Но перед этим в Вашингтоне с помощью нотариуса я сменила фамилию дочери и дала ей ту, что носит моя семья. Будет справедливо, если с этих пор Гого станет принадлежать только мне.

Незадолго до отплытия Гого заболела краснухой, пришлось отложить путешествие. Когда мы, наконец, отправились в плавание, она походила на вареного омара, но врач сделал вывод, что это последствия болезни желудка.

В нашей маленькой каюте Гого проводила неспокойные, бессонные ночи, перелистывая все иллюстрированные журналы, какие попадали ей в руки, а на следующее утро появлялась на палубе с ангельским личиком, прижимая к груди, как якорь спасения, любимого жирафа Торке.

Старая няня, заливаясь слезами, пришла нас провожать. Прощание было тяжелым, она хотела бы быть вместе со своим любимым ребенком, но не могла уехать с нами.

Наш пароход оказался очень медленным, но все-таки, испытав большое облегчение, мы высадились во Франции и приехали в Париж.

– Мне рассказывали, – сообщила мадам Хейс, – о маленьком, недорогом отеле в центре, у церкви Мадлен. Не поехать ли нам туда?

Так мы и сделали, но всю ночь слушали, как спускают воду… нет, это место нам не подходит. Мадам Хейс переехала в более дорогой отель, а я отвезла Гого к мадам Пикабиа, на улицу Пти-Шан, рядом с Вандомской площадью и улицей Мира.

Габриэль Пикабиа и я сидели и беседовали после замечательного завтрака, как вдруг перед открытым окном появилась Гого, раскрасневшаяся и радостная: «Хеллоу, Париж!» – закричала она и помахала рукой, потом вбежала в комнату, схватила большой бокал красного вина и осушила его содержимое… Мы уложили ее, и она заснула глубоким сном впервые за двадцать четыре часа.

В то время я начала заниматься своим разводом, все произошло необыкновенно быстро, и мне не могли предъявить ни одного возражения. Бланш Хейс нашла квартиру на бульваре Тур-Мобур и пригласила меня жить с ней. Гого я поместила в небольшую клинику, где ее подвергли тщательному лечению. Это была долгая и болезненная история: девочка отбивалась и горько плакала при одном виде «злого ящика».

Вначале я имела неприятности с паспортом, он был польским и выдан моему мужу Падеревским[28] вместо моего временного французского, но он мне не пригодился. Тогда я взяла свой старый итальянский паспорт, направилась к послу, графу Сфорца, старому другу моего кузена Аттилио, и попросила его продлить. Он сказал мне, что в результате брака я потеряла итальянское подданство и продлевать паспорт противозаконно. Внезапно я заметила, что паспорт, который не хотел продлевать граф Сфорца, действителен еще двадцать четыре часа. Скиап бросилась в Рим и попросила новый паспорт на имя мадемуазель Скиапарелли, и ей тут же его выдали, им было совершенно неважно, что это незаконно.

Мать просила ее остаться жить с ней. В материальном отношении это разрешило бы все проблемы, но в тот момент Скиап, как соловей, который глотнул радостей вольной жизни, – выбрала свободу. Пусть даже если снова придется очень туго, она предпочитала взять свою судьбу в собственные руки. Это не было вызвано ни честолюбием, ни недостатком нежности – просто глубинным стремлением к физической и духовной изоляции, которая станет и дальше направлять ее жизнь. Она вернулась в Париж, и ей удалось найти занятие. Один дальновидный антиквар, угадав ее трудности и самозабвенное стремление к свободе, брал ее с собой на аукционы и в антикварные магазины Парижа и провинции. Мало-помалу позволил ей выбирать для него предметы искусства и тем самым дал возможность заниматься делом не очень обременительным. Благодаря своей любви к прекрасным вещам она приобрела некоторую компетентность; но при этом имела время совершать с Гого недлинные прогулки, доступные для девочки. Так моя дочурка полюбила Париж.

Однажды мы отправились на площадь Инвалидов. Могила Наполеона произвела на Гого большое впечатление, и она спросила, что это такое. Как объяснить, кто такой Наполеон, четырехлетней девочке? Сказала вот что:

– Здесь навсегда нашел покой Наполеон, император французов.

Гого протянула мечтательно:

– Он там оди-ин?.. Ему, должно быть, хо-олодно…

– Нет, моя родная, он спит там вместе со своими маленькими солдатами.

С тех пор мы часто заканчиваем письма друг другу словами: «Наполеон и все его маленькие солдаты» – это для нас символ бесконечной любви.

С тех пор я жила одна в маленькой двухэтажной квартире из двух комнат на Университетской улице. Друзья милы со мной, я счастлива – живу одна… Сама готовлю, вспоминая те блюда, что делала нам наша кухарка в Риме, когда я была девочкой. Дом тут обветшалый, и его владелец, чрезвычайно вежливый, пожилой, много занимался моим благосостоянием. Я встречала его нечасто, но благодаря своему слуге он был в курсе моих приходов и уходов, иногда посылал мне прекрасные подарки: несколько бутылок элитного красного вина или замечательные деликатесы, приготовленные его поваром.

Именно в этот период я познакомилась с Полем Пуаре[29], которым восхищалась, считала самым великим современным художником. Однажды вместе с богатой американской приятельницей я вступила в маленький, бьющий через край чудесными красками особняк Поля в предместье Сент-Оноре. Так я впервые попала в Дом высокой моды. Пока приятельница выбирала себе платья, я в восторге смотрела вокруг, молча примеряла одежду, совсем забыв, где нахожусь, и, довольная собой, прогуливалась перед зеркалом. Вот надела великолепное манто широкого, просторного кроя – будто специально для меня создано… Черный набивной бархат с широкими блестящими полосами, подкладка из ярко-синего крепдешина…

– Почему бы вам не купить его, мадемуазель? Можно подумать – оно сделано для вас!

На меня смотрел сам великий Пуаре, и я почувствовала искру, пробежавшую при этой встрече.

– Не могу. Оно, без сомнения, слишком дорогое для меня, да и когда, где мне его носить?

– Не заботьтесь о деньгах, мадемуазель, – произнес Пуаре. – К тому же вы – именно вы – можете носить что угодно и где угодно.

И с этими милыми словами подарил мне дивную вещь.

Комплимент и подарок меня ослепили.

В моей темной квартирке сказочное манто уподобилось небесному свету. Вскоре у меня образовался целый гардероб. Поль Пуаре продолжал дарить мне великолепные туалеты, когда они мне оказывались необходимы: черные, вышитые серебром, белые, вышитые золотом… Никто никогда не знал, в чем я появлюсь; иногда я опережала моду, а иной раз носила свои собственные вещи – и тогда будто превращалась в свою сестру-дурнушку. Пуаре пригласил меня на ночной праздник, он устраивал его, чтобы отметить отъезд из своего чудного особняка в предместье Сент-Оноре и открытие ультрасовременного Дома моды на Елисейских Полях. Жгли фейерверки, гости отправлялись от одного дома к другому, неся горящие факелы…

Новое заведение было роскошно, но, как иногда происходит со слишком огромными замыслами, эта перемена не принесла Полю Пуаре удачи. Одной из особенностей здания была стеклянная комната в центре, откуда Пуаре мог наблюдать за всеми своими отделами. Этот гений, «Леонардо моды» не стеснял себя ничем – одновременно блестящий хозяин дома, бонвиван, любитель прекрасной еды и тонкого вина… Мне особенно запомнился один обед в «Ше Алль», ресторане внутри Центрального рынка Парижа. Мы провели там время с полудня до поздней ночи вместе с начальником пожарной части Парижа, рассказывая замечательные истории и попивая белое вино.

Необычайное благородство, горячий энтузиазм, презрение к бульварной рекламе привели Поля Пуаре к полному разорению, и в последний период перед смертью он жил на десять франков в день – пособие по безработице.

Еще один большой мой друг в то время – Жан-Мишель Франк[30], совершивший революцию в декорировании интерьера. Он открыл совершенно новый способ обустройства дома, в том числе кухни. Изобрел новый стиль меблировки, в нем сочетались простота и немалая роскошь. Маленького роста, искрящийся остроумием, он страдал от ужасного, безнадежного комплекса неполноценности.

Но главное в моей жизни – я беспокоилась о состоянии ноги Гого, отправила ее к доктору Пико, самому крупному тогда специалисту в области детского паралича; у него была клиника в Швейцарии. Гого шесть лет, надо принять решение о ее подданстве. Выбирать ей можно между итальянским, французским, американским и даже польским. Она выбрала американское, и я отвела ее в американское консульство. Подняв пухлую ручку, она поклялась в верности стране, которая отныне становится для нее родной.

В ночь перед отъездом в Швейцарию меня разбудил ее голос:

– Мама, а где мой папа?..

Тогда он уже умер, и я попыталась объяснить ей, что такое смерть. Последовало долгое молчание; пока я гадала, каков будет следующий вопрос, малышка произнесла: «А знаешь, ведь это ты – мой папа и моя мама». И Гого крепко заснула.

Глава 4

Я отвезла Гого в Лозанну и устроила в школу, которая называлась «Голу́бки», там ей предстояло пробыть несколько лет. Это была наша первая настоящая разлука, и я глубоко переживала, что вынуждена оставить ее, такую маленькую, в чужих руках, да еще именно в тот момент, когда ребенок, подобно бутону, начинает принимать окраску цветка. Дочка будет сильно страдать – это я понимала.

Зато много лет спустя я была вознаграждена результатом и потому остаюсь в убеждении, что была права.

Существование мое в Париже протекало скорее мрачно, с долгими часами одиночества. Если когда-нибудь и мечтала бы быть мужчиной, то это именно в тот период. Возможность выходить из дома одной в любое время всегда оставалась моей заветной мечтой. Бесцельно бродить по улицам ночью, заходить в кафе – эти привилегии, быть может, кажутся незначительными, но придают бытию остроту, пикантность, что ли, позволяют более полно ощутить каждый миг. Истинная молодость, веселье в те времена оставались не моим уделом. Как ни странно, я их узнала гораздо позже.

Оказавшись на перекрестке своей жизни, я спрашивала себя, что из всего этого получится и какова цель моего существования. И хотя в нем было столько тьмы и тайны, я была почти счастлива – счастьем нищего: найдя пристанище на ночь, он наблюдает за дождем снаружи.

Знала одно – Скиап больше никогда не выйдет замуж. Брак нанес ей удар по голове, отняв всякую охоту сделать вторую попытку. Отныне жизнь ее превратилась в вереницу дружб, иногда очень нежных, порой непринужденных, а иной раз духовных, острых, быстрых, всегда полных беспокойной потребности одиночества и свободы, борьбы за маленькие перемены. Несмотря на то что ей чаще помогали женщины, лучше она ладила с мужчинами. Но ни одному не удалось получить над ней полную власть; очень требовательная, сама способная дать многое, она так и не встретила мужчину, который стал бы ей необходим.

Она все больше замыкалась в себе, не догадываясь еще, что очень скоро фантастическое накопление энергии и воли найдет способ для выражения, и по чистой случайности выбрала путь, которого никто из разумных людей не подумал ей указать.

Один или два раза я попыталась, вместо того чтобы рисовать или ваять – это у меня неплохо получалось, придумывать платья и костюмы. Рисовать их, между прочим, я считаю не профессией, а искусством, и обнаружила, что это искусство одно из самых сложных и разочаровывающих, потому что, едва родившись, вещь уже принадлежит прошлому. Почти всегда в работе появляется много деталей, что позволяет осуществить образ, возникший в голове. Исполнение одежды, средства производства, удивительный способ некоторых тканей реагировать – все эти факторы, независимо от качества, приводят в конце концов к легкому, если не горькому разочарованию. В определенном смысле еще хуже, если чувствуешь удовлетворение: ведь с того момента, когда наряд создан, он тебе больше не принадлежит. Он не остается, подобно картине, висящим на стене, у него нет самостоятельной жизни в том смысле, в каком она есть у книги – долгое существование, защищенное и охраняемое.

Платье не имеет собственной жизни, если его носят. Кто-то другой берет его, оживляет или по крайней мере старается это сделать, портит или делает из него гимн прекрасному. Чаще всего оно превращается в безучастный предмет, иногда в жалкую карикатуру на то, чем его хотели сделать – мечтой, самовыражением.

Полная сумасшедших идей, я связалась с разными людьми, среди них – с Домом Магги Руфф[31]. Любезный господин, чрезвычайно обходительный, объявил, что лучше мне заняться разведением картофеля, чем пытаться делать платья, у меня нет ни таланта, ни умения. Правда, на этот счет я и не питала больших иллюзий.

Меня навестила приятельница из Америки. Она всегда выглядела очень элегантно, а в тот день надела очень простой свитер, но отличавшийся от всех, какие мне раньше приходилось видеть. Лично я никогда не носила свитеров и вообще спортивных вещей. Когда я одевалась, чтобы поехать за город, была уверена, что почувствую себя тяжелобольной и своим видом распугаю птиц.

Свитер приятельницы меня заинтриговал: связан вручную, а смотрится солидно. Многие писали, что я дебютировала вещами, которые связала сама, сидя у окошка на Монмартре. На самом деле я вовсе не знала Монмартра и никогда не умела вязать. Искусство держать в руках две маленькие спицы и что-либо ими создавать всегда казалось мне волшебством, и до сих пор кажется. Научиться даже не пыталась, заранее убежденная: все, что произведу, будет напоминать кусок швейцарского сыра. Что касается свитера, которым я так заинтересовалась, он был решительно некрасив по форме и цвету; эластичен, но не растягивался, как другие вязаные вещи.

– Где вы это купили? – спросила я.

– Это? Дело в том, что одна женщина…

«Одна женщина» оказалась армянской крестьянкой, замужней. Я отправилась к ней; мы стали друзьями и продолжаем ими оставаться, иногда посещаю их фабрику, где они изготовляют вязаные предметы для коллекции.

– Если я вам сделаю рисунок, вы попробуете по нему сделать?

– Да, мы попытаемся.

И я нарисовала большой бант в форме бабочки спереди на шарфе, обмотанном вокруг шеи, – примитивный детский рисунок доисторической эпохи. А на словах пояснила: «Бант должен быть белым на черном фоне, и с изнанки все тоже белое». Несчастные, совсем не растроганные этой экстравагантной идеей, попытались ее осуществить. По правде говоря, это я испытывала на протяжении всей карьеры – мастера всегда с энтузиазмом осуществляли мои идеи и без споров делали то, о чем я их просила. Первый свитер не завоевал успеха, он оказался с одной стороны более плотным, чем с другой, и совсем некрасивым, подошел бы, пожалуй, Гого. Второй – уже лучше; третий я признала сенсационным. Стараясь, чтобы остались незаметными мои опасения, убежденная, что выгляжу почти сенсационно, я смело облачилась в него, отправилась на званый вечер – и произвела фурор.

В те времена женщины очень увлекались свитерами. Уже в течение нескольких лет Шанель выпускала платья и блузки, связанные на машине. Мой свитер был совсем другим, все женщины немедленно захотели его иметь и обрушились на меня как ястребы. Та, чей заказ я приняла первым, была закупщицей из Нью-Йорка и работала на Стросса, она заказала сорок свитеров и сорок юбок. Вспоминая историю Али-Бабы из сказок «Тысячи и одной ночи» (библиотека отца), я нахально ответила: «Договорились!»

Эльза Скиапарелли в джемпере с белым бантом, коллекция зима 1928 г. Фото Терезы Бонней

У меня не возникло ни малейшей идеи, как за обещанные две недели все это изготовят армянская крестьянка и ее муж, откуда возьмутся юбки, каковы их модели.

Мы с этими мастерами посоветовались и обегали весь Париж в поисках добровольцев. Армянская колония на удивление многочисленна, и почти мгновенно набралось нужное количество вязальщиц. Мы быстро им растолковали, что делать.

К моменту, когда я привезла шерсть, они не потребовали быстрой оплаты.

Большой бант тиражировали в разных цветах, но в основном в черно-белой гамме. А вот юбки – большая проблема.

Из чего их изготавливать и кто это сделает?..

Одна молодая француженка, живущая поблизости, иногда помогала мне решать проблемы с платьями. Мы с ней все обсудили и решили, что юбки должны быть простыми, без всяких фантазий, но… несколько более длинные, чем требовала мода, то есть до колена. Но где найти ткань и чем за нее платить? Я отправилась еще раз в Галери Лафайет и выбрала на полках то, что выглядело солидно и недорого стоило.

Заказ выполнен, отправлен и оплачен через три недели – слава Богу!

Удача придала мне смелости. За шарфом с большим бантом последовали шарфики, повязанные вокруг шеи, мужские галстуки ярких расцветок, шарфы, повязанные вокруг бедер. Моя первая частная клиентка, Анита Лус[32], тогда она находилась на вершине славы после успеха своей книги «Джентльмены предпочитают блондинок», и с ее помощью я окончательно вошла в свое дело. Очень скоро «Ритц» наполнили женщины, приехавшие со всего мира в черно-белых свитерах.

Мои изделия дополнялись тонкими вышивками шерстью на спине – того же цвета, что контрастный узор. Вышивки слегка вырисовывались, выделяясь на одноцветном фоне, и производили эффект, напоминающий импрессионистскую живопись. В то время весь мир говорил о дадаизме и футуризме, стулья имели вид столов, столы – табуретов; считалось неприличным спрашивать, что изображено на картине и каково значение поэмы; малейшая фантазия – табу, и лишь редкие посвященные знали о блошином рынке; у женщин отсутствовала талия, они носили украшения из теста и стягивали бюст, чтобы походить на мальчиков.

Ну а Скиап испытывала необходимость переехать в такое место, где жилье сочеталось бы с местом работы. Ей посчастливилось, она нашла на улице Мира, в доме 4, мансарду, где можно разместить спальню, салон и мастерскую. Специальных помещений для примерок не было, и она купила ширмы, которые в дальнейшем следовали за ней повсюду. Решение, увы, не идеальное: потолки низкие, в комнатах удушливо жарко и водятся крысы.

– Каким именем вас называть? – спросили меня.

– Моим, конечно.

– Никто не сможет его произнести.

– Это неважно.

И впрямь никто так и не произносил приличествующим образом мое имя. Что ж, пусть его сокращают или коверкают, но всем понятно, что это значит. Я повесила перед входом вывеску, где черным по белому написала свое имя, а внизу добавила: «ДЛЯ СПОРТА».

Молодые люди со всего мира писали мне потом – некоторые письма трогали своей наивностью, некоторые были длинными, взволнованными, – и спрашивали, с чего начинать, какой школе следовать. Мой ответ, наверно, их разочаровывал.

С чего начинать?

Прежде всего, обладаете ли вы даром, да или нет? Единственная и лучшая школа – рабочее ателье, шумное, полное народа, живое, творческое. Оптимальный способ – работать в Париже в качестве ученицы, которая подбирает булавки; со временем превратиться в помощницу, затем и в мастера. Достичь даже того, чтобы в один прекрасный день стать директрисой большого парижского дома моды, как мадам Вионне[33] или мадам Ланвен[34], которые сделались оплотом парижской моды. Эти две женщины добились успеха, вы тоже сумеете. Путь открыт для тех, кто обладает волей, честолюбием, уважением к труду и дарованием.

Ходить на лекции, мямлить что-то перед манекеном с мелом или булавками в руках – это не принесет ничего хорошего. Такой вид обучения способен убить талант, порождает ничтожества и полезен лишь для тех, кто согласен выпускать массовую продукцию.

Скиап решительно ничего не понимала в шитье – незнание полное, – именно поэтому она обладала смелостью абсолютной и слепой. Ничем не рисковала: ни капитала, ни хозяина, ни перед кем не надо отчитываться – свобода! Впоследствии постепенно освоила несколько принципов, как одеваться, которые нашла сама, и навеяны они были, без сомнения, атмосферой красоты, впитанной в детстве. Почувствовала, что платья должны быть «архитектурными», что никогда не следует забывать о теле и необходимо считать его как бы арматурой конструкции. Фантазия в линиях и деталях, эффект асимметрии – все и всегда должно иметь тесную связь с арматурой.

Чем бережнее вы относитесь к телу, тем больше жизненности у наряда.

Гленна Коллетт, первая американская чемпионка по игре в гольф, в джемпере от Скиапарелли, 1929

Добавьте подплечики и банты, понизьте или повысьте линии, измените изгибы и округлости, подчеркните то или это, только не нарушайте гармонии. Более чем кто-либо другой (за исключением китайцев) греки уловили этот закон и придавали своим богиням, даже сильным, безмятежность совершенства и необыкновенную видимость легкости.

У меня в мансарде становилось все больше народа, а рисунки становились все более смелыми.

Плечи выше!

Верните бюст на его нормальное место!

Положите подплечики на плечи!

Уберите это некрасивое вздутие!

Сделайте талию на ее законном месте.

Удлините наряды!

Скиап украсила свитера африканскими рисунками собственного изобретения, например рисунками из Конго. На одном из свитеров – татуировки моряка со змеями и пронзенными сердцами, на платьях из джерси – рисунки скелета, которые шокировали буржуа, но привлекли внимание журналов, тогда еще мало озабоченных модой. Белые полосы повторяли рисунок ребер, и женщины, носившие эти платья, казались просвеченными рентгеновскими лучами. Рисовала рыб на купальных костюмах, и они трепетали на животе. Под впечатлением подвига Линдберга[35], пересекшего Атлантический океан, многие увлеклись авиацией, и Скиап придумала одежду для авиаторов, спортивные костюмы, одежду для гольфа, наконец, свое первое вечернее платье.

Это был первый вечерний наряд, в который входил жакет, тем самым Скиап совершила революцию в мире моды: простое, узкое, прямое, до пола платье из черного крепдешина, жакет из белого крепдешина с длинными полами, которые перекрещивались на спине, но завязывались спереди. Все предельно строго, к чему я и стремилась. Платье оказалось самым большим успехом в моей карьере, его воспроизвели повсюду, во всем мире. Я придумала еще одно платье в том же духе, только полы не перекрещивались, а просто завязывались узлом, а на конце отделаны петушиными перьями.

Затем стала делать все из твида, твида, твида… Одна очень красивая молодая женщина, обладавшая энергичным характером, попросила меня дать ей работу.

– Что вы умеете делать? – спросила я ее.

– Ничего, – ответила она.

– Я не могу позволить себе нанять кого бы то ни было из-за «ничего». Сожалею.

И я правда сожалела, потому что она идеально подходила к моим платьям.

– Очень жаль! – добавила я.

Она все время приходила ко мне, почти каждый месяц, и ее энтузиазм меня разжалобил. В конце концов я сдалась: «Ну ладно, вы выиграли!»

Не знаю, пожалела ли она когда-нибудь, но эта женщина все время рядом со мной, как символ высшей, нерушимой преданности; она – наш амулет. Американка Беттина Джонс.

Маленькая итальянская девочка на побегушках Лоретта, которая стала ныне главной портнихой, и мрачная, страстная молодая француженка, начинавшая вместе со мной, – все мы были неразлучны.

Мы были счастливы работать на улице Мира, дом 4; но я не в силах описать, какие ночи я там проводила. Крысы и мыши, которых я боюсь до ужаса, всю ночь плясали вокруг моей кровати дьявольскую сарабанду[36]. Но и кошки внушают мне глубокое отвращение, доходящее до кошмара. Тогда я завела маленького фокстерьера в надежде, что он истребит крыс, но оказалось, что он больше меня всего этого боится, и малейший звук, исходящий от мыши, заставлял его взбираться ко мне на постель. Как только наступало утро, мы вместе с моим отважным псом вставали и отправлялись в ближайший отель, чтобы выспаться.

Примерно в этот же период Амелия Эрхарт[37] повторила невероятный подвиг Линдберга. Не всем известно, каким исключительным человеком она была, часто приходила ко мне, и мы стали большими друзьями. Помимо храбрости и своего редкого дара, она обладала своеобразной красотой и крайней скромностью. Когда я отправилась в Америку нанести ей визит – между двумя приключениями она мирно жила в маленьком коттедже, где мы с ней и ее мужем долго обсуждали ближайший перелет. Я уже решила лететь вместе с ней, но меня удержали дела. Она отправилась одна навстречу своей судьбе и сгинула в неизвестности, не оставив следов.

И тут произошло неожиданное событие: из Италии ко мне в Париж приехала старая подруга, почти сестра – Габ де Робилан. У нее имелись кое-какие деньги, и мы решили вместе снять квартиру. Вначале мы нашли две плохие комнаты на улице Понтье, но потом обнаружили очень приятную квартиру на бульваре Сен-Жермен: она прекрасно нам подошла, потому что была разделена на две. Мы общались по телефону и никогда не заходили в комнаты друг друга, не предупредив заранее, таким образом, одновременно не чувствовали себя одинокими и сохранили дружбу.

Теперь у меня был свой интерьер, который я могу оформлять по своему вкусу: спальня, гостиная, маленькая приемная и уголок для еды.

Жан-Мишель Франк сделал мне огромный диван из оранжевой кожи и два низких кресла из зеленой. Стены белые, занавеси, как и обивка сидений, из белой прорезиненной ткани, блестящей и жесткой. Столы, как для игры в бридж, черные со стеклянной столешницей. Кресла-диваны у стены обтянуты зеленым каучуком. В общем, не то чтобы нечто чрезвычайное, но необычное и новое, что придавало шарм.

И тогда я устроила первый обед. Пришла мадам Шанель и при виде модернистской меблировки и черных тарелок вздрогнула, как будто ступала по кладбищу. Тем не менее обед прошел хорошо. Я наняла пару слуг: мужчина был русским, женщина – француженкой; и оба прослужили мне двадцать лет.

В этот весенний вечер стояла жара, и белая каучуковая обивка кресел отпечаталась на платьях женщин и брюках мужчин. Долго никто ничего не замечал, но в конце обеда, когда гости поднялись из-за стола, они напоминали странные карикатуры на моих свитерах.

Тем временем мансарда на улице Мира превратилась в международное место встреч: здесь собирались красивые женщины со всего мира, звезды театра и кино. Вскоре, естественно, стало тесно. Очень странно было то, что вопреки явному увлечению Скиап всяческими шутками и чудачествами ее самые стойкие клиентки – женщины ультраэлегантные и буржуазные, жены дипломатов или банкиров, миллионеров или художников – любили скромные туалеты и простые черные платья.

Не имело значения, что вообще все модели Скиап копировались, – с того же момента они становились неузнаваемыми. Все законы, запрещающие копировать, оказывались бесполезными. И если вы не встречаете копий, это означает, что вы ничего не стоите и уже не у дел. В те времена у Скиап не имелось никакой рекламной службы, но при этом была мощная реклама: платья, которые она создавала и продавала, воспроизводились покупателями и предлагались как подлинные, благодаря чему имя становилось известным повсюду.

Никакого мошенничества, ни взяток.

Унеся с собой свои ширмы, Скиап обосновалась на улице Мира, 4, на втором этаже. Ателье обустроила так, что оно имело вид корабля со снастями, а на них развешены шарфы, пояса, трикотажные изделия, создавая разноцветный беспорядок. На вывеске при входе добавила: «ДЛЯ ГОРОДА. ДЛЯ ВЕЧЕРА»; это было написано белой краской на маленьком черном грузовичке и черной – на белой бумаге. Блестящие занавески из лакированной кожи, мебель темного дерева, карта Баскского побережья, нарисованная на белой стене ярко-синими и ярко-зелеными красками дополняли интерьер.

В эту эпоху Скиап нарисовала небольшой трехцветный колпачок, имеющий форму трубы, который принимал на голове любую форму. Инна Клер[38] тотчас его приняла и запустила эту моду. Американский производитель купил один колпачок, организовал у себя процветающее предприятие по выпуску этих изделий, которые назвал «сумасшедшими колпаками», и заработал на них миллионы. Что касается Скиап, она миллионов не заработала, ей оказалось достаточным видеть копии своего колпачка, и она уже жалела, что его придумала. Во всех витринах, в том числе и магазинов «При Юник», на углу каждой улицы, во всех автобусах и автомобилях ее преследовал проклятый колпак, пока не подмигнул с лысой головки младенца в коляске. В этот день Скиап приказала своим продавщицам уничтожить все до последнего, что оставались на складе, их больше не продавать и никогда о них не вспоминать.

А меж тем она начала делать «презентации» с помощью двух манекенщиц и понемногу развлекаться. Среди знакомых ее подруги Габ попадались очень забавные люди. Сама она, веселая, всегда озабоченная какими-то делами, очень мне помогла покончить с существованием отшельницы, которое я вела. Габ обладала также смелостью носить самые эксцентричные мои произведения, причем иной раз они не принадлежали к тому стилю, который ей нравился, что для женщины подлинное доказательство самой крепкой дружбы.

И вдруг неожиданность – звонок из Лозанны в пять часов утра: требуется мое согласие на срочную операцию Гого. Доверяя врачу, я дала согласие и вскочила в первый же поезд.

Часто навещая Гого, я обычно видела, что состояние ее улучшается, она научилась даже кататься на лыжах и ездить на лошади – доктора в восторге. Но на этот раз у нее случился внезапный аппендицит, который мгновенно стал гнойным. Целый месяц моя девочка находилась между жизнью и смертью. Врачи не были полностью уверены в счастливом исходе. Мне дали ясно понять, что все зависит от удачи.

В этот период я приступила к созданию своей первой настоящей коллекции – практически сделала ее в поезде: ночью ехала, оставалась сорок восемь часов в Лозанне, потом возвращалась в Париж, два дня работала и снова отправлялась в Лозанну. Так прошел месяц, и каждый раз я не знала, что меня ожидает – улыбка Гого или очередной приступ болезни; я даже не осмеливалась надеяться.

Наконец ей стало лучше, и тогда я устроила свою первую большую презентацию. Событие, безусловно, значительное – успех полный. Но я ничего не помню, мысли мои были далеко, и не было времени сосредоточиться. Вообще, у меня всегда была плохая память на имена, лица и детали, лишь иногда какой-нибудь сравнительно неважный факт всплывает в памяти, как цветок среди песка.

Лето я провела с Гого – большую часть времени мы были вместе, пытаясь восполнить долгую разлуку. Дочка начала ненавидеть мою работу, которая удаляла меня от нее, и мне не удавалось ее переубедить. Очень часто я брала ее с собой, чтобы она соприкоснулась с моей повседневной жизнью и поняла, что мы всегда расстаемся по очень серьезным причинам: ей необходимо специальное лечение, мне – необходимо работать. Вспоминаю один случай, когда мы пошли вместе обедать в маленький ресторанчик «Крийон», рядом с нами сидела прекрасная княгиня Мдивани[39], впоследствии ставшая женой испанского художника Серта.

– О, – сказала княгиня, – этот ребенок – ну прямо для Ренуара! С каким увлечением он нарисовал бы ее!

– Кто такой Ренуар? – спросила Гого, когда мы вышли из ресторана.

– Великий художник, дорогая. Один из самых великих.

На следующий день Пьер Коль, один из моих друзей, владелец картинной галереи, с большим вкусом и еще большим чутьем по части коммерческой ценности, позвонил мне и пригласил посмотреть его новые приобретения. Я взяла с собой Гого. Среди прочих картин он показал мне Ренуара – портрет ультрасовременной женщины, очень красной, крепкого сложения. В некотором смысле портрет был очень хорош, и я рассматривала его некоторое время, как вдруг Гого разразилась рыданиями – настоящий приступ: «Мама, мама! Я правда похожа… на это?» Тем летом мы поехали в Лаванду, небольшое местечко на юге, пропитанное запахом лаванды и загоравшее на солнце. В то замечательное, спокойное лето все проблемы, казалось, решились. Наконец я проводила беззаботные часы в воде или на лодке, с несколькими приятными мне друзьями.

Однажды мы решили поехать посмотреть на колонию нудистов у острова Поркероль, прибыли в купальных костюмах, и я внезапно почувствовала, что мы слишком одеты.

К нам подошла очень красивая женщина, совершенно обнаженная, на плечах у нее сидел маленький ребенок.

Мы спросили, где находится поселок, но все, что она могла, это показать, где мэр поселка. Мы направились туда и долго его вызывали. Наконец сверху спустился маленький человечек без всякой одежды, исключая трехцветную ленту, символа его положения, идущую наискосок по толстому брюшку, – без сомнения, мэр. С трудом удерживаясь от смеха, мы спросили у него дорогу, и он нам ее показал спокойно, без малейшего смущения. Мы поднялись на крутой холм, и первый попавшийся дом оказался парикмахерской с большими окнами. Сквозь окна были видны обнаженные женщины, которыми занимались такие же парикмахеры и маникюрши, большинство некрасивые, и вся картина была смехотворной и ужасной. Но лишь когда мы пришли в ресторан и нас обслуживали обнаженные девушки, вовсе не похожие на Венер, я поняла абсолютную необходимость одежды…

Во время этой поездки Гого пережила серьезное увлечение – безнадежно влюбилась в юношу, который играл на пиле (без сомнения, самом неожиданном и лишенном романтики музыкальном инструменте). Он казался ей прекрасным, она часами сидела, в экстазе уставившись на этого молодого человека (не слишком, честно говоря, привлекательного), как будто это Пан[40], спустившийся на землю.

На обратном пути нам пришлось заехать в Тулон и отвести Гого в ресторан, слегка спрыснув обед вином, чтобы ее ободрить. Всю ночь в поезде она не прекращала вздыхать, держа меня за руку: «О, мама! Если бы ты знала, какая я несчастная!..»

Пришло время отправить ее в Лозанну для последней операции. К счастью, она оказалась самой удачной – это означало конец пребывания Гого в швейцарском колледже.

Не помню имен тех, кто навещал меня тогда, даже тех, кто принимал участие в моей жизни и стал друзьями. Неизменно я лично встречала в приемной своих клиентов – нельзя же допустить, чтобы вокруг моей персоны родился миф: я «так занята “творчеством”, что даже не встречаюсь со своими клиентами»!

Два слова всегда оставались запретными в моем Доме моды: слово «творчество», оно казалось мне вершиной претенциозности, и слово «невозможно». Я всегда поддерживала связь с женщинами, которые оказывали мне доверие, и пыталась помочь им найти свой стиль. Думаю, в этом главный секрет искусства хорошо одеваться.

Эти стили сильно отличаются друг от друга. Внешний вид женщины всегда должен соответствовать ее образу жизни, занятиям, пристрастиям и – ее средствам. В конце концов, кем придумана поговорка «жизнь держится на одной нитке» – парками, когда они ткали полотно судьбы, или портным, работавшим у капризной хозяйки?

Однажды в моем салоне сидела худая молодая женщина, выглядевшая некрасивой и плохо одетой. Она почему-то заинтересовала меня, и я предложила ей помочь выбрать туалеты. Она позволила мне делать все что хочу, время от времени высказывая замечания резким, хриплым голосом. Она ушла от меня, превратившись почти в красавицу. Немного времени спустя я прочитала интервью, которое она дала в Америке: она сказала, что преображение в моем салоне стало исходной точкой в ее чудесной карьере. Звали ее Кэтрин Хепберн[41]. Однажды из-за ширмы меня позвала бурная пожилая дама, с мощным крючковатым носом и хриплым, отрывистым голосом: «Знаете ли вы, что вы гениальны?! Вы такое здесь делаете – с этими гусынями?! Пойдемте-ка лучше со мной, выпьем чаю!» Нарядно одетая, она выглядела самой достойной из светских дам – леди Оксфорд, одна из самых известных и умных представительниц Англии.

Поль Пуаре написал книгу «Одевая эпоху», но ее лучше бы озаглавить «Одевая женщин». Когда женщину лишают одежды, она теряет индивидуальность, становится немного другой, более похожей на себя, близкой к своей истинной личности, сознательной, иногда более жестокой.

Кэтрин Хепберн в маленькой шляпке от Скиапарелли, 1933

Я вспоминаю, что еще в раннем детстве, когда едва умела читать, видела серию рисунков: два человека купаются в море, пустынный пляж, они разговаривают, прекрасно ладят друг с другом, долго греются на солнышке; потом исчезают за двумя разными скалами, чтобы одеться. Появляется один – верх элегантности, монокль, трость с серебряным набалдашником; другой – в лохмотьях. Удивленные, смотрят друг на друга, холодно прощаются и удаляются каждый в свою сторону – им больше нечего было сказать друг другу.

Ко мне постоянно приходили две дамы: одна очень полная, другая очень худая; обе весьма респектабельные и настолько корректные, что их можно было принять за привратниц монастыря. У них был обычай появляться каждый сезон с огромной металлической шкатулкой, полной купюр. Они выбирали наиболее экстравагантные туалеты, особенно вечерние, не оставляли ни своего имени, ни адреса и расплачивались наличными, вынимая купюры из шкатулки по одной. Нас это заинтриговало: интересно, кто они? Но однажды в их присутствии в салоне находился пожилой повеса: «Моя дорогая, – поинтересовался он у меня, – с каких это пор вы принимаете содержательниц борделя?»

Это оказались хозяйки современного «Дома Телье». Я не стала просить его посетить их заведение и посмотреть, как выглядят мои платья на дамах этого «дома». Бедняга, который считал себя столь развращенным, был бы шокирован!

Я съездила в Лондон и закупила запас твида – в прессе все время писали о моих брюках-юбках, предназначенных для любого случая: для путешествия, города, вечернего приема, спорта; грациозные, женственные, они, на мой взгляд, были скромнее, чем платья. В конце концов, во всех странах, где женщины ведут затворническое, одинокое существование, они носят шаровары, а мужчины – юбки. Споры оказались очень оживленными и неожиданными – ведь сама идея была не нова: до меня брюки-юбки запустил Поль Пуаре. Мужчины писали раздраженные письма редакторам газет, требуя ввести наказание в виде штрафа для женщин, носящих мужскую одежду: «Никогда не слышала о такой чудовищной смелости! – писала одна читательница «Дейли Мейл». – Никогда в жизни! Иностранка осмелилась приехать сюда, чтобы диктовать нам, что мы должны носить!» «Дейли Экспресс»: «Если женщина возымеет нахальство появиться на Уимблдоне в одном из этих “нарядов”, разделенных надвое, – она заслуживает строгого наказания». На известной теннисистке Лили де Альварес были одни из таких брюк-юбок во время матча в Монте-Карло, и все ею восхищались, она заслужила приз. Затем она приехала участвовать в соревнованиях мирового чемпионата в Уимблдоне.

– Где же ваши брюки? – спросила у нее одна из соперниц.

– О, о них так много говорили, что я не осмелилась… – ответила Лили с иронической улыбкой и направилась к площадке…

И тут все заметили, что на ней брюки-юбка.

Эльза Скиапарелли в брюках-юбке, символизирующих ее девиз «Брюки для женщин!», 1931

Это был мой второй приезд в Англию. С первого визита и моего неудачного замужества прошло столько лет, все теперь было иначе – Лондон предстал передо мной в ином свете. Да и Англию я начала понимать гораздо лучше, ее жизнь, людей. Меня всегда интриговало, почему англичане, всегда такие честные, пишут самые лучшие, увлекательные романы о ворах, мошенниках и мрачных убийцах. Способность англичан к повиновению, их умение завоевывать свободу, их чувство правды, даже если они его не выражают, их дружба – меня покоряют. Глубоко их люблю, потому что они безумны, безумны, безумны…

В тот приезд я частно встречалась с леди Оксфорд. Она приходила за мной в пять утра в отель «Дорчестер», где я остановилась, и увозила в загородный домик «Гном»; мы вели там длинные беседы в атмосфере, наполненной цветами. Она присылала записочки, всегда написанные карандашом, и советовала, что я должна увидеть и сделать. Устрашающая, остроумная, интеллигентная, она оценивала людей пронизывающим взглядом хирурга, редко ошибалась относительно их значимости, но редко правильно предсказывала их будущее.

В Париже я стала много выходить и встречаться с людьми всех состояний и категорий, ведущих разный образ жизни. Впервые я посетила ночное заведение и вскоре отправилась в Монте-Карло и Сент-Мориц.

Эльза Скиапарелли, 1931

Хотя я очень застенчива (никто в это не верит), застенчива до такой степени, что простая необходимость поздороваться иной раз приводит меня в оцепенение, никогда не боялась появиться на публике в самых оригинальных нарядах, которые сама придумывала.

Антуан[42], без сомнения, самый передовой и смелый парикмахер эпохи, который переживал тогда период великого вдохновения, изготовлял мне удивительные парики для вечерних приемов, даже «для спорта». Я надевала их, белые, серебристые, красные, в снегах Сент-Морица; и мне было в высшей степени наплевать, какую они вызывают сенсацию. Я надевала эти парики с самыми простыми платьями, как часть туалета.

В те времена мы не боялись быть непохожими на других.

Впрочем, парики ни в чем нельзя упрекнуть: в самые изысканные века их носили с огромным достоинством и не мыслили появляться на людях без них. Могли бы вы представить Вольтера, Екатерину Великую, Людовика XIV без парика?

Перед торжественным приемом вы отправляете парик своему парикмахеру: ни траты времени, ни сушилок, ни шпилек, никаких мучений. Он возвращается к вам, прекрасный и сияющий, и вы его надеваете на голову, совсем не занимаясь своими волосами. Только вот как быть, если вы плаваете, играете в гольф или догоняете автобус?

Из Парижа я снова поехала в Америку. На этот раз меня встретили журналисты и фотографы, мне дарили охапки цветов, в прессе появились крупные заголовки. Мой первый опыт популярности, естественно, меня тронул и очаровал, чуть было не вскружил мне голову. Спасло то, что, как всегда в моменты большого успеха, меня охватило ощущение отстраненности, чувство незащищенности, сознание относительной непрочности всего этого и какая-то особая грусть. Вот так же, когда я была ребенком и намечалось празднование моего дня рождения с множеством подарков и всяких приятностей, я пряталась под стол и плакала, к удивлению встревоженных взрослых. И так же я никогда не считала ни один созданный мной наряд совершенным. Модный журнал предложил Скиап тысячу долларов за статью об авиации и костюме летчика. Это неожиданное предложение требовало поездки в Филадельфию. Когда она проснулась на следующий день, падал густой снег, небо было пасмурное, и в такую погоду не могло идти речи о самолете. Однако она так рано выехала из отеля, что журнал не успел ее предупредить, что поездка отменена. Статью она написала в поезде, стараясь что-нибудь вспомнить прочитанное и услышанное на эту тему. На самолете я никогда не летала, и потому записывала все приходившее в голову: например, что перед полетом надо принимать йод, и подобные глупости. В Филадельфии трое мрачных встречающих упрекнули: «Стоило ли сюда стремиться в такую погоду?»

– Да вы смотрите! – непринужденно парировала Скиап, стараясь казаться равнодушной. – Разве это плохая погода?

В конце концов съемки провели в ангаре, и это было не самой большой неприятностью, статья вышла после неоднократной переделки. Но Скиап чувствовала неловкость за эту статью и поспешила пожертвовать половину гонорара на благотворительность.

Делали Скиап и другие предложения. Ей предложили пуговицы из бриллиантов для туфель, если она согласится пройти по Пятой авеню вслед за машиной с сиреной в качестве рекламы ювелира, запускающего дело. И почему бы ей не прогуляться с львенком, облаченным в джерси и на поводке, усыпанном бриллиантами. Ее заваливали цветами, так что маленький номер в отеле «Савой-Плаза» вечно походил на комнату новобрачных на следующий день после свадьбы или последний приют скончавшегося накануне похорон. Все это сопровождалось трогательным неистовым энтузиазмом, добротой и теплом. Было время выборов – избран Франклин Д. Рузвельт. Банки закрыты три дня подряд, жизнь остановилась, во всей Америке прекратилась всяческая деятельность – затишье перед бурей, неподвижность перед восходом.

Беттина Джонс в вечернем платье от Скиапарелли, 1930. Фото Джорджа Гойнинген-Гюне

Захотелось поехать в Голливуд, у меня не было там никаких дел, но очень хотелось. В конце концов в результате невероятных усилий я набрала несколько долларов и отправилась в Калифорнию в одном из устаревших поездов, где можно оставаться в постели три дня подряд среди белых крахмальных простыней, даже на окнах белые занавески, и вас заботливо обслуживают улыбчивые, почтительные черные слуги.

В Голливуде меня опередило одно из моих успешных изобретений – подплечики: я их придумала, чтобы придать женщинам более тонкую талию. Массовые производители заработали на них целые состояния. Их полюбила Джоан Кроуфорд[43] и приспособила к ним свой силуэт на многие годы.

В конце концов они стали непомерными, ужасающими.

Адриан[44] использовал их с чрезмерным энтузиазмом. Он очень мило принял меня у себя и, чтобы устроить мне сюрприз, организовал показ своих туалетов с участием знаменитых звезд. В тот день я надела черное манто с очень широкими плечами, отделанное обезьяньим мехом, и оставила его в раздевалке.

В разгар презентации маленькая старлетка с перманентом сделала театральный выход, одетая, как мне показалось, в мое манто, и направилась прямо ко мне: «Не правда ли, божественно?! Что за гений этот милый мальчик!» Назначили еще один большой прием.

Джоан Кроуфорд в ансамбле от Скиапарелли, 1933. Фото Эдварда Стейшена

Я жила в отеле «Беверли-Уилшир» на двадцать седьмом этаже и как раз собиралась приготовить прекрасное мартини для своего друга, как вдруг мебель начала скользить по паркету, все здание задрожало, как пальма во время бури, а маленькие дома по соседству только что не влетели к нам в окна. Мне понадобилось некоторое время, чтобы понять – началось землетрясение, и признаюсь, к своему стыду, что меня охватил ужас. Мы быстро спустились, прыгая через ступени, но к тому времени все успокоилось.

– Почему же, – задыхаясь, задала я вопрос портье, – отель так раскачивается?!

– Мадам, – гордо ответил он, – он специально так построен, чтобы раскачиваться.

Ко мне спокойно подошла совсем юная леди из журнала группы Хёрста[45], чтобы взять сенсационное интервью. Мы вскарабкались по лестнице – лифты, конечно, не работали.

Как только она задала мне первый вопрос, вся вселенная снова затряслась, но вопреки утверждению портье это меня не ободрило.

– До свидания! До свидания! – закричала моя собеседница. – Это мое первое интервью в жизни… не хочу, чтобы оно стало последним!

В тот вечер я слушала новости по радио: много народу погибло, многие остались без крова. Посреди мрачных отчетов механический голос повторял: «Если у той, кого вы любите, не в порядке нервы, если она не может заснуть этой ночью, пойдите в ближайшую аптеку и купите пилюли…» Коммерческие соображения не замедлили вступить в дело – надо извлечь пользу даже из смерти!

Когда мы снова сели в поезд, вагон качался, как лодка в бурном море. Я путешествовала вместе с английским другом, и нам пришлось несколько часов ждать в Чикаго пересадки. Города мы не знали и сели в первое же такси, чтобы его осмотреть. Шофер с достоинством поведал нам, что служил телохранителем ребенка Aль Капоне[46], возил в школу и пробовал его еду. «Совсем как у римского императора», – подумала я.

– Да, дорогая леди, перед вами город, непохожий на другие. Справа от вас берег знаменитого озера, похожего на море.

Здесь дом Маккормика[47]: все краны сделаны из золота, до сих пор еще ни один не украли. – Вздох сожаления. – Там дома тех, кто живет, не думая о завтрашнем дне. Да, не думая о завтрашнем дне! Сегодня в роскоши – завтра в богадельне, а может, и в тюрьме. Вон тюрьмы, я их все испытал! Справа от вас самая хорошая, это надо знать! Если у вас в кармане есть немного денег, вы получите еду лучше той, что в отеле «Амбассадор». Вот здесь сомнительные кварталы, проедем мимо… Там трущобы, человеческое дно, худшее в мире! – Он произнес это с нескрываемой гордостью. – Даже у вас, англичан, нет ничего подобного! А далее… вот, смотрите, как я популярен, – вон полицейский, который каждый день дает мне талон! – Талон тут же летит прямо в автомобиль. На вокзал мы приехали точно вовремя с чудовищным представлением о Чикаго.

– Подождите! Подождите! – закричал шофер вслед моему английскому другу и настойчиво протянул ему карту. – Не желаете ли – вот небольшие развлечения… для дам, для господ…

В Париже один из лучших друзей Скиап был очаровательный Альфред Савуар[48], драматург и замечательный рассказчик.

Наши характеры в чем-то совпадали, в чем-то расходились, когда речь шла о развлечениях и симпатиях, но мы оба любили испытывать самые невероятные вещи. Однажды, когда мы шли по площади Согласия, вдруг решили… отправиться в Испанию, остановили такси и приказали водителю: «В Мадрид!»

В восторге шофер умолял, чтобы ему разрешили надеть чистую рубашку. Сопровождаемые громкими сигналами клаксона, мы уехали. Но что-то случилось в тот раз – неприятные ли булыжные мостовые или настроение наше плохо приспособилось к суровому полуострову, только поездка в Испанию не оказалась успешной.

Еще мне довелось находиться в Риме 20 сентября, во время первого появления на улице чернорубашечников, и я глубоко почувствовала, чем станут для Италии будущие годы потрясений и ошибок.

Отныне Скиап окончательно считала себя французской гражданкой. Эта страна дала ей возможности и силы реализовать себя. Будь она мужчиной, сказала бы, что вступила в брак с Францией по любви, но как женщина могла лишь ожидать, чтобы ее удочерили. До сих пор она иногда испытывает чувство падчерицы, которую чрезмерно опекают.

Глава 5

В том году у меня был поклонник – англичанин, который следовал за мной повсюду, куда бы я ни шла, неисправимый мечтатель. Его обуревала мания величия, и он убедил меня открыть Дом моды в Лондоне, что я и сделала. Так возник «Аппер-Гросвенор-стрит, 36». Сам дом был типичным для этого района Лондона – узкий, четырехэтажный. Я перевезла туда часть своих сотрудников, а сама устроилась в двух комнатах на самом верху.

Одна молодая канадка, зажиточная и полная энтузиазма, решила, что способна продавать мои изделия; я выделила ей комнату внизу и наполнила ее шарфами и разными другими изделиями. Когда я вернулась в первый вечер, нашла ее в отличном настроении и вполне довольной собой: комната была почти пуста.

– Что же вы такое сделали? – спросила я с легким беспокойством.

– Все продала! – гордо ответила она.

И это оказалось правдой: толпы любопытных людей весь день дефилировали тут, и она сбыла все мои фонды – за полцены от той, какую я сама заплатила. Неудивительно, что наше место стало внезапно популярным. С финансовой точки зрения это было предзнаменование. Лондонский опыт оказался в крайней степени развлекательным, сделал мне прекрасную рекламу и позволил завязать чудесные дружеские отношения, но что касается денег, я столкнулась с удивительным английским обычаем: здесь скорее умрут, чем раскошелятся. Савила Род спокойно жила в кредит с солидным обоснованием. Но мои французские оптовые продавцы требовали немедленной оплаты. Чтобы поддерживать парижскую атмосферу в лондонской авантюре, мне пришлось привезти почти все из Франции. Вопрос кредита в Лондоне претерпел за последние годы большие изменения. Скиап вела в Лондоне жизнь, полную очарования. Люди устремлялись в дом номер 36, и меня удивлял контраст между самым мужским городом мира Лондоном и самым женским – Парижем.

В моем особом, постоянно меняющемся ремесле требуются контрастирующие точки зрения и ценности, но они должны быть старательно уравновешены и подогнаны, чтобы достичь столь необходимых ритма и гармонии. По мере накопления опыта мой ум становился все более восприимчивым; и в течение всех последующих лет до самой войны я выплескивала идеи подобно фейерверку.

Эскиз платья Скиапарелли, 1930

Я всегда испытывала пристрастие к тканям и больше, чем многие из моих коллег, сотрудничала с производителями текстиля. Они были за это благодарны, и у меня установились с ними прочные связи. В течение многих лет они делали для меня все возможное: мне первой демонстрировали еще неизвестные, новые ткани, впрочем, это продолжается и до сих пор. Я выпустила тысячи новинок, что потребовало большой смелости: тут и кора дерева, и целлофан, и солома, и даже стекло. А расцветки, расцветки, расцветки!

Я стала интересоваться английскими тканями и ездила на всевозможные фабрики Англии и Шотландии. Об острове Скай тех времен, которому охотно и плодотворно покровительствовали герцог и герцогиня Йоркские (ставшие впоследствии королем и королевой), у меня сохранилось до сих пор живое воспоминание, но я едва не лишилась возможности туда попасть, потому что наш маленький самолет, сделав несколько кругов, совершил вынужденную посадку посреди чистого поля. Нас все же заметили и повезли в дом Данкана Маклеода из Скиборда, где производились некоторые виды твида, самые удивительные из существующих. Вся семья «жила вне жизни», и это было мило. Они спустились к обеду вместе с детьми в восхитительных разнообразных тартанах[49], розовых, синих, голубых, салатных, украшенных пуговицами из топазов и аметистов. Эти люди излучали радость жизни, хотя были не более чем членами великого клана ремесленников. Мужчины в своих фантастических нарядах выглядели более мужественными, чем городские жители, считавшие, что любое цветное пятно на куртке лишает их мужского достоинства. А тут, в этой незабываемой среде, красота сочеталась с предельной простотой.

Вечернее платье от Скиапарелли, 1930

Рано утром дети, уже прекрасно одетые, в разноцветных килтах, вошли в мою комнату – ну прямо веселые щенки, которым хочется поиграть. Время я проводила в поездках на прядильные фабрики, выбирала цвета и модели, полная восхищения умением и безошибочным врожденным вкусом тех, кто рисовал ткани. Мне показали различные травы и растения, из которых готовили краски, абсолютно натуральные, и объяснили, почему различные модели произведены тем или другом способом. Я многое узнала и охотно провела бы со своими хозяевами несколько месяцев.

Я нанесла визит главе клана, почтенной леди Маклеод. Она жила в большом замке на самой высокой точке острова, он вызывал в моем воображении повести Вальтера Скотта. На ней было длинное черное платье из бумазеи[50], украшенное брошью с кернгормом[51].

Милые Маклеоды! Впоследствии я встречала представителей этого клана во Франции и в Америке, каждый занимался своим делом, их внешний вид был совсем другим, но все они обладали этой ловкой и непринужденной грацией.

Некоторые погибли во время войны. Даже райский остров Скай опустошен войной.

В Шотландии я впервые увидела черных овец, заставила их постричь и превратила шерсть в замечательные ткани, слегка напоминавшие арабские тяжелые шерстяные.

Имена знаменитых людей, которые дефилировали перед «Аппер-Гросвенор-стрит, 36», составили бы небольшой «боттенмонден»[52]. Мой персонал был вежлив и способен на многое. По-настоящему мы никогда не спорили, только по одному поводу – перерыв для чаепития. Я никогда не могла понять, почему все должны прерывать свои занятия из-за этой черной смеси, которую, на мой взгляд, пить невозможно. Меня это доводило до бешенства. Быть может, я несправедлива, но долгие часы полуденных завтраков во Франции точно так же мешают работе.

Герцог Кентский, ныне покойный, часто посещал мои ателье и в Париже, и в Лондоне, живо интересовался всем происходящим, особенно его занимали социальные проблемы, и мы проводили долгие часы за разговорами в моей маленькой комнате наверху.

Самое большое переживание в моей жизни, и обязана я этим Ноэлю Коуарду[53], было представление его «Кавалькады». Я полагаю, что этот спектакль станет классикой, а также моментом патриотизма в театре. Очень жаль, что спектакль такого жанра нельзя увидеть сейчас и в будущем. Сидя на авансцене, я плакала, оцепенев от нахлынувших чувств. Другие комедии Ноэля Коуарда искрились остроумием, блистали умом и мыслями, но «Кавалькада» – это гениальное произведение.

Графиня Эдит де Зоппола в модели от Скиапарелли, коллекция зима 1931 г. Фото Эдварда Стейшена

Сесил Битон[54] просил разрешения меня фотографировать. Но когда меня заставляли позировать, художники доходили до отчаяния. Меня нелегко снимать, и в прошлом я вынесла столько сеансов, ставших для меня испытанием и приводивших в отчаяние, что первой моей реакцией было отвергнуть просьбу. Однако, учитывая исключительную репутацию Бито-на, я согласилась и в результате попала в самый странный из маленьких домиков, являвших собой некую попытку возродить викторианскую атмосферу, – такая мода господствовала тогда в некоторых кругах не только в Англии, но и в других странах. Там были изделия из китайского фарфора, мебель в чехлах, много плюша и стеклянных шаров ярко-синего и неестественного бледно-розового цветов.

Фотографии Сесил Битон делал совершенно модернистские, но кропотливо точные. Он заставлял Скиап позировать несколько часов подряд, снимая то с одной стороны, то с другой… Наконец, со странной восприимчивостью, какой обладают порой неодушевленные предметы, большая хрустальная люстра, по видимому, раскачиваемая исходящим от Скиап сильным раздражением, рухнула с потолка, пролетев рядом с ее головой. Бедный Сесил, обезумев, в одну секунду сотворил замечательную фотографию и, без сомнения, в глубине души благодарил небо, уберегшее его от убийства в собственном доме.

Американка Джулия Шипман давала большой прием в своей лондонской резиденции. В самый разгар праздника, когда Талула Банкхед[55] казалась такой веселой, кто-то подошел ко мне и сказал на ухо, чтобы я немедленно спустилась вниз, в маленький салон. Там находились лишь принц Уэльский и г-н и г-жа Эрнест Симпсон[56]. Не понимая, зачем меня позвали, но я все же приняла участие в разговоре. Конечно, я хорошо знала мадам Симпсон, часто видела ее у себя, она обладала вкусом таким верным и точным, что я очень любила ее одевать. Она также была замечательной и жизнерадостной хозяйкой. Мы разговаривали всего несколько минут, когда вдруг открылась дверь и в комнату ворвалась леди Фернесс[57] в костюме для путешествия, чем-то взволнованная. Всем нам известно, разумеется, что леди Фернесс, интимный друг принца Уэльского, собираясь в ближайшее время отправиться в США, доверила принца мадам Симпсон, своей лучшей подруге. Леди Фернесс принялась торопливо и сбивчиво объяснять, что ее возвращение было настолько внезапным, что она даже не успела переодеться. Будущая герцогиня Виндзор оставалась абсолютно спокойной, но принц Уэльский выглядел очень рассерженным. Спешно покинув комнату, я собрала кое-кого из гостей и привела их. Одна из них, думаю, Инна Клер, обладая смешливым характером, помогла нормализовать ситуацию. Таковы первые часы сенсационной истории любви, которая вскоре перевернула всю нацию. Лондон я знала теперь очень хорошо, и хотя меня нередко приглашали в частные дома и на все праздники в элегантных ресторанах – в «Ритце», «Савое» или «У Калвино», – любила я места попроще. В Уорринге мне очень нравилось одно бистро (признаюсь: обожаю «кабаки» – в них так много человечного), сидела там целыми часами у берега реки, среди старых, загнивших балок и жевала хлеб с сыром. Отсюда были видны грузовые суда и баржи, тащившиеся посреди фарватера, их темно-серый цвет вырисовывался на дымчато-сером уистлеровском[58] фоне Темзы. Эту часть реки можно назвать космополитической: кокни насмехаются над итальянцами, китайцы приветствуют шведских моряков. Мужчины всех наций заходят выпить кружку пива и поиграть в карты, все они разных национальностей, но прекрасно друг друга понимают. Царит приятная, спокойная и в то же время оживленная атмосфера.

Эльза Скиапарелли в модели из коллекции осень 1933 г. Работа Жана де Дюнана

Не знаю, что отвечать людям, которые спрашивают, где я черпаю свои идеи. Откровенно говоря, чаще всего они приходят ко мне в такие вечера или во время загородных прогулок на авто, а не на роскошных балах. Простота, изобретательность тех, кого в Англии называют «трудящимися», вдохновляли меня, потому что продиктованы удобством или необходимостью. Однажды вечером, когда я работала над костюмами к «Призракам на продажу», я привезла Рене Клера[59] в мой дорогой Уорринг, и он был им покорен. Мы провели там много часов, любуясь рекой, обедали в китайском ресторане и говорили о Лилиан Гиш[60] того периода, когда она играла в «Сломанной лилии»[61].

Какой грустный незабываемый фильм! Где теперь Лилиан Гиш и что сталось с ее режиссером Гриффитом?.. И тут дверь открылась, и появился Гриффит собственной персоной, словно персонаж из его фильма, – серый силуэт на черном фоне, кажется, ищет свое потерянное время… Мы незнакомы с ним, но просим сесть за наш столик. Он соглашается, и мы проводим замечательный вечер, вспоминаем. Гриффит уже пожилой, но полон сил.

Когда Скиап вернулась в Париж, ее подруга Габ снова отправилась в Италию. Скиап переехала в старенький домик, построенный посреди сада и принадлежащий старой маркизе, которая никогда не показывалась на людях. Мастерские Скиап на улице Мира, 4, тоже стали тесными, и казалось, что стены вот-вот обрушатся под давлением постоянного людского гомона. Ей предложили дом Поля Пуаре в центре Елисейских Полей, но Скиап предпочла сохранить верность своему прежнему кварталу и выбрала дом № 21 на Вандомской площади и раскинула свой шатер в тени Наполеона…

Эльза Скиапарелли в вечернем платье по эскизу Жана Дюнана, коллекция осень 1931 г.

Художник Дриан, верный и остроумный друг, так воспел эту новую авантюру Скиап:

Попрыгунья ласточка Прилетела из Италии, В тени Наполеона Уселась на шесток и Вьет причудливые гнезда. Прихоть или гений, — Опрокидывая моду, Одевает всех в безумство С подписью: «Скиапарелли».

Фасад дома № 21, как и все на Вандомской площади, был спланирован и построен Жюлем Ардуэн-Мансаром[62] в XVII веке. Эти благородные стены приютили Национальную библиотеку, Королевские конюшни, различные королевские академии, но из-за нехватки денег Людовик XIV уступил уже построенные дома и земли за ними городу Парижу. Шотландцы интересуются домом № 21, потому что именно здесь жил Джон Ло, знаменитый финансист, и после его банкротства разорившиеся дельцы приходили сюда с целью покончить жизнь самоубийством. В этом же доме жили две другие знаменитости – философ Жубер и ботаник Брютель. Скиап купила дом у модельера Шеруи[63].

Дом моды Эльзы Скиапарелли в Париже, на Вандомской площади, 21

В течение многих лет Вандомская площадь оставалась центром мировой элегантности, она и теперь сохраняет свое гордое величие. Ну, а улицы Мира и Кастильоне стали откровенно торговыми. Сорокачетырехметровая колонна, на вершине которой несет караул Наполеон, облаченный в тогу римского императора, окружена банками, ювелирными магазинами и отелями, как, например, знаменитый «Риц». Здесь, без сомнения, находится центр парижской роскоши.

На Вандомской площади для меня началось новое время – «эра Скиап».

1935 год выдался столь напряженным, что она беспрестанно задавала себе вопрос, когда же этой занятости придет конец. Прежде всего, открылся первый бутик Скиап; скопированный с тех пор не только крупными кутюрье Парижа, но и сама идея распространилась по всему миру, особенно в Италии. Бутик стал сразу знаменитым благодаря новой формуле прет-а-порте: там присутствовали вечерние свитеры, юбки, блузы и все аксессуары, которые до тех пор презрительно отвергались высокой модой. Жан-Мишель Франк придумал золоченую клетку для нового отдела парфюмерии; Беттина Джонс, ставшая женой Бержери, блестящего и непредсказуемого дипломата, создала такие витрины, что к ним сбегался весь Париж. Я сама украшала витрины минимальными средствами, всегда экономила, если дело касалось подобных вещей. А Беттина сделала их забавными, смелыми, яркими новинками квартала, опрокидывавшими все традиции. Паскаля мы прикомандировали к главному офису.

С его чисто греческой красотой, блондин, стройный и полный достоинства, он никогда не протестовал против иностранной одежды для посвященных, в которую его одевали, и равнодушно взирал на изумленную публику. Паскаль был изготовлен из дерева и стал талисманом дома № 21. Позже для этого славного персонажа подобрали славную, неприметную жену, ставшую известной под именем Паскалина.

В наши дни бутик превратился в достопримечательность Парижа. Туристы его фотографируют, тратя последнюю пленку перед возвращением на родину, а потом вспоминают о Париже. Бутику досталось хорошее место неподалеку от Эйфелевой башни, Трокадеро, «Отеля инвалидов», Версальского дворца и «Фоли-Бержер»[64].

Длинное платье с высокой талией и длинными рукавами от Скиапарелли, коллекция зима 1931 г. Фото Эдварда Стейшена

Теперь Скиап по-настоящему в деле, и она расправила плечи; это уже больше не игра.

«Stop, look and listen!»[65] – вот тема того года.

Тогда Скиап поднялась в разреженные, наиболее фантастические области своего воображения и испустила каскад фейерверков. Моя фантазия и изобретательность развернулись в полную силу при полном безразличии к тому, что скажут люди, но и вопреки всякому практическому смыслу. Абсолютная свобода выражения и возможность осуществить попытки дьявольской смелости – вот чего она искала. В этот знаменитый год появились вечерняя одежда из твида, вечерние дождевики, сари из вышивок, стеклянные платья, пуговицы из луидоров и соверенов, которым не страшна никакая девальвация. Олицетворение элегантности в моде, – мадам Харрисон Уильямс имела в своем гардеробе платье из розового стекла с розовыми камелиями – и выглядела в нем как ангел.

Эльза Скиапарелли в вечернем костюме с пелериной, коллекция осень 1933 г. Фото Джорджа Гойнинген-Гюне

Шапки в газетах были такими – «Коллекции Скиапарелли хватило бы, чтобы привести к кризису!», «Парижская мода охватывает королевство и республику!» Мир в то время был поделен на королевства, республики и диктатуры, а Европа занималась проблемой итальянско-эфиопской войны. В самые критические годы, когда мода становится эксцентричной и сумасшедшей, она попадает, без сомнения, в разряд политики. Чувствуя, откуда дует ветер, Скиап представила некоторые королевские туалеты, вышитые жемчугом, другие – смело декольтированные, но что удивило больше всего несчастных, ошарашенных журналистов, это застежки-молнии, которые появились не только впервые, но и в самых неожиданных местах, даже на вечерних платьях. Вся коллекция кишела молниями. Удивленные клиенты покупали, покупали, покупали… Они были готовы увидеть пуговицы самого странного вида – это и правда одна из особенностей нашего дома моды, – но не такие застежки. Лучше меня самой они поняли значение новой тенденции, и их очень хорошо покупали. Для нас это было очень хорошо, т. к. арендная плата все время возрастала. К несчастью, в день поставки товаров телефон звонил без остановок, и возмущенные голоса всех посредников твердили одно и то же: «Платья не могут быть отправлены!» По странной причине, до сих пор мне неясной, существовало соглашение между Америкой и Францией, чтобы застежки-молнии не импортировать. Телеграммы, телефонные звонки через океан – весь этот спор принял размеры политического события. Но через несколько дней женских истерик, полного истощения платья наконец ввезены в США, и с тех пор по этому поводу никто больше не беспокоился.

Манекенщица в ярких варежках, шарфе и шляпе, контрастирующих с простым пальто от Скиапарелли, 1935

Проблемы быстрого одевания людей и начинавшая ощущаться нехватка слуг сильно обострились. Скиап сделала кухонные фартуки, чтобы американские женщины, готовя обед, оставались элегантными. Один из предметов, который более других затрагивался упрощением жизни, – постельное белье. Сложные плиссировки, настоящие кружева, простыни из чистого шелка быстро исчезали. Началось медленное проникновение вещей, которые можно стирать самим и требующие минимальной глажки.

Я вспоминаю по этому поводу историю одного меланхоличного принца: ему сообщили, что, если он хочет найти счастье, надо носить рубашку счастливого человека. Он обошел весь свет и отыскал старика, который показался ему совершенно счастливым: «Меняем твою рубашку на мое королевство!» – воскликнул одержимый принц. Но тот ответил:

«А у меня никогда и не было рубашки!»

Точно так же современная женщина, вероятно, более счастлива в связи с сокращением числа предметов нижнего белья.

Ширмы, о которых уже упоминалось, последовали за мной и на Вандомскую площадь, в большие помещения. Подобно кабинкам для исповеди, они хранили свои секреты многих тайн, уловок, но можно было не опасаться, они не выйдут за пределы этих святая святых, и действительно за их пределы разоблачения никогда не выходили. Лишь они слышали рассказы супруг и любовниц, видели изуродованные тела женщин, слывших красавицами, и прекрасные – считавшихся некрасивыми. Скиап слушает и смотрит на это с жалостью и сочувствием, но в шесть часов она уходит из офиса и все забывает. Значит, нечего опасаться…

Деталь вечернего костюма от Скиапарелли, 1936

Тем летом я совершила путешествие по Скандинавии и Дании на яхте Грэма Уайта в компании нескольких друзей, среди них был мой поклонник Питер. Швеция, которая лучше всех решила свои социальные проблемы, была чистой и здоровой, что я и ожидала увидеть. Жители наделены простой красотой, на улицах не встретишь нищих или бросающейся в глаза бедности. Можно наслаждаться жизнью на открытом воздухе: сотня островов окружает Стокгольм, ими усыпано и все побережье. Шведы дали нам Грету Гарбо и Нобелевскую премию; Норвегия – Ибсена; Дания – Гамлета. Я как можно дальше заехала вглубь Лапландии в тряском поезде, но увидела, клянусь, единственного лапландца, он перебегал с одного вокзала на другой и ожидал прибытия поезда, усевшись на корточки, что придавало всей сцене местную окраску. Я останавливалась в отелях, где бесполезно искать звонок, телефон или прислугу, зато еда и напитки были замечательными и оказывались в номере как бы сами собой.

Русская балерина Любовь Чернышева в костюме от Скиапарелли, 1934

Мы проехали в Швецию по каналам, останавливались, чтобы принять ванны из водорослей в Копенгагене. Там однажды я отправилась на рыбный базар, где пожилые женщины часами ожидали, сидя на парапете канала, живых рыб, чьи бока блестели на солнце. Женщины прикрывали головы уборами, сделанными из газет. Остановившись, Скиап некоторое время смотрела на них, а когда возвратилась в Париж, попросила вызвать к себе Колкомбе, самого смелого фабриканта текстиля, и сказала ему:

– Хотелось бы, чтобы вы выпустили ткань с узорами из газетных текстов.

– Но вы их не продадите! – испугался он.

– Я так не думаю! – возразила Скиап.

Она вырезала статьи из газет, и хвалебные по своему адресу, и те, где ее ругали, наклеила как пазл и попросила напечатать на хлопчатой ткани и на шелке. Это было выполнено в разных цветах, и она сделала из этих тканей блузки, шарфы и шапки, а также всевозможные купальные костюмы. Фабрикант продал тысячи метров этих тканей. И сейчас в Лондоне, в магазине рядом с Пикадилли, можно видеть кисеты для табака из газетных вырезок, напечатанных на непроницаемой ткани. Так Скиап нашла дорогу к мужским кошелькам.

Английская летчица Эмми Молисон (ур. Джонсон) в шарфе от Скиапарелли, 1936

За исключением этого открытия – шляп из газет, – путешествие проходило без неожиданностей, но по мере того, как мы приближались к Амстердаму, в проливе разразилась ужасная буря. Погода испортилась во время завтрака, и мне на колени упала филейная часть говядины. Руль сломался, трубы обрушились и лежали у меня на кровати, маленький бассет Нат в отчаянии цеплялся за мою шею. Мебель бешено кружилась по всей комнате, пепельницы выскакивали из одной двери и возвращались через другую. В конце шестичасовой бури нам пришли на помощь, и мы закончили путешествие на поезде. Я часто себя спрашиваю, какая необходимость заставила нас путешествовать, почему не стать поистине великими и не заставить Вселенную приезжать к нам.

Но как благодарность за все невзгоды я каждый раз испытывала радость, когда возвращалась в Париж или Лондон, где значительную часть времени проводила за покупкой ткани или подготовкой коллекции, что всегда доставляло мне огромное удовольствие. Художники принимали тогда более активное участие в жизни и развитии моды, чем теперь. Журналы нас ободряли, искали нашей помощи и поддержки. Это бросается в глаза, когда я перечитываю довоенные публикации. Презентации моды были тогда подлинными явлениями искусства, чем-то прекрасным, настоящим, и этому придавалось большое значение. В те времена не стремились угодить чьим-то интересам, знать, кто именно покупает и в какой степени модель будет воспроизведена. Теперешняя система порождает однообразие и дает неправильное представление о том, что происходит на самом деле.

Огромный восторг вызывала возможность работать с такими художниками, как Бебе Берар, Жан Кокто, Сальвадор Дали, Вертес, Ван Донген; с такими фотографами, как Хонинген-Хене, Хорст, Сесил Битон, Ман Рей. Все они несли уверенность, что вам помогут, вдохновляли нас за пределами той скучной материальной реальности, как производство платьев на продажу.

Эльза Скиапарелли с Сальвадором Дали (справа), 1936

Когда Берар входил в комнату, полную народа, своей легкой походкой, да легкой, несмотря на плотное телосложение, с блаженной улыбкой, почти потерявшейся в бороде, покачиваясь вперед с невыразимой грацией слона, маленькая белая собачка Жасент на руках, – атмосфера тотчас менялась. Тут же о приходе становилось известно в кабине манекенщиц, и все ожидали начала спектакля. Если ему что-то нравилось, он громко высказывал свои замечания; обладал огромным энтузиазмом и передавал его всем. Я уверена, что многие его идеи стали популярными и плодотворными, потому что Бебе без конца повторял: «Это божественно! Божественно!»

Чрезвычайно талантливый, он имел склонность пренебрегать своей карьерой художника, чтобы посвятить себя тому, что его забавляло. Театр занимал у него много времени, и некоторые его постановки – «Школа женщин», «Симфония» – прекрасны. Он обожал театр… и умер в нем. На следующий день после многих моих презентаций он посылал мне забавные рисунки моделей, которые ему больше всего понравились, называя их, например, «Лисий хвост» или «Вуалетка по-восточному».

Ансамбль от Скиапарелли, 1936. Фото Вилли Майвальда

Однажды вечером, когда он обедал у меня на улице Барбе-де-Жуи, а я еще не закончила декорировать это место, в вестибюле стоял такой сквозняк, что я попросила его нарисовать мне маленькую ширму, чтобы поместить ее перед дверью.

– Конечно, – согласился он, – только не могли бы вы заплатить мне вперед – нужны деньги?

– Договорились! – ответила я.

Прошел месяц, потом два – никакой ширмы от Берара. Спросить у него я не осмеливалась, но стала замечать, что каждый раз, когда мы встречались, лицо его становилось все мрачнее.

В конце концов он расстался со мной в отвратительном настроении. Через месяц я решилась заговорить о ширме.

– Я это подозревал! – воскликнул он. – Почему вы сразу не сказали, что она вам не понравилась?!

– Но, дорогой Бебе, речь не о том, что она мне не понравилась, я ее просто не имею!

Увы, ширму доставили не мне, а старой маркизе, владелице дома, и старый слуга сразу ее припрятал, объяснив, что маркиза сама немного занимается живописью, а этот предмет, без сомнения, ее шокировал бы: «Мадам маркиза тоже рисует, но эта вещь!» – и в ужасе воздел руки.

Ширма оказалась одним из прекраснейших произведений Бебе, он вложил в него и талант, и чувство. Поставленная в лучший угол моего салона, она не имеет ничего общего с «маленьким панно», которое я заказала художнику. Тем не менее он так никогда и не согласился принять дополнительную плату за свою работу. Он обожал маленькие золотые шкатулки, всегда носил их в кармане и время от времени вынимал, чтобы полюбоваться и с любовью погладить. Чувствовать одобрение, восхищение, иногда даже любовь со стороны Бебе – это стало для меня посвящением в художественную, интеллектуальную и светскую среду.

Глава 6

Из Америки пришла телеграмма; и ее положили на мой поднос для завтрака старой китайской работы, стоявший на камине. Я развернула ее и прочла: «Это чтобы сказать компании “Вестерн Юнион”, что я вас люблю… Хотите выйти за меня замуж?»

Я так и не ответила.

Эльза Скиапарелли в своем доме, 1931

Глава 7

Построенный Давиу и Бурде для Всемирной выставки 1878 года дворец Трокадеро разрушен в 30-е годы XX века, чтобы расчистить место для строительства дворца Шайо. Без сомнения, Трокадеро был нехорош, а Шайо, возможно, прекрасен… Однако это место в Париже с тех пор сильно изменилось. Странной восточной тайны Трокадеро, некрасивого и загадочного памятника, более не существует, а Эйфелева башня, построенная в 1889 году, с удивлением и грустью смотрит вниз, возможно, с легким опасением за свое существование. Мне все время казалось, что этот огромный жираф вот-вот наклонит шею и пробормочет последнее «прощай». Господин Ривьер, хранитель музея Трокадеро, подарил мне скипетр, венчавший старый памятник. Этот кусок позолоченного гипса, потертый, оббитый, испещренный зарубками, хранится в углу моей библиотеки как заблудившийся часовой Парижа, которого по-настоящему я никогда и не знала.

А тем временем Сена украшалась и готовилась к другому большому событию – Всемирной выставке 1937 года. Берега покрылись неожиданными веселыми постройками, представляющими все нации мира. По ночам с реки доносились, как волшебство, звуки музыки. Сена пела Баха, Шопена и Дебюсси. Разноцветные паруса развевались, когда маленькие кораблики скользили под мостом… мимо шаровар знаменитого зуава[66].

Профсоюзом работников швейной промышленности был организован павильон, посвященный французской индустрии роскоши. Им же издано множество правил, не всегда удачных, предписывающих, что надо делать и чего не надо.

Лично я восприняла их как конец личной инициативы, почувствовала себя Дон Кихотом перед ветряными мельницами. Некоторые манекены, что нам долженствовало представить, выглядели ужасающе, и все, что с этим можно было поделать, это спрятать их несовершенства под объемными платьями. Естественно, я протестовала, – «естественно», потому что возражать сделалось частью моего существа: рефлекс срабатывал прежде, чем я отдавала себе в этом отчет.

Шляпа-треуголка от Скиапарелли, 1937

Могла ли я использовать Паскаля, деревянного манекена, и тем самым придать атмосфере бутика причудливый вид?

«Разумеется, нет!» – воскликнули педанты. Да, это слишком бросалось бы в глаза и носило революционный оттенок. После долгих споров я сама сделала экспозицию: положила на газон мрачный гипсовый манекен, обнаженный, каким вышел с завода, и чтобы сделать его веселее, усыпала цветами, затем протянула веревку вдоль отведенного мне пространства и развесила на ней, как после большой стирки, все предметы туалета элегантной женщины, вплоть до трусов, чулок и туфель. Меня не в чем было упрекнуть, я во всем строго следовала декретам профсоюза, но в первый же день пришлось вызывать полицейских, чтобы сдерживать публику!

На Вандомской площади законом правил случай, никогда заранее не знаешь, тепло будет или холодно, кто первым придет в салон… Женщины-пилоты, стюардессы, студентки-искусствоведы, курсантки военных и морских училищ, делегации американских матерей, туристки с искусственными драгоценностями на шляпках, царствующие особы, сегодняшние или прежние; супруги бывших, настоящих и будущих президентов, правителей всех провинций; послов, адмиралов, генералов, супруги архитекторов, драматургов, журналистов, путешественников; герцогини, будущие герцогини, итальянские принцессы… Каждый день мы наблюдали наплыв принцесс, включая тех, кого я наняла в качестве сотрудниц: Соню Магалофф, Полет Понятовски и Кору Гаэтани[67].

Однажды вошла дама, прибывшая, как выяснилось, со Среднего Запада, застенчивая, определенно некрасивая и плохо одетая. Большие карие глаза испуганного зайца, красивые каштановые волосы… Спокойное выражение лица свидетельствовало о сдержанности характера.

Проникшись к ней симпатией, я взялась ее преобразовывать. Сначала она захотела похудеть и постригла волосы таким образом, что прическа делала ее голову похожей на каску. Она стала выглядеть взрослее, и ширококостность, вначале ее смущавшая, превратилась в преимущество и уже придавала ей странную красоту. Она выбирала очень простые платья, хорошо подходившие к строению ее тела, довольно крупные украшения, тоже в соответствии с пропорциями, смелые и глубокие цвета, много черного и белого. Она вышла замуж за обладавшего тонким вкусом молодого человека, который помог ей создать себя заново.

У себя дома она носила изумительные китайские туалеты, передававшие ей свой характер, лишенный возраста.

Берет от Скиапарелли, 1937

Эта дама сделалась более чем элегантной, более чем красивой и повсюду, где появлялась, вызывала любопытство и интерес. Мы очень подружились, и я чрезвычайно гордилась ею, понимая, что сыграла главную роль в ее преображении. Увы, она умерла трагически; мы ее часто вспоминали вместе с ее мужем и друзьями как истинную женщину, которая понимала и лучше, чем кто-либо, носила мои платья.

Маркиза Луиза Казати[68], другая моя клиентка, имела обыкновение останавливаться в отеле «Рейн» на противоположной стороне улицы. Высокая, худая, с сильно подведенными глазами, она олицетворяла прошедшую эпоху, когда некоторые дамы, красивые и богатые, принимали не сколько грубый образ при появлении на публике. Я знала таких еще в Риме, когда впервые вышла «в свет». Маркиза появилась у меня, ведя пантеру на поводке, усыпанном бриллиантами. Все, что у нее с тех пор осталось, – это черное бархатное платье, покрытое белой рисовой пудрой. Я отправила к ней молодую продавщицу с маленьким сувениром от бутика. Она застала маркизу в постели с макияжем прежних времен в стиле вамп, закутанную в покрывало из черных страусиных перьев, за завтраком, состоящим из вареной рыбы, которую запивала неразбавленным перно[69], примеряя при этом шарф с рисунком из газетного текста.

– Во Франции я всегда ем французский завтрак, – сказала она. – Не хотите ли разделить его со мной?

– Благодарю, мадам, я уже позавтракала, – ответила воспитанная девушка, порядком ошеломленная.

Эльза Скиапарелли за рабочим столом, 1933

Поздно вечером тонкий темный силуэт маркизы возникал из мрака, точно так же, как много лет назад другая итальянка, знаменитая графиня Кастильоне, племянница Кавура[70] и любовница Наполеона III, приютившаяся в доме № 26 на Вандомской площади, вышла ночью, закутанная в вуаль, вместе с двумя собаками. В маленьких комнатах на верхнем этаже, где в настоящее время живет Бушерон[71], Кастильоне оплакивала в одиночестве неизбежный закат своей почти божественной красоты. Любопытно, какова была бы ее реакция с того света, если бы она встретила во время ночных прогулок огромного пса, боксера, который целыми днями терпеливо ожидал меня перед бутиком. Содрогнулась ли от отвращения ее хрупкая фигура, чье изящество вызывает в памяти образы декаданса, при виде другой итальянки, которая не хотела страдать и жалеть о своем прошлом, а бросилась, пренебрегая всеми предрассудками, в повседневный труд, суровый и дающий средства к жизни? В те времена мои мысли очень занимала Италия. Головокружительное возвышение Муссолини вызывало у меня сильное опасение. Никогда не занималась политикой, но, как всякий человек, обладающий нормальным умом и видением будущего, с опасением встречала новые концепции абсолютной власти и всеобщего рабства, которые приведут к худшей из всех войн. Я понимала, что Италия станет козлом отпущения для Европы. Итальянский народ со своим пресловутым энтузиазмом, закрыв глаза, отвечал на призыв, брошенный от имени молодежи и по этой причине обладающий притягательностью. Но молодые итальянцы не видели за этим призывом коварного плана и пропасти. Я открыто выражала свое мнение и высказывала беспокойство, которое вызывала у меня эта новая воинственная Италия.

В моем ателье работали несколько итальянок, одна – особенно способная и честолюбивая. Я нашла ее на улице Парижа, полумертвую от голода. Она принадлежала к хорошей, но слишком уж претенциозной семье. Я помогла ей обрести достойное положение, хотя многие друзья настраивали меня против нее, но я не верила им.

В том году я решила повезти Гого в Рим, чтобы она повидалась с бабушкой после большого перерыва. Гого становилась взрослой, и я подумала, что следует рассказать девочке о ее корнях. Дом, где жила тогда мать, служил и семье сестры, и для всех нас он был слишком мал. Наступила Пасха, а это означало: Рим занят паломниками и туристами со всего мира. Мы нашли комнаты в маленькой неизвестной гостинице, но, едва приехав, обнаружили, что наш багаж исчез без следа. Прошло несколько дней, я начала нервничать и наконец поняла иронию в ответах служащих гостиницы: «Что за наивность! Разве вы не понимаете, что такое современная Италия?!» Но я не прекращала поиски, жизнь во Франции, Америке и Англии мешала мне понять, что свободомыслие стало географическим понятием.

На третий день мне позвонила по телефону графиня М. и пригласила остановиться у нее:

– Невыносима мысль, что вы находитесь в этом ужасном месте! – сказала она.

– Но, – возразила я, – у меня нет никакой одежды.

– Какая разница! – ответила графиня.

Как только я объявила, что покидаю гостиницу, наши вещи появились в холле как по волшебству. Все было перерыто, но цело.

С великим облегчением мы с Гого покинули негостеприимный кров и поселились в прекрасном дворце моей подруги, характерном строении в стиле барокко, какое мог предложить только Рим. У меня были две очаровательные комнаты с отдельным выходом на улицу, салон, спальня для нас обеих, а в другом конце – ванная. Гого гуляла по Риму со своими кузенами, открывая места, где проходило детство ее матери; а я спокойно проводила время со старыми друзьями, познакомилась с новыми людьми, которые интересовались тканями и искусством, пыталась узнать, какие новшества появились в материях, в производстве. Но я совсем не занималась политикой. Однажды ночью – на самом деле в два часа ночи – меня разбудил настойчивый звон у входной двери. Гого спала глубоким сном, и некоторое время я не реагировала на звонок.

В конце концов мне пришлось открыть. В дом ворвались двое в рабочей одежде. Немного испугавшись, я спросила, чего они хотят.

– В вашей ванной поломка, газовая служба прислала нас ее устранить, – ответили они.

– Прошу вас, не разбудите ребенка!

Пока они возились в ванной комнате, я ждала сидя на кровати – почему-то сразу поняла, что лучше всего оставаться пассивной. Так продолжалось довольно долго. Наконец они удалились, не дав никаких объяснений. На следующее утро я рассказала об этом случае друзьям, и все разом воскликнули: «Мы же вам говорили!»

Несколько дней спустя меня пригласили на встречу с дуче, и я ответила, что это меня не интересует. Через год, когда я подала прошение о визе, чтобы навестить неизлечимо больную подругу, мне запретили въезд в страну. Мое огорчение было почти невыносимым, но любовь к независимости – еще больше.

Глава 8

Сухой хлеб, черная икра… и водка.

– Послушайте, – сказал Колкомбе, производитель ткани, которого не пугали ни мои идеи, ни я сама, – в Москве состоится выставка, мы посылаем на нее много тканей, но мало людей: очень немногие соглашаются туда ехать. Как вы?

– А почему не вы? – ответила я.

– Я? – Его огромная фигура затряслась от смеха. – Да я такой толстый, что с трудом влезу в их поезд, а потом, меня трудно накормить. Но вы – вы должны поехать! Это был бы очень полезный опыт!

Для меня Россия была страной генерала Дуракина[72], которого так любили французы; страной мадам Поповски, приглашавшей детей все равно что на полдник посмотреть, как секут ее провинившуюся горничную; страной молодых нигилистов, для забавы спокойно подкладывавших бомбы под ноги прохожим; страной невероятных, мифических императоров, которые приказывали обезглавить врагов движением мизинца и строили города за одну ночь; страной императриц и танцовщиков, усыпанных крупными драгоценностями; Сибирь, Лев Толстой; медведи, цыгане… и еще несколько сосланных друзей, очень дорогих. Да, эта страна определенно меня привлекает! Кроме того, никто не хочет туда ехать, и это само по себе непреодолимо притягательно.

– Но как я туда поеду?

– Ничего нет проще!

– Кто же все-таки едет?

– Смотрите, вот перечень тех, кто участвует в выставке!

Перечень был озаглавлен «Ярмарка промышленных образцов Франции», и во главе стояли государственный министр Эдуард Эрио[73]; президенты Комитета французской внешней торговли; Национальной компании железных дорог; главы химической и механической промышленности. Среди участников выставки были крупные мукомолы; столпы текстильной отрасли – Бьянкини, Кудье, Колкомбе; командиры перчаточной промышленности – Перрен, парфюмерной – Шанель, Коти и Герлен; представители ликерной и винной индустрии – Курвуазье; производства шампанского – Хейдсик, Поммери и Рёдерер; посланцы крупных универмагов, как «Самаритен»; фабриканты флаконов Питави… и как самое неожиданное, точка над «i», – Скиап…

Скиап, изобретающую туалеты для свободной дамы, принадлежащей к столь изысканной сфере роскоши, попросили создать одежду для средней советской гражданки, такую, чтобы любая женщина независимо от условий жизни могла купить и носить. Это была потрясающая авантюра, полная юмора и иронии, но такая соблазнительная!

Скиап получила визы для себя и своего американского рекламного агента, а также для английского фотографа Сесила Битона.

Закутанные в теплые меховые манто с капюшонами, в огромных сапогах, готовые таким образом противостоять ветрам Северного полюса (на дворе стоял декабрь), взволнованные необычайными предчувствиями, мы сели в поезд как самые настоящие первооткрыватели.

Мы пересекли Польшу, не останавливаясь, вдвоем; вдвоем потому, что в документах Сесила Битона оказалось что-то не так и ему пришлось сойти в Варшаве. Бледного, ошеломленного, мы увидели его на покрытом снегом перроне вокзала. К счастью, на следующий день он к нам присоединился.

На российской границе мы пересели в другой поезд. На большом пустынном вокзале, стены которого были увешаны агитационными плакатами, нам довелось претерпеть вежливый, совсем не обидный, но подробный осмотр. Спальные вагоны русского поезда были весьма грязными, в купе мы ехали с посторонними попутчиками. Моим соседом оказался огромный, не очень чистый субъект, от которого не слишком-то хорошо пахло. Купе запиралось на задвижку. Напротив, вагон-ресторан обладал некоторым шармом и походил на ресторан «Максим» из-за красного плюша и декора 1900 года; стол ломился от закусок, икры и водки, недоставало только цыган…

За окнами поезда на бескрайней равнине вырисовывалась любопытная картина. Через некоторое время я поняла, что меня удивляет: колючая проволока, подобно лесу со зловещим кустарником, тянется на километры вдоль железной дороги. Наконец, мы приехали в Москву в жгучий мороз. Еще до полной остановки поезда сотни женщин вспрыгнули на подножки поезда, цепляясь, как обезьяны, и стали смывать с вагонов грязь потоками воды: встречая иностранцев, прибывших из чужого, внешнего мира, надо стереть следы опасной заразы! Плотная одежда, мужские зимние пальто, черные платки на головах, тяжелые ботинки сильно мешали этим маленьким женщинам, но они проявляли такую отвагу и ловкость, что им позавидовали бы цирковые артисты.

Неизбежный представитель «Интуриста» отвез нас в отель «Метрополь», один из лучших в Москве, где нам отвели относительно комфортабельные номера. Простыни были дырявыми, в ванной не шла вода, зато, если выглянуть в окно, крупным планом был виден Кремль, одна из самых впечатляющих картин в мире. Ничто даже в Риме или на американском Дальнем Западе не производит подобного впечатления могущества. Правда, это не для тех, кто ищет деликатную, совершенную красоту, приверженцы стиля Людовика XIV, любители дрезденского фарфора не найдут этого в Кремле. Его необычный, варварский внешний вид поражает вас, подобно обширным панорамам камней и гор, или гигантам, стремящимся достигнуть неба, или навязчивым кричащим формам: «Никто до сих пор не смог и никогда не сможет нас разрушить!»

На второй день после приезда мы отправились на коктейль в посольство Франции. Супруга посла любезно спросила меня, не может ли она оказать мне какую-нибудь услугу. Я тут же ответила, что хотела бы посетить Кремль и посмотреть залы, где хранятся сокровища России (признаюсь, что обожаю драгоценности). Она ответила, что это невозможно: никто не имеет разрешения туда проникнуть. Несколько мгновений спустя леди Чилстон, супруга посла Великобритании, задала мне тот же вопрос, и я ответила точно так же. «Попытаюсь», – ответила она неуверенно.

На следующее утро она позвонила мне и была в полном восторге: произошло невероятное – я получила разрешение посетить Кремль вместе с послом Великобритании, и Сесил Битон может пойти со мной. В сопровождении вооруженной охраны, на время избавившись от надзора молодой девушки из «Интуриста», которая следовала за мной повсюду, мы проследовали в крепость и вошли за тяжелые двери, за которыми хранились сокровища.

В бесчисленных галереях стояли витрины, заполненные золотом, драгоценными камнями, коронами, церковными одеяниями. Последние особенно были прекрасны, и я просто влюбилась в одно из бархата абрикосового цвета, вышитое изумрудами и огромными жемчужинами. С удивлением я поймала себя на мысли: «Вот бы примерить!..»

Упряжь и экипировка лошадей, сверкающие самоцветами, золотом и бриллиантами; несколько изделий Фаберже из кварца и белой с золотом эмали; великое множество зверюшек и пасхальных яиц. Все это, думала я, возможно, не имеет практического значения, но приносит радость, удовольствие… ах да, еще обеспечивает работой большое количество людей! Но кто и когда сумеет сделать такое снова?..

Я видела платья Екатерины Великой и ее придворных, жесткие от вышивки, представленные во весь рост, с тонкими талиями, они походили на песочные часы. В сопровождении эскорта нас повели погулять по этому городу в городе. Мы посетили дивные храмы, один из которых, носящий название Архангельский собор, был полон народу. Люди деловито суетились вокруг огромных колонн, из них выпали камни. Я спросила у гида, как это произошло. «Это произошло, мадам, – объяснил он, – когда Наполеон въехал сюда со свитой верхом и к колонам привязывали лошадей. Теперь мы их реставрируем». Больше вопросов я не задавала.

Завтрак в посольстве Великобритании оказался замечательным, многие продукты доставлялись на самолетах. Леди Чилстон, прекрасная хозяйка, особенно внимательно отнеслась ко мне и во время пребывания в Москве очень мне помогла. Еда за пределами посольства часто превращалась в фарс. Мои компаньоны постоянно требовали невозможные блюда, к примеру лососину или «антрекот минют», и делали удивленный вид, когда их не получали. Что касается меня, я придерживалась одного меню: сухой хлеб с черной икрой, иногда севрюга и всегда водка. Икру продавали в бакалейных отделах, в больших бочках из красного дерева, откуда доставали большим половником. Свидетельствую, что эта диета чудесно способствует потере веса, и в Париж я вернулась худой, как Ганди[74], и прекрасно себя чувствовала.

Поезд, который вез материалы для выставки из Франции, где-то потерялся, и у нас оказалась масса свободного времени. Мы осматривали город и несмотря на то, что за нами строго наблюдали, все время получали яркие впечатления. Меня поразил Музей современного искусства, я и не мечтала найти Сезанна, Матисса и художников-импрессионистов, собранных в нескольких залах и развешенных чуть ли не до потолка.

Там же были замечательные полотна Пикассо «Арлекины» голубого периода. Кто их отбирал с такой любовью и знанием дела, прежде чем привезти сюда? Публика состояла в основном из рабочих и крестьян, они снимали обувь при входе (такой обычай принят во всех музеях)[75]; смотрели на картины с мрачным видом. Их больше интересовал Музей икон, собранных из церквей и дворцов. Богоматерь с Младенцем и святые в молчании созерцали новый мир. Богородицы немыслимой красоты плыли в синем небе, наклонившись над печальными рясами в форме трапеции. Музей современного искусства был закрыт, по-видимому, из-за декадентских тенденций, и в течение долгого времени оставалась неизвестной судьба его картин.

Что касается театра, кроме известных и чудных опер и балетов, мне очень понравился и запомнился спектакль «Записки Пиквикского клуба». Даже не понимая языка, я легко следила за действием. Переведенный на русский язык, Диккенс казался крайне странным, но костюмы были сделаны с большой выдумкой. Другое интересное представление, на которое я позже попала в Ленинграде, был «Том Сойер». Марка Твена играли дети в декорациях из огромных кусков дерева, по-разному расположенных, что создавало иллюзию мебели и обстановки, как в китайском театре.

Но самое большое впечатление на меня произвела постоянная очередь на Красной площади желающих попасть в Мавзолей Ленина. Я сама выстояла эту очередь и чуть не заледенела. Ленин покоился в стеклянном саркофаге, его восковая фигура в черном костюме и белой рубашке была окружена солдатами.

«Проходите! Проходите!» – подгоняют они публику, так что едва успеваешь что-то разглядеть.

Мы поехали в Царское Село, под Ленинградом, осмотреть дворец Екатерины Великой – огромные залы с украшениями из золоченого искусственного мрамора, янтаря, лазурита и бриллиантов. Огромный стол в одном из залов был накрыт для официального банкета: мейсенский сервиз, аугсбургское столовое серебро. В каждой комнате дежурила маленькая женщина в черном, бдительно наблюдая за нами, и каждая повторяла единственную фразу, которую знала по-французски: «Ne touchez pas! Ne touchez pas!»[76]

Наконец мы попали в квартиру царя: маленькие темноватые комнаты загромождены незначительными предметами, правда личными, множество фотографий. Все это, вплоть до даты на календаре – 31-е число, – осталось в том положении, в каком находилось, когда царь внезапно уехал. Ванная царя, большая, как бассейн, подсвечивалась изнутри, чтобы никто в ней не спрятался. Ванная комната царицы, казалось, была сделана из драгоценного голубого опалового стекла, на самом деле из простого стекла, а полость между стенами заполнена голубой фланелью. Шкафы заполнены платьями, висящими в идеальном порядке, словно ждали, когда их снова наденут. А еще там была маленькая комната без окон, где вся семья собиралась тайком за дверью с тяжелой задвижкой.

На белой равнине, огромной, бескрайней, заалело маленькое пятно; оно постепенно увеличивалось. Из-под снега появился мак, который вырос без солнца, он становился все ближе – это был прямоугольный ящик, покрытый красной материей, его везли две серые лошади. Повозкой правил мужик, двое других следовали за ней пешком. «Похороны, – поняла я, – деревенские, печальные, одинокие, без религиозных обрядов». Вдруг вижу: кусок черной ткани свисает с руки одного крестьянина; ветер его слегка теребит, и на мгновение мелькает лик Богородицы… с трудом верю своим глазам.

Гроб продолжает свое медленное движение и снова превращается в красное пятнышко, прежде чем окончательно исчезнуть из вида.

Однажды я проходила мимо аэродрома: большие самолеты совершали маневры перед посадкой. Внезапно с неба стали падать санитарки, столы, сумки, казавшиеся очень тяжелыми. Санитарки быстро освободились от своих парашютов, открыли сумки и за считаные секунды развернули на открытом воздухе импровизированную операционную. Русские вообще очень увлекались парашютным спортом, даже дети прыгали в парках с парашютом с очень высокой башни.

В Ленинграде в моем отеле серебряные лампы и пепельницы из кварца были прикреплены к стенам цепями. По утрам улыбчивая горничная приносила мне начатый кусочек мыла. Завтрак сервировали на тонком китайском фарфоре, собранном из разных сервизов, серебряные приборы – разного рисунка.

Нева, пересекающая город, замерзла, лед образовал на ней волны. Подобное зрелище было для меня новым, как будто гигант с ледяными руками мгновенно остановил течение реки. Внешний вид города создавал впечатление, что Петр Великий, чтобы заменить недостающие леса (в этой части России их мало), решил создать для своих подданных волшебный лес. Розовые здания поднимались в небо как каменные деревья с золотистыми апельсинами наверху, но все равно атмосфера улиц была полна меланхолической печали, а краска на домах облупилась. В Ленинграде, как и в Москве, возникала мысль, что даже развлечения принимаются всерьез и что люди, одержимые тяжелыми проблемами, забыли, как смеются.

В музеях хранились несметные богатства. Эрмитаж мог похвастать живописными сокровищами голландских, французских, английских мастеров, с которыми не всякий музей способен сравниться. Напротив нас была развернута выставка иранского искусства. Выставленные в залах столетние шатры, расшитые золотом и яркими цветными узорами, не тронутыми временем, были наполнены сказочными коврами и росписью по стеклу, будто волшебный караван остановился на отдых.

Но улицы оставались мрачными и настороженными, как в городе, находящемся в осадном положении.

Москва выглядела более оживленной. Чувствовалась некоторая неприязнь к западной цивилизации, особенно к американской, но тем не менее стремились с ней конкурировать и подражать. Огромная статуя Сталина, возведенная в то время, казалась призраком, весьма безобразным, современного искусства. Некрасивые здания в духе американских небоскребов были похожи на заблудившихся детей в этом восточном городе. Люди, видимо, чувствовали себя неловко в одежде, которая не подходила ни для климата, ни для страны. Ошибка Востока – желание одеваться по-европейски. В магазинах пытались продавать некоторые заграничные продукты, поскольку меня занимали мысли о горностае, я стала искать меха России. Все, что я обнаружила, это очень странная шкурка, напоминавшая крысу. Единственным местом, где еще можно было раздобыть фантастические предметы, оставался так называемый Торгсин. В этом магазине среди прочего я обнаружила серебряное зеркало эпохи Директории[77] и еще по меньшей мере тридцать различных предметов, которые прилагались к нему. Не имея возможности его купить, я вышла оттуда, прижимая к себе большой кофейник из позолоченного серебра, он до сих пор доставляет мне удовольствие всякий раз, когда я им пользуюсь.

Распространился слух, что я нарисовала платье для советской женщины. Сталин решил, что его офицеры будут носить знаки различия – золотые звезды, хорошо сшитую военную форму и брюки с широкими лампасами. Они должны научиться танцевать фокстрот, а комиссары – носить брюки гольф. Солдаты должны учить своих жен хорошо одеваться.

В западных газетах появилась сенсационная новость, будто бы я разработала туалеты, которые предстоит носить сорока миллионам женщин в России. Жена Стаханова, шахтера, зачинателя знаменитого движения, якобы получила в подарок автомобиль, счет в банке и платье последней модели от Скиапарелли.

Вопреки всем этим слухам я нарисовала очень скромное черное платье, типично в моем стиле, с высоким воротом, которое можно надевать и на работу, и в театр. Я сама такое всегда ношу. В комплекте с ним я придумала широкое красное пальто на черной подкладке, застегивающееся на большие простые пуговицы, и шерстяную вязаную шапочку, любой воспроизведет ее без труда; на ней – застежка-молния и кармашек. Эту последнюю мою инициативу заказчики отвергли под предлогом, что это слишком соблазнительно для карманников в общественном транспорте.

Мой стенд на выставке был украшен шарфами с рисунком в виде газетных вырезок, получившими с тех пор повсеместное распространение. На переднем плане разложили модные журналы, французские, английские, американские, и именно они вызывали огромный интерес. Многие молодые русские женщины никогда не видели настоящих модных журналов и больше интересовались тем, как создать новое платье, а не как оно выглядит.

Однажды, забыв что-то в номере, я неожиданно вернулась в свой отель. В тот момент, когда я открывала дверь, вдруг услышала испуганные восклицания… Вхожу и вижу, что мои платья разложены на полу и четыре женщины спешно снимают с них патронки[78]. Все разом принялись говорить, как будто я понимала хоть одно слово. Сев на кровать, я хохотала до упаду и, к их глубокому удивлению, объяснила им жестами, как снимать патронки более быстрым и надежным способом.

Мне доверили открывать первый Дом моделей на Сретенке. В тот день я завтракала с женой китайского посла, которая обнаружила где-то роскошные меха. Я приехала в Дом моделей с некоторым опозданием и оказалась в довольно маленькой комнате, полной людей, по виду которых трудно было определить, кто они, т. к. различия между социальными слоями были стерты. Под стеклянным шаром медленно поворачивались электрические манекены, демонстрируя довольно странные туалеты, точнее, странные для меня: мне-то думалось, что одежда работающих людей должна быть простой и практичной, а тут – оргия шифона, бархата и кружев.

– Это куда же надевать? – осведомилась я. – На концерт?

И вскоре получила ответ той же монетой, когда упомянула о коктейлях:

– А что такое коктейли?

– Ну, это когда после работы пьют водку.

– Но зачем переодеваться, чтобы выпить?

Через переводчика меня забросали вопросами:

– Сколько часов длится у вас рабочий день?

– Каковы зарплаты?

– Что вы едите?

– Какие у вас развлечения?

– А личная жизнь?

– Сколько времени и как работаете вы сами?

Отвечала я ясно и честно, как могла. Из глубины комнаты чей-то голос произнес:

– Ну, это не так уж плохо!

Позднее я узнала, что большинство присутствующих были членами правительства, и это оказался мой единственный контакт с русскими. Главный редактор самой влиятельной газеты, тем не менее, пригласил меня на обед в отдельном кабинете «Гранд-отеля». Подавали замечательные блюда, отличные французские вина; посуда была самая лучшая, какую производили в России, – «Попов», я посмотрела – есть у меня такая скверная привычка – на дно тарелки. Уходила я со странным чувством, похожим на шок.

На границе меня спросили, почему я сохранила вырезки из газет; и я ответила: «Вы очень любезны, что заметили это. Может быть, кто-нибудь согласится перевести мне их?»

И мне их перевели, а поезд задержали. Эту страну я покинула с убеждением, что в конце концов сегодняшняя Россия похожа на прежнюю, описанную в 1830 году маркизом де Кюстином[79], и в ней хорошо живут только те, кто принадлежит к правящему классу. Сегодняшняя Россия открыла западный мир и просто страдает от комплекса неполноценности.

Чтобы заменить религию, вбили себе в голову, что Россия призвана обратить весь мир в новую догму. Любить и быть любимым – это разные вещи. Не потому ли немцы несколько раз оккупировали Францию, что любят Париж?

Путешествие Скиап в Россию имело два неожиданных и прямых последствия. Это рисунок, скорее карикатура, которую нарисовал на меня художник Коваррубиас[80] (оригинал принадлежит мне), где я спускаюсь на парашюте, одетая в красный комбинезон, и разговариваю со Сталиным, он в зеленом комбинезоне и тоже висит на стропах парашюта. Карикатуру опубликовали в последних номерах «Вэнити фэир» (1936) под заголовком «Возможные интервью», и далее воображаемый диалог:

«Сталин: Что вы здесь делаете, портниха?

Скиап: Совершаю обзор туалетов ваших женщин.

Сталин: Не можете оставить в покое наших женщин?

Скиап: А они не желают, чтобы их оставили в покое, хотят быть похожими на других женщин в мире.

Сталин: Как, на эти чучела без ляжек и грудей вашей агонизирующей цивилизации?!

Скиап: Знаете, они уже любуются нашими манекенами, нашими моделями. Рано или поздно они примут наши идеалы.

Сталин: Никогда, пока существует советская идеология!

Скиап: Посмотрите вниз, стальной человек: возникают институты красоты, парикмахерские салоны, вслед за ними придет мода. Через несколько лет вы не увидите больше платков на головах.

Сталин: Вы недооцениваете глубину души советских женщин.

Скиап: А вы – естественное женское кокетство.

Сталин: Может быть, перерезать стропы вашего парашюта…

Скиап: На мое место придут сто других.

Сталин: Тогда я перережу свои!»

Мигель Каваррубиас. Невозможное интервью, 1936

Вторым результатом поездки стал силуэт «парашют»: узкий бюст, но пышное платье, разрезанное на большие сектора. Женщины, которые приняли эту моду, напоминали при ходьбе цветы, плавающие на воде. Я снова сделала не то, чего могли ожидать пришедшие из Советской России.

Глава 9

В Париж приехала Мей Уэст[81]. Лежала на «операционном столе» в моем ателье, ее заботливо измерили и осмотрели. Актриса послала мне все интимные подробности своего силуэта и для обеспечения полной гарантии точности свою обнаженную гипсовую статую в позе Венеры Милосской. Она готовила новый фильм, который с самого начала все время переделывался. Сначала Джо Сверлинг[82] написал сценарий в форме драмы и назвал его «Фривольная прогулка», но Мей решила по-другому; весь его изменила и назвала «Сапфировый Сел». От отвращения Джо Сверлинг повесил сценарий на дерево – пусть служит мишенью для детей.

Мей Уэст, 1937

Мей провела десять дней в постели и все переписала, потом послала мне телеграмму, чтобы я начала делать платья. Редингот[83] из сиреневого полотна с закругленной нижней передней частью следовало носить с кружевными чулками и розово-сиреневым витым поясом. К нему полагалась фиолетовая шляпа с приподнятыми на одной стороне полями, украшенная красным пером. Таков был самый простой туалет – дневной; затем послеполуденное платье: зеленое полотно с прозрачным гипюром, еще одно из полотна в полевых цветочках, отвороты из голубого атласа; ну и много других. К примеру, вечернее платье из черного тюля с розами из розовой тафты и зелеными листьями, которое надо было надевать со шляпой, украшенной огромными страусиными перьями.

Мей Уэст говорила, что ездит в Париж на примерки. Я планировала сенсационный вечер у Максима, где она появится в самом своем обольстительном виде, ознаменовав тем сиреневый период, но, к великому разочарованию молодых швей, которые ею восхищались, Мей не явилась. Остались гипсовая статуя и силуэт «песочные часы». Так мода рождается из маленьких фактов, тенденций, даже результата политических событий, но никогда при попытках изготовлять плиссе, оборки, безделушки, т. е. одежду, которую легко скопировать. Подобные методы оказываются иной раз плодотворными в коммерческом плане, но не имеют никакого художественного интереса.

Мир растягивали во все стороны, как воздушный шар. Нельзя забывать, что к нашей лодыжке приковано стальное ядро, и в этом состоит жесткая сторона предприятия. Приходится разгадывать тенденции истории и идти впереди них.

Силуэт «песочные часы» покорил многих моих манекенщиц, но не у всех есть грудь. В те времена грудь была табу, особенно в Америке, там женщины бинтовали ее, чтобы скрыть. Одна манекенщица решила показаться несколько более вызывающей и, тайком договорившись с портнихой, которая примеряла ей очень узкое синее платье, решила помочь природе. Начиная с этого момента она подкладывала за корсаж чулки или носовой платок, но результат оказался не совсем удачный. Тогда она решила, что грудь должна сильнее выделяться и иметь красивую форму. Тем же вечером она вышла, считая себя весьма соблазнительной и уверенная, что ею восхищаются. Но никакой реакции не последовало.

В конце концов она спросила у мужа:

– Что ты думаешь о моем сегодняшнем силуэте?

– Он более интересен, чем обычно, – ответил тот язвительно. – Ты напоминаешь римскую волчицу.

Должно быть, что-то соскользнуло, и манекенщица с ужасом увидела, что у нее четыре груди… Потом, когда она попробовала продать платье клиентке, уверяя, что та похожа на Венеру Милосскую, муж заметил: «Скорее на Диану Эфесскую, богиню с тысячью грудей».

Так началась мода на фальшивую грудь. Самая последняя модель под названием «очень секретная» надувалась через соломинку, и казалось, будто пьешь мятный ликер-крем.

Русские манекенщицы Людмила Федосеева (справа) и Лидия Ротванд (ур. Зеленская) (слева) в моделях от Скиапарелли, коллекция осень 1937 г.

От этой моды пошел и флакон для духов в форме женской фигуры. Этот такой флакон «духов Скиапарелли» стал своего рода визитной карточкой моего Дома моды. Модель для него изготовила Леонор Фини[84], и прошло еще более года, пока окончательный состав духов определился.

Мне осталось только найти название и выбрать цвет, чтобы провести презентацию. Надо, чтобы название начиналось на букву «S», – из-за моего суеверия. Найти название для духов довольно трудная задача, и кажется, что все слова уже использованы… А цвет сам попался мне на глаза – блестящий, невероятный, нескромный, пленительный, полный жизни, подобный свету, объединенный цвет всех птиц и рыб в мире, цвет Китая и Перу, совсем не западный, шокирующий, чистый, интенсивный… И я назвала свои духи «Shocking», то есть «Шокирующие». И презентация их будет шокирующей! Аксессуары и белье тоже будут шокирующими! Это вызвало среди моих друзей и сотрудников легкую панику, все подумали, что я сошла с ума и никто этого не купит! Ведь этот цвет не что иное, как «розовый для негров». «Ну и что же? Негры бывают иногда необыкновенно элегантными!» – возражала я. Успех был огромным, немедленным. Без малейшей рекламы духи были тут же приняты, а цвет «шокинг» стал с этого времени классическим.

Даже Дали покрасил в розовый цвет «шокинг» огромного, набитого соломой медведя и расположил у него в животе выдвижные ящики. Этого медведя художнику подарил эксцентричный англичанин Эдуард Джеймс, похожий на Дэвида Копперфилда. Беттина взяла его у Дали взаймы для бутика и надела на зверя атласное пальто светло-лилового цвета, щедро убранное бижутерией. Однажды, когда бутик был полон покупателей, вошел Эдуард и при виде своего медведя разразился рыданиями и воскликнул: «Подумать только! Мой дед убил этого могучего белого медведя в Арктике… В детстве я все время видел его в нашем салоне. И вот теперь он стоит здесь, выкрашенный, в оперном наряде, с фальшивыми драгоценностями – и вынужден играть роль шута в главном Доме моды Парижа!..» Покупатели теснились на лестницах, ошеломленные при виде этого херувима, который обнимал здоровенного розового медведя и плакал безутешными слезами… Впоследствии молодой человек вбил себе в голову, что сам станет украшением витрины, задрапировался в разноцветные ткани и неподвижно, как Будда, сидел за стеклом. Люди толпились, чтобы посмотреть на невиданное представление, и это так всех забавляло, что понадобился не один час, чтобы уговорить их разойтись. Благодаря духам «Шокинг» Скиап начала новое дело, а когда наступили тяжелые времена, духи помогли ей остаться на плаву. Флаконами с распылителем мы заполонили золотую клетку, и, поднимаясь по лестнице, люди останавливались подушиться. Бебе Берар обожал, чтобы ему опрыскивали духами бороду до тех пор, пока духи не потекут по его разорванной рубашке на маленькую собачку, которую он держал в руках. Мари-Луиз Буске, остроумная хозяйка одного из последних парижских салонов, приподнимала платье и опрыскивала свою нижнюю юбку.

Ко мне часто приходил Дали. Мы вместе создали пальто с множеством карманов по одной из его знаменитых картин. Черная шляпа в форме башмака с фетровым каблуком, торчавшая как маленькая колонна, – еще одно наше совместное произведение. Моя знакомая мадам Реджиналд Феллоуз (для друзей Дейзи) всегда одевалась безупречно и, когда появился последний крик моды, тут же его освоила. Не пропустила она и другую мою шляпу, похожую на баранью отбивную, с белым тюлем на конце «косточки». Именно «баранья отбивная» больше чем что-нибудь другое упрочила репутацию Скиап как эксцентричного модельера. Дейзи носила ее не моргнув глазом, и некоторые хроникеры никак не могли об этом забыть. Время от времени, испытывая желание пустить стрелу в сторону Скиап, снова упоминали об «отбивной»: вот, мол, доказательство так называемой сложности, которую она вносит в свои туалеты. Все остальное, что внесло вклад в становление ее Дома моды, при этом забывалось.

Знаменитая шляпка Скиапарелли в виде дамской туфельки, созданная по дизайну Сальвадора Дали, 1937

Жан Кокто сделал для меня рисунки голов. Некоторые я воспроизвела на спине вечерних манто, а одну, с длинными желтыми волосами, доходящими до талии, на костюме из серого полотна. Мы часто с ним виделись. Он уже попробовал себя в кино, в сюрреалистическом фильме «Смерть поэта» с оператором Манном Реем[85]. Фильм имел успех у поклонников авангарда, но публика его не оценила: это что-то совсем не похожее на тогдашние произведения Кокто. Казавшийся воплощением духовности, в разговоре он поражал собеседников меткими и точными аргументами. Однако в последнее время он сильно изменился. Его произведения продолжают быть выдающимися, но он уже учитывал мнение рядовых людей.

Я вовсе не собираюсь выступать с критикой, просто хочу подчеркнуть, что Кокто быстро понял: чтобы преуспеть, приходится допустить существование посредственности. Несмотря на застежки-молнии, «королева-пуговица» продолжала царить у нас. Использовались самые невероятные предметы: животные, перья, карикатуры, весы для писем, цепочки, замки, прищепки, леденцы… Какие-то были деревянными, другие – из пластмассы, но ни один не похож на пуговицу. В то же время наши оригинальные украшения, эмалевые колье в виде плюща, продавались с рекордной скоростью, как и первые браслеты и серьги из плексигласа. Нарисовали их люди удивительного таланта; один из них – Жан Клеман, гениальный в своем деле, настоящий французский ремесленник, он работал с таким пылом, что это уже походило на фанатизм. Он появился у нас в последний момент, когда мы уже потеряли всякую надежду найти что-нибудь еще, чем скреплять одежду. Торжествующая улыбка освещала его лицо, когда Жан опустошал свои карманы, помещая все содержимое мне на колени и с тревогой ожидая моей похвалы. Когда ему нечего было делать, он изобретал всяческие странные механические штучки, например значки, мы их носили на отворотах, и они светились ночью. Поэт Луи Арагон и его жена Эльза Триоле нарисовали бусы, напоминавшие таблетки аспирина. Теперь мне делает пуговицы двоюродный правнук Виктора Гюго.

Костюм Скиапарелли по дизайну Жана Кокто, 1937

Мы много работали, но так же много и развлекались. Коллекции следовали одна за другой, каждая была посвящена определенной теме.

Марлен Дитрих в вечернем платье от Скиапарелли, ок. 1930

В «языческой» коллекции женщины выглядели так, будто сошли с полотен Боттичелли, в венках, с лепестками изысканных цветов, вышитых на классических платьях, длинных и обволакивающих. Была коллекция «астрологических» платьев с гороскопами, звездами, луной и солнцем, повсюду проникавшими своими дрожащими лучами. Самая бурная и смелая коллекция посвящалась цирку Барнума[86], когда Бейли, Грок и Фрателлини в бешеной сарабанде запускались по заслуживающим уважения салонам, импозантным лестницам, через окна и наружу… Оттиски клоунов, слонов, лошадей появились на одежде с надписью «Осторожно – окрашено!». Вместо сумок – шары, вместо перчаток – гетры, вместо шляп – рожки с мороженым, дрессированные собаки, ученые обезьяны… Все эти знамения времени принимались с энтузиазмом. Никто и не думал ворчать, как-нибудь вроде: «И кто это станет носить?!» Удивительно, что Скиап не потеряла ни одной из своих богатых и благонравных клиенток с консервативным вкусом, но завоевала новых; среди которых, конечно, были все звезды. Марлен Дитрих, примеряя шляпки, сидела в своей знаменитой позе со скрещенными ногами и вечной сигаретой, как в фильме и как никто, кроме нее, не умел… Клодетт Кольбер[87] проказливо подмигивала. Норма Ширер[88], имя говорит само за себя. Мерль Оберон[89], надушенная как царица Савская. Лорен Богарт[90] с аристократическим лицом и бруклинской лексикой произносила длинное и глубокое «Бонжу-у-у-ур!», звучавшее как высокая нота… Гэри Купер[91], застенчивый, с глазами цвета морской волны, следовал за своей последней победой. Мишель Морган[92] только что вышла из закутка консьержки, своей матери. Аннабела с видом мальчика-подростка играла взрослую женщину в фильме Рене Клера. Симоне Симон[93] разрывалась надвое перед примерщицей платья, которое не хотела носить, вопреки желанию Сашá Гитри[94]. Констанс Беннет[95], преображенная в лисицу – столько лисиц крутилось вокруг нее. Приходили еще Глория Свенсон[96] и Сесиль Сорель[97].

Джоан Фонтен и Норма Ширер в фильме «Женщины»

В противоположность Мей Уэст, Сесиль Сорель дала нашему персоналу представление о своей жизни. Она не просто вошла, а совершила выход, похожая одновременно на Атоса, Портоса, д’Артаньяна, Селимену[98], Нику Самофракийскую и Безумную из Шайо[99], создав из самой себя целый кортеж. Ей предстояло появиться на конкурсе элегантных автомобилей, и она заказала длинный красный плащ. Мы сделали ей такой, что он волочился по полу, но Сесиль сочла его недостаточно длинным – нужно было длиннее и длиннее… Мы подумали, что она будет представлять «Роллс-Ройс» или «Изотта-Фраскини». Наконец плащ удовлетворил ее желаниям, испробовать его она решила на Вандомской площади, мы все бросились к окнам посмотреть. Сесиль царственно проникла в малюсенький открытый «ситроен», встала сзади, приняла позу как можно более в духе «Комеди Франсез» и жестом дала понять шоферу, чтобы ехал. Отважная маленькая машинка принялась крутиться вокруг площади, в то время как Сесиль Сорель оставалась стоять, а плащ развевался у нее за спиной, как огромное знамя. После нескольких кругов она вылезла из автомобиля, закинув за руку шлейф. Если бы присуждался приз, она бы его получила!

Тем временем невидимая маркиза, с которой я заключала арендный договор, решила, что я превратила свою квартиру в слишком уж комфортабельное и красивое жилье, чтобы позволить мне в нем жить, и потребовала расторжения договора. Это было тем более огорчительно, что в тот период у меня было столько дел, что я практически не могла искать что-нибудь другое. Однако новый кров неожиданно быстро нашелся – особняк на улице Бери, выходивший во двор. Он мне понравился с первого взгляда, и я сразу почувствовала – это мое. Да и номер его, пожалуй, принесет удачу – 22, две двойки, в сумме дают 4, мое любимое число.

Глория Свенсон, 1930-е годы

Свернув с одной из самых фешенебельных улиц Парижа, попадаешь во двор и обнаруживаешь старенький дом, но не совсем уж развалюху. В самом центре Парижа, города гаражей, баров, граммофонов и ночных кабаре, почти в полной тишине прячется провинциальный сад с темной зеленью. Сюда прилетают купаться и отдыхать все птицы квартала, голуби и голубки, затерянные в пыли и шуме. Совсем рядом бельгийское посольство, и дом соединен с ним тайным ходом. Когда-то в этом доме жила принцесса Матильда, племянница Наполеона, кузина Наполеона III; намного позже я не без удивления узнала, что она моя родственница, очень-очень дальняя. Дом был не слишком дорогой, но все-таки экстравагантный. Я купила его сразу, заключив в кои-то веки сделку, сочетавшую любовь и выгоду. Это место встречи Бальзака, Золя, Пруста и Флобера, большого друга принцессы Матильды.

Виконтесса Бенуа д'Ази в образе Венеры. Работа графа Этьена Бомона, 1935

В недавнее время он принадлежал семье банкиров и приютил их родственницу, тетушку Малле. Парализованная старушка жила в комнате, которую я выбрала для себя, к ней примыкала большая терраса, выходившая в сад. Крутая железная лестница вела вниз, я заставила ее переставить из-за кошек. Старый друг прежней владелицы часто наносил ей визиты и пел для нее под аккомпанемент гитары. Лиз Деарм[100], написавшая восхитительную статью о моем доме, окрестила его «домом внезапной любви». Все, что я туда поместила, расставила с любовью, в своих путешествиях и загородных прогулках находила множество сокровищ. Однако передвигаться по улицам Парижа, рассматривая витрины антикваров, стало слишком уж опасно для моего счета в банке, и я купила автомобиль. Из экономии!

Эльза Скиапарелли в пиджаке цвета «шокинг», 1937. Фото Джона Филлипса

Вообще-то, я никогда не покупала ни одного предмета из-за его денежной стоимости или по причине древности. Вот дом и поет вам с чувством самозабвения, охватывает вас своими руками, обнимает, и любой, кто приходит в гости, не хочет отсюда уходить. Жан Франк и Жансен[101] были так добры, что оказали Скиап помощь, хотя иногда их приводила в недоумение нетрадиционная обстановка дома. Она много раз опрокидывала их принципы, усвоенные вместе с профессией декораторов. Так, у Жана Франка вызвало недовольство известие, что гобелены Буше[102] в китайском стиле собираются повесить в библиотеке: он ненавидел гобелены, как и я, но эти-то были совсем другими, и я настояла, чтобы установили книжные полки, сделанные в китайском стиле. Внезапно Жан Франк вдохновился настолько, что нарисовал пространство между гобеленами, чтобы создать впечатление, что они соединяются: посреди симфонии красок персонажи улыбались, пели, танцевали, играли на воображаемых инструментах, снабженных маленькими колокольчиками. Это помещение принесло Скиап больше удовольствия, чем все другие, где я жила. Иногда она назначала себе свидание, чтобы провести вечер в одиночестве и ничего не делать, отдыхала среди друзей, с улыбкой взиравших на меня с фотографий на пианино, в окружении любимых картин, расположенных где угодно – на полу, на стульях, – прислоненных к старинным китайским бронзам, и много-много книг.

В доме Эльзы Скиапарелли

В одном углу дивана никто не имел права сидеть, кроме меня. Этот диван мне приснился, и я заказала его таким, каким увидела во сне. Он имел форму пианино и был обтянут красным, на нем могли вытянуться два человека лицом к лицу, а посередине помещался поднос.

Ванная комната была огромная и комфортабельная, как будуар; спальня – маленькая и очень простая. Но изюминкой дома стал бар внизу, рядом с кухней, где обычно принимали пищу, со стойкой, обитой цинком, деревянным столом и афишами 1900 года. В баре я принимала невероятное число светских знаменитостей. Когда кого-нибудь приглашали на обед, почти всегда спрашивали: «Надеюсь, это будет в баре?»

Определенно есть что-то психологически заманчивое в том, чтобы иметь хорошую посуду, тонкое столовое белье и хорошую еду… в погребе. Мы принимаем пищу повсюду: в доме, библиотеке, салоне, ванной комнате, саду… Лишь торжественные обеды проходят в столовой. Немногие могут удержаться от восторженного восклицания, когда открывается дверь и появляются золотые тарелки и салфетки. На самом деле тарелки сделаны из позолоченного серебра Викторианской эпохи, а посуда куплена во время прогулок по деревням Англии, в антикварных магазинах, которые Скиап обожает. Стаканы разного размера и цвета, а салфетки, розовые и желтые, вышивали золотом бедуинские женщины. Цветов никогда не бывает; и роскошь заключена в неожиданном цвете и расположении предметов. Не обязательно тратить миллионы, чтобы сделать стол ослепительным.

При входе в дом под стеклянной крышей стоят на часах два деревянных персонажа – г-н и г-жа Сатана. Я встретила их в Эдинбурге во время турне по Шотландии. Злые, загадочные, они выделялись среди остального в старом, темном магазинчике. Скиап купила сначала г-жу Сатану и увезла в свою резиденцию в Лондоне. Два года спустя, снова приезжая в Эдинбург, она заметила перед тем же магазином г-на Сатану, дрожащего от холода посреди того, что шотландцы называют туманом, а мы – дождем. Бедный старик, рожденный в Венеции, имел такой грустный вид, так промерз на улице, что я, охваченная жалостью, приобрела его за полцены, уплаченной за жену, и провела таким образом самих шотландцев.

Господин и госпожа Сатана у дома Эльзы Скиапарелли

Теперь они выглядят счастливыми здесь, на улице Бери, и приветствуют гостей загадочной улыбкой и пронзительными взглядами: она – вздернув бюст, с поднятой рукой, как бы о чем-то предупреждая; он же, с бородкой клинышком и рожками, тоже поднял руку. Обе фигуры изогнуты в форме буквы «S», а вместо ног у них копытца. Как в фонтан Треви в Риме бросают монету, в руку г-ну Сатане нужно что-нибудь вложить, если хотите сюда вернуться. Большинство так и поступают.

Глава 10

Все это время Гого продолжала свое образование поэтапно в разных странах. Существуют две противоположные точки зрения, как лучше воспитывать детей и давать им образование: отправлять в хороший колледж и держать там так долго, как возможно, не меняя места и окружения и надеясь, что они приобретут много друзей на всю жизнь и разовьют полезные навыки; или действовать совсем наоборот: давать своим отпрыскам возможность прощупать пульс мира, чтобы впоследствии они легко и естественно воспринимали то, что им припасла судьба. В наше время, когда расстояния почти не имеют значения и человеческий ум стал более универсальным, лично я склонна принять вторую точку зрения.

В эпоху телефонов, радио, радаров, ночных полетов надо приучать детей к сознанию, что их возможности огромны. К несчастью, большинство из нас не в силах пользоваться этими возможностями без посредников, и глупо внушать ребенку, что, сидя в позе йоги и изучая свой пуп, он достигнет всего желаемого с помощью одной лишь медитации. Наша задача – помочь детям приобрести как можно более широкий жизненный опыт.

Гого, дочь Эльзы Скиапарелли, Париж, 1939–1940

Итак, я выбрала для Гого образование более разностороннее, чем могла себе позволить. Оглядываясь назад, я верю, что поступила правильно и этот выбор позволил ей стать целостной личностью. Гого великолепно преодолела сложности, вызванные в раннем детстве врожденной болезнью, и завела огромное число друзей во всех слоях общества и во многих странах. Я послала ее в английский колледж, который находился в прекрасном древнем доме в сельской местности среди несравненного пейзажа. Им руководила женщина знатного происхождения, он пользовался известностью, и во время первого посещения мне понравился. Однако в течение довольно долгого времени я не могла вернуться в Англию, и Гого провела большую часть триместра без моих посещений.

Мы встретились в Лондоне и провели вместе целый уикэнд. Меня совершенно огорошил ее внешний вид.

Куда делись ее очарование, ее шик? Передо мной стояла девочка в школьной форме ужасного синего цвета, и я не узнавала мою маленькую «кошечку» с красивым кругленьким носиком. Это была «деревенская дурочка», лишенная грации, одутловатая, крепкого сложения, очень некрасивая. Мне было трудно скрыть удивление и принять эту метаморфозу с улыбкой. Во второй половине дня ко мне пришла на коктейль Беатрис Лили (леди Пил), которая выпила несколько мартини со льдом и почувствовала опьянение. Когда она собралась уходить, ей показалось, что маленький лифт на этаже поднимается и опускается с вызывающей беспокойство скоростью. Тогда я попросила Гого проводить ее до автомобиля. Но в присутствии «деревенской дурочки» и Беатрис Лили, напустившей на себя самый несговорчивый вид, лифт стал подниматься и опускаться с еще большей скоростью, пока кто-то его не остановил. Беатрис и Гого вышли оттуда растрепанные и убежденные, что куда разумнее было бы воспользоваться лестницей.

Столь часто, насколько возможно, я приезжала по воскресеньям, чтобы освободить Гого от картофеля и пудингов. Непостижимо, но в колледжах и больницах пища почти всегда отвратительна. Гого приглашала кого-нибудь из своих подруг пойти с нами на ланч, но, когда мы выезжали на автомобиле с территории колледжа, несколько других девочек всегда ожидали нас за кустами, чтобы мы их тоже взяли с собой. Мы выбирали сельский ресторан и садились за стол, на котором стояло огромное говяжье жаркое, и это помогало компенсировать тощую диету колледжа. Иногда заказывали пиво, за что меня обвинили, что я таскаю детей в кабаре.

Все, вместе взятое, стало спасительным для Гого, и ее внешность «переходного возраста» мало-помалу исправилась. Она приобрела истинное чувство порядочности, конечно, в ней уже заложенное, но теперь оно укрепилось.

Кроме того верхнего этажа в торговом доме на Аппер-Гросвенор-стрит, который использовался в качестве моей мастерской, я сняла маленький домик в близлежащих конюшнях – две комнаты и гараж, превращенный в кухню. Я декорировала жилье небесно-голубым мебельным ситцем и наняла слугу, старого, иссохшего, типично английской внешности. Он делал все: уборку, плоские, скучные омлеты, стирку белья. Однажды, когда я не могла найти свой лифчик, спросила у него. «Вот, держите свой выталкиватель для груди!» – ответил он.

Однажды вечером я проводила презентацию своей коллекции платьев герцогине Кентской, которая уже произвела сенсацию, когда носила одну из моих последних шляп-котелков. Герцогиня ожидала тогда своего первого сына, принца Эдуарда (нынешний герцог Кентский). В середине презентации произошел неуместный инцидент – погас свет. Нам оставалось только ждать, и тут герцогиня почувствовала первые схватки, и это чуть не свело меня с ума. Когда свет наконец загорелся, она вернулась к себе. Через двенадцать часов, 9 октября 1935 года, у нее родился сын, он чуть не явился в мир в парижском Доме моды.

У леди Порталингтон, замечательной хозяйки и моего большого друга, было чудесное жилье в Портмен-Сквер. По происхождению австралийка, она великолепно ассимилировалась в атмосфере английских традиций. Ее ланчи и обеды были знамениты: вкусная еда, безупречное обслуживание, но сама она во время этих восхитительных застолий ни к чему не притрагивалась. На летние периоды она снимала замок Сторнаузен в Шотландии, возвышавшийся над самым северным пляжем. Я приезжала к ней туда и оставалась на некоторое время. Очутившись в деревне Сторнаузен, путешественник словно переносился за пределы современного мира.

У обмазанных глиной домов, как у жилищ эскимосов, есть лишь дверь, окон нет. Жители молчаливы, просты, но учтивы. В этом внушающем уважение замке, будто сошедшем с театральных декораций, леди Порталингтон с ее несравненным даром всех устроить как можно удобнее создала удивительно душевную обстановку. Она привезла из Лондона всю свою прислугу, комнаты оклеила старыми обоями с китайским рисунком, которые так хорошо сочетались с английской мебелью. В сезон охоты мужчины уезжали рано утром, а мы отправлялись пешком, увязая по щиколотку в вереске, на встречу с ними, назначенную на время завтрака. Несмотря на плохую репутацию английской кухни, надо признать, что завтрак в деревне (овсяная каша и кеджери – жаркое из риса и рыбы, приправленное карри) и завтрак в охотничьих угодьях (холодная дичь, бордо и шампанское) трудно с чем-либо сравнить, а уж перепелка, которую приходилось есть руками с тарелок Георгианской эпохи, – настоящая роскошь.

Гого продолжала менять места учебы. Она училась в школе в Париже до тех пор, пока не произошла история с одним крепким стариком, пытавшимся привлечь внимание девочек через стену, и это меня очень взволновало. Я отправила ее в Мюнхен, где ей предстояло изучать немецкий, но в основном она брала уроки кулинарии у русского шеф-повара. Мы впервые совершили путешествие по воздуху, это был полет в Мюнхен, попали в сильную грозу и при свете молний переживали головокружительные подъемы и падения. Сильно напуганная, я со своей обычной манией принимать неожиданные решения поклялась отныне передвигаться только по воздуху: я почувствовала, что, если не дам такой клятвы, никогда не осмелюсь сесть в самолет. Отныне это вошло у меня в привычку, но всякий раз, когда я усаживаюсь в кресло, меня охватывает и не отпускает минут десять приступ отвратительного страха.

Из Мюнхена я отправилась в Берлин, где меня ожидал Джером Хилл, американский друг, тогда и после незаменимый компаньон в прогулках по улицам и во всяких забавных выходках. Мы исследовали столицу, где гитлеровский режим становился все более агрессивным. Как настоящее представление после генеральной репетиции Муссолини, повсюду на прилегающих к Унтер-ден-Линден улицах возникали демонстрации, которые медленно шли к этой магистрали. Ночные кабаре всех видов, от «Содома и Гоморры» до «Голубого ангела», были открыты до рассвета. С нами ходил один английский друг, любитель красивых женщин, он часто ошибался – настолько соблазнительными оказывались «девочки» в некоторых кабаре. Мне было любопытно посетить знаменитый «Хаус Фатерланд»[103], где на каждом этаже находился ресторан, украшенный по обычаю того или иного района Германии. Поднимаясь по внушительной зеркальной лестнице, я заметила в довольно невзрачной толпе кого-то, кто мне напомнил о Париже.

– Смотри, – сказала я Джерому, – наконец элегантная женщина!

– Боже! – воскликнул он. – Да разве вы себя не узнаете?

Париж, Лондон, Нью-Йорк… Мои путешествия становились все более частыми. Состоялась коронация Георга VI. Я устроила большой праздник в честь своих американских сотрудников и покупателей, а затем отправилась в сентиментальное морское путешествие на яванском судне, которое доставило меня в Лиссабон. В октябре Муссолини провозгласил себя королем, императором Абиссинии; и напряжение между Англией и Италией достигло крайней точки. Господин Антони Иден[104], взяв на себя огромную ответственность, объявил о своих знаменитых санкциях, по моему мнению, бесполезных, безрассудных и даже просто пагубных. Итальянский народ, обработанный мощной пропагандой, совершенно не понял этого поступка, в результате молодые итальянцы все в большем количестве пополняли ряды чернорубашечников. Соглашение между Англией и Италией, подписанное графом Чиано[105], пришло слишком поздно и не принесло ничего хорошего. С другой стороны, Мюнхенское соглашение[106], вызвав нереальную надежду, извратило конечный результат. Если бы зажечь все праздные полемики, которые велись во всем мире, они светили бы подобно солнцу. Что касается меня, в тот период я никогда не встречала враждебности ни со стороны своих друзей, ни газет; никто даже не намекал на мое итальянское происхождение. Но не думать об этом я не могла и потому испытывала боль – так при изменении погоды ноет ампутированная конечность.

Тем временем жизнь моя шла своим чередом. В последние годы для Гого наступили великолепные, волшебные времена, спокойные, беззаботные, которые Лондон переживал перед войной. Моя дочка вела идеальную жизнь: театр, танцы, большие балы.

Летние платья Скиапарелли, 1937

Свои уик-энды она проводила за городом, несколько раз ей предлагали выйти замуж, кокетничала, надеюсь. Гого всегда жаловалась, будто я хочу, чтобы она одевалась как ребенок, но на этот раз ей было дано разрешение одеваться в соответствии с собственными вкусами. Ее любимым платьем было темно-синее, облегающее, украшенное на груди большим сердцем, вышитым блестками розового цвета «шокинг». Она стала очень красивой и чувствовала себя не просто взрослой, а неотразимой женщиной-вамп.

Тем не менее чувство незащищенности накануне войны вынудило меня закрыть лондонский Дом моды. Это был очень печальный момент, я считала лондонские годы одними из самых счастливых в своей жизни.

В Париже, в нашем Доме мод, безумие моды продолжалось. Мы выпустили шляпу-куклу, такую маленькую, что даже смешно. Но ее быстро приняли в Америке как самую крупную революцию в моде со времен Второй империи, когда императрица Евгения носила шляпы с перьями. Ногти, украшенные бриллиантами, также произвели фурор. Витрину на Вандомской площади мы украсили в стиле «витрины мира» – трогательное усилие, чтобы поддержать проигранное дело: большой стеклянный глобус с белыми порхающими голубями, а один голубь сидел наверху, держа в клюве оливковую ветвь. Однако благие надежды и вызывающие смешки становились все более печальными. Из Италии я получила предупреждение, что работающая у меня женщина, которую я ни в чем не подозревала, на самом деле шпионка и получает за эту работу очень небольшое вознаграждение – стоимость платья, которое она могла бы получить и у меня. Власти ее предупредили, а я вызвала ее в свой кабинет и предложила в трехдневный срок покинуть Францию. Она все отрицала и, рыдая, ушла. Именно она была виновна во многих прежних неприятностях, и моих, и тех, кто ко мне приходил.

Бутик Эльзы Скиапарелли

Парижские женщины, как бы предчувствуя, что это их последний шанс, выглядели особенно шикарно. В глазах элегантного света, который еще не получил названия «общество кафе»[107], бесспорной царицей моды и модных журналов была Дейзи Феллоуз[108]. Она сама преобразовала себя в очень красивую женщину и, помимо этого, обладала бесспорным пониманием элегантности. Но время от времени она, однако, появлялась ужасно одетой, только чтобы досадить людям и доказать, что не зависит от принятых вкусов. Дейзи олицетворяла собой смесь Англии и Америки с французским налетом, вносила «ля» в песню моды. Миллисент Роджерс, дочь нефтяного короля Бенджамина Роджерса, выделялась среди самых красивых женщин и без видимого усилия, совершенно естественно носила самые невероятные украшения с хлопковыми блузками и спортивными юбками. Она обладала необыкновенными манерами, иной раз эксцентричными, иногда сама рисовала эскизы своих украшений, отличавшихся редкой красотой и странной формой. Я надеюсь, что когда-нибудь мы увидим их воспроизведенными. Необычайно богатая, она могла бы при своем огромном таланте и беспредельном благородстве стать известной художницей. Во время войны Миллисент создала анонимно систему помощи: использованные хирургические инструменты собирали в госпиталях и клиниках, приводили в порядок и отправляли на разные фронты. Позднее она приняла решение удалиться от общественной жизни и большую часть времени проводила среди индейцев. Когда она умерла от застарелой болезни сердца, все индейцы пуэбло города Таоса (штат Нью-Мексико) попросили допустить их в церковь – такого раньше никогда не случалось. Миллисент их понимала и помогала им, и они захотели передать ей высшее выражение благодарности. Они стояли перед белой священной горой, окаймленной цветами, у подножия которой возвышалась огромная, блестящая новогодняя елка. Закутанные в полосатые разноцветные плащи, прямые, молчаливые индейцы пристально смотрели на ель и на восходящее солнце. Я тоже хотела бы там присутствовать, чтобы проститься с ней, я любила ее и бесконечно ею восхищалась.

Ботинки из черной замши с мехом обезьяны от Скиапарелли, 1938

В тот год устраивали много балов, и самым привлекательным был бал у графа Этьена де Бомона, известного своими костюмированными праздниками. Этот бал назывался «При дворе во времена Расина». Я на него отправила Гого в качестве жены посла, принцессу Понятовскую[109] в качестве посла, Еву Кюри[110] в костюме мандарина и Розамунду Феллоуз в облачении танцовщика. Сама я оделась как принц Конде[111]: большие, длинные белые и синие страусиные перья волочились по полу, но никто так и не понял, кого я изображала. Этот бал приняли очень серьезно, и никто не чувствовал себя вне времени, что случается, когда смысл шутки преобладает над удовольствием.

В июне, за три месяца до объявления войны, леди Мендл, жена Чарлза Мендла из британского посольства в Париже, устроила в садах Версаля грандиозный бал с участием цирковых животных. Сама она проходила между ногами слона, задрапированная в длинный развевающийся плащ розового цвета «шокинг», и размахивала хлыстом, как бы посылая вызов судьбе.

В августе Россия заключила пакт с Германией, и страх увеличился, пришел конец вере в Лигу Наций, кончился период компромисса, иссякла терпимость и к тем, кто объявил себя нейтральными, и к кривым ногам Риббентропа[112], пришел конец надеждам в речи Геббельса, которым аплодировало столько наивных фанатиков, наступил конец иллюзиям.

Затем наступил сентябрь, и была объявлена война. Все ожидали скорых и смертоносных бомбардировок, пришлось эвакуировать большинство служащих, но ничего не происходило. Мы передвигались с бесполезными противогазами, забывая их в такси, используя их вместо сумок, иногда носили с собой бутылки с джином или виски в надежде, что хороший глоток лучше всего поможет в случае тревоги.

Скиап спросила у своих служащих, рассеянных по городу, не согласятся ли они рискнуть и вернуться на работу, но за меньшую зарплату, потому что дело сокращено. Служащие тотчас согласились и приняли это предложение. Так торговля возобновилась, но в меньшем объеме.

Голубой кардиган небесно-голубого цвета и шляпа с бабочками от Скиапарелли, 1937

Паскаля, деревянную фигуру, мы отправили на выставку в Сан-Франциско в блузе с вышитой бриллиантами надписью «Париж – Сан-Франциско». Его шикарные велосипедные туфли изготовил Перуджиа[113]. Наряженный в сине-красно-белый атлас, Паскаль сидел на газоне, привалившись к золоченому велосипеду с номером «Пари-Суар» в руках. Каждый день ему меняли газету, потому что он был не только представителем Дома моды Скиапарелли, но и олицетворял символ французского спорта.

Глава 11

Одна из первых парижских улиц, почувствовавших на себе войну, была улица Берри. Перед бельгийским посольством, рядом с моим домом, в надежде получить пристанище и совет толпились бельгийские беженцы. И впрямь, покинув обманчиво спокойные Елисейские Поля и попав на улицу Берри, вы оказывались посреди кошмарного сна. Повозки всех видов и форм останавливали движение: автомобили, иногда шикарные, а иной раз со спущенными шинами; велосипеды, прислоненные к стенам домов, будто на отдыхе после длительного путешествия; ручные тележки; детские коляски; все они имели только одно общее – осели под огромной тяжестью. Можно было подумать, что это посылки, ожидающие отправки в приюты для бедных. Предметы, которые люди увозили с собой, спасаясь от опасности, непредсказуемы, и это представляет собой необъяснимую психологическую проблему. Без видимой причины грузится утварь, самая громоздкая, самая нелепая, как будто погрузку производил слепой. Не руководила ли тут при выборе чистая случайность? Бельгийское посольство, его двор и сад были забиты людьми, и усталый персонал распределял среди них продукты и искал пристанища для беженцев. Комнатка моей консьержки превратилась в походный лагерь.

Я дала инструкции, чтобы там всегда был запас горячего кофе и хлеба с маслом. Тем не менее однажды консьержка вызвала меня, сказав, что три очень странных субъекта пытаются прорваться ко мне в дом. Спустившись узнать, в чем дело, я сразу поняла, что это не бельгийцы, а, несомненно, немцы или работающие на немцев. Началось проникновение – следует отнестись к гостеприимству более разумно. Мне рассказали, что один из этих типов прошлой ночью был тихо и таинственно казнен. Бар в моем подвале стал местом встреч английских офицеров, которые регулярно высаживались в стране; американских водителей машин «скорой помощи»; добровольцев, покинувших свою хорошо охраняемую страну, чтобы помогать Европе, а также женщин из автомобильных служб, осуществлявших связь между Парижем и пригородными пунктами. Гого вступила в этот отряд вместе со своей датской подругой Варварой Хассельбек, они водили шестиколесный грузовик. Варвара, имевшая отношение к датской королевской семье, была высокого роста и составляла забавный контраст с Гого, которой приходилось подкладывать подушки, чтобы дотянуться до руля. Каждый раз, когда они уезжали, меня охватывал ужас, Гого на этом огромном грузовике казалась совсем крошечной. Американцы и англичане называли ее «Митци с линии Мажино».

Во второй половине дня и по вечерам бар был полон. Друзья приводили друзей, жаждущих отдохнуть и расслабиться часок-другой, очень скоро кто-то написал на моей входной двери «Убежище». Некоторые особо доброжелательные и старающиеся не подвергать мое гостеприимство слишком сильному испытанию приносили выпивку, или банку консервов, или ветчину. Но в доме № 21 на Вандомской площади было настоящее убежище, куда я была обязана отправлять своих служащих во время тревоги. Первая тревога случилась днем во время завтрака. Самолеты летали так низко, что чуть не обезглавили Наполеона. Несколько бомб упали на периферии, но, должно быть, у немцев был приказ не разрушать и не наносить вред Парижу.

Женский костюм от Скиапарелли, 1938

Я спрашиваю себя, понимали ли люди в то время, что модная одежда из Парижа могла бы выступить в качестве пропаганды Франции. Противостояние женского изящества, с одной стороны, и жестокости и ненависти, с другой – намного сильнее, чем когда в роли антитезы насилию выступает литература. Из шестисот служащих нашего Дома моды осталось сто пятьдесят, и маленькие школьные парты, за которыми сидели мои продавщицы при входе, опустели. Некоторые швеи проходили двенадцать километров, чтобы попасть на работу.

За три месяца мы создали коллекцию в надежде, что на нее как-то отреагируют. Называлась она «Плати наличными и уноси»; на каждом предмете этой коллекции были повсюду огромные карманы: женщина, вынужденная выходить из дома в спешке или являться на работу без сумки, разместит в них все, что ей нужно. Таким образом, у нее свободны руки, и она сохраняет женственный облик. Там было и вечернее платье, замаскированное под послеобеденное: выходите из метро, чтобы отправиться на элегантный обед, вам достаточно потянуть за бантик, и послеобеденное платье удлиняется и превращается в вечернее. Еще было синее платье «Линия Мажино»; красное – «Иностранный легион»; «Серый самолет» – комбинезон из шерсти цвета металлической посуды, который вы можете сложить перед сном, поместить рядом с кроватью и в случае налета быстро надеть и спуститься в подвал; один такой сделали белого цвета, потому что говорили, что будто бы белый цвет отталкивает ядовитые газы.

Все мужчины разъехались, у нас не было закройщиков.

Даже швейцар при входе, блондин русского происхождения, покинул свой огромный красный зонтик, чтобы присоединиться к шести миллионам мужчин, ушедших воевать. Манекенщицы – их осталось трое – показывали коллекцию с невероятной ловкостью и скоростью. Среди клиенток больше всего было американских женщин, которые пока не хотели покидать Париж, а также француженок: они на несколько часов оставляли свои замки, чтобы купить платье, обычно домашнее – последняя элегантность, им доступная. Но прежде всего мы представляли коллекцию из соображений престижа, чтобы доказать самим себе, что еще работаем.

Без приключений я совершила быстрое путешествие в Нью-Йорк на клипере[114], полагаю, втором в своем роде, который преодолел Атлантический океан. Во время путешествия мы везли с собой (для торжественного открытия) шляпу, специально нарисованную для этого случая, – первый экспорт времен войны из Парижа в Америку. Конечно, клипер был самым комфортабельным и самым роскошным самолетом, на котором я путешествовала. Тем не менее нам пришлось совершить посадку на Азорских островах и несколько дней провести среди розовых гортензий, огромных, как деревья, которые покрывали остров. Мы собирались в маленьком деревянном ангаре: австрийская императрица Зита с детьми; посол Уильям Буллит и его секретарь; г-н Ван Зеланд, премьер-министр Бельгии, и я. Мне и бельгийскому премьеру нравилось кататься в маленьких повозках из ивы или на лодке и обсуждать международное положение. Меня просто ошеломили его быстрый ум, полное отсутствие предрассудков и простота.

В Америке, как только представился случай, я стала повторять, насколько мы нуждаемся в американской помощи и живом, тесном контакте, чтобы Париж мог выжить. Говорила, что платье, купленное во Франции, эквивалентно американскому самолету, построенному в Америке для Франции. Этот малюсенький вклад в пропаганду пропустили мимо ушей, будто глухие. Обольстительная, интеллигентная герцогиня д’Айен писала в своей статье о Париже в «Воге» (январь 1940 г.): «Если мы поем, это значит, что ни в коем случае не должны разрешать себе доходить до рыданий и слез. Нужен энтузиазм, нужна вера, чтобы прожить еще один день… в ежедневной борьбе, ужасной тревоге, в постоянных мыслях о разрушении и горе». Эта француженка выражала мысли женщин, живущих в военное время, и произошло чудо из чудес: я подготовила небольшую коллекцию без особой надежды на результат, и объявились американские продавцы: «сошедшие с неба», или точнее – прилетели на клипере. Приехали также итальянцы и латиноамериканцы.

В этот ледяной месяц январь мы выставляли летнюю одежду для Флориды и Калифорнии! Кроме этого, мы провели презентацию юбок с поясами-резинками, которые можно носить и в «тощие» годы, и в «тучные»; представили финские вышивки и фартуки для бутика. Дрожа от холода в наших обледенелых ателье, швеи в свободное время шили детскую одежду для оккупированной Финляндии.

Не хватало пуговиц и английских булавок, поэтому костюмы застегивались на собачьи цепочки, ими же скреплялись платья.

На одних косынках напечатали припев из последней песни Мориса Шевалье[115], на других – список ограничений на продукты питания, которым подверглись парижане. Вот пример: «Понедельник: без мяса. Вторник: без спиртного. Среда: без масла. Четверг: без рыбы. Пятница: без мяса. Суббота: без спиртного…

Зато воскресенье: всегда любовь!»

Принцесса Жанна Понятовская в шляпе с вуалеткой от Скиапарелли, 1939

Твидовые платья мы сделали с разрезом на боку, что позволяло свободно ездить на велосипеде, и сквозь разрез виднелись велосипедные шорты живых цветов, сочетавшиеся с блузкой.

Таким образом, высокая мода продолжала идти своим путем, заполняя часы, минуты и секунды работой и хорошим настроением, – да не овладеет безнадежность душой публики.

Когда я отсутствовала на Вандомской площади, участвовала в некоторых работах для Армии спасения, посещала их замечательные столовые и дома отдыха, недалеко от фронта, вместе с генералом Барре. Я поехала и в северную часть страны, чтобы посетить полк зуавов, которые удостоили меня чести и признали своей патронессой – крестной матерью. Я провела с ними последние часы, тогда еще жива была надежда, т. к. они находились точно на линии фронта.

Комиссар Армии спасения попросил меня нарисовать униформу для женского персонала армии, чтобы она имела современные линии, как то платье, что он видел на мне во время этой поездки. Униформу, синюю с красным воротником и синим фартуком, утвердили и приняли, но у нас не хватило времени изготовить ее серийно. Недавно я узнала, что в конце концов идею униформы использовали позже.

В ресторане «Амбассадор» открылся новый зал для элегантной публики. Кокто устроил представление пьесы «Священные чудовища»[116] с Ивонной де Брэ[117]. А за две недели до рокового дня Джейни Холт[118] примеряла крылья, чтобы сыграть в пьесе «Совсем незначительный ангел», и упражнялась, вылетая из окна на Вандомскую площадь. В фильме «Ниночка» Грета Гарбо[119] бросала бокал с шампанским в голову Сталина.

Американцев отозвали в их страны, и они стремились попасть на любой транспорт. Я убедила Гого, что, имея американское гражданство, она должна уехать. Под присмотром очаровательной Луизы Мейси, которая собиралась выйти замуж за Хопкинса, друга Рузвельта, моя дочь села на корабль, чтобы плыть в Геную. На борту Гого встретила свою судьбу – красивого молодого американца.

Эльза Скиапарелли, 1938

Узнав, что я одна, леди Чарлз Мендл, чье благородство неисчерпаемо, позвонила мне из Версаля и пригласила пожить на маленькой вилле рядом с ее домом. Замечательно – там я наконец отдохну! Я спала в обстановке спокойствия, царившего в Версале, каждое утро отправлялась в автомобиле с сэром Чарлзом через парк Сент-Клу. Он делился со мной последними новостями из посольства; и почти все вечера я проводила со своими хозяевами. Участились воздушные тревоги, и было что-то шокирующее в том, что вой сирены разносился над дворцом Людовика XIV. На моей вилле жила служанка с ребенком, и однажды я повела его в убежище, когда из виллы леди Мендл вышла процессия во главе с сэром Чарлзом. Закутанный в большое пальто с огромным шарфом, скрывавшим его силуэт, он держал в руке электрический фонарик, а за ним шли гуськом все слуги и несли лампы. Мы их провели в убежище, и я вернулась в дом с сэром Чарлзом, не желая спускаться в подвал или оставаться одной на вилле.

В большой галерее, увешанной зеркалами, леди Мендл спокойно вытянулась на диване, а граф де Кастеллане и его жена удобно разместились в креслах; на полу между ними стояло ведерко с бутылкой шампанского. Они выбрали самую незащищенную комнату из всей виллы и спокойно обсуждали, как разместить на следующий день гостей за завтраком.

Через месяц я вернулась в свой дом в Париже. Я никогда не была особенно суеверной, но некоторые вещи всегда кажутся предвестниками несчастий. Одна из них – держать в доме букет сирени. Многие годы я строго наказывала моим слугам следить, чтобы ни одна ветка сирени не пересекла порог моего дома, а если мне посылают сирень, отправляю ее обратно в цветочный магазин или в больницу, оставляя у себя лишь визитную карточку. Все-таки однажды прекрасная охапка сирени, которую кто-то прислал мне, осталась у меня в доме, я сказала себе, что все это глупость, и наполнила вазы в салоне. На следующий день два огромных тополя, стоявшие как молчаливые часовые в моем саду, упали. После этого, в пять часов утра, мне позвонил один из друзей, депутат:

«Скиап, через несколько часов немцы будут в Париже, по многим причинам я советую вам уехать сразу же. Мой загородный дом в вашем распоряжении».

Совсем недавно мы снова начали работать, и, боясь, что связь будет прервана, капитан Молино, президент Синдиката высокой моды Люсьен Лелонг[120] и я обсуждали возможность отправиться с частью нашего персонала в Биарриц в надежде, что будем иметь связь с внешним миром. Капитан Молино, который владел там домом, предложил нам поселиться у него. Мы отправили необходимые материалы, чтобы продолжить работу, если придется уехать из Парижа. В иллюстрациях к одной из книг Сент-Экзюпери Бернар Ламотт[121] воспроизвел с большой точностью вид дороги на Биарриц в эти душераздирающие дни, одновременно полный безнадежности и стыда. Среди толпы людей, сгрудившихся между Бордо и Биаррицем, многие казались знакомыми, но мало кто знал, почему они отправились так далеко, настолько все потеряли надежду.

Скиап попросили в случае опасности остановиться у американской подруги, которая вышла замуж за французского графа. Когда автомобиль остановился перед входом, графиня спустилась по лестнице бегом, крича: «Мы только что слушали радио! Муссолини присоединился к Гитлеру и объявил войну Франции». Не в состоянии перенести удар стоя, Скиап села на тротуар и зарыдала: «Италия, моя родина, что ты сделала?!»

В тот же самый момент ее охватила огромная решимость сделать все, несмотря на слабые силы, для страны, которая ее удочерила. Наконец-то, почувствовала она, представилась такая возможность. За несколько месяцев до этого лекционное бюро «Коламбия»[122] предложило ей подписать контракт на серию лекций в Америке с презентациями платьев, уже отправленных в Нью-Йорк.

Немцы уже приближались к Бордо, когда мы все встретились в офисе мадам Ланвен. Многочисленные кутюрье или их представители присутствовали на этом собрании, проводимом при свечах. Через большое окно был виден темный океан, огромные волны освещались вспышками молний, а глухие раскаты грома разрывались, как бомбы. В тот день не приняли никакого решения. На следующий день в комнате сторожа мы услышали по радио объявление о капитуляции Франции и условиях перемирия. Мои служащие, бледные и серьезные, стоя вокруг кровати консьержки, заплакали. Банки закрыты, и абсолютно все равно, находимся мы в Париже или Биаррице. Люсьен Лелонг и капитан Молино, с которыми я обсуждала свой контракт, настаивали на моей поездке в Америку. Они полагали, что это поможет торговле страны. Мне понадобилось немного времени, чтобы оформить все документы. Я пошла попрощаться со своей чилийской подругой, старой Эудженией Эрразурис, владелицей очень красивой виллы, но жившей в гараже садовника. Во времена, когда люди считали, что красота – это исключительный дар, она слыла очень красивой; кроме того, она обладала талантом декорировать свой дом в совершенно оригинальной, ей одной присущей манере. Портрет ее писал Болдини[123] и многие другие. Ее называли «королевой хорошего вкуса», а она постоянно щебетала, как птичка. Очень пожилая, с безукоризненно завитыми волосами, она сидела на своей маленькой металлической кровати, в белой шелковой рубашке с длинными рукавами. В камине вместо огня стояло несколько кварт шампанского, единственное украшение на стене – белая занавеска. «Посмотрите!» – воскликнула она, дергая за шнур. Занавеска раздвинулась, открыв нескольких великолепных работ Пикассо. Всю свою жизнь она была горячей его поклонницей и теперь, сидя на том, что считала своим смертным ложем, желала быть окруженной его творениями. «Когда придут немцы, – добавила она, – откуда им знать, что находится за занавеской, они не осмелятся стащить с постели старую женщину».

Эуджения подарила мне книгу, переплетенную в бледно-голубую кожу, и сказала, что лилии на ней меня защитят.

И действительно защищали – всякий раз, когда положение становилось критическим, я открывала ее и находила в ней успокоение и совет.

Визу я получила легко, потому что хорошо знала таможенника, и я не скрыла от него, куда собираюсь ехать. Моя подруга из Биаррица, графиня американского происхождения, и ее восемнадцатилетний сын, а также другая знакомая американского происхождения, маркиза де Крюсоль, тоже в сопровождении сына, приготовились отправиться вместе со мной.

Обе желали защитить своих детей и обеспечить им будущее, однако муж графини не разделял взглядов жены. Прибыв на границу, мы издалека заметили в очереди автомобилей сестру графа, намеревавшуюся помешать отъезду племянника.

Во время проверки документов я уселась ему на колени и своим манто полностью его закрыла.

– Хорошо, хорошо, – повторял таможенный офицер. – У вас нет с собой больше духов?

– Нет, – ответила я, – ведь я рассчитываю вскоре вернуться. На другом конце моста между Францией и Испанией мужчина, который поставил печать в мой паспорт, спросил меня:

«Когда вернетесь, сделаете платье для моей жены?»

Мы пересекли Испанию в маленьком грязном поезде, набитом до отказа, и должны были провести несколько дней в Мадриде. Чтобы успокоиться и отделаться от дурных мыслей, я тут же отправилась в Прадо. Мне рассказывали, что музей сказочным образом преобразился, и мне захотелось провести час отдыха наедине со страстными увлечениями своей жизни – Эль Греко и Гойей. Из-за отсутствия в Париже кожи для дамских сумок я стала использовать маленькие корзинки, самые обычные, но приятные на вид, отделывала их тканью или замшей.

Они тотчас произвели сенсацию, и случилось так, что я отправилась в Прадо, захватив одну из них. Смотритель остановил меня.

– Корзины запрещены внутри музея, – сообщил он.

– Но это моя дамская сумочка.

После долгого спора я упрямо отказывалась оставить корзинку у входа, потому что в ней лежали все мои документы и деньги, и попросила вызвать главного смотрителя; он тут же спустился и в знак отказа покачал головой. Тогда я открыла корзинку и показала ему ее содержимое, но он продолжал настаивать, что это запрещено. Я же повторяла, что теперь мы можем делать только такие женские сумки и, во всяком случае, я не запрячу в нее Эль Греко. Устав спорить, главный смотритель наконец разрешил мне войти, но меня все время сопровождал охранник, испортив таким образом приобщение к красоте, столь необходимое и страстно желанное.

Мы отправились в Лиссабон, но нам пришлось прервать свое путешествие в Коимбре, университетском городе Португалии, – такое количество беженцев хлынуло в страну, и поток автомобилей встал на пути к столице. Мы получили строгое предписание не покидать Коимбру. Я согласна, что этот город прекрасен, но после двухнедельного ожидания, когда я постоянно пыталась получить разрешение, все-таки решила нарушить запрет властей и нанять такси на те двести километров, что нас отделяли от Лиссабона. Сразу после прибытия я отправилась в префектуру полиции, где часами пыталась уговорить людей, что меня нельзя удерживать силой, как и двух американок с детьми. В конце концов мы получили разрешение следовать до Эсторила, где заночевали в старом казино, совсем заброшенном некоторое время назад. Наши комнаты, заполненные грудами игральных столов, принадлежали директору. Ночью на нас напали полчища муравьев, которые заползали в волосы. На следующее утро на главной улице я остановила первый автомобиль, ехавший мимо. Человек за рулем оказался атташе бельгийского посольства, и он любезно отвез меня в отель «Авис», где помог найти большой салон для всей нашей группы. И вот начались бесцельные прогулки по Лиссабону в ожидании мест на клипере.

«Авис» – роскошный отель, с глубокими ванными и серебряными кроватями; место встречи беженцев, беглецов, официальных представителей и шпионов. Лица с международной репутацией, банкиры, журналисты и шикарные полуистеричные женщины целыми днями и частично ночами сидели в баре, играя одной рукой в нарды, а в другой сжимая бумажник с документами и шкатулку с драгоценностями.

Я испытывала бы непреодолимое чувство неловкости за то, что пребывала там, не ожидай меня важное дело, и, без сомнения, я попыталась бы вернуться. Но наконец мы все же поднялись на клипер и вылетели в Нью-Йорк.

Глава 12

На аэродроме меня встречала Гого вместе с моим рекламным агентом, американским компаньоном по парфюмерии и огромным молодым человеком с застенчивой улыбкой. Собравшаяся толпа журналистов испытывала живое и сильное естественное любопытство при виде Скиап, прибывшей в такой момент. Меня обогнала Ева Кюри в своем турне с лекциями. Опытный лектор и писатель, она находилась в официальной командировке. А я могла рассчитывать лишь на себя, у меня не было ни моральной, ни материальной поддержки правительства, никакой связи с метрополией. Кроме того, я вообще никогда не выступала перед публикой. Я всегда делала ставку на веру, но тогда еще не знала, сколь неверно ее могут интерпретировать… Не люблю хвастливых людей, но считаю, что скрывать факты из скромности не слишком справедливо по отношению к тем, кто мне помогал, моей семье и ко мне самой. Один из близких друзей позднее мне говорил: «Ты одна вела войну». Именно так все и выглядело. Все произошло бескровно, за исключением одного «кровопролития» – сдачи моей крови в банк крови. На мне было единственное украшение, брошь, оправленная в золото жемчужина вычурной формы в виде феникса, и я надеялась, что она послужит символом Франции. Казалось, страна умерла… но она восстанет из пепла. «Время, которое понадобится для этого, зависит от многого, но прежде всего от доверия, которое вы нам окажете. Это имеет огромное значение» – так нам говорили те, от кого это зависело.

Пальто Эльзы Скиапарелли, созданное в сотрудничестве с Жаном Кокто, 1937

Вышитый жакет Эльзы Скиапарелли, созданный в сотрудничестве с Жаном Кокто, 1937

Пластиковое ожерелье «Насекомые» от Скиапарелли, 1938

Вечернее платье и платок от Скиапарелли, созданные в сотрудничестве с Сальвадором Дали, 1938

Модель Скиапарелли из коллекции «Цирк», 1938

Накидка из черного бархата, расшитая золотыми нитями и блестками от Скиапарелли, 1938–1939

Дневной ансамбль из черного искусственного шелка с бархатной вставкой, украшенной разноцветной вышивкой, 1941

Вечерний ансамбль от Скиапарелли, коллекция весна 1947 г.

Мое положение, которое мне казалось таким ясным при отъезде из Биаррица, принимало теперь тревожный оборот. Америка всегда была ко мне дружественна и гостеприимна. Франция давала вдохновение, а Америка – одобрение и результат. Америка, со своей точки зрения молодой нации, не всегда хорошо информированной, могла лишь частично понять причины нашего поражения, и потому ее пока не слишком тронули наши несчастья. Они не понимали, что заменить Францию в смысле того места, которое ей принадлежало в нашем творческом мире, невозможно, а причины, приведшие Францию к тому, чем она стала, не осознавали. Так я говорила с Америкой, которую люблю, уважаю и восхищаюсь. Еще раз подчеркну, что никто меня не отправлял для достижения каких-либо политических целей, я была женщиной, вовлеченной в великий замысел, и работала под знаменем того дела, какое никогда не считала потерянным, в стране других убеждений.

Ее жизненная сила иногда способна привести к несколько поспешным выводам, я имею в виду, что Америка, совершившая поразительный прыжок вперед, использует методы, установленные исходя из огромных, безграничных масштабов мысли и производства, а мы располагаем лишь методами поиска, фантазии, замечательной работы наших мастерских.

Я установила связи с квакерами[124], нейтральными в области политики, эти люди способны помогать всему миру и выбрали полем своей деятельности Англию и Францию. В некоторых городах, где мне предстояло выступать, мы пришли к соглашению, что все средства, какие мы соберем во время турне, поступят в помощь детям свободной зоны Франции. Турне, вначале предполагавшееся коротким, под конец увеличило свои масштабы: сорок два города за два месяца. Был организован художественный конкурс среди французских детей, их работы были проданы в США, и выручка пошла этим детям. У меня еще остались некоторые из них, трогающие меня своей нежностью и символизирующие один из самых искренних, бескорыстных по тем временам поступков.

Пароход, который вез мои платья, утонул. Магазин «Бонвит Теллер»[125] благородно предложил мне свои ателье, чтобы я заново сделала коллекцию. Тогда я поняла основную разницу между методами работы в Америке и во Франции. Намного сложнее воспроизвести оригинальную коллекцию в Америке, чем у нас: во Франции нам предлагают для одобрения неограниченные запасы тканей, а в Америке ткани надо покупать. Если они вдруг не подходят или мы изменяем замысел, то оказываешься перед чистой потерей. Кроме того, например, пуговица, изготовленная большими партиями, стоит столько же, сколько драгоценность. В конце концов наша работа возымела кое-какой результат, но коллекция оказалась крайне дорогой и, несмотря на всю добрую волю и умение работников, получилась не совсем такой, как мне хотелось.

Другая трудность, с которой мы столкнулись, это то, что я не имела ни малейшего представления, как надо говорить на публике, и это меня вконец испугало. Я отправилась к преподавателю, надеясь за несколько уроков узнать какие-то секреты, и как эхо повторяла эти уроки, но, уйдя, тут же все забывала. Помнила одно – что надо выбрать точку в зале, все равно какую, пристально посмотреть туда и только затем начинать выступление, и никогда не смотреть кому-то в лицо. Совет был хороший, но мне понадобился некоторый опыт, чтобы освоить эту технику, но от паники я спаслась, и в результате все проходило очень хорошо.

Моя первая лекция состоялась у лорда Тейлора[126] в Нью-Йорке перед пятьюстами зрителями, а в конце турне – двадцатипятитысячной аудиторией в Сент-Поле, штат Миннесота. Разумеется, эти лекции вызывали споры, и, за исключением фанатиков с их несдержанностью и резкими выкриками, меня всюду принимали с огромной симпатией, интересом и подлинным энтузиазмом. Люди проталкивались в толпе, чтобы подойти, дотронуться до меня, подарить маленький сувенир, который просили отвезти во Францию, и чем ближе к центру Америки я проникала, тем меньше враждебности по отношению к своему делу ощущала. Это относится к таким городам, как Луисвилль, где в башне посреди обширной равнины хранятся все золотые запасы Америки, охраняемые днем и ночью; Оклахома – меня принимали индейский вождь и принцесса (правда, так и не смогли произнести мое имя) и везли в длинном автомобиле, декорированном огромными бантами цвета «шокинг», как Феникс в пустыне Аризоны, разукрашенный большими розовыми пятнами. Мне дали два дня каникул, чтобы я посетила знаменитые каньоны, естественные замки из красной и оранжевой земли и университет, построенный в горах: там комнаты имеют три стены – четвертая отсутствует – и выходят на пустынное пространство с постоянно горящим огнем, чтобы помешать диким зверям приблизиться и защитить студентов. Я торопливо завтракала в женских клубах (салат из свежих овощей и ледяная вода), или в дорожных тавернах (жареная курица), или с подноса в автомашине. Принимали меня в гостеприимных, теплых жилищах, где, казалось, отсутствовали жизненные проблемы и счастливая атмосфера окутывала как колыбельная песня.

В Голливуд я приехала с большим опозданием из-за неполадок в самолете. Полиция под звуки сирен везла меня через весь город к железнодорожной станции, где уже полчаса ждал остановленный там поезд. Обезумевший контролер метался во все стороны и у всех спрашивал: «Ну, где же эта мадам Сарсапарилла?!»

Дальше мой путь лежал в Канаду. Вокзал в Монреале заполнили французские канадцы, женщины в эльзасских национальных костюмах, мужчины, похожие на крестьян самых отсталых и старых районов Франции. Один из них вышел вперед, бесцеремонно расцеловал меня в обе щеки и воскликнул:

«О! Прекрасная дурнушка!» Со своим старинным произношением, они выражали радость и удовольствие при виде кого-то, кто целым и невредимым прибыл с их исторической родины. В Виктории я проводила лекцию в магазине, уже некоторое время закрытом, где все затянули белым полотном. Консул Франции доставил меня в отель, там объявили, что меня ждут гости. Вошли три французских моряка в одежде с чужого плеча. В результате странных сложностей, в которых я не разобралась, им не удавалось уехать из Канады – молодые, растерянные, сбитые с толку. Я пообещала им сделать все, что смогу, но не подала большой надежды, потому что влияние мое было ограниченным. И тем не менее некоторое время спустя они выехали в Африку и там воевали.

Из Виктории в очень плохую погоду, которая мешала движению транспорта, я отправилась в Сент-Поль, в Миннесоте, и приехала поздно. Хотя я чувствовала себя усталой и грязной, меня вытолкнули в самый большой зал, какой мог бы присниться в кошмарном сне, куда набились и терпеливо меня ожидали двадцать пять тысяч человек. Несмотря на снег, лед и пургу, они пришли не только для того, чтобы увидеть меня и узнать, что лично я хотела им рассказать, и услышать рассказ о Франции. И вот представительнице так называемого несерьезного искусства простыми словами надежды удалось тронуть сердца этих людей, в то время как столько государственных мужей и ораторов тщетно старались по радио внушить к себе уважение и добиться доверия.

Вернувшись в декабре 1940 года в Нью-Йорк, я причинила новое огорчение дочери и друзьям, объявив о решении ехать в Париж. Да, я сошла с ума! Не отвести ли меня к врачу, пусть исследует состояние моего мозга! Гого и ее влюбленный американец мечтали пожениться, но, несмотря на всю мою нежность и привязанность к ней, я не отказалась от своего намерения. Вечером накануне отъезда я устроила большой праздник в гавайском ресторане на Бродвее, все танцевали и пили больше чем надо, чтобы забыть, что на следующее утро меня увезет маленький старый пароходик, не списанный только для ровного счета. Мы вернулись под утро, счастливые, забыв действительность, и в восемь часов врач страховой компании нашел меня в прекрасном настроении (со мной так бывает после бурной ночи). Итак, я погрузилась на пароход, оставив мою маленькую Гого в слезах, но в объятиях надежного друга, молодого американца. Пароход был настолько обветшавшим, что вода проникала во все щели, мебели никакой, и вечерами мы рассаживались на полу. Когда прибыли в Лиссабон, судно наше признали непригодным и больше оно в рейсы не выходило. К счастью, путешествие скрасил мой старый друг Жак Трюэль, атташе в посольстве Франции. Квакеры передали мне витамины и медикаменты на шестьдесят тысяч долларов, предназначенные французским детям свободной зоны. Американские власти дали разрешение на перевозку, а посольство Великобритании в Вашингтоне – необходимое свидетельство на право плавания. За несколько дней до этого адмирал Лихи, посол США в Виши[127], получил такие же льготные условия для груза с продовольствием и медикаментами.

Когда мы прибыли на Бермуды, меня поставили в известность, что я не должна покидать борта корабля. Однако офицер, управляющий портом, отсутствовал в этот день на службе, и его замещал помощник. Без сомнения, не привыкший решать такие проблемы и напуганный их важностью, он ничего не понял в ситуации, заставил меня подняться на палубу, где стояли огромные ящики, сдвинутые в самый угол, и напыщенным тоном объявил, что арестует все, несмотря на американское разрешение, свидетельство на право плавания (я задавала себе вопрос, знает ли он вообще, что это такое), – ни на что. Было видно, что этот чиновник ни за что не упустит свое первое важное дело. Устав от многочасового спора, я спросила, что он намерен делать с витаминами. Положит на хранение в ангар, отвечал он. Выведенная из себя настолько, что чуть его не ударила, я выкрикнула: «А известно ли вам, что у них есть срок годности, что они добыты огромными усилиями? Да ведь через недолгое время ими нельзя будет пользоваться. Вы что же, помешаете получить помощь невинным детям? И тот факт, что они распределяются квакерами, разве это не гарантия строгого контроля?!»

Но по какой-то непонятной причине он продолжал упорствовать. В конце концов внизу разрешения на право плавания я приписала: «Если этот груз не может быть доставлен во Францию, его надо отправить в Англию».

Мы продолжали свое пятнадцатидневное путешествие.

В Лиссабоне нас встретил атташе английского посольства, он вскочил на борт еще до того, как пароход пришвартовался, и возопил: «Эльза, что происходит с вашими витаминами?!»

Я не заметила, что на борту был журналист, который послал телеграмму об этой новости, и она нас обогнала. Господин Гувер[128] пребывал в бешеной злобе, а немцы использовали этот инцидент для своей пропаганды. Сэр Ноэль Чарлз, тогда посол в Лиссабоне, вызвал меня к себе и немедленно стал улаживать неприятную историю. Быстро привезенные из Бермуд витамины без какой-либо задержки направили по назначению. Но об этом немцы умолчали.

Вскоре поезд уже вез меня в Испанию. Дрожа от нетерпения, я подсчитывала, через сколько времени вернусь домой. На португальской границе контролер заставил меня сойти из-за того, что я пробыла три дня в Лиссабоне и мне надо получить выездную визу в полиции, чтобы покинуть страну. Об этом раньше никто не сообщал, и пришлось прождать еще три часа. Решительно, пограничные правила не слишком хорошо ладят с моим темпераментом.

Итак, полночь, дождь льет как из ведра. Мой багаж выброшен на улицу на маленьком вокзале, поезд уходит, я здесь одна, еще не полностью проснулась и не знаю, куда идти, даже зал ожидания заперт. В темноте я разглядела мужской силуэт, приближающийся ко мне. Это оказался носильщик, непредвиденный вестник удачи в пустынном месте. Мешая испанские слова с итальянскими, я спросила у него, что можно сделать в моем положении. Он подумал немного, потом поднял мои чемоданы и сделал знак следовать за ним. Мы шагали по грязи, под дождем минут двадцать и подошли к грязной таверне. Первую комнату наполняли сомнительные и грубые типы, все пьяные; вторая служила спальней, мы пересекли ее, потом третью без окон и дверей и снова очутились на улице под дождем. Носильщик шел впереди, а я следовала за ним, пока не приблизились к дому, состоявшему из одной голой комнаты; в ней горел очаг, в углу ждала его женщина и пятеро детей. Царственным жестом носильщик открыл дверь в темную, малюсенькую комнатку, заполненную картофелем, – здесь я могу переночевать. Мне сварили на обед картофель, потому что ничего другого у них не было. Позже я легла на этот необычный матрас из картофеля и, смирившись, заснула.

На следующее утро хозяин, считая себя очень современным, раздобыл «форд», который, наверное, произвели самым первым. Мы ехали в нем, подпрыгивая, несколько километров до маленького города, где мне сразу выдали необходимую (или не совсем необходимую) визу. Столько хлопот из-за такого пустяка! Всю семью носильщика я повезла с собой; ребятишки в первый раз катались в автомобиле и при каждом толчке визжали, словно поросята. Мы замечательно позавтракали, и вечером они проводили меня до поезда. Дети, чрезвычайно возбужденные, все обнимали меня и бросались мне на шею.

В Испании мне пришлось пересесть на другой поезд, маленький, медленный, купе только третьего класса; по непонятной причине он остановился в Сеговии. Не зная, когда снова тронусь в путь, я отправилась в знаменитый собор побыть там часок, собраться с мыслями. По дороге купила в маленьком магазинчике медальон эпохи Возрождения с изображением Святой Девы Сеговии; намеревалась подарить его Гого и, пока сидела в темной базилике, держала в руке. В тот же день в Нью-Йорке – я об этом не знала – моя дочь вышла замуж. Платье ее сделал Бонвит Теллер, а к алтарю вела моя подруга мадам Инна Проше, заменившая меня в первое время после замужества. Зная, что дочь никогда не остается одна, я чувствовала себя менее несчастной от того, что меня нет с ней.

В поезде я встретилась с Жаком Трюэлем, будущим послом.

Мы вместе пересекли французскую границу, нас приняли начальник вокзала и персонал таможни с крайней предупредительностью и глубокой признательностью. Они совсем не привыкли, что кто-то возвращается по доброй воле без официальной миссии вместо того, чтобы спокойно и комфортабельно жить в Соединенных Штатах. Купе были заняты не полностью, и сельская местность представала перед нами в такой великолепной красоте, что мы мало разговаривали. Ночь нам предстояло провести в Тулоне, но все отели были закрыты. Один мужчина на вокзале перенес наш багаж на тачку, и мы отправились пешком через весь город по темным улицам. Трюэль хромал, и только звук его палки, ударяющей по мостовой, раздавался эхом да слышался скрип тачки. Наш проводник привел нас в сомнительного вида дом, по-видимому, единственное место, где мы могли найти приют. В единственной свободной комнате мы провели всю ночь так: посол сидел на биде в ванной комнате, а я – на кровати, покрытой отвратительным синим тюлевым покрывалом. Несколько раз раздавались удары в деревянные ставни и мужские голоса: кто-то кричал, требовал, чтобы впустили.

В тот день, когда я приехала в Виши, встретила своих дорогих друзей Макартуров. Глава семьи, атташе посольства США, с женой и внучкой жили в маленькой, скверной комнате. Жизнь дипломатов в Виши, далеко не приятная, требовала большого такта. Даг и Уэйви замечательно приспособились ко всем неудобствам, материальным и моральным. Всегда веселые, они стали главными вдохновителями маленькой американской колонии. Они любезно принимали гостей в своей малюсенькой спальне, делясь всем, что у них есть, и почти каждый вечер там оказывались разные люди, рассаживались на кровати или на полу и обсуждали все что угодно, но очень редко политику. Макартуры взяли меня под свою защиту, не знаю, что было бы со мной, если бы не они. Полностью одобряя мое возвращение в Париж, они догадывались, что меня на это толкнуло беспокойство о своих сотрудниках.

В течение целого месяца я испробовала все способы, использовала все трюки и связи, чтобы получить разрешение переехать в другую зону. Как только это удалось, я, несмотря на ранний час и сильный мороз, вскочила в поезд. Я уехала так поспешно, что забыла свою шляпу, но это была не простая шляпа, в ее меховую оторочку я зашила несколько тысяч долларов, которые американцы просили передать старым друзьям, жившим в нужде в Париже. При переезде в другую зону остановку «Мулен» выкрикнули по-немецки, это так укололо в сердце, что в какой-то миг я подумала, что сошла с ума. Вошла в купе женщина, похожая на каменное изваяние, открыла мою сумку, забрала все деньги, кроме двух тысяч франков, и без всяких объяснений сказала мне: «Если осмелитесь кому-нибудь жаловаться, я прослежу, чтобы у вас были крупные неприятности». Она опустошила баночку моего крема для лица, измяла образок Жанны д’Арк, чей-то подарок в Голливуде, я носила его с собой как амулет, и удалилась.

На улице Берри все оказалось в порядке: слуги и Дом мод взяты под дипломатическую защиту нейтральной страны. На Вандомской площади после сильного удивления, вызванного моим возвращением, мне оказали горячий прием, но всех настолько поразил мой добровольный приезд, что я поняла – рисковала не напрасно. Работа шла до смешного плохо. Столько раз в Америке я слышала от людей, и не всегда от американцев, вопрос такого рода: «И как французы могут работать на немцев?!» Но большинство французов не работали на немцев, если даже и попадались такие, то не везде, точно так же, как не везде встречаются воры и проститутки. Французы работали, чтобы выжить самим, дать выжить своей семье и родине, – т. е. следовали, таким образом, самому древнему инстинкту. Ну, а если бы они этого не делали, немцы превратили бы Францию в огромное кладбище. Это лучше? Или вы оставляете открытыми двери ваших предприятий, или выбрасываете ваших людей на улицу. Что касается дверей вашего дома, это совсем другое дело. Как-то немец спросил у одной моей продавщицы: «Какие были бы шляпы, если бы нас не было здесь?» Она ответила: «Очень красивыми».

Конечно, некоторые торговцы, владельцы молочных лавок обогащались, продавая по астрономическим ценам необходимые продукты, и люди платили из опасения, что на следующий день нечего будет есть. Существовало несколько категорий этих спекулянтов, и это сильно изменило состав нашей клиентуры и оказало влияние на моду.

Выступающие широкие подкладные плечи, тонкие талии, короткие платья, подолы которых приподнимались, как воздушный змей во время езды на велосипеде, или обнажали очень практичные брюки, или ничего не оставляли для воображения. Короткие куртки, лишенные изящества, их называли «канадками». Сложные прически: волосы приподняты в середине головы надо лбом и распущены на затылке. Туфли-сабо превращали самую красивую женскую ногу в бесформенную, искривленную ступню. Уродливые и мало кому идущие прически. Все это доказывало, что попранный Париж не растерял чувства юмора и решил, чтобы сохранить свое истинное лицо, разработать внешний вид, граничащий со смешным.

Я все еще была озабочена потерей шляпы, как вдруг появляется одна подруга, и на ней – моя шляпа. Она захватила ее из Виши в надежде, что ей ее оставлю. Я сорвала шляпу с ее головы, побежала в свою комнату, вытащила нетронутые деньги из меховой оторочки и с радостью возвратила ей шляпу. Друзья моих друзей не умрут с голоду!

Ботинки из леопарда от Скиапарелли, зима 1939–1940

Бразильский атташе в Париже, которого представлял г-н де Соза Данташ, в то время дуайен дипломатического корпуса, имел привилегию распределять среди своих коллег продовольствие. Как мой друг, он оказывал большую помощь мне и моему персоналу. Впрочем, многие помогали друг другу, и это была последняя привлекательная черта, существовавшая в этой удушающей атмосфере.

Одна богатая американка доверила мне ключ от своего сейфа в парижском банке и предупредила об этом директора.

Однажды рано утром он позвонил мне и попросил как можно быстрее приехать, имея при себе этот ключ. Когда я приехала, подвал уже кишел немецкими офицерами, которые открывали все сейфы с помощью специального инструмента, тщательно изучали содержимое и составляли опись. Когда я подошла к сейфу, директор объяснил им, что только я имею право его открыть. Они не протестовали, а я не знала, что там хранится. Тиары, броши, браслеты и другие ювелирные изделия с очень дорогими бриллиантами немцы вынули и разложили на столе.

Они осмотрели сокровища, потом меня и позволили убрать все обратно. Я не произнесла при этом ни слова, но после директор посоветовал мне перенести содержимое сейфа в другое место. Когда я обратилась в посольство США, там мне сказали, что сокровища нельзя вывезти из страны. Тогда с помощью своей секретарши я наполнила старую черную сумку этим сверкающим богатством, и мы отнесли их пешком к Картье.

В этот период ценой большого риска Картье и магазин украшений Жансен спасли много произведений искусства, драгоценностей, дорогих предметов, принадлежавших многим людям. Потом они все вернули владельцам сокровищ, не потребовав ни одного су за оказанную ими услугу.

Мое собственное положение становилось неопределенным и все более сложным. Ни немцы, ни итальянцы не хотели и не могли рассматривать меня иначе как итальянкой, и оказываемое на меня давление становилось все более невыносимым. Избегая встреч и контактов, я все же чувствовала себя «меченой». Однажды советник посольства США пригласил меня к себе и поставил в известность, что через несколько дней его персонал и он покинут Францию. Он настойчиво посоветовал ехать вместе с ними. Останься я в Париже, от меня не будет большой пользы, решила я, а сотрудники мои почувствуют себя в большей безопасности без меня. Однако так трудно безропотно покориться необходимости. Тем временем доводы советника становились все более убедительными, что я подвергаюсь огромной опасности. Моя семья в Италии, дочь – в Америке. Он поставил визу в мой паспорт (я всегда носила его с собой) и предупредил, что в специальном поезде для меня оставят место.

Я посмотрела паспорт: надо было еще кое-что сделать, чтобы мой план стал выполнимым, мне нужны испанская и португальская визы, без которых выезд был невозможен. Предупредив американского советника г-на Бернса, что вернусь на следующий день, я позвонила испанскому консулу, он когда-то за мной ухаживал, мы даже собирались пожениться; но как обычно, в последний момент я передумала. Мы остались хорошими друзьями, он женился, очень радовался своему новорожденному сыну. По телефону я не могла объяснить причину спешки, и он пригласил меня в гости пообедать. Когда я откровенно объяснила ему ситуацию, он тут же дал мне транзитную визу через Испанию. С португальским консулом меньше повезло: отказ был категорическим. Надо решать, могу ли я рискнуть. Ждать нельзя, потому что американцы уезжают через несколько часов. Я вернулась к советнику Бернсу и дала ему паспорт, который надо было пропустить через Виши. Нельзя показывать немцам паспорт с американской визой, и мне необходимо получить разрешение пересечь свободную зону. Совершенно нормально, что я, как директор фирмы, прошу «аусвайс», ведь мое парфюмерное дело заставляет меня ездить в Грасс, где изготовляются эссенции. Мне дали его в обмен на формальное обещание вернуться через неделю. Я сознательно солгала первый и последний раз в жизни и прекрасно знала, что не сдержу слова. Немец мне вдруг сказал: «Американский персонал уехал вчера вечером, вы это знаете?»

Я ответила, что знаю и даже попрощалась с ними накануне, надеясь, что это развеет его подозрения. Но он добавил: «Одно место у них осталось незанятым».

Я снова оставляла сотрудников одних управлять делом, а свой дом предоставила бразильскому министру, но он так его и не занял, т. к. был отозван на родину. После своего отъезда министр доверил мое жилье итальянским дипломатам. В этот период моим управляющим на Вандомской площади стал г-н Менье, старый классический французский буржуа, у которого была привычка усмехаться в свою бородку Юпитера. Неспособный даже на малейшую нечестность, он не вызывал сомнений, что не станет сотрудничать с немцами, не предаст мое доверие. Моя секретарша Ивонна, чье второе имя по праву «верность», сохранила мое присутствие в ближайшие годы. Она всегда защищала меня и отстаивала мои интересы с неустанной бдительностью.

Я вернулась в Париж 11 января, а уехала снова 11 мая. Это число – одиннадцать – сопутствовало мне во всех моих скитаниях.

Поезд был набит до отказа, и мой отъезд остался незамеченным. В американском посольстве в Виши меня ждал мой паспорт, но я все еще не имела разрешения покинуть Францию и въехать в Португалию. Все мои американские друзья – адмирал Хеллинкаттер и его красивая маленькая жена; Вуди Уэйнер, тоже работник посольства, а также Макартур – были в восторге, что снова со мной встретились. Они искали любой способ, чтобы помочь мне уехать, но бесполезно просить поддержки Виши без некоторой компенсации. Однако существовал все же один способ, и вот что они сделали. Прежде всего они отвезли меня в совсем маленькую деревню, название забыла. Один старый человек, имевший вполне невинный вид (его предупредили о моем приезде), дал мне без всяких вопросов разрешение пересечь границу. Вернувшись в Виши, эти же друзья направили меня в Канфран, маленькую станцию на севере Испании; и там «серый кардинал» некий Леле держал в своих руках судьбу некоторых тайных путешественников, особенно молодых мужчин, желавших сражаться на другой стороне. Этот маленький, скромный человечек, о ком никогда не упоминали, сыграл решающую роль в судьбе многих людей, и делал он это, не требуя никакого вознаграждения. Он приютил меня и кормил до прохождения следующего поезда узкоколейки, куда меня и посадил. Так я оказалась на пути в Мадрид.

С собой я везла письмо от адмирала Хеллинкаттера капитану Вайяту в Мадрид. Бен Вайят, морской офицер и летчик, занимал дипломатический пост в Мадриде. Моя виза не позволяла мне оставаться в Испании больше трех дней, и я поехала к нему тотчас же, потому что после этого срока меня бы интернировали. Рассказывали, что тех, кого намеревались интернировать, запирали, раздетых догола, поодиночке или вместе с другими в камеру на неопределенное время. В то время свирепствовала эпидемия, и в кровати клали камфору, что еще более усугубляло неприятности.

Так что, когда я пришла передать письмо и мне ответили, что капитан не может меня принять, я просто онемела и тихо ушла.

Спотыкаясь о гальку, Скиап медленно спускалась по улице, раздавленная солнцем, все тело и конечности онемели.

У нее не возникало никаких мыслей о том, что ей здесь делать. Убежденная в бесполезности любых усилий, она была уверена, что немцы, прознав о намерениях, ее поймают. И правда, они только немного ошиблись. Но вслед за ней, оказывается, бежал какой-то мужчина и кричал: «Стойте! Капитан просит вас вернуться!» Дело в том, что капитан, выглянув из окна, увидел Скиап и что-то в несчастном облике бредущей женщины его тронуло. Он принял ее с большой любезностью, повел к себе завтракать вместе с послом Португалии в Мадриде, получил ее визу. Потом он посадил ее в первый поезд на Лиссабон. С тех пор он стал ее преданным другом.

При переезде границы я заметила, глядя в окно, знакомого носильщика и его жену. Они тоже меня узнали и прибежали, и в одно мгновение мое купе заполнилось цветами. Когда поезд тронулся, маленькая группка их родственников и детей долго махала мне вслед. Бен Вайят устроил так, что в Лиссабоне я сразу села на клипер.

Вот так, то, что казалось невозможным, стало для меня очень простым и благодаря дружбе возможным. В то время я не могла ни объяснить этого себе, ни называть имена принимавших участие в моем успехе. Мне часто задавали вопрос: «Как вам удалось при нынешних обстоятельствах выехать из Франции?» Но большинство людей мне доверяли и ни о чем не спрашивали. И я знала, что это мои настоящие друзья.

Глава 13

Земную жизнь пройдя до половины, Я очутился в сумрачном лесу, Утратив правый путь во тьме долины. Каков он был, о, как произнесу, Тот дикий лес, дремучий и грозящий, Чей давний ужас в памяти несу! Так горек он, что смерть едва ль не слаще.

Данте. Божественная комедия [129]

«Вот, – сказал мне мой американский адвокат, похожий на подросшего, вылощенного купидона, – подпишите, пожалуйста, вот это».

У стойки таможни он продвигался ко мне сквозь группу людей, моих близких, друзей и журналистов и протягивал мне стопку бумаг. «Но что это такое?» – нетерпеливо поинтересовалась я. Меня часто раздражают мои адвокаты, даже когда они необходимы и очаровательны. Но на этот раз я и вправду рассердилась, так хотелось скорее поговорить с дорогими мне людьми, которые жадно ожидали новостей. Со времени приземления самолета прошло уже несколько часов, потом схватка с армией фотографов, и вот теперь мне приходится ждать здесь. Американская привычка пропускать иностранцев в последнюю очередь при оформлении формальностей при въезде, вызывать их в алфавитном порядке особенно утомительна для тех, чья фамилия начинается с буквы «С», как у меня. Я всегда остаюсь одной из последних, и это выводит меня из терпения и заставляет чувствовать себя ущемленной. «Это документы о вашем гражданстве, – объяснил мне адвокат. – Я сделал все необходимое, и все произойдет очень быстро». Ошарашенная, не понимая толком, что он хочет сказать, я смотрела на него.

Зачем еще раз менять гражданство? Я стала француженкой, так почему мой выбор вчера был хорош, а сегодня стал неподходящим? Конечно, многочисленные обезумевшие беженцы отчаянно борются, чтобы получить такие документы, – непросто стать американцем… Но в момент, когда Франция повержена, это для меня получило некий привкус предательства.

«Спрячьте ваши документы в свой сейф! – сказала я адвокату. – Вы выбрали неподходящий момент», – и повернулась, чтобы обнять Гого и Берри, зятя.

Когда у тебя единственный ребенок и ты посвятила ему бо́льшую часть жизни и своей нежности, испытываешь к нему огромную привязанность, потому что у него нет отца, а это как раз мой случай, бедный молодой человек, который его у тебя забирает, наполняет свое сердце новой любовью и новой жизненной целью, оказывается в весьма сложном и деликатном положении и его можно с полным правом пожалеть. Берри немедленно проявил все свое обаяние, чтобы победить мое естественное недоверие. Тем не менее понадобилось несколько лет, чтобы однажды, когда мы выпили по бокалу вина, я ему призналась: «Естественно, вначале я для вас была крепким орешком, согласна. А теперь, Берри, я должна признать, что ваш брак делает меня счастливой и я вас полюбила как сына». И верно, между нами родилась настоящая дружба, и во время легких разногласий, неизбежно возникающих в семье, я всегда принимала его сторону.

Первые недели в Нью-Йорке оказались для меня изнуряющими и не оставляли мне ни минуты, чтобы чувствовать или размышлять. Повсюду меня расспрашивали с сожалением и в то же время с любопытством. И все время возникал один и тот же вопрос, на который я не могла ответить: «Как вы смогли уехать?» Но Нью-Йорк больше не был тем Нью-Йорком, той Америкой, особенно те места, где я часто бывала. Город наводнили люди из всех стран мира, всех категорий, которые по каким-то причинам покинули свои дома и бросили все – из страха или потому, что война им мешала. Кому-то удалось многое сохранить, кто-то работал, чтобы прожить, а некоторые не стыдились своего богатства.

Тем, кто приехал из Франции, где, несмотря на различные политические мнения, был единственный враг – бош, понять, что Америка разделена по меньшей мере на два лагеря, было трудно, и это сбивало с толку. Как будто вы вернулись в эпоху Возрождения, во времена вражды во Флоренции между гвельфами и гибеллинами, которая поднимала одни семьи против других, делая их врагами, разжигала сердца и речи. Родственная ненависть безжалостно воздвигала стену между людьми одной и той же проигравшей партии. Так и Нью-Йорк стал преддверием подозрений неизвестно в чем. Одна известная журналистка, так называемый друг Франции, пользовалась гостеприимством Америки и почестями, опубликовала статью, где назвала Францию «всемирным борделем».

По этой причине ей удалось заполучить после войны орден Почетного легиона[130]. В течение долгого времени она носила не только планку, но и сам орден. На одном банкете я заметила, что мой сосед не носит больше орден Почетного легиона, данный ему из вежливости и в знак благодарности, и не могла удержаться от слов: «Вам чего-то не хватает», – взяла лепесток розы и положила на отворот его пиджака. Впоследствии он вернулся во Францию, чтобы купить модели, но не зашел в мой офис. Таково было состояние умов некоторых американцев, отравленных снобизмом или ложной информацией.

На торжественном вечере в одном из самых элегантных клубов Нью-Йорка Картье предложил для продажи на аукционе, проводившемся в пользу французских детей, прекрасную бриллиантовую брошь. Меня попросили провести торги.

Зал наполнила толпа богатых людей разных национальностей. Однако, когда я начала торги, воцарилась полная тишина.

«Что ж, господа, кто-нибудь начнет?» Полное безразличие так и не было бы нарушено, если бы не раздался голос: «Тысяча долларов!» Это был один англичанин. Несмотря на общую враждебность, все зашевелились, стали раздаваться другие голоса, и вскоре торги достигли довольно высокой цены. Но на улице перед клубом собрались неизвестные, без сомнения подкупленные, готовые забросать тухлыми яйцами или помидорами всех, кто пытался собрать средства для пропитания детей – преступное намерение!

В этой связи не следует забывать, что французы отличаются от всех других наций. Американцы и англичане хвалятся своей национальностью, французы же на нее ворчат, критикуют своих соотечественников и страну, которую обожают. Свобода слова, которой они пользуются, вызывает одновременно и хорошие и плачевные результаты, ею пользуются спонтанно, что приводит иногда к замечательным результатам, но часто – к недопустимым. Как бы то ни было, атмосфера в Америке меня потрясла. После такого эмоционального напряжения мне требовался покой, чтобы снова найти себя, войти в свой образ жизни. Я сняла маленький затерянный домик в большом имении на Лонг-Айленде и стала жить там одна. Иногда меня навещали дети, но чаще всего я пребывала в одиночестве – лучшее лекарство от грусти. Но кто может определить этот вид грусти? Ледяная грусть без имени растекается в груди, как свинец, умерщвляет тело и рождает чувство, что ты навсегда стала бесполезной.

Я купалась, ловила мидии к обеду, варила креветок, по ночам гуляла в лесу, в этом пылающем осеннем американском лесу. Лежа плашмя на голой земле, я старалась найти силы и смелость и молилась, чтобы мне подсказали, какую линию поведения принять. Меня мучила совесть, она не мешает действовать и ошибаться, но заставляет сожалеть о содеянном, мешает оценить результаты. Точно так же, как по старому итальянскому обычаю на поверхность вина наливают слой масла, чтобы предохранить его от пробки и воздуха, я забилась в раковину и поняла, что мне надо делать и как действовать. Мои компаньоны по парфюмерному делу, видя меня столь встревоженной, предложили мне деловую поездку в Южную Америку, чтобы изменить состояние духа. И вот я спешно… села в самолет – всегда в самолет – и отправилась в путешествие. Я посетила Панаму, которая мне показалась международным базаром; Мехико, где ничто не кажется тем, что оно есть, где смешались испанцы с ацтеками, как на рынке. Самое комическое зрелище, которое я наблюдала в Мексике, случилось во время боя быков: вдруг пошел дождь. Это был не простой ливень: небо разверзлось водяными смерчами, лившимися как Ниагарский водопад. Мы находились в крытой ложе, и все равно воды было по колено. Ну а зрители на открытых трибунах принялись срывать с себя одежду и класть ее на головы, чтобы защититься от дождя, и коррида продолжалась перед публикой, чей вид напоминал рекламу нижнего белья.

Перу! Мне понравилось Перу! Жена президента приехала встретить меня на аэродроме и с отменной любезностью предоставила всю страну в мое распоряжение. Она познакомила меня со всеми, кто представлял для меня интерес; организовала старинный балет в мою честь, потрясающий и неожиданный спектакль. Когда позже я увидела в Нью-Йорке мюзикл «Король и я»[131] с Гертрудой Лоуренс[132] и Юлом Бриннером[133], танец детей мне напомнил Перу, и у меня не осталось сомнений по поводу тесных связей между Азией и этой частью Южной Америки, места встречи китайцев и латиноамериканцев. Этот танец был одновременно страстным и полным достоинства, как доисторический Коромандель[134].

От Арекипы я поднялась до Куско, древнейшего места в мире, в таком маленьком и невероятном поезде, таком медленном, будто его тащили сонные коровы. Поднимаясь все выше, он останавливался каждую минуту у маленьких вокзалов, где люди толпились вперемешку с ламами, смотрящими на меня через пыльное стекло вагона своими огромными мудрыми глазами. В этой местности преобладал песчаный цвет, иногда разбавленный оттенками моего любимого розового цвета «шокинг»; это подтверждает банальную истину – ничто не ново под луной. И так вплоть до озера Титикака, где лодки строят из грубо сплетенного тростника, а женщины закутываются с ног до головы, как на Ближнем Востоке, пряча лица под черными платками, и передвигаются, гордые и большие, переваливаясь в огромных юбках ярких расцветок. Детей рожают, присев в уголке на корточки, на манер птиц, несущих яйца. Сам Куско примитивен, безлик, безучастен. По воскресеньям церковь, голая, как ангар, и грубо покрашенная белой известкой, становится похожей на картину. Там встречаются мэры соседних деревень, одетые в толстый черный драп с серебряными цепями на шее. На рынке продают бесчисленные фетиши: картинки из свинца или серебра, изображающие жилье или домашних животных, обернутые в маленькие мешочки, их хранят как можно ближе к сердцу, чтобы они приносили счастье или исполняли желания. Внутри церкви – орган, изготовленный из кусков грубо оструганного дерева; приводился в действие человеком, который, подобно звонарю, тянул за толстые веревки. В отдаленном углу – невероятное, удивительное зрелище: группа мужчин и детей, одетых в коричневое и черное, стоит у белой стены, все дуют в огромные морские раковины, создавая странный аккомпанемент для хора верующих. Повсюду вокруг церкви на бесчисленных скалах огромное скопище больших и маленьких ракушек, белых, серых, даже светло-розовых, оставленных отступившим морем тысячи лет назад… сколько же тысячелетий? Ничего удивительного, что крестьяне и ламы смотрят столь отрешенно. Здесь присутствие человека кажется малозначимым.

Затем следует красивая, мягкая страна Чили. Покинув Винья-дель-Мар, напоминавший Круазетт в Каннах, я снова поднялась на значительную высоту в Андах. Взлетев над Андами и зная, что посадка невозможна, увидела над одной скалой возвышающуюся статую Христа и вспомнила известную детскую итальянскую книгу «От Апеннин до Анд»[135], в которой рассказывается, как маленький итальянский сирота отправляется по морю, один и без денег, завоевывать Аргентину и после многих удивительных и трогательных приключений становится миллионером. Самолет медленно спускался, как в свободном падении, к равнинам Аргентины, к Буэнос-Айресу, напоминавшему Париж 1900 года с его жилыми районами, похожими на авеню Виктора Гюго, и торговыми кварталами, имеющими вид ящиков с отличной молодой телятиной, – последнее место, где должна жить женщина. Оттуда я улетела в Бразилию с ее заколдованными лесами и знаменитой Сахарной Головой[136]. Там нашла старых друзей, среди них сэра Ноэля Чарлза, выручившего меня во время борьбы за витамины. Он ездил в удивительном «роллс-ройсе», служебной машине посольства в течение многих лет. Кузов ее был из стекла, и у меня было такое впечатление, будто я королева, представленная на обозрение толпы. Луи Жуве[137] со своей труппой каждый вечер играли при полном зале с огромным успехом. Он привез с собой все декорации – настоящий подвиг, особенно что касается сложных декораций Челищева[138] для «Ондины», пьесы Жироду. Главной «приманкой» была Мадлен Озерей[139]; невероятная в роли Ондины, однажды вечером она превзошла сама себя и танцевала для нас на пляже, закутанная лишь в газовую ткань, словно эльф. Жуве хотел поехать со своими актерами в Северную Америку, но в конце концов получил визы только для себя и Мадлен. Ему предложили выгодный контракт в Голливуде, но он отказался покинуть свою труппу. Потом я уехала, пролетев над лесами так низко, что можно было различить обезьян, попугаев, дикие орхидеи, пышное цветение и необыкновенно широкое устье Амазонки, – этакое цветение жизни.

Далее я полетела в Нью-Йорк, где нашла такое занятие, которое включало не только дело. В это время бизнес меня удовлетворял полностью и вызывал желание более широко приложить свои силы и способности.

В тот период Скиап получила множество предложений заняться новыми швейными предприятиями и руководить ими.

Но согласиться я не могла, потому что, если она будет полностью держаться в стороне от швейного дела, то может оказаться в чрезвычайно странном положении. Она отвергла все эти предложения, вплоть до самых заманчивых, и все время сохраняла надежду и ждала – без всякой выгоды, сознавая свой долг по отношению к Дому моды на Вандомской площади. Это единственная дань, которую она могла ему предложить: не вступать в конкуренцию ни с чьей деятельностью, даже самой ничтожной, если таковая там еще происходила.

Работа в комитетах помощи меня никогда не привлекала, т. е., к несчастью, они не избежали политического влияния. Были образованы две ассоциации, имевшие в действительности одинаковые цели и злобно взиравшие друг на друга. Одна называлась «Свободная Франция»[140]; другая, основанная и руководимая Энн Морган, – «Американская помощь Франции».

Мне посчастливилось сотрудничать с необыкновенными женщинами. Случилось так, что я работала с ними бок о бок в области организации помощи: Энн Морган и ее секретарь Гиллем, Изабелла Кемп, Кетлин Хейлз, Терез Бонни и Флоренс Конрад. Эти имена недостаточно известны. Были и другие, но эти женщины составляли подлинное ядро доброй воли и понимания; они были способны забыть самих себя, как никто другой, отличались трогательной скромностью, умением любить ближнего и, наконец, глубокой преданностью стране, на которой, казалось, уже пора поставить крест, – Франции. Изабелла Кемп долгие годы прожила во Франции и стала фанатичным, непоколебимым другом. Эта девушка, племянница мультимиллионеров, которые всегда жаловались на нищету, она неизменно раздавала свои деньги друзьям, если те по-настоящему в них нуждались, или просто любителям брать взаймы (единственный ее недостаток – она путала одних с другими и всем верила). В начале войны Изабелла организовала кассу взаимопомощи в своей квартире на набережной Вольтера. Монументальная и ростом, и своим благородством, и преданностью, она, как могла, приняла на свои плечи заботу о судьбе Франции, сняла огромный ангар, наполнила его колыбелями и отдала в распоряжение солдатским женам, которым требовалось место, где можно оставить ребенка, пока они искали работу. Эти женщины ставили на пол как попало тощие тюки с пожитками, а дети, разномастно одетые (кто-то – с муниципального базара, другие – от парижских кутюрье), играли, или, спокойно усевшись на горшки, жевали печенье, или разрывали на части плюшевого американского медвежонка.

Эта значительная ассоциация оставалась единственной до того момента, когда против собственной воли Изабелле пришлось покинуть страну. Она откровенно выражала свои устремления и обладала чувством юмора. Однажды в разговоре с подругой по телефону она сказала: «Генерал? О, я из него сделаю все, что захочу! Прикинусь “малышкой” у него в руках». Это был намек на известную в то время песенку. Последствием этого так называемого частного разговора стал вызов ее к этому генералу, чтобы держать ответ за недостаток уважения к военной власти. Но когда она вошла в его кабинет, не слишком понимая, что происходит, ворчливый усатый генерал сдался перед этим ураганом доброй воли, и Изабелла получила все, что ей требовалось для дела.

Именно Изабелла повела меня на Мэдисон-авеню, дом 457, в штаб Комитета координации французской помощи – АПФ (Американская помощь Франции). Эта организация объединяла пятнадцать тысяч добровольцев из трехсот ассоциаций во всех штатах, оказывала помощь не только Франции, но и Англии, собирая средства, чтобы сохранить братство и цивилизацию. Энн Морган, основавшая ассоциацию, ревниво и благородно в ней царствовала. У этой властной женщины была только одна цель в жизни – как помочь Франции. Во время Первой мировой войны, находясь в прямом контакте с французской армией, работая и делая для нее все, что могла, она стала другом многих ее руководителей, среди них и маршала Петэна. За это ее строго критиковали и даже оскорбляли те, кто думал иначе и считал себя безгрешным. Несмотря на это, ей во многом помогали американское правительство и французы, живущие за границей. Тысячи писем от узников тюрем и детей свидетельствовали о действенности ее организации.

Когда маршал умер, я встретила ее в «Ритце», где она завтракала в трауре, под черной вуалью. Иногда на этом свете воздают за смелость и искренность мнений, однако часто, и так, к несчастью, произошло с Энн Морган, признание приходит только после смерти. Два года назад, к удивлению многих из нас, ей отдали воинские почести во дворе «Отеля инвалидов», и все ее друзья, даже те, кто при жизни ее критиковал, собрались в этом почетном месте. Республиканская гвардия взяла на караул, отдавая ей почести, причитающиеся героям, и высшую честь – раздались звуки «Марсельезы». На знаменитой стене установили медную дощечку с ее именем, никогда такая честь не оказывалась женщине, к тому же иностранке.

Когда я впервые встретила Энн Морган, у меня в голове еще не созрело конкретных проектов, тем не менее я была готова к любой работе. Я поговорила с ней и испытала на себе чудесное влияние ее личности. Мы тут же разработали план – устроить в ее огромных пустых салонах выставку французского искусства и культуры для американской публики. Мисс Морган горячо одобрила эту идею и предоставила мне всю инициативу. Первая выставка была посвящена Жану Пажу, который в своих картинах изобразил историю простого французского солдата со дня его демобилизации до приезда в Нью-Йорк. Наша выставка получила множество одобрительных отзывов и привлекла многих людей к нашему делу. Объединившись, французы и американцы анонимно работали целыми часами – писатели, принцессы, слуги, люди без определенных занятий – над изготовлением пакетов, которые – о чудо! – направлялись по нужным адресам, без задержек и ошибок. В то лето комнаты мы преобразовали в сад, и они служили декорацией для выставки Мальвины Гофман, долго жившей в Париже. Получившая прозвание «Люди мира», она отражала человеческую солидарность, которую передал в XVII веке поэт Джон Донн[141]: «Ни один человек не одинок… и смерть любого из человеческих существ отнимает у меня крупицу жизни, потому что я неразделимо слит во всем человечеством».

Объединить многих людей искусства, живших тогда в Соединенных Штатах, оказалось просто: не зараженные политикой, они способствовали тому, чтобы сделать из Парижа столицу культуры (лишь один отклонил мое предложение). И нам удалось с тех пор подчеркнуть единство мысли, которое прослеживается в долгой творческой традиции. Была организована серия концертов, в них участвовали звезды: Робер Казадессю (фортепиано), Габи, его жена, и Рене Леруа (флейта). Они приняли наше дело с энтузиазмом, дрожали при одной мысли, что могут служить своей стране. Я никогда не встречала такого понимания. Мы стремились объединить всех, кто нас поддерживал, организовали программы из произведений французских композиторов виолончелиста Марселя Эрбера, скрипача Джино Франческати, Мартинелли, обладавшего замечательным голосом, Мильштейна и многих других.

C обеих сторон баррикады наиболее одаренные и элегантные члены нью-йоркского общества объединялись, чтобы забыть на час свои разногласия, слушая Дебюсси, Массне, Пуччини, Генделя, Бизе, Куперена, Сезара Франка, Робера Казадессю.

Мисс Морган разрешила нам также издать календарь под названием «Франция в Америке», в котором я постаралась представить разные тенденции в творчестве французских художников и писателей того времени. На каждый день я выбирала текст французского писателя или нефранцузского, но симпатизирующего Франции – Жюльена Грина, Андре Моруа, Андре Мориза, Пьера де Ланю, Гонтрана де Понсена, Сент-Экзюпери, Робера де Сен-Жана. Их иллюстрировали художники, избравшие Париж центром своего вдохновения, – Эрман, Дали, Марсель Дюшан, Эриксон, Липшиц, Леже, Кислинг, Ламот, Вертес и т. д., среди них испанцы, французы, датчане, перуанцы, венгры, американцы.

Чтобы примирить прошлое и будущее, я сочла интересным устроить выставку целиком модернистскую и авангардистскую и попросила помощи у Марселя Дюшана[142], который взбудоражил весь мир искусства своим знаменитым полотном «Обнаженная, спускающаяся по лестнице». Марсель – это совершенно особенный случай; его картины в коротких формулах дают самое точное определение сюрреализма. Отвергнув все до того момента, когда, по его мнению, полностью себя выразил, он с тех пор посвятил себя шахматам, в которых достиг совершенства. Он уверил меня в своем сотрудничестве, с большим трудом выбрался из уединения и принялся за работу. Огромные комнаты были разделены ширмами, за ними развесили картины, между ширмами натянули веревки, как в лабиринте, указывая путь следования посетителей к тем или иным художникам, чтобы они могли сравнивать. В день открытия дети играли в мяч под ногами ошеломленной толпы. Это было удивительное зрелище: представлены самые знаменитые художники, как Пикассо, с его картинами эпохи 1937–1938 годов, никогда еще не выставлявшимися в Америке. Выставка состояла из примерно восьмидесяти экспонатов, среди них не только картины, но и сюрреалистические предметы, продемонстрировала американское влияние на переселившихся французских художников и стала сенсацией. Некоторые американцы, издавна связанные с парижской жизнью, также были представлены, выпущен 48-страничный каталог – довольно объемистый том с репродукциями сюрреалистического искусства, собрание вечных мифов о человечестве, и серия портретов, определенных названием «Компенсация». Выставка прошла бурно, мисс Морган, безусловно, довольная своим финансовым успехом, тем не менее спросила себя, каковы ее намерения, и пришла к выводу, что ей не хватает достоинства. По ее мнению, сюрреализм не мог представлять французскую культуру, и это ее по-настоящему шокировало. Она бродила среди веревок, чихая и стараясь понять, но полностью все это не одобряла. Чтобы ее подбодрить, я пригласила г-на Лоо, известного эксперта и продавца произведений китайского искусства. После этого она немного приободрилась, но потребовала, чтобы следующая выставка была более консервативной. Однажды утром, вернувшись из Принстона, где жила, я обнаружила у входа табло, украшенное павлиньими перьями, что для меня (а я очень суеверна) всегда предвестник несчастья. Но мы обе были упрямы и с непреклонной волей, несмотря на ужасное табло, я продолжала заниматься выставкой. Я даже организовала другую выставку в галерее «Уилденштейн», где демонстрировались материалы о детских болезнях и том, как их предупредить.

Но настало время, когда появилось очень много людей, желавших что-то делать, кроме пакетов, и менее независимых, чем я. Я решила, хотя и оставалась в распоряжении комитета, сменить направление жизни и пойти в школу. Я поступила в школу Красного Креста и стала помощницей медсестры. Это было ново для меня, и никогда, несмотря на все мои странствования, я не сталкивалась с физическими страданиями. Измерять температуру, лечить ожог, бинтовать сломанную ногу, останавливать кровотечение из раны, откачивать утопленника – все это представляло для меня что-то неизвестное мне ранее и очень интересное. Я считала, что следует принять закон, объявляющий знание основ первой помощи больным и раненым обязательным для всех молодых людей, а не заставлять их изучать бесконечно далекие от современной жизни вещи.

Застелить койку в госпитале – геометрическая задача, ее не так-то легко решить, если надо добиться совершенной поверхности по всей длине и точных углов. Я должна была научиться сдавать экзамены, как будто мне десять лет; делать анализ крови в банке доноров: колоть палец, набирать кровь, исследовать ее, принять или отвергнуть предложение. Получившие отказ уходили, печальные и меланхоличные, будто прокаженные. Меня направили в госпиталь Бельвью, куда попадают несчастные, потерявшие надежду пациенты, уличные бродяги, пьяницы, потерянные люди. Скиап, известная как королева моды, с шести утра до вечера бродящая по улицам Нью-Йорка в плоских тряпичных туфлях, белых хлопчатобумажных чулках и синем фартуке, без сомнения, выглядела несколько комично. Но важным для нее в этой новой обязанности было то, что она действует в соответствии с учением Богомольца. Неизвестно, в чем состоит эффект Богомольца[143], но он может сделать волосы черными или седыми; кого-то омолодить, вызвать у кого-то впечатление, что тот раздувается как кит. Скиап этот эффект придал смелости и до какой-то степени сделал терпимой в эти тяжелые для нее годы. Будучи помощницей медсестры, она должна была, естественно, выполнять самые грязные работы, которые делают уборщицы. Но это ей не показалось очень тяжелым, она привнесла в работу свой интерес, настолько это поднимало ее самоуважение. Мыть тела людей всех рас и цветов кожи, людей, иногда зараженных в последней стадии, помогать существам, которые могли только стонать, застилать кровати под недвижными, тяжелыми телами, выслушивать бесконечные жалобы среди ужасных запахов – все это вернуло ей ощущение человечности, дало почувствовать, что она теперь не просто мертвая ветка, раскачиваемая ураганом, это спасло ее душу. Впервые она узнала смерть: посланная с поручением в далекую часть огромного здания госпиталя, оказалась в морге. Кругом ряды гробов, вдвинутых в стену, как карточки в картотеке, несколько покойников лежали на столах, покрытые простынями; тут же таблички с именами. Иногда часть лица или нога торчали из-под простыни, и, несмотря на систему охлаждения, запах разложения не удавалось подавить средствами дезинфекции.

После перевода в нью-йоркский госпиталь она узнала смерть еще раз: приятная пожилая женщина, которую она держала за руку, скончалась, не произнеся ни слова, только слегка сжав пальцы. Знаменитый хирург разрешал ей присутствовать на серьезных операциях, и она видела вынутое из груди сердце, которое не переставало биться, потом его же вновь положенным на свое место. Она видела операцию отсечения ребер, зараженных туберкулезом; удаление опухолей, огромных, как очень спелый грейпфрут. В течение этого времени она перестала есть мясо. Однажды она отправилась в детскую больницу, к больным детям, где применяли новый метод лечения полиомиелита. Скиап, знакомая со всеми ужасами этого заболевания из-за болезни Гого, конечно, заинтересовалась новым открытием, от которого ждали многого, но ее возмутило, что дети страдают от бесчеловечного обращения: их заворачивали в мокрые простыни, разогретые настолько, что их приходилось брать щипцами. Несчастные маленькие пациенты кричали до обморока, но опыт надо было продолжать.

Скиап все время считала, что старая техника с использованием электричества, по-видимому, как и в случае Гого, давала лучшие результаты.

Пройдя все это, она достигла чего-то вроде спокойствия души.

Глава 14

Соединенные Штаты, которым в первое время приходилось выбирать, вступать в войну или нет, оказались перед другой проблемой, совсем незнакомой другим странам. Их политическая, экономическая и социальная структура встречала одобрение всех граждан страны, даже недавних эмигрантов. Это вызвало новую волну патриотизма, нетерпимую позицию новичков; одновременно существовало опасение обмануться. Но хотя в американском законодательстве существовала презумпция невиновности, таково было общее умонастроение в Соединенных Штатах в 1941 году. Затем внезапно появилось чувство недоверия и страха, до тех пор абсолютно незнакомое этой одной из самых гостеприимных наций. И вот при таком стечении обстоятельств США, которые сделали все, что в их власти, чтобы помочь оккупированным странам, и продолжали оставаться вне конфликта, проснулись однажды утром под взрывами Пёрл-Харбора[144]. Их немедленная единодушная реакция на этот призыв к оружию, без сомнения, казалась чудом. Берри, мой зять, немедленно поступил добровольцем на военную службу и был отправлен в Северную Африку. Его прежняя работа в навигационной компании предполагала, что он получит пост по своим способностям. Он организовывал транспорты, и в дальнейшем его ждала служба в качестве адъютанта генерала Кларка, одна из интереснейших работ в Африке, на Сицилии, в Италии вплоть до освобождения Парижа. Я сняла старый дом, довольно некрасивый, в Принстоне, но там была огромная библиотека, и тот факт, что этот университетский город находился недалеко от Нью-Йорка, позволял мне каждый день преодолевать большое расстояние. У меня родилось чувство, что я снова переживаю свои ранние годы в Риме, где отец читал в университете лекции по восточным языкам. Дом в Принстоне выглядел таким старым – можно было подумать, что находишься в каком-нибудь заброшенном уголке Англии. Корректные, жеманные, некрасивые старые дамы приходили ко мне с визитами чаще всего в такое непривычное время, когда я принимала ванну или мыла голову, и они оставляли свои визитные карточки. Я быстро заказала себе визитные карточки и предприняла несколько ответных визитов. Иногда я находила этих дам на месте, в противном случае тоже оставляла свою карточку и больше о них ничего не слышала.

В Принстоне у меня был большой друг, Дональд Майкселл, он обитал один на соседней вилле, долго прожил во Франции и приехал в этот тихий университетский город, чтобы укрыться от бушующего снаружи ада. Его единственная прислуга, гигантская кухарка-негритянка, меня обожала, давала советы по поводу моды, а по ночам ей снились блюда, которыми она станет кормить меня на завтрак. Однажды мы сшили свадебное платье для маленького бассета, блестящие безделушки и воздушную фату купили в магазине твердых цен. Фата самым прекрасным образом тянулась за бассетом, и свадьба удалась. Это был единственный случай в тот смутный период моей жизни, когда я сотрудничала в создании платья. Большинство вечеров, часто длившихся до рассвета, я проводила на этой вилле. Мы с Дональдом испытывали необходимость общаться по ночам, не думая о времени. Я научилась вязать крючком и связала огромное число разноцветных салфеточек, но никогда мне не удавалось справиться с вязальными спицами. Затем Дональд потерял во Франции единственного сына, и эта смерть стала началом его конца.

Одним из моих соседей был Эйнштейн, но я с ним не познакомилась, он выглядел таким неприступным. Часто наши пути пересекались, когда мы бесцельно бродили по окрестностям. Этот высокий человек с седыми кудрями, развеваемыми ветром, ходил быстро, не замечая, что его окружало, следовал за своими мыслями, подобными для него нитям Ариадны, – мыслями невидимыми, но для него, без сомнения, ощутимыми. Я обожала фермы в окрестностях Принстона: такие прекрасные, ухоженные, они напоминали мне фермы Новой Англии с зелеными пастбищами, маленькими домами, уютно обставленными мебелью красного дерева, с их старым обойным ситцем и разноцветными покрывалами, с безукоризненно чистыми ванными комнатами, где все краски сочетались друг с другом, вплоть до мельчайших деталей. Обычно портреты членов семейства были собраны в определенном углу – нигде больше я не замечала такой сильной традиции и культа предков; это глубокое чувство, огромная гордость прошлым отражены в языке самых простых людей. Весь Принстон купался в сентиментальной атмосфере, и война казалась чем-то нереальным. Люди в церкви одевались очень строго, а отбор в гольф-клуб был более серьезным, чем в «Боттен-монден», и таверны в большей степени казались тавернами, чем в Йоркшире.

Иногда приезжала Гого и проводила со мной несколько дней, она казалась нервной и взволнованной. Отъезд Берри превратил ее в одну из многих молодых жен военных, они бесцельно бродили там и тут, еще недостаточно закаленные, чтобы противостоять жестокой реальности судьбы, сознавая лишь, что их прежняя жизнь жестоко нарушена. Чтобы быть ближе к ней и не оставлять ее слишком часто одну, я переехала в город и сняла комнату в маленьком отеле. Мне больше совсем не хотелось жить во дворцах, где останавливалась до войны. При одной мысли, что встречу какую-нибудь группу беженцев, купающихся в роскоши и экстравагантности, «хорошо проводящих время, чтобы забыться», как они любили говорить, я чувствовала себя не в своей тарелке и буквально заболевала. Некоторые из них – хорошие друзья, другие были безразличны. Мы не можем заставить людей разделять наши неприятности и требовать от них чего-то большего, чем сочувствие. Тем не менее многим из них следовало бы из чувства приличия оставаться в тени. Вместо этого они жили только для удовольствий и удовлетворения своих желаний, время от времени роняя каплю милосердия, но тратя на себя гораздо больше денег и тем самым подавая разрушительный пример. В больших ресторанах и на премьерах постоянно слышалась французская речь, иногда с иностранным акцентом, – без сомнения, интернациональный язык космополитического общества Нью-Йорка в те времена.

По большей части я проводила свои вечера одна за чтением или в компании старых друзей, преимущественно американцев, в основном живших раньше во Франции или в Италии. Мы обедали в маленьких, скромных ресторанчиках, предлагавших в Нью-Йорке смесь интернациональных меню. В конце концов, разве еда не международный язык? Мы ходили в Чайна-таун и, вспоминая прошлое и мечтая о будущем, пробовали традиционно приготовленные блюда – поистине пищу богов. Я обедала с любезным Джеком Барретом, верным другом прежних времен, теперь в свободное время он помогал Франции и развлекал нас, всегда вежливый, любил спор и шутки, обладал тонким умом и колебался, принимая решения. На самом деле он ненавидел их принимать даже в самых безобидных случаях и как можно дольше откладывал этот момент. Типичный пожилой американец, он вел себя как двадцатилетний юноша. Помню, однажды вечером Джек пожаловался мне, что знаменитая коллекция доктора Барнса[145] в Филадельфии не будет открыта для публики.

Доктор Барнс разбогател и превратил свой капитал в прекрасные картины, владел, по его словам, двумястами пятьюдесятью полотнами Ренуара. Как и все остальные сокровища, он прятал их в музее, и лишь несколько студентов Школы изящных искусств туда допускались.

– Однако доктору Барнсу известен ваш интерес к культуре и искусству, вас он, несомненно, пригласит, если вы попросите? – задала я вопрос Джеку.

– Нет, – ответил Джек, – он этого не сделает.

Мы выпили еще несколько бокалов, и я спросила:

– На сколько заключим пари, что он меня пригласит?

– Вы с ума сошли! – сказал Джек.

– Посмотрим! – И я потащила его в ближайшее почтовое отделение.

В два часа утра я послала такую телеграмму: «Доктор Барнс, Вселенная летит к чертям. Я хочу увидеть ваши картины. Скиапарелли». В тот же день, рано утром, пришел ответ: «Приезжайте немедленно. Барнс». В тот же день я не могла поехать, немного заболела Гого, но на следующий отправилась туда; меня тут же приняли в его доме, но я не увидела самого доктора Барнса. Переполненная красотой его коллекции, я остановилась перед какой-то картиной, и через двадцать минут рядом со мной оказался доктор Барнс, веселый и довольный. Очевидно, он следил за своими редкими посетителями через отверстие в стене и, когда не видел у посетителя интереса к коллекции, приказывал вывести его без объяснений. Он все время оставался рядом со мной, подарил экземпляр своей книги о Ренуаре и умолял приезжать еще.

Тем временем мисс Морган открыла столовую для французских моряков. Многим из них удалось покинуть Францию на своих кораблях, некоторые приплыли из Северной Африки, и все рвались в бой. Столовая напоминала парижское бистро, Жан Паж декорировал стены видами парижских улиц.

Заведение закрывалось поздно и стало гаванью для моряков. Большинство из них не говорили по-английски и здесь чувствовали себя как дома. Актеры, актрисы – Аннабела, Жан Габен, Марлен Дитрих – приходили, чтобы развлечь их. Однажды Марлен, разозленная, что на нее разинув рот смотрят все женщины, громко произнесла: «Я прихожу сюда, чтобы встретиться с моряками, а не с женщинами!»

Некоторые моряки целыми днями тоскливо сидели в уголке и отказывались даже говорить; другие веселились и не принимали поражения. Эти юноши вскоре стали даже слишком популярны в Нью-Йорке и все время навлекали на себя неприятности. Когда «Рошамбо» бросил якорь и с него сошли сотни моряков в мундирах, женщины обнимали их на улице, отрывали помпоны с их беретов, прикрепляли к своим курткам и вели новых друзей обедать. Очень скоро моряки стали держать в карманах запасные помпоны – зачем отказываться от удачи. К несчастью, столовая не избежала политического соперничества. Организация «Свободная Франция» открыла другую столовую, и молодые люди попали меж двух огней.

Один французский писатель особенно отличился в этой досадной распре; он утверждал, что представляет генерала де Голля, но последний едва узнал его, когда приехал в Америку. Кроме того, этот человек, обвиняя весь мир в отсутствии патриотизма, втайне сменил свое прежнее гражданство на более надежное, американское. Тем не менее среди американцев, особенно среди простых людей, существовала естественная и наивная симпатия – они вспоминали времена, когда их родители или, быть может, они сами эмигрировали со своей родины.

Однажды я отправилась обедать к мадам Гаррисон Уильямс и остановила первое проходящее мимо моего отеля такси.

На мне было вечернее платье, происхождение его угадывалось, и колье, не очень дорогое, но бросающееся в глаза. Шофер оглядел меня задумчиво, выслушал названный мной адрес в Ист-Сайде, но поехал прямо по Пятой авеню и направился к Центральному парку. Сначала я подумала, что он хочет избежать пробок, но, когда он замедлил скорость посреди парка, в пустынной аллее, я немного забеспокоилась и спросила, не везет ли он меня, как говорят в Америке, «чтобы немного прогуляться»? В ответ он сам задал вопрос:

– Вы француженка?

– Да, – ответила я, – но не вижу никакой связи…

– Я испытываю боль за французов, я верю в них, но, кажется, все потеряно. Никогда они не будут тем, чем были. – Вздохнул и продолжал:

– Вы замужем?

Удивленная, я ответила не размышляя:

– Была замужем, теперь нет.

– Должно быть, ужасно находиться одной вдали от родины. – И запустил мотор, потому что посреди этого философского диалога мы остановились; потом мечтательным тоном, диссонирующим с его хмурой, неуклюжей внешностью, произнес: – Вы мне нравитесь, маленькая дама, – вы мне очень нравитесь! Мне так хотелось бы вам помочь…

Я мог бы попросить вас выйти за меня замуж… вы станете американской гражданкой, и все ваши неприятности кончатся.

Ни одно предложение выйти замуж так меня не растрогало, искреннее, полное доброй воли, и мотив его не вызывает сомнений: человек предлагает мне то, что для него самое дорогое. Я ответила ему, что он очень добр, но у меня нет намерения снова выйти замуж.

– Увы! – пробормотал он и, не говоря больше ни слова, повез меня по указанному адресу. Приехав туда, он попросил меня пожать руку и добавил:

– Возможно, там, куда вы идете, найдутся красивые девочки, но вы ничем не хуже их! – Нажал на звонок и дождался на тротуаре, пока за мной не захлопнулась дверь.

Я не была слишком удивлена, и грусть моя даже немного утихла, когда Гого сообщила, что вступила в Американский Красный Крест, работающий за границей. Это было то самое лекарство, и хорошее лекарство, от скуки, несмотря на тяжелые обязанности, которые на нее налагало. Я хорошо понимала ее беспокойство, нетерпение и стремление к действию. Снова, не в первый раз, на ней мундир, и она готова отправиться в путь. По причине перенесенного ею детского паралича она не так сильна, как другие девушки, поэтому я тайно рекомендовала ее Дику Алену, с которым была хорошо знакома в Париже, в то время главе Американского Красного Креста. Я сделала это с самыми добрыми намерениями, хотя, без сомнения, худшей услуги не смогла бы оказать. Накануне отъезда Гого я отправилась в Вашингтон, чтобы провести с ней последний день. В то время и при тех обстоятельствах нельзя было точно предвидеть, что это может означать: последний день. В пять часов утра мы распрощались. Ее группа отправлялась в Англию, не слишком надежное место, но там она встретит симпатичных друзей, объединенных сродством душ. Два часа спустя Гого, расстроенная, с красными глазами, вернулась: в последний момент ее информировали, что произошли изменения и она останется здесь. Вся ее группа, прошедшая такую же подготовку, уехала.

Эльза Скиапарелли в форме Американского Красного Креста, 1943

В тот период Скиап стала такой чувствительной, что при малейшем сбое событий испытывала эффект тлеющей головешки, всунутой ей в душу. Необъяснимые подводные течения сталкивались вокруг нее, как волны ночью, мокрые, однообразные, изнуряющие. Что-то не так. Злая воля, пришедшая неизвестно откуда, работает против нее… Ее преследует зависть, самый яростный враг в этом испорченном мире, и любая попытка Скиап натыкалась на сопротивление или полностью переиначивалась рукой невидимого демона.

На этот раз он воспользовался ее дочерью. Когда, наконец, Гого снова, во второй раз, приготовилась уехать, Скиап отправилась с ней в Вашингтон, оставила Гого на вокзале, маленькое существо, раздавленное огромным рюкзаком, слишком тяжелым для ее тонкой, хрупкой фигуры. Через несколько дней ей позволили позвонить в неизвестное место:

– Мама, в этот момент я выдаю белье.

– Сколько времени? – спросила я быстро.

Гого не сразу поняла, почему меня это интересует, но ответила на него. Так Скиап узнала, что ее дочь находится на восточном берегу. Потом в течение долгого времени от нее не поступало никаких известий. Прошли месяцы, наконец пришло первое письмо, на котором стоял штамп Индии: Гого на Бирманском фронте. Там она вскоре заразилась амебной дизентерией и без гостеприимства и забот Гардинера Кейзи, тогда губернатора Бенгалии, могла бы так там и остаться. Она вернулась не только выздоровевшей, но и в хорошем состоянии, и в конце концов от всей этой военной авантюры осталась только масса коротких, вьющихся волос, до тех пор совершенно прямых, и глубокое отвращение к Индии.

Скиап взяла Попкорна, маленькую собачку Гого, водила ее в нескончаемые прогулки по Центральному парку или по улицам Нью-Йорка, похожим на туннели. Когда ее утомляли люди, разговоры или даже служащие, она останавливалась в «потрясающем» заведении под названием «Рай гамбургеров» и покупала на обед гамбургеры. С бутылкой красного вина и в компании с Попкорном она предавалась оргии одиночества и мечты.

Попкорн играл большую роль в нашей жизни. Он обладал ужасающим характером, и с ним происходило столько приключений, что, я надеюсь, когда-нибудь Гого напишет о нем книгу. Когда я отправила его на каникулы на остров к Джеку Баррету, он прославился там, сражаясь на пляже с гигантскими крабами: взгромождался на краба, как покоритель залива – воплощение нестерпимой потребности Скиап действовать любой ценой.

Пришло известие от Гого, все наши короткие сообщения всегда заканчивались словами: «Наполеон и все его маленькие солдаты». Конечно, я получала новости из-за океана от друзей, быстрые строчки, неразборчивые, сфотографированные на почтовую открытку. Некоторые были сентиментальны и трогательны, другие забавны, проиллюстрированные разоблачительными рисунками. Приведу в пример открытку от Томми Кернана, коммерческого директора «Вога». Тут целая история. В качестве добровольца, желающего служить в «Скорой помощи», он собирался уже отправиться в Европу. Зная, что он истый католик, я послала ему золотую медаль с изображением Святой Девы. Картье отправил ему эту медаль в самый последний момент. Между прочим, Тони написал мне, что так ничего и не получил, пока не пошел прямо к Картье. В Европу он отправился с медалью на шее и вскоре прямым ходом попал в концентрационный лагерь. Однажды он почувствовал нестерпимую зубную боль. Лагерный зубной врач сделал все что мог, но чем заполнить дупло? – ничего нет, кроме золотой медали, и медаль расплавили. И тогда я получила от Томми Кернана почтовую открытку: «Очень многие говорили об одежде от Скиапарелли. Многие обедали или выпивали стаканчик и весело проводили время вместе с ней. Но я, и только я обладаю зубом Скиапарелли!» Этот зуб принес ему удачу, и в конце концов он выбрался из неприятностей, но я считаю, что для коммерческого директора это был триумф союза экономики, веры и дружбы!

Именно тогда я поступила в отделение Секции Рошамбо женщин-добровольцев для работы в Северной Африке и Франции. Как шахтер в глубине недр ударяет топором, чтобы отколоть камень, я старалась пробиться через туман, который меня окружал. Поскольку ничего еще не было точно установлено, я отправилась жить в Вашингтон к Наде Жорж-Пико.

Ее маленький дом мог бы находиться где угодно – в Пекине или Сайгоне, – столько в нем очаровательных предметов из Китая. Я жила у нее летом, и только те, кто знаком с Вашингтоном, поймут, что это за пытка. Волосы у меня были всегда такие мокрые под воздействием влажной, удушающей жары, что я больше не походила на модную картинку, какой меня представляли.

Еще я жила с Каресс Кросби[146], а она – в подвале у дантиста. Был такой ужасный кризис, что люди селились где могли и делили все, вплоть до такси! Комнатки были маленькие, темные, умываться приходилось в раковине у дантиста. По ночам мне снилось, что у меня грубо вырывают зубы, но Каресс видела сны наяву в любое время, показывая свои ультрамодернистские картины в этой странной квартире своим необычным друзьям в необычные дни и часы. Она созвала всех журналистов города на встречу со мной. Некоторые сразу заинтересовались, другие, кто меня не знал, сочли, что новости о моде, по-видимому, не в ходу. Они ожидали какой-то пропагандистской речи о культуре и заранее настроились скептически. Но когда они увидели на моем чулке «дорожку», которую я не заметила, то их отношение стало более сочувственным: если Скиап допускает это, то все могут себе позволить! Эти поехавшие петли в конечном счете принесли мне много друзей, которые с того случая могли меня рассматривать как человеческое существо, а не как модную куклу. На коктейле, позднее устроенном Каресс и окрашенном интернационализмом, один гость забыл под своим столом набитый бумагами портфель. Мы не имели, конечно, никакого представления о том, что он содержал, и мы его просто припрятали в ожидании, когда кто-нибудь востребует. Его исчезновение вызвало некоторое волнение в Вашингтоне: к нам попала дипломатическая бомба. Я уже не помню имени того человека, повинного в преступной рассеянности, но, к счастью, он вспомнил, где оставил свой портфель.

В Вашингтоне я снова встретила свою подругу Уэйви Макартур, очень расстроенную и несчастную: ее муж попал в плен, и факт, что он носил столь известное имя, не помог уладить дело. Эти трое, муж, жена и Мими, их внучка, были слишком на виду – родственники знаменитого генерала[147], среди близких были сенаторы и один вице-президент, и я их считала квинтэссенцией того, что считается хорошим среди интеллигентных американцев. Каждый раз, когда я бывала у Уэйви, а мне эта честь выпадала довольно часто, просыпалась утром, окруженная любовью, которую источал этот дом. Самые худшие из злых языков не сказали бы ничего дурного. Маленькая семья научилась взаимопомощи, и никогда мадам Макартур не носила новые туалеты. Это верно, что никто из моих самых дорогих друзей не интересовался туалетами, – лучший комплимент, который они могли мне сделать или который я могла сделать самой себе.

Мы участвовали в памятной встрече Рождества в маленькой квартирке наверху, на четвертом этаже без лифта, на крошечной кухне, напоминавшей детский ресторан. В конце концов я уложила Уэйви спать, без чулка и без света, когда начинался рассвет последнего военного Рождества. В те времена Вашингтон был по-настоящему привлекателен, центр мира. На той же неделе Скиап в гостях у Т.-Б. Сона, который угощал ее замечательным китайским обедом, а также в советском посольстве, где подавали водку и закуски под портретом царицы; и наконец, в бразильском посольстве, самом гостеприимном из всех, где она на всю жизнь обрела друзей – Мартенсов. Он – типичный образец настоящего джентльмена, прямой и лояльный дипломат; она – замечательная хозяйка, необыкновенно талантливый скульптор, друг художников, в основе ее характера заложены солидарность и дружба, чувство эпохи с ее ценностями, что делало атмосферу разнообразной.

Трудно сказать, как люди приезжали в Вашингтон и как уезжали. Вашингтон был связан со всеми странами мира, и свободными, и несвободными. Те, кто приезжал сюда с разных концов земного шара, шептали таинственно: «Мне надо поехать в Вашингтон…» – оставляя своих друзей в раздумьях о прекрасной и тайной миссии, которая привела их в этот город, ключ мира. Думаю, речь шла часто всего лишь о разбитых надеждах и хвастовстве.

Вашингтон, округ Колумбия, вершина самопожертвования и амбиций, идеализма и сплетен, роскоши и зависти, мозгов и пушек; место средоточия дипломатов и дипломатических интриг, белых галстуков и клетчатых пиджаков, дворцов и негритянских кварталов, мягкого южного говора и делового языка янки; город, который растет и в то же время остается одним из самых вычурных, в нем все говорят разом и шушукаются в сторонке. Город, в то время вовлеченный в смертельные деяния войны, где иногда чувствуешь себя в отдалении, а иной раз ходишь под легкой анестезией и воскресаешь из нее, чтобы оказаться в реальной жизни.

Секция Рошамбо собиралась переезжать, и Скиап подумала, что для нее тоже настал момент это сделать. После всех месяцев ожидания настал наконец час действия. Но снова невидимая рука нанесла ей удар – она не включена в группу, отправлявшуюся в Северную Африку. Как причину называли неумение водить автомобиль, но инстинкт ей подсказывал, что это неправда. Собрав все свое мужество, она решила попытать счастья у генерала Бетуарда, который руководил группой, и отправилась к нему в маленькую комнату в отеле. Там она получила четкий и короткий ответ: «Нет».

Когда думаю о том периоде, все еще не догадываюсь о действительных причинах. А было вот как. Я спрашивала снова и снова о мотиве отказа, но в последний момент все уклонялись от ответа. Я расспрашивала людей, обладающих властью, которые искренне меня любили и верили в меня; близких и надежных друзей, но так и не получила ответа. Вскоре я узнала, что такое чувство разочарования.

Капитан Уайят снова пришел мне на помощь. Он тогда командовал морской авиабазой «Куонсет». Вместе со своей очаровательной женой Камиллой он повез меня в свой дом, и я прожила там некоторое время, спокойно, в царившей там атмосфере любви. Я наблюдала за учениями молодых морских офицеров; занималась с их детьми в яслях базы под рев бесчисленных самолетов, улетающих и прилетающих. Я даже изучала в тренировочном зале пилотирование самолета, но моя карьера летчицы не продвинулась дальше этой фазы. Иногда офицер, который спускался на берег, рассказывал мне новости с континента, как будто в ночи медленно приоткрывалось окно.

Так я узнала, что Габ де Робилант, подобно святой Елизавете, родила второго ребенка через двадцать лет после первого; что моя секретарша Ивонна тоже родила ребенка – неожиданно, жизнь, несмотря ни на что, продолжалась. Мое дело на Вандомской площади уцелело, спряталось в нору, но все же существует.

Чилийский меценат Артуро Лопес, во время войны основавший свой штаб в Нью-Йорке, вдохновленный своей страстью к коллекционированию и любовью к Парижу, нашел способ привезти из Парижа две шляпки, их отправили в Буэнос-Айрес, оттуда – в Нью-Йорк. Жена отказалась их носить, и он попросил меня прийти и посмотреть, в результате чего подарил их мне, но заставил поклясться, что я их надену.

Это оказался первый краткий взгляд на моду из Парижа, ужасающую, но болезненно элегантную. Одна шляпка из толстого коричневого бархата походила на ту, что я носила в детстве, когда меня фотографировали в садах дворца Корсини.

Другая, которую надо было носить на самой верхушке головы, состояла только из вуали и синих и желтых перьев. Артуро устроил праздник в «Голубом ангеле», самом модном ночном клубе, и попросил, чтобы я ее надела. Так я и сделала, не имея ни малейшего представления, кто ее изготовил, – возможно, моя самая упорная соперница. Шляпка произвела сенсацию, и я поняла, какая от меня потребовалась наивная смелость, чтобы выйти в ней на публику. И в этот момент в «Нью-Йорк Сан» появилась статья, озаглавленная «Нацисты определяют парижскую моду». Именно тогда профсоюз моды пришел в движение, меня обвиняли в нарушении закона и донесли в Федеральное бюро расследований об этой франко-немецкой моде.

Совершенно верно, что некоторые журналы, издававшиеся в оккупированной Франции, проникали в Соединенные Штаты. Бумага, на которой они напечатаны, была на удивление роскошна, если принимать во внимание ее недостаток во Франции; иллюстрации – отвратительно тевтонские. Не знаю, что стало с теми шляпками, и очень сожалею, что потеряла их из виду, но они представляли исторический интерес. Вскоре после этого инцидента я удостоилась неожиданного визита из Бюро расследований. Точную причину мне прямо не указали, но задали несколько расплывчатых вопросов. В конце концов меня оставили в покое, потому что упрекнуть меня было не в чем; но это окончательно доказало мне, что кто-то меня преследует трусливо, непрестанно.

Начиная с этого момента жизнь превратилась в такую неразбериху, что стало непонятно, где мы находимся. Некоторые газеты, несмотря на то что русские сражались бок о бок с нами, называли их врагами. Абсурдно, без сомнения, опасно и, возможно, не очень дипломатично…

Повсюду туман, туман, но вдалеке неясный звук сирены пронизывает мрак…

Глава 15

6 июня 1944 года в два часа утра по американскому времени, как никогда раньше и будто повинуясь тайному и настойчивому приказу, я проснулась и, не успев открыть глаза, машинально повернула ручку маленького радиоприемника в изголовье кровати. Я услышала подробное описание высадки союзников в Нормандии. Больше ничего не существовало – ни комнаты, ни отеля, ни Нью-Йорка, – я полностью воспрянула духом. Мое сердце вибрировало, как струна арфы на ветру. Все телефонные линии Нью-Йорка дрожали и пели эту новость. Примирившись на час, друзья и враги объединились в стремлении первыми сообщить мне о таком чудесном событии.

На короткий миг человеческая натура проявила себя только с хорошей стороны. Обычно люди получают удовольствие, распространяя скверные новости, надеясь таким образом вызвать к себе интерес. На этот раз все иначе; к нам вернулась надежда, мы на миг увидели свободу, у нас выросли крылья! Мы подумали, что нужно пойти в агентство «Эр Франс» и купить билет до Парижа, наше наивное воображение не предвидело никаких препятствий к отъезду.

Однако, читая «Америкэн джорнэл», я невольно остановилась перед крупным шрифтом напечатанным названием статьи Билли Хёрста о доме Скиапарелли на улице Берри, 22. В день Освобождения[148] он заходил ко мне домой и рассказывал в красочных выражениях, каким нашел мой дом. Он поведал и о моем персонале с Вандомской площади, приведя имена, тем самым сообщая мне о присутствии этих сотрудников и передавая их пожелания, и мне показалось, что они приветствуют меня издалека… На улице Берри консьержка приготовила ванну для Билла, и он описал саму ванную комнату, упомянув, что она похожа на римскую. Упомянул также о некоторых картинах на стенах, так я узнала, что они сохранились, и в этом мне повезло больше, чем многим другим.

Статья Билла Хёрста – благородный, гуманный акт по отношению ко мне, чудесный подарок. Мои люди, по всей видимости, так хотели меня видеть. Однако Нью-Йорк не желал отпускать. Двадцать пятого ноября я получила с Вандомской площади следующую телеграмму: «Думаем о Вас в этот День святой Катарины[149], очень хотели бы, чтобы Вы были с нами». Меня немедленно вызвали в Цензурный комитет, где спрашивали, что означает «День святой Катарины»? Удивленная, я объяснила – это нечто вроде дня милосердия. Конечно, если подумать, мой ответ нельзя считать верным, но он их удовлетворил.

Сидя в своем маленьком салоне в Нью-Йорке, я пыталась представить себе праздник Святой Катарины на Вандомской площади, первый за последние годы. Молодые женщины выходят на площадь, держась за руки, танцуют фарандолу вокруг почтенной колонны, смеясь над полицейскими, а они допускают нарушение закона в этот день отдыха, развлечений и радости. «Катаринетки» в красочных головных уборах, напоминающих те, что носили придворные дамы во времена Людовика XIV, из бумаги и атласа, цветов и страусиных перьев. А я хожу по всем ателье, любуюсь убранством комнат, интерьеры которых соперничают в веселости и блеске.

Огромные столы поставлены в ряд, на них достойные Гаргантюа блюда и напитки. Мне надо попробовать все, чтобы никого не обидеть. Вскоре я чувствую себя как афиша с Больших Бульваров, площади Пикадилли или с Бродвея, прославляющая чинзано, мартини, кока-колу, дюбонне, перно и джон-хейг, перемешанные в огромном теплом шейкере. После завтрака по специальному приглашению одного из ателье жду, когда начнется бал, я люблю в этот момент всех, и обычные проблемы как бы растворяются… Так я мечтаю об этом дне со своими служащими, представляя все более живо, чем если бы находилась там, и пью тепловатое дюбонне – пусть мои иллюзии станут полнее…

Однажды декабрьским днем я получила по телефону вызов из Вашингтона. Он исходил из Белого дома. Голос произнес:

«Хотите ли вы, чтобы завтра вас принял президент Рузвельт?»

«Конечно!» – ответила я, сразу не осознав важности приглашения. Наутро в поезде я встретила двух или трех французских промышленников, так же заинтригованных, как я.

На вокзале мы наняли такси и попросили везти нас в Белый дом. Вашингтон я хорошо знала, но мы были так заняты разговором, что не заметили, что шофер едет совсем в другую сторону. Должно быть, он воспринял как шутку адрес, который ему назвали, и мы внезапно оказались у Капитолия. Уже довольно поздно, расстояние большое, мы долго переговаривались с шофером. Когда, наконец, доехали до Белого дома, то уже сильно опаздывали, что лично я со своей привычкой к точности считаю признаком плохого воспитания. Получилось так, что в ответ на вежливое приглашение президента Рузвельта я опоздала, как никогда в жизни.

У решетки ворот нас ждал человек в состоянии, близком к обмороку. Где мы были? Что с нами случилось?! Тем временем, терпеливо сидя в своем кресле на колесах, господин Рузвельт не проявил ни малейшей досады. Вот он, перед нами: необыкновенный взгляд голубых глаз, огромное обаяние… Мои французские сотоварищи не говорили по-английски, поэтому после короткого любезного приветствия я села рядом с ним, и президент стал дружески со мной беседовать. «Ах, – произнес он как бы в ответ на свои мысли, – ваш генерал, – и подмигнул, – немного… несговорчив».

Тем временем шли дни, а я тщетно ждала разрешения на отъезд. Казалось, трудности исходят из Парижа, и моя секретарша Ивонна ходила по учреждениям, стараясь прояснить обстановку. В конце концов генералам Кларку и Жуэну, к которым имел доступ мой зять, удалось устранить препятствия. Мне стало известно, что в течение некоторого времени дом на улице Берри, по очереди оккупированный то итальянцами, то немцами, свободен. Французский Красный Крест решил устроить там свой штаб, и в этом случае я никогда не получила бы его обратно. В момент, когда всякая надежда казалась потерянной, мне принесли телеграмму из Италии, подписанную Дьюком и Гейблом: «Можем ли мы снять ваш дом?» – «Бесполезно, – ответила я на это послание, упавшее с неба, – но скорее занимайте его». Тотчас Энди Дьюк поселился там, и все было спасено! В тот момент в Нью-Йорк приехала делегация Синдиката высокой моды во главе с Люсьеном Лелонгом, ловко и с пользой управлявшим им во время оккупации. Он попросил меня не появляться на приемах, устраиваемых в его честь различными модными журналами, а в подходящий момент вызвали меня в отель «Сен-Режис». Его декор напоминал убранство суда присяжных с креслами, расположенными полукругом, я села с краю. Меня засыпали неожиданными и нелицеприятными вопросами, потребовали дать отчет о моей деятельности во время войны; им хотелось знать, что я о них говорила. Я ответила этому странному трибуналу, который сам себя назначил, что мое единственное преступление – неуклонная защита доброй репутации французского швейного искусства с начала войны до самого конца. Раздалась лишь одна достойная нота среди всей этой глупости – кто-то из членов трибунала заметил: «Во всяком случае, для этого понадобилось мужество!» Меня расспрашивали о моих намерениях. «Но я через два дня возвращаюсь в Париж!» – воскликнула я, прижимая к себе сумочку, где лежал паспорт со всеми необходимыми визами. Зал трибунала я покинула сильно раздраженная, а несколько дней спустя села в Бостоне на пароход, набитый пассажирами. Понадобилось две недели, чтобы совершить это плавание. Мы спали в дортуаре[150]. В Шербуре на пристани меня ожидала Ивонна, моя секретарша, мой зеленый свет надежды, и никаких слов не нужно…

Мы позавтракали в гостеприимной американской офицерской столовой, я думаю, что Ивонна давно так хорошо не ела. Мы сели на ночной поезд в Париж (сообщение еще затруднено), и я сразу поехала домой. Дом на улице Берри нашла почти нетронутым. Жансен припрятал ценные предметы, еще не возвращенные, и я с любовью ходила из комнаты в комнату.

Одна моя подруга издевается надо мной: по ее словам, я так люблю свой дом, что никогда его не покину даже на несколько часов, прежде чем не пройду по всем комнатам, особенно в библиотеку, убедиться, что все на месте. Обожаю принимать друзей, но еще больше люблю оставаться одна. В ящике стола я нашла план новой отделки дома, составленный немецким архитектором, в ужасном стиле Луи-Филиппа; это доказывало, что он собирался здесь жить. Соседний ящик был наполнен карточками с именами тех, кто обедал в моем доме во время оккупации. Некоторых я очень хорошо знала, после встречала в ресторанах или на коктейлях, но ни один из них не получил больше приглашения в мой дом.

К счастью, мой дом находился под покровительством американцев, и во дворе стояли джипы, непрерывно входили и выходили офицеры. Энджи и его коллеги прожили под моей крышей вплоть до отъезда в США. Слуги спрятали мою кровать, так что никто в ней не спал. В глубине сада они зарыли американские и английские мундиры, оставленные в доме моими гостями в начале войны. Немцы, пока были в доме, запретили моему привратнику и всем, кто меня знал, проникать на его территорию. Привратник, русский, обладающий нансеновским паспортом и тщетно пытавшийся получить французский, жил в страхе, видя попытки немцев заняться тут садоводством. Но однажды вечером, воспользовавшись отсутствием нежеланных гостей, он сумел проскользнуть в сад, выкопать опасные предметы и передать их Сопротивлению. Наконец немцы ушли без предупреждения, посреди ночи, унесли все электрическое оборудование, но не взяли ни одного ценного предмета и оставили дверь открытой настежь.

Я попросила Ивонну никого не предупреждать о моем возвращении. На витрине все еще сидели большие сфинксы Людовика XIV, украшавшие фасад в течение всей войны. Что меня поразило, так это длинная вереница американских солдат, которые спокойно ждали своей очереди зайти в магазин. Что это за новая форма оккупации? Я попыталась пробиться через эту толпу, а они решили, что хочу пролезть без очереди!

Я призналась молодой продавщице, что ничего не понимаю, а она объяснила: «Американские солдаты стоят в очереди, чтобы привезти домой подарки. В основном покупают духи». Моряки требовали шляпы, чтобы подарить своим матерям; один, самый молодой, почти подросток, хотел, чтобы им занялись в первую очередь: его мать умирает, и пусть шляпа из Парижа прибудет вовремя.

Приехав, я сразу почувствовала себя так, словно никогда не уезжала. Меня окружали знакомые лица с теми же дружескими улыбками. Некоторые, конечно, казались немного похудевшими, постаревшими. Фирма потихоньку двигалась своим путем в годы моего отсутствия, производя не особенно много, но и не слишком мало. Этим я обязана настойчивости и смелости тех, на кого переложила ответственность, и такое отношение к делу меня глубоко тронуло. Я решила, ни в коем случае не затрагивая ничьих чувств, все же быстро изгнать некрасивость одежды и мерзость шляпок.

Одежда была слишком короткая, силуэт чересчур квадратный. Шляпы, возможно, происходят из тюрбана, который я так часто носила, но превратились в чудовищных кобр, сгрудившихся вокруг огромного пиршества: извиваются необъятными волнами, оставляя лицо несчастной женщины внизу, как воспоминание.

Главное – разобраться, с чего начинать, как собрать стрелы, упавшие на землю три года назад, и направить их точно к новой цели.

В декабре 1945 года мировые новости были такие – «Падение Кёльна!», «Забастовка в Детройте!», «Синатра мобилизован!», «Скиапарелли снова вводит цвет в моду!». Это было возрождение – заржавелые колеса опять начали крутиться.

Глава 16

Довольно скоро я обнаружила, что оси этих колес плохо отцентрированы и центр смещен в истинном смысле слова. Вибрации мира были не согласованы, разлажены, и чудовище утилитаризма, корни которого происходили из Англии и Франции, росло и заставляло себя признавать.

Не хватало тканей, а также таких совершенно необходимых мелочей, как иголки и булавки; столько я привезла их с собой, что чуть не превратилась в подушечку для иголок. Чем я больше всего восхищалась в Париже, это реакцией публики на фантазию. В эпоху ограничений фантазия только одна могла вывести людей из апатии, потому что фантазия не тот цветок, что растет на почве пассивности, ему нужна решимость. Конечно, цены росли, и все с ужасом говорили о платьях в 20 тысяч франков, но трудно понять истинный курс денег. В начале осени 1945 года это 300 долларов, или 100 фунтов стерлингов, в декабре того же года – 120 долларов, или 40 фунтов стерлингов. Сравнивать послевоенную цену с ценами во Франции перед войной бессмысленно. В 1937 году, например, во время интервью я заявила, что женщина, которая сама или с помощью семьи шьет, может очень хорошо одеться за шесть тысяч франков в год:

В 1937 году шесть тысяч франков были эквивалентны примерно теперешним 200 тысячам франков.

Нехватка ощущалась не только в наличии тканей, но и в рабочей силе: мужчины еще не вернулись из лагерей военнопленных или из ссылки, семьи распались. Наши манекенщицы исхудали от хронического недоедания[151]. Ни одно пальто нельзя посадить на шерстяную подкладку, нет мехов; на платье нельзя потратить более двух с половиной метров ткани, презентация коллекции ограничивалась шестью – десятью моделями. Хотя это не вызывало большого восторга, но, без сомнения, было вполне разумно, потому что вновь возникшие дома моды демонстрировали такую экстравагантность, что чуть не вызвали банкротство парижской швейной промышленности.

От меня ожидали, что я внесу «американское влияние», но во время моего долгого пребывания в США я совсем не думала о моде. Поэтому я оказалась не перед реальными событиями, а перед самой собой 1940 года. Я пыталась сделать женщину одновременно красивой и тонкой, так чтобы она приспособилась к новому ритму жизни и не сразу поняла, что тот вид элегантности, который мы знали перед войной, ушел.

Шок, который я испытала, увидев модели на Вандомской площади, удвоился, когда я познакомилась с новой клиентурой: женами нуворишей, бакалейщиков, мясников, владельцев молочных лавок; дельцами черного рынка всех видов, открывавшими для себя мой Дом моды. Появились и клиенты из «новых бедных», еще не потерявших своих прежних привычек, клиентура, которая, наконец, вышла из метро, как крот из норы, и участвовала в распродажах со скидками.

Первая реакция на огромные тюрбаны, в складках которых можно спрятать трех любовников, шляпки в виде аистового гнезда, широкие, как улица, искусственные плечи, ватные прокладки – все забыть и начать создавать новые линии с покатыми плечами, длинными платьями, высокой грудью. Короче, занять позицию, противоположную существовавшей во время оккупации. Это до некоторой степени получилось. Бессмысленно чинить отверстие в водопроводной трубе с помощью одного пластыря: вы затыкаете его пальцем, а вода продолжает литься.

Вспоминая о времени великого достоинства и благородной элегантности, я обратилась к эпохе Регентства[152] – ничто не ново под луной. Мы знаем, что наши современные изобретения предвосхищены воображением Жюля Верна. У меня появились высокие воротники, широкие шейные и головные платки, тонкие талии. Это было, я сама признаю, немного вычурно. Основой плана спасения должна стать простота. На этот раз мне захотелось, вопреки своей обычной логике, быть практичной, но люди устали от повседневных проблем, и некоторая вульгарность взяла верх.

Эльза Скиапарелли в шляпе из шелка в полоску, коллекция осень 1944 г. Фото Сесила Битона

Мои мечты продолжались, приходили видения женщин, одетых удобно, элегантно, но довольно скромно; древняя мудрость китайцев, скромность их одежд – вот о чем думалось. Я сделала простые платья с ниспадающими линиями, которые просто положить в пакет и носить; они легкие, всем идут. Я выполнила целый гардероб, умещавшийся в одной сумке «Констелласьон»[153], специально для этого созданной, и весивший меньше десяти фунтов: двухстороннее пальто, дневное и вечернее; шесть платьев; три шляпки. Я считала тогда, что это естественный ответ на жизнь, которую нам приходится вести, – и ошибалась. Эта коллекция – упрямо продолжаю считать ее одной из самых интеллигентных среди всех, когда-либо мной представленных, – имела успех рекламный, но не коммерческий. Женщины, даже в возрасте, стремились походить на девочек, иметь так называемый летящий силуэт, носить макияж, который так и кричит смерти: «Остановись!»

Естественно, к логике тут уже не обращались. Симпатии и верность крутились как флюгер, товарищество, доверие – все забыто. Достаточно вспомнить, что объектом обожания был Муссолини, его ужасную смерть в августе 1945 года, чтобы понять, насколько переменился мир.

Перед войной я вполне ясно выразила, что думаю о неблагоприятном влиянии этого человека на Италию, и, несмотря на большой риск, которому подвергалась в то время, даже заявила, что он один сделал возможным пришествие Гитлера. Но моей реакцией на его повешение вместе с любовницей было отвращение. Единственный ответ на эти события, на бесчестье тех, кто за ним следовал и считал его своим спасителем, а теперь плевал на его могилу, – сдержанность и суровость.

Но стремившаяся вернуться на иностранные рынки Франция верила, что некоторая фривольность необходима, и была права, в той степени, что не путала тогда важность настоящей коммерции роскоши с обязательством изготовлять ее большими партиями, для чего, как понимала, недостаточно оснащена.

Что касается меня, я заботилась не только о том, чтобы попытаться у себя на Вандомской площади вернуть женщинам парижский силуэт. Существовали другие занятия скромного интернационального значения: я устраивала представления для американских солдат в госпиталях; собирала пеленки для огромного количества младенцев, казалось, внезапно появившихся на свет; направляла наборы одежды в маленькие городки и селения, такие как Аммерсвир в Эльзасе, где Тереза Вони взяла на себя задачу одеть всех детей. Многие анонимно посылали в неожиданные места свою помощь. Изабелла Кейп заново организовала Университет в Гренобле и музыкальный центр в Фонтенбло; замечательная американская пара – Джерард Хейлз с женой взяли опеку над целой деревней, построили ее заново от первого до последнего камня. Впрочем, это было не первое их благородное деяние: во время Первой мировой войны мадам Хейлз называли Ангелом Вердена и присудили ей массу наград, и она не знала, что с ними делать. Добродушные и веселые, с бьющей через край нежностью, они не только возродили всю деревню, но и создали проект кладбища для жертв войны, возведя тем самым мост между живыми и мертвыми. Поскольку они не могли присутствовать на открытии деревни, я имела честь их представлять.

Позже они привезли в Париж на автобусе восемьдесят детей из этой деревни. Сначала они посетили Триумфальную арку, Могилу Неизвестного Солдата. Огромное трехцветное знамя развевалось под этим памятником, возвышавшимся над Парижем, более впечатляющее, чем любое украшение.

Дети, оробевшие и полные почтения, постояли там, прочитали молитву и отправились завтракать на вершину Эйфелевой башни. В ресторане, украшенном хоругвями и воздушными шарами, каждому ребенку вручили подарок. Многие впервые попробовали мороженое и сразу же замерзли, терли грудь, чтобы согреться. У одного мальчика спросили, не хочет ли он выступить по радио для Америки, и он ответил: «Зачем мне говорить с Америкой?! Здесь так здорово – вот сестра, сидит рядом – с ней и то неохота болтать!» Позже, я уверена, дети вспоминали это событие как луч солнца сквозь туман, оно помогло им понять, что такое человеческая солидарность.

Мы с большим трудом вернули из Сан-Франциско в наш бутик Паскаля, своего деревянного героя, без него бутик был не таким, как раньше. Мы часто меняли экспозицию в витрине, одна из них причинила много беспокойства бедной Беттине.

Я подумала, что летом фонтан покажется освежающим и привлекательным. Мы нашли каменный бассейн и водопроводчика, и он установил трубы. Отдел шляп изготовил из зеленого атласа замечательных лягушек, украшенных бриллиантовыми колье. Фонтан поднялся как перо и всего на несколько мгновений; его задача была имитировать Версаль, а он еле-еле льется… Но однажды он вдруг забил подобно фонтану на Женевском озере, ударил в потолок, разбился об него и затопил все, чуть нас всех не утопил – и окончательно обессилел. Паскаль не присутствовал при этом необыкновенном событии, он задержался в Америке по причине небольшого спора с Бюро обменных операций. Он был зарегистрирован в Калифорнии по стоимости своего обратного билета, на огромную сумму в сорок долларов, и мы должны были дать объяснения по поводу этого невероятного финансового вложения.

Паскаль стал изображать капиталиста!.. Чтобы получить его обратно, нам понадобилось три месяца. Когда наконец он прибыл, это стало днем всеобщей радости. С презрением патриота и с видом великого путешественника он смотрел на Паскали-ну, а она, никогда не блиставшая умом, только и мечтала упасть в его объятия. Свадьбу отпраздновали с великой помпой и с шампанским; после этого жизнь вошла в свою колею. Военные и штатские пытались вернуться к своим привычкам мирного времени, и это делало их похожими на слепых коз, танцующих бессмысленную кадриль. Париж был полон американских солдат и офицеров, у которых всегда было вдоволь сигарет, нейлоновых чулок и продуктов с черного рынка. Они тайком крутили любовь в Булонском лесу, а потом важно расхаживали по Елисейским Полям.

Все еще мобилизованный Берри и Гого, счастливые, что снова вместе, наконец приехали в Париж. Однажды зять попросил меня пригласить на обед генерала Кларка. Я была в восторге, но как раздобыть еду, чем его угощать? «Ничего нет проще!» – воскликнул Берри, мечтавший о бараньей отбивной и цыпленке, но через несколько часов он вернулся расстроенный, с пустыми руками. Не угощать же генерала блюдом из консервированной фасоли, и мне пришлось самой отправиться на охоту. Но раздобыла я только одну несчастную рыбку…

В конце концов, приготовленная по рецепту Скиап, она сойдет за праздничное блюдо… но около семи часов вечера мне позвонил генерал, с которым мы еще не были знакомы, и спросил, может ли он прийти с двумя своими офицерами. Представив небольшой размер рыбки, я все же ответила «да».

В семь тридцать он позвонил еще раз: нельзя ли привести еще пятерых офицеров?

– А вы голодны? – осведомилась я.

– Очень!

– Тогда оставьте их у себя – пусть придут выпить стаканчик после обеда.

Обед удался, и мы быстро нашли общий язык. Генерала удивило и позабавило, когда я поинтересовалась, не имеет ли он индейских корней, и оказалось, что я угадала.

В Париже все еще находилось много американцев, когда приехала Грейс Мур[154] петь с вершины лестницы «Гранд-опера». Она спела «Луизу»[155], «Марсельезу», «Звездно-полосатый флаг». Вечер был дождливый, но площадь была черна от народа, так что не различить ни одного силуэта. Ее голос, не усиленный микрофоном, на открытом воздухе наполнился живым человеческим теплом и, пусть не совершенный, проникал в душу и трогал воображение публики, охваченной горячим энтузиазмом.

Эта девушка из Техаса, поющая на улице Парижа, обретала значение символа, на несколько минут мы забыли все наши политические проблемы и расхождения. В глазах парижского народа она стала Мисс Америка.

В тот год я часто встречалась с Грейс и, когда ее попросили выступить на открытии состязаний в Довиле, нарисовала ей платье белого цвета с ручной вышивкой нот наиболее популярных ее партий, которые мне подсказал ее любимый аккомпаниатор Айвор Ньютон. И вот она появилась: окутанная в «Ночь любви», один такт из «Тоски» и один – из «Луизы».

Нас привезли как официальных гостей, в мощном автомобиле в сопровождении мотоциклистов. С нами была Пегги Макэвой, иностранный корреспондент «Инкуайрер»; чудесным образом она спрятала в своей огромной трехцветной сумке тазик со льдом, похищенный в отеле, и бутылку шампанского «Лансон».

Грейс приняла католичество и отправилась в Рим на прием к папе, но когда в конце аудиенции она поцеловала ему руку, то с ужасом увидела, что оставила на ней ярко-красный след губной помады… Быстро вытащила носовой платок и принялась поспешно стирать этот след с руки Его Святейшества. Всюду, где Грейс появлялась, она излучала свет, веселье, человеческое тепло, наполняла комнату своим присутствием, как солнышко, и излучала жизнь.

Однажды Грейс отправилась в Стокгольм. Скандинавы питали к ней совершенно особую любовь. Перед самым отъездом она забежала ко мне поболтать, была голодна, а в самолете еду не подавали, и я предложила заказать несколько сандвичей в «Ритце». Но Грейс решила, что лучше сделать это в отеле «Принц Уэльский», где она остановилась. Моя секретарша была в отпуске, и я попросила девушку, ее заменявшую, позвонить туда. Прошло довольно много времени, но ничего не происходило, и Грейс забеспокоилась. Еще через четверть часа я сама пришла в раздражение и снова позвонила этой девушке: из-за чего задержка? «Дело вот в чем, – отрапортовала она тоном довольного попугая, – я попросила герцога Виндзора, но в парижской резиденции, на улице Фезандери, его не оказалось. Тогда я позвонила в Кап д’Антиб, в замок Круи, и мне сообщили, что его светлость играет в гольф, поэтому я не успела вовремя переслать сандвичи». Когда моя постоянная секретарша Ивонна узнала об этом, то умоляла сообщить всем, что не виновата в этом триумфе снобизма.

У Грейс, наверно, было предчувствие: в середине января, перед тем как отправиться в Данию, она остановилась в Париже и нанесла мне визит. Я была простужена и, зная, что она ни за что не приближается к больным, сообщила, что не могу ее принять, но она настаивала. Я ее приняла, но села в самом дальнем конце комнаты.

– Скиап, – сказала она, – вы должны заняться Вэлом, мне хотелось бы, чтобы вы о нем позаботились.

Насколько я знала, Вэл Перера, ее муж, не нуждался в особой заботе.

– Но почему, Грейс? – спросила я.

– Я вас прошу! Сделайте то, о чем я вас прошу, – позаботьтесь о Вэле, какие бы события ни произошли! – И покинула меня навсегда…

На следующий день, в два часа дня (воскресенье; как обычно, я проводила его в одиночестве), я слушала радио, передавали оперу «Луиза». В обычный час я села за стол пообедать с американским другом, и из посольства мне сообщили, что Грейс разбилась в авиационной катастрофе. Вэл в это время ехал из Канн в Париж. Что с ним делать? Вспомнив просьбу Грейс, я ответила: «Конечно, послать его ко мне!» На следующее утро я пошла его встречать на вокзал; он был в таком состоянии, что, пока находился в моем доме, я убирала из его комнаты снотворное. Похороны состоялись в американской церкви в Париже. Макартуры помогли упорядочить поток скорбящих, волну молодых женщин, пришедших отдать ей последние почести. Присутствовало большинство моих швей, которые работали над платьями Грейс. Мы с Вэлом перевезли на пароходе «Америка» останки этой певчей птички, которую любили на обоих континентах. Личных посланий от Вэла я не получила. Через год он снова женился: тому, кто привык жить в атмосфере дружбы и любви, трудно оставаться одиноким, поэтому познавшие в супружестве счастье часто быстро снова вступают в брак.

Глава 17

Парижская мирная конференция, состоявшаяся в 1946 году в здании сената, имела свое продолжение на Вандомской площади: нас часто посещали жены делегатов, и случалось, что во время показа коллекции я встречала в своем салоне госпожу Бирнс, жену государственного секретаря США, госпожу Ванденберг[156], и спокойную и улыбающуюся госпожу Кеффери, жену американского посла в Париже. Ее муж, г-н Кеффери, известный под прозвищем Осиная Талия, имел репутацию самого хорошо одетого мужчины того времени. По случаю Рождества я послала друзьям галстуки необыкновенных бледных расцветок – розовые, голубые, светло-желтые, – и посол оказался одним из тех редких мужчин, у кого хватило смелости их носить. Занимался спортом, каждое утро бегал вокруг посольских садов, и в дипломатических кругах очень забавлялись, когда он попросил меня сделать ему шорты розового цвета «шокинг». Популярность его объяснялась не только характером и ловкостью, но и гастрономическими познаниями.

Однажды Жаннет Фланер, корреспондентка «Нью-Йоркер», сказала мне за завтраком: «Обязательно сходите завтра на заседание конференции! Представитель новой Италии Де Гаспери[157] намерен свободно и искренне высказаться относительно условий договора, которые навязали его стране».

Дня за два-три до этого кто-то прислал мне пропуск, держа его перед собой и показывая каждому полицейскому, я пришла к Люксембургскому дворцу и обнаружила, что пропуск был не того цвета. Действительно, для каждого дня заседаний выпустили пропуски разных цветов, и мой вместо розового оказался зеленым, или наоборот. После долгих переговоров мне разрешили подняться и найти секретаря, и, к счастью, им оказался Жан де ла Грандевиль, старый мой друг, знакомый по Вашингтону; он провел меня на трибуны. Большой амфитеатр, где заседал сенат, был набит делегатами всех национальностей, они слушали выступления через трансляционное устройство в переводе на все необходимые языки. Мне это показалось чудом, я совсем не разбиралась, как оно действует.

Когда Де Гаспери поднялся на трибуну, я подумала: что он скажет и как это выразит? Впервые после той великой измены раздался голос Италии, и выступить в такой момент для любого человека – опасное испытание. Вопреки всем ожиданиям Де Гаспери начал с извинения: скромным тоном и с отвагой он признал ошибку, допущенную Италией, попросил снисхождения, и ничто не могло быть ни более театральным, ни более уместным. Как ни суди о его политической линии в дальнейшем, о враждебности, которую ему продемонстрировали люди, когда он пришел к власти, в этот исторический момент он, безусловно, красноречиво выступил в защиту Италии.

По окончании его выступления установилась гнетущая тишина, подобная свинцовому занавесу, и только один человек поднялся, чтобы пожать ему руку, когда он направился к выходу, – г-н Бирнс, государственный секретарь США. Потом в тишине раздался голос: «Господ делегатов Италии просят покинуть зал заседания до того, как выйдет следующий оратор». И все итальянцы покинули зал.

Домой я вернулась очень взволнованная, но с чувством большого облегчения, потому что Италия действовала правильно, всякая другая позиция была бы катастрофой, и, откровенно говоря, я этого очень боялась.

Жизнь поднималась как на дрожжах до столь желанного состояния иллюзии. Модные дамы, которые боялись растерять остатки молодости, вновь вздохнули. Снова засверкали роскошные ткани, драгоценные украшения, безделушки. Стремясь увидеть наши коллекции, толпились закупщики, опровергая слух, что Париж перестал быть центром моды. Для нас это стало суровым испытанием, более суровым, чем многие себе представляли.

В этот период я запустила новые духи под названием «Король-Солнце» («Le Roi Soleil») в экстравагантном флаконе, эскиз которого нарисовал Дали: над голубым морем, внутри золотой раковины – солнце и ласточки. Это был слишком дорогой и изысканный для широкой публики предмет, отнюдь не предназначенный на выброс.

Первый образец я направила герцогине Виндзор, и она меня поблагодарила таким письмом:

«Дорогая мадам!

Вот поистине самый красивый флакон, который когда-либо был изготовлен. “Король-Солнце” решительно очень нежный и живучий господин. Не могу выразить, насколько я оценила ваш драгоценный подарок, из-за него фото герцога передвинуто на моем туалетном столике! Вернусь завтра или в пятницу утром.

Желаю самого большого успеха вашей коллекции, достойной всех аплодисментов.

Будьте уверены, дорогая мадам, в моих лучших чувствах.

Уоллис Виндзор».

Вернемся к вопросу о закупщиках. Не следует думать, как это предполагают многие, что мы, крупные дома моды, опираемся лишь на заграничных закупщиков. Они с самого начала составляли небольшой процент, приходящийся на экспорт. Конечно, они нам делали бесплатную рекламу, чем оказывали нам большую услугу. Но эта реклама становилась все слабее, с тех пор как были приняты глупые законы против так называемой стоглавой гидры – копирования. Должна сказать, что я никогда не соглашалась в этом вопросе с коллегами. До того как крупные парижские дома моды оградили себя правилами, запрещавшими публике видеть их модели, закупщики ходили куда хотели, свободно высказывали мнения и использовали наши имена в своих рекламных проспектах. Надо ли говорить, что это нам создавало огромную рекламу, потому что благодаря такой практике, и только ей, я, не потратив ни су, за короткое время сделала свое имя известным во всем мире. Не люблю хвастать, но почему я должна скрывать, что некоторое время назад в Нью-Йорке, на углу 42-й улицы и Пятой авеню, был проведен референдум: прохожих опрашивали, какое французское имя они считают самым распространенным, и, к моему величайшему удивлению, во главе списка фигурировало мое имя.

Герцогиня Виндзор в вечернем платье от Скиапарелли, 1937. Фото Сесила Битона

Новые законы, обнародованные Синдикатом высокой моды, предписывали закупщикам платить за право присутствовать на каждой презентации, это вынуждало их покупать хотя бы одно платье из новой коллекции, чтобы вернуть свои деньги. А если их бюджет ограничен, что часто встречается в наши дни, они отправляются лишь в некоторые дома.

И это еще не все: пресса, ежедневная демократическая пресса – единственная, которую надо принимать в расчет, – уже не имела права фотографировать во время презентации. А если наконец разрешение получали, снимки можно было опубликовывать лишь через месяц. Подумайте сами, насколько к тому времени они будут актуальны! Съемки для кино и телевидения также запретили, что не только лишало нас этой очень важной бесплатной рекламы, но и создавало возможность для любых финансовых комбинаций, которые пришли бы в голову бессовестным людям.

Когда я вижу, что все мои новые идеи, все мои намерения подхвачены не только привычными копировщиками, но и теми, кто сам делает коллекции, известные и успешные, – чувствую себя в прекрасной форме. Конечно, эти люди зарабатывают гораздо больше, чем я, но разве это важно! Что может более укрепить дух, чем когда даешь, не получая ничего взамен! Короче, я убеждена, что запреты, начавшиеся в 1947 году, угрожают истинной французской элегантности.

Платье за 25 тысяч франков, которое меня поразило в 1945 году, быстро превратилось в платье за 100 тысяч франков, за 200 тысяч или за 300 тысяч франков, то есть от 100 до 300 фунтов, или от 500 до 900 долларов. Но в эту цену не входят права на экспорт, а в Америке они невероятно высоки, поэтому цена платья часто становится крайне высокой. Многие страны упразднили все возможности импорта, по меньшей мере законного, и подобные законодательства всегда оставляют открытыми пути для нечестности, а большинство людей инстинктивно в душе контрабандисты. Иногда качество такой одежды оказывалось невысоким, но тем легче ее копировать. Таким образом, несмотря на все законодательства, изделия добываются обманными способами, и женщины, замечающие, что с каждым днем их бюджет уменьшается, вынуждены покупать готовые.

Наконец наступил 1947 год, и ловко изобретенный, прекрасно финансированный стиль «нью лук», запущенный при оглушительном шуме рекламы, закончил свое самое короткое в истории моды существование.

В водовороте этих событий Скиап держалась на поверхности, как пробковая кора в бурю. Существование было полным, она встречалась с многими людьми, часто выходила в свет и расцветала в атмосфере оптимизма.

Платье от Скиапарелли, 1948. Фото Вилли Майвальда

Снова стали давать балы, и Скиап осознала, что проще и дешевле устроить один большой бал, чем несколько небольших приемов, и организовала «Бал шара». Пригласительные билеты были сделаны в форме знаменитого воздушного шара братьев Монгольфье[158], и гостей попросили при входе держать их в руках. Существует клуб поклонников круглого воздушного шара, и эти шары целыми днями запускаются в воздух, отдаваясь на волю ветра. Скиап арендовала на вечер самый большой шар, попросила наполнить его газом и поместить в своем саду, где он возвышался до крыши. В корзине находился человек, странным образом похожий на Пикара, аэронавта и исследователя океанских глубин; быть может, сам Пикар – инкогнито… Между деревьями светились зеленые и розовые огни, столы были покрыты скатертями розового цвета «шокинг». Гости прибывали через двор и смотрели в окна на сад, затянутый дымкой, и им казалось, что они видят в свете радужных лучей гигантского серого слона. У Скиап спрашивали, как ей удалось ввести его туда, не догадываясь, что шар можно пронести в любое место.

Вечер удался на славу: женщины сияли и искрились, как в довоенные времена; махараджи и их жены дополняли красоту праздника. Это был вызов суровым годам, недавно всеми пережитым, – некое предзнаменование будущего. Присутствие воздушного шара представляло собой некоторый источник опасности, и пришлось установить скрытую охрану, чтобы он не взорвался при малейшем контакте с сигаретой. В то время еще не критиковали устроителей балов, их даже хвалили, потому что развлечения были полезны для дел.

В атмосфере веселья и эйфории возрождения я арендовала небольшую резвую яхту, намереваясь отправиться на ней в Грецию. Я никогда там не была и в конце концов так туда и не попала.

Кто в своей жизни не мечтал владеть кораблем?.. Мой корабль мечты носил название «Райатеа» и принадлежал одной из обладательниц лицензии на вождение яхты; сама я в этом ничего не понимала.

Нас было четверо: художник Дриан, американский дипломат Ховард Рейли, португалец Дуарте Пинте-и-Куэллу, которого мы прозвали Юнгой по причине его навигационных познаний, и я. Мы попросили португальского друга взять с собой гитару, но играть на ней он не умел, что нас очень разочаровало. Если существовал предназначенный возродить греческие традиции корабль, который сел на мель, то это яхта «Райатеа». Мы отправились с запасом провизии, большими надеждами и с радостью в сердцах; к тому же – как ни странно, но факт – под британским флагом. Мы не предусмотрели, что этот флаг из-за напряженной политической обстановки в Италии в тот момент предопределил наше поражение. Нас тут же приняли за англичан и не хотели ничего слушать, а при этом трудно было найти менее «британское» судно. Наш капитан, поджаренный солнцем, был бретонцем, Луи тоже бретонец; механик Жан, который все чинил и целыми днями всех разыгрывал, приехал из Парижа – настоящий парижанин-простолюдин; а Мимиль, повар, – швейцарец.

Я сожалею, что не обладаю энциклопедической памятью и не помню всех важных событий. В памяти остались лишь самые мелкие, безобидные факты. А вот морское путешествие на «Райатеа», прошедшее в конечном итоге без приключений, помню в малейших деталях. Я совершила редкий для меня подвиг – полностью положилась на ход событий. Дриан делал записи, и я могу восстановить подробности этого плавания, которое началось как у Одиссея, а закончилось жалкой участью рыбы, выброшенной на сухой песок.

«Райатеа» – странное судно, и именно поэтому случилось так, что на борту его собрались столь необычные пассажиры. Море, даже когда оно было спокойное и ровное, подпрыгивало, танцевало, испытывало килевую качку, так что мы чувствовали себя как на русских горках. Меня тотчас же прозвали Неукротимой, потому что я решительно отказывалась принимать малейшую трудность. Так, танцуя, прыгая и качаясь в тревожащих ритмах, мы прибыли в Виареджо, где британский флаг принял свой первый удар от «итальянского сапога».

Мы не без труда отдали якорь, и нас отправили на другую сторону набережной. Сопровождаемые угрюмыми взглядами, мы очень быстро снова пустились в плавание, потому что экипаж начал проявлять недовольство. Но в открытом море мы снова обрели беззаботность и хорошее самочувствие, что поддерживалось отличной кухней Мимиля. «Райатеа» продолжала прыгать на волнах, блюда вальсировали как сумасшедшие, а Луи вздыхал: «Что подумает мадам Рено, владелица, когда увидит, какой ущерб нанесен яхте?..» С другой стороны, зачем нужно судно, построенное для пикника на пирамидах? Дородный капитан не знал Греции, не знал Италии, боялся воды и находил море слишком просторным.

Юнга по ошибке продемонстрировал нам, что может немного управлять судном, и мы это тотчас же использовали; час расплаты наступал для него между полуночью и двумя часами, когда он спал, приткнувшись где попало. Мы достигли Неаполитанского залива, не было видно ни одного корабля. Должно быть, у «Райатеа» был ангел-хранитель, который охранял судно и вел его через ревущие волны, а они бушевали с непостижимой скоростью и стремились опустошить берега. Такой бури Неаполь не знал много лет.

Неукротимая спустилась, чтобы сменить халат на длинные брюки. «Если нам суждено умереть, – заявила она, – будем по крайней мере выглядеть прилично!»

Чудом избегая огромных волн, мы сумели прийти в порт Неаполя, где английский флаг сделал свое дело. Однако мы не нашли никого, кто дал бы нам разрешение бросить якорь, казалось, все вымерло кругом. В конце концов, стоя на палубе, Неукротимая принялась так громко и отчетливо выражать свое мнение на этот счет, что ее услышали. Ничто не могло устоять перед итальянским потоком проклятий, который эта англофранцуженка вылила в уши огорошенной администрации порта. Четверым путешественникам разрешили сойти на берег. Прежде всего они отправились в Помпеи. К ним приставили гида с ультранационалистическими взглядами, который прилип как пиявка к американскому дипломату, не прекращая ни на минуту – на кухне, в бане, в булочной, у непристойных фресок – подробно объяснять, как Помпеи были разрушены… американцами. Гид был настолько категоричен в своих заявлениях, что несчастный Ховард, усталый и побежденный, в конце концов вежливо согласился с его словами.

Мы провели вечер у Габ де Робилан, на вилле Эмма в Позилипо, подаренной Нельсоном[159] леди Гамильтон[160]. Огромная великолепная терраса размером около двухсот метров выходила на Искью, Капри и Везувий; оттуда были видны обветшалые стены дома Саллюстия и блуждающая тень Агриппины[161].

Ночь кончилась балом-маскарадом на яхте. Неукротимая, не слишком разбиравшаяся в музыке, играла на гитаре «Аддио, Наполи!»[162]

Затем снова танцующая палуба судна, и Неукротимая решила, что предпочитает корабли, стоящие на якоре. «Райатеа» отправилась на Капри, путешественники – в голубой грот, где Юнга по неосторожности свалился в воду и, дрожа от страха, выплыл по бледно-голубым волнам. Это место, где надо оставить богов в покое, и только тени Людвига II Баварского[163] позволено посещать по ночам это уединенное место.

Перед самым закрытым пляжем Капри – «ла пиккола марина» – в маленьком домике, окруженном скалами и огромными зверями из бронзы, которых она любила создавать, жила маркиза Манана де Сомми-Пичченарди. Верная, какими иногда могут быть некоторые итальянки, моде, восходящей к временам сорокалетней давности, она принимала своих гостей, подобно Сибилле[164] в храме. В то время как мы сидели на террасе, появилось некое создание, одно из тех, которых много на Капри. Оно танцевало на песке; на нем было золотое колье вокруг шеи – и все.

– Что это такое?! – с удивлением воскликнули мы. – Это оно к вам или к нам?!

– Это сумасшедший… нет, это сумасшедшая…

Вдруг Ховард решил, что ему пора возвращаться в Париж, и наш «пьяный корабль» отправился в путь. На заре мы проходили мимо Стромболи[165], и температура, зависящая в этих местах от землетрясений, становилась все более низкой. Мы прошли мимо Сциллы и Харибды, не узнав их, в направлении Таормины, и капитан, разучившийся водить судно, взял курс прямо на порт – и наткнулся на рифы. Покинув Таормину, очень неинтересное место отдыха, путешественники начали карабкаться до Кастель Инола, средневековой деревни, подвешенной между небом и морем, печально размышляя о том, что путешествие в Грецию теперь окончательно пропало.

При виде этой невообразимой красоты Неукротимая окончательно потеряла голову. Всегда во время своих путешествий на поезде, в автомобиле или пешком она покупала и обставляла воображаемые дома и вела за их стенами воображаемое существование. Но на этот раз желание стало навязчивым, и ей захотелось получить все дома, даже церковь с площадью перед ней. Жители забаррикадировались внутри домов. В тряском фиакре, отремонтированном на скорую руку с помощью досок, практичный Дриан спросил:

– А как же мебель?

– Мебель? Это очень просто! Сидеть будем на откормленных козах, спать с удобствами на белой корове, а из кур… из кур сделаем предметы обихода, от пепельниц до кастрюль! Обезумевшие животные бежали от Скиап как от чумы.

Все это время мы старалась снять «Райатеа» со скалистых рифов. Это нам удалось, и яхта направилась в сторону Сиракуз, где увязла в грязи, в то время как ураган бушевал на палубе. Произошла стычка Неукротимой и обезумевшего от гнева капитана на глазах у молчаливого экипажа. Побагровевший капитан кричал:

– Я не буду получать приказы! Я привык их отдавать!

– Увы, – ответила Неукротимая, – я тоже привыкла приказывать.

– Я плаваю тридцать три года и затопил всего три судна!

– Охотно верю…

– А вы… вы никогда не портили платьев?!

Достаточно! Все еще продолжая спорить, Неукротимая спустилась в свою каюту, почувствовав себя на секунду выше стихий. У нее достаточно было лир, но итальянцы требовали доллары, а их уже не было. Таким образом, судно и его пассажиры стали заложниками. Вспомнив, однако, о своем визите в детстве в Сиракузы и о фонтане Аретузы, вдохновившем ее на единственную литературную попытку, она настояла на том, чтобы сойти на сушу, – хотела снова его увидеть. Она отплыла в скрипящей барке, которую вел, как на Стиксе[166], угрюмый и печальный Харон[167], но потом столкнулась с такими затруднениями, что отказалась от своего плана и предпочла купить роскошную упряжь для Бимбо, деревянного ослика, который недавно присоединился к семейству Паскаля и Паскалины.

Целый день я провела между Навигационной компанией Ллойда и таможенной службой, сражаясь за яхту. А в это время в барках гребцы, казалось, смеялись над нами, распевая свою песню о любви. В течение многих часов я просидела в кабинете начальника порта, умоляя помочь мне выйти из этого положения. Его помощник в конце концов объяснил мне с тонкой улыбкой, что у начальника нет времени заниматься мной, потому что он недавно женился и ему надо выполнять свой супружеский долг.

– Capisce?

– Capisco![168]

Мы решили сбежать и на следующее утро пораньше отправились на такси в Палермо. Путь по Сицилии похож, по моему мнению, на путешествие по Тибету.

Не перестаешь приходить в восторг при виде необыкновенных церквей, невероятных кладбищ, которые внезапно возникают среди сероватого пейзажа с каменистыми тропами, и почему-то всплывает мысль о Вавилоне и Багдаде. Жара стала невыносимой и действовала нам на нервы до такой степени, что, когда Дриан хотел открыть флакон с туалетной водой «Люстраль», чтобы освежиться, я разразилась гневной тирадой против тех, кто смеет пользоваться духами не моих марок, и выбросила флакон в окно. Шофер был каким-то встревоженным и не хотел останавливаться, с трудом дал нам возможность позавтракать и каждый раз, когда мы хотели на что-то посмотреть, прибавлял скорость и делал вид, что не слышал. Когда мы пересекали жалкие и многоцветные предместья Палермо, чтобы приехать на виллу Иджериа, подобную заброшенной Райской скале[169], место для свадебных путешествий, где принцесса Нинон де Бельмонте и несколько ее друзей приняли нас в клуб, окруженный розовыми скалами, – мы встретили на дороге каких-то странных рабочих. «Да вы в своем уме – так путешествовать по горам? – обратились они к нам. – Не далее как вчера принц де *** похищен бандитом Лучиано и отпущен за выкуп сто миллионов лир!»

Мы и забыли про Лучиано, который, бросая вызов закону, терроризировал всю Сицилию. К счастью, мы его не заинтересовали. Этот разбойник с щедрой душой бóльшую часть своей добычи раздавал бедным. Зная, что принц де *** страдает диабетом, он купил инсулин и сам делал ему уколы. Мы провели несколько дней, осматривая дворец и церкви. Дворец Мазарино наполнен драгоценным фарфором из Каподимонте[170]. Это были просто залы, следующие один за другим, где фарфор проводит свой остаток жизни в мрачной скуке.

«Ненавижу эти стеклянные клетки! – думала я. – Где тут спят? Где тут едят? Где занимаются любовью?!» Мы отправились на виллу Фаворита, которая чем-то напоминает Павильон в Брайтоне[171] и окружена оранжереями и жасмином.

Вилла, это безумие, построенное в виде Китайской башни, периода Людовика XV, поет и отзывается на каждое дуновение ветра. Повсюду прикреплены колокола и колокольчики, которые рассказывают, как леди Гамильтон не удавалось заснуть. Именно здесь Мария Каролина, королева неаполитанская и сицилийская, так горько рыдала над несчастной судьбой своей сестры Марии Антуанетты, что под звон слабо колышущихся колокольчиков незаметно погрузилась в безумие.

На следующий день мы отправились в Тунис, где ели потрясающе сочные креветки. Там в ресторане я встретили Жоржа Себастьена, румынского друга, который обнаружил Хаммамет с его пляжами века. Он тут же пригласил нас в гости в свое сказочное жилище.

Трудно описать волшебную красоту Хаммамета, его бесконечный белый пляж, старую рыбацкую деревню и возвышающуюся над ней крепость, где был расквартирован Иностранный легион. Я видела все это много лет назад, когда еще была жива жена Жоржа, наполнявшая виллу своей величественной грацией. Дом был построен замечательно, можно сказать, на едином дыхании и не нуждается ни в каких украшениях.

Его архитектура, мягкая и светлая, с многочисленными аркадами, аллеи с вечными кипарисами; огромный бассейн с голубой прозрачной водой, в дни приемов длинный стол из черного мрамора, – все усыпано туберозами, нарциссами и лилиями. Хаммамет кажется последней дверью, ведущей в новый мир. Практически невозможно приобрести дом в этом замкнутом месте, но мне повезло, я купила у старого ирландского полковника-бонвивана маленький белый домик, от которого вела тропинка к морю. Ночью я видела белых орлов, летевших на свет. На старом кладбище жил священный марабу. Однажды я спросила, можно ли, чтобы меня здесь похоронили, и мне ответили, что для неверных здесь места нет.

Когда этот домик в Хаммамете стал моим, мне внезапно пришла в голову мысль, что я бессознательно обратилась к Востоку, который так любил мой отец.

В том же году я отправилась в Рим, чтобы открыть его заново. Я вспоминала Рим, как вспоминают старый припев, звучавший в памяти в бессонные ночи, – этот священный город, который любят инстинктивной любовью, бледно-желтый, внезапно розовый, темно-охряный, сотрясаемый в своих древних рамках современной жизнью.

Сначала я отправилась повидать свою маму, которая была уже очень стара, но чувства ее обострились, как никогда. Она стала более сговорчивой, более склонной говорить «да», чем «нет», читала газеты, обсуждала политику и принимала после обеда друзей. В начале войны она была отправлена фашистами на виллу в деревне и очень от этого страдала. Я заметила, что моя сестра каждый день ходила к мессе в шесть утра и вела существование одновременно сестры милосердия и отшельницы. Наконец я нашла многих своих друзей, которые жили, как и раньше, в тех же дворцах. Я ходила, ходила, так что под конец не могла уже выносить высоких каблуков на плохих мостовых. Я отправилась в Ватикан, где снова увидела швейцарских гвардейцев, чьи мундиры нарисованы самым великим художником, который когда-либо жил на свете, – Микеланджело. На этих черно-желтых с красным мундирах вышит девиз: «Через кровь и мрак – к свету».

Я посетила Квиринал, дворец короля, бывшего тогда в изгнании. Там в фильме о Калиостро снимался Орсон Уэллс[172]. Я им восхищалась – какой невероятный образ Юлия Цезаря он создал: играя эту роль, он сумел показать (тут нет следов постановки, только необыкновенное трагическое чувство) и римское величие, и могущество, и силу армии. Вспоминаю его сенсационную передачу по радио, когда он предупредил все американское население, что на Землю спускаются вооруженные до зубов жители Марса, чтобы начать войну[173].

Странное зрелище являют залы Квиринала, превращенные в киностудию для съемок Калиостро. В уголке спальни короля, где еще сохранилась мебель, я присела. Тусклый персонаж, имени которого я не знала, приблизился ко мне и прошептал: «Король умер!»

Так, Виктор Эммануил[174] умер, когда Орсон Уэллс играл Калиостро в его спальне, и на трон, уже обреченный, предстояло взойти Умберто.

Глава 18

А затем я отправилась в Нью-Йорк, чтобы посмотреть на свою первую внучку Марису. Гого уже снова ожидала ребенка[175].

Мариса ползала по полу и издавала странные звуки. Я остановилась в «Плазе» и вот, надев свое лучшее, новое и самое элегантное пальто, собиралась пересечь Пятую авеню и дойти до нужного дома. Был День святого Патрика.

Эльза Скиапарелли со своими внучками, 1949

Кто не видел Нью-Йорк в День святого Патрика, не знает Ирландию. В этот день Нью-Йорк предоставлен ирландцам, а поскольку они большей частью служат в полиции, атмосфера царит веселая и спокойная. Все собираются на Пятой авеню, и движение транспорта по ней полностью перекрыто. Группы, ассоциации, общества дефилируют бесконечным потоком под звуки фанфар, размахивая флажками. Перед каждой колонной двигается невообразимая фигура, которая, кажется, сошла со сцены «Фоли-Бержер» или из кордебалета Билли Роуза[176] и олицетворяет мечту полка, затерянного в захолустье. «Маленькие полковники» одеты в маскарадную военную форму: медвежья шапка и золоченые пуговицы на белой, красной, синей одежде, доходившей до бедер. Внизу соблазнительные женские округлости прикрыты шелковыми чулками, и все это принимает «военный» вид лишь благодаря ботинкам. А все вместе это напоминает венгерскую оперетту. Маршируют они как цирковые пони с крайне серьезным видом – целиком поглощены своей ролью, крутят в такт музыке длинными жезлами.

Все население Нью-Йорка в День святого Патрика одето в зеленое. Я перехожу Пятую авеню посреди толпы и все время задаю себе вопрос, почему на меня оборачиваются; начинаю неловко себя чувствовать. В этот момент один прохожий смотрит на меня и кричит:

– Вы что, с ума сошли?!

– Почему? – спрашиваю невинно. – Что я сделала плохого?

– Боже мой, да вы что – не знаете, что одеты в оранжевое?![177]

К счастью, я уже подходила к дому Гого, а когда возвращалась обратно, была уже одета во все черное.

Мариса Беренсон, внучка Эльзы Скиапарелли, 1972

Мариса Беренсон в фильме Боба Фосса «Кабаре», 1972

Мариса Беренсон в фильме Стэнли Кубрика «Барри Лондон»

Позже я рассказала эту историю во время приема в своем бутике Арту Бухвальду[178], и мне казалось, что раньше никогда его не встречала.

– А память у вас на лица, несомненно, столь же слабая, как на исторические факты, – попенял он. – Вы не припоминаете, что видели меня?

Откровенно говоря, не помнила; я знала только его блестящие хроники в «Геральд Трибюн», которые читала каждое утро, и благодаря своему юмору они помогали мне спокойнее воспринимать плохие новости на других страницах.

– Мне поручено доставить вам большой букет в отель «Пьер», – начал он. – Я был в то время беден и считал каждую копейку. Вы сами открыли мне дверь, и я увидел комнату, всю заставленную цветами, казалось, движешься по лабиринту из цветов. Вы дали мне на чай и вернули букет, сказав, чтобы я подарил его тому, кого люблю. Вот я и принес маме. Он был прекрасен и выглядел таким дорогим, что мама заподозрила неладное: где же это я такой раздобыл? А когда сказал, что мне отдала его мадам Скиапарелли, подозрения ее усилились.

«Обманщик!» – крикнула она и закатила мне пощечину.

Последний раз, когда была в Нью-Йорке, я получила огромный букет роз цвета «шокинг», к нему была приложена карточка Арта Бухвальда, в которой он написал: «Жаль, что не могу принести сам, тем более, заработать десять су!» Я ответила: «Спасибо! Мне тоже!»

Во Франции, как, впрочем, и везде в то время, происходило множество социальных волнений. У людей появилась привычка говорить в шутку, что единственный момент спокойствия – когда правительство в отставке и не голосует за очередной закон.

При приеме на работу люди непрерывно заполняли бесчисленные формуляры, тем не менее нужды трудящихся не удовлетворялись бюджетными ассигнованиями государства. Все предпочли бы получать более высокую зарплату. К примеру, моему шоферу понадобилось вылечить зуб, и я спрашиваю его, почему он не идет к зубному врачу, и выяснилось, что только часть затрат на лечение покрывается социальной страховкой, а он не может собрать остальное. Я предложила ему взять эти расходы на себя. Счет достиг семидесяти пяти тысяч франков, а государство оплачивало семь тысяч!

Шляпа с вырезами для глаз от Скиапарелли, 1949

В июле 1949 года я приступила к подготовке зимней коллекции. Для тех, кто этого не знает, сообщаю: зимняя коллекция готовится в изнуряющую летнюю жару. Один вид мехов и шерстяных тканей вызывает слабость в коленях, а в старых парижских зданиях не установишь кондиционеры. Иногда нам приходилось приносить в комнату огромные куски льда и ставить посреди помещения. Ну а летняя коллекция готовится среди зимы, при всех зажженных лампах, и молодые девушки, наполовину обнаженные, дрожат в купальных костюмах. Как раз в июле этого года повсюду проходили забастовки, обычно они случались в самые неподходящие моменты: прибывали туристы, наступало время каникул или готовилась коллекция.

В швейной промышленности прекратили работу за две недели до презентации коллекции, некоторые – против своей воли. Только закройщик и старшая портниха оставались в ателье, и одни продавщицы и манекенщицы внизу. Я решила: что бы ни случилось, презентация состоится в назначенный день и час. Все присутствовавшие работали с пылом и хорошим настроением, как будто участвовали в огромном пари. Мы успели вовремя, но что это была за коллекция! Как рекламный ход это было сенсационно: на каких-то манто нет рукавов или одного рукава; везде мало пуговиц, во всяком случае, отсутствуют петли, поскольку это кропотливая работа – метать петли. К платьям булавками были прикреплены рисунки моделей, образцы ткани – к кисее, чтобы обозначить цвет вещи. Тут и там записанные от руки инструкции и объяснения. Это была самая дешевая коллекция из всех, сделанных мною, и распродалась на удивление хорошо. К тому же она возымела свое действие: наутро все служащие вернулись на работу.

Мне всегда завидовали, что бы я ни сделала, как бы ни лезла из кожи, мне очень везло, и я благодарю Бога, в которого верю, благодарю Его за то, что наделил меня несокрушимым чувством юмора. В отличие от многих женщин я никогда не получала ценных подарков, драгоценностей, серебра, материальных благ. Но мне доставались подлинные, ценные дары – привязанность и дружба, а еще большое чувство ответственности. Я задушила бы некоторых дам, которые говорили мне со снисходительной любезностью: «Как я вам завидую и как это, должно быть, забавно – заниматься вашим ремеслом!» Увлекательно – да! Забавно – нет!

Я ничего не получила по завещанию, кроме броши, принадлежащей моей крестной, но брошь эта до меня так и не дошла. Однажды жарким вечером, когда я сидела в своем саду и беседовала с Надей Жорж-Пико, которая ожидала ребенка – у нее были уже две большие дочери, – она мне сказала: «Я вас так люблю, что впишу в свое завещание! Вы – друг плохих дней, а в хорошие вас нет рядом. Никогда мне не пишете, а если грустно – чудесным образом появляетесь. Я завещаю вам то, что мне дороже всего на свете…» Передо мной мелькнуло видение, и я навострила уши, потому что Надя собирала дивные драгоценности, близкие мне по вкусу.

А она продолжала: «…Моих двух дочерей». О Боже, да их вскоре будет три! Конечно, с ее стороны это искренний душевный порыв, теперь признаю, но в тот момент с трудом удержалась от смеха.

Наконец настал момент рассказать, как со Скиап сыграли очень скверную шутку. За два года до этого она встретила привлекательную даму, малоизвестную в Париже. Эта особа хотела поселиться в столице, развлекаться и знакомиться с людьми. Она заинтересовала Скиап, которая находила ее симпатичной и помогла установить нужные связи. Вместе они провели много приятного времени на светских вечеринках или у Скиап. Однажды мы ездили к ней на Ривьеру, и поездка на редкость удалась. Тем летом Скиап хотелось провести время спокойно, уединенно, и для этого удалилась в свой дом в Хаммамете. Тем не менее она согласилась остановиться на несколько дней у новой приятельницы на юге Франции.

К тому времени эта дама сделалась известной хозяйкой салона и принимала много гостей, которых американцы с юмором называли «общество-кафе» («Café society»).

Скиап приехала с опозданием, и ей указали приготовленную для нее комнату. Другие комнаты с сейфами, запиравшимися на ключ, были заняты двумя парами – американо-бразильской и английской. Дом, как всегда, был богемным и экстравагантным, слуги предупредительны, бассейн великолепный. Пока она переодевалась, хозяйка позвонила ей несколько раз, что гости уже пришли. Скиап стремительно спустилась, оставив все на столе для закусок, служившем ей туалетным столиком. Обед прошел не слишком весело. Скиап посадили между Жаном Прувостом[179] и Эльзой Максвелл[180], и по всей видимости, никто не покидал террасы. Вечер закончился сравнительно рано, и лишь несколько человек, среди них и Скиап, еще танцевали.

В момент, когда Скиап поднималась, чтобы идти к себе и ложиться спать, раздались крики: «Ограбили!» На полу в комнате одного из гостей валялись пустые футляры. К счастью для него, он был хорошо застрахован. Хозяйка держала свои драгоценности, в том числе подаренный ей большой бриллиант, в сейфе, который не тронули. У Скиап не хватало одной броши с бриллиантами, она обычно надевала ее в качестве талисмана: эту брошь нарисовал Картье, и она имела вид Большой Медведицы («собранной», если помните, на лице Скиап – из ее родинок). Пропали также жемчуг, сапфир, брошь-клипс с рубинами, более забавная, чем дорогая, и, наконец, две броши-клипсы, недорогие, но с рисунками из маленьких бриллиантов в виде эмблем Англии, Шотландии и Ирландии. Не взяли две золотые коробочки работы Фаберже, очень дорогие. Скиап не была застрахована и на следующий день написала заявление в полицию с подробным описанием пропавших вещей. По сравнению с другими гостями не только на этой вилле, но и на соседних она пострадала не сильно.

Приехала полиция, и хозяйка отправила всех в комнату поблизости от бассейна. Господа встретили это без удовольствия, ведь теперь больше нельзя пить бесплатно, не спрашивая разрешения у метрдотеля.

Через два-три дня после кражи Скиап случайно нашла на своем столе две маленькие броши-клипсы, которые считала украденными. Она купила их в магазине «Старая Россия» за двадцать тысяч франков. Скиап сообщила об этом немедленно всем в доме. Но ее умоляли молчать, потому что броши были совсем недорогими, а из-за этого сюда снова приедет полиция. Скиап совершила ошибку и уступила, т. к. видела в тот момент, в каком состоянии находились нервы хозяйки дома. Происшедшее дальше поистине можно назвать скерцо Вельзевула!

Скиап, жаждущая отдохнуть и сменить обстановку, уехала в Хаммамет. Она путешествовала одна, и шофер оставил ее на аэродроме. В момент, когда пассажиров пригласили подняться на борт самолета, двое полицейских в штатском арестовали ее – по приказу некоего М. К. Скиап отвели в штаб-квартиру полиции, где пятеро инспекторов из мобильного отряда полиции принялись грубо ее допрашивать, как иногда показывают в некоторых голливудских фильмах. Пришлось собрать все свое хладнокровие, чтобы терпеливо отвечать. Конечно, в сумке были найдены те две броши, и это «открытие» исполнило полицейских уверенности. Они перерыли все личные вещи в ее сумке, затем позвали женщину, чтобы та раздела ее полностью, вплоть до шляпы и туфель. «Руки прочь! – воскликнула Скиап. – Мне никогда никто был не нужен, чтобы раздеться!» Ее реакцию трудно было предвидеть: в тот момент она испытывала нечто вроде удовольствия при виде того, как эти глупые ищейки ставят себя в смешное положение. Они нашли еще несколько долларов, она, как и многие, всегда брала с собой в путешествие какие-то деньги. И еще доллары, переданные одной женщиной в уплату за платье и предназначенные для передачи в Дом моды; наконец, тревелер-чек довоенных времен.

Вся эта процедура была бессмысленна, потому что Скиап ехала из Франции во французский протекторат. Путешествия, прежде источник удовольствия, стали предметом забот. Когда, наконец, признают, что границы и формальности на границах принадлежат прошлому?

Через шесть часов, на протяжении которых Скиап сохраняла власть над собой, она как на пружине соскочила со стула и, исчерпав все запасы юмора и терпения, спросила у начальника всей команды: «А кто вернул эти броши мне на стол?»

Этот вопрос произвел ошеломляющий эффект: они немедленно решили отправить Скиап домой. Под резкими вспышками магнезии один полицейский даже имел нахальство обнять ее, чтобы вместе сфотографироваться. Журналисты разместились даже на деревьях. Пока полицейские везли ее на виллу, они всячески выказывали предупредительность, пытались затеять вежливую беседу, но Скиап не произнесла ни слова. Дай она себе волю, превзошла бы всех бешеных фурий.

Всего один из гостей ожидал ее на вилле. В один момент новость о ее допросе распространилась по всему миру, пресса и радио говорили только об этом. Карикатурист Дон пришел ей на помощь, отыскал адвоката и созвал прессу. На следующее утро, очень рано приехала полиция, чтобы принести ей свои самые искренние извинения. Скиап разговаривала по трансатлантической связи с дочерью в Нью-Йорке, и ей удалось ее успокоить. Легко представить, как волновалась Гого.

Позже в тот же день Скиап отправилась на коктейль в «Карл-тон», в Канне. Дворец был полон, все ее верные друзья обступили ее, недавние держались в сторонке. Непрерывно звонил телефон, она получила сотни писем с выражением сочувствия и симпатии, а также возмущения. Один старый, незнакомый ей господин, живущий в Бургундии, писал: «Впервые в жизни, а мне семьдесят лет, стыдно, что я француз». Депутат от департамента Сены Фредерик Дюпон проехал четыреста километров, чтобы спросить, не может ли быть чем-нибудь полезен. Некоторые газеты, опубликовавшие вначале лживые отчеты, теперь напечатали истинные факты, другие этого не сделали, – очевидно, не очень-то приятно садиться в лужу. Скиап и ее адвокат отправились к шефу полиции, и тот принес ей официальные извинения, слащаво притворяясь, что был не в курсе инцидента.

– Как вас зовут? – спросила Скиап.

– М. К., – ответил он.

– Но это то же самое имя, которое мне назвали ваши люди при аресте на аэродроме.

Тогда он признался, что действовал по доносу, поступившему из виллы.

– Это кто-нибудь из прислуги? – осведомилась Скиап.

– Нет, это не прислуга.

В конце того же дня к Скиап пришел адвокат в сопровождении журналиста из ежедневной многотиражной газеты, который не смог присутствовать на пресс-конференции. Теперь он был решительно настроен рассказать всю правду миллионам читателей, не понимавших, что же все-таки произошло.

Приехала одна французская пара, – их не было, когда все происходило, – предложила Скиап свое гостеприимство, и она провела у них на вилле четыре дня. Принц Колонна и итальянский консул пригласили ее на завтрак и несколько раз совершили с ней прогулки вдоль моря, чтобы успокоить ее нервы.

В поезде, который доставил ее в Париж, она встретила улыбающегося Мориса Шевалье.

В конце концов эта интермедия закончилась тем, что отпуск был испорчен, и по мере приближения к Парижу Скиап все больше беспокоила реакция ее сотрудников с Вандомской площади после чтения газет. Сама-то она рассматривала инцидент свысока – так Юпитер бросил бы взгляд на паука, запутавшегося в паутине.

По приезде она узнала, что горстка коммунистов попыталась устроить манифестацию перед домом 21, и ее буквально прогнали сотрудники бутика. Хорошо, что она вернулась так быстро.

Полиция, которая так грубо ошиблась, объявила тогда, что она арестовала вора, некоего Спаду, красивого парня в стиле Тарзана, обладающего искусством хорошо лазать. Как писали газеты, Спада рассказал настоящий любовный роман и описал свою грусть при виде того, как развлекаются богатые люди. Он утверждал, что ему нужны деньги, чтобы жениться, и его патетический рассказ, по-видимому, растрогал романтичную полицию. Моя секретарша ходила опознать мои драгоценности и вернулась в полном ужасе. Этому Тарзану предложили кресло, во время допроса любезно протягивали стаканчик или сигарету и справлялись, хорошо ли он себя чувствует. Все драгоценные изделия разломаны, камни собраны в одну сторону, жемчужины сняты с нитей и, перемешанные, лежали в шляпе. Тарзана посадили в тюрьму, он таинственным образом бежал, но его снова поймала итальянская полиция.

Один парижский журналист, обычно занимавшийся модой, а иногда скандалами, американский юморист Людвиг Бемелман, прозвал его Портняжным Франкенштейном и написал после побега Спады статью в газете «Комба», которая завершалась словами: «Да здравствует Спада!».

Так закончилась эта история, подобно басне Эзопа, переведенной Арсеном Люпеном[181], но в ней заключена мораль. В Италии говорят: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты».

Большинство драгоценных украшений так никогда и не нашлись, но броши с английской короной, шотландским чертополохом и ирландской розой с тех пор лежат у меня в Париже на туалетном столике.

Глава 19

Через месяц после этой невероятной истории я привезла в Голливуд полную коллекцию своих платьев. Мне предстояла презентация их в «Беверли-Хиллз отеле», на благотворительной акции в пользу больницы Джона Трейси для слепых и глухонемых детей. Это для нас новшество – выставить в Голливуде новую коллекцию, изготовленную во Франции. Голливуд я знала очень плохо, была там всего раз, и то проездом, но слышала о его экстравагантности, сумасшедших праздниках, удивительных домах и цветниках с орхидеями. Не я ли делала платья для Глории Свенсон[182] в рекламе фильма «Бульвар Сансет»? Не читала ли я прекрасные описания, почти не преувеличенные, Ивлина Во в его романе «Незабвенная»?

Не там ли, в Голливуде, быстротечные браки и молниеносные разводы, крах знаменитостей, неизбежный в этой стране иллюзий?

Голливуд, который я открыла на этот раз, был совсем другой. Меня принимали простые, очаровательные хозяйки. Звезды, журналисты, музыканты жили в домах, полных книг, украшенных картинами, окруженных цветущими клумбами, с замечательными бассейнами. Я там много готовила. Гриль, позволяющий гостям зажаривать куски мяса и омаров по своему вкусу, – очень приятное изобретение. Теперь кухня становится развлечением. Невидимые слуги оставляют вам вычищенную кухню, готовую к функционированию, холодильники, полные продуктов. Так я и представляла себе частную жизнь Голливуда. На самом деле живущие там люди много работают. Вставая на заре, многие звезды проводят время в мрачных студиях, где очень жарко или ужасно холодно и надо постоянно поправлять макияж, повторяют одни и те же фразы и жесты, теряют время в бесконечных ожиданиях.

Скучный день заканчивается, и начинается ночной труд: изумительно одетые, сияющие, звезды показываются на публике. Под тягостным светом прожекторов им необходимо выглядеть молодыми и красивыми, даже если вы изнурены строгим режимом, а на следующий день, рано утром, снова идти на студию. Там важна роль режиссера фильма, он должен обладать достаточным запасом энергии, чтобы создавать и поддерживать соответствующую атмосферу. Но и он порой устает, тогда в студии воцаряется атмосфера, наполненная пылью, аксессуарами и электрическими приборами.

И неудивительно, что звезда не желает никого допускать в свою личную жизнь. Вот почему Грета Гарбо предпочла одиночество и решила время от времени становиться обычным человеком. Без сомнения, самую яркую звезду этого блестящего небесного свода, ее можно сравнить лишь с Элеонорой Дузе[183], которая тоже сумела сохранить нетронутой свою личность и никому не позволяла проникать в свою жизнь.

Однажды она пришла ко мне на коктейль, устроенный в саду моего парижского дома. Присутствовали триста гостей, среди них – самые красивые женщины Парижа в роскошных туалетах, и все же Грета оставалась единственной. Она все время не отходила от лестницы, одетая просто, в темно-синем платье, почти не перемещалась, в руке держала полный стакан розовой водки – в тот вечер я подавала ее впервые, затем она вошла в моду. Грета была столь прекрасна, сдержанна и в то же время так привлекательна, что все мои гости, как ни были они избалованы, сосредоточились вокруг нее, как пчелы вокруг своей королевы. В некоторых случаях, правда очень редких, Грета бывала веселой, забавной, но об этом мало кто знал. На самом деле она была застенчива, много страдала от рекламы. Однажды на Вандомской площади в мой кабинет вошла продавщица и попросила разрешения пустить «даму Гарбо» посмотреть мою коллекцию. Сразу поняв, о ком речь, я попросила ее подняться ко мне. Грета скромно села в уголок и призналась, что никогда раньше не присутствовала на презентации. Она очень заинтересовалась и заказала – это так на нее похоже – пальто-дождевик!

Презентация, которую я провела в Голливуде, – впрочем, платья тогда потерялись, но их вовремя нашли, – стала триумфом. На страницах «Лос-Анджелес Миррор» писали: «Да здравствует Франция!»; одна женщина заявила: «Никогда не видела ничего прекраснее – сожгу свои платья!» Голливуд, несомненно, показал себя с благородной стороны – полным энтузиазма, желания не отставать от моды. Но я не могу не вспомнить свое ощущение заката, потери ритма и темпа. Европейские фильмы снимали в качестве главных героев простых людей с улицы, и это начало раскачивать основы Голливуда. Кстати, сама я привезла плохие новости Джоан Кроуфорд: рекомендовала ей не носить больше высоких плеч и отказаться от блесток – она только что купила за тысячу двести долларов платье, вышитое блестками. Много говорили о Рите Хейворт[184], и как о звезде, и как о принцессе[185], хотя казалось, что у нее никогда не было денег ни на платья, ни на что-либо другое. Я вспоминаю пасхальный завтрак, который устроили Рита и ее муж на вилле на Ривьере. Я ожидала встретить толпу обычных гостей, но, к огромному моему удовольствию, состоялся семейный завтрак. На ней было хлопковое розовое платье, и Али-хан[186] очень долго объяснял мне, как изобрел кресло для отдыха. Мы провели много времени, разыскивая в кустах пасхальные яйца для дочери Орсона Уэллса, в четыре года поразительно похожей на отца.

А затем я вернулась в свою мастерскую в Париже. Она состояла из трех маленьких комнаток с довольно низкими потолками и небольшими окнами – абсурдное место для работы. Помещения на Вандомской площади были просторными, но только эти комнатки удалось преобразовать в мастерскую, потому что на этом же этаже хранились ткани в тяжелых рулонах, которые трудно было спускать и поднимать. Поэтому почти всю свою работу я проделывала в полутемном помещении или при свете ламп. Зато эти комнатки располагались непосредственно над бутиком и представляли собой замечательный пост для наблюдения. Каждую свободную минуту я подходила к окну, откуда видела и слышала все, что творилось на Вандомской площади. Я была в курсе всех сплетен, следила за тем, как перед бутиком делали бесчисленные фотографии. Иногда целая семья выстраивалась у витрины, а то и бродяга без копейки в кармане толкал дверь и в восторге считал себя миллионером под знаком Скиапарелли. А я чувствовала себя суперконсьержкой, консьержкой с Вандомской площади, потому что ничто, происходившее в этом почтенном месте, не ускользало от моего взгляда! Сидя посреди твидов, искусственных цветов и шелков, вышивок и поддельных драгоценностей, я созерцала сцену, где странные актеры бессознательно играли свою роль в «Новостях».

Сотрудники Дома моды Скиапарелли на празднике Св. Катерины, покровительницы портных. В центре – ассистент Эльзы Скиапарелли, будущий великий кутюрье Юбер де Живанши, Париж, 1949. (Из личной коллекции Александра Васильева)

Я видела Барбару Хаттон[187], которой не разрешили войти в «Ритц», потому что на ней были теннисные шорты; Эву Перон[188], приехавшую прямо с самолета в огромной шляпе как ореол. Для ее приветствия привезли в грузовиках детей из аргентинской колонии в Париже, которые размахивали флагами и пели патриотические гимны, а для нее принесли фантастическое количество белых цветов. Несмотря на свою политическую карьеру, Эвита обожала драгоценные украшения и туалеты, но не пошла выбирать сама, а приказала принести.

Я была приглашена к ней, но не пошла. Некоторым кутюрье и ювелирам предписали быть в определенный день и час. Примерщицы, манекенщицы одевались, а специально назначенная продавщица нетерпеливо стояла в уголке с блокнотом и карандашом. В воздухе клубилась возможность огромных, миллионных заказов – ведь все латиноамериканцы сказочно богаты!

Беттина Грациани в костюме от Скиапарелли, Париж, 1950. Фото Ирвинга Пенна

Сидя в кресле, сеньора Перон приготовилась смотреть и, может быть, покупать, но в этот момент священник в черной сутане, который всегда ее сопровождал, что-то прошептал ей на ухо. Никто не понял, что он ей сказал, но Эва немедленно встала, попрощалась с присутствующими и покинула комнату. Интересно, был ли с ней священник, когда некоторое время спустя она появилась в Риме на террасе Квиринала и приветствовала восторженную толпу. Какой-то неизвестный поклонник выкрикнул из толпы:

– О, прекрасная шлюха!

Она тигрицей повернулась к генералу Грациани, который стоял рядом с ней:

– Но, генерал…

– Спокойно! – сказал он. – Меня называли генералом с двадцати пяти лет, и я никогда на это не жаловался.

Из своего окна я наблюдала приезд Чарли Чаплина. «Юманите» посоветовала своим читателям пойти его приветствовать, и девять человек из десяти были мужчины! Моя самая давняя продавщица Мишель, увидев это, воскликнула: «Вот, Франция за работой!»

У Чарли были сложности с Америкой, и потому такой прием был весьма удивителен. Его приняли как королевскую персону. В день его приезда президент Ориоль[189] пригласил его на завтрак в Елисейский дворец, а на следующий день в его честь устроили что-то вроде гала-концерта в «Комеди Франсез». Его сопровождали, как короля, до президентской ложи шесть лакеев, одетых с ног до головы в белое и в лодочках с пряжкой, они несли серебряные подсвечники. Позднее в тот же вечер в его честь давали прием в роскошном особняке «Ламбер»[190], где просторные галереи украшены фресками Лебрена[191].

Я сидела вместе с другом в отдаленном углу, слуги принесли стол, сервированный драгоценным серебряным столовым прибором, предназначенным для Чарли Чаплина. Он вошел и начал прием, ему представили самых красивых женщин, и каждая одну-две минуты наслаждалась его высоким присутствием, затем уступала место следующей. Ошеломленная, я глядела во все глаза, как одна из красавиц сделала реверанс – ее никто не научил, какую позу следует принять в подобной ситуации.

Чарли Чаплина я знала в Лондоне и часто ходила с ним в ночные клубы и маленькие рестораны, где его окружали любовь и восхищение, я разделяю их, и они мне понятны. Пока он был в Париже, я все время ожидала, что он, как фокусник, вынет откуда-то шляпу-котелок и палку и вновь станет самим собой. А комедия, разыгранная «Юманите» на Вандомской площади, в Елисейском дворце и в «Комеди Франсез», сама по себе не только его унижала, но и делала… смешным.

Однажды я посмотрела в окно и увидела маленький «ситроен», а на нем транспарант: «Путешествие вокруг света. Пять долларов. Тел.: Гобелен 31–53». Меня это сразу же заинтриговало, и я принялась названивать по этому телефону, но тут мой взгляд упал на письмо от одного египтянина по имени Корейж, которое пришло в то же утро. Этот человек просил меня, не сделаю ли формы для шести студентов – четверых юношей и двух девушек, – которые намеревались совершить кругосветное путешествие, имея при себе только по пять долларов. Мой тогдашний управляющий, не обладавший большим воображением, уже ответил на это предложение отказом. Я заставила немедленно догнать автора письма, он в сопровождении еще одного студента нерешительно задержался на пороге комнаты. Я приняла их в своем кабинете, и они очень смутились, потому что в отличие от моей мастерской он был очень красив и производил сильное впечатление…

Для своего большого приключения они мечтали одеться как средневековые сеньоры, но я их отговорила. Была ли я права? В моем воображении почему-то возник образ служащего австралийского аэродрома, он поднимает глаза и видит группу захватчиков с перевязями, мечами на боку, спускающихся с самолета… Я выбрала им зеленый цвет и сделала не столь броские костюмы, предназначенные и для холодной и для жаркой погоды. Костюмы выглядели неплохо, мы пришили сверху эмблему – ласточку. Я завидовала участникам этого приключения и чуть не попросила взять меня с собой.

Последнюю ночь перед путешествием они провели на площади Сорбонны, чтобы все другие студенты узнали об этом приключении, братском путешествии вокруг света. Они пересекли пятьдесят стран: иногда работали, чтобы пропитаться; иногда путешествовали автостопом; иной раз их щедро поддерживали; бывало, почти умирали от голода. Пять долларов в кармане и большие надежды сделали свое дело: эта группа студентов, не говоривших почти ни на одном языке, кроме французского, сделала больше для укрепления дружбы и взаимопонимания между народами, чем шумные и многолюдные акции.

Менее чем через год они вернулись, и это было доказательством, что симпатия всего мира помогла им быстро проделать путешествие. В своем рюкзаке г-н Корейж принес мне подарок, очень меня тронувший, тем более что был очень тяжелый: большую деревянную пепельницу с выгравированной на ней коровой, а на дне – надпись, свидетельствовавшая, что эта вещь подарена вождем игоротов, племени с острова Люсон, недалеко от Манилы, «охотников за головами», как они себя называли. Этот неожиданный сувенир стоит у меня на баре между статуей Мей Уэст и несколькими афишами «Фоли-Бержер» работы Шере[192].

Из своего окна я заметила все увеличивающееся число автомобилей, поставленных так плотно друг другу, что я спрашивала себя, как водителям выезжать. «Паккард», «кадиллак», «роллс-ройсы», маленькие «остины», «симка», «ситроены», несколько «мерседесов» и «альфа – ромео», забившиеся в углы всегда многочисленные «веспы»… Все это вместе – миллионы, сотни миллионов франков… Что это, возвращается богатая жизнь или люди поняли, что бесполезно копить деньги, пусть дети заботятся о себе сами? Мы далеки от китайской пословицы: «Мой отец посадил сад. Я сижу в его тени. Мой сын срубит деревья, чтобы обогреться». У нас нет тени, где можно укрыться, и мы вынуждены рубить деревья еще до того, как они вырастут и будут хорошо гореть.

Фетровая шляпа и бант работы Дома моды Эльзы Скиапарелли из коллекции Билли Боя, 1949. Публикуется впервые. (Из личной коллекции Александра Васильева)

Бесчисленные кинокомпании построили свои павильоны перед моими окнами. Звезды, мужчины, и женщины, молодые звездочки репетировали под моей вывеской. Однажды приехала немецкая компания с насосом и пожарными шлангами и направила струи воды из Сены в сторону бутика. Клиенты, в наши дни уже не столь многочисленные, пригнулись под душем, стараясь не промокнуть до костей… Я бегом спустилась и попросила полицейского прекратить этот потоп.

«Но, мадам, – ответил он, – если туалеты дам будут испорчены, они придут к вам и закажут новые, это будет прекрасная сделка!»

Испорченные платья всегда напоминают мне пьесу Сартра[193] «Дьявол и Господь Бог», для которой мне заказали сделать костюмы. Это была необыкновенная пьеса, поставленная и сыгранная необыкновенным образом. Впрочем, драматургия Сартра всегда вызов. «За запертой дверью» – моя любимая пьеса вот уже десять лет, я видела ее шесть раз и с удовольствием прослушала бы снова некоторые отрывки.

Итак, Симона Беррио[194] и Луи Жуве[195] заказали мне костюмы для спектакля «Дьявол и Господь Бог», кстати говоря, одна из последних пьес, поставленных Жуве. Там было почти восемьдесят костюмов, некоторые из шелка, бархата или меха, другие из мешковины. Но все претерпели одну и ту же участь: их топтали ногами, вываляли в грязи, порвали, разорвали на куски, пока они не стали похожи на лохмотья. Позже любительская труппа отказалась от них после благотворительного представления в деревне. Всякий раз, когда я делала костюм, его находили слишком прекрасным, и я все время спрашивала себя, почему мне доверили эту работу, одновременно возвышенную и оставляющую чувство разочарования.

Во время репетиций Жуве рычал как Юпитер[196], а художник Лабисс[197], Симона Беррио и я обсуждали проблему богатства и бедности. Пьер Брассёр[198], обладавший зычным голосом, один из самых мужественных французских актеров, старался прервать нашу болтовню. Каждый день он требовал другой костюм; но был так естествен и зажигателен, что никто на него не сердился. Мария Казарес[199], молчаливая и замкнутая, держалась в стороне, а Вилар[200] изо всех сил старался казаться любезным. Распределение ролей, само по себе великолепное, столкнулось с большими трудностями, связанными, без сомнения, с сюжетом пьесы. Единственный день, когда мы расслабились, был связан с приходом улыбающейся Ингрид Бергман, которая хотела сфотографироваться на сцене. Спектакль «Дьявол и Господь Бог» стал сенсацией, и Сартр оказался победителем, посмев всколыхнуть мутную воду. Потревожь мутные воды – они сами собой становятся прозрачными…

Другая пьеса, посвященная теме отчаяния (на этот раз оно вызвано не высшими силами, но интригами людей), – «Консул» Менотти[201], совершенно незнакомого любителям театра.

Лично я слышала его «Медиума» в маленьком театре в Колумбийском университете. Публики на этом ярком представлении было немного, но она была не совсем обычная. Большинство зрителей были настроены скептически, и стиль молодого итало-американского композитора приводил в недоумение любителей классической оперы. Со своей стороны, я всегда ненавидела оперу и считала ее зрелищем устаревшим. Сама опера как жанр устарела на целый век, а что касается музыки, ее можно слушать по радио. Либретто обычно представляет собой нелепость, это не осмелишься прочитать даже отсталому ребенку, а интеллект любого взрослого грубо оскорбляет. Менотти написал свой собственный текст, осмелился придать словам смысл и представить все это публике, и она должна быть ему за это благодарна.

Когда «Консул» поставили в Париже, оперы Менотти шли одновременно в пяти театрах Нью-Йорка. Я присутствовала на премьере в «Театре Елисейских Полей», в обществе дипломата, когда-то занимавшего пост консула. Я была потрясена и духовно и физически этой пьесой, говорившей об унизительных правилах, которым должен подчиниться человек при получении паспортов и виз. Поскольку я прекрасно знала те превратности, с какими сталкиваешься в подобной ситуации, и ненавидела их всей душой, то была довольно восприимчива. Вторжение в частную жизнь с одной лишь целью – исполнить формальности приводит меня в отчаяние. Человек вынужден просить разрешения, чтобы прогуляться в этом мире, а ведь он должен быть свободным и открытым для всех. Рабское отношение к паспортам пришло к нам от русских, они их уже требовали до войны 1914 года.

Документы… еще документы… всегда документы! Робот-секретарь консула размахивает ими во все стороны и автоматически ставит на них штампы. Героиня, которой отказано, кончает жизнь самоубийством и поднимается на небо, но здесь от нее снова требуют документы. От волнения она теряет их и не знает, куда идти дальше. Я поворачиваюсь к своему другу-дипломату.

«Не говорите ему ничего! – прошептала его жена. – Один человек, которому он был вынужден отказать, когда был консулом, покончил с собой… вот точно как эта женщина на сцене». Конечно, он действовал по приказу, но он все равно страдал…

Затем вся труппа пошла ко мне ужинать, как часто делали большие балетные компании, например труппа Вирджила Томсона[202] и другие. В тот вечер и автор, и актеры были очень спокойны, только Патриция Невей[203] неестественно бледна: роль требовала от нее чрезмерных усилий. После таких эмоций мне было трудно ощущать себя как обычно в удобной обстановке своего дома, за шампанским и паштетом из гусиной печенки. Одна мысль, что тебя, твою личность могут внезапно подвергнуть давлению, принудить выставить свою личную жизнь напоказ перед чужими людьми, вызывала у меня глубокую тоску.

Глава 20

В 1952 году мое привычное путешествие в США непредвиденно превратилось в целое приключение. Незадолго до этого я встретила в Париже Франциско Бандейру де Мело, более известного под именем Ассиса де Шатобриана (или Шато). Сеньор Шатобриан – владелец более двадцати пяти газет и журналов в Бразилии, а также нескольких каналов радио и телевидения. Он занимался также основанием больниц, этот человек умел не только зарабатывать деньги, но и тратить их на благо других. Сильная личность, ему был свойственен юношеский пыл, и кровь быстро бежала у него в жилах.

Русская манекенщица Варвара Раппонет в прогулочном платье от Скиапарелли, Париж, 1950. Публикуется впервые. (Из личной коллекции Александра Васильева)

– Что вам известно о Бразилии? – внезапно спросил он меня.

– Почти ничего… у меня есть одна знакомая бразильянка, поселившаяся в Париже, – она часто бывает более парижанкой, чем сами парижанки.

– Приезжайте в Бразилию! – пригласил Ассис де Шатобриан. – Вы будете моей гостьей. Мое парижское жилье всегда служило местом встреч симпатичных бразильских и португальских друзей. Некоторые из них образовали так называемую семью, такие веселые, забавные и талантливые, они всегда мне помогали и сейчас помогают многое забыть, особенно растущие заботы, неизбежные при управлении большим делом.

Я устраивала в баре воскресный ужин, пригласила исключительно «избранных». Перед уходом мои слуги расставляли еду на кухонном столе, чтобы я смогла в одиночку готовить ужин для десяти – двадцати гостей. Обычно я ограничивалась спагетти по одному из своих рецептов и салатом или более сложным блюдом с карри, или языком в вине.

Писатели, журналисты, художники, музыканты принимали участие в этих вечеринках и веселились вовсю. Часто после представления новой оперы или пьесы «семья», которая принимала на себя управление домом и знала все его секреты, переодевалась в мои одежды и устраивала веселые шутовские представления. Ничто не ускользало от ее внимания, когда отыскивалась одежда и предметы для переодеваний: меха, белье, украшения, кухонная утварь и любые другие предметы. А потом все появлялись, корчась от смеха. Актеры, певцы, приходя после спектаклей, внезапно видели перед собой неожиданные пародии на себя самих, исполненные «семьей». Не карикатуры, а дружеские шаржи были ужасно смешными. «Как вы можете разрешать всем этим прекрасным, совершенно сумасшедшим людям хватать что попало в вашем доме?!» – удивлялись более уравновешенные гости, вроде Греты Гарбо. На самом деле, что бы ни вытворяли члены «семьи», все в доме после себя оставляли в полном порядке – шкафы, ванные, кухню, кладовые, – как будто тут поработала прилежная служанка. Таковы были мои связи с Бразилией. Несколько дней после того, как я встретила Шато, мне никак не удавалось выбрать дату презентации своей зимней коллекции. Чтобы ее назначить, надо было заранее послать представителя, чтобы занять очередь в Синдикате высокой моды – так обычно стоят в очереди на автобус или за билетом в кино. Мой представитель опоздал, и я могла устроить презентацию только в моем доме в полночь. В течение трех дней кинокомпания превратила мой двор в волшебную сцену: над ним устроили навес – металлическая штора покрыта тарталаном розового цвета «шокинг», – а на темно-синем фоне окон выделялись китайские звери в натуральную величину. Когда Шато узнал об этом, он предложил мне целый оркестр «Скола де самба», самый знаменитый в Рио, который прибыл из Бразилии специальным рейсом играть на празднике одного парижского кутюрье по случаю того, что подписано соглашение с бразильским хлопковым королем.

Эльза Скиапарелли с Джинджер Роджерс и Эрлом Блэквеллом на презентации зимней коллекции в ее доме, 1952

Именно тогда в моду вошло изображение кузнечика, потому что вся моя коллекция была сделана под знаком этого верткого насекомого, а у манекенщиц, казалось, появились крылья. Один несчастный покупатель из Чикаго, бывший в этот период в Париже, приехал с опозданием на улицу Берри и поразился, увидев, что мой двор напоминает салон со странными животными в бальных платьях, заглядывающими в окна, что при входе его встречают господин Сатана и мадам Сатана, указывая красными огоньками место, где загорелые бразильцы в клетчатых рубашках бегают во всех направлениях, держа в руках зонтики в шотландскую клетку и делая вид, что здесь джунгли. В этой атмосфере непринужденно чувствовала себя мадам Варгас, жена президента республики, а также Джинджер Роджерс[204], первый раз приехавшая в Париж. Неудивительно, что этот покупатель пробормотал: «Ведь я нахожусь у мадам Скиапарелли?»

Сразу же после этой презентации я отправилась в Нью-Йорк, а оттуда – в Даллас, в Техасе. Один раз я уже там побывала, и мне знакомо пышное гостеприимство этого города. Ньюмен Маркус[205], чьи журналы я посещала во время войны, превратил мои три дня в Далласе в незабываемое событие. Для так называемого маленького коктейля весь сад украсили розами цвета «шокинг» и пригласили две тысячи гостей. Один владелец ранчо писал мне, что хотел бы отметить меня каленым железом, чтобы я осталась в стране. Когда я имела несчастье сломать зуб, дантист поставил мне его с помощью волшебного техасского цемента и согласился принять в качестве оплаты… два доллара. Никогда с тех пор этот зуб не ломался, и ни один дантист не желал его трогать – так хорошо он укрепился; без сомнения, этот зуб останется у меня навсегда.

Вот с такими воспоминаниями о Далласе я села в самолет по приглашению молодой конкурирующей компании, что мне казалось не очень корректным, но, увы, такое происходит, когда занимаешься бизнесом. Путешествие получилось забавным, я встретила старых друзей из Цирка Барнума и Бейли, навестила их, и мы с удовольствием вспоминали, как хорошо вместе проводили время несколько лет назад.

Русская манекенщица Варвара Раппонет в меховом жакете с бантом от Скиапарелли у Дома моды на Вандомской площади, 21, Париж, 1950-е годы. Публикуется впервые. (Из личной коллекции Александра Васильева)

Когда мы пролетали над Далласом, самолету, который прилетел раньше, чем следовало по расписанию, пришлось специально задержать приземление, что заставило пассажиров поволноваться. Напряжение достигло апогея, когда самолет стал медленно снижаться. И тут перед нами на высоте самолета возникло точное воспроизведение Эйфелевой башни, полностью выкрашенной в розовый цвет «шокинг». Затем с кружившегося в воздухе вертолета посыпался дождь из тысячи роз, и лепестки превратили сухое, горячее цементное покрытие аэродрома в ароматный ковер. На аэродроме ожидали прибытия мэра, который намеревался устроить мне официальную встречу. Наконец он прибыл, обнял меня и присвоил мне звание почетного гражданина Далласа. Через несколько часов меня облачили в костюм ковбоя, вышитый белыми бабочками по черному фону.

В руках я держала лассо, предназначенное для ловли невидимой коровы, у которой, по-видимому, должны были вырасти крылья как у Пегаса, потому что фотографы забрались на небоскреб.

Через неделю я была уже в Бразилии. Первыми у трапа самолета меня встречали мои старые друзья – посол Карло Мартенс и его жена. Они отвезли меня к себе, и с тех пор нить моего существования вплелась в сотворенный ими приветливый, веселый рисунок. Шато со своей фантастической манерой бросился в самые неимоверные предприятия, причем со скоростью, превышающей, мне казалось, двести километров в час! Меня он назвал крестной матерью «народного художественного праздника», который проходил на Морро-дель-Пинто, в самом грязном квартале Рио. Там меня окружили сотни молодых людей и детей, которые, без сомнения, ничего обо мне не слышали, но проявляли свою любовь и восхищение по отношению к тому, что я приехала из Франции. Мне поручили совершить торжественное дарение трех картин Модильяни Музею в Сан-Паоло. Искусство этого несчастного художника, которого оценили только после того, как он умер от голода, нашло путь к сердцам этих бедных людей, и они его сразу поняли и оценили.

Русская манекенщица Людмила Федосеева в вечернем платье от Скиапарелли, коллекция зима 1951/1952 г. Фото Франсуа Коллара

Артисты из «Радио Тупи», которые танцевали на улице Берри во время презентации «Кузнечика», организовали в мою честь спектакль, где были представлены все бразильские танцы.

Сама я оказалась с бразильским флагом в руках – неудобно, ведь он очень тяжелый, – одновременно танцуя самбу в окружении улыбающихся темноликих красавцев.

Манекенщица перед бутиком Эльзы Скиапарелли, Париж, 1954

Определенно моя поездка в Бразилию была наполнена движением, цветом и сюрпризами. Я ходила на выставки архитектуры и посещала множество новых домов, которые произвели на меня впечатление. Встречала много учеников Ле Корбюзье[206], молодые последователи сумели применить и трансформировать его строительные теории. Еще нигде я не видела, чтобы современная архитектура так органично вписывалась в окружение. Нередко в нашей традиционной Европе подобные здания оказываются неуместными и выглядят слишком агрессивно. В Бразилии они, напротив, составляют часть декора, выражают новые каноны красоты и завоевывают право на существование. Интерьеры подчиняются тем же правилам в общественных местах, фазендах и в частных домах. Цвета и материалы подчиняются «музыке» роскошной растительности. По-прежнему ведомая беспощадным Шато, я завтракала в сенате с вице-президентом, который попросил меня разделить с ним скромную трапезу, потому что я появилась неожиданно. Мы быстро пересекли Сан-Паулу[207], затем приехали в Байю, очень старый город, где я посвятила чарующую неделю осмотру бесчисленных церквей, инкрустированных листьями из чистого золота; шумный рынок напоминал базар Марракеша[208], за исключением того, что местный климат более прохладный и повсюду, напоминая о черной магии, прикреплены фетиши, приносящие удачу. Почитание и умиротворение таинственных сил – неотъемлемая часть бразильской жизни. Вызывают, освобождают эти силы, и не следует подчиняться их влиянию, иначе станете их добычей. Впервые я отправилась к макамбе, и это был удачный визит, ведь духи не всегда отвечают. Мы пришли рано, что было ошибкой, потому что, если смотреть эту мазохистскую, исступленную церемонию с самого начала, трудно не поддаться целиком ее влиянию. Музыка в самом начале очень тихая, но постепенно становится громче и под конец превращается в звучание африканских тамтамов. В набитом до отказа помещении удары барабана становятся непереносимыми. Мало-помалу лениво двигающиеся танцоры превращаются в одержимых. Их шаги ускоряются, дыхание учащается, глаза вылезают из орбит, изо рта течет слюна. Они бичуют себя, разрывают свои белые одежды и падают на пол, извиваясь, как черви.

Я сидела на стуле с прямой спинкой, и мои части тела, казалось, меня покинули, сначала они стали безжизненными, потом начали сокращаться. Мне понадобилась вся воля, чтобы выйти из этого состояния и заставить себя удалиться. Помедли я еще мгновение – оказалась бы покоренной могуществом ритма.

В Байе пришлось пережить еще одну встречу с потусторонними силами. Владелец отеля сообщил мне об одном колдуне, который «закрывал» тела: имелось в виду, что он отвлекал их от внешнего влияния и держал их изолированными, как в термосе. Посмотреть на этого человека я отправилась с двумя друзьями: художником, которому нечем было заняться, кроме самого себя, и женой сказочно богатого промышленника, по всей видимости, она не могла придумать, чего бы ей еще пожелать. Тот колдун ничего не знал о нас, но обоих моих спутников попросил уйти, а меня – вернуться через два дня и присутствовать на церемонии очищения.

Я пришла с твердой верой в то неизвестное существо, которое занимает большое место внутри меня, и никогда не упускаю возможности проникнуть в тайну, окружающую нас, даже если это рискованно.

Церемония происходила в квадратной изолированной комнате, расположенной посреди обычного двора, где бегали и кудахтали куры. В комнате было много пустых глиняных кувшинов – больших, маленьких, вытянутых, пузатых. В углу – своеобразный алтарь, украшенный двумя горящими свечами; в стороне сидит молодая девушка – девственница. Жрец сидел в позе, напоминающей йоговскую. Маленькое окошко выходило в сад, и в его проеме в саду был виден большой, мрачный мужчина. Жрец нараспев читал молитву, ее повторяла женщина, а потом уверенным, громким голосом им стал вторить мужчина в саду. Принесли в жертву голубку, ее кровь собрали в чашу. Теперь злые духи побеждены и спрятались в кувшинах – завтра их сбросят в реку, чтобы уничтожить зло. Чему верить? Чему не верить?

На следующий день меня повели на озеро, у которого нет дна, так сказали, и доходит оно прямо до центра земли. На просторном пляже городка Байя я стала свидетелем странного балета рыбаков. Тонкие и загорелые, они бросали в воду сети с маленькой лодки, плоской как доска, с огромным парусом, поднимающимся, казалось, прямо из волны; потом ложились, свесив ноги в воду. Забросив сети, они возвращались на пляж, чтобы их вытянуть. Вся операция была прекрасно поставлена и отрепетирована. Передвигались ритмично, как бы подчиняясь внутренней музыке, под ярким светом они образовывали неожиданные группы, таинственные, странные, когда вынимали добычу. Казалось, рыбы тоже находятся в состоянии гипноза.

Я видела подобный балет, исполнявшийся среди ночи на площади перед виллой Ресифе, где участниками были горожане на улицах. Молча, как в состоянии галлюцинации, они танцевали, двигая перед собой в безупречном ритме огромными метлами. Два исхудалых обнаженных подростка плескали из ведер воду им под ноги, соблюдая тот же ритм движений непонятной самбы.

Из Байи меня как будто тянули за веревочку, и я отправилась с сеньором Шатобрианом в Фейру-ди-Сантану[209], где мне предстояло получить орден Вакейрос, до этого им награждались только президент Варгас[210] и Уинстон Черчилль.

В Бразилии с ее огромными расстояниями чаще всего путешествуют на частных самолетах. Очень маленькие, они летают на поразительной скорости над холмами и озерами, кружась и подпрыгивая пугающими рывками, как воздушные змеи.

В соответствии со своей привычкой Шато заснул: для него не существовало ни дня, ни ночи, он спал везде, по пять минут, по часу, затем просыпался в прекрасной форме и переворачивал весь мир вверх ногами. На аэродроме в Сантане нас встречал Альмакио Бонавентура, префект этой области, а также самый старый член национальной гвардии. После взаимных комплиментов и речей нас отвезли завтракать в открытую таверну. Посреди двора был разложен четырехметровый костер, на нем собирались жарить мясо. Я начинала смутно понимать, что меня ожидает.

Со всех окрестных холмов спустились на своих горячих конях вакейру – пастухи из Пернамбуку[211], они много пили и много ели, становясь все более веселыми; вскакивали в седло и проезжали мимо, чтобы показать себя собравшейся толпе. «А теперь, – голосом Шато перекрывался нараставший шум, – настало время приготовиться к смене декораций».

Потом я отправилась в дом префекта, где мне вручили полный костюм пастуха из кожи песочно-желтого цвета, он был очень красивый и мне шел, потому что мои мерки были присланы из Парижа. Но было ужасно жарко…

Я переоделась в ванной комнате с окнами под любопытными взглядами нескольких мальчуганов, будущих молодых петушков. Еще одно меня расстроило: я обнаружила, что по их обычаю в нижних швах брюк оставляют длинные отверстия. Чтобы соблюсти правила приличия, пришлось взять взаймы белые кальсоны префекта. Вслед за этим меня отвели в кораль (загон), где ожидало огромное животное. «Вот ваша лошадь!» – сказали мне.

Захваченная врасплох, я удивленно раскрыла глаза. Я в жизни не садилась на лошадь, и дебютировать в центре Вакведжада (Vaquejada), где мужчины привыкли даже за завтраком не лишать себя выпивки, мне показалось невозможным.

С другой стороны, меня захватило спортивное соперничество, и отказаться было просто неприлично. Я не могла проявить страха, поэтому, стараясь выглядеть совершенно уверенной, очень достойно забралась на лошадь и отправилась, окруженная сотнями смеющихся вакейру, совершить круг по городу и вернуться в кораль. Признаюсь, я попросила очень красивого юношу оставаться поблизости, иногда даже брала его за руку.

Церемония разворачивалась с величием примитивного ритуала. Префект наградил меня, коснувшись моего плеча обнаженной шпагой, и Фирмино, один из вакейру, надел ленту ордена мне на шею. Знаки отличия ордена были выполнены монахами-бенедиктинцами из восхитительно гравированной кожи, но, к сожалению, они были очень большими, чтобы их носить постоянно.

Это единственная награда, которую я когда-либо получала, и ею дорожу.

Прежде чем я спустилась с лошади, меня провели в корале между бешеными коровами, потому что я их боялась больше всего. Итальянский животновод подарил мне половину права владения жеребенком, потомством известной лошади по имени Бразилия.

В Париж я вернулась через Ресифи[212], но оставила за собой в Бразилии маленький холмик в Терезополисе[213]… Его предложил мне сеньор Карлос Гинли, и расположен он был в его владениях, напротив горного озера. Там нет никакого жилья, может быть, когда-нибудь будет стоять палатка. Но холмик есть, блестящего зеленого цвета, под знаменитой скалой, носящей название Палец Бога.

Глава 21

Рассказывать о перенесенной хирургической операции как-то глупо и эгоцентрично. Тем не менее большая, серьезная операция оставляет в жизни, не только физической, такой след, что этим не следует пренебрегать; многим потом становится лучше. Ведь в нас содержится невероятное число органов, бо́льшую часть времени нам незнакомых; от них, впрочем, часто можно избавиться, благодаря современным методам медицины, не нанося большого вреда организму. За исключением сердца и мозга – уберите их, и связь с жизнью заглохнет. Всякое, затрагивающее человеческое тело вмешательство, даже такое безобидное, как удаление зуба, делает нас не такими, как до этого, и в некоторой степени ослабленными. Перед операцией мне прописали лекарства, названий которых я не знала. Их было так много, что для ученых мы стали испытательной площадкой, как для садовника, который выводит для своего сада особый сорт роз, или биолога, исследующего новую породу животных. Прописанные мне болеутоляющие средства подействовали на подсознание странным образом. Гого мне потом рассказала, что, когда меня перенесли в операционный зал, у меня были широко раскрыты глаза. На самом деле я ничего не чувствовала, но потом сохранилось воспоминание о том, что произошло, одновременно туманное и точное.

Я увидела, или почувствовала мысленным взором, как хирургический нож проник в мое тело, и прекрасно различала ткани, которые он пересекал. Я не испытывала ни боли, ни тоски, только необычный интерес к происходящему, как будто это было не со мной. Я ощутила, как опытные руки хирурга делали свою работу в моем теле, стягивали вместе края раны – с несравненной ловкостью, превышающей навыки самой лучшей моей портнихи. А дальше – ничего… Когда очнулась, не испытывая ни малейшего недомогания, я объяснила хирургу, что чувствовала. И поскольку это был человек весьма мудрый, он улыбнулся и сказал: «Такое случается…»

Русская манекенщица Варвара Раппонет в коктейльном платье от Скиапарелли, Париж, 1952. (Из личной коллекции Александра Васильева)

Через две недели, когда я быстро и уверенно выздоравливала, из-за непредвиденного случая произошел рецидив. В Рождество мои доктора уехали, и я слегка простудилась. Посторонние люди, которые за мной ухаживали, не знали, что я могу и чего не могу перенести, и один из докторов прописал мне новое лекарство, которое вызвало ужасную реакцию. Без всяких предварительных признаков я стала сумасшедшей и находилась в таком состоянии всю ночь. По-видимому, я бессознательно звонила; слуги, вернувшись из кино, бросились ко мне в комнату и нашли меня ползающей по полу, как раненый зверь. Через сутки, когда вышла из искусственного сна, я смутно вспомнила, что погрузилась в новый, незнакомый мир.

Это было унизительным и неприятным событием. Небольшой толчок – и я перешла бы из мира безумия в небытие.

Вследствие этого испытания и несмотря на то, что физически чувствовала себя хорошо, я начала жить, частично оставаясь в соприкосновении с потусторонним миром. Существование, которое я вела, казалось бесцветным, как будто из него убрали соль. Я представила свою летнюю коллекцию в декабре, вытянувшись на диване, еще слишком слабая, чтобы подняться и ходить. Потом я поехала в горы, чтобы как-то восстановиться. Вернувшись в Париж, я почувствовала себя одержимой чувством, словно что-то хромает в моем понимании жизни и реакциях на нее – как будто я поднялась на лишнюю ступеньку. Загорелся сигнал опасности, а я его плохо различала. Я принялась развлекать себя короткими перемещениями и незначительными удовольствиями. Обычно я от всего сердца ненавидела толпу, официальные собрания, благотворительные балы, свадьбы и похороны, а теперь заставила себя участвовать в жизни общества.

Гого пригласила меня приехать в Лондон на коронацию королевы. Так я оказалась в аэропорту Орли; помню, как прокладывала себе дорогу в хаосе бессчетных рейсов на вылете.

Когда наконец удалось подняться на один из них, я удивилась, сколько людей вылетают посреди ночи посмотреть на молодую королеву, принимающую присягу на рабство. Это была в основном мелкая буржуазия, нагруженная бесчисленными свертками и корзинками с провизией, из которых торчали окорока, большие куски мяса. Осторожные и предусмотрительные, эти люди сочли необходимым захватить с собой еду, отправляясь с двухсуточным визитом в страну, где, несмотря на восемь лет мира, еще существовали карточки. Это был образ республики, привлеченной блеском монархии.

Я тут же отправилась к старинной подруге, которая жила в деревне; мы не виделись годы, но будто и не расставались. Мою хозяйку удостоили звания пэра Англии; с ней жила старая дама из Шотландии. Обе на следующий день отправились в аббатство[214]; взволнованные, перевозбужденные, они только и думали и говорили о церемонии, которая там произойдет. Шотландка сказала мне: «Хочу вам показать, какая я буду завтра», – и исчезла на два часа, потом по лестнице спустилась настолько величественно, что казалось, будто она стала совсем другой.

На ней было платье, которое надевала ее мать на коронацию королевы Виктории, сильно декольтированное и все усыпанное драгоценностями; в то время как всем дамам, носящим звание пэра, предписывается закрытое платье. От шеи до талии она исчезала под колье и брошами с бриллиантами или огромными сапфирами, а на седых завитых волосах расположилась тиара из тех же драгоценных камней. На нос она нацепила очки в тонкой золотой оправе; на ногах были атласные лодочки с заостренными носами, большими пряжками, усыпанными бриллиантами. Так она стояла передо мной: в своем тяжелом платье из ярко-красного бархата с оторочкой из пожелтевшего от времени горностая, и была так непохожа на современных дам-пэров, вынужденных покупать себе платья из нейлона за 25 гиней и позирующих служанке и лакею, которые манипулируют фотоаппаратом. В прохладе голые руки дамы покраснели; так и предстала эта величественная леди из Шотландии (теперешняя ее страсть – разведение собак) в позе, полной счастья и грации. «Подумать только, – пробормотала она с задумчивой улыбкой, – завтра, в пять утра, я оденусь именно так…» Потом повернулась к горничной и предупредила: «Не забудь мне дать флакон с бренди – мне будет так холодно!»

Еще одно приятное путешествие я совершила в Ирландию, куда меня пригласили на ежегодный Антостал[215], чтобы я получила представление об оптовом производстве одежды, новой отрасли промышленности в этой стране, полной перспектив. Приняли меня тепло, и визит завершился посещением Тюльяра[216] в его зеленеющем конном заводе. Эта замечательная лошадь продана Ага-ханом Национальному конному заводу Ирландии. Цена сделки оказалась столь велика, что даже бродяги на улицах Дублина испытывали ощущение, что имеют маленькую часть знаменитого победителя дерби. Я немного грустила, думая о том, что его оторвали от блестящей карьеры скаковой лошади, чтобы обречь на статус эталона.

Затем я села на поезд, захотелось провести немного времени в Италии, быть может, найду в родной стране то, что утолит обуревающее меня беспокойство. Капли дождя струились по стеклам, и казалось, что за окнами фейерверк. (Почему всегда говорят о «небе Италии» и о «земле Франции»?) Сквозь специальные очки для путешествий, которые помогают мне видеть вдаль, я четко различала пейзаж во всех подробностях, как будто он написан Дали или «таможенником» Руссо[217]. Видела промелькнувшую мимо Пизанскую башню, несчастную, не может решить, упасть или нет. Две белые голубки отряхиваются в траве; маленькие церкви в оправе из кипарисов; невероятно старые женщины, согнувшиеся к земле, словно ищут потерянную молодость; молодые девушки шагают с таким вызывающим видом, что молодые люди забывают посмотреть им в лицо; мужчины, молодые и старые, нахальны, ссорятся друг с другом и одеты в строгий черный цвет.

Я чувствовала себя как крестьянин, поднявшийся на заре, чтобы работать в поле, несмотря на дневную жару и на часы дневной сиесты. Он останавливается, когда солнце еще высоко, садится перед домом выкурить трубку и спрашивает себя, достаточно ли позаботился о цветах в своем саду, – и вдруг понимает, что в своем беспокойстве и стремлении получить немедленный результат забыл провести обрезку плодовых деревьев. Так и я, путешествуя на Римском экспрессе, размышляла и задавала себе вопросы. Если бы, например, я не стала тем, кто я есть, кем могла бы стать? Скульптором? Мечта достигнуть совершенства, подобного Пигмалиону[218], сделалась бы неудержимой. Скульптура мне казалась одним из самых близких к процессу творения видов искусства. Сознание, что ты своими пальцами создаешь задуманную тобой форму, имеет в себе нечто необыкновенно привлекательное, глубоко чувственное. Стала бы скульптором – была бы счастлива. И напротив, я не хотела быть художником. Я живу в окружении картин, краски вызывают во мне огромную радость, но меня всегда останавливает отсутствие рельефности полотна.

А жонглером? Что может быть более восхитительным, чем бросать предметы в воздух и ловить ровно в тот момент, когда они почти уже упали, утверждая тем самым совершенное чувство гармонии. К несчастью, пустота меня пугает, вызывает ощущение небытия, – нет, я не могу быть жонглером.

Как насчет доктора? Никогда я не могла бы подчиниться правилу, которое требует сохранять жизнь существу неотвратимо обреченному, страдающему. Будучи доктором, я рискнула бы и восстала… в обстоятельствах гораздо более влияющих на жизнь, чем длина юбки.

Писателем? Возможно. Это был мой первый выбор, но события увели меня с этого пути. Кроме того, уже так много всего написано, мало что осталось сказать.

Кулинаром? Хорошая кулинарка подобна фее, распределяющей счастье. Есть – это не только физическое удовольствие. Хорошее питание наполняет жизнь радостью, значительно способствует доброй воле людей и их согласию друг с другом. В моральном отношении это очень важно.

Женой? Первый и единственный опыт не дал мне возможности преуспеть в этой роли. Женщина интеллектуального склада имеет мало шансов стать верной женой достойного ее мужчины, он наверняка захочет подчинить ее своей власти. В этой области я придерживаюсь вышедших из моды взглядов – никогда не вынесла бы слабого мужчины как своего мужа.

Монахиней? Да, если бы обладала даром нерушимой веры. Куртизанкой? Они уничтожены жестокой конкуренцией. Куртизанки лучше разбираются в человеческой душе, чем философы. Это искусство потерялось в тумане снобизма и ложной респектабельности.

Актрисой? Меня привлекала идея стать актрисой – не кино, а театра. Прекрасная возможность передавать всевозможные ситуации, уметь сыграть пьесу перед увлеченной публикой, смеяться или плакать по желанию, быть жестокой или нежной, молодой или старой… О, это мне бы понравилось! И не раз я проживала в мечтах эту карьеру.

Возвратившись к действительности (пока ехала через всю Италию), прогнав мир грез и желаний, я поняла, что в прежние годы шла путем, намеченным мне судьбой. Я преодолела огромные трудности, испытала большой успех, пересекла бездны депрессии, и теперь мне остается обдумывать, что все это означало.

Я всегда избегала рутины и мелких подробностей и не могу понять людей, которые этим живут. Вспоминаю день, когда пригласила к себе на завтрак налогового инспектора. Я подала треску, он принялся есть свою порцию с такой тщательностью, что я сама забыла о еде. Под конец на его тарелке остался только блестящий скелет, такой белый, будто лежал под горячим солнцем пустыни. Узкая специальность этого человека – налоги на прибыль. Он научил меня многому, чего до тех пор я не могла постигнуть. Я поняла, что время удачных и беззаботных подъемов в стратосферу уже прошло из-за грубых перемен в нашем повседневном существовании, что воображение, инициатива, смелость ушли в прошлое и, вскормленная манной небесной, я должна отныне, как все, довольствоваться хлебом. И это стало для меня тем более мучительным, что двадцать пять лет назад даже хлеб был роскошью. Мне предстояло освободиться от избыточного багажа зависти и добра, порвать узы привязанности и преданности. Это бы означало слезы и облегчение – имелось в виду, что надо снова сжать свое сердце и не испытывать ни меланхолии, ни сожалений. Когда ветер срывает с вас шляпу и относит ее все дальше, надо быть быстрее ветра, чтобы ее поймать. Мне уже известно, что иногда, чтобы строить более прочно, мы должны разрушать. Теперь речь шла о том, чтобы перейти на язык людей, ни в чем не разбирающихся, и в то же время создать новую элегантность в одежде и манерах, построить новую аристократию в согласии с жестоким ритмом современной жизни. Нужно ли тогда быть более скромной? Вовсе нет. Но точно так же, как теперь никто не пожелал бы строить новый Версаль, собор Святого Петра, Кремль, Тадж-Махал, мы не найдем прежде неизвестные пути к прогрессу, не потеряв при этом часть нашей творческой силы, нашего чувства прекрасного. В такой профессии, как моя, ситец может быть прекраснее парчи.

Эльза Скиапарелли в 1950-е годы

Размышляя над этими вопросами, я пришла к заключению, что круг замкнулся, я не могу продолжать идти тем же путем, не попав в рабство, мне надо вырваться с Вандомской площади, которая теперь меня слишком захватывает, и полностью изменить мою жизнь.

Я почувствовала себя глубоко свободной, представила себя держащей за руки двух своих внучек, Марису и Беринзию; их нетерпение жить передалось мне вместе с надеждой, что они, как и все человечество, переживут изменения и будут готовы смотреть в лицо будущему, каково бы оно ни было. Такие мысли одолевали меня, когда я села в Римский экспресс и ехала по родной стране. Молнии высвечивали грубые строки мелом, которыми были исписаны стены разваливающихся ферм.

Эпилог

Скиап у себя в Хаммамете, возлежит в полутени мушарабии, восточной узорной решетки, на террасе, на которой так любят отдыхать восточные женщины. Это не комната, но и не крыльцо, над головой крыша, и она защищена изящной резной деревянной решеткой, пропускающей свет, солнечные лучи и ветер, только мухам нелегко через нее проникнуть.

В окружении милых ее сердцу предметов Скиап вытянулась на оранжевом диване, обтянутом марокканской кожей, изготовленном Жаном Франком в Париже. Она закуталась в клетчатый плед живой расцветки, черно-желтый. Вокруг арабские цементные скамьи, на них разложены подушки, купленные на местном базаре, а на полу лежит циновка из хаммаметской соломы. Поблизости расположились несколько маленьких итальянских шляпок, купленных в Галери Лафайет. Тут же кожаный портфель, приобретенный в Нью-Йорке; серебряная с розовой эмалью сигаретница, найденная в Ленинграде; ультрасовременная пишущая машинка, которой Скиап пользуется одним пальцем и очень медленно, из Швейцарии. Красное покрывало, купленное на бедуинском рынке в Эль-Джебе, у подножия римского Колизея; шерстяная сумка в ее любимых цветах, искусно сплетенная в Перу, которую подарила русская подруга, жена французского посла; шорты, сшитые в Париже из американского хлопка; английское серебряное кольцо, китайские шлепанцы, коробки шведских спичек; турецкие сигареты и пепельница из глиняных черепков неизвестного происхождения, выброшенных морем.

Вот Скиап, впитывающая Вселенную, в то время как гроза снаружи сгибает эвкалипты и кипарисы и заливает дождем эту солнечную землю мечты.

У ее ног лежит Гуру-Гуру, ее тибетская собака, царственная и невозмутимая. Обе прислушиваются к незатейливой песенке маленькой птички, которая от испуга укрылась под крышей мушарабии. Она как будто поет: «Откройте мне дверь!..

Откройте мне дверь!..»

Двенадцать заповедей женщины

1. Большинство женщин не знают себя, неплохо бы им себя изучить.

2. Страшная глупость – купить дорогое платье и начать его переделывать, это чаще всего ведет к катастрофе.

3. Большинство женщин (и мужчин) плохо различают цвета. Учитывайте те советы, которые вам дают.

4. Никогда не стоит забывать, что двадцать процентов женщин страдают комплексом неполноценности, а семьдесят процентов живут иллюзиями.

5. Восемьдесят процентов женщин опасаются выделяться и боятся, что скажут люди, поэтому покупают себе серенький костюмчик. Лучше набраться смелости, чтобы отличаться от других.

6. Женщины должны спрашивать и выслушивать советы компетентных людей и разумную критику.

7. Выбирать туалеты надо в одиночку или в сопровождении мужчины.

8. Никогда не должны выбирать одежду в компании другой женщины, которая может, иногда сознательно, а часто бессознательно, оказаться завистливой.

9. Покупать немного и только самое лучшее, иногда менее дорогое.

10. Никогда не подгоняйте платье по своим меркам, а тренируйте тело, чтобы платье сидело хорошо.

11. Женщина должна делать покупки в основном там, где ее знают и уважают, а не бегать неизвестно где в поисках последней прихоти.

12. Женщине следует оплачивать свои счета.

Примечания

1

Тартан – клетчатая шерстяная ткань. – Прим. пер.

(обратно)

2

Построен в 1510–1512 гг. для кардинала Риарио; в 1736 г. архитектор Ф. Фуга перестроил его для кардинала Корсини. Ныне там разместилась Национальная галерея старинного искусства, известная как Галерея Корсини. – Прим. пер.

(обратно)

3

Построена в 1508–1519 гг. архитектором Б. Перуцци; шедевр архитектуры эпохи Ренессанса; расписана внутри фресками Перуцци, Пьомбо и Рафаэля. Ныне в ней находится Академия Линчеи, основанная в 1603 г., членом которой был Галилей. – Прим. пер.

(обратно)

4

Королевская династия во Франции в 1589–1792, 1814–1815, 1815–1830 гг.; Испании в 1799–1808, 1814–1868, 1874–1931 гг.; Королевстве обеих Сицилий (или Неаполитанском) в 1735–1805, 1814–1860 гг.; династия герцогов Пармы и Пьяченцы в 1748–1802, 1847–1859 гг. – Здесь и далее прим. вед. ред. серии.

(обратно)

5

Абиссиния – неофициальное название Эфиопии, употреблявшееся в прошлом и иногда встречающееся в современной зарубежной литературе.

(обратно)

6

Построена в 1550 г. архитектором Пирро Лигорио; знаменита своими парком и фонтанами. – Прим. пер.

(обратно)

7

Аретуса – в греческой мифологии элейская нимфа, которую преследовал речной бог Алфей. С помощью Артемиды она убежала на Сицилию, где обратилась в источник на острове Ортигия (близ Сиракуз). Там с ней соединился Алфей, принесший свои воды под морем.

(обратно)

8

Боссюэ, Жак Бенинь (1627–1704) – французский писатель, церковный деятель, епископ. Отстаивал идеи божественного происхождения абсолютной власти монарха, но отличал ее от деспотизма и говорил об обязанностях монарха. Был идеологом галликанства.

(обратно)

9

Августин Блаженный (354–430) – одна из самых крупных фигур конца античного христианства. Ему удалось синтезировать все духовные системы своего времени, как Античности, так и христианские, в единую универсальную философско-теологическую систему, влияние которой на последующее время было огромным. Особую славу А. принесла его «Исповедь», в ней автор глубоко и откровенно показал свой драматический путь к христианству и Богу.

(обратно)

10

Зуавы – воинственное племя кабилов округа Зуауа в Алжире; после 1830 г. несколько пехотных полков, навербованных из туземцев.

(обратно)

11

Английский бальный танец. С середины XIX в. распространился в Европе.

(обратно)

12

Варьете и кабаре в Париже. С 1890 по 1920 г. пользовался большой популярностью.

(обратно)

13

Ренан, Жозеф-Эрнест (1823–1892) – французский философ и историк.

(обратно)

14

Франс, Анатоль (1844–1924) – французский критик, романист, поэт.

(обратно)

15

Вендт де Керлор, Вильям – английский граф, в те времена был известным лектором по теософии.

(обратно)

16

Участницы женского движения за предоставление женщинам избирательных прав. Движение получило распространение во второй половине XIX – начале XX в.

(обратно)

17

Панкхерст, Сильвия (1882–1960) – деятель английского рабочего движения, публицист.

(обратно)

18

Примерно то же, что блошиный рынок; теперь не существует. – Прим. пер.

(обратно)

19

«New Look» (англ.) – силуэт 1915 г. походил на стиль, созданный в 1947 г. Кристианом Диором. – Прим. А. Васильева.

(обратно)

20

Дункан, Айседора (1877–1927) – американская танцовщица свободного стиля, стоявшая у истоков современных направлений танца, проповедовала «высший разум в освобожденном теле». В 1921—24 гг. жила в России. Жена Сергея Есенина.

(обратно)

21

Настоящее имя дочери было Ивонн.

(обратно)

22

Пикабиа, Габриэль – одно время была женой французского художника-абстракциониста Фрэнсиса Пикабиа, одного из основателей движения дадаизма.

(обратно)

23

Основана в 1916 г. в Цюрихе художниками-авангардистами (А. Бретон, Т. Тцара, Р. Гюльденбек, М. Янко, М. Дюшан, Ф. Пикабиа, М. Эрнст, Ж. Арп). Творческой установкой дадаистов стали провокативность, желание шокировать публику, стремление к разрушению традиционных эстетических норм. В 1920-х гг. во Франции слился с сюрреализмом, в Германии – с экспрессионизмом.

(обратно)

24

Хейс, Артур Гарфилд (1881–1954) – известный юрист, генеральный консул Американского союза гражданских свобод, глава группы адвокатов, выступивших в защиту коммунистов, обвиненных в поджоге Рейхстага (1933).

(обратно)

25

Вальска, Ганна (ур. Ханна Пугача) (1887–1984) – польская певица, сопрано, шесть раз побывала замужем, в большинстве случаев за миллионерами. Ее костюмы для сцены создавал Эрте, а в 1927 г. она основала в Париже парфюмерную фирму «Духи Ганны Вальска». Автор воспоминаний «Место наверху найдется всегда». – Прим. А. Васильева.

(обратно)

26

Опера У. Джордано по одноименной драме В. Сарду.

(обратно)

27

Павлова, Анна (1881–1931) – русская балерина, с 1899 г. в Мариинском театре, в 1909 г. участвовала в Русских сезонах Сергея Дягилева (Париж), с 1910 г. гастролировала со своей труппой по всему миру.

(обратно)

28

Падеревский, Игнаци – польский музыкант и государственный деятель; в 1919 г. избран председателем совета Польской Республики. – Прим. пер.

(обратно)

29

Пуаре, Поль (1879–1944) – великий французский модельер, создатель прославленного Дома моды (1903–1934), изменивший под влиянием Дягилевских балетов эстетику женской одежды в сторону ориентализма и русского стиля, с которым познакомился после поездки в Россию в 1911 г. Создатель знаменитой фирмы по производству духов «Розин» и ателье тканей и аксессуаров для Дома «Мартин». Автор нескольких книг, в том числе автобиографии «Одевая эпоху». Окончил свою жизнь в одиночестве и бедности. – Прим. А. Васильева.

(обратно)

30

Франк, Жан-Мишель (1895–1941) – французский декоратор интерьеров. Работал для миллиардеров Рокфеллеров и для бутиков парфюмерной фирмы «Герлен». Оформил интерьеры Дома моды Скиапарелли в Париже. Поклонник эстетики XVIII в., часто употреблял дорогостоящую маркетри, ценные виды кожи, в том числе шагреневую. Покончил собой в Нью-Йорке. – Прим. А. Васильева.

(обратно)

31

Руфф, Магги (ур. Маги Безансон де Вагнер) (1896–1971) – французская создательница мод, основательница знаменитого и успешного парижского Дома моды (1929–1965). Автор книг, в том числе «Философии элегантности». – Прим. А. Васильева.

(обратно)

32

Лус, Анита (1891–1981) – американская писательница, ее популярность в Америке была невероятной. Две ее небольшие книги «Джентльмены предпочитают блондинок» и «Но женятся джентльмены на брюнетках» выходили в США огромными тиражами и многократно переиздавались. Долгому успеху книг способствовал одноименный голливудский фильм с Мэрилин Монро в главной роли.

(обратно)

33

Вионне, Мадлен (1876–1975) – французский кутюрье, в 1920–1930 гг. была законодательницей парижской моды, придумала крой по косой и прославилась изысканными вечерними платьями с драпировками, напоминавшими античную одежду.

(обратно)

34

Ланвен, Жанна (1867–1946) – французский дизайнер, занимала особое место в истории европейского костюма, в начале XX в. с равным успехом одевала консервативных членов Французской академии и представителей артистической богемы. В парижском Доме Ланвен уже тогда существовали отделы мужской, детской, спортивной одежды, меха и парфюмерия. Ее духи «Арпеджио» вошли в историю моды.

(обратно)

35

Линдберг, Чарльз Огастес (1902–1974) – американский летчик, в 1927 г. совершил первый успешный трансатлантический перелет.

(обратно)

36

Старинный испанский народный танец.

(обратно)

37

Эрхарт, Амелия (1897–1937) – американская летчица, первая женщина, перелетевшая Атлантику в 1928 г., через год после перелета Чарльза Линдберга. Погибла при попытке кругосветного перелета в 1937 г.

(обратно)

38

Клер, Инна (1893–1985) – американская актриса театра и кино, играла в водевилях, затем на Бродвее. Жена знаменитого киноактера Джона Гильберта, считалась одной из самых элегантных актрис США. Наиболее известна ее роль великой княгини Сваны в фильме «Ниночка» с Гретой Гарбо в 1939 г. – Прим. А. Васильева.

(обратно)

39

Семья эмигрантов из Грузии, самозвано объявившая себя князьями и прославившаяся серией выгодных браков с американскими звездами кино и миллионершами. – Прим. А. Васильева.

(обратно)

40

Бог лесов и полей, покровитель стад овец, при этом имел человеческое тело и козьи голову, уши и рога.

(обратно)

41

Хэпберн, Кэтрин (1909–2003) – выдающаяся актриса американского кино и театра, обладательница четырех «Оскаров».

(обратно)

42

Антуан, настоящее имя Антек Черпликовски (1884–1976) – знаменитый польский парикмахер, открывший в 1912 г. в Париже, на ул. Камбон, 5, известный парикмахерский салон. В 1925 г. основал сеть парикмахерских салонов под названием «Антуан» в США, число которых к 1945 г. достигло 121. Создал для Скиапарелли модель короткого парика в 1931 г. Скончался у себя на родине в Польше в городке Сераде. – Прим. А. Васильева.

(обратно)

43

Кроуфорд, Джоан (1905–1977) – американская актриса немого и звукового кино.

(обратно)

44

Адриан, настоящее имя Адольф Гринберг (1903–1959) – знаменитый голливудский дизайнер костюмов. С 1928 г. стал главным художником по костюмам студии MGM, оформил 250 фильмов. Адриан создавал восхитительные гламурные костюмы для ведущих кинозвезд 1930—40-х гг.: Греты Гарбо, Джоан Кроуфорд, Нормы Ширер, Кэтрин Хепберн, Джин Харлоу и Джуди Гарланд. Ввел в моду подкладные плечики среди звезд кино. – Прим. А. Васильева.

(обратно)

45

Газетный концерн Уильяма Хёрста, к 1922 г. включал в себя 20 ежедневных газет, 11 воскресных изданий, 2 радиостанции и т. п.

(обратно)

46

Капоне, Аль (1899–1947) – американский мафиози, его называли «королем Чикаго».

(обратно)

47

Маккормик, Харольд Фовлер (1872–1941) – американский миллионер, издатель, был женат на Эдит Рокфеллер, а вторым браком – на певице Ганне Вальска. Пациент знаменитого хирурга Сергея Воронова, прототипа доктора Преображенского в романе М. Булгакова «Собачье сердце». – Прим. А. Васильева.

(обратно)

48

Савуар, Альфред (1893–1934) – французский драматург, автор пьесы «Маленькая Катерина», посвященной Екатерине II.

(обратно)

49

Тартаны и килты – шотландские мужские юбки.

(обратно)

50

Плотная хлопчатобумажная ткань с начесом с одной, обычно изнаночной стороны.

(обратно)

51

Кернгорм, или кернгормский камень, неправильно называли шотландским топазом, на самом деле это коричневато-желтый или дымчато-желтый кварц. – Прим. пер.

(обратно)

52

Телефонный справочник с номерами видных людей, аристократии. – Прим. пер.

(обратно)

53

Коуард, Ноэль (1899–1973) – английский драматург, актер, композитор. Наиболее известны его пьесы «Интимная жизнь», «Падшие ангелы», «Кавалькада», премьера которой состоялась в Лондоне в 1931 г. и пользовалась огромным успехом.

(обратно)

54

Битон, Сесил (1904–1980) – один из самых знаменитых мастеров фото портрета, снимавший таких звезд, как Грета Гарбо и др.

(обратно)

55

Банкхед, Талула (1903–1968) – американская актриса.

(обратно)

56

11 декабря 1936 г. английский король Эдуард VIII отказался от престола, чтобы жениться на американке Уоллис Симпсон. Она была замужем за бизнесменом Эрнестом Симпсоном. А Эдуард – тогда принц Уэльский и самый завидный в мире жених – безумно влюбился в эту 35-летнюю женщину. Она не отличалась особой красотой, но всегда привлекала мужчин.

(обратно)

57

Фернесс, Тельма – до встречи с Уоллис Симпсон принц Уэльский был увлечен этой женщиной.

(обратно)

58

Уистлер, Джеймс Эббот Мак-Нейл (1834–1903) – американский живописец и график, близок к французскому импрессионизму. Стремление к живописным эффектам приводило в его пейзажах-«ноктюрнах» к впечатлению зыбкой, порой почти ирреальной подвижности среды.

(обратно)

59

Клер, Рене (1898–1981) – французский кинорежиссер и кинодраматург: «Под крышами Парижа» (1930), «Красота дьявола» (1950), «Большие маневры» (1955) и др.

(обратно)

60

Гиш, Лилиан (1896–1993) – американская актриса, обладательница «Оскара» (1970) и премии Американского института за совокупный творческий вклад (1984).

(обратно)

61

Фильм американского режиссера Дэвида Гриффита (1875–1948). Его творчество имело большое значение для мирового киноискусства. – Прим. пер.

(обратно)

62

Ардуэн-Мансар, Жюль (1646–1708) – французский архитектор и градостроитель, работал в Версале. Крупнейшая его работа – собор Дома Инвалидов в Париже (1680–1706).

(обратно)

63

«Мадлен Шеруи» – знаменитый парижский Дом моды на Вандомской площади с 1903 по 1935 г., славился элегантным и изысканным стилем. После его закрытия в 1935 г. в этом помещении открыла свой Дом моды Эльза Скиапарелли. – Прим. А. Васильева.

(обратно)

64

Первый в Париже мюзик-холл, открывшийся на Монмартре в 1869 г., был одним из самых знаменитых кафе-концертов (кафе с концертной программой) своего времени.

(обратно)

65

«Остановись, смотри и слушай!» (англ.).

(обратно)

66

Солдаты-пехотинцы, служившие во французской армии; происходят из Северной Африки; здесь речь идет о барельефе под мостом Альма: по шароварам зуава определяли уровень воды в Сене. – Прим. пер.

(обратно)

67

Магалофф, Соня – светская дама Парижа, грузинская княгиня Магалова (Магалишвилли). Понятовски, Полетт (ур. Амор Итурбид) – светская львица Парижа мексиканского происхождения, супруга польского князя Ивана Понятовского, правнука последнего короля Польши. До 1941 года жила в Париже, затем вернулась на родину в Мексику. Гаэтани, Кора – светская львица Парижа, итальянская принцесса, владевшая роскошной виллой у берегов Амальфи в Италии. – Прим. А. Васильева.

(обратно)

68

Казати, Луиза (1881–1957) – итальянская маркиза, муза и любовь Габриеле д’Аннунцио, покровительница многих художников и поэтов. Богатейшая наследница, хозяйка палаццо Веньер Дей Леони в Венеции. Она одевалась у Мариано Фортуни, Поля Пуаре и Эрте, заказывала себе эксцентричные маскарадные костюмы у Льва Бакста. Скончалась в нищете в Лондоне. – Прим. А. Васильева.

(обратно)

69

Анисовый аперитив.

(обратно)

70

Кавур, Камилло Бенсо (1810–1861) – граф, итальянский государственный деятель и дипломат, первый премьер-министр Италии (1861).

(обратно)

71

Бушерон, Фредерик – известный французский ювелир.

(обратно)

72

Персонаж романов французской детской писательницы Софи де Сегюр (ур. Ростопчиной) (1799–1874) «Постоялый двор», «Ангелы-хранители» и «Генерал Дуракин» (1864) – сатира на жуткие стороны русской жизни того времени: взяточничество, доносительство, крепостное право.

(обратно)

73

Эрио, Эдуард (1872–1957) – французский писатель и политик, глава радикальной партии и палаты депутатов.

(обратно)

74

Ганди, Мохандас Карамчанд (1869–1948) – один из лидеров индийского национально-освободительного движения.

(обратно)

75

По-видимому, автора неверно информировали: такого правила не было. В некоторых музеях поверх обуви надевали специальные тапочки, чтобы не повредить наборный паркет из ценных пород дерева. – Прим. пер.

(обратно)

76

«Не трогайте! Не трогайте!» (фр.)

(обратно)

77

Конец XVIII в. во Франции.

(обратно)

78

Выкройка, выполненная из макетной ткани. – Прим. А. Васильева.

(обратно)

79

Кюстин, Адольф де (1790–1857) – французский маркиз, путешественник, писатель, социолог, философ. Автор знаменитой книги «Россия в 1830 году», в которой сумел нарисовать впечатляющую картину тогдашней России.

(обратно)

80

Коваррубиас, Мигель (1904–1957) – мексиканский живописец, график, писатель и иллюстратор.

(обратно)

81

Уэст, Мей (1893–1980) – американская актриса театра и кино, драматург, сценарист. Первая и, пожалуй, единственная сексуальная клоунесса, символ раскрепощения секса на американском экране 1930-х гг.

(обратно)

82

Сверлинг, Джо (1893–1964) – американский писатель, сценарист: «Унесенные ветром» (1939), «Спасенная шлюпка» (1944), «Парни и куколки» (1935) и др.

(обратно)

83

Длинный сюртук широкого покроя с высоким воротником и пелериной.

(обратно)

84

Фини, Леонор (1908–1996) – французская художница, была близка к сюрреалистам, но старалась быть самостоятельной. Помимо портретов, фантастической живописи и графики с сильными эротическими мотивами, она писала прозу, занималась дизайном, книжной иллюстрацией.

(обратно)

85

Рей, Манн (1890–1976) – американский художник, выдающийся представитель международного авангарда, участник движения «Дада» и сюрреализма, фотограф, автор объектов, кинорежиссер.

(обратно)

86

Барнум, Финеас Тейлор (1810–1891) – американский антрепренер, шоумен, основатель американского цирка, который отличался удивительными мистификациями, зверинцем и шоу уродцев.

(обратно)

87

Кольбер, Клодетт (1903–1996) – американская киноактриса, обладательница «Оскара» за фильм Фрэнка Каппы «Это случилось однажды ночью» (1934).

(обратно)

88

Ширер, Норма (1902–1983) – американская киноактриса, обладательница двух «Оскаров» за фильмы «Разведенная» и «Нарушитель» и приза на Венецианском фестивале в 1938 г. за фильм «Мария Антуанетта».

(обратно)

89

Оберон, Мерль (1911–1979) – австралийская киноактриса. Фильмы: «Грозовой перевал» (1939), «Любовь императора Франции» (1954).

(обратно)

90

Богарт, Лорен (р. 1924) – американская актриса, жена известного актера Хэмфри Богарта. Фильмы: «Как выйти замуж за миллионера» и др.

(обратно)

91

Купер, Гэри (1901–1961) – американский киноактер, обладатель двух «Оскаров» (1941, 1952) и почетного «Оскара» за общий вклад в развитие американского кино (1961). Фильмы: «Сержант Йорк» (1941), «По ком звонит колокол» (1943), «Ровно в полдень» (1952) и др.

(обратно)

92

Морган, Мишель (р. 1920) – французская актриса, возлюбленная Жана Габена, победительница в категории «Лучшая актриса» на Каннском фестивале в 1946 г. Фильмы: «Набережная туманов» (1938), «Пасторальная симфония» (1946), «Большие маневры» (1955) и др.

(обратно)

93

Симон, Симоне (1911–2005) – французская актриса. Фильмы: «Человек-зверь» (1938), «Карусель» (1950), «Удовольствие» (1951) и др.

(обратно)

94

Гитри, Саша (1885–1957) – французский драматург, актер, сценарист. Фильмы: «Жемчужина в короне», «Роман обманщика» и др.

(обратно)

95

Беннет, Констанс (1904–1972) – американская актриса.

(обратно)

96

Свенсон, Глория (1897–1983) – американская актриса кино, театра и телевидения. В 1926 г. основала собственную студию. С приходом звука почти прекратила сниматься в кино. Но в 1950-х гг. вновь стала сниматься и вернула себе репутацию замечательной актрисы ХХ в.

(обратно)

97

Сорель, Сесиль (1873–1966) – французская актриса «Комеди Франсез».

(обратно)

98

Персонаж комедии Ж. Б. Мольера «Мизантроп».

(обратно)

99

Персонаж пьесы Ж. Жироду «Безумная из Шайо», вышедшая из ума графиня Аурелия.

(обратно)

100

Деарм, Лиз (1898–1979) – французская поэтесса из кружка сюрреалистов.

(обратно)

101

Франк, Жан-Мишель – французский декоратор. «Жансен» – парижская декораторская фирма, основанная в 1880 г. голландцем Жаном Анри Янсеном, специализировалась на мебели XVIII в. и шинуазри. – Прим. А. Васильева.

(обратно)

102

Буше, Франсуа (1703–1770) – французский живописец, гравер, декоратор, в 1734 г. стал членом Королевской академии, с 1755 г. – директором Королевской мануфактуры гобеленов.

(обратно)

103

В этом кафе собиралась тогда берлинская литературно-артистическая богема, большей частью левонастроенная.

(обратно)

104

Иден, Антони (1897–1977) – премьер-министр Великобритании в 1955–1957 гг., консерватор. В 1935–1938 и 1940–1945 гг. – министр иностранных дел.

(обратно)

105

Чиано, Чиано ди Кортелаццо (1903–1944) – министр иностранных дел Италии и зять Б. Муссолини.

(обратно)

106

Достигнуто 29–30 сентября 1938 г. в Мюнхене главами правительств Великобритании (Н. Чемберлен), Франции (Э. Деладье), нацистской Германии (А. Гитлер) и фашистской Италии (Б. Муссолини). Предусматривало отторжение от Чехословакии и передачу Германии Судетской области, а также удовлетворение территориальных претензий к Чехословакии со стороны Венгрии и Польши. Предопределило захват Германией всей Чехословакии (1939) и способствовало развязыванию Второй мировой войны.

(обратно)

107

«Cafè society» – космополитическая среда. – Прим. пер.

(обратно)

108

Феллоуз, Дейзи (1890–1962) – популярная фигура парижской светской жизни 1920–1930 гг., законодательница моды, литератор, глава парижского бюро журнала Harper’s Bazaar в 1930-е гг. Она считалась самой элегантной женщиной своего времени и покровительствовала авангардным модельерам. У нее были необыкновенные родители: мать – Изабель Бланш Зингер родилась в семье основателя империи швейных машинок «Зингер» Исаака Меррита Зингера, отец – Жан Деказ, третий герцог Деказ и Глюксберг.

(обратно)

109

Понятовская, Мария Терезия – племянница последнего польского короля и сестра маршала Иосифа Понятовского.

(обратно)

110

Кюри, Ева (1904–2007) – младшая дочь Марии и Пьера Кюри, французских физиков, одних из создателей учения о радиоактивности.

(обратно)

111

Людовик II Бурбон, принц Конде (1621–1686) – известный под именем Великого Конде – один из знаменитых полководцев Франции.

(обратно)

112

Риббентроп, Иоахим (1893–1946) – германский государственный деятель, член нацистской партии с 1930 г., в 1938–1945 гг. министр иностранных дел Германии. Как один из главных немецко-фашистских военных преступников казнен по приговору Международного военного трибунала в Нюрнберге.

(обратно)

113

Перуджиа, Андреа (1893–1977) – итальянский дизайнер обуви, постоянно экспериментируя с материалами, формами и текстурами, создавал исключительно оригинальные модели обуви в течение пятидесяти лет. Он имел репутацию не только гения, но и эксцентрика, т. к., по слухам, разговаривал со своими моделями как с живыми существами и был известен за юмор и необычность своих моделей.

(обратно)

114

Летающая лодка-амфибия конструкции И. И. Сикорского. Совершал пассажирские рейсы через Атлантику. Первый серийный самолет-клипер совершил перелет в 1937 г. – Прим. пер.

(обратно)

115

Шевалье, Морис (1888–1972) – французский эстрадный певец, киноактер. Получил широкую известность в 1920-е гг. как шансонье. В 1958 г. был удостоен «Оскара» за вклад в киноискусство.

(обратно)

116

Пьеса Жана Кокто (1889–1963), поставленная в 1940 г. Художником был Кристиан Бернар.

(обратно)

117

Брэ, Ивонна де (1889–1954) – французская актриса, много работала с Жаном Кокто в театре и кино.

(обратно)

118

Холт, Джейни (1909–2005) – американская актриса румынского происхождения. Фильмы: «Большая любовь Бетховена» (1936), «Ангелы зла» (1943) и др.

(обратно)

119

В фильме «Ниночка» (1939) известная американская и шведская актриса Грета Гарбо (1905–1990) сыграла роль несгибаемой революционерки, которая приезжает с чрезвычайной миссией в Париж.

(обратно)

120

Лелонг, Люсьен (1889–1958) – французский кутюрье, в 1930-х гг. был законодателем моды, первым выпустил коллекцию готовой одежды (1934), президент Синдиката высокой моды в 1937–1947 гг.

(обратно)

121

Ламотт, Бернар – американский художник, иллюстратор, график.

(обратно)

122

«Коламбия» – телерадиокомпания. – Прим. пер.

(обратно)

123

Итальянский художник, модный в светских кругах Парижа. – Прим. пер.

(обратно)

124

Члены религиозной христианской общины, основанной в XVII в. в Англии, отвергают институт священников и церковные таинства, проповедуют пацифизм и занимаются благотворительностью.

(обратно)

125

Фешенебельный магазин на Пятой авеню в Нью-Йорке.

(обратно)

126

Старейший магазин «Лорд Тейлор» на Пятой авеню в Нью-Йорке, основанный в 1826 г., известен еще тем, что каждый день открытие магазина сопровождается исполнением национального гимна Америки на протяжении вот уже двух веков.

(обратно)

127

Коллаборационистский режим Франции (официальное название Французское государство) времен оккупации нацистской Германией после падения Парижа в 1940 г. Название – от курортного города Виши, где в июле 1940 г. собралось Национальное собрание, постановившее передать диктаторскую власть маршалу Анри Филиппу Перену, что ознаменовало конец Третьей республики.

(обратно)

128

Видимо, имеется в виду Эдвард Гувер (1895–1972), основатель и бессменный руководитель ФБР в течение пятидесяти лет, которого не мог снять ни один президент США.

(обратно)

129

Перевод с итал. М. Лозинского.

(обратно)

130

Французский орден Почетного легиона – один из известнейших орденов мира, был учрежден в 1802 г. как общественная организация, призванная объединить в своих рядах достойнейших граждан, как военных, так и гражданских, оказавших значительные услуги Франции.

(обратно)

131

Легендарный мюзикл композитора Ричарда Роджерса и автора текстов Оскара Хаммерстейна, впервые был представлен 26 февраля 1951 г., имел огромный успех.

(обратно)

132

Лоуренс, Гертруда (1898–1952) – американская актриса, звезда мюзиклов Лондона и Бродвея. В 1952 г. получила премию «Тони» как лучшая музыкальная актриса за роль Анны в мюзикле «Король и я».

(обратно)

133

Бриннер, Юл (1915–1985) – американский (русский по происхождению) актер театра и кинозвезда, обладатель «Оскара».

(обратно)

134

Восточное побережье Индии в Бенгальском заливе, центр экспорта в Европу XVII и XVIII вв. лаковых изделий, импортируемых из Китая. – Прим. пер.

(обратно)

135

Книга итальянского писателя Эдмондо де Амичиса (1846–1907).

(обратно)

136

Гранитный горный пик, принявший такую форму из-за явления эрозии. – Прим. пер.

(обратно)

137

Жуве, Луи (1887–1951) – легенда французского театра, дебютировал в 1910 г., работал театральным менеджером, актером театра и кино, театральным преподавателем.

(обратно)

138

Челищев, Павел Федорович (1898–1957) – русский художник, представитель сюрреализма, сценограф.

(обратно)

139

Озерей, Мадлен (1908–1989) – французская киноактриса. Фильмы: «Лилиом» (1934), «Конец дня» (1939).

(обратно)

140

Комитет «Свободная Франция» был создан в 1940 г. в Лондоне, первоначально была поставлена задача продолжения борьбы с немецкими оккупантами и порабощением страны. Комитет возглавил мало кому тогда известный бригадный генерал Шарль де Голль.

(обратно)

141

Донн, Джон (1572–1631) – английский поэт, стихи сочинял в расчете на избранный круг, очень личная интонация, много намеков и других приемов, характерных для живой речи светского собеседника.

(обратно)

142

Дюшан, Марсель (1887–1968) – французский художник, крупнейший представитель дадаизма и сюрреализма, писал очень смелые и яркие по цветовому решению полотна. В 1912 г., экспериментируя с формами и цветами, художник создал одно из самых противоречивых своих произведений «Обнаженная, спускающаяся по лестнице», где движение передано с помощью следующих одна за другой пересекающихся плоскостей.

(обратно)

143

Быть может, продление жизни (или обретение молодости) за счет мобилизации внутренних ресурсов организма. – Прим. пер.

(обратно)

144

7 декабря 1941 г. Япония совершила нападение на Пёрл-Харбор (Гавайи), где располагалась центральная база Тихоокеанского флота военно-морских сил США, что послужило поводом вступления США во Вторую мировую войну.

(обратно)

145

«Фонд Барнса» (Филадельфия) – вероятно, самая богатая в мире коллекция французской живописи конца XIX – начала ХХ в. Фонд был учрежден в 1922 г. доктором Альбертом Барнсом (1872–1951) и должен был, по его замыслу, способствовать развитию и популяризации изобразительного искусства.

(обратно)

146

Кросби, Каресс (1892–1970) – жена скандально известного поэта-модерниста Гарри Кросби (1898–1929), сама она тоже прославилась своей творческой, издательской и политической деятельностью.

(обратно)

147

Имеется в виду Дуглас Макартур (1880–1964), американский военачальник, во время Второй мировой войны командовал частями юго-западного Тихоокеанского региона, одержал ряд блистательных побед, разрабатывал планы вторжения в Японию.

(обратно)

148

25 августа 1944 г.

(обратно)

149

Традиционный праздник незамужних 25-летних женщин. – Прим. пер.

(обратно)

150

Общая спальня, обычно бывает в воспитательных учреждениях.

(обратно)

151

Имеется в виду карточная система, введенная в Париже в годы войны, приведшая к крайнему истощению ведущей манекенщицы в Доме Скиапарелли – киевлянки Варвары Раппонет, работавшей для нее в 1940-х – начале 1950-х гг. – Прим. А. Васильева.

(обратно)

152

Начало XVIII в. во Франции.

(обратно)

153

Созвездие (фр.).

(обратно)

154

Мур, Грейс (1901–1947) – американская артистка оперы (сопрано).

(обратно)

155

По-видимому, арию Луизы из одноименной оперы Гюстава Шарпантье (1860–1956). – Прим. пер.

(обратно)

156

А.-Х. Ванденберг – видный американский политический деятель, один из руководителей Республиканской партии США. – Прим. пер.

(обратно)

157

Де Гаспери, Альчиде (1881–1954) – итальянский государственный деятель, лидер христианско-демократической партии, в конце 1945 г. стал премьер-министром Италии.

(обратно)

158

Монгольфье, Жозеф Мишель (1740–1910) и Жак Этьен (1745–1799) – французские изобретатели воздушного шара (аэростата).

(обратно)

159

Нельсон, Горацио (1758–1805) – английский флотоводец, его имя стало символом военно-морской мощи Англии.

(обратно)

160

Гамильтон, Эмма (1765–1815) – возлюбленная Г. Нельсона. Благодаря своим скандальным любовным интригам, красоте и художественному таланту леди Гамильтон была в конце XVII – начале XIX в. настоящей европейской знаменитостью, увековечена в многочисленных романах и театральных пьесах.

(обратно)

161

Саллюстий (I в. до н. э.) – римский историк; Агриппина (Старшая) – жена прославленного полководца Германика. – Прим. пер.

(обратно)

162

«Прощай, Неаполь!» (итал.). – Прим. пер.

(обратно)

163

Людвиг II Баварский (1864–1886) – последний король Баварии; последний романтик эпохи кавалеров и прекрасных дам. – Прим. пер.

(обратно)

164

Сибилла, Иерусалимская (де Анжу) (1160–1190) – королева Иерусалима с 1186 г., воспитывалась в монастыре.

(обратно)

165

Действующий вулкан в архипелаге Лапарских островов, в Тирренском море, на территории Италии. Образует одноименный остров. Регулярно через 10–20 мин. выбрасываются вулканические бомбы и светлые газы, которые, освещенные снизу раскаленной лавой, видны ночью на большом расстоянии, благодаря чему этот остров называют маяком Средиземноморья.

(обратно)

166

В греческой мифологии главная река подземного царства, семь раз опоясывающая ад. Боги клялись Стиксом, и эта клятва была самой священной.

(обратно)

167

В греческой мифологии сын Эреба и Ночи, перевозчик теней умерших через Стикс, за перевоз получал один обол, который клали умершему в рот.

(обратно)

168

– Понимаете?

– Я поняла! (итал.). – Прим. пер.

(обратно)

169

Райская скала (Eden rock) – сеть отелей на о. Корсика. – Прим. пер.

(обратно)

170

Музей в Неаполе, где хранится огромное число художественных шедевров. – Прим. пер.

(обратно)

171

Королевский павильон, известный архитектурный памятник в Брайтоне (графство Суссекс), пышное здание в восточном стиле, снаружи напоминает индийский дворец, а внутри оформлено в китайском стиле. – Прим. пер.

(обратно)

172

Уэллс, Орсон (1915–1985) – американский режиссер театра и кино, добился международного признания за новаторский по тем временам подход к постановке шекспировского Юлия Цезаря: одетые в современные костюмы актеры играли на сцене без декораций, освещенные причудливым светом.

(обратно)

173

Имеется в виду знаменитая радиопостановка по книге Герберта Уэллса «Война миров» 30 ноября 1938 г., в которой Орсон Уэллс использовал традиционную новостную подложку, звуки паникующей толпы и выстрелы, чем вызвал всеобщий хаос, и как писали газеты: «Марсианская атака в радиопостановке повергла тысячи американцев в ужас». В последствии властям потребовалось шесть недель, чтобы успокоить население. Режиссер постановки, 23-летний Орсон Уэллс, был уволен.

(обратно)

174

Виктор Эммануил III (1869–1947) – третий король единой Италии нового времени, в 1946 г. после почти полувекового царствования (1900–1946) отрекся от престола в пользу уже практически руководившего Италией сына Умберто II, который носил корону только месяц и был низложен по итогам референдума.

(обратно)

175

У Эльзы Скиапарелли были две внучки. Старшая Мариса Беренсон, актриса и модель, играла у Лучано Висконти в «Смерти в Венеции» и Боба Фосса в знаменитом «Кабаре». Ее сестра Берри (Беринзия) Беренсон тоже стала актрисой, а в качестве фотографа сотрудничала с такими изданиями, как Life и Vogue. Погибла 11 сентября 2001 г. – она была в одном из самолетов, протаранивших Всемирный торговый центр в Нью-Йорке.

(обратно)

176

Роуз, Билли (1899–1965) – американский композитор, сценарист, импресарио, имел свой мюзик-холл. Известна его автобиографическая книга «Вино, женщины, слова» (1946).

(обратно)

177

Оранжевый, особо ненавидимый ирландцами цвет, напоминает об историческом заклятом враге – доме герцогов Оранских. – Прим. пер.

(обратно)

178

Бухвальд, Арт (1925–2006) – американский фельетонист, автор 33 книг, лауреат Пулитцеровской премии.

(обратно)

179

Прувост, Жан – французский журналист, создатель журнала «MarieClaire» (1937).

(обратно)

180

Максвелл, Эльза (1881–1963) – американская журналистка, фельетонистка, устроительница экстравагантных вечеров, светская львица.

(обратно)

181

Главный герой романов Мориса Леблана, «джентльмен-грабитель», благородный разбойник.

(обратно)

182

Самым выдающимся достижением Глории Свенсон на экране стала роль безумной звезды немого кино Нормы Десмонд в фильме Билли Уайлдера «Бульвар Сансет» (1950).

(обратно)

183

Дузе, Элеонора (1858–1924) – итальянская актриса. В 80-е гг. XIX в. была самой популярной актрисой Италии, с триумфальным успехом выступала по всему миру.

(обратно)

184

Хейворт, Рита (1918–1987) – американская актриса. Фильмы: «Земляничная блондинка» (1941), «Кровь и песок» (1941), «Гильда» (1946) и др.

(обратно)

185

Одно время Рита Хейворт была замужем за принцем Али-ханом.

(обратно)

186

Али-хан (1911–1960) – старший сын Ага-хана III, 48-го имама Индии и Пакистана, был представителем Пакистана в ООН в 1958–1960 гг. Большой любитель женщин, автомобильных гонок и охоты.

(обратно)

187

Хаттон, Барбара (1912–1979) – американская миллиардерша, была сказочно богата и необыкновенно несчастна. Красавица – пережила семь разводов, богачка – умерла в полной бедности.

(обратно)

188

Перон, Эва (1919–1952) – любовница, а затем жена аргентинского президента Хуана Перона. Эвита, как ее все называли, пользовалась огромной популярностью среди простых людей Аргентины, которые боготворили эту крестьянку, вознесенную судьбой на небывалую высоту, и поддерживали ее во всем.

(обратно)

189

Ориоль, Венсан (1884–1966) – президент Франции в 1947–1954 гг., первый после Второй мировой войны.

(обратно)

190

В этом особняке когда-то жил Руссо (он был тогда секретарем мадам Дюпен, бабушки Жорж Санд), затем Вольтер, сейчас принадлежит барону Ги де Ротшильду.

(обратно)

191

Лебрен, Шарль (1619–1690) – французский живописец и декоратор, был одним из создателей так называемого стиля Людовика XIV. В 1648 г. стал одним из основателей Королевской академии живописи и скульптуры, а в 1663 г. – первым директором Королевской мануфактуры гобеленов и мебели; руководил работами по украшению Версаля.

(обратно)

192

Шере, Шарль (1836–1933) – французский рисовальщик, его называли отцом художественной афиши. Благодаря его таланту уличные объявления и афиши превратились в истинно художественные произведения, которые теперь усердно собираются любителями искусства во всем мире.

(обратно)

193

Сартр, Жан Поль (1905–1980) – французский философ-экзистенциалист марксистской направленности, писатель, драматург, эссеист. В 1964 г. был удостоен Нобелевской премии, от которой отказался, заявив о нежелании быть обязанным какой-либо социальной институции.

(обратно)

194

Беррио, Симона (1896–1984) – французская актриса театра и кино, продюсер, одна из «королев» Парижа в 1930-е гг.

(обратно)

195

Жуве, Луи (1887–1951) – французский актер театра и кино, режиссер. В 1950 г. получил орден Почетного легиона. В 1951 г. поставил пьесу Сартра «Дьявол и Господь Бог».

(обратно)

196

Жуве мастерски скрывал свое заикание особым скандирующим произношением, которое стало знаменитым.

(обратно)

197

Лабисс, Феликс (1905–1992) – французский художник, театральный декоратор и иллюстратор.

(обратно)

198

Брассёр, Пьер (1905–1972) – французский актер. Фильмы: «Набережная туманов» (1938), «Дети райка» (1945) и др.

(обратно)

199

Казарес, Мария (1922–1996) – французская театральная актриса трагического амплуа, в кино снималась редко: «Дети райка» (1945), «Дамы Булонского леса» (1945).

(обратно)

200

Вилар, Жан (1912–1971) – французский актер, режиссер, ставил главным образом классические произведения мировой драматургии, придавая сценическим образам остросовременное звучание.

(обратно)

201

Менотти, Джан Карло (1911–2007) – американский композитор, основоположник современной американской оперы: «Медиум» (1946), «Консул» (1950) и др.

(обратно)

202

Томсон, Вирджил (1896–1989) – американский композитор, дирижер, музыкальный критик.

(обратно)

203

Невей, Патриция (р. 1919) – американская певица, сопрано. – Прим. А. Васильева.

(обратно)

204

Роджерс, Джинджер (1911–1995) – американская актриса и танцовщица, обладательница «Оскара».

(обратно)

205

Американский универмаг. – Прим. А. Васильева.

(обратно)

206

Ле Корбюзье (1887–1965) – французский архитектор и теоретик архитектуры, новизна его предложений заключалась в полном пересмотре проблемы массового жилища на основании тщательного анализа современного быта.

(обратно)

207

Крупнейший город в Бразилии и один из самых многонаселенных городов мира, расположен в 430 км от Рио-де-Жанейро и в 70 км от моря.

(обратно)

208

Город на юго-западе Марокко у подножия Атласских гор, славится своим роскошным и живописным кварталом рынков.

(обратно)

209

Город на северо-востоке Бразилии.

(обратно)

210

Варгас, Жетулиу (1883–1954) – президент Бразилии в 1930–1945 и 1951–1954 гг.

(обратно)

211

Штат на востоке Бразилии.

(обратно)

212

Город на северо-востоке Бразилии, штат Пернамбуку.

(обратно)

213

Город недалеко от Рио-де-Жанейро, Бразилия.

(обратно)

214

Имеется в виду Вестминстерское аббатство. – Прим. пер.

(обратно)

215

Весенний кельтский фестиваль. – Прим. пер.

(обратно)

216

Скаковая лошадь, победитель Эпсомского Дерби 1952 г. – Прим. пер.

(обратно)

217

Руссо, Анри Жюльен Феликс (1844–1910) – французский живописец, самоучка. Служил в парижской таможне, отсюда прозвище «таможенник». Исполненные наивной непосредственности, картины Руссо отличаются «детской» условностью изображаемого и в то же время буквальностью в деталях, четкостью форм и ярким колоритом.

(обратно)

218

Мифический скульптор, создавший статую Галатеи и влюбившийся в нее, после чего статуя ожила.

(обратно)

Оглавление

Предисловие к русскому изданию

Предисловие

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Эпилог

Двенадцать заповедей женщины Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg